Сборник "Чарли Паркер". Компиляция. кн. 1-10 [Джон Коннолли] (fb2) читать онлайн

Джон Коннолли Все мертвые обретут покой

Пролог

В машине холод, как в склепе, но мне именно это и нужно. Я предпочитаю включать кондиционер на полную мощность, чтобы не давать себе расслабляться. Тихо работает радио, но сквозь шум мотора упрямо пробивается мелодия, и можно разобрать слова: что-то о плечах и дожде. В восьми милях отсюда остался Корнуэльский мост. Скоро я доберусь до Южного Ханаана, затем пересеку его, ну а дальше — граница штата, и за ней — Массачусетс. Далеко впереди постепенно тускнеет солнце, и день, истекая кровью заката, медленно бледнеет, неотвратимо вползая в ночь.

* * *

В ночь их смерти первой прибыла патрульная машина, рассекая ночную тьму светом фар. Двое патрульных держались с тактичной сдержанностью, сознавая, что приехали по вызову своего коллеги-полицейского, оказавшегося в роли жертвы.

Я сидел в прихожей нашего дома в Бруклине, обхватив руками голову. Патрульные вошли в кухню, где и увидели останки моих жены и ребенка. Я отрешенно наблюдал, как один из полицейских поднялся наверх. А второй проверил гостиную и столовую. Но все это время кухня неудержимо влекла их к себе, призывая в свидетели.

Я слышал, как они сообщили в отдел по расследованию убийств о вероятном двойном убийстве. В их голосах отчетливо слышалось потрясение, но, надо отдать им должное, они постарались насколько можно бесстрастно описать увиденное, как и следует знающим свое дело полицейским. Не исключено, что даже тогда у них имелись подозрения на мой счет. Эти ребята служили в полиции, и кому, как не им, было известно, на что оказываются способны люди, не исключая тех, кто входил в их ряды.

Храня молчание, патрульные разделились: один занял место у машины, а другой остался со мной в прихожей. Молча мы дождались приезда детективов, вслед за которыми подъехала машина скорой помощи. Детективы прошли в дом под недоуменными взглядами соседей, наблюдавших за происходящим из окон своих домов. Некоторые подходили ближе, желая узнать, что могло произойти с живущей по соседству молодой парой, у которой такая славная белокурая малышка-дочка.

— Берд, — разрушил оцепенение знакомый голос. Я провел рукой по лицу, и только теперь тело мое сотряслось от рыданий. Рядом со мной стоял Уолтер Коул, за ним, немного поодаль, — Макги. В свете мигалок лицо Уолтера сохраняло бледность — отпечаток увиденного в кухне кошмара. Снаружи донесся звук вновь прибывших машин. Остановившаяся у крыльца санитарная карета привлекла внимание Коула.

— Медэксперт здесь, — объявил один из патрульных, рядом с которым стоял худощавый молодой человек без кровинки в лице. Коул кивнул, жестом указывая в сторону кухни.

— Бердман, так ты расскажешь мне, что здесь произошло? — голос Коула звучал настойчиво и жестко.

* * *

Я въезжаю на стоянку перед цветочным магазином. Легкий ветер играет полами моего пальто, и они, словно детские руки, касаются моих ног. В магазине прохладно, пожалуй даже холодно. В воздухе разлит пьянящий аромат роз. Розы — цветы на все случаи жизни, и спрос на них есть всегда.

Пожилой мужчина, склонясь над маленькими зеленым растеньицем, придирчиво рассматривает его мясистые, словно покрытые воском листья. При виде меня он с трудом разгибается:

— Добрый вечер, сэр. Чем могу служить?

— Мне нужны розы. Выберите дюжину, нет, лучше две дюжины.

— Две дюжины роз, хорошо, сэр, — повторяет старик. Преодолевая боль и едва сгибая колени, отправляется выполнять заказ. На вид ему чуть больше шестидесяти. Он крепко сложен и совершенно лыс. Суставы его пальцев вздулись от артрита.

— Кондиционер барахлит, — поясняет он, и, проходя мимо допотопного щита управления, поворачивает регулятор, но без какого-либо эффекта.

Магазинчик расположен в здании старой постройки. Сквозь дальнюю стену видна примыкающая к нему теплица. Открыв дверь, старик осторожно выбирает розы из бадьи с водой. Отсчитав двадцать четыре штуки, он укладывает цветы на расстеленную пленку.

— Может быть, подарочную упаковку?

— Нет, пленки достаточно.

Старик вглядывается в меня, и я ясно вижу, что он силится меня вспомнить.

— Мне кажется, я вас знаю. Где-то я вас видел.

В суете больших городов людские воспоминания улетучиваются быстро. А чем дальше в глубинку, тем крепче у людей память.

* * *

Дополнительный отчет об уголовном преступлении

Регистрация: номер дела 96 — 12 — 1806

Разряд: убийство

Жертва: Сьюзен Паркер, без лица

Дженнифер Паркер, без лица

Место преступления: Хобарт-стрит, 1219, кухня

Дата: 12 декабря 1996 года.

Время: предположительно 21:30

Способ убийства: колотые раны

Орудие: предмет с заостренным лезвием, возможно, нож (не обнаружено)

Отчет составил: Уолтер Коул, детектив, сержант.

13 декабря 1996 года я прибыл на Хобарт-стрит, 1219 повызову патрульного офицера Джеральда Керша в связи с заявлением о совершенном убийстве.

По словам заявителя, детектива второго разряда Чарльза Берда Паркера, он покинул дом в 19:00 после ссоры с женой Сьюзен. Он направился в бар «Дуб Тома», где и пробыл до 1 часа 30 минут пополуночи 13 декабря. Вернувшись домой через парадную дверь, Паркер обнаружил в прихожей разбросанную мебель. Жену и дочь он нашел в кухне. Как следует из его рассказа, жена была привязана к стулу, а тело дочери, по всей видимости, перенесли со стоящего рядом стула, где оно раньше находилось, и уложили на тело матери. Полиция была вызвана им в 1 час 55 минут, и он оставался в доме до ее приезда.

Жертвы, опознанные детективом Паркером, — его жена Сьюзен Паркер 33 лет и дочь Дженнифер Паркер 3 лет — находились на кухне. Тело первой было привязано к стулу. Рядом стоял еще один стул, на стойках спинки которого остались веревки. Ребенок лежал лицом вверх поперек тела матери.

На Сьюзен Паркер были надеты голубые джинсы и белая блузка, разорванная и опущенная до талии; грудь обнажена, брюки и белье спущены до икр. На Дженнифер Паркер — белая ночная рубашка в голубой цветочек. Обе жертвы босые.

Я дал указание сотруднику лаборатории Энни Минела провести подробное обследование. После того как медэксперт Кларенс Холл констатировал факт смерти, тела жертв в моем сопровождении были увезены в морг. Спустя некоторое время доктор Лоуб предоставил в мое распоряжение следующие вещественные доказательства и образцы:

96 — 12 — 1806 М 1: белая блузка с тела Сьюзен Паркер, жертвы № 1

96 — 12 — 1806 М 2: голубые хлопчатобумажные джинсы с тела жертвы № 1

96 — 12 — 1806 М 3: голубое нижнее белье с тела жертвы № 1

96 — 12 — 1806 М 4: образцы лобковых волос жертвы № 1

96 — 12 — 1806 М 5: вагинальная проба жертвы № 1

96 — 12 — 1806 М 6: соскобы из-под ногтей с правой руки жертвы № 1

96 — 12 — 1806 М 7: соскобы из-под ногтей с левой руки жертвы № 1

96 — 12 — 1806 М 8: образцы волос с головы жертвы № 1, правая сторона, перед

96 — 12 — 1806 М 9: образцы волос с головы жертвы № 1, левая сторона, перед

96 — 12 — 1806 М 10: образцы волос с головы жертвы № 1, правая сторона, затылок

96 — 12 — 1806 МП: образцы волос с головы жертвы № 1, левая сторона, затылок

96 — 12 — 1806 М 12: бело-голубая ночная рубашка с тела Дженнифер Паркер (жертва № 2)

96 — 12 — 1806 М 13: вагинальная проба жертвы № 2

96 — 12 — 1806 М 14: соскобы из-под ногтей правой руки жертвы № 2

96 — 12 — 1806 М 15: соскобы из-под ногтей левой руки жертвы № 2

96 — 12 — 1806 М 16: образцы волос с головы жертвы № 2, правая сторона, перед

96 — 12 — 1806 М 17: образцы волос с головы жертвы № 2, левая сторона, перед

96 — 12 — 1806 М 18: образцы волос с головы жертвы № 2, правая сторона, затылок

96 — 12 — 1806 М 19: образцы волос с головы жертвы № 2, левая сторона, затылок

* * *

Это была еще одна крупная и ожесточенная ссора, разгоревшаяся сразу после того, как мы занимались любовью, что еще прибавило ей остроты. Тлеющие угли прошлых обид и упреков вспыхнули вмиг яростным, обжигающим пламенем: мне напомнили и о частых выпивках, и о недостатке внимания к Дженнифер, и о приступах желчности и жалости к себе. Я выбежал из дома вне себя от злости, а вслед мне летели в ночь гневные упреки Сьюзен.

Бар был в двадцати минутах ходьбы от дома. Первая рюмка обожгла все внутри, постепенно унося напряжение. А дальше по мере того, как я напивался, знакомые чувства с привычной закономерностью накатывали на меня, сменяя друг друга, как волны прибоя: сначала гнев, затем тупое оцепенение, а вслед за ними — грусть, угрызения совести, внутреннее сопротивление и обида. К тому времени, как я покинул бар, в нем оставался костяк самых стойких пьянчуг и забулдыг, упорно старавшихся перекричать музыкальный автомат. Запнувшись за порог, я скатился со ступенек, больно ободрав колени о гравий у подножия лестницы.

Потом я потащился домой, чувствуя себя скверно, как никогда. Когда меня заносило с тротуара на дорогу, водители с испуганными и злыми лицами бросали машины в сторону, чтобы избежать столкновения.

Мне не сразу удалось выудить из кармана связку ключей. Стараясь попасть в скважину, я поцарапал ключом краску под ней. И... надо признать, что отметин таких там было уже полным-полно.

Я почувствовал неладное, как только оказался в прихожей. Когда я уходил, дом дышал теплом. Отопление работало на полную мощность, потому что Дженнифер постоянно мерзла. Она была прелестным ребенком, но болезненным и хрупким, как фарфоровая ваза. Теперь же дом встретил меня могильным холодом. На полу валялась опрокинутая подставка для цветов из красного дерева. Половинки расколотого горшка лежали на груде земли, откуда уродливо раскорячившись, торчали обнажившиеся корни пуансетии.

Я позвал Сьюзен, потом еще раз и еще; с каждым разом все громче и громче. Хмель улетучивался с необыкновенной быстротой. Я собирался подняться наверх в спальню и поставил уже ногу на ступеньку, как вдруг дверь черного хода с пушечным грохотом ударилась о шкафчик с раковиной. Моя рука инстинктивно потянулась к кольту, но оружие осталось лежать в спальне на тумбочке, куда я бросил его перед тем, как обратиться к Сьюзен и начать новую главу в повести о нашем умирающем браке...

Прижимаясь к стене, я осторожно продвигался к кухне, ощущая пальцами холод стен. Дверь кухни была закрыта, но неплотно, я медленно приоткрыл ее.

— Сьюзи, — позвал, переступая порог, и сразу поскользнулся, попав ногой во что-то мокрое и липкое. Я поднял глаза, и земля разверзлась передо мной, открывая путь в ад...

* * *

Хозяин цветочного магазина озадаченно прищуривается.

— Я уверен, что встречал вас раньше, — добродушно тыча в меня пальцем, объявляет он.

— Нет, не думаю.

— Вы сами из этих краев? Может быть, живете в Ханаане, Монтерее или Отисе?

— Нет, я не из этих мест, — возражаю я, и мой взгляд говорит старику, что лучше не углубляться в эту тему. Тот правильно понимает намек и отступает. Я собираюсь расплатиться по кредитной карточке, но меняю решение и достаю кошелек. Отсчитав причитающуюся сумму, я оставляю деньги на прилавке.

— Не из этих мест, — повторяет старик и кивает головой, словно в словах этих распознает особый глубокий смысл. — Да, должно быть, вы из большого города. Мне доводилось встречать парней из таких мест.

Но я уже направляюсь к двери. Отъезжая, я бросаю взгляд на окно и замечаю в нем старика, который пристально смотрит мне вслед. Лежащие на заднем сиденье розы роняют на пол тяжелые капли воды...

* * *

Из отчета об уголовном преступлении

Дело № 96 — 12 — 1806

Сьюзен Паркер сидела на стуле лицом к двери кухни. Голова находилась на расстоянии 10 футов 7 дюймов от северной стены и 6 футов 3 дюйма от восточной. Сведенные сзади руки были...

* * *

...прикручены тонким шнуром к задним стойкам стула, а ноги притянуты к ножкам. Волосы скрывали лицо, и мне показалось, оно сплошь залито кровью, так что не оставалось видно кожи. Ее голова была запрокинута, и рассеченное горло зияло как второй окровавленный рот, застывший в безмолвном крике. На коленях Сьюзен лежала наша дочь, и ее рука безжизненно свисала между ног матери.

Все вокруг было залито кровью, будто комната оказалась сценой кровавой мести в кем-то поставленной чудовищной трагедии. Даже потолок был забрызган кровью. Казалось, сам дом получил смертельные раны. Густым плотным слоем кровь растеклась по полу, и мое отражение тонуло в этой алой вязкой гуще.

* * *

У Сьюзен Паркер сломан нос. Возможно, причиной стал удар об стену или пол. Кровавый след на стене рядом с дверью в прихожую содержал костные частицы, волоски из полости носа и слизь...

* * *

Сьюзен попыталась бежать, чтобы позвать на помощь и спасти себя и нашу дочь. Но дальше двери ей добраться не удалось. Там он настиг ее, схватил за волосы и ударил о стену, а затем поволок к стулу, где она встретила свою смерть.

* * *

Тело Дженнифер Паркер было распростерто лицом вверх на бедрах матери. Рядом находился еще один стул. Привязанный к его спинке шнур совпадал со ссадинами, оставшимися на запястьях и щиколотках Дженнифер Паркер.

* * *

Вокруг Дженни крови было немного, но поток крови из глубокой раны на горле оставил след на ее рубашке. Ее обращенное к двери лицо скрывали волосы; несколько прядей прилипло к крови на груди. Пальцы босых ног почти касались плиток пола. Я взглянул на нее всего лишь мельком, потом взгляд мой устремился к Сьюзен. И мертвая она притягивала меня, как привлекала при жизни, даже среди мешанины обломков, в которые превратилась наша семейная жизнь.

Стоило мне посмотреть на нее, как ноги мои подкосились. Я сполз на пол, и из груди моей вырвался вопль, похожий одновременно на звериный вой и детский плач. Я смотрел в оцепенении на красивую женщину, что была моей женой, и ее окровавленные пустые глазницы затягивали меня в свою мертвую темноту.

* * *

У обеих жертв выколоты глаза, возможно, в качестве орудия использовался острый инструмент типа скальпеля. С груди Сьюзен Паркер частично снята кожа. Пласт кожи от ключицы до пупка частично снят, поднят вверх над правой грудью и отвернут на правую руку.

* * *

Через окно за их спинами в кухню вливался лунный свет, и, залитая им, холодом поблескивала кафельная плитка на стенах, гладкие поверхности кухонной мебели, водопроводные краны. Свет луны коснулся волос Сьюзен, посеребрил ее обнаженные плечи и местами просветил тонкую ткань снятой кожи, наброшенной на руку, словно накидка, но накидка слишком ненадежная, чтобы уберечь от холода.

* * *

У обеих жертв отмечены значительные повреждения в области половых органов и...

* * *

...а потом он лишил их лиц.

* * *

Быстро гаснут сумерки, и в наступающей темноте свет фар выхватывает голые ветви деревьев, края аккуратных газонов, чистенькие беленькие почтовые ящики, перед одним из гаражей лежит детский велосипед. Ветер крепчает, и там, где нет защиты деревьев, его порывы чувствуются даже в машине. Теперь я направляюсь в сторону Беккета, Вашингтона, к Беркширским холмам. Приблизительно в те края.

* * *

Следов взлома не обнаружено. Проведены подробные замеры и составлено детальное описание комнаты. После этого тела были убраны.

Поиск отпечатков дал следующие результаты:

Кухня (прихожая) гостиная — выявленные качественные отпечатки при сличении совпали с отпечатками Сьюзен Паркер (96 — 12 — 1806 — 7), Дженнифер Паркер (96 — 12 — 1806 — 8) и Чарльза Паркера (96 — 12 — 1806 — 9).

Дверь черного хода — пригодных для исследования отпечатков не обнаружено; следы воды на поверхности указывают на то, что дверь была протерта. Свидетельства грабежа отсутствуют.

При обследовании на телах жертв отпечатков не выявлено.

Чарльз Паркер был доставлен в отдел по расследованию убийств, где дал показания (прилагаются).

* * *

Я хорошо сознавал, что происходит вокруг меня, когда находился в комнате для допросов: сколько раз я сам проделывал эту процедуру. Они снимали с меня показания, как я в свое время опрашивал других, и использовали такие же стандартные обороты речи, которыми пользовался и я: «А каким было ваше следующее действие?», «Можете ли вы восстановить в памяти, где находились в баре другие посетители?», «Вы обратили внимание на состояние замка на двери черного хода?». Это хитрый специальный жаргон, предшествующий той юридической абракадабре, что окутывает любое уголовное расследование, как сигаретный дым в баре.

Когда я закончил давать показания, Коул связался с баром, и ему подтвердили мои слова. Я находился именно там, где сказал, и поэтому, не мог стать убийцей своей жены и дочери.

Но и после выяснения этих обстоятельств шепоток за моей спиной не стихал. Меня снова и снова донимали расспросами о нашем со Сьюзен браке, о моих отношениях с ней и о том, чем я занимался на протяжении нескольких недель предшествовавших убийству.

По страховке Сьюзен ко мне переходила значительная сумма, и этот факт также не остался без снимания тех, кто изводил меня вопросами.

Из заключения медэксперта следовало, что к моменту моего возвращения Сьюзен и Дженнифер были мертвы не менее четырех часов. На это указывала степень окоченения мышц шеи и нижней челюсти. В таком случае убийство произошло около 21 часа 30 минут или немного раньше.

Смерть Сьюзен наступила в результате рассечения сонной артерии, но Дженни... Как было сказано в медицинском заключении, она умерла вследствие резкого насыщения организма адреналином, вызвавшего мерцание (фибрилляцию) желудочков сердца, что и послужило причиной смерти. Другими словами, жизнь нежной, легко ранимой и такой восприимчивой Дженни оборвалась от испуга прежде, чем убийца перерезал ей горло. Когда ее лишили лица, она была мертва. Такое заключение сделал медэксперт. Но в отношении Сьюзен этого сказать он не мог. Он также не нашел объяснения тому, почему тело Дженнифер переместили после ее смерти.

* * *

В процессе расследования будут предоставляться соответствующие отчеты.

Детектив, сержант Уолтер Коул

* * *

Мое алиби — это алиби жалкого пьянчуги: в то время, как некто отбирал жизнь у моей жены и ребенка, я глушил в баре бурбон. Но они продолжают навещать меня в снах, иногда я вижу их улыбающимися и прекрасными, как в жизни, а иногда они предстают передо мной безликие и окровавленные, какими их застала смерть, и они манят меня, чтобы завлечь в бездонную пропасть тьмы, где нет места любви, где нашло себе пристанище и затаилось зло в окружении тысяч незрячих глаз и мертвых, отделенных от тел лиц.

Когда я добираюсь до места, уже успевает стемнеть, и на воротах висит замок. Но перебраться через низкую стену не составляет труда. Я продвигаюсь осторожно, чтобы не наступить на надгробия и не затоптать цветы. И вот я стою перед ними. Даже в темноте мне легко найти к ним путь, и они тоже знают дорогу ко мне.

Они навещают меня, когда я нахожусь в полусне, в призрачной полосе на грани сна и бодрствования. Обычно это происходит в предрассветной тишине, когда бледный свет утра робко просачивается сквозь неплотно задернутые шторы. В это время они и появляются, моя жена и дочь. В полумраке я различаю их очертания. Они молча взирают на меня обагренные кровью, принявшие мученическую смерть. Они приходят, и их дыхание, соединяясь с легким утренним ветерком, касается моих щек, а ветви деревьев, словно пальцы, стучатся в мое окно. И когда они приходят, я не чувствую себя одиноким.

Часть 1

Я — все, что мертво... Я — пустоты и тьмы, и смерти порожденье... всего того, чему ничто названье.

Джон Донн, «Ноктюрн ко дню святой Люси»

Глава 1

Официантка лет пятидесяти была одета в черную, плотно облегающую фигуру юбку, белую блузку и черные туфли на высоком каблуке. Пышные формы сопротивлялись тугой одежде и активно просились на свободу, выпирая, где им удавалось. Создавалось впечатление, что по дороге на работу тело женщины самым загадочным образом вдруг разбухло, как на дрожжах. Каждый раз, наливая мне кофе, она называла меня «милым». Особенно радовало, что больше она не говорила ничего.

Уже битых полтора часа я сидел у окна, пялясь на особняк напротив. Должно быть, официантка прикидывала про себя, долго ли еще я намерен здесь торчать и собираюсь ли расплачиваться. Улицы наводнили покупательницы, совершавшие рейд по магазинам, в поисках выгодных покупок. Поджидая, пока толстяк Олли Уоттс соизволит выбраться из своей норы, я успел прочитать от корки до корки «Нью-Йорк таймс» и даже ни разу не клюнул носом. Но мое терпение было на исходе.

В минуты слабости я иногда подумывал о том, чтобы отказаться по будням от «Нью-Йорк таймс» и покупать только воскресный выпуск, тогда оправдать покупку можно было бы толщиной издания. Был еще один вариант: перейти на чтение «Пост», но в этом случае, пожалуй, пришлось бы заняться вырезанием купонов, а потом спешить с ними в магазин за причитающейся скидкой.

Мне вспомнилась одна история о том, как медиа-магнат Руперт Мердок[1], купив в 80-х годах «Пост», предложил руководству фирменного универмага «Блумингдейл» размещать рекламу в его газете, на что глава торгового дома удивленно поднял брови: «Проблема в том, мистер Мердок, — ответил он, — что ваши читатели воруют у нас товар». Нельзя сказать, что я очень жалую эту фирму, но на «Пост» мне подписываться расхотелось.

В это утро чтение «Таймс» не вызвало у меня ничего, кроме раздражения. В газете я вычитал, что Хансел Макги, судья Верховного суда штата (кое-кто причислял его к самым худшим судьям Нью-Йорка) собрался в декабре на пенсию и, возможно, он будет избран в совет корпорации по делам здравоохранения.

Меня чуть не вывернуло от одного вида его имени. В 80-е в суде под его председательством рассматривалось дело по заявлению женщины, изнасилованной, когда ей было девять лет, служителем парка «Пелем Бей», пятидесятичетырехлетним Джеймсом Джонсоном, уже имевшим судимости за грабеж, нападение и изнасилование.

Суд присяжных предложил назначить женщине выплату в размере трех с половиной миллионов долларов, но Макги отклонил эту резолюцию.

— Да, невинное дитя подверглось гнусному насилию, — заявил он, — но жизнь в современном обществе сопряжена с риском, и это один из таких примеров.

В то время такой вердикт представлялся мне бессердечным и абсурдным основанием для отклонения постановления. Но после трагедии, произошедшей с моей семьей, его взгляды казались мне еще более гнусными: я усматривал в них симптом крушения добра перед лицом торжествующего зла.

Вычеркнув из памяти Макги, я набрал на мобильном телефоне нужную комбинацию и принялся ждать, глядя на окно верхнего этажа несколько запущенного дома напротив. Трубку сняли только после третьего звонка, и женский голос откликнулся настороженным шепотом. Мне был слышен приглушенный шум голосов и скрип двери бара, цепляющей пол.

— Можешь передать своему толстозадому дружку, что я собираюсь его арестовать и для него лучше не заставлять меня за ним гоняться. Я здорово устал и по такой жаре бегать, высунув язык, не намерен, — больше распространяться я не стал: не в моих это правилах. Дал отбой и вышел из кафе, оставив на столе пять долларов. Теперь надо было подождать, пока у толстяка Олли Уоттса сдадут нервы.

Город изнывал от влажной духоты, конец мученьям должны были положить грозовые дожди, которые синоптики обещали на следующий день. В такую жару самая подходящая одежда — футболка и легкие брюки, да и темные очки не помешают. Ну а тем, кому по штату положено ходить в костюме, вынуждены как следует попариться, когда приходится оставлять блаженную прохладу контор. Не было ни малейшего ветерка, чтобы хоть немного сбить жару.

* * *

За два дня до этого я сидел в крохотной конторе Бенни Лоу в престижном жилом районе Бруклин-Хайтс. Одинокий настольный вентилятор добросовестно, но без заметного эффекта, месил тягучую духоту. Через открытое окно с Атлантик-авеню доносилась арабская речь, и тянуло кухонными ароматами из «Звезды Марокко», находившейся за полквартала от конторы Бенни. Бенни Лоу был мелким поручителем, благодаря которому толстяк Олли получил свободу до суда. Тот факт, что он недооценил веру Уоттса в систему правосудия, были одной из причин, по которой Бенни продолжал оставаться мелким поручителем.

Сумма, предложенная за Олли была вполне приемлемой, а в таких заводях встречалось кое-что похитрее и пошустрее большинства бегунов. Залог в пятьдесят тысяч долларов стал промежуточным этапом в конфликте между Олли и силами правопорядка по вопросу о владении «шевроле-береттой» 1993 года выпуска, 300-м «мерседесом» выпуска 1990 года и несколькими крутыми спортивными тачками, попавшими к Олли незаконным путем.

Удача отвернулась от толстяка, когда острый глаз патрульного, хорошо знавшего, что Уоттс далеко не мальчик из церковного хора, узрел под брезентом контуры «шевроле», номера которого бдительный страж не поленился проверить.

Понятно, они оказались фальшивыми. К Олли нагрянула полиция, его арестовали и учинили допрос. Он предпочитал помалкивать, а, едва его выпустили под залог, упаковал вещички и ударился в бега, чтобы его не донимали вопросами о том, кто оставил машины на его попечении. Имелись предположения, что здесь не обошлось без младшего Ферреры, или, как его называли, Санни — «Сынка», действительно приходившегося сыном главе одной из преступных группировок. Ходили слухи о сильных трениях, возникших в последние недели между отцом и сыном, но чем они вызваны, оставалось тайной.

* * *

— Это все гребаные «дружеские» междусобойчики, — так об этом высказался в тот день Бенни.

— Толстяк Олли имеет к этому отношение?

— А хрен его знает. Сходи к Феррере, да и спроси. Я об этом ничего не знаю.

Я посмотрел на Бенни. Насколько мне было известно, его голова навсегда распрощалась с шевелюрой, когда Бенни едва перевалило за двадцать. Гладкий, как колено, череп поблескивал капельками пота. Красные обвисшие щеки напоминали оплывший воск. В его крохотной конторке держался стойкий тяжелый дух: смесь пота с плесенью. Я бы не мог точно сказать, почему согласился взяться за это дело. Материальная сторона меня не интересовала: я получил страховку, продал дом, деньги имелись и на некогда общем счете; в моем распоряжении также находилась сумма из пенсионного фонда. Деньги Бенни Лоу не делали погоды. Скорее всего, мне нужно было чем-то себя занять.

— Ты что так на меня уставился? — Бенни судорожно сглотнул.

— Бенни, ты же меня хорошо знаешь, верно?

— Ну и что с того? Тебе что, рекомендации понадобились? Или как? — он развел в стороны пухленькие ручки и рассмеялся, но как-то не очень уверенно.

— Ну, что смотришь? — повторил он. Голос его дрогнул и на лице отразился испуг.

Я знал, что все месяцы после трагедии мне постоянно перемывали кости: обсуждались мои поступки и строились всевозможные предположения. Взгляд Бенни дал мне понять, что с некоторыми из них он соглашался...

Была в поспешном бегстве Олли какая-то несуразность. Не первый раз Уоттс попадался в связи с крадеными автомобилями, хотя на этот раз сумму залога увеличили из-за подозрения в причастности к делу семьи Феррера. У Олли надежный адвокат, способный свести состав преступления к изготовлению фальшивых номеров. Для бегства не было видимых оснований, как и не было причины, чтобы толстяк стал рисковать жизнью, признавая участие Санни в таком деле, как это.

— Ничего, Бенни, все в порядке. Я просто, безо всяких задних мыслей. Если что-либо узнаешь, дай мне знать.

— Конечно, будь уверен, — напряженное выражение исчезло с его лица. — Если что, ты первый обо всем узнаешь.

Выходя из комнаты, я услышал, как он что-то пробормотал себе под нос. Не могу передать точно, но было очень похоже, что Бенни Лоу сказал, что я убийца, как и мой отец.

Почти весь следующий день я угробил на то, чтобы выведать адрес нынешней подружки Олли, и меньше часа мне потребовалось, чтобы узнать, у нее ли он скрывается. А сделать это оказалось легче легкого: достаточно было получить сведения о том, что за еда доставлялась по известному мне адресу.

Олли до умопомрачения любил тайскую кухню и даже в бегах был не в силах от нее отказаться. Люди очень цепко держатся за свои привычки и этим часто выдают себя. Они продолжают выписывать те же газеты, едят там, где привыкли, вызывают тех же женщин, спят с теми же мужчинами. Стоило мне припугнуть санинспекцией хозяина одного из восточных заведений под названием «Бангкокский дом солнца», и я сразу же получил подтверждение, что заказы доставлялись на имя некой Моники Малрейн, проживающей в районе Астория. Ну а дальше было утро и обычная чашка кофе, чтение «Нью-Йорк таймс», а затем я позвонил Олли и поднял его с постели.

Через четыре минуты после моего звонка входная дверь дома № 2317 открылась, и показалась голова Уоттса, а потом и весь он вывалился наружу и со слоновьей грацией заспешил вниз по ступенькам. Выглядел он нелепо до крайности: огромное, как дирижабль, брюхо опоясывал эластичный ремень, жидкие пряди волос обрамляли лысую макушку. Вероятно, Моника Малрейн на самом деле любила его, если оставалась с ним, хотя знала, что денег у толстяка нет, а уж красавчиком его и слепой не назвал бы, это точно. Как ни странно, Олли и у меня вызывал симпатию.

Уоттс уже ступил на тротуар, когда из-за угла выбежал трусцой какой-то тип в тренировочном костюме с наброшенным капюшоном. Дальше все произошло очень быстро: «бегун» поравнялся с Олли и трижды пальнул в него из пистолета с глушителем. Рубашка Олли из чисто-белой вмиг стала в красный горох, и он грузно рухнул на землю. Стоя над Олли, «бегун» выстрелил ему в голову. Пистолет он держал в левой руке.

Кто-то громко вскрикнул. Я увидел на пороге дома, из которого выскочил Уоллес брюнетку. Как оказалось, это и была Моника Малрейн. Она замерла на мгновение, а затем бросилась к Олли, упала на колени, с криком прижимая к себе его окровавленную голову. «Бегун» отступил, и остался в стороне, пританцовывая. Он напоминал боксера, ждущего удара гонга. Затем он подскочил ближе, рассчитанным движением выстрелил женщине в макушку, и она упала на тело Олли, обнимая его голову. Прохожие, ставшие свидетелями этого убийства, в панике разбегались, ища укрытия за автомобилями и в магазинах. Проезжавшие машины резко тормозили.

«Бегун» бросился наутек. Я в это время находился на другой стороне улицы, сжимая в руках свой «смит-вессон». Он бежал опустив голову, по-прежнему держа оружие в левой руке. Несмотря на перчатки, пистолет он не бросил. Объяснений могло быть два: либо оружие имеет характерные особенности, или он просто дурак. Я склонялся ко второму.

Мне почти удалось его догнать, но в этот момент из-за угла улицы появился черный «шевроле» с тонированными стеклами и остановился, поджидая «бегуна». Я оказался перед дилеммой: не выстрелю — упущу его, а открою стрельбу — не поздоровится от полиции. Но выбор сделан. Парень был уже почти у «шевроле», когда я дважды нажал на курок. Первая пуля попала в дверцу машины, а вторая пробила ему правую руку пониже плеча. Он обернулся и два раза пальнул в меня. Увернувшись, я увидел его широко раскрытые, лихорадочно блестевшие глаза — глаза сильно испуганного человека.

Парень вновь бросился было к «шевроле», но водителя вспугнули мои выстрелы, и он нажал на газ, оставляя убийцу толстяка Олли Уоттса на произвол судьбы. Прогремел еще один выстрел — окно в машине слева от меня брызнуло осколками. Послышались крики и нарастающий вой сирены.

«Бегун» кинулся к переулку, оглядываясь на топот моих ног. Я завернул за угол, и в ту же минуту просвистевшая над моей головой пуля ударилась в стену, обдав меня цементной пылью. Я осторожно выглянул из-за угла. Мой противник уже добрался до середины переулка. Ему оставалось совсем немного, чтобы выскочить на соседнюю улицу и смешаться с толпой.

В конце переулка на несколько мгновений наметился просвет в толпе, и я решил рискнуть. Солнце светило мне в спину. Я выпрямился и дважды быстро выстрелил. Боковым зрением я заметил, как люди, что были рядом с киллером, бросились врассыпную, как голуби от брошенного в них камня. Убегавший дернул плечом: мои пули попали в цель. Я крикнул, чтобы он бросил оружие, но он в ответ повернулся и вскинул левую руку с пистолетом. Вильнув в сторону, я выстрелил с двадцати футов дважды подряд. Пуля раздробила парню колено. Он привалился к стене, а пистолет его отлетел в сторону к мусорным бакам.

Подбегая, я видел его посеревшее лицо, и искривленный болью рот. Левая рука хватала воздух возле изуродованного колена, не касаясь раны. Но в глазах киллера по-прежнему горел огонь, и мне показалось, что я слышу его насмешку. Рывком парень поднялся с земли и запрыгал на одной ноге к выходу из переулка. Нас разделяли каких-нибудь пятнадцать футов, но внезапно его смешок утонул в визге тормозов остановившейся за ним машины. Я увидел, как черный силуэт уже знакомого «шевроле» перекрыл переулок. Стекло со стороны пассажира опустилось, и темноту внутри разорвала одиночная вспышка.

Убийца дернулся и упал ничком. По телу его пробежала судорога, а на спине куртки расползалось красное пятно. Последовал еще один выстрел, и из затылка лежавшего ударил кровавый фонтан. Он скользнул лицом по дорожной грязи и замер. Не теряя времени, я метнулся за мусорные баки, и как раз вовремя: над моей головой в стену вонзилась пуля, буквально пробуравив ее. Стекло «шевроле» плавно поднялось, и машина умчалась в восточном направлении.

Я подбежал к телу «бегуна». Струящаяся из ран кровь образовывала вокруг него темно-красный ореол. Сирены ревели уже совсем рядом, а я стоял над трупом, и видел, как народ таращит на меня глаза.

Через несколько минут подоспела патрульная машина. Я ждал их с поднятыми руками. Пистолет лежал передо мной, а рядом — разрешение на его ношение. Тут же сочилось кровью тело убийцы толстяка Олли. Вокруг его головы успела собраться приличная лужица, сомкнувшаяся с красным ручьем, медленно застывавшим в сточной канаве.

Патрульный постарше держал меня под прицелом, а тот, что помоложе припечатал к стене, причем совсем необязательно было так усердствовать. Я дал ему на вид года 23-24, а наглости этому парню было не занимать.

— Вот черт! Сэм, слушай, — обратился он к напарнику, — да у нас здесь вылитый Эрп Уайэт, судебный исполнитель. Устроил пальбу, как будто тут ему «Хай Нун».

— Уайэт там никогда не был, — заметил я, в то время, как старший патрульный проверял мои документы. За это замечание молодой отвесил мне удар по почкам, от которого я упал на колени.

— А скажи-ка, крутой умник, — поинтересовался он, — за что ты его?

— Тебя рядом не было, — скрипнул зубами я, — попадись мне ты, пристрелил бы вместо него.

Молодой разозлился и собрался надеть на меня наручники, но напарник остановил его.

— Не надо, Харли.

Голос показался мне знакомым. Я бросил взгляд через плечо и узнал Сэма Риса (нам приходилось в свое время встречаться по службе). Он также вспомнил меня. Мне показалось, что вся ситуация ему сильно не по душе.

— Он раньше служил в полиции. Оставь его в покое.

После этого мы молча стали дожидаться остальных.

* * *

Подъехала еще пара бело-голубых полицейских машин. Потом прибыл еще один автомобиль, грязно-коричневого цвета «нова», и из него вышел мужчина в штатском. Я увидел, что ко мне направляется Уолтер Коул собственной персоной. Не виделись мы почти полгода, с тех пор, как его произвели в лейтенанты. В такую жару кожаный пиджак на нем выглядел по меньшей мере странно.

— Это он — Олли Уоттса? — кивнул Коул на труп «бегуна».

Я кивнул.

Меня оставили в одиночестве, пока Уолтер разговаривал с полицейскими в форме и детективами из местного полицейского участка. Я заметил, что он сильно вспотел в своем пиджаке.

— Можешь ехать в моей машине, — сказал Коул, возвращаясь, и с плохо скрытой неприязнью покосился на патрульного Харли.

Он подозвал к себе нескольких детективов и спокойным, ровным голосом дал им последние указания. Затем махнул мне рукой, отправляя к машине.

— Классный пиджачок, — одобрил я, когда мы шли к «нове». — Много сердец покорил?

— Это подарок от Ли ко дню рождения. А иначе стал бы я париться в такое пекло. Ты стрелял?

— Пару раз.

— Но тебе же известно, что закон запрещает открывать стрельбу в людных местах.

— Я-то в курсе, а вот насчет того типа там, в переулке, поручиться не могу. И думаю, что парень в машине, который его уложил, тоже не слыхивал об этом законе, а может быть, плевать на него хотел. Так что самое время тебе заняться разъяснительной кампанией.

— Очень смешно. А теперь давай в машину. Мы уселись в автомобиль и отъехали, провожаемые недоуменными взглядами многочисленных зевак.

Глава 2

Прошло пять часов с момента убийства толстяка Олли Уоттса, его подружки Моники Малрейн и незадачливого киллера, чью личность установить не удалось. Меня допросили двое незнакомых детективов из отдела по расследованию убийств, после чего мне раза два приносили кофе, в остальном же я был предоставлен сам себе. Уолтер Коул участия в допросе не принимал. Во время разговора, когда один из детективов вышел, чтобы с кем-то проконсультироваться, я заметил за приоткрытой дверью высокого худощавого мужчину в темном льняном костюме. Уголки его рубашки в остроте могли соревноваться с бритвой, а на красном галстуке не было ни складочки. Он выглядел как федерал, самодовольный надутый федерал.

Стол в комнате для допросов хранил на своей поверхности, помимо множества щербин, еще и въевшиеся следы от сотен, если не тысяч, стоявших на нем в разное время кофейных кружек. А с левой стороны, ближе к углу, кто-то нацарапал на нем разбитое сердце — возможно, в ход был пущен ноготь. Сердечко это я уже видел, оно запомнилось мне с прошлого раза, когда я сидел в этой комнате...

* * *

— Черт, Уолтер!..

— Коул, не дело, что он здесь. Это совсем ни к чему!

Коул обвел взглядом детективов, сидевших на стульях у стен и вокруг стола.

— А его здесь и нет, — ответил он. — И говорю для всех: вы его не видели.

Комната для допросов была заставлена стульями до отказа, втиснули туда и еще один стол. Я находился в отпуске по семейным обстоятельствам, и так случилось, что через две недели после этого я уволился из полиции. Моей семьи не было в живых уже две недели, а расследование не продвинулось ни на шаг. По договоренности с лейтенантом Кафферти, считавшим дни до пенсии, Коул собрал всех детективов, участвовавших в следствии, и пригласил также парочку детективов со стороны, которые считались лучшими в городе специалистами по расследованию убийств. Предполагалось устроить обсуждение и одновременно прослушать лекцию психолога-криминалиста Рейчел Вулф.

За мисс Вулф закрепилась репутация прекрасного специалиста, но в Управлении упорно этого не замечали и за консультациями к ней не обращались. У них там имелся свой аналитик, «гигант мысли» доктор Рассел Уиндгейт. Коул как-то заметил, что от Уиндгейта пользы не больше, чем от козла молока. Но у этого сукина сына было непомерное самомнение, а высокомерия еще больше, и в придачу он приходился братом начальнику Управления — и этим все сказано.

Уиндгейт отправился в Оклахому, где в городе Талса проводилась конференция приверженцев учения Фрейда. Ну, и Коул не преминул воспользоваться случаем, пригласив в качестве консультанта Вулф. Она сидела во главе стола. Строгость стиля не умаляла ее привлекательности. Рейчел было чуть больше тридцати. Длинные темно-каштановые с рыжим отливом волосы падали ей на плечи, хрупкие под деловым темно-синим костюмом. Она сидела, скрестив ноги, и с правой свисала синяя туфелька-лодочка.

— Всем известна причина, по которой Берд желает присутствовать здесь, — продолжал Коул. — На его месте и вы стремились бы к этому.

Я долго и упорно донимал его просьбами разрешить мне присутствовать на брифинге. Я требовал возврата сделанных ему одолжений, что не имел права делать. И в конце концов Уолтер сдался. Я не пожалел, что настоял на своем.

А вот другие на этот счет испытывали сомнения. Я видел, как они отводили взгляды, с каким видом поводили плечами и кривили задумчиво рты. Но меня это мало трогало. Я хотел узнать мнение Вулф. Мы с Коулом сели и приготовились слушать.

Рейчел надела очки. На крышке стола у ее левой руки четко выделялось недавно выцарапанное сердечко. Она пробежала глазами заметки, вытащила из стопки два листа и начала:

— Поскольку я не знаю, как хорошо вы знакомы со всем этим, я не стану спешить и разберу все подробно, — она сделала небольшую паузу. — Детектив Паркер, вам будет нелегко воспринимать некоторые моменты.

Она не извинялась, а просто констатировала факт. Я кивнул, подтверждая готовность выслушать все, и она заговорила снова.

— То, с чем мы имеем дело, очень похоже на убийство на сексуальной почве, точнее на садистское убийство с сексуальными мотивами.

Я обвел пальцем сердечко, и шершавые края царапин быстро вернули меня от воспоминаний к действительности. Дверь комнаты отворилась, и я заметил проходившего мимо федерала. Принесли кофе. Запах у него был еще тот: как будто он с утра варился. Сливки только слегка изменили цвет этого варева. Я пригубил и скривился.

* * *

— Преступление с сексуальным мотивом, как правило, включает какой-то элемент сексуальной активности в качестве основы для последующих шагов, ведущих к смерти жертвы, — потягивая кофе, объясняла Вулф. — Снятая одежда, искромсанные груди и половые органы указывают на присутствие в преступлении сексуального оттенка. Однако не отмечено проникновения в половые органы обеих жертв ни пенисом, ни пальцами, ни другими инородными предметами. У ребенка осталась нетронутой плева, и у взрослой жертвы отсутствует вагинальная травма.

Мы имеем также свидетельство садистского характера убийства. Взрослую жертву перед смертью подвергли истязаниям. Была частично снята кожа с передней части торса и лица. Наряду ссексуальными элементами характер повреждений указывает на сексуального садиста, получающего удовлетворение не только от физических, но и от душевных мук жертвы.

Полагаю, что он, а, по моему мнению, убийцей является мужчина, что я позднее обосную, так вот, он желал, чтобы мать наблюдала за страданиями и смертью своего ребенка перед тем, как самой испытать мучения и принять смерть. Сексуальный маньяк получает особое удовольствие, наблюдая за реакцией жертв на пытку. В этом случае в его власти оказались две жертвы: мать и ребенок. И он хотел наблюдать их взаимную реакцию. Сексуальные фантазии он реализует в проявлениях жестокости, мучениях жертв и их умерщвлении...

За дверью комнаты я вдруг услышал голоса. Говорили на повышенных тонах. Один из голосов принадлежал Уолтеру Коулу, другой был мне незнаком. Голоса стихли также внезапно, как и проявились, но я понял, что речь шла обо мне, и не сомневался, что долго пребывать в безвестности мне не придется.

* * *

— Итак, пойдем дальше. Большей частью потенциальными жертвами сексуальных маньяков являются взрослые белые женщины, не знакомые с убийцами, однако объектами нападения могут становиться и мужчины. А в отдельных случаях и дети, как в этом деле. Иногда существует некое соответствие между жертвой и кем-то в жизни самого преступника.

Жертвы выбираются в процессе выслеживания и сбора информации. С большой степенью вероятности можно сказать, что убийца какое-то время пристально наблюдал за жизнью семьи. В нашем случае он хорошо изучил привычки мужа, поэтому не сомневался, что тот пробудет в баре достаточно долго и поэтому не помешает ему осуществить замысел целиком. В данном случае я считаю, что план его удался не во всем.

Надо отметить необычность выбора места преступления. Характер преступления предполагает, что убийце требуется убежище, где никто не мог бы ему помешать и где он имел бы в своем распоряжении неограниченное время. Для таких целей преступники нередко используют помещение в своих домах, либо приспосабливают соответствующим образом машину или фургон. В нашем случае убийца отказался от такого пути. У меня складывается впечатление, что ему нравится элемент риска. А еще я считаю, что он хотел, если можно так выразиться, «произвести впечатление». Что-то наподобие появления на похоронах в ярком галстуке.

Преступление было тщательно поставлено, как своеобразная сцена в пьесе с целью нанести мужу как можно более глубокую душевную травму...

Возможно, Уолтер правильно делал, отговаривая меня от присутствия на брифинге. Будничный тон мисс Вулф превращал трагедию моей жены и дочери в материал для статистики особо тяжких преступлений, но я не терял надежду, что психолог наведет меня на нужную мысль, и у меня появится ключ, с помощью которого расследование можно будет сдвинуть с мертвой точки. В деле с убийством две недели — срок очень большой. Если за это время расследование не продвинулось ни на шаг, то лишь исключительная удача способна вывести его из тупика.

— Такой замысел, — продолжала Вулф, — указывает на высокий уровень интеллекта преступника и свидетельствует о его склонности к ведению азартной игры. Поскольку в план преступника явно входило вызвать шок у мужа, можно предположить, что в действиях убийцы присутствовал личный мотив, однако это лишь предположение, и данный случай соответствует общей картине преступлений подобного рода.

В целом места преступления подразделяются на три группы: организованные (где присутствует четкий порядок), дезорганизованные (заметно нарушение плана) и смешанный тип (соединение двух названных). Организованный убийца тщательно планирует преступление и выбирает жертву. И место преступления отражает эту подготовленность и продуманность. Жертвы соответствуют принятым убийцей критериям, как-то: возраст, цвет волос, род занятий, возможно, образ жизни. Характерно использование пут, что отмечалось и в данном случае. Это отражает элемент контроля и планирования, поскольку убийце обычно приходится доставлять жертвы на расправу силой. В преступлении с сексуальными мотивами процесс умерщвления жертвы обычно эротизирован. Выполняется некий ритуал, обычно это проделывается медленно, и убийца старается держать жертву в сознании до последнего момента. Другими словами, убийца не желает, чтобы жизнь жертвы оборвалась раньше определенного им момента.

В нашем случае у ребенка, Дженнифер Паркер, оказалось слабое сердце, и оно не выдержало скачка адреналина. План убийцы нарушился. Этому способствовала преждевременная смерть девочки, затем мать ребенка попыталась бежать. Убийца разбил ей лицо, ударив о стену, в результате чего она на время лишилась сознания. Преступник почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля. Сцена преступления из хорошо организованной стала неорганизованной; и вскоре он произвел отделение кожи и дал выход гневу и разочарованию, искромсав тела...

Меня тянуло встать и уйти. Я совершил ошибку. Все напрасно. Ничего из этого не выйдет, хорошего — ничего.

— Как я уже говорила, для такого типа преступлений характерно уродование груди и половых органов, но некоторые черты данного дела не вписываются в общую схему. На мой взгляд, это было либо отражение ярости из-за потери контроля, либо попытка скрыть какой-то элемент ритуала уже выполненный, но от которого убийца хотел отвлечь внимание. Ключ, по всей видимости, в частичном снятии кожи. Это очень похоже на демонстрационный показ. Он неполный, но, тем не менее, этот факт присутствует.

— А почему вы так уверены, что преступник белый мужчина? — поинтересовался темнокожий детектив Джойнер из отдела по расследованию убийств. Мы работали с ним пару раз.

— Чаще всего сексуальные маньяки-садисты — это белые мужчины. Не женщины и не темнокожие, а именно белые мужчины.

— Ну, Джойнер, можешь спать спокойно, ты чист, — заметил кто-то. Последовавший взрыв смеха немного разрядил напряженность атмосферы.

Кое-кто покосился в мою сторону, но большая часть вела себя так, как будто меня в комнате нет. Это были профессионалы, сосредоточенно ищущие информацию, которая могла бы сделать четче образ убийцы.

Мисс Вулф подождала, пока смех стихнет.

— Исследования показывают, что среди лиц, совершающих преступления на сексуальной почве, сорок три процента состоят в браке. У пятидесяти процентов есть дети. Вы сделаете ошибку, если станете искать какого-то ненормального одиночку-нелюдима. Этот тип вполне может оказаться душой собраний местной Ассоциации родителей и учителей или тренером детской бейсбольной команды. Очень может быть, что профессия дает ему возможность контактов с разными людьми, а если он общительный человек, это облегчает ему поиск жертв. Есть вероятность, что в прошлом на его счету уже был какой-нибудь антиобщественный поступок, но не настолько серьезный, чтобы попасть в полицейский отчет.

Сексуальные маньяки-садисты часто встречаются среди любителей криминальной хроники и тех, кто помешан на оружии. Возможно, он старается следить за ходом расследования. Поэтому обращайте внимание на тех, кто старается получить информацию. У него безупречно чистая машина, и поддерживается она в идеальном состоянии. За чистотой он следит, чтобы не привлекать внимание. А исправный автомобиль исключает возможность застрять на месте преступления или поблизости от него. В машине возможны переделки. Ее могли приспособить для перевозки жертв: сняты внутренние ручки, ручки сзади, и багажник сделан звуконепроницаемым. Если у вас есть подозреваемый, проверьте, не держит ли он в багажнике запас горючего, воды, нет ли там веревок, наручников, лигатуры.

При проведении обыска обращайте внимание на предметы, имеющие отношение к насилию и сексу: порножурналы, видеозаписи, вибраторы, зажимы, женская одежда, в особенности нижнее белье. Часть вещей может принадлежать жертвам. Он может брать и другие их личные вещи. Ищите дневники или иные записи: они могут содержать сведения о жертвах, описание сексуальных фантазий и даже самих преступлений. У этого человека может храниться оборудование, используемое в полиции, и он, вне всяких сомнений, знаком с процедурой ведения расследования, — Вулф глубоко вздохнула и откинулась на спинку стула.

— Это не последнее его преступление? — спросил Коул, и сразу все затихли.

— Да, но вы исходите из неверной предпосылки.

Коул выглядел озадаченным.

— Вы полагаете, что это его первое преступление. Я надеюсь, этот случай включен в VICAP?

Вулф имела в виду запущенную ФБР в 1985 году программу учета преступлений против личности.

В ее рамках был составлен отчет, где нашли отражения данные о раскрытых и нераскрытых убийствах или попытках их совершения, основной акцент делался на случаи с похищением и те, что не имели четко выраженного мотива, либо имели сексуальную направленность; сюда же отнесли и факты исчезновения людей, где имелось подозрение на криминальный след; здесь же давалась информация о неопознанных трупах, когда насильственный характер смерти был установлен или подозревался. Сведения поступили в Национальный центр анализа преступлений против личности при Академии ФБР в Куантико. Целью исследований было выявление сходных моделей преступлений, включенных в программу VICAP.

— Да, данные отправили.

— Вы запросили характеристику?

— Пока закономерность не установлена. Классификацию затрудняет удаление лиц.

— А что скажете насчет лиц? — снова подал голос Джойнер.

— Я пытаюсь найти объяснение этому действию, — ответила Вулф. — Некоторые убийцы оставляют в качестве сувенира что-либо от своей жертвы. Возможно, здесь примешивается псевдорелигиозный фактор или элемент жертвоприношения. К сожалению, у меня пока нет четкого мнения на этот счет.

— Вы предполагаете, что на его счету и другие подобные преступления? — захотел уточнить Коул.

Вулф кивнула:

— Очень может быть. Если он убивал раньше, то тела жертв надежно им спрятаны, а данное преступление указывает на изменение в характере поведения. Возможно, раньше, он убивал в тиши уединения, а теперь ему захотелось известности. Возможно, у него возникло желание привлечь внимание к своим деяниям. В разбираемом случае его планы осуществились не полностью. А посему он может вернуться к прежней схеме или же затаиться.

Но, если порассуждать, можно предположить, что наш маньяк вынашивает план нового преступления. В прошлый раз несколько ошибок помешали ему осуществить замысел, как он того хотел. В следующий раз ошибок не будет. И, если вам не удастся поймать его раньше, он постарается, чтобы картина оказалась еще более впечатляющей.

* * *

Дверь следственной комнаты открылась, и вошел Коул, а с ним еще двое.

— Это Росс, специальный агент ФБР, а детектив Барт из отдела расследования грабежей, — представил их Коул. — Барт работал по делу Уоттса. Агент Росс занимается организованной преступностью.

Вблизи было видно, что льняной костюм Росса из дорогого материала и отлично сшит. По сравнению с безупречно одетым федералом, Барт в своем добротном, хотя и недорогом пиджаке, выглядел простовато. Оба встали у противоположной стены и кивнули. Когда Коул сел, Барт последовал его примеру, а Росс остался стоять.

— У вас есть, что нам рассказать, Барт? — спросил Коул.

— Нет. Вы знаете столько же, сколько и я.

— А вот агент Росс считает, что за убийством Уоттса и его подружки стоит Санни Феррера, а ты кое о чем умалчиваешь.

Росс усмотрел нечто постороннее на рукаве своей рубашки и с брезгливым видом отряхнул его. Думаю, эта незадачливая мошка должна была олицетворять меня.

— Какой смысл Санни убивать Олли Уоттса? — возразил я. — Мы ведем речь об украденных машинах и фальшивых номерных знаках. Олли был слишком мелкой сошкой, чтобы серьезно обжулить Санни, да и о делах его он знал не так много, чтобы надолго занять внимание присяжных.

Росс встрепенулся и пересел на край стола.

— Странно, что вы снова здесь объявились. Столько времени прошло, месяцев шесть-семь. И вот пожалуйста — у нас гора трупов, — я обращался к Россу, но он, казалось, пропустил мимо ушей мои слова. Ему было лет сорок-сорок пять, но он старался держаться в форме. На его лице резко выделялись морщины, и не думаю, что они появились от веселой жизни. Мне кое-что рассказывал о нем Вулрич до своего перевода в отделение ФБР в Новом Орлеане на должность помощника начальника отдела.

Воцарилось молчание. Росс уставился на меня, но ничего не высмотрел и со скучающим видом отвернулся.

— Агент Росс полагает, что ты что-то не договариваешь, он не прочь устроить тебе допрос с пристрастием, — с каменным лицом сообщил Коул.

— Агент Росс — человек решительный и суровый. Если он постарается на меня надавить, еще неизвестно, что я наговорю.

— Так мы ни к чему не придем, — не выдержал Росс. — Мистер Паркер явно не желает с нами сотрудничать, и я...

Коул жестом прервал его тираду.

— Оставьте нас на время, пойдите выпейте кофе, — предложил он.

Барт сразу же поднялся, пожал плечами и вышел. Но Росс не спешил уходить. Он какое-то время сидел с таким видом, будто хотел что-то возразить, но потом все же встал и последовал за Бартом, резким движением закрыв дверь. Коул с облегчением вздохнул, ослабил галстук и расстегнул пуговицу на вороте рубашки.

— Не советую тебе цапаться с Россом. Он на тебя кучу дерьма вывалит, да и меня не забудет.

— Я уже все рассказал, что знал, — ответил я. — Может быть, больше известно Бенни Лоу, хотя я в этом сомневаюсь.

— Мы с ним уже разговаривали. Он смотрел на нас с таким видом, словно вчера родился, — Коул с досадой крутил в руке ручку. — По его выражению, Олли «вышел в тираж».

Да, Бенни не стеснялся в выражениях. Я усмехнулся, и обстановка слегка разрядилась.

— Ты давно здесь?

— Пару недель.

— Чем занимаешься?

Что я мог ему ответить? Что брожу по улицам, где гулял вместе с Дженнифер и Сьюзен? Что смотрю невидящим взглядом в окно, стараясь представить их убийцу. Да и работать на Бенни Лоу я согласился из боязни, что суну себе дуло в рот, если не найду хоть какую-нибудь отдушину.

— Да так, ничем особенным. Собираюсь пройтись по старым источникам, может быть, что-то выужу.

— Нет, здесь все глухо. Ты что-нибудь уже разузнал?

— Нет.

— Я не могу указывать тебе оставить это дело, но...

— Нет, ты уже договаривай, Уолтер.

— Для тебя здесь сейчас не самое лучшее место. А почему, ты сам знаешь.

— Уверен?

Коул в сердцах отшвырнул ручку. Она прокатилась по столу, повисла над краем и свалилась на пол. Мне даже показалось, что он вот-вот кинется на меня с кулаками, но сердитые искры в его глазах угасли.

— Мы об этом еще поговорим.

— Ладно. Может поделишься со мной чем-нибудь? — среди бумаг я заметил отчет о баллистической экспертизе. Прошло всего пять часов, а заключение уже готово. Агент Росс определенно не терял времени даром.

— Что сказали баллистики о пуле, убившей стрелка?

— Тебя это не касается.

— Уолтер, я видел, как подстрелили этого малого. В меня тоже пальнули, и пуля прошила стену. Кто-то знает толк в таких игрушках.

Коул промолчал.

— Такую пушку трудно скрыть. Не может быть, чтоб ее никто не видел, — тем временем продолжал я. — Дай мне какую-нибудь зацепку, и, может быть, мне удастся нарыть больше, чем тебе.

Коул прикинул в уме все за и против, затем быстро извлек из вороха бумаг заключение баллистиков.

— У нас автоматные пули диаметром пять и семь десятых миллиметра и весом в десятую часть унции.

Я даже присвистнул от удивления.

— Патрон для автомата, но выстрелили-то им из легкого оружия.

— Пуля пластиковая, но в металлическом корпусе и при контакте с целью не деформируется. Попав в тело того парня, она израсходовала большую часть силы, и на выходе почти полностью лишилась энергии.

— А как насчет пули, что пробила стену?

— По расчетам баллистиков, ее начальная скорость превышала две тысячи футов в секунду.

— ?!

Скорость пули просто ошеломляла. При стрельбе из браунинга его девятимиллиметровые пули в четверть унции развивают скорость 110 футов в секунду.

— Они считают, что такая пуля продырявит бронежилет, как бумагу. С расстояния шестисот футов она пробивает почти пятьдесят слоев.

Даже «магнум» сорок четвертого калибра мог поразить бронежилет только с очень близкого расстояния.

— Но если пуля встречает мягкую преграду...

— Преграда гасит скорость пули.

— Чье производство? Отечественные?

— Нет, эксперты определили, что из Бельгии. Это аналог оружия, которое используют спецподразделения, участвующие в антитеррористических операциях и освобождении заложников. Но это первый случай, когда оно было применено не специальными подразделениями.

— Вы связались с производителем?

— Постараемся, но шансов мало: слишком много посредников.

— Попробую поспрашивать кое-кого, — я поднялся.

Коул поднял ручку и махнул ею с видом учителя, пытающегося вразумить чересчур умничающего ученика: «Учти, Росс не отказался от мысли до тебя добраться».

Я достал ручку и записал на обратной стороне блокнота Коула номер своего мобильного.

— Я его никогда не отключаю. Теперь мне можно идти?

— При одном условии.

— Слушаю.

— Я хочу, чтобы ты приехал к нам сегодня вечером.

— Извини, Уолтер, но я перестал ездить с визитами.

— Не будь дураком, — обиделся Коул. — Это не светский визит. Будь там, иначе Росс тебя засадит за решетку до скончания века, можешь не сомневаться.

Я встал и направился к двери.

— Ты на самом деле все нам рассказал? — в спину мне бросил Коул.

— Я рассказал все, что мог, Уолт, — не оборачиваясь, ответил я.

И практически не покривил душой.

* * *

За двое суток до этого я наведался к Эмо Эллисону. Эмо жил на восточной окраине Гарлема в гостинице, сильно смахивающей на притон, куда вход заказан для всех, кроме шлюх, копов и уголовников. Комната управляющего за перегородкой из зеленого плексигласа была пуста. Поднявшись по лестнице, я постучал в дверь номера, где жил Эмо. Открывать явно не спешили, но мне показалось, что по ту сторону двери щелкнул курок.

— Эмо, это Берд. Надо поговорить.

Я услышал за дверью приближающиеся шаги.

— Я ничего не знаю, — крикнул Эмо. — И сказать мне нечего.

— А я тебя ни о чем еще не спрашивал. Давай, Эмо, открывай. У толстяка Олли большие неприятности. Может быть, я смогу помочь. Впусти меня.

Последовало молчание, затем загремела цепочка. Дверь отворилась, и я вошел. Эмо отступил к окну, не выпуская из рук пистолет. Я закрыл дверь.

— Можешь убрать эту штуку.

Эмо взвесил на руке пистолет и положил на тумбочку у кровати. Без пистолета он чувствовал себя свободнее. Пистолеты были не в его стиле. Я обратил внимание на его забинтованную левую руку: сквозь повязку проступали рыжие пятна.

Средних лет, долговязый, с бледным лицом, Эмо подрабатывал время от времени в гараже у толстяка Олли на протяжении пяти лет. Механиком он был средненьким, но умел держать язык за зубами.

— Ты не знаешь, где он сейчас?

— Нет, со мной он не связывался.

Эмо тяжело опустился на край аккуратно застеленной кровати. В его чисто убранной комнате пахло освежителем воздуха. На стене висела пара эстампов, а на полках стеллажа с книгами, журналами и кое-какими личными вещами царил порядок.

— Я слышал, ты работаешь на Бенни Лоу. Зачем тебе это надо?

— Работа, — ответил я.

— Ты сдашь Олли, и ему крышка. Вот и вся твоя работа.

— Я могу и не сдавать Олли, — прислонившись к косяку, заметил я. — Бенни потерю переживет. Но мне нужна серьезная причина, чтобы так поступить.

На лице Эмо отразилась внутренняя борьба. Он то сжимал, то разжимал руки и пару раз нервно покосился на пистолет. Механик чего-то боялся, и боялся сильно.

— Эмо, почему он сбежал?

— Он не раз говорил, что ты парень честный и хозяин своему слову. Это так? — вопросом на вопрос ответил тот.

— Не знаю. Но мне не хочется, чтобы Олли пострадал.

Эмо некоторое время пристально смотрел на меня, все еще раздумывая, и наконец решился.

— Все вышло из-за Пили. Пили Пилара. Знаешь такого?

— Знаю, — подтвердил я. Пили Пилар был правой рукой Санни Ферреры.

— Он появлялся обычно раз-другой в месяц — не чаще — и брал машину, а через несколько часов пригонял обратно. Олли заключил сделку, и ему не нужно было платить Санни. Он устанавливал на машину липовые номера и держал ее наготове к приезду Пили.

На прошлой неделе подкатывает Пили, забирает машину и отчаливает. Я в тот вечер приехал поздно, у меня язва разыгралась. Пили к тому времени уже уехал.

Так вот, сидим мы с Олли, разговариваем, ждем, когда Пили пригонит машину. Около полуночи вдруг слышим снаружи сильный стук. Мы выходим во двор и видим, что Пили налетел на ворота и лежит головой на баранке. На бампере и капоте тоже вмятины. Мы подумали, что Пили попал в аварию и поторопился оттуда слинять.

Он здорово приложился к ветровому стеклу и раскроил башку — весь салон был в крови. Мы с Олли затолкали машину во двор, и Уоттс позвонил знакомому врачу, а тот велел привезти Пили.

Пилар был бледный и не шевелился, тогда Олли отвез его к врачу на своей машине, а тот стал настаивать, что с Пили дело худо и без больницы не обойтись. Олли, конечно, завелся с полоборота.

Эмо теперь говорил не умолкая. Слова текли рекой. Казалось, он хотел высказаться, чтобы облегчить бремя давящей на него тайны:

— В общем, они стали препираться, но врач убедил Олли, сказал, что у него на примете частная клиника, где не задают лишних вопросов, и Уоттс согласился. Доктор позвонил в клинику, а Олли вернулся в гараж заняться машиной.

Он звонил Санни, но тот не отвечал. Олли не хотелось держать у себя машину: вдруг с ней вышла какая-нибудь история, зачем ему лишние неприятности с полицией.

Тогда Олли позвонил старику Феррере и обо всем рассказал. Тот велел ему сидеть тихо и ждать, пока от него не приедет человек, который позаботится о машине.

Олли вышел отогнать машину подальше во двор, чтобы глаза не мозолила. Когда он вернулся, вид у него был почище, чем у Пили: посерел весь, и руки трясутся. Я спрашиваю: «Что случилось?», — а он ничего не объяснил, только велел побыстрее сваливать и помалкивать о том, что я здесь был. Больше он ничего не сказал, только твердил, чтобы я поторапливался. Позже я узнал, что к толстяку нагрянула полиция, потом Олли вышел под залог и сразу же пропал. Клянусь, это все, что я знаю.

— "Пушка" тогда зачем?

— Пару дней назад сюда заходил один из людей старика, — Эмо судорожно сглотнул, — Бобби Сциорра. Он спрашивал меня об Олли и был ли я там в ту ночь. Я ответил, что меня там не было. Но он не очень мне поверил.

Эмо Эллисон вдруг заплакал. Он поднял забинтованную руку и стал медленно раскручивать бинт на одном из пальцев.

— Он прихватил меня с собой прокатить, — Эмо снял повязку, и я увидел опоясывающее палец кольцо ожога и огромный волдырь. — Это след от зажигалки. Он прижигал мне пальцы автомобильной зажигалкой.

А спустя сутки толстяк Олли Уоттс расстался с жизнью.

Глава 3

Уолтер Коул жил на Ричмонд-Хилл в самой старой части района Куинс. Когда его родители переехали сюда из Джефферсон-сити, незадолго перед Второй мировой войной, это место напоминало кусочек консервативного Среднего Запада, обосновавшегося рядом с Манхэттеном. После того как мать с отцом переселились во Флориду, Уолтер сохранил дом на 113-й улице к северу от Миртл-авеню. По установившейся традиции они с Ли почти каждую пятницу ужинали в старом немецком ресторане на Ямайка-авеню, а летом гуляли среди густой зелени лесного массива Форест-парк.

К Уолтеру я приехал в начале десятого вечера. Он сам встретил меня и проводил в комнату, бывшую одновременно кабинетом и библиотекой. Действительно, здесь размещалась внушительная библиотека, собранная хозяином дома за четверть века. Биографии Китса и Сент-Экзюпери соседствовали с работами по судебной медицине и психиатрии, публикациями о преступлениях на сексуальной почве и книгами по криминалистической психологии. Рядом с Фенимором Купером стоял Борхес, а в окружении многочисленных томов Хемингуэя — Бартелм.

На обтянутом кожей столе, рядом с тремя картотечными шкафчиками, стоял справочник. Стены украшали картины местных художников, а в стеклянной витрине в углу хранились охотничьи трофеи. Отсутствие особого порядка в их расположении создавало впечатление, что Уолтер гордится своим охотничьим искусством и в то же время стесняется собственной гордости. Сквозь приоткрытое окно в комнату проникал запах свежескошенной травы, и звенели в теплом вечернем воздухе голоса детей, игравших в мяч.

Дверь кабинета отворилась, и появилась Ли. Двадцать четыре года прожили они вместе, и жизни их давно переплелись в одну. Оставалось только позавидовать: у нас со Сьюзен даже в лучшие времена не было и малой доли такого взаимопонимания и легкости в отношениях. Черные джинсы и белая блузка охватывали ее стройную фигуру, сохранившую четкость линий и после рождения двух детей, и несмотря на страстное увлечение Уолтера восточной кухней. Иссиня-черные волосы Ли, кое-где прошитые серебристыми паутинками, были собраны сзади в хвост. Она наклонилась, обняла меня за плечи и коснулась губами моей щеки. И, когда на меня повеяло ароматом лаванды, я уже в который раз осознал, что всегда был немного влюблен в Ли Коул.

— Рада тебя видеть, Берд, — рука ее скользнула по моей щеке. Тревожное волнение морщинкой прорезало ее лоб, бросило тень на приветливую улыбку. Они обменялись взглядами с Уолтером.

— Я потом принесу кофе, — пообещала Ли и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Как дети? — поинтересовался я, когда Уолтер налил себе ирландского виски.

— Хорошо, — откликнулся он. — Лорен по-прежнему терпеть не может школу, а Эллен осенью собирается изучать право в Джорджтауне. По крайней мере, хоть один член семьи будет понимать, как все эти законы действуют. — Коул глубоко вздохнул и пригубил виски. Я непроизвольно глотнул и почувствовал, как пересохло горло. Уолтер заметил мое состояние и покраснел.

— Черт, извини, не подумал, — смущенно буркнул он.

— Ничего, все нормально, — ответил я. — Это неплохой метод лечения. А ты продолжаешь ругаться.

Ли очень сердилась по этому поводу и не уставала твердить Уолтеру, что только недалекие болваны прибегают к сквернословию. В ответ Уолт приводил пример, как во время жаркой дискуссии знаменитый философ Витгенштейн однажды размахивал кочергой, и это в глазах Коула подтверждало тот факт, что и в споре и великие люди испытывают порой недостаток в образных средствах.

Коул занял кожаное кресло по одну сторону камина и указал мне на другое — напротив. Ли внесла на подносе серебряный кофейник, молочник, две чашки и, бросив тревожный взгляд на мужа, вышла. Без сомнения, перед моим приездом они говорили обо мне. У них не было друг от друга секретов, и теперь по тревоге, сквозившей в их взглядах, не стоило труда догадаться, что мои злоключения обсуждались далеко не поверхностно.

— Хочешь, чтобы я сидел на свету? — спросил я и заметил тень улыбки, пробежавшую по его лицу.

— В последние месяцы до меня доходили разные слухи, — Уолт задумчиво вглядывался в свой стакан, как гадалка в хрустальный шар. Я молчал, и он продолжил:

— Я знаю, что ты обращался к федералам, использовал знакомства, чтобы получить доступ к документам. Мне известно, что ты старался отыскать человека, убившего Сьюзен и Дженни, — только теперь он поднял на меня глаза.

Отвечать мне было нечего. Я налил ему и себе по чашке кофе и сделал глоток. Это был яванский кофе, крепкий и черный.

— А почему ты меня об этом спрашиваешь? — я не мог сдержать вздох.

— Потому что хочу знать, зачем ты сюда вернулся. Если часть слухов верна, мне хотелось бы выяснить, кем ты теперь стал, — Коул с трудом проглотил подступивший к горлу ком, и мне стало жаль его, потому что ему придется задавать вопросы, к которым у него не лежала душа. Даже имей я ответы на часть из них, я совсем не уверен, что мне захотелось бы их озвучить. Думаю, и Уолтеру не доставило бы радости их услышать. За окном стемнело. Детские голоса смолкли, и в наступившей тишине слова Уолта прозвучали вступлением, не сулившим ничего хорошего.

— Говорят, ты нашел того, кто это сделал, — теперь тон его обрел твердость: Коул собрался с духом, чтобы сказать все, что ему необходимо было сказать. — И еще ходит слух, что ты его убил. Это правда?

Прошлое прочно держало меня в своих силках. Иногда оно давало мне немножко свободы, распуская путы, но затем снова туго затягивало петлю. В городе на каждом шагу мне встречались напоминания о том, что я потерял. О прошлом говорили любимые рестораны, книжные магазины, тенистые парки; воспоминания будили даже сердечки, вырезанные на крышке стола. Прошлое крепко держало меня, не желая допустить даже мгновенного забвения, как будто считая его предательством памяти тех, кого уже не вернуть. Как с ледяной горы соскальзывал я из настоящего в прошлое, к тому, что обратилось в ничто безвозвратно.

Вот и снова вопрос Уолтера отбросил меня назад, в конец апреля, и я мысленно оказался в Новом Орлеане. К тому времени с момента смерти Сьюзен и Дженни прошло четыре месяца.

* * *

Вулрич сидел в открытом павильоне французского кафе у самой стены, рядом с автоматом, продающим жевательную резинку. Перед ним на столике дымилась чашка кофе с молоком, а рядом стояла тарелка с горячими пончиками, посыпанными сахарной пудрой. Мимо бело-зеленого павильона живой поток тек в сторону собора или в направлении площади Джексона.

Его дешевый рыжевато-коричневый костюм видал виды, шелковый галстук выцвел и вытянулся. Вулрич носил его приспущенным, не прикрывая верхнюю пуговицу сорочки. Пол вокруг него и видимая часть зеленого пластмассового стула, на котором он сидел, были засыпаны сахарной пудрой.

В местном отделении ФБР на Пойдрас-стрит, 1250 Вулрич занимал должность помощника начальника. Из десятков людей, с кем меня связывало полицейское прошлое, мало кто остался мне близок. К этому ограниченному кругу принадлежал и Вулрич. А среди тех считанных федералов, с кем мне приходилось иметь дело, он был единственным не вызывавшим у меня раздражения. А еще он был моим другом. Вулрич находился рядом в страшные дни после убийства, не задавая вопросов, ни на минуту не сомневаясь во мне. Помню его, промокшего до нитки, стоящим у могилы, и капли воды, стекающие с полей большой мягкой шляпы. В скором времени Вулрича перевели в Новый Орлеан на повышение, оценив работу в трех других отделениях и способность удержаться на плаву среди бурных водоворотов и подводных течений, отличающих жизнь отделения ФБР в Нижнем Манхэттене.

Он прошел через болезненный развод. Брак распался около двенадцати лет назад. Жена вернула себе девичью фамилию, вновь став Карен Скотт, и жила теперь в Майами с художником по интерьерам, за которого недавно вышла замуж. По словам Вулрича, его единственная дочь Лиза стала членом какой-то религиозной группы в Мексике. Она также носила фамилию Скотт — тут уж определенно мамочка постаралась. Лизе исполнилось восемнадцать. Ее жизнь мало заботила Карен, а тем более ее нового мужа. А вот Вулрич не был равнодушен к судьбе дочери, но у него как-то не получалось воплотить чувства в реальную поддержку. Я знал, что распад семьи задел его особенно сильно еще потому, что и брак его родителей некогда оказался неудачным. Стервозный характер матери отравлял атмосферу в семье, а у отца не хватало характера, чтобы обуздать фурию-жену. Мне думается, Вулрич всегда хотел сделать как лучше. Пожалуй, он больше других проникся моим чувством утраты, когда я лишился Сьюзен и Дженни.

Со времени нашей последней встречи он еще больше располнел, и сквозь мокрую от пота сорочку проступили волосы на груди. Из густой седеющей шевелюры ручейки пота сбегали вниз и терялись в складках мясистой шеи. Жаркое солнце Луизианы, наверно, было для такого тучного человека настоящей пыткой. Возможно, у него был несколько клоунский вид, да и вел он себя соответствующе, когда его это устраивало, но никто из знавших Вулрича в Новом Орлеане не рискнул бы его недооценить. А те, кто в прошлом допустили такую ошибку, гнили либо в тюрьме, либо в буквальном смысле, если верить слухам.

— Мне нравится твой галстук, — похвалил я красный галстук Вулрича, украшенный овечками и ангелочками.

— Я называю его метафизическим, — ответил он. — Галстук в стиле Джорджа Герберта.

Мы пожали друг другу руки. Вставая, Вулрич отряхнул с рубашки крошки пончиков.

— Черт бы их побрал, вечно от них житья нет, — пожаловался он. — После смерти их в кишках у меня найдут.

— Буду иметь в виду.

К нашему столику подскочил официант азиатской наружности в белом бумажном колпаке, и я заказал кофе.

— Может, желаете пончиков? — поинтересовался официант.

Вулрич усмехнулся. Я ответил, что обойдусь без них.

— Как жизнь? — спросил Вулрич и отхлебнул не меньше полчашки горячего кофе. У кого другого уже бы горло облезло.

— Нормально. А у тебя как?

— Как обычно: в красивой обертке и с красной ленточкой, только подарок этот не мне достается.

— Ты по-прежнему с... как же ее зовут? Джуди? Да, Джуди, медсестрой.

Вулрич досадливо поморщился, как будто ему в пончике волос попался.

— А-а, ты имеешь в виду эту чокнутую... Мы разбежались. Уже год, а может быть и больше, как она уехала работать в Ла-Джоллу. Прикинь, что она учудила. Я решил устроить ей праздник и увезти на несколько дней в какое-нибудь романтическое местечко. Заказал я для нас номер в гостинице около Стоува по двести долларов за ночь. Думал, мы отлично отдохнем, подышим на природе чистым воздухом, будем спать с открытым окном. Приехали мы туда. Гостиница оказалась старинной постройки, мебель — сплошной антиквариат, а на кровати можно в футбол играть. И что ты думаешь! Джуди поворачивается ко мне, бледная, как полотно, и пятится от меня, как от зачумленного. И знаешь, что она мне заявляет? Я молча ждал продолжения.

— Что в этой самой комнате я якобы убил ее в прошлой жизни. А сама все к двери пятится. Добралась до двери. Ручку нашаривает и смотрит на меня, как будто я вот-вот в чудовище превращусь. Битых два часа я ее успокаивал, но все без толку. Она все равно отказалась спать со мной в одной постели. Ну, и мне пришлось коротать ночь на кушетке в углу. Должен тебе сказать, что эти старинные кушетки, может быть, и стоят миллионы, но спать на них ничуть не приятнее, чем на бетонной плите.

Он прикончил последний пончик и аккуратно вытер рот салфеткой.

— Среди ночи я встал, чтобы пойти побрызгать, а она сидит в кровати с дикими глазами и лампу настольную в руках сжимает. Приготовилась, значит, огреть меня по голове, если к ней подойду. Этим и кончилась вся романтика, ни о каких пяти днях речь уже не шла. Наутро мы, конечно, съехали, ну и плакала моя тысяча.

А знаешь, что в этой истории самое смешное? Ее психолог посоветовал ей привлечь меня к суду за нанесенный в прошлой жизни ущерб ее здоровью. Вот-вот на меня накинутся все эти ненормальные, что верят в разную чушь. Насмотрятся ерунды по телевизору и мнят себя Клеопатрами и Вильгельмами Завоевателями.

— От Лизы есть известия?

По лицу его пробежала тень:

— Она по-прежнему с этими липовыми «слугами Христа». В прошлый раз она звонила и сказала, что с ногой все хорошо, просила еще денег.

За год до этого Лиза сломала ногу, катаясь на роликовых коньках, а спустя какое-то время «обратилась к Богу». Вулрич считал, что на нее так повлияло сотрясение мозга.

— Что, неважные у тебя дела? — прищурился Вулрич.

— Я жив-здоров. Вот приехал сюда. А теперь расскажи, что у тебя есть для меня.

Он надул щеки и медленно, с шумом выдохнул, собираясь с мыслями.

— Недалеко от Сент-Мартина живет старая креолка. Как говорят местные, у нее есть дар. Она прогоняет злых духов, лечит больных детей, воссоединяет расставшиеся любовные пары. И у нее бывают видения, — он округлил рот и скосил на меня глаза.

— Она ясновидящая?

— Если верить местным, она колдунья.

— А твое мнение?

— Местные полицейские говорили, что она несколько раз... помогала им... раньше.

— А теперь?

Мне принесли кофе, и Вулрич попросил налить ему тоже. Разговор продолжился после того, как официант ушел, а Вулрич одним глотком опорожнил полчашки, не обращая внимания, что кофе только с плиты.

— У нее с десяток детей, а внуков и правнуков вовсе не сосчитать. Часть живет с ней или поблизости, так что одна она не остается. У нее семейка побольше, чем у библейского Авраама, — он улыбнулся, но на этом шутки закончились, дальше в его рассказе веселью места не осталось.

— Она говорит, что некоторое время назад среди болот в протоке убили девушку, там в свое время промышляли какие-то уголовники. Она рассказала об этом шерифу, но ее словам особого значения не придали. Точное место она указать не могла, просто твердила, что в протоке убили девушку. По ее словам, та являлась ей во сне.

Нельзя сказать, что шериф совсем пропустил это заявление мимо ушей. Он дал указание своим ребятам приглядывать за болотами, а потом об этой истории забыл.

— А почему сейчас об этом вспомнили?

— Старуха говорит, что слышит по ночам плач.

Не знаю, смутили ли Вулрича собственные слова или ему стало не по себе от того, что скрывалось за ними, только он отвернулся к окну и вытер лицо носовым платком, огромным и не первой свежести.

— И это еще не все, — он сложил платок и затолкал в карман брюк. — Она также говорит, что у девушки... срезали лицо, — он с силой втянул в себя воздух. — А еще перед смертью ее ослепили...

* * *

Сначала мы направились на север, миновали торговый центр и устремились дальше к западной части Батон-Руж, с ее дешевыми закусочными для дальнобойщиков, игорными притонами и забегаловками, забитыми рабочими, дружно тянувшими ядовитое пойло: либо виски, либо пиво. Горячий, резко пахнущий гнилым болотом ветер, с яростью трепал ветви деревьев у обочин. После перекрестка мы поехали по дороге на опорах, которая и привела нас в болото. Атчафалайа — край кейджанов, чьи белые предки-французы некогда были насильственно переселены в эти места из Канады.

До этого я только раз бывал здесь. Мы приезжали сюда со Сьюзен, молодые и тогда еще счастливые. В кафе у пристани мы остановились перекусить. Я съел безвкусную курятину, а Сьюзен пыталась справиться с поджаренными во фритюре кусочками аллигатора, но мясо было настолько жестким, что оказалось бы не по зубам и его собратьям. Затем рыбак-кейджан повез нас прокатиться по болотам среди полузатопленного кипарисового леса. Кроваво-красное солнце низко висело над водой, и темные силуэты древесных стволов торчали из воды, как пальцы мертвецов, воздетые к небесам в обвиняющем жесте. Нас окружал совершенно другой мир. Отсюда городская суета казалась такой же далекой, как луна на небе. Эта новизна и необычность создавали какую-то особую чувственную атмосферу. От влажной духоты одежда липла к телу, и пот капал со лба. Нас тянуло друг к другу словно магнитом. Вернувшись в свой номер в Лафайете, мы любили друг друга, как одержимые, побуждаемые внезапно обуявшей нас страстью, и в затопившей комнату жаре наши взмокшие тела двигались, словно в воде.

Но путь наш лежал не в Лафайет, с его мотелями, бензоколонками и возможностью вкусно поесть, где в ресторанах под музыку ансамблей кейджанов местные жители и туристы угощались пивом и зубаткой. Вулрич свернул с основной автострады на дорогу с двумя полосами, петлявшую по изрезанной протоками местности. А затем мы поехали не по дороге, а по колее, как оспинами, усеянной выбоинами с затхлой болотной водой и с тучами роящейся над ними мошкары. По краям этого подобия дороги росли кипарисы и ивы, а в просветах между ними в воде виднелись пни — следы очень давних вырубок. К берегу жались группами кувшинки. Когда машина сбавила ход и солнце осветило воду под нужным углом, я смог разглядеть в их тени неспешно плавающих окуней, нарушавших то там то здесь спокойствие воды.

Я слышал, что эти места в свое время давали приют лихим соратникам известного пирата Жана Лафита. Теперь на их место пришли другие: убийцы и контрабандисты. Протоки и острова служили для них удобным местом, где можно без риска припрятать героин и марихуану, а недра болот становились надежными могилами, когда требовалось буквально спрятать концы в воду. Среди буйной растительности в стойком смраде болот отыскать разлагающиеся тела было невозможно.

Мы еще раз свернули, в этом месте кипарисы нависали над дорогой. Под колесами машины загромыхали доски моста; во многих местах краска облупилась, обнажая дерево. На дальнем конце мостков я заметил чей-то огромный силуэт. За нами наблюдали: в тени деревьев четко обозначились белки глаз.

— Видел его? — спросил Вулрич.

— А кто это?

— Младший сын старухи. Она зовет его Ти Джин — Малыш Джин. Он не очень шустрый, но за ней присматривает. Они все за ней смотрят.

— А сколько их?

— В доме живет шесть человек: старуха, ее сын, трое детей от брака одного из старших сыновей, который три года назад погиб в автомобильной аварии вместе с женой, и дочь старухи. Еще пятеро ее сыновей и три дочери живут не дальше пяти миль отсюда. Ну и остальные местные жители также ее не оставляют без внимания и заботы. Она в этих краях своего рода владыка, матриарх что ли, — сила колдовства.

Я посмотрел на него, силясь понять, не шутит ли он, но на лице Вулрича не было и намека на улыбку.

Мы выехали на свободный от деревьев участок и подкатили к одноэтажному длинному дому, возвышавшемуся над землей на высоту ошкуренных пней, служивших ему опорами. Дом был старым, но его внешний вид говорил о том, что у него есть заботливый хозяин. Вход закрывала только проволочная сетка. Вдоль фасада тянулась веранда, скрывавшаяся за углом. На ней стояли несколько стульев, а на полу лежало множество разных детских игрушек. Из-за дома доносились голоса детей и плеск воды.

Сетчатая дверь открылась, и на пороге появилась невысокого роста худенькая женщина лет тридцати с тонкими чертами лица. Пышные темные волосы, собранные сзади в хвост, оттеняли кремового цвета кожу. Мы вышли из машины и приблизились к крыльцу, итут я заметил, что все лицо ее было усеяно рубцами мелких шрамов, скорее всего оставшихся с юности от угрей. По всей видимости, она узнала Вулрича, потому что сразу же распахнула перед нами дверь, не успели мы и рта раскрыть. Я двинулся ко входу, а Вулрич остался.

— А ты не пойдешь со мной? — обернувшись, удивился я.

— Если тебя кто-нибудь спросит, не говори, что я тебя сюда возил. И мне не хочется с ней встречаться, — с этими словами Вулрич устроился на веранде, и устремил взгляд на солнечные блики на воде.

Дом встретил меня прохладой. Дерево стен потемнело от времени. Из прихожей двери вели в спальни и гостиную, имевшую несколько строгий вид и обставленную мебелью ручной работы, но потрудилась над ней рука искусного мастера. Старинной модели радиоприемник светился шкалой с названиями далеких городов. Звуки ноктюрна Шопена плыли по всему дому. Достигали они и самой дальней комнаты, где меня ждала старая женщина.

Она оказалась слепой. На огромном круглом, как луна, лице я увидел незрячие глаза с белыми зрачками. Шея тонула в складках жира, спускавшихся на грудь. Кисейные рукава ее пестрого платья позволяли рассмотреть толстые руки, а распухшие ноги напоминали стволы деревьев, но заканчивались они неожиданно миниатюрными ступнями. Она сидела, окруженная горой подушек на кровати, которая была под стать ее гигантскому телу. Комнату с занавешенными окнами освещал только фонарь-"молния".

— Садись, дитя, — она взяла мою руку в свои, и легким движением погладила пальцы. Взгляд ее невидящих глаз был устремлен вперед мимо меня.

— Я знаю, почему ты здесь, — сказала старая креолка, скользя пальцами по линиям моей ладони. На удивление высокий голос! Она показалась мне огромной куклой, в которую по ошибке вставили пленку с голосом, предназначенным для маленькой модели.

— Внутри у тебя все болит и жжет. Маленькая девочка и твоя жена — их больше нет.

В скудном свете фонаря мне почудилось, что я слышу потрескивание искр энергии, скрытой в этой женщине.

— Тетушка, расскажите мне о девушке на болоте — той, что без глаз.

— Бедняжка, — проговорила старая женщина, и на ее лбу залегла горестная складка. — Она здесь очутилась впервые. Убегала от чего-то, но заблудилась. Он ее подвез, и она не вернулась назад. Как же он ее искалечил, но только ножом, а больше никак не тронул.

Ее взгляд обратился на меня, и мне стало понятно, что она не слепая, а наделена зрением особого свойства. Ее пальцы ощупывали линии моей ладони, и от этих прикосновений глаза мои вдруг сами собой закрылись, и пришло чувство, что она была рядом с этой неизвестной девушкой и, может быть, даже старалась поддержать ее в страшные минуты, когда нож убийцы терзал ее тело.

— Держись, детка. Тетушка теперь с тобой. Вот моя рука, ухватись за нее. Он так мучает тебя сейчас.

И в эти мгновения я слышал и чувствовал, как где-то глубоко внутри меня лезвие ножа резало, кромсало, отделяло мышцы от суставов, плоть от костей, душу от тела. Художник трудился над своим полотном. Я ощущал в себе мечущуюся боль, вспышками молнии сопровождающую затухающую жизнь. Эта боль, переполняя безымянную девушку, изливалась из нее какой-то чудовищной адской мелодией. И в ее агонии я почувствовал муки своей жены и дочери, и у меня не осталось сомнений, что это дело рук одного и того же человека. Но, прежде чем боль оборвалась вместе с жизнью, девушку окружил мрак, и я понял, что, перед тем как убить, он ослепил ее.

— Но кто же он такой? — спросил я.

Она заговорила, но не одним, а слившимися вместе четырьмя голосами: моей жены, дочери, тучной женщины в подушках на постели в затемненной шторами комнате и голосом той неизвестной девушки, принявшей жестокую смерть среди воды и грязи болота.

— Он — Странник...

* * *

Уолтер задвигался в своем кресле и стал размешивать кофе. От прикосновения ложки фарфор тонко зазвенел, и этот звук прозвучал для меня колокольным перезвоном.

— Нет, — ответил, наконец, я на его вопрос. — Того человека я не нашел.

Глава 4

Уолтер некоторое время сидел молча. Его стакан почти опустел.

— Я прошу тебя об одолжении. Не для себя — это нужно кое-кому другому.

Я промолчал.

— Дело связано с трастовым фондом Бартона.

Фонд был образован согласно завещанию Джека Бартона. Этот промышленник сколотил огромное состояние после войны, поставляя запчасти авиационным предприятиям. Средства фонда использовались для исследования проблем, касающихся детей, из этого же источника шли деньги в пользу педиатрических клиник, и в целом траст обеспечивал материальную поддержку детям в тех случаях, когда государство оказывалось в стороне. Формально трастовый фонд возглавляла вдова Бартона Изабелла, однако повседневная работа находилась в ведении адвоката Эндрю Брюса и председателя фонда Филипа Купера.

Все эти подробности были мне известны, поскольку Уолтер иногда занимался проведением акций в пользу фонда Бартона — таких как лотереи, соревнования по боулингу и тому подобное. Кроме того, за несколько недель до этого фонд упоминался в новостях по поводу события более чем неприятного. В парке особняка Бартонов на Стэйтен-Айленде во время благотворительного детского праздника пропал маленький мальчик — Эван Бейнс. Ребенок исчез, как сквозь землю провалился, и в полиции не надеялись его отыскать. Появилось предположение, что он вышел из парка и его похитили. На какое-то время этот случай привлек внимание газетчиков, а затем интерес к нему остыл. На том все и кончилось.

— Случай с Эваном Бейнсом?

— Нет, по крайней мере, как мне кажется, речь не о нем, но дело, тем не менее, связано с исчезновением человека. Суть в том, что пропала одна молодая женщина, знакомая Изабеллы Бартон. О ней несколько дней нет известий, и миссис Бартон встревожилась. Зовут женщину Кэтрин Деметр. К исчезновению Бейнса она отношения не имеет, поскольку познакомилась с Бартонами позднее.

— Что еще известно об этой семье?

— Кэтрин, по всей видимости, встречалась со Стивеном Бартоном. Ты имеешь о нем представление?

— Дерьмо порядочное, а кроме того, этот тип приторговывает наркотиками для Санни Ферреры. Они выросли вместе, жили рядом в районе Стэйтен-Айленд, ну, Бартон подростком и снюхался с Санни. Стивен интересуется стероидами и кокаином, но это все мелочи.

— И давно ты об этом узнал? — насупился Уолтер.

— Не помню, — ответил я. — В спортзале болтали.

— Господи, почему нам ничего стоящего не говорят?! Я вот только во вторник об этом узнал.

— Вы же из полиции. Никто вам ничего не рассказывает, потому что предполагается, что вы должны быть в курсе.

— Ты сам недавно служил в полиции, — буркнул Уолтер. — А уже успел дурных привычек набраться.

— Брось, Уолт. Откуда мне знать, чем ты интересуешься? Прикажешь каждую неделю бегать к тебе отчитываться? — я налил себе кофе. — Но, как бы то ни было, ты предполагаешь связь между этим исчезновением и Санни Феррерой?

— Вполне возможно, — согласился Уолтер. — Около года назад федералы приглядывали за Стивеном Бартоном. Правда, это было задолго до его знакомства с Кэтрин Деметр. Но им так и не удалось зацепить этого прохвоста, и они от него отстали. В картотеке по наркотикам мисс Деметр не числится, но много ли они знают в этой службе. Некоторые до сих пор уверены, что «косячок» имеет отношение к дверям. Возможно, она увидела то, что ей не следовало видеть.

На лице Уолтера ясно читалось сомнение насчет собственной теории, но он хотел, чтобы опроверг ее я.

— Уолтер, что значит стероиды и немного кокаина? Конечно, это приносит определенные барыши, но по сравнению с остальными доходами семьи Феррера все это мелочи, ты же знаешь. И если Санни кого-то пришил из-за такой ерунды, тогда он еще глупее, чем мы думаем. Хотя куда глупее — даже его старик считает, что он ошибка природы.

Феррера-старший, несмотря на старческую немочь, оставался влиятельной фигурой, и, как известно, нередко называл своего единственного сына, когда о том заходила речь, не иначе как «маленький мерзавец».

— И это все, что тебе известно?

— Мы же полиция, сам сказал, и нам никто не сообщает ничего, стоящего внимания, — сухо заметил Коул.

— Кстати, а тебе известно, что Санни импотент? — решил я просветить Коула.

— Нет, я об этом понятия не имел, — Уолтер встал и, покачивая пустым стаканом, улыбнулся, впервые за этот вечер. — И не очень расстроился бы, если бы не узнал. А ты что, его врач? — Коул взглянул на меня и снова взялся за графинчик. Я равнодушно махнул рукой.

— А Пили Пилар все еще крутится вокруг него? — осторожно закинул удочку я.

— Насколько мне известно, да. Я слышал, что пару недель назад он выкинул из окна Никки Очкарика, потому что тот пропустил срок выплат.

— Круто с Никки обошлись, нечего сказать. Не прошло бы и ста лет, как он смог бы полностью рассчитаться. Пили нужно попридержать свой нрав, иначе ему скоро некого будет из окон вышвыривать.

Уолтер даже не улыбнулся.

— Ты поговоришь с ней? — спросил он, возвращаясь в кресло.

— Ох, уж эти мне пропавшие без вести... — вздохнул я. — Каждый год в Нью-Йорке исчезает четырнадцать тысяч человек. Что касается этого случая, то здесь нет полной ясности, пропала женщина или нет. Возможно, она сама не хочет, чтобы ее нашли, или кто-то другой не желает этого. Есть также вероятность, что она втихую собралась и уехала в другой город, ничего не сообщив своей доброй знакомой Изабелле Бартон и милейшему дружку Стивену.

Такие возможности следователь обязательно должен учитывать, занимаясь случаями исчезновения людей. Для него поиск пропавших — лакомый кусок, но я не следователь. Я занялся делом толстяка Олли, только соблазнившись легкостью задачи, как мне сначала представлялось. Совсем не хотелось связываться со службой выдачи лицензий, и не было никакого желания впутываться в розыски. Возможно, я опасался, что такая работа слишком сильно меня отвлечет. А может быть, тогда я не придавал этому случаю достаточного значения.

— В полицию она обращаться не станет, — продолжал Уолтер. — Об исчезновении этой женщины пока никто не заявлял, и нет полного основания считать ее пропавшей.

— Тогда откуда у тебя эти сведения?

— Ты знаешь Тони Лу-Лу?

Я согласно кивнул. Тони Лумакс мне был известен. Среди следователей он считался мелкой сошкой и никогда не поднимался выше ведения дел о побегах должников и скандальных разводах.

— Странно, что Изабелла Бартон обратилась к Лумаксу: не тот уровень.

— Пару лет назад он помог кому-то из прислуги Бартонов. Лумакс нашел мужа этой женщины, сбежавшего с их общими сбережениями. Миссис Бартон сказала, что ей нужна услуга подобного свойства, но огласка крайне нежелательна.

— Но ты-то как оказался в этом деле?

— У меня есть кое-какой материал на Тони. Он слегка вышел за рамки закона, и ему ни к чему, чтобы об этом стало известно. Вот он мне и сообщил, что Изабелла Бартон ищет неофициальные каналы получения информации. Я поговорил с Купером. Он считает, что фонду Бартона совершенно не нужно снова привлекать к себе нездоровый интерес. И я решил, что мог бы оказать ему услугу.

— Но если дело предложено Тони, почему ты обращаешься ко мне?

— Мы посоветовали Тони от дела устраниться. Он сказал миссис Бартон, что сам этим делом заняться не может, но знает заслуживающего доверия человека, на которого она вполне может положиться. Сам Тони сослался на необходимость уехать, чтобы присутствовать на похоронах матери.

— У Тони Лу-Лу матери нет, его воспитали в сиротском приюте.

— Это неважно, суть в том, что чья-то мать умерла, и он может поехать на эти похороны, — с нотками раздражения пробурчал Уолтер.

Я заметил промелькнувшую в его глазах искру сомнения.

— Поэтому я обратился к тебе. Если бы я сам попытался провести это дело, даже с максимальной скрытностью, все равно о нем стало бы известно. В управлении чихнуть нельзя, чтоб об этом не узнали все.

— А как насчет семьи девушки? Уолтер пожал плечами.

— Подробностей не знаю, но, кажется, у нее никого нет. Послушай, Берд, я обратился к тебе, потому что ценю тебя как специалиста. Ты был способным полицейским, и если бы не уволился, то далеко бы пошел. Мы бы тебе башмаки чистили. У тебя было отличное чутье, думаю, оно при тебе и осталось. К тому же ты мой должник: тем, кто устраивает пальбу в общественном месте, редко удается легко отделаться.

Я задумался. В кухне работал телевизор, и на его фоне было слышно, как гремит посудой Ли. Возможно, эта история — отголосок предшествовавших событий: бессмысленного убийства Олли Уоттса и его подружки, смерти киллера, — но создавалось впечатление, что мир расшатался и сместился, а потому исчезли логические связи, и все идет наперекос. Я думал, что Уолтер старается с моей помощью восстановить истинную картину.

У входа позвонили, и вслед за этим из передней донесся приглушенный разговор. Один голос принадлежал Ли, второй, низкий, — мужчине. Несколькими секундами позже в дверь кабинета постучали, и Ли впустила к нам высокого седого мужчину лет пятидесяти в темно-синем двубортном костюме с красным галстуком от Кристиана Диора, а в его башмаки можно было смотреться, как в зеркало.

Если судить по внешности, Купер крайне мало подходил для своей роли председателя и представителя детской благотворительной организации. Худой, неестественно бледный, с тонкими надменно поджатыми губами и смахивающими на клешни длинными, сужающимися к концам пальцами, Купер совсем не располагал к себе и вообще выглядел так, словно его откопали из могилы специально для того, чтобы сделать людям гадость. Появись он на одном из детских праздников, устроенных фондом, все бы дети дружно разревелись от испуга.

— Это он? — Купер сразу перешел к делу, отклонив предложение выпить. При этом он дернул в мою сторону головой на манер жабы, сглатывающей муху. Я вертел в руках сахарницу, стараясь выглядеть обиженным.

— Это Паркер, — кивнул на меня Уолтер.

Я ждал, подаст ли мне Купер руку. Не дождался. Он стоял, сцепив руки с миной человека, часто присутствующего на похоронах, а на этот раз оказавшегося на них постольку поскольку.

— Вы уже объяснили ему сложившуюся ситуацию?

Уолтер кивнул, но вид у него был явно смущенный: Купер вел себя хуже невоспитанного ребенка. Я молчал, и не думая вставать. Купер презрительно фыркнул и свысока уставился на меня. Было похоже, что так смотреть на людей вошло у него в привычку.

— Положение щекотливое, мистер Паркер. Я уверен, что вы с этим согласитесь. Прежде чем передавать любую информацию миссис Бартон, вы будете сообщать ее мне. Это ясно?

Я прикидывал про себя, стоит ли утруждаться, чтобы поставить его на место. Но, увидев огорченное лицо Уолтера, решил, что надо с этим повременить. Мне вдруг стало заочно жаль Изабеллу Бартон.

— У меня сложилось впечатление, что меня нанимает она, — как бы между прочим заметил я.

— Верно, но отчитываться вы будете передо мной.

— Не уверен. Здесь присутствует элемент конфиденциальности. Делом я займусь, но только если оно не имеет отношения к случаю с малышом Бейнсов и к нему не причастно семейство Феррера. В любом случае я сохраняю за собой право предоставить собранные сведения только миссис Изабелле Бартон.

— Мистер Паркер, такой подход не вполне правильный, — щеки Купера от возмущения слабо вспыхнули, но румянец тут же исчез, и бледность вновь разлилась по его лицу. — Возможно, я выразился недостаточно ясно, но, повторяю, в этом деле вы сначала даете отчет мне. У меня, мистер Паркер, есть весьма влиятельные друзья. Если вы откажетесь сотрудничать, вам это может стоить потери лицензии.

— О да, друзья ваши должны быть о-о-очень влиятельными, чтобы отобрать лицензию, которой у меня нет.

С этими словами я поднялся и заметил, как у Купера слегка сжались кулаки.

— Советую заняться йогой, — я все же не упустил случая зацепить Купера, — напряжение как рукой снимает.

Поблагодарив Уолтера за кофе, я направился к двери.

— Подожди, — остановил он меня. Я обернулся: Уолтер сверлил взглядом Купера. Через несколько мгновений Купер еле заметно пожал плечами и отошел к окну. На меня он больше не взглянул. Отношение Купера и выражение лица Уолта окончательно определили мою позицию, и я твердо решил вопреки всему поговорить с Изабеллой Бартон.

— Полагаю, она в курсе насчет меня? — уточнил я у Уолта.

— Я велел Тони сказать ей, что ты знаешь свое дело и отыщешь девушку, если она жива.

Снова последовала короткая пауза.

— А если ее нет в живых?

— Мистер Купер тоже задал мне этот вопрос, — ответил Уолт.

— И что же ты ему сказал?

Уолт залпом допил виски: кубики льда с костяным стуком брякнули о стекло. За его спиной мрачным вестником беды темнел на фоне окна силуэт Купера.

— Я сказал, что в этом случае ты найдешь тело.

* * *

Всегда все сводится к одному и тому же: к трупам, которые найдены или которые предстоит найти. И мне вспомнился тот апрельский день, когда мы с Вулричем стояли у дома старой женщины и смотрели на протоку. Я слышал плеск воды о берег, видел поодаль покачивающуюся на волнах лодку с двумя рыбаками. Но взгляды наши стремились в глубину, словно, напрягая зрение, мы могли проникнуть в толщу воды, что скрывала тело безымянной девушки.

— Ты ей веришь? — наконец, спросил я.

— Не знаю. Точнее не скажу.

— С тем, что у нас есть, найти тело, если оно на самом деле там, практически невозможно. Стоит только начать тралить, и костей отыщется целая гора. В этих болотах не одну сотню лет избавлялись от трупов. Если ничего не попадется, это будет просто чудо.

Я отошел в сторону и задумался. Конечно, Вулрич прав. Если предположить, что тело действительно где-то в болоте, для его поиска необходимы дополнительные сведения. Старая женщина сказала слишком мало. Мне казалось, что я пытаюсь ухватить бесплотный призрак, дым, но все же слова женщины имели непосредственное отношение к человеку, убившему Дженни и Сьюзен.

Я спрашивал себя, не сумасшествие ли это — доверять словам слепой, слышащей во сне голоса. Возможно, я на самом деле рехнулся.

— А вы знаете, как он выглядит, тетушка? — спросил я у нее, и она покачала головой:

— Его видит тот, за кем он приходит, тогда его и можно узнать.

У машины я обернулся и увидел на веранде Вулрича и девушку с лицом в шрамах. Она поднялась на цыпочки и прильнула к нему. Вулрич нежно погладил ее по щеке и тихо назвал по имени: Флоренс. Затем он в легком поцелуе коснулся ее губ, и, не оборачиваясь, пошел к машине. На обратном пути в Новый Орлеан мы ни словом не обмолвились об этом.

Глава 5

Шедшему всю ночь дождю удалось пробить плотный кокон жары и освободить изнывавший от духоты город. На следующее утро улицы Манхэттена смогли вздохнуть с облегчением. Когда я вышел на пробежку, было, можно сказать, прохладно. Бегать по асфальту — дополнительно нагружать колени, но эта часть города лужайками не богата. На обратном пути я купил газету и прочитал ее за завтраком после душа. В начале двенадцатого вызвал такси и отправился к Бартонам.

Изабелла Бартон обитала в уединенном особняке, выстроенном в семидесятых годах ее ныне покойным мужем около Тодт-Хилл. Это сооружение представляло собой впечатляющую, хотя и не вполне удачную попытку воссоздать в интерьере восточного побережья и в меньшем масштабе милые сердцу Бартона строения середины XIX века, характерные для его родной Джорджии. Очевидно, старина Бартон, милейший, по общему мнению, человек, недостаток вкуса компенсировал обилием потраченных на строительство денег и упорством в достижении цели.

Когда мы подъехали, ворота стояли открытыми и в воздухе висел запах автомобильного выхлопа. Автоматические ворота уже закрывались, но мое такси успело проскочить, и мы проследовали за белым «БМВ» с тонированными стеклами до самого дома. Такси определенно не вписывалось в окружающий ансамбль, хотя неизвестно, как бы здесь посмотрели на мой видавший виды «мустанг», который я отдал подлатать.

Когда мы подъехали, из «БМВ» вышла женщина в костюме консервативного серого цвета и с удивлением и некоторым недоумением наблюдала, как я расплачивался с таксистом. Уложенные в пышный пучок седые волосы не прибавляли мягкости строгим чертам ее лица. Такси отъехало, я направился к дому, и тут у дверей возник крупный темнокожий мужчина в форме шофера и с самым решительным видом направился ко мне.

— Я Паркер. Полагаю, меня ждут.

Шофер одарил меня многозначительным взглядом, ясно говорившим, что мне придется сильно пожалеть, если я солгал. Он предложил мне подождать, и отошел к женщине в сером.

Она бросила на меня цепкий злой взгляд и обменялась несколькими словами с шофером, после чего он удалился в конец дома, а она направилась ко мне.

— Мистер Паркер, меня зовут миссис Кристи, я личный секретарь миссис Бартон. Вам следовало подождать у ворот, пока мы убедимся, кто вы.

Я заметил, как в окне над дверью кто-то слегка отодвинул занавеску и тут же вернул ее на место.

— Если у вас есть отдельный вход для обслуживающего персонала, я в дальнейшем буду пользоваться им.

На лице секретарши отразилась надежда, что в этом не будет необходимости. Некоторое время она всматривалась в меня с холодным вниманием, затем направилась к двери.

— Прошу вас пройти со мной, — не оборачиваясь, пригласила миссис Кристи.

Следуя за ней, я отметил про себя, что края ее английского костюма по краям истрепались, и мне пришло в голову, что у меня с миссис Бартон могут возникнуть трения по поводу гонорара.

Но если Изабелла Бартон испытывала недостаток средств, она легко могла бы поправить дело, стоило ей только продать кое-что из раритетов, которыми был полон дом, поскольку его интерьер без натяжки заслуживал определения «мечта антиквара». В холл выходили две просторные комнаты. Мебель в них если и бывала в ходу, то только по случаям, отмеченным исключительной важностью. Широкая лестница поворачивала вправо. Прямо виднелась закрытая дверь, под лестницей оказалась вторая. В нее прошла миссис Кристи, а вслед за ней и я. Мы оказались в небольшом, но на удивление светлом и современном по стилю кабинете с компьютером в углу и встроенной в книжные полки видеосистемой. У меня возникла мысль, что миссис Бартон все же не будет иметь ничего против моего счета.

Усевшись за сосновый письменный стол, миссис Кристи достала из кейса бумаги и с нескрываемым раздражением принялась их перебирать, пока не отыскала то, что хотела. Она подтолкнула ко мне документ.

— Это стандартная форма конфиденциального соглашения, составленная адвокатами фонда. В документе отражено ваше обязательство, что все касающиеся данного дела сведения будут известны только миссис Бартон, мне и вам, — она ткнула ручкой в соответствующие пункты договора. Это выглядело так, будто ушлый страховой агент старается подсунуть простофиле никудышный контракт. — Прежде чем мы продолжим беседу, мне бы хотелось, чтобы вы поставили здесь свою подпись, — заключила она.

Как видно, все, кто имел отношение к фонду Бар-тона, избытком доверчивости не страдали.

— У меня иное мнение, — ответил я. — Если вас так беспокоит риск нарушения конфиденциальности, вам следует нанять священника. Либо вам придется довольствоваться моим обещанием, что информация дальше нас не пойдет.

Возможно, я должен был почувствовать угрызения совести за то, что солгал. Но ничего подобного я не ощутил. Лгать у меня получалось совсем неплохо. Это один из талантов, которыми Господь наделяет алкоголиков.

— Такой вариант неприемлем. Я даже начинаю сомневаться в необходимости ваших услуг, и, тем более, этот вопрос не может быть решен без...

Ее тираду прервал звук открывавшейся двери. Я обернулся и увидел высокую привлекательную женщину, чей возраст точно не давали определить естественная грация и волшебство косметики. На глаз я дал бы ей лет сорок пять или немногим больше, но если передо мной стояла Изабелла Бартон, то ей, по моим сведениям, должно было быть около пятидесяти пяти, а возможно, и больше. Изысканная простота ее светло-голубого платья не оставляла сомнений, что оно очень дорогое, а фигура, которую оно облегало, либо прекрасно сохранилась, либо была плодом усилий пластического хирурга.

Когда она подошла ближе, стали видны мелкие морщинки, и я решил, что вернее первое предположение: миссис Бартон мало походила на тех женщин, что прибегают к пластическим операциям. Ее шею украшало ожерелье из оправленных в золото бриллиантов, а в ушах поблескивали серьги, выполненные в том же стиле. Длинные седые волосы свободно падали на плечи. С годами она не утратила привлекательности и хорошо сознавала это, что сразу чувствовалось в ее осанке.

После исчезновения сына Бейнсов основным объектом внимания газетчиков стал Филип Купер, но они донимали его не слишком долго. Пропавший ребенок принадлежал к семье, для которой беспросветность — лучшая характеристика, и, если бы не связь с фондом Бартона, этот случай едва ли попал бы в газеты. Но, тем не менее, адвокаты и покровители приложили усилия, чтобы максимально ограничить рассуждения и домыслы на этот счет.

Незадолго до исчезновения малыша его мать рассталась с мужем, и отношения их оставляли желать лучшего.

В связи с этим в полиции не оставляли попыток разыскать отца мальчика, не исключая возможности похищения, однако все указывало на то, что папаша, мелкий жулик, своего сына терпеть не мог. Бывали, правда, случаи, когда отцы выкрадывали и убивали своих детей, чтобы досадить бывшей жене. Помнится, когда я только пришел в полицию и служил патрульным, мы приехали по вызову и обнаружили, что папаша утопил в ванной украденную маленькую дочь, а все из-за того, что бывшая жена после того, как они расстались, не отдавала ему телевизор.

У меня в памяти застряла только одна деталь из публикаций об исчезновении Бейнса. Это было фото миссис Бартон, посетившей мать Эвана Бейнса в рамках программы помощи детям из неблагополучных семей: на фотографии она получилась с опущенной головой. Визит этот был частным, и фотограф, случайно оказавшийся поблизости, сделал не вполне удачный снимок. Его опубликовали несколько газет, но мелко.

— Благодарю, Каролина, я побеседую пока с мистером Паркером сама, — несмотря на улыбку, тон ее не допускал возражений. Секретарь с деланным равнодушием отнеслась к тому, что ее выпроваживали, но глаза ее полыхнули огнем. Когда мы оказались одни, миссис Бартон села на стул с высокой спинкой и с улыбкой указала мне на черную кожаную кушетку.

— Прошу извинить за возникшие неувязки. Никаких распоряжений насчет подобных соглашений я не давала. Это инициатива Каролины. Ее стремление обезопасить меня иногда выходит за рамки разумного. Могу я предложить вам кофе или предпочитаете что-либо выпить?

— Благодарю, ничего не нужно. И, прежде всего, миссис Бартон, хочу заметить, что я, как правило, не занимаюсь поиском пропавших, — я счел необходимым предупредить ее. — На мой взгляд, розыски должны вести специальные агентства, располагающие достаточным персоналом, чтобы пройти по каждому следу и изучить все возможности. Но некоторые сыщики-одиночки, берущиеся за такую работу, не имеют необходимого оснащения, а встречаются и такие, кто самым бессовестным образом пользуются случаем и стараются заполучить как можно больше денег, не утруждая себя и не заботясь о результатах.

— Мистер Лумакс предупредил, что вы можете это сказать, но лишь из скромности. Он просил передать, что будет считать ваше согласие любезностью, оказанной ему лично.

Я не смог сдержать улыбки. Единственная любезность, на которую может рассчитывать Тони Лу-Лу, так это то, что я не стану мочиться на его могилу, когда он там окажется.

По словам миссис Бартон, с Кэтрин Деметр она познакомилась через своего сына, который увидел девушку в универсальном магазине «Деврис», где она работала продавщицей, и уговорил пойти с ним на свидание. В отношениях миссис Бартон с сыном о теплоте и доверительности и речи не шло. По сути дела, он приходился ей пасынком. Джек Бартон до нее был женат на южанке, которая развелась с ним после восьми лет совместной жизни и уехала с каким-то певцом на Гавайи, оставив мальчика отцу. Миссис Бартон знала о «сомнительных», как она выразилась, занятиях пасынка и пыталась убедить его от них отказаться «ради его же собственной пользы и в интересах фонда». Я сочувственно кивнул: всем, кому приходилось сталкиваться со Стивеном Бартоном, оставалось только посочувствовать.

Услышав о новой подруге сына, она попросила их познакомить. В назначенный день сын не появился, но Кэтрин пришла. Женщины удивительно быстро нашли общий язык, и их отношения отличались большей теплотой, чем те, что существовали между каждой из них и Стивеном Бартоном. Время от времени они встречались в кафе или вместе обедали. Несмотря на приглашения, девушка вежливо, но настойчиво отказывалась от предложений миссис Бартон приехать к ним домой, а Стивен никогда ее с собой не привозил.

А затем Кэтрин пропала. В субботу она рано ушла с работы, а на воскресенье они с миссис Бартон договаривались пообедать вместе, но девушка так и не пришла. Больше ее никто не видел. Прошло уже два дня, но мисс Деметр так и не объявилась.

— Недавнее исчезновение того бедного ребенка привлекло нежелательное внимание к фонду, и мне не хотелось бы новой шумихи вокруг него, — объяснила она. — Я позвонила мистеру Лумаксу, и он высказал предположение, что Кэтрин, возможно, просто решила отсюда уехать. Мне кажется, такие случаи нередки.

— А как на ваш взгляд, имелись ли у нее особые мотивы?

— Не знаю точно, но работа ей нравилась, и у них складывались неплохие отношения со Стивеном...

Последовала пауза. Миссис Бартон споткнулась на имени сына и, казалось, раздумывала, стоит ли затрагивать эту тему.

— Видите ли, Стивен ведет довольно бурную жизнь, — продолжала она. — Все началось еще при жизни его отца. Вы знаете семейство Феррера, мистер Паркер?

— Да, мне случалось о нем слышать.

— Несмотря на все наши усилия, Стивен сошелся с их младшим сыном. Я знаю, пасынок связан с дурной компанией и имеет отношение к наркотикам. Боюсь, как бы он не втянул во что-нибудь нехорошее и Кэтрин. А мне... мне она нравилась, — слегка запнувшись, продолжала миссис Бартон, — мне она нравилась. В ней чувствовалась располагающая нежность, а временами она выглядела такой печальной. Кэтрин говорила, что после многих лет скитаний очень хочется здесь обосноваться.

— А она рассказывала, где ей приходилось бывать?

— Во многих местах. Из ее слов я заключила, что работала она в разных штатах.

— А что-либо о своем прошлом она рассказывала? Не встречалось ли в ее рассказах намека на то, что ее тревожит?

— У меня сложилось впечатление, что в юности она пережила семейную трагедию. Кэтрин упоминала как-то о сестре, которая умерла, но больше ничего не прибавила: ей было тяжело об этом говорить, и я, конечно, не настаивала.

— Возможно, мистер Лумакс прав, и она просто в очередной раз переехала?

— Нет, — упрямо покачала головой миссис Бартон, — Я уверена, что она бы меня предупредила. Но ни я, ни Стивен никаких известий от нее не получали. Я беспокоюсь и хочу знать, где она и что с ней. Мне достаточно убедиться, что она жива и здорова. Ей даже совсем не обязательно знать, что я наняла вас. Так вы согласны взяться за это дело?

Мне очень не хотелось брать на себя грязную работу Уолтера Коула и обманывать Изабеллу Бартон, но с работой на этот момент у меня было не густо. Чтобы занять себя, я перед этим выполнял задание страховой фирмы, а на следующий день мне предстояло выступать в суде, защищая ее интересы. Вот, собственно, и все.

Если существует связь между исчезновением Кэтрин Деметр и Санни Феррерой, девушке обеспечены неприятности, и она в беде. А если Санни замешан в убийстве толстяка Олли Уоттса, тогда ясно, как день, что он пошел вразнос.

— Я уделю этому делу несколько дней в виде любезности, — пообещал я. — Теперь о моем гонораре.

Она уже выписывала чек, но не на счет фонда, с на свой личный.

— Вот вам три тысячи аванса, а это моя визитная карточка. Номер личного телефона с обратной стороны. Что еще вас интересует? — спросила миссис Бартон, подвигая стул вперед.

Вечером я ужинал в «Ривер» на Амстердам-авеню, недалеко от 70-й улицы. Это был лучший вьетнамский ресторан в городе, где отлично готовили говядину, а персонал двигался совершенно бесшумно, отчего казалось, что вам прислуживают бесплотные тени или легкий ветерок. Мое внимание привлекла пара за соседним столиком. Их пальцы сплетались и расплетались, нежно выписывали круги друг у друга на ладонях. А затем они соединили руки и стали с силой соприкасаться основаниями ладоней, имитируя любовный ритуал. Мимо скользнула тенью официантка и понимающе улыбнулась мне, заметив мой взгляд, устремленный на молодых.

Глава 6

На следующий день после встречи с Изабеллой Бартон я ненадолго заглянул в суд в связи с делом о страховке. Один из электриков телефонной компании предъявлял ей иск в связи с тем, что потерял трудоспособность, провалившись в дыру на дороге, когда проверял состояние подземных кабелей.

Работать он, возможно, не мог, но оказался в состоянии участвовать в соревновании по поднятию тяжестей и выиграл пятьсот долларов в одном из гимнастических залов Бостона. С помощью миниатюрной видеокамеры я запечатлел его триумф. Страховая компания представила видеоматериал в суд, и решение по делу отложили на неделю. Мне даже не пришлось давать показания. Затем я выпил кофе и просмотрел газету, после чего отправился в давно известный мне спортзал Пита Хейза.

Я знал, что сюда захаживал Стивен Бартон. Если его подружка исчезла, существовала реальная возможность, что он знал, куда она делась и, самое главное, в чем причина ее исчезновения. Я помнил этого парня довольно смутно: скандинавского типа, рослый, с мышцами, до безобразия раздутыми стероидами. Хотя ему еще не исполнилось и тридцати, тренировки и солнечные ванны набрасывали ему еще десяток.

Этот район привлек внимание художников и юристов с Уолл-Стрит, и спортзал Пита с заплеванным, посыпанным опилками полом неузнаваемо преобразился. В нем появились зеркала на стенах, пальмы в кадках и бар с соками. И теперь в этом зале рядом с тупоголовыми тяжеловесами и серьезными силачами сгоняли жирок бухгалтеры и деловые дамы с мобильными телефонами. Плакат на дверях рекламировал некое новшество под названием «спиннинг», которое предполагало сидение на велосипеде в течение часа и вращение педалей до позеленения. Десять лет назад завсегдатаи зала не оставили бы от него и камня на камне за одно только предположение, что он может быть использован для подобных целей.

Цветущая блондинка в красном гимнастическом трико проводила меня в кабинет Пита — последний бастион бурного прошлого этого зала. Рекламные плакаты соревнований по поднятию тяжестей и шоу «Мистер Вселенная» соседствовали на стенах с фотографиями самого Пита, а также Стива Ривза, Джо Уэйдера и, как ни странно, борца Халка Хогана. В стеклянной витрине красовались трофеи соревнований по бодибилдингу, а за сосновым столом, видавшим лучшие времена, восседал Пит собственной персоной. С возрастом мышцы его немного утратили былую упругость, но все же фигура его по-прежнему впечатляла; стригся он коротко, на военный манер. В этом зале я занимался шесть лет, а потом меня произвели в детективы, и я начал губить здоровье.

Пит поднялся и приветливо кивнул, не вынимая рук из карманов. Свободно сидящая футболка, тем не менее, не могла скрыть внушительные размеры его плеч и рук.

— Сколько лет, сколько зим, — проговорил он. — Мне жаль, что все так случилось с... — он умолк, махнув головой, адресуя свой жест прошлому и тому, что оно хранило.

Я в свою очередь кивнул и прислонился к картотечному шкафчику, украшенному наклейками с рекламой журналов о здоровье.

— Что, Пит, перешел на спиннинг?

Он поморщился.

— Да, пришлось, но с этого я имею две сотни в час. У меня наверху в зале сорок велотренажеров. Даже будь у меня печатный станок, мне бы больше не заработать.

— Стивен Бартон здесь?

Пит пнул невидимую преграду на зашарканном полу.

— С неделю уже не показывается. У него неприятности?

— Не знаю, — ответил я. — А что, похоже на то?

Пит, морщась, медленно сел, выставив вперед ноги. Годы нагрузок не прошли даром, наградив его слабостью в коленях и артритом.

— Да ты не первый о нем спрашиваешь. Им уже интересовались на этой неделе. Вчера парочка ребят в дешевеньких костюмчиках заглядывала ко мне: им он тоже зачем-то понадобился. Одного я узнал. Это Сол Инцерилло, хорош был в среднем весе, пока не стал дурь пробовать.

— Помню его, — откликнулся я и добавил помолчав:

— А сейчас, я слышал, он в подручных у старика Ферреры.

— Может быть, может быть, — закивал Пит. — Поговаривали, что он и на ринге на него работал. Тут наркота замешана?

— Не знаю, — ответил я. Пит стрельнул в меня глазами: хотел понять, лгу я или нет. Решив, что я не соврал, он снова уставился на носки своих кроссовок. — Ты не слышал о каких-нибудь стычках между Санни и его стариком, к чему мог иметь отношение Стивен Бартон?

— Что между ними ни тишь да гладь, это точно. Не зря же Инцерилло сюда притащился и своими резиновыми подошвами мне пол изгадил. Но я не подумал, что и Бартон с этим связан.

Я перешел к Кэтрин Деметр:

— Ты не помнишь девушку, что последнее время была с Бартоном? Может быть, она иногда здесь появлялась. Темноволосая, с короткой стрижкой, прикус чуть неправильный, ей около тридцати или немного больше.

— У Бартона девиц хоть пруд пруди. Но эту я что-то не припомню. Обычно я не обращаю на них внимания, разве что какая окажется посмышленее Бартона, что меня удивляет.

— Это понятно, — согласился я. — Но эта, скорее всего, была умнее. А из Бартона боксер хороший?

— Что дурной, это уж точно. Таблетки проели у него мозги, сделали из него бешеного, а умения не прибавили. Он дерется, как ненормальный, а толку мало. Моя старуха могла бы его одолеть. — Пит внимательно посмотрел на меня. — Я знал, чем он промышляет, но здесь он ничего не продавал. А если бы попробовал, он бы у меня этим дерьмом подавился.

Я не стал разубеждать Пита. Стероиды теперь используются сплошь и рядом, и не в его силах что-либо изменить, остается лишь сыпать пустыми угрозами.

Пит облизнул губы и медленно подобрал ноги.

— Он многим женщинам нравился. Такой бугай, и язык хорошо подвешен. Одним женщинам нужна опора. Некоторым просто нравится трахаться с таким здоровяком, а есть и такие, что надеются на защиту. Им кажется, что этот парень станет о них заботиться, если они ему уступят.

— Жаль, что она выбрала Стивена Бартона, — искренне пожалел я.

— Да-а, — согласился Пит. — Может, она не была такой уж умной.

Я прихватил с собой спортивную форму и полтора часа поработал в зале. Мне давненько не приходилось тренироваться по всем правилам. Чтобы не сесть в лужу, я не стал заниматься на скамье, а решил дать нагрузку мышцам плеч, спины и рук. Упражнения приносили приятное ощущение от движения налитых силой бицепсов.

Пожалуй, я все еще неплохо выглядел: при росте в шесть футов сохранял комплекцию тяжелоатлета — широкие плечи, четко обозначенные мышцы плеча и совсем не птичью грудь. Кроме того, не успел накопиться жир, что я сбросил за год. Шевелюра пока не начала редеть, но седина предательски прокрадывалась от висков к затылку и кое-где успела добраться и до челки. Серо-голубые глаза сохранили ясность, однако пережитое оставило свои глубокие следы у глаз и рта на слегка вытянутом лице. Чисто выбритый, с аккуратной стрижкой, да в хорошем костюме при выгодном освещении я выглядел еще вполне прилично: не старше своих тридцати четырех, и то хорошо, учитывая, что за полгода, прошедшие со смерти жены и дочери, я не помню, чтобы спал спокойно или радовался чему-либо.

Закончив занятия, я сложил вещи и, отказавшись от предложенного Питом протеинового коктейля, от которого разило гнилыми бананами, предпочел выпить кофе. Впервые за много недель мне удалось расслабиться. Я чувствовал пульсирующие в теле эндорфины[2] и ощущал растущую приятную тяжесть в плечах и спине.

Моей следующей целью стал универмаг «Деврис». Управляющий персоналом отрекомендовался руководителем людскими ресурсами. Как и все его коллеги повсеместно, он меньше всего располагал к себе. Рядом с таким типом невольно возникало чувство, что тому, кто с легкостью необыкновенной ставит знак равенства между людьми и ресурсами, для кого они находятся в одном ряду с нефтью, кирпичом и вагонетками в шахтах, тому следует доверять разве что должность тюремщика. Другими словами, Тимоти Кэри был первостатейным самодовольным мерзавцем от коротко остриженных крашеных волос до носков лакированных башмаков.

Утром я позвонил его секретарше, чтобы договориться о встрече с ним, и сказал, что исполняю обязанности поверенного в деле о наследстве, которое предстоит получить мисс Деметр. Кэри и его секретарша оказались два сапога пара. С цепным псом было бы несравненно приятнее иметь дело, и проще проскользнуть мимо него, чем мимо нее.

— Мой клиент заинтересован в том, чтобы как можно скорее установить контакт с мисс Деметр, — сообщил я Кэри, когда мы сидели в его небольшом вылизанном кабинете. — Завещание крайне детализировано, и оформление требует заполнения многих бумаг.

— А как имя вашего клиента?

— Боюсь, что не могу вам ответить. Уверен, что вы меня поймете.

Кэри сделал вид, что понял, но было видно, что удовольствия это ему не доставило. Он откинулся в кресло и легонько погладил свой дорогой шелковый галстук, пропустив его между пальцами. Галстук Кэри не мог быть дешевым. Такого нельзя было даже предположить. Четкие линии на его рубашке создавали впечатление, что ее только что достали из пакета, если допустить, что Тимоти Кэри мог иметь отношение к такой плебейской вещи, как пластиковая упаковка. Если он и посещал магазин, то это выглядело как сошествие с небес ангела, но ангела, имевшего вид, словно он перед этим подхватил неприятный душок.

— Мисс Деметр должна была выйти на работу вчера, — сообщил Кэри, справившись в лежавшем на столедосье. — После понедельника, ее выходного дня, она не появлялась.

— А выходной в понедельник — это явление обычное? — вопрос мало занимал меня, но таким образом я стремился отвлечь внимание Кэри от досье. Изабелла Бартон не знала адрес Кэтрин Деметр. Обычно Кэтрин звонила ей или секретарь миссис Бартон оставляла в универмаге записку для Кэтрин. Кэри просветлел, когда появилась возможность поговорить на милую его сердцу тему, и он охотно принялся разглагольствовать о вариантах рабочих графиков. Я же тем временем запомнил адрес Кэтрин и ее регистрационный номер в службе социального страхования. Более того, мне удалось перебить его речь вопросом о том, не была ли Кэтрин Деметр в последний день работы больна или чем-либо встревожена.

— Подобными сведениями я не располагаю. Отсутствие мисс Деметр ставит под вопрос ее дальнейшую работу у нас, — самодовольно заключил он. — Буду рад, если ее наследство окажется значительным.

В его чувствах по этому поводу я очень сомневался.

Не сразу и без всякого удовольствия, но Кэри все же позволил мне поговорить с женщиной, работавшей вместе с Кэтрин в ее последнюю смену. Мы встретились в кабинете администратора. Женщину звали Марта Фридман. На вид я дал ей шестьдесят с небольшим. У нее были рыжие крашеные волосы, полная фигура, а лицо покрывал такой толстенный слой косметики, что по сравнению с ним многоярусные джунгли Амазонки выглядели бы кисеей. Но она очень старалась мне помочь. В субботу она работала вместе с Кэтрин Деметр в отделе посуды. Они оказались вместе в первый раз. Помощница миссис Фридман заболела, и кто-то должен был ее заменить на час, остававшийся до закрытия магазина.

— Вы не заметили в ее поведении чего-либо необычного? — спросил я, в то время как миссис Фридман, пользуясь возможностью, украдкой косила глазом в бумаги на столе хозяина кабинета.

— Может быть, она была чем-то взволнована или расстроена?

Миссис Фридман наморщила лоб, припоминая.

— Она разбила фарфоровую вазу. Она как раз показывала ее покупателю и уронила. А когда я оглянулась, она бежала через зал к эскалаторам. Даже если ей стало нехорошо, так вести себя неприлично.

— А ей действительно стало плохо?

— Она так сказала, но зачем бежать к эскалаторам, если у нас на каждом этаже есть туалетные комнаты для персонала.

Мне показалось, миссис Фридман о чем-то не договаривает. Ей нравилось внимание и хотелось подольше им насладиться. Я доверительно наклонился к ней.

— А что вы об этом думаете, миссис Фридман?

Она кокетливо поправила волосы и в свою очередь наклонилась ко мне, даже слегка коснувшись моей руки — для большего эффекта.

— Она кого-то увидела и пыталась догнать, пока этот человек не вышел из магазина. Наш охранник Том — он дежурит у восточного входа — рассказал мне, что она пронеслась мимо него на улицу, и там стала смотреть во все стороны. Нам не разрешается в рабочее время покидать магазин. Тому следовало бы сообщить об этом начальству, но он сказал только мне. Том — черный, но парень свой.

— А кто, по-вашему, это мог быть?

— Не знаю. Она отказалась об этом говорить. У нее нет друзей среди персонала, насколько мне известно. И теперь я понимаю почему.

Я поговорил с охранником и администратором, но они мало что смогли добавить к рассказу миссис Фридман. Я заехал в закусочную, выпил кофе, затем отправился к себе на квартиру. Прихватив маленький черный мешочек, подарок Эйнджела, я взял такси и поехал по адресу, где жила Кэтрин Деметр.

Глава 7

Интересующая меня квартира находилась в одном их четырехэтажных реконструированных кирпичных домов в Гринпойнте, части Бруклина, населенной преимущественно итальянцами, ирландцами и поляками, среди которых немало бывших активистов «Солидарности». Именно со стапелей металлургического завода Гринпойнта, бывшего тогда промышленным центром Бруклина, сошел броненосец северян «Монитор», который противостоял броненосцу южан «Мерримаку» во время Гражданской войны.

Здесь нет больше производителей чугуна, гончаров и печатников, но осталось много потомков первых ремесленников. Маленькие магазинчики модной одежды и польские кондитерские соседствуют с гастрономами с устоявшимся ассортиментом и магазинами, торгующими подержанными электротоварами.

Квартал, где жила Кэтрин Деметр, не выглядел презентабельным. Ступени большинства домов облюбовали подростки в кроссовках и мешковатых джинсах. Они курили и между затяжками свистели и отпускали шуточки в адрес проходивших мимо женщин. Ее квартира под номером четырнадцать, вероятно, находилась где-то наверху. Как и следовало ожидать, мой звонок остался без ответа. Я позвонил в двадцатую квартиру и объяснил, судя по голосу, пожилой женщине, что меня прислали из газовой компании по заявлению об утечке газа, но войти я не могу, поскольку в квартире управляющего никого нет. После недолгого раздумья женщина открыла дверь парадного.

Я понимал, что времени в моем распоряжении мало, поскольку женщина, скорее всего, позвонит управляющему. Но если в квартире не удастся найти ничего, что объясняло бы, куда могла подеваться Кэтрин Деметр, тогда мне придется все же встретиться с управляющим или расспросить соседей либо обратиться к почтальону. Уже в вестибюле я открыл почтовый ящик с номером 14 и посветил внутрь фонариком, но не обнаружил ничего, кроме свежего номера журнала и нескольких никчемных, рассылаемых по почте рекламок. Закрыв ящик, я поднялся по лестнице на третий этаж.

Меня встретила тишина и шесть закрытых недавно покрытых лаком дверей, по три с каждой стороны коридора. Я остановился у двери с номером четырнадцать и извлек из-под пиджака черный мешочек. На всякий случай постучал, прежде чем достать механическую отмычку. Среди известных мне взломщиков я ставлю на первое место Эйнджела, и даже во времена службы в полиции у меня были основания пользоваться его услугами. За это я не досаждал ему, а он старался, чтобы наши с ним, так сказать, профессиональные интересы не сталкивались. Но когда он все-таки попался, я приложил максимум усилий, чтобы облегчить его положение в тюрьме. Отмычка была своеобразным выражением благодарности. Правда, я предпочитал не задаваться вопросом, как расценивать такой подарок с точки зрения закона.

Устройство напоминало электродрель, только меньшего размера, и с зубцом на конце, выполнявшим роль инструмента захватывающего и растягивающего. Я вставил зубец в замок и нажал на спуск. Последовало несколько громких щелчков, после чего замок открылся. Я проскользнул в квартиру и бесшумно прикрыл за собой дверь. Мне повезло, потому что несколькими секундами позже открылась дверь другой квартиры, дальше по коридору. Я замер на месте, дожидаясь, пока она закроется, затем убрал отмычку в мешочек, приоткрыл дверь и достал из кармана зубочистку. Разломав ее на четыре части, я затолкал их в замок. Если бы кто-то теперь попытался войти в квартиру, мне хватило бы времени, чтобы добраться до пожарной лестницы. Подстраховав себя таким образом, я закрыл дверь и включил свет.

Короткий коридорчик с вытертым ковриком на полу вел в чисто прибранную, но не ахти как обставленную гостиную. Кроме старого телевизора там стояли разномастные диван и стулья. С одной стороны был вход в кухню, с другой — в спальню.

Поиски я начал со спальни. На маленькой полке рядом с кроватью стояло несколько романов в мягкой обложке. Дополняли обстановку гардероб и туалетный столик, оба собранные из секций. Под кроватью стоял пустой чемодан. Туалетный столик пустовал. А это значило, что хозяйка квартиры захватила косметику с собой вместе с необходимыми для короткой поездки вещами. Задерживаться она не собиралась и, тем более, не планировала уехать навсегда.

В гардеробе была только одежда и несколько пар туфель. В первых двух ящиках туалетного столика также находилась одежда, а в последнем хранились бумаги. Это были разного рода документы, бланки налоговых платежей, свидетельства с мест работы — все это говорило о кочевой жизни и частой смене занятий.

Продолжительное время Кэтрин Деметр служила официанткой на обслуживании светских сезонов и разъезжала от Нью-Хэмпшира до Флориды и обратно по мере их открытия. Судя по имевшимся в ящике налоговым документам и расчетным карточкам, ей случалось жить в Чикаго, Лас-Вегасе и Фениксе. Нашлись в ящике и банковские ведомости. В городском банке на срочном счете у нее лежало тридцать девять тысяч долларов. Нашел я и акции, заботливо перевязанные плотной голубой ленточкой. И, кроме всего прочего, в ящике покоился недавно полученный паспорт со вложенными в него тремя дополнительными фотографиями Кэтрин.

Изабелла Бартон описала мисс Деметр как привлекательную женщину невысокого роста, на вид лет тридцати пяти, темноволосую, с короткой стрижкой. Цвет лица у нее был светлый, а глаза светло-голубые. Дополнительные фотографии я отправил в свой бумажник, и мне осталось просмотреть единственный в ящике предмет личного характера.

Это был фотоальбом, толстый и с потертыми углами. Он вместил всю историю семейства Деметр. Со старых пожелтевших фотографий смотрели дедушки с бабушками, далее шли свадебные фото, как я понял, родителей Кэтрин, а потом появились снимки запечатлевшие, как росли две девочки. Они были сняты с родителями, в окружении друзей, иногда вдвоем и по-одиночке. Фотографии делались на пляже, на семейных праздниках, днях рождениях, во время празднования Рождества и Дня Благодарения. Эти снимки отмечали памятные события для двух девочек в начале их жизненного пути. Между сестрами существовало несомненное сходство. У младшей, Кэтрин, уже тогда стал заметен неправильный прикус. Вторая девочка, с рыжеватыми волосами, по моим предположениям, ее сестра, была старше на два-три года и уже в свои одиннадцать-двенадцать лет выглядела красавицей.

Фотографий ее в более старшем возрасте не встречалось. На остальных снимках я видел Кэтрин одну или с родителями. Но теперь ее взросление фиксировалось реже, и со снимков исчезла атмосфера радости и праздничное настроение. Потом следовал большой временной промежуток. Последнее фото Кэтрин было сделано в день окончания средней школы. С фотографии печально смотрела молодая женщина с темными кругами под глазами, из которых, казалось, вот-вот брызнут слезы. К свидетельству прилагалось рекомендательное письмо от директора средней школы города Хейвен, штат Виргиния.

Последние страницы альбома пустовали, но прежде они были чем-то заняты. У основания альбомных страниц остались маленькие кусочки бумаги, похожей на газетную. Среди мелких и тонких, как папиросная бумага, фрагментов виделся один размером покрупнее. На одной стороне пожелтевшего от времени обрывка я увидел сводку погоды, а на другой — часть фотографии, и в уголке на ней можно было различить чьи-то рыжеватые волосы. На последнем листе были закреплены два свидетельства о рождении. Одно принадлежало Кэтрин Луизе Деметр, родившейся 5 марта 1962 года, а второе — Эми Эллен Деметр, рожденной 3 декабря 1959 года.

Я вернул альбом в ящик и перешел в ванную. Как и везде в квартире, здесь царили чистота и порядок. Белую кафельную полку делили гели, мыло, пена для ванны; на маленькой полке под раковиной виднелась аккуратная стопка полотенец. В стенном шкафчике я нашел зубную пасту, нити для чистки зубов и жидкость для полоскания рта, а также кое-какие продающиеся без рецепта болеутоляющие препараты и средства гигиены. Противозачаточных таблеток или других контрацептивов в шкафчике не оказалось. Возможно, об этом заботился Стивен Бартон, хотя верилось с трудом.

В другом отделении аптечки размещалась целая коллекция разных стимуляторов и антидепрессантов, и в таком количестве, что жизнь Кэтрин Деметр, скорее всего, напоминала аттракцион «русские горки», с их бесконечными виражами. Были здесь средства для снятия тревожного возбуждения, для борьбы с фобиями и колебаниями настроения. Некоторые коробочки уже опустели, в других еще оставались таблетки. В последнее время большая часть лекарств покупалась по рецептам, выписанным психиатром доктором Фрэнком Форбсом. Я знал этого прохвоста. «Шалун Фрэнки» пытался поиметь столько своих пациенток, что его давно уже пора было привлечь к суду. Не раз ему грозила потеря лицензии, однако жалобы либо забирались и в суд не попадали, или ему удавалось замять дело разными правдами и неправдами. Но в последнее время он вел себя на редкость тихо. Такая перемена имела причину: одна из пациенток Форбса после встречи с ним подхватила триппер и быстренько предъявила ему иск. И на этот раз у «шалуна Фрэнки», по всей видимости, дела шли неважно, и легко отвертеться не получалось.

Не приходилось сомневаться, что Кэтрин Деметр была глубоко несчастна, и едва ли ее жизнь стала светлее и радостнее от посещения Фрэнка Форбса. Я не горел особым желанием с ним встречаться. Однажды он позволил себе поползновения в отношении Элизабет Гордон, дочери одной из подруг Сьюзен, разведенной с мужем. Я зашел к нему, напомнил о врачебных обязанностях, а заодно пообещал выкинуть его из окна, если подобное повторится. После этого я старался проявлять к деятельности Фрэнка Форбса полупрофессиональный интерес.

Больше ничего, заслуживающего внимания в доме Кэтрин не нашлось. Перед уходом я снял трубку ее телефона и нажал кнопку повторного набора. Послышались гудки, и вслед за этим раздался голос:

— Канцелярия шерифа округа Хейвен. Здравствуйте.

Я повесил трубку, затем набрал номер знакомого парня из телефонной компании. Через пять минут он выдал мне список местных звонков, прошедших с пятницы по субботу. Их было всего три, и к этому делу они не относились: заказ на доставку из китайского ресторана, звонок в прачечную и по поводу информации об идущих в кинотеатрах фильмах.

Местная компания не могла дать мне сведения о междугородных разговорах, тогда я позвонил по другому номеру и связался с одним из агентств, предлагающих услуги следователей и тем, кто испытывает тягу сунуть нос в чужие дела, предоставляющих возможность приобрести нелегально конфиденциальную информацию. Не прошло и двадцати минут, как мне сообщили, что в субботу вечером в Хейвен, штат Виргиния, звонили пятнадцать раз: семь звонков поступило в приемную шерифа, а восемь — в один из частных домов в городе. Я записал оба номера, набрал второй и получил краткий ответ с автоответчика: «Это Эрл Ли Грейнджер. Меня нет дома. Оставьте сообщение после сигнала. По служебным делам обратитесь в приемную шерифа на...»

Я набрал номер приемной и попросил соединить меня с шерифом.

Мне сообщили, что шерифа Грейнджера нет на месте. Тогда я поинтересовался, кто его замещает. Как выяснилось, помощник шерифа Элвин Мартин также отсутствовал: он уехал на происшествие. Дежурный не знал, когда вернется шеф. По его тону я сделал вывод, что шериф не за сигаретами отлучился. В ответ на просьбу назвать себя, я поблагодарил и повесил трубку.

Что-то серьезное заставило Кэтрин Деметр искать встречи именно с шерифом ее родного города вместо того, чтобы обратиться в полицию Нью-Йорка. Если нет других зацепок, мне придется ехать в Хейвен. Но прежде я решил нанести визит «шалуну Фрэнки» — доктору Форбсу.

Глава 8

Я вышел из такси на Третьей авеню и купил в гастрономе немного дорогой клубники с ананасами, затем отправился к зданию банка «Ситикорп», чтобы перекусить в людном месте. Мне нравились линии этого сооружения и его необычная крыша, наклоненная под углом. Этот комплекс принадлежал к немногим современным постройкам, где творческая мысль коснулась и внутреннего оформления: на пространстве семиэтажного крытого портика зеленели деревья и кустарники: заполнены народом были магазины и рестораны, а горстка верующих молча застыла среди тишины скромной церкви.

В двух кварталах от этого места в здании с дымчатыми стеклянными панелями постройки 70-х годов располагался — по крайней мере, пока — шикарный офис «шалуна Фрэнки». Лифт доставил меня на нужный этаж, и я вошел в приемную, где молоденькая хорошенькая брюнетка что-то печатала на компьютере. Она оторвалась от работы и одарила меня лучезарной улыбкой. Я улыбнулся в ответ, но усердствовать особенно не стал.

— Доктор Форбс свободен? — поинтересовался я.

— Вы записаны к нему?

— Я не пациент. Мы с Фрэнком давно знаем друг друга. Скажите, что его пришел повидать Чарли Паркер.

Ее улыбка слегка потускнела, но она позвонила в кабинет Фрэнка и передала ему послание. Я заметил, что ответ заставил ее немного побледнеть, но в остальном она держалась молодцом.

— Боюсь, что доктор Форбс не сможет с вами увидеться, — ее улыбка исчезла с молниеносной быстротой.

— Он вам так и сказал?

— Не совсем, — вспыхнула она.

— Вы работаете здесь недавно?

— Да, первую неделю.

— Фрэнк сам вас выбрал?

— Д-да, — удивилась она.

— Ищите другую работу. Он извращенец, и скоро его карьере конец.

Я прошел в кабинет мимо ошеломленной девушки, оставив ее переваривать мои слова. Никого из пациентов в кабинете не оказалось, только милейший доктор листал за столом какие-то бумаги. Мое появление, судя по его виду, не очень обрадовало Форбса: тонкие усики закрутились от неприязни, как черные червяки, а от ушей красная волна поднялась к высокому выпуклому лбу и затерялась среди черных и жестких, как проволока, волос. Он был высокого роста и в хорошей форме. Пожалуй, выглядел он очень неплохо, но внешность бывает обманчива. Искать в «шалуне Фрэнки» хорошее — что воду решетом носить. Если он вам протягивает доллар, то, прежде чем деньги окажутся у вас в бумажнике, с них краска облезет.

— Убирайся к черту, Паркер! Если ты забыл, я тебе напомню, что тебе теперь не все позволено. Ты больше не полицейский, и от этого полиция только выиграла, — он потянулся к кнопке внутренней связи, но секретарь уже появилась в дверях.

— Вызови полицию, Марси, а еще лучше позвони моему адвокату. Передай ему, что я собираюсь подать заявление о нарушении спокойствия.

— Говорят, Фрэнк, ты ему задал много работы, — как бы между прочим, заметил я, усаживаясь в кожаное кресло напротив его стола. — А еще я слышал, что Мейбаум и Лок занимаются иском некой дамы, которой очень не повезло, и она заполучила интересную болезнь. Я в прошлом с ними пересекался, и могу сказать, что ребята они шустрые. Сижу вот и думаю, стоит ли шепнуть им об Элизабет Гордон? Ты помнишь Лиззи Гордон, Фрэнк?

Фрэнк инстинктивно оглянулся на окно и отодвинулся от него.

— Все в порядке, Марси, никуда звонить не нужно, — он кивнул секретарше, и было видно, что ему не по себе. Дверь за моей спиной тихо закрылась. — Что тебе нужно?

— У тебя есть пациентка Кэтрин Деметр?

— Брось, Паркер, ты же знаешь, что обсуждать своих пациентов я не могу. И даже если бы мог, тебе бы я ни черта не рассказал.

— Фрэнк, из всех, известных мне психиатров, хуже тебя нет. Я бы тебе и собаку лечить не доверил: вдруг бы тебе захотелось ее трахнуть. Так что свои разговоры об этике прибереги для судьи. Эта девушка, скорее всего, попала в беду, и мне нужно обязательно ее найти. Если ты откажешься мне помочь, пеняй на себя. Я мигом свяжусь с Мейбаумом и Локом.

Фрэнк вовсю старался изобразить борьбу с совестью, но у него это неважно получалось. Чтобы добраться до его совести, потребовалась бы крепкая лопата и разрешение на эксгумацию.

— Она вчера не пришла на прием. И потом не позвонила.

— С чем она к тебе обратилась?

— В основном инволюционная депрессия. Это отклонение характерно для людей среднего и более старшего возраста. По крайней мере, таким случай представлялся... сначала.

— А потом?

— Паркер, это же конфиденциальная информация. Даже у меня есть принципы.

— Ты шутишь, наверное. Давай, выкладывай.

Фрэнк со вздохом повертел ручку на блокноте, затем подошел к шкафу и достал нужную папку. Вернувшись в кресло, он перелистал страницы, и заговорил.

— Когда Кэтрин было восемь лет, умерла ее сестра, точнее, ее убили. Она и несколько других детей были убиты в конце шестидесятых — начале семидесятых в городе Хейвен, в штате Виргиния. Детей — среди них были мальчики и девочки — похищали, мучили до смерти, а останки прятали в подвале пустующего дома на окраине, — Фрэнк сосредоточился и увлекся, он пересказывал историю своей пациентки, такую же далекую для него, как сказка.

— Ее сестру похитили четвертой, но из пропавших она была первым белым ребенком. С ее исчезновением полиция серьезнее заинтересовалась этим делом. Под подозрение попала одна из местных жительниц, состоятельная женщина. После того как пропал один из детей, ее машину видели неподалеку от дома, в котором жил ребенок. А затем она попыталась, но безуспешно, силой увезти ребенка из города в двадцати милях от Хейвена. Мальчик, которому удалось вырваться, исцарапал ей лицо ногтями и дал описание похитительницы полиции.

Они поехали за ней, но местные жители обо всем узнали и раньше добрались до ее дома. Там оказался брат той женщины. По словам местных жителей, он был гомосексуалистом. Между прочим, в полиции считали, что преступнице помогал мужчина-сообщник. Он сидел за рулем, в то время как она охотилась за детьми. Местным жителям парень показался подозрительным. Полиция нашла его повешенным в подвале.

— А что с женщиной?

— Она сгорела в одном из старых домов. На этом все и закончилось.

— Но только не для Кэтрин?

— Да, только не для нее. После окончания школы она уехала из города, а родители остались. Мать умерла лет десять назад, вскоре после нее и отец. А Кэтрин Деметр жила, кочуя с места на место, и нигде не находила покоя.

— Она когда-либо возвращалась в Хейвен?

— После смерти родителей — нет. По ее словам, все для нее там умерло... Вот такая история, и все связано с Хейвеном.

— А были у нее друзья-мужчины, с кем она встречалась?

— Мне она ни о ком не рассказывала. И время вопросов истекло. Теперь убирайся отсюда. Если ты когда-либо вытащишь все это на публику или придешь ко мне снова, я привлеку тебя к ответственности за оскорбление и угрозы и за все, что сможет придумать мой адвокат.

Я поднялся.

— Еще один вопрос, чтобы мне лучше молчал ось об Элизабет Гордон.

— Ну?

— Как звали сгоревшую женщину?

— Мисс Модин. Аделейд Модин. А ее брата — Уильям. И убирайся из моей жизни ко всем чертям!

Глава 9

Мало сказать, что снаружи автомастерская Бру выглядела зачуханной и старой, — вид у нее был просто сомнительный. Внутри тоже немногое могло порадовать глаз. Но поляк Вилли чью труднопроизносимую фамилию поколения клиентов урезали до Бру, этот самый Вилли среди всех знакомых мне механиков был едва ли не лучшим в своем деле.

У меня никогда не вызывала особой симпатии эта часть Куинса, находящаяся немного севернее шумной скоростной магистрали Лонг-Айленда. С детства этот район ассоциировался у меня со стоянками подержанных машин, старыми складами и кладбищами. Гараж Вилли находился рядом с Киссена-парк и на протяжении многих лет служил ценным источником информации, поскольку там время от времени собирались дружки Вилли, чтобы за бутылочкой пивка обсудить, чем заняты другие. Эти места и сегодня вызывают у меня чувство беспокойства. Даже взрослым я ненавидел ездить по дороге от аэропорта имени Джона Кеннеди до Манхэттена, потому что она проходит по здешним окрестностям: у меня вызывал отвращение вид обветшалых домов и винных магазинов.

После смерти отца мать увезла меня в штат Мэн, в свой родной город Скарборо, где леса заменяли небоскребы и куда запах больших городов привозили с собой только энтузиасты гонок, съезжавшиеся из Бостона и Нью-Йорка на соревнования в Скарборо-Дауне. Возможно, поэтому, глядя на Манхэттен, я чувствовал себя здесь гостем и всегда видел город словно новыми глазами.

В округе, где располагалась мастерская Вилли, шла отчаянная борьба против расширения частных владений. Квартал Вилли купил владелец японского ресторана, находившегося по-соседству, и у него имелись планы распространиться дальше на юг. И Вилли пришлось ввязаться в полулегальную битву за выживание. Японцы донимали Вилли тем, что направляли через вентиляционные трубы в его гараж рыбные запахи. Вилли иногда отыгрывался тем, что поил своего старшего механика Арно пивом и кормил китайской едой, после чего тот выходил из мастерской, засовывал в рот пальцы и расставался со съеденным и выпитым у порога японского ресторана. «Когда все это китайское, вьетнамское или японское дерьмо выходит наружу, — говаривал Вилли, — разницы между ними нет никакой».

Внутри мастерской маленький темноволосый и смуглый Арно возился с двигателем раздолбанного «доджа». Сильно пахло рыбой и лапшой. На помосте стоял мой «мустанг-69», а пол вокруг был усыпан его железными внутренностями. Состояние машины заставляло усомниться в том, что в обозримом будущем на ней можно будет прокатиться. Я позвонил Вилли и предупредил, что заеду к нему. И, когда я появился, единственное, что он успел, это прикинуться, будто занимается моей машиной.

Сверху посыпались градом ругательства. Там находилась комната, служившая Вилли кабинетом. В следующую минуту дверь с треском распахнулась, и Вилли загромыхал вниз по деревянным ступеням: лысая голова в смазке, синий комбинезон нараспашку, а под ним грязная, когда-то белая футболка, обтянувшая его объемистый живот. У стены под вентиляцией были сложены лестницей ящики. Вилли с трудом взобрался по ним на самый верх и заорал, почти касаясь губами решетки:

— Эй, вы, сучьи дети косоглазые, если не перестанете поганить своей рыбьей вонью мой гараж, я вам устрою Хиросиму. На другом конце вентиляционной трубы что-то прокричали в ответ по-японски, после чего послышался дружеский смех с характерными восточными переливами. Вилли с досадой хватил рукой по решетке и спустился вниз. Он прищурился, вглядываясь в полутьму, и, наконец, узнал меня.

— Берд, здравствуй. Кофе будешь?

— Мне нужна машина. Моя машина. Та, что у вас тут уже неделю.

Вилли напустил на себя удрученный вид.

— Ты сердишься на меня, знаю, — примирительно-насмешливым тоном начал оправдываться он. — Я понимаю твой гнев. Сердиться, конечно, хорошо. А вот машина твоя плохая. Двигатель совсем ни к черту. Ты на чем его гонял? На орехах и гвоздях ржавых?

— Вилли, мне нужна моя машина. Таксисты уже меня своим считают. Некоторые даже не стараются обобрать. Вот до чего дошло. Между прочим, подумываю взять машину напрокат, чтобы не чувствовать себя дураком. Я пригнал к тебе машину, потому что ты обещал отремонтировать ее за пару дней.

Вилли повернулся к машине и пнул лежавшую на полу какую-то цилиндрическую штуковину.

— Арно, что там у нас с «мустангом» Берда?

— Дело дрянь, — откликнулся Арно. — Передай, что дадим ему пять сотен, чтобы пустить эту развалюху на слом.

— Арно говорит, что надо дать тебе пять сотен, чтобы пустить ее на слом.

— Я слышал. А ты ему передай, что я ему дом спалю, если он мне ее не наладит.

— Послезавтра заберешь, — буркнули из-под капота. — Извини за волынку.

Вилли хлопнул меня по плечу измазанной смазкой рукой.

— Пойдем ко мне, выпьешь кофейку, послушаешь, о чем толкуют в округе, — и, понизив голос, добавил. — Эйнджел хочет с тобой поговорить. Я сказал, что ты зайдешь.

Я молча кивнул и поднялся за ним наверх. В его кабинете, на удивление чистом, четверо мужчин сидели вокруг стола и пили кофе и виски из жестяных кружек. Я кивком поздоровался с Томми Кью, которого как-то раз прихватил за торговлю пиратскими видеокассетами, и еще с одним парнем — усачом по прозвищу Дядя Сом. Рядом с ним сидел еще один помощник Вилли — Джей. Он был десятью годами старше Вилли, но в свои шестьдесят пять выглядел на семьдесят пять. Четвертым был Эд Харрис по прозвищу Гроб.

— Эд Гроб тебе знаком? — спросил Вилли.

Я кивнул.

— Что, Эд, по-прежнему покойничками промышляешь?

— Не-е, с этим все, и давно, — ответил Эд. — Спина стала ни к черту.

Эд Гроб переплюнул всех похитителей. Он прикинул, что с живыми задолжниками слишком много возни, да еще неизвестно, кто будет их искать, а с покойниками никакой мороки. Вот Эд и повадился морги грабить.

Он просматривал газетную хронику, выбирал усопшего из достаточно состоятельного семейства и выкрадывал тело из морга или похоронного зала. До того как Эд изобрел свой промысел, похоронные залы толком не охранялись. В подвале у него была припасена холодильная камера. Туда он помещал тело и сообщал родственникам, что требует выкуп, обычно просил он немного. Большинство родных охотно соглашались выкупить своих горячо любимых, пока они не испортились.

Все шло неплохо, и Эд жил не тужил, пока один поляк из старой знати, оскорбившись предложением выкупить останки супруги, не нанял целую армию, чтобы отыскать Эда. И нашел, хотя тот и успел удрать через лазейку в подвале, что вела в соседний двор. Но за неудачу Гроб отыгрался на шляхтиче по полной: за три дня до этого электрическая компания отключила у него свет за неуплату, так что от покойной пани, когда ее нашли, запашок был почище, чем от дохлого опоссума. Однако с тех пор дела Эда пошли под гору, и теперь он ютился в углу гаража Вилли, напоминая своим видом старый стоптанный башмак.

В комнате стало тихо и как-то неуютно. Неловкое молчание нарушил Вилли.

— Ты помнишь Безносого Винни? — Вилли протянул мне дымящийся черный кофе в красной от жара жестяной кружке с неистребимым запахом бензина. — Послушай, что рассказывает Томми Кью. Ты ничего не пропустил.

Взломщик из Нью-Арка Винни Безносый как-то осенью очень неплохо поживился и решил начать новую жизнь, насколько это возможно для человека, который сорок лет только тем и занимался, что обчищал чужие квартиры. Прозвище он свое получил после долгих и неудачных боксерских опытов. Маленький Винни был потенциальной жертвой для любой швали в Нью-Джерси. И, как большинство не вышедших ростом парней из неспокойных районов, Винни надеялся кулаками обеспечить себе спасение. К несчастью, в защите он оказался хуже некуда, и его нос с течением времени уменьшился до размеров лепешки с полузакрытыми дырочками ноздрей, напоминавшими изюмины в тесте.

Томми Кью продолжил свою историю о Винни, компании по отделке интерьеров и умершем клиенте ее. Расскажи Томми эту историю в каком-либо приличном заведении, он мог бы под суд попасть.

— Этот фрукт-гомик, так в ванной и помер с этим стулом на заднице. А Винни упекли в тюрьму за торговлю картинками и кражу видика у того парня, что помер, — Томми закончил свой рассказ, качая головой и удивляясь причудам мужчин нетрадиционной ориентации.

Он хохотал-заливался, но вдруг улыбку с его лица словно стерло, и смех застрял в горле. Оглянувшись, я заметил в тени поодаль Эйнджела: вьющиеся черные волосы выбивались из-под голубой бейсболки, а жиденькая растительность на подбородке насмешила бы подростка. Под длинной темно-синей блузой портового рабочего виднелась темная футболка, а из-под голубых джинсов выглядывали грязные, сильно поношенные башмаки.

Для человека со стороны могло показаться странным, как мог невысокий, с виду неприметный Эйнджел нагнать такого страха на Томми Кью. На это имелось два объяснения. Во-первых, Эйнджел был боксер — не чета Безносому Винни, и, если бы захотел, мог бы в два счета сделать из Томми Кью котлету. Такой исход был более чем вероятен, поскольку гей Эйнджел едва ли нашел историю Томми такой уж занятной.

Но вторая причина, заставившая Томми испугаться, по серьезности значительно превосходила первую. Дело было в друге Эйнджела, которого все знали как Луиса. Оба они видимых средств к существованию не имели, хотя для многих не было секретом, что Эйнджел, в свои сорок лет почти отошедший от дел, считался вором высшей квалификации и за хорошие деньги мог бы с легкостью и президента обокрасть.

Высокий темнокожий Луис, в отличие от Эйнджела, одевался с иголочки. Значительно меньший круг людей знал, что Луис — профессиональный киллер, равного которому найти далеко не просто. Отношения с Эйнджелом в определенной степени перевоспитали его, и теперь в выборе своих редких целей он руководствовался, если так можно выразиться, общественными интересами.

Поговаривали, что убийство в минувшем году в Чикаго эксперта по компьютерам немца Гюнтера Блоха — дело рук Луиса. Этот тип был серийным насильником и садистом, который охотился за молодыми, иногда совсем молоденькими женщинами в Юго-Восточной Азии, где часто бывал по делам. Деньги обычно прикрывают все грехи, деньгами закрывают рот сутенерам, родителям, полиции, политикам.

К несчастью для Блоха, в одной из стран, где он в тот момент находился, кого-то из высокопоставленных чиновников в правительстве купить не удалось, особенно после того, как Блох задушил одиннадцатилетнюю девочку и запихнул ее тело в мусорный бак. Блох поспешно покинул страну, но деньги уже были переведены на «спецпроект», и Луис утопил Гюнтера Блоха в ванной гостиничного номера в Чикаго, где проживание стоило тысячу долларов в сутки.

По крайней мере, ходили такие слухи. Но как там ни было, Луиса считали чрезвычайно опасным, а Томми Кью очень хотелось принимать ванну пусть редко, но без опаски.

— Занятная история, Томми, — бросил Эйнджел.

— Это только история, Эйнджел, больше ничего. Я ничего не имел в виду, никого не собирался задеть.

— А никто и не обиделся, я, по крайней мере.

За его спиной послышалось движение, и из темноты вырос Луис. В тусклом свете его бритая голова слегка поблескивала, мускулистая шея виднелась над воротником черной шелковой сорочки под идеально сшитым серым костюмом. Луис был на голову выше Эйнджела и возвышался над ним, как колонна. Он несколько минут буравил взглядом Томми.

— Фрукт, это... какое-то чудное слово, мистер Кью, — ровным голосом заговорил Луис. — Что оно точно означает?

Томми Кью побледнел как полотно, и горло у него так пересохло, что он долго не мог сглотнуть. А когда ему это удалось, казалось, он глотает не слюну, а шар для гольфа. Он судорожно открыл и закрыл рот, но остался нем, как рыба, и обреченно уставился в пол, как будто надеялся, что он разверзнется у него под ногами и откроется спасительный выход.

— Неплохая история, мистер Кью, — голос Луиса был подобен шелку его сорочки. — Только будьте осмотрительнее, когда ее рассказываете, — он подарил Томми ослепительную улыбку. Так мог улыбнуться кот мыши на прощание, чтобы она унесла эту улыбку с собой в могилу. Капля пота сбежала по носу Томми и на мгновение задержалась на кончике, перед тем как шлепнуться на пол. К этому моменту Луиса в комнате уже не было.

— Не забудь о моей машине, Вилли, — напомнил я и вышел из гаража вслед за Эйнджелом.

Глава 10

Мы прошли пару кварталов до известной Эйнджелу закусочной с ночным баром. Луис прогулочным шагом двигался на несколько шагов впереди, и встречная публика расступалась перед ним, как воды Красного моря перед Моисеем. Кое-кто из женщин с интересом поглядывали на него, а мужчины большей частью опускали глаза или утыкались взглядом в витрины, как будто увидели там нечто исключительно любопытное.

Из бара доносился голос какого-то самодеятельного певца, пытавшегося исполнить под гитару «Только любовь может разбить твое сердце», подражая Нейлу Янгу. Получалось у него как-то не очень убедительно.

— У него такой вид, как будто он Нейла Янга ненавидит, — высказал свое мнение Эйнджел, когда мы вошли внутрь.

— Нейл Янг сам бы себя возненавидел, если бы услышал эти рыдания, — повел плечами шедший впереди Луис.

Мы заняли один из столиков между перегородками. Принять заказ пришел, тяжело ступая, сам хозяин по имени Эрнест, тучный и, судя по виду, страдающий несварением желудка. В баре «У Эрнеста» с заказами, как правило, работали официантки, но и здесь Эйнджел с Луисом находились на особом положении.

— Привет, Эрнест! — поздоровался Эйнджел. — Как идут дела?

— Будь я гробовщиком, народ перестал бы умирать, — ответил Эрнест. — И можешь не спрашивать, моя старуха так и не стала красавицей.

Это был давно установившийся и ставший ритуалом набор реплик.

— Ты уже сорок пять лет как женат, — продолжал Эйнджел. — Ей уже точно не похорошеть.

Эйнджел с Луисом заказали клубные бутерброды, и Эрнест пошаркал выполнять заказ.

— Будь я молодым и таким как он «красавчиком», я бы отрезал себе член и стал бы петь фальцетом да денежки заколачивать, потому что с такой рожей от члена пользы мало.

— Хотя, ты не красавец, но тебе это не мешает, — многозначительно изрек Луис.

— Как знать, — усмехнулся Эйнджел. — Будь я посмазливее, мог бы и белого подцепить.

Они перестали цеплять друг друга, и мы молча ждали, пока горе-певец добьет Нейла Янга. Теперь, когда я больше не служил в полиции, наша встреча выглядела как-то странно. Прежде, когда у Эйнджел а было что мне сообщить, или он просто хотел увидеться и поговорить о Сьюзен и Дженнифер и мы встречались с ним в гараже Вилли, в кафе или в Центральном парке, между нами неизменно присутствовала некоторая неловкость и даже напряжение, особенно если рядом находился Луис. Я знал, чем они занимались раньше и чем, как мне думается, продолжал заниматься Луис. Это было скрытое партнерство в ресторанном бизнесе, дилерских конторах; не исключено, что и к гаражу Бру он имел отношение.

Но в этот раз напряженность пропала. Напротив я впервые ощутил силу дружеских уз, связывавших меня с Эйнджел ом. Более того, я чувствовал со стороны обоих сочувствие, сожаление, человеческое внимание и доверие. Если бы они думали и чувствовали иначе, мы бы не сидели теперь вместе — в этом можно было не сомневаться.

А возможно, за этим стояло нечто большее, что только начинало доходить до моего сознания. Я стал сбывшимся худшим кошмаром из всех, которые могут привидеться полицейскому. Полицейские и их семьи, их жены и дети, неприкосновенны. Надо быть сумасшедшим, чтобы поднять руку на полицейского и совершенным безумцем, чтобы посягнуть на жизнь его семьи. Это основы нашей жизни, искренняя вера в то, что после дня, заполненного осмотром трупов, допросами воров, насильников, торговцев наркотиками и сутенеров, мы можем вернуться в собственную жизнь, зная, что наши семьи находятся как бы в стороне от всего этого, и благодаря им мы также можем держаться в стороне.

Но смерть Сьюзен и Дженнифер поколебала эту веру. Кто-то не пожелал считаться с правилами. В отсутствие ответа и возможности понять и объяснить произошедшее потребовалось другое решение, и каким-то образом центр тяжести случившегося переместился на меня и тех, кто были ближе всего ко мне. Я был хорошим полицейским, но быстро спивался. У меня уходила почва из-под ног, и я слабел, и кто-то воспользовался этой слабостью. Другие полицейские видели во мне источник заразы, а не нуждающегося в помощи коллегу. О моем уходе не пожалел никто, возможно, даже Уолтер.

В то же время все произошедшее сблизило меня с Эйнджелом и Луисом. Они не питали иллюзий насчет окружающей их жизни и не создавали для себя никаких философских конструкций, которые позволили бы им и быть ее частью, и держаться в стороне. Луис был киллером и не мог позволить себе подобных заблуждений. А крепость связи, существовавшей между ним и Эйнджелом, и его лишила иллюзий. С моих глаз теперь тоже словно спала пелена, и мне предстояло перестроиться и найти в жизни свое новое место.

Эйнджел взял с соседнего столика оставленную кем-то газету. Его внимание привлек заголовок.

— Ты его видел?

Я бросил взгляд на газетную страницу и кивнул. Во время недавнего нападения на банк один молодой человек попытался проявить геройство и получил полный заряд из двух стволов обреза. Об этом трубили во всех газетах.

— Вот история, — заговорил Эйнджел. — Выходят парни на дело. Никого трогать не собираются. Просто хотят войти в банк и взять денежки. А деньги-то, между прочим, застрахованы, так что банку ни холодно ни жарко. Ну, а потом они хотят уйти, и все. У них с собой оружие, потому что без него их всерьез не примут. Кто на них посмотрит, если они только ругаться будут? Но всегда найдется засранец, считающий себя бессмертным, и все потому, что он живой. Парень молодой, поддерживает себя в форме и уверен, что все киски будут его, если он не даст ограбить банк. Ну посмотрите-ка на него: вылитый агент по продаже недвижимости, двадцать девять лет, холостой, огребал приличные бабки, и вот в нем дыра, что твой туннель Холланда под Гудзоном. Ланс Перерсен, — Эйнджел изумленно покачал головой. — В жизни не встречал парня с таким именем: Ланселот.

— А не встречал, потому что они давно покойники, рыцари эти Ланселоты, — окидывая взглядом зал, пояснил Луис. — Наверное, околачивались в банках и лезли под пули. Может быть, этот парень последний Ланс.

Принесли бутерброды, и Эйнджел сразу ими занялся, в отличие от нас с Луисом.

— Как у тебя дела?

— Нормально, — ответил я. — По какому поводу сбор?

— Ты не пишешь, не звонишь, — чуть заметная улыбка тронула губы Луиса. Он взглянул на меня с теплым вниманием, и снова его изучающий взгляд заскользил по залу, останавливаясь поочередно на входной двери, столиках, дверях туалетных комнат.

— Я слышал, ты что-то делал для Бенни Лоу. Зачем тебе понадобилось связываться с этим дерьмом? — Эйнджел был неплохо осведомлен.

— Чтобы время убить.

— Если хочешь время убить, булавки в глаза втыкай. Бенни живет — только небо коптит.

— Давай, Эйнджел, ближе к делу. Ты пока только языком болтаешь, а Луис сидит с таким видом, будто ждет, что сюда сейчас нагрянет лихая банда и начнет поливать из своих пушек.

Эйнджел отложил недоеденный бутерброд и ловко вытер губы салфеткой.

— Я слышал, ты интересовался одной из подружек Стивена Бартона. Кое-кому любопытно узнать, откуда такой интерес.

— Кто же это у нас такой любопытный?

— Бобби Сциорра, как я слышал.

Не знаю, все ли было в порядке с головой у Бобби Сциорры, но убийство доставляло ему удовольствие, и в лице старика Ферреры он нашел хозяина, оценившего по достоинству эту страсть. Эмо Эллисон на себе почувствовал интерес Сциорры к чужим делам. У меня было сильное подозрение, что и Олли Уоттсу этот интерес укоротил жизнь.

— Бенни Лоу говорил о каких-то раздорах между стариком и Санни, — ответил я. — Он назвал это долбаным междусобойчиком.

— Бенни всегда был дипломатом, — вставил Эйнджел. — Удивляюсь, как это он еще не в ООН. Там что-то странное творится. Санни лег на дно и Пили с собой прихватил. О них ни слуху ни духу. Никто не знает, куда они подевались, но Бобби Сциорра прямо землю роет, чтобы их найти, — Эйнджел вспомнил об оставленном бутерброде и переполовинил его. — А как насчет Бартона?

— Мне кажется, он тоже залег, но точно не знаю. Он мелкая сошка, и у него едва ли есть серьезные дела с Санни или стариком — так, какие-нибудь мелочи, хотя когда-то он, возможно, и был близок Санни. Может быть, ничего за этим нет, и Бартон не при чем.

— Может он и не при чем, но у тебя у самого проблемы поважнее, чем розыск Бартона или его подружки.

Я молча ждал продолжения.

— За тобой охотятся.

— Кто?

— Это не местные. Кто-то не из города, но Луис не знает, кто точно это затеял.

— Это из-за дела с толстяком Олли?

— Не знаю. Даже такой придурок, как Санни, не станет устраивать охоту из-за какого-то стрелка-пешки, которого пристрелили, потому что ты появился. Толстяк Олли никому ничего плохого не делал, и вот его нет. Могу сказать тебе одно: ты здорово раздражаешь оба поколения семейства Феррера, и хорошего тут мало.

Услуга Коулу обрастала осложнениями. Дело не вписывалось в рамки обычных случаев исчезновения людей. Возможно, оно не было таким уж простым и с самого начала.

— У меня к тебе вопрос, — сказал я. — Ты знаешь кого-либо, у кого есть «пушка», что может продырявить кирпичную стену пулей калибра пять и семь десятых миллиметра весом в десятую часть унции? Патроны автоматические.

— Ну ты и шутник! Такую игрушку я видел только на башне танка.

— А вот из нее-то стрелка и пришили. Я видел, как его разнесло, и надо мной в стене тоже была дыра. Оружие бельгийского производства, предназначалось для спецподразделений полиции по борьбе с террористами. Кто-то обзавелся такой штуковиной и пустил в ход. Она должна проявиться.

— Я поспрашиваю, — пообещал Эйнджел. — Догадки есть?

— Предполагаю, что это Бобби Сциорра.

— И я так думаю. А почему он подчищает за Санни?

— Старик велел.

Эйнджел согласно кивнул.

— Будь начеку, Берд.

Он доел свой бутерброд и поднялся.

— Пойдем, мы подвезем тебя.

— Нет, я хочу немного пройтись.

— Ствол при себе?

Я кивнул. Он сказал, что позвонит мне. У дверей мы расстались. Я шел по улице, чувствуя тяжесть пистолета под мышкой и отмечая в памяти каждое лицо в толпе, а под ногами неясно бился пульс большого города.

Глава 11

Бобби Сциорра, этот злой гений и воплощение жестокости и садизма, появился перед Стефано Феррерой, когда тот находился на грани безумия и смерти.

Казалось, его вызвали из дальнего, самого мрачного угла ада слившиеся воедино гнев и горе старика, и он стал физическим проявлением всех мыслимых и немыслимых мук и несчастий, которые Стефано желал бы обрушить на весь мир. В лице Бобби Сциорры он нашел идеальное орудие, чтобы нести боль и ужасную смерть.

В юности Стефано наблюдал, как отец создавал маленькую империю на основе их скромного дома в Бенсонхерсте. В те дни Бенсонхерст, граничащий с заливом Трейв-Сенд-Бей и Атлантическим океаном, сохранял еще дух маленького городка. Ароматы гастрономов смешивались с запахом дровяных печей местных пиццерий. Люди жили в домах на две семьи за коваными железными воротами. В солнечные дни они выходили на веранды и сидели там, наблюдая за детворой, игравшей в крошечных садиках.

Амбиции Стефано требовали простора и увлекли далеко от семейных традиций. Когда пришло его время занять место у руля, он выстроил большой дом на Стэйтен-Айленде. Из окон с внутренней стороны дома ему был виден край особняка Паоло Кастеллано на Тодт-Хилл, этакого Белого дома стоимостью в три с половиной миллиона, а в окно на самом верху, возможно, удавалось увидеть и усадьбу Бартонов. Если Стэйтен-Айленд устраивал главу семьи Гамбино и благожелательного миллионера, тогда и для Стефано он вполне подходил.

Когда Кастеллано пришел конец, после шести выстрелов в ресторане «Спаркс» в Манхэттене, самой крупной фигурой на Стэйтен-Айленде стал Стефано.

Женился он на некой Луизе, девушке из Бенсонхерста. К браку с Феррерой ее привела не возвышенная любовь, которую описывают в романах, — она любила его за могущество, неистовость, но большей частью ценила деньги. А тем, кого в брак привели меркантильные интересы, чаще всего приходится дорого расплачиваться за корыстолюбие. С Луизой именно так и случилось. Вскоре после рождения третьего сына она подверглась сильному психическому расстройству и вскоре умерла. Больше Стефано не женился. Горевать он также не горевал; брать на себя заботу о другой жене считал лишним, тем более, что первая обеспечила его наследниками.

Старший сын Винченцо выделялся умом и представлял главную надежду семьи. Когда он умер в двадцать три года в бассейне об обширного кровоизлияния в мозг, отец неделю молчал. Застрелив принадлежавшую Винченцо пару лабрадоров, он удалился в свою спальню. К этому времени Луиза была уже семнадцать лет в могиле.

Никколо, или Никки, был моложе Винченцо на два года и занял его место, став правой рукой отца. Я тогда только начал работать в полиции, и мне часто приходилось наблюдать, как Никки колесил по городу в бронированном «кадиллаке» в окружении охраны, создавая себе репутацию такого же головореза, как и отец. К началу восьмидесятых семья справилась с первоначальным отвращением к торговле наркотиками и принялась наводнять город дурманом всех мастей, который только могла заполучить. Большинство прежних торговцев благоразумно сошли с дистанции, а потенциальных соперников-конкурентов либо вытесняли угрозами, либо без особых церемоний пускали на корм рыбам.

Иное дело семья Ярдиз. Ямайские банды безо всякого почтения относились к установленным правилам и не признавали авторитетов. Они смотрели на итальянцев и видели поживу. Ими была перехвачена партия кокаина на два миллиона долларов и убиты двое боевиков Ферреры. Никки приказал в ответ устроить отстрел Ярдиз: были разгромлены их клубы и дома, не пощадили даже женщин. За три дня погибло двенадцать человек, включая большинство тех, на ком лежала ответственность за кражу кокаина.

Вероятно, Никки вообразил, что на этом все закончится и вернется прежний порядок. Он продолжал разъезжать по улицам на своей машине, ел в тех же ресторанах, где и прежде, и вел себя так, словно после такой демонстрации силы угроза со стороны ямайцев улетучилась, как дым.

Никки был помешан на «Да Винченто» — шикарном частном ресторане в окрестностях Бенсонхерста, где свои итальянские корни не забывали. Возможно, Никки притягивало созвучие названия с именем брата, но его мания привела к тому, что он приказал заменить обычное стекло в окнах и дверях ресторана на особо прочное, типа того, что устанавливается для защиты президента. И стал спокойно наслаждаться итальянской кухней, не опасаясь нападения убийц.

Но как-то ноябрьским вечером в один из вторников, только Никки успел сделать заказ, черный фургон припарковался в переулке напротив, задними дверцами к окну. Возможно, Никки видел, как он остановился, заметил, что стекло с окон было снято и заменено черной проволочной решеткой, может быть, он даже нахмурился, когда дверцы резко распахнулись, внутри фургона сверкнула короткая вспышка и под действием отдачи затряслась решетка.

А еще у него, вероятно, хватило времени заметить, как снаряд РПГ-7 мчится к окну со скоростью шестьсот футов в секунду, оставляя позади дымный хвост. Вой снаряда проник сквозь толстые стеклянные панели, прежде чем они лопнули от взрыва. Стекло и фрагменты горячего металла разнесли Никки Ферреру на столько кусков, что в гроб, который три дня спустя пронесли по церкви, было попросту нечего положить.

Троица из ямайской семьи как в воду канула, и старик Феррера вымещал свою ярость на врагах и друзьях. Бизнес его начал хиреть, и соперники сомкнули ряды, усматривая в слепой ярости безумца удобный случай поквитаться с Феррерой и избавиться от него раз и навсегда.

И когда его мир, казалось, готов был рухнуть, у ворот особняка появился человек и заявил, что хочет поговорить со стариком. Он также просил передать, что у него есть кое-какие новости о семье Ярдиз. Охранник доложил наверх, и Бобби Сциорре позволили войти, предварительно обыскав. Однако досмотр получился неполный: Сциорра отказался показать, что у него в черном пластиковом мешке. Держа под прицелом, его проводили к дому и приказали остановиться на лужайке в пятидесяти футах от крыльца, где его поджидал хозяин.

— Если ты попусту потратишь мое время, ты покойник, — пообещал старик Феррера.

В ответ Сциорра с мрачной усмешкой вытряхнул содержимое мешка на залитую светом лужайку. По земле покатились, сталкиваясь, три человеческие головы, и локоны волос напоминали мертвых змей, а Бобби Сциорра, чудовищное подобие Персея, стоял над ними с жестокой ухмылкой. Не успевшая застыть свежая кровь густыми каплями набухала по краям мешка и медленно падала в траву...

В ту ночь Бобби Сциорра попал в яблочко. Через год он уже занимал высокое положение в иерархии семьи. Поражала не только головокружительная скорость, с какой проходил его взлет, но и почти полное отсутствие сведений о прошлом Сциорры. В картотеке федералов он не значился, да и Феррера мало что сумел выяснить. До меня доходили слухи, что однажды Сциорра пересекся с кланом Коломбо и что какое-то время он действовал во Флориде сам по себе, как «свободный художник». Этим информация о нем и ограничивалась. Убийство важных фигур в ямайской группировке оказалось достаточным, чтобы заслужить доверие Стефано Ферреры и быть принятым в семью после соответствующей церемонии в подвале дома на Стэйтен-Айленде, при которой капля крови из указательного пальца Бобби Сциорры связала его с Феррерой и его приспешниками.

С этого дня трон Ферреры охраняла грозная и влиятельная сила в лице Бобби Сциорры. Он ловко вел старика и семью через всевозможные перипетии, возникшие после принятия особых статусов, направленных на борьбу с рэкетом и позволяющих федералам привлекать к судебной ответственности не только отдельных лиц, совершивших уголовное преступление, но также организации и группы, получающие доходы от таких преступлений. Основные гангстерские семьи Нью-Йорка (Гамбино, Лучезе, Коломбо, Геновезе и Боннано — четыре тысячи членов разного ранга) понесли ощутимые потери, лишившись глав семейств, угодивших за решетку, а то и вовсе на тот свет. Но семья Феррера этой участи избежала, и все благодаря стараниям проницательного и дальновидного Бобби Сциорры, который дал возможность клану выжить, умело жертвуя малозначительными фигурами.

С годами старик, возможно, предпочел бы играть в семье более скромную роль, отойдя на второй план, если бы не Санни. Тупоголовый, насквозь порочный Санни не мог похвастаться и малой толикой того ума, что имели братья, но склонностью к насилию он превзошел обоих. За какое бы дело он не брался, оно неизменно заканчивалось кровопролитием, но самого Санни такое положение трогало очень мало. Чересчур полный и обрюзгший для своих лет — ему было за двадцать, но не больше тридцати — он обожал убивать и калечить. Причем особое, почти сексуальное возбуждение приносила ему смерть невинных.

Постепенно отец отстранил его от дел и предоставил вариться в собственном соку: накачиваться стероидами, проворачивать мелкие сделки с наркотиками, окунаться в проституцию и время от времени давать выход страсти к насилию. Бобби Сциорра пытался удержать его пусть даже под минимальным контролем, но Санни не признавал ни контроля над собой, ни здравого смысла. Он был носителем такого пышного букета пороков и отличался настолько гнусным и злобным нравом, что, стоило бы только отцу умереть, сразу же выстроилась бы предлинная очередь желающих поторопить сынка последовать за папашей.

Глава 12

Я никогда не предполагал, что поселюсь в районе Виллидж. С Сьюзен и Дженнифер мы жили в Бруклине на Парк-Слоуп. По воскресеньям мы отправлялись в Проспект-Парк и наблюдали, как дети играют в мяч и Дженни пинает траву маленькими розовыми кроссовками. А потом мы заходили в бар выпить содовой, и сквозь окна с витражами доносились звуки музыки — это в парке играл в своей «раковине» джаз.

В такие дни жизнь казалась такой же длинной и манящей, как зеленеющие просторы Лонг-Медоу. Мы шли по парку: я, Сьюзен и между нами Дженни. Мы с Сьюзен переглядывались, слушая бесконечные «почему» дочери, ее наблюдения и понятные только детям шутки. Я держал ее за руку, и она как мостик, соединяла нас с Сьюзен, и мне хотелось верить, что в нашей жизни все еще может наладиться, и быстро расползающаяся трещина в наших отношениях затянется сама собой. Если Дженни убегала вперед, я прикасался к Сьюзи, брал ее за руку, а, когда я говорил, что люблю ее, она улыбалась в ответ. Но потом она отводила взгляд, или смотрела под ноги, или звала Дженни, потому что мы оба знали, что моих слов о любви недостаточно.

В начале лета, после тщетных попыток найти хоть какой-нибудь след Странника, я решил вернуться в Нью-Йорк и тогда же связался со своим адвокатом, попросив порекомендовать мне агента по недвижимости. В Нью-Йорке колоссальные площади отданы под офисы, а для тех, кто в них работает, места не хватает. Почему не знаю, но мне захотелось жить в Манхэттене. Возможно, потому что это не Бруклин, где мы жили все вместе до трагедии.

Но вместо агента адвокат предложил мне целый ворох друзей и деловых знакомых. В результате я снял квартиру в районе Виллидж в одном из кирпичных домов с белыми ставнями и крыльцом, ведущим к парадной двери с окошком в виде веера над ней. Правда, я предпочел бы поселиться немного дальше от Сент-Марк-плейс: с тех пор, как здесь жили У. X. Оден и Лев Троцкий, это место изменилось, здесь появилось много баров, кафе и дорогих бутиков. Но, тем не менее, выбор меня устраивал.

Я получил пустую квартиру и не стал загромождать ее мебелью, ограничившись кроватью, столом, несколькими стульями и маленьким телевизором. Разложил книги, пленки, компакт-диски и несколько личных вещей и зажил в доме, значившем для меня не более, чем обычный гостиничный номер.

За окном стемнело. Я выложил на стол пистолеты и тщательно вычистил каждый. Если семейка Феррера мной заинтересовалась, не мешает как следует подготовиться к встрече.

За все время службы в полиции мне лишь несколько раз пришлось воспользоваться оружием для самозащиты. В служебное время я никого не убил и единственный раз стрелял в человека. Это был сутенер, который кинулся на меня с ножом, и мне пришлось выстрелить ему в живот.

Став детективом, я большей частью занимался расследованием грабежей и убийств. Патрульная служба заключает в себе реальный риск для жизни полицейского, который часто оказывается в опасных для жизни ситуациях. А расследование убийств предполагает другой вид работы. Как говаривал мой первый напарник Томми Моррисон, ко времени приезда копов все уже кончено, и труп налицо.

После смерти Сьюзен и Дженнифер я отказался от кольта «дельта». Теперь у меня имелось три пистолета. Кольт 38-го калибра особой модели для сыскной полиции принадлежал еще моему отцу, и это была единственная из его вещей, которую я оставил у себя. Клеймо на нем поистерлось, на корпусе виднелись царапины и щербины, но он оставался отличным оружием. Весил он мало, чуть больше фунта, и удобно располагался в кобуре на лодыжке или поясе. Этот простой и мощный револьвер хранился у меня в выемке под рамой кровати.

Из пистолета марки «Хеклер и Кох VP70 М» я стрелял только в тире. Прежний хозяин этого полуавтоматического пистолета, приторговывавший наркотиками, пристрастился к своему товару и умер. Я нашел его уже мертвым, когда приехал по вызову соседа, пожаловавшегося на вонь. Восемнадцатилетний «хеклер» военного образца так и лежал, неиспользованный, в своем футляре. Но я на всякий случай спилил серийный номер.

Как и у кольта, у него не было предохранителя. Но ценность его состояла в дополнительном ложе, также имевшемся у покойного торговца наркотиками. Присоединение этой детали преобразовывало пусковой механизм пистолета и превращало его в полностью автоматическое оружие, способное делать две тысячи двести выстрелов в минуту. Если бы на меня решились напасть, я бы со всем своим арсеналом секунд десять смог бы продержаться, а уж после пришлось бы отбиваться стульями. Обычно «хеклер» хранился у меня в специальном отсеке в багажнике «мустанга», откуда я его забрал, чтобы в мастерской при ремонте на него не наткнулись.

С собой я носил только «смит-вессон» третьего поколения — автоматическую модель калибра 10 миллиметров, специально разработанную для ФБР, получить которую мне удалось благодаря Вулричу. Я почистил пистолет, не торопясь зарядил и отправил в наплечную кобуру. Покончив с этим делом, взглянул в окно: многочисленная публика направлялась в бары и рестораны Виллиджа. Мое желание последовать их примеру прервал звонок мобильного телефона, и спустя полчаса я уже находился поблизости от места, где нашли тело Стивена Бартона.

* * *

Мигавшие красные огни осеняли теплым светом закона и порядка стоянку и все, что на ней находилось. Темным пятном выделялся массив парка Маккарена, на юго-западе потоки машин спешили по Уильямсбургскому мосту к скоростной магистрали Бруклин — Куинс. Патрульные следили, чтобы любопытные прохожие и жадные до кровавых зрелищ зеваки не заходили за ограждение. Один из полицейских преградил мне дорогу рукой:

— Сюда нельзя, — предупредил он.

Мы тут же узнали друг друга, и Векси убрал руку. Он знал еще моего отца, но все также ходил в сержантах.

— Все официально, Джимми. Я с Коулом.

Он вопросительно оглянулся на Уолтера, разговаривавшего с патрульными, и тот кивнул. Рука поднялась, как шлагбаум, открывая мне путь.

Смрадный дух канализации бил в нос уже за несколько шагов до люка. Пространство вокруг него было огорожено, и из смотрового колодца поднимался лаборант-криминалист в резиновых сапогах.

— Мне можно спуститься?

Коул ответил едва заметным кивком. К Коулу присоединились двое мужчин в хорошо сшитых костюмах и дождевиках. Буквы «ФБР» на спинах их плащей отсутствовали, из чего я заключил, что они свое присутствие афишировать не собирались.

— С ума сойти, они, оказывается, бывают и на обычных людей похожи, — сказал я Коулу, проходя мимо.

Он скривился в ответ. Подошли федералы.

Надев перчатки, я начал спускаться с колодец. Протекающая под городскими улицами зловонная река одурманила меня своим мерзким запахом, вызывая горечь в горле.

— Глубоко не дышите, тогда будет легче, — посоветовал стоявший у подножия лестницы рабочий канализации. Пустые слова.

Я даже не стал спускаться с лестницы, а направил свой фонарик на группу техников и полицейских, стоявших в полукруге света. Лучше поскорее прогнать мысль о том, в чем они топчутся. Полицейские бросили на меня тоскливые взгляды и снова стали наблюдать за работой медкоманды. Стивен Бартон лежал среди нечистот поодаль от лестницы, и вонючий поток беспорядочно трепал белокурые волосы. Его, очевидно, сбросили в люк, и тело немного прокатилось по дну.

Медэксперт выпрямился и стянул резиновые перчатки. Незнакомый мне детектив из убойного отдела вопросительно посмотрел на него. Медэксперт ответил взглядом полным досады и раздражения.

— Его надо отвезти в лабораторию и там как следует осмотреть. Я не могу ничего толком разобрать среди этого дерьма.

— Ладно, скажите хоть в общем, — сдавленно взмолился детектив.

— Задушен, — процедил раздраженно сквозь зубы медэксперт, проталкиваясь к лестнице. — Сначала его оглушили ударом по затылку, а затем задушили. О точном времени смерти можете не спрашивать. Он мог пролежать здесь день, возможно, и дольше. Тело сильно размякло, — прибавил он и полез по лестнице наверх. Его шаги гулко отдавались под стенами коридора.

— Прах к праху, дерьмо к дерьму, — повел плечами детектив, и снова повернулся к телу.

Я стал подниматься, а за мной медэксперт. Рассматривать тело Бартона не было необходимости. Для подобного случая удар по голове не типичен, но и ничего необычного в этом не было. Чтобы задушить жертву, хватит и нескольких минут, если только ей не удастся вырваться. Я слышал о случаях, когда жертвы, вырываясь, выдирали у душителей пучки волос, клочки кожи, а однажды убийца даже лишился уха. Оглушая жертву, преступник облегчил себе задачу. Но при достаточно сильном ударе удавка могла и не понадобиться.

Пока Уолтер разговаривал с федералами, я постарался отойти от люка как можно дальше, оставаясь в пределах ограждения, и никак не мог надышаться ночным воздухом. Запах нечистот намертво пристал к моей одежде. Наконец федералы вернулись к своей машине, а Уолтер медленно двинулся в мою сторону, держа руки в карманах.

— Они собираются задержать Санни Ферреру, — объявил он.

— За что же? — фыркнул я. — Да его адвокат вытащит Санни в два счета. Но это в том случае, если он в этом замешан. А для начала пусть попробуют его разыскать. Эта компания и под носом у себя ничего не найдет.

— Много ты знаешь, — Уолтер был явно не настроен шутить. — Парень сбывал для Ферреры наркоту, кинул его и был задушен. Вот и все.

— Действительно, в последние годы мафия все чаще предпочитала для расправы удавку: никакого шума и крови — такого мнения придерживаются федералы, — продолжал Уолтер, — и если они сочтут нужным, то арестуют Санни даже по подозрению, что он закурил в неположенном месте.

— Брось, Уолт, Феррера к этому не причастен. Они не стали бы спускать парня в канализацию и...

Но Уолтер уходил, не дослушав, жестом прекращая разговор.

— А как насчет девушки, Уолтер? — я двинулся вслед. — Может быть, она в этом как-то замешана?

Коул обернулся и положил руку мне на плечо.

— Слушай, когда я звонил тебе, я не думал, что ты сразу примчишься и станешь мозолить глаза, — он оглянулся на федералов. — Какой-нибудь след есть?

— Думаю, она скрылась из города. Вот все, что пока могу сказать.

— Медэксперт полагает, что Бартона убили во вторник, ближе к утру. Если девушка уехала позднее, она может быть замешана.

— Ты расскажешь о ней федералам?

Уолтер покачал головой:

— Пусть гоняются за малышом Санни. А ты продолжай поиски.

— Есть продолжать поиски, сэр, — откликнулся я.

Я остановил такси и уехал, не переставая ощущать на себе пристальные взгляды федералов.

Глава 13

Мало для кого оставалось тайной, с каким трудом удается старику Феррере держать под контролем своего последнего оставшегося в живых сына. Стефано был свидетелем того, как мафия в Италии с нарастающей жестокостью запугивала и расправлялась со следователями. Но подобные методы лишь укрепляли решимость более сильных духом продолжать борьбу, и многие семьи оказались в положении своих жертв, связанных способом инкапреттаменто — «козлиная удавка». Подобно тому как жертва с веревками на шее, ногах и руках пыталась освободиться, только сильнее затягивая веревку, так и мафиозные кланы, чем отчаяннее боролись, тем больше себе вредили. Старик Феррера был твердо настроен не допустить, чтобы то же самое произошло и с его организацией. В то же время для Санни жестокость сицилийцев соответствовала его представлениям о силе и власти, к которой он стремился.

В этом, возможно, и заключалось различие между отцом и сыном. Когда возникала необходимость избавиться от кого-либо, старик Феррера максимально заботился о том, чтобы жертва исчезла и при этом не осталось бы никакого свидетельства произошедшего, даже капли крови. Удушение Бартона было в духе мафии, но его тело сбросили в канализационный колодец, а это уже не соответствовало принципам семьи. Если бы к смерти Бартона был причастен старик Феррера, вполне возможно, местом его последнего успокоения стала бы канализация, но тело предварительно растворили бы в кислоте, а уж затем слили в канализационную трубу.

Поэтому я не верил в то, что пасынка Изабеллы Бартон убили по приказу старика. Подозрительная близость по времени его смерти и исчезновения Кэтрин Деметр заставляла усомниться в простом совпадении. Конечно, существовала вероятность, что по какой-то причине Санни распорядился убить обоих. Если исходить из того, что у него не в порядке с головой, то ему безразлично — одним трупом больше, одним меньше. С другой стороны, нельзя исключать, что и Кэтрин Деметр могла расправиться со своим дружком и поторопилась сбежать из города. Может быть, ей слишком часто доставалось от него. В таком случае, выходило, что миссис Бартон платила мне за розыск не только знакомой, но и потенциальной убийцы ее сына.

* * *

Дом Ферреры окружал густой парк. Вход закрывали одностворчатые ворота, приводившиеся в движение электроникой. Переговорное устройство, вмонтированное в опору ворот, находилось слева. Я позвонил, назвал свое имя и сообщил ответившему голосу, что хочу поговорить со стариком. Укрепленная на столбе камера нацелилась на такси, и, хотя парк казался безлюдным, я был уверен, что в непосредственной близости от меня было от трех до пяти человек охраны.

Ярдах в ста от ворот припарковался темный «додж»-седан с двумя мужчинами на передних сиденьях, так что по возвращении в квартиру, а может быть, и раньше, меня ждала встреча с федералами.

— Войди и жди у ворот, — отдал распоряжение голос из переговорного устройства. — Тебя проводят к дому.

Я выполнил что от меня требовалось, и такси уехало. Из-за деревьев вышел седой мужчина в темной одежде и стандартного образца темных очках, держа наготове «хеклер». За ним появился так же одетый мужчина помоложе. Справа я увидел еще двух охранников, тоже вооруженных.

— Прислонись к стене, — скомандовал седой. Он натренированными движениями обыскал меня, в то время как остальные наблюдали, и вынул обойму из моего «смит-вессона», а также запасную у меня из-за пояса. Достав патрон из патронника, охранник вернул пистолет мне. Затем сделал знак двигаться к дому. Он держался справа и немного сзади, чтобы видеть мои руки. За нами тенями следовали еще двое. Да, неудивительно, что старику Феррере удалось прожить так долго.

Снаружи дом выглядел на удивление скромно: длинное двухэтажное строение с узкими окнами по фасаду и галереей вдоль нижнего этажа. Охранники расхаживали по идеально ухоженному саду и посыпанной гравием подъездной аллее. Справа от дома стоял черный «мерседес», рядом с которым ждал распоряжений шофер. Когда мы подошли, дверь уже была открыта и в прихожей стоял Бобби Сциорра, сжимая правой рукой запястье левой, на манер священника в ожидании подношений.

Сциорра был высок ростом и худощав. Под серым однобортным костюмом его длинные тонкие конечности походили на стилеты, а бледность длинной, как у женщины, шеи подчеркивала снежная белизна доверху застегнутой рубашки без воротника. Темный ежик волос окружал лысую резко сужающуюся кверху макушку. Сциорра был облеченным плотью ножом, живым орудием, причиняющим боль, он объединял в себе и хирурга и скальпель. В ФБР считали, что на его совести более тридцати убийств, но большинство знавших его были уверены, что ФБР Сциорру недооценивало.

При моем приближении он улыбнулся. За тонкими полосками губ блеснули безукоризненно белые зубы. Но улыбка так и не затронула холодных голубых глаз, потерявшись среди неровностей шрама, который начинался от левого уха, проходил через переносицу и заканчивался у мочки правого уха. Шрам этот поглотил улыбку, как жадный рот.

— А у тебя хватило пороху прийти сюда, — продолжал улыбаться Сциорра, покачивая головой.

— Это что, Бобби, признание вины? — спросил я.

— Зачем тебе нужен босс? — пропустив мое замечание мимо ушей, все с той же улыбкой поинтересовался он. — У него нет времени для такого дерьма, как ты, — улыбка Сциорры стала еще шире. — Между прочим, как твои жена и дочка? Малышке должно быть сейчас... года четыре.

Я почувствовал, как в висках неистово заколотилась кровь и ярость стремится затуманить сознание. Но я не позволил себе взорваться и только сильнее прижал руки к бокам. Не требовалось большого ума, чтобы сообразить: я был бы покойником, прежде чем успел коснуться белой шеи Сциорры.

— Сегодня вечером Стивена Бартона нашли в канализации. Федералы разыскивают Санни и, возможно, тебя заодно. Меня заботит ваше благополучие. Мне бы не хотелось, чтобы с кем-либо из вас стряслось что-либо плохое... к чему я не был бы причастен.

Улыбка Сциорры держалась, как приклеенная. Он собирался что-то ответить, но его перебил донесшийся из динамика тихий, но властный голос. Возраст придал ему скрипучесть, с оттенком предсмертного хрипа, неярко выраженного, но, тем не менее, ощутимого, как сицилийские корни дона Ферреры.

— Пропусти его, Бобби, — проскрипел голос. Сциорра отступил в глубь прихожей и распахнул исключающие сквозняк двойные двери. Я пошел за головорезом в сопровождении седого охранника, который ждал, пока Бобби закроет двойные двери и откроет следующую дверь в конце коридора.

Дон Феррера сидел в старомодном кожаном кресле за большим письменным столом, напоминавшим стол в кабинете Коула, но позолоченная отделка не ставила его ни в какое сравнение со спартанской собственностью Уолтера. Окна закрывали шторы, и рассеянный свет настенных светильников и настольных ламп освещал многочисленные картины и книжные полки. По возрасту и состоянию книг я предположил, что стоят они, возможно, баснословных денег и никем, скорее всего, никогда не читались. Вдоль стены выстроились красные кожаные кресла, такие же, как и то, в котором сидел сам хозяин, а в дальнем конце комнаты длинный низкий стол окружали диваны, тоже обтянутые красной кожей.

Старик производил впечатление даже сидя и с грузом лет на плечах. Отливающие серебром волосы были гладко зачесаны у висков. Но смуглый цвет лица не мог скрыть нездоровую бледность, и было похоже, что у него слезятся глаза. Сциорра закрыл дверь и снова застыл в позе священника, а охранник остался в коридоре.

— Прошу садиться, — старик указал на кресло.

От открыл серебряную шкатулку с турецкими сигаретами, каждую опоясывал золотой ободок. Я поблагодарил и отказался. Феррера огорченно вздохнул:

— Жаль. Я люблю их аромат, но мне запрещено курить. Никаких сигарет, никаких женщин, никакого спиртного, — он закрыл крышку и с жадной тоской смотрел на нее некоторое время, потом сцепил руки на столе. — У вас нет теперь звания, — сказал он.

Среди «людей чести» считалось прямым оскорблением обращение «мистер» при наличии звания или титула. Сыщики-федералы, чтобы принизить подозреваемых мафиози, иногда использовали это, обходясь без более официальных «дон» или «тио».

— Я понял, дон Феррера, что оскорбление исключено, — кивнул я и умолк.

Во времена моей службы детективом мне приходилось иметь дело с «людьми чести», и я всегда держался с ними без самомнения и высокомерия. Уважение должно встречать уважение, а паузы наполняться смыслом. В их среде все имело значение, и в способах общения, как и в методах насилия, у них преобладала экономичность и эффективность.

«Люди чести» говорили только о том, что касалось непосредственно их самих, и предпочитали промолчать, нежели солгать. Долг «человека чести» — говорить правду, и нарушить установленные правила его может вынудить только вышедшее за рамки поведение других. И здесь предполагалось допустить, что сутенеры, киллеры и торговцы наркотиками в первую очередь отмечены благородством и что кодекс чести не обветшалый символ прошлого века, а поставлен на службу для придания аристократического блеска бандитам и убийцам.

Я терпеливо ждал, пока старик не начнет разговор.

Он поднялся и медленно, не без труда обогнул стол, остановившись возле маленького столика у стены, на котором тускло поблескивала золотая тарелка.

— А знаете, Аль Капоне имел обыкновение есть на золотых тарелках. Вы об этом слышали?

Я ответил. Что не слышал.

— Его люди приносили тарелки в ресторан в футляре для скрипки и расставляли на столике для Капоне и его гостей, и они на них ели. Как, по-вашему, почему у человека возникает желание есть на золоте? — он ждал ответа, пытаясь поймать мое отражение в тарелке.

— Когда есть большие деньги, появляются особые, эксцентричные вкусы, — предположил я. — Со временем даже вкус пищи кажется не тем, если она подана не на коллекционном фарфоре или золоте. Тот, кто очень богат и обладает большой властью, не считает возможным есть из обычной посуды, как и простые смертные.

— Я думаю, так можно зайти слишком далеко, — ответил он, но, казалось, говорил уже не со мной, а с самим собой, ловя в тарелке собственное отражение. — Здесь что-то не так. Нельзя потакать некоторым вкусам, потому что они чересчур грубые. Даже отвратительные. Они оскорбляют человеческую природу.

— Полагаю, эта тарелка не из коллекции Капоне.

— Нет, мне подарил ее сын на прошлый день рождения. Я рассказал ему эту историю, и он заказал тарелку для меня.

— Возможно, он не уловил смысла этой истории, — заметил я и обратил внимание на утомленный вид старика. В последнее время сын определенно лишил его отдыха.

— Вы считаете, что к убийству этого парня имеет отношение мой сын? Вы думаете, это сделано по его указанию? — он вернулся непосредственно в поле моего зрения, но взгляд его был устремлен не на меня, а куда-то дальше. Я не стал выяснять, куда он смотрит.

— Ничего об этом не знаю. ФБР такого мнения.

Он улыбнулся с холодной жестокостью. И улыбкой напомнил мне Бобби Сциорру.

— А вас интересует девушка, да?

Я удивился про себя, хотя удивляться было особенно нечему. Сциорра знал всю подноготную Бартона, а после того, как тело было найдено, о его прошлом стало известно многим. Я подумал, что свою роль сыграл и мой визит к Питу Хейзу. Мне хотелось знать, насколько полны его сведения. И следующий вопрос показал, что известно ему не так уж много.

— На кого вы работаете?

— Не могу этого сказать.

— Мы можем узнать. Мы узнали достаточно от старика — хозяина спортзала.

Вот откуда ветер дует. Я слегка пожал плечами. Он снова помолчал.

— Вы думаете, что мой сын и девушку распорядился убить?

— А это правда? — я отвечал вопросом на вопрос, и дон Феррера повернулся ко мне, щуря слезящиеся глаза.

— Есть одна история о муже, который подозревает, что жена наставляет ему рога. Тогда он приходит к старому верному другу и говорит: «По-моему, жена мне изменяет, но не знаю с кем. Я пытался следить за ней, однако так и не узнал, кто ее любовник. Что мне делать?» Но друг и есть тот самый тайный любовник. И, чтобы отвести от себя подозрение, он сообщает мужу, что видел жену в обществе мужчины, известного своими любовными похождениями с чужими женами. Обманутый муж сосредоточивает внимание на другом человеке, а жена по-прежнему изменяет ему с лучшим другом, — он замолчал и со значением посмотрел на меня.

Во всем скрыт особый подтекст, и намек нужно понять. Жить среди символов — значит сознавать необходимость понимания смысла, спрятанного в кажущейся на первый взгляд бесполезной информации. Большую часть жизни старик провел, отыскивая во всем скрытый смысл, и от других ждал такой же проницательности. Своей анекдотичной, с налетом цинизма историей старик, видимо, хотел сказать, что не верит в причастность сына к смерти Бартона, и намекал, что истинному виновнику выгодно, дабы полиция и ФБР подозревали его сына.

Я покосился на Бобби Сциорру, и мне стало интересно, много ли удавалось прочитать дону Феррере в непроницаемых глазах своего подручного. Ради собственной выгоды Бобби Сциорра с легкостью мог бы перешагнуть и через босса.

— Я слышал, Санни будто вдруг стал интересоваться моим житьем-бытьем.

— И что же это за интерес, мистер Паркер? — усмехнулся Феррера.

— А такой, что из-за него мое здоровье может вдруг существенно ухудшиться.

— Ничего об этом не знаю. Санни сам по себе.

— Хорошо, но, если на меня кто-либо наедет, я Санни в аду достану.

— Бобби с этим разберется, — пообещал Феррера.

Меня такая перспектива мало успокоила. Я поднялся.

— Умный человек стал бы искать девушку, — старик тоже встал и направился к двери в углу комнаты позади стола. — Жива она или нет — ключ в ней.

Возможно, он и прав, но у старика, по всей видимости, имелись свои причины указать мне на нее. А, когда Бобби Сциорра провожал меня до парадной двери, мне подумалось, что найти Кэтрин Деметр хочу не я один.

* * *

У ворот дома Ферреры меня ждало такси, чтобы отвести в Виллидж. Как оказалось, мне хватило времени, чтобы принять душ и сварить кофе, а тут и ФБР пожаловало. Я переоделся в тренировочный костюм и рядом со специальными агентами Россом и Эрнандесом чувствовал себя немного простовато. Тихо звучала запись «Голубого Нила». Эрнандес недовольно покрутил носом. Я не счел нужным отреагировать.

Говорил в основном Росс, а его напарник тем временем с нарочитым вниманием изучал содержимое книжных полок, оглядывая корешки и читая названия на пыльных обложках. Разрешения на это он не спросил, и меня это сильно заело.

— На нижней полке есть с картинками, — заметил я.

Эрнандес посмотрел на меня зверем. Ему было около тридцати, и он продолжал верить всему, что ему втолковывали в академии ФБР в Куантико. Мне он напоминал гидов, что водят туристов по зданию Эдгара Гувера[3] в Вашингтоне, — тех, что мечтают сразить наркоторговцев или международных террористов, сопровождая толпу домохозяек из Миннесоты.

Другое дело Росс, чье имя связывалось с расследованием крупных дел, касающихся организованной преступности. Я считал, что агент он хороший, а как человек — не ахти, и потому решил, что рассказывать я ему ничего не стану.

— Что ты делал сегодня вечером в доме Ферреры? — начал он, отказавшись от кофе с таким видом, с каким мартышка отказалась бы от ореха.

— Разносил газеты, по пути и к нему заглянул.

Но Росс не принял шутки и даже не улыбнулся.

Эрнандес еще сильнее насупился. На моем месте любой более нервный уже разволновался бы.

— Не строй из себя дурака, — начал злиться Росс. — Я мог бы тебя арестовать по подозрению в связи с организованной преступностью и посадить под замок на некоторое время, но что нам обоим это даст? Поэтому спрашиваю еще раз: что ты делал сегодня вечером в доме у Ферреры?

— Я провожу расследование. Феррера, возможно, имеет отношение к этому делу.

— Что это за расследование?

— Тайна следствия.

— Кто тебя нанял?

— Это также конфиденциальная информация, — я хотел еще пошутить, но решил, что Росс не в том настроении, чтобы оценить шутку. Может быть, я и дурак, но за последние сутки мне не удалось ни на шаг продвинуться в поисках Кэтрин Деметр, а убийство ее друга выявило много возможностей, ни одна из которых особенно не привлекала. Если Росс задался целью зацепить Санни Ферреру или его отца, флаг ему в руки, а у меня своих проблем хоть отбавляй.

— Что ты рассказал Феррере о смерти Бартона?

— Ничего сверх того, что он уже знал, ведь Хансен прискакал на место преступления раньше вас, — съязвил я. Хансен работал репортером в «Пост», и хорошо работал. Чутью парня на трупы, должно быть, завидовала даже часть мушиного племени. Если кто-то успел пару слов шепнуть Хансену, то Феррера был в курсе дела еще раньше. Уолтер оказался прав: в управлении чихнуть нельзя без того, чтобы об этом не узнали и внутри и снаружи. Контора течет, как худой башмак.

— Послушайте, — я начал терять терпение. — Мне известно столько же, сколько и вам. Я считаю, что здесь не замешаны ни Санни, ни старик. А что касается того, кто...

Росс от досады подкатил глаза. Помолчав, он поинтересовался, видел ли я Бобби Сциорру. Я ответил, что имел такое счастье. Росс встал и снял микроскопическую соринку с галстука.

— Сциорра, я слышал, твердит всем и каждому, что тебя стоит проучить. Он считает, что ты суешься куда не следует и сам лезешь на рожон. Возможно, он и прав.

— Я надеюсь, что вы все сделаете, чтобы меня защитить.

Губы Росса дрогнули в мимолетной ухмылке, открывая остренькие меленькие зубки. Он напоминал ощерившуюся крысу, в которую ткнули палкой.

— Будь спокоен, мы сделаем все возможное, чтобы отыскать негодяя, когда с тобой что-либо случится, — в свою очередь улыбнулся Эрнандес, направляясь вместе с Россом к выходу. Два сапога пара.

— Я вас не провожаю, — тоже улыбнулся я. — И вот что, Эрнандес...

Он остановился и обернулся.

— На всякий случай я пересчитаю книги.

Росс прав, сосредотачивая внимание на Санни. Конечно во многих делах он оставался мелкой сошкой. Что такое Санни? Несколько интим-салонов, клуб в центре китайского квартала на Мотт-стрит с написанным от руки объявлением над телефоном, заботливо предупреждающим публику о встроенном «жучке», кое-какие мелкие сделки с наркотиками; ну, еще он ссужает деньги под грабительские проценты и опекает шлюх. Но все это никак не делает его врагом номер один. В то же время Санни — слабое звено в клане Феррера. Если удастся его подцепить, может открыться путь к Сциорре и самому старику.

Я наблюдал в окно, как фэбээровцы усаживались в машину. Росс задержался, прежде чем сесть на место пассажира, и некоторое время пристально смотрел на мое окно. Стекло, однако, не треснуло от напряжения, да и я остался цел. Но у меня возникло чувство, что агент Росс еще не в полной мере проявил себя.

Глава 14

На следующее утро в начале одиннадцатого я подъехал к дому Бартонов. Мне открыло дверь какое-то безликое создание и проводило в тот же кабинет, где два дня до этого я разговаривал с Изабеллой Бартон. За столом сидела миссис Кристи в том же мышиного цвета костюме, и выражение ее лица приветливее не стало.

Присесть она мне не предложила, и я остался стоять, но сунул руки в карманы: в атмосфере такого «теплого» приема недолго и руки отморозить. Она продолжала копаться в бумагах, не спеша поднять на меня глаза. Я занял себя тем, что стал разглядывать красивую фарфоровую собачку, стоявшую в дальнем конце полки над камином, возле которого стоял я. Наверное раньше их была пара, потому что на противоположной стороне местопустовало. Без подруги песик выглядел одиноким.

— Мне казалось, такие фигурки обычно парные, да?

Миссис Кристи оторвалась от бумаг, сморщившись, как старая газета.

— Я говорю о собачке, — повторил я. — Мне представлялось, что эти фарфоровые статуэтки парные, — мне было мало дела до этой скучающей в одиночестве собачки, но подчеркнутое непонимание миссис Кристи уже успело изрядно наскучить, и я теперь не без злорадства наблюдал ее досаду.

— Раньше они стояли парой, — наконец, она удостоила меня ответом. — Но другая, она... разбилась некоторое время назад.

— Жаль, красивая вещица, — я попытался изобразить огорчение, но у меня это получилось неважно.

— Да, жаль, это была память.

— Для вас или миссис Бартон?

— Для нас обеих.

Миссис Кристи поняла, что все ее усилия игнорировать мое присутствие оказались тщетными. Она аккуратно закрыла ручку колпачком и напустила на себя деловой вид.

— Как миссис Бартон? — поинтересовался я. По лицу миссис Кристи промелькнуло нечто, похожее на тень участия, но тут же исчезло, как скрывшаяся за утесом чайка.

— С прошлой ночи она на успокоительных лекарствах. Как вы понимаете, на нее очень сильно подействовало случившееся.

— А я не думал, что между ней и ее пасынком такие уж теплые отношения.

Миссис Кристи облила меня презрением. Возможно, частично заслуженным.

— Миссис Бартон любила Стивена как родного. Не забывайте, мистер Паркер, что вы всего лишь нанятое лицо и не имеете права оспаривать репутацию ни живых, ни мертвых, — она энергично тряхнула головой. — Зачем вы пришли? Сейчас здесь столько дел перед...

На мгновение она потерянно умолкла. Я ждал, когда она закончит фразу.

— ...перед похоронами Стивена, — договорила она, и мне стало ясно, что ее поведение объяснялось не только сочувствием к хозяйке. Оказывается, она испытывала теплые чувства к этому парню с моральными принципами акулы-молота.

— Мне нужно съездить в Виргинию. Возможно, выданного аванса окажется недостаточно. Я хотел сообщить об этом миссис Бартон перед отъездом.

— Это имеет какое-либо отношение к убийству?

— Не знаю, — ответил я. Фраза становилась дежурной. — Не исключена связь между исчезновением Кэтрин Деметр и смертью мистера Бартона, но ясность появится, если полиции удастся за что-либо зацепиться или найдется девушка.

— Сейчас я не могу отдать распоряжение на подобные расходы, — начала миссис Кристи. — Вам придется подождать, пока...

Я не выдержал и перебил ее. Откровенно говоря, миссис Кристи меня уже изрядно утомила. Конечно, я привык, что не все жалуют меня симпатией. Но большинство делали свои выводы после знакомства, пусть и короткого.

— Я не жду от вас распоряжений на этот счет. Кроме того, после встречи с миссис Бартон у меня есть серьезные основания усомниться в том, что вас это как-то касается. Но я считал своим долгом выразить соболезнования и сообщить, насколько мне удалось продвинуться.

— И как же далеко вы продвинулись, мистер Паркер? — прошипела миссис Кристи. Она встала, и на фоне темного стола отчетливо выделялись побелевшие костяшки пальцев. В ее глазах проявилось и подняло голову нечто ужасающе злобное и сверкнуло ядовитыми зубами.

— По моему мнению, девушка покинула город. Думаю, она отправилась домой, или в те края, где когда-то был ее дом, но причина мне неясна. Если она там, я найду ее, и, убедившись, что она жива и невредима, дам знать миссис Бартон.

— А что, если нет?

Вопрос повис в воздухе. Ответа на него не было. Если Кэтрин Деметр нет в Хейвене, она где-то затаилась, и придется ждать, пока она так или иначе обнаружит себя: либо воспользовавшись кредитной карточкой, либо позвонив кому-либо из встревоженных знакомых.

Меня охватила усталость вперемешку с чувством неудовлетворенности. Дело рассыпалось на осколки, разлетаясь в разные стороны, поблескивая вдалеке на прощание. Для построения картины оказалось чересчур много фрагментов. Да и опыт удерживал меня от попытки такого построения, поскольку результат его мог противоречить истине: насильственно насажденный порядок среди хаоса убийства. И все же меня не покидала уверенность, что Кэтрин Деметр является частью этой мозаики, поэтому следовало отыскать ее, чтобы установить, какое место занимает она в веренице событий.

— Я уезжаю сегодня. Если выясню что-либо, позвоню.

Глаза миссис Кристи потухли, и жившее в ней злобное нечто вновь свернулось в неприметный клубочек, погрузившись до поры до времени в сон. Я сомневался, дошли ли до нее мои слова. Я ушел, а она так и осталась стоять с отсутствующим взглядом, упираясь костяшками в стол. Казалось, она всматривалась в себя, и выражение ее бледного лица подсказывало, что секретарь миссис Бартон немало встревожена увиденным.

* * *

Уехать сразу не удалось, поскольку дополнительно возникшие проблемы с машиной заставили меня задержаться, и только в четыре часа дня я приехал, наконец, домой на своем «мустанге», чтобы собрать вещи в дорогу.

Я поднимался по ступенькам, нащупывая в кармане ключи. Легкий ветерок кружил по улице конфетные обертки и, как колокольчиками, позвякивал пустыми жестяными банками. На тротуаре сухо шелестела страницами брошенная газета.

Одолев четыре лестничных марша, я вошел в квартиру и зажег настольную лампу. Пока варился кофе, занялся сборами. Через полчаса дорожная сумка уже стояла у моих ног, а я допивал кофе, и тут зазвонил телефон.

— Здравствуйте, мистер Паркер, — произнес мужской голос. Он был невыразительный, блеклый, и какой-то неестественно ровный. Между словами слышалось пощелкивание, словно их выдергивали из другого разговора.

— Кто это?

— О, мы никогда не встречались, но у нас есть общие знакомые. Твоя жена и дочь. Можно сказать, что я находился с ними рядом в последние минуты, — в потоке слов голос менялся: сначала высокий, затем низкий, вначале мужской, затем женский. В какой-то момент одновременно звучали три голоса, потом они снова уступили место мужскому голосу.

Комнату вокруг заполнил холод, затем все куда-то провалилось, и осталась только телефонная трубка: крошечные дырочки микрофона и молчание на другом конце провода.

— Мне не привыкать разговаривать с чокнутыми, — храбро ответил я, но особой уверенности в себе не ощутил. — Ты один из одиноких людей, кому нравится изводить других.

— Я срезал у них лица. Я сломал нос твоей жене: ударил ее о стену рядом с дверью в кухню. Можешь не сомневаться, я тот, кого ты ищешь, — последние слова произнес жизнерадостный детский голос.

Боль копьем вонзилась в голову, а кровь загрохотала в ушах, как волны, разбивающиеся о пустынный унылый мыс. Во рту вмиг пересохло до горечи. Когда мне удалось глотнуть, казалось, по горлу потекла какая-то грязь. Я боролся с мучительным ощущением, стараясь вернуть голос.

— Как вы там, мистер Паркер? — слова звучали спокойно, почти участливо, но произнесли их четыре разных голоса.

— Я найду тебя.

Он рассмеялся. Теперь стало заметнее, что голос синтезирован. Он как бы членился на сегменты, то же происходит с изображением на экране телевизора: если приблизиться к нему вплотную, картинка превращается в скопление точек.

— Нет, это я нашел тебя, — возразил голос. — Ты хотел, чтобы я тебя нашел, а также нашел их и сделал то, что я сделал. Ты сам вызвал меня, ты зажег во мне новую искру.

Как долго я ждал твоего призыва. Ты хотел, чтобы они умерли. Вспомни ненависть к жене за несколько часов до того, как я забрал ее у тебя. И разве не приходится тебе среди ночи бороться с чувством вины за ощущение свободы, оттого, что ее нет. Я принес тебе освобождение. И ты по меньшей мере должен выразить мне свою благодарность.

— Ты болен, ты не в своем уме, — но это тебя не спасет, — я нажал определитель номера. Появившиеся цифры составили знакомую комбинацию. Это был номер телефона в будке на углу. Я поспешил к двери, чтобы спуститься вниз.

— Нет, не спеши. В последние свои мгновения твоя жена об этом узнала, да узнала, твоя Сьюзен, когда я унес ее жизнь вместе с поцелуем уста в уста. В те незабываемые минуты я страстно желал ее, но это всегда было слабостью рода нашего. Грех наш не в гордыне, а в страсти к человеческому племени. И я выбрал ее, мистер Паркер, и по-своему любил ее, — рокотал мне в ухо низкий мужской голос. — И я не ведал, глас ли это Бога или со мной говорит дьявол.

— Будь ты проклят, — проговорил я. К горлу подступала горечь, а усеявшие лоб капли пота собирались в ручейки и сбегали по лицу. Этот пот, напитанный болезненным страхом, отнял у моего голоса ярость. Я оставил позади три лестничных марша. Оставался четвертый.

— Еще не время уходить, — теперь он говорил детским голосом, таким, как у моей Дженнифер. И в этот момент у меня появилось слабое подозрение о природе этого Странника. — Мы скоро снова поговорим. Возможно, к тому времени моя цель станет для тебя яснее. Возьми мой дар. Надеюсь, он облегчит твои страдания. Он на пути к тебе. Ты... получишь его... как раз сейчас.

Я услышал, как в моей квартире наверху зажужжал сигнал домофона. Остаток пути я мчался, перепрыгивая через две ступени, от подскочившего адреналина все сильнее пульсировала кровь. У своей квартиры, ближайшей к выходу, стояла, сжимая у ворота халат, моя соседка миссис Де Амато, вышедшая на шум. Я пронесся мимо нее метеором, рывком открыл входную дверь, щелкая предохранителем.

На пороге стоял темнокожий мальчик лет десяти. В его широко раскрытых глазах застыл ужас. В руках он держал высокую коробку в форме цилиндра в подарочной упаковке. Я сгреб парнишку за шиворот и втащил в дом. Чтобы отвлечь их от коробки, я крикнул миссис Де Амато, чтобы она подержала мальчика, а сам выскочил за дверь на улицу.

Она оказалась пустынной, только ветер шуршал бумажками, да гонял пустые банки. Эта пустота поразила меня, показалась какой-то неестественной, казалось, жители Виллиджа вступили в сговор со Странником. Телефонная будка стояла на углу под фонарем. Как и улица, она пустовала, и телефонная трубка лежала на месте. Я побежал к телефону, держась подальше от стены на случай, если кто-либо поджидал меня за углом. Но за углом улица жила обычной жизнью, заполненная спешившими по своим делам прохожими; прогуливались, держась за руки веселые пары. Туристы и влюбленные. В отдалении мигали огоньки машин. Здесь меня окружали звуки более привычного, земного мира, который, казалось, оставил меня за своими пределами.

Я круто повернулся на звук шагов за спиной. К будке шла молодая женщина, отыскивая в кошельке мелочь. Она подняла глаза и отшатнулась при виде пистолета в моей руке.

— Найдите другой автомат, — посоветовал я. Окинув взглядом улицу, я поставил пистолет на предохранитель и отправил за пояс. Упираясь ногой в столб опоры, вырвал кабель, удивляясь необычной силе в руках. Затем я отправился домой, и на конце провода у меня в руках болталась, как пойманная рыба, телефонная трубка.

В своей квартире миссис Де Амато держала за руки вырывающегося и рыдающего мальчика. Я взял его за плечи и присел, чтобы лучше видеть его лицо.

— Ну, все в порядке. Успокойся. Тебе нечего бояться, я только спрошу тебя кое о чем. Как тебя зовут?

Мальчик немного успокоился, но плечи его все еще подрагивали. Он пугливо покосился на миссис Де Амато и рванулся к двери. Ему почти удалось освободиться. Он вывернулся из курточки, но не устоял на ногах и упал. Он снова оказался у меня в руках. Я доволок его до стула и насильно усадил, и дал миссис Де Амато номер телефона Уолтера Коула. Я просил передать, что дело срочное и пусть быстрее приезжает.

— Как тебя зовут, малыш?

— Джейк.

— Хорошо, Джейк. Кто дал тебе это? — я кивнул на стоявшую на столе посылку. На оберточной бумаге были изображены игрушечные мишки и леденцы. Венчал сооружение ярко-голубой бант.

Джейк так отчаянно тряхнул головой, что слезинки полетели в разные стороны.

— Джейк, не бойся, все нормально. Скажи, это был мужчина? Джейк, Джейк, — я повторял его имя, стараясь успокоить и помочь сосредоточиться.

Ко мне повернулось заплаканное лицо с огромными испуганными глазами. Он кивнул.

— Ты разглядел его, Джейк?

Подбородок его жалко сморщился и он зарыдал с таким отчаянием, что миссис Де Амато появилась у двери кухни.

— Он сказал, что мне будет плохо, — ответил Джейк. — Он обещал отрезать мне лицо.

К нам подошла миссис Де Амато, и мальчик зарылся лицом в складки ее халата, маленькие руки обхватили женщину за полную талию.

— Джейк, ты его видел? Как он выглядит?

Он поднял голову.

— У него был ножик, такой как у докторов в кино, — мальчик широко раскрыл рот, вспоминая пережитый ужас. — Он показал мне нож и коснулся им вот здесь, — мальчик ткнул себя в левую щеку.

— Джейк, а лицо его ты видел?

— Он был весь черный, — в голосе Джейка зазвенели истеричные нотки. — Там ничего не было! У него не было лица! — срывающимся голосом выкрикнул мальчик.

Я попросил миссис Де Амато до приезда Уолтера Коула посидеть с мальчиком в кухне, а сам сел перед посылкой Странника. На ощупь внутри находился стеклянный предмет высотой около десяти дюймов и диаметром около восьми. Я достал перочинный нож и осторожно отвернул край упаковки, чтобы посмотреть, нет ли под ней проводов или кнопок. Ничего подозрительного там не оказалось. Тогда я разрезал две полоски липкой ленты, скрепляющие листы и опустил бумагу с улыбающимися мишками.

Поверхность сосуда была чистой, и специфический запах дезинфицирующего средства не оставлял сомнений, что он позаботился стереть свои отпечатки. На фоне заполнявшей сосуд желтоватой жидкости я увидел свое двойное отражение: одно на поверхности стеклянного контейнера, а второе внутри — на лице моей когда-то прекрасной дочери. Оно слегка касалось стенки сосуда, но теперь, раздутое и бесцветное, стало таким, как у утопленной жертвы. По краям задранная кожа завивалась локонами, веки прикрывали глаза, как в мирном сне. Душевная боль, страх, ненависть и угрызения совести, — все смешалось воедино и мучительным стоном вырвалось наружу. Из кухни донеслись рыдания мальчика по имени Джейк, и вдруг я услышал, что к его отчаянным вскрикам присоединились мои собственные рыдания.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем приехал Коул. С посеревшим лицом он смотрел на содержимое стеклянного сосуда, затем позвонил криминалистам.

— Ты прикасался к этому?

— Нет. Есть еще телефонная трубка. Но отпечатков наверняка нет. Я даже не уверен, звонил ли он из этой будки. Голос был неестественный, синтезированный. Думаю, он использовал какую-то сложную аппаратуру, чтобы менять голос и тембр, и потом подключился к той телефонной линии. Не знаю. Это мои предположения, вот и все, — я говорил торопливо и сбивчиво, боясь, что не сумею сдержаться, если замолчу.

— Что он сказал?

— Мне кажется, он снова готов взяться за свое.

Коул тяжело опустился на стул и с силой провел рукой по лицу и волосам. Другой рукой в перчатке он взял оберточную бумагу за край и, как вуалью, прикрыл сосуд спереди.

— Ты знаешь, что мы должны сделать, — сказал он. — Нам нужно знать все, о чем он говорил, все, что может помочь выйти на его след. Мальчика мы тоже расспросим.

Я смотрел на Коула, на пол, куда угодно, но старательно обходил взглядом стол и останки всего того, что я потерял.

— Уолтер, он считает себя демоном.

Коул бросил взгляд на стол.

— Очень может быть.

Когда мы уезжали в полицейский участок, прибывшие полицейские суетились перед домом, готовясь начать опрос соседей и прохожих: возможно, кто-то видел Странника за его занятием. С собой мы взяли и Джейка. Вскоре в участок приехали его родители. На лицах обоих застыло выражение растерянности и страха, типичное для бедных порядочных людей, получивших известие, что их ребенок в полиции.

Должно быть, Странник следил за мной целый день, выжидая подходящего момента, чтобы привести в действие свой план. Я стал вспоминать, перебирая в памяти встреченные лица, в надежде отыскать кого-либо, чей взгляд был пристальнее, чем у других. Но все мои усилия оказались напрасными.

В участке мы с Коулом снова и снова возвращались к словам Странника, отмечая любую мелочь, которая могла бы оказаться полезной и помогла бы нащупать какую-нибудь черту, отличающую этого убийцу.

— Ты говоришь, что голоса менялись? — спросил Коул.

— И не один раз. В какой-то момент мне представилось, что я слышу Дженнифер.

— Может быть, в этом что-то есть. Для такого синтеза голосов нужен компьютер. И вполне возможно, что он, как ты предположил, воспользовался линией телефона, что в той будке. Парнишка рассказал, что ему дали посылку в четыре часа и приказали вручить ровно в четыре часа тридцать пять минут. Он ждал в переулке и считал секунды по часам. Так что тот тип оставил себе достаточно времени, чтобы добраться домой и включить систему. Я плохо разбираюсь в таких вещах. Возможно, ему требовался доступ к коммутатору, чтобы все проделать. Я попрошу знающих людей это проверить.

Технология синтезирования голосов — это одно, но зачем оно могло понадобиться — дело другое. Вероятнее всего, Странник стремился оставить как можно меньше следов, а голос мог быть записан и в будущем послужил бы уликой против него.

— А что ты думаешь насчет слов мальчика, что у того типа не было лица? — спросил Коул.

— Это могла быть какая-либо маска, чтобы скрыть лицо. Возможно также, что у него есть легко узнаваемые приметы. А третий вариант — он то, чем кажется.

— Дьявол?

Я промолчал. Я не знал, кто это может быть, как не дьявол, если бесчеловечность заставляет его перейти границу и человечности, или какие-то мотивы затмили в его душе традиционные общечеловеческие принципы.

Когда я в тот вечер вернулся домой, миссис Де Амато принесла мне тарелку нарезанного ломтиками холодного мяса и итальянского хлеба. После всего, что произошло, ей не хотелось меня оставлять, и она посидела со мной немного.

Когда она ушла, я пошел в ванную и долго стоял под душем, таким горячим, какой мог вытерпеть. И я снова и снова мыл руки. Сон долго не приходил, я лежал и смотрел на телефон, а гнев и страх постепенно высасывали из меня силы. Мне даже казалось, что я слышу, как звенят натянутые до предела нервы.

Глава 15

— Папа, почитай мне сказку.

— Какую сказку ты хочешь?

— Смешную, про трех Медведей. Медвежонок в ней такой смешной.

— Хорошо, почитаю, а ты должна спать.

— Ладно.

— Читаю одну сказку.

— Одну, и я буду спать.

* * *

При вскрытии тело сначала фотографируется, в одежде и без. Могут производиться рентгеновские снимки отдельных участков тела, чтобы установить, есть ли в мягких тканях раздробленные кости или инородные предметы. Фиксируются все внешние характеристики: цвет волос, цвет глаз, рост, вес, состояние, в котором находится тело.

* * *

— Медвежонок широко раскрыл от удивления глаза и сказал: «Кто-то ел мою кашу и доел ее всю!»

— Всю-всю!

— Всю-всю!

* * *

Внутреннее обследование производится сверху до низу. Но в первую очередь исследуется голова. Проверяется целостность ребер. Рассечение в виде буквы Y выполняется от плеча до плеча, разрез проходит над каждой грудью, затем идет от верха грудины до лобковой области. Вскрывается сердечная сумка и в результате анализа взятой из нее крови устанавливается группа крови жертвы. Из тела извлекаются сердце, пищевод и трахея. Каждый орган взвешивается, осматривается и членится на образцы. Для проведения анализа берется жидкость из плевральной полости грудной клетки. Образцы тканей подготавливаются для исследования под микроскопом.

* * *

— А потом Златовласка убежала, и медведи ее больше никогда не видели.

— Прочитай еще раз.

— Нет, мы же договорились. Я читаю только одну сказку. На другую у нас нет времени.

— У нас есть еще время.

— Не сегодня. В другой раз.

— Нет, сегодня.

— Нет, отложим чтение на следующий раз. Это не последний вечер, и сказка не последняя.

* * *

Обследуется брюшная полость, чтобы определить, есть ли повреждения. Затем извлекаются органы. Проводится анализ жидкостей из брюшной полости, и каждый орган взвешивается, осматривается, и из него делаются срезы. Анализируется содержимое желудка. Берутся образцы для токсикологического анализа. Как правило, соблюдается следующий порядок извлечения органов: сначала печень, затем селезенка, надпочечники, с почками, желудок, поджелудочная железа и кишечник.

* * *

— Какую сказку ты читал?

— "Златовласка и три Медведя".

— Снова?

— Снова.

— Не хочешь рассказать что-нибудь и мне?

— А что бы ты хотела услышать?

— Что-нибудь развратное.

— Таких историй у меня в голове полно.

— Я знаю.

* * *

Исследование гениталий проводится для выявления возможных повреждений или инородного материала. Берутся вагинальные и анальные пробы, и любой инородный материал собирается и отправляется в лабораторию для исследования на ДНК. Удаляется мочевой пузырь, и образец мочи отправляется на токсикологическую экспертизу.

* * *

— Поцелуй меня.

— Куда.

— Целуй все — губы, глаза, шею, нос, уши, щеки. Целуй меня везде. Мне нравится, когда ты меня целуешь.

— Предположим, я начну с глаз и стану продвигаться вниз.

— Хорошо, так и быть, согласна.

* * *

Череп проверяется на наличие возможных повреждений. Производится рассечение черепа от одного уха через всю голову до другого уха. Удаляется кожа и обнажается череп. Для вскрытия черепа используется пила. Мозг осматривается и вынимается.

* * *

— Почему так, как сейчас, у нас не может быть чаще?

— Не знаю. Я хочу, но не могу.

— Ты так мне нравишься. Пожалуйста, Сьюзи...

— Нет... Я чувствовала спиртное на твоих губах.

— Сьюзен, я не могу сейчас говорить об этом. Не сейчас.

— А когда? Когда мы сможем об этом поговорить?

— Как-нибудь в другой раз. Я ухожу.

— Останься, пожалуйста.

— Нет, я вернусь позднее.

— Пожалуйста...

* * *

На курорте Рехобот-Бич в Делавэре вдоль берега тянется длинная набережная. С одной ее стороны пляж, а с другой — галерея игровых автоматов стоимостью в 25 центов, хорошо известных с детства: игра на очки в шарики, которые нужно закатывать в лузы; скачки железных лошадок по наклонному треку — победителя ждет игрушечный мишка с глазами-пуговками; игра «Рыбак», где ловят «рыбу» удочкой с магнитом вместо крючка.

Арсенал игр, согласно духу времени, пополнился шумными компьютерными играми и устройствами, имитирующими космический полет. Но, несмотря на эти нововведения, Рехобот сохраняет больше очарования, чем расположенные дальше по побережью Дьюи-Бич и даже Бетани. От мыса Кейп-Мей в Нью-Джерси паромы ходят до Льюиса, а оттуда в пяти-шести милях к югу находится Рехобот. Но подъезжать в город с этой стороны на автомобиле не лучший вариант, потому что придется ехать мимо бесконечных торговых центров, магазинчиков всех мастей и закусочных, которыми усеяно шоссе номер один. Значительно приятнее ехать через Дьюи вдоль побережья, любуясь песчаными дюнами, протянувшимися на десятки миль.

С этой стороны путь в город лежит через живописное озеро, мимо церкви, на главную улицу Рехобота, где магазины, бары и рестораны размещаются в старинных деревянных домах, на верандах которых можно сидеть со стаканчиком в руках, наблюдая, как хозяева прогуливают вечерней порой своих собак.

Когда-то давно мы решили отпраздновать вчетвером повышение Томми Моррисона и выбрали Рехобот, чтобы провести там выходные, хотя, если верить молве, там любили тусоваться геи. Мы остановились в гостинице «Лорд Балтимор», где царили комфорт и старина, переносившие постояльцев в другую эпоху. А неподалеку, через квартал, в «Голубой Луне» веселились в свое удовольствие толпы бронзовых от загара дорого одетых мужчин.

Незадолго до этой поездки я стал напарником Уолтера Коула. Я подозревал, что Уолт активно тому способствовал, но этой темы никогда не касались. С согласия Ли он отправился в Делавэр вместе со мной, Томми Моррисоном и моим другом по академии Джозефом Бонфиглиоли (спустя год он погиб, преследуя грабителя, похитившего восемьдесят долларов из винного магазина). Каждый вечер ровно в девять Уолтер звонил Ли узнать, как дела у нее и детей.

К тому времени мы были знакомы с Коулом, наверно, года четыре. Встретились впервые в одном из кафе, облюбованном полицейскими. Я был тогда молод, только закончил учебу и подавал большие надежды. Уже тогда мне прочили, что о моих заслугах будут писать газеты. И написали... спустя много лет, но кто бы мог предположить тогда, в связи с какой трагедией мое имя станет известно...

Уолтер был коренаст, костюм на нем не выглядел будто с иголочки. А борода напоминала о себе проступающей на щеках и подбородке синевой уже спустя час после бритья. Он заслужил репутацию упорного, дотошного сыщика, чьи вспышки озарения давали толчок, казалось, зашедшему в тупик делу, когда лимит удачи, отпущенный почти каждому расследованию, был на исходе.

Уолтер был страстным любителем чтения и поглощал знания с такой же жадностью, с какой в некоторых племенах съедали сердца врагов в надежде стать храбрее. Наши литературные вкусы сходились. Нам обоим нравились гангстерские рассказы Раньона, произведения Вудхауса, Тобиаса Вулфа, Рэймонда Карвера, Дональда Бартелма, поэзия Э.Э. Каммингса и, как ни странно, творчество графа Рочестера, аристократа времен Реставрации, страдавшего от своих слабостей: пристрастия к спиртному, женщинам и неспособности быть достойным мужем.

Как сейчас вижу Уолтера, прогуливающегося вдоль пляжа по набережной Рехобота с фруктовым мороженым на палочке. На нем шорты цвета хаки и кричащей расцветки рубашка навыпуск; его сандалеты шлепают по припудренному песком деревянному настилу, и соломенная шляпа защищает от солнца голову с уже начавшей пробиваться лысиной. Уолт был воплощением довольства, но я знал, что ему постоянно не хватает Ли, чем бы он не занимался: шутил ли с нами, изучал ли меню, просаживал ли деньги на автоматах, таскал ли потихоньку чипсы из пакета Томми или плескался в прохладных волнах прибоя.

Я знал также, что в жизни Коула маленькие радости и красота знакомого и привычного приобретали новый, глубокий смысл, даря истинную радость. Такая жизнь не могла не вызывать зависть.

* * *

В первый раз я увидел Сьюзен Льюис в универсальном магазине старого образца «Лингос Маркет», где сельскохозяйственная продукция и полуфабрикаты продавались наряду с дорогими сырами и фирменными изделиями собственной пекарни. Это был семейный магазин, где работали сестра, брат и их мать, маленькая седая женщина с кипучей натурой, как у пса терьера.

Наутро после нашего приезда на курорт я выполз в «Лингос» купить кофе и газету. Сухость во рту и дрожь в ногах напоминала о бурно проведенной ночи. Она стояла у прилавка и заказывала себе кофе, фасоль и орешки. На ней было желтое летнее платье. Я отметил собранные в хвост пышные волосы и глубину синих глаз. Она была невероятно, сказочно красива в то утро.

Мой же вид не выдерживал никакой критики. Тем не менее она мне улыбнулась. Я встал за ней к прилавку, и от меня, должно быть, несло перегаром.

В тот же день я снова увидел ее, на этот раз у бассейна. Она вышла из воды и отправилась переодеваться, а я в это время пыхтел в лодке-тренажере, стараясь выгнать остатки хмеля. В последующие день-два я замечал ее то там, то здесь: в книжном магазине, где она рассматривала обложки обманчиво увлекательных триллеров; или она проходила мимо прачечной самообслуживания с пакетом пончиков; я видел ее с подругой в окне бара «Ирландские глаза»... но как-то вечером наши пути пересеклись на берегу. Она стояла на моле спиной к набережной: позади Сьюзен шумела играми и голосами галерея автоматов, а перед ней разбивались волны прибоя.

Она была одна и увлеченно наблюдала за белеющими среди тьмы пенными бурунами. Если не считать галереи и палаток с едой, где крутилась публика, пляж выглядел поразительно пустынно.

Я подошел и встал рядом. Она оглядела меня и улыбнулась:

— Теперь вам получше?

— Слегка. Вы застали меня не в лучшее время.

— Да уж, я носом чуяла это «не лучшее время», — поморщилась она.

— Извините. Если бы я знал, что встречу вас, я бы приоделся, — ответил я совершенно серьезно.

— У меня тоже случались плохие времена.

Вот так все и началось. Сьюзен жила в Нью-Джерси и каждый день приезжала в Манхэттен, где работала в издательстве, а каждую вторую неделю отправлялась на выходные в Массачусетс навестить родителей. Год спустя мы поженились. А еще через год у нас родилась Дженнифер. Три года мы прожили хорошо, а потом все пошло наперекосяк. Думаю, в этом есть моя вина. Когда мои родители поженились, они хорошо представляли себе, какую дань требует от брака жизнь полицейского. Отец сам жил такой жизнью и видел, какой отпечаток служба накладывает на жизнь тех, кто работал рядом. Мама тоже не заблуждалась на этот счет. Ее отец служил в штате Мэн помощником шерифа и вышел в отставку прежде, чем издержки его профессии стали непомерно велики.

Сьюзен такого опыта не имела. В семье, где росли еще трое детей, она была младшей. Ее и ныне здравствующие родители, а также остальные члены семьи в ней души не чаяли. Когда ее не стало, все они перестали со мной разговаривать. Даже во время похорон мы словом не перемолвились. После смерти Сьюзен и Дженнифер мне словно преградили доступ в поток жизни, обрекая болтаться в темной стоячей воде.

Глава 16

Смерть Сьюзен и Дженнифер привлекла к себе повышенное внимание, но волна интереса быстро улеглась. Несмотря на то, что в прессе не сообщалось о таких шокирующих подробностях, как снятая кожа, срезанные лица и ослепление, это не остановило любителей пощекотать себе нервы. В продолжение определенного времени эти чокнутые подъезжали к дому и фотографировались во дворе. Патруль даже задержал парочку, пытавшуюся через черный ход пробраться на кухню, чтобы сняться на тех стульях, на которых умерли Сьюзен и Дженнифер. После трагедии мне то и дело звонили: одни заявляли, что они в браке с убийцей, кто-то сообщал о встречах с ним в прошлой жизни, были и такие, кто злорадствовал по поводу гибели моей семьи. В конце концов я съехал оттуда и общался только по телефону с адвокатом, которому поручил продать дом.

Общину возле Портленда, в штате Мэн, я нашел, возвращаясь в Манхэттен из Чикаго после неудачной гонки за очередным призраком. Байрон Эйбл, подозреваемый в детоубийстве, был уже мертв, когда я приехал. Он сцепился с местными бандитами на стоянке у бара и поплатился за это. Возможно, мне хотелось найти покой для души в каком-то знакомом месте, но я не бывал дальше дома в Скарборо, завещанного мне дедом.

Я был совсем плох. Когда девушка из общины наткнулась на меня у заколоченных дверей магазина и предложила ночлег, я оказался в состоянии только кивнуть головой. Я плакал, и меня тошнило. Двое ее спутников, огромного роста, в грязных сапогах, пропахших потом и хвоей рубашках заволокли меня в машину и втолкнули на заднее сиденье. Тогда я подумал, что они собираются меня убить, и особых возражений у меня бы не возникло.

Им почти это удалось. Когда я покидал общину шесть недель спустя, я потерял в весе четырнадцать фунтов и мышцы у меня на животе выдавались вперед, как пластины на спине аллигатора. Я трудился на их маленькой ферме и посещал занятия, где такие же, как и я, пытались освободиться от своих «демонов». Меня по-прежнему тянуло к рюмке, но я подавлял это желание, как меня учили. По вечерам мы молились, а каждое воскресенье пастор читал проповедь о воздержанности, терпимости, необходимости для каждого человека обрести душевный покой. Существовала община за счет продажи продуктов сельского хозяйства и мебели собственного производства, а также за счет пожертвований тех, кому она помогла; некоторые стали теперь состоятельными людьми.

Все мои попытки обрести душевный покой ни к чему не привели, более того, меня пожирала жажда выместить на ком-либо свою злость. Я чувствовал себя в подвешенном состоянии: расследование зашло в тупик и могло возобновиться только после совершения сходного преступления, тогда появилась бы возможность найти закономерности и составить схему.

Кто-то отнял жизнь у моих жены и дочери и остался безнаказанным. Боль, гнев и чувство вины слились во мне и неуклонно поднимались, как приливная волна, которая рано или поздно, должна выплеснуться на берег. Это стремление грызло меня зверем, а от мыслей разрывалась голова. Оно и погнало меня в город, где в туалете на автобусной станции я забил до смерти сутенера Джонни Пятницу, подкарауливавшего там девчонок-беспризорниц, которые стекались в Нью-Йорк в надежде на удачу.

Сейчас мне кажется, что я всегда хотел убить его, но старался спрятать это желание в отдаленном уголке сознания, пытался замаскировать свои намерения удобными для себя оправданиями и предлогами. Наподобие тех, какими долго пользовался всякий раз, когда передо мной появлялась порция виски или я слышал щелчок открывающейся пивной банки. Собственное бессилие и неспособность других отыскать убийцу Сьюзен и Дженни ожесточили меня до крайности. Я увидел шанс нанести удар и не отвернулся от него. С того момента, как я с пистолетом и перчатками отправился на автобусную станцию, Джонни Пятницу можно считать покойником.

Темнокожий Пятница, высокий и худой, напоминал проповедника — в неизменном темном костюме и застегнутых наглухо рубашках без воротника. Завидев прибывших «новеньких», он раздавал им Библию и угощал супом из термоса. А когда подмешанный в бульон барбитурат начинал действовать, мерзавец уводил оболваненных девчонок со станции и усаживал в стоявший наготове фургон, после чего они исчезали, словно и не приезжали вовсе. Появлялись они через некоторое время на улицах уже безвольными наркоманками, продающими себя за дозу, которыми Пятница снабжал их по вздутым ценам, в то время как сам за их счет набивал себе карманы.

Он занимался «прокатом» детей, и на фоне других промыслов, далеких от гуманности, его мерзкий «бизнес» не давал шанса на искупление. Этот мерзавец снабжал педофилов детьми: доставлял к дверям надежных домов, где их подвергали насилию и всяческим унижениям, после чего возвращали «владельцу». Более состоятельным и извращенным клиентам Джонни предоставлял доступ в «подвал» на заброшенном складе в квартале Швейников. Здесь за десять тысяч долларов клиенты получали у Джонни на выбор мальчика или девочку, ребенка или подростка. Их разрешалось мучить, насиловать и даже при желании убить, а Джонни брал на себя заботу о трупах. В определенных кругах он был известен своей осторожностью и осмотрительностью.

Я узнал о Джонни Пятнице, разыскивая убийцу моих жены и дочери. Убивать его я не собирался или не хотел признаваться себе в таком желании. Бывший осведомитель сообщил мне, что Джонни иногда приторговывал фото— и видеозаписями со сценами сексуального насилия и пыток; мне также стало известно, что он главный поставщик подобной продукции, и тот, чьим вкусам она отвечала, обязательно вступал в контакт с Джонни Пятницей или одним из его агентов.

Я пять часов терпеливо наблюдал за сутенером на автобусной станции и последовал за ним, когда он направился в туалет. Там было два помещения: в первом находились умывальники с зеркалами над ними, а во втором вдоль одной стены размещались писсуары, а напротив проход разделял два ряда кабин. Рядом с раковинами в своем стеклянном отсеке сидел пожилой служитель в форменной одежде, но его так увлек журнал, что он даже не заметил, как я вошел вслед за Джонни. Двое мужчин мыли руки, еще двое стояли у писсуаров. Из кабин были заняты две в левом ряду и одна — справа. Из динамика доносилась мелодия, но какая точно, узнать было трудно.

Джонни Пятница вразвалочку направился к писсуару дальнему справа. Я остановился через два писсуара от него и подождал, пока управятся двое других мужчин. Стоило им выйти, и я оказался за спиной Джонни. Зажав ему рот, я приставил к его мягкой шее «смит-вессон» и затащил сутенера в последнюю кабину, самую дальнюю от занятой в этом ряду.

— Эй, отпусти меня, — прошептал он, испуганно выпучив глаза.

Я дал ему коленом в пах, и он упал на колени, а я запер дверь. Он попытался подняться, но сильный удар в лицо пресек эту попытку.

— Ни звука! — я ткнул пистолетом ему в голову. — Повернись ко мне спиной.

— Пожалуйста, не надо.

— Заткнись и поворачивайся.

Оставаясь на коленях, он медленно развернулся. Я спустил с него пиджак и надел наручники. В другом кармане у меня были припасены тряпка и липкая лента. Я засунул кляп Джонни в рот и примотал несколько раз лентой. Затем я рывком поднял его и толкнул на унитаз. Он с силой пнул меня ногой в голень и дернулся вверх, но потерял равновесие и тут я снова его ударил. После этого он остался сидеть, а я прислушался, не отводя от него пистолет, не привлекла ли внимание наша возня. Но все было тихо, только в бачке шумела вода.

Я сказал Джонни Пятнице, что мне нужно от него. Он прищурился, когда понял, кто перед ним. Пот бежал по его лицу, и попадал в глаза. Джонни старался его смигнуть. Из разбитого носа у него текла кровь, и тонкий красный ручеек, выбегая из-под ленты, струился по подбородку.

— Мне нужны имена, Джонни. Имена клиентов. И ты мне их назовешь.

От презрительного фырканья под носом у него запузырилась кровь. Взгляд его стал холодным. Зализанные назад черные волосы и глаза-щелочки делали его похожим на черную ядовитую гадину. Когда я сломал ему нос, глаза от боли стали круглыми.

Я ударил его еще несколько раз, не жалея силы, в живот и в голову. Потом я сорвал ленту и вытащил окровавленный кляп.

— Назови имена.

— Хрен тебе, — выплюнул зуб Джонни. — Пошел ты на хрен со своими мертвыми сучками.

Дальше все происходило как в тумане. Помню, что с остервенением молотил его, чувствуя, как хрустят кости и трещат ребра, как темнеют от его крови перчатки на моих руках. Черная туча заволокла сознание, и странные красные молнии пронзали ее одна за одной.

Когда я остановился, лицо Джонни превратилось в кровавое месиво. Я стиснул его челюсть, с губ его капала кровь.

— Говори, — прошипел я.

Взгляд его медленно вернулся ко мне, разбитые губы растянулись в усмешке, и приоткрывшийся рот представился входом в преисподнюю. Тело его выгнулось, и дернулось несколько раз. Черная кровь хлынула из носа, рта и ушей, и Джонни пришел конец.

Я отступил, тяжело дыша, затем постарался как можно тщательнее стереть с лица брызги крови и почистил перед куртки, хотя на черной коже и черных джинсах трудно было бы что-нибудь разглядеть. Я стащил с рук перчатки и затолкал их себе в карман. Прежде чем осторожно выглянуть наружу, спустил воду, а затем вышел и закрыл за собой дверь. Из кабины уже потянулся темный ручеек, собираясь в углублениях между плитками пола.

Я сознавал, что в туалетной комнате могли слышать хрипы Джонни, но мне все было безразлично. Когда я уходил, пожилой мужчина у писсуаров даже не посмотрел в мою сторону. Как добропорядочный гражданин, он хорошо знал, когда предпочесть чужим делам свои собственные. Не было пусто и у раковины, но я поймал в зеркале только беглые взгляды. Но место дежурного в стеклянной будке пустовало. Я вовремя нырнул в дверь, ведущую на подземную стоянку: с верхнего уровня уже спешили в туалетную двое полицейских. Я прошел между стоявшими рядами автобусами и оказался на улице.

Возможно, Джонни Пятница заслуживал смерти. Можно не сомневаться, что кончину его никто не оплакивал, да и полиция занималась розыском его убийцы чисто формально. Но слухи, как видно, появились, и, по-моему, они дошли до Уолтера.

И я живу с сознанием, что убил Джонни Пятницу, как и с мыслями об убийстве Сьюзен и Дженнифер. Да, возможно, он заслуживал смерть и получил по заслугам, но не мне следовало вершить над ним суд и расправу. Видно, прав был кто-то мудрый, сказав: «Справедливость будет торжествовать в следующей жизни. А в этой торжествует закон». Последние минуты Джонни были определены не законом; восторжествовала справедливость, но какая-то изуверская, справедливость произвола одного человека над другим.

Я не верил, что мои жена и ребенок первыми пали от руки Странника, если это был он. Во мне крепла уверенность, что в болотах Луизианы скрыта еще одна жертва, и ее личность давала ключ к личности этого человека, возомнившего, что он стоит выше человека. Эта жертва была частью мрачной традиции человеческой истории, занимая одно из мест в длинной веренице жертв, корни которой в глубине веков, когда задолго до эры христианства люди приносили человеческие жертвы, чтобы умилостивить своих свирепых богов, чьи не знающие пощады образы они сами создавали и сами повторяли их жестокие деяния.

Девушка в Луизиане стала одним из звеньев кровавой цепи, а ее древняя безымянная предшественница была найдена в пятидесятые годы в торфяном болоте в Дании. Приблизительно две тысячи лет назад ее ослепили и нагую утопили среди торфяников. От ее смерти можно было бы проследить путь к другой жертве, чью жизнь отнял человек, уверивший себя, что сможет умиротворить демонов в себе ценою ее жизни. Но, раз пролив кровь, он вошел во вкус: ему захотелось большего, и он отнял у меня жену и ребенка.

Дети своего времени, мы больше не верим в Зло как таковое, а только в злые деяния, которые поддаются объяснению с позиций разума. Верить в существование злых сил — значит сдаться в плен суевериям и с опаской заглядывать вечером под кровать либо испытывать страх перед темнотой. Но поступки части людей объяснить значительно сложнее, потому что их совершают те, в чьей природе коренится зло, и сами они суть зло.

Такие, как Джонни Пятница и ему подобные рыщут в поисках жертв среди живущих на окраинах, на задворках общества, среди тех, кто заблудился на жизненном пути. Опасно бродить в темноте на окраине жизни: стоит лишь заблудиться и остаться в одиночестве, и тебя уже сторожат те, кто только того и ждет, чтобы использовать свой шанс. Наши предки в своих суевериях были недалеки от истины: в боязни Темноты есть свой резон.

Я пришел к заключению, что след зла тянется через всю жизнь человеческого рода,подобно тому как след из болота в Дании ведет к болоту в Луизиане. Зло существовало как традиция, как оборотная сторона, изнанка жизни, пролегающая под всем человеческим существованием, словно канализация под городом, и она сохраняется в мире даже после того, как была разрушена одна из ее составных частей, и все потому, что это всего лишь малая часть огромного темного целого.

Возможно, размышления о природе зла отчасти и определили мое желание выяснить правду о семье Кэтрин Деметр. Оглядываясь назад, я осознал, что зло также проникло в ее жизнь и оставило в ней роковую отметину. Если бы я не смог бороться со злом, воплощенным в Страннике, я бы нашел его в других формах. Я верю в сказанное. Верю в то, что зло существует, потому что прикоснулся к нему, а оно коснулось меня.

Глава 17

На следующее утро я позвонил в частную контору Рейчел Вулф и узнал от секретаря, что она проводит семинар в Колумбийском университете. Я спустился в подземку и быстро добрался к главному входу на территорию университета. Немного побродил по книжной ярмарке, полистал книги среди снующей вокруг студенческой братии, а затем отправился к главному входу в колледж.

Мой путь лежал через большой квадрат двора. В одном его конце располагалась библиотека, в другом — здание администрации, а между ними посреди зеленого газона, высилась статуя Альма-матер, как посредник между учением и бюрократией. Подобно большинству горожан, я редко захаживал на территорию университета, и меня всегда поражало, что всего в нескольких шагах от суеты городских улиц царит спокойная сосредоточенность учебного центра.

Ко времени моего приезда лекция Рейчел Вулф уже заканчивалась. Я ждал у входа в лекционный зал. Наконец она появилась в сопровождении молодого человека с волнистой шевелюрой и в круглых очках, судя по виду, очень прилежного. Он буквально смотрел ей в рот и ловил каждое слово с жадностью истово верующего. Она заметила меня и с улыбкой распрощалась с ним. Молодой человек явно огорчился, и было видно, что ему хотелось бы задержаться, но он все же повернулся и удалился, повесив голову.

— Чем могу служить, мистер Паркер, — спросила Рейчел. В глазах отразилось удивление от неожиданной встречи и в то же время интерес.

— Он вернулся.

* * *

Мы с ней дошли до Венгерской кондитерской на Амстердам-авеню, где за столиками юноши и девушки сосредоточенно штудировали учебники, прихлебывая кофе. Рейчел Вулф, одетая в джинсы и пушистый свитер с орнаментом в виде сердца спереди, сама могла бы сойти за студентку, забежавшую перекусить.

Несмотря на все передряги, она возбуждала меня. После смерти Сьюзен к женщинам меня не тянуло, и жена была последней женщиной, с кем я был близок. Рейчел же, с ее длинными рыжеватыми зачесанными за уши волосами, пробудила во мне томление, в котором отражалось нечто большее, чем обычное желание. Я остро, до боли внутри чувствовал свое глубокое одиночество.

— Извините, — сказал я, встретив в ее взгляде оттенок недоумения и любопытства. — Я задумался.

Она кивнула и взяла посыпанный маком рогалик. Оторвав внушительный кусок, отправила его в рот и удовлетворенно вздохнула. В ответ на мой слегка ошарашенный взгляд она прикрыла рот рукой и тихонько рассмеялась:

— Извините, но я обожаю сдобу и все такое. Как только вижу перед собой булочку, у меня сразу слюнки текут, и все манеры побоку.

— Мне это очень даже знакомо, — ответил я. — У меня был похожий случай, но потом я решил, что дело добром не кончится, и расстался с этим увлечением.

Она улыбнулась и пресекла попытку кусочка булочки вырваться на свободу, подтолкнув его обратно в рот. На некоторое время разговор прервался.

— Полагаю, ваши родители увлекались джазом, — предположила она.

Я озадаченно молчал, не сразу уловив суть вопроса, а она улыбалась моему недоумению. Меня не раз спрашивали об этом, но сейчас я был особенно рад отвлечься. И, думаю, она это понимала.

— Нет, мои отец с матерью имели о джазе самое отдаленное представление, — начал я. — Отцу просто понравилось имя Берд[4]. Он впервые услышал о Берде Паркере у купели, когда меня крестили. Его просветил священник, оказавшийся, как мне потом рассказали, большим любителем джазовой музыки. Радость пастора не знала границ. Он не был бы более счастлив, если бы отец объявил, что собирается назвать всех своих детей в честь музыкантов джазового оркестра Уильяма Бэйси. А вот отец радовался куда меньше что его первенец станет тезкой чернокожего джазиста, но думать о другом имени было поздно.

— А какие имена он дал остальным детям?

— Случай не представился, — повел плечом я. — После меня мама не могла больше иметь детей.

— Может быть, она считала, что ей себя уже не превзойти, — улыбнулась Рейчел.

— Не думаю, — усомнился я. — Ребенком я доставлял ей одно беспокойство. Отца это просто бесило.

Я видел по ее глазам, что мисс Вулф хочется спросить меня об отце, но что-то в моем лице ее остановило. Довольно облизнувшись, она отодвинула от себя опустошенную тарелку и поудобнее уселась на стуле.

— Расскажите, что произошло.

Я подробно рассказал ей обо всех событиях предыдущего вечера. Слова Странника врезались мне в память, и что-либо упустить было просто невозможно.

— Почему вы так его называете?

— Один мой знакомый свел меня с женщиной, которая сказала мне, что получает... э-э-э... послания от неизвестной погибшей девушки. Эта девушка умерла такой же смертью, как Сьюзен и Дженнифер.

— Девушку обнаружили?

— Никто ее не искал. Экстрасенсорные контакты старой женщины не являются достаточным основанием для начала расследования.

— Но, если девушка действительно реальна, вы уверены, что это тот же человек?

— Я уверен, что так и есть.

Рейчел посмотрела на меня, словно хотела развить тему, но передумала.

— Расскажите, но теперь медленнее, все, что говорил этот «Странник».

Я говорил, пока она жестом меня не остановила.

— "Поцелуй уста в уста" — это цитата из Джойса. В ней дается описание «бледного вампира». Мы имеем дело с образованным, начитанным человеком. Место, где есть слова «наш род», имеет, как мне кажется, библейский оттенок, но полной уверенности у меня нет. Надо будет это выяснить. Повторите то место еще раз. — Она записала фразу под мою диктовку в свой пухлый блокнот. — У меня есть друг, который преподает теологию и разбирается в библейских текстах. Возможно, он сможет определить первоисточник. Кстати, а вам известно, что мое участие в этом деле не приветствуется? — спросила она, закрывая блокнот.

Я ответил, что не знал.

— О нашем обсуждении кто-то доложил начальнику департамента. Ну, и ему не понравилось, что его родственником пренебрегли.

— Мне нужна помощь. Мне необходимо выяснить все, что возможно, — неожиданно меня сильно замутило. Я с трудом подавил тошноту, и от усилия даже заболело горло.

— Думаю, что это не вполне разумно. Возможно, будет лучше предоставить полиции заниматься всем этим. Знаю, что вам хотелось бы не это услышать, но после случившегося вы рискуете себе навредить. Вам понятно, что я имею в виду?

Я медленно кивнул. В ее словах была изрядная доля правды. Часть моего существа хотела отступить и снова погрузиться в поток обычной жизни. Мне хотелось освободиться от бремени всех своих переживаний и вернуться к подобию нормального существования. Мне очень хотелось перестроить свою жизнь. Но после того, что произошло, я оказался в состоянии оцепенения и неопределенности. А теперь возвращение Странника отнимало у меня всякую возможность возврата к нормальной жизни, оставляя таким же беспомощным, как и прежде.

Думаю, Рейчел Вулф это понимала. Возможно, именно по этой причине я и обратился к ней, надеясь на понимание.

Как вы, вам нехорошо? — она коснулась моей руки, и я едва не вскрикнул. Вместо ответа я снова кивнул.

— Вы оказались в исключительно трудном положении. Его решение войти с вами в контакт означает, что ему нужно ваше участие, и есть вероятность, что может появиться нить, за которую можно будет ухватиться. Если исходить из интересов следствия, вам не следует менять свой уклад жизни, и, возможно, он вновь объявится, но с точки зрения вашего благополучия... — она не стала заканчивать фразу, а зашла с другой стороны. — Может быть, вам оказалась бы нелишней помощь специалиста. Извините за прямоту, но об этом не сказать нельзя.

— Знаю, и ценю совет.

После стольких месяцев горестного оцепенения у меня пробудился интерес к женщине, а она советует мне обратиться к психиатру. Вот она, странность жизни.

— Думаю, и ФБР хотят, чтобы я прекратил всяческое расследование.

— У меня ощущение, что вы настроены на другое.

— Я пытаюсь кое-кого найти. Это отдельное дело, но у меня серьезные опасения, что этот человек может оказаться в беде. Останься я здесь, помочь ей будет некому, если мои предположения верны.

— Возможно, уехать отсюда на некоторое время идея неплохая, но судя по вашим словам...

— Продолжайте.

— Создается впечатление, что вы пытаетесь спасти этого человека, однако сами не вполне уверены, нуждается ли он в спасении.

— Может быть, спасти ее нужно мне самому не меньше, чем ей.

— Может быть.

* * *

В этот же день немного позднее я сообщил Уолтеру Коулу, что продолжу поиски Кэтрин Деметр. Мы сидели в тиши «Чамлиз», старейшего из баров в районе Виллидж, где во времена сухого закона торговали из-под полы спиртным. Уолт немало удивил меня, предложив встретиться именно здесь. Но уже сидя в баре за чашкой кофе, я понял, почему он выбрал это место.

Нельзя было не оценить его колорит, место в истории города. Биографию этого заведения можно проследить, как происхождение старого шрама или морщинки у глаз. «Чамлиз» благополучно пережил времена запрета на спиртное, когда посетители, чтобы не попасть в облаву, сбегали через черный ход, выходивший на Барроу-стрит. Он выстоял в военные годы, в периоды биржевых кризисов и гражданского неповиновения; даже ржавчина времени оказалась бессильна его подточить. И пусть на короткое время, но мне захотелось стать частью этой стабильности.

— Ты должен остаться, — ответил Уолтер. Он снова пришел в кожаном пиджаке. Когда Коул появился в нем на пороге, кто-то из публики даже присвистнул, и теперь злосчастный пиджак висел на спинке стула.

— Нет.

— Что значит «нет»? — Коул начал сердиться. — Он вышел на связь. Ты остаешься, мы ставим твой телефон на прослушивание и попытаемся в следующий раз его засечь.

— Думаю, он не станет больше звонить, по крайней мере, пока. И я очень сомневаюсь, что нам удастся его засечь. Уолтер, он не желает, чтобы его остановили.

— Тем более его надо остановить. Боже, подумать только, что он сделает, что собирается устроить снова. Да и ты из-за него...

— Что я такого сделал? — тихо и со значением спросил я. — Скажи мне, Уолтер, что я сделал, ну, скажи!

Он промолчал, и я видел, как он проглотил готовые сорваться слова. Мы оказались в опасной близости от края, но он сумел дать задний ход.

Странник желал, чтобы я остался. Ему хотелось, чтобы я торчал дома в ожидании звонка, которого может и не быть. Я не мог позволить ему распоряжаться мной. И в то же время мы с Коулом знали, что контакт, в который он вступил, стал первым звеном в цепи, что со временем способна была вывести нас на него.

Один из моих друзей по имени Росс Оука работал в полицейском отделении города Колумбия, штат Южная Каролина, как раз в то время, когда Ларри Джин Белл похитил и задушил двух девчонок. Одну из них, семнадцатилетнюю, он схватил неподалеку от почтового ящика, другую, девяти лет, увез с площадки для игр. К тому времени как тела обнаружили, из-за сильного разложения не представлялось возможным установить, подверглись ли жертвы сексуальному насилию, однако Белл позднее признал, что изнасиловал обеих.

На след Белла удалось выйти благодаря серии телефонных звонков в дом семнадцатилетней девушки. Разговаривал он главным образом со старшей сестрой своей жертвы. Он также прислал письмо от похищенной девушки. В телефонных разговорах убийца представлял дело так, будто девушка жива. Семья не знала правды, пока не было обнаружено тело. После похищения младшей девочки он позвонил сестре первой жертвы и описал похищение и само убийство, кроме того, он предупредил сестру убитой, что теперь на очереди она.

Белла обнаружили по слабому оттиску телефонного номера на письме убитой. С помощью этого полустертого отпечатка удалось методом исключения установить адрес. Ларри Джин Белл, белый, тридцати шести лет, раньше был женат, но теперь жил с родителями. Следователям он сказал, что это совершил «плохой Ларри Джин Белл».

Я знал десятки случаев, когда контакт убийцы с семьей жертвы позволял его поймать, но мне также приходилось видеть последствия таких душевных пыток. Можно сказать, что семье первой жертвы Белла повезло: они всего лишь две недели терпели его бредовые россказни. А вот семейство из Талсы, штат Оклахома, два года терзали телефонными звонками. Няня-мужчина изнасиловал их маленькую дочь и расчленил тело.

Накануне вечером, помимо охвативших меня гнева, боли и горя, я испытывал еще одно чувство. Из-за него я боялся, по меньшей мере пока, дальнейших контактов со Странником.

Я почувствовал облегчение.

Семь месяцев не принесли никаких известий. Полицейское расследование зашло в тупик. Мои усилия установить убийцу жены и дочери также оказались тщетными. Я боялся, что он куда-либо исчез.

И вот он вернулся. Связавшись со мной, он давал шанс себя обнаружить. Он пойдет на новое убийство, и определится схема, которая приблизит нас к нему. Все эти мысли не давали мне покоя всю ночь, и только под утро до меня дошел скрытый смысл моих чувств.

Странник увлекал меня в круг зависимости. Он подбрасывал мне подачку в виде звонка и останков дочери и заставлял меня, пусть даже на какой-то короткий момент, желать гибели других в надежде, что их смерти могут приблизить меня к нему. Когда мне стала ясна его задумка, я принял решение не идти на поводу у этого человека. Решение далось нелегко, но я знал, что он отыщет меня, если захочет связаться со мной. Я же тем временем уеду из Нью-Йорка и продолжу поиски Кэтрин Деметр.

И все же имелась другая, глубинная причина для продолжения поисков Кэтрин Деметр. Полуосознанную мной, эту причину уловила Рейчел Вулф.

Я не верил в раскаяние без заглаживания вины. Мне не удалось защитить жену с ребенком, и они расстались с жизнью. Возможно, это было заблуждение, во я верил, что моей второй неудачей станет смерть Кэтрин Деметр, если она погибнет из-за того, что я прекращу поиски. В ней, может быть ошибочно, я видел для себя шанс искупить вину.

Я пытался частично объяснить все это Уолтеру; что мне нужно избежать зависимости от этого человека, что я должен искать дальше Кэтрин Деметр и нужно это как ей, так и мне. Но большую часть своих размышлений я оставил при себе. Мы расстались сухо, недовольные друг другом.

* * *

Накопившаяся за утро усталость взяла свое, и я на час забылся беспокойным сном. Мне снились бесконечные разговоры с убийцей, не имевшим лица, и образы дочери перед смертью. Я проснулся в поту с ног до головы и на грани безумия.

Перед тем как я окончательно пришел в себя, мне привиделась Кэтрин Деметр. Ее окружала тьма, языки пламени и детские кости. И мне стало ясно, что на нее опустилась чудовищная черная пелена, и я должен попытаться спасти ее, спасти нас обоих от жадных объятий мрака.

Часть 2

Eadem mutata resurgo[5]

Эпитафия с надгробия на могиле швейцарского физика Якоба Бернулли

Глава 18

В тот же день я отправился в Виргинию. Путь предстоял неблизкий, но я сказал себе, что мне нужно время проверить машину в дороге. В пути я старался как-то упорядочить события последних двух дней, но мысли мои неизменно возвращались к лицу дочери в колбе с формальдегидом.

Спустя час я засек за собой хвост: красный «ниссан» с полным приводом, и в нем двое. Они держались за четыре машины от меня, но стоило мне набрать скорость, как прибавили газ и они. Когда я уступал дорогу, они держали меня в поле зрения сколько могли, а потом повторяли мой маневр. Номера машины были предусмотрительно забрызганы грязью. Машину вела женщина с белокурыми зачесанными за уши волосами, глаза скрывали темные очки. Рядом сидел темноволосый мужчина. Я дал им обоим за тридцать, мне они раньше не встречались.

Если меня вели федералы, что было маловероятно, то делали они это грубо. Возможно, это нанятые Санни убийцы, тогда прижимистость сынка налицо: он даже убийц постарался нанять по дешевке. Только идиот взял бы для слежки полноприводную машину. При высоко расположенном центре тяжести она катится так же легко, как пьяный с горки. Конечно, возможно, что у меня разыгралась фантазия, но, скорее всего, за мной действительно следили.

Напасть они не пытались, и я потерял их из виду на проселочных дорогах где-то между Уоррентоном и Калперером на пути к горам Блю-Ридж. Если бы они снова появились, не заметить их я бы не мог. Их джип маячил на дороге, как кровь на снегу.

День медленно угасал. Слабеющие солнечные лучи пронизывали листву, и в свете их поблескивали сетчатые коконы гусениц. Я знал, что под паутиной прядей извиваются личинки, методично превращая живой зеленый лист в коричневое безжизненное ничто. С погодой мне в основном повезло, а названия городов, расположенных по краю долины Шенандоа, были не лишены поэтического оттенка: Вулфтаун, Куинкве, Лидия, Роузленд, Лавингстон, Брайтвуд. Можно было бы дополнить список и Хейвеном, но только в том случае, если вы не станете заезжать в него, чтобы не испортить общее приятное впечатление.

Хейвен встретил меня проливным дождем. Город находился в долине к юго-востоку от Блю-Ридж, занимая положение почти у вершины треугольника, в основании которого располагались Вашингтон и Ричмонд. При въезде в город на щите красовалась надпись: «Приветствие Долины». Но Хейвен, надо сказать, особой приветливостью не отличался. Он оказался невзрачным серым городком. Возле нескольких домов стояли ржавые экипажи. Не считая закусочной и торгующего допоздна магазина, привлечь случайного путника мог только слабенький свет неоновых ламп на вывеске бара гостиницы «Радушная встреча» да огни местного ресторанчика напротив. В городках такого рода ветераны иностранных войн собираются раз в год вместе, нанимают автобус и отправляются куда-нибудь подальше от города почтить память своих павших друзей.

Я поселился на окраине в мотеле «Вид Хейвена». Кроме меня постояльцев не оказалось. Во всем здании сильно пахло свежей краской. Когда-то это, вероятно, был впечатляющего вида особняк, но теперь, после переделок, он превратился в безликую трехэтажную гостиницу.

— На втором этаже идет ремонт, — сообщил мне служащий, представившийся как Руди Фрай. — Мне придется разместить вас наверху. Вообще, нам не следовало бы пока принимать гостей, но... — он улыбнулся, давая понять, какое большое одолжение делает мне, разрешая остаться. На вид Руди перевалило за сорок. Он был мал ростом и слишком толст. На рубашке под мышками желтели давнишние следы пота. От него слегка попахивало медицинским спиртом.

Я огляделся. У меня создалось впечатление, что гостинице даже в лучшие времена не грозил наплыв посетителей.

— Я знаю, о чем вы думаете, — улыбнулся клерк, блестя вставными зубами. — Вы удивляетесь, зачем кому-то понадобилось бросать деньги на ветер, занимаясь обновлением мотеля в такой дыре? — он подмигнул и доверительно наклонился ко мне. — Хочу сказать вам, сэр, что городу недолго оставаться дырой. Здесь собираются развернуться японцы. А с их приходом это место превратится в золотое дно. А где же еще им остановиться? — он весело рассмеялся. — Черт возьми, да мы с купюрами будем в сортир ходить. — Он вручил мне ключ с тяжелым деревянным брелоком. — Ваша комната на верхнем этаже, номер двадцать три. Лифт не работает.

Комната оказалась довольно чистой. Запертая дверь вела в смежную комнату. Вскрыть замок перочинным ножом было секундным делом. Затем я принял душ, переоделся и вернулся в город.

Экономический спад семидесятых нанес тяжелый удар по Хейвену: он подкосил в нем и без того скудную промышленность. Возможно, городку удалось бы оправиться, найти новый путь к благосостоянию, но его мрачная история сыграла свою роковую роль, и город постепенно совсем захирел. А дождь с усердием поливал улицы и магазины, людей и дома, лился на ржавеющие кузова и машины — на все вокруг. Но его старания не хватило, чтобы освежить Хейвен, и, казалось, сам дождь только запачкался после своих трудов.

Я зашел в приемную шерифа, но не застал там ни его, ни Алвина Мартина. Один из заместителей шерифа, некто Уоллес, сидел за столом с хмурым видом и развлекал себя, поглощая печенье. Я решил подождать до утра, надеясь, что мне посчастливится встретить здесь более склонного к общению представителя закона.

Ресторан в это время уже закрывался, и мне осталось выбирать между баром и закусочной с бургерами. В баре было темновато, как будто большая часть энергии ушла на горевшую розовым цветом вывеску: «Радушный прием». Несмотря на яркий свет неоновых ламп, радушием в баре и не пахло. Из приемника доносились импровизации в стиле «кантри», а по телевизору над стойкой шел баскетбольный матч. Но звук был сильно убавлен. Игра, похоже, никого и не интересовала. Человек двадцать посетителей сидели за столами и у длинной потемневшей от времени деревянной стойки. Бросалась в глаза парочка верзил. При виде их напрашивалась мысль об оставленном дома с няней третьем медведе. При моем появлении негромкий рокот разговоров местами стих, но почти сразу возобновился в прежнем объеме.

Небольшая группа мужчин у обшарпанного бильярда наблюдала за игрой высокого крепкого бородача и его соперника постарше, ловко гонявшего шары. Игроки оглядели меня, не прерывая партию. Как видно, здесь к бильярду относились серьезно. А выпивка была не в особой чести: крепкие ребята, окружавшие бильярдный стол, держали в руках бутылки светлого пива.

Я уселся у стойки и попросил бармена, чья белая рубашка в этом заведении резала глаза чистотой, налить мне кофе. Он и ухом не повел в мою сторону, с повышенным интересом наблюдая за баскетбольным матчем. Я повторил просьбу. Его ленивый взгляд оторвался от экрана и остановился на мне. Он смотрел на меня, как на шествующего по столу таракана, которых он только что перебил кучу и теперь прикидывает, а не прихлопнуть ли еще одного для ровного счета.

— Здесь кофе не подают, — объявил он.

Я прошелся взглядом вдоль стойки. Через два место от меня пожилой мужчина в клетчатой шерстяной куртке и потертой кепке попивал из кружки что-то очень похожее по аромату на крепкий черный кофе.

— А он что, с собой принес? — кивнул я в сторону мужчины с кофе.

— Точно, — не отрываясь от телевизора, подтвердил бармен.

— Тогда кола сойдет. Она на второй полке снизу у твоих колен. Нагибайся осторожней, не ушибись.

Не сразу, но он все же соизволил нагнуться, по-прежнему уставившись на экран, и так же, не глядя, нащупал открывалку. Передо мной оказалась открытая бутылка и стакан безо льда. В зеркале за стойкой я заметил несколько насмешливых улыбок и услышал низкий, многообещающий женский голос. Зеркало указало мне, что он принадлежал пышноволосой брюнетке с грубыми чертами лица. Она сидела в углу, и толстый спутник недовольно бурчал ей в ухо что-то похожее на воркование больного голубя.

Я налил себе колу и залпом осушил стакан. Теплый и липкий напиток пристал к небу, языку и зубам. Бармен некоторое время протирал стаканы полотенцем, не стиранным с незапамятных времен. Когда ему наскучило разводить по стеклу грязь, он подошел ко мне и положил передо мной полотенце.

— Здесь проездом? — в вопросе не чувствовалось любопытства. Он прозвучал скорее как совет, чем вопрос.

— Нет, — не стал распространяться я.

Он подождал продолжения, но не дождался и первый прервал паузу:

— А зачем тогда приехали? — он посмотрел на игроков у бильярда за моей спиной. Стук шаров стих. Он выдавил из себя любезную улыбку. — Может быть, я смог бы... — улыбка разъехалась еще шире, — ...оказаться полезным, — тон его стал насмешливо-официальным.

— Ты знаешь кого-либо по фамилии Деметр?

Улыбочка застыла на его физиономии.

— Нет, — ответил он после минутного оцепенения.

— Тогда сомневаюсь, что ты можешь оказаться полезным, — в тон ему ответил я и положил на стойку два доллара. — Это за радушие, и смените вывеску. — Посоветовал я, собираясь уходить.

Когда я повернулся, передо мной оказался какой-то тип небольшого роста в поношенной голубой куртке, сильно смахивающий на крысу. На носу его чернели точки угрей, а выступающие вперед зубы с пятнами желтизны очень напоминали клыки моржа. Надпись на черной бейсболке окружали, в отличие от традиционного логотипа, головы в капюшонах ку-клукс-клана.

Под его курткой я увидел слово «Пуласк». В этом месте зародилось движение ку-клукс-клан. Думаю, Том Робб, важная птица в клане, просиял бы, увидев остренькую, но не лишенную совсем печати интеллекта мордочку этого пасючонка, приехавшего, чтобы проникнуться воздухом Пуласки. Робб старался привлечь в клан образованную элиту: юристов и учителей. Однако большинство адвокатов не очень бы обрадовались такому клиенту, как этот крысеныш, не говоря уж о том, чтобы иметь его своим соратником.

Но в новом клане Крысу нашлось бы место. Каждой организации нужна своя пехота, а у этого парня на физиономии ясно читалось: пушечное мясо. И, уж если бы новые клановцы вздумали двинуть на Капитолий, Крыс непременно оказался бы в первых рядах и лег бы костьми за идею.

За его спиной нависал своей огромной массой бородач с маленькими свиными глазками без проблесков глубокого ума. Его ручищи не имели четкой формы, а под рубашкой цвета хаки выпирал живот. По рубахе шла надпись: «Убивай всех подряд, а сортирует пусть Бог», но верзила не принадлежал к морской пехоте, а больше смахивал на дебила.

— Как жизнь? — поинтересовался Крыс. В баре смолкли разговоры. Группа у бильярда перестала слоняться, а застыла в ожидании дальнейших событий. Один из них, предвкушая потеху, с улыбкой подтолкнул другого локтем. Крыс и его дружок были как видно местными задирами.

— Пока отлично.

Крыс кивнул с таким видом, словно услышал нечто исполненное глубокого смысла, с чем он был целиком и полностью согласен.

— Знаешь, — заметил я, — однажды я помочился в саду Тома Робба.

Я сказал истинную правду.

— Я думаю, тебе лучше всего уехать отсюда, — изрек Крыс после паузы, в течение которой скрипел мозгами, стараясь уяснить, кто такой Том Робб. — Почему бы тебе не свалить, а?

— Спасибо за совет, — я собирался обойти Крыса, но его приятель толкнул меня назад к стойке пятерней размером с лопату.

— Это был не совет, — возразил Крыс и указал большим пальцем на дружка.

— Это Сикс — Шестерка. Тебе не придется сейчас уйти и пылить по дороге в своей поганой машине. Сиксу хочется вздуть тебя как следует.

Сикс неопределенно ухмыльнулся. На нем эволюция явно отдыхала.

— Ты знаешь, почему его так зовут?

— Попробую угадать, — начал я. — Наверное потому, что дома сидят еще пять таких же дуболомов, точно?

По всем статьям мне не светило узнать происхождение прозвища Сикс, потому что он убрал с лица дурацкую ухмылку и ринулся мимо Крыса ко мне с недвусмысленным намерением схватить за горло. Для своей комплекции он сделал быстрый выпад, но все же оказался недостаточно проворным. Я вскинул ногу и двинул Сикса каблуком в левое колено. Послышался характерный хруст. Громила словно споткнулся, скривившись от боли, а затем вильнул в сторону и осел.

Дружки стали подтягиваться ему на выручку, но в этот момент сзади наметилось какое-то движение, и к нам стал проталкиваться маленький толстенький полицейский лет тридцати. Он держал руку на рукоятке пистолета. Это был Уоллес, один из заместителей шерифа, собственной персоной, любитель печенья Уоллес. Он сильно нервничал и был не меньше того испуган. Людей такого сорта приводит в полицию желание возвыситься над теми, кто не давал им житья в школе: отбирал деньги, выданные родителями на завтраки, поколачивал, высмеивал. Но обычно их надежды не оправдываются: выросшие шутники и задиры не собираются отказываться от насмешек, и далеко не всегда полицейская форма бывшего одноклассника помешает им пустить в ход кулаки. Но на этот раз в руках у Уоллеса было оружие, и горячие парни, возможно, смекнули, что он напуган так сильно, что может, чего доброго, и пальнуть.

— Что здесь такое, Клит?

— Веселье немного вышло из берегов, Уоллес. С законом все в порядке, — нарушил молчание Крыс.

— А я не к тебе обращался, Гейб.

Сиксу помогли подняться и усадили на стул.

— Что-то на веселье это не очень похоже. Думаю, парни, вам надо в участок пройтись, там и остынете немного.

— Оставь, Уоллес, тихий низкий голос принадлежал худому жилистому мужчине с холодным взглядом темных глаз и бородой с проседью. В его тоне и облике чувствовалась властность, и он определенно превосходил умом своих приятелей, способных только на нехитрые гадости. Седобородый внимательно разглядывал меня с видом гробовщика, оценивающего потенциального клиента.

— Ладно, Клит, но... — Уоллес умолк, не договорив. Должно быть, он сообразил, что для тех, кто стоял перед ним, любые его слова не будут значить ровным счетом ничего. Он кивнул, как будто решение не углубляться в дело исходило от него.

— Вам лучше уйти, мистер, — перевел на меня взгляд Уоллес.

Я встал и поспешно удалился среди общего молчания.

Вернувшись в мотель, я позвонил Коулу. Меня интересовало, не открылись ли новые факты по делу об убийстве Стивена Бартона. Но Уолтера на месте не оказалось, и дома работал автоответчик. Я оставил для него номер своего телефона и попытался заснуть.

Глава 19

На следующее утро небо нахмурилось, обещая пролиться дождем. Костюм в дороге сильно помялся, поэтому я облачился в легкие модные брюки, белую рубашку и черный пиджак, а для солидности, чтобы не выглядеть форменным пижоном, нацепил черный шелковый галстук. Я снова проехал через город, но ни красный джип, ни ехавшая в нем парочка на глаза мне не попались.

Я остановился у местного ресторана, купил «Вашингтон пост» на заправке через дорогу и зашел в ресторан позавтракать. Хотя был уже десятый час, народ толпился у прилавка и за столиками пустовало немного мест. Сетовали на погоду, и, полагаю, меня также не обошли вниманием. Я видел, как некоторые из присутствующих при моем появлении не замедлили доложить об этом своим соседям за столиками.

Я выбрал место в углу и пробежал глазами газету. Ко мне подошла с блокнотом женщина средних лет в голубой фирменной одежде, белом фартуке и с вышивкой «Дороти» на груди слева. Я заказал гренки, бекон и кофе. Она записала мой заказ и склонилась ко мне:

— Это вы тот парень, что вчера в баре наподдал этому Сиксу.

— Да, я.

Официантка кивнула с искренним удовлетворением.

— В таком случае, вы ничего не должны за завтрак, — она одобрительно улыбнулась. — Но не считайте мою щедрость приглашением остаться, — добавила она. — Вы для этого не такой уж красавчик, — она не спеша отправилась за прилавок и наколола мой заказ на штырек у кассы.

Главная улица Хейвена не поражала обилием транспорта. В большинстве своем легковые автомобили и грузовики спешили мимо в другие места. При свете дня город выглядел ничуть не лучше, чем вечером. Я заметил агентство по продаже подержанных машин, отметил поодаль крышу школы и дальше по улице несколько магазинов и бар. На улице было малолюдно. Серый день заразил своим унынием все и вся.

Я покончил с едой и оставил на столе чаевые.

— Ну, до свидания, — попрощалась Дороти, опускаясь грудью на блестящий прилавок.

Остальные проводили меня беглыми взглядами и вернулись к завтраку.

Я отправился на другой конец города, где в новом одноэтажном здании размещалась городская библиотека. Из-за стойки выдачи книг на меня смотрели две женщины. Миловидной темнокожей было чуть больше тридцати. Во взгляде стоявшей рядом старшей по возрасту белой женщины сквозила откровенная неприязнь. Ее волосы напоминали металлическую мочалку для чистки кастрюль.

— Доброе утро, — поздоровался я.

Молодая в ответ улыбнулась. В ее улыбке чувствовалось легкое беспокойство. Вторая женщина сделала вид, что убирает на стойке, где и без того царил безупречный порядок.

— Какая здесь местная газета? — поинтересовался я.

— Раньше выходил «Лидер Хейвена», — ответила молодая женщина. — Но теперь не выходит, — помолчав, прибавила она.

— Меня интересуют старые номера.

Молодая женщина обратилась с молчаливым вопросом к коллеге, но та продолжала шелестеть бумагами.

— Они на микрофайлах, на карточках в картотеке за просмотровым аппаратом. Какой период вам нужен?

— Не очень давний, — уклонился от ответа я. Газетные материалы, расположенные в хронологическом порядке, хранились в маленьких квадратных коробках в десяти ящиках. Однако на месте не оказалось трех коробок с файлами за период, когда были совершены те нашумевшие убийства. Я просмотрел все еще раз, со слабой надеждой, что файлы перепутали. Однако во мне крепла уверенность, что их скрывали от любопытных глаз случайных посетителей.

Я вернулся к стойке. Пожилой библиотекарши видно не было.

— Там нет файлов тех лет, что мне нужны, — сказал я молодой женщине. Она изобразила замешательство, но я не очень ей поверил.

— А какой год вам нужен?

— Мне нужны материалы нескольких лет: 1969 года, 1970, возможно, еще и 1971.

— Мне очень жаль, но эти файлы... — она пыталась подобрать объяснение поубедительнее, — этих файлов нет в наличии. Их взяли для исследований.

— Ах вот оно что, — улыбнулся я с видом доверчивого простака. — Ну, не беда. Меня устроит и тот материал, что остался.

Мой ответ она встретила с явным облегчением. Я вернулся к аппарату, и некоторое время просматривал файлы, в поисках какой-либо полезной информации. Кроме скуки, это занятие мне ничего не принесло, однако скучал я не напрасно. Через полчаса мне представился удобный случай отыскать то, что нужно. Молоденькая белокурая учительница, сама недавняя школьница, привела в библиотеку группу своих подопечных. Отдел детской литературы отделяла перегородка наполовину из дерева, наполовину стеклянная. Молодая библиотекарша стояла ко мне спиной и разговаривала с детьми и их наставницей. Старшая библиотекарша не показывалась, но дверь в маленький кабинет за отделом литературы для взрослых оставалась полуоткрытой. Я проскользнул за стойку и как мог тихо принялся шарить по ящикам и шкафчикам. Один раз мне пришлось, пригнувшись, пройти мимо двери в детскую секцию, но библиотекарь продолжала заниматься маленькими читателями и меня не заметила.

Недостающие файлы обнаружились в нижнем ящике рядом с маленькой копилкой. Я успел сунуть находку в карман и выходил из-за стойки, когда стукнула входная дверь и послышались приглушенные шаги. Я метнулся за стеллаж, и в этот момент появилась старшая библиотекарша. Остановившись у входа за стойку, она недовольно покосилась на меня и книгу у меня в руках. Я с бодрым видом улыбнулся и возвратился к аппарату. Оставалось только гадать, когда мегера вздумает проверить ящики и вызовет подмогу.

Сначала я занялся файлами за 1969 год. Хотя газета выходила раз в неделю, просмотр занял достаточно времени. Об исчезновениях никаких публикаций мне не попалось. Даже в 1969 году чернокожих не считали достойными большого внимания. В газете много писали о церковных собраниях, лекциях общества любителей истории, а также о местных бракосочетаниях. Криминальных сообщений было мало. Большей частью писали о транспортных происшествиях и о мелких правонарушениях, но не было ни малейшего намека на то, что в Хейвене пропадают дети.

Но вот в одном из ноябрьских номеров я наткнулся на заметку, где упоминалось имя Уолта Тайлера.

К тексту прилагалась фотография, где темнокожего Тайлера, приятной наружности мужчину, вел в наручниках белый помощник шерифа. Заголовок над снимком гласил: «Задержан за нападение на шерифа». Судя по отрывочным сведениям, сообщавшимся в заметке, суть происшествия состояла в следующем: Тайлер явился в канцелярию шерифа и устроил там погром, а затем накинулся на самого шерифа. Единственное указание на причину этого поступка давалось в заключительном абзаце.

«Тайлер был в числе других чернокожих, допрошенных шерифом округа Хейвен в связи с исчезновением его дочери и двух других детей. Он был отпущен без предъявления обвинения».

Из файлов за 1970 год удалось почерпнуть гораздо больше сведений. Вечером 8 февраля 1970 года Эми Деметр отправилась к знакомым отнести на пробу варенье, приготовленное матерью, и по дороге пропала. До знакомых она так и не дошла, а разбитую банку нашли приблизительно в пятистах ярдах от ее дома. В газете имелась фотография девочки и сообщались краткие сведения о семье: отец — бухгалтер, мать — домохозяйка и член школьного совета, младшая сестра Кэтрин, всеми любимая и со склонностями к искусству. На протяжении нескольких недель в газете появлялись публикации в связи с этим происшествием: «Поиски девочки продолжаются», «Тайна исчезновения девочки Деметр: еще пять вопросов», и последняя заметка вышла под заголовком: «Надежды тают».

Следующие полчаса я просмотрел материалы вдоль и поперек, но больше никаких публикаций по поводу убийств или итогов расследования не нашлось. Единственное, что привлекло внимание, — это сообщение о смерти Аделейд Модин в огне пожара четыре месяца спустя, а также упоминание о смерти ее брата. Подробности обстоятельств смерти брата и сестры отсутствовали. И снова намек в последнем абзаце. «В канцелярии шерифа Аделейд Модин и ее брата собирались допросить по делу об исчезновении Эми Деметр и других детей».

Не требовалось большого ума, чтобы прочитать между строк и понять, что Аделейд Модин или ее брат либо же они вместе и были главными подозреваемыми. Провинциальные газетенки необязательно печатают все новости: часть сведений уже всем известна, и часто местная пресса дает ровно столько материала, чтобы сбить посторонних с толку. Пожилая библиотекарша уже смотрела на меня волком. Я закончил печатать копии соответствующих статей, собрал их и ушел.

Перед моей машиной стоял желто-коричневый патрульный автомобиль канцелярии шерифа. Прислонившись к дверце со стороны водителя, у моей машины меня поджидал один из заместителей шерифа в чистой рубашке и хорошо отглаженной форме. Подойдя поближе, я разглядел под рубашкой крепкие мышцы. На меня смотрели пустые глаза без какой-либо искорки ума. Он выглядел болван болваном.

— Это ваша машина? — с характерным для Виргинии выговором спросил он, держа пальцы за портупеей. На нагрудном знаке, закрепленном исключительно ровно, значилось имя Бернс.

— Так и есть, — ответил я, подражая его акценту. Есть у меня такая дурная привычка. Его челюсть разом напряглась. Удивительно, правда, как ему такое удалось: у него и до этого зубы были стиснуты.

— Вы просматривали старые газеты.

— Да, я большой любитель кроссвордов. Старые куда лучше, с теперешними их не сравнить.

— Вы еще один писатель?

По его тону я заключил, что читал он мало, особенно если книга без картинок или в ней нет слова Божьего.

— Нет, — ответил я. — А что, их у вас здесь много?

Думаю, он мне не поверил. Может быть, он решил, что у меня ученый вид, или же всякий, кто не был ему лично знаком, попадал у него под подозрение в скрытых литературных познаниях. Меня выдала библиотекарша, принявшая меня за очередного писаку, который пытается поживиться за счет теней прошлого.

— Я провожу вас до границы города, — сообщил он мне. — У меня ваши вещи. — Он подошел к патрульной машине и взял с переднего сиденья мою дорожную сумку. Помощник Бернс начинал действовать мне на нервы.

— Я не собираюсь никуда уезжать, — возразил я. — Поэтому попрошу вас вернуть вещи в мой номер. Кстати, когда будете их распаковывать, имейте в виду, что я предпочитаю держать носки в левом ящике комода.

Он выпустил из рук сумку, и она шлепнулась на дорогу, затем он направился ко мне.

— Послушайте, — начал я. — У меня есть документы, — с этими словами я полез во внутренний карман пиджака. — Я...

Да, глупо получилось, но мне было жарко, я устал, и этот Бернс надоел мне до чертиков, поэтому я и дал маху. Он успел заметить рукоятку моего пистолета и его собственный тотчас же оказался у него в руках. Бернс действовал очень проворно. Вероятно, перед зеркалом тренировался. В считанные секунды он прижал меня к своей машине, отобрал оружие и нацепил наручники.

Глава 20

Часика три-четыре мне пришлось прохлаждаться в камере. Точное время я сказать не могу, поскольку заботливый Бернс забрал у меня часы, а вместе с ними пистолет, бумажник с документами, бумаги и еще ремень со шнурками, чтобы я вдруг не вздумал удавиться в приступе раскаяния за то, что докучал библиотекаршам.

Камера, надо отметить, оказалась самой чистой из тех, что мне приходилось повидать за всю жизнь. Даже нужник не внушал опасений, что после пользования им потребуется колоть пенициллин.

Не тратя времени зря, я размышлял над тем, что узнал из файлов, пытаясь соединить кусочки мозаики в имеющее смысл целое. При этом я усилием воли заставлял себя не думать о Страннике и его возможном занятии в этот момент.

Наконец снаружи послышался шум, и дверь открылась. Я поднял глаза и встретился взглядом с высоким темнокожим мужчиной в форменной рубашке. На вид ему было под сорок, но походка и умудренные опытом глаза выдавали его истинный возраст. Я предположил, что в свое время этот человек занимался боксом, возможно, в среднем или полутяжелом весе, и двигался он легко. Безусловно, он был значительно умнее, чем Уоллес и Бернс вместе взятые, хотя за это качество наград не выдают. Должно быть, передо мной стоял Элвин Мартин. Я не стал суетиться и не встал сразу же, чтобыон не подумал, будто я не оценил чистоту его камеры.

— Вы хотите задержаться здесь еще на пару часиков или ждете, что вас кто-то на руках вынесет? — осведомился он. Я не услышал в его голосе тягучего южного выговора. Возможно, он был родом из Детройта или Чикаго.

Я поднялся, и он отступил в сторону, освобождая дорогу. В конце коридора нас поджидал Уоллес.

— Помощник, верните ему вещи.

— И пистолет тоже? — Уоллес не торопился выполнять указание. Глядя на него, становилось ясно, что этот малый не привык получать распоряжения от черного, и ему очень не нравится, когда приходится эти распоряжения выполнять. Меня вдруг осенило, что у Уоллеса гораздо больше общего с Крысом и его дружками, чем может позволить себе добросовестный служитель закона.

— Да, и пистолет тоже, — подтвердил Мартин тихо, но с оттенком накопившейся усталости и с досадой в глазах. Уоллес отвалил от стены, как отправляющийся в плаванье исключительно безобразный корабль. Он заплыл за барьер и после нескольких маневров вернулся с задания с коричневым пакетом и моим оружием. Я расписался в получении вещей, и Мартин кивнул на дверь.

— Прошу в машину, мистер Паркер.

Мы вышли на улицу. День клонился к вечеру, с гор задул прохладный ветер. По дороге протарахтел пикап.

— Мне сесть сзади? — поинтересовался я.

— Садитесь впереди, — ответил он. — Я вам доверяю.

Он завел машину, и мы двинулись в путь. Некоторое время ехали молча. Воздух из кондиционера освежал нам лица. Город остался позади, и дорога запетляла по лесу, повторяя рельеф местности. Наконец вдали блеснул свет, и скоро мы въехали на стоянку перед закусочной «Зеленая река» с вывеской, мигавшей зеленым светом неоновых ламп.

Мы выбрали кабинку в глубине зала, подальше от малочисленных посетителей. Они проводили нас любопытными взглядами и снова занялись едой. Мартин заказал для нас кофе, затем устроился поудобнее и посмотрел на меня.

— Для сыщика при пистолете, — начал он, — считается хорошим тоном заглянуть к местным представителям закона и сообщить цель приезда, по крайней мере, прежде чем он начнет колотить игроков в бильярд и отправится в библиотеку воровать файлы.

— Вас не оказалось на месте, когда я заходил, — возразил я. — Шериф также отсутствовал, а ваш товарищ Уоллес не догадался угостить меня печеньем и занять до вашего возвращения анекдотами.

Принесли кофе. Мартин добавил в него сливки и сахар, а я по привычке налил молока.

— Я навел о вас справки, — помешивая кофе, сообщил Мартин. — За вас поручился некто Коул. Поэтому я пока повременю выпроваживать вас из города. А еще меня удерживает от этого тот факт, что прошлой ночью вы не испугались прищемить хвост одному поганцу, это свидетельствует о ваших гражданских чувствах. А теперь, может быть, пришло время рассказать, что вас сюда привело.

— Я разыскиваю женщину по имени Кэтрин Деметр. У меня есть предположения, что на прошлой неделе она приехала в Хейвен.

Мартин нахмурился.

— Она случайно не родственница Эми Деметр?

— Это ее сестра.

— Я так и думал. А почему вы считаете, что она может быть здесь?

— Последний звонок из ее квартиры был в дом шерифа Эрла Ли Грейнджера. В тот же вечер она несколько раз звонила и в вашу канцелярию. С тех пор о ней нет никаких известий.

— Вас наняли для ее розыска?

— Я просто ее ищу, — мне не хотелось вдаваться в подробности.

Мартин вздохнул.

— Я приехал сюда полгода назад из Детройта, — помолчав, заговорил он. — Привез с собой жену и сына. Моя жена работает помощницей библиотекаря. Думаю, вы с ней уже встречались.

Я кивнул.

— Губернатор решил, что здесь в полиции недостаточно черных и отношения местного чернокожего меньшинства и полиции далеко не дружеские. В этом городе появилась вакансия, и я подал прошение о переводе. Больше всего хотелось увезти своего парня из Детройта. Мой отец родом из Гретны, это не так далеко отсюда. До переезда я ничего не знал об этих убийствах. Теперь знаю больше.

Вместе с теми детьми умер и город. Охотников поселиться здесь нет, а тот, у кого есть хоть капля здравого смысла и честолюбия, старается уехать отсюда. Здесь самое настоящее гнилое болото.

Правда, в последний месяц-полтора как будто наметился просвет. Одна японская фирма не прочь разместиться в полумиле от города. Как я слышал, они занимаются разработкой программного обеспечения, и их прельщает идея обосноваться в тихом уединенном местечке, где бы они чувствовали себя, как в Японии. Их приход обеспечит городу приток денег. Появится много рабочих мест, и, может быть, клеймо прошлого наконец исчезнет. Откровенно говоря, местную публику не очень радует перспектива работать на японцев, но они отлично понимают, что в дерьме по самые уши и потому с готовностью станут работать на кого угодно, лишь бы это не был черный.

Меньше всего им хочется, чтобы кто-то копался в прошлом и вынюхивал давние тайны. Конечно, много здесь людей недалеких, есть расисты и подонки разных мастей, но им до зарезу нужен шанс, и они готовы размазать по стенке любого, кто встанет у них на пути. И, если они этого не сделают, им поможет Эрл Ли.

Мартин наставительно помахал перед моим носом пальцем.

— Вы понимаете, о чем я говорю? Никому не нужны расспросы о детях, убитых тридцать лет назад. Вернись сюда Кэтрин Деметр, ее бы тоже не ждал радушный прием. Хотя совершенно непонятно, зачем ей сюда приезжать, если родственников здесь у нее не осталось. Так или иначе, здесь ее нет. Если бы она вернулась, об этом говорил бы весь город.

— Черт, — скрипнул зубами Мартин, отхлебнув кофе, — остыл совсем, — он подозвал официантку и попросил принести другую чашку.

Я не собираюсь задерживаться здесь дольше, чем необходимо, — искренне ответил я. — Но, думаю, Кэтрин Деметр могла сюда приехать или собиралась это сделать. Она стремилась поговорить с шерифом, и я хочу того же. Кстати, где он?

— Он взял отпуск на два дня и уехал из города — Мартин так заломил поля своей шляпы, что она подпрыгнула на стуле. — Ему пора вернуться. Он должен был приехать сегодня, но, возможно, появится завтра. У нас здесь ничего серьезного не происходит. В основном приходится заниматься пьяницами и любителями бить жен, ну и всякой другой ерундой, обычной для таких городишек, как этот. Но едва ли он очень обрадуется встрече с вами. Мне также не доставляет удовольствия вас видеть, только без обид.

— Само собой. Но я все-таки дождусь шерифа, — сказал я, а сам подумал, что постараюсь разузнать больше об убийствах совершенных, как предполагалось, братом и сестрой Модин, и Мартину придется с этим смириться. Если уж Кэтрин Деметр решила заглянуть в прошлое, мне необходимо последовать за ней, иначе женщина, которую я ищу, останется для меня загадкой.

— А еще мне нужно поговорить с кем-либо, кто знает об этих убийствах. Я должен знать больше.

Мартин закрыл глаза и устало провел рукой по лицу:

— Вы не слушаете, о чем я...

— Нет, это вы не хотите меня слушать. Я ищу женщину, которая, возможно, попала в беду и попросила помощи у кого-то из здесь живущих. И, прежде чем уехать, я буду землю рыть, но узнаю, так это или нет, пусть для этого мне придется спугнуть ваших спасителей — японцев. Но если вы мне поможете, тогда все можно будет сделать быстро и без лишнего шума, так что через пару дней я избавлю вас от своего присутствия.

Теперь мы оба были на взводе и через стол мерили друг друга сердитыми взглядами. На нас уже начали оглядываться другие посетители.

Мартин оглядел зал и снова повернулся ко мне.

— Хорошо, будь по-вашему. Слушайте. Большинство из тех, что жили здесь в то время, уехали, умерли или не согласятся вспоминать об этом ни за какие деньги. Хотя двое, возможно, и пойдут на такой разговор. Один из них сын доктора, практиковавшего здесь тогда. Зовут этого человека Конвелл Хайамз, у него в городе адвокатская контора. Вы с ним сами договаривайтесь. Есть еще Уолт Тайлер — его дочь погибла первой. Он живет на окраине. Я поговорю с ним сначала, возможно, он согласится встретиться, — Мартин поднялся. — Когда закончите здесь с делами, поторопитесь уехать. И мне бы хотелось никогда больше не видеть вас, ясно?

Я молча двинулся за ним к выходу.

— Вот еще что, — он остановился, надевая шляпу, и повернулся ко мне. — Я поговорил с теми парнями из бара, но не забывайте, что у них нет причин вас любить. Поэтому я бы держал ухо востро, если бы собирался совать нос в городские дела.

— Я заметил на одном рубашку с символами ку-клукс-клана, его кажется, Гейбом зовут, — сказал я. — У вас здесь много таких?

Мартин надул щеки и резко выдохнул.

— В бедном городе небогатые умом обычно ищут кого-нибудь, чтобы обвинить в своей бедности.

— А еще я приметил одного, ваш помощник назвал его Клитом. Он совсем не кажется тупым.

— Нет, Клит очень даже не тупой, — Мартин смотрел на меня из-под шляпы. — Клит сидит в совете и говорит, что его оттуда только пушкой вышибут. А что касается ку-клукс-клана, так здесь не Джорджия, не Северная Каролина и даже не Делавэр. Не стоит придавать этому слишком большого значения. Можете расплатиться за кофе.

Я оставил у кассы пару баксов и вышел к машине, но Мартин уже отъезжал. Он снова сидел без шляпы: она ему явно мешала. Я вернулся в ресторан, вызвал по телефону такси и заказал себе еще чашку кофе.

Глава 21

В город я вернулся в начале седьмого. У меня имелся адрес конторы Хайамза и дома, где он жил. Но в окнах конторы, когда я проезжал мимо, свет не горел. Я позвонил в мотель и спросил, как добраться до Бейлз-Фарм-роуд. Как выяснилось, там жил не только Хайамз, но и шериф Эрл Ли Грейнджер.

Я ехал осторожно по извилистым дорогам, высматривая въезд, о котором мне говорил Руди Фрай, но при этом поглядывал в зеркало: не видать ли позади красного джипа. Но все было спокойно. И все-таки я проскочил поворот на Бейлз-Фарм-роуд, и мне пришлось вернуться. Листва подлеска наполовину скрывала знак, указывающий на сильно петляющую дорогу с полями, покрытыми вечнозеленой растительностью. Наконец дорога привела меня к короткому ряду заботливо ухоженных домов с просторными дворами. Сзади к домам примыкали обширные участки земли. Хайамз жил ближе к концу ряда в большом белом деревянном доме в два этажа. Рядом с входом ярко горел фонарь, освещая сетчатый экран, а за ним дубовую дверь, над которой находилось окошко в виде веера с матовым стеклом. В прихожей горел свет.

Когда я подъехал к дому, открылась дубовая дверь, и на пороге появился седой мужчина в красном шерстяном кардигане, одетом поверх серых широких брюк и полосатой рубашки с широким открытым воротом. Он настороженно смотрел в мою сторону.

— Вы мистер Хайамз? — осведомился я, подходя к двери.

— Да.

— Я следователь. Моя фамилия Паркер. Я хотел поговорить с вами о Кэтрин Деметр.

Мы довольно долго стояли после этого молча по разные стороны сетчатой двери.

— Вас интересует Кэтрин или ее сестра? — наконец, решил он нарушить затянувшееся молчание.

— Думаю, скорее всего, обе.

— Могу я узнать, почему?

— Я пытаюсь отыскать Кэтрин. По моим предположениям, она могла сюда вернуться, но мне неясна причина.

Хайамз открыл сетчатую дверь и впустил меня внутрь. Дом был обставлен мебелью из темной древесины, полы устилали ковры, и, судя по виду, дорогие. Мы прошли в кабинет хозяина. На заваленном бумагами столе стоял включенный компьютер.

— Хотите выпить? — предложил он.

— Нет, благодарю.

Он взял со стола стакан с бренди и, прежде чем сесть, указал мне на кресло по другую сторону стола. Теперь я мог разглядеть его получше. Он имел аристократическую внешность и выглядел серьезным и важным. Ногти на длинных пальцах узких кистей были тщательно обработаны. В теплой комнате чувствовался аромат его одеколона, и дорогого, если судить по запаху.

— Все это дела давно минувших дней, — начал он. — Большинство людей предпочло бы не ворошить прошлое.

— А вы относитесь к этому большинству?

Он с улыбкой пожал плечами.

— Я занимаю определенное место в этой общине, у меня в ней своя роль. Здесь прошла почти вся моя жизнь, за исключением лет, проведенных в колледже и на практике в Ричмонде. Отец полвека, до самой смерти, практиковал в этих местах.

— Он был врачом, как я понимаю.

— Врачом и медэкспертом, консультантом, юрисконсультом и даже заменял дантиста в его отсутствие. Он делал все. Убийства очень сильно на него подействовали. Он проводил вскрытие, и, как мне кажется, не мог потом забыть об этом даже во сне.

— А где находились в то время вы?

— Я работал тогда в Ричмонде и жил то там, то в Хейвене. Произошедшее мне известно, но я предпочел бы не касаться этой темы. Четверо детей погибли ужасной смертью. Пусть покоятся с миром, зачем ворошить прошлое.

— Вы помните Кэтрин Деметр?

— Я знал это семейство, но Кэтрин была значительно моложе меня. После окончания школы, насколько я помню, она покинула эти места и, как мне кажется, больше сюда не возвращалась, кроме как на похороны родителей. Она в последний раз побывала здесь тому назад лет десять, не меньше. После этого родительский дом был продан. Сделка совершалась под моим контролем. Почему вы считаете вероятным ее приезд сюда? Здесь нет ничего, что могло бы ее привлечь, во всяком случае, ничего хорошего.

— И, тем не менее, это вероятно. Она несколько раз звонила сюда в начале этой недели, и с тех пор ее больше не видели.

— Основание недостаточное для такого вывода.

— Да, — согласился я, — пожалуй, вы правы.

Он покачал в руках стакан и удовлетворенно наблюдал за движением янтарного напитка. Затем его взгляд сквозь стекло сосредоточился на мне.

— А что вы можете рассказать мне о Аделейд Модин и ее брате?

— Могу сказать, что, на мой взгляд, ничто не давало повод заподозрить их в детоубийстве. Их отец был несколько странным, филантропом в своем роде. Большая часть денег после его смерти оказалась вложенной в трастовый фонд.

— Он умер до убийств?

— Да, за пять или шесть лет до этого. Он распорядился, чтобы процент с его трастовых вложений бессрочно распределялся среди определенных благотворительных учреждений. С тех пор число таких учреждений, получающих пожертвования, значительно возросло. Я с небольшим комитетом курирую деятельность траста, поэтому знаю об этом.

— А его дочь и сын — он их обеспечил?

— Да, и очень неплохо, насколько мне известно.

— Что стало с их деньгами и собственностью после их смерти?

— Администрация штата собиралась перевести собственность и капитал в пользование штата, но мы выступили в интересах горожан, и в результате достигнутого соглашения земля была продана и все средства включены в трастовый фонд, причем часть капиталов фонда пошла на финансирование новых проектов в городе. Поэтому у нас теперь хорошая библиотека, современно оборудованная канцелярия шерифа, прекрасная школа и отлично оснащенный медицинский центр. Город имеет не так уж много, но это немногое — заслуга фонда.

— Значит все, что получил город, и хорошее и плохое, стало следствием четырех детских смертей, — заключил я. — Не могли бы вы рассказать мне что-либо еще о Аделейд Модин и ее брате Уильяме?

— Все давно в прошлом, я же сказал, — губы Хайамза слегка дрогнули... — И мне бы не хотелось в него углубляться. Я знаю Модин постольку поскольку. Это было состоятельное семейство, и брат с сестрой посещали частную школу. Мы очень мало общались.

— А ваш отец знал эту семью?

— Мой отец принимал и Уильяма и Аделейд. Помню один любопытный факт, но он едва ли окажется вам полезен. Аделейд — одна из близнецов. Ее брат-близнец умер в утробе матери, и вскоре после родов мать умерла от осложнений. Смерть этой женщины поразила внезапностью. Она была очень крепкой физически и властной. Мой отец полагал, что она всех нас переживет, — он пригубил стакан, и взгляд его стал острее. — Мистер Паркер, вы знаете что-либо о жизни гиен?

— Крайне мало, — признался я.

Так вот, у пятнистых гиен часто рождаются двойни. Щенки к моменту появления на свет очень хорошо развиты: у них имеется волосяной покров и острые резцы. И практически всегда один из щенков-близнецов нападает на другого, иногда это происходит еще в утробе. Чаще всего второй близнец в результате погибает. Обычно победителем выходит женская особь, и если она произошла от доминантной самки, то и сама начинает главенствовать в стае. Это матриархальная культура. У зародышей женских особей пятнистых гиен уровень тестостерона выше, чем у взрослых самцов, и еще в утробе самки имеют характеристики самцов. Даже во взрослом состоянии животных бывает сложно различить.

Он поставил стакан на стол.

— Мой отец был страстным натуралистом-любителем. Его всегда привлекала жизнь животного мира. И, как мне кажется, ему было интересно находить соответствия мира людей и животных.

— И у Аделейд Модин он замечал такое соответствие?

— Возможно, в какой-то степени. Он был не в восторге от нее.

— А в период смерти брата и сестры Модин вы были здесь?

— Я вернулся в Хейвен вечером накануне того дня, когда было найдено тело Аделейд Модин, и присутствовал при вскрытии. Называю это чудовищным любопытством. А сейчас прошу меня извинить, мистер Паркер, мне нечего больше вам рассказать, и меня ждет работа.

Он прошел со мной до выхода и открыл сетчатую дверь, выпуская меня.

— А вы, мистер Хайамз, не очень стремились помочь мне в поисках Кэтрин Деметр.

Он тяжело вздохнул.

— Кто направил вас ко мне, мистер Паркер?

— Ваше имя упомянул Элвин Мартин.

— Мистер Мартин достойно, ответственно служит городу, но он недавно в этих краях, — сказал Хайамз. — Я единственный юрист в городе, мистер Паркер. И в разное время порог моей конторы переступали все жители этого города, независимо от цвета кожи, финансового положения, религиозных и политических убеждений. Не стали исключением и родители погибших детей. О том, что здесь произошло, мистер Паркер, мне известно очень много, значительно больше, чем мне того хотелось бы и, конечно же, намного больше тех сведений, какими я вправе с вами поделиться. Извините, но на этом наша беседа заканчивается.

— Понятно, но скажите мне еще одну вещь, мистер Хайамз.

— Слушаю вас, — усталым голосом проговорил он.

— На этой улице живет и шериф Грейнджер?

— Да, шериф Грейнджер — мой сосед справа. Кстати, на мой дом ни разу не покушались грабители. Несомненно, сыграло роль наше с шерифом соседство. До свидания.

Стоя за сетчатой дверью, он наблюдал, как я сел в машину и уехал. В доме шерифа свет не горел, и двор был пуст, как я успел заметить, проезжая мимо. На обратном пути меня застал дождь. Сначала по ветровому стеклу застучали редкие капли, но при въезде в город он встретил меня сплошной стеной. Сквозь мутную пелену дождя тускло просвечивали огни мотеля. На пороге стоял Руди Фрай, вглядываясь в лес и густеющую за ним темноту.

К тому времени, когда я поставил на стоянку машину и вошел в дом, Фрай уже вернулся за свой стол.

— А как еще развлекается местная публика, помимо того, что старается выжить других из города? — поинтересовался я у него.

Фрай скривился, пробиваясь сквозь мой сарказм к смыслу вопроса.

— Не очень-то здесь много развлечений, кроме бара, — признал он.

— Я пробовал. Оно мне как-то не очень понравилось.

Он призадумался. Я ждал комментариев, но не дождался.

— Милях в двадцати отсюда в Дори есть ресторан. Называется «Милано». Он итальянский, — Руди так исковеркал название, что не оставалось сомнений в его более чем прохладном отношении к любой итальянской пище, кроме той, что в коробках с капающим из дырочек жиром. — Сам я там никогда не ем, — он с презрением фыркнул, подчеркивая свое недоверие ко всему, что связано с Европой.

Я поднялся к себе, принял душ и переоделся. Меня удручала неослабевающая враждебность Хейвена. Если Руди где-то не нравилось, не исключено, что в этом «где-то» мне как раз и захочется побывать.

* * *

Дори едва ли превышал размерами Хейвен, да и то совсем незначительно, но там имелись книжный магазин и пара ресторанов, так что этот городок можно было назвать своего рода оазисом культуры. В книжном магазине я приобрел дешевенькое издание «Виват» Э.Э. Каммингса, после чего отправился в «Милано» заправиться.

Столы в итальянском ресторане покрывали скатерти в красную клетку, а свечи вставлялись в миниатюрные копии Колизея. Здесь пустовали считанные места и блюда выглядели очень аппетитно.

Худощавый метрдотель в красном галстуке-бабочке поспешил проводить меня к столику в углу. В ожидании меню я раскрыл сборник Каммингса, и взгляд мой упал на стихотворение «Там, где я никогда не был», — оно завораживало мелодикой стиха и щекотало нервы легким оттенком эротики...

До нашего знакомства Сьюзен никогда не читала Каммингса, и, когда мы только начали с ней встречаться, я посылал ей копии его стихотворений. В моем ухаживании за Сьюзен стихи Каммингса играли не последнюю, если не главную, роль. Мне кажется, я даже вставил их в свое первое письмо к ней. Оглядываясь назад, могу сказать, что это любовное письмо имело сходство с молитвой, молитвой о том, что Время окажется к ней милостивым, потому что она такая красавица.

Ко мне неторопливо подплыл официант, и я сделал заказ, затем окинул взглядом зал и остался очень доволен осмотром: никто не отметил меня особым вниманием, чему я мог только порадовался. Предостережение Эйнджела и Луиса отпечаталось в памяти, да и парочку из красного джипа забывать не стоило.

Еда оказалась необыкновенно вкусной, и я поел с большим аппетитом. В то же время мысли мои вертелись вокруг фактов, которые удалось узнать от Хайамза и в библиотеке. Мне припомнилось лицо Уолта Тайлера, окруженного полицейскими.

А еще мне подумалось о Страннике, но я постарался вытеснить из головы эти мысли вместе с образами, всплывшими в памяти вместе с ним. Но Странник не давал так легко забыть о себе. Рассчитавшись, я вышел из ресторана, и в переулке меня вырвало, до боли в горле. Отдышавшись, я сел в машину и вернулся в Хейвен.

Глава 22

Как говаривал мой дед, нет ничего страшнее на свете, чем услышать, как в дробовик вставляют патрон, чтобы выстрелить им в тебя. Этот звук разбудил меня среди ночи в мотеле, когда они поднимались по лестнице. Мои часы показывали три тридцать. А еще через несколько секунд они вошли в дверь и методично стали всаживать пулю за пулей в мою постель. В ночной тишине от грохота выстрелов закладывало уши, а пух и клочья постельного белья поднялись в воздух, как облако белой мошкары.

Но к этому времени я был уже на ногах и с пистолетом в руках. Закрытая дверь в соседнюю комнату приглушила звук их выстрелов, она же не дала им услышать, как открылась дверь в коридор. Уже отстрелявшись, слегка оглушенные собственной пальбой они ничего не слышали, а когда до них дошло, что в постели меня нет, у них глаза на лоб полезли. Мое предусмотрительное решение лечь спать в соседней комнате, чтобы не стать легкой мишенью, более чем оправдало себя.

Не теряя времени, я выскочил в коридор, развернулся и прицелился. Мужчина из красного джипа стоял в коридоре, держа близко к лицу ствол помповой «итаки» двенадцатого калибра. У его ног я не заметил гильз, значит, стреляла женщина.

Он резко повернулся в мою сторону, в то время как женщина в комнате зло выругалась. Ствол дробовика, когда мужчина крутнулся ко мне, на мгновение опустился. Я выстрелил всего раз. В тот же миг на его горле распустилась темная роза и просыпалась ему на белую рубашку дождем опадающих лепестков. Ружье полетело на ковер, он схватился за горло и сначала упал на колени, а затем рухнул на пол плашмя, дергаясь всем телом, как рыба, вытащенная на берег.

Из-за косяка показался ружейный ствол, и женщина начала стрелять в коридор наугад, откалывая от стен штукатурку. Мне показалось, что меня кто-то дернул за правое плечо, и вслед за этим боль как каленым железом обожгла руку. Я попытался удержать пистолет, но не смог, и он упал на пол. А женщина, не переставая стрелять, и смертельное жужжание пуль прерывалось цоканьем о стены вокруг.

Я бросился бежать по коридору и через дверь в конце его выскочил на пожарную лестницу. Когда я, спотыкаясь, и чуть не падая, торопливо спускался вниз, стрельба внезапно прекратилась. Я знал, что она пустится вдогонку за мной, как только убедится, что ее напарник мертв. Мне кажется, если бы у него был шанс выжить, она бы попыталась спасти его и себя заодно.

Я добрался до второго этажа, когда надо мной под ее шагами загромыхала лестница. Боль в руке становилась все настойчивее, и мне стало ясно, что она догонит меня раньше, чем я успею добежать до первого этажа. Я проскользнул с лестницы в коридор второго этажа. На полу лежали листы пластика, а у противоположных стен, как башни, возвышались две стремянки. Сильно пахло краской и растворителями.

В нескольких шагах от двери находилась маленькая ниша, заметная только когда с ней поравняешься. В нише хранился пожарный рукав и тяжелый допотопный огнетушитель. У двери моей комнаты наверху тоже имелась такая же. Я нырнул в нишу и затаился, стараясь выровнять дыхание. Я взял левой рукой огнетушитель и попытался поддержать его снизу раненой, правой рукой, но мои надежды сразу же угасли, потому что рука быстро слабела от сильной потери крови. Женщина замедлила шаги, и дверь с едва слышным вздохом пропустила ее в коридор. От удара ноги с треском распахнулась дверь в одну комнату, затем в следующую. Она почти поравнялась с нишей, и хотя старалась двигаться тихо, ее выдавали листы пластика на полу. Я стал разматывать шланг, чувствуя, как по руке течет и капает с пальцев кровь.

Я хлестнул ее шлангом, как кнутом, когда она вплотную приблизилась к нише. Тяжелая насадка угодила ей в лицо, и было слышно, как хрустнула кость. Она отшатнулась и инстинктивно подняла к лицу левую руку, одновременно ружье выстрелило впустую. Я снова взмахнул шлангом. Он скользнул по ее вытянутой руке, а насадка ударила в голову. Она застонала, а я выскользнул из ниши так быстро, настолько позволили силы, и, держа здоровой рукой пожарный рукав за латунную насадку, несколько раз обвил им ее шею.

Придав приклад к бедру, она шарила рукой по ружью, пытаясь зарядить его. Кровь из разбитого лица текла у нее по пальцам. Ударом ноги я выбил у нее ружье. Упираясь спиной в стену, я крепко прижал ее к себе. Одна моя нога охватывала ее ногу, не давая ей вырваться, а другой ногой я держал шнур, чтобы витки не ослабели. Мы стояли прижатые друг к другу, как пара влюбленных. Насадка в моей руке стала теплой от крови, а шланг туго обвил талию. Она несколько раз рванулась, потом бессильно обмякла в моих руках.

Я опустил ее, и она мешком осела на пол. Я раскрутил шланг и за руку потащил ее по лестнице на первый этаж. По багрово-фиолетовому цвету лица нетрудно было понять, что дела ее неважные, и может быть ей долго не протянуть, но я хотел, чтобы она оставалась у меня на глазах.

Руди Фрай лежал на полу в своем офисе кабинете, и кровь быстро застывала на его посеревшем лице и вокруг раны в проломленном черепе. Я позвонил в канцелярию шерифа, и уже через несколько минут послышалось завывание сирен и красно-голубые отсветы заметались по полутемному вестибюлю гостиницы. Кровь и такое же мигание огней напомнили мне другую ночь и другие смерти. Когда появился Эл-вин Мартин с пистолетом в руках, меня сильно мутило, и я едва держался на ногах, а красный отсвет в моих глазах очень походил на огонь.

* * *

— А вы в рубашке родились, — улыбнулась пожилая женщина-врач, и в улыбке ее удивление смешалось с тревогой. — Еще какая-нибудь пара дюймов, и Элвину пришлось бы составлять надгробную речь.

— Да уж, речь получилась бы стоящая, могу ручаться, — откликнулся я.

Я сидел на столе в кабинете неотложной помощи маленького, но хорошо оснащенного медицинского центра Хейвена. Рана моя оказалась достаточно легкой, но крови я потерял порядочно. Теперь ее обработали и перевязали. В здоровой руке я держал пузырек с болеутоляющим. Было такое ощущение, будто по мне прошелся каток.

Со мной рядом стоял Элвин Мартин. Уоллес вместе с другим незнакомым мне сотрудником канцелярии шерифа охранял комнату, где лежала женщина, пытавшаяся меня убить. Как я понял из торопливого разговора доктора с Мартином, в сознание она не пришла, и у меня возникло предположение, что она впала в кому. Все еще был без сознания и Руди Фрай, но он имел все шансы выжить.

— Что-либо прояснилось насчет нападавших? — поинтересовался я у Мартина.

— Пока, нет. Мы отослали федералам снимки и отпечатки. Сегодня от них приедет кто-то из Ричмонда.

Часы на стене показывали шесть сорок пять. Дождь все шел и не думал переставать.

— Элис, ты не оставишь нас на пару минут? — повернулся Мартин к врачу.

— Конечно, но ты не наваливайся на него, ему не стоит переутомляться.

Мартин в ответ улыбнулся, но, как только за врачом закрылась дверь, от улыбки не осталось и следа.

— Ты знал, что за тобой охотятся, и явился сюда?

— До меня дошел слух, вот и все.

— Черт бы побрал твои слухи и тебя вместе с ними. Руди Фрай чуть жив, а в морге у меня неопознанный труп с дырой в шее. Ты знаешь, кто заказчик?

— Я знаю, кто это сделал.

— Мне скажешь?

— Нет, пока нет. И федералам тоже ничего не скажу. Мне нужно, чтобы ты на некоторое время отвлек их от меня.

Мартин готов был расхохотаться:

— А зачем мне это надо?!

— Пойми, мне нужно довести дело до конца. Я должен найти Кэтрин Деметр.

— Эта стрельба как-то связана с ней?

— Не знаю, все возможно, хотя ее роль в этом представить не могу. Мне нужна твоя помощь.

Мартин прикусил губу.

— Городской совет рвет и мечет. Там боятся, что японцы откроют производство не здесь, а в Белых Песках, если учуют, что у нас тут творится. Все хотят чтобы ты быстрее уехал.

Вошла сестра, и Мартин умолк, продолжая кипеть праведным гневом.

— Мистер Паркер, — сказала сестра, — вам звонит из Нью-Йорка детектив Коул.

Я поднялся, морщась от боли в руке, чем вызвал ее сочувствие. В этот момент я был не в том состоянии, чтобы считать себя выше сочувствия.

— Оставайтесь здесь, — улыбнулась сестра. — Я принесу параллельный аппарат, и вы сможете поговорить отсюда.

Через несколько минут она вернулась с телефоном и воткнула штепсель в гнездо. Элвин Мартин потоптался возле меня в нерешительности, но потом все же сердито затопал из комнаты. Я остался один.

— Уолтер, ты?

— Мне позвонил помощник шерифа. Что у тебя стряслось?

— В мотеле двое пытались со мной разделаться. Мужчина и женщина.

— Ты тяжело ранен?

— Руку зацепило, но ничего особенно серьезного.

— Нападавшие сбежали?

— Нет. Парень готов, а женщина думаю, в коме. Сейчас там все фотографируют и снимают отпечатки. А у тебя как? Что нового насчет... Дженнифер? — я пытался запретить себе представлять этот образ, но он маячил на краю сознания, как фигура, мелькающая у самой границы поля зрения.

— На сосуде никаких следов. Это стандартная медицинская колба. Мы пытались отыскать по серийному номеру производителей, но они свернули производство еще в 1992 году. Мы продолжаем поиск. Посмотрим, возможно, нам удастся получить учетную документацию, но шансов мало. Упаковочная бумага самая обычная, такая продается в любом магазине подарков. На ней также никаких отпечатков. В лаборатории проводят анализ кожи, может быть, здесь что-то удастся обнаружить. Техники говорят, что он мог подстроить звонок, и отследить его не удается. Если появится что-либо новое, я сообщу.

— А что есть по Стивену Бартону?

— Также ничего. Я начинаю подумывать, что ни на что не гожусь. Как с самого начала сказал медэксперт, Бартона сначала ударили по голове и бесчувственного задушили. Возможно, потом его привезли на стоянку и сбросили в канализационный люк.

— Федералы продолжают поиски Санни?

— По крайней мере, не слышал, чтобы они их прекратили, но им тоже не светит удача.

— Да, удача что-то не торопится благословить нас.

— Успеет еще.

— А Купер знает, что здесь произошло?

На том конце провода мне послышался сдавленный смешок:

— Пока нет. Может, сегодня чуть позже я ему сообщу. Впрочем, если в деле не фигурирует фонд, нареканий с его стороны быть не должно, вот только не знаю, как он отнесется к тому, что нанятое лицо мочит людей в гостинице. Я что-то не припомню ничего подобного. А как дела у тебя?

— Нельзя сказать, что местная публика встречает меня с распростертыми объятиями и цветами. Пока нет никаких следов мисс Деметр, но что-то здесь не так. Не могу объяснить, но что-то не складывается.

Он вздохнул.

— Держи меня в курсе. Я могу как-то помочь?

— Возможности удержать Росса нет никакой, так?

— Решительно никакой. У него глаза горят и руки чешутся до тебя добраться. Росс закусил удила.

Уолтер повесил трубку. Несколько секунд спустя в трубке послышался щелчок. Я догадался, что помощник шерифа Мартин не любит сюрпризов и предпочитает подстраховаться. Вернулся он не сразу, а некоторое время выждал, чтобы не было заметно, что он подслушивал. Я сразу отметил перемену в его лице. Возможно, и к лучшему, что Мартин слышал наш разговор.

— Мне нужно найти Кэтрин Деметр, — сказал я. — Поэтому я здесь. Я сразу уеду, как только ее найду.

Мартин кивнул.

— Я поручил Бернсу обзвонить гостиницы в округе, — сообщил он. — Кэтрин Деметр среди постояльцев нет.

— Я навел справки еще до приезда сюда. Она могла зарегистрироваться под другим именем.

— Я тоже думал об этом. Опиши мне ее, и я отправлю Бернса расспросить администраторов.

— Спасибо.

— Учти, делаю я это не по доброте душевной. Мне хочется побыстрее отправить тебя отсюда.

— А как насчет Уолта Тайлера?

— Будет время сегодня, я съезжу с тобой к нему, — пообещал Мартин и ушел проверить охрану у палаты стрелявшей. Вернулась пожилая врач и проверила повязку у меня на руке.

— Может быть, вам лучше немного задержаться здесь? — спросила она.

Я поблагодарил за предложение и отказался.

— Я догадывалась, что вы настроены решительно. Но от него, — она кивнула на пузырек с болеутоляющим, — вас может клонить в сон.

Поблагодарив за предупреждение, я положил пузырек в карман пиджака, который она помогла мне надеть прямо на голое плечо. Принимать болеутоляющее я не собирался. По лицу врача я понял, что она это знает.

Мартин отвез меня в канцелярию шерифа. Мотель опечатали, и мои вещи были у него в кабинете. Я обернул раненую руку целлофаном и принял душ, а затем расположился в камере и спал там, пока не закончился дождь.

Вскоре после полудня приехали двое агентов ФБР и немного поспрашивали меня о случившемся. Сначала меня удивило, что допрос такой поверхностный, а потом до меня дошло, что это только увертюра, ведь ближе к вечеру следовало ждать прилета специального агента Росса, и уж он с меня не слезет.

К пяти часам вечера женщина в больнице все еще не пришла в сознание. Я сидел в ресторане Хейвена, когда туда пришел Мартин.

— Удалось Бернсу что-либо узнать о Кэтрин Деметр?

— Бернс полдня с федералами крутился. Он обещал сегодня же проехаться по нескольким гостиницам. Если обнаружится ее след, он сразу даст мне знать. Ты хочешь поговорить с Уолтом Тайлером? Если да, тогда едем сейчас.

Глава 23

Уолт Тайлер жил в обветшавшем, но чистеньком доме, обшитом вагонкой, выкрашенной в белый цвет. У одной из стен высилась шаткая пирамида автомобильных шин, выставленных «на продажу», как гласила вывеска у дороги. На дорожке и ухоженном газоне лежали и другие предлагавшиеся для продажи предметы разной степени изношенности, в их числе две полуразобранные газонокосилки, различные механизмы и их части, а также кое-какой тронутый ржавчиной спортивный инвентарь, включая полный набор гантелей и гирь.

Судя по газетному фото, Тайлер был красив в свое время. Даже сейчас высокий, немного сутуловатый, с шапкой седых волос, он старался держаться прямо, словно не желая признавать, что былую стать большей частью унесли заботы, тревоги и неизбывное горе родителя, потерявшего единственного ребенка.

Тайлер с достаточной теплотой поприветствовал Элвина, а мне пожал руку без особого радушия, да и приглашать нас в дом он не собирался, предложив расположиться на веранде, несмотря на хмурившееся небо. Хозяин устроился в уютном на вид кресле-качалке, а мы с Элвином сели на стулья с дорогой отделкой, оставшиеся от более многочисленного комплекта и также выставленные на продажу, о чем извещала табличка, висевшая на спинке за моей спиной.

Безо всякого распоряжения Тайлера женщина лет на десять моложе его вынесла нам кофе в фарфоровых чашках. Когда-то и она была красива, но красота юности с годами перешла в особую привлекательность зрелости, ту спокойную элегантность женщины, не боящейся старости, чью красоту морщины смогут изменить, но бессильны стереть. Она встретилась взглядом с Тайлером, и в первый раз я увидел, как его губы тронула улыбка. Женщина улыбнулась в ответ и ушла в дом. Больше мы ее не видели.

Помощник шерифа попытался заговорить, но Тайлер жестом остановил его:

— Я знаю, зачем вы здесь, помощник шерифа. Есть только одна причина, почему вы приехали в мой дом с этим незнакомцем, — он смотрел на меня пристально, и в его глазах с желтизной, обрамленных рыжеватыми кругами, я заметил интерес и отдаленный намек на смешинку.

— Это вы тот парень, что по гостиницам народ стреляет? — его губы чуть тронула улыбка. — Жизнь у вас — не соскучишься. Плечо болит?

— Немного.

— Меня ранили один раз в Корее, в бедро. Болело очень даже прилично. Просто жутко болело, — он поморщился при воспоминании о давнишней боли и снова умолк. Над нами зарокотал гром, и на веранде на некоторое время вдруг стало по-особенному темно, но я видел лишь устремленный на меня пристальный взгляд Уолта Тайлера, и теперь улыбка исчезла с его лица.

— Уолт, мистер Паркер — следователь, в прошлом полицейский детектив, — представил меня Эл-вин.

— Я занимаюсь розыском одного человека, мистер Тайлер, — начал я. — Это женщина по имени Кэтрин Деметр. Она младшая сестра Эми Деметр.

— Я знал, что вы не писатель. Элвин не привел бы ко мне одного из этих... — он пытался подыскать подходящее слово. — ...пиявок.

Тайлер взял чашку и начал пить кофе, не торопясь, маленькими глотками, словно этим останавливал себя, не давая распространяться на эту тему, а еще, как мне кажется, эта пауза понадобилась ему, чтобы подумать над моими словами и собраться с мыслями. — Я помню ее, но она не приезжала сюда после смерти отца, а с тех пор лет десять прошло или больше. Зачем бы ей вдруг понадобилось вернуться?

Это высказывание я слышал уже столько раз, что оно уже сильно смахивало на эхо.

— И, тем не менее, я продолжаю в это верить. Но заставить ее вернуться могло только нечто, имеющее отношение к прошлому, к тому, что здесь когда-то произошло, — выразил я свою точку зрения. — Вы, мистер Тайлер, один из немногих оставшихся свидетелей тех событий. Вы, шериф да еще несколько человек непосредственно связаны с тем, что случилось тогда.

Как мне показалось, он очень давно не говорил об этом вслух, но я был уверен, что мыслями он часто возвращался к прошлому либо продолжал сознавать его смутно или явно. Так давняя боль никогда не проходит совсем, но иногда о ней забывают за другими делами, а потом она накатывает снова, мстя за забывчивость. Каждое такое возвращение отмечалось очередной горькой складкой на его лице. И внешность когда-то красивого мужчины ждала участь изъеденной временем мраморной статуи, от впечатляющего вида которой остались лишь воспоминания.

— Вы знаете, иногда я слышу ее. Мне чудится, что она ходит по веранде, слышится ее пение в саду. Раньше я каждый раз выбегал во двор и не знал, снится мне это или я слышу ее наяву. Но мне никогда не случалось ее увидеть. Шло время, и я перестал выбегать из дома, когда слышал ее, но до сих пор продолжаю от этого просыпаться. Сейчас она реже навещает меня.

Вероятно, даже в сгущающихся сумерках он смог что-то разглядеть в моем лице, и это помогло ему все понять. Точно не скажу, а он никак не подтвердил, понял ли, что между нами есть нечто большее, чем потребность узнать и желание рассказать. Но, тем не менее, он умолк, и эта пауза объединила нас, как двух путников, встретившихся на длинном и тяжелом пути и ставших друг другу утешением в дороге.

— Она была моим единственным ребенком, — продолжал он. — Осенним днем она исчезла по дороге из города домой, и живой я ее больше не видел. А потом это уже были только останки, и я не узнал ее. Моя жена, моя покойная жена, заявила, что она пропала, но несколько дней никто из них у нас не появлялся. И мы сами искали ее по окрестностям, по знакомым и незнакомым, — везде, где только могли. Мы ходили по домам и расспрашивали о ней всех, но никто ничего не мог нам рассказать: ни где она, ни что с ней. А через три дня после того, как она пропала, к нам пришли от шерифа и арестовали меня. Они обвинили меня в убийстве собственного ребенка! Два дня меня били, называли насильником, совратителем детей, но я не сказал им ничего, кроме правды, и через неделю меня отпустили. А моя девочка так и не вернулась.

— Как ее звали, мистер Тайлер?

— Этта Мей Тайлер, а было ей девять лет.

Я услышал как зашептались деревья на ветру, как заскрипел досками дом, а затем притих. Подхваченные ветром, закачались во дворе детские качели. Казалось, вокруг нас началось какое-то движение, словно наш разговор пробудил нечто, долго-долго пребывавшее во сне.

— Прошло три месяца, и еще двое темнокожих детей пропали один за другим с разрывом в неделю. Уже наступали холода. Народ подумал, что первый ребенок, Дора Ли Паркер, возможно, провалилась под лед. Для нее не было лучшего места для игры, чем на льду. Обыскали все реки и пруды, но ничего не нашли. Полиция снова ко мне пожаловала с расспросами. Некоторое время кое-кто из соседей косился на меня. А потом у полиции разом иссяк интерес к поискам: пропавшие дети были черными, к тому же в полиции не видели причин связывать вместе два исчезновения.

Третий пропавший ребенок жил не в Хейвене, а в Уиллисвилле, почти в сорока милях отсюда. Он тоже был темнокожий, маленький мальчик, звали его... — Тайлер зажмурился и стал тереть лоб, напрягаяпамять. — Бобби Джойнер, — вспомнил он и кивнул. — К этому времени страх охватил всех. Представители горожан ходили к шерифу и к мэру. Родители боялись выпускать детей на улицу, особенно как стемнеет. А полиция допросила всех черных мужчин в округе и несколько белых, большей частью тех несчастных, что были гомосексуалистами.

Мне кажется, потом наступил период выжидания. Те люди рассчитывали, что черные успокоятся, станут беспечнее, но этого не случилось. Все так и жили в напряжении. Месяц шел за месяцем, но ничего не происходило. Однако в начале семидесятых пропала маленькая дочка из семьи Деметр — белая девочка. И сразу все закрутилось: полиция принялась опрашивать народ на мили кругом, выступала с заявлениями, организовывала поиски. Но никто ничего не видел и не слышал. Девочка как в воду канула.

Для чернокожих наступили тяжелые времена. В полиции предположили, что между исчезновениями детей все же есть связь. К делу подключилось ФБР. После этого любого темнокожего могли арестовать или избить, или то и другое вместе, если ему случалось оказаться на улицах города после наступления темноты. Но те люди... — он произнес это с таким выражением, словно головой покачал, ужасаясь бесчеловечности людских поступков. — Те люди вошли во вкус и уже не могли остановиться. Женщина попыталась похитить в Бейтсвилле маленького мальчика, но она была одна и не смогла с ним справиться. Мальчик расцарапал ей лицо, вырвался и убежал. Она бросилась за ним и хотела догнать, но ей не удалось. Она знала, что за этим последует. Мальчик оказался смышленым. Он запомнил машину, рассказал, как выглядела женщина и даже назвал несколько цифр на номерном знаке. Но только на следующий день, когда о машине вспомнил еще кто-то, только тогда они отправились искать Аделейд Модин.

— Полиция?

— Нет, не полиция. Толпа мужчин. Там были люди из Хейвена, и из Бейтсвилла, и двое-трое из Янси-Милл. Шерифа в городе тогда не оказалось, и агенты ФБР уехали. Но Эрл Ли Грейнджер, в те времена помощник шерифа, отправился с ними к дому, где жила мисс Модин, но хозяйку они не застали. В доме находился только ее брат. Он заперся в подвале, но они взломали дверь.

В этом месте он умолк, и по его судорожному глотку я догадался, что среди тех мужчин находился и он.

— Парень сказал, что не знает, где сестра и о мертвых детях тоже ничего не знает. Они перекинули веревку через балку и повесили его, а дело представили так, будто он сам удавился. Доктора Хайамза заставили подтвердить самоубийство, хотя подвал слишком высокий и парень не смог бы без посторонней помощи добраться до потолка, если, конечно, не допустить, что он умел лазать по стенам. Потом в народе шутили, что парню должно быть очень сильно захотелось повеситься, если он сам умудрился так высоко залезть.

— Но вы сказали, что женщина одна пыталась похитить мальчика, — заметил я. — Откуда же все решили, что к этому причастен ее брат?

— А об этом и не знали, по крайней мере, полной уверенности не было. Но ей требовался помощник в ее делах. С иным ребенком не так-то просто справиться. Дети начинают вырываться, брыкаться, зовут на помощь. Поэтому без помощника у нее в последний раз ничего и не вышло. По крайней мере, так они решили.

— А вы какого мнения?

На веранде снова стало тихо.

— Я знал того парня. Какой из него убийца. Он был слабый телом и... покорный. Гомосексуалист. В частной школе его застали с другим парнем и заставили из школы уйти. Моя сестра прибирала в домах у белых и услышала об этом. Историю замяли, но разговоры о нем все равно ходили. Я думаю, из-за этого некоторые парня и подозревали. Когда его сестра пыталась увезти мальчика, люди подумали, что он, должно быть, знал об этом. Скорее всего, он действительно все знал, или, по крайней мере, догадывался. Мне так кажется. Я, конечно, точно не знаю, но...

Он посмотрел на помощника шерифа Мартина и тот не отвел взгляда.

— Продолжай, Уолт. Мне тоже кое-что известно. Ты не скажешь ничего, о чем бы я не думал или не догадывался.

Похоже, Тайлер не чувствовал особенной уверенности, но, тем не менее, кивнул и продолжал:

— Помощник шерифа Эрл Ли знал, что парень ни при чем. Они были вместе в тот вечер, когда пропал Бобби Джойнер. И в другие ночи тоже.

Я взглянул на Элвина Мартина: уставившись в пол, он согласно кивал головой.

— Как вы узнали?

— Я их видел, — просто ответил Тейлор. — Их машины стояли за городом под деревьями в ту ночь, когда пропал Бобби Джойнер. Хотя в то время вечером прогуливаться было опасно, я иногда уходил побродить по полям. В тот раз я заметил машины, подкрался и увидел их. Этот Модин был... на... шерифе, а потом шериф принял его.

— А после вы видели их вместе?

— Несколько раз на том же самом месте.

— И шериф позволил им повесить парня?!

— Он ничего не собирался говорить, — в голосе Тайлера звучало презрение. — Ему не хотелось, чтобы о нем узнали. И он смотрел, как повесили парня.

— А что с сестрой? Что стало с Аделейд Модин? Ее тоже искали. Обшарили весь дом и все вокруг, но ее и след простыл. Потом кто-то заметил огонь в заброшенном старом доме на Ист-роуд, милях в десяти от города, и скоро уже весь дом пылал, как костер. Томас Паркер держал там подальше от ребят краску и другие горючие вещества. После пожара нашли сильно обгоревшее тело и объявили, что это Аделейд Модин.

— А как было установлено, что это она?

— Рядом с телом нашли портмоне, — стал объяснять Мартин. — В нем лежали обгоревшие остатки денег — крупная сумма, — а также документы, в основном банковские счета. На теле было найдено украшение, принадлежавшее Аделейд Модин: золотой браслет с бриллиантами. Она постоянно его носила. Говорили, что браслет достался ей от матери. Формула зубов совпала с записями дантиста. Ее карточку представил доктор Хайамз, они с дантистом пользовались одним кабинетом. В ту неделю дантиста не было в городе.

— Наверное, она затаилась и поджидала брата или еще кого-либо и уснула с зажженной сигаретой. Говорили, что она еще и пила, может быть, хотела согреться. Дом сгорел дотла. Неподалеку стояла ее машина, а в багажнике лежала сумка с вещами.

— Мистер Тайлер, не вспомните ли вы что-нибудь об Аделейд Модин, что могло бы объяснить...

— Что объяснить? — перебил он. — Почему она это делала? Почему кто-то ей помогал? Нет, даже для себя я не могу найти объяснения. В ней жила какая-то сила, но сила темная и злобная, и вот что я вам скажу, мистер Паркер, Аделейд Модин стояла ближе некуда ко злу в чистом виде, какое мне только приходилось встречать, а я видел, как людей вешали и сжигали. Но сжигали. Но эта дама была хуже тех вешателей, потому что я так и не нашел, как ни старался, причину, по которой она все это творила. Это за пределами, доступными объяснению, если только не верить в дьявола и преисподнюю. У меня только одно объяснение: ее породил ад.

Некоторое время я молчал, стараясь осмыслить услышанное, а Тайлер смотрел на меня и, мне кажется, ему были понятны мои мысли. Я не мог вменить ему в вину, что он промолчал о шерифе и Уильяме Модине. За такое заявление можно было и жизнью поплатиться. Кроме того, этот факт не был бы прямым доказательством непричастности Уильяма к убийствам. Хотя, если Тайлер прав в своей оценке парня, Уильям Модин не подходил на роль детоубийцы. Но Тайлера все эти годы мучила мысль, что кто-то, причастный к смерти его ребенка, избежал возмездия.

Оставалось услышать последнюю, заключительную часть трагедии.

— Детей нашли на следующий день после начала поисков, — заключил Тайлер. — Один охотник укрылся от непогоды в заброшенном доме, что стоял на земле семейства Модин. Его собака начала скрести дверцу в полу — ход в подвал. Парень выстрелом сбил замок, и собака спустилась вниз, а за ней и он. Потом он примчался домой и вызвал полицию.

Там нашли четыре тела: мою девочку и еще троих детей. Они... — Уолт умолк, его лицо сморщилось, но он пока крепился.

— Вы можете не продолжать, — тихо предложил я.

— Нет, вам надо знать, — возразил он. Затем повторил фразу уже громче, и это было похоже на крик раненого животного. — Нет, вы должны знать, что они сотворили с теми детьми, с моим ребенком. Они изнасиловали их и замучили. У моей девочки все пальцы были сломаны, раздавлены и кости выдернуты из суставов, — вот теперь Тайлер заплакал. Ладони его больших рук были раскрыты и обращены к небу, будто он просил у Бога милости. — Как они могли сотворить такое с детьми? Как? — потом он взял себя в руки, пряча чувства. Мне показалось, что в окне я увидел женское лицо и гладившие раму пальцы.

Мы посидели еще немного, и уже перед уходом я спросил:

— Мистер Тайлер, еще один вопрос. Где дом, в котором нашли детей?

— Отсюда по дороге мили три-четыре. Там начинаются бывшие владения Модин. У поворота на проселок, что ведет туда, стоит каменный крест. От дома теперь мало что осталось. Несколько стен, да часть крыши. Администрация штата хотела его снести, но некоторые из нас выступили против. Мы хотели, чтобы он им напоминал о том, что здесь произошло, вот так дом и достоял до этих пор.

Мы уже покидали веранду, когда он меня окликнул.

— Мистер Паркер, — голос его снова обрел силу. Он больше не дрожал, но и в интонациях остались отголоски горьких воспоминаний. Я обернулся. — Мистер Паркер, это мертвый город. Его не покидают призраки умерших детей. Когда найдете эту женщину, мисс Деметр, скажите, чтобы она уезжала отсюда. Для нее здесь нет ничего, кроме горя и страданий. Обязательно передайте ей эти слова. Слышите, когда найдете ее, так ей об этом и скажите.

У границ его захламленного участка в кронах деревьев нарастал смутный шепот, и за пределами видимого в успевшей сгуститься тьме чувствовалось какое-то движение. Чьи-то фигуры плавно сновали взад и вперед, не пересекая границы света и тьмы, и чудился приглушенный детский смех.

А потом наваждение исчезло. В темноте лишь раскачивались ветви деревьев, да среди загроможденного всякой всячиной двора уныло позвякивала на ветру какая-то цепь.

Глава 24

На принадлежащем Индонезии побережье Новой Гвинеи, в дельте реки Ириан, обитает племя асмат. Численностью около двадцати тысяч, оно держит в постоянно страхе всех соседей. На их языке слово «асмат» означает «люди», человеческие существа. А если они считают людьми только себя, следовательно, все остальные в их понимании к этой категории не относятся, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Всех остальных они называют мэноу, что в переводе означает «съедобные».

Хайамз не смог объяснить, почему Аделейд Модин поступала именно так, а не иначе, и Уолт Тайлер не знал ответа на этот вопрос. Может быть, существует нечто общее между ней и ей подобными и диким племенем асмат. Возможно, они также не видят в других людей, а потому их страдания ровным счетом ничего для них не значат и заслуживает внимания только удовольствие, которое доставляют чужие мучения.

Мне пришел на память разговор с Вулричем после встречи с тетушкой Мари. Вернувшись в Новый Орлеан, мы молча прошлись по Ройял-стрит. Наш путь лежал мимо дома мадам Лалаурье, этого старинного особняка, где в свое время пытали закованных в цепи рабов. Но случилось так, что их нашли пожарные, и толпа выгнала мадам Лалаурье из города. Мы зашли в чайную «У Евы», где Вулрич заказал сладкий картофель и пиво. Он провел пальцем по запотевшей бутылке, оставляя дорожку, а затем обтер влажный палец о верхнюю губу.

— На прошлой неделе я читал отчет нашего Бюро, — заговорил он. — По-моему, он сродни президентскому обращению о положении в стране, только речь в нем идет о серийных убийцах, и анализируется сложившаяся ситуация, то есть что мы имеем и к чему идем.

— И куда же мы идем?

— А идем мы прямиком в преисподнюю, вот куда. Для этих людей самое удачное сравнение — возбудитель заразы. Они плодятся и распространяются, как бактерии. Вся наша страна для них — большая пробирка с благоприятными условиями. В соответствии с проведенными Бюро расчетами, ежегодно жертвами серийных убийц может стать приблизительно пять тысяч человек, то есть четырнадцать человек в день. Но обыватели в большинстве своем, особенно публика недалекая, понятия не имеют, что творится вокруг. Узнают они о таких вещах из журналов, криминальных новостей или из теленовостей, и то лишь тогда, когда нам удастся поймать одного из них. Во всех остальных случаях большинство американцев остаются в полном неведении о происходящем.

Он сделал большой глоток из бутылки и продолжал:

— В настоящее время таких убийц действует по меньшей мере две сотни. Именно по меньшей мере, а скорее всего, и больше. Причем девять из десяти — мужчины, восемь из десяти — белые, и одного из пяти никогда не поймают. Никогда! — он акцентировал каждую цифру, постукивая об стол бутылкой. — А знаешь, что самое странное? У нас в стране их больше, чем где бы то ни было. Наши добрые старые штаты плодят этих негодяев, как блины пекут. Три четверти их живет и «трудится» в нашей стране. Мы — мировые поставщики серийных убийц. Это самый настоящий признак слабости. Мы больны и немощны, а эти убийцы живут в нас, как раковая опухоль, и чем быстрее мы растем численно, тем скорее они множатся.

И вот еще что. Чем нас больше, тем стремительней мы отдаляемся друг от друга. Мы практически живем друг у друга на голове, но как никогда прежде далеки в плане общения, духовном и нравственном отношении. И тут появляется эта публика со своими ножами и веревками. И их отчужденность еще больше, чем у большинства из нас. Часть из них обладает даже инстинктами сыщиков. У них чутье друг на друга. В феврале мы нашли парня в Анголе, так он использовал код на основе библейских понятий для общения с типом из Сиэтла, подозреваемым в детоубийстве. Не знаю, как эти два маньяка отыскали друг друга, но факт остается фактом.

Как ни странно, но их положение хуже, чем большинства человечества. Они неполноценны в том или ином плане: сексуальном, эмоциональном, психическом или каком-либо еще. По этой причине они стараются отыграться на других. Им недостает... — он сделал жест в воздухе, подбирая слово, — ...воображения, что ли. Они не умеют взглянуть шире на свои действия. У них нет цели. Их действия по сути — отражение того или иного рокового недостатка.

А люди, которые становятся жертвами маньяков, настолько глупы, что не могут понять сути происходящего. Эти убийцы должны бы были взбудоражить народ, пробудить от спячки, но никто ничего не желает слушать, и пропасть между людьми становится еще шире. А убийцы видят эту разобщенность и отчуждение. Они дотягиваются до нас через пропасть и выхватывают одного за другим. Нам остается надеяться, что при известной периодичности случаев удастся определить общую схему, и мы установим связь между нами и ими, некий мост через разделяющую нас пропасть, — Вулрич допил пиво и поднял бутылку, показывая, что хочет заказать еще.

— Все дело в дистанции, — мой друг смотрел на улицу, но взгляд его был устремлен куда-то очень далеко, словно оценивая расстояние между жизнью и смертью, раем и адом, нами и ими. Они должны преодолеть это расстояние и подобраться достаточно близко, чтобы захватить нас, но все дело в дистанции. Им очень нравится дистанция.

* * *

Я смотрел на текущие по стеклам потоки дождя, и мне подумалось, что всех их — и Аделейд Модин, и Странника, и тысячи им подобных маньяков, наводнивших страну, — их всех объединяет эта дистанция, отдаленность от основной массы человечества. Они напоминают маленьких детей, мучающих животных или любящих наблюдать за конвульсиями рыбки, которую достали из аквариума.

Но Аделейд Модин выделялась среди других, она была неизмеримо хуже других, потому что злодеяния, совершенные этой женщиной, не только бросали вызов закону, морали, и всем остальным принципам, связывающим нас и в то же время не дающим разорвать друг друга, но и вступили в противоречие с самой природой. Женщина, убивающая ребенка, вызывает в нас более глубокое чувство чем отвращение и ужас. Это чудовищное несоответствие порождает отчаяние, разрушает веру в основы, на которых строится человеческая жизнь. Леди Макбет просила изменить ей пол, чтобы она могла убить старого короля. А женщина, лишившая жизни ребенка и поправшая этим поступком самою женскую природу, — может ли она называться женщиной. Должно быть, Аделейд Модин, как и ведьму у Мильтона, «крови младенцев аромат манил».

Я не могу примириться со смертью детей. Погубить ребенка — все равно что убить надежду, растоптать будущее. Помню, как, бывало, я прислушивался к дыханию Дженнифер, следил, как мерно поднимается грудь моей маленькой дочери. И каждый ее вздох я воспринимал с благодарностью и облегчением. Когда она плакала, я качал ее на руках, пока рыдания не затихали, уступив место ровному, спокойному дыханию. Потом я медленно и осторожно наклонялся и укладывал уснувшую Дженни в кроватку, не чувствуя, как от напряжения болит спина... Когда ее отняли у меня, с ней как будто погиб целый мир, и бесчисленное число жизней лишились будущего.

Чем ближе мы с Мартином подъезжали к мотелю, тем сильнее давил на меня груз отчаяния. По словам Хайамза, он не видел в сестре и брате Модин ничего такого, что указывало бы на скрывавшуюся в них бездну зла. Если же верить Уолту Тайлеру, такое зло существовало только в Аделейд Модин. Она жила среди этих людей, выросла вместе с ними, возможно даже, они играли в одни игры, она сидела рядом с ними в церкви, на ее глазах они вступали в брак, растили детей, ставших затем ее добычей. И ни у кого она не вызвала никаких подозрений.

Я пожалел, что не наделен способностью различать зло, умением увидеть в лицах окружающих признаков порочности и разложения. Эта мысль высекла искру воспоминания об одном убийстве, совершенном в Нью-Йорке несколько лет назад, когда тринадцатилетний мальчик забил в лесу камнями до смерти парнишку помладше. Мне врезались в память слова дедушки малолетнего убийцы: «Боже, должен же я был что-то заметить. Обязательно было что-то такое, что следовало разглядеть».

— А есть какие-либо фотографии Аделейд Модин? — спросил я Элвина.

— Возможно, в одной из папок с материалами расследования одна найдется, — наморщив лоб, ответил Мартин. — Может быть, и в библиотеке что-то сохранилось. Там в подвале находится своего рода городской архив: разные памятные альбомы-альманахи, газетные фотографии. Возможно, что-то отыщется. А зачем тебе?

— Из любопытства. Она сыграла роковую роль в истории города. Но я никак не могу ее себе представить. Мне хотелось бы посмотреть, что у нее были за глаза.

Мартин бросил на меня недоуменный взгляд.

— Я попрошу Лори порыться в библиотечных архивах, а еще могу дать задание Бернсу покопаться в бумагах нашей канцелярии, но быстрого результата не жди. Документы хранятся в коробках без четкой системы регистрации. Некоторые дела даже не в хронологическом порядке. Чтобы удовлетворить твое праздное любопытство, придется изрядно потрудиться.

— И, тем не менее, я был бы очень благодарен за такой труд.

Мартин неопределенно хмыкнул, и некоторое время мы ехали молча.

— А теперь о Эрле Ли, — проговорил он, когда справа показался мотель.

— Слушаю.

— Шериф неплохой человек. После тех давних убийств он держал город в руках, как мне рассказывали. Это его заслуга, да еще доктора Хайамза и нескольких человек. Он человек честный, и у меня нет претензий к нему.

— Если верить словам Тайлера, такие претензии могли бы быть.

— Может быть, — Мартин кивнул. — Если Тайлер сказал правду, шерифу пришлось жить с тем, что он сделал. Он не знает покоя, мистер Паркер, его мучает прошлое, собственная жизнь. Я могу только позавидовать его силе духа. У меня двойственное чувство, — повел плечом Мартин. — С одной стороны, я за то, чтобы ты остался и поговорил с шерифом, когда он вернется. И в то же время что-то подсказывает мне, что для всех будет лучше, если ты побыстрее закончишь свои дела и уедешь.

— От него есть какие-нибудь известия?

— Нет. Он взял отпуск на несколько дней и, возможно, немного задержался, но я его не осуждаю. Шериф очень одинокий человек. Да и тому, кто предпочитает общество мужчин, здесь не найти утешения.

— Что верно, то верно, — согласился я, когда над нами замигали неоновые огни бара «Радушная встреча».

* * *

Не успел Мартин высадить меня у мотеля и отъехать, зазвонил телефон. Как оказалось, в медицинском центре была убита та безымянная женщина, которая накануне пыталась разделаться со мной.

Когда мы подъехали, въезд на стоянку перекрывали две полицейские машины, а на крыльце разговаривали два агента-федерала. Мартин сумел проехать, и мы вышли из машины. Двое агентов с пистолетами в руках дружно заторопились ко мне.

— Эй, спокойно! — крикнул Мартин. — Он ни на шаг от меня не отходил. Уберите оружие, парни!

— Мы задерживаем его до приезда агента Росса, — объявил один из торопливых федералов по имени Уиллокс.

— Вы никого не задержите и не арестуете, прежде чем мы разберемся, что здесь произошло.

— Помощник шерифа, я предупреждаю: вы превышаете свои полномочия.

В этот момент из медицинского центра вышли на шум Уоллес с Бернсом. И, надо отдать им должное, они встали рядом с Мартином, держа руки поближе к пистолетам.

— Повторяю, не вмешивайтесь пока, — Мартин даже голос не повысил.

Федералы явно колебались, но все же благоразумно убрали пистолеты в кобуру и отошли в сторону.

— Агенту Россу будет все доложено, — прошипел Уиллокс, однако Мартин прошел мимо него, как мимо пустого места.

Уоллес с Бернсом последовали за нами в комнату, где содержалась женщина.

— Так что же здесь произошло? — спросил Мартин.

— Черт побери, Элвин, — забубнил мгновенно ставший пунцовым Уоллес. — На улице поднялась тревога и...

— Из-за чего?

— Загорелся мотор в машине, принадлежащей одной из сестер. Я не представляю, в чем тут дело. В машине никого не оказалось, и хозяйка не подходила к ней, после того, как утром приехала в центр. Я отлучился всего на каких-нибудь пять минут, а когда вернулся, нашел женщину вот в таком виде...

Мы как раз поравнялись с комнатой. Сквозь открытую дверь я заметил восковую бледность лица погибшей и кровь на подушке у левого уха. В ухе поблескивал какой-то металлический предмет с деревянной рукояткой. Окно, через которое проник убийца, все еще оставалось открытым. Чтобы отодвинуть шпингалет, он разбил стекло. На полу лежал маленький кусочек оберточной бумаги с приставшим к нему осколком. Убийца, кто бы это не был, поступил очень предусмотрительно, прилепив к стеклу бумагу, прежде чем его разбить: так он приглушил звон разбитого стекла и стук упавших на пол осколков.

— Кто здесь находился, кроме тебя?

— Доктор, сестра и два федерала, — перечислил Уоллес.

К нам с удрученным видом присоединилась пожилая медсестра.

— Чем ее убили? — спросил Мартин.

— Через ухо в мозг ей воткнули орудие с острым лезвием, предположительно нож для колки льда. Мы нашли ее уже мертвой.

— Он оставил в ней «перо», — задумчиво отметил Мартин.

— Да, исполнено чисто, быстро и без хлопот, — подтвердил я. — И, если убийцу удастся задержать, нет ничего, что помогло бы связать его с этим убийством.

Мартин отвернулся от меня и заговорил с другими помощниками шерифа. Я тем временем направился в туалет. Уоллес обернулся, и я сделал вид, что меня тошнит. Он отвел взгляд полный презрения. Задержавшись в туалете на несколько секунд, я потихоньку покинул центр через запасный выход.

Время работало против меня, и мне стоило поторапливаться. Я не сомневался, что Мартин насядет на меня, чтобы разузнать о заказчиках убийства. Да и агент Росс не заставит себя ждать. По меньшей мере он задержит меня, пока не получит интересующую его информацию, и мне останется распрощаться со всякой надеждой отыскать Кэтрин Деметр. Я вернулся в мотель, сел в свою машину и поспешил покинуть Хейвен.

Глава 25

Дорога к руинам дома утопала в грязи, так что машина едва ползла. Казалось, сама природа противилась моему вторжению и пыталась остановить. В дополнение ко всему снова хлынул дождь в сочетании с ветром, сводившие усилия дворников практически к нулю. Напрягая зрение, я выискивал ориентир, каменный крест, и, когда нашел, свернул напротив него. С первого раза дом я проехал и понял ошибку, когда дорога превратилась в непролазное месиво из грязи и гниющей древесины поверженных деревьев. Мне пришлось дать задний ход, и так моя машина медленно пятилась назад, пока я не заметил слева два полуразрушенных столба, а между ними на фоне темнеющего неба — очертания стен дома, почти полностью лишенного крыши. Я остановил машину перед пустыми глазницами окон и зияющим провалом двери. Валяющиеся на земле обломки оконных и дверных перемычек походили на выпавшие зубы. Я достал из-под сиденья лампу и выбрался из машины. Дождевые струи ощутимо колотили по голове, пока я добежал до укрытия, хотя и очень скромного, которое могли предоставить руины.

Уцелевшая половина крыши потемнела от времени и непогоды. Дом состоял из трех помещений: одно из них когда-то служило кухней и столовой, о чем можно было судить по остаткам допотопной плиты в углу; в другом помещении, бывшей спальне, на полу лежал в одиночестве весь в пятнах старый матрац, а на нем в беспорядке валялись презервативы, напоминающие сброшенную змеиную кожу; третья комната, размером поменьше, в прошлом детская, теперь представляла собой массу гниющего дерева и ржавеющих металлических прутьев. Повсюду пахло старой древесиной, давно угасшим огнем и человеческими экскрементами. Угол кухни отгораживал старый диван, который топорщился вылезшими сквозь истлевшую обивку пружинами. На стене в этом месте уцелели остатки обоев с сильно выцветшим цветочным рисунком. Опершись о край дивана, я посветил за спинку. Обивка была влажной, но не мокрой, потому что сохранившийся фрагмент крыши защищал эту часть дома.

В самом углу луч фонаря высветил в полу довольно большой квадратный люк. Дверца оказалась на замке, а щели по краям заросли грязью. Побуревшие от ржавчины петли припорошили щепки и труха. Большую часть люка покрывали отслоившиеся частицы металла.

Чтобы лучше рассмотреть дверцу подвала, я отодвинул диван и невольно вздрогнул, когда потревоженная крыса прошмыгнула мимо моих ног и, растворившись в дальнем углу кухни, притихла там. Я присел на корточки и занялся замком и задвижкой. Под слоем грязи блеснул металл, а, когда я прошелся лезвием ножа вдоль щеколды, сталь засветилась в темноте серебром. Результатом такого же эксперимента с дверью стали только лохмотья ржавчины.

Теперь я более тщательно обследовал задвижку. То, что на первый взгляд представлялось ржавчиной, при более пристальном рассмотрении выглядело как удачно нанесенная маскировка. «Состарить» задвижку труда не составляло. Достаточно было привязать ее к задней оси автомобиля, и поездить с ней по разбитым дорогам. Затея была выполнена неплохо, но обмануться могли разве что только подростки, ищущие в развалинах мертвого дома острых ощущений, или детвора, подбивающая друг друга встретиться с духами других детей, давным-давно ушедших в небытие.

В машине у меня лежала монтировка, но как-то не хотелось снова мокнуть под проливным дождем. Я пошарил лучом по комнате, и на глаза мне попался стальной прут фута два длиной. Взвесив находку в руке, я вставил прут в дужку замка и нажал. Сначала мне показалось, что мой рычаг не выдержит напряжения и погнется либо сломается, но потом послышался резкий треск, и замок поддался. Вынув его, я снял задвижку, и под протестующий скрип петель поднял люк.

Из глубины подвала вырвался такой тяжелый и застоявшийся запах разложения, что меня едва не вывернуло наизнанку. Я зажал рот рукой и отступил назад, но уже через секунду меня все же вырвало рядом с диваном, и в ноздрях у меня мой собственный запах мешался с удушающей вонью из подвала. Немного отдышавшись у входа, я бросился к машине и достал салфетку для протирания стекол. В бардачке у меня лежал баллончик с освежителем воздуха. Я сбрызнул салфетку и обвязал рот. У меня даже голова закружилась от запаха аэрозоля, но я на всякий случай положил баллончик в карман, после чего вернулся в дом.

Однако даже пропитанная аэрозолем салфетка не могла полностью защитить от гнилостного духа. Держась левой, здоровой рукой за поручень, я осторожно спускался вниз, освещая путь фонарем. Мне совсем не улыбалась перспектива оступиться на сгнившей ступеньке и скатиться в темноту.

У основания лестницы луч света уткнулся в ткань серо-голубого цвета. Недалеко от нижней ступени лежал на подогнутых в коленях ногах плотный мужчина лет шестидесяти, соединенные за спиной руки сковывали наручники. Лицо мужчины имело серовато-белый цвет, а рана на лбу напоминала неровными краями темную звезду. В первый момент мне показалось, что это выходное отверстие пули, но потом я осветил его затылок и увидел развороченный череп, а внутри разлагающееся содержимое и белеющий позвоночник.

Скорее всего, пистолет приставили непосредственно к голове. Вокруг раны на лбу имелись следы пороха, а лучистую форму ране придали прошедшие под кожу газы, здесь они расширились и взорвались, разрывая лоб. На выходе пуля снесла большую часть черепа. Рана на входе пули объясняла необычность позы тела: выстрел был произведен, когда мужчина стоял на коленях и смотрел на приближающийся ствол оружия. После выстрела он повалился на бок и назад. В кармане его пиджака лежал бумажник, а в нем вместе с водительскими правами находилось удостоверение на имя Эрла Ли Грейнджера.

У дальней стены подвала почти напротив лестницы, неловко приткнувшись, полулежала Кэтрин Деметр. Возможно, Грейнджер увидел ее, когда спустился в подвал или его туда столкнули. Кэтрин у стены напоминала брошенную куклу: ноги выставлены вперед, плечи опущены, руки лежат на полу вверх ладонями. Одна нога, неестественно согнутая, была сломана ниже колена. Я предположил, что женщину сбросили в подвал и оттащили к стене.

Она была застрелена с близкого расстояния одиночным выстрелом. На стене вокруг ее головы образовался ореол из засохшей крови, мозговых тканей и осколков костей. Оба тела быстро разлагались в закрытом подвале, тянувшемся, как мне представлялось, под всем домом.

Кожа Кэтрин Деметр вздулась волдырями, а из носа и глаз сочилась жидкость. На ее лице и в волосах суетились пауки и многоножки, охотясь на жуков и клещей, которые уже кормились ее телом. Надоедливо жужжали мухи. Я прикинул, что с момента ее смерти прошло два-три дня. Я бегло оглядел подвал. В нем не было ничего, кроме нескольких связок полусгнивших газет, картонных коробок со старой одеждой и штабеля трухлявых бревен, — жалкие осколки жизней, оставшихся в далеком прошлом.

В этот момент я услышал наверху шорох осторожных шагов. Подрагивание досок выдало идущего, несмотря на все его старания остаться незамеченным. Я мгновенно метнулся к лестнице. Сверху меня услышали, потому что человек уже не крался, а шел быстрее, не боясь, что его услышат. В ответ на мой первый шаг по лестнице заскрипели петли люка, и темный квадрат неба с россыпью звезд начал быстро уменьшаться. Прогремели два выстрела наугад, и пули ударились о стену за моей спиной.

Дверца уже почти дошла до пола, но я успел сунуть в щель фонарь. Сверху донеслось злобное ворчание, и по фонарю несколько раз ударили ногой, стараясь выбить его у меня из рук, но я пытался изо всех сил удержать его. Сторона фонаря, имеющая форму колокола, достаточно устойчиво держалась в щели, но раненное плечо сильно болело от нагрузки, так как я одновременно толкал люк и удерживал фонарь.

Нападавший всем своим весом навалился на дверцу, не прекращая попыток выбить фонарь из щели. Мне слышалась снизу суетливая беготня крыс, но передо мной маячила гораздо худшая перспектива, чем общество этих созданий. Мне стало казаться, что по полу и по ступеням ко мне ползет Кэтрин Деметр, и вот-вот ее бледные пальцы схватят меня за ногу, и стащат назад на дно подвала.

Я ее подвел. Мне не удалось защитить ее, спасти от жестокой смерти в том самом подвале, где когда-то приняли мученическую смерть четверо детей. Она вернулась в то место, где погибла ее сестра, замкнув роковой круг. И, может быть, она наяву повторила смерть, которую вероятно, много раз представляла себе мысленно. В последние минуты она поняла, насколько ужасен был конец ее сестры. И теперь она будет рядом и утешит меня, потому что я оказался слабым и беспомощным и не сумел уберечь ее от смерти, а еще она останется подле меня, когда я умру.

Я дышал сквозь стиснутые зубы и смрадный дух, как рука мертвеца, зажимал мне рот и нос. Снова к горлу подкатила тошнота, но я подавил ее, так как нисколько не сомневался, что мне придется навсегда остаться в этом подвале, если я хоть на мгновение перестану толкать люк. В какой-то момент давление на дверцу ослабело, и я нажал на нее из последних сил. Эту оплошность мой враг использовал больше некуда. Сильным ударом фонарь был выбит из расширившейся щели, и люк захлопнулся над моей головой, как надгробная плита. Стук дверцы издевательским эхом отразился от стен подвала. Я застонал от отчаяния, и в тщетной попытке вырваться снова надавил на люк Внезапно прогремел выстрел, и одновременно прижимавшая дверцу тяжесть исчезла. Освободившаяся дверца от моего усилия взлетела вверх и с громким стуком ударилась об пол.

В следующее мгновение я рывком метнулся из подвала и неловко шлепнулся на пол. Одна моя рука доставала пистолет, а другой я потянулся к фонарю, отбрасывавшему на стены, и потолок дико пляшущие тени.

Луч света поймал прислонившегося к стене у двери адвоката Коннелла Хайамза. Левой рукой он зажимал рану на плече, и пытался поднять правую руку с зажатым в ней пистолетом. Его костюм промок до нитки, а белая рубашка облепила тело, как вторая кожа. Я держал его в луче, а другой рукой целился в него.

— Не стреляйте, — сказал я, но его пистолет продолжал подниматься, и вдруг я услышал, как он зарычал от боли и страха. Один за другим прогремели два выстрела, но стрелял оба раза не Хайамз. Он дергался при каждом попадании пули, и взгляд его был устремлен куда-то мне за спину. Не успел он упасть, как я уже повернулся, наводя пистолет по лучу. В пустом оконном проеме мне удалось мельком увидеть скользнувшую во тьму облаченную в костюм худощавую фигуру. Руки и ноги этого человека напоминали вложенные в ножны клинки, а поперек узкого лица змеился тонкий шрам.

* * *

Может быть, мне стоило позвонить Мартину и предоставить разбираться со всем полиции и федералам. Я страшно устал и был совершенно разбит, а чувство потери грозило лишить остатков мужества. Смерть Кэтрин Деметр откликнулась во мне физической болью. Некоторое время, обессиленный, я лежал на полу, а напротив у стены темнело обмякшее тело Коннелла Хайамза. До меня донесся шум машины: это уехал Бобби Сциорра.

Этот звук заставил меня подняться. Женщину в медицинском центре убил Бобби Сциорра, возможно, приказу старика, чтобы она не рассказала о причастности Санни к покушению на меня. Но у меня не укладывалось в голове, почему он убил Хайамза и оставил в живых меня. Шатаясь, я доплелся до своей машины и, превозмогая боль в плече, поехал к дому, где жил Хайамз.

Глава 26

По пути я попытался из собранных фактов составить более или менее полную картину произошедшего. Деметр вернулась в Хейвен, пытаясь связаться с Грейнджером, и тут вмешался Хайамз. Возможно, о ее приезде он узнал совершенно случайно, однако не исключено, что кто-то предупредил его о вероятности ее появления и тем самым заставил позаботиться о том, чтобы она, добравшись до этих мест, уже никогда и ни с кем не смогла переговорить.

Не вызывало особых сомнений, что именно Хайамз — убийца Кэтрин Деметр и Грейнджера. По моим предположениям, он следил, когда вернется шериф, и вошел с ним в дом. Если допустить, что у Хайамза имелся ключ от дома шерифа — это вполне вероятно, поскольку Хайамз считался добропорядочным гражданином и жил по-соседству, — то он мог прослушивать записи на автоответчике, и, таким образом, у него была реальная возможность узнать, где находится Кэтрин Деметр. Женщина погибла еще до возвращения шерифа: его труп не успел так сильно разложиться, как ее.

Возможно также, что Хайамз стер записи, но у него не было уверенности, что Грейнджер не успел прочитать их раньше, воспользовавшись устройством дистанционного доступа. Так или иначе, Хайамзу не хотелось рисковать. Он, скорее всего, оглушил шерифа, затем надел на него наручники, после чего привез в заброшенный дом, где перед этим убил Кэтрин Деметр. Машина шерифа была утоплена, или адвокат перегнал ее в другой город и оставил в таком месте, где она, если бы и привлекла внимание, то, по крайней мере, не сразу.

Выбор места убийства подсказывал решение еще одной загадки: Коннелл Хайамз как раз и был тем соучастником преступлений Аделейд Модин, вместо которого повесили безвинного Уильяма. Но вслед за разгадкой возникал еще один вопрос: «Что могло заставить Хайамза теперь, спустя столько лет, действовать так быстро и решительно?» И чутье подсказывало мне, что я близок к ответу и на этот вопрос, но от догадки в душе у меня все переворачивалось.

* * *

Когда я подъехал к дому Хайамза, ни в одном из окон не горел свет. Хотя поблизости не стояло ни одной машины, я подходил к двери с пистолетом наготове. Когда я отпирал дверь ключами, взятыми из кармана мертвого Хайамза, у меня дрожали руки и мурашки бегали по телу при мысли о том, что в темноте меня, возможно, поджидает Бобби Сциорра и мы можем столкнуться с ним нос к носу.

Дом встретил меня гробовой тишиной. Не спуская палец с курка, я обошел его весь, комнату за комнатой, но нигде не встретил и следа Бобби Сциорры. После осмотра дома я прямиком направился в кабинет Хайамза. Задернув поплотнее шторы, включил настольную лампу. Доступ к материалам в компьютере покойного был блокирован паролем, но такой предусмотрительный человек, как Хайамз, скорее всего, хранил все документы и в печатном виде. Я не знал, что именно нужно искать, но это что-то должно было иметь какое-то отношение к семейству Феррера. Связь казалась исключительно иллюзорной, и я был близок к тому, чтобы бросить поиски, вернуться в Хейвен и объяснить все Мартину и агенту Россу. Конечно, семья Феррера не отличалась ангельской кротостью, однако детоубийцами они не были.

Ключ от картотеки находился на той же связке, что и ключи от входной двери. Я быстро просматривал материалы, пропуская те, что относились исключительно к жизни Хейвена, а также все, что казалось несущественным или не связанным с интересующей меня темой. Как ни странно, не удалось обнаружить документы, имеющие отношение к трастовому фонду. Но потом мне вспомнилась городская контора Хайамза, и у меня екнуло сердце. Если материалы по фонду хранились за пределами дома, вполне возможно, что и некоторые другие бумаги находились в конторе, но тогда неудача поисков становилась реальной.

От огорчения я едва не пропустил нужную зацепку. Мне помогли ее заметить хранившиеся в памяти наполовину забытые итальянские фразы. Но потом я уже с пристальным вниманием отнесся к своей находке. Это было соглашение об аренде складского помещения в Куинсе, в квартале Флашинг. Хайамз поставил подпись как доверенное лицо компании «Цирцея». Составленное более пяти лет назад, это соглашение было подписано с фирмой «Манчино». Как подсказывали мне мои познания в итальянском, «mancino» означает «левша». Слово является производным от другого со значением «обманчивый, вероломный». Это была шутка в духе Санни Ферреры: Сынок был левшой, а компания «Манчино» входила в группу липовых фирм, существовавших только на бумаге, созданных Феррерой-младшим в начале девяностых, когда в деловых операциях семьи он занимал достаточно высокое положение.

Я вышел из дома, сел в машину и уехал. У границ города мне на глаза попался стоявший на обочине пикап. Двое на заднем сиденье пили пиво из банок, третий прислонился к машине, держа руки в карманах. В свете фар мне удалось разглядеть в стоявшем мужчине Клита, а в одном из сидевших в машине — Гейба. Лицо третьего, худого бородача, мне раньше видеть не приходилось. Проезжая, я встретился глазами с Клитом и заметил, что Гейб подался к нему и начал что-то говорить, но Клит жестом остановил его. Я оставил их позади и в зеркале заднего обзора видел, что Клит провожает меня взглядом. В свете фар пикапа он казался темным пятном. Мне стало даже жаль этого человека: только что по надеждам города стать «маленьким Токио» был нанесен последний, сокрушительный удар.

* * *

Я позвонил Мартину не раньше, чем добрался до Шарлоттсвилла.

— Это Паркер, — сказал я. — С тобой рядом есть кто-нибудь?

— Я у себя в кабинете, а вот ты в дерьме по уши. Зачем ты сбежал? Приехал Росс. Он рвет и мечет: злой, как черт на всех, про тебя и говорить нечего. Подожди, вернется Эрл Ли, тогда ты узнаешь что почем.

— Послушай меня. Грейнджер мертв. Кэтрин Деметр тоже. Я думаю, их убил Хайамз.

— Кто? Хайамз? — голос Мартина от неожиданности сорвался. — Ты говоришь об адвокате? Да ты просто не в своем уме!

— Хайамз также мертв, — это уже напоминало черный юмор, только мне было не до смеха. — Он пытался убить меня в заброшенном доме. Тела Грейнджера и Кэтрин Деметр были сброшены в подвал. Там я их и нашел, а Хайамз попытался меня запереть. Потом послышалась пальба, и Хайамз был убит. Здесь действует еще один игрок, тот, кто прикончил женщину в больнице, — имя Сциорры я предпочел не называть до поры до времени.

Мартин некоторое время молчал.

— Тебе следует вернуться, — нарушил он молчание. — Где ты сейчас?

— Дело еще не закончено. Ты должен пока их попридержать.

— Никого придерживать я не собираюсь! После твоего приезда город постепенно превращается в морг. Гора трупов растет на глазах. Кроме того, ты подозреваешься в стольких убийствах, что я уже со счета сбился. Возвращайся. У тебя и без этого неприятностей хоть отбавляй.

— Извини, но я не могу вернуться. Выслушай меня. Хайамз убил Деметр, чтобы не допустить ее встречи с Грейнджером. Я считаю, что соучастником Аделейд Модин в убийстве детей был Хайамз. Но если это предположение верно и ему удалось остаться в тени, велика вероятность того, что и она осталась в живых и скрылась. Он вполне мог инсценировать ее смерть и подтасоватьфакты. Хайамз имел доступ к картотеке зубного врача в хирургическом кабинете своего отца. Он мог взять карточку другой женщины, возможно, одной из сезонных работниц, или он привез данные из другого города, не знаю, да это и неважно. Но что-то насторожило Кэтрин Деметр. Какая-то причина вынудила ее сюда вернуться. У меня сложилось мнение, что Кэтрин ее встретила и узнала. Я просто уверен, что она узнала Аделейд Модин, иначе зачем ей понадобилось так торопиться сюда и после стольких лет искать встречи с Грейнджером.

На другом конце провода молчали.

— Росс от злости курится как вулкан, — заговорил Мартин. — Он собирается объявить тебя в розыск. Номера твоей машины он списал из регистрационного журнала в мотеле.

— Помоги мне.

— Ты говоришь, здесь замешан Хайамз?

— Да, а что такое?

— Я поручил Бернсу просмотреть подшивки. Ему не пришлось долго копаться, как я полагал. У Эрла есть... была подшивка с материалами по тем убийствам. Он часто к ней обращался. Позавчера заходил Хайамз и интересовался подшивкой.

— Я думаю так. Если ты папку и найдешь, никаких фотографий в ней не окажется. Хайамз заходил недаром. Мне кажется, он обшарил и дом шерифа в поисках этих бумаг. Ему было важно уничтожить все возможные следы, которые могли бы привести к Аделейд Модин в ее новом обличье.

Скрыться очень и очень непросто. С самого рождения за нами тянется пышный хвост различных документов. Они определяют положение большинства из нас по отношению к государству, правительству и закону. Но, тем не менее, способы исчезнуть есть. Для начала необходимо обзавестись новым свидетельством о рождении. Можно воспользоваться данными кого-либо из умерших или позаимствовать имя и дату рождения другого человека. Чтобы состарить бумагу до нужной кондиции, достаточно поносить ее с неделю в туфле. Затем надо получить в библиотеке читательский билет на новое имя, потом учетную карточку избирателя. А имея при себе эти документы, можно смело отправляться в транспортную службу за водительскими правами. Получается эффект домино: каждый следующий этап основывается на надежности документов, обретенных на предыдущей ступени.

Самый простой путь: присвоить имя и личность человека, которого некому разыскивать, кого-либо с задворок общества. Я предполагал, что Аделейд Модин, не без помощи Хайамза, перевоплотилась в женщину, сгоревшую в старом доме в Виргинии.

— И вот еще что, — продолжал Мартин. — Имелась также отдельная папка с бумагами, касающимися семейства Модин. Оттуда также исчезли все фотографии.

— Хайамз мог получить доступ к этим материалам?

В трубке послышался огорченный вздох.

— Конечно, — последовал ответ Мартина. — Он же городской адвокат. Ему все доверяли.

— Проверь еще раз мотели. Думаю, в одном из них находятся вещи Кэтрин Деметр. Возможно, среди них отыщется что-нибудь, заслуживающее внимания.

— Послушай, тебе нужно вернуться и прояснить дело. Здесь гора трупов, и твое имя рядом с каждым убийством. Я не смогу сделать больше того, что уже сделал.

— Делай, что можешь. А я не вернусь.

Я повесил трубку и набрал другой номер.

— Да, — откликнулся голос.

— Эйнджел, это Берд.

— Где тебя черти носят? Здесь такие дела! Ты говоришь по мобильному? Перезвони мне с городского телефона.

Через несколько секунд я набрал его номер в автомате у магазина.

— Громилы Старика сцапали Пили Пилара. Они держат его под замком до возвращения Бобби Сциорры, он уехал по какому-то делу. Пили в доме Старика, и к нему никого не пускают. Если кто с ним заговорит, тому конец. К нему имеет доступ только Бобби.

— А Санни они нашли?

— Нет, пока гуляет на свободе, но теперь он один. Скоро ему придется разбираться с тем, из-за чего у них со Стариком весь сыр-бор.

— Эйнджел, я влип в серьезную историю, — и я коротко обрисовал ему ситуацию. — Теперь возвращаюсь, но мне нужна помощь, твоя и Луиса.

— Говори.

Я назвал ему адрес склада.

— Следите за этим местом. Я подъеду туда к вам, как только смогу.

Я не знал, когда меня объявят в розыск, поэтому не стал испытывать судьбу и, добравшись до Ричмонда, оставил свой «мустанг» на одной из долговременных стоянок. Затем позвонил в несколько мест. Перелет в Нью-Йорк на маленьком частном самолете и молчание пилота обошлись мне в полторы тысячи.

Глава 27

— Вы не ошиблись, вам точно нужно сюда? — таксист никак не мог поверить, что я верно назвал адрес.

У таксиста, мужчины необъятных размеров, пот градом катился по лицу и по висящим сосульками волосам. Преодолев барханы жирных складок его шеи, капли терялись за замызганным воротником рубашки. Казалось, он заполнял своей могучей фигурой всю переднюю часть салона. Дверца выглядела чересчур маленькой для такого гиганта. Создавалось впечатление, что он так долго безвылазно просидел в автомобиле, что успел раздаться до непомерной величины, не дающей ему выбраться наружу. Машина стала его домом, крепостью, и чудовищные габариты давали серьезные основания полагать, что она же окажется со временем и его гробницей.

— Да, мне сюда и нужно.

— Это беспокойное местечко.

— Все нормально, не беспокойтесь. У меня крутые друзья.

Винный склад фирмы «Манчино» находился в одном ряду с другими строениями подобного рода, тянущимися вдоль длинной плохо освещенной улицы к западу от Северного Бульвара. Это было здание из красного кирпича с полустертым названием на стене под самой крышей. Все окна закрывали белые щиты. Никаких ламп на стенах не оказалось, и пространство между воротами и зданием скрывала непроглядная тьма.

Через улицу находился вход на обширный двор, занятый складскими помещениями и железнодорожными контейнерами. То здесь то там валялись поддоны и поблескивали лужи с вонючей застоявшейся водой. В мутном свете грязных прожекторов я заметил невероятно худющего пса, целиком поглощенного какой-то добычей, которой ему посчастливилось разжиться.

Как только я вышел из такси, в переулке рядом со складом коротко мигнули фары. Несколькими секундами позже, когда такси уже отъезжало, из черного «шевроле» вышли Эйнджел с Луисом: первый нес увесистую на вид спортивную сумку, а второй был как всегда безупречен и неотразим в черной кожаной куртке, черном костюме и водолазке также черного цвета.

Эйнджел подошел ближе и недовольно скривился. Неудивительно: мой костюм после встречи с Хайамзом был порван и вымазан в грязи. Кроме того, рана открылась и начала кровоточить, поэтому манжет рубашки стал бордовым от крови. Все тело ныло, и я порядочно устал от смертей, которых уже досыта насмотрелся.

— Видок у тебя что надо, — поприветствовал меня Эйнджел. — Где у нас танцульки?

— А вот там, — я перевел взгляд на здание склада. — Я ничего не пропустил?

— Здесь — ничего. Между прочим, Луис только что от дома Ферреры.

— Около часа назад на вертолете прибыл Бобби Сциорра, — вступил в разговор Луис. — Думается мне, у них с Пили сейчас идет задушевная беседа.

Я кивнул и сказал:

— Идемте.

Склад был обнесен высокой кирпичной стеной, увенчанной колючей проволокой и битым стеклом. Стена у входа поворачивала внутрь, и ворота, также с проволокой поверху, слегка вдавались в глубь двора. Сплошные створки соединяла цепь, скрепленная замком. Луис с независимым видом прохаживался поодаль, а Эйнджел тем временем достал из сумки небольшую дрель, сделанную на заказ. Он вставил бур в скважину замка и нажал на спуск. Тишину ночи прорезал тонкий пронзительный свист, и, как по команде, все собаки в округе откликнулись раздраженным лаем.

— Черт возьми, Эйнджел, — зашипел Луис, — у тебя в этой штуке свисток, что ли?

Эйнджел не удостоил его ответа, и через несколько мгновений замок раскрылся.

Как только мы оказались во дворе, Эйнджел осторожно снял замок и навесил его с внутренней стороны. Он также соединил створки цепью, так что со стороны все выглядело как надо, хотя кое-кому могло показаться странным, что замок с цепью висят со стороны двора.

Винный склад был построен в тридцатые годы, но и тогда, несмотря на действовавший еще сухой закон, он мог использоваться по прямому назначению. Массивные боковые двери справа и слева были наглухо закрыты, так что оставался один вход: через дверь с фасада. Заваренным оказался даже запасный выход. Двор окутывала тьма, поскольку дежурное освещение не работало, а свет уличных фонарей сюда не проникал.

С карманным фонариком во рту Эйнджел, вооруженный набором отмычек, колдовал над замком. Не прошло и минуты, как мы оказались в здании и зажгли большие фонари. Непосредственно у дверей стояла будка охранника или сторожа, сохранившаяся со времен, когда склад действовал. Пустые полки тянулись вдоль стен, а кроме того, через все помещения тянулся еще один стеллаж, так что с каждой стороны имелся проход. Полки состояли из ячеек, в каждой из которых могла поместиться бутылка с вином. Пол был вымощен камнем. Здесь посетители могли ознакомиться с ассортиментом. В подвале хранились ящики. В дальнем конце зала, на возвышении, находилась конторка, к которой вела лесенка в три ступени. Рядом с нею более широкая лестница уходила вниз.

Кабина грузового лифта старого образца стояла незапертой. Эйнджел вошел внутрь и нажал на рычаг. Кабина послушно опустилась на несколько футов. Он вернул платформу лифта на прежний уровень, вышел и посмотрел на меня, удивленно подняв брови.

Мы стали спускаться. Лестница состояла из четырех маршей, что соответствовало двум этажам, но между наземным этажом и подвалами промежуточного уровня не было. У основания лестницы мы уперлись в запертую деревянную дверь. Через окно в ней можно было разглядеть в свете фонарей своды подвала. Я предоставил Эйнджелу заняться замком: для него это было плевое дело. Мы переступили порог, и я заметил, что Эйнджелу не по себе. Спортивная сумка словно вдруг потяжелела в его руках.

— Хочешь, я понесу ее? — предложил Луис.

— Когда я состарюсь, будешь кормить меня через трубочку, — отшутился Эйнджел. В прохладном подвале его прошиб пот, и он торопливо слизнул капли, выступившие над верхней губой.

— Да, я тебя практически уже через трубочку и кормлю, — негромко заметил идущий сзади Луис.

От дверей в глубь подвала шли округлые ниши, напоминающие пещерки. В каждой от пола до потолка вертикально располагались решетки. В центре имелась калитка. В этих нишах некогда хранилось вино. Как видно, ими не пользовались очень давно: мусор и старая упаковка покрывали пол. В одной из ниш, лучи наших фонарей наткнулись на часть пола со снятым покрытием. Справа в ближайшей к нам нише вместо цементных плит виднелась земля. Дверца в нее была приоткрыта.

Среди каменных стен наши шаги отдавались гулким эхом. Внутри ниши мы увидели чистый, без мусора пол, а там, где отсутствовал цемент, земля лежала ровным слоем. На зеленом металлическом столе в углу имелось по две прорези с каждой стороны, куда были продеты кожаные ремни. В другом углу стояла большая бобина полиэтиленовой пленки.

По стенам в два ряда располагались пустые полки, за исключением одной, у дальней стены, где лежал какой-то сверток, плотно завернутый в пленку. Я подошел поближе и посветил на него фонарем: сквозь пленку стала заметна хлопчатобумажная ткань брюк и рубашка в зеленую клетку. Я прошелся лучом по всему свертку и увидел маленькие башмачки, и копну волос, а еще бесцветное лицо с растрескавшейся и лопнувшей кожей и раскрытые глаза с помутневшей роговицей. Запах разложения несколько приглушенный пленкой, тем не менее, ощущался сильно. По описанию я узнал одежду и понял, что нашел Эвана Бейнса, малыша, пропавшего во время праздника в имении Бартонов.

— Боже милостивый! — ахнул Эйнджел. Луис промолчал.

Я подошел ближе и присмотрелся к пальцам и лицу. Если не считать последствий разложения, тело осталось неповрежденным, одежду мальчика, по всей видимости, также не трогали. Перед смертью Эвана Бейнса не подвергали мучениям, однако на виске кожа сильнее изменила цвет, и в ухе виднелась засохшая кровь.

Пальцы левой руки были развернуты к груди, а правой — сжаты в кулачок.

— Эйнджел, иди сюда с сумкой.

Он встал рядом, и в глазах его отражались гнев и горечь отчаяния.

— Это Эван Бейнс, — объяснил я. — Маски принес?

Он молча наклонился к сумке и достал две пылезащитных маски и флакон лосьона «после бритья». Сбрызнув обе маски, Эйнджел протянул одну мне, а вторую надел сам. Затем он подал мне пару синтетических перчаток. Луис стоял поодаль, но маску не надел. Эйнджел направил свет на тело в пленке.

Я достал перочинный нож и прорезал у правой руки ребенка. Зашипел, вырываясь наружу, скопившийся газ и усилился смрадный дух. От него не могли полностью защитить даже маски.

Я нажал на кулачок мальчика обратной стороной ножа: лопнувшая кожа обнажила ноготь.

— Черт, держи фонарь ровно, — прошипел я сквозь зубы. В кулаке у мальчика что-то голубело.

Я ковырнул на этот раз решительнее. Мне необходим был ответ. Я должен был узнать, что произошло в этом подвале. Наконец, мне удалось высвободить голубой кусочек, и он упал на пол. Я поднял с пола и разглядел, освещая фонариком, свою находку. Это был осколок фарфора голубого цвета.

Пока я рассматривал осколок, Эйнджел посветил по дальним углам и вышел из отсека. Потом сверху послышался звук бура, вскрывающего замок, и вслед за ним голос Эйнджела, зовущего нас к себе. Поднявшись по лестнице, мы вошли в открытую Эйнджелом комнатушку. Размером не больше туалетной, она находилась непосредственно над отсеком, где лежал мальчик. На полке один на другом стояли три видеомагнитофона. Тонкий кабель змеей полз к отверстию в основании стены и пропадал в полу склада. На одном из магнитофонов продолжался отсчет секунд, пока Эйнджел не выключил его.

— В углу подвала есть очень маленькое отверстие не больше ногтя, но для объектива видеокамеры как раз подойдет, — начал объяснять Эйнджел. — Если не знать, куда смотреть, то его и не заметишь. Кабель, мне думается, пропущен по вентиляционной системе. Кто-то чрезвычайно любопытный очень интересовался всем, что здесь делается.

Но любопытство проявлял не тот, кто занимался детьми в подвале. Съемка непосредственно в отсеке отличалась бы значительно лучшим качеством. Такая таинственность имела смысл только в том случае, если наблюдатель не желал, чтобы его заметили. В комнатушке отсутствовал монитор, следовательно, автор затеи, он или она, хотел смотреть записи, устроившись поудобнее у себя дома, или существовало другое объяснение: тот, кто забирал кассеты, не мог предварительно просмотреть и отсортировать материал. Я знал немало типов, способных подрядиться на такую работенку, да Эйнджелу была известна такая публика. Но одно имя сразу же пришло на ум: Пили Пилар.

Мы вернулись в подвал, и я принялся разрыхлять землю в злосчастном отсеке принесенной Эйнджелом складной лопаткой. Долго мне трудиться не пришлось. Очень скоро лопата наткнулась на что-то мягкое. Я копнул глубже и стал отгребать землю. Эйнджел помогал мне маленькой совковой лопатой. Сквозь обнажившуюся пленку я с трудом рассмотрел сморщенную побуревшую кожу. Когда мы соскребли с пленки грязь, скрюченное тело ребенка стало видно отчетливее. Оно находилось в позе эмбриона, а голова скрывалась под левой рукой. Разложение не мешало заметить сломанные пальцы. А вот чтобы определить, мальчик это или девочка, тело пришлось бы перевернуть.

Эйнджел медленно обвел взглядом пол подвала, и я без труда понял его мысли, поскольку думал о том же: едва ли дело ограничивалось одним трупом. Выкопанное нами тело находилось очень близко к поверхности, а значит, под ним могли оказаться и другие. Этим подвалом пользовались очень-очень давно.

В отсек беззвучно проскользнул Луис, прижимая палец к губам. Правой рукой он медленно показал наверх. Мы замерли, затаив дыхание, прислушиваясь к едва слышным шагам: кто-то крадучись спускался к нам по лестнице. Эйнджел отступил за стеллажи и погасил фонарь. Луис растворился в темноте еще раньше. Я собирался занять место у двери и полез за пистолетом, но в этот момент пучок света ударил мне в лицо.

— Стой, — раздался тихий голос Бобби Сциорры, и мне ничего не оставалось, как медленно опустить руку.

Он двигался с удивительной быстротой. Бобби приближался из темноты к открытой дверце отсека, не отводя от меня луч фонаря. В правой руке его глянцево поблескивал ствол автомата специального образца, о котором мне рассказывал Коул после убийства Олли Уоттса. Бобби остановился в нескольких шагах от меня и ослепительно улыбнулся.

— Ты — покойник, — сказал он, — как и все дети в нише за твоей спиной. Я хотел тебя прикончить еще в том доме, но Старик велел не трогать тебя, за исключением случая, когда у меня не будет другого выбора. Теперь как раз такой случай представился.

— Продолжаешь подбирать за Феррерой дерьмо? — заметил я. — Но от такой работы следовало бы отказаться даже тебе.

— У всех свои слабости, — повел плечом Сциорра. — Санни любит подглядывать. Да, очень любит наблюдать, а что ему еще остается, если его член ни на что не годится. Он больной, и на всем этом подвинутый, но папочка его любит. А теперь папаше нужно, чтобы все дерьмо было убрано.

Так вот оно что. Значит, Санни Феррера записывал муки этих детей. Это он наблюдал, как Аделейд Модин на пару с Хайамзом медленно отнимала у них жизнь. Бесстрастный глазок кинокамеры записывал все это на пленку, в то время как крики несчастных эхом отдавались в каменном мешке подвала. А потом кошмарные сцены представали перед ним на экране в гостиной. Должно быть, он знал имена убийц, снова и снова наблюдал их за чудовищным занятием, но не пожелал положить конец преступлениям, потому что испытывал удовольствие от того, что видел.

— А как Старик обо всем узнал? — спросил я, но мог бы и не спрашивать. Я догадался, что находилось в машине, когда Пили ее разбил. Я полагал, что понял это, но, как оказалось, заблуждался, как уже бывало не раз.

В углу ниши раздался шорох, а за ним последовало легкое движение. Бобби повернулся на звук с кошачьей быстротой. Пучок света стал шире, он отступил и на мгновение перевел оружие с меня в угол.

В свете фонаря показалась наклоненная голова Эйнджела. Он посмотрел на Бобби и усмехнулся. В глазах Сциорры появилось недоумение, но в следующее мгновение он раскрыл рот, сознавая смысл произошедшего. Бобби хотел было повернуться, чтобы успеть перехватить Луиса, но тьма вокруг него вдруг ожила, и глаза Сциорры широко раскрылись. Он понял, но слишком поздно, что смерть добралась и до него.

В луче блеснула кожа Луиса, и белыми показались глаза. Его левая рука накрепко припечаталась к челюсти Сциорры. Бобби весь напрягся и застыл с выражением боли и страха в глазах. Он поднялся на цыпочки, раскинув руки в стороны, несколько раз сильно рванулся, потом сразу обмяк всем телом, словно из него выпустили воздух, но голова осталась в прежнем положении, широко раскрытые глаза остекленели. Луис вытащил длинный нож с тонким лезвием, которым проткнул Сциорру, и оттолкнул от себя тело. Бобби рухнул к моим ногам. Мелкие судороги несколько раз прошлись по его телу, и он затих. Мне в нос ударил запах его опорожненного мочевого пузыря.

Эйнджел появился из темноты за моей спиной.

— Я этого гада ползучего всегда ненавидел, — Эйнджел удовлетворенно смотрел на крошечную дырку у основания черепа мертвого головореза.

— Да и мне он таким нравится гораздо больше, — добавил Луис и посмотрел на меня. — Куда его девать?

— Оставь здесь. Дай мне его ключи.

Луис обшарил карманы Сциорры и бросил мне связку ключей.

— Он из посвященных. С этим могут быть проблемы?

— Не знаю. Постараюсь уладить дело. Держитесь поблизости. Через некоторое время я позвоню Коулу. Когда услышите сирены, сразу же уезжайте.

Эйнджел наклонился и осторожно отверткой поднял с пола оружие Сциорры.

— А это мы тоже здесь оставим? — спросил он. — Ты прав, это серьезная штука.

— Да, ствол тоже останется, — откликнулся я. Очевидно, это оружие связывало Олли Уоттса, Коннелла Хайамза и семейство Феррера. Оно было связующим звеном между серией убийств детей, совершавшихся на протяжении тридцати лет, и династией мафиози, существующей в два раза дольше.

Переступив через труп Сциорры, я выбежал со склада. Его черный «шевроле» стоял во дворе багажником к зданию. Ворота были закрыты. Машина очень напоминала ту, из которой пристрелили убийцу толстяка Олли. Я открыл ворота и выехал со двора склада «Манчино», потом оставил позади и Куинс, это скопище складов и кладбищ. Иногда они становились и тем и другим.

Глава 28

Итак, я приближался к определенного рода финалу. Вскоре мне предстояло стать свидетелем завершения череды преступлений, продолжавшихся на протяжении трех десятилетий. И сколько же молодых жизней оборвалось за этот срок! Их с лихвой хватило бы, чтобы заполнить подземелья заброшенного склада. Но независимо от того, во что это выльется, одного объяснения произошедшего недостаточно. Делу будет положен конец, но это не станет решением проблемы.

Я спрашивал себя, сколько раз в год безупречно одетый и с дорогим дорожным саквояжем адвокат Хайамз отправлялся в Нью-Йорк, чтобы загубить еще одну детскую жизнь. Он заказывал билет на поезд либо мило улыбался девушке-регистратору в аэропорту, а может, проезжал в своем роскошном, пахнущем натуральной кожей «кадиллаке» мимо дежурной при въезде на платную дорогу — неужели ничего в его лице не заставило всех этих людей повнимательнее присмотреться к вежливому, степенному мужчине с аккуратно подстриженной седой шевелюрой, одетому в строгий классического покроя костюм?

А еще у меня не шла из головы женщина, погибшая в огне пожара много-много лет назад. Совершенно очевидно, что сгорела тогда не Аделейд Модин.

Мне вспомнилось, как в разговоре со мной Хайамз сказал, что вернулся в Хейвен накануне дня, когда нашли ее тело. Выстроить теперь логическую цепь событий не составляло труда: вслед за паническим звонком Аделейд Модин последовал выбор подходящей жертвы из картотеки доктора Хайамза, затем совершилась подмена карточки с записями зубного врача; далее у тела было оставлено известное всем украшение и портмоне, а потом появились первые языки пламени и запах горящего мяса.

Сама же Аделейд Модин исчезла, чтобы затаиться в укромном уголке, дожидаясь благоприятного момента, и, появившись под новой личиной, продолжать убивать. Как коварная арахна, она караулила свою добычу среди хитросплетений своей паутины, а, когда та забредала в ее сети, Аделейд Модин набрасывалась на нее, и жертва оказывалась в полиэтиленовом коконе. Тридцать долгих лет она творила, что хотела, не зная преград и искусно пользуясь двумя лицами. Одно было знакомо всем окружающим, другое открывалось только беззащитным детям. Она была тем чудовищем, что мерещится во тьме малышам, когда весь мир объят ночным сном.

Теперь черты ее лица проступали отчетливее. И мне подумалось, что я понимаю, почему Санни Ферреру преследовал собственный отец, почему в Хейвен за мной отправился Бобби Сциорра и что вынудило толстяка Олли Уоттса удариться в бега, а в итоге распрощаться с жизнью посреди улицы, купающейся в лучах летнего солнца.

* * *

Уличные фонари мелькали за окном, как вспышки выстрелов. Я чувствовал набившуюся под ногтя землю. Меня неудержимо тянуло заехать на автозаправочную станцию и как следует вымыть руки, и не только вымыть, а скоблить их щеткой до крови, пока не сойдут все пропитанные духом смерти слои грязи, которые, как казалось, успели въесться в мою кожу за последние сутки. Я с усилием проглотил горечь во рту и заставил себя сосредоточиться на дороге, огоньках подфарников едущей впереди машины, и раз или два взгляд мой скользнул по россыпям звезд на темном бархате неба.

Ворота во владения Ферреры оказались открыты, не было видно и федералов, наблюдавших за домом в начале недели. На машине Сциорры я подъехал к дому и остановил ее в тени деревьев. Зверски болело плечо, и от частых приступов тошноты, которые едва удавалось сдерживать, меня постоянно бросало в пот.

Сквозь приоткрытую дверь мне было видно, как в доме ходят люди. Под окном, обхватив голову руками, сидел мужчина в темном, рядом лежал автомат. Он заметил меня, когда я подошел к нему вплотную.

— Ты не Бобби, — заключил он.

— Бобби мертв, — пояснил я.

Он кивнул, как будто ждал такого поворота дела. Поднявшись, он обыскал меня и взял пистолет. Внутри по углам, переговариваясь вполголоса, стояли вооруженные охранники. В доме царила похоронная атмосфера и ощущалось недавно пережитое потрясение. Я последовал за провожатым в кабинет Старика. Он впустил меня, а сам отступил в сторону, наблюдая за мной.

На полу виднелась кровь и какая-то серая масса, бордовое пятно расплылось по толстому персидскому ковру. Кровь покрывала и коричневые брюки старика. Санни лежал на полу, головой на коленях отца. Старик левой рукой гладил длинные, начавшие редеть волосы сына, а в правой, безвольно повисшей руке он держал пистолет. Раскрытые остекленевшие глаза Санни отражали свет лампы.

Я предположил про себя, что старик застрелил Санни, держа на коленях голову сына, когда тот на коленях умолял о... о чем он мог молить отца? О помощи, времени исправиться или прощении? Разжиревший, погрязший в пороках Санни с толстыми застывшими губами мертвый вызывал не меньше отвращения, чем живой. Старик выглядел суровым и непреклонным, но когда он поднял на меня глаза, они были полны вины и отчаяния. Я видел человека, вместе с сыном убившего и самого себя.

— Убирайся, — тихо, но отчетливо произнес старик, но взгляд его был теперь устремлен не на меня. Через раскрытую дверь в сад порыв легкого ветерка занес опавшие лепестки и листья — верный символ близкого конца. В проеме двери появилась фигура охранника, и я узнал одного из людей Ферреры — немолодого человека, которого видел в прошлый раз, имя его было мне неизвестно. Старик Стефано подрагивающей рукой навел на него пистолет.

— Вон! — гаркнул он, и охранник послушно исчез, инстинктивно прикрыв дверь. Но своенравный ветер снова распахнул ее и принялся хозяйничать в комнате. Феррера несколько мгновений продолжал целиться в дверь сада, затем рука его дрогнула и упала. Он возобновил прерванное появлением охранника занятие: снова стал гладить волосы сына с бессмысленной, успокаивающей размеренностью, с какой животное в неволе обходит свою территорию.

— Он — мой сын, — заговорил старик, не глядя на меня, а обращаясь взглядом одновременно и к прошлому, которое минуло, и к будущему, которого уже не будет. — Он мой сын, но с ним что-то не ладно. Он болен. У него не в порядке с головой и внутри что-то не так.

Мне нечего было сказать, и я молчал.

— Зачем ты пришел? — спросил старик. — Всему конец. Мой сын мертв.

— Мертвых много. Дети... — старик болезненно поморщился — ...Олли Уоттс...

Он медленно покачал головой, взгляд его оставался неподвижным.

— Чертов Олли Уоттс. Какого дьявола он сбежал? Мы сразу все узнали, когда он удрал. Санни узнал.

— Что вы узнали?

Мне подумалось, появись я в комнате несколькими минутами позднее, и старик отдал бы приказ немедленно меня убрать, а может, пристрелил бы собственноручно. Но сейчас у него возникло желание использовать меня как своего рода жилетку. Он решил открыться мне, облегчить душу, чтобы больше никогда не говорить об этом.

— Мы узнали, что он заглянул в машину. Не следовало этого делать. Ему надо было уйти и все.

— И что же он увидел? Что лежало в машине? Кассеты? Снимки?

Старик крепко зажмурился, но это не помогло ему скрыться. От увиденного в уголках глаз выступили слезы и покатились по щекам. — Нет, нет, нет, хуже, — шептали сухие губы.

— Там были пленки, — наконец, выговорил он. — И ребенок. В багажнике машины лежал ребенок. Мой мальчик, мой Санни, это он убил ребенка.

Он повернулся ко мне. От прежней неподвижности в лице не осталось и следа. Все мускулы пришли в движение: казалось, голова его пыталась освободиться от виденной им чудовищной картины. Этот не знающий жалости человек, сам убивший и замучивший многих и отдававший приказы другим убивать и мучить, — он обнаружил в своем сыне нечто настолько темное, чему даже он не нашел названия. В этом зловещем, беспросветном мраке лежали убитые дети. Это было черное сердце всего, что есть мертвого.

Санни уже не мог удовлетвориться одним наблюдением. Он видел власть этих людей, то удовольствие, которое они испытывали, медленно отбирая жизнь у детей. И ему тоже захотелось все это испытать.

Я велел Бобби привести его ко мне, но он сбежал, как только узнал о происшествии с Пили, — старик посуровел. — Тогда я приказал Бобби убить их всех, всех оставшихся, всех до одного. — Внезапно лицо его побагровело от ярости. Казалось, он снова видит перед собой Бобби Сциорру и отдает ему приказы. — Уничтожь записи. Найди детей, найди, где они, и спрячь так, чтобы никто их не смог отыскать. Хоть на дне морском, но спрячь. Я хочу, чтобы от всего этого не осталось и следа, как будто ничего не было. Ничего и никогда, — в этот момент он снова вернулся к реальности и вспомнил, что совершил, по крайней мере, мне так показалось, потому что рука его снова стала гладить волосы Санни.

— А затем являешься ты со своими вопросами о той девушке. Откуда она могла обо всем узнать? Я нацелил тебя на ее поиски, чтобы ты уехал отсюда, подальше от Санни.

Но у Санни на мой счет имелись свои планы. Он отправил мне вдогонку наемных убийц, а они опростоволосились. Их неудача заставила старика Ферреру перейти к активным действиям. Если бы женщина, покушавшаяся на мою жизнь, выжила и дала показания, Санни могли бы припереть к стене. Такой исход совсем не устраивал старика, и он послал Сциорру уладить дело, и Бобби уладил — своим излюбленным способом.

— Но почему Сциорра убил Хайамза?

— Кого?

— В Виргинии Сциорра убил адвоката, человека, пытавшегося убить меня. Зачем он это сделал?

Взгляд Ферреры стал подозрительным, и ствол пистолета нацелился на меня.

— На тебе есть «жучок»? — я покачал головой и рывком распахнул рубашку на груди. Пистолет снова опустился.

— Бобби видел его на пленке и узнал. Вот так он и вышел на тебя. Бобби проезжал через город, а тот человек направлялся в противоположную сторону. Бобби узнал его по пленкам, что это именно он... — Феррера умолк, тяжело ворочая языком. Казалось, У него пересохло во рту, и Старик пытается его смочить, чтобы продолжить разговор. — Все следы следовало уничтожить, все, до единого.

— Но не меня?

— Возможно, ему нужно было бы при случае убить и тебя, и неважно, как на это посмотрели бы твои друзья-полицейские.

— Да, не стоило ему упускать шанс. Теперь он мертв.

— Это ты его убил? — прищурился Феррера.

— Да.

— Бобби был посвященным. Тебе известно, что это означает?

— А вам известно, что сделал ваш сын?

Он помолчал: чудовищная тяжесть злодеяний сына прошлась по нему девятым валом. Но, когда к нему вернулась способность говорить, в его тоне отчетливо чувствовалось едва сдерживаемое бешенство. Мне стало ясно, что наше рандеву близится к концу.

— Кто ты есть, чтобы судить моего сына? — заговорил Феррера. — Если ты потерял ребенка, значит тебе дано право выступать в роли святого покровителя мертвых детей? Ни черта подобного! Я похоронил двух сыновей, а вот теперь убил последнего. Ты не судья мне и не судья моему сыну, — дуло пистолета снова смотрело мне в голову.

— Всему конец, — заключил он.

— Нет, — возразил я. — Кто еще был на пленке?

Глаза его сверкнули. Упоминание о видеозаписях подействовали на него как пощечина.

— Там еще была женщина. Я велел Бобби найти ее и убить.

— И что же?

— Он теперь мертв.

— У вас есть пленки?

— Нет, их все сожгли.

Он умолк, снова возвращаясь к действительности, от которой его на короткое время отвлекли мои вопросы. Старика опять окружала реальность совершенного, где на нем лежала ответственность за сына, его преступления и смерть.

— Убирайся, — проговорил он. — Если снова попадешься мне на глаза, ты покойник.

Никто не пытался меня остановить. Пистолет ждал меня на маленьком столике у входной двери, ключи от машины Бобби Сциорры позвякивали в кармане. Отъезжая, я бросил взгляд в зеркало на дом Ферреры. Он выглядел таким тихим и мирным, как будто в нем никогда не происходило ничего особенного.

Глава 29

После смерти Дженнифер и Сьюзен я каждое утро просыпался после сумбурных снов, и на какое-то мгновение мне казалось, что они по-прежнему со мной: жена тихо спит рядом, а дочка в комнате по соседству окруженная игрушками смотрит свои безмятежные сны. Несколько мгновений они продолжали жить, и с каждым пробуждением я заново переживал потерю, так что не мог определить, снится ли мне смерть или после сна я возвращаюсь в трагическую реальность, видится ли мне несчастье во сне или горе ждет меня на пороге пробуждения.

И среди всего этого меня неотступно преследовало сожаление, что по-настоящему я узнал Сьюзен, когда ее не стало, и получалось, что я любил лишь тень.

Тем временем еще одна женщина и ребенок погибли в круговороте насилия и смерти. И, казалось, нет возможности положить этому конец. Я горевал о женщине и мальчике, которых никогда не видел живыми и о ком почти ничего не знал, но боль, рожденная смертью чужих мне людей, сливалась в моем сердце с горечью утраты своих близких.

Ворота усадьбы Бартонов оказались открыты. Я предположил, что кто-то недавно въехал с намерением долго не задерживаться, либо кто-то уже успел уехать. Оставив машину на посыпанной гравием площадке, я направился к дому, отметив по пути, что других машин поблизости не было видно. Окно над дверью светилось. Я позвонил дважды, но никто не торопился меня впускать, поэтому я подошел к окну и заглянул внутрь.

Открытая дверь в прихожую позволяла увидеть ноги лежавшей на полу женщины. С одной ноги туфля свалилась, а на другой она держалась на одних пальцах. Высоко вздернутое черное платье только немного прикрывало ягодицы. Остальную часть тела видно не было. Я разбил стекло рукояткой пистолета и прислушался, хотя сигнализацию едва ли оставили включенной. Но, кроме звона посыпавшихся на пол осколков, внутри не раздалось ни звука.

Я осторожно дотянулся до задвижки и влез через окно. В комнату проникал свет из прихожей. Открывая дверь в прихожую, я чувствовал, как кровь стучит в ушах, а приблизившись к телу, ощутил пульсацию даже в кончиках пальцев.

Ноги женщины покрывала голубая сеть вен, бедра выглядели немного дряблыми. Седые волосы прилипли к разбитому чем-то тяжелым лицу. Глаза оставались открытыми, кровью чернел рот. От зубов остались одни пеньки, что меняло ее почти до неузнаваемости. Только считанные детали — золотое ожерелье с изумрудами, яркий лак ногтей, дорогое платье — позволяли предположить, что женщина на полу — Изабелла Бартон. Я коснулся ее шеи: пульса не было. Этого и следовало ожидать, но тело ее не успело остыть.

Я вошел в кабинет, где мы впервые встретились, и сравнил осколок фарфора, найденный в кулачке Эванса Бейнса, с уцелевшей собачкой на каминной полке. Рисунок полностью совпал. Скорее всего, Эванс умер сразу, как только обнаружилось, что статуэтка разбита. Он стал жертвой приступа ярости из-за утраты одной из реликвий семьи Модин.

До моего слуха дошло доносившееся из кухни позвякивание, оттуда же тянуло жженным: так пахнет забытая на раскаленной плите кастрюля. А еще в воздухе появился не заметный до этого запах газа. Пока я медленно приближался к закрытой двери кухни, полоска света под ней не появилась, а гарью и газом пахло все сильнее. Я осторожно открыл дверь, держась немного в стороне. Мой палец оставался на спусковом крючке, однако я прекрасно понимал, что при утечке газа оружие превращает в бесполезную железку.

В кухне никакого движения заметно не было, но газом здесь уже воняло до одури. Мое внимание переключилось на громкое нестройное позвякивание и низкое гудение. Набрав в легкие побольше воздуха, я как в воду нырнул в кухню, готовый при малейшем постороннем движении, если не выстрелить, то навести пистолет на цель.

Внутри не было ни души. Свет поступал через окна, от лампы в прихожей и трех больших, используемых на крупных предприятиях микроволновых печей, стоявших передо мной. Сквозь стеклянные дверцы я видел в пляске голубого света подпрыгивающую и дребезжащую металлическую кухонную утварь: кастрюли, ножи, вилки, сковороды — и между ними поблескивали крохотные серебристо-голубые молнии. Частота дребезжания стремительно нарастала, и от дурманящего запаха газа у меня начала кружиться голова. Что было духу, я бросился прочь. Когда я распахнул входную дверь, в кухне глухо ухнуло. Второй взрыв, более мощный, последовал за первым. Взрывная волна подхватила меня и отшвырнула на гравий дорожки. Послышался звон бьющегося стекла, и охватившее дом пламя залило ярким светом всю лужайку. Пошатываясь, я двинулся к машине, наблюдая в ее окнах отражение пляшущих языков пламени.

У ворот имения Бартонов мигнули красные огни, и машина выехала на дорогу. Аделейд Модин заметала следы, готовясь снова раствориться в спаситель-вой тени. Дом полыхал: языки пламени с ненасытной жадностью пожирали стены. Я выехал на дорогу и поспешил за быстро удаляющимися красными огоньками.

Она гнала машину по извилистой дороге, и в тишине ночи отчетливо слышался визг тормозов на поворотах. Я догнал ее на подъезде к скоростной дороге, идущей от Стэйтен-Айленда. Слева крутой поросший деревьями склон спускался до проходящей внизу Суссекс-авеню. Поравнявшись, я стал теснить своим тяжелым «шевроле» ее «БМВ» к краю обрыва. Тонированные стекла «БМВ» не позволяли мне разглядеть водителя. Впереди дорога резко сворачивала вправо, и я отвернул в сторону, чтобы вписаться в поворот. В ту же минуту передние колеса «БМВ» отделились от дороги, и машина устремилась вниз.

Она катилась по мусору и гальке, ударилась о два дерева, но на середине усыпанного листвой склона ее движение остановила темнеющая масса молодого бука. При столкновении корни дерева наполовину вышли из земли, а само оно сильно наклонилось, и не упало только потому, что зацепилось ветвями за ствол дерева, росшего ниже.

Я остановил машину у кромки обрыва и, оставив ее с включенными фарами, заспешил вниз по склону. Ноги скользили по влажной траве, и мне пришлось поддерживать равновесие здоровой рукой.

Я уже почти добрался до «БМВ», когда дверца открылась, и Аделейд Модин с трудом выбралась наружу. Я увидел на лбу ее глубокую рану и потеки крови на лице. В слабом свете фар среди темных зарослей вид ее казался еще более диким. Как видно, она ударилась о руль, потому что, сутулясь, держалась за грудь, но при моем приближении через силу выпрямилась.

Злоба горела в глазах Изабеллы Бартон, затмевая боль. Когда она раскрыла рот, из него полилась кровь. Поворочав языком, она выплюнула вместе с кровью выбитый зуб. Даже сейчас она не утратила коварства, будто все еще выискивала возможность скрыться.

В ней продолжали жить исконное зло и жестокость, выходившие далеко за рамки озлобленности загнанного зверя. Мне думается, для нее не существовали такие понятия, как правосудие, справедливость, возмездие. Она жила в своем собственном царстве насилия и боли, где истязать, калечить и убивать детей было также естественно, как дышать. Она не мыслила своей жизни без их сдавленных криков и тщетных попыток вырваться, — без всего этого жизнь теряла для нее смысл.

Мне почудилась усмешка на ее лице.

— Дрянь, — зло бросила она.

Я вдруг подумал, догадывалась ли о чем-либо миссис Кристи до того, как ее жизнь оборвалась в той прихожей? К несчастью для нее, этим подозрениям не хватило глубины.

У меня появилось искушение убить Аделейд Модин, чтобы покончить с частью чудовищного зла, отнявшего жизнь у моего ребенка и других детей в мрачных подвалах Виргинии и Нью-Йорка. Это зло породило Странника, Джонни Пятницу и десятки им подобных нелюдей. Я верил в дьявола и страдания. Я верил в муки, насилие и страшную медленную смерть. Я верил в боль, агонию и удовольствие, которое получали те, кто творил все это. И все это объединялись для меня в одно понятие: зло. А в Аделейд Модин искра этого зла вспыхнула кровавым пламенем.

Я взвел курок. Она даже глазом не моргнула. И неожиданно рассмеялась, сразу же сморщившись от боли. Ее снова скрючило почти до земли. В воздухе все заметнее пахло бензином, вытекающим из разбитого бака.

Я пытался представить себе чувство Кэтрин Деметр, когда она увидела эту женщину в универмаге «Деврис». Может быть, она заметила ее отражение в зеркале или стеклянной витрине. Должно быть, внутри у нее все сжалось, и она обернулась, не веря себе. А когда их взгляды встретились и исчезли последние сомнения, что перед ней та, кто лишила жизни ее сестру, — что в этот момент почувствовала Кэтрин: ненависть или гнев, а возможно, ее охватил страх, что эта женщина способна расправиться и с ней, как когда-то с ее сестрой. Как знать, может быть, на какое-то мгновение Кэтрин Деметр снова ощутила себя маленьким испуганным ребенком?

Совсем необязательно, что Аделейд Модин узнала девушку с первого взгляда, но она не могла не отметить вспыхнувшую в ее глазах искру догадки. Может быть, ей показался знакомым неправильный прикус Кэтрин, не исключено, что, вглядевшись в лицо молодой женщины, она перенеслась мысленно в прошлое, в темный подвал, где убивала ее сестру.

А когда Кэтрин скрылась, Аделейд Модин срочно стала искать путь уладить дело. Под удобным предлогом был нанят я, затем она убила пасынка, но не только для того, чтобы тот не смог уличить ее во лжи. Это убийство являлось первым шагом к осуществлению плана, заключительным этапом которого должны были стать смерть миссис Кристи и поджог дома, а тем временем сама Аделейд благополучно скрылась бы, уничтожив все следы своего существования.

В какой-то мере часть вины за случившееся лежала на Стивене Бартоне, поскольку лишь он мог стать связующим звеном между Санни Феррерой, Коннеллом Хайамзом и мачехой: когда Хайамз искал укромное место, куда можно было бы приводить детей, ему требовалось найти помещение, владелец которого не задавал бы лишних вопросов. Сомнительно, что Бартон догадывался о происходящем. Инедостаток любопытства в этом случае стоил ему жизни.

Смерть Хайамза оставила Аделейд Модин в одиночестве, и она поняла, что пришло время исчезнуть со сцены, а миссис Кристи предстояло сгореть вместо нее в пылающем доме, как когда-то в Виргинии сгорела вместо нее неизвестная женщина.

Но как мне все это доказать? Пленки сожжены. Санни Феррера мертв, Пилар, скорее всего, тоже на том свете. Не осталось в живых никого: ни Хайамза, ни Сциорры, ни Грейнджера, ни Кэтрин Деметр. Кто сможет спустя тридцать лет опознать детоубийцу? Уолт Тайлер? Но окажется ли достаточным его свидетельство? Конечно, убийство миссис Кристи также дело ее рук, но и этот факт доказать непросто. Да и станут ли находки в винных погребах убедительным свидетельством ее вины?

В эту секунду скрюченная до этого болью Аделейд Модин встрепенулась, как паук, учуявший колебания паутины, и ринулась на меня. Ее правая рука впилась ногтями мне в лицо, а левой она попыталась завладеть пистолетом. Я ударил ее в лицо основанием ладони и одновременно отшвырнул коленом. Но она вновь метнулась ко мне, и я выстрелил. Пуля попала ей под правую грудь.

Она отступила к машине и, чтобы не упасть, ухватилась за дверцу, зажимая рану в груди.

Усмешка поползла по ее лицу.

— Я тебя знаю, — превозмогая боль, заговорила она. — Я знаю, кто ты такой.

За ее спиной под весом тяжелого «БМВ» сильнее накренился, еще больше обнажились корни удерживающего машину над обрывом бука. Аделейд Модин покачнулась, кровь лилась из раны в ее груди. Что-то сверкнуло в ее глазах, отчего у меня сжалось сердце.

— Кто сказал тебе?

— Я знаю, — вновь усмехнулась она. — Я знаю, кто убил твоих жену и ребенка.

Я двинулся к ней, она заговорила, но слова ее поглотил скрежет металла. Дерево не устояло, и машина сначала съехала на землю, а затем стремительно покатилась вниз с холма, ударяясь о деревья и камни. Обдираемый металл высек искру, и машина вспыхнула, как факел. А я смотрел на этот костер, и мне вдруг стало ясно, что конец этому должен был быть именно таким.

Вытекший из поврежденного бака бензин воспламенился у ног Аделейд, и ее мир взорвался, обратившись в желтое пламя. Она оказалась в кольце огня. Голова ее запрокинулась, рот раскрылся, и в следующую секунду, превратившись в живой костер, Аделейд Модин опрокинулась в темноту, слабо отмахиваясь от неудержимо пожиравших ее плоть языков пламени.

У подножия холма, слепя глаза, полыхала машина, и от нее столбом поднимался вверх густой черный дым. Я наблюдал за всем с дороги, чувствуя лицом обжигающий жар. А ниже по склону, среди лесного мрака горел еще один, маленький, погребальный костер.

Глава 30

И снова я оказался в успевшей уже надоесть комнате для допросов со знакомым деревянным столом и выцарапанным на нем сердечком. Мне сменили повязку на плече, и впервые за прошедшие двое суток я смог принять душ. Как ни лез из кожи Росс, ему не удалось упрятать меня в камеру. Допрашивали меня самым тщательным образом: сначала Уолтер с другим детективом, затем Уолтер и начальник отдела расследований, а на закуску мне досталась встреча с Россом и одним из его агентов, на которой также присутствовал Уолтер, чтобы эти друзья не пришибли меня от злости из-за полного фиаско.

Мне кажется, пару раз я видел вышагивающего по коридору Филипа Купера. Он неимоверно напоминал восставшего из могилы покойника, явившегося посчитаться с гробовщиком. На мой взгляд, репутация трастового фонда находилась перед реальной угрозой нокаута.

Можно сказать, что я почти ничего не утаил от сыщиков. Рассказал им о Сциорре, Хайамзе, об Аделейд Модин и Санни Феррере. Умолчал лишь о том, что влез в это дело по милости Уолтера Коула. И еще кое-какие пропуски я предоставил им заполнить самим. А сказал просто, что следовал за всплесками своего воображения. Когда Росс это услышал, он готов был меня удавить.

Теперь мы остались наедине с Уолтером, и перед нами стояло по чашке кофе.

— Ты спускался туда? — наконец нарушил я затянувшееся молчание.

Уолтер кивнул.

— Да, но долго не задержался.

— Сколько их там нашли?

— Пока восемь, но ребята продолжают копать.

И раскопки будут продолжены, но не только там, а в разных местах по всему штату, а возможно, и за его пределами. Аделейд Модин и Коннелл Хайамз безнаказанно занимались своим жутким ремеслом на протяжении тридцати лет. Склад «Манчино» был арендован ими лишь небольшую часть этого срока, и вполне возможно, имелись и другие заброшенные склады, подвалы, старые гаражи или стоянки с останками пропадавших в разное время детей.

— И давно ты это заподозрил? — спросил я.

Мой вопрос застал Уолтера врасплох. По-моему, он подумал, что я спрашиваю о чем-то ином, например об убитом Джонни Пятнице.

— Что заподозрил? — вздрогнув, Коул и повернулся ко мне.

— Что к похищению Бейнса причастен кто-то из дома Бартонов.

Уолтер заметно расслабился, но все же его напряжение полностью не исчезло.

— Тот, кто его увез, должен был хорошо знать дом и парк вокруг.

— Если исходить из того, что его захватили прямо в доме, а не в парке.

— Да, если основываться на этом предположении.

— И ты отправил меня выяснить что к чему.

— Да, верно.

Я теперь винил себя не только в том, что не смог отыскать Кэтрин Деметр живой, — к этому чувству прибавилось ощущение, что я неумышленно навел Аделейд Модин и Хайамза на ее след.

— Возможно, я их к ней и привел, — помолчав, высказал я свое предположение. — Перед отъездом в Виргинию я рассказал миссис Кристи, что отправляюсь туда продолжать поиски. Для них этого оказалось вполне достаточно, чтобы выследить девушку.

Уолтер отрицательно покачал головой:

— Она наняла тебя для подстраховки. Скорее всего, она предупредила Хайамза сразу же после того, как была узнана. Так что Хайамз уже разыскивал Кэтрин. Если бы девушка не объявилась в Хейвене, они рассчитывали, что найдешь ее ты. А после того, как ты бы ее отыскал, вас, как мне думается, убили бы обоих.

Мне представилось приткнувшееся к стене тело Кэтрин Деметр в подвале старого дома с кровавым ореолом вокруг головы. А еще у меня перед глазами возник завернутый в целлофан Эван Бейнс и разложившееся тело другого ребенка полускрытое землей. А сколько трупов еще предстояло найти в подвале склада «Манчино» и в других местах...

И во всех этих жертвах мне виделись моя жена и ребенок.

— Ты мог бы послать и кого-либо другого.

— Нет, здесь был нужен только ты. Если убийца Бейнса имел отношение к этому дому, я знал, что ты его разыщешь. Я был уверен, что тебе это удастся, потому что ты сам... убийца.

Роковое слово на мгновение повисло в воздухе, как занесенный меч, а затем обрушилось вниз, клинком рассекая наше общее прошлое. Уолтер отвернулся.

— Она сказала, что знает, кто убил Дженнифер и Сьюзен, — помолчав, продолжил я разговор, как будто не слышал слов Уолтера.

Он даже обрадовался, что я нарушил молчание.

— Не могла она этого знать. Ей просто хотелось тебя помучить. Все это проявления ее воспаленного воображения и злобного нрава.

— Ошибаешься. Она на самом деле об этом знала. И ей стало известно, кто я, но, мне кажется, нанимая меня, она об этом еще не знала, потому что не захотела бы рисковать.

— Ты ошибаешься, — снова возразил он. — Давай оставим это.

Я не стал его переубеждать, но, тем не менее, чувствовал, что царство тьмы Аделейд Модин каким-то образом соприкоснулось с миром мрака Странника.

— Я подумываю об отставке, — продолжал Уолтер. — Я вдоволь насмотрелся на трупы и больше видеть их не хочу. В последнее время меня увлек Томас Браун. Тебе случалось читать что-нибудь Томаса Брауна?

— Нет.

— Христианская мораль: «Не взирайте без меры на лики смерти, дабы не стало зрелище сие привычно глазу вашему, и долго не держите взор свой на картинах унизительных и оскорбительных, дабы не разучиться различать их».

Уолтер сидел ко мне спиной, в окне отражалось его лицо и глаза, устремленные вдаль.

— Я слишком долго смотрел на смерть, и у меня больше нет сил заставлять себя видеть все это, — он пригубил кофе. — Тебе нужно уехать отсюда и найти себе занятие, чтобы все тени и призраки остались в прошлом. Ты не тот, каким был когда-то, но, может быть, ты еще сможешь остановиться и не потеряешь себя окончательно.

Мой нетронутый кофе подернулся пленкой. Я молчал.

— Мне бы не хотелось больше видеться с тобой, — в голосе Уолта сквозила незнакомая печаль. — Я поговорю с кем нужно, чтобы тебя отпустили.

Во мне действительно кое-что изменилось, но я сомневаюсь, что Уолтер уловил истинную суть этих изменений. Может быть, только я мог по-настоящему понять произошедшее и осознать, как отозвалась во мне смерть Аделейд Модин. Ни с чем в этом мире невозможно сопоставить ужас преступлений, совершенных ею за тридцать лет, и все те муки, которым подвергала она самых слабых и невинных из нас. И все же злодеяниям пришел конец. И я способствовал этому.

Ничто не вечно. Все должно иметь свой конец: и зло и добро. Смерть Аделейд Модин в беспощадном пламени подтверждала правильность моих выводов. И если мне удалось приблизить ее конец, то и до других я смогу добраться. И Странник не станет исключением.

В этот момент где-то среди непроглядного мрака подали голос часы и принялись отсчитывать часы, минуты и секунды до мгновения, когда придет пора известить о том, что время Странника истекло.

* * *

Размышляя над словами Уолтера и его сомнениями на мой счет, я задумался и об отце, о том, что унаследовал от него. Об отце у меня сохранились отрывочные воспоминания. Помню, как перед Рождеством он принес елку: крупный мужчина с красноватым лицом входит в дом, и клубы пара вырываются у него изо рта, как дым из паровозной трубы. Помню, как зашел как-то вечером в кухню и увидел его ласкающим мать. Мое появление смутило обоих, и мать рассмешило это смущение. Помню, как он читал мне на ночь. Его большие пальцы двигались по строчкам в такт произносимым словам, чтобы мне было легче их узнать, когда я снова к ним вернусь... А еще мне врезалась в память его смерть.

Его форма всегда была тщательно отглажена, и оружие он регулярно чистил и смазывал. Служба в полиции ему нравилась, по крайней мере, так казалось. Я не знал тогда, что заставило его поступить именно так. Возможно, Уолтер Коул что-то понял, когда смотрел на тела детей. Может быть, и мне тоже кое-что стало ясно. Наверно, я стал таким, как отец. Можно сказать только, что в нем что-то вдруг умерло, и мир вокруг утратил яркие краски. Слишком долго смотрел он на муки мертвых и стал отражением того, что видел.

То был вполне рядовой вызов: двое подростков поздно ночью носились по пустырю в машине с включенными фарами и не переставая сигналили. Отец выехал на вызов и увидел одного из местных хулиганов, пока мелких, но с задатками уголовника, и в его обществе девицу из семьи среднего достатка, которой захотелось поиграть с огнем и поймать кайф.

Отец не мог вспомнить, что сказал ему парень, чтобы произвести впечатление на подружку. Слово за слово, и я представляю, как наливался угрозой голос отца. Парень шутя полез в карман куртки, довольный своей выдумкой пощекотать нервы полицейскому, а хихиканье девицы только добавляло ему куража.

Но вот отец достал пистолет, и смех стих. Я могу представить себе, как парень поднял руки, испуганно тряся головой и пытаясь объяснить, что у него нет оружия, что это была шутка и он просит извинения. Отец выстрелил ему в лицо. Кровь забрызгала салон машины, стекла, лицо девушки на переднем сиденье. Отец застрелил и ее, думаю, она даже крикнуть не успела. Потом отец ушел.

Сотрудники службы внутренних дел пришли за ним, когда он переодевался в раздевалке. Они представили его на суд коллег-офицеров в назидание остальным. Никто не вмешивался в их действия. К этому времени все знали, что будет, или думали, что знают.

Он ничего не отрицал, но дать объяснение своим действиям не мог. Когда его спрашивали об этом, он только пожимал плечами. У него взяли пистолет и значок, но другой пистолет, тот, что теперь у меня, оставался в его спальне. Затем его отвезли домой, в соответствии с правилом, существующим в Управлении полиции, согласно которому, допрос полицейского по уголовному делу может производиться не ранее, чем через 48 часов. Он словно находился в каком-то оцепенении и отказался разговаривать с матерью. Двое сотрудников Службы внутренних дел сидели в машине и курили. Я смотрел на них из окна своей спальни. Думаю, они знали, что должно произойти. Вскоре прогремел выстрел, но они вышли из машины только после того, как смолкло в прохладной ночи звучное эхо. Я сын своего отца со всеми вытекающими последствиями.

* * *

Дверь следственной комнаты открылась, впуская Рейчел Вулф. Она была одета безо всякой официальности в голубые джинсы, кроссовки и черную кофточку с капюшоном. Распущенные волосы падали на плечи, прикрывая уши. Я разглядел россыпь веснушек на носу и у основания шеи. Она села за стол напротив меня.

— Я слышала о смерти Кэтрин Деметр. Жаль, что это случилось, — она смотрела на меня участливо и с сочувствием.

Я кивнул, и мне подумалось о Кэтрин в подвале. Мысли эти бодрости не добавляли.

— Что вы чувствуете? — в ее голосе помимо заинтересованности слышалось мягкость.

— Трудно сказать.

— Вы сожалеете, что убили Аделейд Модин?

— Она меня вынудила. Мне ничего другого не оставалось.

Ее смерть не вызывала во мне никаких эмоций. Мою душу сковало оцепенение. С таким же безразличием думал я об убийстве адвоката и вспоминал о Бобби Сциорре, когда вошедшее в шею лезвие ножа заставило его приподняться на цыпочки. Меня пугало это бесчувственное спокойствие. Я бы встревожился еще больше, если бы не терзала душу боль при мысли о невинных детях, чьи тела уже были найдены, и тех, кого еще предстояло найти.

— Я не знал, что вы выезжаете к пациентам по вызову, — попробовал пошутить я. — Зачем они пригласили вас?

— Меня никто не приглашал, — ответила она.

Она коснулась моей руки. И в этом робком, нерешительном жесте я почувствовал нечто большее, чем обычный профессиональный интерес, и мне хотелось надеяться, что я не ошибся. Я стиснул ее руку и крепко зажмурился. Мне представляется, что это был своего рода первый шаг, неуверенная попытка заново утвердиться в жизни. После мрачных событий последних двух дней меня тянуло прикоснуться, пусть ненадолго, к чему-то доброму и светлому, чтобы смогло пробудиться хорошее, что было во мне.

— Мне не удалось спасти Кэтрин Деметр, — наконец, сказал я. — Я пытался, и, может быть, попытка сыграла для меня свою роль. Я по-прежнему стремлюсь найти убийцу Сьюзен и Дженнифер.

Она медленно кивнула, не отводя взгляда.

— Я знаю, что вы его найдете.

* * *

Вскоре после ухода Рейчел зазвонил мой мобильный телефон.

— Слушаю.

— Мистер Паркер? — раздался в трубке женский голос.

— Да, у телефона Чарли Паркер.

— Меня зовут Флоренс Агуиллард, мистер Паркер. Моя мать — тетушка Мария Агуиллард. Вы к нам заезжали.

— Помню. Чем могу помочь, Флоренс? — я снова чувствовал напряжение внутри, но на сей раз его вызвало предчувствие, ожидание того, что тетушка Мария нашла нечто, позволяющее установить личность девушки, не дававшей покоя ни ей, ни мне.

Из трубки доносились звуки музыки и смех, мужской и женский, низкий и многообещающий.

— Я целый день не могла до вас дозвониться. Мама велела мне вам позвонить. Она говорит, вам нужно к ней приехать, — что-то в ее голосе настораживало: говорила она торопливо и сбивчиво, словно ее подгоняли. Я понял, что так действовал на нее страх, как туманом окутывавший все, что она говорила.

— Мистер Паркер, она говорит, что вам надо к ней ехать прямо сейчас, но никому об этом не говорите. Никому, мистер Паркер.

— Флоренс, что случилось? Я ничего не понимаю.

— Я не знаю, — ответила она со слезами в голосе. — Но она говорит, что вы должны приехать, и должны ехать сейчас. Мистер Паркер, — собравшись с духом, заговорила Флоренс, — она говорит, что Странник идет.

* * *

Совпадений не бывает, а есть модели или схемы, которые мы не можем различить. Звонок Флоренс был частью модели, связанной со смертью Аделейд Модин, однако модель эта пока оставалась для меня непонятной. О звонке я не сказал никому, забрал свой пистолет и на такси вернулся домой. Из всех рейсов, отправлявшихся в тот вечер в Луизиану, единственный билет оказался только в первый класс на маршрут до Муазан-Филд. Я зарегистрировался незадолго до отлета, записав в декларацию пистолет.

Самолет заполнили туристы. Как видно, у них не нашлось лучшего занятия, чем испытать на себе августовское пекло в Новом Орлеане. Стюардессы раздавали пассажирам булочки с ветчиной, чипсы и пакетики изюма.

Мы летели над морем тьмы, когда я внезапно почувствовал возникшее в носу давление. Я сразу потянулся за салфеткой, чтобы промокнуть первые капли крови, и тут меня пронзила такая чудовищная боль, что я резко дернулся в кресле. Рядом со мной сидел бизнесмен, которого мое движение поначалу удивило, но, увидев кровь, он был потрясен и принялся давить на кнопку вызова стюардессы. Вдруг голова моя откинулась назад, как от удара, а из носа рекой хлынула кровь, заливая спинку впереди стоящего кресла. Руки неистово дрожали.

И когда голова моя вот-вот была готова лопнуть от боли и давления, мне послышался голос. Со мной говорила старая креолка с Луизианских болот.

— Дитя, — услышал я, — он здесь, дитя.

Голос смолк, и я погрузился в темноту.

Часть 3

Полости моего тела

из-за их емкости — сущий ад.

«Гаргантюа» Рабле

Глава 31

Насекомое с глухим стуком ударилось о ветровое стекло. Это была большущая стрекоза «комариный ястреб».

— Черт, ну и громадина, — поразился водитель, молодой агент ФБР О'Нилл Брушар. Из-за сильной влажности жара в Луизиане переносилась особенно тяжело. В тех местах, где кондиционер высушил рубашку, она неприятно холодила тело.

«Дворники» усердно пытались освободить стекло от крови и крыльев стрекозы. Кровавые потеки на ветровом стекле соответствовали по цвету пятнам крови на моей рубашке, служившим напоминанием о случившемся в самолете, но такое напоминание было совершенно лишним, потому что голова моя еще немного болела и переносица казалась на ощупь мягкой.

Сидевший рядом с Брушаром Вулрич молчал, сосредоточенно вставляя в пистолет новую обойму. Заместитель начальника отдела оставался верен себе: на нем был примелькавшийся коричневый костюм и мятый галстук.

Возле меня на заднем сиденье лежала небрежно брошенная темная ветровка с литерами службы ФБР.

Я пытался связаться с Вулричем из самолета через спутник, но безрезультатно. Уже в аэропорту я отправил ему номер телефона и сообщение с просьбой немедленно мне перезвонить, когда он получит мое послание. После этого я взял машину и направился в сторону Лафайета. Телефонный звонок застал меня уже за Батон-Руж.

— Берд? — раздался в трубке знакомый голос. — Какого черта ты здесь делаешь? — озабоченно спросил Вулрич. Мне был слышен шум работающего мотора.

— Ты получил мое сообщение?

— Да. Слушай, мы уже в пути. Кто-то видел Флоренс возле ее дома с пистолетом, и на платье у нее кровь. Мы встречаемся с местными полицейскими на разъезде номер 121. Подожди нас там.

— Вулрич, но так можно опоздать.

— Жди и все. Не пори горячку, Берд, и не нужно никаких выкрутасов. Мне это дело тоже не безразлично. Меня заботит Флоренс.

Впереди нас маячили огни двух патрульных машин. Позади на стареньком «бьюике» ехали два детектива из Сент-Мартина. Свет их фар освещал салон нашего «шевроле» федеральной службы и кровь па ветровом стекле. Один из детективов в «бьюике», Джон Чарльз Морфи, был мне знаком. Как-то раз я встретил его с Вулричем в баре «Кузница Лафита» на Бербон-стрит. Помню, как он покачивался в такт мелодии в исполнении мисс Лили Худ.

Морфи был потомком Пола Чарльза Морфи, чемпиона мира по шахматам из Нового Орлеана. Рассказывали, что последний мог играть одновременно три-четыре партии вслепую. А вот накачанная фигура Джона Чарльза как-то не вязалась в моем представлении с наклонностями к шахматам. Участие в соревнованиях штангистов — да, но никак не в шахматных турнирах. По словам Вулрича, это был человек с «прошлым». В бытность свою полицейским в Новом Орлеане он, прикрываясь расследованием убийства на грузовой станции, застрелил чернокожего по имени Лютер Борделон. Спустя два года после этого Морфи перевелся помощником шерифа в Сент-Мартин.

Я оглянулся и поймал устремленный на меня взгляд Морфи. Его бритая голова блестела в свете внутреннего освещения салона. Он крепко держал руль, что было нелишне на изрытой колеями дороге. Рядом с ним сидел его напарник Туисан с «винчестером» двенадцатой модели, стоявшим у него между ног. Приклад покрывали царапины и щербины, не блистал новизной и ствол. Я пришел к выводу, что оружие не казенное, а собственность Туисана. Мне вспомнился запах смазки, доносившийся из окна «бьюика», когда я разговаривал с Морфи на перекрестке.

В свете фар появлялись и исчезали ветви пальм, ниссы и поникшие ветви ивы. С огромных кипарисов свисали бороды испанского мха, а иногда лучи выхватывали торчащие из воды пни древних деревьев. Мы свернули на дорогу-туннель. Ветви кипарисов переплелись и полностью закрывали звездное небо. Но вот под колесами машин загрохотали деревянные мостки, ведущие к дому тетушки Марии Агуиллард.

Две машины канцелярии шерифа развернулись в противоположных направлениях и остановились под углом друг к другу. Одна освещала заросли, тянущиеся до болота. Направленные на дом фары второй машины отбрасывали тени на стволы-опоры, на которых стояло строение; освещенными оказались и стены, и ступени, ведущие к сетчатой двери, которая стояла открытой, так что внутри дом, должно быть, звенел от комариного писка.

— Ты готов? — повернулся ко мне Вулрич.

Я кивнул и вместе с ним вышел в теплую ночь, держа наготове «смит-вессон». Пахло гнилым болотом и слабо тянуло дымком. Справа от меня в кустах раздался шорох, и кто-то их обитателей зарослей плюхнулся в воду, торопясь убраться от греха подальше. За нами шел Морфи с напарником. Я отчетливо слышал, как щелкнул затвор винчестера.

Одна пара из команды шерифа в нерешительности остановилась у машины, а две другие с пистолетами в руках медленно двинулись по ухоженному саду.

— Как действуем дальше? — спросил Морфи.

Он был высокого роста и атлетического сложения, предпочитал брить голову, рот его обрамляли сомкнувшиеся в кольцо усы и борода.

— В дом войдем мы с Паркером и больше пока никто, — распорядился Вулрич. — Пусть вон та парочка обогнет дом, но внутрь не входит. Вторая пара остается у фасада. Вы двое прикрываете нас. Брушар, отойди к машине и наблюдай за мостом.

Мы пошли по лужайке, переступая через разбросанные по траве игрушки. Из дома с темными окнами не доносилось ни звука. У меня застучало в висках, и липким потом покрылись ладони. В нескольких шагах от крыльца нас остановил щелкнувший курок и возглас потрясенного помощника шерифа:

— Милостивый Боже! Господь милосердный, что же это такое...

Недалеко от воды стояло засохшее дерево, почти один ствол. Оставшиеся ветви разной толщины, некоторые тонкие, как прутики, другие толщиной с руку, начинались на высоте пояса и продолжались до уровня немногим выше человеческого роста. У самого ствола стоял младший сын старухи Ти Джин Агуиллард, и его обнаженное тело блестело, освещенное факелом. Переброшенная через толстую ветку свисала левая рука. Изгиб другой ветви придерживал голову. С лица была снята кожа, и на фоне обнажившихся мышц и сухожилий черными впадинами зияли пустые глазницы. Пальцы его правой руки, также перекинутой через ветку, придерживали пласт кожи, висевшей наподобие откинутой вуали, что позволяло видеть внутренности тела, вскрытого от ребер почти до пениса. Желудок и большая часть органов брюшной полости лежали на камне у левой ноги: белые, голубые и красные ткани, как змеи, переплетали кишки.

Один из помощников шерифа заикал, пытаясь подавить рвоту.

— Не здесь, только не здесь! — крикнул Вулрич и за воротник поволок парня подальше в сторону. Он оставил его на коленях у воды и вернулся к дому.

— Надо найти Флоренс, — лицо Вулрича покрыла болезненная бледность.

Ранее в этот день проезжавший мимо владелец местного магазина приманок видел Флоренс у моста возле ее дома с «кольтом» в руках и в окровавленном платье. Когда он остановился, она выстрелила в окно дверцы, и пуля чудом не задела торговца. Он позвонил с заправки в полицию Сент-Мартина, а они, в свою очередь, связались с Вулричем, следуя его указанию докладывать ему о любом происшествии, имеющем отношение к тетушке Марии.

Вулрич прибавил шаг. Я догнал его у двери и положил руку на плечо. Он резко обернулся и дико посмотрел на меня.

— Спокойно, — проговорил я.

Он медленно кивнул, и глаза обрели осмысленное выражение. Я повернулся и сделал знак Морфи следовать за нами в дом. Он взял «винчестер» у Туи-сана, жестами объяснив тому, что он должен остаться снаружи.

Длинный центральный коридор упирался в кухню. В него выходили двери шести комнат: по три с каждой стороны. Я знал, что тетушка Мария занимает последнюю комнату справа, и меня тянуло сразу направиться туда. Но мы продвигались медленно, осматривая по очереди каждую комнату. Свет наших фонарей прорезал темноту, и в лучах кружились мошка и пылинки.

Первая комната справа, спальня, была пуста. В ней стояли две кровати: одна застеленная, а с другой, детской, одеяло свешивалось до пола. Напротив, в гостиной, также никого не оказалось. Морфи с Вулричем заглянули в следующую пару комнат-спален, но и там никого не нашли.

— А где же дети и взрослые? — спросил я у Вулрича.

— Они все отправились к знакомым за две мили отсюда праздновать восемнадцатилетие, — пояснил он. — В доме оставались только Ти Джин и старая хозяйка. И еще Флоренс.

В распахнутую дверь напротив комнаты тетушки Марии мне было видно нагромождение мебели, ящики с одеждой и горы игрушек. Легкий ночной ветерок колыхал занавески открытого окна.

Мы повернулись к спальне хозяйки. Приоткрытая дверь позволяла видеть лунные дорожки, исполосованные тенями деревьев. Морфи за моей спиной поднял пистолет, и Вулрич также держал свой наготове. Не спуская палец с курка, я резко толкнул ногой дверь, и, пригнувшись, нырнул в комнату.

На стене рядом с дверью выделялся кровавый отпечаток руки. За окном слышались голоса ночных животных. Лунный свет отбрасывал зыбкие тени поперек длинного буфета, массивного шкафа с платьями почти одинаковой расцветки и темный сундук на полу у двери. Но центральное место в комнате занимала кровать у дальней стены и ее хозяйка: тетушка Мария Агуиллард.

Это она, старая креолка с Луизианских болот, соединилась духом с несчастной девушкой, когда нож беспощадного убийцы кромсал ее лицо; это она во время нашей встречи обратилась ко мне голосом жены, неся успокоение в моей печали; и она же, терпя последнюю муку, донесла до меня свой мысленный призыв.

Она сидела на постели обнаженная, и после смерти оставаясь колоссальной фигурой. Голову и верхнюю часть тела подпирала гора подушек, потемневших от крови. Лицо ее превратилось в багровую массу. Отвисшая челюсть позволяла видеть длинные зубы, пожелтевшие от табака. Фонарь осветил бедра и толстые руки, сведенные к центру тела.

— Господи, спаси и помилуй, — ужаснулся Морфи.

Тело тетушки Марии было вспорото от грудины до паха, и отвернутая кожа держалась, поддерживаемая ее собственными руками. Как и у сына, большинство органов у нее было извлечено, и в пустой пещере живота, обрамленной ребрами, проглядывала часть позвоночника. Вулрич заскользил лучом вниз к паху.

— Нет, довольно, — остановил его я.

Дикий крик снаружи разорвал ночную тишину. Как по команде, мы бросились к входной двери.

Покачиваясь, перед телом брата, закусив губу от горя, стояла Флоренс Агуиллард. В правой руке она держала дулом вниз длинноствольный «кольт». Голубые цветы на ее платье стали невидимы, в некоторых местах скрытые кровью. Она стояла молча, но тело ее сотрясали беззвучные рыдания.

Мы с Вулричем медленно спустились по ступенькам. Морфи и один из людей шерифа стояли на веранде. Из-за дома вышла вторая пара и остановилась недалеко от Флоренс. Справа от них держался Туисан. Слева от Флоренс мне было видно висящее на дереве тело Ти Джина, а рядом с ним стояли четвертый из помощников шерифа и Брушар, оба с пистолетами в руках.

— Флоренс, — тихо позвал Вулрич, пряча пистолет в кобуру на плече. — Положи пистолет, Флоренс.

Она дернулась всем телом и обхватила себя за талию левой рукой, а потом слегка наклонилась вперед и медленно покачала головой.

— Флоренс, — повторил Вулрич, — это я.

Она повернула голову в нашу сторону. В глазах ее отразилось страдание и боль, а еще вина и ярость, — каждое из этих чувств, перемешанные в ее охваченном смятением разуме, стремилось взять верх.

Она медленно подняла оружие и навела его на нас. Я видел, как люди шерифа вскинули оружие. Туисан замер в позе опытного стрелка, и ружье в его руках не дрожало.

— Нет! — громко крикнул Вулрич, поднимая правую руку. Я видел, как полицейские с сомнением посмотрели сначала на него, затем на Морфи. После его кивка они немного расслабились, но продолжали держать Флоренс под прицелом.

Дуло «кольта» от Вулрича повернулось ко мне, и Флоренс по-прежнему медленно качала головой.

— Нет, нет, нет, — тихо, как в трансе, твердила она произнесенное Вулричем слово.

Дальнейшее произошло очень быстро. Неожиданно резким движением Флоренс развернула пистолет, вложила дуло в рот и спустила курок.

В тишине ночи выстрел прозвучал, как пушечный залп. Захлопали крыльями потревоженные птицы, и мелкая живность зашуршала в зарослях, торопясь забраться подальше в их глубину. Тело Флоренс с изуродованным черепом рухнуло на траву. Вулрич тяжело опустился на колени рядом с ней и приложил руку к шее, проверяя пульс, а левая рука его коснулась ее лица. Затем он приподнял ее и прижал лицом к своей промокшей от пота рубашке. Рот его широко раскрылся: трагическая развязка причинила ему боль.

Вдали замигали красные сигнальные огни. А где-то дальше послышался шум лопастей вертолета, рубящих ночную мглу.

Глава 32

Над Новым Орлеаном занималось серое, набрякшее сыростью утро. В этот час запах Миссисипи чувствовался особенно сильно. Я вышел из гостиницы и обогнул квартал, чтобы хоть немного размяться и развеяться. В итоге ноги привели меня на улицу Лойолы. Избыток транспорта добавлял воздуху духоты. Небо хмурилось, намекая на дождь темными тучами, которые своей тяжестью пока только прижимали к земле жару. Стоя у ратуши, я прочитал купленную в автомате местную газету «Таймс пикейун». Газетные страницы пестрели заметками и статьями о коррупции. Приходилось удивляться, как при обилии материалов такого сорта газета не расползлась от гнили: два полисмена были арестованы по обвинению в торговле наркотиками; начато федеральное расследование деталей проведения последних выборов в Сенат, и подозрения касаются бывшего губернатора. Да и сам город воплощал собой порчу. Чего стоил один только мрачный торговый район Пойдрас. Трудно сказать, город ли заражал своим духом обитателей или часть горожан отравляла город своим присутствием.

Вернувшись с полей сражений Второй мировой войны, Чеп Моррисон выстроил впечатляющее здание ратуши, дабы свергнуть миллионера мэра Мейстри и втащить, наконец, Новый Орлеан в двадцатое столетие. Кое-кто из старых друзей-приятелей Вулрича вспоминают его с нежной грустью, тем не менее, при нем коррупция в полиции достигла особенно широкого размаха, процветали рэкет, проституция и игорный бизнес. Даже три десятилетия спустя департамент полиции Нового Орлеана никак не мог справиться с наследием тех времен. Количество жалоб на неправомерные действия полиции более тысячи в год.

Департамент полиции Нового Орлеана был основан по «долевому» принципу, как и полицейские силы в других южных штатах. Задача созданного в восемнадцатом веке департамента состояла в наблюдении и контроле за рабами. При поимке сбежавших рабов часть награды доставалась полиции. В девятнадцатом веке полицейские чиновники обвинялись в насилии, убийствах, участии в судах линча и грабежах; за взятки они смотрели сквозь пальцы на азартные игры и проституцию. Из-за ежегодных выборов полиции приходилось продавать свою лояльность двум основным политическим партиям. Полиция манипулировала выборами правительства, запугивала избирателей и даже принимала участие в погроме умеренных в Институте механики в 1866 году.

В начале восьмидесятых первый чернокожий мэр Нового Орлеана Дач Мориал предпринял попытку провести в департаменте чистку рядов. Но, если даже Централизованная комиссия по расследованию преступлений за четверть века не добилась ощутимых результатов, шансы темнокожего мэра и вовсе равнялись нулю. Состоящий в массе своей из белых, профсоюз сотрудников полиции объявил забастовку, был отменен традиционный фестиваль Марди-Гра. Для поддержания порядка пришлось привлекать части национальной гвардии. Не знаю, улучшилось ли сколько-нибудь положение с тех пор. Хотелось бы надеяться, что все-таки да.

Новый Орлеан также выделяется высоким процентом убийств. Ежегодно их совершается в этом городе около четырехсот из которых раскрывается, дай бог, половина, так что по улицам Нового Орлеана остаются свободно разгуливать немало типов, чьи руки запятнаны кровью. Но отцы города предпочитают не просвещать туристов на этот счет, хотя подобные сведения едва ли отпугнули бы много публики. Впрочем, если на речных судах процветает теневой игорный бизнес, в городе круглосуточно работают бары, а стриптиз, проституция и наркотики почти на каждом углу, то последствия очевидны.

Я двинулся дальше и дошел до розового здания новоорлеанского центра, за которым высилась башня отеля «Хайат». В ожидании Вулрича я примостился на кадку с деревом. В суматохе предыдущей ночи мы договорились с ним вместе позавтракать. Я намеревался остановиться в Лафайете или Батон-Руж, но Вулрич заметил, что местной полиции такое мое пристальное внимание к расследованию может не понравиться, кроме того, и сам он, по его выражению, базируется в Новом Орлеане.

Прошло минут двадцать, но Вулрич не появился, тогда я пошел по Пойдрас-стрит. Эта улица, стиснутая с двух сторон высотными зданиями учреждений, напоминала ущелье. В затопившем ее людском потоке преобладала деловая публика и направлявшиеся к Миссисипи.

На площади Джексона в кафе «Мадлен» уже начался прилив желающих позавтракать. Аромат свежеиспеченного хлеба манил посетителей, как изображаемые змейками запахи влекут к себе героев мультфильмов. Я заказал пирожное с кофе и дочитал «Таймс пикейун». Купить «Нью-Йорк таймс» в Новом Орлеане практически нереально. Я где-то читал, что новоорлеанцы покупают меньше номеров этой газеты, чем жители любого другого крупного города США, зато по части покупки вечерних туалетов они далеко впереди. А если не вылезать со званых обедов, то где найти время, чтобы читать солидную «Нью-Йорк таймс»?

На площади среди магнолий и банановых деревьев туристы наблюдали за выступлением чечеточника и мимов. Там же худощавый темнокожий парень с чувством выстукивал пластиковыми бутылками о колени настойчивый заводящий ритм. Легкий ветерок с реки оставил надежду пересилить упорно наступающую жару и довольствовался тем, что легонько трепал волосы художников, чьи картины красовались на окаймляющей площадь чугунной ограде, и норовил сдуть карты гадалок у собора.

Произошедшее в доме тетушки Марии казалось до странного далеким. Я ожидал возвращения воспоминаний о кошмарной картине, представшей передо мной в ту ужасную ночь, когда моих жену и дочь превратили в массу мяса, жил и костей. Теперь я не чувствовал ничего, кроме давящей тяжести, словно мое сознание прикрыло темное влажное одеяло.

Я снова пробежал глазами газеты. Сообщения об убийствах занимали низ первой полосы. Детали нанесенных повреждений прессе не сообщались, но едва ли подробности преступления долго останутся тайной. Слухи, вероятно, начнут расползаться уже на похоронах.

На развороте были помещены снимки тел Ти Джина и Флоренс, сделанные в тот момент, когда их переносили по мосткам к санитарным машинам.

Хорошо, что не публиковались фотографии, как тетушку Марию перевозят к машине на специальной каталке. Даже завернутое в черное, ее огромное тело выглядело насмешкой над смертью.

Я оторвался от газеты и увидел подходившего к столику Вулрича. Ему пришлось отказаться от неизменного коричневого костюма, испачканного кровью Флоренс Агуиллард, и надеть светло-серый льняной. Щеки его заросли щетиной, а под глазами набрякли черные мешки. Я заказал ему кофе с булочками и молча дожидался, пока он расправится с едой.

Глядя на него, я подумал, что за годы нашего знакомства Вулрич сильно изменился внешне. Лицо лишилось прежней полноты, а освещенные под определенным углом скулы напоминали острые лезвия. Мне пришла в голову мысль о болезни, но я не стал касаться этой темы. Когда захочет, он сам расскажет обо всем.

Мне вспомнилась наша первая встреча у тела Дженни Орбах. Она была недурна собой. В тридцать лет ей удавалось поддерживать себя в форме упражнениями и внимательным отношением к еде. Как выяснилось, не имея видимого источника средств, она, тем не менее, жила в достатке.

Холодной январской ночью я стоял над телом Дженни в ее квартире в Верхнем Вест-Сайде. Два больших эркерных окна выходили на маленький балкончик с видом на 79-ю улицу и реку. В двух кварталах оттуда на Бродвее находился магазин «Забар Дэли». Участок это был не наш, но мы с Коулом расследовали кражу со взломом, в результате которой погибла молодая женщина Дебора Моран, и первоначально поступившая информация давала повод для сопоставления этих преступлений.

Все полицейские были в пальто, а некоторые и с шарфами на шее. Никому не хотелось выходить из тепла на холод, а нам с Коулом особенно, хотя преступление явно носило характер не случайного, а преднамеренного убийства. На первый взгляд, в квартире ничего не тронули. В ящике под телевизором нашли кошелек с тремя кредитными карточками и семьюстами долларами наличными. Кто-то принес кофе из соседней забегаловки, и мы прихлебывали из стаканчиков, согревая о них руки, и наслаждаясь блаженным теплом.

Мед эксперт заканчивал осмотр, и санитары уже ждали, чтобы увезти труп, когда в комнату шаркающей походкой вошла личность странного вида: крупный мужчина в длинном пальто бурого цвета, на одном из башмаков отставала подошва, и в просвете виднелся большой палец в красном носке. Мятым, как будто жеваным, коричневым брюкам была под стать когда-то белая, но давно об этом забывшая рубашка, имевшая теперь бледно-желтый желтушный цвет. Дополняла странный облик посетителя мягкая шляпа. В таких шляпах являлись на осмотр места преступления сыщики в старых фильмах.

Но больше всего привлекали к себе его глаза. Ясные и блестящие, они смотрели весело и с оттенком цинизма, напоминая своим движением медуз. Несмотря на затрапезный вид, неизвестный был гладко выбрит и, когда он надевал перчатки, я обратил внимание на его безукоризненно чистые руки.

Он присел на корточки и спокойным движением приложил палец к шее Дженни Орбах.

— Холодна, как сердце шлюхи, — заключил он и добавил:

— Мертвее не бывает.

Я почувствовал прикосновение, обернулся и увидел за спиной Коула.

— Кто вы такой, черт возьми? — спросил Уолтер.

— Я один из хороших парней, — откликнулась странная личность. — Я из ФБР, что бы вы обо мне не думали. Специальный агент Вулрич, — он взмахнул перед нами своим удостоверением.

Поднявшись, он со вздохом стянул перчатки и глубоко засунул руки вместе с перчатками в карман пальто.

— Что вас в такую ночь выгнало на улицу, агент Вулрич? — спросил я. — Неужели ключи от своей квартиры потеряли?

— Вижу умника из Департамента полиции, — усмехнулся Вулрич. — Счастье, что санитарная машина здесь, — вдруг я от смеха лопну. — Склонив голову набок, он снова оглядел тело. — Вам известно, кто она?

— Мы знаем только имя, — отозвался детектив, который был мне незнаком.

В тот момент я не имел понятия, как ее зовут, знал только, что она была красива, но от красоты теперь ничего не осталось: на лице и голове виднелись следы ударов куском пустотелого кабеля, валявшегося рядом с телом. Кремового цвета ковер побурел вокруг ее головы. Кровь забрызгала стены и дорогой, вполне возможно, неудобный мебельный гарнитур из белой кожи.

— Это женщина Томми Логана, — сообщил Вулрич.

— Того парня, что мусором занимался, — уточнил я.

— Того самого, — подтвердил Вулрич.

За последние два года компания Томми Логана заключила в городе несколько выгодных контрактов по уборке мусора. Томми также прибрал к рукам и мытье окон. После того как ребята Логана подряжались мыть окна в вашем доме, можно было распрощаться не только с окнами, но и с самим домом: ничего не скажешь, на Томми работали умельцы всех мастей.

— Томми заинтересовался рэкет? — спросил Коул.

— Томми многих интересует. Причем очень сильно, если мы видим здесь его мертвую подругу.

— Вы полагаете, кто-то делает ему намек? — уточнил я.

— Может быть, — пожал плечами Вулрич. — Может быть, ему следовало намекнуть, что неплохо было бы нанять декоратора, у которого вкус не такой замшелый. Старомодное, надо сказать местечко.

Он попал в точку. Квартира Дженни Орбах на самом деле была далека от современного стиля. Хотя для нее это уже не имело никакого значения.

Убийц ее так и не нашли. Томми настолько потрясло известие о смерти любовницы, что он даже перестал беспокоиться о том, что о ней могла узнать жена. Смерть Дженни Орбах, возможно, заставила Томми проявить большую щедрость к партнерам, но, если он пошел на это, соглашение оказалось кратковременным, поскольку не прошло и года, как Томми Логана нашли с перерезанным горлом под мостом Борден-Бридж в Куинсе.

Послеэтой первой встречи наши пути с Вулричем иногда пересекались; пару раз мы с ним заходили вместе выпить, после чего я возвращался домой, а он отправлялся в свою пустую квартиру; он приходил к нам обедать; Дженнифер он подарил на день рождения огромного игрушечного слона; он наблюдал, не осуждая, но и не вмешиваясь, как я медленно, но верно спиваюсь.

Помню его у нас в гостях по случаю трехлетия Дженни. На нем картонный клоунский колпак, а в руке мороженое. Он выглядел смущенным в окружении трех-четырехлетних детишек и души в них не чающих родителей. Но, как ни странно, ему доставляло удовольствие помогать им надувать воздушные шарики и удивлять, доставая у них из-за ушей монетки. Он пародировал живущих на ферме животных и учил детишек удерживать ложки на носу. Уходил он с грустью в глазах. Думаю, ему вспоминались другие дни рождения, на которых в центре внимания была его дочь, пока он не потерял ее из виду.

В ночь гибели Дженнифер и Сьюзен Вулрич отправился со мной в полицейский участок и ждал все четыре часа, пока меня там допрашивали. Домой я вернуться не мог, не было сил даже пойти к Коулу: мне было тяжело находиться в семейном кругу. И я пошел к Вулричу в его маленькую аккуратную квартирку с полками, уставленными сборниками стихов. Он уступил мне свою кровать. В день похорон он стоял на дожде за моей спиной, и капли воды, как слезы, падали с полей его шляпы.

— Как дела? — наконец, спросил я.

Он надул щеки и выдохнул полной грудью, покачивая головой на манер игрушечной собачки на заднем сиденье машины. От посеребренных висков седина просачивалась в его шевелюру, а лучи морщин, как трещинки на фарфоре, разбегались от глаз и углов рта.

— Хорошего мало, — пожаловался он. — Я спал всего три часа, если это можно так назвать: просыпался через каждые двадцать минут. У меня из головы не шла Флоренс. Перед глазами стояла картина, когда она сунула в рот дуло.

— Ты часто с ней встречался?

— Нет. Время от времени. Мы виделись пару раз. А несколько дней назад я заезжал к ним убедиться, что все в порядке. Боже, какой кошмар.

Он придвинул к себе газету и погрузился в чтение заметки о совершенных накануне убийствах. Читал он медленно, водя пальцем по строчкам, а когда закончил, посмотрел на испачканный палец, потер его о большой, а затем вытер руку бумажной салфеткой.

— У нас есть отпечаток пальца, частичный оттиск, — казалось, он вспомнил о нем, глядя на рисунок собственной кожи.

Для меня всякое постороннее движение и шум отодвинулись на задний план. Я видел перед собой только темные глаза Вулрича. Он допил кофе и промокнул губы салфеткой.

— Поэтому я задержался, — объяснил он. — Заключение было сделано только час назад. Мы сличили этот оттиск с отпечатками Флоренс: сходство не установлено. На нем обнаружены следы крови старухи.

— И где же вы его отыскали?

— С нижней стороны кровати. Может быть, ему требовался упор, когда он ее резал, а возможно, он поскользнулся и ухватился за кровать. Но попытки стереть его незаметно. Сейчас идет сличение его с местной картотекой и нашей базой данный. Если он зарегистрирован, мы его найдем.

В картотеке хранились не только отпечатки преступников, но и федеральных служащих, иностранцев, военного персонала, а также всех тех, кто пожелал, чтобы они там находились на случай идентификации. В течение суток найденный на месте преступления отпечаток будет сличен с двумястами миллионами зарегистрированных образцов.

Если отпечаток принадлежит Страннику, эта находка станет первой удачей в розысках убийцы Сьюзен и Дженнифер. Но я не очень обольщался на этот счет. После убийства моей жены этот человек не забыл почистить ей ногти, чтобы уничтожить лишнюю улику. Едва ли он допустил бы такую оплошность, как оставленный отпечаток пальца. По выражению лица Вулрича мне стало ясно, что и ему пришла в голову та же мысль. Он жестом заказал себе еще кофе и посмотрел на многолюдную площадь Джексона, прислушиваясь к всхрапыванию пони, запряженных в прогулочные коляски.

— Флоренс в тот день с утра ездила за покупками в Батон-Руж, а потом вернулась домой, чтобы переодеться и отправиться на день рождения к родственникам. Она звонила тебе из какой-то забегаловки в Бро-Бридж, затем пришла домой, где и оставалась, предположительно, до половины девятого, а в девять она уже была на празднике у родственников. По словам свидетелей, ее что-то сильно смущало и тревожило. В гостях она не задержалась. Ее мать как будто бы настояла, чтобы Флоренс пошла на день рождения, так как Ти Джин вполне мог о ней позаботиться. Она побыла на празднике час, от силы полтора, и направилась домой. Владелец магазина Бреннан видел ее полчаса спустя. Значит, убийство было совершено в течение часа-двух.

— Кто ведет дело?

— Теоретически Морфи и его команда. Но большая часть работы, скорее всего, ляжет на нас, поскольку почерк этого преступления совпадает с характеристикой убийства Сьюзен и Дженнифер, кроме того, этого хочу я. Брие поставит твой телефон на прослушивание, если тот человек снова решит тебе позвонить. Конечно, торчать у тебя в номере не очень этично, но я не знаю, что еще тут можно придумать, — он постарался не встречаться со мной взглядом.

— Ты вытесняешь меня из дела.

— Берд, ты не можешь погружаться в расследование с головой. Тебе самому это ясно. Я говорил об этом раньше и сейчас повторяю. Мы определили долю твоего участия.

— Оно будет ограниченным.

— Да, черт побери, ограниченным! Берд, ты же связующее звено между нами и этим типом. Он позвонил раз и еще позвонит. Подождем — увидим, — он широко развел руками.

— Ее убили из-за той девушки. Вы собираетесь заняться ее поисками?

Вулрич досадливо закатил глаза.

— Берд, подумай, где искать? Облазить всю чертову протоку? У нас есть отпечаток, им мы займемся и посмотрим, куда он нас выведет. А теперь расплачивайся и пойдем. Нас дела ждут.

Я остановился в белом особняке греческого стиля. Мой выбор пал на комнату в перестроенном флигеле за основным зданием. Во-первых, меня устраивало уединение, а, во-вторых, во дворе несли вахту два четвероногих сторожа, и как заверил меня портье, они рычали на всех, кроме постояльцев. Но, по моим наблюдениям, эти здоровенные псины в основном предпочитали спать в тени старого фонтана. В моей большой комнате с балконом и вентилятором под потолком стояли два массивных кожаных кресла и маленький холодильник, который я заполнил бутылками с водой.

Когда мы пришли ко мне, Вулрич включил телевизор, и в ожидании Брие мы молча смотрели утреннее шоу-викторину. Он появился через полчаса. За это время женщина из города Талса успела выиграть туристическую поездку. Небольшого роста, аккуратно одетый, Брие имел привычку то и дело причесывать пятерней свою редеющую шевелюру, словно хотел убедиться, что еще не до конца облысел. Двое мужчин за ним несли на металлических носилках комплект аппаратуры для прослушивания. Они осторожно поднялись по деревянным ступеням, ведущим во флигель, состоящий из четырех номеров.

— За дело, Брие, — сказал Вулрич. — Надеюсь, вы запаслись чтивом.

Один из пришедших мужчин потряс кипой журналов и книжек, которые достал с полки под носилками.

— Если понадобитесь, где вы будете? — поинтересовался Брие у Вулрича.

— Как обычно, поблизости, — отозвался Вулрич и вышел.

Как-то раз, еще в Нью-Йорке, я оказался, конечно не без содействия Вулрича, в закрытой для общего доступа комнате в отделении ФБР. Это была аппаратная. Здесь велось прослушивание телефонных разговоров в рамках долгосрочных расследований, касающихся организованной преступности или затрагивающих интересы контрразведки. Шесть агентов сидели перед записывающими устройствами, срабатывающими на голосовой сигнал. Как только аппарат включался, сотрудник точно регистрировал время, дату, а также предмет разговора. В комнате стояла тишина, нарушаемая щелчками включающихся устройств, шуршанием ленты и поскрипыванием ручек о бумагу.

Федералам страшно нравится прослушивание. Они в него просто влюблены. В 1928 году, когда эта контора получила название Федеральное бюро расследований, Верховный Суд санкционировал прослушивание почти без ограничений. В 1940 году министр юстиции и генеральный прокурор Эндрю Джексон сделал попытку запретить прослушивание, но не тут-то было: Рузвельт нажал на него и распространил использование прослушивания на случаи, имеющие отношение к «подрывной деятельности». А в понимании Гувера, к разряду «подрывной» относилась любая деятельность — от руководства китайской прачечной до соблазнения чужой жены. По части прослушивания Гувер был царь и бог.

Теперь агентам-федералам больше нет нужды мокнуть под дождем возле кабельного ящика, защищая блокноты от непогоды. Достаточно с одобрения судебных инстанций позвонить в телефонную компанию, и звонок будет переведен на нужную линию. Дело облегчается, если хозяин телефона готов к сотрудничеству. В моем случае Брие со своей командой даже не пришлось потеть в спецмашине.

Пока Брие занимался подключением к системе моего мобильного телефона и аппарата в номере, я сказал, что мне нужно на кухню в основное здание. Когда я пересекал двор, один из псов удостоил меня скучающим взглядом. Пройдя квартал, я позвонил Эйнджелу из телефонной будки у бакалейного магазина, но у него работал автоответчик. Я кратко обрисовал ситуацию и посоветовал пока не звонить мне на мобильный.

Формально, предполагается, что прослушивание должно сводиться к минимуму. Теоретически это означает, что записывающее устройство следует отключать, если разговор частного характера и не относится к интересующей теме. На практике же только круглый дурак мог рассчитывать на сохранение конфиденциальности его частной жизни, если линия прослушивалась. Поэтому было бы, мягко говоря, неразумно беседовать с грабителем и киллером, когда к телефону присоседились ребята из ФБР. Я купил в бакалее четыре кофе и вернулся к себе, где на пороге меня поджидал уже начавший беспокоиться Брие.

— Мы могли бы заказать кофе в номер, мистер Паркер, — он явно не одобрял мой поход.

— У него вкус всегда разный, — ответил я.

— Ничего страшного, — заключил агент, закрывая за мной дверь.

* * *

Первый звонок раздался в четыре часа дня. К этому времени мы успели насмотреться по телевизору всякой ерунды и зачитать едва ли не до дыр «Космополитан». Брие быстро поднялся с кровати и щелкнул пальцами, подавая знак техникам, один из которых уже надевал наушники. Отсчитав на пальцах до трех, он махнул мне, и я снял трубку.

— Чарли Паркер? — осведомился женский голос.

— Да.

— Это Рейчел Вулф.

Я посмотрел на сотрудников ФБР и покачал головой: послышался облегченный вздох.

— А как насчет минимизации? — напомнил я, прикрывая трубку рукой.

Раздался щелчок выключенного магнитофона, и Брие снова растянулся на моих чистых простынях, закинув за голову руки, и закрыв глаза.

Как видно, Рейчел почувствовала заминку.

— Вы можете говорить?

— Я не один. Можно, я перезвоню вам?

Она назвала номер своего телефона и предупредила, что ее не будет до половины восьмого. Я поблагодарил и повесил трубку.

— Ваша знакомая? — не преминул поинтересоваться Брие.

— Это мой психолог, — ответил я. — У меня невысокий порог терпимости. Она надеется, что через несколько лет я вполне смогу мириться с праздным любопытством.

Брие громко фыркнул, не открывая глаз.

Второй звонок прозвучал в шесть часов. Сильная влажность и галдеж туристов вынудили нас закрыть балконную дверь, и в комнате кисло пахло потом. На этот раз не приходилось сомневаться, чей это звонок.

— Добро пожаловать в Новый Орлеан, Берд, — синтезированный голос колебался, как туман, меняя тона.

Я подождал несколько мгновений и кивнул техникам. Брие уже искал Вулрича. На экране компьютера у балкона одна за одной мелькали карты. Мне был слышен голос Странника даже через наушники.

— Совсем ни к чему было беспокоить твоих друзей из ФБР, — он говорил голосом маленькой девочки. — Агент Вулрич с тобой?

Я молчал, ощущая убегающие секунды.

— Черт побери, Берд, не надо со мной хитрить, — тоном раздраженного ребенка продолжал Странник. От ругательства впечатление становилось еще гаже.

— Его здесь нет.

— Через тридцать минут продолжим, — на том конце провода повесили трубку.

— Он в курсе дела, — пожал плечами Брие. — Значит, не станет говорить долго, чтобы не засекли, — он опять улегся на кровать дожидаться Вулрича.

Вид у Вулрича был измотанный. От недосыпа вокруг глаз появились красные круги, и дыхание не отличалось свежестью. Он то и дело двигал ногами, как будто ему жали башмаки. Спустя пять минут после его прихода прозвенел звонок. По знаку Брие я взял трубку.

— Да.

— Слушай и не перебивай, — женский голос говорил тоном любовницы, готовящейся поведать о своих тайных фантазиях. Но голос этот был каким-то искаженным, ненастоящим. — Жаль, что все так вышло с милашкой Вулрича. Но жаль потому, что она ускользнула от меня. Ей полагалось там быть. У меня на ее счет имелись особые планы. Но у нее, как выяснилось, тоже было кое-что на уме.

Вулрич сильно прищурился, но больше ничем не показал, что услышанное его задело.

— Надеюсь, вам понравилось мое исполнение, — продолжал голос. — Может быть, вы даже начинаете что-то понимать. А если нет, то не стоит беспокоиться. У вас будет еще много возможностей все понять. Бедняга Берд. Бедняга Вулрич. Теперь горе объединяет вас. Постараюсь найти вам кого-нибудь для компании.

Голос снова изменился на низкий и угрожающий.

— Это мой последний звонок. Частные разговоры подслушивать невежливо. Мое следующее послание будет кровавым.

Разговор на этом закончился.

— Проклятье, — откликнулся Вулрич. — Вы хоть что-нибудь успели сделать?

— Решительно ничего, — Брие с досадой швырнул на постель свои наушники.

* * *

Я оставил федералов грузить свое имущество в белый фургон, а сам направился в «Наполеон Хаус» звонить Рейчел. Пользоваться мобильным как-то не хотелось. У меня появилось чувство, что разговор с убийцей оставил на нем грязный отпечаток. Да и после долгого сидения в душной комнате меня тянуло прогуляться.

Она откликнулась с третьего раза.

— Привет... — она умолкла, пытаясь определиться, как ко мне обращаться.

— Называйте меня Берд, — пришел ей на выручку я.

— Вовремя сказано... Где вы сейчас? Я слышу сильный шум, — заговорила она, нарушая неловкую паузу.

— Да, здесь шумновато. Новый Орлеан как-никак, — согласился я и вкратце обрисовал произошедшие события. Она слушала, не перебивая, и пару раз до меня донеслось ритмичное постукивание ручки по трубке.

— Вам говорят что-либо детали? — в заключение поинтересовался я.

— Что-то маячит знакомое из студенческих времен, но я не уверена, что мне удастся раскопать в памяти то, что нужно. Много воды утекло с тех пор. А что касается вашего предыдущего разговора с тем человеком, у меня есть для вас кое-что. Но информация довольно туманная, — она помолчала. — Где вы остановились?

Я сообщил ей номер телефона гостиницы и ее название. Она записала, повторяя для себя.

— Вы собираетесь мне перезвонить?

— Нет, я сейчас заказываю билет и вылетаю к вам.

Повесив трубку, я обвел взглядом неярко освещенный бар, заполненный до отказа местной публикой и посетителями, слегка напоминающими богему; часть из них, туристы, занимали комнаты над баром. В воздухе густой завесой висел дым, и звучало какое-то классическое произведение, название которого выскочило из головы.

Что-то в звонках Странника раздражало меня и настораживало, но я не мог понять, что именно. Он знал, что я в Новом Орлеане, знал, где я остановился, так как ему было известно о присутствии федералов, а из этого следовало, что он знаком с методами ведения следствия и следил за тем, как идет расследование. Об этом с самого начала предупреждала Рейчел.

Должно быть, он находился на месте преступления в одно время с нами или побывал там вскоре после нас. Его желание не затягивать разговор понятно: линия прослушивалась, но вот второй его звонок... я мысленно прокрутил его в памяти, стараясь отыскать источник беспокойства, но все впустую.

Мне очень хотелось остаться в «Наполеоне» и наслаждаться атмосферой старого бара, проникнутой радостью жизни, но я вернулся в свою гостиницу. Несмотря на жару, я распахнул большие окна и вышел на балкон. Я смотрел на здания с чугунными решетками балконов и вдыхал смешанные с запахом выхлопов ароматы, источаемые кухней ресторана по соседству. Из бара на улице Губернатора Николса неслись звуки джаза, а по Беобон-стрит народ с веселыми криками и смехом направлялся погулять в крутых кабаках; мелодичный местный говор смешивался с голосами приезжих — одним словом, жизнь за окнами била ключом.

Я стоял и думал о Рейчел Вулф. Мне вспомнились ее падающие на плечи волосы и россыпь веснушек на белой шее.

Глава 33

Ночью мне приснился жуткий сон. Я видел амфитеатр, заполненный стариками. Высоко на стенах, задрапированных узорчатой тканью, горели два факела, освещая в центре прямоугольный стол со скругленными краями и ножками, напоминающими формой кости. На столе лежала Флоренс Агуиллард. Бородатый мужчина в темных одеждах терзал ее чрево скальпелем с ручкой из слоновой кости. На ее согнутой под неестественным углом шее и за ушами виднелся багровый след от веревки.

Когда хирург сделал разрез, из чрева ее поползли, падая на пол, угри. Глаза мертвой женщины раскрылись, и она попыталась крикнуть, но хирург тряпкой закрыл ей рот. А старики молча наблюдали за происходящим, и во тьме бренчали костями скелеты. Хирург продолжал кромсать ее плоть, стоя по щиколотку в черных угрях, пока в ее глазах не померк свет.

А на грани света и тьмы стояли и смотрели на все еще чьи-то фигуры. И вот они вышли ко мне из полутьмы, моя жена и дочь, но с ними был кто-то еще, державшийся позади. Я видел только смутные очертания призрачной женской фигуры. Она принесла с собой стойкий запах гниющей растительности, зеленоватых вод и вздувшегося трупа, обезображенного разложением и газами. Она лежала в чем-то маленьком, тесном и неподатливом. Иногда о стенки ударялась рыба. Я проснулся, все еще ощущая ее запах, и голос этой женщины продолжал звучать в моих ушах:

— Помоги мне.

Кровь бросилась мне в глаза.

— Мне холодно здесь, помоги мне.

И тогда я понял, что должен, во что бы то ни стало отыскать ее.

* * *

Разбудил меня звонок гостиничного телефона. Приглушенный шторами, в комнату просачивался свет наступившего дня. Циферблат моих часов показывал 8:35, когда я снял трубку.

— Паркер? Это Морфи. Живее отрывай от постели свою задницу. Жду тебя через час в «Маркизе».

Я принял душ, оделся и направился к площади Джексона вслед за верующими, с утра пораньше решившими посетить собор Святого Людовика. У собора пожиратель огня пытался привлечь к себе внимание добропорядочной паствы. Группа темнокожих монахинь сгрудилась под желто-зеленым зонтиком.

Как-то раз мы со Сьюзен были на службе под сводами этого собора, где был изображен Христос в окружении пастухов, а над небольшим алтарем — крестоносец король Франции Людовик IX, провозглашающий Седьмой крестовый поход. За свою историю здание перестраивалось дважды. Деревянная постройка 1724 года вместе еще с восьмьюстами строениями погибла в огне пожара в Страстную пятницу 1788 года. Отстроенный заново, собор перестраивался еще раз. Свой нынешний облик он сохраняет около ста пятидесяти лет, его окна с витражами — подарок испанского правительства — выходят на усадьбу Жана Поля Дуэ.

Странно, что после стольких лет в моей памяти так ясно сохранились детали. Но запомнились они не сами по себе, а в их связи со Сьюзен. Когда я узнавал все эти подробности, она находилась рядом. Мы держались за руки, и ее волосы скреплял сзади бант цвета морской волны.

На короткое мгновение мне показалось, что, стоя на том же месте и вспоминая сказанные тогда слова, я могу вернуться в прошлое, и она вновь окажется со мной, ее рука в моей, ее запах на моей шее, вкус ее губ все еще на моих губах. Я представил, как она медленно идет по проходу, касаясь моего плеча, и вдыхает смешанный аромат ладана и цветов. А когда она проходит под окнами, то попеременно оказывается то в тени, то на свету, то снова в тени.

В глубине собора я опустился на колени перед статуей херувима с купелью в руках, попирающего ногами образ зла, и помолился за жену и дочь.

* * *

Морфи уже дожидался меня в «Маркизе», кафе-кондитерской во французском стиле. Он расположился в глубине дворика, сверкая свежевыбритой головой. Морфи был одет в тренировочные брюки, фирменные кроссовки и футболку. Перед ним стояли две чашки кофе и тарелка с круассанами. Он с сосредоточенным видом пристраивал на рогалик виноградное желе. Я подошел и сел напротив.

— Я заказал тебе кофе. Бери круассан.

— Кофе — это то, что надо. Спасибо. У тебя выходной?

— Нет, отвертелся от утреннего патрулирования, — он отправил в рот половину круассана, помогая себе пальцем. — Жена дома ворчит на меня за это, — он улыбнулся и показал пальцем на свои раздувшиеся щеки. — Она говорит, что за столом я напоминаю ей малыша на дне рождения, который старается ничего не пропустить и съесть как можно больше.

Он дожевал часть круассана, принялся за вторую половинку и продолжал уже серьезно:

— Весь Сент-Мартин в ужасе, а некоторые рыщут в окрестностях в поисках окровавленной одежды. Вулрич со своими людьми взял большую часть расследования на себя. Вся махина работы больше нас не касается. Мы занимается только обследованием местности.

Я знал, как намерен действовать Вулрич. Убийство тетушки Марии и Ти Джина подтвердило существование серийного убийцы. Детальная информация поступит во вспомогательное подразделение ФБР, занимающееся выработкой рекомендаций по методам дознания и ведению переговоров при захвате заложников, оно же занимается материалами в рамках программ систематизации преступлений с применением насилия, а также поджогов и случаев установки бомб. Но что особенно важно для данного дела, это то, что в подразделении проводился анализ и составлялась системная характеристика преступления. Из тридцати шести агентов этого подразделения в недрах академии в Куантико над аналитическими схемами трудятся только десять человек.

В то время как федералы фильтровали информацию, стремясь сформировать образ Странника, полиция продолжала вести поиски вещественных свидетельств присутствия убийцы, обследуя окрестности дома тетушки Марии. Я сразу же представил себе цепь полицейских, прочесывающих заросли. Теплый свет струится на них сквозь кружево листвы. Под ногами у них чавкает болотная грязь, а за форму цепляются колючие стебли шиповника. Другие будут, обливаясь потом, шарить в мутных водах Атчафалайи.

Дом семейства Агуиллард был залит кровью. Странник, должно быть, перепачкался в ней с головы до ног. Вероятнее всего, он запасся халатом, фартуком или комбинезоном. Но такую улику держать при себе было рискованно, поэтому он утопил окровавленную одежду в болоте, либо зарыл ее, либо уничтожил. Я склонялся к последнему варианту, однако поиски следовало продолжать.

— Я так же мало связан с расследованием.

— Слышал, — Морфи расправился с круассаном и допил кофе. — Если ты готов, пойдем, — он оставил деньги на столе, и мы вышли на улицу. Неподалеку от кафе стоял тот же обшарпанный «бьюик», что следовал за нами к дому тетушки Марии. К приборной доске скотчем был прикреплен написанный от руки указатель: «дежурный полицейский». И, тем не менее, под дворником маячила штрафная квитанция за неправильную парковку.

— Черт бы их побрал! — Морфи с досадой швырнул снятую квитанцию в мусорный бычок. — Никакого уважения к закону.

Мы ехали в сторону унылых городских микрорайонов, где темнокожая молодежь болталась у замусоренных стоянок либо кидала в корзину мяч во дворах, обнесенных колючей проволокой. Кварталы двухэтажных, смахивающих на бараки домов тянулись вдоль улиц, которые, как в плохой шутке, носили название Благочестие, Изобилие, Гуманность. Мы остановились неподалеку от винного магазина, забаррикадированного подобно крепости. Молодежь тут же убралась подальше, почуяв полицейских: даже здесь мигом узнавали бритую голову Морфи.

— Ты много знаешь о Новом Орлеане? — спросил через некоторое время Морфи.

— Нет, — признался я и взглянул на него. Ворсистая куртка оттопыривалась, скрывая тяжелый пистолет. Ладони его рук огрубели от гантелей и штанги, даже пальцы стали толстыми и мускулистыми. Когда он поворачивал голову, мышцы и жилы на шее вздувались и двигались под кожей, как змеи.

Морфи отличался от других накачанных атлетов. В нем чувствовалась скрытая опасность. Вид его мышц вызывал ощущение, что они не плод декоративного бодибилдинга. Я знал, что в каком-то баре в Монро он убил негодяя-сутенера, застрелившего одну из своих девиц и ее клиента в номере гостиницы в Лафайете. Массивный сутенер-креол, называвший себя Мор Руж-Красная Смерть, ткнул Морфи в грудь разбитой бутылкой и старался задушить. Морфи колотил креола по лицу и телу, но тот и не думал его отпускать. Тогда Морфи схватил его за горло, и так они застыли, сцепившись; потом в голове у сутенера что-то лопнуло, и он упал на стойку бара. До приезда «скорой помощи» парень не дотянул.

Это была абсолютно честная схватка, но, сидя теперь рядом с Морфи, я подумал об истории с Лютером Борделоном. В том, что это явный подонок, сомневаться не приходилось. Со времен юности тянулся за ним хвост разных проступков, и он подозревался в изнасиловании австралийской туристки. Правда, девушка не узнала Борделона во время опознания, и на ее теле не оказалось вещественных доказательств, изобличающих насильника, поскольку тот пользовался презервативом, кроме того, он заставил ее промыть лобковую область минеральной водой, но в полиции знали, что виновен Борделон. Вот такое иногда складывается положение.

В последний вечер своей жизни Борделон оттягивался в ирландском баре. Позднее посетители бара, с которыми он играл на бильярде, заявляли в полиции, что оружия при нем не было. Однако Морфи со своим напарником Реем Гарзой утверждали, что обратились к нему с положенными вопросами, а Борделон начал стрелять, вынуждая их применить оружие, в результате чего он был убит. Рядом с телом обнаружили «смит-вессон» 60-й модели, и в магазине не доставало двух патронов. Оружию было лет двадцать, не меньше. Серийный номер оказался спиленным, а баллистики дали заключение, что пистолет не значился в картотеке и к совершенным в Новом Орлеане преступлениям отношения не имел.

В Отделе внутренних расследований управления предполагали, что пистолет был подброшен: очень уж дело смахивало на инсценировку. Но Гарза и Морфи твердо стояли на своем. Спустя год Гарза погиб: его зарезали, когда он пытался остановить драку. А Морфи перебрался в Сент-Мартин и обосновался там, купив дом. Вот такая история.

Морфи указал в сторону группы темнокожих подростков с орущим магнитофоном. Джинсы на них провисали до колен, а большие не по размеру кроссовки при ходьбе хлопали по мостовой. Они с вызовом посмотрели в нашу сторону.

— Чушь собачья, а не музыка, — возмутился Морфи и завертел ручкой приемника, но не нашел ничего стоящего и поставил кассету. Полилась спокойная мелодия в исполнении Уилли Джона.

— Я вырос в Мэтери, до того как эти микрорайоны появились в городе, — заговорил Морфи. — Не могу сказать, что моими лучшими друзьями были черные — большинство из них ходили в бесплатные школы, а я нет, — но мы ладили вполне. Но, когда началась застройка, все изменилось. Желание, Ибервилл, Лафит — в этих местах лучше было не показываться, если не вооружен до зубов. А при Рейгане стало совсем погано. Теперь здесь сифилис встречается чаще, чем полвека назад. Большей части детей не делались прививки от кори. Дом в районе бедноты не стоит ни гроша. Можно бросить его гнить — все равно он никому не нужен, — он с досадой хлопнул ладонями по рулю. При такой бедности человек с фантазией может найти способ качать отсюда деньги. Очень многие стремятся здесь поживиться.

— Например?

— Джо Боннано. Его команда последние десять лет тут заправляет. У них контроль поставок кокаина, героина, да и прочей «дури». Они стараются и в другие сферы просочиться. Ходят слухи, что у них в планах открыть центр отдыха между Лафайетом и Батон-Руж, а может, это будет гостиница. Но не исключено, что им нужна видимость дела, а главное — найти способ отмыть деньги... И в этих местах Джо Боунз вырос, — Морфи окинул взглядом унылую панораму вокруг. Он сказал это со вздохом, словно не понимал, как может у человека подняться рука поганить места, где он вырос. Морфи завел машину, и мы двинулись дальше, а по пути он рассказал мне о Джо Боунзе.

У отца Джо, Сальваторе Боннано, имелся бар в ирландском квартале, и он противостоял местным бандам, твердо верившим, что итальянцу нет места в районе, где царит ирландский дух и детей называют в честь почитаемых ирландцами святых. Позицию Сола Боннано определял исключительно практицизм. В послевоенном Новом Орлеане при мэре Чепе Моррисоне деньги можно было грести лопатой, если уметь постоять за себя и знать, кому дать на лапу.

Этот бар стал первым среди баров и клубов, приобретенных им позднее. Чтобы возвращать займы, ему не хватало дохода одного бара. Он поднатужился, скопил денег и прикупил бар в другом районе. С этого и началась его империя. В некоторых случаях для приобретения желаемой недвижимости оказывалось достаточно простой финансовой сделки, и дело решалось миром. В других ситуациях в ход шли более убедительные аргументы, а если и они не помогали, в болотах Ачтафалайи было достаточно воды, чтобы утопить любые грехи. Постепенно Сальваторе Боннано оброс людьми, так что у него было кому позаботиться, чтобы бизнес процветал, местные власти и полиция были сыты и довольны, а у тех, кто стоял ниже его в пищевой цепочке, не возникало охоты поживиться за счет Сола.

Сол Боннано взял в жены Марию Киффаро из Гретны, что к востоку от Нового Орлеана. Брат ее был одним из ближайших сподвижников Боннано. Она родила ему дочь, которая в семь лет умерла от туберкулеза, а их сын погиб во Вьетнаме. Сама Мария умерла от рака груди в 1958.

Но истинную страсть Сол питал к Рохели Хайнс. Она принадлежала к так называемым «желтоватым». На протяжении многих поколений негритянская кровь в их семьях много раз смешивалась с белой, и в результате кожа этих людей, чьи предки были черными, приобрела почти белый цвет. По выражению Морфи, цвет лица Рохели имел оттенок сливочного масла, несмотря на запись в метрике: «черная, незаконнорожденная». Она была высокого роста, с длинными черными волосами, обрамлявшими лицо, которое привлекало внимание сочетанием миндалевидных глаз и нежных пухлых губ. От ее фигуры захватывало дух. Ходил слушок, что девица в свое время занималась проституцией. Но если права молва, Сол Боннано этой деятельности быстро положил конец.

Боннано купил ей квартиру в престижном Садовом районе и после смерти Марии стал представлять Рохель как свою жену. Нельзя сказать, что он поступал разумно. В конце пятидесятых о расовой дискриминации в Луизиане знали не понаслышке. Даже коренной новоорлеанец Луи Армстронг не мог работать в родном городе с белыми музыкантами, поскольку администрацией штата Луизиана запрещались выступления в этом городе смешанных джазовых оркестров.

Белым разрешалось содержать темнокожих любовниц и пользоваться услугами проституток с черной кожей. Но тот, кто представлял женой такую женщину, пусть даже очень светлокожую, рисковал заработать себе серьезные неприятности. Рохель родила Солу сына, и Боннано записал его на свою фамилию. Он ходил вместе с сыном и его матерью на площадь Джексона послушать джазовые композиции. Довольный папаша толкал по траве белую большущую коляску и агукал вместе с сыном.

Возможно, Сол понадеялся, что деньги его защитят. А может быть, его это не тревожило. Он позаботился о том, чтобы Рохель всегда находилась под охраной и никогда не выходила одна. Но, как выяснилось, вовсе не Рохель была главной мишенью.

Сол Боннано пропал душной июльской ночью 1964 года, его сыну Джо к тому времени уже исполнилось пять лет. Нашли его спустя три дня привязанным к дереву на берегу озера Катаотче. Ему почти полностью отсекли голову. Кто-то счел отношения Боннано с Рохель удобным поводом избавиться от него и прибрать к рукам его дело. Право владения клубами и барами перешло к бизнес-консорциуму с процентными доходами в Рино и Вегасе.

Как только до Рохель Хайнс дошло известие, что найдено тело мужа, она, не теряя времени, исчезла с сыном, прихватив кое-что из драгоценностей и немного денег. Объявилась она только через год в том районе, что после стали называть Желание. В этом месте у нее имелся дом, где молодая женщина сдавала комнаты. Смерть Сола подкосила ее: она пристрастилась к выпивке и морфию.

Вот среди этих строящихся микрорайонов и вырос Джо Боунз, еще белее кожей, чем мать. Ни черные ни белые не желали считать его своим, и ему приходилось противостоять и тем и другим. Жившую в нем ярость Джо Боунз изливал на окружающий мир. В 1990 году, спустя десять лет после смерти матери — а умерла она в грязной постели в одном из районов бедноты, — во владении Джо Боунза находилось больше баров, чем тридцать лет назад у его отца. Кроме того, ежемесячно его самолеты доставляли из Мексики кокаин. Часть «дури» распределялась в Новом Орлеане, а остальной товар шел на север, восток и запад.

— Теперь Джо Боунз называет себя белым, и спорить с ним себе дороже, — заключил Морфи. — Да и не очень-то поспоришь, если тебе твоими же яйцами рот заткнут. Теперь у Джо нет времени на собратьев, — тихо рассмеялся Морфи. — А если человек не может ладить с родственниками, хорошего в этом мало.

Мы остановились у заправки. Морфи залил бак и вернулся с двумя стаканами содовой. Мы тянули воду через соломинку и глядели на проезжающие машины.

— Есть и вторая команда — семейка Фонтено. Они тоже глаз положили на микрорайоны. Их двое братьев: Дэвид и Лайонел. Семья происходит из Лафайета, но в двадцатые года они переехали в Новый Орлеан. Мне кажется, у них в Лафайете кто-то остался. Фонтено дьявольски честолюбивы, нрава крутого и, возможно, считают, что время главенства Боннано вышло. Противоречия вызревают уже год, и, очень может быть, лафайетцы хотят устроить Джо Боунзу какую-нибудь пакость.

Братьям Фонтено перевалило за сорок. Они постепенно утвердились в Луизиане и теперь руководили своими делами из Делакруа, где жили в усадьбе под охраной собак и боевиков. Костяк охраны составляли кейджаны. Под контролем этой семьи находился игорный бизнес, проституция и частично наркотики. Им принадлежали все бары в Батон-Руж и пара в Лафайете. Если бы им удалось убрать с дороги Джо Боунза, у Фонтено появилась бы реальная возможность серьезно укрепить свои позиции на рынке наркотиков.

— Тебе известно что-либо о кейджанах? — спросил Морфи.

— Я знаком с их музыкой, но не более того.

— В Луизиане и Техасе они преследуемое меньшинство. Во времена нефтяного бума кейджаны не могли найти работу, потому что техасцы предпочитали нанимать негров. Большинство из них поступило, как все мы поступаем в трудные времена: примирились с ситуацией и постарались приспособиться. Правда, произошло несколько столкновений кейджанов с чернокожими, поскольку и те и другие претендовали на ограниченное количество рабочих мест. Но большинство старалось сделать все, что возможно, чтобы выжить, не нарушая при этом закон.

— Когда их дед Роланд Фонтено приехал в Новый Орлеан, следуя за какой-то ничем не примечательной ветвью семьи, он постарался забыть свои корни. Но братья всегда о них помнили. В смутные семидесятые они собрали вокруг себя большую группу недовольных, костяк которой составляли немало молодых кейджанов, однако были и черные. И Фонтено удалось удержать от взрыва эту гремучую смесь, — Морфи задумчиво барабанил пальцами по приборной панели. — Иногда мне кажется, что все мы несем ответственность за Фонтено. Они даны нам в наказание за принижения их этнической группы. Да и Джо Боунз — явление того же порядка.

По словам Морфи, Джо Боунзу была присуща склонность к жестокости. Однажды он средь бела дня сжег заживо человека, поливая его кислотой. Некоторые считали, что у него недостает части мозгов, причем отсутствует участок, который удерживает большинство людей от безрассудных поступков. Фонтено в этом отношении отличались от младшего Боннано. Они тоже убивали, но действовали как предприниматели, закрывающие убыточные или не удовлетворяющие своей работой предприятия, — без какого-либо удовольствия, но профессионально. По мнению Морфи, и братцы Фонтено, и Джо Боунз стоили друг друга. Просто действовали они по-разному.

Я допил содовую и приготовился услышать главное: не таков человек был Морфи, чтобы рассказывать историю без повода. Он явно к чему-то клонил.

— А в чем суть дела, Морфи? — прямо спросил я.

— Суть в том, что найденный в доме тетушки Марии отпечаток принадлежит Тони Ремарру. Он один из людей Джо Боунза.

Морфи завел машину и влился в общий поток. А я ехал и размышлял, стараясь связать услышанное имя с каким-либо эпизодом в Нью-Йорке, и, конечно, пытаясь нащупать нить, соединяющую меня с Ремарром. Но так ничего и не надумал.

— Думаешь, это сделал он? — спросил Морфи.

— А ты?

— Нет, едва ли. Но сначала я допускал такую возможность. Эта женщина владела землей, и неплохой. Даже на осушение не придется сильно тратиться, если есть намерение там развернуться.

— Если у человека появится желание построить большой отель или центр отдыха?

— Именно. Либо он хочет убедить всех, что настроен серьезно. Однако, допустим, сейчас он смог бы получить разрешение на строительство, но кто захочет соседствовать с мерзавцами, сотворившими такое?

Как бы то ни было, но старуха не стала бы ничего продавать. Она была практичная и проницательная. Многие поколения ее семейства жили и умерли на этой земле.

Первый владелец этой земли, кто вел родословную от Бурбонов, умер в 1963 году. В своем завещании он сделал специальную оговорку, что земля за умеренную цену должна быть предложена арендаторам, использующим ее на тот момент. Агуилларды составляли основную массу арендаторов, они и купили землю на все деньги, какие имели. Все решала старуха. На этой земле жили их предки: закованные в цепи, они рыли каналы в болотной грязи.

— Следовательно, Боннано старался на нее надавить, а поскольку она не поддавалась, решил ускорить дело, — предположил я.

Морфи согласно кивнул.

— Мне кажется, Ремарра послали не только нажать на нее. Может быть, он собирался припугнуть девушку или детей, возможно, даже, в его планы входило убийство кого-то из них. Но он нашел ее уже мертвой. Похоже, Ремарр был так потрясен, что забыл об осторожности и поторопился уйти, не подумав о том, что могли остаться его отпечатки.

— А Вулрич знает обо всем этом?

— По большей части — да.

— Ты собираешься задержать Боннано?

— Вчера вечером задержал, а через час выпустил. Он удалился в компании важного адвоката Руфуса Тибодо. Джо уперся и стоит на своем. По его словам, Ремарра он не видел уже дня три или четыре. Говорит, что сам его разыскивает, поскольку Ремарр не рассчитался за сделку в Западном Батон-Руж. Все это самый настоящий треп, но он твердит одно и тоже. Думаю, Вулрич собирается прижать Боннано через отдел по борьбе с наркотиками и рэкетом. Интересно, перестанет он тогда упрямиться или нет.

— На это потребуется время.

— У тебя есть предложение лучше? Поделись.

— Может быть, — повел плечами я.

— Не надо шутки шутить с Джо Боунзом, — прищурился Морфи. — Этот парень не то что ваши типчики в Нью-Йорке, которые сидят по своим клубам в «Маленькой Италии», попивают кофеек и мечтают о днях, когда их все зауважают. У Джо нет времени на такую ерунду. И на уважение он плевать хотел. Для этого парня главное, чтобы его боялись до смерти.

Мы свернули на эспланаду. Морфи остановил машину в нескольких кварталах от моей гостиницы. Выстукивая пальцем какой-то мотив, он задумчиво смотрел в окно. Я чувствовал, что он еще не все сказал и терпеливо ждал, не торопя его.

— Ты разговаривал с тем типом, который убил твою жену и ребенка?

Я кивнул.

— Это тот же человек? Тот, кто убил Ти Джина и его мать?

— Он звонил мне вчера. Это его работа.

— Что он еще сказал?

— Федералы записывали разговор. Он обещал продолжение.

Морфи крепко потер затылок и сильно зажмурился. Я понял, что ему представилась тетушка Мария.

— Ты собираешься остаться?

— На какое-то время.

— Федералам, думаю, это не понравится.

— Знаю, — улыбнулся я.

Морфи улыбнулся в ответ. Он достал из-под сиденья длинный коричневый конверт и протянул мне.

— Я позвоню, — пообещал он.

Я спрятал конверт под пиджаком и вышел из машины. Он махнул мне рукой и уехал.

* * *

В номере я раскрыл конверт. Там оказались аккуратно скрепленные снимки с места преступления и фотокопии выдержек из полицейских отчетов. Отдельно были сколоты листики с копией отчета мед-эксперта. Один из абзацев был выделен желтым маркером.

В телах Ти Джина и тетушки Марии медэксперт обнаружил следы кетамина в пропорции один миллиграмм на килограмм веса. В отчете указывалось, что кетамин не является обычным наркотическим препаратом, а представляет собой особый вид анестезирующего средства, применяемого при несложных хирургических операциях. Ясного представления о механизме его воздействия на организм не имел никто. Было известно, однако, что он является аналогом пилюль фенциклидина и своим влиянием на участки мозга затрагивает нервную систему.

Еще во времена моей службы в полиции этот наркотик высоко котировался в клубах Нью-Йорка и Лос-Анджелеса. Обычно он предлагался в виде капсулы или таблеток. Исходный анестезирующий препарат нагревался, и после выпаривания воды оставались кристаллы кетамина. Те, кто употреблял этот наркотик, описывали свое состояние, как «плавание в озере кетамина», так как ощущение тела терялось и создавалось впечатление плавания в мягкой, но способнойподдерживать тело среде. Среди других побочных эффектов отмечались галлюцинации, нарушение восприятия пространства и времени и ощущения освобождения от телесной оболочки.

Медэксперт не указал, что кетамин может применяться в качестве химического фиксатора животных, поскольку оказывает парализующее действие и притупляет боль, причем рефлексы глотки и гортани полностью сохраняются. Именно с этой целью убийца ввел препарат тетушке Марии и Ти Джину Агуиллардам.

В медицинском заключении указывалось, что обе жертвы находились в полном сознании, когда с них снимали кожу и анатомировали их.

Глава 34

Покончив с чтением медицинского заключения, я облачился в тренировочный костюм, надел кроссовки и отправился на пробежку в парк на берегу Миссисипи. Набегал я мили четыре, а в это время выстроилась длинная очередь желающих прокатиться на колесном пароходике, чье пыхтение разносилось далеко по реке. Я взмок с головы до ног, и у меня разболелись колени. А ведь еще три года назад такая пробежка была для меня пустяком. Должно быть, старею. Скоро на дождь станут ныть суставы, а там и до инвалидной коляски недалеко.

Рейчел Вулф прислала мене в гостиницу сообщение, что вылетает вечерним рейсом. Номер рейса и время прилета значились в конце послания. Я подумал о Джо Боунзе и решил, что мисс Вулф в пути до Нового Орлеана не помешает компания. И позвонил Эйнджелу и Луису.

* * *

Во второй половине того же дня семья Агуиллард забрала тела тетушки Марии, Ти Джина и Флоренс. Похоронная контора Лафайета поместила гроб с телом тетушки Марии в отдельный катафалк. Во втором рядом стояли гробы Ти Джина и Флоренс.

За катафалками на трех грузовичках-пикапах следовало семейство Агуиллард во главе со старшим сыном Рэймондом и небольшой группой друзей. Темнокожие мужчины и женщины сидели на мешковине среди деталей и инструментов. Я стоял и смотрел, как процессия свернула с шоссе и направилась по проселочной дороге к Рэймонду Агуилларду, минуя дом покойной. Легкий ветерок колыхал вокруг него ленту ограждения.

Высокому, широкому в кости Рэймонду было под пятьдесят или около того. Начинающая полнеть фигура все еще сохраняла стать. Он был в темном хлопчатобумажном костюме и белой рубашке с узким черным галстуком. Глаза его покраснели от слез. Я видел Рэймонда мельком в ту ночь, когда были найдены тела. Этот мужественный человек старался поддержать и сплотить семью перед лицом постигшей их чудовищной утраты.

Когда гробы заносили в дом, он заметил меня. Несколько человек с большим трудом несли тетушку Марию. Я стоял поодаль и был в толпе единственным белым. В сопровождении двух женщин постарше мимо прошла, вероятно, одна из дочерей покойной и бросила на меня холодный взгляд. Гробы занесли внутрь дома, обшитого тесом. Рэймонд поцеловал маленький нательный крестик и направился ко мне.

— Я знаю, кто вы такой, — сказал он.

Я подал руку, и он коротко и крепко пожал ее, помедлив всего мгновение.

— Мне очень жаль, — искренне проговорил я. — Очень жаль, что все это случилось.

— Знаю, — кивнул Рэймонд. Он медленно прошел по участку и за оградой остановился на обочине, задумчиво глядя на пустую дорогу. Над нами пролетела пара диких уток. Приближаясь к воде, они медленнее взмахивали крыльями. Рэймонд проводил их с завистью в глазах. Так человек, переживающий тяжелое горе, смотрит на тех, кого не затрагивает его трагедия.

— Кое-кто из моих сестер считает, что вы привели за собой этого человека. Они думают, что вы не имеете права здесь находиться.

— Вы тоже того же мнения?

Рэймонд не ответил.

— Она чувствовала его приближение, — помолчав, заговорил он. — Может быть, поэтому она и велела Флоренс идти на праздник. Ей хотелось держать ее подальше от него. Потому она и за вами послала. Она его чувствовала. И еще я думаю, она знала, кто он. В глубине души она это знала, — его голос звучал глухо от непролитых слез.

Он бережно гладил крестик большим пальцем. Когда-то крест украшала резьба, и даже теперь по краям виднелись фрагменты завитков, но за долгие годы рука этого человека сделала крест гладким.

— Я не виню вас за то, что случилось с моей матерью, сестрой и братом. Мама всегда поступала так, как считала правильным. Ей хотелось найти ту девушку и остановить того, кто ее убил. А Ти Джин... — Рэймонд печально улыбнулся. — Полицейские сказали, что его ударили сзади три или четыре раза и на руках остались синяки: он пытался бороться с тем человеком.

Сын тетушки Марии закашлялся, а затем некоторое время тяжело дышал открытым ртом, откинув назад голову, как будто ему пришлось долго бежать, превозмогая боль.

— Он отнял у вас жену и ребенка, — это было скорее утверждение, но я все равно на него ответил.

— Да, он отнял у них жизнь. И у той, другой девушки, как считала и тетушка Мария.

Он прижал пальцы правой руки к уголкам глаз и сморгнул выступившие слезы.

— Да, знаю. Я видел ее.

Мир вокруг замкнулся на Рэймонде Агуилларде, и для меня на время перестали существовать щебет и крики птиц, шелест листьев, плеск воды о берег. Я слышал только его голос и ничего больше.

— Вы видели ту девушку?

— Да, я же сказал. Три ночи назад рядом с топью на Хани-Айленд. Это было за ночь до смерти мамы. Видел я ее и не только тогда. Муж моей сестры ставил там капканы. Этот остров — природный заповедник, — он пожал плечами и продолжал. — Мистер Паркер, вы человек суеверный?

— К тому идет, — ответил я. — По-вашему, она там, среди болота на Хани-Айленд?

— Может быть, и там. Мама говорила, что не знает, где она точно, просто чувствует, что она там, где-то в окрестностях. Не знаю, как это у нее выходило, мистер Паркер. Я никогда не понимал этого ее дара. А потом под кипарисами я увидел фигуру, и лицо во тьме, как будто его чья-то рука закрыла. Мне сразу стало понятно, что это она и есть.

Он опустил глаза и носком ботинка принялся выковыривать из земли камешек. Когда тот отлетел в траву, крошечные черные муравьишки засуетились у открывшегося входа в свое жилище.

— Я слышал, что видели ее и другие. Рыбаки и те, кто приходил за самогоном, который они варят в своих сараях на болоте, — Рэймонд наблюдал, как муравьиный поток огибал его ногу, некоторые взбирались на рант туфли. Он медленно приподнял ногу, осторожно стряхнул муравьев и переступил на другое место.

Как объяснил мне Рэймонд, площадь Хани-Айленд составляет семьдесят тысяч акров. Это второе по величине болото в Луизиане. В длину оно тянется на сорок миль, а в ширину — на восемь. Это болото — часть поймы реки Перл и служит границей штатов Луизиана и Миссисипи. Хани-Айленд сохранилось лучше, чем болотистые равнины Флориды: здесь запрещалось производить углубление дна, не разрешались заготовка древесины, мелиоративные работы и строительство запруд. По некоторым участкам болота невозможно было проплыть на лодке. Часть территории принадлежала штату, а остальное пространство находилось в ведении природоохранной службы. Идеальное место для тех, кто в полном смысле слова хотел бы спрятать концы в воду.

Рэймонд объяснил мне, как добраться до нужного места и набросал схематичный план на обратной стороне пачки от «Мальборо».

— Мистер Паркер, я знаю, что вы хороший человек и вам жаль, что все это произошло, но я буду благодарен вам, если вы больше сюда не придете, — он говорил тихо, но в голосе его чувствовалась сила. — И не ходите, пожалуйста, на похороны. Нашей семье и так надолго хватит переживаний.

Потом он закурил оставшуюся сигарету, кивнул мне на прощание и пошел к дому, оставляя за собой легкий дымок.

Я стоял и смотрел ему вслед. Седая женщина встретила его на веранде и обняла за талию. Он обхватил ее за плечи своей большой рукой и прижал к себе. Так они и вошли в дом. Сетчатая дверь тихо закрылась за ними. А я, поднимая пыль, уезжал все дальше от дома Агуиллардов, думая о Хани-Айленд и секретах, таящихся в его глубинах.

А пока я был в дороге, болото готовилось открыть свои тайны. Не прошло и суток, как там обнаружили труп, но это не было тело женщины.

Глава 35

В аэропорт Муазан-Филд я приехал рано и успел немного побродить по книжному магазину, старательно избегая стопки сочинений Энни Райс.

Просидев в зале ожидания около часа, я, наконец, увидел в дверях Рейчел Вулф в темно-синих джинсах, белых кроссовках и спортивной красно-белой куртке. Рыжеватые волосы свободно падали на плечи, обрамляя лицо с едва заметным макияжем.

Из багажа при ней была только коричневая сумочка через плечо, остальные ее вещи несли Эйнджел и Луис. Чуть смущенные, они вышагивали справа и слева от Рейчел: Луис — в кремовом двубортном костюме и белоснежной рубашке с открытым воротом, а Эйнджел — в джинсах, видавших виды кроссовках «Рибок» и зеленой рубашке, не знавшей утюга с тех пор, как много лет назад покинула стены фабрики.

— Ну вот, все в сборе, — сказал я, когда они оказались передо мной.

Эйнджел поднял руку с перевязанными бечевкой тремя стопками книг, кончики пальцев от напряжения уже начали багроветь.

— Мы прихватили с собой половину нью-йоркской публичной библиотеки, — со стоном объявил он, — да еще бечевкой перевязанной. Я тысячу лет не видел, чтобы книги перевязывали бечевкой.

Луис нес розовый зонтик и сумочку с косметикой. Он был похож на человека, старающегося делать вид, что не замечает, как собака оседлала его ногу.

— Ни слова, — пригрозил он. — Ни слова.

Двое носильщиков тащили два чемодана, две кожаные дорожные сумки и дорожный саквояж.

— Машина у входа, — сообщил я, направляясь к выходу рядом с Рейчел. — Надеюсь, влезут все пожитки.

— Они повсюду сопровождали меня в аэропорту, — шепнула Рейчел, — и очень мне помогли, — она хихикнула и оглянулась. В этот момент раздался грохот, налетевший на чемодан Эйнджел громко ругнулся.

Мы сгрузили все вещи в моем отеле, хотя Луис предпочел бы «Фермонт». Там обычно останавливаются приезжающие в Новый Орлеан республиканцы, поэтому моего приятеля так туда и тянуло. Он был единственным известным мне черным геем-уголовником, который считал себя сторонником республиканцев.

— В «Фермонте» останавливался Джеральд Форд, — заметил Луис, грустным взглядом окидывая маленький номер, который ему предстояло делить с Эйнджелом.

— И что с того? — возразил я. — Пол Маккартни останавливался в отеле «Ришелье», но я же не настаиваю на том, чтобы там поселиться, — оставив дверь открытой, я отправился к себе принять душ.

— Какой еще Пол? — догнал меня голос Луиса.

* * *

Ужинали мы, вопреки желаниям Луиса, в гриль-баре ресторана «Виндзорский двор» на Гравье-стрит. После простоты и легкости ресторанчиков, где я ел до этого, мраморные полы и тяжелые австрийские драпировки действовали на меня угнетающе. Рейчел переоделась в черные брюки и надела поверх красной блузки черный пиджак. Наряд был ей к лицу, но сказывалась духота, и, пока мы ждали заказ, она поняла, что одета не по погоде.

За ужином я рассказал им о Джо Боунзе и Фонтено. Ими предстояло заняться Эйнджелу, Луису и мне. Рейчел большую часть нашего разговора слушала молча и только несколько раз захотела прояснить, те или иные высказывания Вулрича и Морфи. Четким, ровным почерком она делала пометки в маленьком блокноте. В какой-то момент разговора ее рука коснулась моей и на несколько мгновений задержалась. Я почувствовал тепло ее кожи.

Эйнджел задумчиво подергивал себя за верхнюю губу, размышляя над моими словами.

— А этот Ремарр, должно быть, дурак порядочный, а что дурнее нашего типа, так это точно, — заключил он.

— Потому что оставил отпечаток? — захотел уточнить я.

Эйнджел кивнул.

— Очень неосторожно, очень, — с досадой и обидой проговорил он с таким видом, словно его оскорбили в лучших чувствах.

— Вас это, кажется, сильно беспокоит, — отметила Рейчел, от которой не укрылось настроение Эйнджела.

Я посмотрел на нее и увидел на ее лице выражение слегка насмешливого любопытства, однако взгляд оставался немного рассеянным. Она размышляла о том, что услышала от меня, одновременно затрагивая тему, на которую Эйнджел обычно распространяться не любил. Я ждал, как ответит Эйнджел.

— К таким вещам у меня профессиональный интерес, — он улыбнулся, освободил место на столе и положил руки.

— Домушники, или, другими словами, взломщики, должны соблюдать определенные меры предосторожности, — пустился в объяснения Эйнджел. — Самое очевидное правило — не оставлять отпечатков. Об этом в первую очередь следует позаботиться ему или ей (в нашей профессии нет дискриминации). И что же, по-вашему, для этого нужно?

— Перчатки, — Рейчел по-настоящему увлеклась и отказалась от других мыслей.

— Точно! Никто не рискнет войти в дом без перчаток, даже последний дурак. Если действовать без них, останутся разные отпечатки: видимые и скрытые, а это все равно, что подпись и признание.

Видимые отпечатки оставляют на поверхности руки грязные или испачканные кровью, а скрытые, или латентные, следы образуются естественными выделениями кожи. Видимые отпечатки фотографируются или снимаются на липкую ленту. А чтобы проявились скрытые отпечатки, их предварительно обрабатывают химическими реактивами, например парами йода или специальным раствором. Эффективны также электростатический и флюоресцентный методы. Кроме того, для выявления скрытых отпечатков на коже человека может применяться рентгеновское облучение.

Значит, если прав Эйнджел, то профессионал Ремарр не стал бы рисковать и не пошел бы на дело без перчаток. Более того, он оставил не скрытый, а видимый отпечаток. Из этого следовало, что перчатки на нем были, однако что-то пошло не так.

— Что, Берд, скрипишь мозгами? — самодовольно ухмыльнулся Эйнджел.

— Давай, Шерлок Холмс, добивай нас своей проницательностью и эрудицией, — отшутился я.

Эйнджел просто расцвел в улыбке.

— Отпечаток можно получить и с внутренней стороны перчатки. Особенно четкие следы остаются на перчатках из резины и синтетики, потому что руки в них сильно потеют. Но не всем известно, что отпечатки оставляет и наружная сторона перчатки. Например, на кожаной перчатке есть морщинки, отверстия в коже, рубцы, разрывы. Проще говоря, нет двух одинаковых перчаток. Теперь вернемся к этому Ремарру. У нас именно отпечаток пальца, а не перчатки. Если предположить, что у него на плечах голова, а не тыква, тогда он был в перчатках, но умудрился оставить отпечаток. Вот вам загадка, — Эйнджел взмахнул руками, как фокусник, поражающий публику исчезновением зайца. — Я считаю, на Ремарре была одна пара перчаток, возможно, латексных. Он понадеялся, что дело будет плевое: или он собирался замочить обоих, или хотел их припугнуть, оставить в доме предупреждение. Но из твоих слов выходит, что сын старухи не позволил бы пугать мамашу, поэтому Ремарр, я думаю, настроился на убийство. Но, когда он прибыл, их уже убили или как раз убивали. Скорее всего, они были уже покойники. Если бы Ремарр нарвался на убийцу, тогда бы и ему не унести ноги.

Итак, Ремарр приезжает, на нем перчатки. Тут ему попадается на глаза убитый парень, и его, возможно, бросает в пот. Он заходит в дом и там находит женщину. Бах! Еще одно потрясение, но он подходит поближе и наклоняется, а чтобы поддержать себя, хватается за кровать, а там кровь. Сначала он собирался протереть это место, но потом решил, что так будет еще заметнее, кроме того, он надеялся на перчатки. Но фокус в том, что одной пары латексных перчаток мало. Если носить их долго, они начинают пропускать отпечатки. При сильном потрясении руки потеют, и отпечатки проявляются быстрее. Ремарр мог перед этим есть, например, фрукты или макароны с острой приправой, а от этого кожа выделяет дополнительную влагу. Так что попал Ремарр в переделку. Он оставил след, сам не зная о том. Теперь полиция, федералы и такие серьезные ребята, как мы, — все хотят с ним поболтать кое о чем. Вот так! — он театрально поклонился.

— Бесподобно! — Рейчел наградила Эйнджела аплодисментами. — Должно быть, вы прочитали много книг, — тон ее был полон иронии.

— В Фонде Бернса могут радоваться, что их украденная собственность послужит благому делу, — заметил Луис.

— Может быть, я интересовался этим в юности, — ответил Эйнджел, пропуская «шпильку» мимо ушей.

— А что еще вы уяснили для себя в юности? — улыбнулась Рейчел.

— Много всего, некоторые уроки дались очень тяжело, — с искренним чувством признался Эйнджел. — А лучше всего я запомнил главное правило: не надо себя ни к чему привязывать. Если у тебя нет того или сего, значит, никому не доказать, что ты это взял. А было искушение. Помню одну статуэтку: рыцарь на коне. Франция, семнадцатый век. Сделана из золота и украшена бриллиантами и рубинами. Вот такой высоты, — Эйнджел приподнял ладонь над столом дюймов на шесть. — Я не видел другой такой красивой штуки, — у него даже теперь глаза горели, как у ребенка.

— Но я переборол себя и оставил ее, — Эйнджел откинулся на спинку стула. — Надо уметь расставаться. Если начинаешь о чем-либо жалеть, значит, ты к этому привязан.

— Неужто, нет ничего, за что стоит держаться? — спросила Рейчел.

— Есть кое-что стоящее, — Эйнджел бросил взгляд на Луиса, — но не из золота.

— Очень романтично, — заметил я. Пивший воду Луис поперхнулся от смеха.

В чашках перед нами стыли остатки кофе.

— У вас есть что добавить? — спросил я у Рейчел, когда Эйнджел завершил свое выступление.

Она просмотрела записи, морща лоб. От бокала с вином на грудь ей лег красный отсвет, будто это была рана.

— Вы говорили о снимках с места преступления. Они у вас?

Я кивнул.

— Тогда я подожду высказываться, пока не увижу их. После вашего звонка у меня появились некоторые соображения, но сначала я хочу увидеть фотографии и еще поразмыслить. Но кое-что могу сказать и сейчас, — Рейчел пролистала второй блокнот до закладки: «...Я ждал ее, но это всегда было слабостью нашего рода, — прочитала она. — Наш грех не гордыня, а вожделение, страсть к роду людскому». — Она обернулась ко мне, но я узнал эти слова.

— Это сказал вам по телефону тот человек, Странник.

Я заметил, как придвинулись ближе Эйнджел и Луис.

— Чтобы установить источник, богослову пришлось воспользоваться библиотекой архиепископа, — она помолчала, затем спросила:

— За что был низвергнул с небес дьявол?

— За гордыню, не задумываясь, ответил Эйнджел. — Я помню, как нам рассказывала об этом сестра Агнесса.

— За гордыню, — в свою очередь подтвердил Луис. — А я помню, что так сказано у Мильтона, — он со значением посмотрел на Эйнджела.

— Как бы то ни было, вы правы лишь частично, — подытожила Рейчел. — Гордыня считается грехом дьявола, начиная с Августина. Но раньше существовала иная точки зрения. До четвертого века Книга Еноха считалась частью Библейского канона, Священного Писания. Ее происхождение является предметом дискуссий. Она могла быть написана на иврите или арамейском, но суть в том, что она послужила основой для ряда понятий, присутствующих в Библии и сейчас. Судный день, возможно, берет основу в «Притчах Еноха». Там же впервые встречается описание огненного ада, где правит сатана. Для нас представляет интерес иной взгляд Еноха на грех дьявола, — она перевернула страницу в блокноте и продолжала читать: «И когда начали люди плодиться, и родились у них дочери, то случилось так, что увидели сыновья Бога тех женщин, и что красивы они, и стали брать себе в жены тех, кого выбирали...»

— Это из Книги Бытия, — Рейчел подняла глаза от блокнота, — и заимствовано из того же источника — Книги Еноха. «Сыновья Бога» здесь — это ангелы, поддавшиеся вожделению, физическому влечению вопреки воле Господа. Дьявол, предводитель падших ангелов, был низвергнут в темный провал среди пустыни. А его сподвижников в наказание бросили в огонь. С ними отправилось и их потомство — «злые духи на земле». Мученик Юстин верил в то, что дети, рожденные от союза ангелов и земных женщин, ответственны за все зло на земле, и за убийство в том числе. Другими словами, грехом дьявола было вожделение. Жажда человеческого, земного, «слабость рода нашего», — Рейчел закрыла блокнот и улыбнулась скромно, но не без торжества.

— Значит, этот тип считает себя дьяволом, — сделал свой вывод Эйнджел.

— Либо потомком ангела, — прибавил Луис. — Все зависит от того, как на это посмотреть.

— Неважно, кем он себя мнит, важно то, что Книгу Еноха не так-то просто достать. Ее просто так не пойдешь и не купишь, — подал голос и я. — Где он мог ее взять? Какие мысли на этот счет?

Рейчел приоткрыла свой блокнот.

— Самая последняя публикация на этот счет, которую мне удалось разыскать, датируется 1983 годом, издание нью-йоркское. Это «Псевдоапокрифы Ветхого Завета: Енох». Подготовлена к печати работа была неким Исааком. Здесь информации вполне достаточно. Имеется и более ранний перевод, из Оксфорда, опубликован он был в 1913 году Р.Х. Чарльзом.

Я отметил для себя названия и имена.

— Думаю, Морфи или Вулрич смогут навести справки в Новоорлеанском университете, не интересовался ли кто-либо из местных жителей неясными моментами богословских сочинений. Вулрич мог бы проделать то же и в других университетах. Это уже неплохо для начала.

Мы расплатились и вышли из ресторана. Эйнджел с Луисом решили приобщиться к ночной жизни, а мы с Рейчел отправились в гостиницу. Некоторое время никто из нас не нарушал молчания, но мы оба сознавали, что постепенно стали друг другу ближе, чем коллеги, чем приятели.

— У меня такое ощущение, что мне лучше не спрашивать, чем эта пара зарабатывает на жизнь, — сказала Рейчел, когда мы остановились на перекрестке.

— Пожалуй, что так. Лучше всего считать их вольными стрелками и этим ограничиться.

— Я вижу, их преданность вам, — улыбнулась Рейчел. — Это не вполне обычно, и мне непонятно, в чем здесь соль.

— В прошлом я кое-что сделал для них, но долг, если он и был, давным-давно оплачен, и я теперь обязан им гораздо большим.

— Но они здесь и помогают, когда их просят об этом.

— Думаю, что дело здесь не во мне. Они просто занимаются тем, что им нравится. Их влечет ощущение приключения, опасности. Эти двое по-своему опасны. Мне кажется, именно поэтому они сюда и приехали: они чуют опасность и хотят стать ее частью.

— Возможно, и они видят в вас нечто подобное.

— Не знаю. Но может быть, так и есть.

Мы пересекли двор, задержавшись только, чтобы погладить собак. Ее номер находился через три двери от моего. Между нашими номерами помещались комнаты Луиса, Эйнджела и еще один пустой номер. Она открыла дверь и остановилась на пороге. Я чувствовал прохладу и слышал шум включенного на полную мощность кондиционера.

— Я не совсем уверен, почему здесь вы, — у меня вдруг в горле пересохло, и я сомневался в душе, хочется ли мне услышать ответ.

— Не сказала бы, что и я в этом уверена полностью, — с этими словами она приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в губы ласково и нежно. А потом дверь за ней закрылась.

* * *

У себя в комнате я достал из сумки книгу сочинений сэра Уолтера Рэли и прошелся до бара «Наполеон Хаус», где и уселся под портретом Маленького капрала. Мне никак не хотелось ложиться спать, сознавая, как близко от меня Рейчел Вулф. Меня волновал ее поцелуй, а также мысль о том, что может за этим последовать.

Почти до самого конца наша близость с Сьюзен была необыкновенно полной. Лишь когда склонность к пьянству стала брать верх надо мной, наша интимная жизнь постепенно лишилась глубины. Мы уже не предавались любви целиком. Все происходило как-то поверхностно, мы ласкали друг друга с оглядкой, будто ожидая, что раздоры проявятся и здесь, что они заставят каждого из нас искать убежище в скорлупе своего "я".

Но я любил ее. Любил до самого конца, и теперь еще продолжал любить. Когда Странник отобрал ее у меня, он оборвал физические и эмоциональные связи между нами. Но я продолжал ощущать, как пульсируют их остатки у самых границ моих чувств.

Может быть, это характерно для всех потерявших тех, кого они любили сильно и глубоко. Новая встреча, любовная близость превращаются для них в восстановление, строительство не только новых отношений, но и самого себя. Но я чувствовал, что меня преследуют жена и дочь. Я ощущал их не только как опустошенность или утрату, нет, они присутствовали в моей жизни.

И погружаясь в сон, и на грани пробуждения я ловил их у пределов сознания. Иногда я пытался себя убедить, что их порождает мое чувство вины, что они результат потери психического равновесия.

И все же Сьюзен говорила со мной через тетушку Марию. Однажды я проснулся в темноте и почувствовал на лице ее руку, уловил в пустой постели рядом ее запах. Это было как воспоминание из бреда. Более того, я видел их след в каждой матери с ребенком. В смехе каждой молодой женщины мне слышался смех жены. А в шагах каждой маленькой девочки мне чудился отзвук шагов моей дочери.

Я испытывал к Рейчел Вулф смешанное чувство, соединяющее в себе симпатию, благодарность и желание. Мне хотелось быть с ней, но не раньше, чем моя жена с дочерью обретут покой.

Глава 36

Та ночь стала последней для Дэвида Фонтено. Его машину нашли с раскрытыми дверцами и проколотыми передними шинами на дороге, ведущей к реке Перл, и огибающей попутно Хани-Айленд. Ветровое стекло было разбито, а салон изрешечен пулями калибра девять миллиметров.

Поломанные ветви и примятые кусты привели двух полицейских из Сент-Таммани к ветхой охотничьей хижине. Пышные бороды мха почти полностью скрывали ее жестяную крышу. Хибара выходила на протоку, поросшую ивняком. Желтовато-зеленая ряска густым ковром покрывала воду. Окрестности оглашали крики крякв и древесных уток. Сарай пустовал уже давно. Мало кто теперь расставлял капканы на Хани-Айленд. Большинство охотников переселились дальше в протоку промышлять бобров, иногда аллигаторов.

В открытую дверь было слышно, как внутри что-то возили по полу, с шумом переворачивали, и все это сопровождалось тяжелым сопением и фырканьем.

— Кабан, — заключил один из помощников шерифа.

Банковский служащий рядом с ним, который и вызвал полицию, снял винтовку с предохранителя.

— Дело дрянь, кабана этим не очень-то возьмешь, — покраснел от досады второй помощник шерифа, лысоватый коренастый мужчина в рубашке с коротким рукавом и охотничьей куртке, редко бывавшей в ходу. Его ружье с оптическим прицелом годилось для отстрела мелкой дичи, а в некоторых полицейских подразделениях иногда использовалось в качестве снайперской винтовки. У нас в штате Мэн его называли «ружьем для мелочевки». Свалить дикого кабана из такого оружия можно было только очень метким выстрелом.

Кабан учуял людей в нескольких шагах от хижины. Разъяренное животное вылетело из дверей: маленькие глазки светились злобой, с рыла капала кровь. Зверь выбрал своей целью работника банка, и тот бросился в протоку, чтобы спастись от устремившегося к нему кабана. Животное закружило, прижатое к воде вооруженными людьми, затем наклонило голову и снова ринулось в атаку.

Грянул выстрел, затем второй, и кабан рухнул на землю. Пулями ему снесло верх черепа. Он дернулся, взрывая копытами грязь, и затих. Помощник шерифа картинно сдул дым с длинного ствола кольта «Анаконда». Он вытолкнул шомполом гильзы и перезарядил револьвер.

— Боже правый! — ахнул его напарник, стоявший на пороге сарая. — Кабан здорово постарался, но это точно Дэвид Фонтено.

Кабан успел сильно испортить лицо и отгрыз часть руки, но и старания зверя не скрыли тот факт, что Фонтено вынудили покинуть машину, затем загнали в хижину, где ему сначала выстрелили в пах, потом прострелили колени, локти, и закончилась экзекуция выстрелом в голову.

— Ну и ну, — выдохнул истребитель кабанов. — Узнает об этом Лайонел — будет море крови.

Мне позвонил Морфи и торопливо ввел в курс дела. Кое-что я узнал из сообщений местного филиала «Эн-би-си». Позднее Эйнджел, Луис и я зашли позавтракать в одно из заведений на Пойдрас-стрит. У Рейчел хватило сил только чтобы снять трубку. Она решила подождать с завтраком и вздремнуть еще немного.

Как всегда одетый с иголочки Луис на этот раз щеголял в льняном костюме цвета слоновой кости и белой рубашке с короткими рукавами. Он вместе со мной остановился на беконе, домашнем печенье и крепком кофе. Эйнджел выбрал ветчину, яйца и кукурузную кашу.

— Эйнджел, кукурузную кашу едят старики, — раскритиковал его выбор Луис. — Старики и душевнобольные.

Эйнджел молча вытер с подбородка кашу и показал Луису палец.

— По утрам он не так уж красноречив, — пояснил Луис. — Но днем наверстывает с лихвой.

Эйнджел снова показал ему палец и аккуратно добрал остатки каши.

— Ты думаешь, Джо Боунз решил нанести Фонтено упреждающий удар? — спросил он, отодвигая тарелку.

— Похоже на то, — ответил я. — Морфи полагает, что он использовал для этой работы Ремарра: вытащил его из норы, а потом снова отправил в укрытие. Он бы никому не доверил такое дело. Но мне совершенно не понятно, что делал Фонтено на Хани-Айленд, да еще без охраны. Не может быть, чтобы он не предполагал, что Джо Боунз не упустит случая его прикончить.

— А не могло так случиться, что тут постарался кто-то из людей Фонтено? Его под каким-то серьезным предлогом заманили на болото, а потом об этом дали знать Джо Боунзу, — предположил Эйнджел.

Такая вероятность определенно существовала. Завлечь Фонтено на Хани-Айленд мог человек, которому Дэвид доверял настолько, чтобы решиться на такую поездку. Более того, этот кто-то предлагал Дэвиду нечто очень важное и нужное последнему, иначе бы тот не рискнул бы отправиться в заповедник среди ночи.

Я ничего не сказал приятелям, но меня сильно тревожило, что в течение суток мое внимание к Хани-Айленд привлек сначала Рэймонд Агуиллард, а затем история с Дэвидом Фонтено. Я решил, что навещу сначала Джо Боунза, а затем, возможно, скорбящего Лайонела Фонтено.

Зазвонил мой мобильный. Портье из гостиницы сообщил о доставке груза на имя некоего мистера Луиса, и курьер ждет нас, чтобы мы расписались в получении. Мы вернулись в гостиницу на такси и увидели у входа черный грузовой фургон.

— Вот и курьер, — удовлетворенно заметил Луис. Однако я не увидел на машине никаких отметок, указывающих на службу доставки.

В холле портье нервно поглядывал на огромного темнокожего мужчину, с трудом уместившегося в кресле. На черной футболке бритоголового гиганта зигзагом шла белая надпись: «Борец с кланом». Черные брюки военного покроя были заправлены в армейские ботинки. У ног могучего курьера стоял запертый на замок длинный металлический контейнер.

— Брат Луис, — проговорил он, поднимаясь.

Луис достал из бумажника три стодолларовые купюры и протянул курьеру. Мужчина сунул деньги в карман брюк, достал оттуда же солнцезащитные очки и, надев их, вышел на улицу, не проронив больше ни слова.

— Джентльмены, — обратился к нам Луис, — не могли бы вы отнести это наверх.

Мы с Эйнджелом взялись за контейнер с обоих концов и последовали за Луисом в номер. Ящик оказался тяжеленным, и в нем, когда мы его тащили, что-то громыхало.

— Эти курьеры из службы доставки прямо на глазах матереют, — поделился я своим наблюдением с Луисом, дожидаясь, пока тот отопрет дверь.

— Это специализированная служба доставки, — пояснил Луис. — На авиалиниях никогда не встречаешь понимания.

Он запер дверь изнутри и только после этого достал из кармана связку ключей и открыл замок.

Ящик имел три отделения и раскладывался наподобие сумки для инструментов. В первом отсеке лежала в разобранном виде трехзарядная снайперская винтовка SP 66 системы Маузера, все части которой были упакованы в переносной футляр. Рядом помещался пистолет «ЗИГ Р-226» и кобура с креплением на поясе.

Во втором отделении находились два армейских миниавтомата «Calico M-960 А». Каждый из них был оснащен коротким стволом, который выходил за передний конец оружия менее чем на полтора дюйма. При отведенном стволе длина автомата составляла чуть более двух футов, а вес без патронов равнялся приблизительно пяти фунтам. Это оружие отличалось повышенной убойной силой и имело скорострельность семьсот пятьдесят выстрелов в минуту. Третий отдел заполняли боеприпасы, в том числе четыре стозарядных магазина девятимиллиметровых патронов «парабеллум» для автоматов.

— Рождественский подарок? — пошутил я.

— Точно, — подтвердил Луис, вставляя в «ЗИГ» пятнадцатизарядный магазин. — А на день рождения я рассчитываю получить ракетную установку.

Луис вручил Эйнджелу футляр с винтовкой, а сам надел кобуру и вложил в нее «ЗИГ». Он снова запер контейнер и отправился с ним в ванную комнату. Там он отвинтил панель под раковиной, запихнул в проем ящик и вернул панель на место; убедился, что все в порядке, и мы покинули номер.

— А вы думаете, Джо Боунз обрадуется, когда к нему заявятся чужаки? — спросил Эйнджел, когда мы направлялись к моей машине, взятой напрокат.

— А мы совсем не чужаки, — изрек Луис. — Мы друзья, с которыми он пока не познакомился.

* * *

У Джона Боунза в Луизиане имелось три дома, в том числе загородный особняк у Кипреморт-Пойнт, к немалому огорчению более почтенной публики, чьи дорогие виллы располагались по-соседству.

Городская его резиденция находилась через дорогу от парка Одабон, почти напротив остановки, откуда автобусы возили туристов в Новоорлеанский зоопарк. Чтобы взглянуть на дом, я проехался до него на трамвае. Это было изящное строение ослепительной белизны с чугунными балконами и куполом, увенчанным золотым флюгером. Джо Боунз подходил для такой красоты, как таракан для свадебного торта. В тщательно ухоженном саду буйно цвело неизвестное мне растение. От цветов исходил густой дурманящий аромат, а огромные кроваво-красные лепестки наводили своим видом скорее на мысль о разложении, чем о цветении. Казалось, растения лопнули, и ядовитый сок течет по стеблям, отравляя тлю.

На лето Джо Боунз переехал в отреставрированную плантаторскую усадьбу в ста милях к северу от Нового Орлеана в округе Западная Фелициана. Поскольку отношения с семейством Фонтено продолжали ухудшаться и все сильнее пахло грозой, решение остаться в этом месте было вполне разумным, поскольку давало Джо возможность привлечь для защиты больше сил, чем в городе.

Белоснежный особняк с восемью колоннами располагался на участке приблизительно в сорок акров. По обеим сторонам его ограничивали просторы реки, несущей свои воды на юг к Миссисипи. Четыре больших окна выходили на широкую галерею, и в крыше имелись два слуховых окна. Через парк с цветущими камелиями и азалиями шла обсаженная дубами аллея, упиравшаяся в обширную лужайку, где отдыхала небольшая группа людей: часть собралась у барбекю, остальная публика расположилась в креслах.

Когда мы подъезжали, я заметил футах в десяти от ворот три камеры слежения. Первый раз мы проехали мимо, чтобы присмотреться, затем высадили Эйнджела в полумиле от дома, и я знал, что он уже направляется к группе кипарисов, находившихся напротив ворот. Я решил, что Луис рядом будет мне нужнее, если на встрече с Джо Боунзом возникнут осложнения.

Четвертая камера была нацелена на ворота. Переговорного устройства я не увидел, но ворота оставались закрытыми, хотя мы с Луисом прислонились к машине и помахали в камеру.

Через пару минут из-за дома появилась переоборудованная мототележка, наподобие тех, что возят игроков по полю для гольфа, и с тихим жужжанием покатила по дубовой аллее в нашу сторону. У ворот она остановилась, и из нее вышли трое мужчин в молодежных брюках и спортивных рубашках. Они даже не пытались скрыть свои автоматические пистолеты.

— Привет, — сказал я. — Мы приехали поговорить с Джо Боунзом.

— Нет здесь никакого Джо Боунза, — ответил один из троицы, загорелый коротышка. Прилизанные волосы придавали ему сходство с ящерицей.

— А как насчет мистера Джозефа Боннано? Может быть, здесь такой отыщется?

— Вы из полиции?

— Мы — сознательные граждане. Надеемся, что мистер Джо Боунз внесет свой вклад в фонд похорон Дэвида Фонтено.

— Он его уже внес, — подал голос другой парень, стоявший у мототележки. Он также смахивал на ящерицу, но пожирнее. Его товарищи у ворот закатились от смеха.

Я придвинулся к воротам. Ящероголовый коротышка вскинул пистолет.

— Передай Джо Боунзу, что здесь Чарли Паркер. И еще скажи, что я был в доме Агуиллардов в воскресенье и теперь ищу Ремарра. Думаешь, тот шутник у тебя за спиной в состоянии это запомнить?

Коротышка отступил от ворот и, не сводя с нас глаз, передал мои слова типу у мототележки. Он взял с заднего сиденья рацию и говорил в нее несколько мгновений, потом кивнул ящероголовому.

— Рики, он велит его пропустить.

— Ладно, — Рики достал из кармана пульт. — Отойдите от ворот, руки на машину. Скажите, что у вас с собой. Забудете что, я вам всажу в башку по пуле и скормлю крокодилам.

У нас на двоих были: «смит-вессон» и «ЗИГ», Луис для полноты картины присовокупил нож с лодыжки. Мы оставили машину у ворот и вслед за мототележкой двинулись к дому. Один из охранников сидел на заднем сиденье, держа нас под прицелом, а Рики замыкал шествие.

Недалеко от лужайки запахло барбекю из креветок и курицы. В контейнере со льдом охлаждалось пиво.

От дома послышался низкий, пропитанный злобой угрожающий рык. На конце цепи, прикрепленной к залитой бетоном скобе, сидел огромный зверь. В густой волчьей шерсти скользили оттенки, характерные для восточноевропейской овчарки. Глаза могучего пса светились умом, отчего этот, без сомнения, свирепый зверь, становился еще опаснее. На вид он весил никак не меньше ста восьмидесяти фунтов. Каждый его рывок грозил выдрать скобу из бетона.

Я заметил, что особый интерес собака проявляла к Луису. Она не отрывала от него глаз и раз даже поднялась на задние лапы — так ей хотелось до него добраться. Луис отвечал ей взглядом исследователя, с интересом наблюдающего за развитием в пробирке бактерий нового вида.

Джо Боунз наколол вилкой кусок курятины и положил на фарфоровую тарелку. Он был ненамного выше Рики, темные длинные волосы зачесаны назад, нос носил следы по меньшей мере одного перелома, небольшой шрам кривил верхнюю губу. Расстегнутая белая рубашка нависала над спортивными трусами из лайкры. Я отметил его подтянутый мускулистый живот и чрезмерно развитые для его относительно небольшого роста грудь и руки. В нем, как и в его псе, чувствовались ум и сила. Видимо, этим и объяснялся факт, что Джо Боунзу удавалось главенствовать в Новом Орлеане целых десять лет.

Рядом с курицей он положил томаты, листья салата и смешанный с перцами холодный рис, а затем подал тарелку сидевшей рядом блондинке. Она была старше Джо. Я дал бы ей лет сорок-сорок пять. Едва заметный макияж лишь подчеркивал персиковую свежесть кожи, а глаза не позволяли разглядеть солнцезащитные очки. Ее одежда состояла из белой кофточки с надетой поверх нее шелковой блузой с коротким рукавом и белых шорт. Как и Джо Боунз, женщина была босая. С одной стороны от них стояли двое охранников, каждый вооруженный автоматическим пистолетом. Еще двоих я заметил на балконе, и один сидел у входа в дом.

— Хотите что-либо перекусить? — в низком голосе Боунза слышался легкий оттенок южного выговора. Он смотрел на меня в ожидании ответа.

— Нет, спасибо, — отказался я и отметил про себя, что предложение относилось только ко мне. Думаю, и Луис это заметил.

Джо Боунз положил себе креветок с салатом и знаком пригласил двух своих охранников добирать остальное. Они по очереди взяли по куриной грудке и занялись едой.

— Это убийство Агуиллардов — настоящий кошмар, — заговорил Джо Боунз. Он сел сам и кивнул мне на единственный свободный стул. Я переглянулся с Луисом, пожал плечами и сел.

— Прошу извинить, что касаюсь личного, но этот человек, как я слышал, возможно, несет ответственность за смерть вашей семьи, — он улыбнулся, почти сочувственно. — Настоящий кошмар... Настоящий кошмар.

— А вы хорошо информированы о моем прошлом, — я смотрел ему прямо в глаза.

— Когда в городе появляется новый человек и начинает находить трупы на деревьях, я стараюсь побольше узнать о нем. Такие люди могут составить неплохую компанию, — он взял с тарелки креветку и осмотрел ее, прежде чем отправить в рот.

— Как я понимаю, вы заинтересованы в покупке земли семейства Агуиллардов.

Джо Боунз обсосал креветку, положил на край тарелки оставшийся хвостик и только потом ответил:

— У меня интересы очень обширные, и земля эта не Агуиллардов. Если какой-то старый маразматик старается замолить грехи и сплавляет землю черномазым, то она все равно не становится землей черномазых, — он с особым презрением выговаривал слово «черномазый». Запаса учтивости у Боунза хватило ненадолго, и теперь он явно провоцировал Луиса. Но даже при таком количестве окружающих его стволов ему не стоило слишком усердствовать.

— Один из ваших людей, Тони Ремарр мог находиться в доме Агуилларда в ночь убийства. Нам бы хотелось с ним побеседовать.

— Тони Ремарр больше не имеет отношения к моим делам, — Джо Боунз перешел от ругательств на официальный тон. — Мы расстались по обоюдному согласию, и я не виделся с ним несколько недель. О том, что он был в доме Агуиллардов, мне рассказала полиция.

Он одарил меня улыбкой, я ответил ему тем же.

— А Ремарр имеет отношение к смерти Дэвида Фонтено?

Я видел, как у него напряглись скулы, но он продолжал любезно улыбаться.

— Понятия не имею. О смерти Дэвида Фонтено я узнал из новостей только сегодня утром.

— Еще одна кошмарная история? — пустил шпильку я.

— Всегда ужасно, когда обрывается молодая жизнь, — ответил Боунз. — Послушайте, мне жаль, что погибли ваши жена и ребенок, я искренне сожалею, но помочь вам ничем не могу. И, говоря откровенно, вы переходите на грубость, а потому, забирайте своего черномазого и убирайтесь отсюда ко всем чертям.

У Луиса на шее заиграли мышцы — единственное свидетельство того, что он слышал слова Джо Боунза. Боннано бросил на Луиса злобный взгляд, а затем швырнул чудовищу на цепи кусок курицы. Пес даже ухом не повел, но стоило хозяину щелкнуть пальцами, и он сожрал кусок в мгновение ока.

— Вы знаете, что это за зверь? — Джообращался ко мне, но говорилось все для Луиса, и презрения в тоне Боунза было предостаточно. Я промолчал, и он продолжил:

— Это бурбуль. Немец по имени Петер Гертшен вывел эту породу для армии и подразделений по борьбе с повстанцами в Южной Африке. Он скрестил русского волка с восточноевропейской овчаркой. Это сторожевой пес белого человека. Он вынюхивает и находит черномазых, — Боунз перевел взгляд на Луиса и ухмыльнулся ему в лицо.

— Будьте с ним поосторожнее, — посоветовал я. — Вдруг он перепутает и накинется на вас.

Боунз дернулся на стуле, словно его током ударило. Он прищурился и впился глазами в мое лицо, стараясь найти намек на то, что я знаю о двойном смысле своих слов. Я не отвел взгляд.

— Вам лучше уйти, — в тоне Джо Боунза звучала явная угроза. Я пожал плечами и поднялся. Луис придвинулся ко мне поближе. Мы переглянулись.

— Он берет нас на испуг, — сказал Луис.

— Может быть, но, если мы с этим уйдем, он не будет нас уважать.

— Без уважения человеку нельзя, — согласился Луис.

Он взял из стопки тарелок одну и поднял над головой. Она тут же брызнула в разные стороны дождем осколков: патрон снайперской винтовки разнес ее и вонзился в деревянную стену дома. Женщина молнией метнулась в траву, двое громил загородили собой Джо Боунза, и еще трое выбежали из-за дома на шум выстрела.

Первым рядом с нами оказался ящероголовый Рики. Он поднял пистолет, готовый выстрелить, но Джо толкнул его руку вверх.

— Нет! Дубина стоеросовая, хочешь, чтобы меня здесь уложили? — он обвел взглядом ряд деревьев за пределами своей территории, затем повернулся ко мне. — Вы явились сюда, стреляете в меня, пугаете мою женщину. Что это еще за новости, черт вас побери!

— Ты сказал нехорошее слово, — негромко объяснил Луис.

— Точно, все так и было, — с готовностью подтвердил я.

— Я слышал, у тебя есть друзья в Новом Орлеане, — с угрозой заговорил Джо Боунз. — У меня достаточно забот, и внимание федералов мне ни к чему, но если я увижу поблизости тебя или твоего... — он помолчал, проглатывая ругательство, — ...друга, я своего шанса не упущу, слышишь?

— Слышу, — ответил я. — Я намерен найти Ремарра, Джо. Но если окажется, что ты нас обманул, и это поможет ему скрыться, я вернусь.

— Ты вынудишь нас вернуться, Джо, и нам придется обидеть твоего щеночка, — с деланной грустью пообещал Луис.

— Приходите, сделайте одолжение, — прорычал Джо Боунз, — и я вас ему скормлю.

Мы отступали к дубовой аллее, не упуская из виду Боннано и его людей. Женщина в испачканной зеленью блузе ласково погладила его запястье, желая успокоить, но он грубо толкнул ее в грудь. Джо трясло от бессильного бешенства, и слюна повисла у него на подбородке.

Когда нас скрыли деревья, я услышал за спиной звук открывающихся ворот.

— А я и не знал, что Эйнджел такой меткий стрелок, — уже в машине удивился я. — Ты давал ему уроки?

— Угу, — с потрясенным видом откликнулся Луис.

— А мог он попасть в Джо Боунза?

— Угу. Я удивляюсь, как он в него не попал.

Позади нас открылась дверца, и Эйнджел нырнул внутрь с уложенной в футляр винтовкой.

— Значит, начинаем болтаться вокруг Джо Боунза. Поиграем на бильярде, на девчонок посмотрим.

— И когда же это ты на девчонок заглядывался? — поинтересовался ошеломленный Луис, когда мы отъехали от ворот и направились в сторону Сент-Франсисвилла.

— Это мужское дело, — ответил Эйнджел. — А я умею делать мужские дела.

Глава 37

Мы вернулись в гостиницу далеко за полдень. Нас ждало послание от Морфи. Я позвонил ему в канцелярию шерифа и перевел разговор на мобильный телефон.

— Где тебя носило? — спросил он.

— Ходил в гости к Джо Боунзу.

— Черт возьми, зачем тебе это?

— Скорее всего, чтобы нажить неприятностей.

— Я же тебя предупреждал: не надо заигрывать с Джо Боунзом. Ты один к нему ходил?

— Я захватил с собой друга. Он Джо не понравился.

— И чем же он ему не угодил?

— Родился от черных родителей.

Морфи расхохотался.

— Он очень щепетилен насчет своих корней, но не мешает напоминать ему о них время от времени.

— Он грозился скормить моего друга своему псу.

— Да уж, Джо любит свою собачку, это точно.

— У тебя есть что-нибудь?

— Возможно. Морепродукты любишь?

— Нет.

— Ладно, тогда поедем в Бактаун. Там морепродукты отличные, а креветки — лучше не найти. Я заеду за тобой через два часа.

— А кроме морепродуктов есть, зачем туда ехать?

— Из-за Ремарра. У одной его бывшей подружки там дом. Может быть, стоит туда наведаться.

Я постучал к Рейчел, но мне никто не ответил. Портье объяснил, что она отправилась в университет, а для нее пришел целый ворох факсов. Он с отвращением покосился на закрутившиеся в трубочки листы. Я с трудом переборол искушение заглянуть в них и вернулся в номер. Приняв душ и переодевшись, оставил Рейчел записку, где обещал зайти позднее. Я попросил Эйнджела с Луисом дождаться ее возвращения. Луис занимался йогой на полу спальни, а Эйнджел смотрел телевизор.

Морфи не опоздал, и мы поехали на север по Ченэл-бульвару, а затем на запад по огибающей озеро Лейкшо-драйв. В свете угасающего дня впереди нас поблескивали воды озера Понтчартрейн. Мне были видны огни машин, направляющихся по огромной насыпи в сторону Мандевилла и Ковингтона. Мы миновали пристань для яхт, и Морфи показал мне Южный яхт-клуб, второй в стране по времени создания. Он был там только раз, когда его вызывали арестовать человека, который поджег яхту своего делового партнера, после того как узнал, что тот спит с его женой. Горящая яхта освещала бар, где поджигатель преспокойно дожидался полицию со стаканом спиртного в руке.

Если примириться с запахом рыбы, Бактаун можно считать даже по-своему привлекательным городком. Я поднял стекло, чтобы хоть немного защитить себя, но Морфи опустил его до самого низа и вдыхал рыбный дух с откровенным наслаждением. В целом Бактаун мало подходил на роль убежища для Ремарра, и поэтому он мог выбрать, чтобы затаиться, именно его.

Горбатый домишко Кэрол Стерн стоял в маленьком садике в нескольких кварталах от главной улицы. С фасада он имел один этаж, а со двора — два. Как рассказывал Морфи, Стерн работала в свое время в баре на Сент-Чарльз, но теперь отбывала заключение по обвинению в хранении наркотиков с целью распространения. Ходили слухи, что Ремарр продолжал вносить арендную плату за дом. Остановились мы за углом и, выходя из машины, не сговариваясь, сняли пистолеты с предохранителя.

— Мне кажется, ты забрел в чужой огород, — заметил я. — Здесь не твоя территория.

— Мы просто заехали сюда перекусить и зашли кое-что проверить на всякий случай, и никому на мозоль я не наступаю, — обиделся Морфи.

Он указал мне на вход с фасада, а сам пошел к черному ходу. Я поднялся на крыльцо и осторожно заглянул внутрь через стекло, густо покрытое слежавшейся грязью, что вполне соответствовало несколько запущенному виду всего дома. Сосчитав до пяти, тронул дверь. Она поддалась с негромким скрипом, и я осторожно вошел в прихожую. В дальнем конце коридора звякнуло разбитое стекло, и рука Морфи просунулась внутрь, нащупывая засов.

Характерный запах, хотя и слабый, почувствовался сразу же. Так пахнет оставленное на солнце и притухшее мясо. Внизу нам никто не встретился. Там располагались кухня, маленькая комната с диваном и старым телевизором и еще одна комнатушка с односпальной кроватью и гардеробом, забитым женской одеждой и обувью. На кровати лежал один только затертый матрац.

Морфи первым стал подниматься по лестнице, я не отставал. Мы оба держали оружие наготове. Запах усиливался. Мы миновали ванную. Капавшая из решетки душа вода забрызгала ржавчиной керамическую ванную. На полочке под зеркалом баллон с пеной для бритья соседствовал с лезвиями и флаконом лосьона после бритья.

Три другие двери оставались полуоткрытыми. Справа находилась спальня женщины. Постель покрывали белые простыни, цветы в горшках на окне начинали вянуть, на стенах висели несколько репродукций Моне. Туалетный столик был уставлен косметикой. Вдоль стены во всю ее длину стоял белый платяной шкаф. Окно напротив выходило в маленький запущенный сад. Этот шкаф также заполняла женская одежда и обувь. Видимо у Кэрол Стерн просто мания делать покупки.

Источник запаха находился в следующей комнате. У выходившего на улицу окна на переносной плите стояла огромная кастрюля. На медленном огне в воде с лохмотьями пены варилась какая-то похлебка. Судя по устоявшемуся запаху, мясо варилось довольно долго, возможно, целый день. От варева разило тухлятиной. На новом красном ковре стояли два кресла, на маленьком столике — переносной телевизор.

Третья комната также выходила окном на улицу, дверь в нее была неплотно закрыта. Морфи занял позицию с одной стороны, я — с другой. На счет «три» он резким ударом ноги распахнул дверь и вскочил в комнату, забирая вправо. Я последовал за ним, отскочив к стене слева, не снимая палец со спускового крючка.

Золотистые лучи заходящего солнца освещали комнату и все, что в ней находилось: незастеленная постель, раскрытый чемодан на полу, туалетный столик и рекламный плакат на стене, объявляющий о концерте группы «Невиллские братья» с автографами братьев на портретах.

Плиты с большей части потолка были сняты, открывая балки. Кэрол Стерн замышляла ремонт в доме, но тюремное заключение поломало ее планы. В дальнем конце комнаты несколько переброшенных через балки веревок поддерживали тело Ремарра.

Его останки пламенели в лучах заходящего солнца. Мне были хорошо видны мышцы и вены на его ногах, жилы на шее, желтеющие бугры жировых отложений у талии, мышцы живота, сморщенный пенис. Ремарр частично висел на двух здоровенных гвоздях из закаленной стали, вбитых в дальнюю стену комнаты. Такие гвозди используются для крепления к каменной кладке. Основной же вес тела приходился на веревки.

Я шагнул вправо и увидел третий гвоздь за шеей, удерживавший голову. Она была повернута вправо, и четвертый гвоздь под подбородком закреплял ее в этом положении. Местами сквозь кровь белел череп. Зияли пустотой глазницы, и на фоне десен белели стиснутые зубы.

С Ремарра полностью сняли кожу, затем телу придали задуманную позу и закрепили на стене. Левая рука располагалась под углом к телу, и в ней, как будто приклеенный находился нож с длинным лезвием, напоминающий разделочный нож мясника, но более широкий и массивный.

Но притягивала взгляд правая рука Ремарра, куда смотрели и его пустые глазницы. Согнутая в локте, эта рука удерживалась веревкой, а через нее была перекинута снятая с Тони кожа. Я различал форму рук, ног, видел волосы скальпа, соски груди. Скальп висел почти на уровне его колен, и под ним виднелись окровавленные места, где было вырезано лицо. Кровать, пол, стены — все краснело от крови.

Я посмотрел на стоявшего слева Морфи. Он, крестясь, шептал молитву за упокой души Тони Ремарра.

* * *

Мы сидели, прислонившись к машине Морфи, и пили кофе из пластиковых стаканчиков, наблюдая, как вокруг дома Стерн суетятся федералы и полицейские из Нового Орлеана. За ограждением толклась толпа зевак, среди них соседи и прохожие, направлявшиеся отведать даров моря в заведениях Бактауна. Но они напрасно рассчитывали удовлетворить свое любопытство и поглазеть на труп. Место преступления отличалось исключительной организацией, и полицейские с федералами собирались тщательно все оформить документально.

К нам подошел Вулрич и предложил пончики в пакете, который он достал из кармана коричневого костюма. После чистки костюм смотрелся как новый. Его красный «шевроле» новейшей модели блестел краской за ограждением поодаль.

— Вот, возьмите — вы, должно быть, проголодались, — сказал Вулрич, протягивая нам пакет. Но мы с Морфи дружно отказались. У меня не шел из головы Ремарр, думаю, что и у Морфи перед глазами стояла та же картина: вид у него был больной и лицо бледное.

— Вы говорили с местными полицейскими? — спросил Вулрич.

Мы кивнули. До этого мы уже дали пространные показания двум детективам из отдела по расследованию убийств из местного отделения полиции, один из сыщиков оказался родственником Морфи.

— Тогда, думаю, вам можно ехать, — заключил Вулрич. — Но потом я хочу с вами поговорить.

Морфи пошел вокруг машины, чтобы сесть за руль. Я взялся за дверцу, собираясь занять место рядом, но Вулрич задержал меня.

— Как ты? — спросил он.

— Как будто, ничего.

— Морфи не обманула интуиция, но ему не стоило тащить с собой тебя. Дюран на меня накинется, когда узнает, что ты снова первый оказался на месте преступления.

Дюран возглавлял отдел ФБР в Новом Орлеане. Встречаться с ним мне не приходилось, но я имел общее представление о спецагентах — начальниках отделов ФБР. Они правили в своих отделах, как царьки: направляли агентов в подразделения, давая «добро» на проведение операции. Конкуренция среди претендентов на место начальника проходила очень жестоко. Дюран, как видно, был крепкий орешек.

— Ты живешь в той же самой гостинице?

— Да.

— Я загляну к тебе. Кое о чем надо посоветоваться.

Вулрич пошел к дому Стерн. По пути он вручил пакет с помятыми пончиками сидевшим в машине патрульным. Они нехотя взяли пакет, но держали так, будто в нем находилась бомба. Но стоило Вулричу скрыться в доме, как один из них вылез из машины и швырнул пакет в мусорный бак.

Морфи довез меня до гостиницы. Я дал ему номер своего мобильного, и он записал его в маленькую черную записную книжку, накрепко стянутую резинкой.

— Если ты завтра свободен, Эйнджи приготовит ужин, приезжай, — пригласил он. — Попробуешь ее стряпню — не пожалеешь, что приехал. Кроме того, нам нужно кое-что обсудить, — уже другим тоном заключил он.

Я поблагодарил и сказал, что предложение заманчивое. Но в глубине души, мне не хотелось больше видеть ни Морфи, ни Вулрича, ни вообще кого-либо из полицейских или федералов. Он уже собирался отъезжать, но я постучал по крыше, и Морфи опустил окно.

— Зачем ты все это делаешь? — спросил я.

Морфи проявил достаточную смелость, привлекая меня, он держал меня в курсе происходящего. Мне необходимо было узнать причину. А еще я хотел знать, можно ли ему доверять.

Он неопределенно повел плечами.

— Убийство Агуиллардов произошло на моем участке. Я хочу добраться до того, кто это сделал. Ты знаешь кое-что о нем. Он причинил зло тебе, отнял семью. Федералы ведут собственное расследование, а нам стараются сообщать как можно меньше. У меня есть лишь ты.

— И только-то? — в его лице мне увиделось что-то знакомое.

— Нет, не совсем. У меня есть жена. Я завожу семью. Ты понимаешь, о чем я?

Я кивнул и не сказал больше ничего. Но что-то в его глазах нашло отклик в моей душе. Я хлопнул по крыше на прощанье, и он уехал. А я провожал его глазами, размышляя, насколько сильно нуждался Морфи в прощении за то, что, возможно, совершил.

Глава 38

Я вернулся в гостиницу с таким острым ощущение тления, заполняющим всего меня, что нечем становилось дышать. Запах притаился под ногтями и въелся в кожу. Я чувствовал, как он потом струится по моей спине, даже в растениях проросших в трещинах мостовой мне виделось разложение. Казалось, весь город вокруг меня гниет и распадается на части. Я включил горячую воду и стоял под душем до тех пор, пока кожа не покраснела и не стала болеть. Одевшись, позвонил Эйнджелу с Луисом и договорился встретиться через пять минут в комнате Рейчел.

Она открыла дверь: рука в чернилах, за ухом ручка, собранные волосы держат два карандаша, покрасневшие от продолжительного чтения глаза обрамляют черные круги.

Ее комнату трудно было узнать. На единственном столе в окружении листов бумаги, записей и книг лежал раскрытый справочник. На стене висели диаграммы, листки для заметок и ряд зарисовок анатомического содержания. Рядом со стулом виднелась груда факсов, а возле нее на подносе соседствовали недоеденные бутерброды, кофейник и чашка.

В дверь постучали, я открыл и впустил Эйнджела с Луисом. Эйнджел оглядел стену, не веря глазам:

— Парень у конторки внизу думает, что вы сошли с ума, раз вам шлют по факсу такую муть. Если он еще и это увидит, то сразу же в полицию позвонит.

Рейчел уселась поудобнее и вытащила карандаш, освобождая волосы. Левой рукой она взбила локоны и осторожно повертела шеей, чтобы размять затекшие мышцы.

— Итак, кто начнет? — спросила Рейчел.

Я рассказал им о Ремарре, и усталость Рейчел как ветром сдуло. Она попросила меня подробнее остановиться на положении тела и принялась шуршать бумагами на столе.

— Вот, — она торжественно вручила мне лист. — Похож?

Я держал лист с черно-белой иллюстрацией, сверху — надпись, выполненная в старом стиле: «Tab. Primera del lib. Segundo». Внизу имелась приписка почерком Рейчел: «Валверде, 1556 г.».

На рисунке был изображен человек с полностью снятой кожей. Его левая нога стояла на камне, в левой руке он держал длинный нож с изогнутой рукояткой, а на правой — собственную кожу. На коже просматривались очертания лица, и глаза оставались нетронутыми. Но, не считая этих отличий, в остальном иллюстрация соответствовала положению, в котором был найден Ремарр. Греческими буквами обозначались разные части человеческого тела.

— Точно, — подтвердил я. — Мы именно это и нашли.

Я передал иллюстрацию Эйнджелу в Луисом. Они смотрели на нее, не говоря ни слова.

«Historia de la composicion del cuerpo humano» — «История строения человеческого тела», — начала объяснять Рейчел. — Эта книга написана в 1556 году испанцем Валверде как учебник по медицине. Рисунок, — она взяла лист у Луиса и подняла, чтобы его могли видеть все, — этот рисунок является иллюстрацией к мифу о Марсии. Последователь богини Кибелы сатир Марсий был проклят, когда подобрал отвергнутую Афиной костяную флейту. Так как флейта сохраняла вдохновение Афины, она играла сама по себе, и музыка ее была так хороша, что крестьяне поставили эту музыку выше, чем искусство Аполлона. Аполлон вызвал Марсия на состязание, которое оценивали Музы. Марсий проиграл, поскольку не смог играть на флейте и одновременно петь. И Аполлон отомстил сатиру. Он снял с живого Марсия кожу и прибил ее к сосне. Как сказано у Овидия, Марсий выкрикнул, умирая: «Кто есть тот, что вырывает меня из меня самого?» У Тициана есть картина на этот сюжет и у Рафаэля тоже. Мне думается, что в трупе Ремарра обнаружатся следы кетамина. Чтобы следовать мифу, надо было проделать всю процедуру при живой жертве. И вообще, трудно творить произведение искусства, когда модель двигается.

— Но кажется, что человек на этом рисунке сам снял с себя кожу, — перебил Луис. — У него в руках нож и собственная кожа. Почему убийца использовал это изображение?

— Это только догадка, — заметил я, — но в определенном смысле Ремарр действительно снял с себя кожу. Он был в доме Агуиллардов, где ему быть не следовало. И, по-моему, то, что он мог там увидеть, беспокоило Странника. Ремарр оказался там, где не должен был быть, и поэтому на нем лежит ответственность за то, что с ним произошло.

— Мысль интересная, — одобрила Рейчел, — но здесь может быть еще что-то, если учесть случившееся с Ти Джином Агуиллардом, — она подала мне несколько листов. Первый был фотокопией снимка места преступления с телом Ти Джина. Второй содержал еще одну иллюстрацию с надписью: «De dissect partium». Внизу стояла пометка Рейчел: «1545 год».

На иллюстрации был изображен человек, распятый на дереве на фоне стены. Голова его находилась в развилке, а руки растянуты по другим ветвям. Снятая ниже груди кожа открывала легкие, почки и сердце. На возвышении рядом с ним лежал какой-то орган, вероятно, желудок. Лицо оставалось нетронутым, но в остальном иллюстрация отражала положение тела Ти Джина.

— Это снова Марсий, — пояснила Рейчел. — Или вариант на основе этого мифа. Иллюстрация взята из еще одной древней книги по медицине: «De dissectione partium Korparis humani» — «Частичное анатомирование», автор ее Эстиен.

— Вы хотите сказать, что этот тип убивает, как описано в греческом мифе? — подал голос Эйнджел.

— Все не так просто, — вздохнула Рейчел. — Предполагаю, что миф нашел в нем отклик, иначе он не обращался бы к нему дважды. Но теория с Марсием не подходит для случая с тетушкой Марией и женой и ребенком Берда. На изображения Марсия я наткнулась, можно сказать, случайно, но соответствия другим смертям мне пока не попадались, и я продолжаю поиски. Очень велика вероятность, что и здесь за основу брались ранние труды по медицине. Тогда я их разыщу.

— В таком случае интересующий нас человек имеет медицинское образование, — предположил я.

— Или знаком с определенного рода текстами, — уточнила Рейчел. — Нам известно, что он читал Книгу Еноха, или какую-то работу, написанную на ее основе. Чтобы нанести такие повреждения, которые мы наблюдали на трупах, особых медицинских познаний не требуется, но нельзя совсем исключить определенные хирургические навыки и знакомство с некоторыми медицинскими процедурами.

— А что означает ослепление и удаление лиц? — задавая этот вопрос, я постарался отодвинуть в глубину сознания промелькнувшие образы Сьюзен и Дженнифер. — Есть какая-нибудь идея на этот счет?

Рейчел покачала головой.

— Я работаю над этим вопросом. Для него лицо, как видно, играет роль некого памятного знака, сувенира. Лицо Дженнифер было возвращено, потому что она умерла прежде, чем он занялся ею, а еще, возможно, ему хотелось причинить вам боль. Удаление лиц может также означать, что убийца не считает свои жертвы личностями, это знак, что он умаляет их значение как людей. Отнимая у человека лицо, обезличивая его, он лишает индивид основной физической характеристики. Есть мнение, что на сетчатке глаза жертвы остается изображение убийцы. Существовало также много мифических теорий, связанных с телом жертвы. Даже в начале прошлого века ученые всерьез исследовали предположение, что в присутствии убийцы тело его жертвы начинает кровоточить. Мне нужно еще поработать над этим вопросом, и тогда я смогу делать выводы.

Рейчел встала и сладко потянулась.

— Не хочу показаться грубой, но я бы с удовольствием приняла душ, а потом мне бы хотелось куда-либо пойти и как следует поесть, ну а после я мечтаю поспать часиков двенадцать.

Мы уже приготовились уйти, но Рейчел жестом остановила нас.

— Я хочу еще кое-что сказать. Не надо думать, что мы имеем дело с помешанным фанатиком, копирующим разные жестокости с картин. У меня нет достаточных оснований для окончательных выводов, но в основе его действий я чувствую какую-то скрытую философию. Он следует разработанной схеме, и мы не доберемся до него, пока не разберемся в схеме, которой он придерживается.

Я уже взялся за ручку двери, когда в нее постучали. Распахивать дверь во всю ширь я не стал, а медленно приоткрыл, загораживая вход и давая Рейчел время убрать бумаги. Передо мной стоял Вулрич. Свет из комнаты позволял видеть пробивающуюся щетину на его лице.

— Портье сказал, что ты если не у себя, то здесь. Войти можно?

Задержавшись на мгновение, я отступил в сторону. Я заметил, что Рейчел у стены закрывала развешанные рисунки. Но Вулрича заинтересовала не она. Он впился глазами в Луиса.

— Я вас знаю, — сказал Вулрич.

— Не думаю, — Луис дышал холодом.

— Берд, — повернулся ко мне Вулрич, — что же ты привозишь ко мне в город наемных убийц?

Я промолчал.

— Я же сказал: вы ошиблись, — возразил Луис. — Я — бизнесмен.

— Серьезно? И каким же бизнесом изволите заниматься?

— Борьбой с вредителями, — не моргнув глазом, ответил Луис.

Атмосфера накалялась, и грозы, казалось, не миновать, но дело кончилось тем, что Вулрич повернулся и вышел из комнаты.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал он мне уже из коридора. — Жду тебя в «Кафе дю Монд».

Когда за ним закрылась дверь, я посмотрел на Луиса.

— Оказывается, моя персона довольно известна, а я и не догадывался, — заключил он.

— Выходит, что так, — подтвердил я и вышел вслед за Вулричем.

Догнал я его только на улице, но он хранил молчание, пока мы не уселись за столик в кафе. Перед ним появилась тарелка с пончиками. Посыпая костюм сахарной пудрой, он оторвал кусочек и отправил в рот, а затем отпил одним глотком полчашки кофе.

— Берд, — наконец заговорил Вулрич, и в тоне его чувствовалась усталость и разочарование. — Что ты пытаешься сделать здесь? Мне знакомо лицо этого парня. Я знаю, кто он такой, — он разжевал и проглотил еще кусок пончика.

Я не стал отвечать ему, и мы молча смотрели друг другу в глаза. Он стер с пальцев пудру и заказал еще кофе. Я свой едва пригубил.

— Тебе говорит что-либо имя Эдвард Байрон? — сменил тему Вулрич.

— Что-то не припомню такого, а в чем дело?

— Он служил уборщиком в Парк-Райз. Там Сьюзен родила Дженнифер, верно?

— Да, — подтвердил я. Отец Сьюзен настоял, чтобы она рожала в Парк-Райз, частной клинике на Лонг-Айленде. В этой клинике, по его словам, был лучший в мире персонал. Не могу судить насчет профессионализма, но стоили их услуги очень и очень прилично — это уж точно. Врач, принимавший роды, зарабатывал в месяц больше, чем я в год.

— Так в чем же все-таки суть?

— В начале этого года Байрона уволили без лишнего шума после истории с распотрошенным трупом. Кто-то провел вскрытие трупа женщины без получения на то разрешения. Ей вскрыли живот и вырезали яичники и маточную трубу.

— Обвинения не выдвигались?

— Сначала в руководстве клиники рассматривался этот вопрос, но дело решили не возбуждать. В шкафчике Байрона нашли хирургические перчатки со следами крови и тканей той женщины. Он все отрицал и утверждал, что его подставили. Улики не служили прямым подтверждением его причастности: их могли ему и подложить, но, тем не менее, Байрона уволили. В суд заявление не поступало, не проводилось и расследование случившегося. Нам же стало об этом известно в связи с тем, что местная полиция занималась расследованием краж наркотических средств из клиники приблизительно в то время, когда в отчете появилось имя Байрона. Его уволили после того, как начались эти кражи, и в скором времени лекарства пропадать перестали. Но на каждый случай кражи у него имелось алиби.

С тех пор о Байроне ничего не известно. У нас есть его номер в системе социального страхования, однако он с того времени не регистрировался как безработный, не платил налоги, не имел контактов с властями штата и не посещал лечебные учреждения. А кредитными карточками его не пользовались с октября 1996 года.

— А что теперь вдруг о нем вспомнили?

— Эдвард Байрон родом из Батон-Руж. Там и теперь живет Стейси, его жена, — бывшая жена.

— Вы разговаривали с ней?

— Вчера. По ее словам, они не виделись с апреля и он задолжал ей алименты за полгода. Последний раз чек был выписан на банк в Восточном Техасе. Однако жена считает, что он мог обосноваться в Батон-Руж или где-либо поблизости. Она рассказывает, что ему всегда хотелось вернуться в эти края, а Нью-Йорк он терпеть не мог. Мы разослали его фото, взятое из личного дела в Парк-Райз.

Он подал мне увеличенную копию фотографии Байрона. Красивое лицо несколько портил слегка срезанный подбородок. Темные волосы были зачесаны набок. Фотографировался он в тридцать пять, но выглядел на снимке моложе.

— Это лучшая зацепка, что мы имеем, — признался Вулрич. — Я рассказываю тебе об этом, так как считаю, что ты имеешь право знать. Но хочу сказать тебе и еще кое-что: держись подальше от миссис Байрон. Мы посоветовали ей ни с кем не разговаривать, чтобы газетчики об этом не пронюхали. И, во-вторых, не связывайся больше с Джо Боунзом. Мы перехватили разговор по телефону одного из его парней, Рики. Так вот, он ругал тебя, на чем свет стоит за фокус, который ты сегодня выкинул, и клялся, что в следующий раз ты не выйдешь сухим из воды... А что твоя команда? Удалось вам что-либо раскопать? — он положил на стол деньги.

— Пока ничего. Я подумываю о медицинском факторе, может быть, не исключена патология на сексуальной почве. Если найдем что-либо существенное, я сообщу тебе. Хочу тебя спросить: какие наркотические средства были похищены из Парк-Райз?

— Гидрохлорид кетамина. Это средство близко к фенциклидину, — пояснил Вулрич. Я промолчал, что уже знаю об этом веществе. Если бы федералы узнали, что Морфи снабжает меня подобными подробностями, не сносить бы ему головы, хотя у них, должно быть, появились подозрения на этот счет. Вулрич помолчал и продолжил. — Этот препарат был обнаружен в телах Марии Агуиллард и ее сына. Убийца использовал его как обезболивающее средство, — он крутанул чашку на блюдце и подождал, пока она остановится ко мне ручкой.

— Берд, ты боишься этого типа? — тихо спросил он. — Я боюсь его. Помнишь наш разговор о серийных убийцах в тот день, когда я возил тебя на встречу с тетушкой Марией? Тогда мне казалось, что я перевидал их всех. Все эти убийцы — насильники, извращенцы, переступившие определенную черту, были настолько жалки, что в них все еще проглядывала человеческая природа, но этот тип...

Он проводил глазами семейство, проезжавшее мимо в экипаже. Кучер направлял лошадей и одновременно излагал свою версию истории появления площади Джексона. С краю сидел маленький темноволосый мальчик и молча рассматривал нас, положив подбородок на руку.

— Мы всегда страшились того, что может появиться кто-то, кем руководит более серьезный мотив, чем неудовлетворенность от секса или извращенный садизм. Берд, нас окружает культура боли и смерти, а большинство проживают жизнь, не понимая этого. Возможно, требовалось только время, чтобы среди нас появился некто, кому это оказалось понятнее, чем нам. Мир представлялся ему огромным алтарем, чтобы принести на нем в жертву род человеческий. И он уверовал в то, что должен из всех нас сделать пример.

— Ты считаешь, что это он и есть?

— "Я есть воплощенная Смерть, разрушающая миры". Так говорится в «Бхагавадгита», верно, Берд? Именно там так и сказано: «Я есть воплощенная Смерть». Может быть, он как раз и есть смерть в чистом виде?

Он направился к выходу. Я последовал за ним и вспомнил о пометке в блокноте, сделанной накануне вечером.

— Вулрич, у меня есть кое-что, — остановил его я и рассказал о ссылках на Книгу Еноха.

— Что это за книга Еноха? — с раздражением отозвался он на мои слова.

— Она относится к неканоническим книгам, библейским апокрифам. Мне кажется, он в некоторой степени знаком с ней.

— Берд, — Вулрич сложил мой листок и отправил в карман брюк. На лице его я заметил подобие улыбки, — иногда я просто разрываюсь на части: держать ли тебя в курсе происходящего или ничего тебе не сообщать.

Затем он поморщился вздохнул, словно показывая, что спорить нет смысла, и посоветовал:

— Не лезь на рожон, Берд, и своим друзьям передай то же самое, — и с этими словами затерялся в толпе прохожих.

Я постучал в дверь Рейчел, но ответа не последовало. Во второй раз мой стук был более настойчивым, и за дверью послышалось какое-то движение. Рейчел, завернутая в полотенце, открыла дверь. Ее волосы скрывал тюрбан из полотенца поменьше, лицо раскраснелось после душа, и кожа влажно блестела.

— Извините, я забыл, что вы собирались в душ.

Она улыбнулась и махнула мне рукой, приглашая войти:

— Присядьте пока. Я сейчас оденусь, и вы угостите меня ужином.

Она прихватила с кровати серые брюки с белой блузкой и белье из комода, после чего удалилась в ванную, но дверь не закрыла, чтобы мы могли переговариваться, пока она одевается.

— Можно спросить, что за препирательство происходило у меня в комнате? — поинтересовалась она.

Я подошел к балкону и стал смотреть на улицу внизу.

— То, что сказал Вулрич о Луисе, правда. Все не так просто, как может показаться, но в прошлом он убивал людей. Не уверен, что он занимается этим и теперь. Я ни о чем не спрашиваю, и не мне его судить.

Но я доверяю и Эйнджелу и Луису. Мне известны способности обоих, поэтому я и попросил их приехать.

Рейчел вышла из ванной, застегивая блузку. Мокрые волосы падали ей на плечи. Она высушила их ручным феном и немного подкрасилась. Я тысячу раз наблюдал, как это делала Сьюзен. Но теперь я смотрел на Рейчел, и во мне возникло странное ощущение близости. В моих чувствах к ней наметился маленький, но значимый сдвиг. Она села на постель, и помогая пальцем, сунула босые ноги в черные туфли. Когда она наклонилась, на ее оголившейся пояснице блеснули капельки влаги. Она перехватила мой взгляд и осторожно улыбнулась, боясь ошибиться, правильно ли она его поняла.

— Пошли? — сказала она.

Я придержал для нее дверь, и ее блузка коснулась моей руки, словно вода капнула на раскаленное железо.

Мы сидели в ресторане «Мистер Б» на Ройял-стрит в прохладной полутьме зала, отделанного красным деревом. Передо мной стоял нежный сочный бифштекс. Рейчел выбрала рыбу, и от обилия специй у нее сразу же захватило дух. Мы болтали обо всем понемногу: о спектаклях и фильмах, музыке и книгах. Как выяснилось, в 1991 году и она и я присутствовали на постановке «Волшебной флейты» в «Метрополитен-опера». И она и я в одиночестве. Я смотрел, как она пригубила вино. Отраженный свет играл на ее лице и плясал в зрачках, как лунная дорожка, если смотреть на нее с берега.

— Так вы часто следуете за малознакомыми мужчинами в дальние страны.

— Могу поспорить, что вы долго ждали, чтобы использовать этот ход, — улыбнулась она.

— Может быть, я все время им пользуюсь.

— Вот как. Тогда можно ждать, что это не последний ваш ход.

— Виновен. Каюсь: подумывал об этом.

Я почувствовал, что краснею и поймал в ее глазах нечто игривое, служившее прикрытием неуверенности, некой грусти, боязни обидеть и оказаться обиженной. Что-то во мне повернулось и выпустило когти, и я почувствовал, как меня царапнуло по сердцу.

— Извините, я почти ничего не знаю о вас, — тихо проговорила она.

Она погладила мою ладонь от запястьев до кончиков пальцев, нежно повторяя их линии и завитки на подушечках. Ее прикосновение было легким, как касание опавшего листа. Ее рука скользнула на стол, но кончики пальцев остались на моей руке, и она заговорила о себе.

Родилась она в Чилсоне, у подножия гор Адирондак. Отец ее был адвокатом, а мать работала в детском саду. За два дня до выпускного бала ее парень заболел свинкой, и с ней пошел брат ее лучшей подруги, который во время танцев попытался добраться до ее груди. А еще у Рейчел был брат старше ее на десять лет. Звали его Куртис. Пять лет он прослужил в полиции и погиб, не дожив двух недель до двадцати девяти лет.

— Его незадолго до этого назначили детективом в канцелярию шерифа. Все случилось даже не в его дежурство, — она говорила размеренным тоном, не быстро и не медленно, как будто рассказывала эту историю в тысячный раз, а до этого проследила и проанализировала все от начала до конца, отсекая маловажные детали, пока не осталось только самое основное, стержень истории гибели брата, самая суть потери.

— Произошло это днем во вторник в четверть третьего. Куртис шел на свидание с одной из своих девушек. У него всегда было по две-три девушки. Он неизменно пользовался успехом. У него в руках был букет розовых лилий, купленный в цветочном магазине неподалеку от банка. Он услышал крики, и вслед за этим из дверей банка выбежали двое вооруженных людей в масках: мужчина и женщина. Сообщник поджидал их в машине.

Куртиса заметили, когда он доставал пистолет. У обоих грабителей были обрезы, и они пустили их в ход, не колеблясь. Мужчина разрядил в него оба ствола, а, когда он лежал на земле, женщина прикончила его. Она выстрелила ему в лицо, а он был такой красивый, такой милый.

Она умолкла, и я понял, что эту историю она проговаривала только мысленно, что этот рассказ следовало хранить и не делиться им ни с кем. Иногда нам нужна наша боль. Это то, что принадлежит только нам и никому больше.

— Их задержали с тремя тысячами долларов. Это все, чем они смогли поживиться в банке, и столько стоил для них мой брат. Женщина-налетчица только за неделю до ограбления освободилась из тюрьмы. Кто-то решил, что она не представляет угрозы для общества.

Она допила вино, и я подозвал официанта. Пока он наполнял бокал, Рейчел молчала.

— Вот такая моя история, — наконец, снова заговорила она. — Теперь я пытаюсь понять проблему и иногда подбираюсь близко. И, если повезет, мне удастся предугадать события и уберечь от несчастья других. Иногда удается.

В этот момент я осознал, что крепко сжимаю ее руку. Я совершенно не помнил, как это произошло. И не выпуская ее руку из своей, я впервые за много лет заговорил о том времени, когда мы с матерью уехали из Нью-Йорка в штат Мэн.

— А мать сейчас жива?

Я покачал головой и начал рассказ:

— Так вышло, что я нажил себе неприятностей. К ним имел отношение местная «шишка» по прозвищу Папаша Хелмс. Дедушка с мамой решили, что мне лучше уехать и где-нибудь поработать летом, пока шум не уляжется. У друга дедушки был магазин в Филадельфии, и я там работал некоторое время: собирал полки, ночью занимался уборкой. Жил я в комнате над магазином.

Тем летом мама начала посещать сеансы физиотерапии для лечения защемленного нерва в плече, но, как выяснилось, ей поставили неверный диагноз.

У нее обнаружился рак. Мне кажется, она знала об этом, но продолжала молчать. Может быть, она рассчитывала, что сможет обмануть организм и протянет подольше, если откажется признавать болезнь. Но ее расчеты не оправдались, и хуже того, когда она выходила из кабинета физиотерапевта, у нее произошел коллапс легкого.

Я вернулся два дня спустя на автобусе фирмы «Грейхаунд», что работают на дальних рейсах. Не виделись мы около двух месяцев, но в палате я не узнал ее — так она изменилась. Мне пришлось сверяться с карточкой на кровати. После этого мама прожила шесть недель. Ближе к концу сознание ее полностью прояснилось. Думаю, такие случаи не редки, и начинает казаться, что больные идут на поправку. Как будто болезнь решила зло пошутить. В ночь перед смертью мать пыталась даже начертить план больницы, чтобы знать, куда идти, когда придет время выписываться.

— Извините, — сказал я, отхлебнув из стакана воды. — Не знаю, что меня вдруг потянуло на воспоминания.

Рейчел тепло улыбнулась и сжала мою руку.

— А что с вашим дедушкой?

— Умер восемь лет назад. Он оставил мне дом в штате Мэн, тот самый, что я все собираюсь и никак не могу привести в порядок. — Я отметил про себя, что она не спросила меня об отце. Думаю, все, что было известно, стало известно и ей.

Потом мы медленно шли по улицам, заполненным гуляющей публикой. Доносившаяся из баров музыка сливалась в единый поток, в котором время от времени удавалось различить знакомые мелодии. У дверей ее комнаты мы обнялись и постояли так немного, потом нежно поцеловались и пожелали друг другу спокойной ночи.

В ту ночь я спал очень спокойно, несмотря на Ремарра, Джо Боунза и трения с Вулричем. И мне казалось, что я все еще держу Рейчел за руку.

Глава 39

Я вышел на пробежку прохладным ясным утром. Меня сопровождал шум городского трамвая. Проехала мимо, направляясь к собору, свадебная машина с трепещущимися на крыше белыми лентами. Я двигался на запад по Норт-Рампарт и добежал до Пердидо, затем вернулся через район Квартер по Шартрез. Постепенно жара усиливалась и вместе с влажностью все сильнее давала о себе знать, так что возникало ощущение, словно бежишь с влажным теплым полотенцем на лице. Легкие старались качать воздух внутрь, а организм сопротивлялся, отказываясь такой воздух принимать. Но я не уступал и продолжал бег.

У меня вошло в привычку тренироваться три-четыре раза в неделю, в зависимости от времени года чередуя пробежки с упражнениями в тренажерном зале. Стоило мне на несколько дней отступить от режима, и на меня словно наваливалась тяжесть, сбросить которую можно было только физическими упражнениями.

В гостинице я принял душ и сменил повязку на плече. Оно немного побаливало, но раны начали затягиваться. Я занес в прачечную узел с бельем, поскольку не рассчитывал на такую задержку в Новом Орлеане и мой запас нижнего белья оказался на исходе.

Номер Стейси Байрон отыскался в телефонной книге. Фамилию после развода она не сменила, по крайней мере, в телефонной компании значилась под ней. Эйнджел с Луисом вызвались съездить в Бартон-Руж и выяснить, что удастся, у нее или о ней.

Детальное описание рисунков, которые она искала, Рейчел направила электронной почтой по двум адресам: двоим своим аспирантам в Колумбийский университет и в Бостон, отцу Эрику Уорду, который теперь вышел на пенсию, а в прошлом читал лекции в Новом Орлеане в университете Лойолы. Специализировался он на культуре эпохи Возрождения. Бесцельно слоняться, дожидаясь ответа, ей не захотелось, и она решила составить мне компанию и отправиться в Мэтери, где этим утром должны были состояться похороны Дэвида Фонтено.

В пути мы молчали. Хотя о растущей близости и о том, к чему это может привести, не было сказано ни слова, но и она и я хорошо сознавали это. Я заметил намек на понимание в ее взгляде, и она, возможно, прочитала то же самое в моих глазах.

— Итак, что еще ты хочешь обо мне узнать? — спросила она.

— Я почти ничего не знаю о твоей личной жизни.

— Кроме того, что я красива и чертовски умна.

— Конечно же, кроме этого, — с готовностью подтвердил я.

— Под личной жизнью ты имеешь в виду секс?

— Да, я не хотел выглядеть нахалом и выразился мягче. Но если тебе легче начать с возраста — пожалуйста. Ты вчера о нем мне ничего не сказала. А в сравнении с этим признанием все остальное уже пойдет как по маслу.

Она ухмыльнулась и показала мне кукиш, который я проигнорировал.

— Мне тридцать три, но при удачном освещении, выгляжу на тридцать, не больше. У меня есть кот и квартира с двумя спальнями в Нью-Йорке, в Верхнем Вест-Сайде, но постоянного друга у меня нет. Три раза в неделю я занимаюсь аэробикой, мне нравится китайская кухня и музыка в стиле «соул». Мой последний роман закончился шесть месяцев назад, и, по-моему ко мне возвращается девственность.

Я удивленно повел бровью.

— У тебя немного ошарашенный вид, — рассмеялась она. — Тебе надо больше бывать на людях.

— Да и тебе, кажется, это не помешает. Кто был твой друг?

— Он биржевой маклер. Мы встречались год,а потом решили съехаться и посмотреть, что из этого получится. Так как у него была одна спальня, а у меня две, то он переехал ко мне, а во второй спальне мы устроили общий кабинет.

— Послушать — настоящая идиллия.

— Так все и было. С неделю. Потом выяснилось, что он не выносит кота и не может спать со мной в одной постели, потому что я все время ворочаюсь и мешаю ему уснуть. А моя одежда стала пахнуть его сигаретами. Это и решило дело. Табаком провоняло все: мебель, постель, стены, еда, туалетная бумага; сигаретами пахло даже от кота. А потом он пришел как-то вечером и объявил, что влюбился в секретаршу, и через три месяца они уехали в Сиэтл.

— Я слышал, Сиэтл неплохой город.

— Черт бы его взял, этот Сиэтл. Что в ему провалиться.

— Ну, ты, по крайней мере, не жалеешь, что так вышло.

— Как ни странно, но что-то меня удерживает, не дает расспрашивать тебя. После того, что случилось, — она смотрела в окно и говорила, а меня неудержимо тянуло прикоснуться к ней, и слова ее усиливали это желание.

— Знаю, — я медленно протянул руку дотронулся до ее щеки, и почувствовал какая гладкая и слегка влажная у нее кожа. Она склонила голову, сильнее прижимаясь к моей руке. Но тут мы подъехали к воротам кладбища, и момент был упущен.

Ветви рода Фонтено жили в Новом Орлеане с конца девятнадцатого века, задолго до того, как сюда переселилась семья Лайонела и Дэвида. Поэтому на самом крупном кладбище города, расположенном между Мэтери-роуд и бульваром Понтчартрейн, семейство Фонтено имело большой фамильный склеп. Это кладбище, занимающее площадь сто пятьдесят акров, находилось на месте старого городского ипподрома. Для азартных игроков такое место последнего успокоения подошло бы наилучшим образом, даже если принять во внимание, что шансы выиграть всегда подтасовываются в пользу заведения.

Кладбища Нового Орлеана имеют отличительную особенность. В крупных городах большинство кладбищ тщательно ухожены, там отдается предпочтение скромным, неприметным надгробиям. В противоположность этому поколения усопших новоорлеанцев покоятся в вычурных гробницах и впечатляющих мавзолеях. При виде их напрашивалось сравнение с парижским кладбищем Пер-Лашез и Городом Мертвых в Каире. Сходство подкреплял вид усыпальницы рода Брансвид, имевшей форму пирамиды, вместе с ее стражем — сфинксом.

Конечно, формирование архитектурного стиля кладбища проходило не только под влиянием французских и испанских традиций в этой области, но было продиктовано практическими соображениями. Город располагался ниже уровня моря в пойме Миссисипи, и до развития современной системы осушения вырытые могилы быстро заполнялись водой. В этих условиях естественным решением становилось строительство надземных усыпальниц.

Когда мы подъехали, процессия уже вошла на территорию кладбища. Я поставил машину в стороне от основной массы, и мы с Рейчел прошли в ворота, минуя две полицейские машины. Глаза сидевших в ней людей скрывали темные очки. Вслед за отставшими от основной процессии мы прошли мимо вытянутой в длину гробницы Мориарти с четырьмя статуями у подножия, олицетворяющими Веру, Надежду, Милосердие и Память. И, наконец, перед нами оказалась усыпальница в греческом стиле с двумя дорическими колоннами и высеченной над входом надписью: «Фонтено».

Сказать точно, сколько членов семейства покоилось в фамильном склепе, не представлялось возможным. Согласно установившейся в Новом Орлеане традиции, тело оставляли в склепе на год и один день, после чего склеп вскрывался, останки переносились вглубь, а гниющий гроб удалялся, освобождая место для следующего. Большинство усыпальниц в Мэтери были переполнены.

Чугунные ворота с изображениями ангельских голов стояли открытыми, и небольшая группа родственников полукругом окружила склеп. Над остальными возвышался представительный мужчина в черном однобортном костюме с широким галстуком. Я предположил, что это и есть Лайонел Фонтено. Обветренное лицо приобрело каленый цвет. Морщины бороздили лоб и лучами разбегались от глаз. Темные волосы на висках тронула седина. Он был значительно выше среднего роста и плотно сложен, так что костюм на нем едва не трещал по швам.

Четверо мужчин с суровыми лицами, одетые в темные куртки и брюки, стояли за рядом родственников, под деревьями, выдерживая интервалы вокруг гробниц. Куртки топорщились от скрытых под ними пистолетов. Пятый охранник в наброшенном на плечи темном плаще повернулся к старому кипарису, и я успел заметить под складками одежды знакомые очертания автомата на основе модели М-16. Двое телохранителей стояли слева и справа от Лайонела Фонтено. Этот солидный дядя, как видно, не хотел испытывать судьбу.

Когда священник начал читать молитву из потрепанного молитвенника с отделанными золотом страницами, собравшиеся притихли. Среди них были и белые и темнокожие: белые — молодые мужчины в щегольских черных костюмах, а чернокожие — старые женщины в черных платьях с кружевами по вороту. Безветрие не позволяло словам священника разлетаться, и они эхом повторялись, отраженные от стен гробниц, отчего создавалось впечатление, что звучат голоса мертвых.

— Отче наш, иже еси на небесех...

Несущие гроб выступили вперед, с трудом продвигая его в склеп сквозь узкий вход. Когда он занял свое место, пара новоорлеанских полицейских появилась между двумя круглыми склепами футах в восьмидесяти к западу от гробницы Фонтено. Двое заходили с востока, и третья пара медленно приближалась с севера.

— Это что, их охрана? — проследила за моим взглядом Рейчел.

— Возможно.

— Да придет царствие Твое, да будет воля Твоя...

Мне стало не по себе. Конечно, их могли прислать, чтобы защитить процессию и не дать Джо Боунзу нарушить ритуал, но что-то во всем этом было не так. Мне совсем не нравилось, как они подходили. Форма сидела на них как-то неуклюже, и, казалось, им давят воротнички и жмут ботинки.

— И остави нам долги наша...

Люди Фонтено также заметили их, но не встревожились: пистолеты полицейских оставались в кобуре. Их отделяло от нас футов сорок, когда в лицо мне брызнуло что-то теплое. Круглолицая пожилая женщина до этого тихо плакавшая рядом со мной, вдруг резко качнулась в сторону и повалилась на землю. На виске ее темнела дыра от пули, и волосы вокруг быстро намокли. От склепа отлетел осколок мрамора, и место это окрасилось в алый цвет. Почти одновременно раздался звук выстрела, глухой, как от удара кулака в «грушу».

— Но избави нас от лукаваго...

Участники церемонии не сразу поняли, что происходит, и несколько секунд в оцепенении смотрели, как вокруг головы сраженной пулей женщины собирается лужа крови. Не раздумывая, я толкнул Рейчел в пространство между склепами и прикрыл собой. Кто-то вскрикнул, и люди стали разбегаться под пулями, со свистом ударяющимися в камень и мрамор.

Рейчел закрыла голову руками и сжалась в комок. Бросив взгляд через плечо, я заметил, как заходившие с севера «полицейские» разделились и достали из кустов у аллеи припрятанные там автоматические пистолеты. Это были штайры с глушителями, а пришли с ними люди Джо Боунза. Я видел, как одна из женщин пыталась найти защиту под крыльями каменного ангела, темная накидка хлестала ее по ногам. Ткань два раза всколыхнулась на плечах, и женщина упала ничком, широко раскинув руки. Она попыталась ползти, но накидка вспучилась еще раз, и она больше не шевелилась. Наконец опомнились люди Фонтено: послышались пистолетные выстрелы и треск автоматических очередей. Я достал свой «смит-вессон», как вдруг в просвете между гробницами возникла фигура в форме, двумя руками сжимающая автоматический пистолет. Я сразил его выстрелом в лицо.

— Но это же полицейские! — голос Рейчел терялся в грохоте стрельбы.

— Это люди Джо Боунза, — возразил я и сильнее пригнул ее к земле. — Они пришли прикончить Лайонела Фонтено.

Но этим их задача не ограничивалась. Джо Боунз намеревался посеять хаос, чтобы получить кровавую жатву. Он не только желал разделаться с Лайонелом Фонтено, ему хотелось, чтобы умерли и другие: женщины, дети, родственники Лайонела, его подвижники, а оставшиеся в живых должны были бы бояться Джо Боунза еще сильнее. Он решил нанести сокрушительный удар по семейству Фонтено и именно здесь, рядом с гробницей, где на протяжении поколений они хоронили своих усопших. Так мог поступить только человек, шагнувший за пределы разумного в освещенный огнем темный провал, и там кровь застлала ему глаза.

А за моей спиной послышался шум падающего тела. Я обернулся: рядом с Рейчел свалился на колени человек Фонтено — в плаще с автоматом. Кровь хлынула у него изо рта, и он упал головой к ее ногам. Она вскрикнула. Автомат валялся на траве рядом с ним. Я потянулся за ним, но меня опередила Рейчел: неистребимый инстинкт самосохранения брал свое. С широко раскрытыми глазами и ртом она выстрелила поверх распростертого телохранителя Фонтено.

Я подскочил к углу гробницы, целясь в том же направлении, но человек Джо Боунза уже был готов. Он лежал на спине, левая нога его судорожно вздрагивала" а на груди расплывалось кровавое пятно. Руки Рейчел дрожали, дико смотрели глаза. Автомат повалился у нее из рук, но ремень зацепился за руку, и она яростно старалась от него избавиться. Я видел, как люди, пригибаясь, бегут по проходам между склепами. Две белые женщины тащили за руки по траве чернокожего молодого человека. Белая рубашка на его животе краснела от крови.

Я решил, что первые выстрелы сделала группа, подходившая с юга. Трое из них были мертвы: двоих застрелили мы с Рейчел, а третий лежал у старого кипариса. Человек Фонтено успел прикончить его, прежде чем пуля настигла его самого.

Я помог Рейчел подняться и быстро перебежал с ней к потемневшему, запущенному склепу с проржавевшими воротами. Замок слетел от одного удара прикладом автомата. Она проскользнула внутрь, я вручил ей свой «смит-вессон» и велел дожидаться моего возвращения и не выходить, а сам я побежал, прячась за другие склепы, в восточном направлении, огибая гробницу Фонтено сзади. Я не знал, сколько зарядов осталось в трофейном автомате. Регулятор был установлен на трехзарядные очереди. В зависимости от емкости магазина, у меня в запасе оставалось от десяти до двадцати выстрелов.

Я почти добрался до памятника, увенчанного изваянием, изображающим спящего ребенка, и тут удар сзади по голове сбил меня с ног. Автомат выскользнул из моих рук. Кто-то нанес мне резкий удар по почкам, и боль прошила тело до плеча. Следующий удар в живот перевернул меня на спину. Я поднял глаза и увидел стоявшего надо мной Рики. Завитки волос, как змеиные кольца и маленький рост плохо сочетались с формой. Он потерял фуражку, и я заметил на его щеке ссадину от осколка камня. Дуло его пистолета смотрело мне в грудь.

Я пытался проглотить слюну, но горло, как будто стиснула чья-то рука. Я чувствовал под руками траву, а боль в боку, напоминала о том, что я пока еще жив. Рики целился мне в голову.

— Привет от Джо Боунза, — палец его напрягся, готовый нажать на курок, и в тот же момент голова Рики дернулась назад, он подался животом вперед, прогибаясь в спине. Пуля из его пистолета прошила траву у самой моей головы, а Рики упал на колени, кренясь набок, и свалился на землю, придавив мне левую ногу. На спине у него краснела дыра с неровными краями.

За упавшим Рики я увидел, как Лайонел Фонтено медленно опускает руку с пистолетом. Левая рука его была в крови и выше локтя на рукаве виднелась дырка от пули. От усыпальницы Фонтено к нам спешили двое телохранителей, стоявших на церемонии рядом с Лайонелом. Они мельком взглянули на меня и устремили взгляды на Фонтено. С запада нарастало завывание полицейских сирен.

— Лайонел, один ушел, остальные — покойники, — сообщил один из подошедших охранников.

— А наши потери?

— Трое убитых. Много раненых.

Рики пошевелился, слабо двигая рукой. Я чувствовал движение его тела, лежавшего на моей ноге. Лайонел Фонтено подошел ближе, постоял мгновение и выстрелил Рики в затылок. Он посмотрел на меня с нескрываемым удивлением и любопытством, затем поднял автомат и бросил его одному из своих людей.

— Теперь надо помочь раненым, идемте, — он повернулся, и, поддерживая раненную руку, пошел назад к фамильному склепу.

* * *

Я высвободил ногу из-под трупа Рики и с трудом поднялся. Сильно болели ребра. Я побрел туда, где оставил Рейчел. Зная, что у нее мой пистолет, приближался я медленно. Но в склепе Рейчел не оказалось.

Я нашел ее в пятидесяти ярдах от него, склонившуюся над молоденькой девушкой, почти ребенком. Услышав мои шаги, Рейчел схватила лежавший рядом пистолет и резко обернулась.

— Это я, осторожно. Как ты?

Она кивнула и положила пистолет на землю. Я заметил, что она прижимает руку к животу девочки.

— Как она? — спросил я, но ответ мне не понадобился. Все стало ясно, когда я взглянул на девушку через плечо Рейчел. Из раны сочилась темная, почти черная кровь. Ранение в печень. Девушка вся дрожала и скрипела зубами от боли. Шансов выжить у нее не было никаких. Вокруг нас из своих укрытий стали появляться люди. Одни рыдали, других била дрожь от пережитого потрясения. К нам бежали двое людей Фонтено с пистолетами.

— Нам нужно уходить, — я взял Рейчел за руку. — Полицейские не должны нас здесь застать.

— Я остаюсь, я не могу ее оставить.

— Рейчел, — позвал я. Она посмотрела на меня и поняла по моим глазам, что смерть девушки неминуема. — Мы не можем остаться.

Подбежали люди Фонтено. Один, помоложе, опустился на колени рядом с девушкой и взял ее за руку. Она стиснула его руку.

— Клара, — прошептал он. — Держись, Клара, держись.

— Рейчел, прошу, идем, — повторил я.

Она взяла руку молодого человека и приложила к ране на животе. Девушка вскрикнула.

— Держите так руку, пока не приедут врачи, — велела ему Рейчел.

Она подняла пистолет и протянула мне. Я поставил его на предохранитель и вернул в кобуру. Мы поторопились покинуть место бойни и шли, пока крики не приглушило расстояние, тогда я остановился, и она прижалась ко мне. Я обнял ее и поцеловал в макушку, вдыхая запах ее волос. Она сжала меня еще сильнее, и я охнул от боли в ребрах.

— Ты ранен? — сразу же отстранилась она.

— Получил по ребрам, только и всего. Ты сделала для этой девочки все, что могла, — я взял в ладони ее лицо.

Она кивнула, но губы ее дрожали. Для нее спасение девушки имело более глубокий смысл.

— Я убила человека, — сказала она.

— Он бы убил нас обоих. У тебя не оставалось выбора. Если бы ты не выстрелила первой, то была бы сейчас на его месте. И я бы, возможно, тоже был покойник.

Конечно, все мои слова были правдой, но пока ее это не могло утешить. Она плакала, а я крепко прижимал ее к себе, не обращая внимания на боль в ребрах, которая не шла ни в какое сравнение с ее душевными муками.

Глава 40

Много лет я ни с кем не говорил о Папаше Хелмсе до того вечера, когда, рассказывая Рейчел о прошлом, упомянул его. Мне не приходилось встречать человека безобразнее Папаши Хелмса. С конца шестидесятых до начала восьмидесятых в его подчинении находилась большая часть Портленда. Он строил свою неприметную для постороннего глаза империю постепенно, сначала занимаясь грабежом винных складов, а затем постепенно сосредоточив в своих руках торговлю наркотиками в трех штатах.

Папаша Хелмс весил никаких не меньше трехсот фунтов, а болезнь кожи оставила на его туше бугры, особенно заметные на лице и руках. Они имели темно-красный цвет и вместе создавали вид искажающей черты чешуи, так что Папаша Хелмс виделся окружающим словно сквозь красный туман. Он всегда носил костюмы-тройки и постоянно курил сигары на манер Уинстона Черчилля. Так что о приближении Папаши Хелмса становилось известно раньше его появления. И у кого хватало мозгов, тот успевал убраться с его пути подобру-поздорову.

Подлость и низость этого человека дополнялись уродством. Если бы не ум, озлобленность и склонность к насилию, он, может быть, жил бы себе в маленьком домишке где-нибудь в лесу и продавал бы елки на Рождество. Но его безобразие, казалось, было отражением духовной и нравственной порчи, той внутренней гнили, по сравнению с которой уродство кожи не казалось таким уж чудовищным. В нем жила ярость, бешеная злоба, обращенная на окружающий мир.

Мой дед, знавший Папашу Хелмса с юных лет, умел чувствовать переживания других. Будучи помощником шерифа, он заметил, что даже преступники, которых ему приходилось арестовывать, не видели в этом человеке ничего, кроме злой силы.

— Я раньше думал, что он такой из-за своего уродства, — сказал мне как-то дед. — Мне казалось, он ведет себя так, потому что безобразный и старается всем за это отомстить, — он сидел на веранде своего дома, где жила бабушка и мы с мамой после смерти отца. У его ног свернулся бассет-хаунд Док, названный в честь певца Дока Уотсона, потому что дедушке нравилась его песня «Альберта». Собака спала глубоким сном, время, от времени повизгивая, наверное, снились ему какие-то собачьи радости.

Дедушка отхлебнул из синей кружки кофе и поставил ее у ног. Док заворочался, сонно приоткрыл один глаз и, убедившись, что ничего интересного он не пропустил, снова вернулся к своим приятным сновидениям.

— Но оказалось, что дело не в этом, — продолжал дедушка. — С Папашей Хелмсом что-то не так, но я не пойму, что именно. Интересно, кем бы он стал, если бы не был такой жуткой образиной. Он мог бы стать и президентом Соединенных Штатов, если бы захотел и если бы люди смогли выносить его вид. Но Джон Кеннеди из него бы не получился. Он больше походил бы на Сталина, чем на Кеннеди. Тебе следует держаться от него подальше. Вчера ты получил суровый урок, жестокий урок от жестокого человека.

Я приехал из Нью-Йорка и считал себя крутым парнем, а еще очень сообразительным и шустрым и не сомневался, что в таком захолустье смогу справиться со всеми, если до того дойдет дело. Но я ошибся. Папаша Хелмс заставил меня это понять.

И вместе со мной урок получил Кларенс Джонс. Он жил с пьяницей отцом возле нынешней Молл-роуд. Кларенс был хорошим парнем, но умом не блистал. Таких ребят легко подбить на любые проделки. Мы дружили с ним год. Вместе стреляли из его духового ружья, в тягучие летние дни попивали пиво, позаимствованное из запасов его старика. Мы устали от безделья и всем доказывали это, даже Папаше Хелмсу.

Он купил старый захудалый бар на Конгресс-стрит и медленно переоборудовал его, чтобы превратить в первоклассное заведение. Но это было еще до возрождения портового района, до того, как там появились разные магазины и бары, где приезжающим толпами туристам свободно подают выпивку. Очень может быть, что Папаша чувствовал скорые преобразования и в преддверии грядущих перемен сменил окна в баре, заново перекрыл крышу и привез обстановку из какой-то старой церкви Белфаста.

В один из воскресных дней нам с Кларенсом все особенно наскучило и надоело, и мы, сидя на стене у наполовину отстроенного бара Папаши Хелмса, методично разбили все окна, швыряя камни в новые рамы. А в довершение разгрома мы взяли выброшенный туалетный бачок и втащили его через большое арочное окно в глубине строения, которое должно было, по замыслу Папаши Хелмса, перекрывать бар, как веер.

Я не видел Кларенса и не задумывался о последствиях нашего хулиганства. Но как-то вечером, когда мы с приятелем шли по улице, поливая купленное из-под полы пиво, нас схватили трое подручных Хелмса и поволокли к черному кадиллаку «эльдорадо». На руках щелкнули наручники, нам залепили рты, а глаза завязали грязными тряпками, после чего нас затолкали в багажник, заперли там и куда-то повезли. Мы лежали, прижатые друг к другу, и я чувствовал исходивший от Кларенса кислый запах пота, думаю, что от меня несло не лучше.

Но в багажнике пахло не только бензином, ветошью и потом двух подростков. Там воняло человеческими экскрементами, мочой и рвотой. Это был запах страха неотвратимой смерти, и я догадался, что мы далеко не первые, кого везли в багажнике этой машины.

В темноте казалось, что время остановилось, и я не мог определить, долго ли мы ехали, но наконец машина остановилась. Багажник открыли, и звезды засияли над нами, как обещание рая. Слева доносился шум прибоя, и воздух был соленый на вкус. Нас вытащили наружу и поволокли через кусты и дальше по камням. Я почувствовал под ногами песок, сзади захныкал Кларенс, но, может быть, я слышал не его, а собственные всхлипывания. Нас швырнули лицом в песок. Чьи-то руки рванули на мне рубашку, потом с меня сорвали остальную одежду от пояса и ниже. Я пытался вырваться, но меня сильно ткнули кулаком в поясницу, и я утих. С глаз моих сорвали тряпку, и я увидел, что надо мной стоит Папаша Хелмс. За ним виднелся силуэт массивного здания: это была гостиница «Блэк-Пойнт». Мы оказались за пределами Скарборо, на Западном берегу у залива Проутс Нэк. Если бы я мог повернуться, то увидел бы огни Оулд-Огард-Бич. Но как раз повернуться-то я и не мог.

Папаша Хелмс держал в обезображенной руке сигару и усмехался, глядя на меня. Его усмешка напоминала отблеск света на лезвии клинка. На нем был белый костюм-тройка. По жилету к золотым часам вилась змейкой золотая цепочка, у ворота белой рубашки — белый в красный горошек галстук-бабочка. Рядом со мной шаркал по песку, пытаясь подняться, Кларенс Джонс, но один из людей Папаши Хелмса, свирепый светловолосый громила по прозвищу Тигр Мартин, поставил ногу ему на грудь, и Кларенс снова оказался на песке. Я заметил, что его не раздели, как меня.

— Ты внук Боба Уоррена? — спросил Папаша Хелмс.

Я кивнул. Мне в нос набился песок, и я не мог вздохнуть полной грудью.

— А знаешь, кто я? — продолжал допрос Папаша Хелмс, пристально глядя на меня.

Я снова кивнул.

— Нет, не думаю, что ты знаешь, парень. Если бы ты знал, кто я такой, ты бы не устроил у меня погром. Конечно, если ты не круглый дурак, а это еще хуже, чем незнание.

На короткое время он перевел взгляд на Кларенса. И мне показалось, что я уловил в его глазах искру жалости. Кларенс был глуп, сомневаться в этом не приходилось. На короткое мгновение я посмотрел на Кларенса другими глазами. Мне вдруг показалось, что он один здесь чужой, а мы все пятеро — одна шайка и хотим сделать с ним что-то очень страшное. Но я не был с Папашей Хелмсом, и мысль о том, что должно произойти, вернула меня к действительности. Я кожей чувствовал песок и наблюдал, как Тигр Мартин вышел вперед с тяжелым на вид черным мусорным мешком. Он посмотрел на Папашу Хелмса, тот кивнул, и на меня вытряхнули содержимое мешка.

Там оказалась земля, но в ней кое-что еще: я почувствовал на себе тысячи лапок. Насекомые заползали мне в волосы, бегали по ногам, в паху. Он обследовали каждую складку, каждый изгиб моего тела. Я почувствовал их на веках крепко зажмуренных глаз, и тряхнул головой, стараясь сбросить. А потом они начали меня кусать. Я ощущал булавчатые уколы на руках, веках, ногах, даже пенисе — это перешли в наступление безжалостные муравьи. Они забрались ко мне в нос, и я чувствовал их укусы и там. Я извивался ужом, пытаясь задавить как можно больше маленьких мучителей, но с таким же успехом можно было стараться по песчинкам убрать с пляжа весь песок. Обливаясь слезами, я лягался, крутился, вертелся, а когда решил, что мне пришел конец, рука в перчатке ухватила меня за ногу и потащила к кромке воды. Мне освободили руки, и я ринулся в волны прибоя. Искусанное свирепыми муравьями тело так сильно чесалось и зудело, что в спешке его почесать я рывком отодрал от губ пластырь, не обращая внимания на боль из-за содранной кожи. Я окунулся с головой в набежавшую волну, но и тогда еще мне казалось, что крошечные существа продолжают суетливо бегать по моему телу, награждая напоследок укусами. Я кричал и плакал от боли и испуга. Мне было стыдно, больно, обидно и страшно, а вдобавок к этому чувствовал злость.

И потом еще, спустя несколько дней, я находил в волосах дохлых муравьев. Некоторые превышали по величине ноготь моего среднего пальца. Это были огненные муравьи, и у них были зазубренные загнутые вперед жвалы, похожие на клешни, чтобы захватывать кожу. Тело мое покрылось волдырями, похожими на бугры, уродовавшие кожу Папаши Хелмса, а ноздри внутри распухли и болели.

Я с трудом выбрался из воды на песчаный берег. Люди Папаши Хелмса ушли к машине, и у воды остались только мы с Кларенсом и Папаша Хелмс. Кларенса никто не тронул. По выражению моего лица Папаша Хелмс понял, что я обо всем догадался. Он усмехнулся, попыхивая сигарой.

— Мы разыскали твоего дружка прошлой ночью, — он положил толстую, воскового цвета руку на плечо Кларенса. Кларенса передернуло, но с места он не двинулся. — Он все сам выложил, нам не пришлось даже на него нажимать.

Мне вдруг стало так горько и больно из-за предательства друга, что на какое-то время я забыл об укусах, зуде и оставшемся ощущении бегающих по телу насекомых. Я посмотрел на Кларенса Джонса уже совсем по-другому, глазами взрослого человека. Он стоял, обхватив себя руками, и мелко дрожал, а в глазах отразилась душевная мука. Мне хотелось его возненавидеть, этого добивался и Папаша Хелмс, но вместо ненависти, я чувствовал пустоту в душе и даже нечто похожее на жалость.

А еще схожее с жалостью чувство испытывал я к самому Папаше Хелмсу, с его уродливой бугристой кожей и обвисшими складками жира. Ему пришлось наказывать мальчишек за разбитые стекла, но наказание было не только телесным, оно разрывало соединявшие их узы дружбы.

— Сегодня, парень, ты получил два урока. Во-первых, ты будешь помнить, что со мной шутить нельзя. А, во-вторых, узнаешь кое-что о дружбе. Настоящий твой друг — ты сам, потому что другие в конце концов предадут тебя. В конечном итоге мы все остаемся одни, — он повернулся и заковылял к машине через дюны и песчаный тростник.

Они уехали, оставив нас одних. Моя изорванная одежда намокла от соленой воды. За всю обратную дорогу мы не сказали друг другу ни слова, даже расставаясь у ворот дедушкиного дома. Кларенс ушел в ночь, и стук подошв его дешевых пластиковых сандалет четко отдавался в темноте. Этот случай разлучил нас навсегда. Я вычеркнул его из своей жизни и перестал думать о нем, а спустя пятнадцать лет он погиб, защищая от грабителей склад компьютеров в Остине, где работал охранником.

Вернувшись домой, я взял из аптечки антисептик и отправился в ванную. Там я разделся и принялся смазывать жидкостью укусы. Тело жгло. Потом я сел в пустую ванну и разрыдался. Там и нашел меня дедушка. Не сказав ни слова, он вышел и вернулся с красной миской, где была масса из соды с водой. Он смазал мои плечи, грудь, ноги и руки, и налил немного мне в горсть, чтобы я потер в паху. Затем дедушка закутал меня в простыню и усадил на стул в кухне. А еще он налил коньяку себе и мне. Помню, что это был первоклассный «Реми Мартэн». Я пил его довольно долго, и все это время мы просидели молча. Когда я поднялся, чтобы идти спать, он легонько пошлепал меня по голове.

— Жестокий человек, — повторил дедушка, допивая кофе. Он поднялся и вслед за ним встал пес. — Хочешь, пойдем вместе прогуляться с собакой?

Я отказался. Он пожал плечами и спустился с крыльца. Пес бежал впереди, тявкая и принюхиваясь и время от времени поглядывая назад, чтобы убедиться, что хозяин идет следом.

Папаша Хелмс отправился на тот свет через десять лет после этого случая. Когда он умер от рака желудка, выяснилось, что без его участия, прямого или косвенного, не обошлось более сорока убийств в разных местах, даже в далекой Флориде. В последний путь его провожала горстка людей.

Не знаю, почему мне вспомнился Папаша Хелмс, когда мы возвращались с места побоища в Мэтери. Возможно, я чувствовал часть его ярости в Джо Боунзе — неистребимую ненависть ко всему миру, происходившую из гнилой сердцевины его существа. Я вспомнил Папашу Хелмса, дедушку и уроки, которые они пытались мне преподать, но до сих пор я их полностью так и не усвоил.

Глава 41

За главными воротами кладбища суетились полицейские, собирая очевидцев и освобождая подход к ожидающим машинам скорой помощи. Телевизионщики уже были тут как тут и старались добиться интервью у выживших. Я держался поближе к тому человеку Лайонела Фонтено, которому он отдал автомат. Мы двигались за ним под углом к воротам до пролома в кладбищенской ограде. Он прошел сквозь него на дорогу, сел в поджидавший «линкольн» и уехал, а мы с Рейчел перелезли через ограду и вернулись к нашей машине. Она стояла в стороне от главного входа, и наш отъезд не привлек внимания.

— Как такое могло случиться? — тихо спросила Рейчел, когда мы направились обратно в город. До этого мы все время молчали. — Там должна была быть полиция. Кто-то же должен был их остановить... — голос ее прервался, и весь остальной путь она не произнесла ни слова. Я ее не тревожил.

Существовало несколько возможных версий случившегося. Во-первых, кто-то совершил роковую оплошность, направив в Мэтери недостаточное количество полицейских, наивно полагая, что Джо Боунз не посмеет напасть на Лайонела Фонтено на похоронах его брата в присутствии свидетелей. Оружие принесли и припрятали накануне поздно ночью либо ранним утром, а кладбище перед церемонией осмотрено не было. Не исключено, что сам Лайонел предупредил полицейских и репортеров, чтобы они держались подальше и не превращали похороны в спектакль. Возможно также, что Джо Боунз подкупил или припугнул часть или всех полицейских в Мэтери, и они отошли в тень, предоставив людям Боунза свободу действий.

В гостинице я отвел Рейчел в мой номер, чтобы не оставлять ее в таком состоянии наедине с иллюстрациями, которыми были увешаны стены ее комнаты. Она сразу ушла в ванную и закрыла за собой дверь, затем зашумела вода. Пробыла она в ванной довольно долго.

Наконец Рейчел появилась, закутанная до пят в большое белое полотенце. Покрасневшими от слез глазами она взглянула на меня, подбородок ее дрогнул, и бедняжка снова расплакалась. Я обнял ее, поцеловал в макушку, потом в лоб, щеки и губы. У Рейчел были мягкие теплые губы, они ответили на поцелуй, и сладкая боль пронзила меня, когда она коснулась языком моего языка. Не в силах справиться с возбуждением, я тесно прижал ее к себе, сдернув укрывавшее ее полотенце. Ее рука расстегнула ремень и молнию и скользнула внутрь... И сразу стало нечем дышать, и волна давно забытого восторга накрыла меня с головой. Кажется, я даже застонал, когда, повинуясь страстному порыву, впивался в нее ненесытными жадными поцелуями, и она возвращала мне их, с силой прижимаясь ко мне, скользя по мне нежной щекой, трепещущей грудью, горячим бедром. В какой-то момент она сорвала с меня рубашку, потом быстрыми поцелуями покрыла шею и прошлась языком по груди и вокруг сосков. Не в силах больше сдерживаться, я упал на кровать, увлекая ее, и оказался на ней.

У нее были небольшие упругие груди и чуть широковатые бедра с маленьким клинышком волос между ними. И еще у нее был сладкий вкус. Он навсегда останется со мной — вкус неистовых поцелуев, которыми я покрывал ее всю. Она, задыхаясь, стонала и бормотала что-то бессвязное, извиваясь и дрожа в предчувствии волны наслаждения, поднимавшейся из глубины ее естества. В момент пика ее спина выгнулась, ноги обхватили мои бедра, и мы замерли, отдавшись этой волне — она затопила нас и стоном блаженства выплеснулась наружу. Мне показалось, что меня никогда не любили с такой силой и страстью.

Потом она уснула, а я потихоньку встал, оделся и достал из ее сумочки ключи. Босой я прошел по галерее до ее номера, вошел и закрыл дверь. Некоторое время я стоял перед рисунками на стене. Рейчел купила большую папку с бумагой для рисования, чтобы делать зарисовки вариантов. Я взял из папки два листа, соединил и прикрепил к стене, а потом взял фломастер и стал писать, окруженный изображениями анатомированного Марсия и фотокопиями снимков с места убийства тетушки Марии и Ти Джина.

В одном из углов я написал имена Дженнифер и Сьюзен. Выводя имя жены, я почувствовал нечто похожее на сожаление и вину, но постарался об это не думать и продолжал писать. В другом углу я поместил имена тетушки Марии, Ти Джина и немного в стороне от них — Флоренс. Третий угол заняло имя Ремарра, а в четвертом я поставил вопросительный знак и рядом обозначил: «неизвестная девушка». В центре я написал: «Странник» и прочертил из центра несколько лучей, соединяющих преступника и каждую из жертв, потом попытался собрать воедино все, что знал об убийце.

В законченном виде мой перечень фактов выглядел так: программа или блок, синтезирующие голос; Книга Еноха; знание преступником греческой мифологии и ранних трудов по медицине; знакомство с методами полицейского расследования и наблюдение за его ходом — об этом говорила Рейчел в своем анализе после смерти Дженнифер и Сьюзен, доказательством служил и тот факт, что Странник знал о прослушивании федералами моего мобильного телефона, и, кроме того, следствием его осведомленности стало убийство Ремарра. Сначала я предположил, что Ремарр был убит, потому что Странник увидел его в доме Агуиллардов. Но потом мне пришло в голову, что Страннику не хотелось задерживаться на месте преступления, да и вряд ли он видел там Ремарра. Скорее всего, об оставленном Ремарром отпечатке убийце стало известно позднее из своих источников, и уж потом ему каким-то образом удалось разыскать злосчастного мафиози.

Затем я добавил предположения общего порядка: убийца мужчина, белый, возраст его между двадцатью и сорока; он проживал в Луизиане, когда было совершено убийство Агуиллардов и Ремарра; на нем был халат или комбинезон, чтобы не испачкать в крови свою одежду; он знал о свойствах кетамина и мог достать этот препарат.

Я соединил линией Странника с Агуиллардами, так как убийца знал, что тетушка Мария рассказывала о своих видениях, а вторая линия связывала его с Ремарром. Я прибавил пунктирную линию к Дженнифер и Сьюзен и написал: «Эдвард Байрон», и рядом знак вопроса. И вдруг меня что-то подтолкнуло, и я провел третий пунктир и вписал имя Дэвида Фонтено между Агуиллардами и Ремарром. Основывался я на связи с Хани-Айлендом и вероятности того, что Странник мог выманить Фонтено на болота, а затем дал знать Джо Боунзу, что там будет Дэвид Фонтено.

Тогда напрашивался вывод, что убийца входил в число людей, известных семье Фонтено. В заключение я написал на отдельном листе имя Эдварда Байрона и приколол его рядом с основной композицией.

Я присел на край кровати и, вдыхая витающий в воздухе комнаты запах Рейчел, стал рассматривать свои записи, мысленно вертя их так и эдак в надежде найти нужную зацепку. Однако ничего у меня не получалось. Но перед тем, как отправиться к себе дожидаться возвращения Эйнджела с Луисом из Батон-Руж, я сделал одно добавление: соединил тонкой линией имя Дэвида Фонтено со знаком вопроса, представляющим неизвестную девушку, погибшую на болотах. Я не знал тогда, что этой линией значительно сокращаю расстояние до царства Странника.

* * *

Я вернулся в свою комнату и сел у балкона, наблюдая за Рейчел. Она спала тревожным сном: глаза быстро двигались под закрытыми веками, раз или два она застонала, отталкивая во сне кого-то, ноги под одеялом ерзали по простыни. Но тут в коридоре послышались голоса Эйнджела и Луиса. В тоне первого сквозило сильное раздражение, а второй по обыкновению оставался невозмутимым, но в голосе его слышались иронические нотки.

Я открыл дверь раньше, чем они постучали, и предложил поговорить у них. Они ничего не знали о бойне в Мэтери, поскольку, по словам Эйнджела, радио в машине они не включали. Губы его побелели, а лицо было пунцовым от злости. Таким мне видеть Эйнджела еще не приходилось.

Перепалка продолжилась и в номере. Похоже, в процессе беседы эффектная блондинка Стейси Байрон, сумевшая и в сорок с небольшим сохранить умопомрачительную фигуру, положила глаз на Луиса, и тот в некотором смысле ответил на ее благосклонность.

— Успокойся, я лишь старался выудить из нее побольше сведений, — Луис покосился на Эйнджела, губы его смешливо подрагивали. Кажется, ему даже льстила эта вспышка ревности.

— Да уж, старался ты здорово! — взорвался Эйнджел. — Только интересовали-то тебя номер ее лифчика да размер задницы!

Луис выкатил глаза, изображая недоумение, чем еще больше подлил масла в огонь. Мне даже показалось, что Эйнджел готов его ударить: сжав кулаки, он сделал шаг в сторону приятеля, но вовремя взял себя в руки и сдержался.

Мне стало жаль Эйнджела. Я не верил, что за ухаживанием Луиса за Стейси Байрон стояло что-то большее, чем естественная реакция на знаки внимания и искренняя уверенность, что таким образом ему скорее удастся разговорить бывшую жену Эдварда Байрона, но в то же время я знал, как много значил Луис для Эйнджи. Прошлое обоих было темным и тяжелым, но я знал о таких моментах в жизни Эйнджела, о которых Луис, как мне думается, иногда забывал.

Попав в тюрьму на Рикерс-Айленд, Эйнджел привлек к себе внимание одного типа по имени Уильям Вэнс. Во время разбойного нападения этот Вэнс убил лавочника-корейца, за что и заработал срок, но у полиции были подозрения, что он изнасиловал и замучил до смерти пожилую женщину в Ютике, а также, возможно, имел отношение к похожему убийству в Делавэре. Убедительных доказательств полиция представить не могла, но, как только появилась возможность засадить Вэнса в тюрьму за убийство корейца, окружной прокурор, надо отдать ему должное, этот шанс не упустил и упрятал мерзавца за решетку.

Так вот, этот негодяй Вэнс вбил себе в голову, что ему нужна смерть Эйнджела. До меня дошел слух, что Вэнс домогался Эйнджела, и тот за это вышиб ему в душевой зуб. Но никогда не знаешь, что может взбрести в голову таким типам, как Вэнс, у которых разум замутнен ненавистью и похотью. После стычки Вэнсу уже казалось мало добиться Эйнджела, он жаждал его убить, а перед этим как следует помучить. После недели пребывания в тюрьме стало ясно, что Эйнджелу не удастся протянуть там и месяца.

У Эйнджела не было товарищей в тюрьме, да и на свободе их было не густо, поэтому он позвонил мне. Я знал, как много ему стоило переломить себя. У него была своя гордость, и в других обстоятельствах он нашел бы способ решить дело, не вмешивая в это полицейского. Но Вэнс, с его вытатуированными на руках окровавленными ножами и паутиной на груди, представлял далеко не декоративную угрозу.

Я сделал все, что смог. Достал дело Вэнса и снял копии с протокола его допроса в связи с убийством в Ютике и другими схожими эпизодами. Я сделал копии собранных против него улик и показания свидетельницы, которая отказалась от своих слов, после того как Вэнс пригрозил насилием и смертью ей и ее детям, если она решится свидетельствовать против него в суде. Затем я отправился в Рикерс.

Наш разговор с Вэнсом происходил через прозрачную перегородку. Под левым глазом у него появилась татуировка тушью еще одной, третьей, слезы — каждая означала отнятую жизнь. Сзади на шее виднелся силуэт паука. Я поговорил с ним тихо-мирно десять минут и предупредил, что, если с Эйнджелом случится хоть что-нибудь, я постараюсь, чтобы в тюрьме все до последнего зека узнали, что Вэнс на волосок от обвинений в извращенных убийствах на сексуальной почве беззащитных пожилых женщин. Ему оставалось по меньшей мере пять лет до того, как он мог рассчитывать на условное освобождение. Если бы в тюрьме узнали, в чем он подозревается, эти пять лет ему пришлось бы провести в одиночке или в специальной камере, иначе его очень скоро отправили бы на тот свет. Но даже в изоляторе Вэнсу пришлось бы каждый раз проверять, не подмешано ли в еду толченое стекло, а еще молиться, чтобы конвоир ни на минуту не ослабил бдительность, выводя его на ежедневную прогулку или по пути к тюремному врачу, на прием к которому он запросится, когда напряжение станет невыносимым.

Вэнс все это прекрасно знал и, тем не менее, спустя два дня после нашего разговора попытался кастрировать Эйнджела ножом. Дело закончилось бы для него совсем плачевно, но Эйнджел очень удачно и вовремя двинул Вэнса каблуком по колену, хотя разъяренный насильник, падая, успел все же резануть его, и Эйнджелу наложили двадцать швов на живот и бедро.

Следующим утром неизвестные навалились на Вэнса в комнате для умывания и влили в него раствор моющего средства, предварительно вставив в рот гаечный ключ, чтобы не закрылся. Отрава выжгла Вэнсу все внутренности, он едва выжил. На всю оставшуюся жизнь он превратился в развалину и по ночам завывал от боли. Все это сделал один мой телефонный звонок, и теперь мне приходится с этим жить.

После освобождения Эйнджел сошелся с Луисом. Не знаю точно, как нашли друг друга эти два одиноких человека, но их союзу уже шесть лет. Эйнджел нуждался в Луисе, и Луису по-своему не меньше был нужен Эйнджел. Но иногда мне казалось, что основной вес в их отношениях лежит на Эйнджеле. В союзе двух мужчин или мужчины и женщины в конечном итоге один из партнеров испытывает более глубокое чувство, и обычно из-за этого ему или ей приходится страдать.

Оказалось, что Эйнджелу с Луисом не удалось выведать у Стейси Байрон ничего существенного. С фасада за домом следили федералы или местные полицейские, но приятели зашли со двора. Блистая улыбкой и осанкой завсегдатая фитнес-клуба, Луис сообщил ей, что они проверяли ее сад. В течение следующего часа разговор шел о ее бывшем муже и о том, как часто Луис тренируется и были ли у него белые женщины. С этого момента Эйнджел начал злиться по-настоящему.

— Она говорит, что не видела его месяца четыре, — рассказывал Луис. — И в последнюю их встречу они не разговаривали долго. Он спросил, как она, как дети и захватил с чердака кое-что из своих старых вещей. У него был пакет с фирменной эмблемой одного из магазинов в Опелоусесе, и теперь федералы перенесли поиски туда.

— Она знает, почему разыскивают ее мужа?

— Нет. Как они ей объяснили, он мог бы им помочь сведениями по каким-то нераскрытым преступлениям. Но она не тупая, и я постарался выведать у нее побольше. Как она говорит, его всегда интересовала медицина, и ему одно время хотелось стать врачом, хотя образования для этого он не имел никакого.

— А ты не спросил, смог бы он, по ее мнению, ее убить?

— Мне и спрашивать не пришлось. Когда они спорили из-за условий развода, он грозился ее прикончить.

— А она запомнила, что он тогда сказал?

— Угу, — кивнул Луис. — Он пообещал содрать шкуру с ее паршивой рожи.

* * *

Эйнджел и Луис расстались, не помирившись. Эйнджел удалился в комнату Рейчел, а Луис уселся на балконе, и Новый Орлеан окружил его своими запахами и звуками, но приятными из них были далеко не все.

— Я бы не прочь перекусить, — признался Луис. — А ты как?

Мне казалось, он настроен поговорить, но я еще ни разу не оставался в обществе одного Луиса без Эйнджела.

Надо было проведать, как там Рейчел. В постели ее не было, а в ванной шумела вода. Я негромко постучал.

— Открыто, — ответила она.

Я вошел и увидел ее, прикрывающуюся занавеской.

— Тебе идет, — одобрил я. — В этом сезоне прозрачная пленка — последний писк.

Выглядела она неважно. Сон не освежил ее. Под глазами остались черные круги, и вид у нее был усталый и болезненный. Она улыбнулась вымученной улыбкой.

— Хочешь, пойдем куда-нибудь поедим?

— Мне есть не хочется. Я немного поработаю, а потом проглочу пару таблеток, чтобы поспать хорошенько, без снов.

Я сказал, что мы с Луисом собираемся пойти перекусить, и вернулся к Эйнджелу. Он просматривал набросанные Рейчел заметки.

— Много пустых мест, — кивнул он на листок с моей схемой на стене спальни.

— Некоторые детали надо еще выяснить.

— Ага, например, кто это сделал и почему, — криво усмехнулся Эйнджел.

— Ну, зачем же зацикливаться на мелочах, — в тон ему ответил я. — Как ты, ничего?

Он кивнул.

— Что-то все это, — он махнул рукой на рисунки, развешанные по стене, — начинает на меня действовать.

— Мы с Луисом идем перекусить. Ты с нами?

— Нет, я вам только аппетит испорчу. Луис в твоем распоряжении.

— Большое спасибо, приму к сведению. А ты пока присмотри за Рейчел, хорошо? Ей сегодня не сладко. Я буду напротив.

* * *

Мы с Луисом сидели в ресторане «У Феликса» на углу Бербон-стрит и Ибервилл-стрит. Туристы больше жаловали заведение напротив, где в ладьях из французского хлеба подавали красную фасоль и рис с пряностями, либо отправлялись в классический французский ресторан, такой как «Нола». В «Феликсе» кормили попроще, но добротно и сытно.

Луис заказал устриц и ел их с подливкой, запивая пивом, а я выбрал картофель фри, цыпленка и минеральную воду.

— Официант думает, что ты красотка из балета, — заметил Луис, когда я отхлебнул воды. — Если бы в городе был балет, он бы стал выпрашивать у тебя билеты.

— Кто о чем думает, — ответил я, — а ты не соответствуешь стереотипу и путаешь все карты. Может быть, тебе нужно держаться жеманнее.

Он усмехнулся и поднял руку, чтобы заказать еще пива. Заказ прибыл немедленно. Официант убедился, что у нас есть все, что нужно, и постарался не задерживаться у нашего столика. И другие посетители предпочитали идти к своим местам кружным путем, подальше от нас, а те, кому пришлось с нами соседствовать, старались побыстрее разделаться с едой. А все из-за Луиса: его словно окружало облако потенциальной угрозы, более того, возникало чувство, что угроза может материализоваться, причем произойдет это не в первый раз.

— А как насчет твоего друга Вулрича? — спросил Луис, запивая еду пивом. — Ты ему доверяешь?

— Даже не знаю. У него свои планы.

— Он из ФБР. А у них всегда свой интерес, — Луис смотрел на меня изучающим взглядом. — Знаешь, если бы ты в связке с ним пошел в горы и повис бы над пропастью, мне думается, он бы обрезал веревку.

— Ты — циник.

— Если бы мертвые могли говорить, они бы назвали всех циников реалистами, — снова скривил губы в усмешке Луис.

— Если бы мертвые могли говорить, они бы посоветовали нам заниматься больше сексом, пока мы на это способны, — я ткнул вилкой в картошку. — У федералов есть на тебя что-нибудь?

— Разве что подозрения, и ничего больше. Но не об этом теперь речь.

Он смотрел на меня не мигая, и во взгляде его не осталось тепла. Если бы Луис почувствовал, что Вулрич подобрался к нему слишком близко, он убил бы его и после не мучался бы угрызениями совести. Такая вот мысль пришла мне в голову в этот момент.

— А почему Вулрич нам помогает? — спросил Луис.

— Я тоже об этом думал, — признался я. — И ничего определенного не придумал. Частично его помощь можно объяснить необходимостью находиться в курсе всего происходящего. Снабжая меня информацией, он имеет возможность контролировать степень моего участия.

Но этим дело не ограничивалось. Луис не ошибся. Вулрич следовал своим планам и интересам. В нем существовала скрытая глубина, но у меня о ней имелось только отдаленное представление. Вот так колебание цвета воды на поверхности океана дает понять, что внизу скрыты крутые склоны и бездонные пропасти. Он был не из тех, с кем легко и просто. Наши дружеские отношения складывались на его условиях. За время нашего знакомства от него, случалось, месяцами не приходило известий. Он компенсировал такие перерывы странной преданностью, создавая ощущение, что он никогда не забывает тех, кто ему близок, даже исчезая на некоторое время из их жизни.

Но на службе он вел себя жестко. Должности заместителя начальника отдела Вулрич добился, подсиживая других, присоединяя свое имя к ответственным операциям и вставляя палки в колеса тем, кто стоял на его пути. Его честолюбие не знало пределов, и, возможно, он рассчитывал, что поимка Странника откроет ему дорогу дальше наверх: к должности начальника отдела, помощника начальника отдела в управлении и, может быть, он надеялся в будущем стать первым кандидатом на пост начальника отдела в управлении. Он уже позаботился о том, чтобы отстранить от расследования местную полицию, и постарался ограничить до минимума мое участие, в то же время снабжая меня информацией, чтобы я оставался в курсе событий. Давление на него было велико, во, если ему удастся довести дело Странника до победного конца, в Бюро его ожидали радужные перспективы.

Я тоже должен был сыграть в этой истории определенную роль. Вулрич это знал и был настроен максимально использовать наши дружеские отношения, чтобы довести дело до конца.

— Мне кажется, он сделал из меня наживку и ждет с удочкой в руках, — высказал я свои предположения Луису.

— Как, по-твоему, он многое скрывает? — Луис допил пиво и с удовольствием почмокал губами.

— Он похож на айсберг: над поверхностью находится только треть от массы глыбы. Если федералам что-то известно, они не станут делиться информацией с местной полицией, и Вулрич наверняка скроет ее от нас. Здесь разворачиваются еще какие-то события, но об этом известно только Вулричу и небольшому кругу федералов. Ты играешь в шахматы?

— Играю... по-своему, — сухо проговорил Луис. Я попробовал, но не смог представить, как он это делал.

— Вся эта история напоминает шахматную партию, — продолжал я. — Но разница в том, что ход другого игрока мы замечаем, когда оказывается взятой одна из наших фигур. А остальное время игра идет вслепую.

Луис жестом попросил счет. На лице официанта отразилось облегчение.

— А что наш мистер Байрон?

Я пожал плечами. Как ни странно, происходящее словно отдалилось от меня. С одной стороны, сказывалось наше участие в расследовании на второстепенных ролях, а с другой — мне самому требовалась эта отдаленность: необходима была некоторая дистанция, чтобы поразмыслить. Отчасти причина тому моя близость с Рейчел и странное чувство вины перед памятью Сьюзен.

— С Байроном нет пока ясности.

Мы только начинали составлять образ Байрона, как будто он фигура в центре мозаики, к которой могут подойти другие элементы головоломки.

— Постепенно мы разберемся, какова его роль в этом. Но сначала я хочу выяснить, что видел Ремарр в вечер убийства тетушки Марии и Ти Джина. А еще мне хочется понять, почему Дэвид Фонтено оказался один на Хани-Айленд.

Было ясно, как день, что Лайонел Фонтено выступит против Джо Боунза. Джо отлично это понимал и потому рискнул устроить бойню на кладбище в Мэтери. Как только Лайонел окажется в своих владениях, людям Боннано будет его не достать. Следующий ход был за Лайонелом.

Нам принесли счет. Я расплатился, а Луис оставил двадцать долларов чаевых — больше, чем стоил весь заказ. Официант смотрел на банкноту такими глазами, словно опасался, что изображенный на ней Эндрю Джексон укусит его, если он осмелится взять эти деньги.

— Думаю, у нас на очереди беседа с Лайонелом Фонтено, а потом и с Джо Боунзом, — сказал я, когда мы выходили из ресторана.

Луис усмехнулся:

— Джо не очень-то горит желанием говорить с тобой после того, как его парень старался тебя прикончить.

— Могу себе представить, — согласился я. — Но нам, возможно, поможет Лайонел Фонтено. Как бы то ни было, если Джо не желает снова видеть меня, то можешь не сомневаться, что и от твоего появления он не будет в восторге, это ясно, как дважды два. Тебе могут еще понадобиться твои миниавтоматы.

Мы возвращались в гостиницу пешком. Конечно, вечером улицы Нового Орлеана не лучшее место для прогулок, но я не волновался за нашу безопасность: едва ли кто-то отважился бы потревожить нас с Луисом.

И оказался прав.

Глава 42

На следующее утро я встал поздно. Рейчел ночевала у себя. Я постучал к ней, и она хриплым усталым голосом ответила, что полежит еще немного, а когда почувствует себя бодрее, съездит снова в университет Лойолы. Я оставил ее на попечение Эйнджела с Луисом и уехал.

Я все еще находился под впечатлением произошедшего в Мэтери. Потрясение оказалось слишком сильным, и новая встреча с Джо Боунзом не вызывала энтузиазма. Меня терзало чувство вины за то, что я втянул Рейчел в эту историю и ей выпали такие переживания. Необходимо было, пусть на короткое время, уехать из Нового Орлеана, чтобы развеяться и попытаться взглянуть на ситуацию под иным углом. В закусочной на Сент-Питер я подкрепился гумбо и поспешил поскорее покинуть город.

Морфи жил приблизительно в четырех милях от Сесилии и в нескольких милях к северо-западу от Лафайета. Он купил и теперь отстраивал плантаторский дом у маленькой речушки. Это был уменьшенный вариант классических старых домов Луизианы постройки конца девятнадцатого века. В его очертаниях чувствовалось влияние французского колониального и европейского стилей, а также своеобразие Вест-Индии.

Дом имел несколько необычный вид. Основное жилое пространство находилось выше расположенного над землей подвального помещения, служившего ранее кладовой и защищавшего здание от подтопления. Эта часть дома была выполнена из кирпича. Морфи уже обновил арочные проемы с рамами, украшенными, по всей видимости, ручной резьбой. Стены верхнего, жилого, этажа вместо обычных обшивочных досок или штукатурки покрывали деревянные рейки. Частично перекрытая двускатная крыша простиралась и над галереей.

Я позвонил Морфи и предупредил о своем приезде. Он вернулся со службы незадолго до меня. Я застал его во дворе за домом, где он на свежем воздухе работал со штангой.

— Как тебе дом? — спросил он, прервавшись.

— Что надо, но поработать тебе еще придется.

Он крякнул, завершая тренировку, и я поставил штангу на упоры. Морфи поднялся и потянулся.

— Это здание выстроил один француз в 1888 году, — глядя на дом с нескрываемым восхищением, пояснил он. — Француз тот знал, что делает. Дом расположен по оси восток-запад с фасадом на юг, — он сопровождал объяснения движением рук. — Он спроектировал дом на европейский манер, чтобы зимой его обогревали падающие под малым углом солнечные лучи. А летом солнце бывает в доме только утром и вечером. Большинство домов в Америке строились наобум, как нравилось хозяевам. Дешевое топливо нас избаловало. А потом арабы закрутили гайки, и народ снова стал задумываться, прежде чем что-то строить, — он рассмеялся. — Но здесь солнце жарит все время, так что не знаю, есть ли прок в таком проекте, как этот.

Морфи принял душ, и мы сидели вместе на кухне и разговаривали, пока Эйнджи готовила еду.

Смуглая, худенькая Эйнджи была значительно ниже своего мужа. Каштановые с рыжинкой волосы водопадом падали на свитер. Она преподавала в начальной школе и в свободное время занималась живописью. Ее полотна, выполненные в духе импрессионизма, украшали стены в доме.

Морфи сидел с бутылкой пива, я пил содовую, а Эйнджи время от времени отрывалась от дела, чтобы пригубить бокал с белым вином. Она разделала куриные грудки и занялась заправкой.

Гумбо, национальное блюдо кейджанов, готовится с загустителем из поджаренной на масле муки. Сначала Эйнджи налила на разогретую чугунную сковороду арахисового масла, добавила равное количество муки и, помешивая, постепенно довела смесь от светло-бежевого до темно-шоколадного цвета, затем она сняла сковороду с огня и оставила остывать, периодически помешивая.

Я помог Эйнджи нарезать лук, зеленый перец и сельдерей. Она немного потомила все это в масле, затем приправила тмином, орегано, паприкой с кайенским перцем и солью с луком и чесноком; за приправами последовала нарезанная толстыми кусками чоризо — испанская сырокопченая колбаса. Потом она положила в готовящееся кушанье курятину, еще специй, и кухня заполнилась их ароматом. Через полчаса Эйнджи разложила по тарелкам белый рассыпачатый рис и полила его сверху густым душистым гумбо. Мы ели молча, наслаждаясь изумительным вкусом и очарованием тихого летнего вечера.

После ужина, когда посуда была убрана и Эйнджи отправилась спать, я рассказал Морфи о Рэймонде Агуилларде и девушке, привидевшейся ему на Хани-Айленд, а еще о снах тетушки Марии и высказал предположение, что гибель Дэвида Фонтено на Хани-Айленд, возможно, связана каким-то образом с той девушкой.

Морфи долго сидел молча. Он не стал иронизировать по поводу призраков и веры старой женщины в реальность слышавшихся ей голосов, лишь спросил:

— Ты точно знаешь, где искать?

Я кивнул.

— Тогда попробуем ее найти. Завтра у меня выходной, так что ночуй здесь. У нас есть свободная спальня.

Я позвонил Рейчел в гостиницу и сообщил о наших планах, а также указал место, где мы собирались вести поиски. Она пообещала передать мои слова Эйнджелу с Луисом и сказала, что сон ее немного освежил. Но я знал, что она еще долго будет переживать, что пришлось убить человека Джо Боунза.

Еще не было семи, а мы уже полностью собрались. Морфи облачился в старые джинсы, безрукавку поверх майки с длинными рукавами и тяжелые рабочие башмаки на толстой рифленой подошве с обитыми металлом носками. На безрукавке виднелись следы краски, а на джинсах кое-где чернели пятна гудрона. От его свежевыбритой головы пахло пеной для бритья.

Мы пили на галерее кофе с гренками. Появилась Эйнджи в белом халате. Она погладила мужа по бритой голове, чмокнула в макушку и села рядом с ним. Морфи сделал недовольный вид, но, похоже, млел от счастья. Когда мы встали из-за стола, Морфи запустил руку в волосы жены и крепко поцеловал ее. Она инстинктивно подалась к нему всем телом, но он отстранился, весело смеясь, и она порозовела от смущения. Только тогда я заметил, что она приблизительно на пятом месяце беременности. Эйнджи стояла на галерее, когда мы шли по траве через лужайку. Легкий ветерок шевелил полы ее халата. Она стояла и смотрела на собравшегося в путь мужа.

— Вы давно женаты? — спросил я по дороге к просвету в кипарисах, закрывавших вид на дом.

— В январе уже два года. Жизнью я доволен, хотя не думал, что такое возможно, но эта женщина изменила мою жизнь, — он говорил об этом без тени смущения со счастливой улыбкой.

— А когда ждете прибавления?

— В конце декабря, — снова заулыбался он. — Парни, когда узнали, устроили праздник в мою честь, потому что мои старания не пропали даром.

На поляне среди деревьев стоял ремонтный грузовик с прицепом, на котором находилась прикрытая брезентом широкая алюминиевая лодка-плоскодонка, мотор для сохранности был наклонен вперед.

— Вчера поздно вечером ее пригнал брат Туисана. Он подрабатывает буксировкой.

— А сам Туисан где?

— В постели с отравлением: съел несвежих креветок, по крайней мере, он так сказал. Но мне кажется, ему просто лень выбираться так рано из постели.

В грузовике под брезентом лежали топор с цепной пилой, две свернутые в бухты цепи, моток нейлонового шнура и ящик со льдом. Из снаряжения имелся гидрокостюм, маска, пара водонепроницаемых фонарей и два баллона для акваланга. Морфи уложил провизию — термос с кофе, воду, два батона и четыре куриных грудки в специях, завернутые в пленку, — сел в машину и завел мотор. Грузовик немного дымил и дребезжал, но двигатель работал четко. И сквозь шум мотора из старенькой автомагнитолы звучала запись Клифтона Шенье.

В заповедник мы въехали у Слайдела, расположенного на северном берегу озера Пойнтчартрейн. Над водой все еще стелился утренний туман, когда мы сгружали лодку возле рейнджерского поста на реке Перл рядом с плавучими рыбацкими хижинами самого неказистого вида. В лодку мы сложили цепи, веревку, цепную пилу, снаряжение для работы под водой и провизию. Лучи утреннего солнца осветили на дереве рядом с нами мощную паучью сеть. В центре паутины притаился ее хозяин — золотистый паук-кругопряд. Затем звук ожившего мотора влился в общий хор насекомых и птиц, и мы двинулись, рассекая воды Перла.

Берега реки поросли ниссой, ивами, а вокруг стволов высоких кипарисов виднелись трубчатые лианы, украшенные распустившимися красными цветами. На некоторых деревьях виднелись пластиковые бутылки, служившие указателями, что в этих местах расставлены снасти на сомов. Мы миновали прибрежный поселок, большинство домишек, в котором имели жалкий, запущенный вид. Рядом с ними покачивались на воде челноки-плоскодонки. С ветки кипариса на нас с равнодушным спокойствием взирала голубая цапля, а под ней на бревне нежилась на солнышке желтобрюхая черепаха.

Я захватил с собой чертеж Рэймонда Агуилларда, но только со второй попытки нам удалось отыскать указанную им протоку. На входе в нее тесно росла нисса, а ясень клонился над водой почти полностью перегораживая проход. Дальше по каналу ветви деревьев гнул своей тяжестью к воде бородатый мох. Свежий запах живых растений мешался со стойким духом гниения. Искривленные древесные стволы в окружении ряски казались памятниками на зеленом пьедестале. Я заметил с восточной стороны серый купол хатки бобров, а неподалеку от нас грациозно скользнула в воду змея.

— Это змея с ромбами на спине, — пояснил Морфи.

С кипарисов и ниссы вокруг нас капала вода, а в кронах эхом отдавалось птичье пение.

— А аллигаторы здесь есть? — поинтересовался я.

— Может быть, — пожал плечами Морфи. — Но людей они не беспокоят, если только люди им не пакостят. В болотах есть чем поживиться, а вот собак, говорят, они, случается, таскают, тех, что близко к воде подходят. Если приметишь крокодила, дай мне знать выстрелом.

Протока сузилась настолько, что лодка с трудом проходила между берегами. Один раз мы зацепили днищем скрывавшееся под водой бревно. Морфи выключил мотор, и дальше мы шли на веслах.

Когда перед нами выросла зеленая стена канадского риса с высокими стеблями, торчавшими из воды, как клинки, нам показалось, что мы неверно выбрали направление. В зеленом щите виднелся лишь совсем узенький проход. Морфи пожал плечами, завел мотор и направил лодку в просвет. Я веслом раздвигал в стороны рисовые стебли. Неподалеку раздался всплеск, и темная масса размером с большую крысу торпедой прошлась под водой.

— Нутрия, — определил Морфи.

Животное остановилось у ствола дерева, и я смог разглядеть усатую мордочку грызуна. Зверек с любопытством принюхивался к новым запахам.

— На вкус они хуже крокодилов, — продолжил объяснение Морфи. — Я слышал, мы пытаемся всучить их китайцам, потому что нет других желающих их есть.

Среди леса рисовых копий появилась трава с острыми, как лезвиями бритвы, стеблями, и на моих руках, работавших веслом, появился не один порез, прежде чем заросли закончились и мы оказались в своеобразной лагуне, образованной постепенно накапливавшимся илом. Росшая по берегам нисса и ивы пальцами ветвей тянулись к воде. У восточного края возле зарослей маранты грунт был достаточно плотным, и на нем в изобилии отпечатались следы диких кабанов, как видно, частенько захаживавших в эти места лакомиться корнями. В глубине лагуны догнивал буксирный катер. Возможно, с помощью этого судна в свое время был проделан этот проход. Мощный мотор отсутствовал, и в корпусе зияли дыры.

Мы привязали лодку к одиноко стоящему красному клену, полускрытому папоротником, дожидавшемуся дождей, чтобы возродиться к жизни. Морфи разделся, оставшись в трусах, и велосипедках, и, смазавшись жиром, влез в гидрокостюм. Потом он надел ласты, пристегнул акваланг и проверил его.

— В основном глубина в этих болотах футов десять-пятнадцать, но здесь — другое дело, — попутно рассказывал Морфи. — Даже по цвету можно заметить, что здесь глубже: футов двадцать или того больше.

В воде плавали листья, ветки и бревна, а над поверхностью воды без устали носились насекомые. Зелень воды быстро темнела с глубиной.

Морфи ополоснул маску и обернулся ко мне.

— Вот уж никогда не думал, что в выходной буду искать призраков на болотах.

— Как говорил Рэймонд Агуиллард, он видел девушку здесь, — ответил я. — И Дэвида Фонтено убили неподалеку, немного выше по реке. Здесь точно что-то есть. Ты помнишь, что нужно искать?

Морфи кивнул.

— Это какая-то емкость, тяжелая и запечатанная.

Морфи включил фонарь, затем надел маску и стал подсасывать кислород. Я прикрепил один конец веревки к его поясу, а другим обвязал ствол клена, потом подергал, проверяя крепость узла, и похлопал Морфи по плечу. Он показал большой палец в знак одобрения и вошел в воду. На расстоянии двух-трех ярдов Морфи начал спуск, и я постепенно стал травить веревку.

Большим опытом подводного плавания я похвастаться не мог. Когда-то мы со Сьюзен ездили во Флориду, и на островах Флорида-Кис я получил несколько основных уроков обращения с аквалангом. Я совсем не завидовал Морфи, который в это время плавал в зеленой глубине. Подростком я ходил со сверстниками купаться на реку Страудуотер. Сейчас по ней проходит граница Портленда. В водах этой реки водились длинные тощие щуки, в злобном облике которых чудилось нечто первобытное. Когда их холодные скользкие тела, случалось, касались наших голых ног, в памяти невольно всплывали разные байки о том, как щуки кусали маленьких детей и утаскивали на дно плывущих собак.

Воды болота Хани-Айленд в сравнении с речкой моего детства казались другим миром. Обитающие здесь змеи, влажно поблескивающие на солнце, и кусающиеся черепахи придавали этим местам первозданную дикость, которой не знали тихие заводи в Мэне. Но воды Хани-Айленда служили домом и панцирной щуке, и окуню, и рыбе амии. А еще аллигаторам.

Такие воспоминания и мысли теснились в моей голове, когда Морфи ушел в глубину. А еще я думал о девушке, которая, возможно, покоилась в этих водах, и обитатели глубин, чьих названий она не знала, толкались в стенки ее подводной могилы, а иные пытались отыскать проеденные ржавчиной ходы, чтобы проникнуть внутрь и добраться до гниющей плоти.

Минут пять спустя над водой показался Морфи. Он указал на северо-восток, отрицательно покачивая головой. Затем он снова нырнул, и веревка потянулась за ним в южном направлении. Еще через пять минут веревка быстро задвигалась, и Морфи вынырнул, но дальше места, где веревка ушла под воду. Он приплыл на берег и снял маску с загубником.

— Там, — часто дыша, он махнул рукой в сторону южного конца протоки, — там пара металлических ящиков, фута четыре длиной, ширина их два фута, а глубина около восемнадцати дюймов. Один ящик пустой, а другой закрыт и заперт. В двух сотнях ярдов от них куча масляных бочек, помеченных красным трилистником. Они принадлежат химической компании Бревиса. Она действовала в Западной части Батон-Руж до 1989 года. А потом случился пожар, и компания развалилась. Вот такие дела. А больше там внизу ничего нет.

Я посмотрел в конец протоки, где сквозь воду проглядывали толстые корни.

— А если привязать к ящику веревку, мы сможем его вытащить?

— Вытащить-то, мы его вытащим, но от тяжелый и если раскроется, может пострадать то, что внутри. Надо привезти лодку к тому месту и попытаться ящик поднять.

Жара становилась все ощутимее, хотя деревья на берегу давали некоторую защиту от солнца. Морфи достал из ящика со льдом две бутылки минеральной воды. Мы выпили их, сидя на берегу, а потом перегнали лодку к оставленной Морфи отметке.

Пока я тянул ящик наверх, он дважды цеплялся за что-то, и я ждал сигнала напарника, чтобы продолжить подъем. Наконец над водой показался серый металлический корпус. Морфи подталкивал его снизу. Но, перед тем как поднимать, он нырнул и привязал сигнальную веревку к одной из бочек, чтобы не искать их по всему дну.

Я привел лодку к месту стоянки и выволок ящик на берег. Цепь и замок были слишком старые и ржавые, чтобы в ящике оказалось что-то, представляющее для нас интерес. Я ударил топором по ржавому замку, соединявшему цепь. В это время на берег вышел Морфи. Сдвинув маску на лоб и не снимая баллонов, он опустился на колени рядом со мной. Я дернул крышку, но она не спешила поддаваться. Тогда я несколько раз ударил обухом топора по крышке снизу, и она, наконец, открылась.

Внутри находилась партия ружей «спрингфилд» и еще кости какого-то животного, судя по всему, маленькой собачки. Приклады почти полностью сгнили, но на металлических табличках все еще можно было разобрать клеймо «LNG».

— Краденые ружья, — Морфи достал одно и стал разглядывать. — Выпуск 1870 или 1880 года. Наверное, власти объявили о пропаже, и воры утопили их здесь, чтобы потом за ними вернуться.

Морфи ткнул пальцем в собачий череп.

— Кости тоже могли бы кое о чем рассказать. Жаль, никому не мерещилась на болотах собака Баскервилей. Тогда бы разгадка оказалась у нас в кармане, — он взглянул на ружья, потом посмотрел в сторону, где на дне лежали масляные баки, и со вздохом поплыл к метке.

Тащить бочки оказалось делом непростым и утомительным. Пока мы пытались вытащить первую, цепь соскакивала трижды. Морфи достал другую цепь и обвязал ею бочку крест-накрест. Моя попытка открыть ее едва не закончилась кораблекрушением, поэтому нам пришлось перевезти бочку на твердую почву. Наконец мы ее туда доставили и открыли, но не обнаружили ничего, кроме испорченного отработанного масла. В емкостях имелись специальные отверстия для загрузки, но при необходимости поднималась и вся крышка. Во второй бочке не было и этого. В ней лежали только камни, игравшие роль балласта.

Морфи к тому времени совершенно выдохся. Мы сделали перерыв и немного перекусили курятиной с хлебом и выпили кофе. Уже перевалило за полдень, и сырая духота давала о себе знать. После короткого отдыха я предложил понырять вместо Морфи. Он не возражал, так что я вручил ему свою кобуру, а сам облачился в гидрокостюм.

Вода оказалась неожиданно прохладной. Когда я погрузился по грудь, у меня даже дух перехватило. Я двигался вперед, держась за веревку-указатель. Тяжелые цепи оттягивали плечо. Добравшись до отмеченного места, я включил фонарь и нырнул.

Я не предполагал, что в этом месте так глубоко и темно. Ряска местами полностью загораживала солнечный свет. Пять оставшихся бочек были собраны в кучу вокруг подтопленного ствола старого дерева, глубоко уходившего корнями в дно болота. Любая лодка, следующая к берегу болота, непременно обогнула бы это место, так что бочки могли лежать на дне в целости и сохранности много лет. У основания дерева вода имела более темный цвет, что в сочетании со слабым освещением делало цистерны практически неразличимыми.

Я обвязал верхнюю бочку цепями и дернул, проверяя на вес. От рывка она покатилась на дно, попутно выдернув из моих рук веревку. Мутя воду, со дна взметнулись тучи грязи и тины. Я почти ничего не видел. Мало того, бочка дала течь, и видимость пропала совсем. Вдруг сверху донесся приглушенный звук выстрела. В первый момент я решил, что у Морфи неприятности, но потом вспомнил, что по нашей договоренности должен означать этот сигнал, и мне стало ясно, что дела плохи не у Морфи, а у меня.

Я рванулся к поверхности сквозь черную муть и тут увидел аллигатора. Он был не такой уж большой — чуть больше человеческого роста, — но светлое брюхо и пасть, утыканная частоколом разнокалиберных зубов, попавшие в пучок света фонаря, не понравились мне совершенно. Ему, как и мне, мешали ориентироваться разлившееся масло и муть со дна, но он, как видно, держал курс, на луч моего фонаря. Я выключил свет, но сразу же потерял из виду аллигатора и в последнем рывке достиг поверхности.

Веревка-ориентир находилась в пятнадцати футах от меня, а рядом с ней и Морфи.

— Давай быстрей сюда! — крикнул он. — Там больше нигде не выйдешь.

Я торопливо поплыл к нему, ни на секунду не забывая о зубастом соседе. Вот он — у поверхности футах в двадцати слева ребристая спина, голодные глаза и пасть с могучими челюстями, нацеленная в мою сторону. Я перевернулся и поплыл на спине, чтобы не упускать аллигатора из виду. Время от времени я хватался за веревку и немного подтягивался.

Меня отделяли от лодки считанные футы, когда аллигатор прибавил скорость, смекнув, что обед может ускользнуть.

— Стреляй, черт возьми! — заорал я, выплюнув загубник.

Один за другим прогремело два выстрела, вспенивая воду перед настырным обитателем болота. Животное замерло на месте, и в следующий момент справа о меня в воду посыпался бело-розовый дождь, сразу привлекший внимание крокодила. Он как раз поравнялся с угощением, когда дальше справа по воде зашлепала еще одна порция белых и розовых лепешек. В этот момент моя спина коснулась лодки, и Морфи помог мне забраться в нее. Мы поплыли к берегу, а Морфи швырнул аллигатору в качестве утешения еще одну горсть зефира. Ухмыляясь, он сунул в рот последнюю зефирину. Аллигатор в протоке подбирал остатки сладостей.

— Сильно испугался? — улыбнулся Морфи, наблюдая, как я отцепил баллон и растянулся на дне лодки. Я кивнул и сбросил с ног ласты:

— Как бы тебе не пришлось отдавать костюмчик в чистку.

* * *

Сидя на бревне на берегу, мы наблюдали за маневрами аллигатора. Он некоторое время кружил неподалеку от берега, выискивая зефир, затем, погрузившись до половины, занял выжидательную позицию у веревки-ориентира. Мы доели курятину и запили ее кофе.

— Тебе надо было в него стрелять, — сказал я.

— Это же заповедник, и аллигаторы охраняются законом, — назидательным тоном ответил Морфи. — Какой же это будет заповедник, если все, кому не лень, станут приезжать сюда и отстреливать, когда вздумается, птиц и зверье?

Мы еще продолжали пить кофе, когда из зарослей травы донесся шум мотора приближающейся лодки.

— Черт, — послышался знакомый голос с характерным бруклинским выговором, и в просвете показался нос лодки, — да тут, настоящий пикник.

Сначала перед нами предстал Эйнджел, а за ним и сидевший на руле Луис. Они уверенно подвели лодку к нам и тоже привязали ее к клену. Эйнджел сразу с шумом спрыгнул в воду, но потом проследил за нашими взглядами и, заметив притаившуюся рептилию, припустил к берегу, неловко вскидывая колени и часто работая руками.

— Слушай, тут что, парк Юрского периода? — он повернулся к Луису, который перепрыгнул в нашу лодку, а из нее — на берег. — Правду говорят: в незнакомый пруд не суйся.

Эйнджел приехал в своих неизменных джинсах, видавших виды кроссовках и блузе поверх футболки с изображением Дюка Эллингтона. Остался верен себе и всегда элегантный Луис. Он щеголял в туфлях из крокодиловой кожи, черных джинсах «Levi's» и белой рубашке на стойке от Лиз Клейборн.

Я познакомил приятелей с Морфи.

— Мы заехали посмотреть, как вы тут, — объявил Эйнджел, с опаской поглядывая на аллигатора; в руках он держал пакет с пончиками.

— Луис, нашему зубастому приятелю может не понравиться, что на тебе башмаки из его сородича, — заметил я.

Луис хмыкнул, и подошел к кромке воды.

— Возникли проблемы? — спросил он.

— Мы ныряли, никого не трогали, а тут является любопытный Тотоша, и теперь мы сидим на бережке, — объяснил я.

Луис еще раз хмыкнул, потом достал свой пистолет и точным выстрелом отстрелил аллигатору кончик хвоста. Животное заметалось от боли, и вода вокруг него быстро покраснела. Развернувшись, крокодил поплыл в протоку, оставляя за собой красный шлейф.

— Тебе надо было его пристрелить, и дело с концом, — заключил Луис.

— Не будем об этом, — проговорил я. — Закатывайте рукава, джентльмены, и помогайте нам.

Так как гидрокостюм оставался на мне, я вызвался нырять и дальше.

— Хочешь доказать мне, что у тебя кишка не тонка? — улыбнулся Морфи, когда мы отвязывали лодку.

— Ничего подобного. Я хочу доказать это себе, — ответил я.

Мы подплыли к веревке-ориентиру, и я нырнул. Прихватив с собой цепи и крюк. Эйнджел остался наверху с Морфи, который был настороже и готов стрелять, если аллигатор задумает вернуться. Во второй лодке за нами последовал Луис. Пленка затянула поверхность, и в глубине плавали масляные сгустки. От падения верхней цистерны раскатились по дну остальные. Я посветил фонариком в прохудившуюся бочку, но увидел в ней только остатки масла.

Цеплять бочки и вытаскивать их наверх — тяжелое занятие, но, располагая двумя лодками, мы имели возможность тащить сразу две бочки. Может быть, существовал и более простой способ подъема, но нам ничего другого на ум не пришло.

Отыскали мы ее ближе к вечеру, когда лагуна купалась в золоте закатных лучей.

Глава 43

Как только я прикоснулся к этой бочке, чтобы закрепить цепью, меня словно пронзила молния, и от потрясения все сжалось внутри. Перед моими глазами мелькнуло лезвие, и вода окрасилась от хлынувшей фонтаном крови, а может быть, все это мне только почудилось, и на мою маску упал красный отсвет заката. Я закрыл глаза и сразу же ощутил вокруг себя движение. Но это не было простое колебание воды, и не рыба ходила в сумраке глубин. Я чувствовал рядом другого пловца, обвивающегося вокруг моих ног и тела. Ее волосы прошлись по моей щеке, но когда я попытался за них ухватиться, в руке у меня оказались только космы болотных водорослей.

Эта бочка весила больше остальных. Как потом оказалось, в нее для тяжести положили кирпичи, аккуратно разделенные на половинки. Эйнджел с Морфи с трудом смогли ее вытянуть.

— Это она, — сказал я Морфи. — Мы все-таки нашли ее.

Потом я нырнул и, пока бочку вытаскивали, направлял ее, и следил, чтобы она не зацепилась за камни или корни. С этой бочкой мы обходились аккуратнее, чем с другими, словно девушка внутри спала и нам не хотелось нарушить ее сон, словно она попала туда только что, а не провела столько долгих дней в своей тесной могиле, что от нее почти ничего не осталось. Уже на берегу Эйнджел взял ломик и попытался приподнять крышку, но она даже не шевельнулась.

— Она запаяна, — после более тщательного осмотра заключил он и поскреб ломом по корпусу цистерны. — Бочку чем-то еще и обработали, — добавил Эйнджел, присмотревшись к оставшейся царапине. — Поэтому-то она и сохранилась лучше других.

И в самом деле ржавчина едва тронула бочку, а трилистник клейма хорошо сохранился, словно краску нанесли несколько дней назад. Я задумался. Конечно, мы могли бы использовать пилу, но, если мое предположение верно и девушка действительно внутри цистерны, мне не хотелось бы повредить ее останки. Можно также обратиться за помощью к полиции или федералам. Хотя такой вариант мне самому не нравился, я предложил его для порядка, однако против высказался даже Морфи. Сначала мне подумалось, что его смущает вероятность конфуза, если в бочке не окажется ничего существенного, но по глазам его я понял, что дело совсем в другом. Он хотел, чтобы мы двинулись в своем расследовании как можно дальше.

В итоге мы тщательно простучали корпус бочки и по звуку определили место, где можно пилить с наименьшим риском повредить содержимое. Морфи осторожно сделал пометку у запаянного конца и мы, работая поочередно пилой и ломиком, сначала пропилили полукруг, а потом отогнули эту часть ломиком и посветили внутрь.

От тела остались кости и обрывки ткани, а плоть полностью уничтожило тление. Тело запихнули в цистерну головой вперед, и, чтобы оно там уместилось, были сломаны ноги. Я посветил в глубину бочки и заметил зубы и пряди волос. Мы молча стояли над ней, а рядом негромко плескалась вода, и разнообразие звуков вокруг говорило о том, что болото продолжает жить своей привычной жизнью.

* * *

В тот вечер я вернулся в гостиницу поздно. Мы с Морфи остались дожидаться полицию и рейнджеров, а Эйнджел с Луисом, с его согласия, уехали. Я остался, чтобы дать показания и поддержать версию Морфи обо всем, что произошло. По совету Морфи полицейские связались с отделением ФБР. Их я ждать не стал, так как рассудил, что Вулрич, если захочет со мной побеседовать, знает, где меня найти.

В комнате Рейчел горел свет, и я постучал. Она открыла мне в короткой розовой ночной сорочке.

— Эйнджел мне обо всем рассказал, — говорила она, раскрывая пошире дверь. — Бедняжка, — она прижалась ко мне, потом включила в ванной воду, Я долго стоял под душем, упираясь руками в кафельную стену, а вода все бежала и бежала по моей голове и спине.

Наконец, я вытерся и вошел в комнату с полотенцем вокруг талии. Рейчел сидела на постели, листая свои бумаги.

— Какая скромность, — улыбнулась она, приподнимая бровь.

Я сел на кровать, и она обняла меня сзади. Я спиной чувствовал прикосновение ее щеки и тепло дыхания.

— Как ты? — спросил я.

— Думаю, все нормально.

Она теснее прижалась ко мне, потом развернула меня к себе лицом и некоторое время сидела передо мной, подвернув под себя ноги, и, закусив губу, смотрела на меня нежно и испытующе. Затем прошлась рукой по моим волосам немного неуверенно, словно стесняясь своей ласки.

— А я думал психология помогает тебе во всем разобраться, — заметил я.

— Как и другие, я, случается, испытываю растерянность, но, в отличие от многих, могу дать научные названия своим переживаниям, — она вздохнула. — Послушай... то, что произошло между нами вчера... я не хочу на тебя давить. Я знаю, как тебе все это сложно и трудно... из-за Сьюзен и...

Я тронул ее щеку и осторожно погладил пальцем губы. Потом поцеловал ее, и она ответила мне. Я почувствовал, что хочу обнимать и любить ее, хочу забыть о смерти, которая ходит где-то поблизости, хочу быть счастлив рядом с ней, в ее объятиях.

— Спасибо, — прошептал я, покрывая ее поцелуями, — но я знаю, что делаю.

— Хорошо, что хоть один из нас это знает, — кажется, я уже не слышал этих слов, когда, увлекаемая мной, она медленно опустилась на постель...

На следующее утро останки девушки лежали на металлическом столе в той же позе зародыша, в какой пролежали в ограниченном пространстве бочки, словно так бедняжка хотела защититься от всех и вся. По указанию ФБР ее доставили в Новый Орлеан, где останки были взвешены, измерены, сфотографированы в рентгеновских лучах, дактилоскопированы. Тщательно осмотрели и мешок, в котором перевозились останки, на случай, если какие-либо фрагменты отделились при транспортировке.

Белый кафель, жесткий металлический блеск столов и инструментов и яркий режущий свет вызывали протест своей немилосердной резкостью. После мук, которые пришлось перенести несчастной, ее пребывание в этой стерильной комнате, где ее внимательно разглядывали мужчины, выглядело как последняя, оскорбительная жесткость. Мне хотелось укрыть ее от людских взоров, спрятать во тьме могилы, где под сенью деревьев она обрела бы покой, который больше никто не нарушит.

Но в то же время разумом я понимал, что необходимо выяснить, кто она. И, может быть, это поможет найти путь к тому, кто сотворил с ней такое. Вот почему мы стояли и безмолвно наблюдали, как медэксперт вместе с ассистентами занимаются своим делом.

Судя по характерным особенностям таза и черепа, перед нами действительно находились останки женщины. На основании ряда данных медэксперт заключил, что ее возраст двадцать один-двадцать два года. На лобной кости, у основания челюсти и левой скуловой кости остались следы от ножа убийцы, срезавшего ее лицо. Что это было за лицо? Кем была несчастная? — на эти вопросы могла ответить только генетическая экспертиза.

По окончании предварительного обследования, завернутые в пленку останки увезли из зала, а Вулрич, Морфи и я, обменявшись несколькими словами, разошлись по своим делам. Но, откровенно говоря, я плохо помню, что делал потом: у меня перед глазами стояла эта девушка. Я не мог думать ни о чем другом и мне постоянно слышался плеск воды.

Вулрич решил, что, если анализ на ДНК и сличение описания зубов не дадут положительного результата, возможно, поможет лицевая реконструкция с использованием лазера для воспроизведения контуров черепа, и тогда полученную копию можно будет сравнивать с известными черепами, имеющими аналогичные размеры. Он собирался предварительно договориться насчет этой процедуры в центре ФБР в Куантико.

Но лицевая реконструкция не понадобилась. Менее чем через два часа личность молодой женщины, убитой на болотах, была установлена. Хотя она пролежала в темных глубинах почти полгода, заявление о ее исчезновении поступило только три месяца назад. Это была Лютис Фонтено — сводная сестра Лайонела.

Глава 44

Владения Фонтено находились в пяти милях к востоку от Делакруа. Недавно выстроенная частная дорога петляла среди топей и гниющих деревьев и оканчивалась возле участка, лишенного всякой растительности и черневшего голой землей. В центре пространства в два-три акра, обнесенного высоким забором, утыканным острой проволокой, располагалось низкое бетонное строение в один этаж, имевшее форму подковы. На площадке между изогнутыми крыльями здания стояли в ряд четыре автомобиля: один кабриолет и три черных «эксплорера». В глубине виднелся одноэтажный дом стандартного типа старой постройки с верандой и, похоже, анфиладой комнат. Когда я подъехал к воротам и остановил взятый напрокат «таурус», никого поблизости не было. Рядом со мной сидел Луис. Рейчел в этот день поехала на заключительную встречу в университет Лойолы.

— Может быть, нам стоило сначала позвонить? — спросил я, глядя на пустынный двор за забором.

Луис закинул руки за голову и подбородком указал вперед. Перед нами стояли двое в джинсах и выцветших рубашках и держали нас под прицелом своих пистолетов. В зеркало заднего вида я увидел еще двоих, а пятый с топориком за поясом стоял у машины со стороны Луиса. Вид у всех пятерых был — только держись; чувствовалось, что народ это бывалый. У тех, кто носил бороды, в них проглядывала седина. На их башмаках налипла грязь, а по рукам, крепкими пальцами сжимавшим оружие, змеились шрамы.

Я видел, как от основного здания к воротам направляется мужчина среднего роста в голубой рубашке, джинсах и тяжелых рабочих башмаках. Он подошел, но ворота не открыл, а внимательно осмотрел нас через ограду. Правая половина его головы была изуродована ожогом. Кожу в этом месте покрывали рубцы, правый глаз не видел, и на голове не росли волосы. Над невидящим глазом нависала складка кожи, а когда он говорил, двигалась только левая половина рта.

— Что надо? — акцент выдавал в нем кейджана.

— Мое имя Паркер, — отрекомендовался я, оставаясь в машине. — Я приехал поговорить с Лайонелом Фонтено.

— А это кто? — он ткнул пальцем в сторону Луиса.

— Руководитель оркестра Граф Бэйси, — пошутил я, — остальные оркестранты прибыть не смогли.

— Лайонел никого не хочет видеть, — сурово ответил «красавчик». Моя попытка пошутить не вызвала на его лице и тени улыбки. — Проваливайте-ка вы лучше отсюда, пока целы, — он развернулся и двинулся к дому.

— Эй, — крикнул я ему вдогонку, — а в Мэтери всех громил Джо Боунза уложили вы?

Он остановился и обернулся.

— Что ты сказал? — у него был такой вид, как будто я обругал его последними словами.

— Я сказал, что в Мэтери двоих убрали не вы. Если за это положена награда, я бы не стал отказываться.

— Да ты шутник, я смотрю, — после минутного раздумья сказал он. — Точно, шутник, но что-то мне не смешно.

— Значит, не смешно?

Он заметил резкость в моем тоне, глаз его зло вспыхнул, и дуло пистолета почти уткнулось мне в лицо. По характерному запаху я понял, что оружие недавно было в ходу.

— А как тебе такая шутка: я тот, кто достал Лютис Фонтено из глубины болот Хани-Айленд. Поди, расскажи эту шутку Лайонелу, увидишь, станет ли он смеяться.

Вместо ответа он послал с пульта инфракрасный луч, и ворота бесшумно раскрылись.

— Выходите из машины, — приказал он.

Пока мы выходили, двое охранников следили за нами, держа оружие наготове. Потом вторая пара нас обыскала. Наши с Луисом пистолеты и его нож были переданы человеку со шрамом. Потом они осмотрели багажник и заглянули под капот и под машину, чтобы убедиться, что там не припрятано никаких сюрпризов.

— Ну, ты везде желанный гость, — шепнул мне Луис.

— Спасибо, оценил, — в тон ему откликнулся я. — Это у меня дар такой особый.

Когда они удостоверились, что в машине чисто, нам разрешили в нее вернуться, и мы медленно поехали к дому. На заднем сидении устроился охранник с топориком, а двое других шли по бокам. Мы припарковались у кабриолета и под конвоем двинулись к старому дому, где на веранде нашего прибытия дожидался с чашкой кофе в руках Лайонел Фонтено.

Обожженный подошел к нему и начал что-то шептать на ухо, но Лайонел жестом остановил его и уставился на нас без намека на приветливость во взгляде. Мне на голову упало несколько капель начинающегося дождя, а через минуту нас накрыло ливнем, но Лайонел не спешил пригласить нас под крышу. Я был в синем льняном костюме и белой рубашке с синим шелковым галстуком и все думал, полиняет он от такого потопа или нет. Дождь лил как из ведра, и от его струй земля возле дома быстро превращалась в грязь. Наконец Лайонел отпустил своих людей, сел и кивком пригласил нас войти на веранду. Мы заняли деревянные стулья, а хозяин уселся в шезлонг. За нами стоял охранник с изуродованным лицом. Луис и я слегка раздвинули стулья, чтобы держать его в поле зрения.

Из дома вышла пожилая чернокожая служанка с кофейным сервизом на серебряном подносе с орнаментом. (Я вспомнил, что видел ее на похоронах.) На подносе стояли три чашки с блюдцами. На чашках по кругу были изображены догоняющие друг друга пестрые птицы. Под ручкой каждой чашки на блюдечке лежала тяжелая серебряная ложка с парусником на черенке. Служанка поставила поднос на маленький плетеный столик и оставила нас.

Лайонел Фонтено был одет в черные брюки и белую рубашку, расстегнутую у ворота. Черный пиджак — пара к брюкам — висел на спинке его шезлонга. Свежевычищенные башмаки сияли глянцем. Лайонел молча разлил по чашкам кофе, положил в одну сахар и подал обожженному.

— Сливки и сахар? — спросил он, по очереди глядя на нас с Луисом.

— Черный — то, что надо, — ответил я.

— И мне тоже черный, — добавил Луис.

Лайонел передал нам чашки. Он держался очень любезно. Над нами неистово колотил по крыше веранды дождь.

— Вы пришли рассказать, почему занялись поисками моей сестры? — у Лайонела было такое выражение лица, будто он обнаружил, что какой-то незнакомец моет лобовое стекло его машины, и он не может решить, дать тому на чай или огреть чем-либо тяжелым. Лайонел держал чашку, слегка оттопырив мизинец. Я заметил, что и охранник делал то же.

Пришлось рассказать Лайонелу часть того, что было известно на тот момент, — о видениях тетушки Марии и ее смерти, о том, что в заводи среди топей на Хани-Айленд видели призрак девушки.

— Думаю, что убийца вашей сестры убил также тетушку Марию с сыном. А еще он убил моих жену и дочь. Вот причина, почему я занялся поисками вашей сестры, — заключил я.

Я не стал говорить ему о своем сочувствии. Он и без того это знал, а если нет, то и говорить не стоило.

— Это вы прикончили двоих в Мэтери?

— Одного, — уточнил я. — Второго убил кто-то другой.

— Вы? — повернулся он к Луису.

Луис промолчал.

— Кто-то другой, — повторил я.

— Но зачем вы пришли? — поставив чашку, развел руками Лайонел. — Ждете от меня благодарности? Я собираюсь в Новый Орлеан за телом сестры. Но благодарить мне вас не хочется, — он отвернулся. В его глазах отразилась боль, но слез не было: Лайонел не производил впечатление человека, у которого глаза на мокром месте.

— Дело не в том, зачем я пришел, — негромко заговорил я. — Мне нужно знать, почему об исчезновении Лютис заявили только три месяца спустя. Еще я хочу знать, что делал ваш брат на Хани-Айленд в ночь, когда был убит.

— Мой брат, — в голосе Лайонела горечь, разочарование и ощущение вины сменяли друг друга, как райские птицы на изящной кофейной чашке, сервиза, которую он вращал, глядя в одну точку. Потом Фонтено овладел собой, и мне подумалось, что он близок к тому, чтобы послать меня ко всем чертям, прежде предупредив меня, чтобы я не совал нос в дела его семьи. Но я выдержал его взгляд, и он промолчал.

— У меня нет причин вам доверять, — наконец, проговорил он.

— Я могу найти того, кто это сделал, — тихо, но решительно пообещал я.

Лайонел кивнул, но, скорее всего, он этим поддерживал себя, принимая решение.

— Моя сестра уехала в конце января — начале февраля, — начал он. — Ей не нравилось все это, — он обвел рукой участок. — У нас была стычка с Джо Боунзом. Несколько человек пострадали.

Он помолчал, потом заговорил снова, осторожно подбирая слова:

Она закрыла счет в банке, собрала вещи и уехала, оставив только записку. С нами она не говорила. Да Дэвид и не отпустил бы ее... Мы старались ее отыскать. Расспросили друзей в городе, даже связывались с Сиэтлом и Флоридой, где у нее живут знакомые. Но мы не нашли ничего, ни малейшего следа. Дэвид очень сильно переживал. Она наша сводная сестра. После смерти матери отец снова женился, и от этого брака родилась Лютис. В 1983 году мой отец и ее мать погибли в автокатастрофе, и мы стали заботиться о девочке. Особенно Дэвид. Они были очень дружны.

Несколько месяцев назад она стала Дэвиду сниться. Сначала он молчал об этом, но быстро худел, бледнел, и у него совсем расшатались нервы. Когда он рассказал мне о своих снах, я подумал, что он сходит с ума, и так ему и сказал, но сны не прекращались. Ему снилось, что она под водой, и слышалось, как она стучит по металлу. Дэвид был уверен, что с ней что-то случилось. Но что мы могли поделать? Мы обшарили полштата. Я даже переговорил кое с кем из людей Джо Боунза, думал, может быть, здесь концы отыщутся, но все напрасно. Она пропала. Потом Дэвид заявил о ее пропаже. Полиция приехала и облазила весь участок. Я готов был его убить, но он настаивал, чтобы сообщить в полицию. Дэвид твердил, что с ней что-то случилось. Он просто голову потерял. Мне пришлось самому вести дела, а тут еще Джо Боунз над головой повис, как дамоклов меч.

Он бросил взгляд на обожженного.

— Когда Дэвиду позвонили, с ним был Леон. Дэвид ничего не сказал: ни куда он едет, ни зачем. Просто сел в свою чертову желтую машину и умчался. Леон попытался его удержать, так Дэвид его чуть не застрелил.

Я посмотрел на Леона. Если он и чувствовал какую-то вину за то, что произошло с Дэвидом Фонтено, то скрывал это очень искусно.

— И кто бы это мог звонить? Подозрения есть? — спросил я.

Лайонел покачал головой.

Я поставил чашку на поднос. Кофе остыл и потерял всякий вкус.

— Когда вы собираетесь разделаться с Джо Боунзом? — спросил я напрямик. Лайонел моргнул, как будто получил пощечину, а я краем глаза заметил, что Леон шагнул вперед.

— Что это еще за разговоры? — взорвался он.

— Скоро вам предстоят новые похороны, когда в полиции разрешат забрать тело сестры. И либо процессия окажется малочисленной, или на похоронах яблоку негде будет упасть от полицейских и репортеров всех мастей. Но в любом случае, думается мне, вы уберете Джо Боунза еще до этого, возможно, в его владениях в Западной Фелициане. Вы должны поквитаться с ним. Джо все равно не успокоится, пока не разделается с вами. Один из вас обязательно попытается поставить точку.

— При них ничего? — перевел взгляд на Леона Лайонел.

Леон покачал головой.

— А ты какого хрена в это лезешь? — в тоне Лайонела слышалась открытая угроза.

Отступать я не собирался. Мне нужен был Лайонел Фонтено, хотя выражение его лица было очень грозным и ничего хорошего не предвещало.

— Ты слышал о смерти Тони Ремарра?

Лайонел кивнул.

— Ремарр поплатился за то, что был в доме Агуил-лардов после убийства тетушки Марии и ее сына, — объяснил я. — Там нашли отпечатки его пальцев, испачканных в крови тетушки Марии. Джо Боунз об этом узнал и велел Ремарру залечь. Но убийца, не знаю как, его разыскал. Думаю, он использовал твоего брата как приманку, чтобы выманить Ремарра и спровоцировать его на убийство. Мне надо знать, что именно рассказал Ремарр Джо Боунзу.

— Но без нас тебе до Джо не добраться, — после паузы подытожил Лайонел.

У сидящего рядом со мной Луиса дернулись губы, и Лайонел это заметил.

— Ну, это не совсем так, — уточнил я. — Но, если вы решили его навестить, мы тоже не прочь присоединиться.

— Да, я собираюсь в гости к Джо Боунзу, — зловеще спокойным тоном заговорил Лайонел. — И когда я уйду из его поганого дома, в нем будет тихо... как в гробу, — пообещал он.

— Поступайте, как знаете, но мне Джо Боунз ненадолго нужен живым, — в свою очередь высказался я.

Лайонел поднялся, застегивая ворот. Из кармана пиджака он достал галстук, и, завязывая узел, смотрелся в окно, как в зеркало.

— Где ты остановился? — спросил он. Я ответил и передал Леону номер своего мобильного. — Мы с тобой свяжемся, может быть, — неопределенно пообещал Лайонел. — Сюда приезжать не нужно.

На этом разговор закончился, и мы уже почти дошли до машины, когда Лайонел снова заговорил.

— Вот еще что, — он уже надел пиджак и теперь поправлял ворот и лацканы. — Я знаю, что Морфи из Сент-Мартина тоже был там, когда нашли Лютис. У тебя есть друзья в полиции?

— Да, и среди федералов у меня друзья тоже. А что, это может помешать?

— Нет, — он отвернулся, — если ты сам себе этим не помешаешь. Но если из-за этого будут неприятности, пеняй на себя. Пойдешь со своим приятелем крабов кормить.

* * *

Луис некоторое время вертел ручку радио, но так и не нашел ничего интересного. В конце концов он выключил приемник и принялся постукивать пальцами по панели.

— Знаешь, если не хочешь, не надо со мной ходить, — сказал я ему. — Неизвестно, как там все сложится. Да и Вулрич с федералами может добавить тебе неприятностей. — Как дипломатично выразился Эйнджел, Луис теперь был занят только «наполовину». Деньги, очевидно, принципиальной роли не играли. Но такая «половинчатость» предполагала какое-то другое занятие, хотя я не был уверен, в чем оно состояло.

— Знаешь, почему я здесь? — Луис говорил. Глядя не на меня, а в окно.

— Не вполне. Я попросил приехать, но был уверен, что ты согласишься.

— Мы приехали, потому что в долгу у тебя, потому что ты бы нам помог, если бы нам было нужно, а еще потому, что за тобой должен был кто-то присмотреть после того, что сталось с твоей женой и малышкой. Кроме того, Эйнджел считает тебя хорошим человеком, и я, может быть, думаю так же. А еще я думаю, что ты правильно прикончил эту сучку Модин, и вот теперь здесь стараешься разобраться. Такие дела, как эти, нельзя оставлять, им обязательно надо положить конец. Ты понимаешь меня?

— Думаю, что понимаю, — тихо ответил я. Как-то непривычно было слышать такие слова от Луиса. И тем более весомыми они становились. — Спасибо тебе, — искренне поблагодарил я.

— Ты собираешься выяснить здесь все до конца? — спросил Луис.

— Собираюсь, но что-то мы упускаем. Недостает какой-то мелочи, детали.

Эта деталь постоянно ускользала от меня. Она мелькала передо мной и тут же исчезала, словно крыса, пробегающая в свете уличных фонарей. Мне было необходимо узнать больше об Эдварде Байроне, кроме того, нужно было поговорить с Вулричем.

* * *

Рейчел встретила нас в холле гостиницы. Я понял, что она выглядывала нас в окно. Эйнджел сидел рядом и жевал внушительного вида бутерброд, сдобренный луком, чили и горчицей.

— Здесь были люди из ФБР, — объявила Рейчел, — вместе с твоим другом Вулричем. Они предъявили ордер и унесли все: мои заметки, иллюстрации, — все, что нашли, — рассказывала она по пути в свой номер. Со стен в ее комнате исчезли все заметки и рисунки. Исчезла даже составленная мной диаграмма.

— Они обыскали наш номер, — обрадовал Эйнджел Луиса. — И у Берда тоже порылись.

У меня даже голова дернулась при мысли о ящике с оружием. Эйнджел заметил мое волнение и поспешил успокоить.

— Мы все припрятали сразу после того, как твой приятель из ФБР положил глаз на Луиса. Все хранится в багажном отделении. У нас у каждого ключи.

Еще по дороге к номеру Рейчел я отметил, что она больше сердится, чем огорчается.

— Думаю, я что-то упустил, — признался я.

Рейчел улыбнулась.

— Да, я сказала, что они взяли все, что нашли. Уточняю: все, что смогли найти. Эйнджел их заметил, и я кое-что успела спрятать за пояс и под блузку. А Эйнджел позаботился об остальном.

Она достала из-под кровати небольшую стопку листов и не без торжества потрясла ими. Один листок, сложенный вдвое, она держала отдельно.

— Думаю, тебе надо взглянуть на это, — она развернула лист, и сердце мое сжалось от боли.

На иллюстрации я увидел сидящую на стуле обнаженную женщину. От шеи до паха по ее телу шел разрез. Кожа была отвернута на руки и свисала плащом. У нее на коленях лежал мужчина, кожа его была снята таким же образом, за исключением пространства, где были удалены некоторые внутренности. Если исключить анатомирование и то, что вторая жертва была другого пола, иллюстрация в подробностях совпадала с тем, что проделали со Сьюзен и Дженнифер.

— Это Пиета, или Плач Богородицы, автор Эстиен, — пояснила Рейчел. Картина мало известна, поэтому ее так долго не удавалось отыскать. Даже в те стародавние времена ее считали слишком откровенной в своей выразительности и даже усматривали в ней богохульство. Церковным авторитетам не могло понравиться такое сходство с Богоматерью, оплакивающей Христа. Эстиена даже хотели сжечь за эту картину.

Рейчел взяла у меня лист и посмотрела на него с печалью в глазах.

— Я поняла, что он делает, — сказала она и положила лист на постель рядом с другими бумагами. — Он создает memento mori: напоминание о смерти, лики смерти. — Она села на край постели и подперла подбородок молитвенно сложенными руками. — Он преподает нам уроки смерти.

Часть 4

Криспин, он намерен познакомиться с тем, какой ты есть изнутри.

«Анатом»

Глава 45

В Мадриде при медицинской школе университета Комплутенс существует анатомический музей. Основателем его является король Карлос III, и большая часть музейной коллекции создана усилиями доктора Юлиана де Веласко в период с начала до середины девятнадцатого столетия. Доктор Веласко относился к своей работе весьма серьезно. Имеются сведения, что он мумифицировал тело собственной дочери.

Длинный прямоугольный зал уставлен рядами стеклянных футляров с экспонатами. Среди них два огромных скелета, восковой муляж головы зародыша и две фигуры под названием «despellejados». Это «люди без кожи». Фигуры стоят в выразительных позах и демонстрируют движение мышц и сухожилий, обычно скрытое от всеобщего обозрения под кожным покровом. Везалий, Валверде, Эстиен, их предшественники, сподвижники — современники и последователи, — все они в своих работах опирались на эту традицию. Титаны Возрождения Микеланджело и Леонардо да Винчи создавали свои ecorches, — так они называли рисунки фигур, лишенных кожного покрова, — используя опыт участия в анатомировании.

Фигуры эти в определенном смысле служили напоминанием слабости человеческой природы, ее восприимчивости к боли и смерти. Они словно демонстрировали бессмысленность плотских устремлений, предупреждали о реальности болезней, боли и смерти в этой жизни и предполагали, что жизнь следующая будет лучше.

Практика анатомического моделирования достигла своей вершины в восемнадцатом веке во Флоренции, где под покровительством аббата Феличе Фонтана художники и анатомы трудились совместно над созданием из воска скульптурных копий человеческого тела. Анатомы работали с трупами, готовя внешнюю оболочку, скульпторы заливали ее гипсовым раствором, и таким образом создавались формы моделей. В них слой за слоем заливался воск, и, где необходимо, свиной жир, что позволяло в процессе наслаивания воспроизводить прозрачность тканей.

После этого с помощью ниток, кистей и тонких гравировальных резцов воспроизводились контуры и рисунок кожи человеческого тела. Добавлялись брови и одна за одной ресницы. В восковых статуях болонского художника Лелли в качестве основы использовались натуральные скелеты. Коллекция музея произвела на императора Австрии Иосифа II настолько сильное впечатление, что он сделал заказ на 1192 копии, чтобы они использовались для развития медицинской науки в его государстве. В свою очередь Фредерик, профессор анатомии из Амстердама, пользовался для сохранения образцов химическими фиксаторами и красителями. В его доме имелась экспозиция скелетов младенцев и детей постарше в разных позах — как напоминание о быстротечности жизни.

Но ничто не шло в сравнение с реальностью человеческого тела, выставленного для обозрения. Огромные толпы привлекали публичные демонстрации вскрытия и препарирования. Некоторые приходили на такие демонстрации, изменив внешность. Эти люди собирались якобы для того, чтобы приобрести знания. Но в сущности вскрытие очень походило на продолжение публичной казни. Принятый в Англии в 1752 году Закон о наказании за убийства связал непосредственно оба эти действия, так как, согласно ему, тела казненных преступников могли предоставляться для анатомирования, которое превращалось в посмертное наказание, лишавшее преступника традиционного погребения. Законом 1832 года об Анатомических исследованиях бесправность английских нищих перешагивала границу жизни и смерти: отныне их тела разрешалось конфисковывать для проведения анатомирования.

Таким образом, по мере развития науки смерть и анатомирование шли рука об руку. Что уж говорить об отвращении к функциям женского организма, которые связывались с похотью, развратом, родовыми муками, вызывая затем патологический интерес к ее утробе? Анатомирование и удаление кожи были не так уж далеки от реальностей страдания, секса и смерти.

Открытая взору, внутренность тела доказывает смертность человека. Но многим ли приходилось в буквальном смысле заглянуть в себя и увидеть свое нутро? Свою возможную смерть мы наблюдаем через призму чужих смертей, да и то в исключительных обстоятельствах: в условиях войны или при несчастном случае либо убийстве, когда приходится быть непосредственным свидетелем происшествия, повлекшего за собой смерть, или наблюдать результат происшествия со смертельным исходом, — только тогда кровавая реальность смерти предстает перед нами ясно и четко во всей своей полноте.

По мнению Рейчел, Странник старался разрушить эти барьеры своим методом, жестоким и полным боли. Умерщвляя свои жертвы подобным образом, он стремился показать им их собственную смерть и дать почувствовать значение истинной боли; но эти опыты служили напоминанием другим, что смертны и они, что и для них наступит день последней, чудовищной муки.

Странник стер границы между пыткой и казнью, любознательностью научного поиска и садизмом. Он являлся частью тайной истории человечества, нашедшей отражение в труде «Анатолия», написанном в тринадцатом веке магистром Николаем Физичи, где он указывал, что древние производили анатомирование не только мертвых, но и на живых. Осужденного преступника, связанного по рукам и ногам начинали препарировать с ног и рук, постепенно продвигаясь к внутренним органам. Сходные случаи упоминаются Цельсием и Августином, хотя эти факты упорно отвергаются историографами медицины.

И вот теперь Странник взялся писать историю на свой манер, предлагая свой собственный сплав науки и искусства, чтобы придать смерти свой особый почерк и создать в человеческом сердце ад.

Мы сидели в номере Рейчел, и она поведала нам обо всем этом. Между тем за окнами стемнело, с улицы доносились звуки музыки.

— Как мне кажется, — говорила Рейчел, — ослепление жертв можно считать символом их неспособности понять реальность боли и смерти. Но это указывает, как далеко отстает сам убийца от общей людской массы. Мы все страдаем, все переживаем смерть тем или иным образом, прежде чем сами встретимся с ней. А он считает себя единственным, кто может нас этому научить...

— Ему кажется, что мы забыли о смерти и нам следует об этом напомнить. И он видит свою роль в том, чтобы показать нам нашу ничтожность, — развил я мысль Рейчел, и она кивнула утвердительно.

— Если все так, как вы говорите, зачем ему было прятать в бочку и топить в болоте тело Лютис Фонтено? — подал голос сидевший у балкона Эйнджел.

— Это его ученическая работа, — ответила Рейчел — и Луис при этих словах удивленно выгнул брови. — Странник считает, что создает произведения искусства. Он оставляет тела на месте преступления, придает им заданные позы, следует в своих действиях мифам и иллюстрациям из старинных медицинских трудов, — все указывает на такой настрой. Но и художникам необходимо с чего-то начитать. Поэты, живописцы и скульпторы, — все они проходят определенный этап ученичества. Иногда произведения, созданные в этот период, продолжают оказывать влияние на их дальнейшее творчество. Но такие работы, как правило, не выставляются на суд публики. Это время поиска своего пути без опасения критики за ошибки, возможность испытать свои силы и способности. Может быть, Лютис Фонтено являлась для него именно такой «ученической работой», своего рода пробным камнем.

— Но она погибла после Сьюзен и Дженни, — тихо заметил я.

— Он не забрал их, потому что ему так захотелось, но результат его не удовлетворил. Думаю, он решил еще раз попрактиковаться на Лютис перед выходом на публику, — объяснила Рейчел, отводя взгляд. — Убийство тетушки Марии и ее сына стало следствием слияния двух факторов: желания и необходимости. На этот раз он располагал достаточным временем, чтобы достичь нужного эффекта. Потом он убил Ремарра. Либо тот на самом деле оказался ненужным свидетелем, либо с ним расправились из-за одного предположения, что он мог что-то увидеть. Но убийца снова сделал, теперь уже из Ремарра, memento mori. Он по-своему практичный: не боится извлечь пользу из необходимости.

— Ну, а как быть с тем, как действует смерть на большинство людей? — заговорил Эйнджел под впечатлением слов Рейчел. — От ее угрозы нам сильнее хочется жить и даже трахаться.

Рейчел покосилась на меня и уткнулась в свои запаси.

— Я хочу знать, — продолжал Эйнджел, — что от нас добивается этим тот тип? Думает, мы есть и любить перестанем, если он на смерти зациклился и считает, что загробный мир будет лучше подлунного?

Я снова взял иллюстрацию Пиеты и внимательно рассмотрел ее, задерживаясь взглядом на подробностях изображения тел, тщательно перечисленных внутренностях, и отметил спокойствие на лицах мужчины и женщины. У жертв Странника лица были перекошены болью смертных мук.

— Ему плевать на загробную жизнь, — ответил я Эйнджелу. — Его заботит одно: как бы сильнее напакостить в этой жизни.

Я подошел к окну, где стоял Эйнджел, и тоже посмотрел вниз: по двору, пофыркивая, носились собаки, пахло готовящейся едой и пивом, и мне казалось, что за всем этим я ощущал дух всей проходящей мимо нас людской массы.

— А почему он не тронул нас или тебя? — спросил Эйнджел, обращаясь ко мне, но ответила ему Рейчел.

— Он хочет, чтобы мы его поняли. Все его действия — это попытка привести нас к чему-то. Это его способ общения, а мы аудитория, перед которой он выступает.

— У него нет намерений убить нас.

— Пока, — глубокомысленно изрек Луис.

Рейчел кивнула, глядя мне в глаза, и тихо повторила: «Пока».

* * *

Я договорился встретиться позднее с Рейчел и остальными в ресторане «Вон». Вернувшись к себе, я позвонил Вулричу и оставил для него сообщение. Он перезвонил через пять минут и сказал, что приедет через час в бар гостиницы «Наполеон».

Вулрич не заставил себя ждать. На нем были брюки грязновато-белого оттенка, а пиджак того же цвета он нес на руке, но надел его, как только вошел в бар.

— Здесь правда прохладно, или так кажется? — вид у него был сонный, и от него несло так, как будто он давно забыл, что такое душ. Мне вспомнилось, как когда-то при первой нашей встречи на убийстве Дженни Орбах он властно и решительно отобрал инициативу у группы слабо сопротивляющихся полицейских. Теперь от того уверенного решительного Вулрича осталось одно воспоминание. Он постарел и потерял былую уверенность. Меня поразило то, как он изъял бумаги у Рейчел. Раньше Вулрич действовал бы иначе. Прежний Вулрич взял бы их все равно, но предварительно попросил бы разрешения. Он заказал пиво себе и минеральную воду мне.

— Хочешь рассказать, почему ты конфисковал материалы в гостинице?

— Берд, не надо так об этом думать, считай, что я их одолжил, — он отхлебнул пиво и взглянул в зеркало. Собственный вид ему, как видно, не понравился.

— Ты мог бы сначала и попросить, — упрекнул я.

— И ты бы мне все отдал?

— Нет, но я бы объяснил, почему их не отдаю.

— Не думаю, что на Дюрана это произвело бы впечатление. Да и на меня тоже, откровенно говоря.

— Так это приказ Дюрана? Странно. У вас есть собственные аналитики. Почему ты был так уверен, что нам удастся что-то прибавить к их выводам?

Он круто повернулся на стуле и придвинулся ко мне, так что я мог чувствовать его дыхание.

— Берд, я знаю, что ты хочешь добраться до того типа. Тебе нужно его найти из-за того, что он сделал со Сьюзен и Дженнифер, старухой и ее сыном, с Флоренс, Лютис Фонтено и даже с этой мразью — Ремарром. Я пытался тебя держать в курсе дела, а ты лез везде, где можно и нельзя. Рядом с тобой в номере живет наемный убийца, а чем промышляет его приятель, одному Богу известно, и вдобавок твоя знакомая собирает картинки на медицинские темы, как будто это простые этикетки. Ты со мной ничем не поделился: вот я и вынужден был так поступить. Ты считаешь, я что-то скрываю от тебя? Радуйся, что я не отправил тебя отсюда за все фокусы, что ты тут выкидываешь.

— Мне нужно знать, то, что известно тебе, — упрямо заявил я. — Что ты скрываешь насчет этого типа?

Мы сидели, почти соприкасаясь головами, но Вулрич, в конце концов, отодвинулся.

— Я скрываю? Ну, Берд, ты неподражаем! Вот, могу подкинуть кое-что насчет жены Байрона. Интересуешься? Хочешь знать, какой у нее был основной предмет в колледже? Искусство. А дипломную работу она посвятила исследованию искусства эпохи Возрождения и изображению человеческого тела в этот период. Как, по-твоему, могли среди этих изображений оказаться иллюстрации из области медицины? Может быть, ее бывший муженек как раз там и почерпнул кое-какие свои идеи. Как тебе такое предположение?

Он глубоко вздохнул и сделал большой глоток.

— Берд, ты — приманка, подсадная утка. Об этом знаешь ты, и знаю я. И еще мне кое-что известно, — теперь он говорил холодно и жестко. — Мне известно, что и в Мэтери ты отметился. В морге лежит парень с дырой в голове, и полицейские извлекли из памятника позади него. Того места, где обнаружили тело, остатки пули от пистолета «смит-вессон». Может быть, ты расскажешь мне об этой заварухе? И потом, ты был там один, когда началась пальба?

Я промолчал.

— Берд, ты спишь с ней?

Я взглянул на него, но не заметил в его глазах веселого огонька. Они смотрели враждебно и с недоверием. И мне стало ясно, что все, что меня интересовало относительно Эдварда Байрона и его бывшей жены, мне придется выяснять самому. Если бы я его тогда ударил, мы бы сильно помяли друг друга. Я не удостоил Вулрича ответом, а просто поднялся и ушел. И не помню, чтобы я оглянулся.

Такси довезло меня до входа в бар «Вон», что на углу Дофин-стрит и Лессепс. Я заплатил пять долларов за вход и оказался внутри. Там звучала музыка, и столы пестрели тарелками с красной фасолью. Рейчел с Эйнджелом танцевали, а Луис наблюдал за ними со страдальческим видом. Когда я подошел, темп музыки немного замедлился, и Рейчел переключилась на меня. Мы некоторое время потанцевали. Она гладила мое лицо, а я закрыл глаза и не противился. Потом я сидел, потягивая содовую, и думал о своем. Ко мне подсел Луис.

— Ты сегодня больше помалкивал в номере у Рейчел, — заметил я.

Он кивнул.

— Это все чушь собачья, и религия эта и рисунки, — только способ пыль в глаза пустить. Дело тут не в том, что человек смертен, а в красоте цвета плоти, — он пригубил пиво. — И этому типу очень нравится красный цвет...

* * *

Лежа рядом с Рейчел, я прислушивался к ее дыханию в темноте.

— Я все думаю об этом убийце, — вдруг сказала она.

— Ну и?

— Мне кажется, убийца необязательно мужчина.

Я поднялся на локте и вопросительно посмотрел на нее. Мне были ясно видны белки ее широко раскрытых глаз.

— Почему ты так решила?

— Я не вполне уверена. Но у того, кто совершает эти преступления, повышенная... чувствительность к взаимосвязи вещей, их потенциальной символике. Не знаю, в чем тут дело. Может быть, это только мои домыслы, однако мужчине в современной жизни не свойственна такая чувствительность... Хотя, возможно, женщина — это неверное предположение. Совокупность признаков — жестокость, способность подчинить себе — указывает на убийцу-мужчину. Но сейчас я не могу точнее сформулировать свое мнение. Дальше продвинуться пока не получается.

Рейчел помолчала.

— Мы становимся парой? — наконец, нарушила молчание она.

— Не знаю. А что, похоже на это?

— Ты уходишь от ответа.

— Нет, не совсем. Вопрос не из привычных, кроме того, я не думал, что мне когда-либо снова придется на него отвечать. Если ты спрашиваешь, хочу ли я, чтобы мы были вместе, мой ответ — да. Меня это немного беспокоит, да и тяжести на душе у меня побольше, чем багажа на тележке носильщика в аэропорту, но мне хочется быть рядом с тобой.

Она ласково поцеловала меня.

— Почему ты перестал пить? — спросила она и поторопилась добавить:

— Если уж у нас пошел такой откровенный разговор, позволь спросить об этом.

Я даже вздрогнул от такого вопроса.

— Если сейчас я выпью хоть немного, то приду в себя не раньше, чем через неделю где-нибудь у черта на рогах и с большущей бородищей.

— Это не ответ.

— Когда я пил, я ненавидел себя, и это заставляло меня ненавидеть других, даже близких. Я пил и в ту ночь, когда убили Сьюзен и Дженни. Я пил много и часто. Не только в тот вечер, но и раньше. Для этого находилось много причин: напряжение на службе, то, что мне не удалось стать хорошим мужем и отцом, ну и еще по множеству разных причин, тянувшихся из прошлого. Если бы я не был пьян тогда, Сьюзен и Дженни, может быть, остались бы живы. Вот я и поставил на этом крест. Пусть слишком поздно, но я это сделал.

Она не стала мне ничего говорить. Не сказала: «Это не твоя вина» или «Ты не можешь себя винить». Она все хорошо понимала.

У меня было желание попытаться объяснить ей, что значит отказаться от спиртного. Я хотел рассказать, как боялся, что без спиртного ждать следующий день покажется бессмысленным. Каждый следующий день был лишь еще одним пустым днем, днем без выпивки. Иногда, когда мне становилось особенно худо, я начинал думать, что поиски Странника, возможно, служили способом заполнить унылую пустоту дней и не дать себе пойти под откос.

Потом она уснула, а я лежал и думал о Лютис Фонтено и человеческих телах, превращенных в художественные произведения. Так и размышлял, пока сон не сморил меня.

Глава 46

В ту ночь я спал плохо. Накануне меня взвинтил разговор с Вулричем, и раздражение давало о себе знать. А еще мне настойчиво снилась темная вода. Утром я завтракал в одиночестве, а перед этим мне стоило большого труда отыскать номер «Нью-Йорк таймс». Судя по продолжительности моих поисков, это был едва ли не единственный экземпляр в округе. Потом мы встретились с Рейчел в «Кафе дю Монд» и пошли через Французский рынок. Мы побродили между палатками с футболками, компакт-дисками и дешевой кожгалантереей и оказались среди пестрого изобилия фермерского рынка. Орехи-пеканы напоминали темные глаза. Морщились бледные головки чеснока, а темная мякоть арбузов притягивала взгляд, как открытая рана. Белоглазые рыбины лежали во льду рядом с хвостами лангустов; креветки без голов соседствовали с «аллигаторами на стойках» и тушками детеныши крокодилов, похожих на почерневшие бананы. Прилавки ломились от баклажанов, сладкого лука, итальянских томатов и спелых авокадо.

А сто лет назад на эту территорию приходилось два квартала, тянувшихся вдоль берега реки. Местечко отличалось дурной славой: скопище борделей и кабаков-притонов, где крутого нрава мужчины проводили время с женщинами себе под стать. Всякий, кто забредал в эти края без пистолета в кармане, совершал роковую ошибку.

Давно исчезло с карты это злачное место. Теперь здесь полно туристов, рыбаки-кейджаны из Лафайета привозят сюда на продажу свой улов, а воздух пропитан густым пьянящим запахом Миссисипи. Так складывался и развивался город: возникали улицы, открывались, а потом, столетия спустя, исчезали бары; дома сносили, или их уничтожал пожар, а на их месте поднимались другие строения. Изменения происходили, но прежним оставался дух города. В это душное сырое утро, он, казалось, копился под облаками, чтобы дождем пролиться на них.

Вернувшись в гостиницу, я нашел дверь в свой номер полуоткрытой. Я дал знать Рейчел прижаться к стене и достал «смит-вессон». Чтобы не скрипнули ступени, поднимался я по ним у самого края. Мне вспомнился свист пуль у самого уха и слова Рики: «Привет от Джо Боунза». Я подумал, что, если это Джо Боунз снова собирается передать мне привет, я пошлю его с этим приветом прямиком в ад.

Я прислушался, но изнутри не доносилось ни звука. Если бы там работала горничная, слышен был бы хоть какой-нибудь шум: она бы напевала или слушала переносное радио, так что горничная, если она и находилась в моем номере, в этот момент спала или беззвучно парила над полом.

Я с силой толкнул дверь плечом и вскочил в комнату с пистолетом наготове. Мой взгляд облетел комнату и уткнулся в Леона, преспокойно сидевшего в кресле у балкона. Он лениво листал мужской журнал «GQ», оставленный у меня Луисом. Глядя на Леона, не верилось, что он привык делать покупки по рекомендациям такого журнала. Леон посмотрел на меня даже с большим равнодушием, чем на журнал. Его поблескивающий из-под складки кожи глаз напоминал краба, выглядывающего из панциря.

— Так и пулю схватить недолго, — вместо приветствия заметил я.

— Да пусть хоть камни падают — мне наплевать, — невозмутимо откликнулся Леон.

Он отшвырнул на пол журнал и уставился мимо меня на Рейчел: она вошла в комнату следом за мной. Появление девушки не вызвало у Леона даже искры интереса. Я уже стал подумывать, что этот Леон давно покойник, только ни у кого не хватает духу ему об этом сказать.

— Она со мной, — объяснил я на всякий случай.

И тут Леон как будто проснулся.

— Сегодня вечером в десять. Жди со своим другом на перекрестке у Стархилл. Приведешь еще кого-нибудь — пеняй на себя: Лайонел продырявит вас обоих.

Он поднялся и направился к двери. Отступая в сторону, чтобы его пропустить, я сложил пальцы пистолетом и «выстрелил». В то же мгновение в руках Леона мелькнули две молнии, и у моих глаз оказалось два острых, как иглы, ножа. В рукавах обожженного виднелись вершины пружинных устройств. Теперь мне стало ясно, почему Леон казался таким спокойным без пистолета.

— Впечатляет, — сказал я, — но это смешно, пока оба глаза на месте.

Мне показалось, что мертвый взгляд искалеченного глаза Леона проник мне в душу, чтобы сгноить ее и обратить в прах. А когда он ушел, я не слышал его шагов на галерее.

— Это один из твоих друзей? — поинтересовалась Рейчел.

Я вышел из комнаты и оглядел уже пустой двор.

— Да уж, только его мне в друзья и не доставало.

Луис с Эйнджелом завтракали поздно. Когда они вернулись, я постучал к ним в номер.

— Кто там? — откликнулся Эйнджел несколько мгновений спустя.

— Это Берд. Вы оба в приличном виде?

— Черт, надеюсь. Входи.

Луис в постели читал «Таймс пикейун». Голый Эйнджел, прикрывшись полотенцем, сидел рядом.

— Полотенце ради меня?

— Боюсь, вдруг твоя ориентация пострадает.

— Ну да, только я, скорее, не спутаю ее, а потеряю ее остатки.

— Очень остроумно для парня, который спит с психологом. Почему бы тебе не платить просто по восемьдесят баксов за час, как поступают все?

Луис оторвался от газеты и окинул нас скучающим взглядом. Может быть, они с Леоном были в дальнем родстве?

— Меня только что навестил парень Фонтено, — объявил я.

— Наверно, красавчик?

— Он самый.

— Мы в деле?

— Сегодня в десять. Тебе стоит забрать свое имущество и вооружиться поосновательнее.

— Я пошлю своего парня, — Луис под простынями лягнул Эйнджела.

— Я что, мальчик на побегушках?

— Он самый, — подначил Луис.

— Отвечать не буду, это ниже моего достоинства, — продолжал разыгрывать обиженного Эйнджел.

— Для парня с полотенцем на причиндалах у тебя достоинства через край, — заметил Луис, возвращаясь к газете.

— Но полотенце-то большое, — фыркнул Эйнджел.

— Да уж, сколько места даром пропадает.

Я оставил их препираться и вернулся к себе. Рейчел стояла у стены, скрестив руки, и хмурилась.

— Ну, что дальше? — она начинала сердиться.

— Мы снова едем к Джо Боунзу.

— И Лайонел Фонтено его убьет, — выпалила она. — Он ничуть не лучше Джо Боунза. Ты с ним, потому что это выгодно тебе. А что произойдет, когда Фонтено его убьет? Что-нибудь изменится к лучшему?

Я не ответил, но прекрасно понимал, как дело пойдет дальше. На рынке наркотиков произойдет некоторое замешательство, после того как Фонтено пересмотрит или расторгнет сделки. Взлетят цены, и появятся трупы, когда те, кто посчитает себя достаточно сильными, бросят вызов Лайонелу, и он в живых их не оставит, в этом я не сомневался.

Рейчел была права. Я встал на сторону Фонтено из корыстных соображений. Джо Боунз знал что-то о том, что случилось в ночь убийства тетушки Марии, и это «что-то» могло, пусть на шаг, приблизить меня к убийце моей жены и дочери. И ради того, чтобы это узнать, я был готов присоединиться к Фонтено этой ночью.

— И рядом с тобой будет Луис, — тихо проговорила Рейчел. — Господи, до чего же ты дошел!

* * *

Позднее я отправился в Батон-Руж и убедил Рейчел поехать со мной. Между нами словно кошка пробежала. Рейчел, подперев щеку, уставилась в окно и ехала так почти всю дорогу. Молчали мы до разъезда 166, направляясь в сторону университета штата Луизиана, неподалеку от которого находился дом Стейси Байрон. И тогда я заговорил, чтобы прояснить ситуацию и разрядить атмосферу.

— Рейчел, чтобы найти убийцу Сьюзен и Дженнифер, я сделаю то, что должен. Мне это необходимо, иначе у меня внутри все умрет.

Она ответила не сразу, мне даже стало казаться, что она совсем не заговорит.

— Ты уже умираешь внутри, — она по-прежнему смотрела в окно, и мне были видны в стекле отражения ее глаз, следивших за меняющимися пейзажами. — Твоя готовность во всем этом участвовать тому свидетельство.

— Берд, я тебе не судья, — за всю дорогу она впервые посмотрела на меня, — и не голос совести. Но ты мне не безразличен, и я не могу сейчас разобраться в своих чувствах. Одну половину меня тянет уйти и не оборачиваться, но другая желает остаться с тобой, и ей это необходимо. Я хочу, чтобы все закончилось, хочу все прекратить для общего блага, — она снова отвернулась, оставляя меня размышлять над ее словами.

Стейси Байрон жила в небольшом белом доме, обшитом вагонкой с выкрашенной в красный цвет дверью. Краска на доме местами облупилась. Недалеко находились торговый центр с большим супермаркетом, фотоателье и круглосуточная пиццерия. В этом районе, прилегающем к территории университета, основную часть населения составляли студенты. В некоторых домах первые этажизанимали магазины, где продавались подержанные компакт-диски и книги или длинные балахоны в стиле хиппи и огромные соломенные шляпы. Мы миновали дом Стейси Байрон и остановились у фотоателье. Почти у самого ее дома стоял синий автомобиль, в котором спереди сидели двое мужчин и, как видно, изнывали от скуки. Парень на водительском месте, посасывая карандаш, задумался над кроссвордом: сложенная вчетверо газета лежала на руле. Его напарник, уставившись на дверь дома Стейси, выстукивал какую-то мелодию на приборной доске.

— Кто это? ФБР? — спросила Рейчел.

— Может быть. Но, скорее всего, местные полицейские. Работа нудная и неблагодарная.

Мы некоторое время наблюдали за ними, потом Рейчел включила радио, и мы слушали, как сменяют друг друга «Раш», «Стикс», Ричард Маркс.

— Ты пойдешь в дом? — поинтересовалась Рейчел.

— Может быть, обойдется без этого, — я кивнул в сторону дома. Оттуда вышла Стейси Байрон в белом обтягивающем платье с плетеной корзинкой на руке и направилась в нашу сторону. Ее белокурые волосы были собраны сзади в хвост. Она кивнула парням в машине. Они бросили монету и тот, кто сидел рядом с водителем, вылез из машины. Он был среднего роста, и наметившееся брюшко уже проступало сквозь пиджак. Он потянулся, разминая ноги, и двинулся к торговому центру вслед за Стейси.

Выглядела она очень неплохо, хотя короткое платье слишком плотно обтягивало бедра, врезаясь в тело под ягодицами. Сильные тонкие руки покрывал ровный загар, а походку отличала грация зрелой женщины. У дверей супермаркета пожилой мужчина едва не сбил ее с ног, но она гибким движением избежала столкновения.

Я почувствовал тепло на щеке и повернулся к Рейчел: это она легонько дула на меня.

— Эй, — на ее губах появилась легкая улыбка, первый раз после того, как мы покинули Новый Орлеан, — как не стыдно сидеть рядом с одной женщиной и пускать слюни, глядя на другую.

— Никаких слюней, это наблюдение, — уточнил я, когда мы выходили из машины.

Я не очень отчетливо представлял себе, зачем приехал, но мне захотелось самому поговорить со Стейси, после того как Вулрич упомянул во время нашей встречи ее интерес к искусству. Мне хотелось также, чтобы и Рейчел ее увидела. Я не знал, как нам завязать разговор с этой женщиной, но надеялся, что ситуация сама подскажет решение, что чаще всего и происходит в подобных случаях.

Стейси без видимой цели не спеша бродила по проходам между стеллажами. Она брала то один товар, то другой, читала этикетки и возвращала взятое на место. Полицейский сначала держал дистанцию в десять футов, потом она возросла до пятнадцати, и тут его внимание привлекли какие-то журналы. Он подошел к кассе, откуда мог просматривать проходы и ограничил свою опеку Стейси Байрон тем, что время от времени бросал взгляды в ее сторону.

Мое внимание привлек темнокожий молодой человек в белой куртке и белом колпаке с зеленой каймой, раскладывавший упаковки с мясом. Когда поднос опустел, он вычеркнул название продукта из списка на дощечке с зажимом и удалился из торгового зала через дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен». Я оставил Рейчел наблюдать за Байрон, а сам отправился вслед за парнем. Входя, я едва не сшиб его дверью, рядом с которой он присел на корточки, собираясь взять очередной поднос. Он посмотрел на меня с недоумением.

— Эй, сюда нельзя, — сказал он.

— Ты сколько получаешь в час?

— Пять долларов двадцать пять центов. А тебе зачем?

— Я дам тебе пятьдесят баксов, если ты на десять минут уступишь мне свою куртку и этот список.

— Шестьдесят, — после недолгого раздумья решил он. — И, если спросят, я скажу, что ты все это украл.

— По рукам, — не стал торговаться я, и, пока он разоблачался, я отсчитал ему три двадцатки. Куртка немного жала в плечах, но я не стал ее застегивать, чтобы было не так заметно.

— Эй, — остановил меня он, когда я уже собирался выйти в зал. — Гони еще двадцатник, и можешь взять колпак тоже.

— За двадцать баксов я тебе их сам куплю кучу, — ответил я. — Иди пока, спрячься в туалете.

Стейси Байрон я нашел у полок с туалетными принадлежностями, и недалеко от нее Рейчел.

— Извините, мадам, — можно задать вам пару вопросов?

Вблизи она выглядела значительно старше: под скулами проступала сеточка лопнувших сосудов, тонкие лучики морщинок разбегались от глаз, и глубокие борозды морщин залегли у рта. Осунувшееся лицо выглядело усталым, но к усталости прибавлялся еще и страх. Она явно была напугана, причем очень сильно.

— Нет, не думаю, — она изобразила улыбку и попыталась меня обойти.

— Это касается вашего бывшего мужа.

Она остановилась и оглянулась, ища глазами свой эскорт.

— Кто вы?

— Я — следователь. Что вам известно об искусстве эпохи Возрождения, миссис Байрон?

— Не понимаю, к чему этот вопрос?

— Вы же учились в колледже, разве не так? Вам знакомо имя Валверде? Ваш муж когда-нибудь его упоминал? Так называл он его вам или нет?

— Не знаю, о чем вы. Прошу вас. Оставьте меня.

Она попятилась, зацепила несколько баллонов с дезодорантом, и они с громким стуком посыпались на пол.

— Миссис Байрон, вы слышали что-нибудь о Страннике?

В глазах ее заметался страх, и в этот момент за моей спиной послышался свисток. Я обернулся и увидел спешившего к нам по проходу толстяка-полицейского. На Рейчел он не обратил внимания, и она заторопилась к выходу, где мы оставили машину. Я тоже не терял времени и нырнул в подсобку. Там я быстро сбросил куртку и через черный ход вышел на стоянку, запруженную грузовиками с товарами. Обогнув торговый центр, я вышел к машине. Рейчел уже успела завести мотор. Мы не поехали мимо дома Стейси Байрон, а свернули направо. Я пригнулся, когда мы отъезжали, но заметил в боковое зеркало, как толстяк-полицейский вертит головой по сторонам и говорит по телефону. Рядом с ним стояла Байрон.

— Ну, и что тебе это дало? — спросила Рейчел.

— А ты видела ее глаза, когда я заговорил о Страннике? Ей точно знакомо это имя.

— Да, что-то она знает, — согласилась Рейчел. — Но она могла услышать о нем и от полицейских. У нее такой испуганный вид.

— Возможно, она боится, но что ее так напугало — вот в чем вопрос.

* * *

Вечером того же дня Эйнджел снял на «Таурасе» дверцы, и в открывшемся пространстве мы укрепили автоматы «calico» и магазины к ним. Затем дверцы вернулись на место. У себя в номере я почистил и зарядил свой «смит-вессон», а Рейчел сидела и молча наблюдала за мной.

Отправив пистолет в наплечную кобуру, я надел поверх черной футболки с черными джинсами черную же кожаную «летную» куртку. В сочетании с черными башмаками я выглядел в этом наряде вылитым вышибалой из ночного кабака.

— Песенка Джо Боунза спета. Я не смог бы спасти его, даже если бы сильно захотел. Когда в Мэтери у него дело не выгорело, он мог сразу записать себя в покойники.

— Я приняла решение, — заговорила Рейчел. — Через день-два меня здесь не будет. Я больше не могу участвовать во всем этом. В том, что делаешь ты. Мне хватит того, что сделала я.

Она даже не взглянула на меня, а я не нашел, что ей сказать. Она была права, но ее слова не звучали как нравоучение. В Рейчел жила своя боль, и я чувствовал это каждый раз, когда мы любили друг друга.

У машины меня поджидал Луис, тоже с головы до ног одетый в черное. Эйнджел напоследок проверил, легко ли снимаются панели.

— Если до трех ночи от нас не будет известий, сразу же уезжай и увози Рейчел, — наставлял я Эйнджела. — Забронируйте номер в отеле «Понтчарт-рейн» и первым утренним рейсом улетайте отсюда. Если дело обернется для нас плохо, я не хочу, чтобы Джо Боунз на вас отыгрался. Что сказать полиции, решите сами.

Эйнджел переглянулся с приятелем и вернулся в гостиницу. А Луис вставил в магнитофон кассету с записью Айзека Хейса, и мы покатили из Нового Орлеана под мелодию «Вперед и только вперед».

— Впечатляет, — одобрил я.

— Вот такие мы, мужики, — кивнул в ответ Луис.

* * *

Подъезжая к перекрестку Стархилл, мы увидели Леона. Он стоял, прислонившись к покрытому наростами бугристому стволу дуба. Луис опустил руку, почти касаясь рукоятки торчавшего из-под сиденья пистолета. Я тоже переложил свой «смит-вессон» в отделение для карты на дверце. Мне совсем не нравилось видеть в условленном месте одного Леона.

Я сбавил скорость и свернул на неширокое ответвление дороги, проходившее мимо дуба. Обожженный не подал вида, что заметил нас. Я выключил мотор, и мы остались ждать, пока Леон проявит себя. Он положил руку на рукоятку пистолета.

Мы переглянулись с Луисом. Я пожал плечами, вышел из машины и прислонился к открытой дверце с припрятанным в ней «смит-вессоном». Луис также вышел из машины и слегка потянулся, показывая Леону, что в руках у него ничего нет. Затем он тоже прислонился к машине. Я заметил, что его пистолет переместился на сиденье.

Леон наконец отлепился от дуба и двинулся к нам. Из-за деревьев вокруг выступили другие фигуры. Пятеро мужчин с автоматами через плечо и ножами за поясом обступили машину.

— Руки на машину, — приказал Леон.

Я не шевельнулся. Со всех сторон защелкали предохранители.

— Не повернетесь — вы покойники, — предупредил Леон.

Я выдержал его взгляд, затем спокойно повернулся и положил руки на крышу. Луис последовал моему примеру. Со своего места Леону был виден пистолет на сиденье пассажира, но его это, похоже, не интересовало. Он ощупал с ног до головы меня, затем Луиса, проверяя, нет ли на нас «жучков», и отошел в сторону.

— Машину оставьте здесь, — продолжал распоряжаться Леон. Вслед за его словами чуть поодаль мигнули фары, послышался шум моторов, и из-за шеренги деревьев выехали коричневого цвета «додж-седан» и зеленый «ниссан-патрол», а за ними показался пикап, груженный тремя челноками. Если за домом Фонтено велось наблюдение, наблюдателю срочно требовалось зайти к окулисту: только слепой мог не заметить таких масштабных приготовлений.

— Мы хотели бы кое-что захватить из машины, — объявил я Леону. Он кивнул и стал наблюдать, как я достаю из-за панелей миниавтоматы. Луис взял два магазина и один протянул мне. Я передернул затвор и проверил предохранитель. Луис засунул второй магазин в карман куртки и бросил мне запасной.

Мы сели в «додж» на заднее сиденье. Двое отогнали нашу машину за деревья, а затем прыгнули в «ниссан». Леон уселся рядом с водителем, дал сигнал отправляться. Мужчине за рулем на вид перевалило за пятьдесят, на спине его лежал длинный хвост седых волос. Две другие машины держались на расстоянии от нас, чтобы не возбудить подозрения на случай встречи с полицией.

Мы проехали вдоль границы Восточной и Западной Фелицианы, оставляя справа ручей Томпсон Крик, и остановились у съезда, ведущего к берегу. На самом берегу стояли еще две машины: старого образца «плимут» и еще более древний «фольксваген-жук». Рядом на траве лежали еще два челнока. Рядом с «плимутом» я увидел Лайонела Фонтено в синих джинсах и синей рабочей рубашке. Он бросил взгляд на наши автоматы, но ничего не сказал.

Всего нас было четырнадцать человек. Основная масса имела на вооружении пистолеты «хеклер», у двоих были винтовки М16. Мы разместились по четверо в каждом челноке, а в лодке поменьше возглавляли нашу флотилию Лайонел и водитель «доджа». Нас с Луисом раздели и вручили нам весла. В таком порядке мы направились вверх по реке.

Плыли мы минут двадцать, и все это время держались вблизи западного берега. И вот наконец на фоне ночного неба возникла темная масса дома. Я увидел мерцающий в окнах свет и заметил маленькую пристань с пришвартованным у нее моторным катером. Вокруг дома Джо Боунза царила темнота.

Впереди раздался тихий свист, и старшие в лодках подняли руки, приказывая остановиться. Мы ждали под прикрытием деревьев, склонившихся до самой воды. На пристани вспыхнул огонек и осветил лицо прикуривавшего охранника. Впереди я услышал негромкий всплеск, и выше на берегу заухала сова. На фоне залитой лунным светом воды я видел, как охранник идет по причалу, шаркая башмаками по доскам. Вдруг за его спиной выросла темная фигура, и узор из лунных бликов на воде был нарушен. Сверкнуло лезвие ножа, сигналом бедствия мелькнул в темноте красный огонек падающей сигареты, в то время как охранник рухнул на землю. Затем его тело без малейшего всплеска опустили в воду.

Седой со стянутыми в хвост волосами поджидал на причале, пока мы бесшумно шли на веслах вдоль поросшего травой берега. Наконец мы причалили и вытащили лодки на сухое место. Берег шел на подъем, и за ним начиналась лужайка, зеленое однообразие которой не нарушали ни цветы, ни деревья. Ковер зелени подходил к дому с задней стороны, дальше ступени вели во внутренний дворик, куда выходили стеклянная двустворчатая дверь и галерея второго этажа, в точности повторявшая такую же со стороны фасада. Я уловил движение на галерее и услышал голоса во дворике. Впереди находились не менее трех охранников.

Лайонел поднял два пальца и дал сигнал двум своим людям слева от меня. Пригибаясь, они осторожно направились к дому. Когда нас уже разделяло ярдов двадцать, дом и лужайку залило море слепящего, света. Двое людей Фонтено оказались в перекрестии прожекторов, и с галереи по ним открыли автоматный огонь. Один из них завертелся на месте и упал: кровь раскрасила его рубашку алыми цветами. Его товарищ метнулся под прикрытие металлического стола — части гарнитура садовой мебели, который наполовину загораживал выступающий берег.

Дверь во дворик распахнулась, и из нее темным потоком устремились люди. На галерее к охраннику присоединились еще двое, и они принялись поливать огнем лужайку перед нами. По углам дома также замелькали вспышки: это охранники торопились обойти нас с флангов.

Лайонел рядом со мной зло выругался от досады. Нас частично защищала крутизна берега, однако стрелки на галерее выбирали позицию, чтобы нас достать. Кое-кто из людей Фонтено пробовал открыть ответный огонь, но только выдавал себя стрелкам на галерее. Пуля попала в плечо мужчине лет сорока с резкими чертами лица и ртом, напоминавшим щель. Он глухо застонал, но продолжал стрелять, хотя рубашка его быстро краснела от крови.

— Отсюда до дома ярдов пятьдесят, — сказал я Лайонелу. — Нас пытаются обойти с флангов. Если мы сейчас не выступим, нам конец.

Фонтанчик земли взметнулся рядом с левой рукой Фонтено. Одному из людей Джо Боунза удалось подобраться со стороны фасада почти к самому берегу. Из-за металлического стола на лужайке грянули два винтовочных выстрела, и шустрый охранник скатился в реку.

— Дай знак своим приготовиться, — прошипел я. — Мы вас прикроем.

Приказ передали по цепи.

— Луис! — крикнул я. — Ты готов попрактиковаться?

Мне махнула фигура через два человека от меня, и вслед за этим заговорил автомат. На галерее дернулся и завертелся под девятимиллиметровыми пулями один из охранников. Я подвинул переключатель на спусковой скобе до упора вперед и ударил очередью поперек дворика. Стеклянные двери брызнули осколками, и по ступенькам на траву скатился охранник и остался неподвижным. Люди Фонтено выскочили из укрытия и ринулись вперед через лужайку, стреляя на ходу. Я переключил регулятор на одиночную стрельбу и сосредоточил внимание на восточной стороне дома, вынуждая стрелков искать укрытия. От удара пуль из деревянных стен дождем сыпались щепки.

Люди Фонтено уже достигли дворика, как вдруг двоих сразили выстрелы из разбитых стеклянных дверей. Луис дал очередь по комнате за ними, и в следующую минуту нападающие пересекли дворик и ворвались в дом. Стрельба доносилась уже изнутри. Мы с Луисом поднялись с земли и бросились через лужайку к дому.

Слева от меня покинул свое укрытие, собираясь присоединиться к нам, парень, скрывавшийся за металлическим столом. Но стоило ему появиться, как откуда-то со стороны вылетело что-то темное и огромное и с низким свирепым ревом взметнулось в прыжке, словно отпущенная пружина. Ударом в грудь бурбуль сбил парня с ног и придавил могучим телом к земле. Тот успел только раз крикнуть с отчаянием обреченного, колотя пса по голове, но мощные челюсти сомкнулись, и зверь остервенело дернул головой, перерывая ему глотку.

Пес поднял голову, заметил моего напарника, и глаза его блеснули злобой. Ствол автомата Луиса метнулся в его сторону, но в ту же секунду бурбуль молнией взвился в воздух, заслонив на миг своей тушей звезды. Луис успел достать его в полете, в самой верхней точке прыжка. Чудовищный зверь дернулся всем телом и, хрустнув костями, рухнул на траву всего в нескольких шагах от нас. Из пасти его текла кровь, но он яростно щелкал зубами и рвал когтями землю. Луис продолжал стрелять, пока тело пса не замерло окончательно.

Я уловил движение у западного угла дома, в это время мы почти добежали до ступенек. Сверкнула вспышка, и Луис вскрикнул от боли. Выронив автомат, он прыгнул к ступенькам, придерживая раненную руку. Я выстрелил трижды, и охранник упал. За мной бежал один из людей Фонтено, посылая одиночные выстрелы из винтовки М16. Он достиг угла дома и опустил ружье. Я видел, как он притаился, и лунный свет блеснул на лезвие его ножа. Из-за угла сначала высунулся короткий ствол автомата «штайр», а за ним показалось лицо одного из людей Джо Боунза. Я вспомнил, что он подъезжал на мототележке к воротам во время нашего предыдущего визита к Боннано. Воспоминание промелькнуло также быстро, как вонзившийся в его шею нож. Из перерезанных артерий ударил темно-красный фонтан, и он свалился на землю. Человек Фонтено выстрелил на всякий случай в сторону фасада.

Я присоединился к Луису. Он рассматривал правую руку. Пуля попала в кисть с тыльной стороны ладони и оставила глубокую рану, был также поврежден сустав указательного пальца. Во дворике распластавшись, лежал убитый охранник. Я оторвал лоскут от его рубашки и перевязал Луису руку, потом подал ему автомат. Он перекинул ремень через голову и пристроил к курку средний палец, а в левую руку взял пистолет.

— Самое время найти Джо Боунза, — кивнул он мне, вставая.

Вход с дворика вел в столовую. За обеденным столом могло легко уместиться человек восемнадцать. Теперь он, как оспинами, был изрыт следами от пуль. На стене висел портрет, изображавший всадника, по виду южанина времен Гражданской войны. Картина была прострелена в том месте, где находилось брюхо лошади. Разбитую стеклянную витрину заполняли осколки хранившейся в ней коллекции старинных декоративных тарелочек из фарфора. Здесь лежало двое убитых, один из них — седой водитель «доджа».

За столовой находился просторный коридор, устланный ковром, и белая гостиная с люстрами. Оттуда витая лестница вела на второй этаж. Другие выходившие в коридор двери стояли открытые, но из-за них не доносилось ни звука, а сверху слышалась непрерывная стрельба. Мы направились к лестнице. У ее основания с ужасной раной в голове лежал в одних пижамных брюках человек Джо Боунза.

Наверху двери шли в ряд: и справа и слева. Как видно, люди Фонтено успели очистить большинство комнат, но теперь их продвижению мешал огонь из двух комнат на западной стороне дома. Одна из них выходила окнами на реку, и дверь ее уже изрешетили пули, а вторая, угловая, — в сад.

На наших глазах из укрытия в нише к двери угловой комнаты бросился человек в синем комбинезоне. В одной руке он держал топорик, а в другой — трофейный автомат. Сквозь дверь по нему открыли стрельбу, и он повалился на пол, держась за ногу.

Я скользнул в нишу, где на полу среди черепков лежали в луже воды розы на длинных стеблях. Оттуда я дал очередь по двери угловой комнаты. В тот же момент двое людей Фонтено, низко пригибаясь, устремились вперед. Луис напротив меня выстрелил в полуоткрытую дверь комнаты с окнами на реку. Я перестал стрелять, когда люди Фонтено достигли двери и ринулись внутрь. Из комнаты раздалось два выстрела. Затем, вытирая о брюки нож, на пороге появился один из штурмовавших комнату. Это был Лайонел Фонтено. За ним тенью следовал Леон. Они заняли позиции по обеим сторонам двери последней комнаты. К ним присоединились еще шестеро.

— Все кончено, Джо, — крикнул Лайонел. — Пора завершить дело.

Два выстрела прошили дверь. Леон поднял автомат и приготовился ответить, но Лайонел отвел его руку и посмотрел на меня. Я вышел вперед и ждал, стоя за Леоном. Лайонел пнул дверь и прижался к стене, уклоняясь от очередных выстрелов. Потом послышался характерный пустой щелчок, такой же окончательный и бесповоротный, как стук закрывающейся крышки гроба.

Первым внутрь вошел Леон. Автомат в его руках сменили ножи. Стены комнаты Джо Боунза были усеяны выбоинами от пуль. Сквозь разбитое окно веял ветер, и белые занавески метались, подобно разгневанным призракам. У дальней стены лежала мертвая блондинка, которую я видел с Джо Боунзом в начале недели. На белой рубашке у левой груди алело кровавое пятно.

Джо Боунз стоял у окна в красном шелковом халате с бесполезным «кольтом» в опущенной руке, но глаза его сверкали, и шрам над губой побелел от гнева.

— Давай же, убей меня, ты, ублюдок, — прошипел он Лайонелу, швыряя на пол револьвер. — Убей, если осмелился на это.

Лайонел прикрыл за нами дверь в тот момент, когда Джо Боунз повернулся, чтобы посмотреть на женщину.

— Спрашивай, — сказал, обращаясь ко мне, Лайонел.

Джо Боунз, казалось, ничего не слышал. Неподдельное горе отразилось в его глазах, когда он прослеживал взглядом каждую черточку в лице убитой женщины.

— Восемь лет, восемь лет она была рядом, — тихо, как бы про себя сказал он.

— Спрашивай, — повторил Лайонел Фонтено.

Я выступил вперед. Джо Боунз обернулся, и в глазах его не осталось и следа от печали.

— Ну что, безутешный вдовец, явился? А своего дрессированного черномазого прихватить не забыл? — с издевательской ухмылкой спросил он.

Я с силой ударил его в лицо, и он отступил назад.

— Джо, я не могу спасти тебя. Но, если ты мне поможешь, может быть, все кончится для тебя скорее. Скажи, что видел Ремарр в ночь гибели Агуиллардов.

Он провел рукой по разбитой губе, пачкая кровью щеку.

— Ты понятия не имеешь с чем связался. Ни черта ты не знаешь! Тебе не добраться до самого дна: глаза от глубины лопнут.

— Джо, он убивает женщин и детей. Он снова собирается убивать.

Подобие усмешки появилось на его лице, а шрам кривился на полных губах, как трещина на зеркале.

— Ты убил мою женщину, а теперь собираешься и меня прикончить, все равно, что я тебе скажу. Какой тут может быть торг? — проговорил он.

Я бросил взгляд на Лайонела Фонтено. Он едва заметно отрицательно покачал головой.

— Вот, сам видишь, — уловил этот жест Боунз. — Торговаться нам не о чем. Ты можешь предложить мне всего лишь немного меньше боли. Но к боли мне не привыкать.

— Он убил одного из твоих людей, Тони Ремарра.

— Тони наследил в доме черномазой. Он вел себя неаккуратно и получил по заслугам. А твой парень сослужил мне хорошую службу: мне не пришлось самому возиться со старой сукой и ее сучонком. При встрече пожму ему руку.

Джо Боунз вдруг широко улыбнулся. И улыбка его напоминала проблеск солнца сквозь темную едкую мглу. Его так долго преследовали мысли о смеси кровей текущих в его жилах, что он перешел границы обычных представлений о гуманности и сострадании, любви и горе. В своем красном шелковом халате он выглядел как рана на ткани времени и пространства.

— Вы встретитесь в аду, — пообещал я.

— А еще я встречусь там с твоей сучкой и позабавлюсь с ней вместо тебя.

Он смотрел на меня пустыми глазами, и дух смерти витал над ним, как сигаретный дым. Стоявший за моей спиной Лайонел открыл дверь, и в комнату тихо вошли остальные его люди. И, когда я увидел их всех вместе в искореженной спальне, мне стало ясно, насколько велико сходство между ними. Лайонел придержал дверь для меня.

— Это дело семейное, — объяснил он мне, когда я выходил. Дверь за мной захлопнулась с сухим клацаньем, напоминающим стук костей.

После того как Джо Боунз встретил свою смерть, мы снесли на лужайку перед домом всех убитых из числа людей Фонтено. На траве лежали рядом пять изломанных смертью тел. Ворота открыли, и к дому быстро подъехали «додж», «фольксваген» и грузовик-пикап. Бережно, но быстро трупы были погружены в багажники машин. Раненым помогли занять места сзади. Челноки облили бензином, подожгли и пустили по реке.

Мы выехали со двора и не останавливались до перекрестка у Стархилл, где осталась наша машина. Три черных «эксплорера» ждали нас с притушенными фарами, и двигатели их работали на холостом ходу. Я вспомнил, что видел их на площади у дома Фонтено в его владениях в Делакруа. Леон плеснул бензин в старые легковые автомобили, на которых мы приехали, и грузовик-пикап. Тела убитых достали из багажников, завернули в брезент и уложили на задние сиденья двух джипов. Мы с Луисом молча наблюдали.

Когда зарокотали моторы джипов, готовых отправиться в путь, Леон швырнул зажженную ветошь на обреченные машины. К нам с Луисом подошел Лайонел Фонтено и, стоя рядом, смотрел, как они полыхают. Затем он достал из кармана маленькую записную книжку в зеленом переплете и записал номер телефона.

— Этот человек обработает руку вашего друга. Ему можно доверять, — проговорил Лайонел, подавая мне вырванный листок.

— Лайонел, он знал, кто убил Лютис, — сказал я.

Лайонел согласно кивнул.

— Он так и не сказал, кто это был, даже в самом конце, — он потер указательным пальцем свежий порез на правой ладони, выковыривая из раны грязь. Я слышал, федералы рыщут вокруг Батон-Руж. Им нужен тип, что работал одно время в Нью-йоркской больнице.

Я опешил от неожиданности, и Лайонел улыбнулся, видя мое изумление.

— Если знать места, в протоках можно прятаться очень долго. Федералы могут и не найти его, но мы найдем, — он сделал широкий жест с видом короля, представляющего обеспокоенным подданным свои отборные войска. — Мы уже ищем. И найдем. И там все закончится.

Он сел за руль головного джипа, Леон занял место рядом, и они растворились в ночи. Только красные габаритные огни светились в темноте, как брошенные недокуренные сигареты или горящие лодки, плывущие по черной воде.

На обратном пути в Новый Орлеан я позвонил Эйнджелу, затем мы заехали в круглосуточно работающую аптеку, и я купил там антисептик и набор для оказания первой помощи. Лицо Луиса блестело от пота, и повязка на руке из белой стала бордовой. В гостинице Эйнджел промыл рану и попытался зашить хирургической нитью. Искалеченный сустав имел устрашающий вид. Луис стиснул зубы, чтобы не стонать. Не обращая внимания на его протесты, я позвонил по указанному телефону. Сонный голос ответил после четвертого гудка, но стоило мне назвать имя Лайонела, как из голоса на другом конце провода сон улетучился мгновенно.

Эйнджел повез Луиса к врачу, а я подошел к двери Рейчел и остановился в нерешительности. Я знал, что она не спит: после моего звонка Эйнджел разговаривал с ней, и я чувствовал, что она не уснула. Так и не решившись, я повернул было к своему номеру, но тут ее дверь открылась. Она стояла на пороге в рубашке, почти доходившей ей до колен. Словно боясь запачкаться, она отступила в сторону, пропуская меня.

— Вижу, ты все еще цел и невредим, — вместо приветствия проговорила она без особой радости в голосе.

Я чертовски устал и насмотрелся крови до тошноты. Мне очень хотелось окунуть лицо в ледяную воду. А еще меня жутко тянуло выпить, даже язык распухло от этого. И вернуть ему первоначальный вид могла и порция пива с инеем по ободку и порция хорошего виски. Когда я заговорил, мой голос напоминал хрипы умирающего.

— Да, я цел и невредим, а другим повезло меньше. Луису пулей разворотило кисть. Много людей убито в том доме. Джо Боунз, большая часть его людей, его женщина.

Рейчел отвернулась и отошла к балконному окну. В комнате горела только ночная лампа, отбрасывая тени на рисунки, утаенные от Вулрича и вернувшиеся теперь на свои места. Из полутьмы выступили лишенные кожи руки и лица мужчины и женщины.

— И что тебе удалось узнать ценой этого побоища?

Это был хороший вопрос. И, как обычно, на хороший вопрос не нашлось такого же хорошего ответа.

— Ничего, за исключением того, что Джо Боунз предпочел умереть мучительной смертью, но не рассказал то, что знал.

— И что же ты собираешься делать дальше?

Вопросы уже начинали меня порядком утомлять, особенно такие сложные. Я знал, что Рейчел права, и был сам себе противен. Казалось, общение со мной замарало ее. Может быть, мне следовало тогда рассказать ей обо всем, но я смертельно устал, меня крутило и мутило, и, кроме того, она сама уже большей частью все знала.

— Я сейчас отправляюсь спать, — ответил я. — А там видно будет, как и что, — с этими словами я ушел от нее.

Глава 47

На следующее утро у меня разболелись руки. Я оттянул их накануне автоматом, а в довершение всего давало знать ранение, полученное не так давно в Хейвене. Порохом пропахло все: руки, волосы, снятая одежда — комната запахом напоминала поле брани. Не в силах дольше терпеть этот дух, я открыл окно, и в комнату ввалился, как неуклюжий нищий, влажный знойный воздух Нового Орлеана. Надо было проведать Луиса с Эйнджелом.

Рука Луиса была профессионально обработана и перевязана. Врач извлек из раны осколки костной ткани и наложил повязку. Я не стал входить, лишь перекинулся несколькими словами с Эйнджелом у двери. Луиса едва хватило, чтобы открыть и закрыть глаза. Я чувствовал себя виноватым, что дело так обернулось, хотя знал, что они меня ни в чем не винят.

А еще я уловил желание Эйнджела вернуться в Нью-Йорк. Джо Боунз был на том свете, а федералы, вопреки сомнениям Лайонела Фонтено, возможно, уже подбирались к Эдварду Байрону. Да и Вулричу много времени не понадобится, чтобы догадаться о нашей причастности к тому, что случилось с Джо Боунзом, особенно если учесть, что у Луиса огнестрельное ранение. Все это я изложил Эйнджелу, и он согласился с тем, что они уедут сразу после моего возвращения, чтобы не оставлять Рейчел одну. Я чувствовал, что для меня все дело как бы затормозилось. Федералы и Фонтено сотоварищи шли по следу Эдварда Байрона, а для меня он оставался таким же далеким, как китайский император.

Я оставил для Морфи сообщение. Мне хотелось знать, что есть у полиции на Байрона. Возможно тогда, его образ приобретет для меня более зримые очертания. Пока же он продолжал оставаться безликим, как и его жертвы, если Байрон вообще был тем самым загадочным убийцей. При поддержке местной полиции федералы могли вести поиск с большей надеждой на успех, чем группа заезжих визитеров из Нью-Йорка, явно переоценивающих свои силы. Я рассчитывал выйти на Странника с другой стороны, но со смертью Джо Боунза нить надежды оборвалась.

Прихватив телефон и томик Рэли, я отправился в кафе «Умамы» на Пойдрас-стрит, где напился кофе сверх всякой нормы и вяло тыкал вилкой бекон и румяный гренок. Когда жизнь загоняет в тупик, Рэли может составить неплохую компанию: «Страдай душа... коль суждено, а миру ложь яви». Что ж, этот человек достаточно испытал, чтобы стоически относиться к превратностям судьбы. Однако этого опыта оказалось, как видно, недостаточно, чтобы сохранить голову на плечах[6].

Мой сосед по столику поглощал яичницу с ветчиной с сосредоточенным видом никудышного любовника. От потекшего желтка его подбородок приобрел нежную желтизну лютика. Кто-то стал насвистывать «Прекрасную маркизу», но почти сразу отказался от этого занятия, запутавшись в сложностях мелодического рисунка. Негромкое жужжание разговоров смешивалось с тихо лившейся из приемника песенкой и отдаленным сердитым ворчанием медленно движущегося транспортного потока. Снаружи царила обычная для Нового Орлеана влажная духота. Такой день располагает любовников к ссорам, а на детей нагоняет мрачное уныние.

Так прошел час. Я позвонил в следственный отдел Сент-Мартина и выяснил, что Морфи взял выходной, чтобы заняться домом. Делать все равно было нечего, поэтому я расплатился, добавил в бак бензина и снова отправился в сторону Батон-Руж.

Я поймал радиостанцию Лафайета. Ведущий пообещал час, как он выразился, классической креольской музыки. Я остался на этой волне и слушал сменяющие друг друга мелодии, гармонировавшие с пейзажем за окном.

Наконец я остановился у дома Морфи. С реки задувал ветерок и сухо хлопал листом пластика. Морфи менял облицовку внешней стены с западной стороны дома. Пели на ветру рейки, поддерживающие пластиковые панели: настырный ветер норовил выдернуть их из креплений. Забавлялся ветер и с одним из окон, недостаточно надежно закрепленным, а сетчатая дверь от его порывов стучала о раму, как усталый путник.

Мой оклик остался без ответа. Я обогнул дом, отметив, что дверь черного хода поддерживала открытой половинка кирпича. Я снова крикнул, и голос мой гулким эхом прокатился по центральному коридору. Помещения первого этажа были нежилые, но и наверху стояла тишина. Я достал пистолет и поднялся наверх, по свежеструганым ступеням, приготовленным к покраске. В спальнях никого не оказалось. Дверь ванной стояла открытой, и там было пусто. Возле раковины аккуратно разместились туалетные принадлежности. Я прошелся по галерее и спустился вниз. Но, когда я повернулся и хотел выйти во двор, в шею мне уткнулся холодный металл.

— Брось оружие, — приказал голос.

Я послушно разжал пальцы.

— Теперь поворачивайся, но медленно.

Оружие от шеи моей убрали, я медленно повернулся и увидел перед собой Морфи, а в руках его в нескольких дюймах от моего лица «пистолет» для вкручивания шурупов. Увидев меня, он вздохнул с облегчением и опустил «оружие».

— Черт, как ты меня напугал, — признался он.

— Спасибо тебе пребольшое, — я тяжело опустился на нижнюю ступеньку. Сердце готово было выскочить у меня из груди. — После пяти чашек кофе такой встряски мне только и не хватало.

— Вид у тебя неважный. Поздно лег вчера?

Я посмотрел на него; чтобы проверить, нет ли в его словах подвоха, но он отвернулся.

— Да, что-то наподобие того.

— Новость слышал? Прошлой ночью Джо Боунза порешили вместе с его командой. Самого Боннано здорово искромсали, прежде чем прикончить. Полицейские убедились, что это он, только когда сличили отпечатки, — Морфи сходил на кухню и вернулся с пивом я колой для меня. Я обратил внимание, что кола была без кофеина. Подмышкой у него торчала «Таймс пикейун».

— Ты это видел?

Я взял у него сложенную вчетверо газету. На первой странице внизу бросался в глаза заголовок: «Полиция идет по следу убийцы, совершившего серию ритуальных убийств». В статье сообщались такие подробности смерти тетушки Марии и Ти Джина, которые были известны только лицам, занимающимся следствием. В газете давалось описание положения тел, обстоятельства их обнаружения, характер некоторых ран. Далее выдвигалось предположение, что убийство в Бактауне человека, известного своими связями с главным криминальным авторитетом, имеет отношение к обнаружению тела Лютис Фонтено. Но самое скверное в этой писанине было то, что там говорилось о расследовании полицией Нью-Йорка двух сходных случаев, произошедших там в конце прошлого года. Имена Сьюзен и Дженнифер не назывались, однако анонимный автор статьи, подписавшийся как «корреспондент „Таймс пикейун“», знал, несомненно, вполне достаточно об этих убийствах, чтобы при желании указать имена жертв.

— Это твои люди разговорились? — я опустил газету. На сердце навалилась тяжесть.

— Не исключено, хотя и сомнительно. Федералы винят в утечке нас. Они наседают на нас с обвинениями в саботаже расследования. — Он отхлебнул пиво и высказался яснее. — Кое-кто подумывает, что все выболтать газетчикам мог ты. — Я видел, что ему неловко говорить это, но взгляд он не отвел.

— Не делал я этого. Если всплывут имена Дженнифер и Сьюзен, меня сразу свяжут со всем, что происходит. А мне совсем ни к чему, чтобы вокруг роились репортеры.

Морфи на минуту задумался и кивнул.

— Мне кажется, ты мыслишь верно.

— С редактором говорили?

— Когда вышел первый выпуск, ему позвонили домой. У нас свобода прессы, и источники информации, что льют на нас дерьмо, защищены законом. Мы не можем заставить его говорить, но... — Морфи крепко потер затылок — ...необычно все как-то, странно. Газета высказывается очень осторожно и явно старается не навредить следствию. По-моему, это идет от кого-то, кто очень близко связан со следствием.

Я ненадолго задумался.

— Если они так спокойно публикуют этот материал, значит, уверены в его правдивости и источник у них абсолютно надежный, — заметил я. — Не исключено, что федералы ведут свою игру, — это подтверждало наше предположение, что Вулрич и его компания утаивают кое-что не только от меня, но, возможно, и от следственной группы полиции.

— Нового в этом ничего нет, — заявил Морфи. — Федералам проще удавиться, чем поделиться информацией. По-твоему, они могли сами эту историю подсунуть?

— Но кто-то же это сделал.

Морфи допил пиво и сплюснул банку башмаком. На вешалке висел пояс с инструментами. Он надел его.

— Тебе помочь? — предложил я.

— Сможешь подносить доски и не свалиться?

— Постараюсь.

— Вот и хорошо. В кухне вторая пара рукавиц.

Оставшуюся часть дня я трудился не покладая рук: поднимал, носил, прибивал и пилил. Мы успели заменить большую часть деревянной основы с западной стороны дома. Легкий ветерок весело подхватывал и кружил опилки и стружки. Потом из Батон-Руж вернулась с покупками Эйнджи. Пока мы с Морфи занимались уборкой, она поджарила мясо со сладким картофелем, морковью и рисом, а потом мы ужинали на кухне. Вечер постепенно вступал в свои права, и ветер заключал дом в свои объятия.

Морфи проводил меня до машины. Я уже готов был повернуть ключ зажигания, когда он наклонился к окну и тихо спросил:

— Вчера кто-то приставал к Стейси Байрон. Ты что-нибудь об этом знаешь?

— Возможно.

— Ты там был. Ты был там, когда убили Джо Боунза?

— Ты не очень-то хочешь знать ответ. Да и у меня нет желания что-либо узнавать о Лютере Борделоне, — ответил я.

Отъезжая, я видел Морфи, стоявшего перед своим недостроенным домом. Затем он повернулся и возвратился к жене.

* * *

Когда я приехал в гостиницу, Эйнджел с Луисом уже уложили вещи и ждали меня. Они пожелали мне удачи и сообщили, что Рейчел отправилась спать рано. У нее был заказан билет на утренний рейс. Я решил ее не тревожить и отправился в свой номер. Право, я даже не помню, как уснул.

На циферблате моих наручных часов высвечивалось время 8:30, когда кто-то громко и настойчиво стал колотить в дверь моего номера. Я спал крепко и просыпался с таким же трудом, с каким ныряльщик поднимается на поверхность с большой глубины. Я не успел встать с постели, как вдруг выбитая дверь с грохотом влетела внутрь и в лицо мне ударил свет фонарей. Меня грубо подняли на ноги и толкнули к стене. У моего виска оказался пистолет, и тут зажегся верхний свет. Я увидел людей в форме департамента полиции Нового Орлеана, несколько человек в штатском и справа рядом с собой — напарника Морфи Туисана.

А вокруг уже вовсю шел обыск. И в этот момент я осознал, что произошло нечто непредвиденное и ужасное.

Мне позволили надеть тренировочный костюм и кроссовки, а потом сковали наручниками. Когда меня вели по гостинице к ожидавшей машине, из своих номеров выглядывали встревоженные постояльцы. Во втором автомобиле сидела бледная, наспех причесанная Рейчел. Я поймал ее вопросительный взгляд и беспомощно пожал плечами, потом меня посадили в машину, и нас под конвоем увезли в полицию.

Допрашивали меня три часа, после чего напоили кофе и снова донимали вопросами. В тесной комнатушке для допросов ярко горел свет и сильно пахло потом и табачным дымом. В одном из углов, где истерлась штукатурка, пятно на стене смахивало на кровавое. Допрос большей частью вели два детектива: Дейл и Клейн. Дейл играл роль сурового напористого следователя, грозился утопить меня в болоте с пулей в голове за убийство полицейского, а Клейну досталась партия чуткого, рассудительного парня, который старается защитить меня от грубости напарника и добиться правдивого признания. Оказывается, и при допросе полицейских оставалась в ходу заезженная модель: «добрый следователь — злой следователь».

Раз за разом я твердил им одно и то же. Я рассказал, как приехал к Морфи, как мы вместе работали, потом ужинали, и поэтому дом был усеян моими отпечатками. Я отрицал, что Морфи передал мне найденные в моем номере полицейские протоколы. И кто дал мне их, я сказать не мог. Только дежурный портье видел, как я вернулся накануне вечером. Ни с кем больше я не разговаривал. Ночью из номера я не выходил, Подтвердить это некому, и так далее в том же духе: нет, нет и нет.

Потом явился Вулрич, и карусель завертелась снова. Опять посыпались вопросы, теперь уже в присутствии агентов ФБР. По-прежнему мне так никто и не объяснил, почему я оказался в полиции и что произошло с Морфи и его женой.

Вернулся Клейн и объявил, что я свободен.

За перегородкой, отделяющей дежурное помещение от основного коридора, с чашкой чая в руках сидела Рейчел. Сыщики вокруг усердно старались ее не замечать. В нескольких шагах от нее сидевший в зарешеченном боксе костлявый тип с татуировками на руках нашептывал ей разные гадости.

Появился Туисан. Ему уже перевалило за пятьдесят. Он был полноват и начал лысеть. Сквозь светлые колечки волос проглядывала макушка, как вершина холма среди туманной дымки. Выглядел он паршиво до крайности, и глаза у него были красные-красные. Так же, как и я, он совершенно не вписывался в эту остановку.

— Мы отвезем вас обратно в гостиницу, мэм, — подал знак Рейчел один из патрульных полицейских.

Она встала. Гнусный тип в клетке за ее спиной похотливо зачмокал, держась за брюки в паху.

— Как ты? — спросил я, когда она проходила мимо.

Она молча кивнула, потом спросила:

— Ты со мной?

— Он приедет позже, — ответил за меня стоявший рядом Туисан.

Рейчел пошла за патрульным, оглядываясь. Я постарался изобразить бодрую улыбку, но получилось это как-то неважнецки, и у меня защемило сердце.

— Пойдем, я отвезу тебя обратно и по дороге напою кофе, — пообещал Туисан, когда мы выходили из участка.

Мы заехали в кафе «У мамы». Еще и суток не прошло, как я ждал в нем звонка Морфи, издесь же Туисан рассказал мне, какой смертью умерли Морфи и его жена.

В то утро Морфи должен был заступить на раннее дежурство, и Туисан заехал за ним. Они по очереди подвозили друг друга. В тот день была очередь Туисана.

Первая дверь, решетчатая, была закрыта, но вот входная за ней оставалась открытой. Туисан позвал Морфи, как и я накануне днем. Он повторил мой путь: прошел по коридору, заглянул в кухню и комнаты справа и слева. Ему пришло в голову, что Морфи, возможно, проспал, хотя раньше ничего подобного с ним не случалось. Он подошел к лестнице и крикнул погромче, но снова не получил ответа. Туисан признался, что уже заподозрил недоброе, когда поднимался по ступеням и безответно звал Морфи и Эйнджи. Дверь их спальни была полуоткрыта, но выступ заслонял постель.

Он постучал, затем медленно открыл дверь. На какую-то долю секунды ему показалось, что он застал любовную сцену, но потом увидел кровь и понял, что перед ним жуткое подобие все того, что воплощает любовь. И он зарыдал, накрытый горем с головой.

Даже теперь я могу только отрывочно восстановить его рассказ, но мысленно все ясно себе представляю. Они лежали обнаженные, лицом друг к другу, их тела, соединенные у бедер, переплелись ногами. От пояса они отклонялись назад на расстояние вытянутой руки. Их тела были рассечены от шеи до живота, ребра отвернуты, и руки их находились друг у друга в груди. Когда Туисан приблизился, он заметил, что Морфи и жена держат на ладони сердца друг друга. Сильно запрокинутые головы касались спин. У них не было глаз и лиц, а рты раскрыты в смертельной муке. Мгновение их смерти выглядело как экстаз. На этом примере всем любящим хотели показать бессмысленность и ничтожность самой любви.

Я слушал Туисана, и меня захлестнуло чувство вины. Это я навлек на него беду. Помогая мне, Морфи обрек на кошмарную смерть себя и жену. И Агуиллардов общение со мной отметило печатью смерти. От меня разило смертью.

И вдруг на ум пришли строки одного стихотворения. Я не мог понять, почему они всплыли тогда в моей памяти и кто мне их раньше читал. Я чувствовал, что этот источник очень важен, но не мог сообразить, в чем эта важность состоит. Пока было ясно лишь то, что эти строки перекликались с картиной, описанной Туисаном. Я напрягал память, силясь припомнить голос, цитировавший эти строки, но, как я ни старался, он неизменно ускользал от меня. Это написал кто-то из поэтов-метафизиков. Возможно, Донн. Да, скорее всего, Донн:

Если тела моего расчленение

Учить должно,

Убей меня и вскрой, Любовь;

Ты пыткой этой сохранишь себя,

Из тел истерзанных пример плохой.

Это, кажется, носит название remedia amoris. Пытка и смерть влюбленных служит средством любви.

— Он помогал мне, — сказал я. — Я втянул его в это дело.

— Он сам этого хотел, — возразил Туисан. — Он хотел поставить точку. Хотел покончить с этим типом раз и навсегда.

— Из-за Лютера Борделона? — я смотрел ему прямо в глаза.

— Какое это теперь имеет значение, — отвел взгляд Туисан.

Но я не мог объяснить, что в Морфи я видел часть себя, что сочувствовал и понимал его душевную боль, мне хотелось верить, что он лучше меня. Я обязательно должен был узнать правду.

— Это все Гарза, — после продолжительной паузы проговорил Туисан. — Гарза застрелил его, а Морфи подбросил пистолет. Так он рассказал. Морфи был совсем мальчишкой тогда. Гарза не должен был его в это втягивать, однако втянул, и Морфи до сих пор за это расплачивается, — Туисан поймал себя на том, что говорит о Морфи, как о живом, и сразу умолк.

А для всех остальных это был обычный день, еще один в их жизни, и они продолжали работать, путешествовать, флиртовать, — и все это несмотря на все, что уже произошло и продолжало происходить. Почему-то казалось, что все должно остановиться: что следует остановить часы, занавесить зеркала, убавить громкость звонков и говорить тише. Может быть. Если бы им довелось увидеть фотографии трупов Сьюзен и Дженни, тетушки Марии и Ти Джина, либо Морфи и Эйнджи, они все отложили бы свои занятия и задумались. Именно этого и хотел Странник: смертью других напомнить, что мы сами смертны и перед лицом ожидающей нас вечной пустоты любовь и верность, отцовство и материнство, дружба и секс, надежда и радость — все это ничего не стоит и лишено всякого смысла.

Я поднялся и уже хотел уйти, но вдруг вспомнил то, что совсем выпустил из виду, и мысль отозвалась во мне такой жесточайшей болью, что я прислонился к стене, цепляясь за нее в поисках опоры.

— Господи, она же была беременна!

Я посмотрел на Туисана: он на мгновение зажмурился.

— Он знал об этом, да?

Туисан промолчал, но в глазах его застыло отчаяние. Я не стал спрашивать его, что сделал Странник с неродившимся младенцем, но в этот миг мне с потрясающей ясностью стала видна ужасная тенденция, наметившаяся в моей жизни в последние месяцы. От смерти моего ребенка, моей Дженни, я двигался к смертям многих детей, жертв Аделейд Модин и ее сообщника Хайамза, а теперь подошел к Смерти Ребенка вообще. Действия Странника, заключали в себе дополнительный, скрытый смысл: в смерти нерожденного ребенка Морфи я увидел надежду на будущее, обращенную в клочья растерзанной плоти.

— Мне поручили отвезти тебя назад в гостиницу, — заговорил Туисан. — В департаменте полиции проследят, чтобы ты вечерним рейсом улетел в Нью-Йорк.

Но я его почти не слышал. Единственное, о чем я мог думать в тот момент, так это о том, что Странник, не переставая, следил за нами, и его игра продолжается. Мы все были ее участниками, хотелось нам того или нет.

Вдруг вспомнились слова, сказанные мне как-то давно в Портленде. Слова эти казались важными, но я не мог вспомнить почему: «Нельзя обмануть того, кто не обращает внимания».

Глава 48

Туисан высадил меня у гостиницы. Дверь в номер Рейчел была полуоткрыта. Я негромко постучал и вошел. В комнате по всему полу валялась разбросанная одежда, а в углу высилась груда снятого с постели белья. Бумаг видно не было. На пустом матрасе лежала раскрытая косметичка, испачканная пудрой и кремом. Я предположил, что полицейские при обыске разбили часть ее содержимого.

На Рейчел были темно-синие джинсы и спортивная куртка навыпуск. Она успела принять душ, и влажные волосы липли к лицу. Глядя на ее босые ноги, я впервые заметил, какие маленькие у нее ступни.

— Мне жаль, что так вышло, — сказал я.

— Знаю, — Рейчел даже не посмотрела на меня и принялась собирать вещи с пола и укладывать их в чемодан. Я наклонился, чтобы поднять лежавшие у моих ног свернутые в клубочек носки.

— Оставь, — остановила меня она. — Я сама справлюсь.

В дверь постучали, и на пороге появился патрульный. Вежливо, но решительно он сообщил, что нам следует оставаться в гостинице и ждать, пока за нами заедут и отвезут в аэропорт.

Я ушел к себе в номер и принял душ. Зашла горничная и навела в комнате порядок. Я сидел на постели, прислушиваясь к звукам улицы. Как много я напортил, сколько совершил ошибок и сколько людей из-за этого погибли. Я чувствовал себя ангелом смерти. От прикосновения моих ног даже трава пожухла бы.

Должно быть, я задремал, потому что свет в комнате, когда я проснулся, стал иным. Казалось, наступили сумерки, хотя этого быть не могло. В комнате появился новый запах: в ней теперь пахло гниющей растительностью, заросшей тиной водой, где плавала дохлая рыба. Я попытался вздохнуть, и рот мой наполнился теплым влажным воздухом. Я почувствовал вокруг движение. В углах комнаты колебались какие-то призрачные тени. Мне слышался шепот, шуршание шелка, коснувшегося дерева, и затем донеслись едва различимые звуки шагов бегущего по листве ребенка. Шелестели листвой деревья, где-то наверху неровно забила крыльями птица в испуге или от боли.

В комнате стало еще темнее, и стена напротив меня оказалась совсем черной. Льющийся из окна свет приобрел оттенки голубого и зеленого и начал заметно колебаться. Так видится свет через знойное марево. Или сквозь толщу воды.

Они появились из темной стены: черные фигуры среди зеленого света. Они принесли с собой сладковато-приторный запах крови, настолько сильный, что привкус его появился у меня во рту. Я открыл рот, чтобы крикнуть, хотя до сих пор не знаю, что я собирался кричать и до кого хотел докричаться. Но от омерзительно сырого воздуха язык мой разбух как пропитавшаяся зловонной водой губка. Мне казалось, что на груди у меня груз: он не давал мне подняться и мешал дышать. Руки мои то сжимались, то разжимались, потом перестали двигаться и они, и я понял, какое ощущение вызывает кетамин, когда он, проходя по венам, обездвиживает тело, готовя его к встрече с ножом препаратора.

Призрачные фигуры остановились у границы тьмы и тусклого света, идущего из окна. Они не имели четких контуров и колебались, как будто я видел их через затянутое морозом стекло.

Затем раздались голоса:

— Бердман, — позвали тихо и настойчиво.

— Бердман, — голос сошел на нет, затем снова обрел силу.

— Бердман, — звучали голоса, не слышанные ранее и те, что звали меня в гневе.

— Берд, — здесь слились гнев, страх и любовь.

— Папа...

Она была из всех самой маленькой и стояла рука об руку с другой фигурой. Вокруг них плавно колыхались тени. Я насчитал их восемь, а за ними, менее четкие, виднелись очертания женщин, мужчин, молодых девушек. Грудь сдавливало все сильнее, я боролся за каждый вздох, и тут мне подумалось, что образ, преследовавший тетушку Марию Агуиллард, тот призрак, что привиделся Рэймонду на Хани-Айленд, та девушка, чей голос, мне казалось, взывал ко мне сквозь темень вод, — она могла и не быть Лютис Фонтено.

— Дитя...

Каждый вздох казался последним: я давился воздухом, застревавшим в горле.

— Дитя!..

Голос был старый и казался черным, как сделанные из черного дерева клавиши старинного рояля, звуки которого доносятся из дальней комнаты.

— Очнись, дитя, его мир начинает раскрываться.

Последний вздох отдался у меня в ушах, и вслед за этим воцарились тишина и покой.

* * *

Я пришел в себя от стука в дверь. За окном день клонился к вечеру. Я открыл дверь и увидел Туисана. За ним стояла Рейчел.

— Пойдем, пора, — сказал он.

— Я думал, о нас позаботятся полицейские из Нового Орлеана.

— Я вызвался этим заняться, — пояснил он.

Он прошел за мной в комнату. Я бросил в дорожный саквояж бритвенный прибор, закрыл и защелкнул замки. Это был подарок Сьюзен.

Туисан кивнул патрульному из департамента полиции.

— Вы уверены, что все будет нормально? — патрульный был в явном замешательстве.

— Послушай, у полиции Нового Орлеана есть дела поважнее, чем сидеть в няньках, — ответил Туисан. — Я доставлю этих людей к самолету, а ты отправишься ловить разных поганцев. Идет?

Мы молча ехали в сторону Мойсентфилд. Я сидел впереди, Рейчел — сзади. Вопреки моим ожиданиям, Туисан к аэропорту не свернул, а поехал дальше.

— Ты проехал поворот, — удивился я.

— Нет, — ответил Туисан. — Я еду правильно.

* * *

Когда клубок событий начинает раскручиваться, все происходит очень быстро. В тот же день нас ждала удача. Каждому когда-нибудь да должно повезти.

* * *

На одном из участков в верховьях Гранд-Ривер, рядом с дорогой на Лафайет, велись работы по очистке дна от ила и мусора, и части механизма землечерпалки запутались в ржавеющем на дне клубке колючей проволоки. Проволоку отцепили и попытались вытащить, но в ней застряло еще немало всякой всячины: кандалы рабов полуторавековой давности, рама от старой железной кровати, и масляная бочка с трилистником, удерживавшая проволоку на дне.

Бригада, обслуживающая землечерпалку, сначала отнеслась к находке почти шутливо, вспоминая сообщение о найденной в бочке девушки. В день, когда ее обнаружили, «Таймс пикейун» посвятила этому событию девяносто строк, и во всех сводках новостей только об этом и говорили.

Может быть, члены команды подшучивали друг над другом, когда поднимали бочку, чтобы вытащить проволоку. Возможно, у них поубавилось веселости и они, притихшие, сдерживая нервные смешки, следили, как один из них открывал крышку. Бочка в некоторых местах поржавела, а крышка была не заварена, и, когда ее подняли, поток хлынувшей наружу грязной воды вынес с собой дохлую рыбу и тину. И тогда...

...показались ноги девушки. Испорченные разложением, они были окружены странной восковой пленкой. Тело наполовину оставалось в бочке. Речные обитатели сильно потрудились над телом, но, когда один из рабочих посветил в глубь бочки, он увидел клочья кожи на ее лбу, а зубы девушки, казалось, блеснули ему из тьмы улыбкой.

* * *

Когда мы прибыли на место, на берегу было только две машины. Тело достали из воды за три часа до этого. Двое полицейских в форме стояли рядом с потрясенными рабочими, еще трое в штатском — возле тела. Я узнал одного из них, седого с аккуратной короткой стрижкой, одетого в более дорогой костюм, чем остальные. Это был шериф округа Сент-Мартин, начальник Туисана, Джеймс Дюпре. Я видел его в департаменте полиции после смерти Морфи.

Мы вышли из машины, и Дюпре сделал нам знак подойти. Рейчел немного замешкалась, но тоже направилась к телу. Более спокойного места преступления мне видеть не доводилось. Даже последующее появление медэксперта не разрушило впечатления.

Дюпре достал из кармана синтетические перчатки, и, надевая их, старался не коснуться наружной стороны. Я отметил про себя, что ногти у него очень короткие и очень чистые, хотя и без специального ухода.

— Хотите посмотреть поближе? — спросил он.

— Нет, — отказался я. — Я уже насмотрелся.

Гнилостный дух от ила и тины, поднятых со дна землечерпалкой, перебивал смрад от трупа девушки. Кружившие над извлеченным мусором птицы выискивали дохлую и полуживую рыбу. Один из рабочих сунул сигарету в рот, поднял камень и запустил им в здоровенную серую крысу, копошившуюся в грязи. Он промахнулся, и камень врезался в грязь с сочным чмоканием, с каким кусок мяса падает на колоду мясника. Крыса бросилась наутек. Работа землечерпалки согнала грызунов с гнезд, и растревоженные зверьки метались, налетая друг на друга и кусаясь. Другие рабочие также стали кидать камни в суетящуюся живность. Большинство оказалось более меткими, чем их товарищ.

Дюпре щелкнул золотой зажигалкой. Курил он дорогие «Житан». Никогда раньше я не видел у полицейских такую роскошь. Ветер бросил крепкий и едкий дым мне в лицо. Дюпре извинился и встал так, чтобы меня не обкуривать. Такая исключительная чуткость меня озадачила, и мне еще сильнее захотелось узнать, почему вместо аэропорта я оказался здесь в этом месте.

— Я слышал, что вы выследили в Нью-Йорке убийцу детей, некую Модин, — наконец заговорил Дюпре. — Спустя тридцать лет сделать это — дело нешуточное.

— Она допустила промах, — объяснил я. — Они все в конце концов совершают ошибки. Надо просто оказаться в нужном месте в нужное время и воспользоваться ситуацией — вот и все.

Он склонил голову набок, словно не был вполне согласен с таким объяснением и в то же время хотел немного поразмыслить на этот счет, чтобы составить более точное представление обо мне, затем еще раз глубоко затянулся. Сигареты принадлежали к дорогому элитному сорту, но своей манерой курить Дюпре напомнил мне, как курили рабочие нью-йоркских доков. Они зажимали сигарету между большим и указательным пальцами, прикрывая огонек ладонью. Привычка держать сигарету подобным образом приобретается в детстве, когда курение еще запретное удовольствие и за такое занятие от отца можно получить увесистую затрещину.

— Мне думается, нам всем иногда улыбается удача, — Дюпре пристально смотрел на меня. — И это, возможно, как раз такой случай.

Я ждал продолжения и размышлял, была ли эта находка счастливой случайностью или вещим оказался мой странный сон, когда призрачные фигуры, вышедшие из стены комнаты, поведали мне, что в узоре, который ткал Странник, одна нить неожиданно оборвалась.

— Когда мне сообщили о смерти Морфи и его жены, моим первым желанием было увезти тебя подальше и избить до полусмерти, — признался Дюпре. — Он был порядочным человеком и хорошим детективом, несмотря ни на что. И он был моим другом. Но он тебе доверял, и Туисан, как видно, тоже тебе доверяет. Он считает, что ты, возможно, и есть связующее звено в цепи всех этих событий. А если так, твоя отправка в Нью-Йорк ничего не дает. Твой знакомый из ФБР Вулрич, похоже, такого же мнения. Но голоса за то, чтобы тебя услать отсюда, оказались громче.

Он сделал еще одну затяжку.

— Ты мне напоминаешь попавшую в волосы жвачку: чем настойчивее от тебя стараются избавиться, тем крепче ты увязаешь в деле, — продолжал Дюпре. — Возможно, нам удастся на этом сыграть. Оставляя тебя здесь, я рискую заработать кучу неприятностей на свою голову, но Морфи рассказал мне о твоих представлениях об этом типе, о том, что он, по-твоему, держит нас под наблюдением и играет нами. А теперь решай: или ты рассказываешь мне что думаешь обо всем этом, или едешь коротать ночь в аэропорту.

Я перевел взгляд на босые ноги девушки в железной цистерне. Окруженные странным желтоватым налетом, они походили на куколки насекомых, лежащие в луже зловонной грязи и воды на этой кишащей крысами полоске берега одной из рек Луизианы. Прибыл медэксперт со своей командой. Они привезли мешок, чтобы упаковать тело, и носилки. Расстелив пленку, они осторожно переместили на нее бочку. Один из санитаров придерживал ноги девушки. Затем они начали осторожно высвобождать тело из цистерны. Медэксперт помогал его продвижению, погрузив руки внутрь бочки.

— Все наши действия до сих пор задуманы этим человеком, — начал я. — Агуилларды что-то узнали и были убиты. Что-то увидел Ремарр, и он отправился на тот свет. Морфи постарался мне помочь — теперь лишили жизни и его. Убийца исключает варианты, вынуждая нас следовать составленной им схеме. Сейчас кто-то раскрыл газетчикам некоторые детали расследования. Очень возможно, что этот человек, вольно или невольно, стал источником информации и для убийцы.

Дюпре переглянулся с Туисаном.

— Мы рассматривали такую возможность, — признался Дюпре. — Слишком много разного сброда крутится вокруг да около. Где уж тут долго сохранять что-то в тайне.

— И плюс ко всему, — продолжал я, — федералы о чем-то недоговаривают. Вы считаете, Вулрич рассказал вам все, что знает?

— Я знаю об этом Байроне столько же, сколько о его однофамильце поэте, — едва удержался от смеха Дюпре, — и то благодаря добрым людям.

Изнутри бочки донесся скрежещущий звук: кость задела металл. Руки в перчатках, заботливо поддерживая, извлекли из заточения нагое, утратившее цвет тело девушки.

— Сколько времени мы можем молчать о находке? — поинтересовался я у Дюпре.

— Не так уж долго. Придется сообщить федералам, пресса быстро об этом пронюхает... — он беспомощно развел руками. — Но если ты предлагаешь мне не связываться пока с федералами... — по его лицу я видел, что сам он давно склонился к этому варианту. Чем еще, как не стремлением сузить круг посвященных, можно было объяснить тот факт, что медэксперт обследовал тело практически сразу после обнаружения и что к месту находки было вызвано так мало полицейских?

Я решил подтолкнуть его пойти еще дальше.

— Я предлагаю вам не сообщать о находке вообще никому. Иначе убийца всполошится и снова перекроет нам путь. Если обстоятельства вынудят вас говорить, постарайтесь немного изменить картину. Не упоминайте о бочке, укажите другие координаты места, где найдено тело, подчеркните, что не верите в связь этой находки с каким-либо иным расследованием. Старайтесь молчать, пока девушка не будет опознана.

— Если нам вообще удастся установить, кто она, — печально вставил Туисан.

— Что-то ты раньше времени плачешься, — резко бросил Дюпре.

— Извините, — откликнулся Туисан.

— А он прав, — заметил я. — Действительно, мы можем и не узнать, кто она такая. Нам придется положиться на удачу.

— Если в нашей картотеке ничего не отыщется, мы должны будем использовать фонды федералов.

— Когда подойдем к этому мосту, сожжем и его, — откликнулся я. — Ну как, на что можно рассчитывать?

Дюпре растер ботинком окурок, потом сунул его в пепельницу своей машины.

— Сутки — максимум, — заключил он. — После этого нам грозит обвинение в некомпетентности или умышленной задержке следствия. Не знаю, что мы сможем за этот срок сделать, хотя... — он посмотрел на Туисана, затем на меня, — может быть, до этого не дойдет.

— Вы мне сами расскажете, что вам известно, или мне нужно угадать? — спросил я.

Ответил мне Туисан:

— Федералы считают, что нашли Байрона. Завтра утром они собираются его взять.

— В таком случае наша находка — это резерв, — объяснил Дюпре. — Она джокер, запасной козырь в нашей колоде.

Но я уже не слушал его, думая о своем. Они подбираются к Байрону, и без меня. Если я попытаюсь присоединиться, меня либо выставят отсюда, задействовав полштата полиции, либо, того хуже, посадят под замок.

* * *

Самым слабым звеном в нашем плане была бригада рабочих. Их отвели в сторону, напоили кофе, и мы с Дюпре, насколько могли откровенно, объяснили им ситуацию. Мы сказали, что, если они не смогут одни сутки подержать язык за зубами, убийца, возможно, сможет скрыться и снова начнет убивать. Сказанное нами было правдой, по крайней мере, частично. Нас не брали на охоту за Байроном, но мы продолжали расследование, насколько это было в наших силах.

Команда состояла из местных жителей, честных тружеников, многие имели семьи и детей. Все согласились молчать, пока не получат от нас известий, что могут обо всем рассказать. Они были настроены держать слово, но я знал, что некоторые не удержатся и поделятся секретом с женами или подругами, а те понесут новость дальше. Как говаривал мой первый сержант: «Если парень говорит, что все рассказывает своей жене, он либо дурак, либо врун», но, к сожалению, сержант тот был разведен.

Когда Дюпре сообщили, что найдено тело, он захватил с собой помощников и детективов, которым доверял целиком и полностью. Если прибавить к ним Туисана, Рейчел и меня, медэксперта с его бригадой и рабочих землечерпалки, то получалось, что о находке знали человек двадцать. Многовато, чтобы тайна долго оставалась тайной, но тут уж ничего нельзя было поделать.

После предварительного осмотра и снимков было решено перевезти тело в частную клинику на окраине Лафайета, где иногда консультировался медэксперт, и он почти без колебания согласился провести вскрытие. Дюпре составил заявление, где указал, что обнаружен труп женщины неустановленного возраста, причина смерти которой неизвестна. Место обнаружения было перенесено на пять миль. Он проставил число, время и оставил листок на своем столе под бумагами.

К тому времени как мы вдвоем с Дюпре пришли в помещение, где проводилось вскрытие, были уже сделаны рентгеновские снимки останков и произведены необходимые замеры. Каталку, на которой привезли тело, отодвинули в угол, подальше от стола с цилиндрической емкостью под ним, откуда подавалась на стол вода и куда через отверстия в нем стекала жидкость. На металлической раме висели весы для взвешивания органов, а рядом находился отдельный стол для препарирования небольших фрагментов.

На вскрытии помимо медэксперта и его ассистента присутствовали еще трое: Дюпре, Туисан и я. Антисептик только отчасти приглушал запах. Пряди темных волос свисали с черепа, на теле местами сохранились клочья сморщенной кожи. Останки почти сплошь покрывал желтовато-белый налет.

— Доктор, а что это за штука на ней? — спросил Дюпре.

Высокого, крепкого с красноватым лицом патологоанатома звали Эмиль Хакстеттер. На вид я дал ему лет пятьдесят с небольшим.

— Это образование называется жировоск, или трупный воск, — коснувшись налета рукой в перчатке, пояснил он. — Явление очень редкое. Мне доводилось наблюдать его максимум в двух-трех случаях. Но сочетание ила и воды в этой протоке привело, как видите, к его образованию.

Он прищурился и склонился над телом.

— В воде произошло расщепление жиров ее организма, они затвердели, и получился этот налет. Она продолжительное время находилась в воде. На корпусе налет формируется месяцев шесть, на лице — быстрее. Предварительно могу сказать, что она провела в воде менее семи месяцев.

Процесс вскрытия Хакстеттер наговаривал в маленький микрофон. Он сказал, что девушку не связывали. На шее имелся признак разреза лезвием, указывающий на глубокое рассечение сонной артерии, что, возможно, стало причиной смерти. В местах, где было срезано лицо, на черепе остались отметины; аналогичные следы присутствовали и в глазницах.

В конце обследования Дюпре вызвали, и через несколько минут он вернулся с Рейчел. Она отвезла в мотель свои и мои вещи и вернулась. При виде останков Рейчел в первый момент отшатнулась, но потом встала рядом со мной и, не говоря ни слова, взяла меня за руку.

Медэксперт завершил работу, снял перчатки и стал мыть руки. Дюпре достал из конверта рентгеновские снимки и начал их просматривать один за другим.

— А здесь, что такое? — спросил он через некоторое время.

Хакстеттер взял у него снимок и посмотрел на свет.

— Открытый перелом болынеберцовой кости, — указывая пальцем, объяснил он. — Приблизительно двухгодичной давности. Это есть в отчете или будет, когда я его составлю.

Я почувствовал, что вот-вот могу упасть. Внутри вспыхнула и пожаром разгоралась боль. Звякнули весы, когда моя рука задела их в поисках опоры. И затем мои пальцы коснулись останков девушки. Я тут же отдернул руку.

— Паркер? — Дюпре вовремя поддержал меня.

— Господи, кажется, я знаю, кто она, — ужаснулся я. Мне казалось, что я все еще касаюсь ее останков.

* * *

Утро только начиналось, когда группа агентов ФБР вместе с командой шерифа округа Сент-Лондри окружили дом у верховий протоки Байю-Куртаблю милях в двадцати от Лафайета. Протока огибала дом сзади, а с фасада его прикрывали кустистые заросли и деревья. Часть агентов были в ветровках с желтыми буквами ФБР на спине, другие — в шлемах и бронежилетах. К дому приближались медленно, без шума, с оружием наготове. Разговаривали тихо, считанными словами и только при необходимости. Переговоры по радио были сведены до минимума. Они знали свое дело. Рядом с ними прислушивались к собственному дыханию и стуку сердец помощники шерифа, готовые взять приступом жилище Эдварда Байрона, на чьей совести, как они считали, была смерть их товарища Джона Чарльза Морфи, его жены и ребенка и еще, по меньшей мере, пяти человек.

Дом пребывал в сильном запустении. В некоторых местах крыша прохудилась и начали гнить балки. Два окна с фасада прикрывали листы картона, приклеенные скотчем. Деревянные рейки галереи покоробились, а местами отсутствовали вовсе. Справа от двери на крюке висела недавно освежеванная кабанья туша. Кровь капала с пятачка на землю.

Как только пробило шесть, агенты в бронежилетах по сигналу Вулрича приблизились к дому с фасада и со стороны протоки. Они проверили окна возле двери с фасада и с противоположной стороны, а потом дружно вломились в дом, полосуя светом фонарей окружающую тьму. Две штурмующие группы почти соединились, как вдруг из глубины дома прогремел выстрел. Пуля попала агенту Томасу Сельцу в незащищенное бронежилетом место — в подмышку. Он рванулся вперед и последним усилием, уже падая, инстинктивно нажал на спусковой крючок автоматического пистолета. Пули ударили в стены, потолок, пол, поднимая пыль и откалывая щепки от стен. Под них попали два агента: одного ранило в ногу, другого — в рот.

Эхо случайной пальбы заглушило второй выстрел. Он вспорол дерево внутренней двери. Агенты залегли и стали стрелять в заднюю дверь, которую теперь никто не заслонял. Третий выстрел сразил агента, огибавшего дом. Разлетелась в разные стороны груда приготовленных на дрова поленьев и старой мебели, и скрывавшийся под ней стрелок кинулся бежать. Агенты бросились в погоню. Кто-то из них склонился к раненным, и в это время в направлении протоки послышалась стрельба.

Человек в потрепанных синих джинсах и рубахе в красно-белую клетку скрылся в протоке. Последовавшие за ним агенты продвигались медленно, проваливаясь по колено в вязкую болотную жижу. Упавшие стволы деревьев вынуждали их отклоняться от прямого маршрута, но, наконец, они почувствовали под ногами твердую почву и, прячась за деревья, медленно двинулись вперед с оружием наготове.

Над их головами грохнул выстрел дробовика. Взлетели с деревьев потревоженные птицы, а с огромного кипариса посыпались отколотые пулей на уровне человеческого роста щепки. Острые кусочки дерева вонзились в щеку одному из агентов. Он вскрикнул и качнулся в сторону, оказавшись на виду, и в тот же момент следующим выстрелом его ранило в бедро. Корчась от боли, он рухнул на перемешанную с грязью листву.

Под плотной стеной огня качались деревья, падали срезанные ветки, осыпалась листва. Агенты и полицейские снова двинулись вперед короткими перебежками. Кто-то крикнул, что нашли кровь. Она была на земле возле ивы, чьи сломанные ветки белели, как кости.

Сзади раздался лай собак: их держали в трех милях отсюда в резерве. Пришло время и им включиться в погоню. Собакам сначала дали понюхать взятую в доме одежду Байрона и место, где он прятался под поленницей. Потом, когда вместе с бородатым худым проводником, одетым в джинсы, заправленные в заляпанные грязью сапоги, они догнали основную группу, им показали пятно крови; собаки взяли след и рванулись вперед, натягивая поводки, а за ними осторожно последовали люди.

Но больше Эдвард Байрон не стрелял, потому что не одни служители закона охотились за ним на болоте.

* * *

Пока продолжалась охота на Байрона, Туисан, два молодых помощника шерифа и я сидели в канцелярии шерифа в Сент-Мартине и обзванивали дантистов в Майами. В нескольких случаях пришлось воспользоваться номерами телефонов срочного доступа.

От этого занятия нас ненадолго отвлекла Рейчел: она принесла нам кофе и горячие слойки. Ее рука легла мне на шею. Я сжал ее руку, приложил к губам и нежно поцеловал в ладонь.

— Я не ожидал, что ты останешься, — признался я. Мне не было видно ее лицо.

— Дело уже близится к концу, правда? — тихо спросила она.

— Думаю, да: конец скоро, я чувствую.

— Тогда я хочу дождаться, когда все закончится. Я хочу присутствовать при этом.

Она посидела с нами еще немного, пока напряжение не переросло в усталость, грозившую свалить ее с ног, и Рейчел отправилась в мотель спать.

Тридцать восемь звонков успеха не принесли, но тридцать девятый оказался удачным. В приемной доктора Эрвина Холдмана на Брикель-авеню его помощница нашла в своих регистрационных журналах имя Лизы Скотт, но она отказалась даже подтвердить, посещала ли эта девушка врача в последние полгода. Нам объяснили, что Холдман в это время играет в гольф и ему не нравится, когда его в такое время беспокоят. Туисан не выдержал и заявил, что полиции штата Луизиана на это плевать, и Холдман может идти ко всем чертям со своими увлечениями, после чего мы сразу получили номер его мобильного телефона.

Она была права. Наш звонок на самом деле сильно раздосадовал Холдмана, тем более, что его побеспокоили в тот момент, когда он вышел на удобную для удара позицию. Последовала непродолжительная перепалка, и Туисан попросил данные из карточки Лизы Скотт. Дантист стал отнекиваться и заявил, что для этого ему нужно получить разрешение матери и отчима девушки. Туисан передал трубку Дюпре, и тот объяснил врачу, что неразумно тревожить родителей, а сведения необходимы, чтобы исключить девушку из проводимого расследования. Холдман продолжал упираться, тогда Дюпре пригрозил добиться, чтобы за отказ сотрудничать с полицией на картотеку был наложен арест, и пообещал напустить на него налоговую полицию.

Надо ли удивляться, что у Холдмана сразу возникло жгучее желание нам помочь. Да, вся информация, включая рентгеновские снимки, действительно хранится у него в компьютере, и он перешлет нам все данные, как только вернется к себе в офис: поскольку его помощница работает недавно, пароля она не знает, а без него переслать материалы по электронной почте невозможно. Но, после того как закончится раунд...

Последовал еще один короткий обмен мнениями на повышенных тонах, и дантист решил отложить свой гольф. Он сказал, что на дорогу у него уйдет час, если не задержит в пути пробка. Мы приготовились ждать.

Байрон углубился в болото на милю. Полицейские наступали на пятки, и кровь обильно текла из раненой руки. Пуля раздробила ему левый локоть, и теперь мучительная боль быстро отнимала силы. Он остановился на небольшой прогалине, чтобы перезарядить дробовик. Ему пришлось поставить ружье на землю и загонять патроны одной рукой. Все слышнее становился лай собак. Байрон решил их пристрелить, и тогда ему удалось бы затеряться в болоте.

Он поднялся и тут же заметил впереди движение. Байрон рассудил, что полицейские не могли обойти его: с запада от дороги подобраться к нему без лодок по глубокой воде они бы не смогли. А если бы и так, он бы слышал их приближение. Байрон насторожился, напряженно вслушиваясь в звуки болота. Видимо, галлюцинации.

Он неловко прижал здоровой рукой дробовик и, озираясь, двинулся вперед. Все ближе стена деревьев, но движение там прекратилось. Возможно, тогда он тряхнул головой, боясь возвращения видений, но они не появились, а вместо них навстречу Эдварду Байрону вышла смерть. Лес вокруг внезапно ожил, и темные фигуры окружили его. Он выстрелил, и в ту же минуту дробовик вырвали у него из рук, и лезвие ножа полоснуло по телу от плеча до пояса.

Он оказался в окружении мужчин с суровыми жесткими лицами. У одного на плече висела винтовка М16, другим оружием служили ножи и топорики. Возглавлял их рослый человек с каленым цветом лица и темными с проседью волосами. Под градом ударов Байрон упал на колени. Теряя сознание, обессиленный болью и усталостью, он поднял глаза и успел еще заметить опускающийся на него топорик в руке великана.

Потом Эдварда Байрона объяла темнота.

* * *

Мы воспользовались кабинетом Дюпре, где настроенный компьютер был готов принять от Холдмана материалы регистрационной карты. Закинув ноги на подоконник, я сидел в красном виниловом кресле, вдоль и поперек заклеенном липкой лентой, так что при каждом движении раздавался хруст, как будто трескался лед. Напротив стояла кушетка, на которой я перед этим проворочался три часа в беспокойном сне.

Туисан уже полчаса как ушел за кофе и пока не появлялся. Я уже начинал волноваться, но тут из соседней комнаты послышался шум голосов. Я вышел из кабинета Дюпре в общее помещение следственного отдела с рядами металлических столов, вертящимися стульями и вешалками, доской объявлений и кофейными чашками, недоеденными пышками и пончиками.

Появился Туисан о чем-то взволнованно говоривший с темнокожим детективом, одетым в синий костюм и рубашку с открытым воротом. За ними Дюпре разговаривал с полицейским в форме. Заметив меня, Туисан хлопнул собеседника по плечу и направился ко мне.

— Байрону конец, — объявил он. — Свалка получилась приличная. Федералы потеряли двоих, еще пара ранены. Байрон пытался скрыться на болоте. Они нашли его с раскроенным черепом и ножевой раной во всю грудь. Возле него было полно следов, и рядом валялся топор. Федералы полагают, что это Лайонел Фонтено захотел поставить точку в этом деле по-своему.

Дюпре вместе с нами вернулся в кабинет, оставив дверь открытой.

— Это он, тот самый, — Дюпре легким жестом коснулся моей руки. — Они нашли колбу, как та, в которой было лицо... — он с трудом подбирал слова — ...как та колба, что получили вы. Еще был обнаружен портативный компьютер, части какого-то переговорного устройства кустарного изготовления и скальпели с остатками тканей. Большая часть найденного находилась в сарае в дальнем конце участка.

Я перекинулся несколькими словами с Вулричем. Он упомянул старые книги по медицине и просил передать, что вы были правы. Сейчас продолжаются поиски лиц жертв, но это может занять много времени. Сегодня начнутся раскопки вокруг дома.

Я не мог точно определить свои чувства. С одной стороны, я испытывал облегчение, потому что все закончилось и на мне больше не лежит тяжкое бремя. Но в то же время я был разочарован, ведь финальная часть этой истории прошла без моего участия: самом конце Странник все же ускользнул от меня.

Дюпре ушел, а я тяжело опустился на стул и уставился в окно, закрытое шторами, сквозь которые сочился солнечный свет. Туисан присел на край стола Дюпре и наблюдал за мной. Мне вспомнилось, как мы со Сьюзен и Дженни гуляли все вместе в парке. А еще я вспомнил голос тетушки Марии Агуиллард — она наконец обрела покой.

Тишину нарушил писк компьютера Дюпре, оповещавшего, что пришло электронное письмо. Туисан нажал несколько клавиш.

— Это данные от Холдмана, — объявил он, глядя на экран.

Я присоединился к Туисану, и вместе мы следили, как на мониторе сначала появились записи из карточки Лизы Скотт, а затем двухмерная карта ее ротовой полости с отметками о пломбах и удалениях, в заключение пришел панорамный рентгеновский снимок всех зубов.

Туисан вывел на экран из другого файла рентгеновский снимок, сделанный медэкспертом, и поставил два изображения рядом.

— На вид похожи, — заключил он.

Я кивнул, но мне не хотелось думать о том, что это значит.

Туисан по телефону сообщил Хакстеттеру о полученных материалах и попросил зайти. Медэксперт тщательно просмотрел файл, присланный Холдманом, и сравнил данные из него с рентгеновскими снимками, которые сделал с тела погибшей девушки. Наконец он поднял очки на лоб и придавил пальцами уголки уставших глаз.

— Это она, — решительно проговорил он.

Туисан откликнулся тяжелым прерывистым вздохом и печально покачал головой. Казалось, это была последняя злая насмешка Странника. Найденная девушка оказалась Лизой Скотт, урожденной Лизой Вулрич. Болезненный развод родителей тяжело отразился на ней. Она, можно сказать, стала эмоциональной жертвой этого развода. Мать стремилась начать новую жизнь, и ей не хотелось обременять себя рассерженной, обиженной, с мятущейся душой дочерью-подростком, а отец не мог дать ей поддержку и спокойную уверенность, в чем она так нуждалась.

Это была дочь Вулрича.

Глава 49

Голос отяжелел от усталости и напряжения. Я разговаривал и вел машину: ее перегнал из Нового Орлеана в Сент-Мартин один из помощников шерифа.

— Вулрич, это Берд.

— Привет, — безо всяких эмоций откликнулся он. — Что тебе уже известно?

— Что Байрон мертв и погибло несколько твоих людей. Сочувствую.

— Да, там была форменная заваруха. Они позвонили тебе в Нью-Йорк?

— Нет, — я колебался, говорить ему правду или нет, и решил, что не стоит. — Я опоздал на самолет и сейчас еду в Лафайет.

— Лафайет? Какого черта?! Что ты собираешься там делать?

— Так, поболтаюсь немного. — Мы договорились с Туисаном и Дюпре, что я расскажу ему, что была найдена его дочь. — Мы можем встретиться?

— Черт побери, Берд. Я еле на ногах держусь, — пожаловался он, но затем покорно согласился. — Хорошо, я с тобой встречусь. Мы поговорим о том, что сегодня произошло. Мне нужен час. Я подъеду в «Джаззи», это немного в стороне от шоссе. Тебе всякий укажет дорогу, — он закашлялся. — Твоя знакомая отправилась домой?

— Нет, она еще здесь.

— Это хорошо, — одобрил он. — Хорошо, когда в такие времена есть кто-то рядом. — И с этими словами он повесил трубку.

* * *

«Джаззи» оказался маленьким полутемным баром при мотеле со столами для игры в пул и музыкальным автоматом с записями в стиле кантри. За стойкой бара женщина заполняла витрину пивом, а из динамиков звучала мелодия в исполнении Уилли Нельсона.

Вулрич появился вскоре после того, как я приступил ко второй чашке кофе. В руках он нес канареечно-желтый пиджак, на рубашке подмышками темнели пятна пота, а на спине и рукавах виднелись грязные полосы. На одном рукаве рубашка была разорвана у локтя. Низ коричневых брюк и высокие ботинки густо облепила грязь, уже успевшая подсохнуть. Он заказал порцию бурбона и кофе, после чего уселся за столик рядом со мной. Некоторое время мы сидели молча. Вулрич выпил полпорции виски, начал отхлебывать кофе и только тогда заговорил:

— Послушай, Берд, — начал он, — извини за разлад между нами в последнюю неделю. Мы оба старались по-своему покончить со всем этим. Теперь, когда все закончилось, ну... — он пожал плечами, чуть наклонил стакан в мою сторону, словно чокаясь, и выпил виски, а затем знаком заказал еще. Под глазами у него залегли тени, сухие губы потрескались, и я заметил у основания шеи формирующийся фурункул. Виски обожгло ему рот, и Вулрич поморщился.

— Стоматит, — пояснил он, поймав мой взгляд. — Поганая штука, — он сделал еще глоток кофе. — Думаю, тебе интересно послушать, как все происходило.

Я хотел отодвинуть трагический момент, но не так.

— Что собираешься делать теперь? — спросил я.

— Для начала высплюсь, ответил он. — Потом, возможно, возьму ненадолго отпуск, отправляюсь в Мексику, и, может быть, мне удастся отвлечь Лизу от этих религиозных фанатиков.

У меня вдруг защемило сердце, и я внезапно встал. Мне нестерпимо захотелось выпить. Кажется, никогда в жизни мне ничего не хотелось так сильно. Вулрич как будто не заметил мое замешательство и никак не отреагировал на то, что я вдруг так неожиданно заторопился в туалет. Мой лоб покрылся потом, а тело трясло, как в лихорадке.

— Лиза спрашивала о тебе, Бердман, — сказал мне вдогонку Вулрич, и я встал как вкопанный.

— Что ты сказал? — не поворачиваясь, спросил я.

— Она спрашивала о тебе, — как ни в чем не бывало повторил он.

— Когда ты с ней разговаривал в последний раз? — теперь я повернулся к нему.

— Несколько месяцев назад, — неопределенно качнул стаканом Вулрич. — Месяца два-три, так кажется.

— Ты уверен?

Он молча уставился на меня.

Я висел на нити над темной бездной и следил, как нечто маленькое и сверкающее отделилось от целого и бесследно исчезло во мраке, чтобы уже никогда не вернуться. Бар и все, что нас окружало,вдруг исчезло, и остались только мы вдвоем: Вулрич и я, и ничто не могло отвлечь одного от слов другого. Я не чувствовал под собой опоры, не ощущал воздуха над собой. В голове у меня загудело от роя нахлынувших образов и воспоминаний.

Вот Вулрич стоит на крыльце, касаясь щеки Флоренс Агуиллард, скромной, доверчивой девушки с лицом в шрамах. В последние минуты жизни, думаю, она поняла, что он сделал и до чего довел ее.

— Я называю его своим метафизическим галстуком, это галстук в духе Джорджа Герберта.

Мне вспомнились строки из стихотворения Рэли «Скитания страстного странника». Вулричу так нравилось цитировать выдержки из него:

— Моим телам единственным бальзамом стать кровь должна. Не будет утешения иного.

Во время второго телефонного звонка в гостиницу, когда в комнате присутствовал Вулрич, Странник запретил задавать вопросы.

— У них нет воображения, — говорил он мне когда то. — Они не могут мыслить шире. В их действиях нет четкой цели.

Вулрич и его люди отобрали у Рейчел заметки.

— Я разрываюсь на части: мне надо держать тебя в курсе происходящего и одновременно ничего тебе не сообщать.

Мне вспомнилось, как полицейский швырнул в мусорный бак пакет с пончиками, к которому прикасался Вулрич.

— Ты спишь с ней, Берд?

Нельзя обмануть того, кто не обращает внимания.

А еще мне представилось, как знакомая фигура в нью-йоркском баре вертит в руках томик метафизических стихов и цитирует Донна:

— Из тел истерзанных пример плохой.

Чувствительность метафизика — вот, что отличало Странника. Как раз эту особенность пыталась в последние дни уловить Рейчел. Именно метафизическая чувствительность объединяла поэтов, чьими произведениями были уставлены полки в ист-виллиджской квартире Вулрича. Я видел, когда он привел меня к себе ночевать, после того как в эту же ночь убил моих жену и ребенка.

— Берд, что с тобой? — зрачки его глаз превратились в крошечные черные точки, жадно поглощающие свет из зала.

Я отвернулся.

— Слабость вдруг какая-то напала. Вот и все. Я сейчас вернусь.

— Ты куда, Берд? — в его тоне звучали недоверие и жесткие нотки угрозы. И мне подумалось, что моя жена тоже услышала их и попыталась бежать, но он настиг ее и ударил о стену лицом.

— Мне нужно в туалет, — объяснил я.

К горлу неотвратимо подступала тошнота, и меня могло вот-вот вывернуть наизнанку прямо в зале. Нестерпимая боль обожгла все внутри и беспощадно запустила когти прямо в сердце. Казалось, наступили последние мгновения моей жизни, и передо мной раздвинулся занавес, а за ним на меня взирала мертвящим взглядом черная ледяная пустота. Мне захотелось отвернуться, уйти от всего этого, чтобы все снова стало нормальным. У меня были бы опять жена и дочь, похожая на мать. У меня был бы маленький тихий домик с газончиком, и рядом находился бы человек, который остался бы со мной до самого конца.

В полутемном туалете воняло застоявшейся мочой. Но кран в умывальнике работал. Я умылся и полез в карман за телефоном и не нашел его: он остался на столике рядом с Вулричем. Я рывком раскрыл дверь и обогнул стойку, доставая пистолет, однако Вулрича за столиком уже не было.

Дозвониться ни до кого не удалось: Туисан уже ушел, Дюпре отправился домой еще раньше. Я убедил дежурного на коммутаторе связаться с Дюпре и передать, чтобы он мне срочно перезвонил, что он и сделал пять минут спустя. Голос его звучал сонно и устало.

— Только не надо плохих новостей.

— Убийца не Байрон, — с места в карьер начал я.

— Как?! — от вялости Дюпре не осталось и следа.

— Он их не убивал, — повторил я. С пистолетом в руке я вышел из бара, оглядываясь по сторонам, но Вулрича уже и след простыл. По улице шли мимо две чернокожие женщины с ребенком. Я обратился к ним и хотел расспросить, но они увидели у меня пистолет и заспешили прочь. — Странник — это не Байрон, а Вулрич. Он сбежал от меня. Я поймал его на лжи. Он сказал, что разговаривал с дочерью два или три месяца назад. Но мы с вами знаем, что этого быть не могло.

— Вы могли ошибиться.

— Послушайте меня, Дюпре. Вулрич подставил Байрона, выдал за себя. Он убил Морфи с женой, тетушку Марию, Ти Джина, Лютис Фонтено, Тони Ремарра, а еще он лишил жизни собственную дочь. Он убегает, убегает, вы меня слышите?

— Слышу, — по его тону я понял, как горько ему сознавать нашу ошибку.

* * *

Час спустя полиция вломилась в квартиру Вулрича. Он жил в Алжире, пригороде Нового Орлеана, на южном берегу Миссисипи. Квартира находилась над старой бакалейной лавкой в отреставрированном доме на Опелоусас-авеню. На галерею вела железная лестница, окруженная кустами жасмина. Квартира Вулрича в здании была единственной. Она имела два арочных окна и массивную дубовую дверь. Вместе с полицией Нового Орлеана в штурме участвовало шесть агентов ФБР. Полицейские приготовились, федералы заняли позиции по сторонам двери. Сквозь окна в квартире не было заметно никакого движения. Но никто и не рассчитывал застать хозяина дома.

Двое полицейских качнули таран, на передней части которого белела ехидная надпись: «Всем привет». Дверь вылетела после первого же удара. Федералы вошли внутрь, а полицейские охраняли подходы с улицы и окружающих дворов. Агенты заглянули в кухню, в спальне увидели неубранную постель, в гостиной стоял новый телевизор и валялись пустые коробки от пиццы и пивные банки, в ящике лежали сборники стихов, а на вершине составленных пирамидой столиков стояла фотография улыбающегося Вулрича и его дочери.

В спальне имелся стенной шкаф. Дверца его была открыта. Кроме мятой одежды и двух пар коричневых туфель там нашли металлический шкафчик, запертый на большой замок.

— Ломайте, — скомандовал заместитель начальника отдела Кэмерон Тейт. О'Нилл Брушар ударил по замку рукояткой автоматического пистолета. Казалось, с того времени, как он вел нас к дому тетушки Марии, прошла целая вечность. Замок поддался с третьей попытки, и он распахнул дверцы...

Взрывом О'Нилла Брушара выбросило в окно. В маленькой спальне град стеклянных осколков оказался особенно опасным. Кровь текла из многочисленных ран на лице и шее Тейта, осколки вонзились даже в его бронежилет. Серьезные ранения лица и рук получили еще двое агентов ФБР, когда от взрыва превратились в мешанину обломков и разлетелись по комнате хранившиеся в запертом шкафчике пустые стеклянные колбы, портативный компьютер, модифицированный синтезатор голоса НЗОО и маска телесного цвета, которой Вулрич прикрывал нос и рот. И среди огня, пламени и осколков стекла черными мотыльками летали и падали на пол, превращаясь в пепел, горящие страницы апокрифических книг.

* * *

В тот момент, когда О'Нилл был смертельно ранен, я сидел в комнате следственного отдела в Сент-Мартине и наблюдал, как отзывают из отпусков сотрудников и отменяют выходные дни, чтобы подключить к поискам больше людей. Вулрич предусмотрительно отключил свой мобильный телефон, однако телефонная компания была предупреждена, и, если бы он решил воспользоваться телефоном, звонок попытались бы засечь.

Кто-то подал мне чашку кофе. Я пил и продолжал настойчиво набирать номер телефона Рейчел в мотеле. После десятого гудка к линии подсоединился портье.

— Вы... Бердман? — неуверенно спросил молодой голос.

— Да, черт возьми!

— Извините, сэр, вы звонили до этого?

Я ответил, что это моя третья попытка, а сам чувствовал, как в голосе моем растет напряжение.

— Я ходил за обедом. У меня для вас сообщение от агента ФБР.

Он выговорил эти три буквы с некоторым трепетом в голосе, а меня начинала душить дурнота.

— Послание от агента Вулрича, мистер Бердман. Он просил передать, что он вместе с мисс Вулф отправился в поездку, но вы знаете, где их можно найти. Еще он сказал, чтобы вы никому больше не зазывали этого места, потому что ему не хочется, чтобы посторонние помешали вам троим и испортили впечатление. Он особенно просил подчеркнуть этот момент, сэр.

Я закрыл глаза, и голос портье стал далеким-далеким.

— Вот такое послание для вас, сэр. Я все сделал правильно?

* * *

Туисан, Дюпре и я расстелили карту на столе Дюпре. Красным фломастером он очертил круг вокруг района Кроули-Рама. В центре круга находился Лафайет и два города по диаметру.

— Думаю, у него где-то в этом районе есть убежище, — предположил Дюпре. — Если вы правы и ему было необходимо находится неподалеку от Байрона, да и Агуиллардов тоже, тогда зона поисков простирается от Кроу-Спрингс на севере до Байю-Соррель на юге. Если он захватил вашу знакомую, это немного его задержало: у него ушло время, чтобы обзвонить мотели, если допустить, что ему не сразу удалось ее отыскать. Потом потребовалось время, чтобы ее забрать. Он не захочет долго оставаться на шоссе, поэтому ему надо где-то затаиться в укромном месте, например в мотеле, а если недалеко его убежище, то он отправится туда.

— Мы подняли на ноги местную полицию и полицию штата, — Дюпре постучал ручкой по карте. — Теперь остается ждать и думать.

Я напряженно размышлял над словами из послания Вулрича, о том, что буду знать, где их найти. Пока мне ничего не приходило в голову. Но Вулрич был уверен, что я догадаюсь.

— Никак не могу вычислить нужное место, — признался я. — Самые очевидные из них — дом Агуиллардов и его квартира в Алжире. Но там уже искали, и едва ли он туда направится.

Я обхватил голову руками. Страх за Рейчел не давал сосредоточиться. Мне необходимо было взять себя в руки и собраться с мыслями. Я захватил пиджак и двинулся к выходу. В дверях меня едва не сбил с ног помощник шерифа. Он протянул мне два листа бумаги.

Это пришел факс из Нью-Йорка от агента Росса: копия данных наблюдений, касающихся Стивена Бартона, и некоторая информация о его мачехе. Большинство имен повторялось на протяжении недель. Одно, обведенное красным фломастером, встречалось дважды: Вулрич. В конце страницы Росс дописал два слова: «Извини меня».

Они способны чуять друг друга.

— Мне нужно побыть одному и подумать, — сказал я. — Я позвоню.

Дюпре хотел возразить, но промолчал. Моя машина стояла на площадке для транспорта полиции. Я сел в нее, опустил окна и развернул карту штата Луизиана. Мой палец медленно двигался от одного названия к другому: Арнодвилл, Гран-Коту, Каренкро, Бруссар, Мильтон, Катахоула, Коту-Холмс, Сент-Мартин. Я завел мотор и поехал из города.

Последнее название, казалось, было мне знакомо раньше, но я не мог вспомнить, в связи с чем. К этому моменту я уже находился в таком состоянии, что в каждом названии мне мерещилось скрытое значение, но в итоге получалась полная бессмыслица. То же самое происходит, если долго твердить свое имя: оно как бы постепенно отдаляется, становится чужим, и возникают сомнения, а на самом ли деле меня так зовут.

Но, так или иначе, Сент-Мартин упрямо всплывал в памяти. Помнилось что-то о больнице. Потом меня осенило: медицинская сестра. Да, сестра: Джуди Ньюболт. Чокнутая Джуди. Я вспомнил наш разговор с Вулричем после моего приезда в Новый Орлеан впервые после смерти Сьюзен и Дженни. Чокнутая Джуди.

Что он сказал тогда? «Она заявила, что я убил ее в прошлой жизни». Было ли так все на самом деле, или Вулрич уже тогда затеял со мной игру?

Чем больше я размышлял, тем прочнее становилась моя уверенность, что я на правильном пути. Он рассказывал мне, что после их разрыва Джуди Ньюболт подписала годичный контракт и отправилась в Ла-Джоллу. Однако теперь у меня возникли серьезные сомнения, добралась ли она до Ла-Джоллы. Да и был ли этот контакт?

В телефонном справочнике текущего года Джуди Ньюболт не оказалось. Я отыскал ее в старом справочнике, имевшемся на заправочной станции. С тех пор ее телефон был отключен. Я подумал, что смогу найти следы медсестры в Сент-Мартине. После этого я позвонил Хакстеттеру, сообщил ему адрес Джуди и попросил позвонить через час Дюпре, если от меня не будет известий. Он согласился, но без особой охоты.

Я ехал и думал о Дэвиде Фонтено и звонке Вулрича, выманившем его на Хани-Айленд. Он не мог не поехать: ему обещали сообщить о сестре. Откуда ему было знать в минуту смерти, что он находится так близко от места, где она покоилась. А может быть, он знал, чувствовал...

Я подумал о том, что навлек смерть на Морфи и Эйнджи; в голове моей эхом прозвучал голос тетушки Марии, когда он пришел за ней, и вспомнился Ремарр: как горело его освежеванное тело в лучах заходящего солнца. И еще я понял, почему в газете появились подробности убийств. Таким образом Вулрич представлял дело рук своих широкой аудитории. Это был своего рода современный вариант публичного анатомирования.

И опять вспомнилась Лиза: невысокого роста, плотной комплекции темноглазая девушка. Тяжело переживая разрыв родителей, она попыталась найти утешение среди какой-то необычной христианской секты в Мексике, но все же в итоге вернулась к отцу. Что такого могла она увидеть, чтобы вынудить Вулрича убить ее? Может быть, заметила, как отец моет в ванной испачканные в крови руки? Или увидела в стеклянной колбе останки Лютис Фонтено или другой несчастной?

Либо он убил ее потом, потому что удовольствие, которое он получил, избавляясь от нее, терзая плоть от плоти своей, позволяло ему максимально приблизиться к ощущению собственного анатомирования. Он как бы обратил нож против себя и нашел, наконец, в себе бездну красной тьмы.

Глава 50

Я возвращался по асфальтированному шоссе в Сент-Мартин. За окном машины ухоженные газоны чередовались с густыми посадками кипарисов. Остался позади плакат движения против абортов: «Господь за жизнь» и смахивающее на сарай здание ночного клуба. Я остановился на чистенькой городской площади у кафе «Тибоду» и спросил, как проехать по нужному мне адресу. Как выяснилось, горожане знали медсестру и то, что она уехала на год или больше в Ла-Джоллу, а за домом присматривает ее друг.

Перкинс-стрит начиналась почти напротив входа в парк «Эвангелина». Улица заканчивалась Т-образным перекрестком, и дорога уходила вправо, теряясь среди сельского пейзажа с редкой россыпью домов. На этом отрезке улицы и находился дом Джуди Ньюболт. Несмотря на свои два этажа, дом выглядел до странного низким и маленьким. По сторонам решетчатой входной двери было по окну и еще три маленьких — на втором этаже. С восточной стороны крыша резко шла под уклон, отнимая у дома один этаж. Деревянная облицовка сияла снежной белизной, а на крыше выделялись новые листы шифера. За домом чувствовался уход, а вот двор пребывал в запустении: повсюду буйно росла трава, и древесная поросль все настойчивее вторгалась в пределы участка.

Я остановил машину на некотором расстоянии от дома, зашел со стороны лесного массива и остановился у его кромки. Солнце миновало зенит и клонилось к закату, окрашивая красным цветом крышу и стены. Дверь черного хода оказалась запертой, оставляя единственную возможность проникнуть внутрь через дверь с фасада.

Я двинулся вперед, ощущая невиданное ранее напряжение, обострившее до предела все чувства, а натянутые нервы, казалось, звенят, как струны. Звуки, запахи и цвета настораживали и раздражали своей яркостью и резкостью. Было ощущение, что я способен воспринимать все оттенки звуков, доносившиеся до меня от деревьев вокруг. Отзываясь слишком поспешно на сигналы мозга, пистолет рывками двигался в моей руке. Я ощущал спусковой крючок подушечкой пальца и каждым изгибом сжимавшей оружие ладони. Кровь стучала в висках с такой силой, как будто великан колотил по дубовой двери своей могучей рукой. Сухие листья и сучья трещали под ногами, как в огне огромного костра.

Окна внизу, наверху, а также внутреннюю дверь закрывали плотные шторы. Сквозь просвет в дверной занавеси просвечивала черная ткань, исключая возможность заглянуть внутрь через трещины. Прячась за стеной дома, я толкнул дверь ногой, и ржавые петли отозвались резким скрипом. В верхней части дверного проема я заметил паучью сеть. Она колыхалась от дуновения ветерка, и в ней дрожали высохшие и побуревшие остовы насекомых, ставших жертвами паука.

Я повернул ручку основной двери — она легко открылась. Я распахнул ее во всю ширь, и передо мной предстало слабо освещенная внутренность дома. Мне был виден край дивана, половина окна, выходившего на противоположную сторону, а справа начинался коридор. Мой глубокий вздох отозвался в голове судорожным дыханием раненого животного. Я быстро переместился вправо, решетчатая дверь за моей спиной закрылась.

Теперь я мог видеть все центральное помещение целиком. Дом снаружи производил обманчивое впечатление. Не знаю, кто занимался проектированием интерьера, сама ли Джуди Ньюболт или кто другой, но в результате перекрытия между этажами были полностью сняты, и пространство комнаты простиралось до самой крыши, где два полуослепших от грязи окна загораживали спускавшиеся вниз черные занавески, и только хилые лучики света достигали голого пола. Основными источниками света служили две тускло горевшие напольные лампы у противоположных стен.

По обе стороны от длинного, обращенного к двери дивана с обивкой в красно-золотистых молниях стояло по креслу такой же расцветки, а между ними — низенький столик. Пространство под одним из окон занимал шкафчик с телевизором. За диваном виднелся обеденный стол с шестью стульями, а еще дальше — камин. Стены украшали образцы индийского искусства и две картины с мистическими мотивами. На них были изображены женщины в развевающихся белых одеждах, стоящие на горной вершине или на морском берегу. Слабый свет не позволял точнее рассмотреть детали.

С восточной стороны помещения находилась галерея, куда вела лестница в один пролет, слева от меня. Галерея выполняла роль спальни: там стояла кровать из сосны и шкаф из того же материала.

Нагая Рейчел, подвешенная за лодыжки, висела на веревке, привязанной к перилам галереи. Волосы не доставали до пола двух футов, а оставленные свободными руки свисали еще ниже. Глаза и рот Рейчел были широко раскрыты, но ничто не указывало на то, что она видела меня. Маленький кусочек бактерицидного лейкопластыря на ее левой руке удерживал иглу, соединенную пластиковой трубкой с капельницей, висевшей на металлической раме, откуда кетамин медленно поступал в организм Рейчел. На полу под ней лежал большой кусок целлофановой пленки.

Пространство под галереей служило кухней. В полутьме виднелись сосновые шкафчики, высокий холодильник и рядом с мойкой — микроволновая печь. У стола в углу стояли три табурета. На стене напротив галереи висел гобелен с тем же рисунком, что и обивка дивана и кресел. На всем лежал тонкий налет пыли.

Я осмотрел коридор у себя за спиной. Он вел во вторую спальню, пустую, если не считать ничем не застеленного матраца и спального мешка цвета хаки на нем. Рядом с постелью в раскрытом вещевом мешке того же цвета я увидел джинсы, кремовые брюки и несколько мужских рубашек. Эта комната под покатой крышей занимала по ширине половину дома, из чего следовало, что за стеной находилось помещение равной величины.

Не упуская из виду Рейчел, я двинулся обратно в основную комнату. Пока Вулрич не показывался, но он мог стоять, скрытый темнотой, в дальнем конце коридора. Рейчел не могла мне помочь, подсказать, где Вулрич. Я медленно продвигался вдоль стены с гобеленом, направляясь к дальней стене дома. На полпути я заметил движение позади Рейчел и тут же вскинул пистолет, готовый выстрелить в любой момент.

— Опусти пистолет, Берд, или она умрет немедленно, — он ждал в темноте, скрытый ее телом. Теперь он приблизился, но все же тело Рейчел почти полностью загораживало его от меня. Мне были видны края его коричневых брюк, рукав белой рубашки и частично голова. Попытайся я стрелять — неминуемо попал бы в Рейчел.

— Берд, мой пистолет у ее поясницы. Мне не хотелось бы портить пулей такое прекрасное тело, так что лучше опусти ствол.

Я наклонился и без стука положил оружие на пол.

— А теперь, отшвырни его ногой.

Я толкнул пистолет и проследил за тем, как он заскользил, вертясь по полу, и остановился у ближайшего кресла.

После этого Вулрич вышел из тени. Но передо мной стоял не тот человек, которого я знал. Казалось, с разоблачением его истинной природы произошла метаморфоза: черты его лица еще больше заострились, и глаза от темных теней под ними казались пустыми глазницами черепа. Но сами глаза сверкали из глубины, как две черные жемчужины. Привыкнув к полутьме, я смог разглядеть, что радужная оболочка почти полностью исчезла из его глаз, а темные, предельно расширенные зрачки, казалось, с жадностью высасывали из комнаты и без того скудный свет.

— Но почему им оказался ты? — скорее себе, чем ему, сказал я. — Ты же был моим другом.

Он усмехнулся: мрачная улыбка холодной тенью прошлась по его лицу.

— Как же ты нашел ее, Берд? — с тихим недоумением спросил он. — Как ты отыскал Лизу? Я отдал тебе Лютис Фонтено, но Лизу-то как тебе удалось найти?

— А может, она нашла меня, — ответил я.

— Но это теперь не имеет значения, — тихо проговорил он. — У меня нет времени с этим разбираться. Меня ждет новая песня.

Теперь он весь вышел на свет. В одной руке у него был пистолет, похожий на модифицированную модель пневматического пистолета, но с широким стволом, а в другой — скальпель. Из-за ремня выглядывал «ЗИГ». Я отметил про себя, что на отворотах брюк так и осталась засохшая грязь.

— Почему ты убил ее?

Вулрич повертел скальпель в руке.

— Убил, потому что захотел и смог.

В комнате стало темнее, так как облако закрыло солнце и сочившийся сквозь слуховые окна свет почти угас. Я едва заметно двигался, перемещая вес и косясь на пистолет у ножки стула. Видимо, думая о Рейчел и кетамине, я поторопился, потому что Вулрич заметил мой маневр.

— Не делай этого, Берд, — он плавным движением поднял свой пистолет. — Тебе недолго осталось ждать. Не торопи события.

Комната снова осветилась, но очень незначительно: солнце стремительно садилось, и тьма уже была не за горами.

— Конец должен был быть именно таким, Берд: ты и я в комнате, как эта. Я с самого начала запланировал все это. Ты должен был умереть таким образом. Возможно, здесь или позднее в каком-либо другом месте, — он снова усмехнулся. — Меня собирались повысить в должности. Снова пришлось бы переезжать. Но в конечном итоге все пришло бы к такому концу.

Он придвинулся на шаг, не опуская пистолет.

— Ты маленький, ничтожный человек, Берд. Ты представить себе не можешь, скольких ничтожных людишек я убил. Шваль со стоянок трейлеров в заштатных городишках отсюда до самого Детройта, смазливых сучек, которым бы только смотреть на Опру[7] да трахаться, как собакам. А еще были наркоманы, пьяницы. Берд, разве не испытывал ты ненависти и отвращение к таким людям, ничего не стоящим, ни на что не годным, от которых никогда не дождаться никакой пользы? А тебе не приходило в голову, что и ты можешь относиться к их числу? Я показал им, Берд, их ничтожество. Дал увидеть, как мало они значат. Я показал и твоим жене и дочери, как ничтожно мала их значимость.

— А, что Байрон? — спросил я. — Он тоже относился к ничтожным людям, или ты его сделал таким? — я старался его разговорить и немного отвлечь, чтобы попытаться дотянуться до пистолета: как только он умолкнет, он убьет нас с Рейчел. Но, кроме того, мне хотелось знать ответ, как будто всему этому можно было найти объяснение.

— А-а, Байрон, — скривил губы в усмешке Вулрич. — Мне требовалось выиграть время. После того как я вскрыл труп женщины в больнице, все готовы были думать о нем самое худшее, и он сбежал, сбежал в Батон-Руж. На нем я испытывал кетамин. А потом стал давать его ему постоянно. Однажды он попробовал сбежать, но я его разыскал... В конце концов я отыскал их всех.

— Ты предупредил его о приходе федералов, верно? Ты пожертвовал своими людьми, чтобы устроить погоню и добиться того, чтобы он погиб и не смог выдать тебя. А Аделейд Модин предупредил тоже ты, когда разнюхал, кто она такая? Ты сказал ей, что я иду по ее следу? Ты заставил ее бежать?

Вместо ответа Вулрич провел обратной стороной скальпеля по руке Рейчел.

— Ты никогда не задумывался, как много крови способна удерживать кожа. А она такая тонкая, — он перевернул скальпель и провел острием по телу Рейчел поперек лопаток от правого плеча до пространства между грудями. Она не пошевелилась. Глаза остались широко раскрытыми, но в них что-то блеснуло: из уголка левого глаза выкатилась слезинка и затерялась в массе волос. Полилась кровь. Стекая по шее, она скапливалась на подбородке и затем красными полосками расчерчивала лицо.

— Послушай, Берд, — сказал он. — Думаю, кровь уходит ей в голову... А потом я заманил тебя. Получается замкнутый круг, и тебе следует оценить это, Берд. После твоей смерти все узнают обо мне. Затем я исчезну, и меня никто не сможет найти, Берд. Я знаю все ходы и выходы, а потом я все начну сначала.

Он криво усмехнулся:

— Что-то не заметно в тебе признательности, Берд. В конечном итоге я принес тебе дар, убив твою семью. Если бы они остались живы, они бы бросили тебя, и ты бы спился. В определенном смысле я сохранил единство семьи. Я выбрал их ради тебя. Ты помог мне в Нью-Йорке, отнесся ко мне по-дружески, ты хвастался ими передо мной, и я их забрал.

— Марсий, — выдохнул я.

— Она умная дама, Берд, — Вулрич бросил взгляд на Рейчел. — Как раз по твоему вкусу, как и Сьюзен. Но скоро она станет еще одной твоей погибшей возлюбленной, только на этот раз тебе не придется долго горевать.

Он водил лезвием скальпеля по руке Рейчел, оставляя тонкие порезы. Думаю, он делал это не вполне осознанно. Его отвлекало предвкушение дальнейших действий.

— Я не верю в другой мир, в другую жизнь, Берд. Все это пустой обман. Это ад, Берд, и мы все в этом аду. Вся боль, все обиды, все горе и страдания, какие только можно вообразить, существуют здесь. Это культура смерти, единственная религия, достойная почитания. Мир — мой алтарь, Берд. Но думаю, что тебе это не дано понять. В конечном счете, человек осознает по-настоящему реальность смерти и смертной муки в момент смерти собственной. В этом недостаток моей работы, но это прибавляет ей человеческого. Считай это моим своеобразием, — он повернул скальпель, и на лезвии кровь Рейчел смешалась с кровавым светом умирающего дня. — Она была во всем права, Берд. Теперь твой черед учиться. Скоро ты получишь урок, и сам станешь уроком смерти.

Я собираюсь снова воссоздать сюжет Пиеты. Но на этот раз я использую тебя и твою подругу. Представь себе только: самый известный образ горя и смерти в мировой истории, потенциальный символ самопожертвования во имя великого блага человечества, символ надежды и воскресения, — и ты станешь частью всего этого. С той лишь разницей, что мы воссоздадим антивоскрешение: обличим плотью тьму.

Он двинулся вперед, глаза его горели жутким огнем:

— Ты не восстанешь из мертвых, Берд. И грехи, за которые ты умираешь, это грехи твои собственные.

Выстрел прозвучал, когда я двигался вправо к пистолету. Я почувствовал резкую жалящую боль в левом боку, когда в него вонзился шприц в алюминиевой капсуле, и тут же гулко застучали по деревянному полу приближающиеся шаги Вулрича. Я ухватился левой рукой за капсулу и с трудом выдернул из тела иглу. Доза оказалась чудовищной, и ее действие не замедлило сказаться. Я почувствовал это по тому, какого усилия стоило мне взять пистолет, но я стиснул рукоятку и попытался взять на прицел Вулрича. Он выключил свет.

Вулрич находился в этот момент в центре комнаты и не мог прикрываться Рейчел. Он переместился вправо: я заметил темную фигуру на фоне окна и выстрелил дважды. Последовал стон и вслед за ним звон разбитого стекла. В комнату проникла тонкая ниточка света.

Пятясь, я оказался во втором коридоре. Я пытался разглядеть Вулрича, но он словно растворился во тьме. Второй шприц воткнулся в стену рядом со мной, и мне пришлось отклониться влево. Руки и ноги налились свинцом и отказывались слушаться. Тяжесть наваливалась на грудь, и я чувствовал, что не смогу удержаться на ногах, если попытаюсь встать.

Я продолжал пятиться, хотя каждое движение давалось с неимоверным трудом, но я с предельной ясностью сознавал, что не смогу двинуться, если остановлюсь. Со стороны основной комнаты послышался скрип половиц и тяжелое дыхание Вулрича.

Он коротко хохотнул, но я различил в его смехе боль.

— Черт бы тебя побрал, Берд, — прошипел он. — Проклятье, как болит, — он снова рассмеялся. — Ничего, ты поплатишься за это, Берд. Ты и твоя женщина. Я вырву из вас ваши треклятые душонки.

Голос его доходил до меня, как сквозь вату или плотный туман, и это мешало определить направление и расстояние. Стены коридора треснули и распались, а из щелей потекла черная кровь. Тонкая женская рука с золотым ободком на безымянном пальце протянулась ко мне. Я видел, что тоже поднимаю руку навстречу, хотя чувствовал, что руки мои лежат на полу. Появилась вторая женская рука и легко замахала в воздухе.

— Берд...

Я отшатнулся, затряс головой, силясь прогнать наваждение. Затем две маленькие ручки появились из темноты, тонкие, детские. Я крепко зажмурился, закрыл глаза и скрипнул зубами.

— Папа...

— Нет, сипло выдавил я и с силой вонзил ногти в пол и давил, пока не услышал треск сломанного ногтя, и боль в указательном пальце. Боль была мне очень нужна. Нужна, чтобы перебороть действие кетамина. Я нажал сильнее на поврежденный палец, и от боли перехватило дыхание.

Вдоль стен продолжали бродить тени, но фигуры жены и дочери пропали.

В этот момент я начал сознавать, что коридор заливает красноватый свет. Моя спина натолкнулась на какую-то холодную и массивную преграду, которая медленно подалась, когда я надавил на нее. Холодная плита оказалась полуоткрытой дверью, обитой железом. Слева располагались три засова. Центральный, самый мощный, имел в диаметре не меньше дюйма, и на нем висел ему под стать здоровенный раскрытый замок. Сквозь приоткрытую дверь в коридор и просачивался тусклый красноватый свет.

— Берд, все уже почти кончено, — голос Вулрича звучал теперь совсем близко, но я по-прежнему не видел его. Мне представилось, что он дожидается за углом. Пока оцепенение окончательно не остановит меня. — Скоро препарат возьмет верх. Брось пистолет, Берд, и мы сможем приступить к делу. Чем раньше начнем, тем скорее закончим.

Я сильнее прижался к двери, и она раскрылась во всю ширь. Я отчаянно отталкивался от пола пятками: раз, второй, третий и остановился у стеллажей, что занимали стены от пола до потолка. Комнату освещала красная лампочка без абажура, свисавшая с середины потолка. Окна были заложены кирпичом, и кирпичная кладка осталась неоштукатуренной. Солнечный свет не имел доступа в этот каземат, чтобы осветить то, что здесь находилось.

Напротив меня, слева от двери, находился ряд металлических полок, державшихся на перфорированных рейках. На каждой полке размещались стеклянные колбы, а в них покоились, освещенные красным светом, остатки человеческих лиц.

Я поднял голову. Ряды колб тянулись до самого потолка, и каждая содержала обесцвеченные останки людей. Рядом у самой моей головы к передней стороне колбы прислонилось чье-то лицо, и, казалось, пустые глазницы стремятся заглянуть в вечность.

Я знал, что где-то среди этой массы хранится лицо Сьюзен.

— Как тебе моя коллекция, Берд? — Вулрич темной массой надвигался из глубины коридора. В одной его руке я разглядел пистолет, а в другой он держал скальпель, поглаживая поперек чистого лезвия большим пальцем, словно проверяя заточку.

— Стараешься угадать, где твоя жена? Она на средней полке, третья колба справа. Черт, Берд, ты сидишь почти рядом с ней.

Я не пошевелился и не мигнул. Мое тело неуклюже приткнулось к полкам, и его окружали лики мертвых. Мне подумалось, что скоро и мое лицо присоединится к ним, и мы навсегда останемся рядом: мое лицо, лица Рейчел и Сьюзен.

А Вулрич все шел и шел, и вот он уже стоял в дверях, поднимая пневматический пистолет.

— Берд, так долго не удавалось продержаться никому. Даже Ти Джину, а он был малый крепкий, — глаза его светились красным огнем. — Хочу тебя предупредить: в конце будет больно.

Палец его напрягся, и я услышал, как с сухим щелчком из ствола вылетел шприц. Острая боль пронзила грудь в тот момент, как я поднимал пистолет.

Моя рука выгнулась, и тени затуманили взгляд. Я давил на спусковой крючок, усилием воли заставляя палец двигаться. Вулрич понял опасность и двинулся вперед с поднятым скальпелем, готовясь полоснуть им меня по руке.

Спусковой крючок полз назад медленно, бесконечно медленно, и все движение вокруг замедлилось вместе с ним. Вулрич словно повис в воздухе, и лезвие в его руке описывало дугу, как будто двигалось сквозь воду. Он раскрыл рот, и оттуда вырвался звук, напоминающий завывание ветра в туннеле. Курок отодвинулся еще чуть-чуть, и палец застыл в тот момент, когда грянул выстрел, оглушительно громкий в замкнутом пространстве комнаты. Вулрича отделял от меня один шаг. Первая пуля попала ему в грудь, и он словно споткнулся. Мой палец заклинило на спусковом крючке, и все восемь последующих автоматических выстрелов слились, казалось, воедино. Пули одна за другой, пронизывая одежду, рвали его плоть, пока не опустела обойма. Разлетались стекла колб, разбитых прошедшими навылет пулями; пол покрыл разлившийся формальдегид. Вулрич упал навзничь, и тело его судорожно дергалось. Он смог еще приподняться, оторвать от пола голову и плечи, но свет уже мерк в его глазах. Потом он откинулся назад и больше не пошевелился.

Под тяжестью пистолета моя рука бессильно упала. Я слышал, как капает жидкость, ощущал себя в окружении мертвых. Издалека донеслись звуки полицейских сирен: чтобы ни случилось со мной дальше, Рейчел, по крайней мере, будет в безопасности. Я почувствовал на щеке легкое прикосновение, как будто невесомая нить осенней паутинки или последняя ласка любимой перед сном. И мне стало вдруг по-особенному спокойно. Последним усилием воли я закрыл глаза и приготовился ждать, когда придет полный покой и неподвижность.

Эпилог

У перекрестка на Скарборо я сворачиваю налево и еду вниз по крутому холму мимо большого католического храма со старым кладбищем, пожарное депо остается справа. Вечереет, и солнце бледными лучами освещает болотистую местность к востоку и западу от дороги. Скоро совсем стемнеет, и в домах местных жителей вспыхнут огни, но останутся темными летние домики вдоль дороги на залив Проутс Нэк.

Море заходит в залив плавными волнами, не спеша омывая камни и песок. Летний сезон закончился, и гостиница «Блэк Пойнт» темной громадой высится за моей спиной. Пустеет ресторан — в нем царит тишина, как и в баре; заперты сетчатые двери общежития для персонала. Летом сюда снова съедется немолодая состоятельная публика из Портленда и Нью-Йорка. Они будут завтракать у бассейна и ужинать, облаченные в вечерние туалеты. Вокруг стола золотистыми зайчиками запляшет свет люстр, играющий в их массивных драгоценностях.

На другом берегу залива мне видны огни Олд-Очард-Бич. С моря задувает холодный ветер, бросая и кружа последних чаек. Я плотнее запахиваю пальто и стою, наблюдая, как вертятся у моих ног песчаные вихри, тихо и монотонно шурша, словно это мать поет ребенку колыбельную. Увлекаемые ветром, вихри поднимаются над дюнами, как призраки из прошлого, а потом снова отправляются на покой.

Я стою недалеко от того места, откуда много лет назад Кларенс Джонс смотрел, как подручный Папаши Хелмса вываливает на меня мешок муравьев. То был суровый урок, и тем тяжелее получать его дважды. Помню выражение лица Кларенса, когда, весь дрожа, он стоял передо мной, сознавая, что совершил и что потерял.

Мне хочется положить руку на плечо забытому другу и сказать, что я все понимаю и не держу на него зла. Мне хочется услышать, как стучат по мостовой пластиковые подошвы его дешевых сандалий. Хочу видеть, как скачет по воде брошенный им камешек и знать, что мы по-прежнему друзья. Я хочу возвращаться рядом с ним долгой дорогой домой, слушая, как он упорно высвистывает три такта мелодии, засевшей у него в голове, от которой он всю дорогу не может избавиться.

Но ничего этого не будет. А я сяду снова в свою машину и вернусь в Портленд с последними лучами уходящего дня. У меня комната в гостинице на Сент-Джон с двумя эркерами, чистыми простынями и отдельной душевой через две двери по коридору. Вернувшись, я буду лежать на постели, а под моими окнами будут сновать машины, подъезжать и отъезжать автобусы дальнего следования, и бездомные с тележками, груженными бутылками и банками, двинутся к складу на Конгресс-стрит.

И уже в сгущающихся сумерках я наберу номер телефона Рейчел в Манхэттене. Прозвучит один гудок, другой и включится автоответчик: «Здравствуйте, в настоящее время никто не может подойти к телефону, но...» Я слышу одно и то же с того самого времени, как она вышла из больницы. Ее секретарь говорит, что не может сказать мне, где Рейчел. Она больше не читает лекций в университете. И я из своего номера буду разговаривать с автоответчиком.

При желании я мог бы ее разыскать. Других я находил, но они к тому моменту были уже мертвы. Мне не хочется преследовать ее.

Все должно было закончиться не так. Она должна была остаться со мной, с кожей гладкой и белой, а не изуродованной шрамами от ножа Странника. И глаза ее должны светиться ярко и призывно, а не смотреть настороженно и затравленно из-за мучительных ночных кошмаров. Она должна была бы протягивать руки мне навстречу, а не отдергивать их испуганно, словно даже прикосновение ко мне могло причинить ей боль. Со временем мы примиримся с прошлым, со всем, что произошло, но пока нам надо идти этим путем поодиночке.

Утром Эдгар включит радио, на столе в холле появятся апельсиновый сок, кофе и завернутые в целлофан горячие булочки. Потом я отправлюсь в дом дедушки и примусь за работу. Один местный житель обещал помочь мне починить крышу и привести в порядок стены, чтобы в доме можно было зимовать.

И я буду сидеть у себя на веранде и слушать песню ветра, старательно и с фантазией прессующего в новые формы ветви вечнозеленых деревьев. И мне будет слышаться, как лает собака, царапая когтями стертые доски и лениво помахивая хвостом; и как мерно постукивает по перилам дедушкина трубка, когда он выколачивает ее, перед тем как набить заново. Я знаю, рядом с ним стоит стаканчик виски, теплого и мягкого, как ласковый поцелуй. И мне будет слышаться, как шуршит о стол мамино платье, когда она расставляет к ужину тарелки, голубые с белым, которым больше лет, чем ей: они ровесники этого дома.

А еще мне, может быть, послышится стук пластиковых подошв, постепенно затихающий вдали, исчезая во тьме. И мир объемлет покой, который в конце концов обретают все мертвые, все, что мертво.

Джон Коннолли Темная лощина

Посвящается моему отцу.

Пролог

Мне снятся кошмары.

Мне снятся фигура, движущаяся сквозь лес, дети, летящие по Его дорожке, молодая женщина, плачущая оттого, что Он пришел. Мне снятся снег и лед, голые ветви и лунные тени. Мне снятся танцоры, парящие в воздухе, ступающие легко, как смерть, и моя собственная боль — всего лишь слабое эхо их страданий, пока я бегу. Моя кровь темнеет на снегу, и грани мира серебрятся лунным светом. Я бегу в темноту, а Он ждет.

Мне снятся черное и белое, и мне снится Он.

Мне снится Калеб, которого не существует, и мне становится страшно.

* * *

Машина стояла внизу: лобовое стекло обращено к морю, фары выключены, ключ в замке зажигания, чтобы поддерживать тепло. Снег в этом южном районе пока еще не выпал, но на земле была изморозь. Неподалеку шумели волны, накатываясь на пляж «Сказочный» — единственный звук, нарушавший тишину этой зимней ночи. Вот взметнувшийся вал разбился о берег, и омар вылетел из воды далеко на песок. Четыре лодки, накрытые брезентом, покоились позади лодочного сарая из красного дерева, а катамаран был закреплен на закрытой аппарели. Остальное пространство для парковки пустовало.

Дверь открылась, и Честер Нэш быстро забрался в машину. Зубы у него стучали, хотя длинное коричневое пальто закрывало его с ног до головы. Честер был маленький и жилистый, с длинными темными волосами и полоской усов над верхней губой, которые свисали вдоль уголков его рта. Сам он считал, что усы делали его более солидным. Всем остальным казалось, что они, напротив, придавали ему какой-то трагический вид, именно поэтому к нему прилипло прозвище «Приветливый» Честер. Если и существовало на свете что-то, что сводило Честера Нэша с ума, так это люди, которые дали ему такое прозвище. Однажды он даже засунул пистолет в рот Поли Блока из-за того, что тот назвал Нэша «Приветливым» Честером. Поли Блок набил оскомину, произнося это прозвище, хотя, как он объяснил Приветливому Честеру, пока тот хлопал Поли по голове своими огромными ручищами, ему была понятна причина, по которой Честер делал это. Однако пониманием причин все не исчерпывается.

— Надеюсь, ты помыл руки, — спросил Поли Блок, который сидел на месте водителя, вероятно, задаваясь вопросом, почему Честер не мог отлить раньше, как всякий нормальный человек, вместо того, чтобы мочиться за деревом в зарослях недалеко от берега, выпуская при этом все тепло из машины.

— Слушай-ка, а ведь холодно, — произнес Честер. — Это самое холодное место из всех, в которых я когда-либо бывал за свою жизнь. Я до костей продрог. Будь еще немного похолоднее, я бы писал ледяными кубиками.

Поли Блок глубоко затянулся и стал наблюдать за тем, как конец сигареты превращается из красного в пепельно-серый. У Поли было подходящее имя. В свои шестьдесят три он весил килограммов сто пятьдесят. Салон машины казался тесным просто потому, что в ней сидел Поли. Он мог бы заставить и стадион для гигантов выглядеть тесным, появившись на нем.

Честер взглянул на приборную доску: зеленые цифры часов таинственно светились в темноте.

— Они задерживаются.

— Они будут здесь, — откликнулся Поли. — Они здесь будут.

Он продолжал курить, глядя на море. Со стороны Поли вовсе не выглядел таким уж задумчивым. Сквозь стекло ничего нельзя было разглядеть, кроме сплошной черноты вблизи и огней старого пляжа в некотором отдалении. Честер Нэш начал играть в«Гейм Бой».

Снаружи дул ветер, и волны ритмично бились о берег, и голос прибоя возносился над холодной землей, откуда за ним наблюдали.

* * *

— ...Объект два в автомобиле... Черт, холодно! — специальный агент ФБР Дейл Натли неосознанно повторил слова, недавно произнесенные Честером Нэшем. Параболический микрофон находился позади Натли, располагаясь у небольшой щели в стене лодочного сарая. Рядом с микрофоном бесшумно работал диктофон; камера с высокой светочувствительностью давала возможность непрерывно наблюдать за машиной.

На Натли были надеты две пары носков, подштанники, майка, хлопковая рубашка, шерстяной свитер, жакет, теплые перчатки и шапка с двумя маленькими ушками, прикрывавшими прослушивающее устройство и согревавшими его собственные уши. Специальный агент Роб Бриско, который сидел позади Натли на высоком табурете, считал, что эта шапка делает Дейла похожим на пастуха лам. В любом случае он выглядел как клоун — в своей шапке с этими чертовыми ушками. Но, если еще немного похолодает, думал Бриско, он готов будет убить Натли, чтобы завладеть его теплой шапкой. Лодочный сарай располагался правее парковки, что позволяло федералам ясно видеть машину на стоянке. Позади сарая узкая малозаметная тропинка вела прямо к пляжу, заканчиваясь у одного из частных домиков. Идущая от парковки дорога пересекалась еще с одной, ведущей непосредственно на холм, на север, а затем на юго-восток. Окна лодочного сарая были занавешены еще два часа назад из соображений конспирации. Оба агента уже испытали некоторые опасения, когда Честер Нэш подошел очень близко к окну и стал проверять замки на дверях. Но, ничего не заподозрив, он быстро вернулся к машине.

К сожалению, в лодочном сарае отсутствовали батареи, или, по крайней мере, ни одна из них не работала, а у ФБР не было такого снаряжения, которое согрело бы двух агентов. В результате Натли и Бриско замерзли невероятно. Голые стены лодочного сарая обледенели.

— Сколько мы уже здесь сидим? — спросил Натли.

— Два часа, — ответил Бриско.

— Тебе холодно?

— Что за дурацкий вопрос? Я уже инеем покрылся. Конечно, я чертовски замерз.

— Почему же ты не принес шапку? — спросил Натли. — Знаешь ведь, мы теряем большую часть тепла через голову. Следовало бы взять с собой шапку. Именно поэтому тебе теперь и холодно. Следовало взять шапку.

— Знаешь что, Натли?

— Что?

— Я ненавижу тебя.

Позади них мягко крутились бобины записывающего устройства, запечатлевавшего разговор двух агентов. Все должно записываться — таково было условие этой операции: все! Даже если при этом фиксировалась ненависть Бриско по отношению к Натли из-за наличия у последнего теплой шапки.

* * *

Охранник Оливер Джадд услышал ее прежде, чем смог увидеть: тяжелые, шаркающие шаги по покрытому ковром полу; она тихонько разговаривала сама с собой на ходу. Он с глубоким сожалением встал со своего места в комнатенке охраны и двинулся прочь от телевизора и обогревателя, который согревал ему ноги. За окном царила таинственная тишина, предвещавшая дальнейшие снегопады. Ветра не было, но погода стояла отвратительная.

Совсем скоро дела пойдут еще хуже — в декабре так всегда бывало, — но здесь, на дальнем севере, хуже становилось гораздо быстрее, чем где бы то ни было. Иногда жизнь на северной Мэне становилась сущим кошмаром.

Охранник быстро направился к ней:

— Эй, леди! Леди! Что вы здесь делаете? Вам надлежит быть в постели. Вы же можете встретить свою смерть.

Пожилую женщину, видимо, задели его последние слова, и она впервые взглянула на Джадда. Она была маленькой и тощей, но держалась так невероятно прямо, что это придавало ей необычайную внушительность, особенно по сравнению с остальными обитателями дома для престарелых «Санта-Марта». Джадду показалось, что она не так стара, как другие жители дома, которые выглядели такими древними, что в прошлом могли бы стрелять сигареты у участников Первой мировой войны. Этой женщине, однако, было, самое большее, около шестидесяти. Джадд отметил для себя, что если она и не была старой, то, определенно, производила впечатление сумасшедшей, совершенно безумной. Ее длинные распущенные волосы серебристо-серого цвета свисали до самой талии. Ярко-голубые глаза смотрели прямо сквозь Джадда куда-то в пространство. На ней были коричневые высокие ботинки, ночная пижама, красный шарф и длинное голубое пальто, которое она застегивала на ходу.

— Я ухожу, — заявила она. Выговорила это спокойно, с абсолютной уверенностью, как будто бы не было ничего необычного в том, что шестидесятилетняя женщина собирается покинуть дом для престарелых на севере, у Мэна[8]. Уйти вот так, в одной ночной рубашке под дешевым пальто, в ночь, когда синоптики обещали много снега, температуру минус шесть и ледяная корка уже покрыла землю. Джадд никак не мог понять, как ей удалось проскользнуть мимо сестер и даже добраться до дверей здания. Некоторые из этих бабулек обладали лисьей хитростью, полагал Джадд. Только повернись к ним спиной, и они ускользнут, направившись в сторону ближних холмов или к своим прежним любовникам, которые умерли тридцать лет назад.

— Разве вы не знаете, что вам нельзя уходить? — вслух произнес Джадд. — Вам следует вернуться в постель. Я сейчас схожу за медсестрой, а вы оставайтесь на месте. Мы найдем того, кто сможет позаботиться о вас.

Пожилая женщина перестала застегивать свое пальто и снова пристально посмотрела на Оливера Джадда. Именно тогда Джадд впервые осознал, что она была чем-то сильно напугана: на самом деле она смертельно опасалась за свою жизнь. Он не мог сказать, откуда узнал это, просто какое-то примитивное чувство передалось ему, когда она приблизилась вплотную. Ее глаза сделались огромными, взгляд — умоляющим, а руки, более не занятые пуговицами, мелко дрожали. Она была так напугана, что Джадду самому стало не по себе. Затем женщина заговорила.

— Он идет, — сказала она.

— Кто идет? — опешил Джадд.

— Калеб. Калеб Кайл идет.

Взгляд старой женщины был почти гипнотическим, ее голос вибрировал от ужаса. Джадд покачал головой и взял женщину за руку.

— Ладно, — сказал он, усаживая ее в виниловое кресло в коридоре. — Вы посидите здесь, а я пока схожу за медсестрой.

Кто это — Калеб Кайл? Имя показалось знакомым, но Джадд все равно ничего не мог понять.

Он уже набирал номер сестринской, когда внезапно услышал неясный шорох у себя за спиной. Обернувшись, он увидел прямо перед собой все ту же пожилую женщину: ее глаза как бы смотрели в одну точку, губы были плотно сжаты. Она занесла обе руки над его головой, и Джадд успел понять, что она держала в руках; он поднял лицо как раз в тот момент, когда тяжелая ваза обрушилась на него.

Затем наступила всепоглощающая темнота.

* * *

— Я не могу увидеть, что там, черт возьми, — произнес Приветливый Честер.

Окна машины были плотно закрыты, что вызывало у него приступ клаустрофобии; массивный торс Поли Блока ничуть не облегчал положения Честера, о чем тот только что поведал своему компаньону.

Поли потянулся к противоположной двери через Честера и вытер боковое стекло машины своим рукавом.

— Тихо, — сказал он. — Они едут.

Натли и Бриско тоже увидели свет фар, прошло несколько минут с тех пор, как радио Бриско снова ожило, чтобы проинформировать агентов о том, что машина уже двигается по дороге, направляясь к пляжу «Сказочный».

— Ты думаешь, это они? — спросил Натли.

— Может быть, — ответил Бриско, смахивая ледяные корочки со своего жакета, пока «форд-таурус» ехал по дороге, приближаясь к нужной машине; агенты слышали, как Поли Блок спрашивал Приветливого Честера, готов ли тот ко всему. В ответ раздался только металлический скрежет. Бриско не был уверен, но ему показалось, что это заскрежетали пряжки ремней безопасности.

* * *

В доме для престарелых «Санта-Марта» сестра пристраивала холодный компресс на голову Оливера Джадда. Рядом стоял сержант Ресслер с запасным патрульным, который все еще тихонько посмеивался. На губах Ресслера тоже блуждала улыбка. В противоположном углу находился Дейв Мартел, глава полиции в Гринвилле, а позади него — охранники из города.

«Санта-Марта» территориально находилась под юрисдикцией Темной Лощины, города на границе больших индустриальных лесов, которые простирались до самой Канады. Мартел уже слышал о безумной женщине и пришел, чтобы предложить свою помощь в ее поисках, если бы это понадобилось. Ему не нравился Ресслер, но это не имело никакого отношения к тому, что они собирались делать.

Мартел, который слыл достаточно колким, хотя и тихим человеком и был только третьим по счету главой полиции с момента образования небольшого департамента этого города, не видел ничего особенно смешного в том, что произошло. Если они не найдут ее в ближайшее время, она умрет. На улице достаточно холодно, чтобы до смерти заморозить старуху.

Оливеру Джадду всегда хотелось быть полицейским, но ему недоставало роста, и к тому же он страдал излишней полнотой. Джадд знал, что копы Темной Лощины посмеиваются над ним, однако понимал, что у них имелись на то причины. В конце концов, что это за охранник, если испугался старой женщины?

Поисковая команда под предводительством доктора Мартина Райли, директора дома для престарелых, приготовилась выступить в путь. На Райли были теплая куртка, перчатки и зимние ботинки. В одной руке он приготовился нести аптечку скорой помощи, в другой — большой фонарь. У его ног лежали сумка с запасной теплой одеждой и термос, наполненный супом.

— Мы не встретили ее на дороге, ведущей сюда, так что двигаться надо по направлению к городу, — услышал Джадд чьи-то слова. Похоже, это был Уилл Паттерсон, охранник, жена которого работала в аптеке в Гилфорде. И попка у нее была как персик — по ней так и хотелось шлепнуть.

— Все складывается не слишком-то хорошо, — сказал Райли. — К югу отсюда находится Бобровая Бухта. Начальник полиции Мартел не встретил беглянку по пути сюда. На западе расположено озеро. Похоже, она просто бесцельно бродит по лесам.

Радио Паттерсона зажужжало, и он приготовился ответить, после чего почти сразу же повернулся к остальным:

— Самолет ее выследил. Она примерно в одной миле к северо-востоку отсюда, продвигается все глубже в лес.

Два полицейских из Темной Лощины и охранник вместе с Райли и медсестрой двинулись с места, один из полицейских нес за спиной мешок с запасной одеждой и съестными припасами. Мартел взглянул на Джадда и молча пожал плечами. Ресслер не нуждался в его помощи, а Мартел был не из тех, кто станет совать свой нос куда не требуется. Но у него было плохое предчувствие, очень плохое предчувствие. Пока Дейв наблюдал за движением поисковой группы из пяти человек, направлявшейся в леса, начали падать первые снежинки.

* * *

— Хо Ши Мин, — сказал Приветливый Честер. — Пол Пот.

Четыре человека одинаково холодно взглянули на него. На всех них были голубого цвета шерстяные пальто, голубые костюмы с подходящими галстуками и черные кожаные перчатки. Трое из них выглядели совсем молодыми: вероятно, не старше двадцати пяти или двадцати шести, как полагал Поли. Четвертый явно был старше, с проблесками седины в гладко зачесанных назад темных волосах. Он носил очки и курил сигареты без фильтра. В левой руке он держал черный кожаный кейс.

— Председатель Мао. Нагасаки, — продолжал Приветливый Честер.

— Ты когда-нибудь заткнешься? — спросил Поли Блок.

— Я стараюсь, чтобы они чувствовали себя, как дома.

Камбоджиец последний раз затянулся сигаретой и отшвырнул окурок в сторону пляжа.

— Может быть, когда ваш друг перестанет строить из себя идиота, мы сможем начать? — сказал он.

— Видишь, — обратился Поли Блок к Приветливому Честеру. — Вот так начинаются войны.

Этот Честер — точно придурок! — заключил Натли.

Разговор шести мужчин свободно доносился до агентов: слова отчетливо звучали в холодном ночном воздухе. Бриско кивнул в знак согласия. Натли щелкнул фотокамерой и запечатлел кейс камбоджийца; затем сдал немного назад, чтобы захватить в кадр Поли Блока, камбоджийца и кейс. Целью агентов было смотреть, слушать и записывать. Без вмешательства. Время вмешаться настанет позже — как только все это, чем бы оно ни было, приведет к Тони Сэлли, в Бостон.

Две машины ожидали агентов на холме, а третья располагалась позади департамента пожарной части: на случай, если кто-то из выслеживаемых направится по дороге, ведущей в Северный Портленд. Еще пара машин должна была последовать за камбоджийцами. Кроме того, агенты могли рассчитывать на прибытие группы поддержки из состава полиции Скарборо и Портленда, если, конечно, таковая потребуется. Все-таки Натли и Бриско должны были об этом позаботиться.

Бриско взял в руки камеру дальнего ночного видения и навел ее на Честера Нэша.

— Ты не замечаешь ничего необычного в пальто Честера? — спросил он.

— Нет, — ответил Натли. — Хотя... Постой! Оно выглядит так, будто его носят уже лет пятьдесят. А руки-то у него не в карманах, а в этих разрезах под грудью. Достаточно затруднительный способ согреться, не так ли?

— Да, — сказал Бриско. — Действительно затруднительный.

— Где она? — спросил камбоджиец Поли Блока.

Поли указал на салон машины. Камбоджиец кивнул и передал кейс одному из своих подручных. Кейс был приоткрыт, и подручный держал его таким образом, чтобы Поли и Честер могли видеть, что находится внутри.

Честер прошептал:

— Черт!..

— Черт! — повторил за Честером Натли. — Однако в этом кейсе достаточно наличных.

Бриско направил камеру на купюры:

— Ну, мы же не можем этого утверждать, разве что, прикинуть на глаз.

— Достаточно, чтобы вытащить Тони Сэлли из любых передряг, — настаивал на своем Натли.

— И еще немного.

— Ладно, а что же в салоне? — спросил Натли.

— Ну, сынок, для того мы и здесь, чтобы узнать.

* * *

Группа из пяти человек не спеша пробиралась по холмистой местности. За время пути у многих появилась одышка. Вокруг вечнозеленые деревья вершинами устремлялись к небу, словно приветствуя своими ветвями падающие с неба снежинки. Почва здесь была каменистая, и новый снег ложился гладким и опасным покровом. Райли уже один раз поскользнулся, больно ударившись голенью. С неба над ними слышался звук приближающегося вертолета, и уже можно было видеть, как он выслеживает кого-то на земле далеко впереди.

— Если снегопад будет продолжаться, вертолету придется повернуть обратно, — высказался Паттерсон.

— Мы уже почти пришли, еще минуты три, и мы найдем ее...

В темноте над их головами разнесся звук выстрела; затем последовал второй выстрел. Луч света с вертолета уперся в определенное место на земле. Радио Паттерсона разразилось гневной речью.

— Черт! — произнес Паттерсон с безнадежным выражением лица. — Она стреляет в них.

Пожилой камбоджиец держался вблизи Поли Блока, пока тот двигался к задней двери машины. Позади них молодой подручный камбоджийца сдвинул назад полу своего пальто, чтобы обнажить оружие, висевшее на ремнях. Каждый из присутствовавших держал руку на рукоятке пистолета, а палец на спусковом крючке.

— Откройте салон, — потребовал пожилой мужчина.

— Сделайте это сами, — ответил Поли, пока тот всовывал ключ в замочек и готовился открыть дверь. — Поли как раз собирается открыть кейс... — если бы камбоджиец проявил наблюдательность, он бы отметил, что Поли Блок произнес эти слова очень громко и отчетливо.

— Разборка! — встрепенулся Бриско. — Сейчас начнется чертова стрельба.

— Стрельба, — повторил за ним Натли. — О, Господи!

Дверь салона открылась, и Поли Блок тут же отступил назад. На заднем сиденье лежало шерстяное одеяло, а под ним можно было распознать очертания человеческого тела. Камбоджиец наклонился, взялся за одеяло и потянул его к себе.

Под ним действительно оказался человек — причем человек с дробовиком.

— Что это значит? — спросил камбоджиец.

— Это значит «до свиданья», — произнес Поли Блок в тот самый момент, когда несколько выстрелов подряд поразили камбоджийца.

— Черт! — воскликнул Бриско. — Двигайся! Двигайся! — он достал свой пистолет и побежал к задней двери лодочного сарая, на ходу включая свою рацию. Бриско требовал по радио поддержки из Скарборо, пока открывал замок и выскакивал в ночь, устремляясь к двум машинам у пляжа.

— А как же невмешательство? — бросил на ходу Натли, следуя за своим напарником.

Это уже выходило за рамки игры. Все должно было происходить совершенно по-другому.

Пальто Приветливого Честера распахнулось, открыв для обозрения два автомата. Камбоджийцы еще только поднимали свои пистолеты, когда Нэш разрядил в них оба магазина...

Рот Честера расплылся в гримасе. Девятимиллиметровые пули, летевшие в троих мужчин, прорывали и кожу кейса, и дорогую шерсть пальто, и потрясающей белизны ткань рубашек, и, наконец, их тонкую кожу. Ушло менее трех секунд на то, чтобы выпустить в этих троих боезапас из шестидесяти четырех патронов, оставив их тела бездыханными, а тонкий слой льда на земле — подтаявшим из-за пролитой на него крови. Кейс упал, некоторые из денежных пачек высыпались на землю.

Честер и Поли огляделись, увидели, что натворили, и им это понравилось.

— Ну и чего же ты ждешь? — спросил Поли. — Хватаем деньги и убираемся отсюда ко всем чертям.

Позади них человек с дробовиком, по имени Джимми Фриб выбирался из поврежденной выстрелами машины вперед ногами. Честер вставил новый магазин в свой автомат. Он как раз нагнулся, чтобы поднять упавшие деньги, когда почти одновременно раздались два возгласа:

— ФБР! Руки за голову! — громко произнес один голос.

Другой голос был еще менее вежливым и мелодичным, и почему-то он показался странно знакомым Поли:

— Руки прочь от денег, или я снесу ваши чертовы головы!

* * *

Пожилая женщина стояла на ровной дороге, уставившись в небо. Снег падал на ее волосы, на плечи и вытянутые по бокам руки. В правой руке она держала пистолет. Женщина ловила ртом воздух, а ее грудь тяжело вздымалась. Она, похоже, не замечала Райли и остальных, пока они не оказались в тридцати футах от нее. Медсестра замыкала шествие. Райли, несмотря на возражения Паттерсона, был впереди всех.

— Мисс Эмили, — сказал он мягко. — Мисс Эмили, это я, доктор Райли. Мы здесь, чтобы отвести вас домой.

Женщина взглянула на него, и Райли впервые показалось, что мисс Эмили на самом деле вовсе не сошла с ума. Она спокойным взглядом следила за ним и, можно сказать, улыбалась, пока он приближался.

— Я не поеду обратно, — сказала она.

— Мисс Эмили, становится холодно. Вы же умрете здесь, если не поедете с нами. Мы привезли вам одеяла и теплую одежду, а у меня с собой термос с куриным супом. Мы согреем вас, и вам будет очень уютно, мы доставим вас обратно в целости и сохранности.

Хотя женщина и улыбалась широкой улыбкой, взгляд ее выразил ужас и недоверие.

— Вы не сможете уберечь меня, — сказала она мягко. — Только не от него.

Райли внутренне содрогнулся. Теперь он припоминал что-то об этой женщине: инцидент с посетителем и последовавший доклад от одной из медсестер. Мисс Эмили пожаловалась, что кто-то пытался влезть к ней в окно. Они, конечно же, не придали этому большого значения, хотя Джадд стал брать с собой оружие на дежурство. Все эти старики были нервными, постоянно всего опасающимися — болезней, незнакомцев, иногда даже друзей и родственников, холода, смерти, собственных фотографий и увядающей памяти.

— Пожалуйста, мисс Эмили, положите оружие на землю. И пойдемте со мной. Мы можем уберечь вас от любого вреда. Никто не обидит вас.

Она медленно покачала головой. Над ними выписывал круги вертолет, бросая на землю луч странного белого света, который длинные седые волосы мисс Эмили делал похожими на серебристый огонь.

— Я не вернусь обратно. Встречу его прямо здесь. Это его место, вот эти леса. Именно сюда он и явится.

Тем временем ее лицо опять изменилось. Паттерсон, стоявший позади Райли, подумал о том, что еще никогда не видел такого ужаса в чьих-либо глазах. Подбородок и губы женщины задрожали, а затем постепенно начало дрожать все ее старческое тело. Вся в слезах, она начала бормотать:

— Простите меня... Простите, простите, простите, простите...

— Пожалуйста, мисс Эмили, — Райли подошел к ней еще ближе. — Положите оружие на землю. Нам необходимо вернуть вас обратно.

— Я не поеду обратно, — повторила она.

— Пожалуйста, мисс Эмили, вы должны.

— Тогда вам придется меня убить, — просто сказала она, поднимая оружие и нажимая на спусковой курок.

* * *

Честер и Поли сначала посмотрели налево, затем направо. Слева, на краю парковочной площадки, появился высокий мужчина в черном жакете с рацией в одной руке и пистолетом в другой, а вслед за ним, за спиной у него, — более молодой мужчина, также державший пистолет. Он был тепло одет, в серой шапке-ушанке с поднятыми на затылке ушами.

Справа от Честера и Поли, позади небольшой деревянной хижины, используемой как касса на летнем пляже, виднелась фигура, полностью одетая в черное, от кончиков ботинок до краев черной маски, прикрывавшей лицо. Этот человек держал обеими руками гранатомет; и слышно было, как он тяжело дышал сквозь свою маску.

— Возьми его на мушку, — скомандовал Бриско Натли.

Натли перенес прицел с Поли Блока на черную фигуру рядом с лесом.

— Брось это сейчас же, — громко сказал Натли. — Я сказал, брось сейчас же! — повторил Натли, возвысив голос до крика.

Бриско быстро перевел свой взгляд на человека с оружием. Именно это и было нужно Честеру Нэшу. Он немедленно открыл огонь из автомата, попав Бриско в руку, а Натли в грудь и голову. Натли умер почти мгновенно. Бриско открыл огонь с того места, где, упав, лежал на земле, ранил Честера Нэша в правую ногу и пах, автомат выпал из рук Честера, пока тот падал. Честер попытался дотянуться до оружия правой рукой. Тогда Бриско выстрелил в него еще дважды, и он перестал двигаться. Джимми Фриб бросил свой дробовик и поднял руки — как раз вовремя, чтобы не дать Бриско убить себя.

Бриско уже собирался подняться на ноги, когда услышал звук выстрела.

— Лицом вниз, — произнес голос.

Он поступил так, как ему было приказано, положив оружие около себя на землю. Нога, обутая в черный ботинок, отбросила оружие в сторону:

— Руки за голову!

Бриско послушно поднял руки и лишь наблюдал, как фигура в маске приближалась к нему. Натли лежал на спине совсем близко, его открытые глаза смотрели на море. «Боже, — подумал Бриско, — какой кошмар». Среди деревьев он заметил свет фар и услышал шум моторов приближавшихся машин. Человек в черном также услышал эти звуки; его голова нервно подрагивала, пока он складывал последние деньги в кейс и закрывал его. Джимми Фриб предпринял попытку дотянуться до оружия, но человек в черном убил его выстрелом в спину, прежде чем тот смог это сделать. Бриско только сильнее сжал руки на затылке, его раненая рука кровоточила, и он начал молиться.

— Оставайся на земле, не шевелись и не поднимай взгляда, — было сказано ему.

Бриско выполнил все требования. Кровь текла из раненой руки и увлажнила землю под ним; он слегка отвернул голову, чтобы окончательно не испачкаться. Когда он решился поднять голову, перед глазами замелькали фары подъехавших машин, а фигура в черном пропала.

Доктору Мартину Райли исполнилось сорок восемь, и он с нетерпением ждал своего сорокадевятилетия. У него было двое детей, мальчик и девочка, и жена Джоана, которая готовила ему ростбиф по воскресеньям. Он не считал себя очень хорошим врачом, именно поэтому и пристроился работать в доме для престарелых. Когда мисс Эмили Уоттс выстрелила в его сторону, Райли тут же упал на землю, прикрыл голову руками и немедленно принялся молиться и призывать на помощь силы небесные. Первая пуля просвистела где-то левее от него. От второго выстрела его лицо засыпало грязью и мокрым снегом. Он услышал, как следовавшие за ним стали сниматься с предохранителей ружья и щелкать затворами, и закричал:

— Нет, прошу вас, оставьте ее! Не стреляйте!

На мгновенье в лесу воцарилась относительная тишина, только в небе гудел вертолет. Райли рискнул взглянуть на мисс Эмили. Теперь она открыто плакала. Райли осторожно поднялся на ноги.

— Все в порядке, мисс Эмили.

Мисс Эмили отрицательно покачала головой:

— Нет, — отвечала она. — Никогда уже не будет все в порядке.

Пожилая женщина приставила ствол пистолета себе к левой стороне груди и выстрелила. Ее отбросило далеко в сторону, ноги мисс Эмили сразу подкосились, и она мягко упала на землю. Лишь единожды вздрогнув, тело застыло в недвижности. Кровь заливала землю вокруг мертвого тела, снег падал на немигающие открытые глаза, а луч света с вертолета ясно освещал эту картину.

Деревья вокруг тоже замерли и не шевелились; их ветви лишь иногда колебались, как бы пропуская густо падающие снежинки.

Вот как случившееся представлялось мне, да и всем остальным людям: два происшествия с тяжелыми, жесточайшими последствиями, оба имели место практически одновременно, одной зимней ночью, и были связаны друг с другом единой темнотой, которая растворилась и затерялась в отдаленных воспоминаниях об этих и других жестоких событиях. Иные из достаточно близких мне людей долго пестовали свои воспоминания об этом — до самой смерти. Это было первозданное зло, а у первозданного зла есть манера пропитывать кровью и ужасом тех, кто совершенно не имеет к нему отношения: молодых, невинных, уязвимых и беззащитных. Оно обращает жизнь в смерть и простое стекло в зеркало, создавая образ самого себя во всем, к чему прикасается.

Однако я понял это позднее, после других смертей, после того как стало ясно, что происходит нечто ужасное и непоправимое: что-то старое и смрадное внезапно возникло из недр пустошей. И что бы ни происходило, я везде выступал участником. Вглядываясь в прошлое, я начинаю ощущать, что, возможно, мне всегда принадлежала роль соучастника, причем бессознательного, не понимающего, что, как и зачем. И целые миры агонизировали в жестоких столкновениях.

Оглядываясь назад, я видел себя сквозь годы таким, каким я был тогда: застывшим в прежних временах — как определенная фигура, присутствующая в серии картин. Вот я вижу себя маленьким мальчиком, ожидающим прихода отца, когда тот должен вернуться с работы, из города. Он уже снял полицейскую форму и в руках держит черную спортивную сумку; его некогда мускулистые формы теперь несколько расплылись, волосы стали чуть более серебристыми, чем раньше, глаза выглядят немного более усталыми. Я бегу к нему, он поднимает и усаживает меня на согнутую в локте правую руку; отцовские пальцы сплетаются на моем бедре, и я удивляюсь и восхищаюсь его силой, мускулами, которые перекатываются у него на плечах, тугие и массивные. Я хочу стать таким же, как он, достичь того же, чего смог достичь он, и сделать свое тело похожим на отцовское.

Потом я вижу себя подростком, стоящим совсем рядом с могилой своего отца. Только небольшая группа нью-йоркских полицейских стоит у его могилы, сразу за моей спиной; мне тоже приходиться стоять держа спину прямо, как они. Это его ближайшие друзья, те, кто не постыдился прийти. Кладбище не то место, где бы многие полицейские хотели быть замеченными; в городе витает плохое предчувствие, связанное с тем, что произошло с отцом, и лишь единицы не побоялись за свою репутацию.

Справа от себя я вижу мать. Ее мужа — человека, которого она любила все это время, — больше нет. Вместе с ним ушло представление о нем как о добром человеке, семьянине, отце, который поднимал своего мальчика в воздух, словно ветер поднимает листочек. Вместо этого отныне и навсегда он запомнится всем как убийца и самоубийца. Он убил молодого человека и молодую женщину по причинам, которые, вероятно, никто и никогда не сможет толком объяснить, по причинам, которые таятся в самых глубинах этих усталых глаз... Они насмехались над ним, этот головорез, слишком быстро заматеревший и превратившийся из юноши во взрослого человека, и его девушка с грязными под маникюром ногтями. И он убил их, увидев в них нечто такое, чего не могли видеть остальные. После чего сунул ствол пистолета себе в рот и нажал на спуск.

Затем я вижу себя уже молодым человеком, стоящим над другой могилой и смотрящим на то, как опускают в землю мою мать. Позади меня теперь стоит пожилой человек, мой дедушка. Мы совершили с ним путешествие из Скарборо, — из тех мест, куда семья переехала после смерти моего отца, — к местам, где родилась моя мать, чтобы она была похоронена подле моего отца, именно так, как ей всегда хотелось, ведь она никогда не переставала любить его. Вокруг нас собрались одни лишь пожилые мужчины и женщины. Здесь я самый молодой из присутствующих.

Далее я вижу снежинки зимой. Вижу, как старый человек делается еще старше. Я покидаю Скарборо. Становлюсь полицейским, как мои отец и дедушка. Мне необходимо разобраться с наследством, а я совсем этого не хочу. Когда умирает мой дедушка, я возвращаюсь в Скарборо и самостоятельно занимаюсь могилой. Лопаты, полные земли, падают на крышку соснового гроба. Утреннее солнце освещает кладбище, и я чувствую соль в воздухе, который ветер принес с болот, что раскинулись на востоке и западе. В небе первые канадские гуси летят зимовать на юг; пара воронов, расположившись позади гусиной стаи, как бы составляет ее эскорт. Когда за моей спиной остаются последние островки леса, я слышу звуки детских голосов, доносящиеся из сельской школы неподалеку от кладбища, шум их игр, веселых и интересных, и не могу не улыбаться. Любой человек улыбнулся бы.

А потом на кладбище появляется еще одна могила, священник читает молитвы уткнув нос в книгу, и все это — разрушение моего мира. Два тела покоятся рядом, бок о бок. Совсем как тогда, когда я находил их отдыхающими, возвращаясь по ночам домой: обеих — жену и трехлетнюю дочь, спокойно спящую в своей кроватке. В каком-то смысле я перестал быть мужем. Я перестал быть отцом. Мне не удалось защитить их, и они были наказаны за мои промахи.

Все эти образы из воспоминаний, соединенные в одну цепь, уходят обратно в темноту. Воспоминания можно отложить, отодвинуть от себя, но прошлое не так-то просто уничтожить. Вещи остаются незавершенными, что-то остается недосказанным, и образы прошлого в конце концов приходят, возвращаются к нам.

В этот мир. И эхом — в другие миры.

Книга 1

...Одно, одиноко блуждая

по ужасающим дебрям сознания,

зло управляет потерянным человечеством,

ища своего прародителя.

Оден, «Пока стоит мир»

Глава 1

Нож Билли Перде глубже вошел в мою щеку, кровь заливала лицо. Его тело крепко прижимало меня к стене, его локти пригвоздили к ней мои руки, его ноги были прижаты к моим так плотно, что я чувствовал его пах. Его пальцы сжали мою шею, и я подумал: Билли Перде — я должен был знать заранее...

Билли Перде был беден; беден и опасен — расстройство его дел и крушение надежд переполнили чашу терпения до краев. Угроза насилия всегда витала над ним. Она висела над ним, как облако, влияя на его суждения и на действия других людей, так что, как только его нога переступала порог бара, где он немного выпивал или брал в руки бильярдный кий, беда неминуемо подстерегала его. Билли Перде вовсе не требовалось затевать драк, они находили его сами.

Это действовало на людей неотвратимо, как зараза, даже если бы Билли сам попытался избежать конфликта (а он на самом деле и не искал его). Когда же все-таки что-то происходило, Билли редко когда уходил в сторону — в трех случаях из десяти. Словно уровень адреналина в его крови внезапно возрастал, и тогда все начиналось само собой. Билли Перде мог спровоцировать драку где угодно и когда угодно. Вместе с тем он никого не убивал, и никто не пытался причинить какой-либо вред ему. Нередко Билли Перде выступал как плохое начало, искавшее еще худшего конца. Я слышал, что люди в разговорах описывали его как ходячий потенциальный конфликт, только ожидающий удобного случая разразиться, но, пожалуй, он был даже чем-то большим. Он напоминал постоянно развивающуюся катастрофу, подобную долгой, медленной гибели звезды. Он как бы вливался в некий водоворот.

Я не слишком то много знал о прошлом Билли Перде, во всяком случае, тогда знал немного. Не было секретом для меня и то, что у него всегда были проблемы с законом. Список его преступлений можно было читать, как своего рода каталог всевозможных правонарушений: от безобразного поведения в школе до первого пустячного воровства; далее шли нападения, нарушения чужих прав, невыплаты алиментов на ребенка... Список продолжался и продолжался; иногда казалось, что половина полицейских здесь, в Мэне, уже общались по какому-либо поводу с Билли Перде. Он был сиротой и прошел через ряд воспитательных домов и несколько семей приемных родителей еще в детстве. Каждая из семей держала его до тех пор, пока не осознавала, что Билли несет с собой больше проблем и неприятностей, чем поступало денег от социальных служб. Именно так обычно и ведут себя некоторые приемные родители: они относятся к детям как к способу заработать деньги, как к курам-несушкам, — до тех пор, пока не осознают: если курица действует на нервы, ей ведь можно запросто отрезать голову и подать ее к столу. Однако вариантов остается меньше, если речь идет о ребенке, который постоянно нарушает правила. Многие приемные родители Билли относились к нему с пренебрежением и подозревали его во многих непристойных делах.

В конце концов Билли обрел пристанище у какой-то пожилой пары на севере штата — у пары, которая специализировалась на «суровой любви». К тому времени, когда к ним прибыл Билли, глава семьи имел опыт общения с двадцатью приемными детьми. Узнав подростка немного получше, он, возможно, понял, что этот парень стоил многих. Однако старик пытался как-то вытянуть Билли, и на некоторый период времени ему это удалось. Затем Билли опять поплыл по течению. Он переехал в Бостон и влился в компанию Тони Сэлли. Но наступил кому-то там на пятки, и ему пришлось перебраться обратно в Мэн, где он встретил Риту Фэррис, девицу на семь лет моложе его. И они поженились. У них родился сын, но Билли всегда проявлял какую-то инфантильность в отношениях.

Теперь ему исполнилось тридцать два, и он вырос здоровым, как бык: мускулы его рук наводили на мысль об огромных окороках, кисти сделались такими неохватными, что пальцы практически тонули в мышцах. У Билли были маленькие поросячьи глазки, от него вечно пахло солодовым ликером и заплесневелым хлебом. Под ногтями ободком чернела грязь, а на шее красовались прыщи с белыми головками, но он упорно брился старой ржавой бритвой.

У меня появилась возможность рассмотреть Билли Перде с близкого расстояния после того, как мне не удалось надеть на него наручники и он крепко прижал меня к стене внутри своего серебристого трейлера, который был забит нестираной одеждой, протухшей едой и еще бог весть чем. Пальцы его крепко вцепились мне в шею, пока он вдавливал меня в стену; носки моих ботинок едва касались пола. Другой рукой он держал у моего левого глаза нож с коротким лезвием. Я уже чувствовал, как кровь сочилась из порезанной щеки.

Вероятно, идея с наручниками была не самой лучшей. Наверняка, проще сковать наручниками весь трейлер, чем самого Билли. Я направлял все свои силы на то, чтобы отстранить руку Билли с ножом, но она все равно оставалась неподвижной, как статуя поэта на площади Лонгфелло. Пока мою голову осаждали мысли о том, какой же глупостью с моей стороны было вот так сюда прийти, Билли очень сильно ударил меня по голове кулаком, а затем откинул к противоположной стене трейлера. В голове у меня зазвенело, а из уха пошла кровь. Я еще подумал, что моя ушная раковина сейчас просто взорвется, но тут давление пальцев на шею начало усиливаться, и я отчетливо понял, что могу больше не беспокоиться об ухе.

Нож заколебался в его руке, и я почувствовал новую волну боли. Кровь теперь текла просто ручьем, капая с моей щеки на белоснежный воротник. Лицо Билли стало почти бордовым от ярости, он тяжело и часто дышал сквозь крепко стиснутые зубы.

Билли полностью сосредоточился на том, чтобы вытрясти из меня жизнь, а я тем временем умудрился залезть правой рукой в свой карман и с облегчением почувствовал прохладную рукоятку пистолета. Я уже думал, что больше не выдержу, когда мне вдруг удалось высвободить руку и ткнуть пистолетом прямо в физиономию Билли. Злобный огонек, до этого мелькавший у него в глазах, начал потихоньку угасать. Давление на мою шею ослабло, нож выскользнул из раны, и я повалился на пол. Мое горло страшно саднило, а из легких вырывались хрипы. Я продолжал держать Билли под прицелом, но он оставил меня и отошел прочь. Теперь, когда волна его ярости немного спала, выглядел довольно неуверенно. Билли взял сигарету из пачки «Мальборо», прикурил ее. Затем предложил сигарету мне. Я отрицательно покачал головой, отчего боль в моем ухе снова начала нарастать. Тогда я решил больше не качать головой.

— Почему ты хочешь надеть на меня наручники? — спросил Билли заискивающим тоном. Он посмотрел на меня, и я увидел в его глазах настоящую тоску. — Может, не надо, а?

Я сделал еще несколько глубоких вдохов и только тогда смог заговорить. Мой голос звучал хрипло, а горло болело так, словно кто-то засыпал туда гравий. Если бы я не знал что у Билли ум ребенка, я бы все-таки пустил в ход оружие.

— Ты сказал, что собираешься сделать из меня бейсбольную биту и выбить из меня все дерьмо, насколько я помню, — сказал я.

— Эй, но ты же был груб, — произнес он, и злобный огонек снова загорелся на мгновенье в его глазах.

Мое оружие все еще было направлено на Билли, но его это по-прежнему мало заботило. Мне же было интересно: может быть, он знал об оружии что-то, чего не знал я? Может быть, спертый воздух трейлера мог препятствовать вылету пули из ствола, пока мы там разговаривали?

Я был груб? Совсем было собравшись снова отрицательно покачать головой, я вспомнил о пострадавшем ухе и решил, что лучше вообще лишний раз не шевелиться... Я пришел к Билли Перде, как, возможно, сделал бы покойный ныне отец Риты, бывшей его жены, которая жила теперь со своим двухлетним сыном Дональдом в маленькой квартирке на Локуст-стрит в Портленде. Ее развод с Билли Перде состоялся шесть месяцев назад, и с этого времени горе-папаша не выплатил ни цента алиментов своему законному сыну. Я знал семью Риты все то время, пока рос в Скарборо. Ее отец скончался прямо на работе, в банке, а мать всю жизнь боролась за сохранение семьи. Один брат Риты сидел в тюрьме, другой находился в бегах, спасаясь от обвинений в хранении наркотиков, а старшая сестра жила в Нью-Йорке и к этому времени порвала все связи со своей семьей.

Рита была худенькой симпатичной блондинкой, но тяжелая жизнь наложила отпечаток на ее внешность и взгляды. Билли Перде никогда не бил жену, не оскорблял ее физически, но он имел явную склонность к систематическим вспышкам гнева — и уже вывел из строя поочередно две квартиры, в которых они жили, когда были женаты: он дважды пытался поджечь их. В последний раз Рита проснулась вовремя, чтобы едва успеть спасти своего тогда еще годовалого сына и включить пожарную тревогу для эвакуации остальных людей. На следующий день она подала на развод.

Теперь Билли скрывался в своем трейлере и влачил жалкое существование, еле сводя концы с концами. В зимнее время он находил временную неквалифицированную работу, либо срубая новогодние елки, либо направляясь дальше на север, на лесоповал. В остальное время Билли занимался тем, что умел делать, а умел он немногое. Его трейлер стоял на земле, которой владел Рональд Стрейдир, индеец по происхождению, поселившийся в Скарборо по возвращении из Вьетнама. Рональд командовал корпусом К-9 во время вьетнамской войны, возглавлял походы войск по джунглям и был неразлучен со своей немецкой овчаркой Эльзой. Собака могла учуять приближение вьетнамцев на расстоянии; Рональд однажды рассказывал мне, что собака смогла найти свежую воду даже тогда, когда отряд забрел в низины, в болотистую местность. Когда американцы эвакуировались, Эльза была оставлена как «лишнее оборудование» в распоряжении южновьетнамской армии. У Рональда в бумажнике всегда хранилась ее фотография вместе с парой собачьих жетонов, висевших ранее у нее на ошейнике. Стрейдир сказал, что вьетнамцы съели его собаку, как только американцы уехали, а он так больше никогда и не завел себе другой. Вместо этого у него появился Билли Перде.

Билли знал, что его бывшая жена хочет переехать на Западное побережье и начать там новую жизнь и что она нуждается в деньгах, которые Билли должен был ей для этого дать. Он не хотел, чтобы она уезжала. Все еще верил в то, что сможет наладить их отношения, однако у Риты сложилось совсем иное мнение на этот счет.

Вот тут-то я и сказал Билли, что она не собирается возвращаться к нему и по закону он обязан выплачивать ей деньги.

— Я люблю ее, — произнес Билли, притушив свою сигарету и выпустив из ноздрей две струи дыма. — Кто будет присматривать за ней в Сан-Франциско?

Я поднялся на ноги и стряхнул полузасохшую кровь со своей щеки. Рукав пиджака промок от крови. Мне повезло, подумал я, что пиджак черный. Хотя уже сам факт, что я счел подобное удачей, много говорил о насыщенности текущего дня событиями.

— Билли, как она и Дональд смогут выжить, если ты не будешь платить им тех денег, которые присудил платить судья? — ответил я. — Как она сможет без них обходиться? Если ты действительно намерен заботиться о ней, тогда тебе следует их платить.

Он посмотрел на меня, а затем перевел взгляд на свои ступни. Пальцы его босых ног отпечатывались на линолеуме пола.

— Прости меня, приятель, за то, что я причинил тебе боль... — он потрепал себя за волосы. — Ты собираешься идти в полицию?

Если бы я собирался пойти в полицию, то ни за что не сказал бы об этом Билли Перде. Кроме того, если бы я обратился в полицию, Билли посадили бы в тюрьму и он не смог бы выплачивать алименты. Но в его взгляде промелькнуло что-то, когда он спрашивал о копах, — нечто такое, на что мне следовало сразу обратить внимание. А я этого не сделал. На манжетах его черной футболки виднелась грязь. Мне следовало знать: Билли волновало внимание копов не из-закакого-то там украденного окорока или из-за невыплаченных алиментов.

— Если ты заплатишь деньги, я отпущу тебя, — продолжал я.

Он пожал плечами:

— У меня их не так то много. У меня нет тысячи долларов.

— Билли, ты должен примерно две тысячи долларов. Думаю, здесь ты обсчитался.

Трейлер отсырел до плесени, в полу зияли дыры, он был весь завален всякой рухлядью, старым хламом. Если бы у Билли имелись две тысячи долларов, он бы жил где-нибудь в другом месте. Он бы и звался по-другому, и стал бы другим человеком, потому что у этого человека, у Вилли Перде, никогда не было двух тысяч долларов в свободном распоряжении.

— У меня есть пятьсот, — внезапно обронил он. Но в его глазах в этот момент появилось какое-то новое выражение, похожее на искорку первобытной хитрости.

— Дай мне их, — потребовал я.

Билли не двинулся с места.

— Билли, если ты не заплатишь мне сейчас, полицейские посадят тебя, и ты будешь гнить в тюрьме до тех пор, пока не заплатишь. К тому же, находясь взаперти, ты никак не сможешь заработать хоть сколько-нибудь денег. Это напоминает заколдованный круг.

На мгновенье он задумался. Затем потянулся к софе, которая стояла в торце трейлера, и извлек из-за обивки потрепанный конверт. Встал ко мне спиной и отсчитал пятьсот долларов. Потом убрал конверт на место. Билли совершал манипуляции с денежными купюрами с видом волшебника, достающего чьи-нибудь часы из кармана зрителя после впечатляющих заклинаний.

— Ты что взял банк, Билли?

Единственным подходящим для этого малого способом достать денег могло бы стать дробление банковских сейфов бульдозером.

— Передай ей кое-что от меня, — сказал Билли. — Передай ей, что, может быть, во всем этом есть нечто большее, понимаешь? Скажи ей, что, возможно, я уже больше не такой неудачник, каким был. Слышишь меня?

Он улыбнулся всезнающей улыбкой — улыбкой такого типа кто-нибудь одаривает тебя, когда считает, что знает нечто, о чем ты не знаешь. И тогда я подумал, что если Билли Перде и знает что-то подобное, то это никак не должно волновать меня. Я ошибался.

— Я понял тебя, Билли. Скажи мне, что ты больше не работаешь на Тони Сэлли. Позволь мне освежить твою память. Речь о высоком смышленом парне из Бостона. Обычно он называет себя Тони Чистюлей. Начинал сутенером, а теперь хочет объездить весь мир. Он наркоман, любит порно и все, что противоречит закону... — я сделал паузу. — Раньше ты работал на него, Билли. И я спрашиваю тебя, продолжаешь ли ты этим заниматься?

Билли перед тем, как ответить, потряс головой, словно пытаясь вытряхнуть воду из ушей, и уставился в сторону.

— Знаешь, иногда я помогал Тони. Конечно. Конечно, помогал. Но я уже давно не видел его. Очень давно.

— Лучше бы ты говорил правду, Билли. И без того слишком многие люди хотят сказать тебе пару ласковых слов.

Он никак не отреагировал на мою последнюю фразу и не поддержал этого разговора. Как только я принял из его рук деньги, он вновь придвинулся ближе ко мне. И я взял наизготовку пистолет. Лицо Билли оказалось на расстоянии дюйма от меня, ствол пистолета упирался ему в грудь.

— Зачем ты это делаешь? — спросил он меня, и я снова уловил злобный огонек в его глазах. Улыбка уже сошла с губ Билли.

— Я знал ее семью, — сказал я.

Не думаю, что он воспринял смысл моих слов.

— Как она будет расплачиваться с тобой? — он повернулся ко мне. — Ты спишь с ней?

Я выдержал его взгляд.

— Назад! Теперь — назад.

Он некоторое время оставался там же, где и стоял. Затем, помедлив, все-таки отодвинулся в сторону.

— Лучше бы тебе этого не делать, — произнес он, пока я пятился к выходу из трейлера и ступал в холодную декабрьскую ночь.

Полученные деньги, конечно, наводили меня на определенные подозрения. Билли не имел возможности честно их заработать. Может быть, мне следовало надавить на него, чтобы узнать, откуда эти деньги? Но я был бесконечно рад уже тому, что мне удалось выбраться оттуда.

Мой дедушка, который тоже когда-то был полицейским, помнится, поделился со мной шуткой, которая значила больше, чем просто шутка: "Парень рассказывает своему приятелю, что он знает отличную карточную игру.

— Но это сплошное надувательство! — протестует его друг.

— Я знаю, — говорит парень. — Но ведь это единственная игра в городе".

Шутка покойного деда часто приходит мне на ум, особенно в последние дни. Другие вещи, о которых рассказывал мой дедушка, также часто приходят мне в голову — вещи, которые вовсе не были шутками для него самого, но почему-то вызывали смех у других... Спустя семьдесят два часа после смерти Эмили Уоттс и тех мужчин у лодочного сарая Билли остался единственной «игрой» в городе.

Я остановился рядом с банком в местечке Дубовый Холм и снял две сотни долларов со своего счета через банкомат. Порез под глазом перестал кровоточить, но я понимал: если попытаюсь отодрать корку засохшей крови, рана начнет кровоточить снова.

Я заехал в офис Рона Арчера на Форест-авеню, где тот осматривал пациентов два раза в неделю по ночам, и он наложил мне три шва.

— Чем же вы таким занимались? — спросил Арчер, готовясь ввести мне обезболивающее. Я уже собирался попросить его не беспокоиться, но вовремя понял, что он просто шутит и ждет от меня того же. Доктору Арчеру было около пятидесяти, он выглядел достаточно привлекательным мужчиной — с красивыми волосами серебристого оттенка и весьма изысканными манерами, которые настолько впечатляли молодых женщин, что им хотелось разделить с ним постель.

— Пытался вытащить ресницу, — ответил я ему в тон.

— В следующий раз используйте глазные капли. Вы убедитесь, что они не так уж и плохи, по крайней мере, глаз останется целым и невредимым, — он обработал рану тампоном, а затем потянулся ко мне с иглой.

Я инстинктивно отстранился назад.

— Ничего страшного. Ты же уже большой мальчик, — пробормотал он. — Если не будешь плакать, я дам тебе конфетку.

— Держу пари, что, учась в медицинском колледже, вы числились лучшим учеником.

— А если серьезно, что же все-таки произошло? — спросил он, как только начал зашивать рану. — Выглядит так, будто кто-то вонзил сюда острое лезвие. И на вашей шее тоже какие-то странные следы.

— Я всего лишь пытался надеть наручники на Билли Перде, и мои действия не увенчались успехом.

— Перде? А, это тот ненормальный, который чуть не сжег своих жену с ребенком? — Арчер вскинул брови. — Вы, должно быть, еще в большей степени ненормальный, чем он, если пытались это сделать. — Он продолжал зашивать. — Знаете ли, как ваш доктор я могу сказать: если будете продолжать в том же духе, вам понадобится более профессиональное оборудование, чем то, которое у меня есть...

Он сделал еще стежок, а затем обрезал нитку. Отступил немного назад, чтобы изучить результат своей работы.

— Прекрасно! — с гордостью произнес он. — Отличная вышивка.

— Если я взгляну в зеркало и обнаружу, что вы вышили у меня на лице сердечко, мне придется сжечь ваш офис.

Арчер аккуратно обернул марлей использованную иглу и выбросил ее в контейнер.

— Эти стежки рассосутся через несколько дней, — сказал он. — Но не играй с ними. Я знаю, в этом ты ведешь себя как ребенок.

Я оставил этого насмешника потешаться над самим собой и направился на квартиру Риты Фэррис, которая находилась рядом с Восточным кладбищем, где были похоронены два молодых Бурроу. Оба они слыли очень уважаемыми капитанами, и оба погибли на острове Монхеган во время войны 1812 года. Их прах позже перенесли на Восточное кладбище, устроив роскошные похороны; похоронная процессия торжественно проследовала по улицам Портленда. Рядом с их могилами находилась мраморная могильная плита с именем лейтенанта Уотерса, который получил тяжелое увечье в той же самой битве и после двух лет страданий скончался. Ему было всего шестнадцать в момент ранения и, едва достигнув восемнадцатилетия, Уотерс умер... Уж не знаю, почему я размышлял о них, когда приближался к квартире Риты Фэррис. Может быть, после встречи с Билли Перде меня беспокоили мысли о молодых потерянных жизнях.

Я свернул на Локус-стрит, миновав по пути англиканскую церковь Святого Павла справа и магазин Святого Винсента слева. Дом Риты Фэррис находился в конце улицы, рядом со школьным двором. Это было симпатичное трехэтажное здание белого цвета с каменными ступеньками крыльца, ведущими к дверям с квартирными номерами. По обе стороны от крыльца, стояли ряды открытых почтовых ящиков.

Дверь мне открыла чернокожая женщина с маленькой девочкой на руках, вероятнее всего — ее дочерью. Пока я входил, она искоса смотрела на меня с подозрением. В Мэне сравнительно мало чернокожих людей: в начале девяностых годов штат был на девяносто девять процентов заселен белыми.

Я попытался одарить женщину лучшей из своих улыбок, чтобы показать, что у меня нет ничего дурного на уме:

— Я здесь, чтобы повидаться с Ритой Фэррис. Она ждет меня.

Женщина стала коситься на меня еще более грозно. Ее профиль казался высеченным из камня.

— Если она ожидает вас, тогда воспользуйтесь домофоном, — резко сказала она и захлопнула дверь перед моим носом.

Я вздохнул и позвонил. Рита Фэррис сразу ответила; дверь чьей-то квартиры хлопнула, пока я поднимался вверх по ступеням.

Через закрытую дверь ее двухкомнатной квартиры я мог слышать шум включенного телевизора и кашель ребенка. Я дважды постучал, и дверь открылась. Рита отступила в сторону, пропуская меня внутрь. Дональд, одетый в голубой комбинезон, сидел на ее правой руке. Волосы Риты были зачесаны назад и собраны в хвост; она была одета в голубой бесформенный свитер, голубые джинсы и черные сандалии. На свитере виднелись остатки детской еды. Квартира выглядела маленькой, но опрятной, если только забыть о порванной мебели, и вся пропиталась запахами ребенка.

За спиной Риты в глубине квартиры я заметил какую-то незнакомую женщину. Пока я осматривался, она опустила коробку, наполненную узорчатыми салфетками, едой в баночках и кое-какими свежими фруктами, на кушетку. Пластиковый пакет с одеждой из секонд-хэнда и одной-двумя детскими игрушками лежал на полу; в свободной руке Рита держала несколько банкнот. Поймав мой взгляд, она мгновенно покраснела и спрятала деньги в карман джинсов.

Незнакомая женщина, стоя рядом с ней, смотрела на меня с любопытством и, как мне показалось, с враждебностью. Ей, вероятно, было около семидесяти, у нее были красивые, хотя и седые, волосы и большие голубые глаза. Ее длинное шерстяное пальто выглядело дорогим, особенно в сочетании шелковистым тонким свитером и хлопковыми брюками. Золото блестело у нее в ушах, вокруг шеи, на пальцах рук и запястьях. Рита прикрыла входную дверь и повернулась к пожилой незнакомке.

— Это мистер Паркер, — сказала она. — Он поговорил с Билли о нас.

Она в смущении засунула руки в задние карманы брюк:

— Мистер Паркер, это Шерри Ленсинг. Она моя подруга.

Я протянул руку для рукопожатия.

— Очень приятно с вами познакомиться, — произнес я.

После некоторого колебания Шерри Ленсинг тоже протянула мне руку. Ее пожатие было удивительно сильным.

— Взаимно, — ответила она.

Рита вздохнула и решила продолжить знакомить нас.

— Шерри помогает нам, — объяснила она. — Помогает с едой и одеждой. Без нее мы бы вообще не справились.

Женщине, вероятно, стало неловко, и она резко засобиралась уходить. Покрепче затянула пояс пальто, поцеловала на прощанье Риту в щеку, затем обернулась к Дональду и потрепала его волосы. Вместо «до свидания» она сказала:

— Я заскочу к тебе через недельку-другую.

Рита явно почувствовала себя неловко: ей показалось, что она невежливо обошлась со своей гостьей.

— Вы уверены, что не хотите остаться?

Шерри Ленсинг взглянула на меня и улыбнулась:

— Нет, спасибо. У меня еще достаточно дел на сегодняшний вечер, кроме того, я уверена, что вам есть о чем поговорить с мистером Паркером, — произнеся это, она кивнула мне напоследок и направилась вниз по ступеням.

Вероятно, Шерри Ленсинг работала в какой-то из социальных служб, может быть, в обществе Святого Винсента. Рита, кажется, догадывалась, о чем я думал.

— Она просто подруга, вот и все, — сказала она мягко. — Шерри знала Билли. Она знала, каким он был. И каким остается. Теперь она просто зашла убедиться, что с нами все в порядке.

Рита заперла дверь и обратила внимание на мой глаз:

— Это Билли поранил вас?

— У нас просто возникли некоторые разногласия.

— Простите меня. Я совершенно не подумала о том, что он может вас поранить, — на лице Риты отразилось искреннее беспокойство, и это придало ей привлекательности, несмотря на темные круги под глазами и ранние морщинки.

Она села и усадила Дональда к себе на колени. Он был крупным ребенком с большими глазами и постоянным выражением любопытства на личике. Мальчик улыбнулся мне, поднял пальчик, затем опустил его и вновь посмотрел на свою мать. Она улыбнулась ему, и он весело рассмеялся.

— Могу я предложить вам кофе? — спросила Рита. — У меня, к сожалению, нет пива, иначе я бы обязательно вам предложила.

— Все в порядке, я не пью. Я пришел, чтобы отдать вам вот это, — я протянул ей семьсот долларов.

Она какое-то время выглядела немного шокированной, пока Дональд не попытался засунуть себе в рот пятидесятидолларовую купюру.

— Нет-нет, — проговорила она, отодвигая деньги подальше от ребенка. — Ты и так обходишься мне достаточно дорого, — она вытащила из пачки две пятидесятки и протянула их мне:

— Пожалуйста, возьмите. Чтобы хоть как-то возместить то, что произошло.

Я сжал ее руку и тихонько отодвинул от себя.

— Нет, я не возьму их, — сказал я. — Это для вас. Мне удалось поговорить с Билли. Похоже, у него сейчас все не так уж и плохо, особенно в смысле денег, и, возможно, он даже начнет нормальную жизнь. А если не начнет, то может стать легкой добычей для копов.

Рита кивнула:

— Он не очень-то плохой парень, мистер Паркер. Просто сейчас у него не лучший период, но он безумно любит Донни. Думаю, он сделает все, только чтобы я не отрывала ребенка от него.

Именно это и волновало меня. Красноватый огонек в глазах Билли мог гореть еще очень долго.

Я встал, чтобы уйти. У себя под ногами на полу я увидел одну из тех игрушек, которые принесла с собой Шерри Ленсинг: пластиковую утку с желтым гребешком, которая запищала, когда я поднял ее с пола и положил на стул. Шум отвлек Дональда, но вскоре его внимание опять сосредоточилось на мне.

— Я еще заеду к вам на следующей неделе, посмотрю, как у вас дела, — я протянул Дональду палец, и тот вцепился в него. Внезапно на меня нахлынули воспоминания о моей собственной дочери, которая делала точно так же, и грусть овладела мной. Дженнифер была мертва. Она погибла вместе с моей женой от рук убийцы. И убийца нашел потом свою смерть в Луизиане, но это совершенно не облегчило моих мук.

Я потрепал Дональда по голове. Рита проводила меня до дверей:

— Мистер Паркер... — начала она.

Я остановился у двери.

— Пожалуйста, останьтесь, — свободной рукой она погладила меня по щеке. — Пожалуйста! Я сейчас уложу Дональда спать. И у меня нет другого способа отблагодарить вас.

Я осторожно отодвинул ее руку, поцеловав запястье. Оно пахло кремом для рук и Дональдом.

— Простите, я не могу, — сказал я.

Рита выглядела почти расстроенной.

— Почему нет? Я не достаточно хороша для вас?

Я погладил ее по волосам, и она щекой прижалась к моей ладони.

— Дело не в этом. Дело совершенно не в этом.

Тогда она слабо улыбнулась:

— Спасибо! — и нежно поцеловала меня в щеку.

Дональд внезапно помрачнел и принялся бить меня своей маленькой ручкой.

— Эй! — воскликнула Рита. — Сейчас же прекрати! Он всегда защищает меня. Подумал, что вы пытаетесь навредить мне.

Дональд положил голову матери на грудь, при этом большой палец был у него во рту, а на меня он смотрел с недоверием... Фигура Риты, стоявшей в темном холле, пока я спускался вниз по ступенькам, четко вырисовывалась в проеме двери благодаря свету, исходившему из глубины квартиры. Она подняла руку Дональда, чтобы тот помахал мне на прощанье. Я помахал им в ответ.

Вот так я в последний раз видел их живыми.

Глава 2

На следующий день после того дня, когда Рита Фэррис говорила со мной в последний раз, я поднялся рано. Пока я ехал в аэропорт, чтобы успеть на первый рейс в Нью-Йорк, снаружи царила ужасающая, депрессивная темнота. В бюллетене новостей уже присутствовали первые репортажи об инциденте со стрельбой в Скарборо, но все детали были опущены. Такси доставило меня из аэропорта на бульвар Королевы, к дому номер 51. На кладбище «Нью-Кэлвэри» уже собралась небольшая толпа: полицейские в форме группами курили и тихонько разговаривали у ворот; женщины пришли все как одна в черном, с аккуратно убранными волосами и еле заметным макияжем; они кивали друг другу. Самые молодые мужчины держались в сторонке, все они надели костюмы-двойки с дешевыми черными галстуками. Некоторые полицейские, заметив меня, вежливо кивали, и я кивал им в ответ. Многих из них я знал по моей прежней жизни полицейского.

Катафалк приближался к кладбищу от Вудсайд, за ним следовали три черных лимузина, так эта процессия и въехала на кладбище. Ожидающая толпа разделилась группы по два-три человека, и все медленно стали двигаться по направлению к могиле. Я увидел разрытую землю, зеленые покрывала на ней, венки и прочие атрибуты, которые полагалось иметь на подобных мероприятиях. Народа скопилось очень много: большую часть толпы составляли полицейские в форме, меньшую — люди в штатском, включая немногочисленных женщин и детей. Я выхватил взглядом нескольких больших начальников, помощников начальников, с полдюжины капитанов и лейтенантов — все они пришли отдать дань уважения Джорджу Гринфилду, пожилому сержанту из тридцатого округа, который умер от рака за два года до ухода на пенсию.

Я знал его как очень хорошего человека. Только ему очень не повезло — пришлось работать в округе, который, по слухам, отличался коррупцией и беспределом. Все эти слухи в конечном итоге переросли в людские жалобы властям: пистолеты, наркотики — большей частью кокаин — постоянно конфисковывались у дилеров и перепродавались; дома снимались нелегально; отовсюду исходила постоянная угроза безопасности. Полицейский округ на пересечении 151-й улицы и Амстердам-авеню постоянно проверялся вышестоящими органами. В результате тридцать три офицера, которые были вовлечены во все эти сделки, были осуждены, причем многие — за нарушение служебных полномочий. Я-то догадывался, что дальше все станет еще хуже. Уже ходили слухи о постоянных разборках в Южном районе центра города, что было результатом непрерывного общения полицейских с проститутками, включая даже секс при исполнении.

Может быть, именно поэтому так много людей и пришло на похороны Гринфилда. Ведь он нес в себе нечто очень хорошее и доброе, и его преждевременный уход стоил многим слез и страданий. Я же находился теперь на кладбище по глубоко личным причинам. Мои жена и ребенок были убиты в декабре 1996 года, в то время как я еще служил детективом в Бруклине. Жестокость и внезапность происшедшего, сам способ, каким они были вырваны из этого мира, и неспособность полиции найти их убийцу вызвали негодование, которое разделило меня с моими коллегами. Убийство Сьюзен и Дженнифер как бы уронило мое достоинство в их глазах, показав всю уязвимость полицейских и их семьей. Им бы хотелось верить в то, что мой случай — исключение, но ведь дело обстояло совершенно иначе... В каком-то смысле они были правы: в частности, в том, что тень моей профессии легла на мою семью. Но я бы никогда не простил им, если бы они не позволили мне разобраться во всем самому. Я уволился со службы спустя примерно месяц после гибели родных. Немногие люди пытались отговаривать меня от такого решения, и одним из них как раз был Джордж Гринфилд. Он встретился меня одним солнечным воскресным утром на Второй авеню. Мы зашли в маленькое кафе и стали есть розовый грейпфрут и английские сдобные булочки, сидя за столиком и глядя в окно. На Второй авеню всегда мало машин и пешеходов. Гринфилд внимательно выслушал все мои доводы в пользу увольнения: мое всенарастающее чувство одиночества, боль от необходимости проживания в городе, где все напоминало мне о потере, и, кроме того, вера в то, что, быть может, мне все-таки удастся найти убийцу.

— Чарли, — сказал он (он никогда не называл меня по фамилии. Густые седые волосы обрамляли его полное лицо, а глаза были темны, словно два кратеру — это все веские причины. Но если ты уволишься, то останешься совсем один, и вряд ли кто-то сможет тебе помочь. У тебя все еще есть твоя работа — как кусочек семьи. Ты очень хороший полицейский. Это у тебя в крови.

— Простите, но я не могу.

— Ты уходишь и, возможно, многие подумают, что ты просто пытаешься убежать. Некоторые, вероятно, даже станут презирать тебя за это. А некоторые будут рады освободившейся должности.

— Пусть так, о подобных людях все равно не стоит беспокоиться.

Он вздохнул и отхлебнул из кружки кофе.

— С тобой всегда было нелегко ладить, Чарли. Ты слишком занозист. У каждого из нас есть свои недостатки, твои же — все и всегда на виду. Думаю, ты многих заставлял нервничать. А если и существует на свете такая вещь, которую откровенно не терпят полицейские, так это то, когда их нервируют. Это противоречит их натуре.

— Но ведь тебя я не нервирую?

Гринфилд поставил свою кружку на стол. Могу поспорить, что в этот момент он колебался, рассказать мне кое-что или нет? Когда он наконец заговорил, его слова заставили меня почувствовать стыд. И это добавило восхищения в мое отношение к Гринфилду.

— У меня рак, — произнес он спокойно. — Лимфосаркома. Они говорят, что в следующем году мне станет совсем плохо, после чего останется протянуть, может быть, еще только год.

— Мне очень жаль... — собственные слова показались мне слишком малозначимыми: они мгновенно утонули в бесконечности того, с чем Гринфилду предстояло вскоре столкнуться.

Гринфилд поднял руку в останавливающем жесте, и его голос чуть дрогнул:

— Мне бы хотелось располагать большим временем. У меня ведь есть внуки. Мне бы хотелось посмотреть, как они будут расти. Однако я имел возможность наблюдать за тем, как росли мои дети. И мне безумно жаль, что тебя лишили этого наслаждения. Может быть, не следовало говорить подобного, но я надеюсь, что тебе представится еще один шанс. В конце концов, это лучшее, что мы можем получить в этом мире. Ну, а что касается твоего вопроса, то отвечаю: ты меня не нервируешь. Ко мне совсем близко подкралась смерть, Чарли, а это заставляет смотреть на вещи без перспективы. Каждый день я просыпаюсь и благодарю Бога за то, что я все еще жив, и за то, что боль можно вытерпеть. И я иду в тридцатый участок, и занимаю там свое место начальника, и смотрю на людей, которые растрачивают свою жизнь впустую, и завидую, жалея о каждой минуте, которую они так бездарно тратят. Никогда так не поступай, Чарли. Ибо, когда злишься и жалуешься и думаешь, на кого же скинуть вину, самая плохая вещь, которую ты можешь сделать, — это взять все на себя. А другая плохая вещь — это свалить все на кого-то еще. Вот где структурированность и рутина могут помочь. Вот почему я все еще работаю. Иначе я давно разорвал бы всех и вся на кусочки...

Гринфилд допил свой кофе и отодвинул чашку в сторону.

— В конце концов, ты все равно сделаешь так, как сочтешь нужным, и ничего из того, что я сказал, не повлияет на твое мнение. Ты все еще пьешь?

— Я стараюсь бросить, — отвечал я.

Он помахал рукой, чтобы подали счет, а затем записал свой номер телефона на клочке бумаги.

— Мой домашний номер. Если тебе захочется что-то сказать мне, просто позвони.

Он оплатил счет и растворился в солнечном свете. Больше я никогда его не видел.

Какой-то человек, стоявший недалеко от могилы, поднял голову, и я ощутил на себе его пристальный взгляд. Встретившись со мной глазами, Уолтер Коул кивнул в мою сторону, а затем перевел взгляд на священника, читавшего молитву. Откуда-то доносился женский плач, а в темных небесах над нами что-то блеснуло в облаках.

Я примостился рядом с ивой, когда скорбящие стали понемногу расходиться. И наблюдал с грустью и сожалением, как Уолтер уходит вместе с ними, не сказав мне ни слова. А ведь некогда мы были очень близки: некоторое время работали как партнеры, затем стали друзьями, и из всех друзей, которых я растерял, по Уолтеру я скучал больше всего. Он производил впечатление очень развитого, начитанного человека. Ему нравилось читать книги и смотреть фильмы, понятно, не с участием Стивена Сигала или Жана Клода ван Дамма. Коул был самым желанным гостем на моей помолвке. Помню, коробочка с кольцами, которую он держал в руках, никак не хотела открываться... Я много играл с его детьми. Мы со Сьюзен часто обедали с Коулами, нередко все вместе ходили в театр и гуляли. И я мог сидеть с Уолтером час за часом в каком-нибудь маленьком кафе или баре и именно тогда ощущать, что живу полной жизнью.

Мне вспомнился один случай в Бруклине, когда мы выслеживали художника-декоратора, который, по нашим предположениям, убил свою жену и, вероятно, куда-то спрятал ее тело. У нас было достаточно плохое соседство — как раз северо-восток Атлантик-авеню. Уолтер знал: очень многие полицейские следят за предполагаемым убийцей, но парень, похоже, и не подозревал, что за ним наблюдали.

Каждое утро художник наполнял свою сумку баночками с красками и отправлялся на работу, а мы следовали за ним. Затем из засады мы наблюдали за тем, как он сначала красил свой дом, а днем или двумя днями позже занялся парадным крыльцом. Его-то он как раз и закончил красить, когда, собрав пустые банки, направился домой.

У нас ушло несколько дней на то, чтобы понять, чем же он на самом деле занимался. Именно Уолтер взял однажды отвертку и поддел крышку одной из пустых банок. Ему пришлось сделать несколько попыток, потому что крышка присохла к краске. Тот факт, что краска засохла по краям крышки, и насторожил нас...

Внутри банки оказалась рука. Женская рука. На одном из пальцев все еще блестело обручальное кольцо. Отрубленный конец прилип ко дну банки, так что рука как бы вырастала прямо из основания. Двумя часами позже мы постучались в дверь дома художника и обнаружили там множество баночек, пирамида из которых возвышалась в углу спальни до самого потолка; в каждой из банок находился какой-то кусочек его жены. Ее голову мы нашли в трехлитровой банке с белой краской.

В тот вечер Уолтер повез свою жену поужинать в кафе, а потом они провели всю ночь вместе. Однако он не занимался с ней любовью — просто находился рядом. Сам же я даже не мог вспомнить, чем занимался в ту ночь. Вот в чем состояла разница между нами. Теперь-то я точно это знал.

С того времени много воды утекло. Я все же отыскал убийцу моей семьи и превратился в путешествующего налегке мужчину. Уолтер знал это. Он понимал: еще недавно я был способен растерзать любого, кто встал бы на моем пути. В каком-то смысле это был тест — тест на то, смогу ли я догадаться, что он все про меня знает.

И я смог.

Я перебросился несколькими фразами с ним вблизи ворот кладбища; звук ревущих на шоссе машин часто прерывал наш разговор. Уолтер одновременно общался с капитаном Эмерсоном из 83-го округа. Расследование убийства Джонни Пятницы представлялось им теперь бесперспективным делом. И я даже не мыслил, что они когда-нибудь найдут убийцу. Я знал это точно, потому что сам и был этим убийцей. Я убил Джонни в порыве бешеной ярости спустя несколько месяцев после гибели моих жены и дочери. В конце концов, меня не слишком волновало, имел к этому отношение Джонни Пятница или нет. Мне просто хотелось убить его — за то, что он сделал с сотнями, с тысячами таких, как Дженнифер. Я очень сожалел ныне о том способе, которым лишил его жизни, как сожалел и о многом другом, но мои сожаления не вернули бы его обратно. С того времени обо мне гуляла плохая молва, но ничего конкретного не было доказано. И все-таки Эмерсон не мог не слышать всего этого.

— Паркер, — кивнул он, — не думал, что когда-нибудь еще увижу тебя здесь.

— Капитан Эмерсон, — отвечал я. — Как обстоят дела в нашем отделе? Наверное, вы постоянно заняты?

— Всегда находится время для чего-то еще, — сказал он, но не улыбнулся. Эмерсон поднял руку, чтобы попрощаться с Уолтером и пошел по направлению к воротам, его спина казалась неестественно прямой.

Уолтер взглянул на свои ноги, сунул руки в карманы, а потом поднял глаза на меня. Увольнение со службы, скорее всего, не слишком-то пошло ему на пользу. Он выглядел смущенным и бледным, на его лице виднелись темные следы порезов от утреннего бритья. Можно было догадаться, что силы в нем были уже не те, а случаи вроде убийства Джонни Пятницы еще лишь усугубляли сложившееся положение.

— Как сказал этот парень, — пробормотал наконец Уолтер, — я не думал, что мы еще увидим тебя здесь.

— Я хотел отдать дань памяти Гринфилду. Он был очень хорошим человеком. Как Ли?

— С ней все хорошо.

— А дети?

— С ними тоже все в порядке. А ты где сейчас? — поинтересовался он, хотя в его тоне сквозила некоторая неловкость.

— Я вернулся в Мэн. Там спокойно. Мне даже не пришлось никого убить за последние недели.

Глаза Уолтера оставались холодными.

— Лучше будет, если ты там и останешься. Тебе же не терпится пристрелить белку, охотник. Ну, ладно, мне пора идти.

— Конечно. Спасибо, что уделил мне время.

Он не ответил. Глядя ему вслед, я чувствовал глубокую смиренную печаль и думал: «Они были правы. Мне не следовало возвращаться».

Я доехал подземкой до Куинсборо-плац, где пересел на поезд до Манхэттена. Расположился я напротив человека, читавшего какую-то книгу; звуки метро и его специфический запах пробудили во мне воспоминания о том, что случилось семью месяцами раньше, в начале мая, как раз тогда, когда начала понемногу нарастать летняя жара... К тому времени они были мертвы уже пять месяцев.

Это произошло со мной поздно ночью, во вторник. Я возвращался подземкой из кафе на углу 81-й улицы и Амстердам-авеню в свою квартиру на восточной окраине. Должно быть, я перебрал лишнего, потому что, когда проснулся, обнаружил, что вагон пуст, а свет в соседнем вагоне то включался, то выключался, отчего тот становился то желтым, то опять черным.

В соседнем вагоне, опустив голову и глядя на свои руки, сидела женщина; ее распущенные волосы полностью прикрывали лицо. На ней были темные брюки и красная блузка. Она раскинула руки в стороны, а кисти держала странно приподнятыми — так, словно читала газету. Только ее руки были пустыми.

Ступни женщины были босы, а на полу под ними натекла кровь. Я встал и двинулся по проходу своего вагона до двери между вагонами. Я абсолютно не имел понятия о том, где мы в данный момент находились. Открыл дверь и почувствовал жар из туннеля; вкус смога еще оставался у меня во рту, когда я ступил в темноту следующего вагона. Лампы снова начали мигать, но женщина исчезла, а на полу, на том месте, где она сидела, не осталось следов крови — тех самых следов, которые я видел там несколько минут назад. В вагоне сидело еще три человека: чернокожая пожилая женщина, державшая в руках сразу несколько пластиковых пакетов, опрятно одетый мужчина с кейсом и какой-то беспробудно спящий пьяница. Я уже хотел переключить внимание на чернокожую женщину, как вдруг снова увидел темную фигуру в красной блузке: та же самая женщина сидела в той же позе — руки раскинуты, а кисти приподняты; все почти так же, как в первый раз, когда я увидел ее, только сидела она почему-то дальше прежнего места.

Тут я заметил, что и мигающий свет тоже вроде бы передвинулся вместе с ней, и ее фигура снова время от времени освещалась. Пожилая афроамериканка взглянула на меня и улыбнулась, и тип с кейсом тоже уставился на меня, как только я вошел в соседний вагон, оказавшийся последним перед кабиной машиниста; пьяный тоже внезапно пробудился, вскочил со своего места, и его ясные глаза напряженно следили за мной. Я продвигался по проходу все дальше и дальше... Что-то в этой женщине мне показалось знакомым: то ли особенная манера, в которой она себя преподносила, то ли стиль ее прически. Она не двигалась, не смотрела на меня, но меня внезапно пронзило какое-то странное ощущение. Свет вдруг померк, и больше не зажигался. Я почувствовал запах крови в воздухе. Сделал шаг, затем еще один — пока моя нога не наступила на что-то мокрое. И тут я понял, кто она такая.

— Сьюзен? — прошептал я. Но темнота осталась безмолвной, это безмолвие нарушалось только шумом ветра и стуком колес поезда. Наконец свет еще раз осветил женщину, и я понял, что на ней не было никакой красной блузки. На ней вообще ничего не было надето. На ней была только кровь: толстый слой темной крови. При ярком свете я ясно увидел, что с нее содрали всю кожу. Она неожиданно подняла голову, и обнаружилось пятно глубокого красного цвета на месте лица — глазницы женщины были пусты...

Тормоза взвизгнули. Очевидно, поезд приближался к станции. Свет опять исчез. Черная пустота царила в вагоне до тех пор, пока мы не въехали на Хоустон-стрит. В воздухе по-прежнему витали запах крови и легкий аромат парфюма. Женщина исчезла.

Тогда это случилось со мной впервые.

* * *

Официантка принесла нам меню десертов. Я улыбнулся ей. Она улыбнулась мне в ответ, что случалось со мной очень редко.

— У нее толстая задница, — вслух заметил Эйнджел, когда официантка отошла от нашего столика. Он был одет в традиционные джинсы и рубашку поверх черной майки. Его кроссовки когда-то были белыми. Черный кожаный жакет висел на спинке стула.

— Я не смотрел на ее задницу, — отвечал я. — У нее очень милое лицо.

— Настолько милое, что она вполне сошла бы для съемок рекламного ролика на телевидении, — предположил Луис. — Народ будет смотреть на нее и думать: а может, это действительно неплохой продукт?..

Как всегда, Луис выглядел противоположностью своему любовнику — в черном костюме от Армани и белоснежной сорочке с расстегнутым воротничком. Эта белая сорочка ярко контрастировала и с костюмом, и со смуглым лицом.

Мы сидели в ресторане на углу 74-й и 73-й улиц. До сего дня я не видел этих двоих почти два месяца, а ведь Эйнджел, бывший вор, и его сладкоголосый бойфренд были ныне моими ближайшими друзьями. Именно они поддержали меня, когда погибли Дженнифер и Сьюзен, и они находились рядом со мной в те последние ужасные дни в Луизиане, когда мы вплотную подобрались к Страннику. Луис, в сущности, был страшным человеком — хладнокровным убийцей, который теперь наслаждался прелестями однополой любви.

— Эйнджи, а ведь точно, — обронил я, — единственные места, которые ты можешь посещать, — это дома с большими окнами и большим числом дверей.

— Да, Эйнджел, — поддержал меня Луис с каменным выражением лица. — Может быть, тебе следует специализироваться на соборах или храмах?

— К сожалению, я не могу себе этого позволить, — спокойно отвечал Эйнджел, внимательно посмотрев на него.

— Забавно, Луис, — продолжал Эйнджел. — Она все еще в метро. Если, конечно, ты понимаешь, кого я имею в виду.

— Что это значит конкретно для тебя? — спросил я. — У тебя нет совершенно никакого права рассуждать об этом и выдавать комментарии по поводу разнополого секса. Ты же гей и не занимаешься сексом с девушками.

— Это просто предрассудки.

— Это не предрассудки, Эйнджел, когда кто-то указывает тебе на то, что ты гей, а простая констатация факта. Предрассудком является искушение широкой общественности.

— Да, но это ведь не отменяет того факта, что, когда ты ищешь компанию, именно мы составляем ее тебе, — не сдавался он.

Я уставился на него и приподнял бровь:

— Думаю, все это очень странно.

Он улыбнулся:

— А знаешь, тебе следует заглянуть в Интернет. Я слышал, что веб-сайт «Женщина за стойкой бара» стоит посетить.

— Прости, я не совсем понимаю, — ответил я.

Его улыбка стала настолько широкой, что можно было бы легко засунуть целый тост ему в рот.

— Там очень многие женщины ищут такого мужчину, как ты.

— А что это на самом деле за сайт? — поинтересовался я.

Зная, что они попросту искушают меня, я, все же почувствовал нечто большее в словах Луиса и Эйнджела. Они, казалось, говорили: «Ты же совершенно один! У тебя совсем немного близких людей, на которых ты можешь положиться, а мы не в состоянии тебе помочь, когда ты будешь, скажем, в Нью-Йорк Сити. И, даже если ты в себе уверен и ко всему готов, случается, надо иметь рядом кого-то, на кого можно опереться. Тебе стоит попытаться найти опору, иначе ты можешь упасть. И будешь пребывать в свободном падении до тех пор, пока не наступит полная и вечная темнота».

Эйнджел пожал плечами:

— Ну, знаешь, это просто еще один из серверов Интернета. В некоторых местах встречается гораздо больше одиноких женщин, чем в каких-то других: Сан-Франциско, Нью-Йорк, государственные тюрьмы.

— Ты что, хочешь сказать, что подобные серверы существуют для женщин и в тюрьме?

Он широко развел руками:

— Конечно. Знаешь, они ведь тоже хотят любви... Просто рассматриваешь различные фотографии и выбираешь подходящего человека.

— Но они же в тюрьме, Эйнджел, — напомнил я ему. — Я же не могу так просто пригласить кого-то из них на ужин в ресторан или в театр, это же будет преступлением с моей стороны. Плюс ко всему, возможно, именно я и посадил ее за решетку. Я не собираюсь назначать свидание преступнице, встречаться с теми, кто сидит в тюрьме. Это же противоестественно!

Эйнджел поднял бокал в очередном тосте, после чего они с Луисом обменялись взглядами. И я позавидовал интимному характеру их отношений.

— В любом случае зачем все это нужно? — спросил я как ни в чем не бывало.

— Сайт ни о чем таком не говорит, — отвечал Эйнджел. — Он всего лишь содержит информацию о том, каков возраст женщины, что именно она ищет в мужчине. Затем ты можешь посмотреть на ее фотографию. На некоторых из них даже нет номеров, — добавил он. — Иногда прямо говорится о том, хотят они или не хотят интимных отношений. Хотя ответ вполне очевиден. Я имею в виду фактор их пребывания в тюрьме. Подобные отношения, вероятно, помещаются на самом верху их шкалы приоритетов.

— В конце концов, разве имеет значение, по какому поводу они там находятся? — вступил в беседу Луис, и я заметил, что его глаза увлажнились. — Дамы совершают преступления. Затем отбывают свои сроки, так что долг обществу они платят сполна. Не волнуйся, ничего страшного они тебе не сделают.

— Да, — продолжал Эйнджел, — ты просто произносишь тут какие-то прописные истины. Полагаю, она была воровкой. Ты будешь встречаться с воровкой?

— Она же и меня обкрадет!

— Тебя?

— Ей невозможно доверять.

— Это звучит ужасно.

— Прости, может быть, тебе следует начать излагать все с начала.

Эйнджел покачал головой с явной грустью на лице, но потом вдруг просиял:

— А как насчет пустякового дела? Может быть бутылка, разбитая на кухне об чью-то башку? Ничего серьезного.

— Убийство на кухне! И это для тебя означает «ничего серьезного»? На какой планете ты живешь, Эйнджел? Ты словно откуда-то не отсюда.

— Ну, что ж, тогда она убийца.

— Многое зависит еще от того, кого она убила.

— Скажем, своего старика.

— Зачем?

— Откуда же я знаю! Ты что же, думаешь, я стоял рядом с фонарем?.. Так ты будешь с ней встречаться или нет?

— Нет.

— Черт, Берд, если ты будешь так заморачиваться, то никогда в жизни никого не встретишь.

Официантка вернулась:

— Джентльмены, вы будете заказывать десерт?

Все мы отрицательно покачали головами, а Эйнджел добавил:

— Я и так достаточно сладок.

— И достаточно нескромен, — заметила официантка. И еще раз мне улыбнулась.

— Три кофе, — сделал я заказ. И улыбнулся ей в ответ.

* * *

После обеда мы пошли прогуляться в Центральный парк. Остановились отдохнуть рядом со статуей Алисы на грибе. На воде вообще не было видно детишек в лодках, хотя две или три пары сидели, обнявшись, на берегу. Эйнджел уселся прямо на гриб, и Алиса теперь как бы смотрела на него.

— Сколько тебе лет? — поинтересовался я.

— Достаточно, чтобы дать правильную оценку всему, — отвечал он. — Так как у тебя дела?

— У меня все неплохо. Просто есть плохие дни, а есть хорошие.

— И как ты их различаешь?

— По хорошим дням не идет дождь.

— Как дела с домом? Продвигаются?

Он знал, что я завершаю реставрационные работы в доме своего дедушки в Скарборо: уже въехал, хотя кое-какие вещи все-таки еще необходимо сделать.

— Мои работы почти закончены. Осталось только починить крышу.

Эйнджел какое-то время молчал.

— Мы всего лишь пытались выковать обратную цепь для тебя, пока сидели в ресторане, — сказал он наконец. — Сейчас у тебя, возможно, не самое лучшее время. Скоро будет первая годовщина, не так ли?

— Да, двенадцатого декабря.

— С тобой все будет в порядке?

— Я просто посещу могилу, помолюсь. Не знаю пока, насколько трудно это будет.

На самом деле я боялся дня годовщины, как огня. По каким-то причинам мне представлялось очень важным, чтобы ремонт дома к этому дню уже был закончен и чтобы я смог полноценно там разместиться. Необходима стабильность, эти связи с прошлым — оно у меня ассоциировалось со счастьем. У меня было такое место, которое я мог называть отчим домом и в котором собирался попытаться заново выстроить свою жизнь.

— Дай нам знать, и мы приедем.

— Спасибо, я ценю вашу заботу. Эйнджел кивнул:

— А до этого времени тебе надо позаботиться о себе. Понимаешь, что я имею в виду? Ты слишком много времени проводишь в одиночестве, так можно сойти с ума. Ты что-нибудь слышал о Рейчел?

— Нет.

Рейчел Вулф и я когда-то были любовниками. Она уехала в Луизиану, чтобы помочь в поисках Странника. У нее была хорошая базовая подготовка по психологии. И еще любовь ко мне, которую я не оценил и к которой тогда не был готов. В то лето она получила и физическую, и эмоциональную травму. Мы не разговаривали со времени, когда Рейчел лежала в больнице. Но я знал, что сейчас она в Бостоне. Однажды я даже видел, как она пересекала университетский городок, и ее рыжие волосы освещал ранний утренний свет; но я не мог позволить себе вторгаться в ее одиночество иболь.

Эйнджел приосанился и сменил тему разговора:

— Встретил кого-нибудь из знакомых на похоронах?

— Эмерсона.

— О, это, наверное, было весело?

— Всегда очень приятно встретить Эмерсона. Он в этот раз стал меня убеждать, что наручники полезны. Уолтер Коул тоже там присутствовал.

— И он нашел, о чем с тобой поговорить?

— Ничего хорошего не сказал.

— Коул всегда слыл праведником, а это самое худшее, что можно сказать о мужчине.

Я взглянул на часы:

— Мне пора идти. Скоро мой самолет.

Луис развернулся к нам спиной, его мускулы вырисовывались даже сквозь ткань костюма.

— Эйнджел, — бросил он через плечо. — Если спустя мгновение обнаружу тебя еще на грибе, то задам тебе трепку. Алиса из-за тебя смотрится какой-то больной.

— Если бы Алиса увидела тебя приближающимся к ней, она бы подумала, что ты хочешь на нее напасть. Ты, Луис, совсем не похож на Белого Кролика.

Я наблюдал за тем, как Эйнджел спускался с гриба. Оказавшись на земле, он глянул на свои руки, вымазанные в грязи и потянулся ими к безупречному костюму Луиса.

— Эйнджел, только попробуй дотронуться до меня!..

Идя следом за этой парой, я одновременно впитывал в себя тишину парка и спокойствие пруда. Вместе с тем у меня возникло смутное чувство, происхождение которого я не мог определить, и это чувство нарастало: словно, пока я был в Нью-Йорке, где-то еще происходили какие-то события, которые повлияли на меня.

А в воде пруда отразилось небо с темными облаками: птицы летели через мелководье, как будто стремились утопиться. В тусклом зеркале воды отражался весь мир; голые деревья раскинули свои ветви, казалось, тонущие в глубинах пруда, как пальцы, постоянно погружающиеся глубже и глубже в неясное прошлое.

Глава 3

Для меня первым признаком прихода зимы всегда была смена цвета березовых стволов. Обычно белые или серые, с приближением холодов они становились желто-зелеными, затем красноватыми, жгуче-золотыми — наступало безумное буйство красок. Я глядел на березы и понимал, что зима совсем близко.

В ноябре пришли первые настоящие морозы, и дороги стали предательски скользкими. В это время стебли трав бывают покрыты, словно лезвия ножей, множеством кристаллов; из-за этого следы ног проходящего человека отпечатываются и сохраняются, подобно следам призраков — потерянных душ. Наверху, на голых ветвях, сидят древесные воробьи. Кедровые ветви раскачиваются из стороны в сторону. А ночью прилетает ястреб, чтобы охотиться в темноте. В Портленде собираются утки и гаги.

Даже в самую холодную погоду поля, луга и леса всегда оставались живыми. Крошечные, невидимые букашки ползали, охотились, жили, умирали, некоторые из них впадали в зимнюю спячку. Древесные лягушки засыпали, замерзнув под грудами листьев. А выдры и саламандры, запасшиеся толстым слоем жира, скрывались на зиму в ледяных водах.

Бывают снежные блохи и пауки и черные бабочки, которые летают над снегом, как кусочки сажи от сгоревшей бумаги. Зимой белоногие мыши и карликовые землеройки тоже суетятся то тут, то там.

В зимнее время к четырем часам уже становится темно, и все живое вынуждено подчиняться новым ограничениям, установленным природой. Люди возвращаются к образу жизни, который был знаком ранним поселенцам: те путешествовали вдоль великой реки, по ее долинам, в поисках строевого леса и плодородных земель под фермы. Теперь люди гораздо меньше перемещаются, предпочитая оставаться в своих домах. Они стараются справиться со своими дневными делами до наступления темноты. Заботятся об урожае, о здоровье животных, детей и стариков. Когда же люди все-таки покидают свои дома, то тепло закутываются и низко опускают головы — чтобы ветер не мог запорошить им глаза песком.

В самые холодные ночи ветви деревьев хрустят в темноте, а небо освещается пролетающими мимо Эйнджелами. И все страхи, опасения и тревоги исчезают.

В январе наступит первая обманчивая оттепель, следующая — в феврале, а потом еще одна — в марте, но деревья останутся голыми. На земле возникнет слякоть. Но еще будут морозы. Некоторые места станут непроходимыми днем и опасными ночью.

И снова люди будут скрываться в своих теплых домах и ждать, когда же, наконец, в апреле треснет лед.

На старом пляже, на юге Портленда, увеселительные парки пусты и молчаливы. Большая часть мотелей закрыта. Колеса машин издают глубокий глухой стук. Зимой так было всегда, насколько я помню еще с моих мальчишеских времен...

Когда стволы берез начинают понемногу зеленеть, а краски — играть, Соул Мэнн принимается паковать свои вещи, готовясь переезжать во Флориду.

— Зима для тех, кто ищет препятствий, — говорит он, укладывая одежду.

Носильщик унесет его жакеты и костюмы-двойки в чемодане, выкрашенном под цвет коры дуба.

Соул был маленьким щеголеватым мужчиной с неизменно иссиня-черными волосами, сколько я его помню, и маленьким брюшком, которое лишь немного натягивало петли на рубашке. Черты его лица казались столь безжалостно неказистыми и незапоминающимися, будто они специально были созданы такими. Зато манеры Соула производили впечатление открытости и дружелюбия, и он никогда не проявлял жадности. Обычно он работал один, хотя, если от него требовали слишком многого, Соул мог нанять художника, которому поручал рисовать голубей. Иногда, когда дела шли не очень хорошо, он все равно искал и находил себе какую-нибудь интересную работу.

Соул никогда не был женат.

— Женатый мужчина — это лишь метка для своей жены, — говаривал Соул. — Никогда не женись, за исключением того случая, если она богаче тебя, молчаливее тебя и симпатичнее тебя. Что-нибудь менее убедительное, чем это, — и ты окажешься у нее под каблуком.

Он, конечно же, был неправ. Я женился в свое время на женщине, которая гуляла вместе со мной в парках, любила меня и подарила мне прекрасного ребенка и которую я никогда так и не узнал до конца. Соул Мэнн не имел в жизни таких радостей: он всегда слишком беспокоился о том, чтобы не попасть к кому-то под каблук. Жизнь подшутила над ним, а он даже не заметил этого.

Пока Соул упаковывал свои вещи в черный чемодан из искусственной кожи, под рукой у него, в непосредственной близости, находился набор принадлежностей для работы художника. Там же лежал бумажник, в котором помещалась всего одна двадцатидолларовая купюра, а при ближайшем рассмотрении можно было также обнаружить сложенную пополам телеграмму из Мэна. Истинный художник, он «находит» бумажник и начинает спрашивать всех: что же с ним делать? Затем принимает решение хранить в нем свои сбережения до тех пор, пока не найдется его настоящий владелец, который должен заплатить за находку, ну, скажем, около ста долларов. И вот в итоге истинный художник получает около восьмидесяти долларов. Минус стоимость нового бумажника и минус копия телеграммы из Мэна.

В распоряжении Соула имелись еще и фальшивые «золотые» кольца с поддельными бриллиантами; все — стекло, металл и огранка — такое дешевое, что уходила неделя на то, чтобы оттереть зеленое пятно с пальца после снятия кольца. Знавал Соул и более изысканные уловки: бумаги с множеством официальных подписей, по которым предъявитель мог получить солнце, звезды и луну; лотереи, которые гарантировали победителю конкретный нулевой процент от ничего; чеки на двадцать и десять долларов, которые «прогорали» спустя несколько дней.

В летние месяцы Соул Мэнн обычно таскался по пляжам Мэна в поисках голубей. Он обязательно приезжал на Оршардский пляж, снимал себе самую дешевую комнатку, которую только можно себе представить, и работал на пляже около недели, максимум — около двух: пока его лицо окончательно не примелькается. Затем он направлялся куда-нибудь еще и занимался тем же самым, постоянно перемещаясь, и нигде не задерживаясь слишком долго. А потом, когда его резервы иссякали и толпы народа уже не обращали на него внимания, проходя мимо, Соул Мэнн начинал потихонечку вновь паковать свои вещи, чтобы опять переехать во Флориду и искать там зимних туристов.

Моему дедушке он не нравился. Или, по крайней мере, дедушка не доверял ему. А доверие и любовь в глазах моего деда были неразделимы.

— Если Соул попросит тебя одолжить ему доллар, никогда не делай этого, — предупреждал он меня снова и снова. — В лучшем случае ты когда-нибудь получишь обратно десять центов. Если вообще что-то получишь.

Соул никогда ни о чем меня не просил. Впервые я повстречался с ним во время его летнего рабочего сезона в пассаже на Старом Оршарде: Соул брал деньги у детишек в обмен на мягкие игрушки. Он рассказал мне об основах своей деятельности: баскетбольный бросок с деформированным мячом и слишком маленьким кольцом, дротики с очень старыми мишенями — и так далее. Я наблюдал, как Соул ежедневно «работал» с сотнями людей, и постепенно учился у него различным способам зарабатывания на жизнь. Он раскручивал стариков и прочих жадных, отчаявшихся людей, которые были настолько неуверенны в самих себе, что могли поверить любому проходимцу, когда тот делал им какое-либо соблазнительное предложение. Иногда Соул пытался обращаться даже к немым людям, но тех не так-то просто было провести, и к тому же у них всегда было недостаточно денег.

Лучше всего у него получалось с теми клиентами, которые мнили себя очень остроумными. С теми, у кого была хорошая работа в городах средней величины, кто верили, что никогда не попадутся на удочку мошенника. Для Соула они являлись лучшими мишенями. Он умер в 1994 году в доме для престарелых во Флориде как раз среди подобных людей, которых он легко мог провести; вероятно, этим он и занимался до тех пор, пока не испустил дух, пока Бог не прибрал его.

В кратком изложении то, чему смог научить меня Соул Мэнн, составило следующий свод правил: никогда не давай молокососам передышки: они просто убегут; никогда ни о чем не жалей: жалость — мать милосердия, а милосердие только забирает у нас деньги, мошенник же никогда не должен отдавать собственных денег; никогда не заставляй людей делать что-то насильно, лучше всего, если они приходят ко всему добровольно: положи приманку, подожди — они всегда сами найдут тебя.

Снега в этом году пришли в Гринвилл и Темную Лощину очень рано. Падали первые снежинки, люди смотрели в небеса и торопились кто куда; в их движениях появилась некая новая быстрота, которой не было у них раньше — они уже чувствовали холод в своих костях.

Вот зажгутся огни, и дети наденут ярко-красные шарфы и варежки всех цветов радуги. Их будут предупреждать о том, чтобы они не задерживались подолгу на улице и возвращались домой до темноты, а в детских садах им станут рассказывать истории о маленьких детях, сбившихся с пути и впоследствии найденных замерзшими, мертвыми.

В это время в лесах, среди кленов, берез и дубов, между нарядными белыми соснами, что-то неостановимо двигалось. Оно надвигалось медленно, точно выбирая дорогу. Оно знало эти леса, знало уже с очень-очень давних пор. Каждый след отмечался с потрясающей точностью, даже каждое упавшее дерево бралось на заметку, каждая древняя каменная кладка.

В зимнем мраке оно неуклонно двигалось к своей цели. Что-то, некогда потерянное, теперь было снова найдено. Что-то, казавшееся непознанным, теперь вновь открывалось, будто вуаль была снята руками Бога. Оно прошло через развалины старого фермерского дома, крыша которого давно разрушилась, а стены сделались постоянным пристанищем мышей. Оно достигло вершины холма и стало двигаться к его подножию; луна ярко освещала холм, а деревья тихонько перешептывались в кромешной тьме.

По мере своего продвижения оно поглощало звезды.

Глава 4

Три месяца прошло с того времени, как я вернулся в Скарборо. Вслед за смертью человека, который забрал жизни у моих жены и дочери, я возвратился в дом, где провел юность после безвременной кончины отца, в дом, оставленный мне по завещанию дедушкой. В Восточной Деревне, где я жил некоторое время после смерти жены и ребенка, пожилая женщина, присматривавшая за моей квартирой, встретила меня с улыбкой и сразу стала мысленно подсчитывать потенциальное увеличение оплаты жилья, которое она могла бы возложить на следующего арендатора. Это была семидесятидвухлетняя итальянка с легкой примесью местной американской крови, которая потеряла своего мужа в Корее. Обычно она выглядела настолько дружелюбной, насколько бывают дружелюбными голодные крысы. Мой приятель Эйнджел предполагал, что ее муж, возможно, добровольно сдался в плен врагам, только бы не возвращаться домой.

Дом в Скарборо был местом, где родилась моя мать и где до поры до времени еще оставался жить переживший моего отца дедушка, вдовец с собакой и со множеством воспоминаний... Скарборо переменился с того времени, как мы переехали туда в конце семидесятых. Экономическое процветание означало его скорое присоединение к Портленду. Хотя некоторые старожилы не собирались уступать свои земли, что передавались в некоторых семьях по наследству из поколения в поколение; все большее и большее число людей покидало эти места. Но Скарборо был все еще общиной, где ты знал своего почтальона и его семью, а он, в свою очередь, знал не меньше о тебе.

Из дома дедушки на Весенней улице я мог ездить на север, ближе к Портленду, или на юг, к пляжу «Сказочному», Западному пляжу или городскому пляжу самого Скарборо.

Проутс Нэк представляет собой маленький островок земли, который расположен в заливе Сакко, примерно тридцатью милями южнее самого Портленда. Островок — то самое место, где снимал дом художник Уинслоу Хомер приблизительно в конце девятнадцатого века. Его семья выкупила практически всю эту землю, и художник занялся собственными проектами. С 1926 года там существовал яхт-клуб для увлеченных парусным спортом и частный пляжный клуб с лимитированным членством — для тех, кто жили на островке или снимали летние домики. Пляж Скарборо остается и доныне публичным и бесплатным; есть свободный доступ и на пляж «Сказочный». Именно там, неподалеку от пляжа «Сказочный», Честера Нэша, Поли Блока и еще шестерых человек настигла внезапная гибель.

В старом дедовском доме прошлое витало в воздухе, словно пыль, ожидавшая, что ее вот-вот сотрут острым лезвием памяти. Все здесь было проникнуто светлыми воспоминаниями о счастливой юности. Тут жили призраки моих жены и ребенка, которые преследовали меня столь долго. Может быть, только теперь они обрели некое подобие мира и покоя, которым нет еще места в моей собственной душе... Тени отца и моей матери, что увезла меня в свое время из города в надежде найти покой для нас двоих... Тень Рейчел, которая теперь казалась потерянной для меня... Тень моего дедушки. Он учил меня обязательности, гуманности и важности приобретения врагов, чем настоящий мужчина может только гордиться.

Я переехал домой с улицы Конгресса, так как большая часть работ в доме дедушки была уже завершена. По ночам ветер дул так сильно, что пластик на крыше трепетал, словно крылья. Последним делом, которое требовалось завершить, оставалась укладка черепицы; именно поэтому я и сидел на своем крыльце с чашкой кофе и «Нью-Йорк таймс» — после переезда, в девять утра следующего дня, с нетерпением ожидая Роджера Симмса. Роджеру было под пятьдесят; он отличался необыкновенно прямой спиной, особой поджаростью, и лицо у него всегда выглядело загорелым. Роджер умел делать почти все, а с молотком работал просто виртуозно.

Симмс приехал вовремя. Его старенький «нисан» серебристо-голубого цвета красиво отливал перламутром на солнце, но воздух отравлял, как никотин отравляет легкие курильщика. Он выбрался из машины уже во вполне рабочем виде: перепачканные краской джинсы, майка и старый свитер, в некоторых местах явно нуждавшийся в заплатах; пара изношенных черных перчаток небрежно свисала из заднего кармана джинсов, а черная кепка была надвинута по самые уши. Из-под кепки свисали пряди черных волос, напоминавшие ноги краба. В зубах Симмс крепко сжимал сигарету.

Я предложил ему чашку кофе, и он не отказался, принял чашку из моих рук, одновременно критически изучая крышу, будто видел ее впервые. Он посещал меня здесь уже раза три — проверял каркас и то, как крыша держалась, измерял углы и выполнял прочие подготовительные работы; я вовсе не думал, что эта крыша может преподнести ему какие-то сюрпризы. Роджер поблагодарил меня за кофе. «Спасибо» — вот первое слово, которое он произнес с того момента, как приехал; Роджер был отличным мастером и никогда не тратил времени на пустую болтовню, считая ее бесцельным разбазариванием жизненных сил.

Мы уже разложили рейки и планки, готовясь начать работу. Затем, убедившись, что дождя не предвидится, приступили к делу. Было в укладке черепицы нечто такое — какая-то особенная ритмичность, при всей рутинности работы, — что напоминало упражнения в ходе медитации. Методично продвигаясь по поверхности крыши, я обретал подобие покоя, и утро пролетело мгновенно. Я решил не делиться своими медитативными наблюдениями с Роджером.

Мы проработали поочередно в общей сложности около четырех часов; каждый из нас отдыхал тогда, когда ему это казалось необходимым. По прошествии какого-то времени я подошел к Роджеру и сообщил ему о том, что собираюсь прикупить нам немного еды. Он произнес в ответ что-то невнятное, и я расценил это как согласие. Поэтому сел в свой «мустанг» и направился в Южный Портленд.

Как и всегда, на основной дороге Мэна было полно машин, да и люди сновали туда-сюда. Кто-то из них собирался в кино, кто-то — в театры и кафе. Я объехал аэропорт по улице Джонсона и в итоге подал на улицу Конгресса. Припарковался между «пинто» и «фиатом», после чего направился в торговый зал, накупил еды и бросил пакеты на заднее сиденье машины.

В бывшей съемной квартире на улице Конгресса все еще оставались кое-какие мои пожитки, и я подумал, что могу захватить их с собой, раз уж нахожусь поблизости. Я открыл дверь и вошел в старый холл с древним радио и какими-то туристическими брошюрами на столике. Марк, такой же старый портье, приветливо улыбнулся мне и снова вернулся к своим подсчетам...

Возвратившись с вещами на стоянку, я обнаружил, что кто-то преградил мне путь: огромный черный «кадиллак», вероятно, сорокалетнего возраста, антикварный вариант, припарковался позади моего «мустанга»: меня заперли. У «кадиллака» были белоснежные шины. На переднем бампере машины переливался понтон. Карта Мэна лежала на заднем сиденье, а номера на машине были массачусетские. Но это почти ничего не говорило мне о владельце «кадиллака».

Я забросил вещи в салон «мустанга» и направился обратно к дому. Марк и понятия не имел о том, кто владелец этой машины. Он предложил самим отогнать ее, но я вначале решил все-таки поискать владельца. Спросил о нем в пиццерии, которая располагалась на другом конце улицы, но и там никто ничего не знал о «кадиллаке». Я прошелся по всем окрестным барам, там тоже мне не смогли помочь.

Вернувшись к «мустангу», я застал рядом с моей машиной незнакомого человека.

— Хорошая машина, — произнес незнакомец. Голос его показался мне необычайно высоким, почти девичьим, а интонации выражали искреннее восхищение.

Мужчина опирался рукой на стену парковочного киоска. Невысокого роста и достаточно плотный, он был одет в дождевик, застегнутый спереди на все пуговицы, из-под которого виднелись коричневые брюки и пара ботинок им в тон.

Лицо незнакомца наводило на мысль о фильмах ужасов. Практически лысая голова с круглой макушкой, затянутой жиром, расширялась книзу настолько, что незаметно переходила сразу в плечи. Шеи же, или того, что можно назвать шеей, не было вовсе. По лицу разлилась мертвенная бледность; на нем ярким пятном алели губы, растянутые в непрерывной ухмылке. Его глаза были водянисто-серыми, почти бесцветными. Ко всему прочему, от незнакомца исходила странная смесь запахов, заставившая меня задержать дыхание и сделать шаг назад: запах земли и крови, вонь гниющего мяса и аура животного страха, который так и витал в воздухе.

— Хорошая машина, — повторил он. И толстая белая рука выскользнула из кармана дождевика. Незнакомец оценивающе погладил крышу «мустанга», и мне показалось, что краска вот-вот начнет таять под его пальцами. По каким-то непонятным причинам возникало сильнейшее желание оттолкнуть его от моей машины, но меня остановил суровый голос инстинкта, который говорил мне: «Не трогай его!»

Впрочем, было в нем и еще кое-что более значимое. Незнакомец вызывал острое ощущение, как-то связанное с летальным исходом, с желанием причинять боль и мучения, возможно, по сексуальным мотивам. Эта адская смесь эмоций словно сочилась из его пор и текла по коже, едва ли не вызывая галлюцинации. Казалось, прикоснись я к нему — и мои руки погрязнут в чужой плоти: его кожа засосет мои пальцы.

А потом он убьет меня... Потому что именно этим он и занимался. Я был в этом уверен.

— Ваша машина? — спросил он. Его глаза излучали холод, и кончик розового языка мелькнул у него между губ, как у змеи, осязающей воздух.

— Да, это моя машина, — отвечал я. — А это ваш «кадиллак»?

Незнакомец проигнорировал мой вопрос. Или решил притвориться, что не услышал его. Он еще раз провел рукой по моему «мустангу».

— "Мустанг" — хорошая машина, — произнес он. — Я и «мустанг». У нас много общего. — Он придвинулся ко мне так близко, что я мог чувствовать на себе его дыхание, отдававшее гниловатой сладостью, словно переспелый подгнивший фрукт. — Мы оба отправимся к черту после девятнадцати семнадцати...

После паузы незнакомец рассмеялся и с расстановкой проговорил:

— Позаботься лучше об этой машине, чтобы с ней ничего не случилось. Человек должен заботиться о том, чем обладает. Он должен волноваться только о своих делах и не совать нос в дела других людей. — Он развернулся и направился к своей машине. — До скорой встречи, мистер Паркер, — бросил он на ходу. После чего незнакомец сел в «кадиллак» и уехал.

Глава 5

Роджеру не слишком-то понравилось долгое ожидание, я понял это по напряженным глубоким морщинам на его лбу: они стали глубже еще на полдюйма к тому времени, как я пришел.

— Не прошло и года, — пробормотал он, принимаясь за еду. Это, наверное, было самое длинное предложение из всех, которое услышал от него за все время нашего знакомства.

Я тоже взял свои рис и курицу, но аппетит у меня пропал. Я был расстроен и озадачен появлением лысого толстяка. И никак не мог понять, откуда он знает мое имя и почему у меня возникали такие странные ощущения на его счет.

Едва мы с Роджером вернулись к нашей работе, начал дуть пронизывающий ветер и пришлось понемногу сворачивать дела. Тем более, что наступала темнота. Я заплатил Роджеру, и он кивнул, поблагодарив таким образом меня, а затем направился в город. У меня на руках остались мозоли, но работу просто необходимо было завершить до прихода сильных холодов, иначе я остался бы жить в ледяной крепости. Приняв теплый душ, чтобы смыть с себя пот и грязь, и сделав себе чашечку кофе, я услышал шум мотора машины, паркующейся около моего дома.

Поначалу я не узнал ее, когда она вышла из своей «хонды», — очень уж она выросла с того времени, когда мы виделись в последний раз. Волосы теперь стали светлее, видимо, осветленные искусственно, и фигура по-женски оформилась: большая грудь и широкие бедра. Меня немного смутили эти заметные перемены. В конце концов, Эллен Коул только исполнилось двадцать, и к тому же она была дочерью Уолтера.

— Эллен?.. — я направился к ней, спустившись с крыльца, и обнял девушку, когда она прижалась ко мне.

— Я очень рада снова видеть тебя, Берд, — сказала она мягко.

Я еще крепче обнял ее вместо ответа. Эллен Коул — я наблюдал за тем, как она растет. Я помнил, как танцевал с ней на своей свадьбе и она смущенно улыбалась младшей сестре Лорен, а та непрерывно показывала язык Сьюзен. А еще помнил, как сидел на ступенях крыльца дома Уолтера с кружкой пива, а Эллен — ступенькой выше, руками обхватив свои колени. Я тогда пытался объяснить ей, почему мальчишки иногда ведут себя как полные придурки даже с самыми красивыми девчонками. Мне нравилось думать, что по некоторым темам я мог выступать в качестве эксперта.

Она была подругой Сьюзен, и Дженнифер любила ее. Моя дочь не плакала, когда мы, уходя куда-нибудь вечером вместе с женой, оставляли ее дома, если Эллен соглашалась посидеть с ней. Ребенок просто забирался к ней на руки, играл с ее пальцами, а потом засыпал, положив голову ей на колени. В Эллен жила какая-то сила, источником которой были безграничная доброта и сострадание. Сила, пробуждавшая доверие в маленьких детях.

Два дня спустя после смерти Дженнифер и Сьюзен я встретился с Эллен: она ожидала меня в морге, куда я приехал, чтобы отдать кое-какие распоряжения по поводу тел. Многие другие предлагали сопровождать меня туда, но мне не хотелось их присутствия. Думаю, тогда я уже понемногу стал погружаться в свой странный мир потерь и сожалений.

Я понятия не имел, как долго она ожидала меня в морге. Ее маленькая «хонда» была припаркована на стоянке. Эллен подошла ко мне и крепко-крепко обняла меня, а потом она стояла за спиной, пока я рассматривал на стенде фотографии машин, так и не отпустив моей руки. В ее глазах отражались глубины моей собственной боли. Я осознавал, что она чувствовала потерю, как и я: утрату маленькой Дженнифер ощущала как пустоту в своих руках и утрату любимой ее Сьюзен — как пустоту в своем сердце.

А когда мы ушли из морга, случилась очень странная вещь. Я сидел с Эллен в ее машине и впервые за все время позволил себе заплакать. Эллен же вытягивала из меня боль, словно гной из раны. Она снова обняла меня, и на мгновенье мне стало легче...

Вслед за Эллен из машины, с водительского сиденья, выбрался молодой человек. У него была смуглая кожа, и длинные черные волосы лежали на плечах. Одетый нарочито просто — джинсы, майка и расстегнутая рубашка, — он наблюдал за мной с явным подозрением.

Мы пожали друг другу руки, и он приобнял Эллен, словно защищая ее от кого-то. Я не сводил с него глаз, пока мы шли по направлению к дому.

Потом мы сидели на кухне и пили кофе из больших голубых кружек. Рики (так звали спутника Эллен) не произнес за все это время ни слова, даже не сказал «спасибо». Мне было интересно, не встречал ли он когда-либо Роджера. У них мог бы получиться самый короткий в мире диалог.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я Эллен.

Она пожала плечами.

— Мы направляемся на север. Я никогда не бывала там раньше. Сначала мы собираемся поехать на озеро Маусхэд, посмотреть на гору Катадин. Может быть, снимем небольшой трейлер.

Рики встал и спросил, где в доме туалет. Я объяснил ему, и он нас на время покинул.

— Где ты откопала себе любовника-латиноса? — спросил я.

— Он изучает психологию.

— Правда? — я старался, чтобы мой голос звучал не слишком саркастично. Может быть, Рики пытался убить двух зайцев сразу, изучая психологию и одновременно пытаясь анализировать самого себя?

— Он на самом деле очень хороший, Берд. Просто немного смущается при виде незнакомцев.

— Ага, как добрый пес.

Она в ответ показала мне язык.

— Ты хотя бы школу закончила?

Она, казалось, пропустила вопрос мимо ушей. А после паузы обронила:

— Со временем я начну заниматься.

— Хмм... И что же ты планируешь изучать? Биологию?

— Ха-ха! — она не улыбалась.

Полагаю, что благодаря присутствию Рики у нее в голове и мыслей не было о семестровых экзаменах.

— Как твоя мама?

— Хорошо.

На мгновенье она замерла и притихла.

— Она беспокоится о тебе и папе, — продолжила Эллен. — Он рассказал ей, что ты был на похоронах вчера, но у вас не нашлось общих тем для разговора. Как я полагаю, она думает, что вы должны разобраться в своих отношениях.

— Это не так просто.

Она кивнула.

— Я слышала их с матерью разговор. Что он говорит о тебе — это правда? — спросила она мягко.

— Отчасти — да.

Она, по-видимому, пришла к определенному выводу:

— Тебе надо поговорить с ним. Ты был его другом, а у него их не так уж много.

— У большинства из нас их не так уж много. Я пытался поговорить с ним, Эллен, но он осудил меня. Твой отец — хороший человек, однако не все хорошее подходит ему по характеру.

Рики вернулся в комнату, и наш разговор прервался. Я сделал им предложение переночевать у меня, но, честно говоря, обрадовался, когда Эллен отказалась. Они решили провести ночь в Портленде с намерением направиться прямо в Великие Северные леса уже следующим утром. Я предложил им остановиться возле Санта-Джона и сказать, что это я послал их. Пусть, думал я, сами решают свои проблемы, и мне совершенно не хочется знать, чем это закончится. Думаю, Уолтеру Коулу этого тоже не особенно хотелось.

После того как они уехали, я сел в машину и поехал обратно в Портленд, решив позаниматься в тренажерном зале одного из городских культурно-оздоровительных центров. Укладка черепицы, конечно, тоже была неплохим упражнением, но я намеревался убрать те пласты жира, которые небольшими складками выдавались у меня на боках. Я провел в зале сорок пять минут, производя всякие сложные движения для торса и делая упражнения для плечевого пояса, пока в конце концов мое сердце не стало выпрыгивать из груди и майка вся не пропиталась потом. Закончив, принял душ; затем мне стало интересно посмотреться в зеркало, чтобы понять, уменьшились ли эти жировые отложения хоть насколько-то. Разглядывая себя, я думал, что мне скоро тридцать пять и среди моих еще темных волос уже кое-где виднелись серебристые.

Яркие рождественские огоньки сверкали на деревьях Портленда, когда я вышел из тренажерного зала. Будучи лишь бликами, отражением городских огней, издалека они казались по-настоящему горящими. Я направился в городскую библиотеку, чтобы просмотреть кое-какие свежие журналы. Хотелось бы узнать последние взгляды Дэна Сэвиджа на различные сексуальные игры. На этой неделе Дэн общался с парнем, который утверждал, что он не гомосексуалист, хотя занимался любовью только с мужчинами. Дэн Сэвидж не видел разницы между гомо— и гетеросексуалами. Откровенно говоря, мне это тоже было по барабану. Я попытался представить себе, что бы такого мог сказать этому парню Эйнджел. Получалась сплошная нецензурщина.

Начался дождь, и капли, растекаясь по стеклу, сверкали на окне, словно кристаллы. Какое-то время я наблюдал за дождем, а затем вернулся к чтению своего журнала. Спустя некоторое время я заметил знакомую фигуру, движущуюся по направлению ко мне, и тот же странный запах ударил мне в ноздри.

— Могу я задать вам вопрос? — спросил высокий голос.

Я встал со своего кресла. Те же самые холодные насмешливые глаза наблюдали за мной; дождевые капли катились по лысой голове. Неприятный запах — смесь крови и одеколона — теперь стал еще сильнее, и я немного отступил назад, к столу.

— Вы хотите найти Бога? — продолжил он, бросив на меня такой обеспокоенный взгляд, каким врачи одаривают курильщиков, когда те начинают рыскать по карманам в поисках сигарет в комнате ожидания. В бледной руке он держал библейскую брошюру.

Я уставился на него в растерянности. Только усилием воли мне удалось придать своему лицу более или менее осмысленное выражение.

— Когда Бог пожелает меня увидеть, он будет знать, где меня найти, — ответил я и вернулся к своим журналам. Глаза нарочито обшаривали страницы журнала, но втайне все мое внимание было обращено на собеседника.

— Откуда тебе знать? Может быть, именно сейчас Бог ищет тебя? — сказал он и присел рядом со мной.

Я понял, что мне лучше держать рот на замке: если он помешан на религии, продолжение разговора только вдохновит его. Такие типы обычно ведут себя как монахи-молчальники, которым только что дано недельное освобождение от их обета молчания. Хотя этот парень вовсе не выглядел религиозным фанатиком, я уловил, что в его вопросе имелся некий подтекст, на который я поначалу не обратил внимания.

— Я всегда верил, что Бог будет повыше ростом, — возразил я ему.

— Грядут большие перемены, — невозмутимо произнес лысый человек. — Не останется места для грешников, разведенных, садомазохистов, для женщин, не уважающих своих мужей.

— Думаю, ты только краем задеваешь некоторые из моих собственных хобби и увлечений кое-кого из моих друзей, — не поднимая глаз от журнала, откликнулся я. И бросил последний благодарный взгляд на свой кофе. Просто сегодня был не мой день.

Он внимательно наблюдал за мной — как змея, готовящаяся к внезапному нападению.

— Не будет места для мужчины, который встает между другим мужчиной и его женой или его маленьким мальчиком...

Теперь в его словах присутствовал ясный смысл, да и явный подтекст тоже. Он улыбнулся, и я увидел его зубы, маленькие и желтые, как клыки грызуна.

Мне надо найти кое-кого, мистер Паркер. Я думаю, вы сможете помочь мне в поисках, — алые губы незнакомца так вытянулись вперед, что на мгновенье мне показалось: сейчас он обдаст меня струей своей крови.

— Кто вы такой? — спросил я.

— Не имеет совершенно никакого значения, кто я такой.

Я посмотрел в окно. Напротив располагались окна кофейного магазина. Там парень из-за прилавка наблюдал за девушкой, сидевшей за столиком у окна.

— Я ищу Билли Перде, — продолжал он. — И надеялся, что вы можете знать, где он сейчас находится.

— Что вы от него хотите?

— У него есть кое-что, принадлежащее мне. Я хочу забрать это обратно.

— Простите, но, боюсь, я не знаю никакого Билли Перде.

— Думаю, вы обманываете меня, мистер Паркер, — тон его голоса не менялся, но в нем прозвучали нотки угрозы.

Я немного отодвинул назад полы своего жакета, чтобы он заметил, что я вооружен.

— Мистер, вы пришли не к тому, к кому надо. Теперь мне пора идти. И если вы встанете с кресла до того, как я выйду из помещения, то, клянусь, я воспользуюсь своим пистолетом. Вы меня поняли?

Его глаза казались теперь мертвыми.

— Я понимаю... — в его голосе снова послышалось угрожающее шипение змеи. — После всего этого мне представляется, что я вряд ли смогу воспользоваться вашей помощью когда-либо вообще.

— Я тоже и надеюсь, что никогда больше вас не увижу.

Он кивнул, причем как бы самому себе.

— О, вы меня и вправду не увидите...

Теперь у меня не оставалось никаких сомнений: он угрожал мне. Я держал его в поле зрения до тех пор, пока не дошел до двери, и мог наблюдать, как он достал зажигалку и поджег свою брошюру. Все это время он не сводил с меня глаз.

Я выгнал машину из гаража и решил съездить к Рите Фэррис. Но свет в ее окнах был потушен, и никто не ответил на мой звонок в дверь. Тогда я направился из Портленда в Скарборо, прямо к Рональду Стрейдиру, который жил в доме на перекрестке Пэйн-роуд и Ту-роуд. Я припарковался неподалеку от серебристого трейлера Билли Перде и постучал в его дверь, но мне никто не ответил, и окна трейлера были темны. Машину Билли припарковал справа от трейлера. Становилось очень холодно.

Позади себя я услышал шум шагов и обернулся в слабой надежде увидеть Билли, но в пределах видимости появился только Рональд Стрейдир, одетый в черные джинсы, сандалии и майку; его короткие темные волосы были прикрыты белой бейсболкой с красным козырьком. В руках он держал АК-47.

— Вот уж не думал увидеть тебя здесь, — сказал он, глядя на оружие в замешательстве.

— А кого ты ожидал здесь увидеть?

Я знал, что Рональд клялся на своем АК. И слышал, что многие из тех, кто служил во Вьетнаме, делали то же самое. Рональд однажды рассказывал мне, что их винтовки стандартного образца могли вынести любые дожди Южной Азии и им не хотелось бы заменять их на АК-47, украденные у вьетнамцев. Оружие Рональда выглядело слишком старым, чтобы сойти за сувенир, которым оно, вероятно, все-таки являлось.

— Все в порядке, Рональд. Я ищу Билли. Ты не видел его?

Он покачал головой:

— Со вчерашнего дня я его не видел. Его здесь не было, — Рональд казался каким-то несчастным, неуверенным в себе, будто бы ему очень хотелось сказать мне еще что-то, но он не решался.

— А что, кто-то еще его ищет?

— Я не знаю. Может быть. Вроде бы я видел кого-то в трейлере прошлой ночью. Но мог и ошибиться. У меня не было с собой очков.

— Ты стареешь, — сказал я.

— Да, он мог быть старым... — рассеянно произнес Рональд, словно не слыша меня.

— Что ты сказал?

Но он уже потерял интерес к этой теме:

— Я когда-нибудь рассказывал тебе о своей собаке? — начал он. Рональд часто рассказывал мне разные интересные истории.

— Да, Рональд. Может быть, я и послушаю твой рассказ о ней еще раз, но как-нибудь позже.

— Тебе это совершенно неинтересно, Чарли Берд Паркер, — осуждающе проговорил он. Однако хитрая улыбка не сходила с его губ.

— Ты совершенно прав, — улыбнулся я в ответ.

В ту ночь холодный дождь долго стучал по моей крыше. Но он не просачивался внутрь даже через места, которые я не успел прикрыть черепицей. Я почувствовал глубокое удовлетворение, когда мне удалось наконец уснуть. Ветер стучал в окна. Многие годы я засыпал под равномерное бормотание матери в гостиной, находившейся под моей комнатой, под ритмичную музыку флейты отца, который играл на ней по вечерам, сидя на крыльце...

Я не смог бы объяснить, почему вдруг проснулся. Но внезапно меня охватило глубокое чувство тревоги; именно оно и подталкивало меня к тому, чтобы покинуть постель и дом — и выйти в ночь. Дождь перестал капать, и дом, казалось, обрел покой, однако волосы у меня на шее от ужаса стояли дыбом и шевелились от ощущения близости какой-то неотвратимой опасности.

Я выскользнул из-под одеяла и натянул джинсы. Мой «смит-вессон» лежал в своей кобуре за кроватью. Я достал оружие и проверил предохранитель. Дверь в спальню была приотворена, как я ее и оставил с вечера.

Я приоткрыл ее еще немного; хорошо смазанные петли двигались очень тихо, и я неслышно ступил в холл.

Моя нога попала на что-то мягкое и сырое, и я немедленно сделал шаг назад. Луна светила сквозь окна, холл купался в серебристом свете. Лунный свет выхватывал из темноты баночки с краской и лестницу справа от меня. Он также позволял видеть грязные следы, которые вели от задней двери в гостиную... Босой ногой я наступил на влажный след рядом с дверью в спальню.

Я проверил гостиную и спальню, прежде чем пойти в кухню. Мое сердце готово было выпрыгнуть из груди, и пар от дыхания, вылетавший изо рта, походил на белое облачко, так как холодный ночной воздух уже проник в дом. Про себя я быстро сосчитал до трех, а затем прошел через кухонную дверь.

Кухня пустовала, но задняя дверь была слегка приоткрыта. По размеру следов я сделал вывод, что здесь побывала женщина: она прошла через весь дом и наблюдала за тем, как я сплю. Вспомнился встреченный мной дважды лысый человек, и мне стало как-то не по себе. Я полностью отворил заднюю дверь и сквозь проем осмотрел двор. Покинув кухню и выключив фонарь, я надел пару ботинок, которые хранил в кухне, позади двери, после чего вышел на улицу и обошел вокруг дома. На крыльце и за ним, в грязи, тоже виднелись следы. Под окном спальни их было много: кто-то смотрел на меня, спящего, через окно. Я вернулся в дом, надел свитер, затем вышел на шоссе, чтобы продолжить осмотр следов. Движение на шоссе почти отсутствовало, и можно было легко определить, где следы пропадали. Я постоял на пустой дороге, глядя то направо, то налево. Потом возвратился в дом.

Только вернувшись домой и включив на кухне свет, я заметил то, что лежало на кухонном столе. Взял это со стола, обернув предварительно руку бумажным полотенцем, и повертел в руках...

Маленький деревянный клоун с туловищем, сделанным из ярко раскрашенных колец, легко разбирался на части: можно было поочередно снять кольца, отвернув улыбающуюся голову клоуна. Какое-то время я сидел и смотрел на него, а затем положил клоуна в пластиковый мешок и оставил рядом с раковиной. Проверив все окна, я прошел в спальню.

Вероятно, под утро я ненадолго задремал, и мне стали сниться сны. Снилась чья-то неясная фигура, движущаяся сквозь ночь и чернеющая на фоне ярких звезд. Снилось одиноко растущее дерево и подвижные человеческие силуэты под ним. Я чувствовал запах крови и аромат какого-то сладкого парфюма. Звездный свет внезапно погас, и я услышал плач ребенка в темноте.

Глава 6

Первый, еще сероватый свет зари заглянул в окно; всю землю покрывала изморозь... Я взглянул на очертания клоуна в пластиковом мешке — его контуры были смазаны, словно замаскированы, и цвета не различались.

Прежде чем выехать из дома, мне пришлось проверить, заперты ли все двери и окна. До этого случая я никогда ничего подобного не делал. Свернув на пересечении Весенней улицы и Массей-роуд, я отметил, что вся дорога усажена соснами, и они словно шептали мне что-то. Проехал Высшую школу Скарборо, и мне вспомнилось: когда я впервые приехал в этот район, там был только один продуктовый магазин и один магазин, где торговали выпивкой. В винном магазине «У доктора Грина» мы всегда покупали хорошие вина: возраст, начиная с которого разрешалось употреблять спиртное, составлял тогда восемнадцать лет.

Помнится, летом восемьдесят второго я все пытался убедить Бекки Беруб полежать рядом со мной а песке. Мне не повезло, и тем летом казалось, что я так и умру девственником. Теперь у Бекки Беруб было пятеро детей. Она быстро научилась лежать рядом с парнями на пляже. Мы катались на автомобилях шестидесятых годов, нанимались летом на работу официантами или контролерами в автобусах. Шум моря стал для нас таким же родным и знакомым, как собственные голоса.

Я миновал старый итальянский ресторан «Амато» и продолжал свой путь по Олд Кантри-роуд; проехал мимо католической церкви и наконец доехал до кладбища. Мой дедушка был похоронен на Пятой авеню. Теперь они лежали рядом: он и бабушка. Постояв над их могилами, я немного помолился, положил к подножию цветы и уехал. По возвращении в дом мне захотелось сделать себе чашечку кофе и подробно вспомнить события прошлой ночи. Настенные часы показывали уже почти девять вечера, когда прибыл Эллис Ховард.

Эллис по случаю холодов оделся в теплую коричневую дубленку. Надо сказать, что полицейский департамент Портленда делился на несколько отделов по видам преступлений: наркотики, преступления против личности, преступления против собственности и административные правонарушения. У Эллисаимелись в распоряжении ассистент, лейтенант Крамер, который часто выезжал вместо него по делам, и четыре сержанта, каждый из которых отвечал за свою отдельную секцию. В общем, всего было задействовано около двадцати детективов и четыре следственных эксперта.

Эллис проворно вкатился на крыльцо, словно шар от боулинга, завернутый в мех. Однако не верилось, что он может двигаться так быстро, чтобы набрать хотя бы половину боулинговой скорости, не похоже было, что он вообще мог внезапно побежать, скажем, чтобы спасти свою жизнь или жизнь кого-то еще. Но Эллису по роду его деятельности и не требовалось бегать: он только смотрел, задавал разнообразные вопросы и думал, затем снова смотрел и опять думал. С него все скатывалось как с гуся вода. Он принадлежал к тем людям, которые способны есть суп вилкой и не пролить ни капли.

Жена Эллиса, Дорин, штукатурилась основательно: хоть пиши на ее лице клинописью, не причиняя вреда коже. Когда она улыбалась, что случалось достаточно редко, вид у нее был такой, словно кто-то только что содрал тонкую полоску кожицы с апельсина. Эллис, казалось, безропотно терпел ее, как святые терпели свои муки, но я догадывался, что в глубине души он ее недолюбливает... мягко говоря.

Я отошел немного в сторону, чтобы пропустить его в дом.

— Хорошо выглядишь, Эллис, — заметил я. — Диета действительно пошла тебе на пользу.

— Смотри-ка, нашел кого-то доделать тебе крышу, — отвечал он. — Знаешь, ты единственный человек в городе, который способен приступить к ремонту крыши зимой.

— Вообще-то так оно и есть.

— Господи, может, нам лучше поговорить внутри?

— Забавный ты парень, — высказался я, как только мы присели на стулья в кухне.

— Может, тебе следует побеспокоиться о паркете, который уже разрушается на глазах?

Я налил ему кофе. Когда он выпил свою кружку его лицо стало заметно более серьезным и даже грустным.

— Что-то не так?

Он кивнул:

— Знаком тебе Билли Перде?

Мне показалось, что он уже заранее знал ответ на свой вопрос. Я потрогал шрам у себя на шее и под пальцами почувствовал выпуклости на месте швов.

— Да, я его знаю.

— Слышал, у тебя были какие-то проблемы с ним несколько дней назад. Он говорил тебе что-то о своей бывшей жене?

— Почему ты спрашиваешь? — мне незачем было зря наговаривать на Билли, но у меня уже появилось какое-то неприятное сосущее ощущение в желудке.

— Рита с ребенком были найдены мертвыми сегодня утром в своей квартире. Нет признаков взлома, и, конечно, никто ничего не слышал.

Я глубоко вздохнул, почувствовал прилив глубокой скорби — и грусть, когда вспомнил, как Дональд хватался за мои руки своими пальчиками, как его мать гладила меня по щеке. Неистовая злость на Билли Перде пронзила меня: я инстинктивно почувствовал его вину. Этого порыва хватило ненадолго, но сила его осталась во мне. Я подумал: почему же он не мог заступиться за них? Может быть, у меня не было права задавать подобные вопросы, а может быть, перенеся все то, что выпало на мою долю за прошлый год, я имел теперь такое право.

— Что с ними случилось?

Эллис выпрямился на стуле и сложил ладони вместе с мягким шлепком.

— Из того, что я слышал... В общем, женщина была задушена. Про мальчика я не знаю. Нет никаких следов сексуальных домогательств.

— Ты не был в квартире?

— Нет, я брал выходной. Но сейчас как раз туда собираюсь.

Я встал и подошел к окну. Снаружи ветер трепал ели, и пара черноголовых птиц летела высоко в небе.

— Думаешь, Билли Перде убил своих жену и ребенка?

— Может быть. Он ведь не первый, кто совершал такое. Она вызвала нас три дня назад. Сказала, что он крутился поблизости, был пьян и кричал, что хочет увидеть ее. Мы выслали машину и забрали его к нам на ночь, чтобы он немного подостыл. И предупредили его, чтобы он не смел к ней приближаться. Возможно он решил для себя, что не может позволить жене покинуть его.

Я покачал головой.

— Билли не стал бы этого делать.

Но я сомневался, даже когда произносил эти слова. Вспомнились разом и красноватый огонек в глазах Билли, и то, как он чуть не убил меня, и уверенность Риты, что он все сделает, только бы вернуть своего сына.

— Может — да, а может — нет, — сказал Эллис. — Отличный шрам у тебя на щеке. Не хочешь рассказать мне, как ты его заполучил?

— Я приехал к нему, зашел в трейлер, чтобы попытаться получить хоть какие-то деньги на ребенка. Он грозился, что сделает из меня бейсбольную биту; я пытался остановить его, и ситуация вышла из-под контроля.

— Это она наняла тебя, чтобы ты достал для нее денег?

— Я просто оказал ей услугу.

— Услугу... — повторил он, кивнув самому себе. — А когда ты оказывал эту... услугу, Билли говорил что-либо о своей бывшей жене?

— Он сказал, что хочет присматривать за ней. За ними обоими. Потом спросил меня, сплю ли я с ней.

— И что ты ему ответил?

— Ответил, что нет.

— Вероятно, самый правильный ответ в таких обстоятельствах. А ты с ней спал?

— Нет! — я хмуро взглянул на него. — Нет, не спал. Вы уже нашли Билли?

— Он исчез. В трейлере его нет, и Рональд Стрейдир не видел его с позавчерашнего дня.

— Это я знаю. Я был там вчера вечером. Эллис приподнял бровь:

— Не хочешь ли поведать мне, зачем?

Я рассказал ему о своих встречах с подозрительным лысым типом. Эллис достал свою записную книжку и записал номер машины лысого мужчины.

— Мы сделаем все, что возможно. Ты ничего больше не хочешь мне сообщить?

Я подошел к раковине, достал и протянул ему пластиковый пакет с игрушечным клоуном внутри.

— Кто-то проник ко мне в дом прошлой ночью, в то время как я спал. Он наследил здесь и оставил вот это. — Я открыл пакет и положил игрушку на стол прямо перед Эллисом.

Он достал специальные перчатки из своего кармана, надел их и стал внимательно рассматривать игрушку.

— Думаю, выяснится, что она принадлежала Дональду Перде.

— Ты ее трогал?

— Нет, только через пакет.

Эллис кивнул:

— Мы все проверим и сообщим тебе. Нужно отвезти игрушку в АИСОП[9]. Если не найдем отпечатков, то отправим это на экспертизу в ФБР...

Эллис взглянул на меня и сделал небольшую паузу, прежде чем задать следующий вопрос.

— А где ты был прошлой ночью?

— Господи, Эллис, не спрашивай меня об этом! — я чувствовал неимоверный прилив ярости. — Даже и не пытайся!

— Успокойся. Ты же знаешь, это моя работа. Я обязан спросить, — он терпеливо ждал ответа.

— Днем я был здесь, — процедил я сквозь зубы. — В Портленд поехал вчера вечером, поработал, купил кое-какие книги, выпил кофе, заехал к Рите...

— В котором часу?

На мгновенье я задумался:

— В восемь. Самое позднее — в восемь тридцать. На звонок никто не ответил.

— А потом?

— Я направился к Рональду Стрейдиру. Потом вернулся сюда, почитал и лег спать.

— Когда ты обнаружил игрушку?

— Примерно около трех часов ночи... Может быть, ты захочешь выйти и взглянуть на следы за домом? Мороз сохранил отпечатки в грязи.

Он опять кивнул:

— Мы займемся этим, — он встал, чтобы выйти на улицу, но неожиданно приостановился. — Мне нужно было спросить. Ты же знаешь.

— Я знаю.

— И есть еще кое-что. Наличие у тебя дома вот этого, — он тряхнул перед собой пакетом с клоуном, — говорит о том, что кто-то выделил тебя. Кто-то прочертил линию между тобой и Ритой Фэррис, и я полагаю, что напрашивается только один кандидат.

Я тоже подумал о Билли Перде. Но все равно что-то тут не клеилось. Если только Билли не решил, что я виновен в смерти его сына; что, оказав помощь Рите, я вынудил его, Билли, к таким действиям.

— Послушай, можно мне поехать с тобой в квартиру Риты? Вероятно, мне удастся в чем-то разобраться, — произнес я наконец.

Эллис лишь на пару секунд прислонился к дверной раме, словно переваривая мои слова. И быстро пришел к решению:

— Только не трогай ничего. И если кто-то станет расспрашивать тебя, скажи, что ты помогаешь нам в нашем расследовании, — сказал он. А потом добавил:

— Я слышал, ты обращался в Огасту за лицензией частного детектива.

Это было правдой. У меня все еще оставалась некоторая сумма наличных: часть страховки Сьюзен, деньги от продажи нашего дома и гонорары кое за какие работы в Нью-Йорке. Однако я уже понял, что рано или поздно потребуется на что-то жить. Мне уже предлагали постоянную работу — что-то вроде шпионажа. Звучало интересно, но это не по мне. И я все еще раздумывал.

— Да, я получил лицензию на прошлой неделе.

— Ты стоишь большего. Мы все знаем, что ты классный детектив. И тоже можем тебе помочь.

— О чем ты говоришь?

— Для тебя всегда найдется местечко.

— Еще минуту назад ты намекал на то, что я могу быть признан виновным в двойном убийстве. Ты все-таки очень переменчивый человек, Эллис.

Он улыбнулся:

— Так как насчет того, что я сказал?

— Я подумаю над этим.

— Конечно-конечно, — примирительно произнес он.

Рита Фэррис лежала лицом вниз на полу своей квартиры, недалеко от телевизора. Концы веревки свисали с ее шеи и с одного уха. Ее юбка была задрана до талии, но белье осталось нетронутым. Я почувствовал прилив острой жалости к ней. И даже что-то большее: какое-то подобие любви, родившееся от страшного чувства потери. На своем лице я до сих пор ощущал прикосновение ее ладони.

Находясь в этой маленькой опрятной комнатке, я представил себе последние мгновения жизни Риты. Почувствовал и воочию увидел, как веревка закручивается вокруг ее шеи. Внезапный инстинктивный взмах руками — и она начинает судорожно хвататься за горло в тщетных попытках оттянуть удавку; жжение в пальцах, когда ей не удается этого сделать и веревка еще крепче затягивается.

Длительная и мучительная смерть — медленное вытягивание жизни из тела, ужасная борьба с удушьем. Ее пульс учащается, она чувствует близость смерти, пытается в последний раз набрать в легкие воздуха, и кровь подступает к горлу. Она делает попытку ударить локтем напавшего на нее сзади убийцу, но промахивается, и веревка затягивается еще туже. Кожа Риты понемногу начинает синеть. Она чувствует, что ее голова вот-вот взорвется от напряжения.

Затем тело женщины начинает биться в конвульсиях, кровь течет у нее из носа и рта. Теперь она уже точно знает, что умрет, и предпринимает последнюю попытку освободить себя, спасти своего ребенка, но вот Рита падает, ее сознание мутнеет, и вдруг она чувствует неимоверную легкость и думает: «Я всегда была так чиста...»

— Вы закончили? — спросил медицинский эксперт, доктор Генри Вэгэн, у полицейского фотографа.

Вэгэн, седой, эрудированный джентльмен, был человеком философского склада. Медицинским экспертом он работал уже около двадцати лет, делал свое дело и при демократах, и при республиканцах, и при независимых представителях власти. Я знал, что он собирается вскоре увольняться. Вэгэн не очень-то расстраивался по этому поводу. По словам Эллиса, доктору хотелось бы иметь больше времени, чтобы «подумать».

Фотограф сделал последний снимок петли, а затем кивнул своему ассистенту. Руки Риты обернули пластиковыми пакетами, сохраняя таким образом возможные улики, которые могли остаться на них, под ногтями: кожа, кровь или волосы нападавшего. Следственный техник уже закончил работу с трупами и отошел в сторону.

— Ее нужно перевернуть, — сказал Вэгэн.

Два детектива заняли свои места позади трупа, один — со стороны ног, другой — со стороны торса. Их ступни располагались точно у белой меловой линии, проведенной по полу вокруг лежавшего тела.

— Готовы? — спросил Вэгэн. — Тогда начинайте.

Они аккуратно перевернули тело, и я услышал, как один из полицейских детективов, мускулистый, лысый мужчина лет сорока, тихонько прошептал:

— О, Господи...

Глаза Риты были широко раскрыты и наполнены кровью — крошечные капилляры разорвались под давлением веревки; зрачки напоминали темные звезды на красном небе. Ее пальцы были синими, а ноздри и рот покрывали запекшаяся кровь и пена.

Губы Риты Фэррис — те самые губы, которые нежно поцеловали меня несколько дней тому назад, — некогда бывшие такими алыми и теплыми, теперь стали холодными и голубыми. И эти губы кто-то зашил толстой черной ниткой; стежки были V-образной формы.

Я подошел ближе и только тогда заметил ребенка: его тело находилось за кушеткой. Когда я приблизился к кушетке, стали видны сначала маленькие ножки, а потом и все тельце, одетое в комбинезон с динозаврами. Голова мальчика была в крови; кровь запеклась на светлых младенческих волосиках и на ближайшем подоконнике.

Эллис подошел и встал у меня за спиной.

— На лице ребенка синяки. И кто же мог такое с ним сотворить? Вероятно, когда он начал плакать, убийца решил заставить его замолчать и отбросил мальчика в сторону, в результате чего ребенок ударился головой о подоконник и сломал кости черепа.

Я покачал головой, вспомнив, как маленькому Дональду не нравилось, когда я прикасался к руке его матери.

— Нет, — вслух возразил я.

Воспоминания снова ожили во мне — о моем собственном ребенке, о его теле, упакованном в целлофановый мешок.

— Нет, мальчик не плакал, — сказал я. — Он пытался спасти ее.

Пока тела заворачивали в белые мешки для доставки их на вскрытие, я еще раз прошелся по квартире. Здесь имелась только одна спальня, хотя она была достаточно велика, чтобы поместились и двуспальная кровать, и маленькая кроватка с бортиками — для Дональда, а кроме того большой платяной шкаф и коробка с игрушками под полкой с книгами.

Вид одежды, опрятно сложенной на полках, и игрушек, упакованных в коробку, вызвал новую волну воспоминаний, которые болью отдались в моем сердце... Менее года тому назад я вот так стоял в комнате нашего маленького дома на Хобарт-стрит, в Бруклине. И за одну ночь прошел через все муки ада. Я вдыхал последние запахи их тел, словно пытаясь поймать призраки родных мне людей — Сьюзен и Дженнифер... Их кровь все еще оставалась на стенах в кухне, а на полу все еще были меловые отметки: как раз на том месте, где стояли стулья, к которым их привязал убийца и на которых их мучили, в то время как муж и отец, призванный их защищать, проматывал время за стойкой бара.

И я думал, стоя в спальне Риты: кто возьмет и разложит их одежду? Кто почувствует хлопковую ткань ее блузки на своих пальцах? Кто снимет ее нижнее белье, розовую маечку (Рита не носила бюстгальтера, грудь у нее была очень маленькой)? Кто будет держать эти вещи в своих руках, ударившись в воспоминания, прежде чем навсегда отложить их?

Кто возьмет ее блеск для губ и проведет пальцем по его поверхности, зная, что это место, которого она ежедневно касалась, что ничьи губы, кроме ее собственных, никогда к нему не прикасались — и уже никогда не прикоснутся. Кто аккуратно вынет каждый волосок из ее расчески, чтобы вспомнить как она расчесывала волосы перед сном?

Кто возьмет игрушки ребенка? Кто будет вращать колеса на ярком пластиковом грузовике? Кто дотронется до носа-пуговки, до стеклянных глаз мишки, до поднятого хобота белого слона? А кто упакует эту маленькую одежду, эти маленькие ботиночки со шнурками, которые так и не научится завязывать?

Кто сделает все это? Кто окажет эту маленькую услугу мертвым? Кто помянет их души, ведь это более важно, чем все ритуальные услуги? Расставаясь со всем тем, что когда-то принадлежало любимым, мы словно пробуждаем их призраки. И любовь оживает в нас с еще большей силой.

Я стоял под лучами холодного солнца и наблюдал за тем, как увозили тела. Они были мертвы не более десяти часов, а по словам Вэгэна, может, даже меньше; определить точный момент смерти представлялось достаточно сложным по ряду причин, включая холод в их старой квартире и сам характер смерти Риты Фэррис. Жестокая смерть проникла в крошечные мышцы глазных яблок, шеи, постепенно распространяясь на остальные мышцы тела.

Расслабление мышц после скоченения связано с разрушением носителя энергии аденозинтрифосфата и обычно происходит примерно через четыре часа после смерти. Но, если жертва активно сопротивлялась перед смертью, разрушение аденозинтрифосфата происходит гораздо быстрее. Это следовало учесть, анализируя обстоятельства гибели Риты; Вэгэн сказал, что по состоянию тела Дональда время смерти можно будет определить с большей точностью. Тела не перемещали после смерти — об этом составили суждение по расположению крови в их телах. Они еще были живы, когда я пытался отыскать Риту прошлым вечером. Возможно, она ходила по магазинам или находилась в гостях у друзей. Если бы я встретил Риту накануне вечером, может быть, я смог бы ее о чем-то предупредить? Мог ли я спасти ее, спасти их обоих?..

Эллис подошел ко мне, я стоял в отдалении от группы собравшихся зевак.

— Что-нибудь особенное во всем этом тебя не насторожило?

— Нет, — отвечал я. — Пока нет.

— Если что-либо придет в голову, дай нам знать.

Но мое внимание уже отвлекли двое мужчин, которые, раздвинув толпу, прошли в здание. Мне не требовалось заглядывать в их бумажники, чтобы понять, кто они такие.

— ФБР, — кратко представились мужчины.

За ними к зданию следовал высокий человек с темными волосами в консервативно-голубом костюме.

— Специальные агенты Сэмсон и Дойл из Бостона, — пояснил Эллис. — И канадский коп Элдрих. Они уже были здесь раньше. Полагаю, они просто не доверяют нам.

Я развернулся к нему:

— Какие еще обстоятельства мне неизвестны?

Эллис полез в карман и достал пластиковый пакет. В нем лежали купюры, всего четыреста долларов, тщательно сложенные и пронумерованные, все еще достаточно новые и хрустящие.

— Держу пари, ты что-нибудь знаешь по этому поводу, — закинул удочку Эллис.

Мне ничего не оставалось, как ответить прямо:

— Они похожи на те деньги, которые Билли Перде вручил мне как часть дотации на ребенка.

— Спасибо... — Эллис отошел в сторону.

Я чувствовал, что он злится на меня, хотя я не мог понять, почему. Потянулся и положил ладонь ему на предплечье. Мой жест привлек внимание и заставил занервничать двух полицейских в форме. Но Эллис жестом успокоил их.

— Почему ты не сказал мне, что Билли дал тебе эти деньги? — спросил он.

— Откуда мне было знать, что деньги имеют в деле такое значение! — ответил я. — Ладно тебе, Эллис, мне ведь очень нравилась Рита.

Он нахмурился.

— Может быть, теперь ты отпустишь мою руку?

Я отпустил его.

— Все еще пытаются что-то найти. — Эллис оглянулся на дом и убедился, что агенты вместе с полицейским из Канады все еще внутри.

— Тот случай у Проутс Нэк пару ночей назад?.. — начал он.

— Да, я слышал из новостей. Мертвый агент из Ирландии, четверо убитых итальянцев и четверо застреленных камбоджийцев. А что?

— Был еще один игрок. Кроме Поли Блока и Джимми Фриба.

— Продолжай.

— У Проутс Нэк шла какая-то торговля: наличные в обмен на что-то еще. Туда выслали агентов, когда Полли Блок и Честер Нэш направились в Портленд. В это же время в Массачусетсе было найдено тело Тани По...

— Дай-ка я угадаю, — перебил я. — Тани По была из Камбоджи?

Эллис кивнул:

— Она, кажется, числилась студенткой Гарварда; сумку с книгами нашли рядом с ней. Вскрытие подтвердило, что она была изнасилована, а затем похоронена живьем. Землю нашли у нее в горле. Банда Тони Сэлли похитила девушку, накинув этим петлю на камбоджийцев, а затем провернула все под носом у полицейских. Это наше упущение. Теперь главное место расследования Бостон, и агенты сконцентрировали внимание на Тони Сэлли. Те два агента просто пытаются свести концы с концами.

— ФБР сейчас активно работает над этим делом, и они верят, что обмен и убийство Тани По связаны. У агентов записаны номера денежных купюр: деньги — из банка в Торонто; номера их совпадают с номерами купюр, которые использовались тогда у Проутс Нэк, и с номерами стодолларовых купюр, переданных тобой Рите Фэррис. Беда в том, что остальные деньги пропали. Вот где в игру вступил новый игрок.

— Сколько денег пропало?

— Я слышал, два миллиона. Может быть, и больше.

Билли Перде — парень, подобный пуле, рикошетом попадающей в людей, на излете ударяющей в них и разрушающей жизни, пока у нее не закончится запас энергии или что-то ее не остановит. Если Эллис говорил правду, Билли не мог не слышать о деле Тони Сэлли у Проутс Нэк; возможно, он даже был как-то в нем замешан — попытался сделать хоть что-то в надежде вернуть бывшую жену и сына и начать новую жизнь где-нибудь там, где он мог позабыть о своем прошлом.

— Ты все еще думаешь, что это Билли убил Риту и собственного сына? — негромко спросил я.

— Возможно. — Эллис пожал плечами. — Я больше никого не вижу на горизонте.

— И зашил ей рот черной ниткой?

— Я не знаю. Если Билли настолько ненормальный, чтобы связаться с Тони Сэлли, то он вполне мог и это сделать.

Но я-то знал: Эллис сам не верит в то, что говорит. Деньги все меняли. Есть люди, которые пойдут на что угодно, чтобы заполучить большие деньги, и Тони Сэлли был одним из таких. Особенный накал делу придавало то, он считал эти деньги своими изначально.

Но все равно зашитый рот мертвой Риты Фэррис никак не укладывался в общую картину. Как и тот факт, что ее не мучили. Ее убийца ничего не намеревался у нее вызнать. Она была убита лишь потому, что некто хотел видеть ее мертвой. И рот ей зашили, чтобы подать знак тем, кто найдет труп.

Два миллиона долларов, безусловно, могли накликать беду на чью угодно голову, начиная с Тони Сэлли и заканчивая теми, кого он собирался провести. Мне ли не знать, что деньги могут привлечь кого угодно и этот кто-то пойдет и на убийство, лишь бы заполучить их.

Однако Билли Перде, скорее всего, перешел дорогу такому человеку, которого не волновали ни деньги, ни банда из Бостона, ни мертвый ребенок, ни молодая женщина, пытавшаяся улучшить свою жизнь... Он вернулся, чтобы заполучить то, что принадлежало ему. И да поможет Бог всем тем, кто, к своему несчастью, окажется у него на пути.

Зима пришла с севера, завывала, исполняя свои грустные песни, и он явился вместе с ней.

Глава 7

Когда Эллис ушел, я оставался на месте еще какое-то время, решая про себя, предоставить полицейским самим делать свою работу или нет. Вместо того чтобы просто уехать, я снова вошел в дом и поднялся на третий этаж. Дверь в квартиру номер пять была свежевыкрашенной в приветливый желтый цвет, крошечные капельки краски засохли на дверном номере. Я постучал, и дверь на цепочке немного приоткрылась. В щели появилось маленькое обрамленное кудрями темнокожее личико с широко расставленными глазами, в которых блестел неподдельный интерес.

— Отойди от двери, детка, — послышался голос из глубины квартиры, а затем щель закрыла более высокая темная фигура. Но в лицах наблюдалось явное сходство.

— Миссис Мимс? — спросил я.

— Мисс Миме, — поправила женщина. — Не прошло и двадцати минут, как я закончила говорить с офицером полиции.

— Я не из полиции, мэм, — я показал ей свое удостоверение.

Она внимательно, не дотрагиваясь, изучила его; дочка встала на цыпочки и сделала тоже самое, а затем взглянула на мое лицо.

— Я помню вас, — сказала женщина. — Вы звонили в мою дверь пару дней назад.

— Вы правы, я знал Риту. Могу я войти к вам? Это ненадолго.

Она кивнула и закрыла дверь. Я услышал звук снимаемой цепочки, затем дверь открылась снова. Комната сразу показалась мне светлой, видимо, из-за высоких потолков. Кушетка, накрытая голубым в желтую крапинку покрывалом, стояла на голом паркетном полу. Две высокие книжные полки, полные разных бумаг, находились поодаль от старого мраморного камина, на подставке рядом с окном я заметил портативную стереосистему, видеомагнитофон и телевизор. Комната пахла цветами; справа открывался вид на небольшой коридор, ведущий в спальню и ванную, а слева был вход в маленькую опрятную кухню. Стены, покрашенные в светло-желтый цвет, усиливали впечатление, что комната просто купается в солнечном свете.

— У вас отличная квартира. Вы все это сами сделали?

Хозяйка кивнула, явно довольная похвалой.

— Я помогала ей, — проговорила девочка. Ей было, похоже, лет восемь или девять, и в ней уже отмечались задатки той красоты, которая отличала ее мать.

— Вам следует попробовать наняться куда-нибудь на соответствующую работу, — сказал я. — Я знаю многих людей, которые не пожалеют хороших денег за такое мастерство. В их числе и я.

Девочка смущенно заулыбалась, а мать слегка приобняла ее за плечи.

— Теперь ступай, детка. Иди поиграй, пока я тут поговорю с мистером Паркером.

Дочь не прекословила, лишь раз нетерпеливо обернулась, когда выходила в коридор. Я улыбнулся ей, и девочка ответила легкой улыбкой.

— Какая красивая девочка! — высказал я свое восхищение.

— Это она унаследовала от своего отца, — откликнулась женщина с некоторой долей сарказма.

— Я так не думаю. А он здесь?

— Нет. Он был абсолютно ничего не стоящим неудачником, так что я его выгнала. Последнее, что я о нем слышала: он сейчас подрывает экономику Нью-Джерси.

— Что ж, это лучшее место для него.

— Хотите кофе? Или, может быть, чаю?

— Кофе, если можно.

На самом деле я вовсе не хотел кофе, но подумал, что это может немного разрядить обстановку. Мисс Миме показалась мне грубоватой и упрямой женщиной. И если уж она решила не помогать в расследовании, то так оно и будет.

Несколько минут спустя женщина вышла из кухни с двумя большими чашками кофе, которые аккуратно поставила на небольшой сосновый столик; затем она вернулась в кухню, чтобы взять сахар и сливки. После чего мы сели пить кофе. И тут я впервые заметил, что ее рука с чашкой немного дрожит. Она уловила мой взгляд и попыталась поддержать чашку и другой рукой.

— Все это так просто не проходит, — сказал я мягко. — Когда случается подобное, оно действует, как камень, брошенный в пруд. Все сразу взбаламучивается, переворачивается с ног на голову.

Она кивнула:

— Рут спрашивала меня об этом. Я не сказала ей, что они умерли. И все не могу решить, как же ей сказать.

— Вы хорошо знали Риту?

— Ее лично — мало. Гораздо больше мне известно о ней. Я слыхала о дурном характере ее мужа, о том, что он чуть не убил их, устроив пожар... — женщина сделала паузу. — Вы считаете, что это он сделал?

— Не знаю. Слышал только, что Билли здесь недавно околачивался.

— Я видела его один или два раза. Сказала Рите об этом. Но она просто вызвала полицию, когда он в последний раз явился сюда пьяным. В остальное время она старалась не обращать внимания на его странности. Полагаю, Рита жалела его.

— Вы были у себя прошлой ночью?

Она кивнула. И после небольшой заминки сказала:

— Я рано легла спать. Женские проблемы, знаете ли... Проглотила две таблетки тайленола, выпила немного виски — и не проснулась до утра. Утром спустилась вниз и увидела, что дверь в Ритину квартиру открыта. Вошла. Вот тогда-то я их и нашла. Не могу не думать о том, что было бы, если бы я тогда не глотала этих таблеток, не пила бы виски... — она глубоко вздохнула, сдерживая подступающие слезы.

Я ненадолго отвернулся, давая ей возможность взять себя в руки.

— Кто-нибудь еще, кроме Билли, создавал ей проблемы? — задал я новый вопрос.

Возникла большая пауза.

— Мисс Миме... — начал я, немного выждав время.

— Люси, — назвала она свое имя.

— Люси, — продолжил я, — вы не можете навредить ей своими словами теперь. Но если вы знаете хоть что-нибудь, могущее помочь нам отыскать убийцу, тогда, пожалуйста, скажите это мне.

Люси залпом допила свой кофе.

— У нее всегда было мало денег. Приходила к ней женщина, которая отчасти ей помогала, но, похоже, недостаточно. Я как-то предлагала ей деньги, но она не взяла их. Сказала тогда, что нашла способ немного подзаработать на стороне.

— Она говорила, как?

— Нет. Но я присматривала за Донни, когда она уходила на новую работу. Трижды. В третий раз она вернулась вся в слезах. Выглядела очень напуганной, но не захотела рассказать мне, в чем дело. Просто заявила, что больше ей не понадобится просить меня посидеть с Донни. Что эта работа ей не подошла.

— Вы говорили об этом полиции?

Она покачала головой:

— Не знаю, почему так, но я не стала им ничего рассказывать. Наверное, потому, что она была хорошим человеком, понимаете?.. Думаю, ей пришлось делать это, чтобы как-то свести концы с концами. А если бы я рассказала полиции, неизвестно, чем бы все кончилось.

— Вы знаете, на кого она работала?

Люси встала и вышла в коридор. Я мог слышать ее гулкие шаги по голому полу. Когда она снова появилась, в руках у нее был клочок бумаги.

— Она сказала мне так. Если случится какая-то беда с Донни или с Билли, или если она не придет вовремя домой, мне следует позвонить по указанному номеру и поговорить вот с этим человеком...

На протянутом Люси мне кусочке бумаги аккуратным Ритиным почерком был записан телефонный номер и стояло имя Лестера Биггса.

— Когда Рита вернулась домой расстроенной, Люси?

— Пять дней тому назад.

Это означало, что Рита специально вызвала меня из Портленда, попросив о помощи уже на следующий день... Я в задумчивости продолжал держать кусочек бумаги в руке.

— Могу я его взять?

Люси кивнула.

Я положил кусок бумаги в свой бумажник.

— Вы знаете, кто это такой? — поинтересовалась она.

— Управляющий службой эскортов в Южном Портленде, — отвечал я.

Впервые за все время разговора Люси не смогла сдержать слез. Капля упала с ее ресниц, а потом медленно покатилась по щеке. Из коридора в комнату вбежала ее дочь и приблизилась к нам, чтобы крепко обнять свою мать. Девочка взглянула на меня, но в ее глазах не было обвинения. Она чувствовала: что бы ни случилось, это не моя вина; не во мне причина слез ее матери.

Я достал из бумажника свою визитку и протянул ее Люси:

— Позвоните мне, если вспомните что-то еще. Или вам просто захочется поговорить. Или вдруг понадобится моя помощь.

— Мне не понадобится помощь, мистер Паркер, — в голосе Люси я расслышал особую интонацию тех, кто долго жил в Нью-Джерси.

— Думаю, да, — я уже открывал входную дверь. — И знаете, что... Большинство людей называют меня просто Берд.

Она пересекла комнату, чтобы проводить меня и закрыть за мной дверь. Дочь неотступно следовала за ней, все так же крепко обнимая ее.

— Вы ведь найдете того, кто это сделал, правда? — спросила Люси.

Проплывавшие мимо облака ненадолго закрыли зимнее солнце, отбросив легкие тени на стену. В какое-то мгновенье мне почудилась, что одна тень очень похожа на силуэт молодой женщины. Я вздрогнул. Это длилось всего несколько секунд, а затем облака рассеялись и снова выглянуло солнце.

— Да, мы найдем его.

Лестер Биггс занимал офис на Бродвее. Я нажал кнопку домофона. Не прошло и тридцати секунд, как мне ответил приветливый женский голос.

— Я пришел, чтобы повидаться с мистером Биггсом, — отрекомендовался я невидимой собеседнице.

— По какому делу вы пришли к мистеру Биггсу? — последовал ответ.

— По делу Риты Фэррис. Меня зовут Чарли Паркер. Я частный детектив.

Наступила тишина. Ничего не происходило. Я уже собрался позвонить снова, как вдруг дверь открылась. Одолев два лестничных пролета, я добрался до открытой двери. На полу в офисе лежал зеленый ковер, имелись также стол с телефоном и два деревянных стула без подлокотников; в углу были свалены пачка журналов и две коробки с видеокассетами.

Напротив входа, рядом с двумя окнами, выходившими на Бродвей, стеной высились упаковки с электроприборами: микроволновыми печами, фенами, тостерами, стереосистемами, даже с компьютерами, и все — изготовленные какой-то неизвестной мне компанией.

На каждой коробке красовалась надпись по-русски: «Доверяйте Лестеру Биггсу куплю-продажу русских компьютеров».

За столом с телефоном в кожаном кресле сидел Лестер Биггс собственной персоной, а справа от него на одном из стульев расположился бородатый мужчина с огромными бицепсами. Его мощные ягодицы не помещались на стуле и свешивались по обе стороны сиденья, словно шары, наполненные водой.

Лестер Биггс, наоборот, выглядел тощим и чем-то неуловимо походил на стандартного жениха. Ему на вид было около сорока. Имидж ему создавали дешевый костюм на трех пуговицах, белая сорочка, тонкий розовый галстук и аккуратно подстриженные волосы: вверху — чуть покороче, внизу — чуть подлиннее. Лицо его отличалось смуглостью, а глаза он слегка прищуривал, словно его застали врасплох еще не проснувшимся. В правой руке Лестер Биггс держал ручку, которую небрежно бросил на стол, когда я приблизился. Этот жест обнажил красивый золотой браслет на его запястье.

Биггс, как мне было известно, слыл не самым плохим специалистом в своей профессии. Начинал он с того, что перепродавал электронику. Быстро преуспел в купле-продаже краденого товара. Затем занялся еще некоторыми другими делами. Службой эскортов он руководил со сравнительно недавних пор: только семь или восемь месяцев. Я слышал, что он просто принимал звонки, связывался с девочками и обеспечивал машину, которая доставляла ту или иную девочку по указанному адресу к заказчику. Иногда его сопровождал в поездках накаченный мужчина внушительного вида чтобы убедиться, что все идет по плану, и за это получал свои законные пятьдесят процентов.

— А, частный сыщик. Добро пожаловать! Садитесь, — произнес он, указав мне на свободный деревянный стул.

Я присел. Спинка стула сразу несколько накренилась, так что я постарался немного ослабить давление.

— Ваш бизнес, как я вижу, процветает.

Биггс пожал плечами:

— Да, вроде бы все идет неплохо. Но это не основная моя работа.

— А что же является вашей основной работой?

— Я покупаю и продаю вещи.

— Например, людей?

— Я просто обеспечиваю их работой. Никто никого не заставляет что-либо делать насильно. И никто, кроме Джимми, не работает непосредственно на меня. Они работают сами на себя. Я им просто в этом содействую.

— Расскажите-ка мне о том, как вы посодействовали Рите Фэррис.

Биггс ответил не сразу. Развернулся в своем кресле и довольно долго смотрел в окно.

— Я слышал об этом. Мне очень жаль. Она была хорошей женщиной.

— Вот именно, что была. Я пытаюсь выяснить, связана ли как-то ее смерть с тем, что она делала для вас.

— Почему это имеет для вас значение?

— Просто мне важно это знать. Вероятно, вам тоже.

Биггс обменялся взглядами с Джимми, который молча пожал плечами.

— Как вы меня нашли? — спросил Лестер Биггс.

— Я просто шел по следу дешевого порно.

Биггс улыбнулся.

— Некоторым мужчинам необходимо что-нибудь этакое, чтобы расслабиться.

— Вы как предпочитаете: мне рассказать все или копам? — продолжал нажимать я на Биггса. — Уверен, они будут рады обсудить с вами вопросы вашего содействия.

— Что вы хотите знать?

— Расскажите мне о вечере прошлого понедельника.

Он снова обменялся взглядами с Джимми и лишь затем начал говорить:

— Немного странный вызов, вот и все. Позвонил парень с Хай-стрит и заказал девочку. Я поинтересовался у него, есть ли какие-либо особые пожелания, и он ответил, что ему нужна блондинка небольшого роста с маленькой грудью и аккуратной задницей — вот, собственно и все, что ему бы хотелось. Ну, судя по описанию, ему подходила Рита. Я позвонил ей и предложил немного подзаработать, и она согласилась. Это был только третий ее вызов, но обычно у нее все неплохо получалось. Джим заехал за Ритой и привез ее в гостиницу. Он остался ждать в холле, а она прошла в номер.

— В какой номер?

— Девятьсот двадцать семь. Через десять минут Рита спустилась вниз и потребовала, чтобы Джим немедленно отвез ее домой. Тот пытался ее успокоить, предлагал разобраться в том, что же произошло. Она заявила, что, войдя в номер, обнаружила там пожилого мужчину, который был как-то странно одет...

Биггс посмотрел на Джима, чтобы тот подтвердил его слова.

— В старомодную одежду, — пояснил охранник.

— Ну, да, он был одет старомодно, в костюм было тридцати-сорокалетней давности. Еще она сказала что все в комнате показалось ей очень странным: там не было ни одежды, ни вещей, ни сумок — только старый мужчина в своем старом костюме. И она испугалась. Рита не могла объяснить, почему испытала страх, но этот тип определенно напугал ее, и очень сильно.

— По ее словам, он плохо пах, — добавил Джим. — Не так, конечно, как пахнут испорченные яйца или тухлая рыба. Но словно что-то гнилое находилось внутри него самого. Так плохо, как может пахнуть... скажем, дьявол, — он сам смутился от приведенного сравнения и принялся с деланным вниманием изучать свои пальцы.

— Когда мужчина положил свою руку ей на плечо, — продолжал Лестер, — ей тут же захотелось убежать. Она оттолкнула клиента, и он упал спиной на кровать. Рита тут же попробовала открыть дверь номера, однако та оказалась запертой. Когда ей все-таки удалось открыть дверь, он снова набросился на нее: потянул за платье, пытаясь раздеть и поцеловать ее. Рита сначала стала кричать, а потом ударила мужчину по голове. Прежде чем клиент пришел в себя, она уже выбежала в коридор. Тем не менее она слышала, что он бежит следом. Повернув за угол, Рита увидела группу людей, садившихся в лифт. И успела тоже туда заскочить, придержав дверь ногой. При этом она все время чувствовала специфический неприятный запах клиента и догадывалась, что он где-то близко. Ей просто повезло: в этой гостинице имеется только один лифт, и у преследователя не было возможности догнать Риту...

Джим все еще продолжал смотреть на свои руки. Кисти рук были большими, и на них осталось много шрамов. Может быть, он задавался вопросом: могла ли Рита Фэррис остаться в живых, если бы он, Джим, тогда как следует приложил бы тому парню?

— Я попросил ее подождать меня в холле, рядом со столом регистратора, — вновь вступил в разговор Джим. — А сам в это время поднялся в комнату, но та оказалась открытой и пустой. Как Рита и говорила, в комнате не было ни вещей, ни одежды. Ничего! Я спустился вниз и спросил у работников отеля, не видели ли они моего друга из номера девятьсот двадцать семь. Они ответили, что в этом номере никто не проживает, он свободен. По-видимому, старик попал туда, прикинувшись носильщиком. Я привел Риту в бар, заказал для нее бренди и подождал, пока она немного успокоится. После чего я отвез ее домой. Вот и все.

— Вы сообщили о случившемся в полицию?

Биггс покачал головой:

— Как я мог?

— У вас же есть телефон.

— У меня есть свой бизнес, — отвечал он.

— Он ведь мог попытаться снова. Может, и попытался. Возможно, именно поэтому Рита Фэррис и была найдена мертвой.

Биггс снова отрицательно покачал головой:

— Нет, такие вещи случаются. Этот урод, наверное, просто отправился домой, и конец истории.

Джим так и не поднимал глаз. Скорее всего, чувствовал себя виноватым.

— Она описала вам клиента?

— Все так, как мы вам рассказали: старый, высокий, седой, отвратительно пахнущий — и только.

Я поднялся со стула:

— Спасибо, вы мне очень помогли.

— Всегда рады! — приветливо откликнулся Биггс. — Захотите повеселиться — обязательно позвоните нам.

— Непременно!

Едва я вышел на улицу, ко мне тут же подъехала машина Эллиса Ховарда. Он явно пребывал не в лучшем настроении.

— Что ты здесь делаешь?

— Полагаю то же, что и ты.

— Ты что, работаешь анонимно? Ответь на мой вопрос, наконец: откуда ты узнал, что она подрабатывала проституткой?

— Вероятно, теми же методами, какими добываешь информацию ты. И вообще — это не имеет значения.

— Но ты ведь не собирался рассказывать нам об этом?

— Почему же? Рассказал бы. Просто не хотел зря очернять ее в присутствии прессы. И потом, мне нужно было самому во всем разобраться.

— Не знал, что ты такой сентиментальный, — произнес Эллис без малейших признаков улыбки.

— У меня еще много скрытых черт в характере, — я повернулся, чтобы отправиться к своей машине. — До скорой встречи, Эллис.

Глава 8

После посещения офиса Лестера Биггса я зашел пообедать в «Бегл Воркс», что на Темпл-стрит. Заказал отбивную, немного французского вина и принялся наблюдать за машинами и прохожими. Кучка людей стояла в очереди за дешевыми билетами в кинотеатр «Никлодеон». Кто-то просто вышел подышать свежим воздухом на площадь. Рядом кипела жизнью улица Конгресса. Она сильно изменилась с тех пор, как мелкие торговцы из пригорода свернули здесь свой бизнес, но уже появилось множество новых ресторанчиков и лавок. Если еще учесть, что неподалеку находился Кистоунский кинотеатр и тут вполне прилично кормили, район выглядел вполне обжитым.

Это был город людей, вечно борющихся за существование: его дважды сжигали индейцы — в 1676 и 1690 годах, он попадал под обстрел англичан под предводительством Генри Моватта в 1775, еще раз претерпел пожар в 1866, когда кто-то угодил фейерверком в домик лодочника на Коммерческой улице, и этот пожар превратил в пепел всю восточную часть города. И все же город возрождался и рос.

Я испытываю те же чувства к этому городу, что и к своему дому в Скарборо: Портленд для меня стал тем местом, где прошлое жило в настоящем; здесь каждый мог найти себя, пока осознавал, что он связующее звено единой цепи. Ведь человек без прошлого отрезан и от будущего. Может, в этом и состояла проблема Билли Перде. В его жизни отсутствовала преемственность. Прошлое представало серией бессвязных эпизодов, которые объединялись только неудачами.

Но разве дела Билли Перде напрямую меня касались? Что бы он ни сделал Тони Сэлли, каковы бы ни были мотивы Билли, все это являлось делом только их двоих. Билли уже взрослый, и действия его на Ферри-Бич значили лишь то, что он играл по правилам взрослых. Однако, если дела Билли меня не касались, почему же я испытывал такое острое желание его спасти?

Ведь если так смотреть на происходящее, то судьбы Риты и Дональда тоже меня не касались, но я же не смог бы себе этого внушить. В их квартире, видя два тела, лежавшие на полу и освещаемые холодными вспышками камер, я чувствовал, как что-то пронизывает меня насквозь — что-то из прошлого. Мне доводилось испытывать подобное и раньше, но теперь это было нечто невообразимое... В переполненной кофейне, куда люди входили с холода погреться, говорили о своих детях, сплетничали о соседях,обнимали подружек, я потирал пальцами левой руки свою правую ладонь и вспоминал пережитое мной в свое время приключение, которое невозможно сравнить ни с чем. Я будто снова вдыхал запах болот Луизианы.

Почти за восемь месяцев до этого дня я сидел в спальне слепой старухи, которую все называли тетушка Мария Агуиллард. Ее огромные незрячие глаза выражали все муки собственной прожитой жизни и все тяготы окружавших ее людей. Я не представлял себе, что именно хочу от нее. Старуха утверждала, что слышит зов своей погибшей девушки, доносящийся со стороны болот. Я же верил, что человек, который убил эту девушку, вероятнее всего, убил и мою жену, и моего ребенка. И при этом осознавал, что старуха не была сумасшедшей, невменяемой или просто одинокой, ищущей внимания людей.

Но когда тетушка Мария прикоснулась к моей руке в той сумеречной комнате, что-то прострелило меня насквозь, как удар электрическим током. Я понял: старая креолка не лжет — она и вправду слышала плач и крики девушки, пыталась успокоить ее душу после смерти.

И благодаря тетушке Марии я услышал голоса Сьюзен и Дженнифер, слабые, но отчетливые. Я привез эти голоса с собой оттуда, из Луизианы. По дороге домой, в поезде, я впервые вновь услышал родные голоса. Такой подарок сделала мне тетушка Мария: я видел и слышал своих умерших жену и ребенка. Я видел и слышал также других умерших людей. И среди них потом вдруг оказалась сама тетушка Мария. Таков был ее подарок, переданный мне простым прикосновением, и для меня это до сих пор необъяснимо.

Может, это дар эмпатии — способности сопереживать тому, кто ушел из жизни с болью, насильно, неожиданно, без отпущения грехов? Или же я испытывал некую форму безумия как результат горя и вины, попросту сходил с ума? И в этом состоянии соприкасался с параллельными мирами, где умершие просили помощи у живых. У меня не сложилось точного объяснения тому, что творилось. Понятно было только, что безвременно ушедшие возвращались ко мне вновь.

Но этот дар стал для меня хуже проклятья. Его оборотной стороной явилось то, что насильно ушедшие из жизни невинные жертвы, их тени, вся эта толпа мертвецов знала: я слышу их. И они приходили вновь и вновь.

Несмотря на мои непрестанные воспоминания и видения из прошлого, я провел целый день, переходя из бара в бар и разыскивая тех, кто знал Билли Перде, кто имел хоть малейшее представление, где тот мог быть. Кое-где меня уже опередила полиция Портленда, следствием чего являлся холодный и безразличный прием. Никто ничего мне толком не сказал, и я уже совсем перестал надеяться, как вдруг встретил Джеймса Хамилла.

Семья Хамилла была не очень многочисленной. Сам он представлял собой стодвадцатикилограммового громилу с бычьей шеей и скудным умишком — тот тип, который, если ему выпадает возможность оказать кому-то добрую услугу, стремится поступить наоборот, то есть нагадить. Хамилла волновал только один вопрос: как набить брюхо.

Джеймс Хамилл играл в одиночестве в бильярд, когда я зашел в бильярдную на Фоур-стрит. Свою бейсболку он повернул козырьком назад. Когда Джеймс наклонялся над столом, его соломенные усы вздрагивали от напряжения. При плохом ударе по шару он громко ругался. Даже если бы шарик был металлическим, а в лузе лежал бы магнит, Хамилл все равно не послал бы шар точно в цель. Дело здесь было в самом Джеймсе Хамилле.

Кто-то из бара «Жирная устрица» на Портленд-стрит говорил мне, что Хамилл как-то поцапался с Билли Перде. Неизвестно, что они не поделили. Может, Билли увел его девушку.

— О, Джеймс Хамилл! — окликнул я его.

Он оторвал от края стола свое брюхо и протянул мне руку. Его улыбка напоминала ночной кошмар дантиста.

— Рад познакомиться, кто бы ты ни был, черт побери! А теперь не мешай мне. — Он вернулся к игре.

— Я ищу Билли Перде.

— Ну, так обратись к легавым.

— О нем еще кто-то спрашивал?

— Кто-то в форме и со значком, насколько я слышал. Ты тоже коп?

— Нет.

— Частный детектив? — Джеймс нацелил кий на центровой шар.

— Вроде того.

— Он тебя тоже нанял?

Я толкнул один из шаров, и тот попал прямо в лузу.

— Эй! — заорал Хамилл. — Верни мой шарик! — он напоминал поведением избалованного ребенка, хотя в этом никак нельзя было обвинить его мать.

— А что, Билли Перде нанял частного детектива? — ответил я вопросом на вопрос я.

Меня выдал мой тон. С лица Хамилла сползло расстроенное выражение. Его сменило выражение жадного любопытства.

— А тебе-то что до этого?

— Мне нужна любая информация, которая поможет мне разыскать Билли. Кто этот частный детектив?

Если бы даже Хамилл не сказал мне правды, я с помощью пары телефонных звонков быстро выяснил бы все. При условии, конечно, что тот, кто работает на Билли, не станет этого скрывать.

— Не хотелось бы закладывать своего приятеля... — Хамилл глубокомысленно потер свой подбородок, якобы оценивая все «за» и «против». — А какой у вас интерес?

— Я работал на его жену.

— Она мертва. Надеюсь, вам заплатили вперед.

Я повертел в руках бильярдный шар, испытывая огромное желание запустить им Хамиллу в голову. Хамилл прочитал это намерение на моем лице.

— Мне нужны наличные, — сказал он, смягчаясь. — Дай мне денег, и я тебе его назову.

Я достал бумажник и положил на стол двадцатку.

— Всего двадцать баксов? — пробубнил Хамилл. — Так дешево я тебе не обойдусь.

— Я добавлю. Говори.

Хамилл подумал с минуту.

— Не знаю, как его зовут, но фамилия звучит похоже на Вилдон или Виффорд.

— Виллефорд?

— Точно-точно! Виллефорд.

Я кивнул в знак благодарности и пошел прочь.

— Эй! — закричал Хамилл, догоняя меня. — А как насчет добавки?

Я вернулся к бильярдному столу:

— Извини, забыл, — положил еще монету поверх двадцатидолларовой бумажки, подмигнул Хамиллу и вернул на стол шар от бильярда. — Не болтай лишнего о его жене. Будь здоров!..

Я двинулся вниз по лестнице.

— Эй, мистер Крутой! — выкрикнул мне вслед Хамилл. — Советую поторопиться!

Марвина Виллефорда не оказалось в его офисе, расположенном над итальянским ресторанчиком у залива Кэско. На двери была прикреплена записка, сообщавшая, что он ушел на ленч. Очевидно, ушел надолго. Я поинтересовался в итальянском ресторанчике у официанта, где Виллефорд имеет обыкновение обедать, и тот назвал мне приморскую «Таверну моряка» на перекрестке Коммерческой и Серебряной улиц.

В XVIII и XIX веках Портлендская гавань была центром рыболовства и мореплавания. В наши дни первенство перешло к Бостону и Вест-Индии. Теперь суда чаще отправлялись в Китай и на Ближний Восток. Перестройка гавани для привлечения туристов и молодежи все еще составляла предмет споров: трудно наладить работу в гавани, если вокруг болтается куча бездельников и пижонов с фотоаппаратами и пакетами попкорна.

«Таверна моряка» выглядела стареньким уютным местечком. Я знал, как выглядит Виллефорд, но лично не был с ним знаком. И уж тем более ничего не знал о его прошлом. Он выглядел старше, чем я помнил по последней нашей встрече в темном баре. Тогда он смотрел баскетбол по телевизору в окружении морских коньков и звезд, развешанных по стенам. Сейчас ему на вид можно было дать лет шестьдесят: на лысой голове лишь несколько прядей седых волос, похожих на водоросли, прилепившиеся к скале; бледная, почти прозрачная кожа с прожилками на щеках. Лицо украшал красный нос картошкой, а сами черты лица расплылись из-за заметной отечности: видимо, он немало пил.

В одной руке Виллефорд держал высокий стакан с пивом, рядом стоял пустой стакан и лежали пакетик чипсов да остатки бутерброда. Он тупо смотрел на экран телевизора.

— Привет! — громко сказал я, садясь рядом. — Вы Марвин Виллефорд?

— Он должен вам денег? — пробубнил тот, не отрывая глаз от экрана.

— Нет пока, — ответил я.

— Отлично. Значит, вы ему должны?

— Тоже нет.

— Жаль. Но если бы и так, на вашем месте я бы их не отдавал, — наконец он повернулся ко мне. — Так чем же я могу помочь, сынок?

Мне показалось странным такое обращение в мои тридцать четыре года. Захотелось предъявить ему удостоверение личности.

— Меня зовут Чарли Паркер.

Он кивнул:

— Я был знаком с твоим дедом, Бобом Уорреном. Хороший был человек. Но сегодня ты хочешь отнять мой кусок хлеба, Чарли Паркер.

Меня передернуло.

— Возможно. Однако будем надеяться, что здесь нам обоим работы хватит. Заказать вам пива?

Виллефорд опустошил стакан и велел бармену его наполнить. Я же заказал себе кофе.

— Старые порядки уходят в прошлое, город совсем не узнать, — печально проговорил Виллефорд.

— А Теннисон?

Он одобрительно улыбнулся:

— Хорошо, что осталось хоть что-то от прежней романтики.

Все-таки удовольствия Виллефорда не ограничивались затяжными ленчами в полутемных барах. Это было приятно осознавать.

Старик обрадовался новой порции пива.

— Ну, ты все-таки не совсем из «новых», сынок. Знаешь, я ведь уже бог знает сколько лет хожу в этот бар. Интересно, как долго он еще здесь простоит? Теперь рядом с портом отстраивают новые спальные районы, открывают модные магазины. Иногда мне хочется приковать себя к каким-нибудь старым ржавым рельсам в знак протеста. Да боюсь простудиться и сдохнуть ни за что ни про что. Так что тебя ко мне привело, сынок?

— Я надеялся услышать от вас что-нибудь о Билли Перде.

Глотнув пива, Виллефорд поджал губы.

— Это у тебя профессиональное или личное? Ведь если это личное, то мы просто болтаем, а если интерес профессиональный, то надо соблюдать этику. Что ж, если хочешь услышать рассказ о Билли как о моем клиенте, так пожалуйста, я готов. У него недоставало некоторых наиважнейших качеств клиента, таких, например, как деньги. Но, по моему мнению, ему больше нужен хороший адвокат, чем частный сыщик.

— Тогда будем считать, что у меня это личное.

— Ну, раз личное, то он нанял меня, чтобы я нашел его родителей.

— Когда?

— Около месяца назад. Две пятых заплатил мне вперед, долларовыми и пятидолларовыми купюрами как Пиноккио. Но оставшиеся три пятых так и не отдал, и я перестал на него работать. Он, конечно, остался недоволен, но бизнес есть бизнес. Похоже, у него были серьезные неприятности.

— Как далеко вы зашли в этом расследовании?

— Ну, я предпринял стандартные действия: обратился в бюро закрытой личной информации — узнал возраст родителей, профессию, национальность, социальный статус. Толком же о его происхождении ничего не выяснил.

— Неужели метрические записи вообще отсутствовали?

Виллефорд отхлебнул пива и забавно развел руками. Я оказался прав.

— Тогда я поехал в Темную Лощину. Ты знаешь, где это: к северу от Гринвилла. У меня было еще одно дело в Маусхэде, так что я решил сделать Перде небольшое одолжение, потратив на него часть времени, принадлежавшего другому клиенту. Человек, который был его последним опекуном, еще живет там, хотя он уже в летах. Его зовут Мид Пайн. Он и рассказал мне, что Билли Перде из приюта «Санта-Марта» усыновила через посредничество какой-то женщины семья из Бангора.

Название «Санта-Марта» показалось мне знакомым. Но я никак не мог припомнить, при каких обстоятельствах слышал его. Виллефорд, должно быть, понял, что я напрягаю память.

— Приют и там же дом престарелых «Санта-Марта», — повторил он. — То самое место, где старушка совершила самоубийство на прошлой неделе. Ну, та, что сбежала. «Санта-Марту» когда-то основали как приют для женщин, свернувших с пути истинного. Но теперь, когда все монахини умерли, он стал обычным частным приютом. Впрочем, довольно бедным. Место, где вечно пахнет пирогом и тушеными овощами.

— Так что, метрические записи исчезли?

— Нет там ничего. Какое-то время они еще хранили документы, но в этих бумагах отсутствовали сведения о Билли Перде. Если что-то когда-то и было, то некто позаботился об уничтожении всех следов. Не совсем понятно, зачем.

— А вы говорили с той женщиной, что организовала усыновление?

— Шерри Ленсинг. Да, я говорил с ней. Она тоже уже стара. Боже, да ее дети уже могут считаться людьми среднего возраста! Все, с кем я общаюсь, либо старики, либо клиенты. Надо бы обзавестись и друзьями помоложе.

— Зато с вами охотно разговаривают, — вставил я. — У вас есть репутация.

— Но разве можно делать что-либо без наличных в кармане? — засмеялся он.

— Не знаю. Можно, наверное, попробовать. Но далеко не уйдешь, это точно.

Виллефорд согласно кивал, продолжая пить свое пиво.

— Мертвые, оказывается, порой играют в событиях нашей жизни большую роль, чем живые.

Итак, именно Шерри Ленсинг была той женщиной, которая устроила усыновление Билли Перде. Должно быть, интерес ее носил не только профессиональный характер, если три десятилетия спустя она еще пытается помочь его бывшей жене и сыну. Я вспомнил сумку с одеждой, коробку с едой и несколько банкнот в руках Риты Фэррис. Как казалось, Шерри Ленсинг выступала здесь в роли милой дамы-благотворительницы. Ее должно сильно расстроить известие о двух смертях.

Я заказал старику еще порцию пива, и Виллефорд воспринял мой жест с благодарностью. К тому моменту он уже прилично нагрузился. Я чувствовал себя героем оттого, что так напоил его: старик вряд ли сможет работать оставшуюся часть дня, а я удовлетворю свой профессиональный интерес.

— Так что же Шерри Ленсинг? — продолжал я давить на все педали.

— Ну, она не хочет говорить о Перде. Я пытался что-нибудь из нее вытянуть, но тщетно. Вот все, что она сказала: мать откуда-то с севера, а Ленсинг организовала усыновление по просьбе ее сестер. Получается, что Шерри даже не знает имени матери. Очевидно, она отвалила кучу денег приюту за усыновление. Может, и сама была с ними в доле. Ей выдали все бумаги, кроме метрики... Хотя у нее имеется копия некоего свидетельства о рождении, где сказано, что родителями Билли были Джон и Джейн Доу. А значит, оригинал должен где-то быть.

— И что вы предприняли?

— Ну, подытожив то, что сказал мне Пайн, и, проверив все записи, я пришел к выводу, что большинство людей, воспитывавших Билли, были с севера. Самая южная точка из тех, где он проживал, это Бангор. Пока он не уехал в Бостон, будучи уже достаточно взрослым. Я задавал вопросы, сопоставлял даты событий с датой рождения, даже дал запрос в местную газету. И ждал. Но деньги быстро кончились, а оставшийся гонорар Билли мне выплатить не смог. Потом мне позвонили и сказали, что я должен поговорить с женщиной в приюте для стариков в Темной Лощине. Дорога опять привела меня в приют «Санта-Марта». Я сказал Билли: будут деньги, тогда стану продолжать расследование. Он заявил, что денег у него нет. Тогда я отказался вести это дело. Билли пригрозил, что разнесет мой офис, если я не помогу ему. А я показал ему вот это, — он отогнул полу пиджака, чтобы я мог видеть внушительный «кольт» восьмимиллиметрового калибра. С таким оружием Виллефорд походил на стареющего гангстера. — И Билли Перде пошел своей дорогой.

— Вы назвали ему имя женщины?

— Да я бы что угодно ему выложил, лишь бы он от меня отстал. Мне стало понятно, что уже пришло время завязывать. Но если бы я завязал с Билли раньше, то пришлось потом опять к этому возвращаться.

Мой кофе давно остыл. Я перегнулся через стойку бара и вылил его в раковину.

— У вас есть предположения о том, где Билли может сейчас находиться?

Виллефорд отрицательно покачал головой.

— Есть еще кое-что... — загадочно произнес он. Я подождал, пока он созреет.

— Эта женщина в приюте «Санта-Марта»... Ее звали мисс Эмили Уоттс. Или она сама так себя назвала. Тебе это имя ни о чем не говорит?

— Не думаю, — ответил я после паузы.

— Эта старуха померла в снегах. Странно, не находишь?

И вдруг я вспомнил. Застрявшая в голове информация о разборке с массовым убийством людей у Проутс Нэк помогла извлечь и воспоминание об этом событии из глубин моей памяти.

— Думаете, Билли отправился повидаться с ней?

— Точно не знаю. Но что-то же подвигло ее на побег в лес и последующее самоубийство, когда ее попытались вернуть.

Я встал и горячо поблагодарил старика за беседу, попутно надевая пальто.

— И мне приятно было поговорить с тобой, сынок. Ты чем-то очень похож на своего деда. И в жизни поступаешь, как поступил бы он. Уверен, что те, кто встретятся на твоем пути, никогда об этом не пожалеют.

Я невольно испытал угрызения совести.

— Спасибо. Подвезти вас куда-нибудь?

Он потряс стаканом, чтобы ему налили еще пива, а потом заказал еще и виски. Я положил на стойку бара десятку, покрывавшую все его расходы, и он приветливо помахал рукой мне на прощание:

— Нет, сынок, я никуда не еду.

Уже темнело, когда я вышел из бара, кутаясь в пальто от холода. Со стороны гавани дул ледяной ветер, пронизывающий до костей. Я припарковал свой «мустанг» в местечке под названием Одна Индия — в одном из уголков Портленда с темным прошлым. Впервые колонисты основали здесь королевский форт в 1680 году. Он простоял всего десять лет до завоевания французами и их союзниками. Все 190 поселенцев безоговорочно капитулировали. Так вышло, что форпост Индийской улицы был основан в том же самом месте; он указывал «нулевую милю» Атлантики и железной дороги Святого Лаврентия — части Большого грузового пути Канадских железных дорог — в то время, когда Портленд еще являлся крупным железнодорожным центром. Теперь здесь располагался офис страховой компании, но следы былой деятельности еще сохранились.

Местная железная дорога функционировала тут уже около тридцати лет, хотя постоянно ходили слухи о перестройке станции «Юнион» с целью открыть сообщение с Бостоном. Странно было наблюдать, как что-то, уже придуманное в прошлом, а потом забытое, возрождалось вновь.

Окна «мустанга» начали покрываться изморозью, когда я подъехал к станции, а туман над водой заметно сгустился. Я почти выбрался из машины, когда услышал за спиной приближавшиеся шаги. Интуитивно распахнув пальто, я правой рукой потянулся к оружию. В этот момент что-то твердое уткнулось мне в спину, и грубый голос произнес:

— Руки за голову!

Я послушно поднял руки; справа приблизилась другая фигура, чтобы отобрать у меня оружие: низкорослый мужчина лет сорока с густыми черными волосами, нависавшими на глаза, широкоплечий и мускулистый. Его можно было бы даже назвать красивым, если бы не заячья губа, похожая на след от ножевого ранения.

Второй мужчина, когда я смог его рассмотреть, показался мне выше ростом; его длинные черные волосы лежали на воротнике свежей белой сорочки, а жесткий взгляд и плотно сжатые губы явно не соответствовали яркому галстуку праздничной расцветки. Его голова выглядела почти квадратной отчасти благодаря прямоугольным плечам, шеи почти не было. Этот человек двигался подобно монстру в детских компьютерных играх — шагал, не сгибая колени и поворачиваясь всем корпусом. Они оба, впрочем, хорошо дополняли друг друга.

— Да, ты, пожалуй, староват для игры «Угощайте, не то пошутим» в праздник Всех Святых, — обратился я к низкорослому мужчине. — И знаешь что, — добавил я шепотом, — если ветер переменится, то он и тебя с собой унесет.

Я понимал, что они были лишь дешевыми наемниками, но мне все равно не нравились люди, тыкающие пушкой мне в спину. Как бы сказал Билли Перде: это грубо.

Коротышка, которого я про себя окрестил Заячьей Губой, повертел в руках мое оружие, с видом эксперта изучая «смит-вессон» третьего поколения.

— Неплохая штучка, — заметил он вслух.

— Верните ее мне, и я покажу, как она работает.

Он ухмыльнулся, странно скривив рот.

— Тебе придется пойти с нами, — коротышка указал рукой в направлении Индийской улицы, где в темноте светились фары их машины. Потом он взглянул на «мустанг» и ненадолго задумался.

— Черт! — сказал наконец Заячья Губа с насмешливым беспокойством на лице. — Ты, наверное, будешь волноваться за машину? — он дважды выстрелил из моего оружия в «мустанг», прострелив передние шины.

Где-то неподалеку сработала сигнализация какой-то машины.

— Ну, вот, — удовлетворенно произнес он, — теперь уж ее точно никто не угонит.

— Я тебе это припомню, — буркнул я.

— Если захочешь, чтобы я проговорил тебе по слогам мою фамилию, дай мне знать.

Высокий указал мне кивком в направлении их машины — серебристому «БМВ» седьмой серии, подъехавшему к нам справа. Дверца приоткрылась. В машине сидел еще один симпатичный черт с коротко стриженными волосами и «пушкой»; водитель, который был помоложе остальных, жевал резинку и слушал какую-то радиостанцию. Когда я сел в машину, как раз пел Брайан Адаме.

— Может, переключимся на другую волну? — спросил я.

Заячья Губа больно ткнул меня в бок «пушкой».

— Мне нравится эта песня! — огрызнулся он. — А ты бездушный.

Я посмотрел на него и подумал: «Да, у него это серьезно».

Мы приехали в отель «Редженси» на Молочной улице. Лучший отель в Портленде, он занимал здание из красного кирпича в Старом порту — бывшую Оружейную палату. Водитель припарковался позади отеля, и мы зашли внутрь с Фоур-стрит; молодой человек в аккуратном черном костюме посоветовал нам пройти наверх. Мы поднялись по лестнице на верхний этаж. На лестничной площадке Заячья Губа вежливо постучался в крайнюю дверь справа. Когда она отворилась, меня втолкнули в холл, и вскоре я увидел Тони Сэлли.

Тони сидел в большом кресле — без обуви, положив ноги на специальную подставку. Он демонстрировал вошедшим свои черные шелковые носки под узкими серыми брюками. Образ гангстера дополняли рубашка в голубую полоску с белым воротничком и красный галстук с едва заметными черными спиральками. Взглянув на нас, Тони улыбнулся, сверкнув золотыми зубами. Он был чисто выбрит и волосы аккуратно зачесал на косой прибор. Карие глаза его зорко глядели из-под узких бровей. Длинный и прямой нос, узкая полоска рта, полноватый подбородок... Руки без традиционных для таких людей колец покоились на коленях. До нашего прихода он смотрел по телевизору вечернюю сводку финансовых новостей. Рядом с ним на тумбочке лежали наушники и "жучок ": подручные, как видно, уже обыскали комнату на предмет вмонтированных подслушивающих устройств.

Репутация Тони Сэлли была однозначна, а деятельность всем хорошо известна. Он начинал как хозяин небольших порномагазинов и борделей в Бостоне. Честно платил братве и играл по правилам: ему требовалось сколотить капитал. Он, как это принято, обдирал низы и хорошо платил верхам, таким образом медленно, но верно «делая карьеру». Теперь Тони Сэлли располагал большими средствами и не меньшей властью и ответственностью.

Возраст его приближался к сорока, но он хорошо сохранился и выглядел вполне респектабельно. Порядочная девушка могла бы привести его домой познакомить со своими родителями, которым и в голову не пришло бы, что он способен похитить ее, изнасиловать и оставить подыхать в Бостонской гавани.

Его не зря именовали Чистюлей Тони. Кличка эта прилипла к нему по ряду причин: отчасти из-за внешности, но в основном потому, что этот малый никогда не пачкал рук кровью. У многих руки были в крови из-за Тони Сэлли, сам же он не видел ни капли.

Я припомнил ужасную историю, услышанную мной не так давно, о том, как Тони разобрался с парнями, нарушившими границы его владений. Парень по имени Стэн Гудмен, бостонский предприниматель, владел небольшим пансионатом в Рокпорте — старинном местечке с большими зелеными газонами и двухвековым дубом на границе владений. Расположенный к северу от Бостона, он слыл подходящим местом для рыбалки. Здесь все еще можно было припарковать машину за пенни, а небольшой пароходик целый день возил тебя по всем достопримечательностям города всего за четыре доллара.

Семья Гудмена — жена и двое детей-подростков, мальчик и девочка, — тоже любила здесь отдыхать. Тони Сэлли предложил Гудмену приличную сумму, желая выкупить пансионат, но тот отказался. Пансионат принадлежал еще отцу Гудмена, который выкупил его у прежнего владельца в начале сороковых годов. Гудмен предложил Сэлли поискать в окрестностях нечто похожее на этот пансионат. Бедняга думал, что, если он будет держаться от Чистюли Тони подальше, все будет в порядке. Он не знал, с кем имеет дело...

Июньской ночью в дом Гудмена вломились громилы, пристрелили их собаку и отвезли всех четверых на гранитные рудники в Халибат. Думаю, Стэн Гудмен умер последним: его заставили смотреть на то, как погибали его жена, дочь и сын. Их убили крайне жестоко — разбили им черепа отбойным молотком. Море крови растеклось по земле к тому времени, как их нашли, — на следующее утро. Думаю, те, на чьей совести лежало это убийство, потом долго отмывались от крови. В следующем месяце Тони Сэлли купил пансионат. Других претендентов не нашлось.

Сам факт, что Тони оставался здесь после того, что произошло у Проутс Нэк, исключал его личное участие в этом кровавом деле. Он просто хотел заполучить уже упомянутые деньги. Хотел так сильно, что был готов на все.

— Ты смотришь новости? — спросил наконец он. И хотя взгляд Тони не оторвался от экрана, я понял, что вопрос адресован мне.

— Нет.

Тут он впервые взглянул на меня в упор:

— Ты не смотришь новостей?

— Нет.

— Почему нет?

— Они меня угнетают.

— Должно быть, тебя легко расстроить.

— Да, у меня неустойчивая психика.

«Финансовые новости» закончились. Тони выключил телевизор и обратил все свое внимание на меня.

— Ты знаешь, кто я? — задал он следующий вопрос.

— Как ни знать...

— Отлично. Значит, раз ты догадлив, то соображаешь, почему я здесь?

— Покупаешь рождественские подарки. Наверняка, присмотрел себе дом?

Он холодно улыбнулся:

— Я все знаю про тебя, Паркер. Ты тот, кто взял Феррера.

Семья Феррера считалась сильным криминальным кланом Нью-Йорка. Они влезли не в свое дело и за это поплатились.

— Они сами себя сдали. Я лишь наблюдал.

— Ну, я-то наслышан совсем о другом. Многие в Нью-Йорке обрадуются, если тебя уберут. Они считают, что ты проявляешь к ним недостаточно уважения.

— Не сомневаюсь.

— Так почему ты еще жив?

— Украшаю собой их скучный мир.

— Они сами в состоянии украсить свой скучный мир и не нуждаются в подсветке. Попробуй ответить еще раз.

— Потому что они знают: я убью любого, кто придет за мной, а потом уберу того, кто послал киллера.

— Я могу убить тебя прямо сейчас. Если только ты потом не восстанешь из мертвых и не будешь нарушать мой покой.

— У меня ведь есть друзья. И у тебя в запасе останется неделя, максимум — десять дней. А потом ты тоже умрешь.

Он повернулся к своим, и его люди вокруг, как по команде, начали ухмыляться.

— Ты играешь в карты? — поинтересовался Тони, когда веселье поутихло.

— Только с друзьями. Я люблю играть с теми, кому доверяю.

— Ты знаешь, что означает «натянуть кого-либо»?

— Знаю.

«Натянуть кого-либо» на игровом жаргоне значит пометить карты и подавать свои особые знаки. Этим обычно занимались шулеры-новички. Вот почему старый игрок ни за что не сел бы играть с новичками, независимо от того, насколько последние были богаты. Всегда существовала вероятность, что тебя «натянут», и ты поймешь, как рисковал, садясь за карточный стол с незнакомцем, только потеряв все.

— Билли Перде «натянул» меня. А теперь я боюсь, что и ты собираешься меня «натянуть». Это мало радует. Я хочу остановить тебя. Сначала расскажи мне все, что тебе известно о Перде. Потом я заплачу тебе, и ты уйдешь.

— Мне не нужны деньги.

— Деньги нужны всем. Я могу оплатить все твои долги, могу заставить исчезнуть кого угодно.

— Я никому не должен.

— Все что-то кому-то должны.

— Только не я. Я чист и свободен.

— Значит, ты исчисляешь свои долги в том, что нельзя перевести в деньги.

— Интересная мысль. Что ты под этим подразумеваешь?

— Это значит, что у меня заканчиваются нормальные средства воздействия, чтобы вытянуть у тебя информацию, «Человек-Птица...»[10] — он даже подчеркнул жестами кавычки — нарисовал их в воздухе пальцами, тщательно выговаривая каждый слог. А к концу фразы зловеще понизил голос и встал. Даже без ботинок он оказался выше меня ростом.

— Послушай хорошенько, Пташка певчая, — проговорил он, стоя в нескольких дюймах от меня. — Не заставляй меня подрубать тебе крылья. Я слышал, ты работал на бывшую жену Билли. Слышал также, что он отдал тебе деньги — мои деньги! — чтобы ты передал их ей. Ты становишься крайне интересным персонажем в игре, потому что, похоже, был последним, кто видел и его, и ее живыми. Лучше расскажи мне подробно все, что знаешь, прежде чем отправиться в свой скворечник и забыться птичьим сном.

Я выдержал его взгляд.

— Если бы я знал что-нибудь полезное и сказал тебе, то потом не уснул бы спокойно. Но случилось так, что я не знаю ничего полезного.

— Ты ведь знаешь, что у Перде мои деньги?

— Разве?

Тони покачал головой почти с сожалением:

— Ты заставляешь меня сделать тебе больно.

— Это ты убил Риту Фэррис и ее сына?

Тони сделал шаг назад и с размаху ударил меня кулаком в живот. Я знал, что он меня ударит, и весь заранее напрягся. Но удар был достаточно сильным, и я упал на колени. Когда я судорожно втянул в себя воздух, то почувствовал холодный ствол пушки, уставленной мне в затылок.

— Я не убиваю детей и женщин, — сказал Тони.

— С каких это пор? С Нового года?

Чья-то рука схватила меня за волосы и подняла на ноги. «Пушка» все еще находилась у моего уха.

— Неужели ты так глуп? — Тони потер ладонью левой руки костяшки пальцев правой. — Ты хочешь умереть?

— Я ничего не знаю, — мне пришлось повторить. — Я сделал кое-что для его бывшей жены: взял у него деньги и передал ей. И это все.

Чистюля Тони кивнул.

— А о чем же ты тогда говорил с ищейкой в баре?

— О другом.

Тони снова сжал правую руку в кулак.

— Совсем о другом, — повторил я, на сей раз громче. — Это друг моего дедушки. Мы просто повидались, и все. Ты прав, он обыкновенная ищейка. Оставь его в покое.

Тони отступил назад, все еще потирая костяшки.

— Если я узнаю, что ты мне лгал, ты умрешь скверной смертью, понял? И если ты не так глуп, как кажешься, то держись от моих дел подальше.

Его тон стал мягче, но лицо снова приобрело жесткое выражение, когда он опять заговорил:

— Мне жаль, но я должен сделать это с тобой. Хочу быть уверенным, что до тебя дошел смысл нашего сегодняшнего разговора. Если у тебя найдется нечто, чтобы добавить к тому, что ты сейчас сказал, просто стони громче. — Он кивнул тому, кто стоял за моей спиной.

Меня еще раз ударили, и я вновь упал на колени. Мне заткнули рот и связали руки за спиной. Ко мне приблизился Заячья Губа. У него в руках был короткий металлический прут, излучающий голубые искры. Первые два прикосновения электрошоком отбросили меня к стене и сбили с ног. Я судорожно сжимал зубами кляп. После третьего и четвертого прикосновений я перестал себя контролировать. Голубые искры блуждали в наступившей темноте, пока мое сознание не погасло окончательно.

Очнулся я рядом со своим «мустангом», спрятанным за углом от взоров прохожих. Я не чувствовал своих пальцев; на пальто успела осесть изморозь. Голова раскалывалась, тело все еще дрожало, на лице и воротнике пальто запеклась кровь. От меня дурно пахло. Я с трудом встал на ноги и проверил карманы пальто: в одном обнаружился мой пистолет без обоймы, в другом — мобильный телефон. Я вызвал по телефону такси, а пока ждал, позвонил в ремонтную мастерскую и заказал эвакуатор, чтобы забрали мою машину.

Ко времени возвращения в Скарборо правая половина лица у меня сильно опухла, а на щеке оставались следы от прикосновения электрошоком. На голове также были две или три раны, одна из них — довольно глубокая. Я припомнил, что Заячья Губа несколько раз сильно ударил меня. Положил лед на голову, обработал раны, проглотил несколько таблеток обезболивающего, натянул на себя два теплых свитера — и попытался уснуть.

Когда я по непонятной причине проснулся и открыл глаза, были ранние сумерки, рассвет только начинал заниматься. В доме раздавался шаркающий звук, словно кто-то осторожно прохаживался по половице. Я взял оружие и встал. Пол обжигал холодом, оконные стекла обледенели. Я медленно открыл дверь и шагнул в холл...

Справа от меня что-то двигалось. Я уловил движение лишь краешком глаза, так что даже не был уверен, видел ли я кого-то, в действительности или это просто тени дрожали в кухне. Я повернулся и медленно направился в глубину дома. Половицы слегка поскрипывали у меня под ногами.

И потом я услышал это: легкий детский смешок, радостный хохот и топот ребячьих ножек слева от меня. Я подошел к двери на кухню, держа перед собой оружие, и снова заметил какое-то движение у двери, ведущей из кухни в гостиную. Более того — услышал смех, свидетельствовавший о детском восторге от игры, в которую якобы со мной играли. Теперь я определенно рассмотрел детскую ступню, покрытую чем-то красным. И почувствовал, что уже видел это где-то раньше. Комок подступил у меня к горлу.

Я подошел к двери в гостиную. Кто-то маленький уже ждал меня у задней двери. Я видел лишь легкий абрис, подобие тени, и свет в чьих-то глазах, не более. Двинулся за этой тенью, однако фигура переместилась дальше, и я услышал, как отворилась входная дверь, хлопнув о стену, как ветер ворвался в дом, всколыхнув шторы и подняв пыль.

Я пошел быстрее. Дошел до входной двери. Опять разглядел маленькую фигурку, одетую в красное, убегающую все дальше в темноту между деревьями. Я спустился с крыльца, почувствовал холодную траву под босыми ногами — мелкий гравий врезался мне в ступни — и остановился только на краю леса, почувствовав страх.

Она ждала меня там. Стояла неподвижно за кустом. Лицо было ясно видно, несмотря на тень от деревьев: глаза, наполненные кровью и рот зашитый, как у изуродованной куклы. Она стояла молча, глядя на меня из леса, а за ней плясала и подпрыгивала фигурка ребенка.

Я закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться и очнуться от кошмара. Но холод под ногами оставался реальным, по-настоящему болела голова, ясно и живо слышался смех ребенка, доносимый до меня ветром.

Тут я скорее почувствовал, чем услышал, как сзади кто-то приближается ко мне. Затем этот кто-то положил руку мне на плечо. Хотелось обернуться, но давление на плечо усилилось, и я понял: оборачиваться нельзя. Не следовало видеть того, кто стоял за моей спиной. Я скосил глаза влево — и по моему телу пробежала дрожь ужаса. Глаза сами собой зажмурились, но то, что я успел увидеть, отпечаталось у меня в сознании.

Рука была белой и мягкой, с длинными гибкими пальцами. Обручальное кольцо странно мерцало в предрассветном свете.

— Берд...

...Сколько раз я слышал, как этот голос шептал мое имя в темноте, сколько раз я чувствовал легкое прикосновение родных рук, теплое дыхание на моих щеках, ее губы, маленькую грудь на моей груди, ее ноги, обвивающие мое тело... Голос, знакомый мне по эпизодам нежности и страсти, когда мы были счастливы вместе; голос с резкими интонациями в минуты гнева, ярости и боли — за то, что распадался наш брак. Последний раз я слышал этот голос в шелесте листопада, в шепоте травы и листьев, в дыхании осени; он звал меня из далеких глубин потустороннего мира.

— Сьюзен, моя Сьюзен!

— Берд... — Теперь голос звучал совсем рядом, возле моего уха. Вместе с тем он словно исходил из-под земли. Или откуда-то извне. — Помоги ей...

Из леса на меня смотрела другая женщина — глазами, полными крови.

— Как?

— Найди его...

— Найти кого? Билли?

Пальцы на плече сжались плотнее.

— Да...

— Но я не могу отвечать за него.

— Ты в ответе за них всех...

В блекнущем с рассветом лунном свете тени снова зашевелились. Они парили, не касаясь ногами земли. Я был в ответе за них всех.

Потом давление на мое плечо ослабло, и я почувствовал, что она уходит. Раздался странный звук: тень с лицом Риты Фэррис исчезла за деревьями. В последний раз что-то красное мелькнуло между веток, и до меня донесся детский смех.

И вдруг я увидел кое-кого еще: маленькая девочка с длинными светлыми волосами, обернувшись через плечо, смотрела на меня с любовью. А затем и она побежала в темноту за своим маленьким приятелем.

Глава 9

Я проснулся в ярко освещенной утренним светом комнате: зимнее солнце пробилось сквозь занавески. Голова страшно болела, челюсть опухла, от озноба зуб на зуб не попадал, и все тело трясло. Я сел, но голова заболела еще сильнее. Вспомнился сон прошедшей ночи. Если это действительно был сон...

В своей постели я обнаружил прошлогодние листья, а ноги были испачканы в земле.

У меня имелись какие-то гомеопатические средства, которые мне рекомендовал Луис; я запил их стаканом воды и стал ждать, когда согреется вода в душе. Такой ерунды, как болеутоляющие средства, я раньше никогда не принимал. Радовало только то, что меня теперь никто не видит.

Сделав себе чашечку кофе, я ждал, пока она медленно остывала на кухонном столе... Почему я не выбрал в жизни занятие поспокойнее: садоводство, например, или ловлю омаров?

Выпив кофе и немного придя в себя, я позвонил Эллису Ховарду в офис. Понятно, что и в отсутствие своих подчиненных Эллис не переставал думать об этом деле. Через некоторое время он подошел к телефону. Возможно, он как раз мучался над вопросом о причастности Биггса.

— Ты рано встаешь, — были первые слова Эллиса, взявшего трубку.

Я слышал, как он вздохнул и уселся на скрипнувший под ним стул.

— Тоже могу сказать и о тебе. Думаю, ты спал не крепче и не дольше моего.

— Да. Словно в постель насыпали толченого стекла. Ты в курсе, что вчера в городе появился Тони Сэлли?

— Плохие новости разносятся быстро. «Особенно если они принимают вид электрошока, которым тычут тебе в челюсть», — подумал я.

— А с утра его уже как ветром сдуло.

— Жаль! Я-то думал, что он, как приедет, сразу откроет здесь цветочную лавку.

На другом конце провода трубку аккуратно прикрыли ладонью: кому-то отдавались какие-то распоряжения, слышалось шуршание бумаг.

— Что ты хочешь, Берд?

— Хотел узнать, есть ли какие-либо сдвиги в деле Риты Фэррис и Билли Перде. Или в деле того сыщика инкогнито.

Эллис грустно хмыкнул:

— По первым двум — никаких сдвигов, но по третьему есть нечто интересное. Его машина зарегистрирована на имя некоего Лео Восса, адвоката из Бостона. — Он сделал паузу.

Я немного помолчал, пока до меня не дошло, что инициативным лицом разговора был я.

— Ну и? — выговорил я наконец.

— И... Лео Восс умер в начале этой недели.

— Черт! Умерший адвокат. Дело запутывается еще больше.

— Мы не теряем надежды, — сказал Эллис.

— Он сам упал, или его подтолкнули?

— Интересный вопрос. Его секретарша нашла его мертвым и позвонила в полицию. Он, как полагалось, сидел за своим рабочим столом в рубашке с галстуком, перед ним стояла открытая бутылка воды. С первого взгляда — обычный сердечный приступ. Секретарша сообщила, что в последние два дня он плохо себя чувствовал. Думал, что у него грипп. Но криминальная экспертиза зафиксировала разложение нервных окончаний в конечностях. У него еще начали выпадать волосы, возможно, тоже в течение последних двух дней. Тест, которому подвергли образец волос показал наличие в них талия. Знаешь, что такое талий?

— Ага. Мой дедушка пользовался им для борьбы с крысами, пока его продажу не запретили...

Талий, насколько мне было известно, металл, похожий на ртуть, только еще более ядовитый. Его соли растворимы в воде и практически безвкусны, при приеме внутрь дают симптомы, похожие на признаки гриппа, менингита или энцефалита. Смертельная доза сульфата талия составляет около восьмисот миллиграммов и убивает в течение двадцати четырех — сорока часов.

— ...А чем именно занимался Лео Восс? — решил уточнить я.

— Все вполне чисто. Хотя, возможно, он что-то и скрывал. У него дом в Бэкон-Хилле, дача в Виниярде, немного денег в банке. Ему, видимо, некому покупать шубы...

«Дорин, — подумал я. — Вот если бы Эллис мог себе это позволить, он разослал бы ее фотографии во все местные церкви в качестве предупреждения тем, кто собирается жениться».

— ...Они все еще проверяют его, но, похоже, он абсолютно чист, — заключил Эллис.

— А может, и нет.

— Какой ранний цинизм! А у меня ведь есть кое-что и на тебя. Я слышал, ты разговаривал с Виллефордом.

— Точно. А в чем проблема?

— Проблемы могут возникнуть. Он исчез, и я прошелся по местам, где его видели в последний раз. Обнаружил, что ты и там уже побывал. Испытал неприятные ощущения, чего мне и дома хватает.

Моя рука крепче сжала трубку.

— В последний раз я видел его за кружкой пива в «Трактире моряка».

— Не всю же жизнь он там сидел. Так и пиво может выдохнуться. Он намекал, что куда-то собирается нагрянуть?

— Нет.

Я вспомнил, как живо интересовался Виллефордом Тони Сэлли, и во рту у меня пересохло.

— О чем вы с ним говорили?

Я помолчал, прежде чем ответить.

— Он работал на Билли Перде. Искал его настоящих родителей.

— Вот как?

— Да.

— Успешно?

— Вряд ли.

Эллис сделал паузу. Затем проговорил отчетливо и с нажимом:

— Не скрывай от меня ничего, Берд. Я этого не люблю.

— Я и не скрываю.

Это не было ни ложью, ни правдой. Я ждал, пока Эллис еще о чем-либо спросит, но он оставил эту тему.

— Поберегись, Берд, — только и сказал он. И повесил трубку.

Я едва успел убрать со стола и обуться, как услышал, что к дому подъехала машина. Через щель в занавесках убедился, что это золотистый «меркурий». Он припарковался у моего дома. Я взял свой «смит-вессон», завернул его в полотенце и вышел на крыльцо. Ослепленный светом морозного солнечного утра, я услышал хорошо знакомый голос:

— И когда это ты успел еще и деревья посадить? У меня до прачечной-то доехать времени не хватает...

Эйнджел стоял ко мне спиной, глядя на деревья, посаженные по периметру моих владений. Он был одет, как всегда, более чем экстравагантно. У его ног стоял пластиковый чемоданчик, побывавший не в одной передряге. Эйнджел перевязал его голубым шнуром, чудом не позволявшим вывалиться содержимому.

Эйнджел глубоко вдохнул морозный воздух и закашлялся, сплюнув что-то мерзкое себе под ноги.

— Свежий воздух выгоняет из твоих легких всякую нечистоту, —раздался басовитый голос.

Из машины вышел Луис, таща за собой чемодан и пару вешалок с костюмами. Из-под его расстегнутого модного черного пальто виднелся безупречный двубортный костюм. Луис был тщательно выбрит, воротничок наглухо застегнутой черной сорочки подпирал шею. В машине оставался еще один металлический кейс: Луис никогда никуда не отправлялся без своих «игрушек».

— Похоже, это кусок моего легкого, — задумчиво проговорил Эйнджел, подковыривая носком ботинка то, что сам же и сплюнул.

Я глянул на них обоих, и мне сразу полегчало. И, хотя неизвестно было, зачем они приехали, я был очень рад их видеть. Луис взглянул на меня и удовлетворенно кивнул: он всегда так делал, когда ему что-то нравилось.

— Знаешь, Эйнджел, — высказался я, — ты загрязняешь природу одним своим видом.

Тот развел руками в жесте, который означал его очарованность окружающим.

— Деревья! — констатировал он, обводя вокруг себя руками и улыбаясь. — Я не видел столько деревьев с тех пор, как вышел из скаутского возраста.

— Даже не хочу знать, когда это произошло, — ответил я.

Эйнджел поднял свой чемоданчик:

— Негодяй! А я только собрался приколоть на лацкан значок юного исследователя.

— Разве тебе за то, что ты исследовал, еще и значки давали? — ухмыльнулся Луис. — За подобный значок в Джорджии можно и в тюрьму угодить.

— Забавно, — огрызнулся Эйнджел. — Это все сказки, что геям недоступно то, что можно мачо.

— Как и то, что все гомосексуалисты стильно одеваются и тщательно ухаживают за своей кожей.

— Ну, ко мне-то это точно не относится.

Мне приятно было осознавать, что некоторые вещи на свете никогда не меняются.

— А как у тебя делишки? — спросил Эйнджел, подходя к дому. — И спрячь свою «пушку»: мы все равно остаемся здесь, нравится тебе это или нет. Кстати, ты дерьмово выглядишь.

— Хороший костюм, — заметил я Луису, когда тот направился вслед за Эйнджел.

— Спасибо. Нет людей без вкуса, есть люди без денег.

Я с минуту постоял на крыльце, думая о том, как глупо было держать в руках оружие, завернутое в кухонное полотенце. Потом понял, что они все решили еще задолго до того, как приехали в Мэн, и отправился за ними в дом.

Я показал им свободную спальню, где всю мебель составляли матрас на полу и старый сундук.

— Боже, — проговорил Эйнджел, — это прямо «Ханой Хилтон» какой-то.

— Ты собираешься разбирать вещи или нет? — спросил Луис.

— Я не могу здесь спать, — заключил Эйнджел. — Если мной задумают полакомиться крысы, то этим гадам даже на кровать карабкаться не придется.

Спустя пару минут я снова услышал его голос:

— Этот, пожалуй, мне больше подойдет.

Последовал звук, неопровержимо свидетельствовавший о перетаскивании чего-то из моей спальни. Луис искоса взглянул на меня.

— Похоже, «пушка» все-таки понадобится, — произнес он и отправился помогать Эйнджелу.

Когда наконец я выдворил их из своей спальни, что стоило мне кровати, заказанной и доставленной из магазина Крафта на Горхам-роуд, мы сели втроем на кухне. Я ждал, что они расскажут мне, почему прибыли сюда. Начался дождь со снегом.

— Мы же твои ангелы-хранители, — сказал Эйнджел.

— И почему это не придает мне чувства защищенности? — ехидно спросил я.

— А может, мы просто оказались в нужное время в нужном месте. У вас ведь здесь не соскучишься. Тут тебе и Тони Сэлли, и местные головорезы, и убитые азиаты. Крутое место! — невозмутимо продолжал Эйнджел.

— И что тебе известно? — поинтересовался я.

— Кое-что известно. Например, ты тут уже всех изрядно достал. Что это у тебя с лицом?

— Парень с заячьей губой пытался улучшить мое образование с помощью электрошока, а потом поправил мне пробор своим ботинком.

— Это Мифлин, — пояснил Луис. — С ним в паре работает другой парень, которому, похоже, однажды надели на голову железный сейф. Потом он его потерял.

— Точно. Только он меня не бил.

— Это он от тупости: рефлекторная дуга от головы до ноги туго работает. Они его так, для внушительности за собой таскают. Его зовут Берендт. Тупой шкаф. Чистюля Тони был с ними?

Луис говорил и одновременно развлекался подкидыванием вверх моего кухонного ножа, который в полете вращался в воздухе; каждый раз Луис ловко ловил его за рукоятку. Фокус производил сильное впечатление. В цирке за исполнение такого номера он собрал бы немало денег.

— Он остановился в «Редженси», и меня к нему приволокли.

— Ну и как? — Луис провел ладонью по нижней стороне столешницы, после чего тщательно изучил свои пальцы.

— Все бы ничего, если бы не удары по голове и электрошок.

— Черт! Нельзя было его упускать. Следовало бы и ему дать попробовать электрошока... А стол-то грязноват.

— Еще одно слово критики о моем доме, и спать будете на улице.

— Возможно, там и чище, и даже теплее, — пробубнил Луис. — Слушай, а ведь в этом деле куча денег ушла не по адресу.

— Да уж.

— Где они, думаешь, могут быть?

— Есть у меня одно соображение. Они могут быть у парня по имени Билли Перде.

— Я тоже это слышал.

— Из источников Тони Сэлли?

— От стукачей. Они говорят, что этот Билли так всем печенки проел, что скоро в его честь целое кладбище назовут...

Я рассказал им, как погибли Рита и Дональд. И заметил, как Эйнджел и Луис переглянулись, а это могло означать многое.

— Так Билли Перде убрал людей Тони? — заинтересованно спросил Эйнджел.

— По меньшей мере двоих. Полиция и Тони думают, что это он взял деньги.

Луис встал и, подойдя к раковине, начал тщательно отмывать руки.

— У Тони неприятности, — сообщил он, не отходя от раковины. — Какое-то дело на Уолл-стрит.

Я слышал историю о том, что на Уолл-стрит переехали итальянцы, учредили там компании, наняли брокеров, привлекли инвесторов. Там они смогут сделать кучу денег, если будут играть грамотно.

— Тони и так неприятностей хватает, а тут еще этот парень, Билли, деньки которого сочтены, — продолжал Луис.

— Насколько это все серьезно?

— Ты слышал о том, что такое ПЕРЛ? — ответил вопросом на вопрос Луис, закончив мытье рук.

— Перлы — это то, что находят в устрицах, — беззаботно ответил я.

— Ну ты и темнота! Точно никогда свои деньги никуда не вкладывал. ПЕРЛ — это Поручительство единой рейтинговой лиги. Такая ценная бумага, которую можно купить в банке. Выглядит вполне внушительно, а на самом деле — штука довольно рисковая. Вкладываешь кучу денег, а продать потом можешь непонятно за сколько, в зависимости от баланса купли-продажи валют. Но если точно все просчитать, то можно и неплохой куш сорвать.

Меня всегда удивляла способность Луиса моментально разобраться в том, что его вдруг заинтересовало.

— Так вот, Тони посчитал это дельце выгодным, и многие в Бостоне ему поверили. Тони тратит кучу денег на свою внешность, пропускает деньги через венчурные компании и оффшорные банки, пока не находит нормальные варианты вложений. Он вычищает у всех наличные, все доходы через него проходят. Иногда он вкладывает и чужие деньги, а проценты потом оставляет себе. Все на это закрывают глаза, пока он не заходит слишком далеко от жадности...

— Дай-ка, я угадаю, — перебил я. — Тони стал слишком жадным?

Луис кивнул.

— Тони устал быть шестеркой, он хочет стать шефом. А для этого нужно много денег, больше, чем у него есть. Итак, он беседует с брокером, который и понятия не имеет, кто такой Тони. Бедняга видит лишь хорошо одетого парня, который хочет куда-то вложить свои деньги. Брокер уговаривает его купить эти ПЕРЛ, просчитывая разницу курсов азиатской валюты и доллара с евро. Тони покупает таковые на полмиллиона долларов. Разумеется, не на свои. Чистюля рассчитывает получить в срок кучу наличных, а тут...

— Что произошло?

— Ты что, газет не читаешь? Йена упала, многие банки разорились, вся экономика Южной Азии нестабильна. За сорок восемь часов цена бумаг Тони упала до девяносто пяти процентов. Его жизнь на волоске. Тони посылает своих громил отыскать продавца, который радуется тому, как он провел толстосумов. Брокер сам себе подписал смертный приговор. Парня здорово искромсали. — Луис снова взял нож и пару раз подбросил его. — Итак, Тони, находясь в погоне за наличными, которые ему надо вернуть, слышит от своего стукача в Торонто об истории старика камбоджийца. Он живет на юге Гамильтона, никого не трогает. Кажется, старик в свое время хозяйничал в «Тьюл Сенже», в Пномпене. Он был на стороне красных кхмеров...

Я слышал о «Тьюл Сенже». Некогда это была привилегированная школа в столице Камбоджи. Когда к власти пришли красные кхмеры и Камбоджа стала Кампучией, ее превратили в концентрационный лагерь, место пыток. Начальником лагеря был некий товарищ Дюк, применявший цепи, наручники, ядовитых рептилий и отравленную воду, чтобы пытать и мучить до смерти заключенных — около шестнадцати тысяч, включая и путешественников с Запада, подплывших слишком близко к берегам Кампучии.

— ...Похоже, у старика имелись друзья в Таиланде, и он отмыл кучу денег, полученных от продажи героина, — продолжал рассказывать Луис. — Когда пришли вьетнамцы, он исчез. А потом появился в Торонто. Его дочь была студенткой колледжа в Бостоне. Тони выследил и похитил ее, потребовав от старика за ее возвращение большую сумму денег, надеясь ими расплатиться по своим долгам. Старик не мог пойти к копам из-за своего прошлого. Тони дал старику семьдесят два часа на то, чтобы подумать, хотя его дочь уже тогда была мертва. Старик достал деньги, послал своих людей на встречу, и... Бамс! Все разлетелось к чертовой матери.

Это объясняло присутствие при осмотре квартиры Риты Фэррис детектива из Торонто, Элдриха. Я сказал о нем Луису, и тот многозначительно приподнял палец:

— Еще кое-что. Одновременно с убийствами дом старика в Гамильтоне сожгли дотла. В доме находились сам старик, все остальные члены его семьи и охрана — всего семь человек. Тони хотел остаться чистым. Он же у нас Чистюля Тони.

— Итак, Тони сделал всю черную работу, а Билли забрал его деньги, — изложил я свои мысли вслух. — А теперь скажи мне, Луис, что означают ваша с Эйнджелом «стрельба глазами»? Вы так многозначительно переглядываетесь.

Приятели на самом деле еще раз многозначительно переглянулись, когда Луис закончил рассказ. Скорее всего, нечто довольно неприятное осталось недосказанным.

Луис наблюдал за каплями дождя, стекавшими по стеклу.

— У тебя значительно больше проблем, чем ты думаешь. Помимо разборок с Тони и с законом, — проговорил он тихо. Его лицо сделалось серьезным.

Лицо обычно беззаботного Эйнджела тоже посуровело.

— Насколько все плохо?

— Думаю, хуже уже не бывает. Ты слышал о неких Абеле и Стритче?

— Нет. А чем они занимаются? Скажите, не тяните время.

— Убирают людей.

— При всем моем уважении, это не придает им среди всей этой компании статус выдающихся.

— Им это еще и нравится...

Следующие полчаса Луис рассказывал мне о похождениях Абеля и Стритча, на совести которых были многочисленные поджоги, убийства, отравления газом, пытки, сексуальные домогательства, ожидаемые и неожиданные визиты. Они ломали кости и проливали кровь, пытали током и обездвиживали. Они путешествовали в своем трейлере по всему свету: по Азии и Южной Африке, по Южной и Центральной Америке. Появлялись всюду, где у людей имелись враги, настоящие или воображаемые. Убивали и терроризировали.

Луис описал в ярких красках случай в Чили. Там одну семью подозревали в укрывательстве беглых индейцев. За ними следили агенты национальной разведки Пиночета. В семье было три сына, все — чуть старше двадцати. Их связали и приволокли в офис. Женщин тоже притащили посмотреть на то, как будут мучить этих троих. Все молча чего-то ждали. Потом из темного угла появилась фигура — бледный, лысый, квадратный человек с мертвыми глазами. Другой остался стоять в тени, был виден лишь огонек его сигареты.

В правой руке лысый держал утюг мощностью в пятьсот ватт, раскаленный до двухсот-трехсот градусов. Он подошел к младшему сыну, содрал с него рубашку и поставил утюг ему на грудь. Утюг зашипел, прожигая ткани, запахло паленым мясом. Парень бился в конвульсиях, мертвые же глаза садиста, наоборот, постепенно оживали: он в экстазе наблюдал за агонией жертвы. Потом подошел ближе и расстегнул брюки парня. Извращенец крепко сжимал член жертвы, испытывая все большее сексуальное удовлетворение по мере того, как человек корчился и умирал.

Женщины рассказали на допросе то немногое, что им было известно. Другие мужчины умерли быстро: маньяк уже удовлетворил свои садистские наклонности.

Теперь эти два киллера, по слухам, двинулись на север, по направлению к Мэну.

— Зачем они здесь? — выговорил я наконец, испытав настоящий шок.

— Хотят денег, — объяснил Луис. — У этих маньяков много врагов. Даже если они в своем деле и хороши, заказчики не позволят им долго быть в курсе своих дел и сами попробуют их убрать. Чем дольше киллеры работают, тем большее число людей охотится за ними. Эти двое убивают уже в течение нескольких десятилетий. И их дни сочтены. Деньги помогли бы им спокойно уйти на покой, отодвинуть смыкающиеся вокруг них сети, исчезнуть, наконец. У меня такое чувство, что они охотятся именно за тобой. Поэтому-то мы здесь.

— Как они выглядят? — спросил я, питая мысленно самые жуткие подозрения.

— В том-то и проблема, что об Абеле, к примеру, известно мало. Ничего, кроме высокого роста и седых волос. Но вот Стритч, садист... Этот парень обладает с редкостно мерзкой внешностью: маленький, лысый, с огромным противным ртом.

Я сразу подумал о гоблиноподобном человеке, подошедшем ко мне недавно на улице. Потом вспомнил о повторном его появлении и дурацких разговорах о Боге, рассуждения о матери и ребенке, мягкие намеки вкупе с угрозами.

— Я его видел.

Луис прикрыл рот ладонью. Никогда раньше я не наблюдал его настолько сосредоточенным, явно размышлявшим по поводу смертельной опасности, нависшей над всеми нами... Я мысленно представлял себе тьму, расползающуюся от старого склада, убийцу, поднимающегося на цыпочки, улыбающегося своим огромным уродливым ртом.

Луис был не из тех, кого легко напугать. Я рассказал ему подробно и о встрече на улице, и о разговоре в ресторане. Высказал и свои соображения об адвокате по имени Лео Восс.

— Думаю, что Восс послужил связующим звеном, через него кто-то нанял Абеля и Стритча, — предположил Луис. — Если он мертв, значит, они убили его. И концы в воду. Если Стритч здесь, то с ним и Абель. Они по одиночке не работают... А позже он больше не показывался?

— Нет. У меня такое чувство, что он специально обозначил свое присутствие.

— Нанял отморозка поездить на «кадиллаке» убитого, — вступил в разговор Эйнджел. — Да и еще и такого нашел, который обязательно обратит на себя внимание.

— И отвлечет этим внимание от чего-то еще.

— Он наблюдает, — пояснил Луис. — И его партнер тоже наблюдает откуда-то за тобой. Они ждут, что ты наведешь их на след Билли Перде... — Он задумался. — А женщину и ребенка мучали?

Я покачал головой:

— Женщину задушили. Никаких других повреждений или следов сексуальных домогательств. Мальчик погиб просто потому, что под руку подвернулся. Есть одна неясная деталь: убийца зачем-то зашил рот женщине черными нитками, после того как убил ее.

— Бессмыслица какая-то, — проговорил Эйнджел.

— Бессмыслица, если думать, что это дело рук Абеля или Стритча, — согласился Луис. — Они бы, скорее, переломали женщине все пальцы и издевались бы над мальчиком, чтобы узнать у Риты хоть что-нибудь о деньгах. На их работу это не похоже.

— Как и на работу Тони Сэлли, — добавил Эйнджел.

— Полиция думает, что убийца — Билли Перде. Возможно, это так. Но у него не было причин зашивать рот своей жене, — высказал свое мнение я.

Мы долго молчали. Каждый взвешивал и обдумывал про себя все, что ему было известно. Мы все, вероятно, пришли к единому выводу, который озвучил Луис:

— Это кто-то еще.

На улице шел сильный дождь, он стучал по крыше и стеклам. Я внезапно почувствовал холод на плече. Или же это было воспоминанием о ночном прикосновении? Дождь снова говорил мне что-то на своем языке.

Пару часов спустя подъехал грузовик с заказанной мебелью. Мы занесли кровать в свободную комнату, добавили туда пару ковриков. Теперь все выглядело вполне по-домашнему. Ведь у нас у всех и домов-то толком никогда не было.

Мы привели себя в порядок и поехали в Портленд. Миновали бело-голубые рождественские огни и наряженные елки на площади Конгресса и на еще более крупной Монументальной площади. Припарковавшись, мы стали спускаться вниз по Йорк-стрит. Пока вместе решали, где будем ужинать, Эйнджел и Луис купили пива.

— У вас здесь есть суши-бар? — спросил Луис.

— Я не ем морепродуктов, — ответил я.

— Ты не ешь морепродуктов?! Так какого черта ты живешь на побережье? Здесь же омары сами, можно сказать, на вилку лезут, — возмутился Луис.

— Ты же знаешь, я просто не ем морепродукты, и все, — ответил я терпеливо.

— Это уже похоже на какую-то фобию, парень.

Эйнджел, стоя рядом, ухмылялся.

— Извини, — объяснил я, — но у меня предвзятое отношение ко всем существам, имеющим больше четырех ног или же не имеющим их вообще. А ты, наверное, съедаешь омара целиком, со всеми потрохами?

— Омаров, крабовый соус...

— Да это вовсе не соус, Луис, это отвар из его пищеварительной системы.

— Но в суши-баре сегодня, возможно, и крабов-то не подают, — махнул рукой Луис, сдаваясь.

Эйнджел допил свое пиво:

— Я полностью согласен с Бердом. Последний раз в Лос-Анджелесе нас в суши-баре такой дрянью накормили! Лучше бы мы в вонючий «Макдональдс» пошли и гамбургеров бы там натрескались. А так ведь и сдохнуть недолго...

В итоге мы пошли в ресторан Дэвида на Монументальной площади. Так случилось, что через три столика от нас сидели федералы Сэмсон и Дойл — те, кого я тогда встретил у входа в квартиру Риты Фэррис. С ними был коп из Торонто, Элдрих. Они взглянули на нас заинтересованно, но не дружелюбно — и снова принялись за еду.

— Твои друзья? — съязвил Эйнджел.

— Мальчики-федералы со своим кузеном с северных границ.

— Да, у федералов нет причин любить тебя, Берд. У них вообще нет причин любить кого-либо.

Принесли нашу еду: Луису — рыбу, мне с Эйнджелом — отбивные. Мы ели молча. Федералы с Элдрихом покинули ресторан, когда наша трапеза была в самом разгаре. У меня возникла уверенность, что мы с ними вскоре еще столкнемся. После ухода их Луис тщательно протер рот салфеткой и залпом допил пиво.

— У тебя есть план поиска Билли Перде? — обратился он ко мне.

Я пожал плечами:

— Удалось поспрашивать тут кое-кого. Но Билли как сквозь землю провалился. Может, он пока здесь, а может, уже на север подался. Если Билли действительно в беде, то будет искать поддержки у тех, кто сочувствует ему, а таких людей чертовски мало. На озере Маусхэд живет его приемный отец. Возможно, он что-то слышал или знает о Билли...

Я рассказал им о своем разговоре в баре с Виллефордом и о внезапном исчезновении последнего.

— ...Собираюсь также съездить к Шерри Ленсинг. Может, она добавит что-нибудь к рассказу Виллефорда.

— Похоже, кто-то разжег твое любопытство, — заметил Эйнджел.

— Да, но...

— Что?

Я не хотел рассказывать им о том, что испытал минувшей ночью, несмотря на полное к ним доверие. Ведь это могло быть истолковано как признак сумасшествия. Вместе с тем я был в долгу перед Ритой и ее сыном. Да и многие, по всей вероятности, хотели вовлечь меня или невольно вовлекали в это дело, нравилось им это или нет. Но разве не так всегда происходит?

— Да! — твердо повторил я. Достал из бумажника счет за перевозку мебели и демонстративно помахал им перед носом у Эйнджела. — Вот это — разве не способ?

Он улыбнулся:

— Всегда относись ко всему так же, и мы тебя никогда не покинем.

— Даже не мечтай об этом, Эйнджел, — предупредил я. — И возьми этот счет. Это самое меньшее из того, что можно сделать.

Глава 10

На следующее утро я проснулся рано и постарался привести себя в порядок перед поездкой в Бангор. Приятели продолжали спать. Я решил направиться к Дубовому Холму, намереваясь остановиться на набережной, чтобы запастись наличными, перед тем как отправиться на север. Но когда я тронулся, то поехал вниз по Старой окружной дороге на Блэк-Пойнт, мимо небольшой кулинарии, пока не выбрался на Ферри-роуд. Слева от меня протянулась площадка для гольфа, справа мелькали летние загородные дома, а впереди была та самая парковка, где погибли в перестрелке люди... Дождь смыл следы, но обрывки ленты, огораживающей место преступления, по-прежнему развевались на ветру, порывами налетавшем с моря.

Пока я стоял там, вглядываясь в пейзаж перед собой, сзади подкатил автомобиль: патрульная машина с полицейским, скоре всего, резервистом из Скарборо — таковых призвали, чтобы отгонять зевак и туристов, создававших ажиотаж с тех пор, как начались убийства.

— У вас все в порядке? — спросил полицейский, выходя из машины.

— Да. Так, смотрю. Я живу повыше, на Весенней улице.

Он смерил меня взглядом и кивнул.

— Теперь я вас узнал. Извините, сэр, но после того, что случилось, нам приходится быть настороже.

Я собрался уходить, но, похоже, ему хотелось поговорить. Он был молод, явно моложе меня — мягкие серьезные глаза, волосы светло-соломенного цвета.

— Странное дело, — заметил он. — Обычно здесь все довольно-таки мирно.

— Вы из здешних?

Он покачал головой:

— Нет, сэр. Из Флинта, штат Мичиган. Я переехал на восток относительно недавно. Начал здесь с чистого листа. Самый удачный шаг в моей жизни.

— Да... Ну, это место не всегда было таким мирным. Мои предки жили здесь с середины семнадцатого столетия: переселились сюда спустя двадцать лет после основания Скарборо, в 1632 или 1633 году. Тогда вся эта местность называлась Блэк-Пойнт. Поселение дважды опустошалось набегами индейцев. В 1677 году ванабаки пару раз нападали на английский форт. Сорок солдат-англичан и дюжина их сторонников-индейцев из миссионерской протестантской деревни в Натике, под Бостоном, погибли только во время второго нападения. Всего в десяти минутах езды от того места, где мы сейчас стоим; был пруд Избиения: там в 1713 году во время нападения индейцев нашли свою смерть Ричард Хануэлл и с ним еще девятнадцать человек...

Сейчас, глядя на это местечко, с его загородными домами и яхт-клубом, заповедником птиц и вежливыми полицейскими, трудно представить, что когда-то оно было местом жестоких схваток. Здесь под землей — кровь, пласт за пластом, как отметины на скале, погрузившейся в море сотни миллионов лет назад. Иногда я чувствую, что в некоторых местах прямо-таки витают воспоминания: у домов, у городов, у гор — у всего есть свои призраки прошлого; иногда эти места действуют подобно магниту: притягивают несчастья, жестокость, словно магнит железо. Согласно поверьям, если где-то когда-то пролилась кровь, весьма вероятно, что она прольется там снова. И в общем-то нет ничего странного в том, что восемь человек умерли здесь такой жуткой смертью.

Вернувшись домой, я поджарил несколько английских оладий, сварил кофе и быстренько позавтракал на кухне, пока Луис и Эйнджел принимали душ и одевались.

Накануне вечером мы решили, что Луис останется дома. Может быть, он осмотрится в Портленде, поищет какие-нибудь знаки, говорящие о присутствии в городе Абеля и Стритча. Ну, а в случае, если что-то произойдет, он позвонит мне на мобильный и сообщит.

Портленд находится в ста двадцати пяти милях к северу от Бангора, если ехать по шоссе И-95. Пока мы ехали, Эйнджел нетерпеливо перебирал мою коллекцию кассет; прослушивал по одной-две песни — и отбрасывал кассеты на заднее сидение. The Gourds out of Austin, Jim White, Doc Watson — все они оказались в одной куче, и машина стала похожа на ночной музыкальный магазинчик. Я поставил кассету, и мягкие печальные аккорды «I will drive slowly...» заполнили машину.

— Что это такое? — спросил Эйнджел.

— Альтернативное кантри, — ответил я.

— Это когда твой грузовик заводится, жена возвращается, и собака воскресает из мертвых! — заржал он.

— Слышал бы тебя Вилли Нельсон, он бы тебе всыпал.

— Тот самый Вилли Нельсон, которого однажды собственная жена связала простыней и отколотила ручкой швабры? Могу поспорить, что уделаю его, если он только попробует ко мне пристать...

Вскоре мы переключились на обсуждение местных новостей, передаваемых PBS. Там что-то говорили об инспекторе деревообрабатывающей компании, который, похоже, пропал где-то на севере, но я не особенно прислушивался.

В Уотервилле мы сделали остановку, поели супа и выпили кофе. В ожидании счета Эйнджел играл с хлебным мякишем. Что-то крутилось у него в голове, не давало ему покоя. И немного погодя он заговорил об этом:

— Помнишь, я спрашивал тебя о Рэйчел — тогда, в Нью-Йорке?

— Помню.

— Ты не горел желанием говорить об этом.

— И сейчас не горю.

— А может быть, следовало бы?

Возникла пауза. Я прикинул, когда Луис и Эйнджел успели обсудить мои отношения с Рейчел, и понял, что эта тема могла возникать у них неоднократно. Я немного расслабился.

— Она не хочет меня видеть.

Эйнджел поджал губы:

— И как ты к этому относишься?

— Объяснить? А ты потом не выставишь мне счет с почасовой оплатой?

Он бросил в меня шариком из хлебного мякиша:

— Просто ответь на вопрос.

— Не очень хорошо, откровенно говоря. Но мне и кроме этого есть о чем подумать.

Эйнджел быстро взглянул на меня и сразу опустил глаза.

— Ты знаешь, она как-то звонила. Спрашивала, как у тебя дела.

— Она звонила тебе? Как ей удалось достать твой номер телефона?

— Мы же есть в телефонном справочнике.

— Ничего подобного!

— Ну, наверное, мы когда-то давали ей номер.

— Очень любезно с вашей стороны... — Я вздохнул, провел ладонями по лицу. — Не знаю, Эйнджел. — Все так закрутилось, перепуталось. Уж и не знаю, готов ли я? И потом, я пугаю ее. Ведь это она оттолкнула меня, ты помнишь?

— Не требуется больших усилий, чтобы тебя оттолкнуть.

Принесли счет. Я положил на стол десятку и еще какую-то мелочь поверх купюры.

— Ну, в общем... У меня были на то свои причины. Впрочем, как и у нее, — я поднялся из-за стола.

Следом за мной встал и Эйнджел.

— Может быть. Жаль только, что ни один из вас не способен толком объяснить, что за черная кошка между вами пробежала.

Мы опять катили по И-95. Эйнджел вальяжно растянулся на сиденье рядом со мной, заложив руки за голову. При этом широкий рукав его просторной рубашки съехал по руке почти до плеча. Через всю руку — от подмышечной впадины через бицепс и почти до самого запястья — тянулся белый неровный шрам. Он был не меньше шести дюймов в длину; я удивился, почему раньше его не замечал. Подумав, я решил, что на то могло быть несколько причин: во-первых, Эйнджел редко появлялся в одной футболке, а если и надевал ее, то всегда с длинными рукавами; во-вторых, здесь сыграла определенную роль моя собственная сосредоточенность на самом себе, когда мы были вместе в Луизиане и преследовали Странника, ну и, в-третьих, конечно, имело место типичное для Эйнджела нежелание обсуждать какие-либо болезненные моменты из прошлого.

Он заметил, что я искоса разглядываю его шрам, и покраснел. Но не стал сразу же прятать его. Вместо этого сам взглянул на него и вполголоса, словно припоминая что-то, произнес:

— Хочешь узнать?

— Хочешь рассказать?

— Не особенно.

— Тогда не надо.

Какое-то время он молчал, потом добавил:

— Это в чем-то и тебя касается, так что, возможно, ты тоже имеешь право знать.

— Если ты сейчас в очередной раз признаешься мне в любви, то я остановлю машину. И можешь топать до Бангора пешком.

Эйнджел рассмеялся:

— Ты точно отвергаешь мою любовь?

— Ты даже не представляешь, насколько прав в своих выводах.

— В любом случае, ты не так уж и привлекателен, — он провел указательным пальцем другой руки по шраму. — Ты бывал на Рикерз?

Я кивнул. Мне пришлось побывать на острове Рикерз в ходе одного расследования. В это время Эйнджел находился в тюрьме; его сокамерник по имени Уильям Вэнс угрожал ему смертью, и я принял решение вмешаться. Сейчас Вэнса уже не было в живых: он умер инвалидом: в тюрьме ему влили в глотку очиститель, когда всплыла информация о нем как о сексуальном маньяке, от рук которого погибло много людей. Перед судом Вэнс никогда бы не предстал, потому что не имелось тому достаточно доказательств. Информацию слил я, и сделал это умышленно, чтобы спасти Эйнджела. Хотя в лице Вэнса мир ничего ценного не потерял, это дело осталось на моей совести.

— Когда Вэнс первый раз подкатил ко мне, я выбил ему зуб, — спокойно рассказывал Эйнджел. — До этого он целыми днями только и говорил о том, как вздрючит меня. Этот чертов ублюдок просто прицепился ко мне, ты же знаешь его. Удар был не такой уж страшный, но дежурный застал его в крови и меня над ним, вот я и получил двадцать дней карцера...

Карцером в этой тюрьме служила одиночная камера: двадцать три часа пребывания под замком и только одна часовая прогулка во дворе за сутки. Двор по сути был такой же клеткой, не намного большей, чем камера. Заключенных на прогулку выводили в наручниках. Во дворе имелись баскетбольные стойки со щитами, но без корзин. Однако трудно представить, чтобы кто-то смог играть в баскетбол в наручниках. Единственное, чем могли заниматься узники, была борьба, чему они и предавались, когда их выпускали.

— ...Большую часть времени я не покидал камеры, продолжал рассказывать Эйнджел. — Вэнс получил свои десять дней только за то, что попался с разбитым ртом, и я знал, что он уже поджидает меня...

Эйнджел на мгновение притих, ожесточенно пожевал нижнюю губу и продолжил:

— Ты можешь подумать, что все просто — тишина, покой, спишь себе, почти все время никакой опасности. Но на самом деле это не так. Они отбирают твою одежду, вместо нее выдают три комбинезона. Курить не дают. Правда, я прифигачил изрядную дозу табака в трех презервативах, завернутых в туалетную бумагу. («Прифигачить» означало пронести контрабанду в заднем проходе.) Тем не менее меня хватило дней на пять: этот постоянный шум, эти крики угнетали, как психологическая пытка. Стоило мне выйти во двор, как ко мне сразу подкатил Вэнс — схватил ручищами за голову и стал бить о землю. Он приложил меня как следует раз пять или шесть, прежде чем они оттащили его. Я быстро понял: больше здесь и дня не выдержу. Просто не представлял, как смогу продержаться. Меня отправили в лазарет. Осмотрели, решили, что ничего не сломано, и отправили назад в карцер. Я прихватил с собой отвертку дюйма три длиной — стащил из медицинского шкафчика. И, когда меня привели в камеру и заперли, я попытался порезать себя...

Он покачал головой и в первый раз за все время рассказа улыбнулся:

— Ты когда-нибудь пытался перерезать себе вены отверткой?

— Вроде бы нет.

— Ну, так я тебе скажу: это непросто. Отвертки делают, в общем-то, не совсем для этого. Приложив изрядные усилия, удалось устроить себе серьезное кровотечение. Но если я надеялся истечь кровью до смерти, то вряд ли это случилось бы раньше, чем через двадцать дней, когда заканчивался срок карцера. В любом случае, они застали меня в тот момент, когда я кромсал свою руку, и снова потащили в лазарет. Вот тогда я позвонил тебе. После каких-то душеспасительных бесед и определения моего психологического типа, после всего, что ты им наговорил, меня опять засунули в общую камеру. Они, видно, прикинули, что, кроме себя самого, я не представляю ни для кого никакой опасности. А одиночка, наверное, понадобилась им для более важной персоны...

Слушая Эйнджела, я вспоминал свой разговор с Вэнсом вскоре после того, как его освободили из карцера. Я проинформировал Вэнса, что кое-что о нем мне известно и что, если он только приблизится к Эйнджелу, тайное станет явным и для всей тюрьмы. Беседа ни к чему не привела: освободившись, Вэнс тут же попытался убить моего приятеля в душевой. Этим он подписал себе приговор.

— ...Если бы они снова засунули меня в карцер, я бы придумал способ, как прикокнуть себя, — подытожил свой рассказ Эйнджел. — Возможно даже, я бы позволил Вэнсу добить меня, чтобы сразу покончить со всей морокой. Есть такие долги, которые невозможно оплатить, и это не всегда плохо. Луис в курсе, да и я тоже. Когда делаешь что-то с убеждением, что таков единственно правильный путь, многие с легкостью встают на твою сторону. Но, решив выйти из игры, ты должен понимать: люди найдут способ представить это в выгодном им свете. Тебе же остается лишь наблюдать за событиями.

* * *

Шерри Ленсинг жила на западной окраине Бангора — в чистеньком белом двухэтажном доме, в окружении аккуратных лужаек и двадцатилетних сосен. Это был очень спокойный район с респектабельными особняками. Я нажал на кнопку звонка. Ответа не последовало. Тогда я прижался лицом к стеклу двери и отгородился ладонями от света, пытаясь разглядеть внутренность дома. Однако там царили тишина и неподвижность.

Обойдя здание, я попал в длинный сад с бассейном в самом конце, почти у соседнего дома. Эйнджел присоединился ко мне.

— Посредничество в торговле детьми должно приносить неплохие деньги, — заметил он. Улыбаясь, мой приятель помахал черным бумажником размером шесть на два дюйма. Необычный размер он выбрал так, на всякий случай.

— Отлично. Пусть даже местные копы мимоходом заглянут, я им скажу, что произвожу публичное задержание.

Продолжением дома служила застекленная веранда, которая позволяла Шерри Ленсинг любоваться своей зеленой лужайкой летом и снегопадом зимой. Открытый бассейн не чистили какое-то время, это становилось уже заметным: он казался неглубоким, не более трех футов на одном конце и шесть-семь — на другом, зато в нем изобиловали мусор и листья.

— Берд!

Я подошел к тому месту, откуда Эйнджел заглядывал в дом. Оттуда просматривалось помещение кухни и большой дубовый стол в окружении пяти стульев; дальше виднелся коридор, ведущий в гостиную. На столе в кухне стояли чашки, блюдца, кофейник, лежали разные булочки и несколько сортов хлеба. Посредине стола возвышалась ваза с фруктами. Даже отсюда была видна плесень на продуктах.

Эйнджел вытащил из кармана пару толстых резиновых перчаток и попытался открыть раздвижную дверь. Она поддалась без особого усилия.

— Хочешь оглядеться внутри?

— Типа того.

Внутри я почувствовал запах прокисшего молока, застоявшийся смрад от испортившейся пищи. Мы прошли через кухню в гостиную, которая была уставлена мягкими диванами и креслами, обитыми розовой тканью с цветочным узором. Когда Эйнджел позвал меня, я уже ступил на лестницу, поднимаясь вслед за ним. Он указал мне на небольшое помещение с темным деревянным письменным столом, компьютером и парой шкафов — оно, скорее всего, служило офисом. Вдоль стен тянулись полки, уставленные пухлыми файлами, каждый был помечен определенным годом. Файлы 1965 и 1966 годов кто-то снял с полки, их содержимое в полном беспорядке валялось на полу.

— Билли Перде родился в начале 1966, — негромко напомнил я.

— Считаешь, это он сюда заходил?

— Кто-то точно заходил.

Интересно, насколько сильно Билли хотел проследить свое происхождение? Достаточно ли, чтобы заявиться сюда незваным гостем и перевернуть вверх дном офис пожилой женщины с целью понять, о чем ей известно?

— Проверь шкафы, — посоветовал я Эйнджелу. — Посмотри, есть ли там что-то, относящееся к Билли Перде. Возможно, мы выудим оттуда что-нибудь полезное. А я пройдусь еще раз по дому, посмотрю, не упустили ли мы из виду какие-то детали.

Он кивнул, и я отправился осматривать дом. Прошелся по спальням, заглянул в ванную комнату, опять обошел комнаты на первом этаже.

Я обратил внимание на следующее: на кухонном столе с гниющими в центре фруктами стояли три кофейные чашки и один стакан с прокисшим молоком — четыре прибора для загадочной четверки.

Осмотрев дом, я снова вышел во двор. Вдали, с восточной стороны участка, виднелась мастерская; отомкнутый замок болтался под засовом. Я прошел туда. Достал из кармана платок, обернул им пальцы и отодвинул засов. Внутри оказались только газонокосилка, цветочные горшки, подносы для семян, самые разные инструменты с короткими ручками. Старые банки из-под краски стояли на полках, рядом с ними — стеклянные банки с кисточками и гвоздями. Пустая птичья клетка висела на крюке под потолком... Я закрыл дверь сарая на засов и двинулся назад к дому.

Поднявшийся ветер закачал ветви деревьев, зашелестел стеблями травы, закружил несколько листьев над бассейном, а прочие лишь переворачивал друг за дружкой с хрустящим, шершавым звуком: среди зеленых попадались коричневые, бледно-желтые, кое-где проглядывали красные.

Я свернул к бассейну и присмотрелся к торчавшему из горки мусора предмету — голове куклы, украшенной пучком рыжих волос. Я разглядел один глаз и малиновые губы. Бассейн был довольно широк, и я подумывал вернуться к сараю и прихватить оттуда что-нибудь из инструментов подходящей длины, чтобы достать куклу. Но не мог припомнить, попадалось ли мне на глаза что-то подходящее... Конечно, присутствие детской игрушки само по себе может ничего не означать. Дети постоянно теряют вещи в самых невероятных местах. Но куклы... Их обычно не бросают. У Дженнифер была кукла по имени Молли — с густыми темными волосами и пухлыми губками, как у кинозвезды. Дженнифер усаживала ее рядом с собой на обеденном столе, и та сидела, уставившись пустыми глазами на еду. Молли и Дженни — друзья навеки.

Я пошел вдоль бассейна к тому его концу, который был ближе к дому; ступеньки находились в менее глубокой части бассейна, наполовину скрытые листьями. Я спустился по ступенькам и осторожно шагнул вперед, стараясь не поскользнуться... Когда я почти добрался до куклы, ковер из листьев закрывал мои ноги до середины бедер, так что чувствовалась сырость от гниющих растений и влага, проникавшая в мои туфли. Теперь я двигался с большей осторожностью: кафель слегка скользил у меня под ногами, крутизна откоса становилась все более ощутимой.

Стеклянный глаз куклы уставился в небеса, грязь и обрамление из коричневых листьев скрывали вторую половину лица. Я осторожно потянулся за куклой и не спеша освободил ее из плена листьев. Те осыпались, и второй глаз куклы мягко открылся. Обнаружились голубая блузка и зеленая юбка; круглые коленки были испачканы грязью и остатками гниющей растительности.

Наконец вся фигурка с мягким чмокающим звуком появилась из-под листьев, и вместе с ней на свет появилось еще кое-что... Рука, вцепившаяся в куклу, была изначально маленькой и хрупкой, но разложение сделало ее пухлой и покрытой отвратительными трупными пятнами. Два ногтя уже начали отслаиваться, а кожа — разрываться в местах напряжения. У локтя, над вздувшимся на коже пузырем, я разглядел гниющий рукав блузки: его розовый узор сейчас потемнел от разлагающихся листьев, грязи и засохшей крови. И я понял, что они здесь, внизу, под листьями. Они все были здесь, внизу.

Эйнджел позвонил Луису. Потом я сделал звонок в полицию Бангора. Мой приятель уехал до появления копов: с таким «безупречным» прошлым его присутствие могло только осложнить ситуацию. Я велел ему взять такси и остановиться в трактире «Дэйз», около огромного торгового центра за городом, и там меня дожидаться.

Я долго стоял у бассейна в ожидании полиции — кукла и обнажившаяся мертвая рука были отчетливо видны среди листьев, переворошенных ветром.

Через четыре часа я встретился с Эйнджелом. Пришлось все рассказать полиции, в том числе и то, что я обыскал дом. Они, конечно, не обрадовались, но Эллис Ховард, как представитель полиции Портленда, в сдержанной манере за меня поручился. И еще раз попросил меня подойти к телефону.

— Так ты ничего не утаивал? — телефонная трубка чуть ли не вибрировала от ярости, звучавшей в его голосе. — Мне надо было посоветовать им задержать тебя за самовольное вторжение на место преступления.

Извиняться не было смысла. Я и не стал.

— Виллефорд рассказал мне о ней. Она устроила усыновление Билли Перде. И виделась с Ритой Фэррис за пару дней до того, как ее с ребенком убили.

— Сначала — его жена и ребенок, теперь — эта усыновительница. Похоже, у Билли накопились обиды на весь этот мир.

— Ты сам в это не веришь, Эллис.

— Да хрен ты знаешь, во что я верю! Хочешь сопли распускать — иди куда-нибудь в другое место. Здесь таких и без тебя полно.

Эллис настолько разозлился, что ему только с третьей попытки удалось повесить трубку. Я оставил бангорским полицейским номер своего мобильника и заверил их в своей готовности и далее помогать им.

Когда я уходил, тела уже извлекли. Шерри Ленсинг нашли на самом дне, в глубокой части бассейна; на трупе пожилой леди лежало тело ее невестки Луизы, рядом — тела двух ее внучек. Горы листвы, тщательно собранной со всего двора, громоздились над ними, а поверху лежал слой мульчи, принесенной из-за сарая.

Горло у всех четырех было перерезано одинаковым способом — слева направо. Когда работавшие в бассейне сотрудники докопались до головы Шерри Ленсинг, оказалось, что у нее сильным ударом сломана челюсть, отчего рот был неестественно разинут. Обследование показало, что убийца ко всему прочему надругался над ее телом. У еще живой женщины вырвали язык.

Шерри Ленсинг оказалась мертва, а значит кто-то — Билли Перде, Абель и его партнер Стритч или еще какой-то неизвестный субъект — отслеживал жизненный путь Билли, связи которого сплетало воедино незаконченное расследование его прошлого, предпринятое Виллефордом. Обдумав это, я решил продолжать путь на север. Эйнджел предложил составить мне компанию, но я велел ему взять билет на самолет в Портленд на следующее утро, а сам намеревался пришпорить свой «мустанг».

— Берд, — обратился он ко мне напоследок, когда я уже заводил машину, — ты рассказал о Билли Перде, о его жене и ребенке. И вот чего я не понял: как она могла так опуститься, чтобы выйти замуж за подобного парня?

Я пожал плечами. Рита происходила из неблагополучной семьи, как я и предполагал. Похоже, она просто пошла по тому же самому кругу, заведя собственную несчастную семью с Билли. Однако все казалось простым лишь на первый взгляд: в глубине души Рита Фэррисоставалась чистым человеком, что-то сохранялось в ней неиспорченным, несмотря на жизненные передряги. Маловероятно, но возможно, что она разглядела и в Билли нечто подобное. И подумала: а что, если она достучится до этого уголка души и прикоснется к нему? Ведь этим она спасет Билли! А вдруг она станет так же нужна ему, как он был необходим ей? Потому что Рита считала: любовь и потребность в ком-то — одно и то же. Толпа измученных жен и избиваемых любовниц, искалеченных женщин и несчастных детей могла бы возразить ей, сказать, что она ошибается, что это добросовестное заблуждение, происходящее от слепой веры, якобы один человек может как-то исправить другого. Люди должны сами себя исправлять, сами искупать свои грехи; другое дело, что некоторые не собираются этим заниматься — или не признают за собой вины, когда наступает время искупления и им высылается счет, приходит сигнал...

— Она любила его, — сказал я, очнувшись наконец от размышлений. — В конце концов это все, что Рита могла ему дать, и ей требовалось отдать это.

— Не очень содержательный ответ.

— У меня нет готовых ответов, Эйнджел. Просто можно по-разному, разными способами формулировать вопросы.

Ответив так, я выехал со стоянки и направился на север, на перекресток И-95 и 15-го шоссе, в сторону Давер-Фокскрофта, Гринвилла и Темной Лощины. Ныне, оглядываясь назад, я осознаю, что именно там и тогда начинался путь, который в дальнейшем привел меня не только в мое прошлое, но и в прошлое моего деда — потревожил старые призраки, которые, казалось, успокоились навсегда. Он привел меня к тому, что давно ожидало встречи со мной в темноте Великих Северных лесов.

Глава 11

Большую часть своей истории побережье залива Мэн оставалось чередой рыбацких поселков, лепящихся к побережью Атлантического океана. Под волнами скрылись развалины прежней жизни — другого мира, который исчез, когда поднялась вода. Прибрежная полоса погрузилась в морскую воду: ее острова когда-то были горами, и забытые поля оказались дном океана. Ее прошлое пребывало глубоко под водой, на дне, и стало абсолютно непроницаемым для солнечного света.

Настоящее Мэна рождалось над пропастью прошлого, люди цеплялись за побережье. Мало кто отваживался отправиться в глубину континента. Исключение составляли охотники, которые пытались заработать на жизнь продажей меховых шкурок, да французские миссионеры, жаждущие донести свет христианства до местных племен. Изначальная численность аборигенов особенно не изменилась, их число никогда не превышало трех тысяч, и большинство из них также селилось вдоль побережья. Местные почвы были вполне плодородными; индейцы возделывали их, используя гниющую рыбу как удобрение, и ее запах смешивался с ароматами шиповника и прибрежной лаванды. Позже появились соляные копи, такие промыслы, как добыча съедобных моллюсков на отмелях, сбор красных водорослей, которые жителя просто жевали или использовали для приготовления пудингов. Уже потом возникли огромные морозильники, где хранился местный лед и откуда он доставлялся в самые отдаленные уголки Земли.

Но по мере того как становилось понятным, какие скрытые возможности заключены в лесах, поселенцы продвигались все дальше и дальше на север и запад. По королевскому указу они заготавливали древесину — белые сосны, которые достигали почти метра в диаметре на расстоянии одного фута от земли; из них делали корабельные мачты. Мачты корабля, на котором Нельсон сражался в Трафальгарской битве, были сделаны из сосен Мэна.

Финансовые возможности, которые таили в себе местные леса, стали очевидны только в XIX веке, когда активно велись изыскательские работы и была проложена дорога в Великие Северные леса. В чаще построили лесопильные заводы для производства досок, целлюлозно-бумажные фабрики. Шхуны отправлялись в Пенобскот, чтобы загрузиться сосной, а прочую древесину хвойных пород сплавляли по течению рек с отдаленных северных вырубок. Лесопилки выстроились по берегам рек и в Мерримаке, Кеннебеке, Сен-Круа, Маше. Много жизней унесли несчастные случаи на лесосплавах, когда сплавщики пытались разбить заторы или удержать в порядке многочисленные скопища многофутовых бревен. Так продолжалось до тех пор, пока в 1978 году не закончилась эра промышленного лесосплава. Были изменены речные русла, устроены озера, построены дамбы и плотины. Пожары опустошили вырубки, оставшиеся после лесорубов, и целые речки вымирали, засыпанные гниющими опилками. За двести лет вырубили сосны, вскоре за ними последовали и деревья твердых пород — березы, дубы и клены.

Сейчас большую часть севера страны занимает промышленный лес, принадлежащий лесозаготовительным и деревообрабатывающим компаниям. По дорогам несутся лесовозы, нагруженные свежесрубленными деревьями. Компании прорубают зимой просеки, не оставляя на своем пути ни деревца, в марте-апреле складируют древесину. Лес — государственное достояние. Даже мой дед, как многие жители побережья, выращивал елочки и сосенки к рождественским распродажам. Но до сих пор в лесах остались нетронутые места, где встречаются следы зверей. К уединенным озерцам, подпитываемым водопадами, которые гремят по камням и поваленным деревьям, приходят на водопой лоси. Леса Мэна — одно из последних мест, где встречаются волки, горные львы, карибу. Здесь по-прежнему существуют миллионы неосвоенных гектаров земли. Сейчас штат даже зеленее, чем сто лет назад, когда истощение тонкого плодородного слоя почвы привело к сокращению пахотных площадей и лес снова стал расширять свои границы. Стены, которые когда-то укрывали семьи переселенцев, сейчас спасают от ветра болиголов и молодые сосенки.

И при желании в чаще можно запросто затеряться.

Темная Лощина лежит в пяти милях к северу от Гринвилла, одинаково недалеко от восточного берега Лосиного острова и от двухсотгектарной заповедной чащобы в Государственном Бакстеровском парке, где пик Катадины возвышается над горизонтом в северной части Аппалачского хребта. Я чуть не решился остановиться в Гринвилле — дорога темная, вечер выдался холодный, — но знал: важнее сейчас заняться поисками Мида Пайна. Люди, близкие Билли Перде: его жена, ребенок, женщина, которая помогла его усыновить, — умерли. И умерли страшной смертью. Следовало предупредить Пайна.

Гринвилл служил воротами в Великие Северные леса. Лес поддерживал и защищал город и окружающие земли многие годы. Когда-то в городе имелся деревообрабатывающий завод, который давал работу жителям Гринвилла и его окрестностей, пока в середине семидесятых завод не закрылся, став нерентабельным. Многие тогда уехали, а те, кто остались, пытались жить за счет наплыва туристов или заниматься охотой и рыболовством. Но Гринвилл и городки поменьше, которые располагались дальше на север — Бивер-Кав, Кокаджо и Темная Лощина, — где заканчивались электролинии и начиналась настоящая глухомань, по-прежнему бедствовали. К примеру, когда гольф-клуб поднял плату с десяти до двенадцати долларов за игру, это вызвало недовольство.

Я ехал по Лили Бэй-роуд. Многие годы зимнюю дорогу использовали для завоза всего необходимого в лагеря лесорубов. Вдоль нее тянулись леса, громоздились снежные сугробы, и так до самой Темной Лощины.

Темная Лощина... Это маленький поселок — всего пара кварталов в центре да полицейский участок на самой северной окраине. Сюда заглядывают немногие из туристов и охотников, приезжающих в Гринвилл. С улиц Темной Лощины нельзя увидеть озеро — только горы и деревья. Здесь всего один мотель — «Тамара Мотор Инн». Он выглядит как реликвия из пятидесятых, высокая фронтальная арка украшена красно-зеленой неоновой вывеской. Есть еще пара сувенирных лавок, где продаются ароматические свечи и мебель, от сидения на которой на одежде остается мелкая древесная пыль; книжная лавка с маленьким кафетерием, ресторан и аптека — вот, пожалуй, и вся торговая часть городка, где кучи снега со льдом лежат в канавах и подпирают здания.

Ресторан был еще открыт. Внутри на стенах висели репродукции пейзажей и старых постеров, творения местных авторов. В одном углу виднелась фотография в рамке: паренек в военной форме рядом с пожилым мужчиной, какие-то помятые красные, белые и синие ленты вокруг, но я не стал вглядываться. Несколько местных жителей сидели за кофе и обменивались новостями, а четверка молодых парней изо всех сил корчила из себя остроумных и крутых.

Я заказал дежурный сэндвич и кружку кофе. Кофе и сэндвич оказались настолько хороши, что я почти забыл о происшествии в Бангоре. Чуть позже я спросил у официантки — ее звали Анни, — как добраться до дома Пайнов. Она объяснила. И с улыбкой добавила, что сегодня мороз, обещали снег и что дорога ужасная.

— А вы друг Мида? — поинтересовалась она. Похоже, ей хотелось поговорить. Ей, но не мне.

У официантки были рыжие волосы, алая помада, темный макияж вокруг глаз. В сочетании с естественной бледностью черты лица создавали общий эффект незаконченного детского рисунка, словно юный автор забросил рисование на половине пути.

— Нет, — сдержанно ответил я, — просто хочу с ним кое о чем поговорить.

Ее улыбка слегка потускнела:

— Ничего не случилось?.. Просто старику пришлось многое пережить на своем веку.

— Нет, — солгал я, — ничего не случилось. Мне жаль, что старине Миду пришлось хлебнуть неприятностей.

Она пожала плечами, и ее лицо снова оживила улыбка:

— Старик потерял жену несколько лет назад. Потом его племянник погиб во время войны в Персидском заливе. С тех пор Мид держится особняком. Редко здесь появляется.

Анни наклонилась над столом, и ее грудь задела мою руку, когда она забирала посуду.

— Что-нибудь еще? — задорно спросила она, как бы завершая разговор о Миде Пайне.

Не знаю, присутствовал ли в вопросе подтекст. Я решил, что нет. Жизнь здесь еще проще обычного.

— Нет, спасибо.

Она размашистым жестом вырвала листок со счетом из блокнотика.

— Тогда я вам оставлю только вот это, — Анни одарила меня еще одной улыбкой, подкладывая листок под кувшинчик со сливками. — Береги себя, приятель, — пожелала она мне на прощанье, удаляясь плавной походкой.

— Постараюсь, — бросил я ей вслед, почувствовав некоторое облегчение с уходом Анни.

У Мида Пайна не было телефона. По крайней мере, он отсутствовал в телефонном справочнике. Действуя с неохотой, я все же решил отложить разговор с ним до утра. За двадцать восемь долларов мне досталась комната в мотеле. Я проспал всю ночь на кровати с толстым матрасом и резным изголовьем. Проснулся только однажды — когда запах гниющих листьев и звуки от движения тяжелых разлагающихся тел, ворочающихся под ними, стали невыносимыми.

Официантка оказалась права: когда на следующее утро я вышел из мотеля, мороз полностью сковал землю, стебли травы на дорожке сделались хрупкими, словно изваянные из хрусталя. В ярком солнечном свете машины медленно двигались по главной улице, и прохожие были окутаны облачками пара, походя на паровозы.

Я оставил машину в мотеле и дошел до ресторанчика пешком. Еще с улицы я увидел, что большинство мест в зале занято. Среди присутствовавших царила атмосфера довольства от сознания принадлежности к этому кругу, от ощущения некой общности.

Официантки — Анни среди них я не заметил — порхали между столиками, как бабочки; у кассы толстый бородатый мужчина о чем-то разговаривал с хозяином ресторанчика. Я почти дошел до двери в зал когда позади меня раздался голос — мягкий, нежный, знакомый:

— Чарли?..

Я обернулся. И немедленно прошлое хлынуло в мое сознание, вытесняя то, чем я жил эти годы.

Лорна Дженнингс была на шесть лет старше меня; ее дом стоял в миле от дома моего деда. Маленького роста, гибкая, темноволосая, Лорна была необыкновенно легка, словно птица. Она носила короткую стрижку, шедшую к ее темным волосам, а чувственный рот, казалось, или только что оторвался от чужих губ, или уже приготовился для следующего поцелуя. Белоснежно-фарфоровая кожа и сине-зеленые глаза дополняли ее нежный образ.

Мужа Лорны звали Рэндал, но все его друзья обращались к нему коротко: Рэнд. Высокий, сильный, он подавал надежды в хоккее, даже пробовал играть за «Портлендских пиратов». Служа в полиции, Рэндал мечтал перейти в ФБР. Он никогда не обижал свою жену, не ударил ее ни разу, и ей казалось, что у них нормальный брак. Пока однажды он ей не рассказал о своем первом и, как он выразился, «единственном» романе. Но это случилось задолго до того, как мы с Лорной познакомились, и до того, как стали любовниками...

Я проводил тогда первое после университета лето в Мэне и планировал на досуге поглубже изучить английский. Мне исполнилось двадцать три. После старших курсов я какое-то время подрабатывал — так, ничего особенного, — потом немного попутешествовал по Западному побережью и наконец вернулся в Скарборо, чтобы провести там последнее вольное лето. Я уже послал документы в Полицейское управление Нью-Йорка и при этом пытался использовать те немногие контакты, которые остались у меня среди полицейских, тех, кто помнил моего отца. Возможно, у меня были несколько идеалистические представления: я надеялся своим поступлением в полицию смыть пятно с его имени. Вместо этого своим приходом я, скорее всего, потревожил кое-какие воспоминания у людей — взбаламутил ил, поднявшийся со дна пруда.

Мой дед устроил меня на лето работать в страховую фирму. Я был у них рассыльным, да и вообще мальчиком на побегушках: варил кофе и подметал полы, отвечал на звонки и протирал столы. При этом я достаточно узнал о страховом бизнесе, чтобы понять, что любой, кто поверит речам страхового агента, или находится в полном отчаянии, или непроходимый тупица. Лорна Дженнингс работала личным помощником офис-менеджера. Она никогда не выходила за рамки обычной вежливости в разговоре со мной, мы лишь порой недолго разговаривали в начале рабочего дня. Хотя пару раз я замечал, что Лорна, прежде чем вернуться к своим документам или к печатанию писем, смотрит на меня как-то по-особенному. Первый раз я полноценно побеседовал с ней на корпоративной вечеринке по поводу ухода на пенсию одной из секретарш — высокой ухоженной женщины, которую через год судили за то, что она зарубила топором одну из своих собак. Лорна подкатила ко мне, когда я сидел в баре, пил пиво и изо всех сил притворялся, что не имею никакого отношения к страховому бизнесу.

— Привет! — сказала она. — Ты, похоже, проводишь время в одиночестве. Стараешься держаться от нас особняком?

— Привет, — вежливо ответил я, вертя в руках стакан. — Не то, чтобы так...

Она изогнула вопросительно бровь, и я сразу раскололся:

— Ну, может быть, чуть-чуть. Но к тебе это не относится.

Бровь изогнулась еще раз. Интересно, подумал я, от смущения кровеносные сосуды могут лопнуть?

— Я видела, как ты читал сегодня какую-то книгу.— Лорна устроилась на высоком табурете напротив меня. На ней была длинная шерстяная юбка, которая плотно ее облегала, и вся она пахла цветами. (Это такая специальная жидкость для тела, как я потом узнал.) — О чем книга?

Смущение все еще сильно владело мною. Читал я книгу Форда Мэдокса «Хороший солдат». Выбрал ее ожидая совсем другого, отличного от того, на что наткнулся: череда персонажей, которые изменяли друг другу, каждый по-своему. В дальнейшем, по мере развития наших с Лорной отношений, книжка все больше стала походить для меня на учебник, а не на роман.

— Это Форд Мэдокс. Вы читали?

— Нет, только слышала это имя. А стоит почитать?

— Думаю, да... — В общем-то, это прозвучало не очень убедительно в моих устах. И с точки зрения литературоведения тоже оставляло желать лучшего. Поэтому я добавил:

— Если вам придет охота почитать о слабых мужчинах и неудачных браках.

От последних слов она заметно вздрогнула. И, хотя я тогда почти ничего не знал о ней, малая часть моего мира откололась, упала и разбилась, раскатившись осколками по полу среди окурков и ореховой скорлупы. Мне пришло в голову, что если бы я даже выкопал дыру до Китая и забросал себя всей этой землей, то и тогда моя неловкость не скрылась бы от посторонних глаз. Я чем-то ранил Лорну, но не мог понять, чем именно.

— Правда? — переспросила она наконец. — Может, ты одолжишь мне эту книгу как-нибудь позже?

Мы еще немного поболтали — про работу, про моего деда, — пока она не поднялась с места. Когда она вставала, с табурета, то провела рукой по юбке выше колена, как бы стряхивая пушинку, приставшую к ткани. Материя натянулась, отчетливо обозначив линию бедер — всю, почти до колен. Потом Лорен посмотрела на меня с любопытством, склонив голову набок. В ее глазах возник особенный свет, какого я никогда прежде не видел. До этого никто на меня так не смотрел. Она мягко коснулась моей руки, однако ее прикосновение обжигало.

— Не забудь про книгу, — напомнила она напоследок.

И ушла.

Насколько я помню, так это начиналось. Я дал ей почитать книгу Форда Мэдокса. Мне доставляло странное удовольствие осознавать, что ее руки касались ее обложки, а пальцы осторожно, ласково переворачивали страницы. Через неделю я уволился с работы. Точнее говоря, меня уволили после скандала с офис-менеджером: он обозвал меня сукиным сыном и бездельником, а я его — лохом, кем он и был на самом деле. Мой дед внешне выказывал неудовольствие, что я остался без работы, однако в глубине души радовался тому факту, что я назвал офис-менеджера лохом: дед тоже о нем так думал.

Прошла неделя, прежде чем я набрался храбрости позвонить Лорне. Мы встретились, чтобы выпить кофе в маленьком заведении возле Мемориального моста Ветеранов. Лорна сказала, что ей понравился «Хороший солдат», хотя она и расстроилась. Предложила тут же вернуть книгу, но я сказал, чтобы она оставила «Хорошего солдата» себе. Наверное, мне хотелось верить, что, глядя на нее, Лорна будет думать обо мне. Что поделать — я был страстно влюблен. Хотя вскоре страсть переросла в нечто большее.

Мы вышли из кафе, и я предложил подвезти ее домой на «MG», который дед вручил мне по случаю окончания колледжа: одна из типичных американских моделей, выпускавшихся до того, как компанию купила «Бритиш Лейленд» и «прижала» такие модели. Не самая шикарная машина, но мне нравилось, как она бегала. Лорна, однако, отказалась.

— Мне надо встретиться с Рэндом.

Наверное, обида и разочарование отразились у меня на лице, потому что она наклонилась и мягко поцеловала меня в щеку.

— Не затягивай надолго со следующим разом, — заметила Лорна.

И я не стал.

Мы часто встречались после этого, но впервые по-настоящему поцеловались теплой августовской ночью. Мы собирались пойти посмотреть какой-то фильм. Рэнд не любил кино, ни хорошего, ни плохого. Лорна не сказала ему, что собирается в кино со мной. Лишь поинтересовалась у меня, нормально ли я отношусь к такой перспективе. Я ответил положительно, хотя, скорее всего, это было не вполне нормально, уж во всяком случае не для Рэнда.

— Знаешь, я не хотела бы стать помехой твоим встречам с другими девушками... — Произнося эти слова, она смотрела не на меня, а куда-то в сторону.

— Я не намерен с ними встречаться, — немедленно солгал я.

— ...потому что не позволю, чтобы наши отношения как-то отразились и на моих отношениях с Рэндом, — ответила она ложью на мою невинную ложь.

— Ну, и ладно, — продолжал я притворяться.

Мы стояли около своих машин, стараясь не смотреть друг на друга, вперившись в небо. У нее в руке были ключи от машины. Затем она засунула руки в карманы вместе с ключами и склонила голову.

— Подойди ко мне, — попросил я, — на минутку. Она подошла.

Первый раз мы занимались любовью у меня в спальне — однажды субботним полднем, когда Рэнд уехал в Бостон на чьи-то похороны. В доме было необычно тихо. Мой дед уехал в город к своим приятелям-полицейским вспоминать старые времена и ушедших навеки друзей.

Лорна пришла прямо из дома. И, хотя мы заранее договорились о встрече, я все равно удивился донельзя, когда увидел ее — в джинсах, джинсовой рубашке и белой футболке. Она молча последовала за мной, когда я повел ее в свою комнату.

Сначала мы поцеловались как-то неуклюже, ее рубашка все еще была застегнута. Потом все крепче и уже более уверенно. Внутри у меня от волнения все ходило ходуном. Я обостренно ощущал близость Лорны: ее особенный запах, груди под джинсовой рубашкой — и осознавал собственную неопытность, лишь усиливавшую желание. И даже, как мне тогда казалось, чувствовал себя по-настоящему влюбленным в нее. Она чуть отступила назад, расстегнула рубашку, вытащила футболку из джинсов. Лорна не носила лифчика, и ее груди всколыхнулись при этом жесте. Потом я опять оказался рядом с ней; пока я путался в застежках ее джинсов, в то время как она вытаскивала мою рубашку из брюк, мой язык скользил и обвивался вокруг ее языка.

Среди испещрявших постель и всю комнату солнечных пятен августовского полдня я потерялся в теплой влажности ее поцелуя и в мягкой упругости женской плоти, когда вошел в нее...

Наверное, прошло месяцев пять, прежде чем Рэнд узнал о наших отношениях. Мы встречались каждый раз, как только ей удавалось улучить подходящий момент. К тому времени я работал официантом, благодаря чему у меня было довольно свободного времени днем, а также выпадала пара свободных вечеров на неделе, если я решал устроить себе передышку. Мы занимались любовью где придется, в любом месте и в любое время, как только выдавалась такая возможность, а общались в основном по телефону и в письмах. Мы занимались любовью и на Хиггинс-пляже, что в некоторой степени стало компенсацией за мое юношеское фиаско с другой девушкой. Мы предавались любви и сразу после того, как пришло письмо из Нью-Йорка о том, что меня приняли в учебное заведение. В тот раз я почувствовал огорчение Лорны, даже когда мы двигались в унисон.

Происходившее между мной и Лорной сильно отличалось от всех тех отношений, которые складывались у меня с девушками прежде. То были кратковременные, легко обрываемые связи, погубленные в свое время людским окружением маленького городка Скарборо, где парни запросто могли подойти к тебе и рассказать, какими различными способами они имели твою девушку до тебя и как она хорошо работает ртом. Лорна казалась мне выше всего этого. Правда, на нее наложило отпечаток неизбежное изнашивание отношений другого порядка, связанное с неумолимым влиянием времени и взросления в браке, заключенном между двумя одноклассниками.

Нашей любовной истории пришел конец, когда один из приятелей Рэнда наткнулся на нас в кафе: мы сидели за столиком, усыпанным сахарной пудрой от пончиков и запятнанным брызгами сливок. Все выглядело очень по-светски, но Лорна и Рэндал поругались. В конце концов она решила не менять прочных отношений, сложившихся за время семилетнего брака, на бесперспективный роман с мальчишкой. Наверное, Лорна была по-своему права. Однако боль потом еще два года рвала меня на части, а ее отголоски еще дольше жили во мне. Я не звонил ей и не виделся с ней. Лорна отсутствовала на похоронах моего деда, хотя почти десять лет жила по-соседству с ним. Так получилось, что они с Рэндом вскоре уехали из Скарборо. И я даже не пытался узнать, куда они могли направиться.

У этой истории имеется короткое послесловие. Где-то через месяц после окончания нашего романа я пил в баре на Фоур-стрит, болтаясь с парнями, которые остались в Портленде, а не поехали поступать в колледж, не женились и не подались на заработки в другие места. Я мыл руки в туалете, когда за моей спиной открылась дверь. Посмотрев в зеркало, я увидел Рэнда Дженнингса в цивильной одежде, а за ним стоял жирный бугай, который прислонился к двери и спиной удерживал ее закрытой.

Я кивнул отражению Рэнда в зеркале — и общем-то, мне ничего другого не оставалось. Вытер руки полотенцем, повернулся... И получил от него удар коленом в пах — сильный удар, в который Рэнд вложил вес всего тела и боль от которого была переносимой. Я упал на колени, свернулся клубком: возникло ощущение, что я сейчас загнусь, а он еще добавил мне ботинком по ребрам. И потом он дубасил и пинал меня, валявшегося на залитом мочой полу, по бедрам, по заднице, по рукам, по спине. Рэнд не касался моей головы до самого финала, но вот под конец поднял меня с пола за волосы и с размаху ударил по лицу. За все время избиения он не проронил ни слова; затем так и оставил валяться в крови, пока не явились мои приятели. Мне повезло, наверное, хотя тогда я в это не верил. С теми, кто путался с женами полицейских, происходили и худшие вещи.

А теперь в заштатном городишке на краю лесной глухомани Лорна снова стояла передо мной, словно не было этих десяти лет. Ее глаза немного потускнели, морщинки вокруг них стали отчетливее. Бороздки около рта тоже углубились, как будто она слишком долго и сильно сжимала губы. Но, когда Лорна осторожно улыбнулась, взгляд ее засиял по-прежнему. Я понимал, что она и сейчас красива. И можно снова влюбиться в нее, если не проявить осторожность.

— Это ты, что ли? — весело спросила она. (Я молча кивнул в ответ.) — Боже милосердный, да что ты делаешь здесь?

— Ищу кое-кого...

По ее глазам я понял, что на какое-то мгновение она вообразила себя целью моих поисков.

— Выпьем по чашке кофе? — предложил я.

С минуту Лорна колебалась; она даже оглянулась по сторонам, словно пытаясь убедиться, что Рэнд не видит этой сцены. Потом взяла себя в руки и снова улыбнулась:

— Конечно! С удовольствием.

Войдя в ресторанчик, мы нашли пустой столик в глубине зала и заказали по чашке дымящегося кофе. Я заказал тост с беконом, который она как-то быстро и незаметно для себя самой уничтожила, отщипывая маленькие кусочки. В течение этих нескольких секунд мы чувствовали одно и то же — будто бы снова оказались в нашем кафе, в южной части Портленда где прежде любили разговаривать о будущем, которого, по всей вероятности, у нас не могло быть, и украдкой прикасались друг к другу через стол.

— Ну как ты? — поинтересовался я.

— Да в общем нормально. Это симпатичное местечко, здесь хорошо жить. Немного заброшенное, но милое.

— Когда вы приехали сюда?

— В девяносто первом. В Портленде у нас не очень удачно шли дела, Рэнду не удалось получить корочки детектива, так что он согласился на должность здесь. Он здесь теперь начальник.

Отправиться неизвестно куда, чтобы сохранить брак? Такой способ и тогда казался мне довольно-таки глупым. Но теперь я точно решил помалкивать. Ведь они так долго прожили вместе. Значит, понимали, что делают. Естественно, я ошибался.

— Так вы все еще вместе?

Впервые тень омрачила лицо Лорны: сожаление или злость, или вынужденное признание того неоспоримого факта, что это так, хотя и непонятно почему. Или же все это были мои собственные фантазии, навеянные воспоминаниями о прошлом и перенесенные на нее. Так старая рана болезненным сокращением мышц напоминает о себе.

— Да, мы вместе.

— Дети?

— Нет...

Она выглядела задетой за живое; выражение неприкрытой боли скользнуло по ее лицу. Лорна сделала большой глоток кофе. И когда снова заговорила, боль уже стала незаметна, привычно припрятанная в какой-то из ящичков души или куда-то там еще, где она обычно таила свои переживания.

— Мне так жаль. Я слышала, что случилось с твоей семьей там, в Нью-Йорке.

— Спасибо за сочувствие.

— Те, кому положено, за это поплатились? — прозвучала странная в ее устах формулировка.

— Многие.

Она кивнула. Потом, знакомым движением склонив голову на бок, в первый раз за все это время посмотрела на меня в упор:

— А ты изменился. Выглядишь... старше, что ли. Как-то жестче. Непривычно видеть тебя таким.

Я пожал плечами:

— Прошло немало времени. Многое случилось с тех пор, как мы в последний раз виделись.

Мы плавно перешли к другим темам: о ее жизни в Темной Лощине, о ее работе на полставки учителем в Давер-Фокскрофте, о моем возвращении в Скарборо. В глазах прохожих и посетителей ресторана мы выглядели парой старых приятелей, встретившихся, чтобы посидеть-поболтать. Но меня не оставляло ощущение некоего напряжения между нами, причина которого только отчасти крылась в нашем прошлом. Я, конечно, мог ошибаться, но в Лорне чувствовалась какая-то смутная озабоченность, что-то неясное и недостаточно отчетливо сформировавшееся и вместе с тем просившееся наружу.

Она допила кофе одним глотком, а когда ставила кружку, ее рука слегка дрожала.

— Знаешь, — произнесла она, — и когда между нами все было давно кончено, я еще думала о тебе. До меня доходили обрывки сведений о твоих делах. Я говорила с твоим дедом. Он ведь не передавал ничего обо мне?

— Нет, никогда.

— Я сама просила его так поступать. Боялась, что ты можешь неправильно понять.

— Ну и как же я мог это понять?

На мой взгляд, фраза прозвучала вполне непринужденно, но губы Лорны сжались, а взгляд наполнился болью и гневом:

— Ты знаешь, у меня раньше была привычка подолгу стоять на краю скалы у Проутс Нек; я стояла и молилась, чтобы пришла, громадная волна и смыла меня. Порой я думала о тебе и о Рэнде, и обо всей этой гребаной истории. И мечтала оказаться где-нибудь далеко, ниже дна океана. Ты хоть представляешь, что это за боль?

— Да, я представляю.

Она встала из-за стола, застегнула куртку, чуть заметно растянула губы в улыбке, прощаясь:

— Да, полагаю, что представляешь. Было приятно повидать тебя, Чарли.

— И мне тоже.

Дверь мягко захлопнулась за ней. Я смотрел сквозь стекло окна на то, как она, выйдя на улицу, оглянулась по сторонам, быстрым шагом перешла дорогу — руки засунуты глубоко в карманы, голова низко опущена.

Представил ее стоящий на краю черной скалы у Проутс Нэк: привкус соли на губах, ветер развевает волосы — на фоне вечернего неба четко выделяется темный силуэт женщины, ожидающей, когда море призовет ее.

* * *

Мид Пайн жил в красном деревянном доме над Известняковым озером. Длинная заброшенная дорога заканчивалась прямо у него во дворе, где был припаркован «додж»-пикап, старый и местами покрытый ржавчиной. На крыльце не было стульев; во дворе не залаяла собака, когда я подкатил на своем «мустанге» и припарковался рядом с «доджем».

На стук в дверь никто не ответил. Я уже собирался обойти дом с другой стороны, когда дверь неожиданно открылась и на крыльце появился мужчина: лет около тридцати, как мне подумалось, с темными волосами и желтоватой, обветренной кожей лица. Он, казалось, так и излучал силу и жесткость; крепкие руки были покрыты шрамами. Мужчина не носил ни кольца, ни часов, и одевался будто с чужого плеча: рубашка слишком тесна в плечах и на груди, джинсы слишком коротки; из-под них виднелись грубые шерстяные носки над черными остроносыми туфлями.

— Нужна помощь? — спросил он таким тоном, судя по которому помощи от него ожидать не приходилось.

— Я ищу Мида Пайна.

— Зачем?

— Я хочу поговорить с ним насчет парня, которого он однажды усыновил. Мид где-то здесь?

— Я вас не знаю! — резко сказал он, безо всяких причин взяв воинственный тон.

— Я не из этих мест. Приехал из Портленда. Поймите, это очень важно, мне надо поговорить с ним.

Молодой человек некоторое время раздумывал над тем, что я сказал. Потом оставил меня ожидать снаружи под падающим снегом, а сам скрылся в доме. Спустя несколько минут со стороны дома появился пожилой мужчина. Он наклонялся при ходьбе вперед, шел медленно, шаркая подошвами, как будто у него болели колени. Но мне легко представилось, что когда-то он обладал ростом не меньше моего, может быть, даже футов шесть. На нем была пара рабочих брюк, красная клетчатая рубаха и грязные белые кроссовки. Бейсболку с эмблемой «Чикагских медведей» он низко надвинул на лоб; непослушные пряди седых волос выбивались из-под нее. Он держал руки в карманах и ярко-голубыми ясными глазами рассматривал меня, слегка склонив голову на бок, словно стараясь что-то распознать во мне.

— Я Мид Пайн. Чем могу быть полезным?

— Меня зовут Чарли Паркер. Я частный детектив из Портленда. Дело касается мальчика, которого вы усыновили несколько лет назад: Билли Перде.

Его глаза слегка округлились, когда я произнес это имя, и Пайн жестом руки указал мне в сторону пары старых качалок в конце веранды. Прежде чем я сел, он достал тряпку из кармана и аккуратно протер сиденье:

— Извините, у меня не так часто бывают посетители. Я всегда старался не поощрять их, в основном из-за ребят.

— Боюсь, я вас не понимаю.

Он подбородком указал в сторону дома. Его лицо с красновато-смуглой кожей все еще выглядело свежим.

— Некоторые из ребят, которых я усыновлял, были непростыми по характеру. Им требовалась твердая рука и поменьше искушений. А здесь... — Пайн махнул рукой в сторону озера и леса. — ...единственные соблазны — охота и рыбалка. Уж не знаю, как Господь все расценивает, но не стану утверждать, что им много пришлось вынести.

— А когда вы перестали усыновлять ребят?

— Да уж порядочно... — Мид Пайн ничего больше не уточнил. Вместо этого он протянул руку и легонько постучал длинным пальцем по подлокотнику моего кресла:

— А теперь, мистер Паркер, вы мне скажите, у Билли что — какие-то проблемы?

Я рассказал ему ровно столько, сколько счел возможным: жена и ребенок Билли Перде убиты, его могут подозревать в этом преступлении, но я не думаю, что это сделал он; некие люди, стоящие за чертой закона, считают, что он украл их деньги, и они его при случае не пощадят, лишь бы вернуть деньги себе.

Пожилой мужчина молча выслушал меня. Недружелюбно настроенный молодой человек, стоя в дверном проеме, зорко наблюдал за нами.

Пайн спросил:

— Вы знаете, где сейчас может быть Билли?

— Я-то надеялся, что вы поможете мне его найти.

— Я его давно не видел, если вы об этом, — сказал Пайн. — Представим себе ситуацию его прихода ко мне. Я бы при этом даже не знал, куда направить Билли. Не так много мест, где бы его правильно восприняли.

От озера донесся шум моторки, будто рассекающей воду. Вспугнутые шумом птицы поднялись в воздух. Но все это происходило довольно далеко.

— Здесь есть еще такая деталь... — я осторожно взвешивал каждое слово, прежде чем добавить его к предыдущим. — Вы помните Шерри Ленсинг?

— Припоминаю.

— Она мертва. Ее убили вместе с невесткой и двумя внучками. Точно не скажу когда, но примерно несколько дней назад. И если это как-то связано с Билли Перде, то может быть опасным и для вас.

Пожилой мужчина мягко покачал головой. Он прижал пальцы к губам и какое-то время ничего не говорил. Потом заметил:

— Спасибо, что нашли время заглянуть ко мне, мистер Паркер. Но, как я уже говорил, я не имею никаких вестей от Билли. А если бы и имел, то мне пришлось бы основательно подумать, как с этим поступить. Что ж касается грозящей мне опасности, то замечу: я умею обращаться с охотничьим ружьем. И со мной вот этот парень.

— Ваш сын?

— Каспар. Или Кас — для тех, кто его знает. Мы можем позаботиться друг о друге, и я никого не боюсь, мистер Паркер.

Становилось ясно, что мне нечего больше сказать Миду Пайну. Я оставил старику номер своего мобильного телефона, и он запихал листок с номером в один из многочисленных карманов своих рабочих брюк. Пожал мне руку и медленно, неуклюже двинулся к двери, что-то вполголоса напевая себе под нос. Мне показалось, что была старая, хорошо знакомая песня, но я никак не мог взять в толк, откуда я ее знаю? Там говорилось о нежных дамах и красивом картежнике и еще о навязчивых воспоминаниях. Я поймал себя на том, что и сам насвистываю нечто, на нее похожее выезжая на дорогу. В зеркало заднего вида можно было видеть, как Каспар бережно помогал старику Миду войти в дом. Ни один из них не обернулся и не посмотрел мне вслед.

Глава 12

Когда я доехал до Темной Лощины и остановился у облюбованного мной ресторанчика, то первым делом просмотрел телефонный справочник. Нашел там адрес Рэндала Дженнингса. Шеф-повар ресторанчика рассказал, как к нему добраться.

Рэнд и Лорна жили в двух милях от города в двухэтажном доме, выкрашенном желтой и черной краской, с аккуратным садом и черным же забором по периметру участка. Дым поднимался из трубы. Позади дома прямо из озер вытекала река и текла дальше, обходя город с запада. Я притормозил, когда подъехал к дому, но все-таки не остановился. Непонятно, зачем вообще я здесь оказался. Скорее всего, подтолкнули ожившие воспоминания. Еще не угасло, по-видимому, старое чувство к Лорне, хотя оно было сродни юношеской влюбленности, а не настоящей любви. Думаю, не осталось никаких оснований для шальных поступков — одна печаль о прошлом. Поэтому я развернулся и поехал на юг, в Гринвилл.

Полицейское управление Гринвилла располагалось в здании муниципалитета на Минден-стрит и занимало неприглядный офис со стенами бурого цвета, зелеными жалюзи и рождественскими украшениями на окнах, развешанными в бессмысленной попытке хоть как-то украсить мрачное помещение. В том же здании размещалось и пожарное управление, а на стоянке вперемежку стояли машины управления по охране леса и машины полиции.

Внутри я вежливо представился двум бойким секретаршам, а сам присел на скамью напротив двери. Спустя двадцать минут плотный мужчина с темными волосами, такими же усами и карими глазами вышел из офиса и протянул мне руку для рукопожатия.

— Извините, что заставил ждать, — пояснил он. — Мы еще по договору принуждены следить за порядком в Бивер-Ков. Я там провел почти весь день. Меня зовут Дейв Мартел. Я шеф полиции...

По его настоянию мы вышли из офиса и направились мимо здания Объединенной Евангелической церкви в кафе, размещавшееся рядом с магазином Сандерса. На стоянке напротив припарковались несколько машин, за ними светлел белый корпус парохода «Катадин». Над озером висел туман, образовавший в конце улицы белую стену, сквозь которую время от времени прорывались машины. Мы заказали кофе по-французски, с ванилью, и сели за столик неподалеку от компьютера, который местная публика использовала для получения электронной почты.

— Я знавал твоего дедушку, — сказал Мартел, пока мы ждали кофе. — Кое-что бывает трудно забыть. Старые связи очень сильны в этой части штата. Боба Уоррена помню еще по Портленду, со своих мальчишеских времен. Хороший был человек.

— Давно вы здесь?

— Уже десять лет.

— Нравится?

— Конечно. Это необычное место. Здесь полно людей, которые не очень-то уважительно относятся к закону. Возможно, они и приехали сюда потому, что не любят загонять себя в рамки. Забавно... И тут эти люди натыкаются на меня, на инспектора по азартным играм, на шерифа и на полицию штата, которая не спускает с них глаз. Как правило, мы неплохо ладим, но все равно дел хватает.

— Что-нибудь серьезное?

Мартел улыбнулся:

— Серьезное дело — это отстрел лося не в охотничий сезон. И то, если об этом поговорить с инспекторами...

Я поморщился. Тетерев, фазан, кролик, ну, может быть, белка — это я еще мог понять: по крайней мере, белки довольно быстро передвигаются, в этом есть интерес. Но только не лось. Поголовье лосей в штате увеличилось с трех тысяч в тридцатых годах до тридцати тысяч в настоящее время, и сейчас разрешили охотиться на них в течение одной недели в октябре. Это приносило доходы, особенно когда в этих местах ошивалось какое-то количество туристов, но это же привлекло сюда и немало придурков. В прошлом году на две тысячи лицензий поступило около ста тысяч заявок. Каждый хотел повесить над камином лосиную голову.

Это нетрудно — подстрелить лося. Проще этого только одно: вогнать пулю в уже мертвого лося. Лоси плохо видят, хотя нюх и слух у них замечательные, но они не тронутся с места, пока их не вынудят. Большинство охотников добывают своего лося на первый или на второй день охоты и хвастаются этим перед остальными балбесами. Потом, когда все они на своих вонючих мотоциклах и в оранжевых кепках отправятся восвояси, и вы можете попытать счастья — поискать выживших животных, которые тут как тут: во всей красе приходят слизывать соль с придорожных камней; соль специально разбрасывают, чтобы растаял снег, ну, а лоси большие до нее охотники.

— В общем, если вы интересуетесь, что сейчас здесь происходит, — продолжал Мартел, — то должен огорчить вас: внештатный инспектор деревозаготовительной компании Гарри Чут пока еще не предоставил своего отчета.

Я сразу вспомнил передачу новостей на PBS, хотя, надо сказать, никакого оттенка беспокойства в речах ведущих радиопрограмм не ощущалось.

— Я слышал, по радио об этом говорили. Насколько это серьезно?

— Трудно сказать. Говорят, жена уже несколько дней его не видела. Правда, в этом нет ничего особенного. У него было несколько рабочих заданий, и он отправился на пару дней поработать. Поговаривают также, что у него есть какая-то краля в Трое, штат Вермонт. Добавьте к этому его любовь к бутылке — и перед вами предстанет, скорее всего, не самый надежный тип. Если он не объявится в течение ближайших двадцати четырех часов, возможно, начнутся поиски. Видимо, этим займутся инспекторы. Еще, может быть, шериф из Пискатакиса и полиция штата. Но не исключено, что и мы поучаствуем... Если говорить серьезно, я полагаю, вы хотели бы узнать побольше об Эмили Уоттс?

Я кивнул. Проще было сначала поговорить с Мартелом, а уже потом приступить к Рэнду Дженнингсу, чем сразу пытаться общаться только с Дженнингсом. Думаю, подобная мысль проскочила и в голове Мартела, хоть он и был благодушно настроен.

— Можно поинтересоваться, почему вы не поговорили с Рэнделом Дженнингсом прямо в Темной Лощине? — он продолжал улыбаться, но взгляд его сделался неподвижным и внимательным.

— У нас с Рэндом непростые отношения, — ответил я. — Вы хорошо с ним ладите?

Какие-то еле уловимые интонации, прозвучавшие в вопросе Мартела, подталкивали к выводу, что не только у меня специфические отношения с Рэндом.

— Пришлось поладить, — дипломатично ответил Мартел. — Он нормальный парень, в общем-то. Не самый душевный, но по-своему порядочный. Его сержант, Ресслер, — тот совсем другой. Настолько полон дерьма, что у него даже глаза такого же цвета. Последнее время не доводилось с ним встречаться, и слава Богу. У них сейчас хватает дел из-за этого происшествия — гибель Эмили Уоттс и все с этим связанное...

По улице медленно проехала машина, двигаясь в северном направлении. А прохожие словно вымерли.

Вдалеке, на озере, я различал силуэты островов, покрытых соснами, но в туманеони представали в виде темных пятен.

Принесли кофе. Мартел рассказал об обстоятельствах гибели Эмили Уоттс. Она умерла в ту самую ночь, когда Билли Перде присвоил около двух миллионов долларов, из-за которых погибло немало людей. Эмили Уоттс закончила свои дни странным образом. Плутая по лесам, она, наверняка, и так замерзла бы до смерти, если бы они не обнаружили ее вовремя, однако сама идея покончить с собой ночью, зимой, в лесу, в шестидесятилетнем возрасте...

— Это сплошной бред, — прокомментировал Мартел, — но такие вещи иногда случаются, и их невозможно предугадать до тех пор, пока они не происходят. Если бы охранники не собирались в группы по интересам, а медсестры в отделении для пожилых женщин меньше бы смотрели телевизор, когда бы двери запирались более тщательно и вообще соблюдался бы порядок во многих других вещах, глядишь, все сложилось бы по-иному... Не хотите объяснить, почему вы так интересуетесь этим делом?

— Это связано с Билли Перде.

— Билли Перде? Да, это имя согреет ваше сердце зимним вечером.

— Знаете его?

— Конечно. Мы тут недавно его прихватили, дней десять назад. Попался полицейским в «Санта-Марте», пьяный в дым. Орал и молотил ногами, вопил, что хочет поговорить со своей мамочкой, но его никто из местных не признал за своего. Так вот, его забрали, дали остыть в одной из камер у Дженнингса, а потом отправили назад, домой. Предупредили, что если он еще раз здесь покажется, то его обвинят в нарушении спокойствия и незаконном вторжении. Перде даже попал в местные газеты. Судя по тому, что я о нем слышал, за последние несколько дней его характер не изменился...

Похоже, Билли Перде все-таки воспользовался информацией от Виллефорда. Я спросил:

— Вы знаете, что убиты его жена и ребенок?

— Да, я об этом слышал. Никогда бы не подумал, что Билли — убийца. Впрочем, — Мартел задумчиво взглянул на меня, — полагаю, вы тоже в этом не уверены.

— Не знаю, не знаю. Как вы думаете, он мог бы отправиться искать ту женщину, которая застрелилась?

— А почему вы спрашиваете?

— Я не верю в совпадения. Таким способом Бог дает тебе понять, что ты просто не видишь всей картины. К тому же я точно знаю, что Виллефорд, плохо это или хорошо, дал Билли наводку на Эмили Уоттс.

— Ну, когда наконец-то увидите всю картину, дайте мне знать. Потому что, черт меня побери, я даже представить не могу причину, по которой пожилая женщина могла так поступить. Реально ли будет предположить, что собственные ночные кошмары ее до такого довели?

— Кошмары?

— Да. Она говорила медсестрам, что видела фигуру мужчины, который наблюдал за ней через окно и даже пытался вломиться к ней в комнату.

— А обнаружились ли какие-нибудь следы подобных попыток?

— Ничего. Вот дерьмо! Она же жила на четвертом этаже. Любому, кто попытался бы проделать этот трюк, пришлось бы лезть по водосточной трубе. Возможно, кто-то и появлялся — раньше, на неделе. Иногда такое случается. Может, какой-то пьяница проскользнул в помещение. Или дети баловались. В конце концов, она просто могла быть не в себе. Иначе трудно найти объяснение. Да и имечко это, которое она назвала, когда умирала.

Я подался вперед:

— Какое имя?

— Страшилка, — ответил Мартел с улыбкой. — Она поминала перед смертью чудище, которым матери пугают детей, чтобы те поскорее укладывались спать. Лешего.

— Какое имя? — повторил я вопрос.

На смену улыбки на лице Мартела появилось выражение озадаченности:

— Калеб. Она назвала имя Калеба Кайла.

Книга 2

...Ибо то ужасное, чего я ужасался,

то и постигло меня; и чего я боялся,

то и пришло ко мне...

Иов, 3:25

Глава 13

Годы мелькают суматошно, как листья, влекомые ветром, причудливые и покрытые сеточкой прожилок, всех оттенков, с быстрым переходом от зелени воспоминаний о недавно прошедшем к осенним оттенкам памяти об отдаленном прошлом...

Я видел себя ребенком, юношей, возлюбленным, мужем, отцом, вдовеющим мужчиной. Меня окружили пожилые люди в своих стариковских брюках и рубашках. Они танцевали, их ступни двигались очень осторожно, следуя старинным правилам, которые были утрачены теми, кто помоложе; старики рассказывали сказки; их руки в пигментных пятнах двигались на фоне огня, кожа напоминала помятую бумагу, а голоса мягко шелестели, как пустые кукурузные початки.

Пожилые люди шли по пышной августовской траве с деревяшками в руках, счищая с них кору руками в перчатках. Старик — высокий, с прямой спиной, в ореоле белых волос — напоминал древнего ангела, рядом с ним шла собака, гораздо старше хозяина по меркам собачьего возраста: морда с седой бородой в нитях слюны, язык высунут, хвост мягко рассекал теплый вечерний воздух. Первый багрянец показался на деревьях, жужжание и треск насекомых начали утихать. Ясени, которые по весне покрывались листьями последними, теперь первыми их теряли.

Старик двигался вперед, шагая в такт с пробуждающимся окружающим миром по подстилке из гниющих сосновых иголок, мимо зарослей черной смородины, увешанной спелыми упругими ягодами. Распахнув куртку и оставляя после себя четкие отпечатки следов, он рубил деревья, наслаждаясь тяжестью топора в руке, совершенством размаха, свежим треском, когда лезвие рассекало пополам сахарную сердцевину кряжа; затем снова следовал взмах руки с топором — теперь чтобы очистить обе половины. Осторожная установка на опоре следующего полена, вновь приятная тяжесть топора, ощущение двигающихся, напрягающихся под рубашкой стариковских мускулов. Потом пришла очередь тщательного штабелирования — чурочка к чурочке, строго по размеру, так, чтобы они поддерживали друг друга прочно, чтобы ни одна не упала и не пропала. Под конец старик натягивал полотно, по углам прижимал его кирпичами, всегда одним и тем же способом, потому что всегда и во всем оставался человеком порядка. Старик знал: когда зимой настанет время разводить огонь, он придет к своему штабелю, наклонится, чтобы набрать чурбаков; пряжка ремня стариковских брюк при этом врежется в его мягкий живот, и он вспомнит, что когда-то, в прежние молодые годы, живот был твердым; тогда на ремне он еще носил пистолет, полицейскую дубинку и наручники, а форменная бляха сияла, как малое серебряное светило...

...Я тоже буду стариком. Если уцелею, конечно. Для меня особым счастьем будет повторять все дедовы движения, идти его путем — и чувствовать близость момента, когда замкнется круг. Вторя действиям деда — напротив того же самого дома, с теми же деревьями вокруг, раскачивающимися на ветру, с тем же топором в руке, под лезвием которого смачно трещит древесная кора, — я совершу акт воссоединения с прапамятью, более мощный, более действенный, чем тысяча молитв. И мой дед оживет во мне, и призрак собаки будет пробовать воздух языком и лаять от восторга.

Сейчас в моих видениях сквозь руки деда просвечивал огонь очага, его голос рассказывал историю о Калебе Кайле и о дереве со страшными «плодами», что растет на краю глухого леса. Он никогда прежде не рассказывал мне этой истории. И у нее нет конца. По крайней мере, для него не было. Именно мне придется закончить историю вместо него. Я стану тем, кто замкнет круг.

А было так. Первой исчезла Джуди Гаффин — в Бангоре, в 1965. Ей было девятнадцать, этой гибкой девушке с гривой темных волос и мягкими алыми губами, которыми она словно пробовала мужчин на вкус, наслаждаясь ими, как ягодами. Джуди работала в магазине головных уборов. Девушка пропала теплым апрельским вечером, когда все дышало предвкушением лета. Велись продолжительные поиски, но безрезультатно. Ее лицо смотрело со страниц десятков тысяч газет, застывшее навеки в своей юности, словно бабочка в янтарной смоле.

Рут Дикинсон из Коринны, еще одна красотка — блондинка с точеной фигуркой и волосами до пояса — стала следующей: она пропала в конце мая, незадолго до своего двадцать первого дня рождения. Список вскоре пополнили Луиза Мур из Восточного Коринта, Лорел Тралок из Скоухигэна, Сара Рейнз из Портленда — все они исчезли на протяжении нескольких дней в сентябре. Двадцатидвухлетняя Сара Рейнз, школьная учительница, была самой старшей из пропавших. Ее отец Сэмюэл Рейнз учился в свое время в одном классе с Бобом Уорреном, моим дедом, которого потом пригласил быть крестным отцом Сары. Последней пропала восемнадцатилетняя студентка Джуди Манди, это случилось после вечеринки в начале октября. В отличие от прочих исчезнувших красоток, у нее было вполне ординарное круглое личико и вообще самая заурядная внешность. К тому времени люди поняли, что происходит нечто страшное. Некоторые отличия последней жертвы при неизменности модели преступления не сказались на восприятии события обществом. Поиски велись в северном направлении; многие местные жители принимали участие в поисковых экспедициях, многие, как мой дед, приехали издалека, из-под Портленда. Дед подъехал в субботу утром, но к тому времени надежды почти не осталось. Он присоединился к небольшой поисковой группе у озера Сибек, в нескольких милях к востоку от Монсона. Группа состояла из трех мужчин; потом осталось двое, а немного погодя — только он один.

В тот вечер дед снял для проживания комнату в Сибеке и поужинал в баре за городом. Там царили шум и суета, создаваемые участниками поисков Джуди, журналистами и полицейскими. Он пил пиво за стойкой, когда кто-то подошел со спины и обратился к нему:

— Вы не знаете из-за чего здесь такой шум и суматоха?

Дед обернулся и увидел перед собой высокого темноволосого мужчину с холодным неприветливым взглядом и жестким ртом, узким, как лезвие ножа. Деду слышался в голосе незнакомца легкий южный акцент. На мужчине были бежевые вельветовые брюки и темный свитер, местами изношенный до дыр, сквозь которые виднелась грязная желтая рубаха. Коричневый непромокаемый плащ едва прикрывал колени, а из-под отворотов слишком длинных брюк выглядывали острые носы тяжелых черных ботинок.

— Все они ищут пропавшую девушку, — ответил мой дед. Ему почему-то стало не по себе в присутствии этого мужчины. Что-то было в голосе незнакомца тошнотворно-сладкое, как в смеси сахарного сиропа с мышьяком. И пах он странно: землей, сукровицей и чем-то еще, что невозможно было определить.

— Думаете, им удастся ее найти? — в недобрых глазах молнией сверкнул интерес. И, как показалось деду, даже некое подобие любопытства.

— Возможно.

— Но других-то не нашли, — незнакомец теперь смотрел на деда непроницаемым взглядом, лишь в глубине глаз сохранялось какое-то мерцание.

— Нет, не нашли.

— Вы полицейский?

Дед кивнул. Не было смысла отрицать то, что некоторые люди просто нутром чувствовали.

— Вы откуда-то издалека?

— Да, из Портленда.

— Из Портленда? — переспросил мужчина. Казалось, это произвело на него впечатление. — И где же вы искали?

— На озере Сибек, на южном берегу.

— Красивое озеро. Но я предпочитаю Малый Уилсоновский ручей. Это повыше, у дороги на Эллиотсвилл. Там очень живописно, стоит посмотреть, если есть время. По берегам много укромных мест... — он жестом попросил принести ему виски, бросил пару монет на стойку и одним залпом осушил стакан. — Завтра снова туда собираетесь?

— Похоже, что так.

Незнакомец кивнул, тыльной стороной ладони вытер рот. Дед разглядел шрам на ладони, застарелую грязь под ногтями.

— Ну, может быть, вам больше повезет, чем другим. С учетом того, что вы из Портленда и все такое. Иногда надо посмотреть свежим взглядом, чтобы разглядеть старый трюк. — И он ушел.

То воскресенье, когда мой дед обнаружил дерево с диковинными «плодами», выдалось ярким, свежим и бодрящим, цвели деревья и птицы пели над сверкающими водами озера Сибек. Дед оставил машину у озера в кемпинге Пакарда, показал кому надо свой полицейский жетон и присоединился к маленькой группе, состоявшей из двух братьев и их дальнего родственника, которые направлялись к северному берегу озера. Четверка занималась совместными поисками часа три, практически все время в молчании, потом семейство отправилось домой на обед. Они и деда приглашали с собой, но он положил заблаговременно в рюкзак сверток с жареным цыпленком и дрожжевым хлебом, кофе в термосе, и поэтому отказался. Дед вернулся к кемпингу и там пообедал, усевшись на камне у озера, под плеск воды наблюдая за прыгающими в траве кроликами.

Убедившись, что спутники не намерены возвращаться, он сел в машину и поехал своим маршрутом: все время двигался на север, пока не добрался до стального моста, который висел над Малым Уилсоновским. Проезжая часть моста была выполнена как комбинация из решеток, сквозь которые виднелись бурые воды быстрого ручья. Часть дороги на подъезде к мосту представляла собой грязное месиво, а дальше она разделялась на две колеи: одна удалялась на северо-запад, в сторону Онавы и Унылой горы, вдоль дороги на Эллиотсвилл, а другая шла на восток, к Лейтону.

По берегам реки стеной выстроились деревья. С березы стремительно сорвался дрозд и закружил над рекой. Где-то запела птица.

Дед не поехал по мосту, он припарковал машину на обочине и по ухабистой грязной дорожке спустился к берегу, чтобы двигать дальше вдоль воды. Течение было очень быстрым, выступавшие камни и упавшие ветки местами преграждали дорогу, и ему приходилось несколько раз идти по воде, обходя их. Вскоре начались совсем дикие, необжитые места — ни единого домика по склонам; берег становился все более непроходимым, и дед вынужден был все чаще брести прямо по воде, продолжая свое движение вверх по берегу ручья.

Он шел так уже минут тридцать, когда внезапно услышал жужжание целого роя мух. Впереди него прямо из омываемой ручьем части берега словно вырос огромный камень, сужающийся кверху. Дед взобрался на него, используя едва заметные уступы и трещины, и достиг вершины, представлявшей собой ровную площадку. Справа текла река, а слева виднелся просвет между деревьями, сквозь который ровный гул от жужжащих мух доносился наиболее отчетливо. Через этот естественный проем, похожий на арку у входа в церковь, дед вышел на небольшую поляну...

От виденного там он замер на месте. Недавно съеденный обед мгновенно попросился наружу и вылетел из желудка со страшной силой.

Девушки висели на дубу — старом, мощном дереве толстым сучковатым стволом и кривыми, словно вывернутые пальцы, раскидистыми ветвями. Потемневшие от солнца трупы медленно вращались: босые ноги вытянулись к земле, руки повисли вдоль тел, головы у всех свернуты набок. Тучи мух окружали их, привлеченные запахом гниения. По мере приближения к дубу дед смог различить цвет волос девушек, заметить веточки и листья, запутавшиеся в прядях, желтизну зубов, повреждения на коже, изуродованные животы. Некоторые были обнажены, к телам других прилипли остатки разодранной одежды. Они вращались в полуденном мареве, как призраки пяти танцовщиц, которых больше не сдерживала сила тяжести. Толстая грубая веревка, обмотанная вокруг шеи, удерживала каждую из несчастных привязанными к ветке...

Трупов оказалось только пять. Среди вынутых из петель и идентифицированных тел не обнаружили Джуди Манди. И, поскольку она нигде не объявилась и следов ее не удалось обнаружить, было решено, что виновный в смерти пяти девушек не имел никакого отношения к исчезновению Джуди. Ошибочность этого мнения выяснилась только спустя тридцать лет.

Дед рассказал местной полиции о своем разговоре с неизвестным, которого встретил в баре. Все подробности в полиции запротоколировали, и было установлено, что похожего по некоторым признакам мужчину видели в Монсоне примерно в то время, когда пропала Джуди Манди. Человека с подобными же приметами встречали и в Скоухигэне, хотя возникали расхождения в показаниях относительно его роста, цвета глаз и прически. Этот неизвестный рассматривался в качестве главного подозреваемого какое-то время, пока в деле не наступил поворот.

Одежду Рут Дикинсон, пропитанную кровью и грязью, нашли в Коринне — в сарае, принадлежавшем семье Квентина Флетчера. У двадцативосьмилетнего Квентина было не все в порядке с головой. Он подрабатывал тем, что мастерил и продавал разные деревянные поделки, материал для которых собирал в лесу. Парень разъезжал по всему штату на автобусе с чемоданом деревянных кукол, машинок и подсвечников. Выяснилось, что Рут как-то пожаловалась его семье, а потом и сообщила в полицию, что Квентин Флетчер к ней приставал, одаривал плотоядными взглядами и делал похотливые предложения. А после того как он пытался облапить ее на ярмарке штата, полиция предупредила семью парня, что, если он еще приблизится к девушке, его арестуют. Так в материалах расследования гибели молодых женщин появилась фамилия Флетчера. Его допросили, в доме произвели обыск и обнаружили улики. Квентин принялся плакать, уверять, что он никого не обижал, что не знает, откуда в доме взялась одежда Рут. Его заключили под стражу до суда и поместили в отдельную камеру в главной тюрьме штата — из боязни, что кто-то из жителей может устроить самосуд, если оставить его в местной тюрьме. Он, возможно, до сих пор так и сидел бы там, делал бы свои игрушки и прочие сувениры для магазинчика, который продавал работы осужденных, если бы не один заключенный. Тот оказался отдаленным родственником Джуди Гаффин и напал на Квентина Флетчера, когда последний шел на осмотр в тюремный лазарет: нанес ему три удара скальпелем в шею и грудь. Флетчер умер спустя двадцать четыре часа, за два дня до суда, на котором должны были рассматривать его дело.

В этой версии картина преступления и закрепилась в сознании большинства заинтересованных людей: после задержания Флетчера и его смерти убийства девушек прекратились. Но мой дед не мог забыть того типа в баре: тусклый блеск в его глазах и прозрачный намек на место преступления — Эллиотсвиллскую дорогу.

Многие месяцы Боба Уоррена раздирали противоречивые чувства: враждебность, скорбь, желание забыть все. Наконец он склонился к спокойной настойчивости и рассудительности. И в результате нашел имя, которое местные слышали, но не могли вспомнить, откуда именно. Обнаружил он и свидетельства того, что встреченный им в баре мужчина появлялся в каждом из городов, где пропадали девушки. Дед начал своего роду кампанию, выступая в любой газете, в любом радиошоу, где ему давали возможность высказаться. И везде и всюду он утверждал, что убийца пятерых девушек, развесивший их трупы на дубе, как вешают украшения на елку под Новый год, по-прежнему на свободе. Деду даже удалось кое-кого убедить в этом — на некоторое время, пока Флетчеры не выразили протест против несправедливого обвинения Квентина, а жители, включая его старого друга Сэма Рейнза, не стали проявлять враждебность.

В конце концов всеобщее неприятие его деятельности, враждебность и равнодушие стали для Боба Уоррена невыносимым бременем. Под давлением определенных общественных сил дед уволился из полиции, взялся за строительство и столярные работы, чтобы прокормить семью: инкрустировал лампы, стулья, столы и продавал их через службу коттеджной индустрии, которой руководили монахи-францисканцы в Орланде. Он работал над каждым изделием с такой же тщательностью и вниманием, с какой раньше опрашивал семьи погибших девушек. Только однажды дед завел речь со мной об этом деле: в ту ночь, когда он, весь пропахший древесиной, сидел у костра и собака спала у его ног. Страшная находка, которую он сделал тем теплым днем, отравила остаток его жизни. И даже во сне деда мучило убеждение, что настоящий Убийца избежал правосудия.

После того как он рассказал мне легенду, я точно знал: каждый раз, когда я заставал его сидящим на крыльце с остывшей трубкой в руке и взглядом, устремленным куда-то за горизонт, он думал о том, что случилось десятилетия назад. Каждый раз, когда он отодвигал от себя тарелку с едой, вычитав в газете, что опять какая-то девушка заблудилась и ее не нашли, дед мысленно снова оказывался на той самой дороге с мокрыми по колено ногами, и призраки умерших что-то нашептывали ему.

Имя же, на которое он в свое время натолкнулся, к тому времени стало нарицательным в городках на севере, хотя никто не мог толком понять, почему так случилось. Именем им пугали непослушных, избалованных детей, когда те не делали того, что им говорили: не хотели идти спать вовремя или уходили с друзьями в лес и никого не предупреждали о том, куда направляются. Это имя матери повторяли детям, укладывая их спать. После прощального поцелуя перед сном родная рука взъерошивала волосы ребенка жестом, сопровождаемым запахом маминых духов и словами: «А сейчас будь умницей и ложись спать. И никаких вылазок в лес, иначе Калеб заберет тебя».

Я представляю себе деда, поправляющего дрова в камине в ожидании, пока они догорят, а искры, как эльфы, уносятся в трубу навстречу тающим снежинкам.

— Калеб Кайл, Калеб Кайл — ноги в руки, и тикай, — произносит он нараспев, повторяя слова детской считалки; при этом огонь отбрасывает блики на его лицо.

Снег шипит, дрова трещат, собака жалобно скулит во сне.

Глава 14

Приют «Санта-Марта» размещался на собственной территории. Он был окружен каменной стеной высотой в пятнадцать футов, с коваными железными воротами, на которых черная краска местами облупилась, а кое-где над ржавчиной вздулась пузырями, от которых на покрытии шли трещинки. Декоративный пруд давно наполнился листвой и мусором, лужайка заросла сорняками, деревья так давно не обрезали, что некоторые соседние переплелись ветвями, образовав плотный полог, под которым даже трава не росла. Само четырехэтажное здание выглядело мрачно: стены из серого камня под остроконечной крышей, которую венчал деревянный крест, напоминая о церковном происхождении заведения.

Я подъехал к главному входу, припарковался на стоянке для машин персонала и по гранитным ступеням поднялся к входной двери. В вестибюле у самого входа располагалась будка охраны — та самая, где пожилая женщина обвела вокруг пальца охранника Джадда, прежде чем убежать в лес навстречу своей смерти. Напротив входной двери размещалась стойка администратора, за которой дежурная в белом халате деловито перебирала бумаги. За спиной дежурной виднелась открытая дверь в офис, уставленный шкафами с папками. Дежурная — женщина с бледным некрасивым лицом, обвислыми щеками и темными кругами под глазами — внешностью напоминала пресловутый скелет Марди Грас. На лацкане ее халата даже не было бейджика с фамилией, а при ближайшем рассмотрении бросались в глаза пятна на груди и ниточки, торчавшие из потертого воротника. Виллефорд правильно заметил: все заведение насквозь пропахло вареными овощами и человеческими испражнениями, и эти ароматы даже средства для дезинфекции не могли заглушить. Принимая во внимание местные условия, можно было прийти к выводу, что Эмили Уоттс не так уж и глупо поступила, попытавшись вырваться отсюда и убежать в лес.

— Слушаю вас. Чем могу вам помочь? — обратилась ко мне дежурная и при этом лицо ее сохранило бесстрастное выражение, а интонация показалась мне не менее агрессивной, чем у парня в доме Мида Пайна: «помочь» прозвучало весьма резко, да и «вам» — не намного мягче.

Я представился и сообщил, что шеф полиции Мартел звонил накануне в администрацию приюта и договорился о том, чтобы я мог побеседовать с кем-нибудь о смерти Эмили Уоттс.

— Извините, но директор, доктор Райли, уехал на собрание в Огасту. Его не будет до завтра, женщина сменила тон, однако по выражению ее лица угадывалось, что любой, кто интересуется этим делом, будет здесь незваным гостем. — Я так и передала шефу полиции, но к тому моменту вы уже выехали к нам.

Когда прозвучали последние слова, тон голоса и общее выражение лица уже почти совпадали, а во взгляде появилось злобное удивление, по поводу того, что я не поленился напрасно преодолеть такой путь.

— Если я правильно вас понял, вы не можете дать мне возможность с кем-нибудь побеседовать без разрешения директора, а он отсутствует, и у вас нет возможности связаться с ним.

— Именно так.

— Рад, что вам не пришлось утруждать себя объяснениями.

Она рассвирепела и так крепко сжала в кулаке ручку, которой прежде писала, словно собиралась ею проткнуть мне глаз. Из кабинки охранника появился шкафоподобный тип в дешевой и не подходящей по размеру форме. Он нахлобучил на голову фуражку, подходя ко мне, но сделал это недостаточно быстро: я успел рассмотреть шрамы на височной части его головы...

— Все в порядке, Глэд? — поинтересовался охранник у дежурной.

На что та ехидно заметила:

— Есть же такие люди, которые достают как заноза в заднице.

— Что-то мне стало страшно, — не сдержался я, — огромный охранник и ни одной старушки, чтобы меня защитить.

Он весь побагровел и даже слегка втянул живот.

— Я думаю, вам лучше уйти. Как она уже сказала, сейчас нет никого из руководства, кто мог бы вам помочь.

Я кивнул. И тут же указал на его ремень с кобурой:

— Я вижу, у вас новый пистолет. Может, стоит завести для него цепочку и замок? А то какой-нибудь пацан будет проходить мимо и утащит...

Как только я вышел на улицу, мне стало немного жаль разобидевшегося Джадда. Но я чувствовал усталость и раздражение. А новое упоминание имени Калеба Кайла, причем обитательницей этого приюта, после всех лет безуспешных поисков, особенно будоражило меня. Я стоял на траве лужайки и смотрел на неопрятный, неприветливый фасад здания. Как говорил Мартел, комната Эмили Уоттс располагалась в западном крыле на последнем этаже. Портьеры везде были задернуты, на подоконниках виднелся птичий помет. В одном из окон колыхнулась портьера и появилась фигура пожилой женщины с волосами, собранными в пучок. Она наблюдала за мной. Я улыбнулся ей, но она никак не отреагировала. Когда я отъезжал, то видел ее в зеркале заднего обзора: она так и стояла у окна, не сводя с меня глаз.

Я планировал провести в Темной Лощине еще один день, так как до сих пор не переговорил с Рэндом Дженнингсом. Встреча с его женой разворошила во мне тлевшие где-то глубоко угольки прежних чувств: злость, сожаление, остатки былой страсти. Вспомнилось то унижение, которое я испытал, валяясь на полу в туалете, пока Дженнингс охаживал меня ногами под одобрительное ржание своего жирного приятеля, подпиравшего собой дверь. Странно, но какая-то часть меня все еще не могла смириться с этим и жаждала реванша.

На обратной дороге я пытался созвониться по сотовому с Эйнджелом, но, похоже, я был за пределами дальности связи. Дозвониться до него удалось с заправочной станции, там же мне сказали, что Темная Лощина — абсолютная дыра для мобильников из-за постоянных проблем с деревьями и антеннами. Только что установленный телефон в доме в Скарборо сработал только после пятого сигнала. Лишь тогда Эйнджел ответил:

— Да.

— Это Берд. Что происходит?

— Да разное. Но ничего хорошего. Пока ты там на севере, весь из себя Пьер-масон, благородной деятельностью занимаешься, здесь в ночном магазине опознали Билли Перде. Ему удалось смыться до приезда полиции, но он все еще где-то в городе.

— Он недолго задержится в городе, если знает, что его приметили. А что слышно насчет Тони Сэлли?

— Ничего... Но вот еще что: полиция обнаружила древний «кадиллак» в старом сарае неподалеку от Уэстбрука. Луис перехватил это сообщение на полицейской волне. Похоже, что тот придурок решил поменять старые свои колеса на что-нибудь менее заметное.

Я уже собрался с духом, чтобы рассказать ему, как мало мне удалось узнать, но он опередил меня:

— Да, совсем забыл. К тебе сегодня утром приходили.

— Кто?

— Ли Коул.

Я был удивлен. Ведь моя дружба с ее мужем определенно распалась. Может у жены Коула появилось желание навести мосты между Уолтером и мной? Но вряд ли это могло быть причиной того, чтобы разыскивать меня в Мэне.

— Она объяснила, что ей нужно?

Возникла пауза, свидетельствовавшая о неуверенности и колебаниях Эйнджела. От этого у меня моментально что-то неприятно сжалось в животе.

— Ну, типа того, пропала ее дочь Эллен, — проговорил наконец Эйнджел.

Я немедленно отправился назад, в Портленд, гнал всю дорогу под сто тридцать и уже въезжал в пригород" когда вдруг зазвонил мобильный. Почему-то я был уверен, что это снова Эйнджел.

— Паркер?..

Я почти сразу же узнал голос.

— Билли? Ты где?

В его ответе прозвучали страх и паника:

— У меня проблемы. Моя жена... Она доверяла тебе, и я теперь — тоже. Я не убивал их. И я бы не стал этого делать. Я не смог бы убить ее. Я бы не мог убить своего малыша.

— Я знаю, Билли, знаю!..

Пока мы разговаривали, я все время повторял вслух его имя, пытаясь успокоить его, как-то укрепить то хрупкое доверие ко мне, которое, возможно, у него зародилось. Я даже отодвинул на время от себя мысли об Эллен Коул, решив, что этим займусь, как только смогу.

— Полиция преследует меня. Они думают, что это я убил их. А я любил их. Я бы их никогда не обидел... Я хотел только их поддержать! — он захлебывался словами в истерике.

— Хорошо, Билли. Итак, скажи мне, где ты сейчас, я подъеду и заберу тебя. Мы устроим тебя в безопасное место. Все обсудим.

— Там был какой-то старик, Паркер. Я заметил, как он наблюдал за мной в ту ночь, когда полицейские меня задержали. Я пытался искать, но не смог...

Услышал ли он мое предложение о помощи? Я не был уверен, однако не стал перебивать его, предпочитая выслушать, пока проезжал выезд Фолмута на расстоянии трех миль от города.

— Ты узнал его, Билли?

— Нет, я раньше никогда его не видел. Но узнал бы, встреться с ним еще раз.

— Ладно, Билли, это хорошо. Скажи мне теперь точно, где ты, и я подъеду за тобой.

— Я в телефонной будке на Торговой. Но не смогу здесь остаться. Тут люди, машины. Я прятался в комплексе Портлендской компании на Фоур-стрит, внизу, у музея паровозов. Там, у главного входа, есть пустующее здание. Ты знаешь, где это?

— Да. Находись внутри. Я буду там так скоро, как смогу.

Я снова позвонил Эйнджелу и предупредил, чтобы тот вместе с Луисом встречал меня на углу Индийской и Торговой улиц. Ли Коул предстояло пока подождать меня в «Яванском Джо». Не хотелось, чтобы она находилась в моем доме, если вдруг Тони Сэлли или кто-нибудь еще надумает навестить меня...

...На углу никого не было. Я медленно заехал на парковку рядом со старым терминалом на Индийской; машина угнездилась в тени старого трехэтажного здания. Когда я выходил, упали первые тяжелые дождевые капли; они громко ударяли по капоту, оставляя крупные брызги на лобовом стекле. Я обошел терминал, прошел мимо стола для пикников и двигался вокруг выкрашенного в красный цвет одноэтажного административного здания, пока не оказался с той стороны, которая выходила к темным водам залива. Раздался раскат грома, вспышка молнии высветила корабль в заливе Каско. Впереди меня на восстановленной железнодорожной ветке, сооруженной для того, чтобы туристы могли ощутить прелесть езды по узкоколейке, стояла машина с цистерной, отмечая собой начало путей. За ней выстроились в ряд грузовые контейнеры. Справа от меня был терминал для парома. Над ним раскорячился, как динозавр на четырех ногах или огромный уродливый жук, восемнадцатитонный подъемный кран.

Я уже намеревался повернуть назад, к своей машине, когда послышался шум шагов по гравию и знакомый голос произнес:

— Плохая погода для птиц[11]. Сидел бы ты в своей клетке.

При этом явственно послышалось характерное клацание.

Я медленно поднял руки, повернулся и увидел Мифлина. Боец Тони Сэлли криво улыбался мне своей заячьей губой. У него был скоростной «рюгер» шестой модели, и он твердо удерживая в кулаке округлую рукоятку.

— Это что-то типа очередного «дежа вю», — заметил я, — в следующий раз буду парковаться в другом месте.

— Я думаю, у тебя больше не будет проблем с парковкой вообще. Как голова-то? — ухмылка застыла на лице Мифлина.

— Нормально. Надеюсь, моя голова не сильно покалечила твою ногу?

— Я заказываю специальные подошвы. Ничего не почувствовал.

Он был совсем близко от меня, футах в шести-семи. Я не понял, откуда он появился: может быть, поджидал в тени у здания? Или следил за мной всю дорогу до места встречи? Хотя я не мог уразуметь, как он узнал о ней. За моей спиной капли дождя выбивали громкую дробь о поверхность воды залива.

Мифлин качнул головой в сторону стоянки:

— Как я вижу, тебе починили «мустанг».

— Аварии случаются, поэтому у меня есть страховка.

— Лучше бы ты сэкономил, а деньги потратил на дамочек: машина тебе больше не понадобится. Ну, разве что они там, в аду, устраивают гонки на выживание.

Он поднял пистолет, палец замер на спусковом крючке.

— Спорим, что твоя страховка тебе не поможет.

— А я готов поспорить, что она еще пригодится, — бодро ответил я, углядев, как из-за красного административного здания появился Луис. Его смуглая левая рука крепко ухватила за ствол оружие Мифлина, а я моментально сместился влево. При этом, действуя правой рукой, Луис резко впечатал ствол своего пистолета в челюсть горе-киллера снизу.

— Все делай очень нежно, — Луис был сама любезность. — Вдруг эта штучка сработает и напугает кого-нибудь или влепит пулю тебе в челюсть.

Мифлин осторожно снял палец со спускового крючка и опустил пистолет. Эйнджел присоединился к Луису и забрал «рюгер» из руки бойца.

— Привет, красотка! — весело произнес он, целясь «рюгером» в голову Мифлина, — это слишком большая пушка для такого маленького мальчика.

Мифлин ничего не сказал, когда Луис отвел «SIG» от его челюсти и спрятал пистолет в карман своей темной куртки, не выпуская, однако, руку бандита. Луис сделал неожиданное и резкое движение, и раздался хруст: это рука Мифлина сломалась в локте. Тот от боли сложился пополам. Эйнджел исчез и появился через минуту на «меркурии». Вылез, открыл багажник, и Луис запихал Мифлина туда. Потом мы пешком следовали за машиной Эйнджела до другого конца парковки. Неподалеку находилась дыра в заборе, которая вела к окраине дока. Когда мы остановились, Луис без заметных усилий вытащил тело Мифлина из багажника и бросил его в море. Когда тело ударилось о воду, раздался громкий всплеск, но звук быстро растворился в шуме дождя.

Луис посчитал бы меня слабаком, наверное, если бы я сказал, что сожалею о смерти головореза. Конечно, тот факт, что Мифлин готовился меня убить, недвусмысленным образом говорил: Тони Сэлли однозначно счел, что скромный потенциал моей полезности для него исчерпан. Если бы мы оставили бойца в живых, он бы вернулся по мою душу и, скорее всего, прихватил бы с собой побольше стволов. Но от этого мягкого всплеска повеяло безвозвратностью, и это подействовало на меня угнетающе.

— Его машина припаркована в квартале отсюда, — сказал Эйнджел. — Мы нашли это в ней на полу. — Он показал мне трехканальный высокочастотный приемник пяти футов в ширину и где-то полутора футов в длину, спроектированный так, чтобы подпитываться от автомобильного аккумулятора. — Если есть приемник, то где-то должен быть и передатчик.

— Они поставили дом на прослушку, — высказал я предположение. — Наверное, когда меня возили к Тони. Я мог бы догадаться об этом после того, как они не убили меня сразу.

Эйнджел пожал плечами и выбросил приемник в море:

— Мифлин был здесь, а его приятели, наверняка, уже спешат в Портлендский комплекс.

Слева от меня, параллельно заливу, на север уходила Фоур-стрит, и в отдалении можно было различить силуэт Портлендского комплекса. Я предложил:

— Мы пойдем по железнодорожной ветке и зайдем со стороны залива.

Я достал пистолет и снял его с предохранителя, но Луис привлек мое внимание, похлопав меня по плечу, и вытащил из правого кармана «кольт» 380-й модели. Из внутреннего кармана он извлек глушитель.

— Если дойдет до пальбы и что-то сложится не так, они всегда смогут добраться до тебя. Используй этот: мы легко избавимся от него. К тому же он стреляет гораздо тише.

Ничего удивительного не было в том, что Луис хорошо разбирался в своих «пушках»: полуавтоматические пистолеты с расширенным каналом ствола, можно сказать, единственный тип пистолета, который эффективно работает с глушителем. Если бы федералы знали, какой багаж у Луиса в машине, их бы кондрашка хватила.

Вручив мне «кольт», Луис передал «SIG» Эйнджелу, вытащил еще один 380-й из левого кармана и к нему тоже присоединил глушитель. Его действия должны были навести меня на мысль о том, что может случиться потом — не только Луис «случайно» имел с собой оружие с глушителем, — но я был слишком озабочен проблемами Билли Перде, чтобы всерьез обратить на это внимание.

Луис и я пошли по узкоколейке; Эйнджел двигался за нами на некотором расстоянии. Заброшенные темно-красные грузовики железнодорожной компании громоздились рядом с горами шпал, которые связками лежали друг на друге; дерево местами сделалось почти черным. За складскими дворами, где старые сваленные в кучи болванки источали ржавчину, скопления старых бревен качались на волнах прилива, как остатки первобытного леса.

Здание комплекса Портлендской компании стояло напротив залива; у входа бросались в глаза вагон железнодорожный компании «Песчаная река», на котором возили туристов, красный вагон охранника и зеленые стандартные вагончики — все в полном запустении. Когда-то комплекс обслуживал железные дороги, тогда Портлендская компания строила моторы и паровозы, но она закрылась в семидесятые годы, и сейчас здание перестраивали в бизнес-парк.

Во дворе комплекса, поблизости от входа в Музей узкоколеек, стоял старый черный железный трактор с восстановленной трубой.

Как и все остальные постройки в комплексе, музейное здание было из красного кирпича, трехэтажное. В соседнем здании справа, однотипном, но только больших размеров, размещалась машиностроительная компания. Здания соединял переход. Слева к Музею узкоколеек примыкало длинное строение, где, как я припомнил, находился какой-то яхт-клуб, а соседнее, подобное же строение использовала компания по производству стекловолокна. В южном конце двора виднелось еще одно трехэтажное здание: окна на первом этаже заколочены, на других этажах — затемнены экранами. Именно там должен был прятаться Билли. Вход со стороны залива отсутствовал, но в северном крыле имелось деревянное крыльцо — главный вход. Дорога пролегала мимо крыльца и шла дальше, в сторону входа в комплекс с Фоур-стрит, предназначенного для посетителей. Весь комплекс выглядел безлюдным, пустынным; дождь стучал сильно и неумолимо. Капли падали звучно, ударяясь о крышу Музея узкоколеек, словно камни. Боковой вход был открыт. Я жестом указал на него, и мы направились к зданию.

Внутри огромное пространство под высоким потолком занимали стоявшие в ряд пустые вагоны: зеленые из Квебека, красно-зеленые из округа Франклин, зеленые с желтым из Брайтона, а справа от нас красовался старый паровозик.

Рядом с зелено-желтым вагоном, скорчившись, кто-то лежал; длинное черное пальто накрыло его, как колпаком. Я перевернул тело, готовясь увидеть перед собой Билли. Но это оказался не он: на меня смотрело искаженное лицо Берендта, подручного балбеса Мифлина, — во лбу темнело рваное отверстие от вошедшей пули. На полу музея перемешались кровь и грязь.

На пол рядом со мной упала тень Луиса.

— Думаешь, это дело рук Билли Перде?

Я проглотил комок, застрявший в горле, и глотательное движение отдалось у меня в ушах. Покачал головой. Луис молча кивнул в ответ.

Мы направились налево, миновали еще два вагона по пути в музейный офис. В здании никого не было. Однако открытая железная дверь главного входа громко стучала о дверной косяк при каждом порыве ветра.

Дождь снаружи лил не переставая. В темноте вырисовывался силуэт черного «форда»-седана, припаркованного у перехода, соединявшего здание музея с мастерской. Его окна были неразличимы за стеной дождя. Тот же седан, который я ранее заметил неподалеку от дома Риты Фэррис.

— Это федералы, — сказал я. — Скорее всего, они обнаружили людей Сэлли.

— Похоже, так. А может, они тебя прослушивали? — пробормотал Луис.

— Отлично! — вступил в разговор Эйнджел. — Кого здесь еще нет? Чертов Билли так популярен, что мог бы пригласить на вечеринку весь город.

Задняя дверь машины открылась, и оттуда появилась мужская фигура в черном плаще с низко опущенной головой. Дверь машины почти беззвучно захлопнулась. Мужчина быстро пошел по направлению к нам: одна рука глубоко засунута в карман, в другой — раскрытый черный зонт. Свет из мастерской на короткое время осветил его, когда он проходил мимо.

— А это, никак?.. — начал Эйнджел.

— Элдрих, канадский полицейский. Оставайся здесь. — Я вышел из тени.

Элдрих остановился. На его лице застыло удивленное выражение: он пытался понять, кто я такой.

— Паркер? — наконец произнес он. — Твои приятели тоже покажутся?

Из-за моей спины появились Эйнджел и Луис. Они встали по бокам от меня. Луис разглядывал Элдриха с расслабленным интересом.

— Ну что, так и будете торчать на дожде? — поинтересовался канадец.

— Только после вас, офицер.

Краем глаза я успел заметить кое-что, когда Элдрих выходил из машины: слабый луч фонаря выхватил пятно на земле рядом с дверью водителя — из-под неплотно прикрытой двери что-то продолжало капать сквозь щель.

Элдрих придвинулся ближе ко мне; одна его рука все еще держала зонт, обнажился белый манжет с золотой запонкой. Когда он повернулся, чтобы проследить мой путь к машине, на манжете обнаружилось растущее темное пятно.

Я оглянулся на Луиса, но его внимание было занято другим.

— У вас что-то на воротнике, офицер, — спокойно проговорил Луис.

Воротник рубашки Элдриха лежал поверх лацкана пиджака. На краю воротника и повыше, у узла галстука, виднелись черные пятна, словно от сажи. Пока Луис говорил, Элдрих опустил зонт, стараясь загородиться им от меня. Когда канадец вытащил руку из кармана, пистолет мелькнул перед глазами только на какую-то долю секунду. Хотя Луис уже поднимал свой ствол, когда Элдрих начал поворачиваться к нему, зонт был преградой между ними; Эйнджел наблюдал за всеми нами со стороны. Однако я выстрелил первым: пуля пробила дырку в полотнище зонта и попала Элдриху в бедро; глушитель и шум дождя скрадывали звук выстрела. Я выстрелил еще раз — теперь пуля вошлаканадцу в бок. Оружие выпало из его рук, он привалился к стене музея, заскользил по ней и плюхнулся на землю. Элдрих заскрипел зубами от боли, рукой схватившись за то место, где спереди на плаще расплывалось красное пятно. Луис аккуратно поднял упавший пистолет и осмотрел оружие с профессиональной беспристрастностью.

— "Таурус", — заметил он вслух. — Бразильский. Похоже, наш приятель отдыхал где-то в Южной Америке.

Я подошел вплотную к машине. На лобовом стекле остались две дырки от пуль, окруженные изнутри салона брызгами крови. Рукой в перчатке я открыл переднюю дверь и отступил в сторону, когда агент Сэмсон выпал на землю: на переносице у него зияла дыра в том месте, куда вошла пуля. Сидевший на соседнем сиденье агент Дойл распластался на приборной доске лицом вниз; кровь собралась в лужу у его ног. Оба трупа еще не остыли.

Я осторожно запихнул тело Сэмсона опять в машину, закрыл дверь и пошел назад к Луису и Эйнджелу, которые стояли над истекающим кровью мужчиной.

— Это Абель, — сказал Луис.

Несмотря на боль, мужчина молча сидел на земле и смотрел на нас темным, ненавидящим взглядом.

— Он никуда не поедет, — твердо заявил я, — мы засунем его в багажник «форда» и позвоним в полицию. Пусть копы о нем позаботятся, когда мы закончим здесь.

Но создалось впечатление, что мои напарники даже не слушали меня. Вместо ответа Эйнджел покачал головой и присвистнул.

— Мужик твоего возраста — и красит волосы! — говорил он, обращаясь к Абелю. — Это же чистой воды тщеславие.

— А знаешь, что говорят о тщеславии? — спросил Луис.

Абель перевел взгляд на него, его глаза расширились.

— Тщеславие убивает, — сам себе ответил Луис.

«Кольт» дернулся в его руке. Он выстрелил лишь раз; голова Абеля откинулась на стену, глаза зажмурились, а затем его подбородок уперся в грудь.

Впервые в жизни я от злости поднял руку на Луиса: вытянув руки, толкнул его в грудь. Он отступил назад; ни единый мускул на его лице не дрогнул.

— Зачем?! — закричал я. — Зачем ты убил его? Господи, неужели нам надо убивать всех подряд?

— Нет, только Абеля и Стритча.

И тогда я понял, почему Луис и Эйнджел приехали сюда. Это понимание было для меня подобно удару в солнечное сплетение.

— Это контракт, — высказался я вслух. — Просто супер! У вас неплохо получается.

Я догадался теперь, почему был убит Лео Восс, почему Абель и Стритч на этот раз предпочли держаться в тени. Цель событий только частично была связана с историей с поисками Билли и денег, которые тот прихватил. Абель и Стритч бежали от Луиса.

Луис невозмутимо кивнул. Эйнджел, стоя рядом с ним, смотрел на меня с выражением легкого сожаления на лице. И в то же время в его взгляде светилась решимость идти до конца. Я знал, на чьей он стороне.

— Скажи ему, сколько, — обратился он к Луису.

— Доллар, — коротко ответил Луис. И добавил:

— Я бы взял пятьдесят центов, да у мужика не было сдачи.

— Один доллар? — это было так странно, что я чуть не улыбнулся. Луис взял доллар! Но на самом деле их жизни стоили еще меньше.

Я оглянулся на тело Абеля и подумал о двух агентах в машине и о настоящем Элдрихе, который, скорее всего, дальше Мэна и не выезжал никогда.

— Они были уроды, Берд, — Эйнджел смотрел мне в лицо, — даже хуже. Не позволяй им встать между нами.

Я покачал головой:

— Вы должны были мне сказать, вот и все. Вам следовало довериться мне.

— Ты прав, — отозвался Луис, — это был мой ход. Неудачный, надо сказать, ход...

Он стоял передо мной, ожидая моего ответа и я сообразил, почему он таился от меня. В конце концов, я всего лишь бывший полицейский, и у меня много друзей-полицейских. Возможно, у Луиса до сих пор оставались сомнения. Я спас жизнь Эйнджелу, когда тот сидел в тюрьме, а они встали рядом со мной, когда убили Дженнифер и Сьюзен, добровольно вышли на линию огня в охоте за детоубийцами и за Странником, который шел по их следу. И ничего не попросили взамен. У меня не было причин сомневаться в них, а их сомнения — недоверие наемного убийцы и грабителя к полицейскому — представлялись вполне обоснованными.

— Я понимаю.

Луис только единожды кивнул головой в ответ, но этим жестом и взглядом сказал все, что нужно было сказать.

— О'кей. Пора заняться поисками Билли Перде.

Пока мы шли под все усиливающимся дождем к пустующему зданию с заколоченными окнами первого этажа, я в последний раз оглянулся на съежившееся тело Абеля и слегка вздрогнул. Эта потерявшая форму плоть, как и останки Берендта в железнодорожном музее, служила безмолвным напоминанием того, что гротескная фигура Стритча должна вот-вот мелькнуть где-то поблизости.

Дальше вниз по Фоур-стрит кто-то припарковал две машины — напротив новостройки из серого дерева и красного кирпича. Было слишком темно, чтобы понять, есть ли кто-нибудь внутри машин. Когда мы дошли до главного входа в пустующее здание, то обнаружили дверь приоткрытой, а замок — сломанным. Держась поближе к стене, я продвинулся вдоль здания и вытянул шею, чтобы лучше рассмотреть фасад. Окна на первом этаже, как я уже отмечал, были заколочены, а деревянный настил вел с газона прямо на второй этаж. Первый этаж оказался ниже настила. Все окна второго этажа закрывали экраны.

Я возвратился к тому месту, где Эйнджел и Луис ждали меня у двери. Мы договорились, что Эйнджел вернется к «меркурию», чтобы, если мы выйдем из здания с Билли, сохранялась возможность по-быстрому смыться.

Внутри мы сразу уперлись в пыльный и замусоренный старыми газетами лестничный пролет. Лестница вела на второй этаж, где размещалось нечто подобное складскому отсеку, потолок которого поддерживали стальные колонны. От лестницы начинался коридор с дверями пустующих офисов, темных и безмолвных. Склад все еще слегка отдавал деревом, хотя доминировал везде запах сырости и гниения. У Луиса имелся фонарь, но он не стал зажигать его, чтобы не привлекать внимания.

Из того угла, где мы стояли, я мог разглядеть груды гниющей древесины в углу под лестницей. Вода капала с потолка, протекая сквозь крышу склада и постепенно просачиваясь на нижние этажи. Мы обошли лестницу и заглянули в ряд офисов, где не было ничего, кроме деревянных скамей и пластикового стула. Когда мы подошли к дверному проему, я расслышал какие-то звуки сквозь шум дождя и капель с потолка. Я послал Луиса налево, а сам занял позицию с правой стороны, чтобы видеть часть комнаты внизу. Потом я стал медленно продвигаться вперед. Останавливался, быстро оглядывался по сторонам и осторожно перемещался дальше, убедившись, что никто не готовится продырявить мне голову.

Я находился в одном из смежных офисов. Из соседней комнаты донесся запах дыма: он шел от кучи тлеющей древесины и мусора в ее дальнем конце. В углу напротив я уловил шевеление. Мгновенно обернулся и прижал палец к спусковому крючку.

— Не стреляйте, — раздался хриплый, будто надтреснутый, голос, и из темноты показался скрюченный силуэт — заскорузлые от грязи джинсы, пиджак с дырками на локтях, опоясанный веревкой, на ступнях — полиэтиленовые пакеты. Неряшливые длинные волосы висели космами, седая борода от никотина стала местами совсем желтой. — Пожалуйста, не стреляйте. Я ничего не хотел плохого, просто развел костер.

— Повернись направо. И быстро!

Сквозь щель в одной из деревянных ставен проник луч света от уличного фонаря и упал на бездомного старика. У него были маленькие бессмысленные глазки. Даже на расстоянии двенадцати футов я отчетливо различал перегар и прочие сопутствующие ароматы.

Еще какое-то время я не выпускал бездомного из поля зрения; потом, когда в дверном проеме появился Луис, жестом указал старику направление к выходу:

— Убирайся отсюда. Здесь опасно.

— Можно я свои манатки прихвачу? — бездомный указал на кучу барахла, наваленного на ручную тележку.

— Забирай, что сможешь унести, и проваливай.

Старик закивал головой и начал быстро выбирать из тележки самое необходимое: пару ботинок, несколько банок лимонада, моток медной проволоки... Что-то он откладывал, над чем-то соображал. Как только он задумался над одинокой кроссовкой, позади меня раздался глубокий голос:

— Старина, у тебя есть пять секунд на сборы, иначе этим займется похоронная команда.

Видимо, аргумент Луиса помог старику сосредоточиться, мгновение спустя он поспешно ретировался, унося с собой нетяжкую ношу, состоявшую из проволоки, ботинок и лимонада.

— Вы тут ничего не украдете? — поинтересовался он мимоходом у Луиса.

— Нет, — последовал ответ. — Самое лучшее ты взял.

Старик довольно кивнул и направился к выходу, а Луис все качал головой. В дверях старик остановился:

— Там... Эти... Какие-то парни наверх пошли.

Быстро, но осторожно мы прошли по этажу до пары лестничных пролетов в дальнем конце здания — по одной в каждом углу. Я услышал над нами осторожные шаги по полу. Между лестницами находились двойные двери во двор. Кусок оборванной цепи и полкирпича удерживали двери открытыми. Луис пошел по правой лестнице, я — по левой. Поднимаясь, я старался держаться поближе к стене, чтобы как-то уменьшить риск попасть ногой на сломанную или скрипучую ступеньку. Я зря опасался. Дождь припустил с новой силой, и весь дом отзывался гулом и эхом от падающих капель и струй воды.

Мы встретились с Луисом на лестничной площадке, в месте, напоминавшем мезонин, откуда широкий лестничный пролет вел на второй этаж. Луис пошел вперед, я немного отстал, и наблюдал, как он толкнул вращающуюся дверь, открыл грязное, забранное металлической сеткой окно и начал осматривать пол. Я было решил двигаться дальше на третий этаж, но тут снизу послышался звук от чьего-то неосторожного движения. Я перегнулся через перила и в моем поле зрения оказался мужчина, прикуривавший сигарету. При свете спички я узнал в нем одного из подручных Тони Сэлли, которого видел в гостинице: видимо, его оставили сторожить выход на улицу, но он предпочел укрыться от дождя в здании. Надо мной мягко скрипнули половицы. Потом — еще раз. Как минимум, один из людей Сэлли направлялся на верхний этаж.

Пока я наблюдал за курильщиком из банды Чистюли, что-то слева от меня привлекло мое внимание. Окно в мезонине, которое раньше выходило на стоянку внизу, сейчас было заколочено и не пропускало света. Единственный путь свету снаружи открывался через дыру в стене, которая образовалась на том месте, где отвалился старый кондиционер вместе с куском штукатурки — все это так и лежало большой грудой на полу. Сквозь дыру лился поток мутного света, разрезавший массу темноты на две части. В одном из этих сгустков темноты я и почувствовал чье-то присутствие. Едва заметный силуэт заколебался, стал оседать, как догорающий листок бумаги. Я подался вперед. Сердце мое заколотилось, пистолет в руке сразу потяжелел...

На фоне темноты проявилось лицо. С темными глазами без белков. Постепенно стал различим рот, наискось зашитый черной ниткой; на шее отчетливо выделялся след от веревки. Какое-то мгновение тень смотрела на меня, затем как бы отвернулась. И на ее месте осталась только пустота. Я почувствовал, как по моей спине стекает холодный пот; на меня накатила тошнота. Я еще раз вгляделся в темноту. Отвернулся — и в этот момент где-то подо мной раздался приглушенный крик боли.

Я замер на первой же ступеньке и стал ждать. Шумел дождь. Наконец раздалось мягкое шарканье туфель по дереву, и на правой лестнице появился мужчина, облик которого был мне знаком: в бежевом плаще, с абсолютно лысой и гладкой, как сиденье табурета, головой. Стритч приподнял подбородок своего странного лица, с будто полустертыми чертами, и его бесцветные глаза оценивающе уставились на меня. Затем широченный рот расплылся в улыбке, в которой не было ни капли смеха. А потом он скрылся от обзора. Известно ли ему, подумал я, что Абель уже мертв? Интересно, насколько опасным он считает меня?

Ответ последовал спустя секунду: пули легко проходили через сырую, мягкую древесину перил, лишь щепки разлетались в темноте. Я перепрыгнул через оставшиеся ступеньки. Пули летели вслед — очевидно, Стритч пытался в темноте определить по звукам шагов место, где я находился. Я почувствовал, как что-то пригвоздило к стене полу моего пальто и понял, что он подобрался ко мне близко, очень близко. По крайней мере, один из его выстрелов меня почти достал.

Я попал на второй этаж и двинулся тем же самым маршрутом, каким проследовал Луис. За дверью открылось некое подобие вестибюля; справа от меня высилась стойка администратора, за которой темнела ниша — одна из многих ниш, характерных для планировки здания; они разделялись дверными проемами так, что, если бы позволял свет, можно было бы увидеть все помещение насквозь до задней стены склада. Даже с того места, где я находился, можно было различить, что в нишах нагромождены письменные столы и сломанные стулья, рулоны испорченных сыростью ковров и коробки с брошенными документами. Вбок убегали коридоры — по одному с каждой стороны: один сейчас находился прямо напротив меня, другой уводил направо. Догадавшись, что Луис уже вовсю шпарит по правому коридору, я помчался по противоположному, беспокойно оглядываясь — проверяя, не появился ли Стритч.

Тут навстречу мне выплеснулся ураган огня, а справа раздались два мягких хлопка, один за другим. Я услышал крики и звук бегущих ног. Гулкое эхо гуляло по всему старому зданию. В дверном проеме справа от меня на полу скрючилось тело в черном кожаном пиджаке, вокруг головы уже натекла лужа крови. Это Луис сделал свою зарубку, но он не знал, что Стритч где-то позади нас, и его надо было предупредить об этом. Я как раз успел вернуться в коридор, чтобы уловить взглядом промелькнувшее размытое пятно за стойкой администратора. Я отступил в сторону, держась за распростертым телом убитого подручного Тони, чтобы не упускать из виду пространство выше стойки, но Стритча нигде не было видно. Я быстро перешел к дверному проему, который соседствовал с другой нишей, и успел спрятаться за дверную притолку как раз в тот момент, когда над моим правым виском раздался приглушенный звук выстрела.

— Черт, Берди, я чуть не снес тебе башку! — выругался поблизости от меня Луис.

Его силуэт в темной одежде был практически неразличим в темноте, выделялись только зубы и белки глаз.

— Стритч здесь, — прошептал я.

— Я в курсе. Он мне попался на глаза, да ты меня отвлек.

Наш разговор прервали звуки стрельбы впереди нас. Раздалось три однотипных выстрела; ответных выстрелов не последовало. Затем снова раздались крики, треск автоматной очереди, сопровождаемый топотом бегущих вверх по лестнице ног. Мы с Луисом кивнули друг другу и отступили назад. Стоя по обеим сторонам дверного проема, мы держали в поле зрения и комнаты и часть коридоров. Мы продолжили отступать до тех пор, пока не добрались до открытого лифта, где лежало тело еще одного из парней Тони Сэлли. Рядом с лифтом единственный лестничный пролет вел на верхний этаж, куда, скорее всего, пробрался вперед нас Стритч. Мы были на второй ступеньке, когда я расслышал за своей спиной ошеломляюще знакомый звук: двойное клацанье загоняемого в патронник заряда. Луис и я медленно повернулись, держа оружие над головой, — и обнаружили перед собой Билли Перде. Его лицо было перемазано грязью, одежда промокла, за спиной виднелся черный рюкзак.

— Положите оружие на пол, — приказал он.

Каким-то образом он ухитрился спрятаться среди старой мебели и офисного хлама и от своих преследователей, и от нас. Мы выполнили его приказ, настороженно поглядывая то на Билли, то на лестницу над нами.

— Вы притащили их с собой, — заявил он дрожащим от ярости голосом. — Вы меня продали.

По его щекам текли слезы.

— Да нет же, Билли, — выступил я, — мы приехали, чтобы забрать тебя в безопасное место. Ты здесь в большой опасности. Положи ружье, и мы постараемся вытащить тебя отсюда.

— Нет! К чертовой матери! У меня никого не осталось. С этими словами он два раза нажал на спуск, выбивая щепки и куски штукатурки из стены за нами и вынуждая нас припасть к полу.

Когда мы снова приподняли головы, все в ошметках дерева и пыли, Билли нигде не было видно, но я слышал его удаляющиеся шаги как раз в том направлении, откуда мы пришли. Луис немедленно подпрыгнул и устремился за ним.

Когда я поднялся на ноги, с верхнего этажа снова посыпался град выстрелов, а за автоматной очередью последовал одиночный выстрел. Я передвигался медленно, вытягивая шею, мои ладони взмокли от пота. Наверху лестницы, рядом с элеватором, еще один из бандитов Тони валялся бесформенной кучей в углу. Из раны на его шее струилась кровь. Что-то с парнем случилось странное, я сразу и не понял, что именно... Его брюки были расстегнуты, молния разошлась и гениталии частично обнажились.

Передо мной зиял дверной проем, а за ним — абсолютная темнота. Я знал, что в этой темноте притаился Стритч: носом чуял приторный запах дешевого одеколона и то темное, отвратительное зловоние, которое он пытался им скрыть. Чувствовал его настороженное присутствие: словно насекомое выпустило усики и прощупывает ими воздух вокруг своей добычи. И еще я чувствовал его похоть, ту энергию похоти, которую он высвобождал в себе, когда убивал и мучил: извращенная сексуальность заставила его обнажить гениталии жертвы и грязно прикасаться к умиравшему парню, чей труп теперь лежал в углу.

Мной владела абсолютная уверенность в том, что если я ступлю за дверной проем, Стритч доберется до меня и прикончит. И, когда я буду отходить в мир иной, он станет непристойно трогать мое тело... Я вновь ощутил, как заплясали вокруг тени, в объявшей меня мгле послышался смех ребенка. Казалось, именно это вывело меня из ступора. Или, возможно, собственный страх заставил меня в это поверить. Я решил оставить Стритча в темноте и вернуться к свету.

Когда я спускался по лестнице, меня нагнал Луис. Его брюки были разорваны на колене, он слегка прихрамывал.

— Я поскользнулся, — процедил он. — Билли скрылся. Что насчет Стритча?

Я указал на дверь:

— Может, Тони Сэлли окажет тебе услугу.

— Ты так думаешь? — Луис не растерял всегдашней своей иронии и сразу стало понятно, насколько он в это верит. После чего посмотрел на меня более пристально:

— Ты в порядке, Берд?

Я прятал от него лицо. Стыдился своей слабости, но не мог избавиться от ощущения, возникшего при виде окровавленных глазниц мертвой женщины.

— Меня беспокоит Билли Перде. Когда Стритч обнаружит, что его дружок подох, он с места не двинется, пока не поквитается. У тебя еще будет шанс.

Я бы предпочел воспользоваться сегодняшним шансом, — отозвался Луис.

Ты здесь увязнешь: шагнешь на верхний этаж — и он пришьет тебя.

Луис никуда не рвался, молча рассматривал меня, но ничего и не говорил. Послышался приближающийся вой полицейских сирен. Луис теперь выглядел растерянным. Он мысленно прикидывал степень риска при встрече с полицией, опасность, исходящую из темноты верхнего этажа, соизмеряя их с возможностью добраться до Стритча. Затем медленно, бросив прощальный взгляд на лестницу, ведущую вверх, последовал за мной.

Мы дошли до главного зала, где опять встретили бездомного старика.

Если мы выйдем через главный вход, то можем наткнуться или на водителя Тони, или на копов, — заметил я. — А если Билли тут выходил, то он уже мертв.

Луис кивнул в знак согласия, и мы направились к черному ходу. Там поперек дороги распластался человек, застреленный Стритчем: он занял середину дверного проема; одна ладонь трупа прикрывала глаза, словно он перед смертью долго глядел на солнце. На другом конце стоянки я разглядел «меркурий». Стоило тем показаться, как его мотор моментально взревел. Эйнджел промчался по стоянке, развернул машину и затормозил, чтобы мы могли забраться в нее.

— Что с Билли?

— Нигде не видно. Вы оба, как — в порядке?

— Нормально, — ответил я за нас обоих. Хотя сам до сих пор трясся от пережитого страха. — Там был Стритч. Прятался на задворках здания.

— Такое впечатление, что все здесь в курсе твоих дел, кроме тебя самого, — ехидно заметил Эйнджел, когда мы рванули со стоянки и направились по рельсам в обратный путь, в сторону Индийской улицы.

Чуть не доехав до того места, где рельсы заканчивались, Эйнджел вывернул руль вправо. Проскочив через дыру в заборе, мы оказались на месте парковки при заведении «Одна Индия». Эйнджел выключил фары. И почти одновременно с этим мимо нас по Фоур-стрит с воем пронеслись полицейские машины — две черные и одна белая. Потом мы еще некоторое время ждали, не покажется ли Билли. Пока мы сидели в молчании, я лихорадочно соображал, пытаясь свести все в единую картину и понять, что же произошло. Федералы или отслеживали мой телефон, или умудрились сесть на хвост банде Тони Сэлли. Когда они зашевелились, Абель связался со Стритчем и назначил тому место встречи с намерением присоединиться к нему, разобравшись сначала с федералами. А Билли Перде, имея на хвосте три разные группы преследователей в одном здании, умудрился ускользнуть. Кроме того, я думал о тени, явившейся мне из темноты: Рита Фэррис мертва, и вскоре снег укроет ее могилу, но тень ее блуждала во мраке — словно рябь шла по воде.

Со стороны комплекса к нам никто не подошел. Если бы хоть один из людей Тони Сэлли выжил, то, по моим предположениям, он, скорее всего, направился бы на север, а не стал бы рисковать и возвращаться сразу же в город. Иначе он обязательно наткнулся бы на полицейских.

— Ты думаешь, он еще здесь? — поинтересовался я у Луиса.

— Кто? Стритч? Только при условии, что он мертв. А я не верю, что у Тони есть хоть кто-то равный ему. И вообще — что в здании остался кто-то живой.

И снова в зеркале заднего вида я смог проследить задумчивый взгляд, с каким он рассматривал мое лицо.

— И знаешь, что я тебе скажу? — добавил Луис. — Сейчас Стритч уже знает, что Абель мертв. И он очень зол.

Глава 15

Луис и Эйнджел добросили меня до «мустанга», а затем последовали за мной в заведение «Яванский Джо». Я чувствовал себя абсолютно опустошенным, даже больным. Вспоминал полный ненависти взгляд, что бросил на меня Абель перед смертью. Думал о молодом бандите, над которым надругались в момент смерти, и о старике, нагруженном медной проволокой да парой ботинок и ушедшем с ношей в сырую, холодную ночь.

У кафетерия Луис и Эйнджел договорились между собой остаться снаружи: выпить мокко прямо в машине. Ли Коул давно ждала у окна — джинсы заправлены в высокие сапоги с меховой опушкой, белый шерстяной жакет застегнут на все пуговицы, до самого горла. Когда Ли встала поздороваться со мной, свет выхватил несколько серебристых прядей в ее волосах. Она мягко поцеловала меня и крепко обняла. Ее тело задрожало, и я почувствовал, что она рыдает у меня на плече. Не снимая руки с ее плеча, я осторожно отстранил Ли, не сводя с нее глаз, пока она, смущенно отвернувшись, искала по карманам платок. Ли по-прежнему была красива. Уолтеру повезло с женой.

— Она пропала, Верди, — сказала Ли, усаживаясь на стул. — Мы не можем ее найти. Помоги мне.

— Ведь она была у меня всего несколько дней назад. Она останавливалась в городе на несколько часов со своим приятелем.

— Я знаю, — кивнула Ли. — Она звонила нам из Портленда. Сказала, что вместе с Рики едет дальше. Потом еще раз звонила из какого-то места намного севернее. И больше от нее мы известий не имели. Ей был дан строжайший наказ звонить нам каждый день — просто чтобы мы знали, что с ней все в порядке. Но когда мы перестали получать от нее известия...

— Вы в полицию обращались?

— Уолтер звонил. Они сказали, что она запросто могла убежать с Рики. Месяц назад Уолтер поругался с ней из-за того, что внушал ей: надо, дескать, больше думать об учебе и поменьше бегать за парнями. Ты же знаешь, какой он. А став пенсионером, он ничуть не стал деликатнее.

Я кивнул. Да, этот разговор я себе хорошо представлял.

— Когда вернешься домой, позвони специальному агенту Россу в Манхэттенский офис ФБР. Он проверит, есть ли имя Эллен в сводной базе НЦУД. Национальный центр по уголовным делам ведет учет всех пропавших лиц, взрослых и детей, заявления об исчезновении которых поступали в полицию. Если ее имени в базе нет, значит, полиция не занимается вашим делом как следует. Росс поможет вам разобраться с этим.

Ли слегка приободрилась:

— Я попрошу Уолтера.

— Он знает, что ты встречаешься здесь со мной?

— Нет. Когда я попросила его связаться с тобой, он отказался. Он уже был в городе и пытался нажать на местных полицейских. Они ему сказали, что самое лучшее в этом деле — подождать. Но это, как ты понимаешь, не для Уолтера. Он поездил по округе, расспрашивал людей в других городках, но нигде не нашел никакой зацепки. Вернулся он только вчера, однако не думаю, что он останется дома. Я предупредила его, что мне надо выбраться из дома, а сестра подежурит на телефоне. Билет я заказала заранее. Пыталась дозвониться тебе на мобильный, но мне ни разу не удалось. Вот я и приехала сюда, а в полиции Скарборо мне сказали, где ты живешь. Я не знаю... — Она замялась. Потом продолжила:

— Я не совсем в курсе, что произошло между тобой и Уолтером. Так, какие-то обрывки разговоров слышала. Ну и, в общем, смогла догадаться, но это не имеет ничего общего с поведением моей дочери. Я оставила ему записку на холодильнике. К настоящему времени он ее уже нашел...

Ли уставилась в окно, словно мысленно прокручивала перед собой эту сцену и воображала реакцию Уолтера на содержание записки.

— Есть хотя бы ничтожная вероятность того, что полиция права и она просто сбежала? — спросил я. — В общем-то она никогда не относилась к подобному типу детей. И, когда мы встретились, по ее виду нельзя было сказать, что у нее какие-то проблемы. Но, если в дело вмешивается любовь, люди становятся порой весьма странными.

В первый раз за все это время Ли улыбнулась:

— Я еще помню, как это бывает. Может, я и постарше тебя, но, как видишь, пока жива.

Улыбка постепенно сползла с лица Ли, когда до нее дошел смысл собственных слов. И я понимал, что теперь она пытается прогнать страшные догадки по поводу того, что могло случиться с Эллен.

— Нет, она не сбежала. Я знаю ее. Эллен никогда так с нами не поступала, как бы сильно мы с ней ни ссорились.

— А как насчет этого парня — Рики? У меня создалось впечатление, что они очень разные.

Ли немного знала о семье юноши. Лишь то, что их мать оставила семью, когда ему было три года, а его и трех сестер растил отец, который вкалывал на двух работах. Рики учился в колледже на деньги, полученные по гранту. Человек довольно вспыльчивый, он бывал грубоват, но Ли не считала, что в действиях парня мог быть некий злой умысел или что он стал бы устраивать подобный побег с девушкой.

— Ты будешь ее искать, Берд? Я все время думаю о том, что она в беде. Может, они поехали автостопом и что-то случилось? Или кто-то... — Она резко умолкла, потянулась ко мне, взяла мою за руку и снова повторила:

— Ты найдешь ее для меня?

Я подумал о Билли Перде и о людях, охотящихся за ним, о Рите и о Дональде, о детской руке, торчавшей из массы сырых, гниющих листьев. Я чувствовал свой долг перед умершей молодой женщиной, которая хотела как-то устроить свою жизнь и жизнь своего ребенка, но погибла от рук убийцы. А сейчас и Билли двигался навстречу какой-то беде, может быть, к расплате, и я не в силах был спасти его. Возможно, сейчас мой долг как раз и состоял в том, чтобы помогать живым. В том числе и Эллен, которая иногда присматривала за моей дочкой, пока та была жива.

— Я буду искать ее, — твердо ответил я. — Ты мне не скажешь, откуда она тебе в последний раз звонила и куда направлялась?

Пока Ли мне отвечала, казалось, мир как-то странно разворачивался на своих осях, отбрасывая странные тени на знакомые места, превращая все в причудливую версию себя самого в прошлом. И я проклял Билли Перде. Потому что каким-то образом — хотя я и не мог еще понять, каким именно, — он сделался ответственным за происходящее, был причастен ко всему. После слов Ли миры, прежде отдаленные друг от друга, совместились в некие странные новообразования: будто огромные плиты, двигающиеся под землей, сошлись вместе, чтобы образовать новый, темный континент.

— ...Она сказала, что они едут в Темную Лощину.

Я подбросил ее в аэропорт Портленда, прямо к самолету до Нью-Йорка, потом поехал домой. Эйнджел и Луис сидели в гостиной и смотрели какое-то бестолковое ток-шоу по кабельному телевидению.

— Это шоу «Я не могу жениться на тебе, ты не девственница», — проронил Эйнджел. — По крайней мере, они не притворяются девственницами. Иначе название звучало бы по-другому: «Я не могу жениться на тебе, потому что ты врунья».

— Или «Я не могу жениться на тебе, потому что ты уродина», — предложил Луис, потягивавший эль из бутылки, вытянув ноги на стул перед собой. — Боже, где они набирают всех этих придурков для своих шоу? Отлавливают на стоянках грузовиков? — он в сердцах выключил звук и отшвырнул пульт.

— Как поживает Ли? — спросил Эйнджел неожиданно серьезно.

— Она держится. Но с трудом.

— Так в чем дело?

— Мне придется снова отправиться на север, и, похоже, вы оба мне там понадобитесь. В последний раз Эллен Коул звонила с дороги, находясь на пути к Темной Лощине. То самое место, где вырос Билли Перде и куда он, судя по всему, сейчас намылился.

Луис пожал плечами:

— Ну, и мы туда же.

Я присел рядом с ним на подлокотник кресла:

— Могут быть проблемы.

— Господи, Берд, невозможно жить без них!

— Как зовут нашу проблему? — поинтересовался Луис.

— Рэнд Дженнингс.

— И кто он?

— Шеф полиции в Темной Лощине.

— И он не любит тебя, потому что... — подхватил Эйнджел в тон Луису.

— ...у меня была интрижка с его женой.

— Ну-у, ты, мужик, даешь, — протянул Луис, — ты можешь споткнуться на ровном месте, упасть и, падая, все усложнить и запутать.

— Это случилось давно.

— Достаточно давно, чтобы Дженнингс забыл и простил?

— Скорее всего, нет.

— Написать ему или послать цветов, что ли?

— Мог бы что-то получше посоветовать. Помощи, я смотрю, от тебя...

— Не я спал с его женой. Мои шансы наладить контакт получше твоих. Ты виделся с ним, когда был там в последний раз?

— Нет.

— А с женщиной?

— Да.

Теперь Эйнджел рассмеялся:

— Ну, ты, Берди, молодец! Есть хоть какой-то шанс, что ты будешь вести себя тихо, когда мы там появимся? Или ты собираешься возобновить старое знакомство?

— Мы случайно встретились. Это не специально.

— Угу. Ты это Рэнду Дженнингсу скажи — типа, привет Рэнд, это все так, случайно. Я тут прогуливался и наткнулся на твою благоверную. Прямо-таки слышу его смех, в то время как он направляется к себе в спальню.

Луис прикончил пиво, убрал ноги со стула, встал и опять включился в обсуждение:

— Нас сегодня явно поимели.

— Так сложилось. Мы сделали что смогли, — ответил я.

— Тони Сэлли от нас теперь не отстанет. А уж тем более Стритч.

— Знаю.

— Не хочешь рассказать, что произошло на верхнем этаже?

— Я чувствовал, что он меня там ждет. Просто ощущал, знал наверняка: если буду за ним охотиться, мне конец. Несмотря на преследующие меня призраки из прошлого, умирать вовсе не хочется. И я не собирался подыхать у Стритча на руках — ни там, ни где бы то ни было.

Луис остановился у двери, взвешивая мои слова.

— Если ты это ощущал, значит, так оно и было, — произнес он после паузы. — Иногда между живыми и нежитью граница весьма тонкая. Тем не менее при следующей встрече я Стритча добью.

— Если я тебя не опережу. — И я не шутил, несмотря на только что изведанные страх и неудачу.

Рот Луиса изогнулся в характерной для него полуусмешке:

— Ставлю доллар, что не опередишь.

— Пятьдесят центов, — заявил я. — Половину гонорара ты уже заработал.

— Похоже, что так... — ответил он задумчиво. И повторил твердо:

— Похоже, что так.

Луис и Эйнджел уехали рано утром. Один отправился в аэропорт за билетами, а другой — на поиски следов трейлера Билли: вдруг копы что-то упустили. Я уже закрывал за ними дверь, когда на дорожке, ведущей к дому, появилась машина Эллиса Ховарда. Затем и сам Эллис с трудом выбрался из нее. Бросил взгляд на мою дорожную сумку и ткнул в нее пальцем:

— Куда-то отправляешься?

— Угу.

— И не хочешь говорить, куда именно?

— Угу.

Он стукнул ладонями по капоту моего «мустанга», как будто, выплескивая свою злость, отыгрывался на бессловесном металле.

— Где ты был вчера вечером?

— Возвращался из Гринвилла.

— И в котором часу въехал в город?

— Около семи. Может, мне стоит позвонить моему адвокату?

— Сразу поехал домой?

— Нет, оставил машину на стоянке и встретился со знакомой в заведении «Яванский Джо». Так мне звонить адвокату?

— Ну, разве что ты собираешься мне кое в чем признаться... Я-то собирался рассказать тебе, что случилось в комплексе Портлендской железнодорожной компании вчера вечером. Но, возможно, ты уже все знаешь, судя по тому, что твой «мустанг» видели вчера вечером у залива.

Все ясно: Эллис забрасывал удочку. Ничего конкретного на меня у него не имелось, а я не собирался падать на колени и умолять о пощаде.

— Я же сказал: кое с кем встречался.

— Этот человек еще в городе?

— Нет.

— И ты понятия не имеешь о том, что случилось в комплексе вчера?

— Я стараюсь по возможности избегать новостей. Они влияют на мою карму.

— Если б у меня была малейшая надежда, что это поможет, я бы тут же засунул тебя в камеру, где всю твою карму быстренько вытрясли бы. Мы нашли четыре тела в комплексе, все — из банды Тони Сэлли. Плюс два трупа федеральных агентов в машине поблизости. И еще один. Таинственный покупатель.

— Таинственный покупатель? — переспросил я, но думал при этом о другом. По моим подсчетам, трупов в комплексе должно было остаться пять. Значит, один из помощников Тони выжил и скрылся. Это означало, практически наверняка, что Тони уже был в курсе того, что мы с Луисом присутствовали в здании.

Эллис внимательно посмотрел на меня, пытаясь определить по выражению моего лица, как много я знаю. Рассказывая мне все это, он напряженно ждал реакции, но я его, видимо, разочаровал.

— Мы нашли мертвого полицейского Элдриха, канадца из Торонто. Три пули из двух разных пистолетов. Выстрел в голову был смертельным...

— Я жду твоего «но».

— "Но" заключается в том, что это не Элдрих. По удостоверению вроде Элдрих, а по отпечаткам пальцев и по лицу — нет. И теперь у меня на шее сидит полицейское управление Торонто, завывая на все лады, чтобы я нашел их пропавшего парня, а тут еще куча федеральных агентов, которые очень интересуются Джоном Доу, застрелившим пару их сотрудников. К тому же лучшая четверка из бостонской мафии занимает места в нашем морге, которые морг не обязан им предоставлять. Люди из отдела медицинской экспертизы, похоже, всерьез задумались, а не переехать ли сюда насовсем, раз мы такие замечательные клиенты. Плюс Тони Сэлли не видно с того самого вечера в «Редженси».

— Он все еще в списке?

— Брось, Берд. Я не в том настроении. Не забывай, что Виллефорд так и не нашелся. И, пока ты не появился, он знал о Билли Перде не больше, чем о ком-либо другом.

Я оставил последнюю фразу без комментариев. Не хотелось думать, что из-за меня с Виллефордом могла случиться беда. Я лишь спросил:

— Из Бангора пришло что-нибудь на Шерри Ленсинг?

— Нет. По делу Риты Фэррис и ее сына — тоже ничего. Это и стало второй причиной, по которой я сюда заглянул. Так ты ничего не хочешь мне сообщить? Скажем, чем ты занимался в Бангоре, а потом в Гринвилле?

— Я же говорил: Билли в Бангоре пытается отыскать следы родителей. Думаю, в ходе поисков он попал в переплет, и у него теперь проблемы.

— А он нашел их след?

— Кто-то нашел.

Эллис приблизился вплотную и склонился ко мне. Глаза его, казалось, приобрели просто угрожающие размеры.

— Берд, либо ты мне — прямо сейчас — говоришь, куда направляешься, либо — клянусь Богом! — я тебя арестую на месте. И тогда пусть ребята из отдела баллистики проверяют твою «пушку».

Я понимал: Эллис не шутит. И, хотя пистолет с глушителем лежал сейчас на дне залива, рядом с Мифлином, у меня не было возможности задерживаться здесь из-за этого — следовало спешить с поисками Эллен Коул.

— Я отправляюсь на север, в местечко под названием Темная Лощина. Пропала дочь моих друзей. Попытаюсь найти ее. Это с ее матерью я встречался вчера в «Яванском Джо».

Лицо Эллиса слегка смягчилось:

— А это простое совпадение, что Билли родом из Темной Лощины?

— Я не верю в совпадения.

Он еще раз погладил капот «мустанга». И, похоже, принял решение:

— И я не верю. Ты оставайся на связи, Берд, понял меня? — он повернулся и пошел к своей машине.

— Ну так что — это все? — меня удивило, что он слишком легко отстал от меня.

— Нет, думаю, не все. Но я недостаточно хорошо представляю, что еще можно сделать, — Эллис стоял у открытой двери машины, пристально глядя на меня:

— Если говорить откровенно, Берд, я все прикидываю и взвешиваю. Допустим, зацапаю тебя сейчас и прижму как следует: может, ты и расскажешь нам кое-что? Или лучше оставить тебя шляться по округе, проверяя за тобой закоулки? Пока весы склонились в пользу второго варианта. Но это только пока. Помни об этом.

— То есть ты решил меня пока не привлекать?

Он не ответил. Лишь покачал головой, сел в машину и уехал, оставив меня в раздумьях о Тони Сэлли, о Стритче и о старике в баре, который безропотно ожидал, когда наступающий новый мир сметет его с лица земли.

Я сказал Эллису правду, но не всю. Мы действительно отправлялись в Темную Лощину и намеревались быть там к вечеру. Однако сначала я и Луис планировали нанести визит кое-кому в Бостоне. Существовала мизерная вероятность того, что Тони Сэлли захватил Эллен Коул: возможно, в надежде использовать ее как противовес — на тот случай, если я обнаружу Билли Перде раньше него. Даже если это и не соответствовало действительности, все равно имелась пара дел, по которым настоятельно требовалась доскональная проверка, прежде чем мы выступим против Сэлли снова. В отличие от своих подручных, Тони слыл человеком со статусом. Вступая в борьбу с ним, важно было представлять себе возможные последствия этого шага.

До того как встретиться с Луисом в аэропорту, я заскочил в мини-склад Крафта на Горхам-стрит. Здесь, в трех соседних отделах, хранилось все, что мне досталось из дедушкиного имущества: какая-то мебель, маленькая библиотека, несколько серебряных тарелок, латунный экран для камина, коробки со старыми папками и документами. Мне понадобилось пятнадцать минут, чтобы разыскать то, что меня интересовало, и отнести в машину: объемистую папку, туго перевязанную красной тесемкой. На ней имелась наклейка с надписью, сделанной витиеватым дедовским почерком: «Калеб Кайл».

Глава 16

Аль Зет оборудовал себе офис над магазином комиксов на Ньюбери-стрит. Это выбор мог показаться странным, но место его устраивало по определенным причинам: среди роскошных магазинов одежды бродили туристы, потягивали экзотические чаи, слонялись по галереям. Иными словами, место оживленное, кругом полно народа, да и прикрытие отличное. А кроме того, Аль Зет мог посылать за самыми разными сортами кофе и ароматизированными свечами в любое время, стоило только захотеть.

Мы с Луисом сидели напротив офиса Аль Зета в заведении «Бен и Джерри», где подавали мороженое, — ели шоколадные булочки с мороженым и пили кофе. Мы были единственными посетителями, которые расположились под открытым небом. Стояли такие холода, что мое мороженое даже не начало таять.

— Ты думаешь, он нас заметил? — поинтересовался я, оставив, наконец, в покое ложку, которую еле удерживал трясущимися от холода пальцами.

Луис невозмутимо потягивал свой кофе.

— Высокий, красивый темнокожий мужчина со своим белым мальчиком сидят на улице и едят мороженое среди треклятой зимы? Полагаю, кто-то должен был нас заметить.

— Не уверен, что мне нравится, когда меня называют мальчиком, — пробурчал я.

— Пристраивайся в очередь, блондинчик. За нами триста лет подобных обид.

В окне над магазином комиксов шевельнулась какая-то тень.

— Пошли, — скомандовал Луис. — Если бы не чертова холодина, мои сородичи давно уже правили бы миром.

В конце лестничного пролета мы остановились у деревянной двери без глазка, но с кнопкой звонка. Я нажал на него, и голос из динамика ответил:

— Да?

— Я ищу Аль Зета.

— Здесь нет Аль Зета, — раздался быстрый ответ с отчетливым акцентом, так что послышалось нечто вроде «нэталзэта». Последовал щелчок, и интерком умолк.

Луис еще раз надавил на звонок:

— Да? — раздался тот же самый голос.

— Мужик, открывай эту чертову дверь, да?

Интерком отключился, затем загудел, и мы прошли внутрь; дверь захлопнулась за нами. Мы прошли еще четыре лестничных пролета и оказались у обычной непокрашеной и к тому же открытой настежь двери. У ближайшего окна комнаты, прислонившись к стене, стоял приземистый плотный человек, его рука находилась где-то посредине между шеей и поясом, готовая выдернуть оружие при первой необходимости. Единственным украшением на стене были дешевые черно-белые часы, мягко отщелкивающие секунды. Я прикинул, что за ними, наверное, и должна располагаться скрытая камера наблюдения. Когда мы зашли в комнату, то на столе я заметил монитор: на экране виднелась пустая лестничная клетка. Я оказался прав.

В комнате находились четверо мужчин. Один из них — тот, что встретил нас у входа, приземистый и коренастый, отличался восковым оттенком кожи. Другой выглядел постарше: в белой рубашке с красным галстуком, черном костюме, с тяжелыми, отвисшими, как у бассет-хаунда, щеками; он сидел на потертом кожаном диване слева от двери, скрестив ноги. Его глаза прятались за маленькими круглыми темными очками. У стены вытянулся молодой франт, по-пижонски засунувший большие пальцы за ремень брюк; он оставил свой серебристо-серый пиджак распахнутым — так, чтобы была видна рукоятка его полуавтоматического пистолета. Серые брюки на нем казались слегка мешковатыми, сужаясь в трубочку там, где соприкасались с серебристыми ковбойскими сапогами. Видимо, стиль восьмидесятых во всю процветал в тех местах, откуда он явился.

Луис смотрел прямо перед собой,словно в комнате никого не было, кроме хозяина: четвертого мужчины, который сидел за тиковым столом, инкрустированным зеленой кожей. На поверхности стола только черный телефон, ручка с блокнотом и монитор с неизменным изображением лестницы на экране.

Аль Зет выглядел ухоженным, как владелец похоронного бюро на отдыхе. Тонкие седые волосы он зачесывал на косой пробор, они плотно прилегали к черепу и оставляли открытым огромный лоб. Морщинистое лицо с резкими чертами, глаза цвета темного опала, тонкие и сухие губы — все укладывалось в образ, лишь ноздри длинного носа были как-то странно удлинены, словно его специально предназначили для вынюхивания. В ткани его костюма-тройки смешались оттенки красного, желтого, оранжевого — цвета осени. Ворот белой рубашки был свободно распахнут, поскольку галстук отсутствовал. В правой руке Аль Зет держал сигарету, левая лежала на столе — ногти чистые и коротко подстриженные, но без следов маникюра. Аль Зет служил своего рода буфером между самыми богатыми и рядовыми членами организации. Если появлялись проблемы, он их решал. У него был талант к этому. Но ведь не имеет смысла делать маникюр, если твои руки то и дело пачкаются.

Перед столом отсутствовали стулья, мужчина на диване пребывал в неподвижности, так что нам пришлось стоять. Аль Зет кивнул Луису, затем внимательно и с явным одобрением принялся рассматривать меня.

— Ну-ну, знаменитый Чарли Паркер, — произнес он после долгой паузы. — Если бы я знал, что ты пожалуешь, я бы надел галстук.

— Да, тебя все знают. Как ты собираешься зарабатывать деньги в качестве частного сыщика? — пробурчал Луис. — Нанимать тебя для прикрытия — то же самое, что звать Джея Лино.

Аль Зет подождал, пока Луис договорит, а потом обратил свое внимание на него:

— А если бы я знал, что ты приведешь с собой такого же достойного спутника, то и других бы заставил надеть галстуки.

— Давно не виделись, — примирительно заметил Луис.

Аль Зет кивнул:

— У меня плохие легкие, — он небрежно помахал сигаретой. — Воздух Нью-Йорка мне не подходит. Я предпочитаю здешний.

Но дело было не только в этом: сама мафия изменилась. Мир «Крестного отца» стал историей еще до того, как фильм вышел на экраны. Легендарный образ итальянцев уже запятнала героиновая эпидемия семидесятых, а с тех пор такие ходячие катастрофы, как Джон Готти-младший, еще больше все испортили. Законы против рэкета и коррупции положили конец вымогательствам в строительных организациях монополиям мусорщиков и контролю мафии над Рыбным рынком на Фултон-стрит в Нью-Йорке. Героиновый бизнес, процветавший в пиццериях, исчез, сокрушенный ударами ФБР в 1987. Кто-то из старых боссов умер, кто-то сидел в тюрьме.

Тем временем азиаты распространились за пределы Чайнатауна, перейдя Кэнэл-стрит и добравшись до Маленькой Италии; черные и латиносы контролировали бизнес в Гарлеме.

Аль Зет нюхом чуял окончательную гибель и потому отправился бы еще дальше, на север, чтобы оттуда наблюдать за событиями в Нью-Йорке и заниматься проблемами непростой ситуации в Новой Англии. Сейчас он сидел в маленьком офисе над магазином комиксов в Бостоне и старался сохранить остатки стабильности на руинах былого. Вот почему Тони Чистюля был так опасен: он верил в старые мифы и все еще видел возможность личной славы на обломках организации. В нынешние времена, когда организация столь ослабела, его действия могли навлечь опасность на всех. Само существование Сэлли несло в себе угрозу для каждого, кто группировался вокруг него.

Франт слева от нас отошел от стены:

— Аль, они с грузом. Хочешь, чтобы я их облегчил?

Краем глаза я заметил, что бровь Луиса слегка приподнялась. Аль Зет не упустил эту перемену в лице Луиса и мягко улыбнулся.

— Я бы пожелал тебе успеха, — произнес он, — но, думаю, что оба наших гостя не из тех, кто легко расстаются со своими погремушками.

Выражение самоуверенности на лице франта резко померкло. Он еще не понял и сомневался, не проверяют ли его на самом деле.

— На вид о них такого не скажешь, — проронил франт.

— Вглядись повнимательнее.

Тот вгляделся. Но проницательности ему явно не хватало. Он еще раз посмотрел на Аль Зета, а потом сделал движение в сторону Луиса.

— На твоем месте я бы не стал этого делать, — мягко и спокойно отреагировал Луис.

— Ты не на моем месте, — резко сказал франт, но в его голосе прорезались осторожные нотки.

— Это точно, — добавил Луис. — А выступал бы я в твоей роли, уж точно не стал бы наряжаться, как дешевая шлюха.

Глаза парня полыхнули злобой:

— Ты еще будешь со мной так базарить, чертов ниг..!

Слово застряло в его глотке, словно он поперхнулся, когда Луис, мгновенно изогнув гибкое тренированное тело, метнулся к нему; левая рука моего приятеля цепко ухватила парня за шею, правая скользнула к его итальянской кобуре на поясе — и пистолет полетел на пол. Парень издал еще один булькающий звук, когда ударился о стену; с его губ потекла слюна, а из тела словно выпустили воздух. Затем его ступни стали медленно отделяться от пола: сначала от его поверхности оторвались каблуки, потом — носки ковбойских сапожек, и, наконец, единственным, что удерживало франта от падения, стала твердая рука Луиса. Лицо парня порозовело, затем побагровело. Луис не ослаблял хватки до тех пор, пока на пальцах франта и около его ушей не появилась синева. Затем хватка неожиданно ослабла, и несчастный рухнул на пол. Его руки судорожно хватались за воротник, пока он, хрипя и кашляя, пытался сделать несколько болезненных рефлекторных вдохов пересохшими легкими.

За все время инцидента в комнате никто даже не шелохнулся, потому что Аль Зет не подал никому никакого знака. Он смотрел на своего бойца таким взглядом, каким, вероятно, наблюдал бы за крабом с одной клешней, умирающим на песке пляжа. Насмотревшись, он опять повернулся к Луису:

— Вам придется его извинить. Некоторые из этих ребят учатся хорошим манерам и правильной речи на своей шкуре...

Выдержав паузу, Аль Зет перевел взгляд на коренастого мужчину, остававшегося недалеко от двери, и сделал жест сигаретой в сторону обмякшей фигуры франта на полу, сидевшего у стены с отсутствующим взглядом:

— Отведи парня в ванную комнату, поплескай на него водой. А потом постарайся объяснить, в чем он был неправ и в какой момент ошибся.

Здоровяк помог франту подняться на ноги и проводил его из комнаты. Крупный мужчина на диване по-прежнему не шевелился. Аль Зет встал из-за стола, прошелся до окна, задержался там на минуту, повернулся и оперся спиной о подоконник. Мы втроем теперь оказались как бы на одном уровне, и я увидел в этом признак хорошего расположения Аля Зета, в особенности после того, что произошло.

— Итак, чем я могу быть полезен, джентльмены?

— Ко мне на днях приходила в гости девушка... — начал я.

— Везет же кое-кому. Когда ко мне последний раз приходила девушка, мне это обошлось в пятьсот баксов, — он улыбнулся собственной шутке.

— Эта девушка — дочь моего друга, бывшего полицейского.

Аль Зет пожал плечами.

— Прошу прощения, но я не понимаю: при чем тут я?

— У меня была стычка с Тони Чистюлей после встречи с этой девушкой. Мне неприятно это говорить, но вряд ли Тони получил больше удовлетворения от столкновения, чем я.

Аль Зет сделал глубокую затяжку, шумно выдохнул дым через нос.

— Продолжай, — сухо сказал он.

— Я хочу знать: Тони захватил девушку, чтобы поквитаться? Если она у него, он должен вернуть ее назад. Ему не следует устраивать проблем с полицейскими, у него и без того хватает собственных неприятностей.

Аль Зет потер уголки глаз и кивнул без слов. Он взглянул в сторону жирного мужчины на диване. Тот слегка качнул головой; выражение глаз за темными стеклышками очков оставалось недоступным для присутствующих.

— Если говорить без обиняков, то вы хотите, чтобы я спросил Чистюлю, похищал ли он дочку бывшего полицейского? А если Тони это сделал, желательно ее вернуть, так?

— А если ты этого не сделаешь, — спокойно продолжил его мысль Луис, — нам придется самим это проделать.

— Вы знаете, где он? — спросил Аль Зет.

Я почувствовал, что атмосфера в комнате стала накаляться.

— Нет, — ответил я. — Если бы знали, то, скорее всего, здесь бы не стояли. По нашим прикидкам, ты можешь знать, где он.

Но что-то в интонации, с которой Аль Зет задал свой последний вопрос, подсказало мне: он не имел понятия о том, что Тони орудовал в том же городе без его ведома. И тут же стало ясно, что старый мафиози занимался оценкой своего нынешнего положения еще до того, как мы появились. Для этого и был нужен здоровяк на диване. Вот почему его не попросили выйти из комнаты при нашем приходе. Да он и не относился к тем людям, кого можно запросто попросить выйти за дверь. Толстяк как раз принадлежал другой категории — к тем, кто сами распоряжались, кому выйти, а кому остаться. Похоже, вопрос с Тони был решен. Впечатление это закрепили последовавшие затем слова Аль Зета.

— В сложившихся обстоятельствах вам было бы неразумно вмешиваться в это дело, — без нажима произнес он.

— При каких обстоятельствах? — поинтересовался я.

Аль Зет выпустил колечко дыма:

— Пусть частные дела таковыми и останутся. Если вы будете в них соваться, нам, возможно, придется оттолкнуть вас.

— Мы можем не поддаться.

— Вы не сможете сопротивляться, если будете мертвы.

Я пожал плечами:

— Вероятно, не так просто это осуществить.

Несмотря на расплывчатость выражений Аль Зета, содержавшаяся в них угроза прозвучала вполне отчетливо. Я обратил внимание и на то, как он тушил окурок в стеклянной пепельнице на столе — с усилием явно чрезмерным.

— Так вы не собираетесь держаться подальше от наших дел? — спросил Аль Зет.

— Меня ваши дела не интересуют. У меня есть другие заботы.

— Девчонка? Или Билли Перде?

На секунду он меня ошарашил. Но не более. Стало яснее ясного: Аль Зет ни на мгновение не снимал руки с пульса и намеревался поступать так до последнего момента, пока пульс не замрет.

— ...Потому что если речь идет о Билли, то здесь могут начаться трудности.

— Пропавшая девушка — мой друг, а Рита Фэррис, бывшая жена Билли, была моей клиенткой.

— Твоя клиентка мертва.

— Дело не только в ней.

Аль Зет скривил губы. Здоровяк на диване оставался невозмутимым, как Будда.

— Значит, ты человек принципов, — проговорил Аль Зет, и слово «принципов» прозвучало в его устах так, будто кто-то наступил на скорлупу фисташкового ореха. — Ну, я тоже человек принципов.

Я так не думал. Принципы — дорогая вещь, а по Аль Зету не скажешь, что у него в наличии моральный ресурс для этого. Я даже представить себе не мог, чтобы он, скажем, бросился тушить горящий детский приют.

— Не думаю, что наши с тобой принципы схожи, — произнес я вслух.

Он улыбнулся:

— Может, и так. — И повернулся к Луису:

— Ну, а ты тут при чем?

— При нем, — ответил тот, мягко кивнув головой в мою сторону.

— В таком случае нам нужен компромисс, — заключил Аль Зет. — Я прагматик. Если вы не будете глубоко лезть в это дело, я не стану вас убивать, пока не буду вынужден это сделать.

— Мудрый подход, — одобрительно заметил я, — с учетом того, что ты был гостеприимен и все такое.

На этом разговор закончился, и мы удалились.

Снаружи было хмуро и холодно.

— И что ты обо всем этом думаешь? — поинтересовался Луис.

— Похоже, Тони действует на свой страх и риск, и, возможно, полагает, что успеет со всем этим бардаком разобраться до того, как Аль Зет потеряет терпение. Думаешь, он захватил Эллен?

Луис ответил не сразу, и взгляд у него при этом сделался очень жестким:

— У него она или нет, не имеет значения. Все каким-то образом связано с Билли Перде. А это значит, что кому-то в конечном итоге несдобровать.

Мы дошли до Бойлстона и жестом подозвали таксиста. Когда он подкатил, Луис скользнул в машину и произнес:

— Логан.

Я жестом остановил его:

— Мы можем поехать объездным путем и заскочить кое-куда?

И Луис и водитель по очереди пожали плечами. Это выглядело со стороны нелепо, словно плохая пантомима.

— Гарвард, — сказал я. И взглянул на приятеля. — Тебе не обязательно ехать. Можем встретиться в аэропорту.

Бровь Луиса характерно взметнулась:

— Ну-у, нет, я уж потащусь. Если, конечно, ты не боишься, что я испорчу впечатление.

Таксист высадил нас возле монолита «Уильям Джеймс Холл», что неподалеку от Куинси и Киркленда. Я оставил Луиса в вестибюле и поднялся на лифте. Офис факультета психологии располагался в комнате 232. На ладонях у меня выступил пот, живот сводило. В офисе вежливая дама-секретарь сообщила мне, где находится кабинет Рейчел Вулф. Но добавила, что ее самой сегодня не будет: она в командировке до завтрашнего утра, поехала на семинар.

— Ей что-нибудь передать? — поинтересовалась секретарь.

На секунду мне захотелось развернуться и немедленно уйти. Но вместо этого я достал из бумажника одну из моих визиток. На оборотной стороне написал свой номер телефона в Скарборо и отдал визитку секретарю.

Она улыбнулась. Поблагодарив ее, я вышел из офиса.

Вместе с Луисом мы направились на Гарвард-сквер опять ловить такси. Всю дорогу до Логана мы не разговаривали.

— А раньше ты так поступал? — с едва заметным намеком на улыбку поинтересовался он.

— Однажды. Но в последнее время так далеко я еще не заходил.

— То есть ты ее как бы преследуешь?

— Какое там преследуешь, мы же знакомы.

— О-о! — он многозначительно кивнул. — Ну, спасибо, что просветил. Я раньше так отчетливо не понимал всех различий...

Некоторое время он молчал, а потом снова задал вопрос:

— Ну и что ты пытаешься этим самым добиться?

— Пытаюсь дать понять, что готов извиниться.

— Хочешь к ней вернуться?

Я забарабанил пальцами по стеклу.

— Просто не хотелось бы, чтобы все было между нами так, как сейчас. Вот и все. Откровенно говоря, я не совсем уверен в правильности того, что сейчас делаю. И, как уже говорил, даже не уверен в своей готовности к переменам.

— Но ты любишь ее?

— Да.

— Ну, тогда сама жизнь покажет, когда ты будешь готов.

После этого Луис до самого аэропорта молчал.

Глава 17

Эйнджел встретил нас в аэропорту. Перед тем как отправиться на север, мы поехали перекусить в торгово-развлекательный центр, где было множество продуктовых лавочек.

— Черт, — выругался Эйнджел, пока мы катили по Мэйн Молл-роуд. — Вы только посмотрите! Тут тебе и «Бургер Кинг», и «Международный дом блинчиков», и твой «Данкин Донатс», и всевозможные пиццерии. Да у тебя под боком все четыре основные группы еды! Поживешь тут подольше, так они вообще будут тебя перекатывать с рук на руки.

Подкрепляясь в китайском ресторанчике, мы рассказали ему о нашей стычке с Аль Зетом. В свою очередь он передал нам помятое письмо на имя Билли Перде, адресованное Рональду Стрейдиру.

— Копы и федералы хорошо поработали, но к старине Рональду они не нашли правильного подхода.

— Ты поговорил с ним о его собаке? — поинтересовался я.

— И о собаке говорил, и даже попробован жаркое... — На его лице появилось отвращение.

Я знал, что Рональд не брезговал добычей на дорогах, несмотря на законы штата, запрещающие использовать сбитых на магистралях животных. Сам я не видел никакого преступления в том, чтобы употребить в пищу тушу оленя или тушку белки. Не стоило оставлять их пропадать и разлагаться на обочине. Рональд делал отличные стейки из дичи и подавал с картофелем и морковью, которые сохранял в песке всю зиму.

— Он сказал мне, что это была белка, — заявил Эйнджел, — но пахло оно скунсом. Было не очень-то вежливо уточнять... Похоже, это письмо пришло около недели назад, но Рональд не смог его передать, так как не видел Билли.

На письме имелась марка со штампом Гринвилла. Оно оказалось коротким: в основном содержало приветы, пожелания, что-то насчет ремонта дома, какую-то ерунду о старой собаке, которая все еще жила в доме автора письма, а адресат якобы мог помнить ее еще щенком. Все это было подписано стариковскими каракулями: «Мид Пайн».

— Значит, они поддерживали связь все эти годы, — прокомментировал я.

Судя по всему, подтверждались мои предположения: если Билли и стал бы искать у кого-нибудь помощи, то этим человеком мог быть в первую очередь Мид Пайн.

Мы ехали до Темной Лощины без остановок, Эйнджел и Луис вовсю гнали свой «меркурий». Чем дальше мы продвигались на север, тем гуще становился туман, так что вся поездка из Портленда в Темную Лощину представляла собой передвижение в странном, призрачном мире, где огни домов не светились ярко, а тускло мерцали и свет от фар проезжающих автомобилей разрезал лишь пространство перед ними, где придорожные указатели называли имена городов, которые представали перед нами в виде вытянутых вдоль дороги построек, без ярко выраженного центра. В метеопрогнозах обещали снегопады, и это означало, что скоро прибудут снегоуборочные машины — зарычат, заработают вдоль федеральной трассы. Но пока Гринвилл оставался спокойным, тихим, на обочинах лежал снег вперемежку с песком. За все время пути до Темной Лощины я обогнал только две машины на неровной, ухабистой дороге Лили-Бэй.

Когда мы заехали в знакомый мне мотель, та же самая, что и в прошлый раз, женщина с тщательно уложенной прической внимательно рассматривала заполненные бланки; рядом, свернувшись почти в клубок, спал на стойке коричневый кот. Переговоры с ней вел Эйнджел, а Луис сосредоточился на разглядывании туристических буклетов на стойке. Когда я вошел, он бросил на меня быстрый взгляд — вот и вся реакция на мое присутствие.

— Джентльмены будут проживать в одном номере? — поинтересовалась дама с ухоженной прической.

— Да, мадам, — ответил Эйнджел с выражением вековой мудрости на лице, — сэкономленный доллар — все равно, что найденный.

Дама перевела взгляд на Луиса, одетого в черный костюм, белую рубашку и черное пальто.

— Ваш друг — священник?

— Почти. Он строго придерживается Ветхого Завета. Око за око, и все такое.

— Как мило. У нас нечасто останавливаются религиозные служители.

На лице у Луиса появилось тоскливое выражение мученика, который вдруг узнал, что пытка будет более суровой, чем он ожидал.

— Возможно, вас заинтересует эта информация: у нас сегодня служба в баптистской церкви. Добро пожаловать! Ведь вы тоже можете присоединиться.

— Благодарю, мэм, — ответил Эйнджел, — но мы готовимся к собственной церемонии.

— Только если она не потревожит других постояльцев, — с понимающим видом сказала дама.

— Мы сделаем все возможное для этого, — проронил Луис, забирая ключи от комнаты.

Когда я подошел к стойке, женщина узнала меня:

— Опять к нам? Вам, должно быть, понравилось в Темной Лощине.

— Надеюсь узнать о ней побольше. Возможно, вы мне поможете немного?

— Конечно, если смогу, — улыбнулась она в ответ.

Я протянул ей увеличенную на цветном ксероксе фотографию Эллен Коул, для чего заранее снял копию с маленького фото, какие делают для удостоверения личности:

— Вы узнаете эту девушку?

Дама взглянула, прищурив глаза за толстыми стеклами очков:

— Да. С ней что-то случилось?

— Надеюсь, нет. Она вроде как потерялась, и ее родители попросили меня помочь отыскать ее.

Женщина снова посмотрела на фото, часто кивая головой:

— Да, я припоминаю ее. Шериф Дженнингс спрашивал о ней. Она останавливалась здесь на одну ночь, причем с молодым человеком. Могу назвать вам точную дату.

— Будьте так добры.

Из зеленого металлического ящика она достала регистрационный формуляр и проверила записи:

— Пятого декабря. Счет оплачен по кредитной карте на имя Эллен Коул.

— Не припоминаете ли чего-нибудь необычного?

— Да ничего особенного. Им кто-то посоветовал сюда поехать. Кто-то подбросил их из Портленда. Вот практически и все. Я запомнила, что она очень красивая. Он немного угрюмый, но в этом возрасте они все такие. Уж мне ли не знать: одна четверых парней вырастила, и до двадцати пяти они были не жизнерадостней портовых крыс.

— Эта пара не говорила вам, куда они собирались направиться дальше?

— На север, я так понимаю. Может быть, на Каталин. Откровенно говоря, я им посоветовала, если у них есть свободное время, заглянуть на озеро и полюбоваться закатом. Им пришлась по душе эта мысль. Действительно прекрасный вид. И очень романтично, особенно для такой молодой пары. Я им позволила выписаться днем, чтобы не пришлось собираться в спешке.

— А они не говорили, кто посоветовал им заехать в Темную Лощину?

По-моему, несколько странный совет. Ничего особенно интересного я здесь не видел. По крайней мере, такого, ради чего стоило ехать в подобную глушь.

— Естественно, говорили. Какой-то пожилой мужчина, которого они встретили по дороге. Они подбросили его до нужного ему места. И, может быть, он встретился с ними здесь до того, как они уехали.

— А они не упоминали его имени? — я почувствовал, как у меня похолодело в животе.

— Нет. Хотя... Им показалось, что, судя по разговору, он не похож на местного, — заметила она. Ее брови слегка нахмурились. — Больше про него они и не говорили ничего. Да и потом, что им мог сделать старик? — Видимо, она хотела, чтобы вопрос прозвучал риторически, но впечатление к концу фразы сложилось совсем другое.

Женщина извинилась, сказав, что больше ничего не может добавить. Потом показала по туристической карте, как мне добраться до площадки, откуда видно озеро. Я ее поблагодарил, оставил дорожную сумку в номере и постучал в дверь соседнего, который занимали мои приятели. Эйнджел впустил меня. Луис развешивал свои костюмы в тесном коричневом шкафу. Я отбросил на время мысли о старике: не хотелось спешить с выводами.

— Интересно, как люди здесь развлекаются? — спросил Эйнджел, тяжело опускаясь на одну из кроватей. — Здесь все как в монастыре.

— Переживают зиму, — отвечал я, — ждут лета.

— Это свойственно больше деревьям. Они так выполняют свое предназначение.

Луис закончил разбираться со своей одеждой и повернулся к нам:

— Что-нибудь узнал?

— Хозяйка гостиницы узнала на фото Эллен и припомнила ее приятеля. Она посоветовала им полюбоваться закатом на озере. Уверена, что они поехали на север.

— Может, они и в самом деле поехали на север? — предположил Луис.

— По словам Ли Коул, рейнджеры из Национального Бакстеровского парка ничего не могли сказать о них. А ведь в этой местности существует не так уж много маршрутов. Кроме того, хозяйка гостиницы упоминала, что они подвозили какого-то старика, и это, дескать, он посоветовал им посетить Темную Лощину.

— Это плохо?

— Не знаю. Зависит от того, кто он. Может, и ничего особенного...

Но я тут же подумал о старике, что пригласил к себе Риту Фэррис, а затем угрожал ей в гостинице. И о старческой фигуре, замеченной Билли поблизости от дома Риты в тот вечер, когда погибла его семья. А еще я припомнил, что обронил Рональд Стрейдир, не расслышавший как следует моих слов, когда мы беседовали с ним перед трейлером Билли Перде: «Да, он мог быть и стариком».

— И что теперь?

Я сделал мрачное лицо и пожал плечами:

— Собираюсь поговорить с Рэндом Дженнингсом.

— Хочешь, чтобы мы пошли с тобой?

— Нет, на вас у меня другие виды. Поезжайте и посмотрите, что происходит вокруг дома Мида Пайна.

— То есть проверить, не объявился ли там Билли? — уточнил Эйнджел.

— Типа того.

— А если так?

— Тогда поедем и заберем его.

— А если его там нет?

— Подождем, пока я не буду уверен, что здесь с Эллен Коул все в порядке. Потом... — тут я снова пожал плечами.

— ...еще подождем, — закончил Эйнджел.

— Наверное, так, — ответил я ему в тон.

— Приятно видеть ближайшую перспективу. По крайней мере, я могу спланировать свой туалет.

Управление полиции Темной Лощины находилось на расстоянии полумили к северу от городка: одноэтажное кирпичное здание с собственным электрогенератором в бетонном бункере восточного крыла. Само здание недавно вновь отстроили после пожара, который случился пару лет назад и разрушил предыдущую постройку.

Внутри здания было тепло, горел яркий свет. Сержант в форме стоял, склонившись над деревянным столом, и заполнял бланки. На его бляхе виднелась фамилия «Ресслер». И я догадался, что это тот самый Ресслер, который присутствовал при смерти Эмили Уоттс. Я поздоровался и поинтересовался, на месте ли начальник.

— Разрешите спросить, по какому вы вопросу?

— Эллен Коул, — коротко ответил я.

— Набирая внутренний номер на телефоне, Ресслер слегка хмурился.

— Здесь пришел посетитель, хочет поговорить насчет Эллен Коул, шеф, — доложил он. И, прикрыв трубку рукой, повернулся ко мне. — Как, вы сказали, вас зовут?

Я еще не представлялся, но назвал себя. И он повторил в трубку:

— Так точно, шеф, Паркер. Чарли Паркер.

Он выслушал указания по телефону, после чего взглянул на меня оценивающим взглядом.

— Да, так оно и есть. Конечно-конечно, — сержант положил трубку и еще раз смерил меня взглядом, не говоря ни слова.

— Ну и что? Он меня помнит?

Ресслер не ответил, но у меня возникло такое чувство, что подчиненный достаточно хорошо знал своего шефа, чтобы расслышать в его голосе какие-то нотки, которые насторожили сержанта.

— Следуйте за мной, — сказал он, открывая промежуточную дверь слева от стола. И, придерживая ее, пропустил меня вперед.

Я подождал, пока сержант прикрыл ее за мной. Затем прошел между двумя столами и заглянул в офис начальника со стенами из прозрачного стекла. За металлическим столом с компьютером и накопителем для бумаг сидел Рэнд Дженнингс.

Он не сильно изменился. Ну, у него, конечно, появилась седина, он заметно прибавил в весе, лицо стало слегка одутловатым, и наметился второй подбородок. Но Рэнд все еще был привлекательным мужчиной с проницательными карими глазами и широкими плечами. Его, наверное, здорово уязвило, подумал я, когда жена закрутила со мной роман.

Рэнд тоже подождал, пока Ресслер вышел и закрыл дверь. Только потом он заговорил. Однако не предложил мне присесть. Его, похоже, нисколько не волновало, что я стою и смотрю на него сверху вниз.

— Никогда не думал, что доведется увидеть твою физиономию еще раз, — произнес он.

— Я так и понял. В особенности судя по тому, как мы попрощались.

Он никак не отреагировал на дерзость с моей стороны. Просто переложил часть бумаги на столе с места на место. Я не мог точно определить: этим жестом он хотел отвлечь меня или себя.

— Ты здесь из-за Эллен Коул?

— Точно, так.

— Мы ничего о ней не знаем. Она приехала, она уехала... — он развел руками в нарочито беспомощном жесте.

— Ее мать думает по-другому.

— Мне плевать, что думает ее мамаша. Я говорю то, что известно нам. То же самое я сказал ее отцу, когда он тут объявился.

Меня вдруг осенило, что я, возможно, разминулся с Уолтером. Мы могли даже быть в городе в одно и то же время. Я вдруг ощутил прилив жалости: ведь Уолтеру пришлось в одиночку здесь разбираться, искать дочку. Если бы я это знал, то мог бы ему как-то посодействовать.

— Семья подала заявление об исчезновении человека.

— Я в курсе. До меня уже докапывался федеральный агент по поводу отсутствия соответствующего документа в НЦУП... — он сделал паузу и посмотрел на меня тяжелым взглядом. — Я и ему сказал, что от Нью-Йорка до Темной Лощины долгий путь. Мы здесь работаем своими методами.

— Вы собираетесь подавать рапорт и действовать в соответствии с процедурой? — не сдавался я, никак не отреагировав на этот взрыв местного патриотизма.

Дженнингс встал. Костяшки его крупных кулаков упирались в стол. Я почти забыл, какой Рэнд огромный. В кобуре виднелся «кунан-357 магнум», произведенный в Миннесоте. Выглядел как новенький. Я прикинул и решил, что у Дженнингса не так уж часто выпадает возможность попрактиковаться в стрельбе — разве что посидеть на крыльце да погонять кроликов.

— Я что, непонятно выражаюсь? — нарочито мягко спросил он. Но за мягкостью определенно сквозила агрессивность. — Мы сделали все, что смогли. Приняли меры по заявлению. И считаем, что девушка и ее приятель, скорее всего, вместе сбежали. У нас нет причин думать по-другому.

— Менеджер отеля показала, что они могли отправиться на север.

— Не исключено.

— А ведь север — это Бакстер и Катадин. Они же там не появлялись.

— Значит, они, возможно, где-то еще. Мне точно известно то, что из города они выехали. Если бы это было не так, я бы об этом знал. — Теперь злость в его голосе слышалась совершенно отчетливо, особенно когда он произносил с нажимом:

— А теперь извините меня, у нас есть реальные преступления и реальные дела.

— В самом деле? Кто-то украл рождественскую елку? Или оттрахал лося?

Он обошел вокруг стола и прошелся по комнате и на середине пути к двери встал рядом со мной, почти вплотную. Как мне показалось, Рэнд ожидал, что я испугаюсь, сделаю шаг назад. Но я не отступил.

— Я надеюсь, ты не собираешься искать себе проблем здесь? — с деланной медлительностью произнес Дженнингс. Возможно, он подразумевал мои поиски Эллен Коул, но выражение глаз говорило мне, что шериф имеет в виду еще кое-что.

— Да мне даже не надо искать проблем, — ответил я, — я сижу себе спокойно, проблемы сами меня находят.

— Это потому, что ты тупой, — резко бросил Рэнд, все еще удерживая дверь открытой. — Ты не обращаешь внимания на то, чему тебя учит жизнь.

— Ты очень удивишься, узнав, сколь многому я научился.

Я намеревался выйти, но левая рука Рэнда перегораживала мне дорогу.

— Запомни одну вещь, Паркер: это мой город, ты здесь — в гостях. Не игнорируй чужих привилегий.

— То есть это не тот случай, когда «что мое, то твое»?

— Нет, — выдохнул он с угрозой, — не тот.

Я вышел из здания и направился к машине. Ветер завывал в деревьях и покусывал незащищенные пальцы рук, над головой темнело небо. Когда я уже подходил к «мустангу», на парковку въехал старый зеленый «ниссан»; из него выбралась Лорна Дженнингс в кожаной куртке с большим меховым воротником и синих джинсах, так же заправленных в сапоги, как и во время нашей последней встречи. Она заметила меня только тогда, когда двинулась к главному входу, а увидев, на мгновение остановилась и, прежде чем подойти, бросила тревожный взгляд в сторону освещенного прохода.

— Что ты здесь делаешь? — поинтересовалась она.

— Разговаривал с твоим супругом. Он не очень-то стремится мне помогать.

— Тебя это удивляет? — она изогнула бровь.

— Нет. На самом деле — нет. Но дело не во мне. Пропали девушка и молодой парень. Я подумал, возможно, здесь известно хоть что-нибудь о том, что с ними случилось. Пока я не разберусь в этом, мне придется побыть здесь.

— А кто они?

— Дочь друга и ее приятель. Девушку зовут Эллен Коул. Ты не слыхала: Рэнд не упоминал о них?

— Он говорил: сделал, дескать, все, что мог. Думает, что они просто сбежали.

— Юная любовь, — заметил я. — Прекрасное чувство!

Лорна сделала глотательное движение, провела рукой по волосам:

— Он ненавидит тебя, Берд, за то, что ты сделал... Что мы сделали.

— Это было давно.

— Не для него, — возразила она, — и не для меня.

Я пожалел, что высказался про «юную любовь». Мне не понравилось выражение глаз Лорны, внушившее мне некоторую нервозность. И неожиданно для себя самого спросил:

— Почему ты до сих пор живешь с ним, Лорна?

— Потому что он мой муж. Потому что мне больше некуда идти.

— Это неправда. Всегда есть куда идти.

— Это предложение?

— Просто наблюдение. Береги себя, — я развернулся, чтобы уйти.

Лорна потянулась и остановила меня, положив свою руку на мою.

— Нет, это ты береги себя, Берд. Он не простил тебя. И не простит.

— А тебя он простил?

Когда она заговорила, в ее лице было что-то такое, что сразу напомнило мне о том первом полдне, который мы провели вместе, об ощущении тепла от соприкосновения с ее кожей:

— Я не хочу его прощения.

Она печально опустила голову, повернулась и ушла.

Следующий час я провел, таскаясь по магазинам и показывая фото Эллен всем, кто соглашался взглянуть на него. Ее припомнили в ресторанчике, в аптеке, но никто не видел, как она и Рики уезжали, и никто не был готов подтвердить или опровергнуть факт присутствия рядом с ними попутчика — пожилого мужчины. И уж тем более никто не знал, кто бы это мог быть. Пока я так бродил, становилось все холоднее и холоднее. Пришлось плотнее запахнуть куртку. Освещенные витрины магазинов отбрасывали желтые блики на снег.

Обойдя все намеченные для опроса улицы, я вернулся в номер. Перед встречей с Эйнджелом и Луисом, продолжением которой должен был стать совместный обед, принял душ, сменил джинсы, рубашку и свитер. Когда я выходил, Эйнджел уже ждал у двери с бумажным стаканчиком кофе в руке и выпускал клубы морозного пара, как простудившийся паровоз.

— Знаешь, здесь теплее, чем в номере. В ванной у меня ноги к кафелю примерзли от холода.

— Ты слишком чувствительный для этого мира. Кто бы мог подумать!

Он расстроено фыркнул, демонстративно потопал ногами, несколько раз переложил стаканчик с кофе из руки в руку, каждый раз засовывая по очереди свободную руку под мышку.

— Перестань, кофе прольешь. Есть хоть какие-то признаки оживления во владениях Мида Пайна?

Эйнджел ненадолго замер.

— Ничего такого, что можно было бы заметить, не постучавшись в дверь и не попросив стакан молока и немного печенья. Удалось увидеть, как Пайн ужинал вместе с молодым парнем, но они были только вдвоем, насколько мы поняли. А тебе повезло с Дженнингсом?

— Нет.

— Ты удивлен?

— И да и нет. У него, конечно, нет причин помогать лично мне, но дело же не одного меня касается. Речь идет об Эллен и ее приятеле. Однако по глазам Рэнда я понял: он не прочь использовать ситуацию, чтобы насолить мне. И вообще, я его не понимаю. Он пострадал, это понятно — жена загуляла от него с парнем на десять лет младше. Вместе с тем он по-прежнему живет с ней, и это ад для них обоих. И дело не в том, что Рэнд старый, жестокий или, скажем, импотент. Он получил по полной. Или, по крайней мере, ему так кажется. При этом Рэнд что-то утратил и никогда меня за это не простит. Но как можно оставаться равнодушным к судьбам Эллен и Рики, к положению их семей?! Не важно, насколько сильно он ненавидит меня. Важно выяснить, что произошло с ними! — я с размаху топнул ногой. — Извини, Эйнджел, я просто думаю вслух.

Эйнджел выплеснул остатки кофе в маленький сугроб. Я даже расслышал, как зашипел, соприкасаясь со снегом, темный кофе, быстро поглощавший белизну кристалликов льда.

— Дело не только в страданиях, Берд, — возразил Эйнджел мягко. — Ну, он пострадал. Подумаешь, страдание — большое дело! Давай пристраивайся к нам, к простофилям. Страдать — это еще не все, и ты это знаешь. Важно понимать, что и другие страдают и что некоторым из них приходится намного хуже, чем тебе. Суть сострадания не в соизмерении своей боли с болью других — это осознание того, что другим плохо; и независимо от происходящего с тобой, твоего везения или невезения, они, другие, все время мучаются. Если ты можешь что-то с этим поделать, ты делаешь, не ноя и не тыча всем в нос собственной болью и мучениями. И поступаешь так потому, что это правильно.

Из твоих слов можно сделать вывод: у Рэнда Дженнингса попросту отсутствует орган сострадания. Он испытывает лишь жалость к себе, а страданий прочих людей не признает. Ну, вот, хотя бы взять его брак. Ведь их двое, Берд; что бы ты к ней не испытывал, она все же очень долго с ним жила. И, если бы ты не свалился на нее как снег на голову, все могло бы так и продолжаться: он несчастен, она несчастна — они были бы несчастны вместе. Похоже, они сами наложили на себя эти оковы, и не хотят менять ситуацию... Но он эгоист, Берд. Думает только о собственной боли, о своей обиде. И обвиняет в этом и ее, и тебя, и весь мир. Рэнд не заботится ни об Эллен, ни об Уолтере, ни о Ли. Он весь полон кипящим дерьмом из-за того сюрприза, который, как ему представляется, жизнь ему преподнесла. И, главное, не собирается ничего менять.

Слушая, я внимательно разглядывал Эйнджела: небритый профиль, пряди темных волос выбивавшиеся из-под темной шерстяной шляпы, пустой стакан по-прежнему в руке, — он был воплощением противоречий. Меня вдруг поразила мысль, что моим учителем жизни сейчас выступает не кто иной, как не до конца завязавший с разбоем грабитель, чей приятель, профессиональный киллер, двадцать четыре часа назад хладнокровно расстрелял человека у кирпичной стены. Да, моя жизнь совершает странные повороты.

Эйнджел, казалось, почувствовал, о чем я думаю, потому что внезапно повернулся ко мне, прежде чем я успел заговорить.

— Мы уже долгое время друзья, ты и я, хотя, возможно, раньше даже не отдавали себе отчета в этом. Я знаю тебя. Порой ты немногим отличался от Дженнингса, бывал близок к тому, чтобы стать таким же, как он или как миллионы ему подобных. Но теперь я уверен — этого никогда не случится. Не знаю, как пойдут наши дела, да и не хотел бы слишком много знать наперед. За одно могу поручиться: ты становишься сочувствующим человеком, Верди. Это не то же самое, что жалость, либо осознание своей вины, либо попытка заплатить долги судьбе или Богу. Это способность ощущать чужую боль, как свою собственную, и способность действовать, чтобы взять ее на себя. Иногда тебе приходится из-за этого совершать мерзкие вещи, потому что так уж устроена жизнь: равновесие здесь достигается с трудом. Можно быть хорошим человеком и одновременно делать гадости, потому что такова природа вещей. Те, кто думают по-другому, просто приспособленцы, они тратят много времени, борясь с собственной совестью, сокрушаясь, что вот, мол, ничего не делается, ничего не меняется. А невинные и беззащитные — они постоянно страдают. В конце концов, каждый делает, что может и что ему приходится делать, чтобы как-то улучшить эту жизнь. Я верю: твое сердце на весах перевесит перо, прежде чем ты перейдешь следующую жизнь, Берд. Думаю, им придется подложить что-нибудь потяжелее, иначе мы все закончим в аду...

Эйнджел улыбнулся мне сдержанной, холодной улыбкой, которая свидетельствовала, что ему известна цена следования этой философии. Он знал этому цену, потому что сам твердо следовал своим принципам — иногда со мной, иногда с Луисом, но всегда последовательно и неизменно. Я же не был окончательно уверен в том, что его подход можно полностью применить в отношении меня. Имея свои моральные основания действовать так, а не иначе, я не всегда бывал уверен, что обладаю правом на это. К тому же мне не удалось до конца избавиться от чувства вины и печали, которые я продолжал испытывать. Действуя как считал нужным, я старался уменьшить собственную боль; по ходу дела мне иногда удавалось облегчить и боль других. Таково было самое близкое к состраданию состояние, которого я мог на сегодняшний день достичь.

С дальнего конца города послышались завывания приближавшихся полицейских сирен. Когда патрульная машина выскочила из-за угла и помчалась в нашу сторону, на стенах домов главной улицы замелькали блики от красно-синих вспышек мигалок. Машина, взвизгнув шинами, резко свернула на перекрестке налево и промчалась мимо. На переднем сиденье я разглядел фигуру Рэндала Дженнингса.

— Должно быть, где-то устроили распродажу пончиков, — ехидно заметил Эйнджел.

На главной улице показалась вторая машина; опять раздался визг шин на повороте, и она рванула вслед за первой.

— И раздачу бесплатного кофе, — добавил я.

Я подбросил в руке ключи от машины, подтолкнул локтем Эйнджела, который устроился на капоте «мустанга»:

— Я собираюсь поехать взглянуть. Присоединишься?

— Не-а. Я подожду Черного Нарцисса: он сейчас заканчивает прихорашиваться ради нас. Мы оба тут тебя подождем, попалим пока мебелишку, чтобы поддержать тепло.

Я проследил глазами за отсветом фар ведущей машины: лучи скользили по ветвям деревьев, которые тянулись навстречу друг другу, как руки. Проехав примерно милю, я догнал патрульные машины — они как раз свернули в лес на частную дорогу. Ее построила лесозаготовительная компания. Препятствие из сваленных деревьев в начале дороги было заранее сдвинуто в сторону, чтобы машины могли свободно проехать. Рядом с завалом из стволов на обочине стоял мужчина в куртке и вязаной шапочке. Частная дорога вела к маленькому домику на краю участка, принадлежащего компании. Я догадался, что именно мужчина в вязаной шапочке позвонил в полицию.

Я шел вплотную за ревущим полицейским автомобилем, габаритные огни которого отбрасывали мечущиеся тени на узкую, ухабистую дорогу. Вскоре машины резко остановились около грузовика, позади которого виднелся снегоход «Ski-Doo». Рядом со снегоходом стоял огромный бородатый мужчина с животом, как у беременной женщины. Из первой машины выбрался Дженнингс, из второй появились Ресслер и еще один полицейский. Замелькали пятна фонарей; все трое полицейских одновременно подошли к грузовику и стали пристально всматриваться в содержимое кузова. Я достал свой фонарь и решил присоединиться к ним. Приблизившись, я услышал, как бородатый мужчина сообщил:

— Я не хотел оставлять его. Засыплет снегом, и до оттепели не найдешь.

Все повернулись ко мне, когда я подошел вплотную, в том числе и Дженнингс:

— Какого черта ты здесь делаешь?

— Ягоды собираю. Что нашли?..

Я посветил фонарем на дно кузова, хотя его содержимое не нуждалось в дополнительном освещении. Для него, скорее, требовались темнота, земля и надгробие...

На куске брезента лежало тело мужчины: рот широко открыт и заполнен листьями, глаза зажмурены, голова неестественно повернута. Скрюченное, изломанное тело валялось среди инструментов и пластиковых коробок, волосы касались пустой подставки для ружья.

— Кто это?

Какое-то мгновение мне казалось, что Дженнингс не ответит. Потом он вздохнул и произнес:

— Похоже, это Гарри Чут. Он работал инспектором в лесозаготовительной фирме. Его нашел Дэрил, когда проверял свои капканы. Он же набрел на грузовик Чута в нескольких милях от самого тела.

Дэрил выглядел смущенным, поскольку, видимо, не был согласен с Рэндом насчет капканов. Его рот открылся, но при взгляде наДженнингса снова закрылся. Дэрил вообще показался мне каким-то заторможенным: глаза ровным счетом ничего не выражали, спрятавшись к тому же под низко посаженными бровями, рот, даже закрытый, постоянно двигался, как будто он трогал изнутри зубами нижнюю губу.

Рядом с ним Ресслер просматривал содержимое кошелька погибшего.

— Да, это точно Чут. В бумажнике нет наличных, но остались кредитные карточки. Это ты забрал деньги, Дэрил?

Тот отчаянно замотал головой.

— Я ни к чему не прикасался.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

По виду Ресслера можно было понять, что он не поверил, однако на этот счет не распространялся.

— Почему его никто не искал? — поинтересовался я, хотя из того, что рассказал мне Мартел, мог уже сам сформулировать предполагаемый ответ.

— Он внештатный консультант, — ответил Дженнингс, — от него не ждали сообщений до следующей недели, его жена забеспокоилась день или два назад, когда он не объявился, как обещал. Надеюсь, ты не собираешься в это вмешиваться, Паркер? У меня уже кончается терпение насчет тебя.

Я перестал обращать на него внимания и повернулся к Дэрилу.

— В каком виде вы его обнаружили?

— Чего?

— То есть в какой позе он лежал?

— У подножия хребта. Его почти засыпало снегом и листьями, — стал рассказывать Дэрил. — Было похоже на то, что он поскользнулся, по дороге несколько раз стукнулся о камни и деревья, а о торчавший корень сломал шею.

Он натянуто улыбнулся, словно не был уверен, правильно все излагает или нет. Выглядел рассказ действительно не слишком правдоподобным, особенно с учетом факта пропажи денег из бумажника.

— Вы сказали, что на нем были листья и снег, Дэрил, так?

— Да, сэр, — продолжил он более энергично. — И ветки тоже.

Я кивнул и еще раз осветил тело. Что-то в районе запястья привлекло мое внимание, и я задержал на нем луч света подольше:

— Это безобразие, что его сюда перенесли. Даже Дженнингсу пришлось с этим согласиться:

— Черт, Дэрил, тебе надо было оставить его на месте, а потом пойти дать знать полицейским, чтобы они его забрали.

— Я не мог его там оставить, это было бы подло.

— Может быть, Дэрил и прав. Если бы пошел снег, а он обязательно повалил бы, мы могли бы потерять его до весны, — заметил Ресслер. — Дэрил заявил, что обнаружил тело около Островного пруда, завернул его в брезент и тащил десять миль до своего грузовика на снегоходе. Отсюда до пруда порядочное расстояние. Дорога превратится в сплошные сугробы, пока мы доберемся туда.

Я взглянул на Дэрила по-новому: не так уж много найдется на свете людей, которые добровольно возьмутся тащить на себе труп незнакомого человека несколько миль.

— И никто бы туда в темноте не добрался, если даже предположить, что можно найти это место, — заключил Дженнингс. — В любом случае это дело полиции штата, а не наше. Мы организуем, чтобы его завтра утром доставили в Огасту. Пусть судмедэксперт его осмотрит. Это все, что входит в нашу компетенцию.

Я поднял взгляд повыше, где над деревьями распростерлось черное ночное небо. Была в нем какая-то тяжесть: как будто некий груз навис над нами — и готов рухнуть.

Ресслер проследил за моим взглядом.

— Как я и говорил, Дэрил правильно сделал. Сейчас снег пойдет.

Дженнингс одарил Ресслера таким выразительным взглядом, что и без слов стало ясно, что он не нуждается больше ни в каких комментариях насчет находки Дэрила и особенно — в моем присутствии. Рэнд резко хлопнул в ладоши:

— О'кей, все, поехали! — наклонился над лавкой в кузове, используя какие-то металлические штуковины, накрыл тело Гарри Чута куском брезента, прижав тот металлическим колесом и прикладом ружья. Согнутый палец он уставил на патрульного: — Стиви, поедешь в кузове. Проследишь, чтобы брезент не съезжал.

Стиви, которому на вид можно было дать лет одиннадцать, расстроенно покачал головой, осторожно залез в кузов и присел на корточки рядом с трупом. Остальные полицейские направились к машинам. Мы с Дженнингсом остались наедине.

— Спасибо. Мы ценим твою помощь, Паркер.

— Это смешно, но мне кажется, что ты так не думаешь.

— Точно. Не лезь в мои дела. Мне бы не хотелось тебе снова это разъяснять, — он постучал меня по груди пальцем в кожаной перчатке и с гордым видом удалился.

Патрульные машины рванулись с места почти одновременно и образовали своего рода конвой на пути в Темную Лощину: одна ехала перед грузовиком, другая — позади него.

По словам Дэрила, тело Гарри покрывали снег и листья. Если его смерть произошла в результате несчастного случая, а деньги из бумажника действительно забрал Дэрил, это на первый взгляд не имело большого значения. Деревья стояли обнаженные, за последнюю неделю снег шел довольно регулярно. Однако, если разобраться, снег мог покрыть естественным образом тело, но не листья и ветки. Их наличие на трупе говорило о том, что кто-то пытался спрятать тело Гарри Чута.

Я шел к своей машине и по пути думал о том, что заметил в луче света от фонаря: красные пятна на запястье. Эти следы не походили на следы зубов зверей, они возникли не от падения и не вследствие сильных морозов. Запястья были натерты веревками.

Когда я появился в мотеле, Эйнджела и Луиса на месте не оказалось. Под моей дверью они просунули записку, написанную непривычно аккуратным почерком Эйнджела: «Мы пошли обедать, встретимся в ресторанчике». Я не пошел к ним, а вместо этого направился к стойке администратора, взял два пластиковых стаканчика с кофе и вернулся к себе в номер.

Обстоятельства смерти Чута не давали мне покоя. Жаль, что именно Дэрил нашел тело, даже если он и действовал с самыми лучшими намерениями. Грузовик Чута мог быть примерным знаком на том месте, где произошло преступление. Но, к сожалению, теперь вся картина смазалась — после того, как Дэрил перетащил труп.

Возможно, это и не пригодилось бы, но на всякий случай я на карте приблизительно обозначил то место, где было найдено тело Гарри. Островной пруд находился в сорока милях на северо-восток от Темной Лощины. Существовал единственный способ туда добраться — проезд по частной дороге, а для этого требовалось разрешение. Если кто-то убил Гарри, ему пришлось воспользоваться этой дорогой, продвигаясь вслед за ним в чащу леса. Другой вариант: тот, кто убил его, уже находился в лесу, поджидая Гарри. Или...

...Или Гарри не повезло стать свидетелем того, что не предназначалось для его глаз. Возможно, убийца не шел за ним, а, наоборот, двигался ему навстречу. В таком случае первым из мест, куда попадал убийца становилась Темная Лощина.

Но все это были лишь предположения. Мне следовало привести свои мысли в порядок. На страницу блокнота я занес все события, происшедшие с той ночи, когда Билли Перде полоснул меня ножом по щеке. Там, где наметились связи, я провел пунктирные линии между именами. Большинство пунктиров сходилось к имени Билли. С ним так или иначе было связано почти все, кроме исчезновения Эллен Коул и смерти Гарри Чута.

А в центре листа осталось белое пространство — пустое, чистое, словно только что выпавший снег. Имена и названия располагались по периметру вокруг него, как планеты вокруг солнца. Во мне проснулся прежний охотничий инстинкт: возникло желание вычленить некую общую модель происшествий, которую я еще не до конца понимал, найти какое-то всеобъемлющее объяснение, которое могло привести меня к осознанию истины. Когда я еще служил полицейским в Нью-Йорке и расследовал гибель незнакомых мне людей, с коими у меня не было прямых связей, а значит, отсутствовали и другие обязательства перед ними, кроме тех, что есть у полицейского — выяснить обстоятельства происшедшего и обеспечить наказание виновных, — я двигался по основным направлениям расследования так, как они у меня выстраивались. Если версии вели в никуда или опирались на ошибочные предположения, я просто пожимал плечами и возвращался к исходной точке, чтобы приняться распутывать другую нить. И спокойно относился к ошибкам в надежде, что вскоре найду правильное решение.

Меня лишили подобной роскоши — роскоши непричастности, — когда погибли Сьюзен и Дженнифер. Сейчас для меня обрели значимость все потерявшиеся и погибшие. Но Эллен Коул значила для меня особенно много. Если беда случилась с ней, я терял право на ошибку. Не было времени совершать ошибки и отталкиваться от них, чтобы в конечном счете прийти к верному выводу. Я также не мог забыть Риту Фэррис и ее сына; при мысли о ней я инстинктивно оглядывался через плечо на черный прямоугольник окна, вспоминая тяжесть на моем плече — прикосновение знакомой руки жены.

Слишком многое с тех пор случилось, слишком многое вращалось вокруг белой пустоты в центре листа. В чистом пространстве я поставил знак вопроса, аккуратно обвел его пунктирной линией и продолжил ее до низа страницы.

И потом вписал имя: «Калеб Кайл».

Мне следовало пойти поесть с друзьями. Надо было все-таки найти Эйнджела и Луиса — отправиться в бар, где бы я смотрел, как они едят, пьют, флиртуют друг с другом понарошку. Я мог бы даже пропустить стаканчик-другой. Мимо меня проходили бы женщины, покачиваясь после выпитого. Возможно, одна из них улыбнулась бы мне, а я ответил бы тем же и почувствовал бы то воодушевление, которое накатывает, когда красивая женщина смотрит на мужчину. Если же выпить еще и еще, то потом можно все забыть, утонуть в забвении.

Приближалась годовщина. Я предчувствовал ее приход. Она была подобна огромной туче на горизонте, которая неумолимо росла, чтобы накрыть меня, окатить воспоминаниями, болью и ощущением потери. Я хотел нормальной жизни, но она никак не давалась мне.

Зачем я заходил в офис к Рейчел? Просто желал быть рядом с ней. Несмотря на то, что мои чувства к Рейчел рождали одновременно ощущение вины и тоски в душе, как будто я каким-то образом предавал память о Сьюзен.

Со всеми этими мыслями после того, что произошло за последние несколько дней, после умственного напряжения от копания в причинах убийств, включая случившиеся в отдаленном и в недавнем прошлом, мне не стоило оставаться одному.

Уставший и такой голодный, что здоровый аппетит уже обратился в ощущение тупой гнетущей тошноты, я разделся и принял душ. После чего залез в постель, натянул на голову простыню и пытался понять, долго ли мне мучиться, прежде чем удастся заснуть. Оказалось, достаточно долго, чтобы сама эта мысль исчезла.

Меня разбудил какой-то шум и слабый неприятный запах, который я не сразу распознал. Это был душок гниющих овощей, листьев, мульчи, застоявшейся воды. Я оторвал голову от подушки, потер глаза, сморщил нос, когда запах стал сильнее. Часы показывали 12:33 пополуночи, и я проверил на всякий случай, вдруг будильник каким-то образом включился ночью сам собой. Но радио молчало. Я обвел взглядом комнату и обратил внимание на полоску света из-под двери ванной какого-то странного зеленоватого цвета; света не должно было быть.

Из ванной раздавалось пение.

Два тихих, приятных голоса, переплетаясь и временами сливаясь, выводили одну и ту же фразу, повторяющуюся, как детская считалка. Через закрытую дверь слов было не разобрать.

Просачивавшийся из-под двери зеленоватый свет покрывал рябью дешевый ковер на полу. Я откинул одеяло, сел, поставил босые ступни на пол, не почувствовав ни холода, ни даже озноба, и направился к ванной. Запах усилился. Я ощущал, как он прилипает к моей коже, к волосам, как будто я купался в его источнике. Пение становилось все громче, слова звучали отчетливее. Высокие девичьи голоса повторяли и повторяли неизменные три слога:

— Ка-леб Кайл, Ка-леб Кайл...

Я подошел к двери ванной почти вплотную, и полоска света из щели под дверью вытянулась еще дальше. До меня словно доносилась негромкая капель:

— ...Калеб Кайл, Калеб Кайл...

Я немного постоял вне освещенной зоны. Затем осторожно поставил одну босую ногу на зеленоватую полоску.

Как только моя нога коснулась пола, пение мгновенно прекратилось, но свет остался и медленно, неотвязно окутывал мои голые пальцы. Я потянулся рукой к дверной ручке, осторожно повернул ее. Распахнул дверь и шагнул на кафель.

Ванная комната была пуста — только белые плиты кафеля вокруг. Аккуратная стопка полотенец, раковина с брусочком мыла, все еще в обертке, стаканчики, запечатанные бумажной полоской, цветастая занавеска над ванной почти полностью задернута...

Свет шел из-за занавески — густо-зеленое зарево, которое отсвечивало лишь остатками изначальной мощности, как будто ему пришлось преодолеть многие слои, прежде чем проявить свое сияние. В тишине комнаты, нарушаемой изредка капанием воды из крана за занавеской, казалось, кто-то или что-то с трудом сдерживает дыхание. Вдруг я услышал тихий смешок, приглушенный ладонью, ему вторил еще один. Вода за занавеской закапала чаще.

Я вытянул руку, схватился за край занавески и попытался ее отдернуть. Ощущалось некоторое сопротивление, но я продолжал тянуть, пока не распахнул до конца.

Ванная была полна листьев по самые краны: зеленых, желтых, красных, коричневых, золотистых и янтарных. Я видел осенний наряд осины и березы, кедра и вишни, клена и липы, бука и лиственницы — все перемешанное и частью превратившееся в гниющую массу.

Под листьями шевелились фигуры, на поверхность прорывались пузырьки воздуха. Внезапно характер движения изменился: что-то белое стало подниматься к поверхности — медленно, долго, как будто ванна была намного глубже, чем казалась. Перед тем, как показаться наружу, белая масса разделилась на два силуэта... Они стояли, держась за руки. Волосы ниспадали и развевались, открытые рты зияли чернотой, вместо глаз — пустые глазницы.

Потом из листьев выскочила голова куклы — и я снова увидел серую кожу детской руки и рукав запачканной блузки.

Я отпустил занавеску и отшатнулся. Но мокрый кафель заскользил под ногами. Падая, я краем глаза уловил, как тени метнулись за занавеской. Отчаянно замахал руками, растопырив пальцы, чтобы хоть за что-то зацепиться... И снова проснулся.

Все простыни сбились в кучу в конце кровати, матрас наполовину сполз на пол, и в нем образовалась окровавленная дыра — в том месте, где я рвал его ногтями.

В дверь номера ожесточенно стучали. Слышался голос Луиса:

— Берд! Берд! Ты в порядке?

Я слез с кровати. Меня тряс безудержный озноб. Попытался снять дверную цепочку с двери, но пальцы неистово дрожали. Когда наконец-то дверь открылась, передо мной оказался Луис в серых подштаниках, белой футболке и с пистолетом в руках.

— Берд? — повторил он. В его взгляде мелькнули и озабоченность и даже нечто вроде нежности. — Что происходит? В чем дело?

У меня в горле булькали кофе и желчь.

— Я видел их, — с трудом выдавил я из себя. — Видел их всех.

Глава 18

Я сидел на краю постели, обхватив ладонями опущенную голову, и ждал, пока Луис принесет пару чашек кофе снизу, из вестибюля, где всегда работала кофеварка. Когда он проходил мимо своей комнаты, до меня донеслось несколько слов, которыми Луис обменялся с Эйнджелом. Но вернулся он один. Захлопнул дверь, отгораживаясь от холодного ночного воздуха, додал мне одну чашку, и я поблагодарил его, прежде чем сделать глоток. Снаружи доносился вой пурги. Луис ничего не говорил, но я почувствовал, что он над чем-то напряженно размышляет.

— Я тебе когда-нибудь рассказывал о своей бабушке Люси? — начал он.

— Луис, я ведь даже твоей фамилии не знаю, — я уставился на него в изумлении.

Он как-то слабо улыбнулся в ответ, будто сам вспомнил ее с усилием, а затем продолжал уже без улыбки:

— Ладно. Когда Люси, моя бабушка по отцовской линии, была ненамного старше, чем я сейчас, она считалась красивой женщиной: высокая, с кожей оливкового цвета. Люси всегда носила волосы распущенными, сколько я ее помню, только так: рассыпанными по плечам темными локонами. Она жила с нами до дня своей смерти, а умерла она молодой. Подхватила пневмонию, тряслась в лихорадке и обливалась потом...

В нашем городе жил человек по имени Эррол Рич. Известно было, что он не из тех, кто, получив затрещину, подставляет другую щеку. Когда ты черный и живешь в таком городишке, это первая заповедь, которую следует усвоить: всегда подставляй другую щеку, потому что, если ты так не сделаешь, то никто — ни белый шериф, ни белое жюри, ни банда краснорожих придурков с веревками наготове, чтобы схватить тебя, привязать к машине и таскать по грязным дорогам на привязи, пока с тебя не слезет вся кожа, — никто не подумает, что может быть по-другому. А подумают так: этот нигер много о себе вообразил, показывает им всем дурной пример и мутит воду, так что белым парням, у которых и других дел полно, придется выбрать ночью потемнее и поучить его как следует, дать ему урок хороших манер.

Однако Эррол Рич был устроен по-другому. Он казался просто огромным, когда шел по улице; даже солнце не могло пробиться из-за его плеч. Чинил всякие механизмы: моторы, газонокосилки — все, где имелась движущаяся деталь, которую можно было исправить. Жил с матерью и сестрами в большой хижине у одной из старых дорог штата, присматривал за родными, стерег от белых парней и знал, что его боятся.

Но вот один раз, когда Эррол проезжал мимо бара на 101-й дороге, он услышал, как кто-то прокричал: «Эй, нигер!» — и переднее стекло его грузовика разлетелось от попадания в него бутылкой, то есть буквально взорвалось. Они бросили старую бутыль, наполненную собственной мочой. Эррол остановился на обочине, посидел какое-то время в машине, весь в моче, крови и битом стекле, потом выбрался из кабины, достал из кузова доску фута три длиной и направился к веранде, на которой вся эта стая обосновалась. Их было четверо вместе с хозяином, свиньей по имени Маленький Том, и Эррол заметил, что они все замерли, когда он подошел.

— Кто бросил бутылку? — спросил он. — Ты, Маленький Том? Если это ты, то лучше признайся сейчас. Или я спалю твой дерьмовый сарай.

Но никто не ответил. Эти парни просто одеревенели от страха. Даже собравшиеся скопом и пьяные, они знали, что с ним лучше не связываться. А Эррол — он просто посмотрел на них и сплюнул на землю. Размахнулся своей доской и бросил ее в окно бара. Маленький Том ничего не мог поделать, во всяком случае — тогда.

Они приехали за ним следующей ночью. На трех грузовиках. Схватили Эррола на глазах у матери и сестер и повезли в местечко под названием Поле Ады, где на большой поляне рос старый дуб. Наверное, больше ста лет ему стукнуло. Когда они туда приехали, там их уже ждала чуть ли не половина города. Там были и женщины, и даже ребятишки из тех, кто постарше. Народ закусывал цыпленком, жевал печенье, пил лимонад из бутылок, болтал о погоде, о видах на урожай, а может, и о бейсболе — так они всегда делали во время местной ярмарки перед началом представления. В общем, все спокойно беседовали, сидя в ожидании на капотах своих машин.

Привезли Эррола со связанными руками и ногами. Затащили его на крышу «линкольна», который установили под деревом. Набросили ему на шею веревочную петлю. А потом кто-то подошел и облил его бензином из канистры. Эррол посмотрел на него и произнес три слова — это было все, что он сказал с того момента, как его схватили. И это стало его последними словами на земле: «Не сжигайте меня».

Эррол Рич не просил ни отпустить его, ни избавить от повешения. Он этого не боялся. Но Эррол не хотел гореть. А потом, наверное, он посмотрел своим мучителям в глаза и увидел там то, чего было не избежать. И склонил голову. И стал молиться.

Ну, тут они перебросили веревку через толстую ветку и так резко ее натянули, что ему пришлось встать на цыпочки на крыше машины. Затем машина тронулась с места, и Эррол повис в воздухе, извиваясь и раскачиваясь. Кто-то поднес к нему зажженный факел. Они подпалили повешенного и слушали, как он вопил. Эррол кричал до тех пор, пока не сгорели его легкие. И тогда он умер.

Это случилось в девять часов десять минут, июльским вечером, на расстоянии не менее трех миль от нашего дома, как раз на противоположной стороне города. Так вот, в девять часов десять минут моя бабушка Люси вдруг встала со своего кресла около радиоприемника. В это время я сидел, примостившись у ее ног. Остальные домашние были кто у себя в спальнях, кто на кухне. Только я сидел с ней. Люси сразу направилась к двери и вышла в ночь прямо в том, в чем была — одетая в одну ночную рубашку с накинутой шалью. Она пристально вглядывалась в деревья. Я шел за ней, поминутно спрашивая: «Бабушка, что случилось?» Но она ничего не отвечала, просто продолжала идти. И шла так, пока до конца леса не осталось менее десяти футов. Тогда она внезапно остановилась.

Впереди нас темноту между деревьями пронизывал свет. Это напоминало пятно от лунных лучей, но на небе луны не было, и остальной лес стоял совершенно темный.

Я повернулся к бабушке Люси и посмотрел ей в глаза...

Луис замолчал и на мгновение зажмурился, как человек, который вспомнил о давно позабытой боли.

— ...В ее глазах отражался огонь. В зрачках, в самой глубине черноты, в самом середине я различал языки пламени. И видел горящего мужчину так же отчетливо, как будто он находился прямо перед нами. Но, когда я оглянулся, вокруг были только темнота да светящееся пятно, и больше ничего.

И Люси сказала: «Бедный мальчик, бедный мальчик». А потом заплакала. В то время, пока она плакала, ее горе и слезы как бы тушили языки пламени — силуэт пылающего мужчины в ее глазах стал постепенно таять, а затем совсем исчез. И пятно света в лесу тоже растворилось в темноте.

Люси никогда об этом случае никому не рассказывала. И мне запретила болтать лишнее. Но, как мне кажется, моя мать знала. По крайней мере, мама догадывалась, что у Люси был особенный, редкий среди людей дар: она могла находить тени умерших, причем в таких местах, где никто их не обнаруживал и даже не искал. А еще она видела призраки, двигающиеся сквозь предметы; то есть те же тени умерших...

Луис умолк, а потом мягко спросил:

— Ты это видел, Берд? Призраки?

Я почувствовал холод в кончиках пальцев рук и ног.

— Не знаю.

— Я припоминаю, что происходило с тобой в Луизиане, Берд. Ты просто прозревал случившееся, и этого, кроме тебя, никто не видел. Я точно знаю. И сейчас чувствую нечто подобное вокруг тебя. Но пусть оно тебя не пугает.

Я медленно, неуверенно покачал головой. Невозможно утверждать то, во что сам не веришь. Сам я думал — или надеялся, — что нахожусь в состоянии горя, погружен в депрессию, что потеря жены и ребенка как-то сказались на моем разуме. Рассудок мой определенно пострадал, эмоционально и психологически я был не в себе; на меня в особенности влияло чувство вины, оно накладывало такой сильный отпечаток, что меня преследовали образы погибших, порождаемые моим больным воображением. Хотя я впервые увидел призраки Дженнифер и Сьюзен после встречи р тетушкой Марией Агуиллард в Луизиане; после того, как она рассказала мне подробно, что именно с ними случилось; этого она, совершенно точно, не могла прежде знать. Остальные видения появились позже. Они приходили ко мне и разговаривали со мной во сне.

Сейчас, хотя я уже видел Риту и Дональда после их гибели, встречался с тенью моей дочери Дженни, чувствовал на своем плече руку Сьюзен, у меня все еще оставалась надежда, что это результат воздействия на сознание приближающейся годовщины смерти моих родных: неизбывное горе прокралось в тайники моего мозга и снова стало меня беспокоить. А может, это результат скрытого чувства вины, которое я мог испытывать из-за желания быть с Рейчел Вулф, попробовать начать с ней все сначала.

Есть такая форма нарколепсии, при которой пациент страдает от дневных снов: видения в быстрой стадии сна возникают в течение дня, причем они очень отчетливые, неотличимые от яви. В результате то, что происходит во сне, и то, что существует в реальном мире, как бы сталкиваются между собой и смешиваются.

Какое-то время мне казалось, что я стал жертвой подобного недуга. Но в глубине души я знал: дело не в этом. Во мне действительно сошлись два мира, однако границы их не совпадали с границей между бодрствованием и сном.

Я тихо рассказывал об этом Луису, а он пристально смотрел на меня со своего стула в углу комнаты, явно испытывая некоторое смущение и от своих неожиданных излияний, и от того, что ему приходится выслушивать мои признания.

— ...Может быть, это просто кошмары, и все. И со временем вещи встанут на свои места. Думаю, все будет нормально, Луис. Спасибо тебе.

Он еще раз внимательно посмотрел на меня, после чего встал со стула и подошел к двери.

— В любое время я в твоем распоряжении, — произнес Луис, стоя в дверях. Немного помолчал и добавил:

— Я не суеверный человек, Верди. На этот счет не сомневайся. Вместе с тем я знаю, что случилось этой ночью. Чувствую запах тления и сейчас. И чувствовал запах тлеющих листьев в ночи...

С этими словами он отправился в свой номер.

Ветер стих, но снег продолжал падать, снежинки превращались в изморозь на моем окне. Я смотрел на причудливые узоры и думал о внучках Шерри Ленсинг, о Рите Фэррис, о Гарри Чуте. Мне очень не хотелось, чтобы Эллен Коул и Билли Перде присоединились к ним. Я всей душой желал сохранить их в живых.

Чтобы как-то отвлечься, я взял в руки книгу: попытался закончить чтение биографии графа Рочестера, который неистово кутил и увивался за женщинами в эпоху Карла II и писал великолепные стихи при этом. Пока дочитывал последние страницы, лежа на постели, желтый свет бра освещал лишь книгу, и в темноте комнаты накапливалось тепло... Предположительно в 1676 году Рочестер был вовлечен в убийство коннетабля, и ему пришлось скрываться. Он выдал себя за врача, назвавшись «доктором Александром Бендо», и взялся продавать лондонским простофилям снадобья из глины, мыла, сажи и кусочков каменных стен, причем ни один из покупателей никогда не догадывался о настоящем имени человека, которому они доверяли свои самые интимные тайны и самые интимные части тела собственных жен.

«Старине Соулу Мэнну понравился бы Рочестер, — подумал я. — Он бы оценил элемент игры, загадки, те возможности, какие давало притворство и использование имени другого человека, чтобы защитить себя, а потом и надуть своих преследователей». Я заснул под шелест снегопада, и мне приснился Соул Мэнн, завернутый в мантию с узором из звезд и лун: его игральные карты были разложены перед ним на столе — он спокойно выжидал, когда начнется самая великая игра.

Глава 19

Снег, выпавший ночью, стал первым настоящим снегопадом той зимы. Он падал на Темную Лощину и на пещеру Бивер-Ков, на озеро Маусхэд, на Роквуд и Тэрратайн. Покрыл глазурью город Биг Скво и гору Кинео, Хлебную и Слоновую горы. Превратил Лонгфеллоус в белый шрам, рассекающий спину Пистакиса. Небольшие пруды замерзли, и на них образовалась ледяная корочка, столь же тонкая и неверная, как клинок предателя. Снег плотно укрыл вечнозеленые деревья, и земля под ними была безмолвна и спокойна. Ее не мог потревожить треск ветвей под тяжестью снеговой ноши, неохотно уступавших дорогу новым плотным хлопьям. Это был долгожданный снег. Сквозь беспорядочный, беспокойный сон я чувствовал, что он все продолжает идти, ощущал изменения в мире, который медленно укутывался в белую пелену. И ночь ждала, когда совершенство того, что сотворила зима, будет явлено при медленно разгорающемся свете дня.

Ранним утром меня разбудил шум первого снегоочистителя. Медленно, осторожно ползли машины скребя цепями дорогу. В комнате было так холодно что капельки воды превратили окна в треснувшие зеркала, которые вновь волшебным образом оказывались целыми, стоило лишь провести по ним ладонью. Внешний мир выглядел непривычно: глубокие следы машин, первые прохожие, бредущие по улице, глубоко засунув руки в карманы или вытянув их вдоль тела. Надетые на них в несколько слоев рубашки, свитера, куртки и шарфы заставляли пешеходов двигаться с комичной неуклюжестью, наподобие детей, обутых в новые башмаки.

Необходимость пройти в ванную вызвала у меня беспокойство, но там оказалось тихо и чисто. Я принял душ, пустив такую горячую воду такой сильной струей, какую только мог вытерпеть. Потом быстро вытерся: зубы застучали, когда капли воды стали остывать на теле. Натянул джинсы, ботинки, толстую рубаху из хлопка и темный шерстяной свитер, затем надел пальто и перчатки — и вышел на хрустящий снег и морозный утренний воздух. Снег под ногами трещал и проминался, запечатлевая мои следы. Вернувшись с улицы, я дважды резко стукнул в дверь соседнего со своим номера.

— Уходи... — послышался невнятный отклик Эйнджела.

Звук голоса был приглушен четырьмя одеялами. Какое-то мгновение я чувствовал себя виноватым из-за того, что разбудил их прошлой ночью. И старательно отгонял мысли о разговоре, состоявшемся у меня с Луисом.

— Это я, Чарли.

— Я знаю. Уходи.

— Я иду завтракать. Встретимся там, в ресторане.

— Сначала я встречусь с тобой в аду. На улице холодно.

— В доме холоднее.

— Я рискну.

— Двадцать минут...

— Все равно уходи.

Я уже совсем было собрался отправиться завтракать, когда мое внимание привлекло нечто странное, случившееся с моей машиной. Из окна моей комнаты казалось, что красный кузов «мустанга» лишь частично присыпан снегом: видны были красные полосы, словно снег кое-где смахнули рукой. Но, как выяснилось, снег на моей машине испещряли красные метки совсем другого рода...

На ветровом стекле застыла кровь. Кровь была и на капоте: длинная красная полоса начиналась от радиатора, шла к кабине, огибала водительскую дверь, задевая боковое зеркало заднего вида; снизу, под багажником, образовалась лужица. Я обошел «мустанг», слушая хруст снега под ногами. У задней части автомобиля, рядом с правым задним колесом лежал комок коричневой шерсти. У кошки была широко разинута розовая пасть, и на мелкие белые зубы вывалился язык. Через весь ее живот проходила красная резаная рана; казалось, почти вся ее кровь вылилась на мою машину.

Я услышал, как слева от меня хлопнула дверь, повернулся и увидел, что ко мне идет хозяйка гостиницы. Глаза у нее покраснели от слез.

— Я уже вызвала полицию, — сказала она. — Когда я ее увидела, то сначала подумала, что это вы сбили кошку машиной. Но потом заметила кровь на капоте и поняла, что это невозможно... Кто мог так поступить с животным?! Что же это за человек, если он получил удовольствие, так изранив бедную кошку? — она снова заплакала.

— Не знаю, — только и смог пробормотать я.

На самом деле я этого человека знал.

Мне пришлось постучать трижды, чтобы кто-нибудь подошел к двери номера.

Эйнджел дрожал от холода и отвращения, когда я рассказывал про кошку. Луис слушал молча.

— Он здесь, — произнес Луис, когда я закончил рассказ.

— Наверняка мы этого не знаем, — возразил я, хотя был почти уверен, что он прав. Где-то поблизости выжидал удобного момента Стритч.

Я расстался с ними и пошел завтракать. Было девять минут девятого, и заведение уже наполнилось людьми. В теплом воздухе витали запахи свежего кофе и бекона, от стойки и из кухни доносились голоса. Я впервые заметил в зале рождественские украшения: кокакольного Санта-Клауса, разноцветную мишуру и блестящие бумажные звезды.

«Это будет мое второе Рождество без них», — подумал я. И испытал чувство, похожее на благодарность, к Билли Перде и, может быть, даже к Эллен Ко-ул за то, что происходившее с ними заставляло меня сосредоточиться на их проблемах. Всю энергию, которую я мог бы вложить в самобичевание, тоску и злость в связи с приближением годовщины, я теперь тратил на поиск этих двоих. Однако подобная благодарность была скоротечной: слишком попахивала гаденьким предательством по отношению ко всем, кто оказался втянутым в эти дела, стремлением воспользоваться чьими-то страданиями для облегчения собственных. И я вскоре почувствовал отвращение к себе.

Я занял столик и стал наблюдать за проходившими мимо людьми. Но когда подошла официантка, заказал только кофе. Воспоминания о зверски убитой кошке и мысли об извращенце Стритче испортили мне аппетит. Я поймал себя на том, что пристально всматриваюсь в лица людей в зале, как будто Стритч мог каким-то образом перевоплотиться или похитить их внешнюю оболочку. Наискосок от меня сидели двое мужчин из деревообрабатывающей компании, поедавшие яичницу с ветчиной и попутно обсуждавшие случившееся с Гарри Чутом.

Я прислушался и узнал, что девственный мир севера находится на пороге перемен. Почти сто гектаров леса, приобретенных какой-то европейской бумажной компанией, вот-вот должны быть вырублены. В последний раз разработки на этой территории проводились в тридцатых-сороковых годах, а теперь лес снова подрос. Последние десять дней компания чинила дороги и мосты, готовя их для больших лесовозов с клешнеобразными подъемниками, которые проберутся в чащу, чтобы обеспечить транспортировку сосны, ели и пихты, клена и березы — для начала. Гарри Чут, выпускник Мэнского университета, был одним из тех, кто руководил проверкой состояния дорог, отвечал за состояние деревьев и соблюдение границ лесозаготовок.

Со времени последней вырубки законы, относящиеся к лесоводству, изменились: прежде компании сметали с земли все, и это явилось причиной заиливания водоемов и гибели рыбы, миграции животных, сильной эрозии. Теперь их обязали вырубать деревья в шахматном порядке, оставляя половину леса в неприкосновенности на следующие двадцать-тридцать лет, чтобы не нарушалась полностью среда обитания птиц и животных. Уже возникли первые следы вырубок, где олень и лось могли теперь подкормиться пробившимися к свету малиной, ивняком и ольхой.

Итак, дни нетронутой северной девственности были сочтены. Люди и машины нацелились проложить путь в глубину необозримых северных пространств. Гарри Чут мог считаться одним из первопроходцев и одновременно одним из многих. И я подумал: «А ведь сам характер работы должен была завести его в такие места, куда несколько недель назад направляли стопы очень немногие».

На противоположной стороне улицы Лорна Дженнингс вышла из своего зеленого «ниссана» — в застегнутой на все пуговицы белой «дутой» куртке, черных джинсах и черных коротких сапожках, доходящих лишь до середины икр. Невольно подумалось: «Сколько она пробыла здесь? У машины совсем не дымила выхлопная труба. Несмотря на далеко не оживленное движение, по следам от ее покрышек уж проехало немало автомобилей».

Лорна встала у обочины, засунув руки в карманы куртки, и поглядела на здание ресторана. Ее взгляд скользил сверху вниз по окнам, пока не наткнулся на то окно, у которого сидел я с кружкой кофе в руке. Она словно бы разглядывала меня с минуту, затем перешла дорогу, вошла в зал и, быстро сориентировавшись, села прямо за мой столик. Лорна не сняла, а лишь расстегнула куртку. Под курткой оказался красный свитер с высоким горлом, плотно облегавший грудь.

Двое-трое человек бросили в ее сторону косые взгляды и перекинулись между собой парой слов.

— Ты привлекаешь внимание, — сказал я.

— Черт с ними! — резко отреагировала Лорна, слегка покраснев. На ее губах остались следы розовой помады, волосы свободно падали на шею. Мягкая прядь у левого глаза была похожа на перо из птичьего крыла. — Люди интересовались, зачем ты здесь.

Она сделала заказ, и официантка принесла кофе, пончик и несколько тонких ломтиков бекона на отдельной тарелке. Уходя, она по очереди многозначительно взглянула на каждого из нас. Лорна ела пончик без масла, держа его в левой руке, одновременно беря правой кусочки бекона, от которого откусывала с видимым удовольствием.

— И какой ответ они получили?

— Они слышали, что ты разыскиваешь пропавшую девушку. Теперь они мыслят на тему, нет ли у тебя причин быть заинтересованным в исчезновении человека из лесозаготовительной компании... — Она сделала паузу, чтобы глотнуть кофе. — А что, таковые у тебя есть?

— Это ты спрашиваешь или Рэнд?

Она скорчила гримасу и тихо произнесла:

— Ты же знаешь, это удар ниже пояса. Рэнд сам может задать свои вопросы.

Я пожал плечами:

— Думаю, гибель Чута не была результатом несчастного случая. Но мне надо найти факты, это подтверждающие. И я пока не вижу никакой связи между ним и Эллен Коул...

Я выразился не совсем точно. Они были связаны Темной Лощиной и темным шнуром дороги, протянутым сквозь дебри, — шнуром, на котором смерть Чута висела, как одна-единственная красная бусина. Я продолжил:

— Но ведь были и другие смерти. Некоторые из них как-то связаны с парнем по имени Билли Перде. А он ведь из ребят Мида Пайна.

— Ты думаешь, этот парень может сейчас находиться здесь?

— Думается мне, он попытается добраться до дома Пайна. За Билли Перде охотятся кое-какие люди. Очень плохие люди! Он забрал деньги, которые ему не принадлежали, и теперь в панике мечется. Из всех, кому он мог доверять, остался только Мид Пайн.

— И где ты все это узнал?

— Я делал кое-какую работу для его жены. Бывшей жены. Ее звали Рита Фэррис. И у нее был сын.

Лорна нахмурила брови, потом на секунду закрыла глаза — и кивнула, вспомнив имя:

— Женщина и ребенок, которые недавно погибли в Портленде, — ведь это они? А этот Билли Перде — он ее бывший муж?

— Угу. Это именно они.

— Говорят, он сам убил свою семью.

— Нет, это не так.

Она немного помолчала, прежде чем сказать:

— Похоже, ты уверен в этом.

— Он не тот человек.

— А ты знаешь, кто убийца? Кто тот человек?

Теперь она пристально меня разглядывала. По ее глазам было видно, что в ней боролись разные чувства. Я ощущал, как сильные эмоциональные волны исходят от нее. Точно так же, как ночью смог почувствовать момент, когда тихо пошел снег. Она испытывала и любопытство, и сожаление, и что-то еще, что дремало в ней долгие годы, — какое-то подавленное чувство, которое теперь постепенно высвобождалось. Во мне же все происходящее вызывало желание побыстрее избавиться от ее общества: кое-что лучше было бы оставить в прошлом.

— Да, я знаю того человека.

— Ты знаешь, потому что убивал ему подобных?

Прежде чем ответить, я подождал, пока сердце перестанет частить. И только успокоившись, произнес:

— Да.

— Это и есть твоя нынешняя работа?

Я бессмысленно улыбнулся:

— Отчасти вроде бы да.

— Они заслужили смерть?

— Это не одно и то же.

— Я это понимаю... Рэнд все о тебе знает, — сказала она, отодвигая от себя остатки еды. — Он говорил со мной о тебе вчера вечером. На самом деле он все время орал, а я орала в ответ, — она сделала глоток кофе. — Думаю, он тебя боится...

Лорна посмотрела через окно на улицу. Не желая глядеть мне прямо в глаза, она уставилась на мое отражение в стекле.

— Я знаю, что он тебе сделал. В том мужском туалете. Я всегда знала. Прости.

— Я был молод. Я выздоровел.

Она повернулась ко мне:

— А я — нет. Но я не могла оставить его. Тогда — не могла. Я все еще любила его. Или думала, что люблю. Была достаточно молодой, чтобы верить в то, что у нас с ним еще есть шанс. Мы пытались завести детей. Думали, что это могло бы все улучшить. Я потеряла двоих, Берд, последнего — всего год назад. Боюсь, что больше не вытяну. Ни на что уже не гожусь... Я даже ребенка ему дать не смогла!..

Ее губы сморщились, и она резко откинула волосы со лба. Я заметил у нее вокруг глаз темные круги.

— ...Теперь я мечтаю уйти. Но если и уйду, то уйду ни с чем. Мы это так себе представляем. И, может быть, так оно и должно быть. Он хочет, чтобы я осталась. По крайней мере, говорит об этом. Но я тоже за последние годы многому научилась. Узнала, что мужчины ненасытны; они хотят тебя, однако спустя некоторое время перестают испытывать желание к тому, что имеют, и начинают искать чего-то еще. Я вижу, как он глазеет на других женщин, на девчонок в облегающих платьях, когда они идут по городу. Рэнд думает, что какая-нибудь из них даст ему то, чего он жаждет. Но убеждается, что они не могут. И тогда он возвращается, говорит, что виноват, что теперь он это знает. Только вот знает он это лишь до тех пор, пока остро и живо чувствует свою вину, а потом ощущение вины проходит, и он снова испытывает жажду.

Мужчины так глупы, так самонадеянны! Каждый думает, что его отличает от других эта самая боль, что внутренняя опустошенность свойственна только ему, и это служит ему оправданием за все, что он творит. Но это не так. Мужчина винит женщину за то, что она каким-то образом удерживает его: словно без этих уз он стал бы лучше, чем есть, — больше, чем есть. А ненасытность мужчины все растет, и, рано или поздно, он начинает поедать сам себя. И вся эта жалкая масса постепенно разрушается и отваливается кусками, как истлевающие мышцы и жилы отваливаются от костей.

— А разве женщины не ненасытны? — спросил я.

— О, мы тоже ненасытны. И чаще всего мы не можем утолить свое желание. По крайней мере, в этих краях — точно. Ты тоже ненасытен, Чарли Берд Паркер. И ты, может быть, жаждешь большего, чем многие. Ты хотел меня когда-то, потому что я была не такая, как все, потому что я была старше и потому что тебе не светило заполучить меня. Но ты смог. Ты хотел меня, потому что я казалась недостижимой.

— Я хотел тебя, потому что любил.

Лорна улыбнулась своим воспоминаниям.

— Ты бы бросил меня. Может быть, не сразу, а спустя несколько лет, но бросил бы обязательно. Я бы старела, стали бы появляться морщины, а когда бы я высохла изнутри, ты бы понял, что я не могу иметь детей. И вот тогда какая-нибудь милашка прошла бы мимо и улыбнулась тебе, и ты бы призадумался: «Я еще молод, у меня может получиться кое-что получше». Тогда бы ты ушел. Или поболтался бы, чтобы потом вернуться с поджатым хвостом за синицей в руках. И я бы не смогла принять эту боль, Чарли. От тебя — нет. Я бы умерла. Скукожилась бы и умерла изнутри.

— Но не по этой же причине ты осталась с ним? Мысленно я убеждал себя замолчать. Ни к чему хорошему это не вело. Как бы то ни было, все уже в прошлом. Что сделано, то сделано.

Лорна же приняла отсутствующий вид, между бровей залегли вертикальные складки: признак испытываемой боли.

— Ты когда-нибудь изменял жене? — спросила она.

— Только с бутылкой.

Она тихонько рассмеялась и взглянула на меня из-под упавших на глаза волос.

— Не знаю, лучше это или хуже, чем женщина. Думаю, хуже, — улыбка исчезла, но в глазах ее осталась нежность. — Уже тогда мы были переполнены болью. Сколько же еще боли ты вобрал в себя с тех пор?

— Это был не мой выбор. Но я виноват в том,к чему это привело...

Казалось, все люди вокруг нас испарились, превратились в смутные тени, и небольшой круг дневного света, в который вписался наш столик, стал маленьким миром, за пределами которого царила тьма; там перемещались и мерцали бледные тени, подобные призракам звезд.

— А что ты плохого сделал?

Я почувствовал, как ее рука нежно дотронулась до моей.

— Как ты тут выразилась, я причинял людям боль. А теперь пытаюсь компенсировать то, что натворил.

Во мгле, окружавшей нас, призрачные фигуры сближались и сливались между собой: уже не люди, завтракавшие в ресторанчике маленького городка, наполненного сплетнями и привязанностями, свойственными тесному кружку, а тени заблудших и проклятых; среди них были и те, кого я когда-то называл другом, любовницей, моим ребенком...

Лорна встала со своего места — и все в ресторанчике снова сфокусировалось вокруг нас, призраки прошлого обернулись сутью настоящего. Она посмотрела на меня сверху вниз, и я почувствовал легкий ожог на руке в том месте, где Лорна дотронулась до нее.

— Что сделано, то сделано... — задумчиво сказала она, повторив мои мысли. — По-твоему, это относится к нам?

Очертания нашего прошлого и сегодняшнего дня казались какими-то размытыми, расплывались и накладывались друг на друга; мы напрасно растравляли старые раны — им давным-давно пора зарубцеваться. И я ничего не ответил. Она натянула куртку, достала из кошелька пять баксов и оставила их на столе. Потом повернулась и пошла к двери, оставив после себя воспоминание о своем прикосновении и легкий флер духов, подобный уже данному, но еще не исполненному обещанию. Лорна знала, что Рэнду обо всем доложат: что нас видели вместе, что мы довольно долго беседовали в ресторане. Думаю, даже этим она пыталась оттолкнуть его. Она отталкивала нас обоих. Я почти реально слышал, как тикают часы, отсчитывая минуты, оставшиеся до неминуемого и окончательного крушения их брака.

Дверь перед ней распахнулась, и Эйнджел с Луисом вошли в ресторан. Они вопросительно взглянули на меня, и я слегка кивнул. Уже стоя в дверях, Лор-на перехватила наши взгляды и одарила моих друзей легкой улыбкой. Они уселись напротив меня, а я все наблюдал: вот она перешла улицу, вот повернула и направилась на север, отдаленно напоминавшая лебедя — в своей белой куртке и с низко опущенной головой...

Эйнджел крикнул, чтобы принесли два кофе. Дожидаясь заказа, он тихо насвистывал "Путь, по которому мы шли ".

Когда приятели проглотили свой завтрак, я подробно рассказал о последних событиях, в частности о том, как прошлой ночью нашли тело Чута. Мы распределили наши задачи на сегодня: Луис должен отправиться к озеру и найти подходящее место для наблюдения за домом Пайна, поскольку скаутская вылазка предыдущей ночью оказалась бесполезной; предполагалось, что, перед тем как ехать туда, он забросит Эйнджел а в Гринвилл, где мы договорились на заправочной станции арендовать древний «плимут», на котором Эйнджел планировал отправиться в нелегкий путь, чтобы посетить Роквуд, Сибумук, Питстон Фарм, Джекмен, Уэст Форк и Бингэм — все городки к западу и юго-западу от озера Маусхэд. Я брал на себя Монсон, деревеньку Эббот, Гилфорд и Давер-Фокскрофт, то есть поселения к югу и юго-востоку. В каждом городке мы собирались показывать фотографии Эллен Коул, обходя магазины и мотели, кафетерии и рестораны, бары и турагентства. Всюду, где возможно, мы намерены были потолковать с местными блюстителями закона и со старожилами, которые обычно занимают постоянные столики в барах и ресторанах, — иными словами, с теми, кто уверенно может сказать, что заметил в городе чужака. Это представлялось нам утомительной, изматывающей, но необходимой работой.

Во время разговора Луис выглядел непривычно раздраженным. Его глаза бегали по залу и прилегающей улице.

— При дневном свете он нам не явится, — заметил я.

— Мог бы разделаться с нами вчера ночью, — откликнулся он. — Но не сделал этого. Он хочет, чтобы мы узнали, что он здесь. Ему нравится нагонять страх.

Больше мы о Стритче не говорили.

Прежде чем отправиться в путешествие по городкам, закрепленным за мной, я решил проехать по маршруту, которым могли двигаться Эллен и ее дружок в тот день, когда покинули Темную Лощину. По пути остановился на станции техобслуживания и попросил механика снабдить «мустанг» цепями. Я не был уверен в проходимости дорог, ведущих на север.

Сидя за рулем, я время от времени поглядывал в зеркало заднего вида, понимая, что Стритч может быть где-то в этом районе. Но за мной не следовало никаких машин, да и других средств передвижения не попадалось на дороге. В паре миль от города был указатель, обозначавший поворот к живописному горному хребту. Дорога к нему круто шла вверх, и «мустангу» пришлось приступом взять несколько крутых подъемов с поворотами. Две дороги поменьше змеились восточнее и западнее и сходились в одном месте, но я держался основной дороги, пока она не привела к небольшой площадки для парковки, возвышавшейся над холмами и горами: Известняковое озеро поблескивало на западе, а Национальный Бакстеровский парк и Каталин виднелись на северо-востоке. Парковка означала конец общедоступной трассы. Дальше только лесозаготовительные компании могли использовать мало пригодные для проезда частные дороги, к тому же для большинства машин они стали бы адом. Местность потрясала ровной белизной, холодной и прекрасной. Я понимал, почему хозяйка мотеля послала их сюда: можно представить себе, как потрясающе выглядело озеро в серебряной оправе.

Я вернулся вниз, к пересечению автомагистралей. Меньшая, восточная, совсем сузилась из-за снега. Она тянулась примерно с милю и упиралась в упавшие деревья и густой кустарник. По обеим сторонам колеи стоял густой лес; деревья темнели, утопая в снегу. Я поехал назад и свернул на западную дорогу, которая постепенно уходила на северо-запад, огибая озеро. Оно было, наверно, с милю длиной и с полмили шириной, по его берегам росли скелетообразные буки и густые сосны. На западном берегу выделялась тропка из натоптанных следов, исчезавшая среди деревьев. Я оставил машину и пошел по следам. Мои джинсы быстро промокли снизу почти до колен и отяжелели.

Я шел уже, должно быть, минут десять, когда почувствовал запах дыма и услышал собачий лай. Отклонился от направления, намеченного цепочкой следов, пролез под низко склонившимися стволами и в просвете между деревьями обнаружил в пределах видимости маленький дом, всего комнаты на две. У домика были покатая крыша, узкое крыльцо и квадратные окошки с переплетами на четыре стекла, с которых давно осыпалась старая краска. Видимо, когда-то сам дом выкрасили в белый цвет, но теперь краска в основном сошла, остались только отдельные пятна ее под карнизами да на оконных рамах. Четыре больших мусорных контейнера, вроде тех, что вывозятся специальными конторами, стояли с одной стороны дома. С другой стороны приткнулся старый желтый грузовик «форд». Примерно в пяти футах от него виднелся ржавый корпус старого синего автомобиля с лысыми покрышками и окнами, покрытыми толстым слоем грязи. Я уловил какое-то движение внутри, а затем мелкая черная дворняжка с обрубленным хвостом и оскаленной пастью выскочила через открытое окно с заднего сиденья и бросилась ко мне. Она остановилась в двух-трех футах от меня и громко залаяла.

Открылась дверь дома, и на пороге появился старик с редкой бородой в синем комбинезоне и красном плаще. Волосы его были взлохмачены и спутаны, а руки — черны от грязи. Я имел возможность отчетливо разглядеть руки, потому что они сжимали помповый «ремингтон А-70», направленный на меня. Когда собака увидела старика, яростный лай еще усилился, а ее короткий хвост бешено завилял.

— Что тебе здесь надо? — глуховатым голосом спросил старик.

Одна сторона его рта оставалась неподвижной, когда он говорил, и я подумал, что у него, должно быть, поврежден лицевой нерв или какая-то мышца лица.

— Я кое-кого ищу. Молодую женщину, которая могла побывать здесь примерно пару дней назад.

Старик криво осклабился, показав оба ряда изломанных желтых зубов с щербинами между ними.

— Нечего здесь искать молодых женщин, — пробурчал он, продолжая держать меня на прицеле. — Нечего вынюхивать.

— Блондинка. Лет двадцати. Зовут Эллен Коул.

— Не видал я их, — гнул свое старик. Он готов был выстрелить. — А теперь убирайся из моих владений.

Я не шевельнулся. Собака буквально взбесилась и вцепилась в полу моего пальто. Хотелось пнуть ее ногой, но она тут же вцепилась бы в лодыжку. Я не отрывал от старика глаз, размышляя над его словами.

— Что вы подразумеваете под словом «их»? Я имел в виду девушку.

Старик понял свою ошибку. Глаза его сузились. Он передернул затвор, тем самым доведя собаку до неистовства. Она буквально приросла к моим мокрым джинсам и терзала их своими острыми белыми зубами.

— То и подразумеваю, мистер. Убирайтесь-ка отсюда и не возвращайтесь больше, а не то я вас сейчас пристрелю, и это будет по закону. — Он успокаивающе свистнул собаке. — Уходи, парень. Я не хочу, чтобы тебе стало больно.

Собака тут же развернулась и побежала обратно к старому автомобилю, оттолкнувшись сильными задними ногами запрыгнула в открытое заднее окно машины. Не переставая лаять, она следила за мной через стекло окна с переднего сиденья.

— Не заставляй меня возвращаться, старик, — спокойно проронил я.

— Начнем с того, что я вообще тебя сюда не звал. И уж будь уверен, ждать твоего возвращения не стану. Мне нечего тебе сказать. Говорю в последний раз: убирайся с моей земли.

Я пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. Мне тут больше нечего было делать, не рискуя остаться с простреленной головой. Оглянувшись, я увидел, что старик по-прежнему стоит на крыльце с ружьем в руках. Следовало, конечно, поговорить и с другими людьми. Но мне подумалось, что еще придется вернуться к старику.

Это была моя первая ошибка.

Глава 20

От жилища старика я поехал в направлении на юг. Его слова встревожили меня. Возможно, они ничего не значили: в конце концов, он мог видеть Рики и Эллен вместе в городе, а молва о том, что кто-то озабочен их исчезновением, могла долететь даже в эту глухомань. Если же здесь таилось нечто большее, то я теперь знал, как найти домик старика, если он сам мне понадобится.

Я объехал намеченные городки. Опросы в Гилфорде и Давер-Фокскрофте заняли больше времени, чем планировалось, но я все равно остался ни с чем.

Удалось позвонить с телефона-автомата Дейву Мартелу в Гринвилл, и он согласился подъехать к приюту «Санта-Марта», чтобы подготовить почву для встречи с доктором Райли. Я хотел побеседовать с ним об Эмили Уоттс и Калебе Кайле.

— Кое-кто просил поинтересоваться у вас, нет ли новостей о девице Коул, — вдруг сказал Мартел, когда я собирался повесить трубку.

Надо же, а ведь я не общался с ним с тех пор, как вернулся в Темную Лощину. Мартел, похоже, почувствовал мое молчаливое смущение.

— Гм, это маленькое местечко. Новости распространяются быстро. Сегодня рано утром мне позвонили из Нью-Йорка и спрашивали о ней.

— Кто это был?

— Ее отец, — продолжал Мартел. — Он возвращается сюда. Похоже, он поскандалил с Рэндом Дженнингсом, и Дженнингс сказал ему, чтобы он держался подальше от Темной Лощины, если хочет помочь своей дочери. Коул позвонил мне, чтобы узнать, не сообщу ли я ему что-нибудь, чего не сказал Дженнингс. Возможно, Коул звонил и шерифу графства, в отдел криминальных расследований полиции штата.

Я вздохнул. Предъявлять Уолтеру Коулу ультиматум — все равно что заставить дождь идти снизу вверх.

— Он сказал, когда именно собирается сюда приехать?

— По моим сведениям, завтра. По-моему, он остановится здесь, в Гринвилле, а не в Темной Лощине. Хотите, я позвоню вам, когда он появится?

— Нет, — отказался я. — Я быстро узнаю об этом.

Вкратце я рассказал ему о подоплеке дела и о том, что к поискам меня привлекла Ли, а не Уолтер. Мартел коротко рассмеялся.

— Слышал, вы присутствовали и тогда, когда полиции предъявили тело Гарри Чута. У вас, без сомнения, непростая жизнь.

— Вам еще что-нибудь об этом известно?

— Дэрил показывал начальству место, где нашел Чута. Адская была поездка, как я слышал. Грузовик перегонят сюда для экспертизы, как только смогут расчистить дорогу от снега. А тело находится на пути в Огасту. По словам одного из добровольцев-внештатников, который был здесь сегодня утром, Дженнингс вроде бы считает, что на теле Чута имеются ушибы, словно его били перед тем, как он умер. Они собираются допросить жену: хотят выяснить, не истощила ли она свой запас терпения и не послала ли кого-нибудь позаботиться о муже.

— Довольно слабая версия.

— Да уж, — согласился Мартел. — Увидимся на месте.

Когда я приехал, машина Мартела уже стояла перед главным входом в приют «Санта-Марта». И он с доктором Райли ждали меня в приемной, возле стойки дежурной сестры.

Доктор Райли был мужчиной средних лет, с хорошими зубами, в отлично скроенном костюме и со слащавыми манерами служащего похоронной конторы. Его рука, когда я пожал ее, показалась мне влажной и мягкой. Пришлось подавить желание вытереть ладонь о джинсы после того, как он отпустил мою руку. Да уж, нетрудно понять, почему Эмили Уоттс попыталась подстрелить его.

Он рассказал нам, как сильно сожалеет обо всем, что случилось, и посоветовал обратить внимание на новые меры безопасности, были введены после трагических событий. Как выяснилось, они заключались лишь в тщательном запирании дверей и в том, чтобы прятать все, чем можно было бы оглушить охранников. Обменявшись с Мартелом несколькими «безусловно» и «непременно», он разрешил мне переговорить с миссис Шнайдер, женщиной, которая занимала комнату по-соседству с той, где жила покойная Эмили Уоттс. Мартел предпочел подождать в вестибюле: вдруг пожилая леди перепугается, когда к ней нагрянет целая команда. Он уселся, носком ботинка пододвинул к себе стоявший напротив стул, положил на него ноги и, кажется, уснул.

Миссис Эрика Шнайдер, немецкая еврейка, бежала с мужем в Америку в 1938 году. Он был ювелиром и привез с собой достаточно драгоценных камней, чтобы основать свое дело в Бангоре. По ее рассказу, они прекрасно жили, пока муж не умер и не всплыли долги, которые он скрывал от нее в течение почти пяти лет. Она была вынуждена продать свой дом и большую часть имущества, а потом от потрясения заболела. Дети поместили старушку в дом престарелых и уверили, что будут навещать ее, невзирая на расстояние. Однако, по ее словам, никто ни разу так и не потрудился сюда приехать. Большую часть времени Эрика смотрела телевизор или читала. Когда было достаточно тепло, гуляла в саду.

Я сидел возле миссис Шнайдер в ее маленькой опрятной комнате с тщательно застеленной кроватью и единственным шкафом, заполненным старыми темными платьями. На туалетном столике лежал небольшой набор косметики, которую старушка тщательно накладывала на лицо каждое утро. Вдруг она повернулась ко мне и сказала:

— Надеюсь, я скоро умру. Мне хочется покинуть это место.

Я ничего не ответил — что ж тут скажешь? — и перевел разговор на другую тему:

— Миссис Шнайдер, все сказанное сегодня останется между нами. Но мне нужно кое-что узнать: вы звонили в Портленд человеку по имени Виллефорд и говорили с ним об Эмили Уоттс?

Она молчала. На мгновение мне показалось, что пожилая леди вот-вот заплачет, потому что она отвернулась и быстро-быстро заморгала. Я снова заговорил:

— Миссис Шнайдер, мне действительно крайне необходима ваша помощь. Убиты несколько человек, и, возможно, это каким-то образом связано с мисс Эмили. Если есть хоть что-то, что вы могли бы мне сообщить, хоть что-то, что могло бы мне помочь довести это дело до конца, я был бы очень благодарен вам, в самом деле.

Вздрогнув, она схватилась за пояс своего платья, скрутила его в руках.

— Да, — наконец ответила она. — Я думаю, это могло бы помочь... — Она туже затянула пояс, и в голосе ее прорезался такой страх, словно пояс затягивался на ее шее, а не накручивался на руку. — Эмили так горевала!

— Почему, миссис Шнайдер? Почему она горевала?

Руки все еще теребили пояс, когда она ответила:

— Однажды ночью, примерно год назад, я услышала, что она плачет. Я зашла утешить ее, и тогда она разговорилась со мной. Эмили сказала, что у ее ребенка, мальчика, день рождения, но он не с ней, потому что она не смогла оставить при себе ребенка — боялась.

— Чего боялась, миссис Шнайдер?

— Боялась человека, который был отцом ребенка...

Она сделала глотательное движение, словно комок застрял у нее в горле, и посмотрела в окно, а затем тихо прошептала, скорее самой себе, чем мне:

— Кому это может повредить, если сейчас об этом кто-то узнает? — Она повернулась лицом ко мне. — Эмили рассказала мне, что, когда она была молодой, ее отец... Ее отец был очень плохим человеком, мистер Паркер. Он бил ее и принуждал делать такие вещи... Ну, вы понимаете? Даже когда она выросла, он не давал ей уйти от него, потому что хотел, чтобы она была рядом.

Я лишь молча кивнул, потому что слова сыпались из нее, как крысы из мешка.

— Потом в их городок приехал другой человек, и этот человек полюбил ее и уложил в свою постель. Она не рассказывала ему о сексе с отцом, но, в конце концов, рассказала о побоях. И этот человек разыскал ее отца в баре и избил его. Сказал ему, чтобы тот больше никогда не прикасался к дочери, — старушка, как бы подчеркивая каждое слово, помахивала пальцем и произносила слова по слогам для большей выразительности. — Он сказал ее отцу, что, если что-нибудь случится с его дочерью, он убьет его. Из-за этого мисс Эмили влюбилась в этого человека.

И что-то с ним было не так, мистер Паркер. Вот здесь... — миссис Шнайдер дотронулась до своей головы. — И здесь... — ее палец двинулся туда, где у нее располагалось сердце. — Она не знала, ни где он жил, ни откуда явился. Он находил Эмили, когда хотел ее. Пропадал на несколько дней, иногда даже на недели. От него всегда несло лесом и кровью. И однажды, когда он пришел, на одежде и под ногтями у него была кровь. Он сказал Эмили, что его грузовик сбил оленя. В другой раз он сказал ей, что охотился. Он дважды по одному и тому же поводу сослался на разные причины, и она почувствовала страх.

Это было в то время, когда начали пропадать девушки, мистер Паркер: пропали уже две девушки. А однажды, когда Эмили была с ним, она почувствовала запах — запах другой женщины. И его шею кто-то поцарапал, разодрал, будто ногтями. Они поругались, и он сказал ей, что она все выдумывает, что он поранился о сук.

Но Эмили знала, что это он. Догадалась, что это он похищает девушек, но не могла понять, почему. К тому же она была от него беременна, и он это знал. Эмили панически боялась сказать ему об этом, но когда он все-таки узнал, то был очень рад. Он хотел сына, мистер Паркер. Так ей и сказал: «Я хочу сына».

Но Эмили не могла доверить ребенка такому страшному человеку, она мне говорила это. Ей становилось все страшнее и страшнее. А он хотел ребенка, мистер Паркер, он так ужасно его хотел. Все время, все время он расспрашивал ее об этом, предостерегал против всего, что могло бы повредить малышу. Но любви в нем не было. А если и была, то странная любовь, дурная любовь. Эмили знала: он, если сможет, заберет ребенка, и она никогда его больше не увидит. Она понимала, что он плохой человек, даже хуже ее отца.

Однажды ночью, когда Эмили находилась с мужем в его грузовике, у дома отца, она сообщила ему, что у нее начались боли. А зайдя в уборную на дворе, обнаружила окровавленную газету, а в газете... — слова давались миссис Шнайдер с трудом. — ...внутренности, кровь, куски плоти. Снова, вы понимаете? И Эмили заплакала и вымазала себя кровью, наполнила всем этим чашку, позвала его и сказала, что потеряла ребенка...

Миссис Шнайдер на некоторое время замолчала. Взяла одеяло с кровати и закутала им плечи, спасаясь от озноба.

— Когда Эмили ему это сообщила, — заговорила старушка снова, — то подумала, что он тут же убьет ее. Он рычал, как зверь, мистер Паркер. Он поднял ее за волосы и ударил. И еще раз, и еще, и еще. Он называл ее слабачкой и никуда не годной. Он обвинил ее в том, что она убила его дитя. А потом повернулся и ушел. И Эмили услышала, как он в дровяном сарае копается в утвари, которую отец там держал. А когда раздался скрежет затачиваемого лезвия, она убежала из дома в лес. Он погнался за ней, Эмили слышны были его шаги среди деревьев. Она затаилась, и он прошел мимо. И уже не вернулся. Никогда.

Позже нашли девушек, висевших на дереве, и Эмили сообщила кому следовало, что это его рук дело. Но самого его Эмили никогда больше не видела. Она пришла сюда к монахиням в приют «Санта-Марта», и, думаю, рассказала им, почему была так напугана. Они приняли ее, дали кров, пока бедняжка не родила мальчика, а потом забрали у нее ребенка. После всего пережитого она уже не могла быть такой, как прежде... Спустя много лет Эмили вернулась сюда, и сестры снова позаботились о ней. Дом ее отца продали, а она потратила свое небольшое состояние на то, чтобы остаться здесь. Это недорогое место, мистер Паркер. Вы сами видите, — она обвела рукой унылую комнатушку. Кожа миссис Шнайдер казалась тоньше бумаги и солнечный свет, желтея, как мед, протекал сквозь ее пальцы.

— Миссис Шнайдер, мисс Эмили не называла вам имени этого человека, отца ее ребенка?

— Не знаю... — неуверенно ответила она.

Я легонько вздохнул, но тут же понял, что просто не дал ей времени договорить.

— Я помню только его имя, — продолжила она, осторожно взмахнув передо мной рукой, словно вызывая имя из прошлого. — Его звали Калеб...

Снег идет. Снег и на улице, и в душе. Снежная буря воспоминаний. Повешенные юные девушки, качаются на ветру, мой дед глядит на них, и ярость и печаль, растут в нем, а запах разложения окутывает его, как гниющая одежда. Он смотрит на них, сам муж и отец, и думает обо всех молодых мужчинах, которых они не будут целовать, о любовниках, чье дыхание они не почувствуют на своих щеках на рассвете, кого никогда не согреют теплом своих тел. Он думает о детях, которых у них никогда не будет... В каждой из них существовало невообразимое количество возможностей. С их смертью несколько жизней пресеклось, потенциальные вселенные утеряны навсегда, и с их уходом мир стал чуть меньше.

Я встал и подошел к окну. Снегопад украсил старый сад, прикрыл наготу деревьев, но иллюзия зимней сказки не сделает этот мир добрее. Вещи таковы, каковы они есть, изменения в природе могут лишь на время скрыть их подлинную суть. И я подумал о Калебе, ускользающем в спасительную тьму ночного леса, когда его обуяла ярость из-за смерти не родившегося сына, о Калебе, преданном слишком худеньким, слишком слабым телом женщины, которую он защитил, которую оплодотворил. Потеряв ее след, он похитил, по крайней мере, трех девушек — быстро, одну за другой, — выплескивая свой гнев, пока он не иссяк. А потом повесил их вместе с предыдущими жертвами на дерево, как побрякушки, чтобы их нашел совсем не похожий на него человек — настолько внутренне далекий от Калеба, что мог воспринять смерть каждой из молодых женщин как собственную утрату. В мире Калеба Кайла все превращалось в свою противоположность: созидание в разрушение, любовь в ненависть, жизнь в смерть.

Полицией было зафиксировано пять смертей. Однако пропали шесть девушек; одну не засчитали. В досье моего деда ее имя встречалось на нескольких страницах, где воспроизводились все ее передвижения в день исчезновения. В углу первой страницы дед прикрепил фотокарточку: невзрачная толстушка Джуди Манди. Плотное телосложение досталось ей по наследству от нескольких поколений людей, трудившихся на скупой, неблагодарной земле, чтобы укорениться на ней, выцарапать из нее возможность своего существования. Джуди Манди — пропавшая и теперь уже забытая всеми, кроме родителей, которым всегда будет не доставать дочери; для них навечно разверзлась бездна, и на краю этой бездны они будут все время выкликать ее имя, не слыша в ответ даже эха.

— Почему этот человек совершил такое с несчастными девушками?..

До меня не сразу дошел вопрос миссис Шнайдер. И я не готов был ответить. Мне доводилось всматриваться в лица тех, кто безжалостно убивал людей десятками, но я до сих пор так и не узнал причин, по которым они делали это. Внезапно я почувствовал сожаление оттого, что Уолтера Коула больше не было рядом: он мог заглянуть внутрь себя самого и в безопасном кругу собственной врожденной правоты создать образ зла, образ неправильного — ту крохотную опухоль порока и дурных страстей, первую раковую клетку, благодаря которой способен был проследить все дальнейшее развитие болезни. Он уподоблялся в этом математику: тот, увидев на листке бумаги простой квадрат, создает сценарий его развития в других пропорциях, других областях бытия — за пределами плоскости его настоящего существования; в то же время он остается полностью бесстрастным и отчужденным от решаемой задачи.

В этом была сила Уолтера и в этом же — его слабость. В конечном счете он не заглядывал достаточно глубоко, потому что боялся того, что мог разглядеть в самом себе: собственную способность творить зло. Уолтер сопротивлялся порыву познать самого себя до конца. Хотя он очень хорошо понимал других. Ведь понять кого-то означает согласиться с тем, что этот кто-то предрасположен не только к добру, но и ко злу. По-моему, Уолтер Коул не хотел верить, что и сам в какой-то мере способен на очень скверные дела. Когда, преследуя тех, кто творил зло, я совершил поступки, которые он считал неприемлемыми с точки зрения морали — при этом я и сам сотворил зло, — Уолтер отказался от меня, несмотря на то, что использовал меня для преследования этих типов и знал, как я буду себя вести, когда настигну их. Вот почему мы с ним больше не друзья: я осознал свою виновность глубоко внутри себя. Боль, обиду, гнев, стремление к мести — все эти чувства я принял и опирался на них. Может быть, я что-то убивал в себе каждый раз, поступая так, а не иначе. Возможно, это была цена, которую требовалось заплатить. Но Уолтер хороший человек, и, как многие хорошие люди, он обладал одним недостатком: считал себя лучше других.

Миссис Шнайдер опять подала голос:

— Я думаю, все дело в его матери...

Я оперся на подлокотник и ждал продолжения.

— Как-то раз, когда этот человек, Калеб, напился, он рассказал мисс Эмили о своей матери. То была суровая женщина. Отец бросил их из страха перед ней. Она била мальчика. Била палками и цепями. Делал а с ним кое-что и похуже. Да еще и оскорбляла его. Таскала его за ноги, за волосы, била ногами до крови. Она сажала его во дворе на цепь, как собаку. Голого, в дождь и в снегопад. Все это он рассказал мисс Эмили.

— А он не говорил ей, где все это происходило?

Миссис Шнайдер покачала головой:

— Может быть, на юге. Не знаю. Думаю...

Я не прерывал ее. Внезапно брови старушки нахмурились, и пальцы правой руки заплясали передо мной в воздухе:

— Медина! — в глазах пожилой леди светилось ликование. — Он что-то говорил мисс Эмили о Медине.

Я записал название.

— А что стало с его матерью?

Мисс Шнайдер повернулась на стуле, чтобы лучше видеть меня.

— Он убил ее, — просто сказала она.

Позади меня отворилась дверь. Это санитарка принесла кофейник, кувшинчик сливок, две чистые чашки, сахар и печенье на подносе. Скорее всего, это делалось по инициативе доктора Райли. Миссис Шнайдер немного удивилась, но потом быстро вошла в роль хозяйки: налила мне кофе, предложила сахар и сливки. Она даже подвинула ко мне печенье, от которого я отказался, решив, что позже оно ей пригодится. И оказался прав. Она взяла одно печенье, а все остальное бережно сложила в две салфетки, лежавшие до этого на подносе, и убрала в верхний ящик туалетного столика. Когда в небе снова стали собираться снеговые тучи и наступили сумерки, она рассказала мне еще кое-что об Эмили Уоттс.

— Она была не из тех женщин, которые много болтают, мистер Паркер, только однажды, в тот раз... — Миссис Шнайдер старательно выговаривала английские слова, но следы родного языка все еще сквозили в ее речи, особенно при произношении некоторых гласных. — Эмили здоровалась, желала спокойной ночи или говорила о погоде, и не больше. Она с тех пор никогда не заговаривала о мальчике. Остальные здесь, если только вы их спросите, даже если вы лишь на минутку зайдете к ним в комнату, будут бесконечно болтать о своих детях, внуках, их мужьях, женах, — она улыбнулась. — Вот точно так же, как я с вами, мистер Паркер.

Я уже готовился из вежливости сказать, что это нормально, что ее слушать интересно — что-нибудь незначительное, не имеющее большого смысла и уже заранее заготовленное, — но она подняла руку, в останавливающем жесте, и я продолжал молчать.

— Даже не пытайтесь меня убедить, что разговор доставил вам удовольствие. Я не юная девица, которую нужно ублажать.

Когда пожилая леди произнесла последнюю фразу, улыбка озарила ее лицо. Что-то оставалось в ней, какие-то следы былой красоты, и это подсказывало мне, что многие в годы ее молодости мужчины стремились ублажать ее, и делали это с удовольствием.

— Итак, она не болтала о подобных вещах, — продолжила миссис Шнайдер. — В ее комнате не было никаких фотографий, никаких картинок, и с тех пор, как я стала заходить к ней, с 1992 года, все, что она мне говорила, это: «Здравствуйте, миссис Шнайдер», «Доброе утро, миссис Шнайдер», «Хороший денек, миссис Шнайдер». И ничего больше. Кроме того единственного раза. Думаю, ей потом стало стыдно. Или, может быть, страшно. К ней никто не приезжал, и больше она ни о чем таком никогда не заговаривала, пока не приехал тот молодой человек...

Я подался вперед, и она сделала какое-то встречное движение, так что нас теперь разделяли лишь несколько дюймов.

— Он пришел вскоре после того, как я позвонила мистеру Виллефорду, прочтя его извещение в газете. Мы сначала услышали крики внизу, а потом топот бегущих ног. Молодой человек, крупный и с несколько диковатым взглядом, пронесся мимо моей двери и ворвался в комнату мисс Эмили. Ну, я испугалась за нее и за себя, однако взяла свою палку... — она показала на трость с набалдашником в форме птичьей головы и металлическим наконечником — ...и пошла за ним. Когда я вошла в комнату, мисс Эмили сидела у окна, вот как я сейчас, но ее руки были у лица: вот так... — мисс Шнайдер приложила ладони к щекам и широко открыла рот, изображая шок. — А молодой человек, он взглянул на нее и произнес только одно слово: «Мама?». Причем именно так, вопросительно. Но мисс Эмили только качала головой и повторяла: «Нет, нет, нет». Повторяла снова и снова. Парень двинулся к ней, однако она отступала прочь от него, не отрывая от парня глаз, пока не упала навзничь на пол в углу.

Потом я услышала за своей спиной голоса санитарок. Они привели с собой толстого охранника. Того самого толстяка, что мисс Эмили сбила с ног ночью, сбежав. А меня выпроводили из комнаты, в то время как уводили парня. Я смотрела из коридора, пока его уводили, мистер Паркер, и его лицо... О, его лицо было таким, словно он видел, как кто-то умирает, кто-то, кого он любил. Он плакал и все звал: «Мама! Мама!» — но она не отвечала.

Приехали полицейские и забрали парня. Санитарка пришла к мисс Эмили и спросила: «Правда ли то, что сказал парень?». А мисс Эмили ответила ей: «Нет, не знаю, о чем он говорит, у меня нет сына, нет детей».

Однако в ту ночь я слышала, как она плакала, причем так долго, что я подумала: «Она никогда не перестанет». Я пошла к ней и успокаивала ее. Сказала ей, что все в порядке, что она в безопасности, но она произнесла только одну фразу...

Миссис Шнайдер замолчала, и я заметил, что руки у нее дрожат. Я погладил ее руки, а она, высвободила свою правую, накрыла ею мою, тесно прижав ладонь. Глаза старушки были закрыты. И мне на минуту показалось, что я стал ее ребенком, ее сыном, одним из тех, кто никогда не приезжает к ней, кто оставил ее умирать на холодном севере точно так же, как если бы они затащили ее в леса Пискатакиса или Арустука и бросили там. Тут глаза миссис Шнайдер снова открылись, и она отпустила мою руку, по-видимому, успокоившись.

— Миссис Шнайдер, что она сказала? — осторожно спросил я.

— Она сказала: «Теперь он убьет меня».

— Кого она имела в виду? Билли, то есть молодого человека, который приходил к ней? — но мне подумалось, что я уже знаю точный ответ.

И действительно, миссис Шнайдер отрицательно покачала головой:

— Нет, другого. Того, кого Эмили всегда боялась. Боялась, что он найдет ее, и никто ей тогда не поможет и не спасет от него...

В словах старушки я услышал отзвук других слов, услышанных мной во сне темной ночью, слов, которые пролепетал мне кто-то, уже почти лишенный голоса.

— ...Она страшилась именно того, кто пришел потом, — заключила старушка. — Он узнал, что произошло, и пришел.

Я ждал. Что-то слегка задело оконное стекло; я обернулся и увидел, как снежные хлопья тают и сползают с карниза.

— Это случилось ночью, перед тем, как она сбежала. Было очень холодно. Я помню, мне пришлось попросить еще одно одеяло, оттого что похолодало. Когда я проснулась, за окном царила чернота, луна не светила. Я услышала странный шум: словно снаружи скреблись. Вылезла из постели. Пол показался мне таким холодным, что у меня — ах! — перехватило дыхание. Подошла к окну и слегка отдернула занавеску, но ничего не увидела. Потом звук послышался снова. Я глянула прямо вниз, и...

Миссис Шнайдер пребывала в ужасе, навеянном воспоминанием. Я буквально чувствовал, как страх исходил от нее волнами: глубокий устойчивый страх, который сотрясал ее до самых костей.

— ...Там был человек, мистер Паркер, и он карабкался вверх по водосточной трубе, цепляясь за нее руками. Голову он опустил и отвернул в сторону от меня, поэтому я не могла разглядеть его. И к тому же было так темно, что он казался лишь тенью. Однако эта тень добралась до окна комнаты мисс Эмили, и я рассмотрела, что он толкает раму одной рукой, стараясь открыть окно. Тут мисс Эмили закричала. Тогда я тоже закричала и побежала в холл позвать санитарку. И все это время слышала, как мисс Эмили, не переставая, кричала... Но когда они пришли, человек этот исчез, и они не нашли никаких его следов в саду.

— Как выглядел этот человек, миссис Шнайдер? Высокий или низкий? Плотный или худой?

— Я же вам сказала: было темно. Невозможно отчетливо рассмотреть человека в такой темноте, — она устало покачивала головой, как бы пытаясь что-то вспомнить.

— Это мог быть Билли?

— Нет. Уверена, что нет. Это была не его тень. Не такая большая тень, какой большой он, — старушка подняла руки, изобразив широкие плечи Билли. — Когда я рассказала доктору Райли об этом человеке, мне показалось... В общем, он подумал, что нам все привиделось, что мы просто две старухи, пугающие друг друга. Но это не так. Мистер Паркер, я не видела этого человека отчетливо, но я чувствовала его. Это не был грабитель, который явился обокрасть старух. Он хотел чего-то другого. Он намеревался причинить боль мисс Эмили, наказать ее за нечто, когда-то давно ею содеянное. Парнишка Билли, мальчик, который назвал ее мамой, положил чему-то начало, явившись сюда... Возможно, мистер Паркер, это я все начала, позвонив Виллефорду. Наверно, я во всем виновата.

— Нет, миссис Шнайдер, — возразил я. — Что бы там ни было причиной, это началось давным-давно.

Тогда она посмотрела на меня с нежностью. Мягко положила руку на мое колено, чтобы придать особое значение тому, что намеревалась затем сказать.

— Она боялась, мистер Паркер, — прошептала старушка. — Она так боялась, что хотела умереть.

Я ушел, оставив миссис Шнайдер наедине с воспоминаниями и угрызениями совести. Зима, крадущая дневной свет, заставила людей засветить огни, когда мы с Мартелом шли к своим машинам.

— Узнал что-нибудь? — спросил он.

Я ответил не сразу. В мыслях прокрутил, как киноленту, назад все содержание разговора с миссис Шнайдер. Кроме того, перед моим внутренним взором встали газетные репортажи о беспорядках в приюте, я слышал пересуды местных жителей о человеке, который явился туда в поисках потерянной матери. И их шепот ветер понес на север, в лес, в непроходимые дебри.

— Может ли человек выжить там, в лесах, без крыши над головой? — спросил я Мартела после паузы.

Мартел нахмурил брови.

— Смотря по тому, как долго он не будет иметь крыши над головой, какая на нем одежда, какое снаряжение...

— Это не то, что я имею в виду, — перебил я его. — Может ли он устроиться и жить там долгие годы?

Мартел на минуту задумался. А когда заговорил, то не иронизировал над моим вопросом, а ответил серьезно, благодаря чему сильно вырос в моих глазах.

— А почему бы и нет? Люди выживали здесь без крыши над головой с тех пор, как появилась эта страна. И доказательство тому — остатки старых фермерских домов в лесах. Конечно, это был бы отнюдь не легкий способ существования, и я подозреваю, что рано или поздно такому человеку пришлось бы вернуться в цивилизованный мир. Но это в принципе возможно.

— И никто бы его там не побеспокоил?

— Большую часть лесов не трогали уже лет пятьдесят. Попробуй зайти туда поглубже, и даже охотники или лесники вряд ли тебя потом найдут... Ты думаешь, кто-то туда ушел?

— Да, я так думаю, — пожав ему руку, я открыл дверцу «мустанга». — Проблема в том, что, по-моему, он снова вышел оттуда.

Глава 21

Я шел по его следу. То, что я теперь знал о нем, заставляло меня содрогаться, но мне требовалось знать еще больше, чтобы его понять, чтобы настигнуть его раньше, чем он сам найдет Билли Перде, и до того, как он снова начнет убивать. Напрашивалось сравнение: он был для меня так же недосягаем, как потерявшееся в памяти название полузабытой песенки. Следовало найти кого-то, кто смог бы принять на веру мои полусформировавшиеся подозрения и спаять их в единое целое. Мне был известен лишь один человек, которому я настолько доверял.

Мне срочно требовалось поговорить с Рейчел Вулф.

Я вернулся в Темную Лощину. Упаковал вчерашнюю дорожную сумку, поместив сверху досье на Калеба Кайла. Как раз в это время возвратились Луис и Эйнджел, каждый на своей машине. Мы встретились, когда я уже отъезжал. Я объяснил им, что собираюсь делать, и помчался в Бангор, чтобы успеть на бостонский рейс.

Выезжая из Гилфорда, я заметил и узнал через три машины впереди себя желтый грузовой «форд», извергающий из выхлопной трубы черный от копоти дым. Прибавил скорости, обогнал его и жадно вгляделся в водителя — в кабине сидел тот самый старик, который пугал меня помповым ружьем. Некоторое время я держался впереди него, а затем заехал на заправочную станцию около Давер-Фокскрофта, чтобы пропустить его вперед, после чего двигался за ним в потоке, держа дистанцию, пропуская вперед себя по пять-шесть машин, и так всю дорогу до Ороно, где он заехал на стоянку у магазина под названием «Стаки Трейдинг». Я посмотрел на часы: небольшая задержка — и опоздание на самолет мне обеспечено. Проследил, как старик вытащил пару черных мешков из кузова своей машины и направился с ними в глубь торгового зала. От отчаяния и безысходности я крепко шлепнул ладонью по рулю — и помчался в аэропорт Бангора.

Мне было известно, что Рейчел Вулф консультировала преподавателей и студентов в Гарварде, пока колледж финансировал ее исследования связи между аномалиями мозговых структур и криминальным поведением. Она больше не имела частной практики и, насколько я знал, уже не занималась уголовными делами.

Рейчел в свое время выступала как неофициальный консультант управления полиции Нью-Йорка по ряду дел, в том числе и по делу серийного убийцы по кличке Странник. Тогда-то я ее и встретил. Мы стали любовниками. Возможно, совместное дело в дальнейшем нас и развело. Рейчел, чей брат-полицейский погиб от руки психа, у которого оказался в руках пистолет, верила в то, что, тщательно исследуя особенности криминального сознания, она сможет уберечь от подобной опасности других людей. Но сознание Странника ничем не отличалось от сознания любого другого человека, а погоня за ним чуть не стоила Рейчел жизни. Она ясно дала понять, что не желает меня видеть, и до последнего времени я уважал это ее желание. Не хотелось вновь причинять ей боль, напоминая о себе, но именно сейчас я чувствовал, что больше мне просто некуда деться.

Было между нами и нечто большее. За последние три месяца я дважды побывал в Бостоне с намерением найти ее и даже попытаться восстановить то, что мы потеряли. Но каждый раз возвращался, не поговорив с ней. В свой последний приезд, оставляя визитную карточку в офисе, я чувствовал себя так близко к ней, как будто мы непосредственно соприкасались. Возможно, дело Калеба Кайла могло каким-то образом перебросить между нами мост, ведь профессиональное общение порой помогает восстановить личные отношения. Наверное, я боялся неудачи: было страшно оказаться лицом к лицу с ее холодностью.

Во время полета я хорошо поработал: добавил то, что узнал от миссис Шнайдер, к досье, составленному моим дедом, тщательно все записав; просмотрел фотографии, отметил все подробности, относящиеся к жертвам — давно умершим молодым женщинам. Дед куда более подробно изложил их жизнеописания, взявшись за дело после их смерти, чем кто-либо иной делал или мог делать это, пока они были живы. Дед многое узнал и беспокоился о молодых женщинах не меньше, чем их родители. В известном смысле он уделял им больше внимания, чем родители. Боб Уоррен пережил свою жену почти на двадцать, а дочь — на двенадцать лет. Получалось, он продолжал жить для того, чтобы носить траур по многим женщинам.

Вспомнилось кое-что из наставлений деда, когда я только что стал полицейским. Я сидел рядом с ним в доме в Скарборо, готовый внимательно слушать его, непроизвольно передвигал кофейные чашки по столу и одновременно наблюдал за тем, как он изучает мой значок полицейского: блики света отражались в очках, когда он вертел значок в руках. На улице было солнечно, а в помещении — темно и холодно.

— Да, странное призвание, — наконец вымолвил он. — Эти грабители и убийцы, воры и торговцы наркотиками — ведь нам нужно, чтобы они существовали. Без них у нас не было бы цели в жизни. Именно они придают смысл нашей профессии. И еще, Чарли: за каким-то жизненным поворотом ты встретишь того, кто представляет угрозу для тебя самого, и он ни в коем случае не должен оставаться у тебя за спиной, когда в конце дня ты снимаешь свой значок. Тебепридется схватиться с ним, потому что иначе над твоими друзьями, над семьей, над всеми будет нависать его тень. Такой человек сделает тебя своей игрушкой. Твоя жизнь станет придатком его жизни, и, если ты не найдешь его, если не положишь этому конец, он станет преследовать тебя до конца твоих дней. Ты понимаешь меня, Чарли?

Я понял. Или решил тогда, что понял. Даже на закате жизни дед не отделался от заразы, полученной от соприкосновения с Калебом Кайлом. Предупреждая, он все же надеялся, что со мной подобного никогда не случится. Однако случилось — из-за Странника. И вот теперь происходит снова. Будто мне в наследство досталась пресловутая обезьянка, которую мой дед остаток жизни таскал на спине, его призрак, его демон.

Пополнив свои записи, я снова взялся просматривать досье, пытаясь нащупать собственный путь через сознание моего деда и далее — к сознанию Калеба Кайла. В самом конце папки был подшит газетный лист: страница из субботней газеты «Мэн» за 1977 год (прошло двенадцать лет после того, как мой дед узнал, что Калеба Кайла больше не существует). Там имелась и сделанная в Гринвилле фотография с изображением представителя шотландской бумажной компании, которая владела большей частью лесов к северу от города, в момент торжественной передачи парохода «Каталин» на реставрацию Морскому музею Маусхэда. На втором плане фото люди широко улыбались и размахивали руками, а в дальнем углу в объектив попал силуэт человека, стоявшего лицом к камере. В руках он держал коробку, очевидно, с какими-то припасами. Даже в этом масштабе можно было разобрать, что неизвестный высок и жилист, его руки, держащие коробку, длинные и худые, ноги — сильные и стройные. Лицо, старательно обведенное красным фломастером, выглядело расплывчатым.

Но мой дед увеличил фото, затем увеличил снова, потом еще раз, и еще. Каждый очередной снимок с увеличением был подложен под предыдущий. И лицо с газетной страницы все росло, становилось крупнее и крупнее, пока не достигло примерных размеров человеческого черепа. Глаза при помощи чернил дед превратил в темные колодцы. Воссозданное крупным планом лицо, естественно, состояло из крошечных черных и белых зерен. Человек со снимка стал чем-то вроде привидения: черты его были не узнаваемы ни для кого, кроме моего деда... Потому что только моему деду довелось сидеть рядом с ним в баре, чувствовать его запах и слышать объяснения этого человека, как пройти к дереву, где качались на ветру мертвые девушки.

Мой дед был уверен: это — Калеб Кайл.

Из аэропорта я позвонил на кафедру психологии Гарварда, назвал номер своего удостоверения и спросил, есть ли сегодня лекции у Рейчел Вулф. Мне сообщили, что в шесть вечера мисс Вулф должна консультировать студентов-психологов. Было пятнадцать часов пятнадцать минут. Вдруг я не застану Рейчел в кампусе или она отменит консультацию? Можно было, конечно, обратиться к кому-нибудь, кто мог подсказать ее домашний адрес, но это заняло бы некоторое время, а вот его-то (я начинал это осознавать) у меня и не было. Поймав такси, я всю дорогу до Гарвард-сквер барабанил пальцами по стеклу. На фасаде пивной «Грэфтон» висел транспарант, возвещающий о выборах в Совет университета, и на сумках и пальто у множества молодых людей красовались значки с символикой студенческих выборов. Я направился через весь комплекс туда, где сходились Квинси и Киркленд, сел на скамеечку в тени церкви Нового Иерусалима, стоявшей наискосок от «Уильям Джеймс Холл», и стал ждать.

Без пяти шесть рыжеволосая фигурка, одетая в черное шерстяное пальто, короткие сапожки и черные брюки, прошла по Квинси и вошла в «Уильям Джеймс Холл». Даже издали Рейчел была красива, и я заметил, что не один студент, проходя мимо, украдкой бросал на нее заинтересованный взгляд. Я двинулся следом, держась на некотором расстоянии, и вошел за ней в вестибюль. Проследил, как она поднялась по лестнице, ведущей к аудитории номер шесть в цокольном этаже: просто чтобы убедиться, что она не собирается отменять консультации и уходить. Я проводил ее взглядом до аудитории, а когда она закрыла за собой дверь, сел на пластиковый стул так, чтобы мне было видно дверь, и стал ждать.

Через час консультация закончилась, и студенты устремились из аудитории с тетрадями, прижатыми к груди или торчащими из сумок. Я встал в стороне, пропуская последних из них, а потом вошел в маленькую аудиторию. Посередине помещения стоял большой стол со стульями вокруг него и вдоль стен. Во главе стола, под классной доской, сидела Рейчел Вулф в темно-зеленом свитере, поверх которого был выпущен белый отложной воротничок рубашки. Легкий макияж в сочетании с темно-красной помадой — знакомый милый облик.

Рейчел подняла голову от бумаг — и выжидательная полуулыбка застыла на ее лице, когда она увидела меня. Я осторожно прикрыл за собой дверь и сел на первый попавшийся стул подальше от стола.

— Привет, — сказал я.

Какое-то время она молчала. Потом начала не спеша складывать ручки и конспекты в кожаный портфель. Затем встала и принялась натягивать пальто.

— Я просила не беспокоить меня, — обронила она, одновременно пытаясь продеть руку в левый рукав.

Я встал, подошел к ней, помог одеться. Это было вторжением в ее замкнутый мир, но внезапно во мне поднялась обида: не одна Рейчел пострадала в Луизиане в погоне за Странником. Обида быстро прошла, уступив место угрызениям совести, когда я вновь вспомнил то чувство, которое испытал, держа ее в объятиях: ее тело, сотрясаемое рыданиями, сразу после того, как Рейчел пришлось убить человека на кладбище Метэри. И снова увидел всю картину: вот она поднимает пистолет, вот ее палец нажимает на курок, вот пламя вырывается из дула, и пистолет из-за отдачи дергается у нее в руке. Какое-то глубинное и неистребимое чувство самосохранения прорвалось в ней в тот ужасный летний день, подпитывая ее энергией действия. Мне подумалось, что сейчас, при взгляде на меня, она снова вспомнила совершенное тогда, и ей стало страшно. Мое присутствие напомнило ей о той способности к насилию, которая единожды внезапно взорвалась внутри нее, чьи угольки все еще тлели в темных закоулках ее внутреннего мира.

— Не волнуйся, — сказал я с фальшивым спокойствием. — Я здесь по профессиональным причинам, а не по личным.

— Что ж, о них я тем более не хочу слышать... — она повернулась, взяв портфель под мышку. — Извини. Мне надо работать.

Я попытался дотронуться до ее руки, но она так на меня посмотрела, что пришлось отдернуть руку.

— Пожалуйста, Рейчел! Я нуждаюсь в твоей помощи.

— Пожалуйста, пропусти меня, ты загородил дорогу.

Я отступил назад, и она проскользнула мимо меня, низко опустив голову. Она уже открывала дверь, когда я снова заговорил:

— Рейчел, послушай меня хотя бы минуту. Если не ради меня, то ради Уолтера Коула.

Она замерла в дверях, но не обернулась.

— Что с Уолтером?

— Его дочь Эллен пропала. Я не уверен... В общем, это может быть как-то связано с делом, над которым я работаю. Это, возможно, связано каким-то образом и с гибелью Тани По — студентки, убитой на прошлой неделе.

Рейчел помолчала, потом глубоко вздохнула, прикрыла дверь и села на стул, где до этого сидел я. Для равновесия я занял ее прежнее место.

— У тебя две минуты, — сказала она.

— Мне нужно, чтобы ты прочитала досье и высказала свое мнение.

— Больше этим не занимаюсь.

— Я слышал, ты работаешь над исследованием о связи между преступлениями на почве насилия и мозговыми нарушениями, то есть чем-то, что требует сканирования мозга.

В действительности мне было известно несколько больше. Рейчел участвовала в исследованиях по изучению дисфункций в двух участках мозга: мозжечковой миндалине и лобной доле. Насколько я понял, прочитав копию статьи, которую она предоставила одному научно-психологическому журналу, мозжечковая миндалина — крохотный участок ткани в бессознательной части мозга — отвечает за чувство тревоги и эмоции, позволяющие нам отвечать на страдания других. В лобной доле эмоции регистрируются, там возникает самосознание и строятся планы. Это еще и та часть мозга, которая управляет нашими импульсами и порывами.

Как установлено, у психопатов лобная доля не реагирует, столкнувшись с эмоциональной ситуацией, возможно, из-за нарушений в этой самой миндалине или в процессах, отвечающих за посыл сигналов к коре головного мозга. Рейчел и другие ученые, мыслящие подобно ей, настаивали на серьезном черепно-мозговом обследовании преступников, аргументируя это тем, что так можно обнаружить доказательства связи между мозговыми нарушениями и психопатическим криминальным поведением.

Рейчел нахмурилась.

— Похоже, ты достаточно много знаешь. Мне не нравится, что ты следишь за мной.

Я снова почувствовал, как меня захлестнула обида. Чувство было таким сильным, что мой рот невольно искривился.

— Это не так. Вижу, твое эго по-прежнему живет и процветает.

Рейчел, маленькая и хрупкая, слабо улыбнулась.

— Остальное во мне не так прочно. У меня на всю жизнь останется шрам. Два раза в неделю я бываю у врача, и мне пришлось отказаться от частной практики. Я все еще думаю о тебе, и ты все еще пугаешь меня. Иногда...

— Прости, — может быть, мне это почудилось, но в ее паузе я уловил нечто, что позволяло надеяться: порой она думала обо мне и в другом ключе.

— Я понимаю. Расскажи мне об этом досье.

И я рассказал. Коротко изложил историю убийств, добавив кое-что из поведанного мне миссис Шнайдер. Добавил от себя то, о чем сам догадывался или подозревал.

— В основном все здесь, — я положил перед собой битком набитую папку. — Мне бы хотелось, чтобы ты это просмотрела. И желательно узнать, к какому выводу ты пришла.

Она протянула руку. Я двинул папку к ней через всю плоскость стола. Рейчел быстро просмотрела написанные от руки листки, светокопии, фотографии. На одной из них было снято место преступления — дерево с повешенными девушками, которых нашел мой дед.

— О боже, — прошептала Рейчел и закрыла глаза. Когда она вновь их открыла, в них был уже другой блеск: не только отсвет профессионального любопытства, но и нечто, что главным образом и привлекало меня в ней, — сострадание.

— Ознакомление с досье и подготовка выводов могут занять пару дней, — подытожила она.

— У меня нет пары дней. Мне нужны твои выводы сегодня же вечером.

— Это невозможно. Извини, но к вечеру я даже не смогу толком начать.

— Пойми, Рейчел, никто мне не верит. Никто не соглашается, что этот человек вообще когда-либо существовал. А в действительности все гораздо хуже: он, скорее всего, и теперь жив. Он есть. Я чую его, Рейчел. Мне нужно уразуметь, как он мыслит, хотя бы отчасти. Мне необходима хоть маленькая зацепка, чтобы сделать его реальным, увидеть наяву: вытащить материалы из этой папки и из них создать его узнаваемый портрет. Помоги, пожалуйста! В моей собственной голове полная мешанина, и нужна помощь со стороны, чтобы все обрело ясный смысл. Нет больше никого, к кому я мог бы обратиться. И потом, ты самый лучший криминальный психолог, которого я знаю.

— Я — единственный криминальный психолог, которого ты знаешь, — слабая улыбка опять мелькнула на ее лице.

— Ну, пусть так.

Рейчел встала со стула.

— Я никак не смогу что-то сделать для тебя уже сегодня. Но давай встретимся завтра в книжном магазине Купа. Скажем, в одиннадцать часов. Я поделюсь с тобой всем, что у меня к тому времени будет.

— Спасибо.

— Пожалуйста. — Она встала и быстро ушла.

Я остановился там же, где останавливался всегда, когда бывал в Бостоне, — в «Нолан Хауз», что в южной части города: это тихий полупансион со старинной мебелью и парочкой приличных ресторанов поблизости. Связавшись с Эйнджелом, я узнал, что в Темной Лощине все тихо.

— Ты виделся с Рейчел? — спросил Эйнджел.

— Да, я ее видел.

— У нее все в порядке?

— Она, кажется, была не особенно рада меня видеть.

— Ты навеваешь на нее грустные воспоминания.

— Со мной всегда так. Может быть, когда-нибудь у кого-то и появятся веселые мысли при виде меня.

— Этого никогда не будет, — возразил он. — Не горюй. И передай Рейчел при случае, что мы о ней спрашивали.

— Ладно. Кто-нибудь выезжал из дома Пайна?

— Младший парнишка отправился в город купить молока и бакалеи, и все. Никакого намека на Билли Перде, или Тони Сэлли, или Стритча. Но Луис по-прежнему настороже. Стритч где-то здесь. В этом-то мы точно уверены. Чем скорей ты вернешься сюда, тем лучше.

Я принял душ и переоделся, после чего отыскал в холле «Нолан Хауз» среди журналов и путеводителей экземпляр дорожного атласа Гуша издания 1995 года. В нем было перечислено девять Медин: восемь в штатах Техас, Теннесси, Вашингтон, Висконсин, Нью-Йорк, Северная Дакота, Мичиган, Огайо и одна в Иллинойсе. Я сразу отверг все города на севере в надежде, что дед был прав насчет южных корней Калеба. Так что оставались Теннесси и Техас. Сначала я попытал удачи в Теннесси, но никто в участке шерифа графства Гибсон не припомнил Калеба Кайла, который примерно в сороковых годах то ли убил свою мать на какой-то ферме, то ли подозревался в убийстве. Но, как обнадеживающе заявил мне помощник шерифа, это не значит, что такого не случалось: он просто имел в виду, что никто из присутствующих не мог вспомнить ничего подобного. Я позвонил в полицию штата, просто так, на всякий случай, но получил тот же ответ: никакого Калеба Кайла.

Было уже почти полдевятого, когда я принялся звонить в Техас. Медина, как оказалось, находилась в графстве Бандера, а не в графстве Медина, поэтому мой звонок шерифу графства Медина не продвинул меня особенно далеко. Но со вторым звонком мне повезло больше, действительно повезло, и я не переставал удивляться, как это мой дед сумел проникнуть так далеко и узнать правду о Калебе Кайле.

Глава 22

Помощник сказал мне, что шерифа зовут Дэн Тэннен. Я подождал, пока меня соединят с его кабинетом. После пары гудков женский голос произнес:

— Алло?

— Шериф Тэннен? — спросил я. И попал в точку.

— Это я, — последовал ответ. — По голосу не скажешь, что вы удивлены.

— А что, надо было удивиться?

— Меня пару раз принимали за секретаря. Дэн — уменьшительное от Дэниэла. Что еще хуже можно придумать? Как я слышала, вы спрашивали о Калебе Кайле?

— Верно, — сказал я. — Я частный сыщик, работаю в Портленде, штат Мэн. Я...

Она перебила меня вопросом:

— Где вы слышали это имя?

— Калеб?

— Угу. Ну, точнее, Калеб Кайл. Так где вы слышали это имя?

— Хорошенький вопрос...

Я подумал: с кого начать? С миссис Шнайдер? С Эмили Уоттс? С моего деда? С Рут Дикинсон, Лорел Тралок и остальных трех девушек, закончивших свою жизнь, покачиваясь на дереве на берегу Малого Уилсоновского ручья?

— Мистер Паркер, я задала вам вопрос.

У меня возникло ощущение, что шериф Тэннен, похоже, не зря ест свой хлеб.

— Извините, — ответил я. — Это довольно запутанное дело. Впервые я услышал это имя, когда был мальчишкой, от своего деда. А на прошлой неделе я слышал его дважды.

И я рассказал ей все, что знал. Она слушала без комментариев, а когда я закончил, долго молчала, перед тем как сказать:

— Это произошло до моего прихода в полицию. Ну, кое-что из этого... Парень жил с матерью в Хилл-Кантри, милях в четырех к юго-востоку отсюда. Он родился, насколько я могу припомнить, не заглядывая в досье, году в 1928 или в 1929, но под именем Ка-леб Брюстер. Его отцом был некий Лайал Брюстер. Последний отправился сражаться с Гитлером и кончил тем, что умер в Северной Африке. А эти двое, Калеб и его мать, с тех пор должны были сами о себе заботиться. Кроме того, Лайал Брюстер так и не потрудился жениться на Бонни Кайл. Бонни Кайл — так звали мать парня. Понимаете теперь, почему я заинтересовалась, услышав, как вы произнесли имя Калеба Кайла? Не так уж много людей знало его под этим именем. Здесь он всегда звался Калебом Брюстером. Как раз до того момента, как убил свою мать.

Она была просто дьявольским отродьем. Так говорили все, кто ее знал. Бонни жила для себя, а мальчишка состоял при ней. Он слыл смышленым, мистер Паркер. В школе всех опережал в математике, чтении — во всем, к чему у него душа лежала. Потом его матери что-то взбрело в голову: ей, видите ли, не нравилось, что он привлекает к себе внимание. И Бонни забрала его из школы. Утверждала, что сама с ним занимается.

— Думаете, она с ним плохо обращалась?

— Думаю, тут многое преувеличено. Правда, припоминаю, кто-то мне рассказывал, как его однажды нашли голышом на дороге между нашим городком и Кервилом, всего в грязи и еще черте те в чем. Полицейские привели его домой к мамочке в одеяле. Парню тогда было четырнадцать или пятнадцать лет. Люди слышали, как он сразу завопил, едва за ним успела закрыться дверь. Она наверняка всыпала ему палкой, я так полагаю. А вот насчет чего-то еще...

Дэн на какое-то время замолчала, и мне послышалось, как на другом конце провода она сделала большой глоток.

— Вода, — пояснила она, — если вас это интересует.

— Вовсе нет.

— Ну, ладно. Как бы там ни было, я ничего не знаю о сексуальном насилии. Об этом шла речь на суде над братьями Менендес. Непонятно, откуда это взялось. Как я уже говорила, мистер Паркер, парень отличался умом. Даже в возрасте шестнадцати-семнадцати лет он был смышленее, чем большинство жителей этого городка.

— Вы полагаете, он это все придумал?

Дэн ответила не сразу.

— Не знаю. Но, если насилие и имело место, ему хватило ума, чтобы попытаться использовать таковое как смягчающее обстоятельство. Вы, должно быть, помните, мистер Паркер, что в то время о подобных вещах не так уж много говорили. Сам факт, что кто-то обнародовал такое, уже был необычен. Короче, думаю, мы никогда не узнаем наверняка, что на самом деле происходило в этом доме.

Но Калеб Кайл отличался не только умом. Здешние жители вспоминают, что он проявлял подлость и даже хуже — мучил животных, мистер Паркер, и развешивал их трупы на деревьях: белок, кроликов, даже кошек и собак.

Никто не видел, как он это делал, но люди знали: это он. Может быть, ему надоело убивать животных и он решился пойти дальше? Имело место и многое другое...

— Вы о чем?

— Так, давайте обо всем по порядку. Через два или три дня после того случая на дороге Калеб Брюстер убил свою мать и скормил ее труп свиньям. Шериф Гарретт и его помощник пришли проверить, как там мальчик, и нашли его сидящим на крыльце и пьющим из кувшина простоквашу. Кухня была вся в крови — кровь на полу, кровь на стенах. Рядом с парнем валялся окровавленный нож. Одежду Бонни Кайл нашли в загоне для свиней рядом с несколькими костями — тем немногим, что оставили от нее свиньи. Да еще маленькое серебряное колечко: один боров выдавил его из себя вместе с пометом. Кажется, он теперь выставлен в Музее границы в Бандерасе вместе с двухголовым ягненком и индейскими наконечниками для стрел.

— А что стало с Калебом?

— Его судили как совершеннолетнего, потом дали срок.

— Пожизненно?

— Двадцать лет. Он вышел, думаю, году в 1963 или 1964.

— Его восстановили в правах?

— Восстановили в правах? Нет, черт возьми! Он выпадал из общепринятых норм еще до того, как убил мать, и нормальным так и не стал. Но кое-кто счел возможным отпустить его, принимая во внимание смягчающие обстоятельства. Калеб свое отсидел, и его не могли оставить в заключении навсегда, как бы ни хороша казалась эта идея. И, как я говорила, он был смышленый: в тюрьме вел себя примерно, и все решили, что Калеб Брюстер ступил на путь исправления. Сама-то я думаю, что он выжидал.

— Он вернулся в Хилл-Кантри? — спросил я, хотя уже догадывался, каким будет ответ.

Дэн опять на время умолкла. На этот раз молчание длилось довольно долго.

— Дом по-прежнему стоял на месте, — наконец заговорила шериф Тэннен. — Я помню, как он вернулся в город. Мне было тогда лет десять-одиннадцать. Калеб шел к старому дому, а люди собрались на другой стороне улицы и наблюдали, как он проходит мимо. Не знаю, сколько он пробыл там. Дня два-три, не больше, пожалуй. Но...

— Что — но?

Дэн вздохнула.

— Погибла девушка. Лилиан Бойс. Говорят, она считалась самой хорошенькой во всем графстве. Наверно, так оно и было. Ее нашли внизу, у Хондо-Крик, недалеко от Тарпли, зверски зарезанной. Хотя и это не самое худшее...

Я ждал. И не удивился тому, что услышал.

— Ее повесили на дереве. Словно кто-то хотел, чтобы ее нашли. Словно она послужила предупреждением для всех нас...

Телефонная линия наполнилась для меня гулом — кровь шумела в ушах, — трубка раскалилась в моей руке, когда шериф Тэннен завершила свой рассказ:

— ...К тому времени, когда мы нашли ее, Калеб Брюстер исчез. Насколько мне известно, и сейчас еще существует ордер на его арест. Хотя не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь им воспользовался. Я, по крайней мере, до сих пор еще не имела такой возможности.

Положив трубку, я некоторое время просидел в неподвижности на кровати. В моей комнате на полке лежала колода игральных карт, и чуть позже я поймал себя на том, что тасую ее: карты так и мелькали у меня перед глазами. Вытащив из колоды даму червей, я вспомнил фокус, который Соул Мэнн когда-то мне показывал: «найти даму». Бывало, он стоял у своего обтянутого сукном столика и разговаривал как бы сам с собой, раскладывая на сукне карты, кладя одну поверх другой: «Пятерка дает десять, десятка дает двадцать...» Он вроде бы даже не замечал постепенно собиравшихся завзятых игроков, привлеченных уверенными движениями его рук и надеждой на легкие деньги. Но Соул всегда был начеку. Наблюдал и ждал. И медленно, но верно люди приходили к нему. Старик напоминал охотника, который знает, что в каком-то месте олень обязательно выскочит на тропу.

И еще я думал о Калебе Кайле, а перед глазами у меня маячили останки выпотрошенных и развешанных по ветвям дерева девушек. На память мне пришла легенда об императоре Нероне. Согласно легенде, когда Нерон убил свою мать Агриппину Младшую, он приказал вскрыть ее тело, чтобы увидеть то место, откуда появился на свет. Чем объяснить этот поступок, неясно. Возможно, патологически навязчивой идеей или даже склонностью к кровосмешению, которую приписывали императору античные хроникеры. А может, таким образом он надеялся понять что-то в себе самом, свою собственную природу, пристально вглядываясь в то место, откуда произошел.

«Должно быть, Калеб когда-то любил свою мать, — думал я. — Любил до того, как все превратилось в злобу, ярость и ненависть; до того, как почувствовал желание лишить мать жизни и разрубить ее тело на куски».

И на мгновение я ощутил нечто вроде жалости к Калебу: печаль по мальчику, которым он когда-то был, в сочетании с ненавистью к мужчине, которым он стал.

Я вновь увидел тени от деревьев и человеческую фигуру, двигающуюся между ними на север. Север страны находился настолько далеко от Техаса, насколько далеко он мог забраться, отомстив обществу, приговорившему его к тюрьме за то, что он сотворил со своей матерью.

Но, возможно, север был избран не только поэтому. Когда мой дед был ребенком, священник обычно читал проповеди в левом пределе церкви, потому что север всегда воспринимался как та часть земли, куда не проник еще свет Господа. По этой же причине некрещеных и самоубийц хоронили на северной стороне за пределами церковной ограды.

Потому что север считался непознанной землей. На севере простирались темные земли.

На следующее утро в книжном магазине я слился с толпой студентов и туристов. Заказал кофе и листал журнал, пока не пришла Рейчел, как обычно опоздав. На ней было все то же черное пальто, но на этот раз в сочетании с синими джинсами и небесно-голубым свитером с v-образным вырезом; под ним — наглухо застегнутая оксфордская рубашка в бело-голубую полоску. Волосы она свободно распустила по плечам.

— Ты когда-нибудь встаешь рано? — спросил я, заказав ей кофе и пончик.

— Я не ложилась до пяти утра, работала над твоим досье, черт бы его побрал, — ответила она. — Если бы я навязала тебе свои сроки, ты бы не смог воспользоваться моими услугами.

— Извини, — примирительно сказал я. — Зато ты можешь вдоволь воспользоваться кофе и пончиками.

— Ты разбиваешь мне сердце, — она, казалось, немного смягчилась со вчерашнего дня. Хотя я мог принимать желаемое за действительное.

— Ты готов слушать? — спросила она.

Я кивнул, но прежде, чем она начала говорить, рассказал ей все, услышанное от шерифа Медины, особо подчеркнув, что Калеб взял фамилию матери, чтобы уберечься от своего прошлого.

Рейчел рассеянно кивнула, занятая своими мыслями.

— Так, — вслух произнесла она, — все сходится.

Принесли кофе. Она положила в чашку сахар, развернула пончик, разломила его на крохотные кусочки и начала говорить:

— Мои выводы основаны главным образом на догадках и предположениях. Любой порядочный служитель закона просто высмеет меня, глядя со своей колокольни. Но поскольку ты не порядочный и даже не служитель закона, то возьмешь что дадут. Да и потом, все, что ты мне предоставил, тоже ведь построено на догадках и предположениях с легким налетом паранойи и суеверий...

Она смущенно покачала головой, затем как-то резко посерьезнела и открыла свою записную книжку. Перед ней строка за строкой бежал убористый текст, в котором тут и там мелькали желтые пометки.

— Большую часть того, что я собираюсь тебе сказать, ты уже и без меня знаешь. Могу лишь прояснить кое-что. Может быть, ввести тебя в определенный контекст... Если этот человек все-таки существует, по крайней мере, если один и тот же человек, Калеб Кайл, виновен во всех этих убийствах, тогда ты имеешь дело с классическим садистом-психопатом. По правде говоря, даже кое с чем похуже, потому что я никогда не сталкивалась ни с чем подобным ни в литературе, ни в клинической работе. Я имею в виду, когда все вот так, в одном флаконе. Между прочим, в этой папке нет упоминаний ни об одном убийстве после 1965 года. Даже несмотря на фотографию в газете, ты должен был принять в расчет и этот факт. Вероятно, он умер или снова сидит в тюрьме за другое преступление. Как еще можно объяснить внезапное прекращение убийств?

— Он мог умереть, — согласился я. — В таком случае все, чем мы занимаемся, пустая трата времени и события предстают в совершенно ином свете. Но давай все-таки предположим, что его не посадили в тюрьму. Если шериф Тэннен права и Калеб так умен, как она думает, он не попал снова в тюрьму. Кроме того, мой дед проверил подобную версию в свое время — следы этого есть в досье. Хотя дед наводил справки вслепую: искал-то он Калеба Кайла, а не Калеба Брюстера.

Она пожала плечами.

— Тогда у тебя в запасе два возможных варианта: либо он продолжал убивать, но его жертвы числятся среди пропавших без вести, либо...

— Либо?

Рейчел нажала на кончик ручки, лежавшей на записной книжке по-соседству с обведенным в красный кружочек словом.

— Либо он находится в состоянии покоя. Вероятность того, что у некоторых серийных убийц (если наш убийца таковым является) иногда наступает период покоя, рассматривается в числе прочих подразделением поддержки расследований ФБР, людьми из криминального отдела и консультационной программы. Ты это знаешь, потому что я раньше говорила тебе об этом. Это, конечно, теория, но только так можно объяснить, почему некоторые убийства попросту прекращаются, хоть убийцу и не поймали. По какой-то причине в определенный момент убийца достигает такого состояния, когда потребность отыскать жертву не так сильна. И убийства прекращаются.

— Если до настоящего времени он и был в состоянии покоя, то теперь что-то его встряхнуло, — не согласился я.

Подумалось о служащем лесозаготовительной компании, направлявшемся в лесную глушь, чтобы проложить дорогу для вырубки леса, и о том, с чем он мог столкнуться в лесу. Вспомнился и рассказ миссис Шнайдер, а затем — объявление в газете и весь мой разговор с Виллефордом; чуть позже — случай, когда Рейчел постучала в мою дверь и приколола на стену криминальные сводки, и весь мир завертелся колесом, пока не сконцентрировался на человеке, до которого она пыталась добраться. Сюда же присовокупилась и сообщение в газете об аресте Билли Перде в приюте «Санта-Марта»... Когда выставляешь на окно мед, не удивляйся, что налетели осы.

— Это может показаться несколько призрачным, но таковы варианты, которые тебе предстоит рассмотреть, — продолжала Рейчел. — Хорошо, давай рассмотрим повнимательней первые убийства. Во-первых, хотя, может быть, это и наименее значительный факт, обратим внимание на места, где были обнаружены тела. Налицо стремление быть в курсе того, как скоро они будут найдены, где именно и кем. Таким образом Калеб контролировал ход расследования. Первоначально убийства могли происходить беспорядочно; мы этого наверняка никогда не узнаем, если только не откроется, где они были совершены. Однако расположение найденных тел представляется очень продуманным. Калеб хотел лично участвовать в определенном этапе поиска. Предполагаю, что он следил за твоим дедушкой вплоть до того момента, когда тот нашел женщин. Правдоподобным кажется и то, что тебе рассказала старушка Шнайдер. Если, конечно, правдив был рассказ самой Эмили Уоттс: что Кайл уже убивал, когда они жили вместе. Степень разложения у каждого из пяти найденных тел была разной: Джуди Гиффен и Рут Дикинсон убиты первыми, с интервалом около месяца, а Лорел Тралок, Луиза Мур и Сара Рэйнз умерщвлены почти одна за другой на протяжении короткого промежутка времени. В отчете медицинской экспертизы указано, что Тралок и Мур, возможно, были убиты в течение одних суток, а Рэйнз — спустя еще одни сутки, но не позже. У меня сложилось такое впечатление, что каждая из этих пяти девушек, а уж каждая из последних трех — определенно, физически напоминала Эмили Уоттс: все стройные, изящные; может быть, более пассивные, чем Эмили, которая проявила силу воли, когда возникла необходимость, но все же девушки ее типа. Будучи полицейским, ты мне рассказывал о случаях изнасилования на почве мести, ведь так?

Я кивнул.

— Мужчина поскандалит со своей женой или с подружкой, вырывается из дома и выплескивает свою ярость на совершенно постороннего человека, — продолжала Рейчел. — В его сознании все женщины несут коллективную ответственность за вину одной женщины, и поэтому любая из них может быть «наказана», с любой может быть спрошено за действительное или мнимое нарушение тех норм, которые насильник закрепил в своем сознании в качестве подобающего женщине поведения. Допустим, Калеб Кайл такой же, как эти мужчины. Но на сей раз он пошел еще дальше. Медэксперт не обнаружил никаких признаков сексуального насилия у трех последних жертв. Однако — и тут мы имеем дело с классическим патологическим страхом перед женскими половыми органами — имели место повреждения гениталий, предположительно нанесенные тем же орудием, что и ужасные раны на животах. Им же располосована и матка у каждой из женщин. И вот что интересно: в случаях с Гиффен и Дикинсон убийца искромсал их почти через месяц после смерти жертв. Возможно, когда уже убил остальных трех девушек или незадолго до этого.

— Он вернулся к ним после того, как узнал от Эмили, что она потеряла ребенка.

— Конечно! Калеб наказывал их, потому что тело Эмили Уоттс предало его, выкинув зачатого им ребенка; много женщин было наказано по вине одной. Можно предположить, что он наказывал и других женщин по другим причинам...

Рейчел положила в рот кусочек пончика и отхлебнула кофе.

— Теперь, возвращаясь к отчету медицинской экспертизы, мы ясно видим, что над каждой из девушек измывались перед смертью: у них поломаны и вырваны ногти на руках и ногах, выбиты зубы, на теле видны ожоги от прижиганий сигаретой, следы от ушибов, нанесенных, предположительно, вешалкой для одежды. Трех же последних девушек пытали особенно жестоко. Они очень мучились перед тем, как умереть, Берд...

Рейчел серьезно посмотрела на меня, и в ее глазах я увидел сострадание: страдание из-за их мучений вместе с воспоминанием о собственной боли. Она, однако, продолжала:

— Согласно сведениям о жертвах, собранным твоим дедушкой, эти молодые женщины были образцово воспитаны, вышли из хороших семей и, может быть, лишь немного асоциальны. Большинство из них отличались застенчивостью, не имели сексуального опыта. Лишь у Джуди Гиффен, как оказалось, имелся кое-какой сексуальный опыт. По-моему, перед смертью они молили его о пощаде, думая, что сумеют спастись. Но Калеб хотел только одного: чтобы они плакали и кричали. Возможно, на пике агрессии он и кончал. Он испытывал сексуальное возбуждение от мольбы о пощаде и в то же время ненавидел своих жертв за эту мольбу. Вот они и погибли...

Теперь глаза Рейчел блестели, ее возбуждение от попытки проложить дорогу к сознанию этого человека проявлялось в резких движениях рук, в том, как быстро она говорила, в заметном интеллектуальном удовольствии от умения обойти препятствие, от неожиданных сопоставлений, в уравновешенности даже при явном отвращении к поступкам, которые она обсуждала.

— Боже! — воскликнула Рейчел. — Я прямо-таки вижу рентгеновский снимок его черепа: аномалии височной доли, связанные с сексуальными отклонениями; искривление лобной доли, ведущее к насилию; пониженная активность между лимбической системой и лобными долями, указывающая на фактическое отсутствие чувства вины или раскаяния. — Она тряхнула головой, словно изумляясь поведению какого-то особенно мерзкого насекомого. — И все же он не асоциален. Может быть, эти девушки и отличались застенчивостью, но они не были дурами. Ему требовалась достаточная ловкость, чтобы войти к ним в доверие. Поэтому интеллект в норме... Теперь о биографии Калеба Кайла. Если то, что он рассказал Эмили Уоттс, правда, то в детстве он подвергался физическому и, возможно, сексуальному насилию со стороны матери. Она говорила, что любит его, во время и после насилия над ним, а потом вдогонку наказывала парня. Им мало занимались и о нем недостаточно заботились. Калеб прошел трудный путь, прежде чем научился быть самодостаточным. Когда он подрос, то понял, кто его мучительница. И убил ее. А затем принялся и за других. В случае с Эмили Уоттс произошло что-то иное. Она сама была жертвой насилия. Потом Эмили забеременела. Мне думается, он все равно бы ее убил после рождения ребенка — исходя из того, что она говорила: «Он хотел лишь ребенка».

Рейчел сделал глоток кофе, и я воспользовался этим, чтобы прервать ее речь вопросом:

— А как насчет Риты Фэррис и Шерри Ленсинг? Мог он быть виновным в их гибели?

— Возможно, — ответила Рейчел. Она спокойно смотрела на меня, видимо, надеясь, что я сам найду здесь связь.

— Мне для ясности чего-то не хватает, — высказался я.

— Ты забываешь об изуродованных ртах. Изувеченные матки тех девушек в 1965 году были своего рода посланием. Изуродованные рты стали свидетельством. Мы и прежде видели такие увечья у жертв, Берд. — Рейчел смотрела на меня внимательно и серьезно.

И я кивнул, подумав: «Странник».

— Итак, мы снова имеем дело с изуродованными органами, на этот раз — ртами жертв. И в каждом случае это служило для обозначения чего-то особого. Рот Риты Фэррис зашит. Что это значит? Что она не должна была открывать рот?

— Возможно, — ответила Рейчел. — Это не очень тонко. Но того, кто убил ее, тонкости мало интересовали.

Я на минуту задумался над тем, что сказала Рейчел, и попытался представить себе подоплеку подобных действий.

— Она вызвала полицию, и они увезли Билли Перде. Это могло означать, что Калеб следил за домом в ту ночь, когда арестовали Билли. Калеб и есть тот старик, которого Билли, как он утверждал, видел в ночь, перед убийством Риты и Дональда. Может быть, Калеб — тот же старик, который напал на Риту в гостинице.

— В случае с Шерри Ленсинг, — продолжала Рейчел, — сломана челюсть и вырван язык. Возможно, это покажется слишком смелым утверждением, но, по-моему, она была наказана как раз за то, что не говорила.

— Она принадлежала к числу тех, кто знал о рождении ребенка.

— Похоже, это правдоподобное объяснение. В конце концов, невзирая на то, что привело Калеба Кайла на страшный путь, и несмотря на все его знаки, все обиды, он — убивающая машина, совершенно лишенная угрызений совести.

— Однако он же испытывал какие-то чувства, когда потерял ребенка.

Рейчел прямо-таки подскочила на стуле.

— Да! — она лучезарно улыбнулась мне, как учитель, желающий поощрить особо одаренного ученика. — Загадка — или отгадка! — в судьбе шестой девушки, той, которую так и не нашли. Согласно целому ряду доводов, большинство из которых заставило бы моих коллег подвергнуть меня остракизму, если бы я обнародовала их, я думаю, твой дедушка был прав, подозревая, что она тоже стала жертвой. Но он не угадал, какого рода жертвой.

— Я не понимаю.

— Твой дедушка утверждал, что она была тоже убита, но по какой-то причине не выставлена напоказ.

Я не мог представить себе, к чему она клонила. И мой желудок от одного предположения уже сводил спазм. Возможно, оно какое-то время существовало у меня в подсознании. А может, в подсознании моего деда. Думаю, он надеялся, что она мертва. Потому что иное предположение еще хуже.

— Нет, я не верю, что она убита, — заявила Рэйчел. — Здесь снова всплывают пытки, примененные к тем девушкам. Для этого человека пытки не просто способ получить удовлетворение, а еще и проверка. Он проверял их силу. Знал, но в то же время не позволял себе верить в то, что они не выдержат испытания просто из-за слабости.

— Но посмотри в досье Джуди Манди, — возразил я. — Она сильная, хорошо сложенная, доминирующая личность. Ее нелегко было заставить плакать, она владела собой в споре. И ему, вероятно, не пришлось слишком сильно ее мучить, чтобы понять, что она отличается от других.

Рейчел, глядя на меня, наклонилась вперед. Лицо ее выражало теперь глубокую, непреходящую скорбь.

— Ее похитили не потому, что она была слабой. Джуди похитили потому, что она была сильной.

Я закрыл глаза. Теперь до меня дошло, что случилось с Джуди Манди и почему ее не нашли. Рейчел тоже поняла, что я понял.

— Джуди взяли как племенную самку, Берд, — сказала Рейчел почти спокойно. — Калеб взял ее для размножения...

Рейчел предложила подвезти до Логана, но я отказался. Она и так сделала для меня достаточно, даже больше, чем я был вправе просить. Шагая рядом с ней через Гарвард-сквер, я вдруг остро почувствовал, что люблю ее еще сильнее, чем прежде. Возможно, оттого, что она все дальше и дальше ускользала от меня, так мне казалось.

— Как ты думаешь, Калеб может быть причастен к исчезновению Эллен Коул? — спросила Рейчел. Ее рука случайно задела мою, и впервые с момента моего приезда в Бостон она не отдернула руки, не противилась контакту.

— Я точно не знаю, — ответил я. — Может, полицейские и правы. Вероятно, в ней действительно взыграли гормоны, и она сбежала. В таком случае я не знаю, что мне делать. Но вдруг старик нашел ее и утащил в Темную Лощину? Я люблю повторять: не верю в совпадения... У меня нюх на этого человека, Рейчел. Он вернулся. Думаю, он ищет Билли Перде и готов отомстить каждому, кто помогает парню скрываться. Я почти уверен: это он убил Риту Фэррис. Может быть, из ревности или из желания отсечь ее от Билли, чтобы у того не осталось никаких других связей. Или потому, что Рита собиралась бросить Билли и забрать ребенка с собой. Не думаю, что он собирался убивать Дональда. Калеб желал бы, чтобы его внук остался жив. Однако Дональд каким-то образом оказался втянутым в драку. Подозреваю, что мальчик по-детски, но решительно оказал сопротивление, когда Калеб попытался вытолкать его вон...

При воспоминании о малыше Дональде у меня перехватило горло, и я молчал, пока мы не дошли до площади. Прощаясь, я протянул Рейчел руку для рукопожатия. Даже не поцеловал ее, потому что не чувствовал себя вправе. Она взяла мою руку и крепко пожала ее.

— Берд, этот человек считает, что у него есть причина мстить кому-то, кто перешел ему дорогу. Он убежден, что ему умышленно вредят. Я определила его как психопата, — в ее глазах светилась не просто уверенность, а глубокая убежденность.

— Другими словами, это меня отчасти извиняет? — я улыбнулся, но лишь одними губами.

— Пропавшие девушки мертвы, Берди. Сьюзен и Дженнифер погибли. То, что случилось с ними и с тобой, ужасно. Ужасно! Но всякий раз, заставляя кого-то расплачиваться за зло, причиненное тебе, ты унижаешь самого себя и рискуешь стать таким же, как тот, кого ты ненавидишь. Ты это понимаешь?

— Это не обо мне, Рейчел, — мягко ответил я. — По крайней мере, не совсем. Кто-то должен остановить подобных людей. Кто-то обязан взять на себя ответственность, — и снова в моей голове эхом прозвучало: «Ты в ответе за них всех».

Рука Рейчел робко обхватила мою ладонь, пальцы ее сплелись с моими, большой палец легонько поглаживал неровности ладони. Потом она свободной рукой коснулась моего лица.

— Зачем ты приехал сюда? Большую часть того, что я рассказала, мог бы представить себе и сам.

— Я не такой умный.

— Не вешай мне лапшу на уши.

— А это правда — то, что говорят про психопатов?

— Только про психопатов нового поколения. Ты не ответил на мой вопрос.

— Знаю. Ты права: кое о чем я догадывался. Или почти догадывался. Но мне надо было это услышать от кого-нибудь еще... И я действительно все еще... думаю о тебе. Потому что, когда ты ушла, ты что-то оторвала от меня и унесла с собой... Я надеялся, что, может быть, таким путем приближусь к тебе. Хотел тебя снова... увидеть. Возможно, по большому счету это все, что мне было нужно, — я отвернулся.

Она крепко сжала мою руку.

— Я знала: ты отправился в Луизиану не только на поиски Странника, но для того, чтобы убить его. И все, кто стояли на твоем пути, пострадали, и пострадали жестоко. Твоя способность насаждать насилие приводила меня в ужас.

— Тогда я не имел представления, что еще можно сделать.

— А теперь?

Я уже собирался ответить, когда ее палец дотронулся до шрама на моей щеке — отметины, оставленной ножом Билли Перде.

— Как это случилось? — спросила она.

— Один человек полоснул меня ножом.

— И что ты сделал?

— Ушел, — ответил я после небольшой паузы.

— Кто это был?

— Билли Перде.

Зрачки Рейчел расширились, глаза округлились, словно что-то, дремавшее в ней, начало постепенно оживать. Это было видно не только по глазам, но и ощущалось вее прикосновениях.

— Ему никогда не везло, Рейчел. Роковые случайности преследовали его от рождения.

— Если я задам тебе вопрос, ты ответишь мне честно? — спросила она.

— Я всегда старался быть честным с тобой.

— Знаю. Но это особенно важно. Мне нужна полная уверенность.

— Спрашивай.

— Ты испытываешь потребность в насилии?

Я тщательно обдумал вопрос. В прошлом мною двигал мотив личной мести. И я причинял боль, убивал — из-за того, что сделали со Сьюзен и Дженнифер, да и со мной. Теперь стремление к мести истощилось слабея день ото дня, и освободившееся пространство заполнилось чем-то, дававшим надежду на исцеление. В некотором смысле я был повинен в том, что случилось с моей семьей. Не помышлял, что когда-нибудь покончу с мыслями об этом, но сумел-таки хоть немного отойти от нее, осознав свои промахи в прошлом и научившись не повторять их в будущем.

— Какое-то время тому назад — испытывал, — ответил я.

— А сейчас?

— У меня нет потребности в насилии, однако, если понадобится, я прибегну к нему. Не буду стоять в стороне и смотреть, как страдают невинные люди.

Рейчел наклонила голову и нежно поцеловала меня в щеку. Когда она отстранилась, в ее глазах светилась нежность.

— Так, значит, ты у нас ангел мести?

— Что-то вроде того.

— Тогда до свидания, ангел мести, — прошептала Рейчел.

Она повернулась, чтобы оставить меня и уйти назад, в библиотеку, к своей работе. И не оглянулась, уходя, но голова ее оставалась опущена, и я на расстоянии почувствовал, как тяжелы ее думы.

Самолет поднялся в небо и взял курс из Логана на север, сквозь холод, сквозь тяжелые облака, обволакивавшие его, как дыхание Бога. Я размышлял о шерифе Тэннен, которая обещала добыть самые последние из имевшихся фотографий Калеба Кайла. Они должны быть тридцатилетней давности, но и это уже кое-что. Я достал из папки деда смазанную газетную фотографию Калеба, снова и снова вглядывался в нее. Калеб напоминал скелет, на костях которого постепенно нарастало мясо, словно процесс распада медленно и необратимо пошел вспять. Фигура, менее телесная, чем собственное имя, — образ, созданный из теней, постепенно приобретал черты реальности.

«Я знаю тебя, — думал я. — Я знаю тебя».

Глава 23

Я прилетел в Бангор днем; забрал свою машину со стоянки у аэропорта и снова отправился в Темную Лощину. У меня возникло такое чувство, словно меня раздирали на части, причем каждая моя часть стремилась в те же места, к тем же выводам, что и остальные, но каждая двигалась своим, отличным от прочих путем... Калеб Кайл вернулся. Он убил девушку в Техасе вскоре после освобождения из тюрьмы. Вероятно, это стало местью всему обществу. Потом он взял себе фамилию матери и отправился на север, очень далеко на север. И, наверно, затерялся в лесной глуши.

Если Эмили Уоттс рассказала миссис Шнайдер правду, — сомневаться в этом не было причин, — значит, она родила ребенка и надежно спрятала его, потому что подозревала: отец ребенка — убийца молодых женщин. Она понимала: ребенок нужен ему для каких-то определенных целей. Требовался скачок в сознании — допущение того, что этим ребенком мог быть именно Билли Перде и что его отцом был точно Калеб Кайл.

Между тем Эллен Коул и ее дружок все еще не появлялись, как и Виллефорд. Тони Сэлли лег на дно, однако, без сомнения, все еще выискивал какие-нибудь следы Билли. У него не оставалось выбора: если он не найдет Билли, то не сможет возместить деньги, которые потерял, и его убьют в назидание другим. Я подозревал, что Чистюле было уже слишком поздно дергаться. Поздно было с того самого момента, как он решил приобрести ценные бумаги. А может, даже со времени, когда ему впервые пришла в голову мысль обеспечить себя на будущее при помощи чужих денег. Тони пошел бы на все, чтобы выследить Билли, но все, что он делал, все зверства, которые учинял, и все повышенное внимание, какое он привлек к себе и своим подручным, только снижали и снижали его шансы остаться в живых. Тони теперь походил на человека, оказавшегося в темном туннеле: он сосредоточил свои помыслы на единственном пятне света впереди и не отдавал себе отчета в том, что это прожектор локомотива, неумолимо несущегося ему навстречу.

Имелись и другие основания для опасений. Где-то во тьме затаился Стритч. Понятно, что он все еще хотел получить деньги, но гораздо больше жаждал отомстить за гибель своего партнера. Я подумал о трупе молодого бандита в Портлендском комплексе, последние минуты жизни которого отравили гадость и зараза, исходившие от Стритча. И еще о том страхе, который бедняга испытал. Без сомнения, на его месте я бы предпочел покончить жизнь самоубийством, если бы у меня был выбор.

Нельзя сбрасывать со счетов и старика, жившего в лесу. Оставалась надежда, что он знал больше, чем рассказал мне, что его оговорка о двух молодых людях в ответе на вопрос о девушке основывалась не только на разговорах, услышанных им в городе. Вот по этой причине мне и следовало сделать остановку в лесу, перед тем как вернуться в Темную Лощину.

Магазин в Ороно был все еще открыт. Хоть на вывеске над дверью слова «Стаки Трейдинг» и подсвечивались снизу, они писались в свое время от руки. Внутри воняло затхлостью и стояла удушливая жара. Кондиционер гудел так, что стекла дрожали, но он только гонял застоявшийся воздух. Какие-то парни в байкерских куртках рассматривали подержанные охотничьи ружья, в то время как женщина-кассир с подозрением косилась на них сквозь восьмигранную стеклянную коробку. В витринах хранились старые часы и золотые цепочки, а охотничьи ружья кто-то выставил прямо на стойку возле прилавка.

Я не мог точно сказать себе, что именно ищу, поэтому ходил от полки к полке, от старой мебели к почти новым чехлам для автомобильных сидений, пока кое-что не попалось мне на глаза. В углу, рядом с вешалкой для одежды на случай плохой погоды (главным образом, старых макинтошей и вылинявших дождевиков), в два ряда расположились туфли и сапоги. Большинство из них выглядели сильно поношенными, но «замберланы» сразу бросались в глаза: мужские ботинки, относительно новые и гораздо более дорогие, чем те, среди которых они стояли. Их явно недавно привели в порядок. Кто-то, возможно, владелец магазина, почистил их обувным кремом, прежде чем выставить на продажу.

Я поднял один и понюхал его изнутри — пахнуло лизолем и чем-то еще: похоже, землей и сырым мясом. Поднял второй — и уловил тот же запах. На Рики были «замберланы» в тот день, когда они с Эллен зашли ко мне, вспомнил я. Да и нечасто такие дорогие ботинки появляются в захудалом магазине подержанных вещей. Я подошел с ботинками к прилавку.

Мужчина за прилавком казался очень низкорослым и выглядел нелепо в парике из густых темных волос, который словно сняли с головы манекена в универмаге. Из-под завитка на шее торчал пучок его собственных волос мышиного цвета; они напоминали безумных родственников, которых от греха подальше поселили на чердаке. На шнурке, повязанном вокруг шеи, висели круглые очки — и терялись в растительности на груди продавца. Ярко-красную рубашку он наполовину расстегнул, и на левой стороне груди были видны шрамы. Руки у мужчины были тонкими, но производили впечатление скрытой силы. На левой руке отсутствовали мизинец и безымянный палец. Зато ногти на уцелевших пальцах были тщательно острижены.

Мужчина заметил, что я смотрю на его изуродованную левую руку, и поднял ее к лицу. Из-за двух отсутствующих пальцев его рука отдаленно напоминала пистолет, как его изображают детишки на школьном дворе.

— На лесопилке потерял, — объяснил он.

— Неосторожность, — ответил я.

Он пожал плечами.

— Проклятое полотно пилы начисто отхватило мне пальцы. Вы когда-нибудь работали на лесопилке?

— Нет. Мне всегда казалось, что мои пальцы неплохо смотрятся у меня на руках. Такими они мне и нравятся.

Мужчина задумчиво посмотрел на свои обрубки.

— Странно, но я все еще их чувствую. Знаете, как будто они по-прежнему на месте. Вы, наверное, и не знаете, как это бывает.

— Думаю, знаю. Вы Стаки?

— Да, сэр, это мое заведение.

Я поставил ботинки на прилавок.

— Хорошие ботинки! — живо прокомментировал он, подняв один из них в воздух неизуродованной рукой. — Возьму за них не больше шестидесяти баксов. Я сам их наваксил, отполировал и выставил на продажу часа два назад, не больше.

— Понюхайте их.

Стаки прищурился, склонил голову набок.

— Что вы сказали?

— Я сказал: понюхайте их.

Стаки несколько секунд как-то странно смотрел на меня. Потом взял один ботинок и старательно понюхал его изнутри. При этом его ноздри двигались как у кролика.

— Я ничего не чувствую, — сказал он.

— Лизол. Ведь лизолом пахнет, так?

— Ну, конечно. Я всегда дезинфицирую обувь перед продажей. Разве кто-нибудь захочет надеть ботинки, которые воняют.

Я склонился через прилавок к нему, одновременно подвинув вперед второй ботинок.

— Видите ли, — произнес я тихо, — я вот что хочу спросить. Чем они пахли до того, как вы их почистили?

Стаки, по-видимому, не принадлежал к тем, кого легко смутить. Он, в свою очередь, резко склонился ко мне, стукнул по прилавку костяшками трех пальцев и вопросительно поднял бровь.

— Вы что — псих?

В зеркале позади прилавка я увидел, что мотоциклисты повернулись к нам, чтобы лучше обозревать весь спектакль. Поэтому я продолжал говорить так же тихо.

— Когда вы купили эти ботинки, на них была земля, ведь так? И они пахли трупом, да?

Он отступил на шаг.

— Вы кто?

— Просто парень.

— Будь вы просто парень, купили в себе эти чертовы ботинки и шли бы себе.

— Кто продал ботинки?

Теперь он начал злиться и перешел в наступление.

— Это не ваше собачье дело, мистер. А теперь убирайтесь из моего магазина.

Я не шевельнулся.

— Послушай, приятель, ты можешь поболтать со мной, а можешь поболтать и с полицией. Но ты заговоришь, понял? Я не хочу создавать тебе проблемы, но если придется, я их тебе все-таки создам.

Стаки ошеломленно уставился на меня. Он понял, что означали мои слова. Но, прежде чем он собрался с духом, чтобы ответить, в разговор вмешался третий голос:

— Эй, Стак, — проговорил один из байкеров, — У тебя все в порядке?

Стаки поднял изуродованную левую руку, жестом показывая, что, дескать, нет проблем. Затем опять переключил свое внимание на меня. Когда он заговорил, в его словах не было даже легких признаков огорчения. Стаки был прагматиком — в бизнесе которым он занимался, приходилось им быть, — и он знал, когда надо уступить.

— Это старикан, что живет севернее, — сказал он со вздохом. — Сюда приезжает примерно раз в месяц, привозит то, что найдет. Хлам, в основном, но я даю ему за это несколько баксов, и он снова уезжает. Иногда приносит и что-нибудь приличное.

— Он недавно это принес?

— Вчера. Я дал ему за них тридцать баксов. Приволок еще рюкзак. Я его прямо сразу и продал. Вроде все. Больше у него ничего не было на продажу.

— Это тот старикан, что живет севернее Темной Лощины?

— Ага, точно, севернее Темной Лощины, — глаза Стаки снова хитро сузились. — Хоть скажите, мистер: кто вы? Что-то вроде частного сыщика?

— Я уже сказал — просто парень.

— Для просто парня ты задаешь слишком много вопросов.

Поскольку Стаки снова готов был нарваться на неприятности, пришлось объясниться.

— Я любопытен по природе, — для начала сказал я, но все же показал ему свое удостоверение. — Имя?

— Джон Барли.

— Это его настоящее имя?

— Какого черта я должен это знать?

— Он тебе показывал какие-нибудь документы?

Стаки чуть не рассмеялся.

— Видели бы вы его — сразу поняли бы: не тот это человек, что станет таскать с собой удостоверение личности.

Я кивнул. Достал бумажник и, отсчитав шесть десятидолларовых купюр, положил их на прилавок.

— Мне нужна квитанция, — обронил я.

Стаки быстро заполнил бланк кривыми печатными буквами, поставил печать и, помедлив, передал его мне.

— Как я вам уже говорил, не хочу неприятностей, — напоследок произнес он.

— Если вы сказали мне правду, таковых не будет. Стаки взял у меня из рук квитанцию, сложил ее пополам и положил в полиэтиленовый пакет вместе с ботинками.

— Надеюсь, вы поймете меня правильно, мистер, но, должен вам заметить, вы не дружелюбнее скорпиона.

— Вот как? — отпарировал я, забирая пакет с обувью. — Так вы здесь еще и дружбой торгуете?

— Нет, мистер. Уверяю вас, нет, — тон Стаки обрел твердость и решительность. — Однако советую вам никогда ее не покупать. Хоть бы это было и так, как вы говорите.

Глава 24

Уже стемнело, когда я отправился назад в Темную Лощину. Снег летел почти горизонтально вдоль дороги — к пещере Бивер и дальше, туда, где продуваемая ветром, обсаженная по краям деревьями узкая дорога вела в Темную Лощину. Казалось, соприкасаясь с фарами, снежинки вспыхивают и осыпаются маленькими искрами. Да и само небо словно разваливалось и падало на землю. По пути я пытался дозвониться Эйнджелу и Луису по сотовому, но безрезультатно. Как оказалось, они уже вернулись в отель. Когда я вернулся и Луис открыл мне дверь, на нем были черные брюки с острыми, как бритва, стрелками и кремовая сорочка. Я никогда не мог понять, как ему удается выглядеть таким франтом? Мои чистые рубашки смотрелись куда более мятыми, чем сорочки Луиса, лежавшие в грязном белье.

— Эйнджел принимает душ, — сообщил он, когда я прошел в их номер. На экране телевизора репортер мямлил что-то, стоя на лужайке перед Белым домом.

— Редкий случай.

— Да и бог с ним. Вот если бы стояло лето, к нему слетелись бы все мухи.

Конечно, это был явный перебор: Эйнджел только выглядел так, словно не в ладах с мылом и теплой водой, да к тому же казался обычно более помятым, чем окружающие люди. По правде говоря, он выглядел более помятым, чем кто-либо из тех, кого я знал, хотя и был необыкновенно чистоплотен.

— Есть какое-нибудь шевеление в доме Пайна?

— Никакого. Старик вышел было — и опять зашел. Мальчишка вышел — и снова зашел. Повторяемая в четвертый-пятый раз новость начинает устаревать. Никаких следов Билли Перде. Как, впрочем, и следов кого-нибудь еще.

— Думаешь, они знают, что вы здесь?

— Может быть. Но ничего не пытаются изменить. А у тебя что-нибудь новенькое есть?

Я показал ему выкупленные ботинки и рассказал о разговоре со Стаки. В это время из душа вышел завернутый в четыре полотенца Эйнджел.

— Черт побери, Эйнджел! — бурно отреагировал Луис. — Мать твою, ты прям как Махатма Ганди. Для чего тебе столько полотенец?

— Холодно, — заныл тот. — И я всю задницу отсидел в автомобиле.

— Твоя задница и с моим ботинком не сравнится. Мне ни одного полотенца не оставил! Если ты вытираешь насухо свой тощий белый зад и скоблишь его до блеска, сходи к хозяйке и попроси еще полотенец. И проверь, чтоб они были помягче. Я не собираюсь скрести себе спину наждачной бумагой.

Пока Эйнджел вытирался и одевался, как всегда тихо бормоча себе под нос, я подробно рассказал им обоим о своих разговорах с Рейчел, шерифом Тэннен и Эрикой Шнайдер и о том, что нового узнал о посещении Билли Перде приюта «Санта-Марта».

— Выходит, мы уже собрали кучу информации, но до сих пор не знаем, какой в ней смысл, — заметил Луис, когда я умолк.

— Кое в чем смысл просматривается, — сказал я.

— Думаешь, Калеб Кайл на самом деле существует? — спросил он.

— Но он же существовал, когда убивал свою мать! Когда, по всей вероятности, именно он расправился с еще одной местной девушкой спустя пару десятков лет. И потом, те девушки, которые погибли в шестьдесят пятом — разве они были убиты умственно неполноценным человеком? Расположение тел говорит о многом: о стремлении выказать свое презрение, шокировать — но это, на мой взгляд, еще и попытка имитировать действия безумца. Думаю, инсценировка служила тому, чтобы заставить людей думать, мол, только сумасшедший мог такое сотворить. А окровавленная одежда, подброшенная в дом Флетчера, дала им готового психа, которого они искали.

— Так куда же он делся?

Я тяжело опустился на одну из кроватей:

— Не знаю. Но предполагаю, что он ушел на север, в глушь.

— А почему он больше не убивал? — вмешался Эйнджел.

— Этого я тоже пока не понимаю. Может, Калеб и убивал, но не оставлял следов. Мне известно, что в отрогах Аппалачей были убиты экскурсанты; слышал я и о других пропавших и до сего времени не найденных людях. Поневоле начинаешь размышлять: вот если бы они не бросили поиск, надеясь на то, что произошел несчастный случай, то столкнулись бы с чем-то куда более ужасным, чем могли вообразить... Могло быть и так: Калеб убивал еще до того, как появился в Мэне, но никто не приписал ему этих убийств, — продолжал я. — Рейчел решила, что у него, возможно, наступил период покоя, однако недавние события подтолкнули его к действиям.

Эйнджел взял один из «замберланов» и повертел его в руках.

— Итак, мы знаем, что это означает, принимая во внимание, что ботинки когда-то принадлежали дружку Эллен Коул. — Он посмотрел на меня, и в глазах его плескалась безмерная печаль.

Не хотелось отвечать ему. Точнее, признавать значительную вероятность того, что то и Эллен убита вместе с Рики, мертва.

— Никаких следов Стритча? — спросил я.

Луис сразу рассвирепел.

— Я просто чую его! Дежурная из администрации все еще убивается по своей кошке, простите за каламбур. Полиция же считает, что это сделали дети.

— Что теперь? — подал голос Эйнджел.

— Отправлюсь повидать так называемого Джона Барли, — ответил я.

Луис покачал головой.

— Это плохая идея, Берд. Уже темно, а он знает эти леса получше тебя. Ты можешь не найти его, а вместе с ним упустить и возможность узнать, как эти ботинки у него оказались. И потом, проклятая собака предупредит старика, и он начнет стрелять, а тебе, вероятно, придется стрелять в ответ. От мертвого Барли нам не будет никакой пользы.

Луис говорил верно. Но я от этого не почувствовал себя лучше.

— Тогда поеду на рассвете, — неохотно сдал я свои позиции.

Никто из нас не упомянул тогда о том, что я, возможно, уже столкнулся с самим Калебом Кайлом, но ретировался, потому что тот угрожал мне помповым ружьем.

— На рассвете — так на рассвете, — согласился Луис.

Вернувшись в свою комнату, я набрал домашний номер телефона Уолтера и Ли Коул. После третьего гудка Ли сняла трубку, и в ее голосе зазвучала именно та смесь надежды и страха, которую мне приходилось слышать и раньше в голосах сотен отцов, матерей, родных и друзей, ждавших обнадеживающих слов о пропавшем близком человеке.

— Слушаю...

— Ли, это я.

Она сначала ответила не сразу; послышались ее быстрые шаги и шум легкой перепалки, словно она отрывала трубку от чьего-то уха. Я догадался, что это Лорен.

— Ты нашел ее?

— Нет. Мы в Темной Лощине. Ищем, но пока ничего нет.

Не стоило говорить ей о найденных ботинках Рики: вдруг я ошибался насчет того, что могло с ним случиться? Или, скажем, ботинки принадлежали вовсе не ему? Только заставил бы ее зря волноваться. Если же я был прав, мы довольно скоро узнаем остальное.

— Ты виделся с Уолтером?

Я ответил, что нет. Предполагал, что он сейчас в Гринвилле, но не стремился с ним встречаться. Он бы только все усложнил, а мне и так становилось все труднее контролировать свои чувства.

— Он так разозлился, когда узнал, что я сделала... — Ли плакала, и, когда она заговорила вновь, голос ее дрожал. — Он сказал: если ты вмешиваешься, то страдают люди. Их убивают. Пожалуйста, Берд, пожалуйста, не дай чему-нибудь случиться с ней. Пожалуйста!

— Не дам, Ли. Созвонимся. До свидания.

Я повесил трубку и провел ладонями по лицу и волосам, дав им упасть свободными прядями мне на лоб... Уолтер по-своему был прав. В прошлом я вмешивался — и люди страдали. Но страдали главным образом потому, что другие люди предпочитали не вмешиваться. Можно иногда направить людей в ту или иную сторону, однако наиболее важные шаги они совершают лишь по собственной инициативе.

Уолтер всегда придерживался определенных принципов. Но он никогда не оказывался в таких обстоятельствах, когда эти принципы сводились на нет, когда требовалось защитить тех, кого любишь, или отомстить за них, если тебя навсегда разлучили с ними. А теперь он находился рядом с Темной Лощиной, и положение, которое и так представлялось трудным и запутанным, с его приездом, могло еще усугубиться... Вот так я и сидел какое-то время, закрыв лицо ладонями. Потом разделся и встал под душ, опустив голову и расправив плечи, чтобы дать воде, подобно пальцам массажиста, потрудиться над моими усталыми, натруженными мышцами.

Телефон зазвонил, когда я вытирался. Эйнджел сообщал, что они ждут меня, чтобы отправиться поужинать вместе. Я был не голоден, и беспокойство об Эллен путало мои мысли, но я согласился пойти с ними. Когда мы подошли к ресторану, на двери висела табличка, оповещавшая, что заведение уже закрыто. В баре «Роудсайд» проводилось какое-то благотворительное мероприятие; там должен был выступить оркестр высшей школы. Все и вся собирались отправиться туда. Мои приятели обменялись огорченными взглядами.

— Мы должны идти помогать оркестру, в то время как просто хотим есть? — возмутился Луис. — Какие дятлы живут в этом городе? Кому мы должны заплатить, если хотим пива? Ассоциации учителей и родителей? — он внимательнее изучил табличку.

— Эй, да тут кантри и вестерн бэнд «Ларри Фалчер и Гэмблерз». В конце концов, может, этот город и не совсем протух.

— Бог мой, только не это! — откликнулся Эйнджел. — Хватит твоей бесноватой музыки. Почему нельзя послушать соул? Подобно любому, кто разделяет твои этнические убеждения, ты знаешь Куртиса Мэйфилда, ну, может, немного Уилсона Пикета. Они твои ребята, парень, а не «Лоувин Бразерс» и Кати Маттеа. Между прочим, не так давно люди использовали это чертово кантри в качестве музыкального фона, когда вешали твоих родственников.

— Эйнджел, — спокойно отреагировал Луис, — никто больше не вешает ничьих братьев под записи Джонни Кэша.

Ничего другого не оставалось, как отправиться в «Роудсайд». Мы вернулись в мотель и взяли ключи от моей машины. Когда я вышел из своего номера, выяснилось, что Луис успел добавить к своему костюму черную ковбойскую шляпу, украшенную лентой с серебряными солнцами. Эйнджел схватился за голову и буквально взвыл от негодования.

— У тебя там и все остальное тоже от «Виллидж Пипл»?! — поинтересовался я с безобидной улыбкой. — Знаешь, ты и Чарли Прайд, вы вместе, пожалуй, самые рьяные адепты всей этой черной кантри-и-вестерн рутины. Видели бы тебя твои братья так разодетым, они бы тебе высказали...

— Братья помогали создавать нашу великую страну, а вся эта «кантри-и-вестерн рутина», как ты ее называешь, оставалась главной музыкальной темой целых поколений тружеников. Разве все чернокожие не были воодушевлены? И Поль Робсон, сам знаешь. И потом, мне просто нравится эта шляпа, — и он небрежным жестом слегка заломил ее поля.

— Очень надеюсь, что вы оба не будете особенно высовываться, пока мы здесь. Иначе придется вам действовать совсем наоборот, — подытожил я, когда мы забрались в «мустанг».

Луис нарочито громко вздохнул.

— Берд, отсюда до Торонто я — единственный чернокожий. Даже если я подхвачу витилиго[12]по дороге от мотеля до пристанища оркестра высшей школы, я все равно буду высовываться. Поэтому заткнись и поезжай.

— Ага, Берд, езжай, — с заднего сиденья подал голос Эйнджел. — А не то Кливен Литтл приведет свой отряд на твою задницу. Каупоуксы с Аттитьюдом, может быть, или Враг Прерий...

— Эйнджел заткнись!

«Роудсайд» оказался большим и старым зданием, расположенным у самого леса. Здание было длинным, с окнами и украшениями только по фасаду, с башенкой над входом, которая возвышалась, как церковная колокольня. На стоянке припарковалось множество машин, а еще больше набилось между деревьями вокруг. «Роудсайд» находился на западной окраине городка; за ним тянулся уже настоящий густой лес.

Мы отдали входную плату.

— Пять долларов! — Эйнджел даже присвистнул. — Это что, воровской притон?

Он пошел впереди нас и направился непосредственно в бар: длинное сводчатое помещение, где было почти так же темно, как на улице. На стенах горели не особенно яркие лампочки, и бар был освещен настолько, чтобы посетители могли видеть этикетки на бутылках, но не прейскурант. «Роудсайд» внутри казался намного больше, чем снаружи, а свет мерк сразу за пределами бара и сцены в центре танцевальной площадки. От дверей до сцены на возвышении, находившемся в дальнем конце помещения, я бы насчитал, наверно, футов триста. От сцены лучами до затемненных стен расходились ряды столов. У стен было так темно, что виднелись только бледные луны лиц, да и то, когда их обладатели поворачивались в сторону освещенной части зала. Двигаясь вдоль стен, люди напоминали смутные тени, обретая сходство с призраками.

— Это бар Стива Уандера, — сказал Эйнджел. — А меню, вероятно, написано по системе Брайля.

— Здесь довольно темно, — согласился я. — Уронишь четвертак, и, пока найдешь, он будет стоить меньше десяти центов.

— Ага, прямо рейганомика в миниатюре, — выдал Эйнджел.

— Не говори плохо о Рейгане, — посоветовал Луис. — У меня добрые воспоминания о Роне.

— Должно быть, более приятные, чем у самого Рона, — ухмыльнулся Эйнджел.

Луис пробирался к свободному столику у правой стены, рядом с дверью запасного выхода; каждая из таких дверей находилась посередине одной из стен «Роудсайда». Вероятно, имелась, по крайней мере, одна дверь в торце, за сценой. Сейчас эту сцену занимали те, кто назвался Ларри Фалчером и «Гамблерс». Луис уже притоптывал ногами и тряс головой в такт музыке.

Честно говоря, Ларри Фалчер и его оркестр производили неплохое впечатление. Их было шестеро: Фалчер, и ребята, игравшие на мандолине, гитаре и банджо. Вначале они сыграли «Возвращение Бонапарта» и пару песен Боба Уиллса: «Смирись с этим» и «Прикид техасского ковбоя». Затем перешли к «Картер Фэмили», исполнили «Вобаш — Пушечное Ядро» и «Блюз взволнованного человека». Потом «Ты познаешь» из репертуара «Лоуин Бразерс». А вслед за этим выдали чистенькую интерпретацию «Одна штука тогда» Джонни Кэша. Подбор вещей разномастный, но играли они хорошо и с явным энтузиазмом.

Мы заказали бургеры и жареную картошку. Они прибыли к нам в пластиковых коробках с надписью на дне: «Хранить в жире». Я почувствовал, что кровь стынет в моих жилах, как только понюхал эту еду. Эйнджел и Луис выпили «Pete's Wicked». Я взял бутылку воды.

Группа сделала перерыв, и народ направился к бару и туалетам. Я глотнул воды и принялся изучать толпу. Ни Рэнда Дженнингса, ни его жены не наблюдалось, что было, в общем-то, совсем неплохо.

— Нам бы надо сейчас быть у дома Мида Пайна, — вдруг заявил Луис. — Если Билли Перде там и появится, то не парадным шагом при свете дня.

— Если бы вы сейчас были там, то уже бы окоченели и вряд ли что-либо замечали, — ответил я. — Делаем, что можем.

Чувствовалось, что контроль над ситуацией ускользает от меня... Может быть, он все время от меня ускользал, с того момента, когда я взял у Билли Перде пятьсот долларов, даже не спросив, откуда они у него? Уверенность, что Билли рано или поздно отправится в Темную Лощину, не исчезла. Всегда существовала вероятность того, что он проскользнет мимо нас, но я подозревал, что Билли будет некоторое время отсиживаться у Мида. А может, даже попытается с его помощью смыться в Канаду. Появление Билли обязательно нарушит заведенный в доме Пайна порядок, и я доверял способности своих друзей засечь любое подобное нарушение.

Но Билли пока еще в относительно меньшей степени был источником моих забот, чем Эллен Коул. Хотя чем-то — я еще не понял, чем именно, — их исчезновения были связаны между собой. Какой-то старик провозил Эллен и Рики сюда. Возможно, это был тот же старик, что преследовал Риту Фэррис, и его видел и затем у ее дома Билли. И вполне вероятно, что в небольшом техасском городке нынешнего старика когда-то знали под именем Калеба Брюстера... Слишком много случайных совпадений для такого ограниченного пространства, как Темная Лощина.

Действуя резко, словно по сигналу, какая-то женщина пробилась сквозь толпу к стойке бара и заказала выпивку. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что это Лорна Дженнингс. В своем ярко-красном свитере она выделялась в толпе, как маяк. Рядом с ней держались еще две женщины: стройная брюнетка в зеленой блузе навыпуск и женщина постарше в белом полотняном топе с розочками. Похоже, девочки намеревались хорошенько гульнуть. Лорна меня не видела. Или не хотела замечать.

Раздались аплодисменты: это Ларри Фалчер и его оркестр вернулись на сцену. Они стали наяривать «Голубую луну Кентукки», и танцевальная площадка моментально завертелась, как карусель. Пары плыли с улыбками на лицах: дамы — поднимаясь на носки, мужчины — умело кружа их. Повсеместно раздавался смех. Друзья и соседи образовывали группки, болтали с бокалами пива в руках, наслаждаясь непривычной обстановкой ночного общения и ощущая родство душ. На транспаранте, подвешенном над баром, выражалась благодарность всем за поддержку оркестра высшей школы. В полумраке парочки помоложе потихоньку целовались, пока их родители отплясывали под песни своей юности. Музыка, казалось, становилась все громче. Толпа задвигалась заметно быстрее. Со стороны бара послышался звон разбитого стекла, сопровождаемый взрывом надсадного хохота. Лорна стояла спиной к колонне, обе ее спутницы по другую сторону колонны молча слушали музыку. По стенам двигались тени самых фантастических очертаний. Пары оживленно разговаривали, молодежь подшучивала друг над другом. В общем, народ отдыхал вовсю.

Тут и там обсуждали события, связанные с обнаружением тела Гари Чута. Но никого лично эти события не касались. И вообще они как-то не вписывались в праздничное настроение текущей ночи. Я наблюдал за мужчиной и женщиной, сидевшими у стойки бара наискосок от Лорны: они страстно целовались, не замечал ничего вокруг себя. Рука женщины скользила все ниже и ниже по боку мужчины. Ниже, ниже...

...Вниз. Туда, где перед ними стоял маленький ребенок, мальчик. Стоял в круге света, который, казалось, ниоткуда не падал, а возникал сам по себе. Пока рядом скользили пары, а мужчины группами проходили сквозь толпу, роняя на ходу пивную пену из кружек, ребенок по-прежнему стойко держался в своем освещенном кусочке пространства, и ни один человек не приблизился вплотную к нему и не разрушил окружавшую его скорлупку света. Свет струился на его белокурые волосы, освещал ярко-красный комбинезон и заставил ноготки его крошечных ручек засиять, когда он поднял левую руку и указал в темноту.

— Донни? — услышал я собственный шепот.

И тут из тьмы в дальнем конце бара возникла белая фигура. Стритч улыбался: раздвинутые в улыбке толстые мягкие губы безобразно растянули кожу его лица, лысая голова чуть блестела при тусклом освещении. Он направился в сторону Лорны Дженнингс. Пробираясь к ней сквозь толпу, оглянулся на меня и резко провел поперек шеи указательным пальцем.

— Стритч, — прошипел я, вскочив с места.

Луис, тоже встав, внимательно изучал толпу, нащупывая рукой свой пистолет.

— Я его не вижу. Ты уверен?

— Он в другом конце бара. Позади Лорны.

Луис пошел в обход справа: рука под черной курткой, палец на спусковом крючке. Я двигался слева, но толпа была плотной и вязкой. Мне приходилось с усилием пробиваться сквозь нее; люди отступали и смотрели на пролившееся пиво. («Приятель, эй, приятель, пожар, что ли?») Я старался не терять из виду красный свитер Лорны, но обзор то и дело загораживала толпа, и я вскоре потерял свой ориентир. Я различал справа от себя Луиса, двигавшегося, раздвигая пары, по краю танцевальной площадки и привлекавшего любопытные взгляды. Левее меня Эйнджел обходил бар по кривой.

Удалось приблизиться к стойке, но мужчины и женщины стояли там плотной толпой, требуя выпивки, размахивая деньгами, хохоча, лапая друг друга. Я протолкался, расплескав напитки и толкнув тощего прыщавого юношу так, что он упал на колени. Ко мне потянулись руки, и послышались злобные выкрики, но я не обратил на них внимания. Бармен, толстый смуглый мужчина с густой бородой, поднял руку в останавливающем жесте, когда я залез на стойку бара, тут же поскользнувшись на мокрой столешнице.

— Эй! Убирайся отсюда! — заголосил было он. Но, увидев у меня в руке «смит-вессон», замолчал и отступил в глубь бара, к телефону у дальней стены.

Зато теперь я отчетливо видел Лорну. Она обратила ко мне лицо, когда я вырос над ней; другие головы с широко открытыми глазами тоже повернулись в мою сторону. Я развернулся, чтобы посмотреть, как Луис пробивается сквозь свалку в баре, одновременно изучая толпу, пытаясь уловить в полутьме отблеск белой яйцевидной головы...

Я первым заметил его. От Лорны Стритча отделяло пространство, занятое десятью или двенадцатью людьми, и он продолжал неуклонно двигаться в ее сторону. Люди разок-другой поглядели ему вслед, но их отвлекало от Стритча зрелище, которое представлял собой я — стоящий на стойке бара человек с пистолетом в руке. Стритч снова улыбнулся мне, и что-то сверкнуло в его руке: короткое кривое лезвие с очень острым концом. Я прыгнул, оттолкнувшись от стойки, и приземлился в центральной части бара, где стояли счетчики наличности и бутылки. Затем, совершив еще прыжок, попутно разбросав попавшиеся под ноги стаканы, очутился почти рядом с Лорной. Люди шарахнулись от меня, раздались испуганные крики. Я отделился от бара и наконец-то протолкался к ней.

— Уходи, — коротко бросил я. — Здесь ты в опасности.

Она чуть ли не улыбалась, но, увидев в моей руке пистолет, нахмурила брови.

— Что? Что ты хочешь этим сказать?

Я поглядел туда, где за спиной Лорны в последний раз видел Стритча, но он ускользнул из поля зрения, снова затерявшись в толпе.

Луис, стоя на столе, наклонялся как можно ниже, чтобы не стать легкой мишенью для выстрелов.

Он обернулся ко мне и жестом указал на центральный выход. На сцене оркестр продолжал играть, но музыканты то и дело бросали друг на друга озабоченные взгляды.

Слева от меня здоровенные мужики в футболках двигались в нашу с Луисом сторону. Я схватил Лорну за плечи.

— Собери подружек, и стойте у самого бара. Пока я лишь это хотел сказать. Объяснения потом.

Лорна разок кивнула, теперь уже без улыбки. Думаю, она заметила характерное мелькание Стритча и разобралась в его намерениях на ее счет.

Работая плечами, я начал пробираться к центральному выходу, к которому вело несколько ступенек, и в дверях увидел официантку, хорошенькую девушку с длинными темными волосами. Неуверенно переминаясь с ноги на ногу, она наблюдала за всем, что происходило вокруг бара. Внезапно рядом с ней из темноты возникла белая яйцевидная голова: лицо Стритча отвратительно улыбалось. Бледная рука вцепилась девушке в волосы, и перед ее лицом блеснуло лезвие. Официантка сделала попытку освободиться при помощи крика и слез. При этом она упала на колени. Я попытался прицелиться в Стритча, но люди толкали меня, руки и головы мелькали перед глазами, мешая обзору. Какой-то молодой человек с комплекцией футболиста попытался схватить меня за правую руку, но я локтем двинул ему по лицу, и он отступил. Когда уже казалось, что мы бессильны что-либо сделать, чтобы предотвратить смерть девушки, по воздуху пролетел какой-то темный предмет и разлетелся, ударившись о голову Стритча. Левее своей позиции я увидел стоявшего на стуле Эйнджела: его рука все еще висела в воздухе над столом, откуда он стянул бутылку.

Стритч подался назад, кровь обильно текла из многочисленных порезов у него на лице и голове. Официантка вывернулась из его рук и бросилась вниз по ступенькам, оставив нападавшему клок своих волос. Дверь позади Стритча распахнулась; одно движение — и он исчез в ночи.

Уже спустя секунду я и Луис устремились в погоню. Почти мгновенно мы достигли ступенек. Позади нас, у главного входа появились люди в синей униформе, и послышались визг и крики. Снаружи здания по одну сторону от двери стояли бочонки с пивом, по другую — пустой зеленый бидон. Перед нами виднелась кромка леса, освещенная большими лампами на боковой стене здания. Впереди мелькнуло что-то белое — и скользнуло в темноту. Мы двинулись за ним.

Глава 25

В лесу стояла поразительная тишина, словно снег лишил природу голоса, задушил всяческую жизнь. Не слышны были ни шум ветра, ни голоса ночных птиц — только скрип наших башмаков и легкий хруст веток под ногами.

Я зажмурился, опершись рукой о ствол дерева, чтобы дать глазам возможность привыкнуть к темноте леса. Вокруг нас кроны деревьев, почти полностью укутанные снегом, затаились над едва проступавшей из-под снега землей. Луис уже разок споткнулся и упал, все его пальто спереди стало белым. Со стороны бара долетали невнятный шум и крики, но пока что никто не шел за нами.

В конце концов, никому из посетителей еще не было ясно, что же на самом деле произошло в баре; один размахивал пистолетом, другой швырнул бутылку и попал в третьего; некоторые люди могли сказать полиции, что видели нож, и это с уверенностью подтвердила бы официантка. Понадобилось бы некоторое время, чтобы они нашли фонари, а полицейские организовали преследование.

Вскоре слабый желтый луч света осветил деревья где-то позади нас, однако густой лес преграждал ему дальнейший путь. И только болезненный лунный свет над нашими головами единственный создавал некое призрачное освещение.

Луис находился поблизости от меня; достаточно близко для того, чтобы мы не теряли друг друга из виду. Я поднял руку, и мы остановились. Вокруг по-прежнему не слышалось ни звука, и это могло означать что угодно: либо Стритч ступал очень осторожно, либо он поджидал нас впотьмах. Я вспомнил о засаде за дверным проемом в Портлендском комплексе: Стритч точно прятался сразу за проемом, и, если бы я пошел за ним, он бы убил меня. «На этот раз, — решил мысленно я, — не отступлю!».

Чуть позже я услышал слева какой-то звук: тихий, словно хвойные иголки скользнули по одежде. А за ним — легкий скрип снега под подошвой. По выражению лица Луиса я понял, что он держит ухо востро. Послышался еще один шаг, затем другой, третий, причем шаги как бы удалялись от нас.

— Могли мы оказаться впереди него? — прошептал я.

— Сомневаюсь. Может, это кто-нибудь из бара? Но фонарика у него нет, и потом — это один человек, а не группа.

Но было в этом и еще кое-что странное. Шум показался мне систематичным и последовательным, можно даже сказать, продуманным. Словно кто-то производил его умышленно, чтобы мы поняли: он или она здесь.

Я сглотнул слюну, наблюдая, как вокруг лица Луиса клубился легкий пар от дыхания. Он взглянул на меня и недоуменно пожал плечами.

— Продолжай слушать. Но лучше бы нам двигаться.

Он шагнул вперед из-за ствола ели — и звук выстрела нарушил тишину леса. Пуля разорвала кору и разбрызгала смолу у самого лица Луиса. Он повалился на землю и с усилием перекатился правее, за естественное укрытие: тупой край скалы торчал там из снега.

— Ночное видение! — донесся до меня его комментарий. — К чертовой матери этих профессионалов!

— Ты тоже считаешься профессионалом, — вполголоса напомнил я ему. — Поэтому ты здесь.

— Забудь! Вот что значит, когда вокруг тебя любители и все такое.

Мне стало вдруг интересно: а вообще как долго Стритч следил за нами, выбирая удобный момент, чтобы начать действовать? Вероятно, достаточно длительное время. Его хватило, чтобы застать меня вдвоем с Лорной и даже понять, что нас что-то связывает.

— Почему он пытался наброситься на нее в таком людном месте? — спросил я самого себя вслух.

Луис рискнул выглянуть из-за каменного выступа, поскольку никаких выстрелов больше не последовало:

— Стритч хотел напакостить женщине. И собирался сделать это специально для тебя, так, чтобы ты понял, что это именно он. Более того, он намеревался таким образом выманить нас на свет божий.

— А мы, выходит, попались на удочку и пошли за ним?

— Не хотелось его разочаровывать, — ответил Луис. — Говорю тебе, не думаю, что подобный мужик все еще морочит себе голову из-за тех денег.

Мне надоело держать в объятиях ель.

— Я намерен слегка размяться. Посмотрим, как далеко мне удастся забрести. Не выглянешь ли еще разок из своей норки? Не прикроешь ли меня?

— Ты мужик или нет? Давай сам!

Я глубоко вздохнул и, низко пригнувшись, зигзагами двинулся вперед вдоль двух невидимых корней. Но едва сумел вовремя убрать ноги, как дважды тявкнул пистолет Стритча, вздымая снег и грязь у моей правой пятки. За этим последовал шквал огня со стороны Луиса, отчего осыпались ветки и пустились вскачь камни. Похоже, он все-таки вынудил Стритча пригнуть голову.

— Ты его хоть видишь?! — завопил я, упав на четвереньки и привалившись затем спиной к ели. Передо мной клубились гигантские облака от моего неровного дыхания. Я даже начал согреваться. Вместе с тем и в темноте было заметно, что руки у меня красные от холода, как сырое мясо. Прежде чем Луис ответил, что-то белесое зашевелилось в кустарнике впереди меня, и я открыл огонь. Неясная фигура опять скрылась в темноте.

— Не понял, — подытожил я. — Он примерно в тридцати футах к северо-востоку от тебя, направляется дальше в глубь леса.

Луис уже перемещался: его темный силуэт виднелся на фоне снега. Чтобы прикрыть Луиса, я пригляделся, прицелился и выстрелил четыре раза примерно в том направлении, куда двинулся Стритч. Ответных выстрелов не последовало, и вскоре Луис оказался на одном уровне со мной, на расстоянии примерно десяти футов.

— И снова левее меня, но уже значительно дальше послышались чьи-то быстрые и уверенные шаги: кто-то еще двигался к Стритчу.

— Берд? — Луис был удивлен не меньше меня.

Я быстро поднял руку, подавая знак «Внимание!», и указал направление, откуда донесся шум. Мы ждали. Секунд тридцать ничего не происходило. Мне ничего не было слышно, кроме биения собственного сердца и пульсирования крови в ушах.

Потом послышались два выстрела один за другим, а вслед за этим такой звук, как будто столкнулись два крупных тела. Я и Луис бегом рванулись вперед. Наши ногизакоченели, и мы поднимали колени на бегу как можно выше, чтобы окончательно не увязнуть в снегу. Так мы бежали во всю прыть, пока не ворвались в заросли, держа руки повыше, чтобы хоть частично защититься от веток. Там мы нашли Стритча...

Стритч стоял спиной к нам на маленькой усеянной валунами полянке, весь картинно облитый серебристым лунным светом. Он был почему-то босиком. Руки его с неистовой силой сжимали голый остов повалившейся, но не упавшей сухой сосны: она так и зависла под углом к земле, наверное, опираясь на скрытые под снегом валуны. Из спины Стритча, прямо из его плаща, торчало что-то толстое и красное, поблескивавшее в лунном свете. Когда мы приблизились, Стритч покачнулся и, похоже, сжал дерево еще крепче, словно пытаясь выдавить из себя острый сук, на который напоролся. Широкая красная струя вытекала у него изо рта. Он потерял много крови, хватка его постепенно ослабевала, и Стритч застонал от бессилия. Уродливая голова повернулась на звук наших шагов, и глаза наемного убийцы расширились от изумления. При этом толстые влажные губы широко раздвинулись, обнажив плотно сжатые зубы: ему с трудом удавалось удерживаться в вертикальном положении. Кровь струилась также из ран на голове, темными ручьями стекая по бледному лицу.

Когда мы подошли почти вплотную, рот Стритча широко открылся, и он издал дикий крик. Внезапно киллер забился в агонии; руки его сами собой разжались, и он упал ничком вместе с сухой сосной, так и оставшись неподвижно лежать на сером стволе дерева.

Убедившись, что Стритч мертв, я внимательно осмотрел полянку. Луис проделал то же самое. Нам обоим дано было ясное предупреждение, что откуда-то из-за пределов нашей видимости некто следит за нами, что идет своего рода игра: он видит и нас, и то, что сделано, а мы его — нет.

Глава 26

Я сидел в кабинете Рэнда Дженнингса в полицейском участке Темной Лощины и сквозь предутреннюю мглу наблюдал в окно, как на улице идет снег. Дженнингс расположился напротив меня; он сложил ладони вместе, пристроив на них свой наметившийся второй подбородок. За моим стулом стоял Ресслер. За дверью кабинета патрульные — хотя и одетые в форму, но в основном временный персонал, собранный по такому случаю, — бегали взад-вперед по коридору, как встревоженные муравьи в муравейнике.

— Скажи мне, кто это был? — спросил Дженнингс.

— Я тебе уже говорил, — ответил я.

— Скажи еще раз.

— Он называл себя Стритч. Действовал на свой страх и риск: покушения, пытки, убийства, да что угодно.

— И зачем, по-твоему, он напал на официантку в Темной Лощине, штат Мэн?

— Не знаю.

Вот тут я лгал. Однако если бы я сказал правду (что это была попытка отомстить за гибель партнера), тогда Дженнингс пожелал бы узнать, кто убил Абеля и какую роль во всем этом сыграл я. Скажи я ему об этом, и наверняка, он запер бы меня в камеру.

— Спроси его о черномазом, — вступил в разговор Ресслер.

Мышцы на шее и плечах у меня почти бессознательно напряглись, и я услышал за спиной шипение Ресслера:

— У вас проблемы с этим словом, мистер Великий Стрелок? Не нравится, когда человека называют черномазым, особенно если он ваш друг?

Я глубоко вздохнул и справился с нарастающим негодованием.

— Не знаю, о чем ты говоришь. Но хотел бы послушать, как ты изъяснялся бы подобным образом в Гарлеме.

Ресслер покраснел. Дженнингс разлепил ладони и направил на меня указательный палец.

— И опять я утверждаю, что ты лжец, Паркер. У меня есть свидетели, которые видели, как за тобой по улице шел цветной; тот же цветной был замечен в мотеле в компании тощего белого парня в день твоего приезда; цветной платил наличными вперед за номер, который делил со своим тощим белым приятелем, а тот впоследствии и огрел этого самого Стритча бутылкой, после чего оба смылись из мотеля и исчезли черт-те куда... Ты меня хорошо слышишь?

Я, конечно, знал, куда отправились Эйнджел и Луис. Они остановились в мотеле «Индия Хилл» на шоссе № 6, около Гринвилла. Эйнджел зарегистрировался там, а Луис не высовывал носа из номера. Питаться собирались, покупая еду по-соседству, в «Макдональдсе». И ожидали моего звонка.

— Повторяю, я даже не понимаю, о чем вы. Когда удалось обнаружить Стритча, я был один. Может, кто-нибудь отправился вслед за мной, решив, что мне понадобится помощь, чтобы изловить этого парня. Но, если оно и так, я лично никого, кроме Стритча, не видел.

— Ты чертовски изворотлив, Паркер. Мы обнаружили три, а может, и четыре цепочки следов, ведущих в направлении этой поляны. Теперь я спрошу тебя снова: почему этот парень напал на официантку в моем городе?

— Не знаю, — соврал я в очередной раз. Разговор явно заходил в тупик, и, если сравнить его с загнанной лошадью, кто-нибудь уже точно, не выдержав, пристрелил бы ее.

— Не морочь мне голову! Ты следил за этим парнем. Шел за ним по пятам еще до того, как он нацелился на девчонку... — Рэнд сделал паузу. — Допустим, это был Карлин Симмонс, с чего и следовало начать. — На лице Дженнингса появилось выражение задумчивости; при этом он не спускал глаз с моего лица.

Дженнингс, вообще-то, мне не нравился. Никогда не нравился. И то, что случилось в прошлом между нами, отнюдь не способствовало установлению дружеских отношений. Однако Рэнд отнюдь не был тупицей.

Он встал и пошел к окну, некоторое время всматривался в черноту.

— Сержант, — сказал он, наконец, — извини, но ты бы не оставил нас одних?

Ресслер за моей спиной, чуть слышно вздохнув, двинулся с места, тихо, осторожно протопал к двери и почти бесшумно закрыл ее за собой. Тогда Дженнингс повернулся ко мне, сцепив пальцы рук так, что затрещали суставы.

— Теперь я развязал себе руки в отношении тебя. Ни один человек за пределами этой комнаты не сделает и попытки остановить меня, даже если очень захочет. Ни один человек не вмешается, — голос Рэнда звучал спокойно, однако глаза его горели злобой.

— Ты развязал себе руки в отношении меня, Рэнд? Лучше бы тебе надеяться, что кто-нибудь вмешается. Возможно, такая помощь тебя даже обрадовала бы.

Он вальяжно уселся на край стола, глядя мне в лицо. Сцепленные кисти рук по-прежнему лежали на коленях.

— Поговаривают, тебя видели в городе с моей женой... — Теперь Дженнингс не смотрел на меня. Казалось, он сосредоточил все свое внимание на суставах пальцев, изучая сначала их, а затем каждый шрам и каждую складку, вену или пору на коже рук. «Это руки пожилого человека, — подумал я, — они старше, чем должны быть». В Дженнингсе была заметна накопившаяся усталость. Если в браке нет любви, то за это платят оба: не только женщина, но и мужчина.

Пусть я никак не прореагировал на его заявление, нетрудно было догадаться, о чем он думает...

Иногда такое случается — назови это роком, судьбой, Божьей волей; назови это хоть невезением, — когда пытаешься сохранить в морозилке умирающий семейный союз, чтобы он не разлагался и дальше. Думаю, брак Рэнда представлял собой нечто подобное: ему требовалась заморозка в полуживом состоянии — в ожидании чуда, которое вернуло бы его к жизни. И тут появился я, как привет от апреля, и Рэнд почувствовал, что все ледяное сооружение начало подтаивать. Я ничего не мог дать его жене. По крайней мере, ничего не готов был дать. Не знаю, что она нашла во мне. Может быть, дело заключалось вовсе не во мне, а в том, что я собой олицетворял: потерянные возможности, неиспробованные пути, неиспользованные шансы.

— Слышишь, что я говорю?

— Слышу.

— Это правда? — Рэнд напряженно взглянул на меня: его охватила паника. Он не отдавал себе в этом отчета, даже не допускал такой возможности, но в действительности боялся. Может быть, где-то в глубине души он все еще по-настоящему любил свою жену, пускай и таким странным, совершенно неестественным для нормальной жизни образом. Настолько неестественным, что они оба утратили самый смысл понятия «любовь».

— Раз спрашиваешь, значит, знаешь об этом, — добавил я чуть погодя.

— Ты снова пытаешься увести ее у меня?

Мне стало почти жаль его.

— Видишь ли, я здесь не для того, чтобы уводить кого бы то ни было от кого бы то ни было. Если она уходит от тебя, то делает это по собственным причинам и соображениям, а не потому, что мужчина, явившийся из ее прошлого, силой уводит ее. У тебя проблемы с женой? Это твое личное дело. Я вам не адвокат.

Он слез со стола, сжав руки в кулаки.

— Не умничай со мной, парень, а то я...

Я тоже встал и двинулся ему навстречу. Мы оказались лицом к лицу. Даже если бы он попытался ударить меня, пространство не позволяло размахнуться. И я заговорил, произнося фразы спокойно и отчетливо:

— Ты ничего мне не сделаешь. Попробуй встать на моем пути — и я отделаюсь от тебя. Что касается Лорны, то лучше, пожалуй, нам не говорить о ней. Потому что, как бы ни сложилось, все равно выйдет безобразно. И одному из нас в любом случае пришлось бы худо. Много лет назад я валялся на залитом мочой полу, ты бил меня ногами, а твои дружки наблюдали. Но с тех пор мне не раз приходилось убивать, и я убью тебя, если ты перейдешь мне дорогу. У тебя есть еще вопросы, шеф? Если захочешь обвинить меня в чем-то, то знаешь, где меня найти.

Я беспрепятственно ушел от него, забрав со стола свой пистолет, и собирался поехать в мотель. На улице было сыро и мерзко, ноги по-прежнему мерзли в промокших ботинках. В голове мелькали мысли о Стритче, корчившемся от боли в мрачном лесу, поднимавшемся на цыпочки в тщетной попытке выжить; о той силе, которая швырнула убийцу прямо на острый сук сухого дерева... Стритч выглядел коренастым, мощным мужчиной с низко расположенным центром тяжести. Такие люди обычно не очень подвижны. Воротник его плаща был надорван в том месте, где убийца Стритча ухватился за него, чтобы, используя тяжесть собственного тела, создать необходимую инерцию и насадить убийцу на сук дерева. Следовало искать кого-то весьма сильного и быстрого, кто к тому же воспринимал Стритча как угрозу себе.

Или не только себе.

Холодный ветер гулял по главной улице Темной Лощины. Уже на подъезде к мотелю он порядком засыпал машину снежной пылью. Я прошел к своему номеру, вставил ключ в замочную скважину и повернул его. Но дверь оказалась отпертой. Тогда я отступил назад и вправо, вытащил из кобуры пистолет и только тогда осторожно распахнул дверь...

Лорна Дженнингс сидела у меня на кровати с ногами, сбросив туфли и подтянув колени к подбородку. Комнату освещала главным образом лампа-ночник у кровати. Руки Лорны сплетенными пальцами обнимали голени. По телевизору показывали ток-шоу, но она снизила громкость почти до нуля.

Лорна подняла на меня взгляд, в котором светилось все: и почти любовь, и почти ненависть. Мир, который она сотворила для себя — кокон безразличия, покрывший похороненные чувства и жалкий, умирающий брак, — распадался на глазах. Лорна тряхнула головой, не отводя от меня глаз и, похоже, готовилась вот-вот заплакать. Потом отвернулась к окну, которое уже скоро должно было впустить в комнату тусклый свет зимнего утра.

— Кто это был? — спросила она.

— Его звали Стритч.

Большим и указательным пальцами руки Лорна крутила и двигала по суставу безымянного пальца как бы машинально обручальное кольцо. Вскоре кольцо соскользнуло вовсе и очутилось у нее в горсти. Я всегда считал потерю кольца нехорошим знаком.

— Он ведь собирался убить меня, правда? — голос казался совсем обыденным, хотя в нем чувствовалась легкая дрожь.

— Да.

— Почему? Я никогда его раньше не видела. Что я ему сделала? — она оперлась левой рукой о правое колено в ожидании моего ответа. По ее лицу потекли слезы.

— Он хотел убить тебя, поскольку думал, что ты для меня что-то значишь. Жаждал мне отомстить. И решил: вот это и есть подходящий случай.

— А я для тебя что-то значу? — теперь Лорна говорила еле слышно, почти шептала.

— Когда-то я любил тебя, — просто ответил я.

— А теперь?

— Я по-прежнему готов позаботиться о том, чтобы тебе не нанесли обиды и не причинили зла.

Она опять затрясла головой, оторвав ее от коленей и прижав к лицу запястье правой руки. Теперь Лорна плакала, не таясь.

— Ты убил его?

— Нет. Кто-то другой добрался до него раньше.

— Но ведь ты убил бы его?

— Да.

Рот Лорны кривился от душевной боли, слезы капали из глаз и увлажняли мои простыни. Я достал из коробки на комоде платок и дал ей. Потом присел рядом на край кровати.

— Господи, и зачем ты только сюда приехал? — пролепетала она. Ее тело сотрясалось от рыданий. Они шли из такой глубины, что мешали изливаться словам; получались как бы ритмические паузы, заполненные молчаливой обидой. — Иногда я целыми неделями не думала о тебе. Когда же узнала, что ты женился, то вся сгорала внутри. Однако думала, что это могло бы помочь, дать возможность ране затянуться. Так оно и случилось, Чарли, действительно. А теперь...

Я придвинулся к ней и коснулся ее плеча ладонью, но она резко отстранилась.

— Нет, — прошептала она. — Нет, не надо.

Но я ее не слушал. Забрался на кровать, встал на колени и притянул ее к себе. Она сопротивлялась, хлестала меня ладонями по лицу, по телу, по рукам. А потом упала лицом ко мне на грудь и затихла. Обвила меня руками, крепко прижавшись ко мне щекой. И сквозь ее сжатые зубы вырвался долгий звук, похожий на завывание. Я положил руки ей на спину, нащупал пальцами застежку бюстгальтера сквозь свитер. Все легко подходило к закономерному концу. Мне уже виделся серпик волос над приспущенными джинсами и отделанное кружевами белье...

Голова Лорны у меня под подбородком никак не могла удобно устроиться, ее щека терлась о мою шею, пока, подняв голову, она не прижалась щекой к моему лицу. На меня накатила волна страсти, руки от волнения дрожали, как я ни пытался объяснить себе ее желание близости со мной реакцией на преследование Стритчем. А как было бы просто и приятно отдаться настроению этого момента, хоть на короткое время воссоздать лучшие мгновения моей юности!

Однако я лишь нежно поцеловал ее в висок и сразу же отстранился.

— Прости, — только и мог я сказать Лорне.

Встав с кровати и подойдя к окну, я слышал, как она направилась в ванную. Громко щелкнула задвижка... Хорошо на короткий миг снова ощутить себя молодым человеком, раздираемым желанием иметь нечто, не принадлежащее ему, на что он не имеет права. Но молодой человек исчез, а у того, кто занял его место, уже не было прежней остроты чувства к Лорне Дженнингс. На улице, как и много лет назад, шел снег, укрывая прошлое белоснежным одеялом, сотканным из невысказанных желаний и неиспользованных возможностей.

Опять щелкнула задвижка: Лорна выходила из ванной. Когда я обернулся, она обнаженная стояла передо мной.

— Мне кажется, ты что-то забыла в ванной, — промолвил я, не сделав ни малейшего движения в ее сторону.

— Разве ты не хочешь быть со мной? — спросила она.

— Не могу, Лорна. Если бы я поступил так, это было бы неверно истолковано. И, откровенно говоря, я вовсе не уверен, что сумел бы справиться с последствиями.

— Нет, дело не в этом... — слезинка стекла по ее щеке. — Я теперь не такая, какой ты знал меня прежде.

Что ж, она и вправду была не такой, какой я ее помнил. Появились впадинки на бедрах и ягодицах и слой жира на животе. Груди стали менее упругими и предплечья сделались чересчур полноваты. Небольшой след от варикозной вены тянулся в верхней части левой ноги. Немало морщин собралось вокруг рта, а от уголков глаз они разбегались веером.

Вместе с тем, хотя годы наложили свой отпечаток, им не удалось убить ее красоту. Наоборот, чем старше она становилась, тем сильнее проступала в ней природная женственность. Хрупкая красота юности устояла и даже набрала новую силу в борьбе с северными зимами и трудностями семейной жизни, приспособившись, но не увянув. И эта сила отразилась в лице Лорны, придав всему облику достоинство и зрелость, которые были изначально заложены в ней, однако только благодаря обстоятельствам проявились в ее чертах. Когда я смотрел ей в глаза и ее взгляд встречался с моим, я знал: эту женщину я любил в прошлом, к ней и сейчас испытываю чувство, которое могу назвать любовью, и это чувство сохранилось между нами.

— Ты все еще прекрасна, — сказал я.

Она испытывающе посмотрела на меня: не пытаюсь ли я ослепить ее лестью? А когда поняла, что мои слова искренни, то прикрыла глаза веками, словно в глубине души была растрогана, но не могла определиться с ощущениями, что сильнее — боль или наслаждение?

Лорна закрыла лицо ладонями и покачала головой.

— Это так неловко.

— Да, весьма, — вежливо согласился я.

Она кивнула — и опять исчезла в ванной. Вернулась уже полностью одетая и сразу направилась прямо к двери. Я пошел за Лорной и догнал ее в тот момент, когда она уже взялась за дверную ручку. Она обернулась, прежде чем открыть дверь, и приложила ладонь к моей щеке.

— Я не знаю, — проговорила она, нежно коснувшись лбом моего плеча. — Я просто не знаю...

И выскользнула из еще темноватой комнаты в тусклый утренний свет.

Спал я недолго. Проснулся, принял душ и оделся. Посмотрел на часы, застегивая их на руке. И вдруг мой желудок свела такая голодная боль, какой я ни разу не чувствовал за последние месяцы. Из-за обилия событий — поиски следов Калеба Кайла, разговор с Рейчел, смерть Стритча — я потерял счет дням.

Было одиннадцатое декабря. До годовщины оставался один день.

В половине третьего, сидя в ресторане, я покончил с засохшим тостом и кофе. При мысли о Сьюзен во мне разгорелась злость на весь мир — почему я позволил ей и моей дочери покинуть меня? Смогу ли, невзирая на боль и тоску, непрерывно гложущие меня, когда-нибудь начать все сначала?

Сейчас мне просто необходима была Рейчел. Сила и глубина потребности в ней удивляла даже меня самого. Я уже ощущал нечто подобное: когда сидел напротив нее, будучи на Гарвард-сквер, слушал ее голос и наблюдал за движениями рук. Сколько раз мы встречались за последнее время? Дважды? И все же именно с ней я чувствовал умиротворение, в котором мне так долго было отказано.

Что мог бы я привнести в наш союз и в себя самого, если бы этим отношениям суждено было вновь развиться? Меня преследовал призрак жены. Я носил траур, все еще горевал по ней. И чувствовал себя виноватым за свои чувства к Рейчел, за то, что мы совершили вместе. Не предательство ли это памяти о Сьюзен — желание все начать вновь? Столько ощущений, столько чувств, столько возмездий, столько попыток отдать долги спрессовались вместе за последние двенадцать месяцев. Я чувствовал себя измученным, иссушенным непрошеными видениями, которые вторгались в мои сны и в мою явь. Я видел Дональда Перде в баре. Видел так же ясно, как обнаженную Лорну перед собой в номере мотеля. Как Стритча, нанизанного на сук дерева.

Я хотел бы начать все снова, но не знал, как это сделать. Лишь понимал: край близок, и мне надо найти какой-то способ зацепиться до того, как произойдет окончательное мое падение.

Я вышел из ресторана и поехал в Гринвилл. «Меркурий» был припаркован позади мотеля, под деревьями, которые почти полностью скрывали его со стороны дороги. Рэнд способен был установить слежку за Эйнджелом и Луисом, подобно тому, как он следил за мной, и подстраховаться не мешало. Только я припарковался, Эйнджел уже открыл дверь шестого номера и, отойдя в сторону, пропустил меня внутрь, а затем аккуратно закрыл дверь за собой.

— Ну, посмотри-ка на себя в зеркало, — сказал он с довольной ухмылкой.

Луис лежал на одной из двух широких кроватей и читал свежий номер «Нью-Йорк тайме».

— И правда, Берд, — высказался и он вслед за Эйнджелом. — Ну ты и мужчина! Ты же скоро окажешься в одной из секс-клиник на пару с Майклом Дугласом. А мы об этом прочитаем в журнале «Пипл».

— Мы еще присутствовали, когда она пришла. Как раз собирались уезжать, — пояснил Эйнджел. — Она была в таком состоянии... Ну, я и впустил ее, — он присел на кровать боком к от Луису. — Теперь я просто уверен: ты начнешь нам рассказывать, как вы сидели с шефом полиции и обсуждали все это и он сказал: «Конечно, Берди, ты можешь спать с моей женой, потому что она действительно любит тебя, а не меня». Если же такого разговора не состоялось, то довольно скоро там тебя будут жаловать еще меньше, чем до сих пор. А если откровенно, они тебя любят так же, как уши дохлого осла.

— Я не спал с ней.

— Она к тебе приставала?

— Вы когда-нибудь слышали о чувствах?

— Это уже чересчур. Но я приму это за «да». Подразумеваю, что ты не реагировал адекватно. Господи, Берди, у тебя самообладание святого!

— Перестань, Эйнджел, пожалуйста.

Я сел на край другой кровати и опустил голову на руки. Глубоко вздохнул и зажмурил глаза. Когда я их снова открыл, Эйнджел стоял почти рядом со мной. Я поднял руку, чтобы показать: все, мол, в порядке. Пошел в ванную и сбрызнул лицо холодной водой, прежде чем вернуться к ним.

— Что касается моих отношений с шефом полиции, то ведь я еще не смылся из города, — возобновил я разговор с того места, где мы отклонились от темы. — Я свидетель и одновременно подозреваемый по делу в нераскрытом убийстве неопознанного мужчины в лесах штата Мэн. Дженнингс попросил меня оставаться в пределах досягаемости. Но он все-таки обмолвился кое о чем: медицинская экспертиза пока не представила официального отчета, однако, похоже, можно с уверенностью сказать, что Гарри Чута жестоко избили перед тем, как убить. По следам на запястьях можно сделать вывод, что его, скорее всего, подвешивали на дереве. Расследование убийства будет вести Главное управление Центрального отдела криминальных расследований в Бангоре, это сказал мне Дженнингс; но и сама Темная Лощина, похоже, к завтрашнему утру будет наводнена копами.

— Луис кое-куда звонил, связался с некоторыми из своих коллег, — проинформировал меня Эйнджел. — Он выяснил, что Аль Зет и личный состав «плохих парней из Палермо» вылетели в Бангор прошлой ночью. Похоже, что время Тони Сэлли истекло.

Итак, они приближались. Приближалась и расплата. Это ощущалось в полной мере. Я подошел к двери и, выглянув на улицу, окинул взглядом безмятежную белизну Индия-Хипп, вывеску туристического информационного бюро, пустынную автостоянку. Подошел Луис.

— Вчера в баре ты произнес вслух имя малыша Дональда. Как раз перед тем, как увидел Стритча, — проговорил он.

Я кивнул:

— Понимаешь, я что-то видел. Даже не знаю, что это было, — и, распахнув дверь, вышел наружу.

Луис не стал развивать тему.

— И что теперь? — спросил он. — Ты оделся так, словно собрался в арктическую экспедицию.

— Я все еще не расстался с мыслью отправиться на поиски старика Барли. Надо узнать, как случилось, что он продал Стаки башмаки Рики.

— Нам тоже с тобой прошвырнуться?

— Нет. Не хочу пугать его больше, чем нужно для дела. И потом, вам лучше не показываться некоторое время в Темной Лощине. После того как я поговорю с ним, мы, может быть, сможем решить, как действовать дальше. А с этим я справлюсь сам.

Но тут я ошибался.

Книга 3

"Свой путь земной пройдя до половины,

Я оказался в сумрачном лесу".

Данте, «Божественная комедия»

Глава 27

По пути к дому старика, известного под именем Джона Барли, я снова и снова представлял себе Стритча, нанизанного на толстый сук. Он не мог знать о существовании Калеба Кайла и не подозревал, что за ним охотятся с двух сторон. Стритч зациклился на мести, на желании убить Луиса и меня после того, как жизнь в нашем лице внезапно свела счеты с Абелем. Но убийцы не имели ничего общего с Калебом Кайлом.

Мне казалось вполне вероятным, что Стритча убил Калеб, хотя я понятия не имел, как тот узнал про убийцу. Я подозревал, что он мог пересечься со Стритчем, когда они оба приблизились к Билли Перде ; тогда Калеб и пронюхал что-то про Стритча. Билли был ключом к Калебу Кайлу, единственным из встречавшихся с ним, кто выжил, единственным, кто мог описать, как он выглядит...

Добравшись до дороги, ведущей к хижине Джона Барли, я уже знал, что словесное описание Билли мне вряд ли понадобится. Когда я выходил из машины, пистолет уже был у меня в руке.

Пока я добрался до дома старика, уже начало вечереть. Сходя с холма, полого спускавшегося к его двору, я заметил в одном из окон свет. Двигаться пришлось с западной стороны, против ветра, так, чтобы дом находился между мной и собакой в ее конуре-автомобиле. Мне удалось беспрепятственно подойти вплотную к двери. Но тут из машины-конуры донеслось громкое рычание, и по снегу понеслась неясная тень: собака все-таки учуяла мой запах и пыталась перехватить меня. Почти в то же мгновение рывком распахнулась дверь дома, и из проема показался ствол ружья. Я схватился за ружье и рывком выдернул старика наружу. Собака буквально взбесилась: она то подпрыгивала к самому моему лицу, то вцеплялась в обшлага моих брюк. Старик же как упал, так и лежал на земле, не выпуская, однако, из рук ружья. Я ударом отбросил от себя собаку и приставил ствол пистолета к уху старика.

— Поосторожнее с ружьем, а то, клянусь Богом, я пришью тебя на месте.

Его пальцы отпустили затвор, и он убрал руки от ружья, тихо свистнул и произнес:

— Полегче, Джесс, полегче, приятель.

Собака заскулила и отошла на некоторое расстояние, довольствуясь тем, что бегала вокруг нас и лаяла, пока я поднимал старика на ноги. Я молча указал старику на стул, стоявший на крыльце. Тот тяжело уселся, потирая левый локоть в том месте, каким больно ударился о землю.

— Что тебе надо? — спросил Джон Барли. Он не смотрел на меня, но не сводил глаз с собаки. Она осторожно подобралась к хозяину, глухо рыкнув на меня перед тем, как усесться рядом с ним, чтобы он мог почесать у нее за ушами.

На плече у меня был рюкзак, и я кинул его старику. Он поймал рюкзак и впервые поднял мутный взгляд на меня.

— Открой, — сказал я.

Он помедлил. Потом все-таки расстегнул молнию и заглянул внутрь.

— Узнаешь их?

Барли покачал головой.

— Нет. Вроде бы нет.

Я поднял пистолет. Раздался собачий лай, причем он стал октавой выше.

— Старина, для меня это важно. И не доводи меня до бешенства. Я знаю, что именно ты продал ботинки Стаки в Ороно. Он дал тебе за них тридцать долларов. А теперь расскажи мне: как они к тебе попали?

Он пожал плечами.

— Нашел, наверное.

Я резко наклонился к старику; собака немедленно вскочила, шерсть на ее загривке встала дыбом. Моя пушка все время оставалась нацеленной на старика, но теперь я медленно направил ствол на собаку.

— Нет! — воскликнул Барли, пытаясь рукой удержать собаку около себя и прикрывая ее грудь. — Пожалуйста, только не собаку!

Я пожалел, что угрожал собаке. И задумался: может ли этот старик быть Калебом Кайлом? Есть ли в нем такой скрытый запас сил, чтобы потягаться со Стритчем? Мне казалось, я узнал бы Калеба, если бы нашел его, сразу же почувствовал бы его истинную суть. А в Джоне Барли, по моим ощущениям, присутствовал лишь страх: боязнь передо мной и, похоже, перед чем-то или кем-то еще.

— Расскажи мне правду, — сказал я, смягчив тон. — Где ты взял эти башмаки? Ты пытался избавиться от них после нашего первого разговора. Я хочу узнать — почему.

Он с усилием моргнул и сглотнул слюну, покусывая нижнюю губу. Наконец, он, видимо, принял решение и заговорил:

— Я снял их с мертвого парня. Откопал его, взял ботинки, а потом снова закопал... — Барли опять пожал плечами. — Еще взял и его рюкзак. Вещи по-любому были ему уже не нужны.

С усилием удержавшись, чтобы не ударить его пистолетом, я только спросил:

— А девушка?

Старик дважды тряхнул головой, словно пытаясь вытрясти из волос какое-то насекомое.

— Я не убивал их, — Барли сморщил лицо, словно готов был заплакать. — Я никому не причинил вреда. Мне просто нужны были ботинки.

Мне стало тошно. Я подумал о Ли и Уолтере Коул, о том времени, что я провел с ними и с Эллен. Жутко не хотелось сообщать им, что их дочь мертва. И я снова усомнился, что этот старый шакал, этот оборванец мог быть Калебом Кайлом.

— Где она?

Старик методично поглаживал тело собаки, тяжело проводя рукой от головы почти до самого обрубка хвоста.

— Я знаю только, где парень. А про девушку... Чистая правда, не имею понятия, где она может быть.

В свете, лившемся из окна, кожа старика отсвечивало желтизной. И это делало его лицо жалким и больным. Глаза Барли увлажнились, зрачки напоминали точки или следы от булавок. Он заметно дрожал, так, будто страх пронизывал все его тело. Я опустил пистолет и произнес примирительно:

— Я не собираюсь причинять тебе вред.

Старик покачал головой. И ужас холодной волной окатил меня, когда он сказал:

— Мистер, я вовсе не вас боюсь.

По рассказу Барли, он увидел их неподалеку от залива Литтл Брайар: девушку и парня на передних сиденьях автомобиля и какую-то неясную фигуру, почти тень, — на заднем. Барли шел мимо залива с собакой, возвращаясь домой после охоты на кроликов, когда обратил внимание на машину, остановившуюся ниже, ближе к воде. От машины доносились резкие рокочущие звуки, словно камни сыпались. Был еще не вечер, но уже темнело. Барли рассмотрел очертания двух молодых людей, когда они прошли перед фарами машины: девушку в голубых джинсах и ярко-красной парке и парня в черной кожаной куртке, расстегнутой, несмотря на холод.

Парень поднял капот машины и рассматривал что-то там внутри, освещая двигатель карманным фонариком. Старик видел, как тот покачал головой, и слышал, как парень говорил с девушкой, но слов было не разобрать. Потом парень громко выругался в лесной тишине.

Задняя дверца машины открылась, и из машины вылез третий пассажир: высокий мужчина и, как что-то подсказывало Барли, старый, даже старше самого Барли. Он, Барли, и теперь не смог внятно объяснить, почему сразу почувствовал отвращение к этому третьему. Лишь запомнил, что рядом с ним тогда тихонько взвыла его собака. Высокий человек остановился около машины и, как показалось Барли, стал пристально всматриваться в лес, словно хотел отыскать место, откуда донесся неожиданный шум. Хозяин догадался потрепать собаку по загривку и успокоить словами: «Тише, приятель, тише». Но он видел, как у той раздуваются ноздри, чувствовал, что она дрожит, прижимаясь к ногам хозяина. Что бы там пес ни учуял, это было что-то дурное, и тревога собаки передалась Барли.

Высокий человек просунул голову и руку в дверцу водителя, и фары погасли. Молодой человек тут же отреагировал, выкрикнув: «Эй, что ты делаешь? Ты же вырубил свет!» Луч фонарика сдвинулся и осветил сначала лицо приблизившегося высокого мужчины, а потом что-то сверкнувшее в его длинной руке. Парень снова окликнул высокого: «Эй!» — и бросился к девушке, отталкивая ее назад и заслоняя от ножа.

Барли услышал крик парня: «Не делай этого!» Затем сверкнул нож, и фонарик со стуком упал. Парень пошатнулся и произнес: «Беги, Эллен, беги».

Потом высокий мужчина навис над парнем, как длинная темная туча. Барли видел, как нож, сверкая, поднимался и падал, поднимался и падал...

А потом убийца погнался за девушкой. Барли было слышно, как она, спотыкаясь, неуклюже пробирается сквозь лес. Девушка не успела уйти далеко. Раздался крик, потом звук тяжелого удара — и все смолкло. Пес рядом с Барли принюхался, опустил голову к земле и тихо, печально завыл.

Высокий вернулся к автомобилю. Девушки с ним не было. Он подхватил парня под мышки, доволок до задней части машины и запихнул тело в багажник. Потом открыл водительскую дверь и медленно, но уверенно стал толкать машину вниз по покрытой грязью дороге, ведущей к Известковому озеру...

Барли рассказал подробно, как привязал собаку к дереву, как осторожно обернул ей морду носовым платком и потрепал разок по холке, давая понять, что скоро вернется; потом прислушался, пытаясь определить, откуда доносится шум колес машины.

Примерно в полумиле, ниже по дороге, как раз перед самым озером, высокий мужчина загнал машину на поляну рядом с болотом: поваленные деревья торчали из темной воды. На поляне виднелась заранее вырытая яма, и свежая земля лежала кучками, похожими на могильные холмики. С одного края у ямы был скат, и высокий старик столкнул по нему машину в глубь земли. Она встала на дно почти ровно, только одно заднее колесо было чуть приподнято. Затем этот тип вскарабкался на крышу машины и оттуда уже стал пробираться к краю ямы. Послышался звук, будто лопату выдернули из земли, а потом — хруст, когда она снова ушла вглубь; после чего — тихий шорох первых комьев, упавших на крышу машины...

Старику потребовалось два часа, чтобы полностью скрыть машину под землей. А вскоре снег должен был покрыть сугробами остальные следы. Убийца бросал землю лопатой размеренно, ни разу не сменив темпа, ни единожды не остановившись, чтобы передохнуть. Невзирая на все, что Джон Барли перед этим видел, он позавидовал чужой силе. Но, когда высокий старик закончил обход территории, проверив, хорошо ли сделал свою работу, Барли услышал поблизости знакомый лай, за которым последовал протяжный вой. И ему стало ясно, что его Джессу удалось избавиться от повязки на морде. Высокий остановился и вскинул голову, затем резко воткнул лопату в трясину и начал взбираться по откосу, легко преодолевая подъем своими длинными ногами и держа путь на голос собаки.

Однако Барли тоже не стоял на месте, передвигаясь быстро и бесшумно. Он прокладывал себе дорогу через поваленные бревна, ступая по глубоким колеям и лосиным следам так, чтобы треском ломаемых веток не насторожить высокого человека позади себя. Добрался до пса и потянул того за веревку. Хвост Джесса вилял, изображая прилив восторга и облегчение. Пес немного сопротивлялся, когда Барли вновь надевал на него импровизированный намордник. Затем он отвязал собаку, взял пса на руки и побежал домой. Барли лишь один раз остановился, чтобы оглянуться, почти уверенный, что слышит близко позади себя погоню. Но ничего подозрительного не заметил. Добравшись до своей хижины, Барли запер дверь, перезарядил ружье, вставив смертельный заряд № 1, и сел в кресло. Так он просидел, не сомкнув глаз, до самого рассвета. После чего впал в скверный, прерывистый сон, перемежавшийся видениями, в которых земля сыпалась ему в открытый рот...

— Почему ты никому об этом не рассказал? — спросил я.

Даже тогда я еще сомневался, верить Барли или нет. Поверить было трудно. Однако в глазах старика не мелькало и следа коварства — лишь стариковский страх смерти. Теперь собака лежала рядом с ним, она не спала, глаза ее были открыты, время от времени она поглядывала на меня, чтобы удостовериться, что я не делал никаких резких движений во время повествования старика.

— Я не хотел неприятностей, — ответил Барли на мой вопрос. — Но я вернулся туда посмотреть, нет ли каких-то следов девушки. И за этими вот ботинками. Больно красивые ботинки... Может быть, я думал проверить: не привиделось ли мне все, что я увидел? По старости мозги иногда чудят. Однако я ничего не нафантазировал. Хотя девушка исчезла без следа. На земле даже крови не осталось, чтобы определить, в какой стороне ее искать. Я понял, что мне это все не привиделось, как только нашел углубление в земле. Моя лопата наткнулась там на железо... Я собирался сохранить ботинки и рюкзак. Может, даже и отнес бы их в полицию. Чтобы они не подумали, что старик свихнулся, когда я стал бы рассказывать им обо всем. Но... — Он замолчал.

Я ждал.

— На следующий вечер, после того дня, когда все это случилось, я сидел с Джессом на крыльце. И вдруг почувствовал, как пес вздрогнул. Он не лаял, ничего такого, просто начал трястись и скулить. И, не отрываясь, смотрел в лес, прямо туда. — Барли поднял палец и указал им в то место, где ветви двух кленов почти соприкасались, как влюбленные, тянущиеся друг к другу в темноте. — А там кто-то стоял и наблюдал за мной и собакой. Не двигался, ничего не говорил, просто стоял и смотрел. И я понял: это был он. Прямо нутром чуял. Да и по поведению собаки понимал. Потом этот тип словно растворился в лесу. И больше я его не видел... Но я знал, зачем он приходил. Это было предупреждение. Не думаю, что высокий старик с уверенностью считал меня свидетелем. И он не собирался тогда убивать меня. Но скажи я что-нибудь кому-нибудь — он бы точно узнал. И вернулся бы за мной. Я это понял. А потом пришли вы и задавали вопросы. И я твердо решил избавиться от вещей. Вынул все из рюкзака и продал сам рюкзак и ботинки Стаки. Парнишкину одежду я сжег. Больше ничего от этого случая не осталось.

— Ты когда-нибудь раньше видел этого человека? — задал я наболевший вопрос.

Барли отрицательно покачал головой.

— Никогда. Он явно не из здешних мест, иначе я бы узнал его, — старик наклонился вперед. — Вам не следовало бы приходить сюда, мистер, — в его тихом голосе прозвучало чуть ли не смирение. — Он узнает и придет за мной. Придет за нами обоими.

Я осмотрелся. Наступила ночь; сгущались тени деревьев. На небе не светились звезды, и луну заслонили облака. По прогнозу снегопад должен был усилиться, на следующей неделе обещали двенадцать дюймов, а может, и больше. И вдруг меня охватило боязливое сожаление, что моя машина осталась ниже на дороге и что нам придется брести сквозь лесную темень, чтобы добраться до нее.

— Ты когда-нибудь слышал такое имя: Калеб Кайл? — спросил я Джона Барли.

Он моргнул, словно я его ударил по щеке, но не удивился.

— Конечно, слышал. Он легенда. Никогда не было человека с таким именем в здешних краях, — ответил Барли. Однако в его ответе я уловил легкий оттенок сомнения: прямо-таки послышалось, как щелкнул выключатель в его мозгу, а глаза старика расширились оттого, что до него дошло.

Итак, Калеб похитил Эллен и Рики, втершись к ним в доверие. Он и был тем человеком, который посоветовал им посетить Темную Лощину и о котором рассказывала мне хозяйка маленького отеля. И я не сомневался, что именно Калеб повредил двигатель их машины, а потом подсказал им, куда свернуть: поближе к Известковому озеру, где их ждала готовая могила. Я только не мог понять, зачем он это сделал. В этом отсутствовал всякий смысл. Если только...

...Если только он все это время не следил за мной — с того момента, как я начал помогать Рите Фэррис. Любой, оказавшийся рядом с Ритой, автоматически становился объектом преследования как противник Билли. Не похитил ли он Эллен Коул, а может, даже и убил ее так же, как и ее бойфренда, чтобы наказать меня за то, что я вмешался в дела человека, который, как он считал, был его сыном? Если Эллен еще жива, тогда малейшая надежда найти ее зиждется лишь на том, чтобы понять мысли Калеба. Калеб наблюдал за мной, когда я спал, в ночь после убийства Риты и Дональда. Он же положил детскую игрушку мне на кухонный стол. Что он тогда думал? И почему не убил меня, когда у него имелся такой шанс? Ответ на эти вопросы лежал где-то за пределами моего понимания. Я сцепил руки так, что суставы затрещали. Меня одолевало отчаяние от собственной неспособности ухватить нить его мыслей... И внезапно я все понял.

Калеб знал, кто я. И, что еще важнее, он знал, чей я внук. Ему нравилось мучить внука так же, как он издевался над его дедом. Спустя тридцать лет он снова начал свою игру.

Я кивнул Джону Барли.

— Давай пошевеливайся, мы уходим.

Он медленно встал и оглядел деревья, словно ожидая увидеть где-то там, под ними, высокую фигуру.

— Куда мы идем?

— Ты покажешь мне, где закопана их машина. А потом расскажешь Рэнду Джэннингсу то, что рассказал мне.

Старик не шевелился, по-прежнему тревожно вглядываясь в заросли.

— Мистер, я не хочу туда возвращаться.

Не обращая внимания на его слова, я поднял его ружье, разрядил его и бросил обратно в открытую дверь дома. Кивком показал Барли, чтобы он шел впереди меня. Пистолет я продолжал держать в руке. Поколебавшись немного, он сдвинулся с места.

— Ты можешь взять своего пса, — сказал я, когда он поравнялся со мной. — Он почувствует опасность раньше нас.

Глава 28

Как только дом старика скрылся из виду, пошел снег. Плотные тяжелые хлопья падали на дорогу и накрывали предыдущий слой снега. К тому времени как мы добрались до «мустанга», наши плечи и волосы побелели. Собака весело вертелась возле нас, ловя пастью снежные хлопья. Я усадил старика на пассажирское место, достал из багажника пару наручников и пристегнул его левую руку к подлокотнику на дверце так, что цепочка оказалась поперек его тела. Я не был уверен в собственной безопасности: вдруг он заедет мне в челюсть прямо в машине или сбежит в лес, как только представится удобный случай? Собака уселась на заднем сиденье, оставив следы мокрых лап на обивке.

— Видимость была очень плохая, и дворники с трудом счищали снег с лобового стекла. Сначала я держался на тридцати милях в час, потом снизил скорость до двадцати пяти, затем — до двадцати. Вскоре передо мной простиралась лишь белая пелена, обрамленная с двух сторон силуэтами деревьев. Ели и сосны возвышались над сугробами, словно церковные шпили. Старик не проронил ни слова, сидя в неловкой позе рядом со мной. Его правая рука опиралась на приборную доску.

— Лучше бы тебе не лгать мне, Джон Барли, — угрожающе приговорил я.

Однако глаза старика казались абсолютно пустыми: взор его был обращен в глубь себя, словно у человека, которому мгновение назад вынесли смертный приговор, и при этом он точно знает, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

— Мне все равно, — обронил Барли. (Собака за его спиной заскулила.) — Когда он нас найдет, будет не важно, верите вы мне или нет.

Неожиданно футах в пятидесяти впереди нас, снег, летевший наискосок перед машиной, начал выделывать всякие штучки с перспективой. Мне привиделось что-то, похожее на свет фар. Когда мы проехали еще немного вперед, во мгле проступили силуэты двух машин, перегородивших нам путь. Позади нас тоже замерцали фары, но еще в отдалении. И стоило мне резко двинуться вперед, они сразу исчезли. Зато их свет отражался теперь от деревьев справа от меня. Тогда я понял, что задняя машина свернула на боковую дорогу и остановилась, отрезав нам обратный путь.

Я замедлил ход футов за двадцать до стоявших впереди машины.

Что происходит? — спросил старик. — Может, авария?

— Может быть...

Три фигуры, темневшие на фоне снега и горящих фар, двинулись к нам. Что-то показалось мне знакомым в средней из фигур особенно в том, как она двигалась: малый рост, плащ, болтавшийся внакидку на плечах, торчавшаяиз-под него правая рука на перевязи. Свет моих фар выхватил из темноты следы швов на лице, наложенных на раны во лбу, и безобразный изгиб заячьей губы.

Мифлин криво улыбнулся. Я уже одной рукой нащупал ключи от наручников, а другой вытащил из кобуры свой «Смит-Вессон». Старик рядом со мной почувствовал, что у нас неприятности, и начал громко ныть, показывая на наручники:

— Освободи меня! Освободи меня!

С заднего сиденья раздался лай собаки. Я сунул ключи старику, и он сумел освободить свою руку, в то время как я развернул машину и нажал на газ, держа пушку у колена. Мы врезались в машину, закрывавшую нам путь назад. Послышался скрежет металла и звон разбитого стекла. От столкновения ремни натянулись, и нас кинуло на ветровое стекло. Собака пролетела между передними сиденьями и взвизгнула, ударившись о приборную панель.

Теперь пять силуэтов двигались сквозь снег навстречу нам, и я услышал, как позади нас тоже щелкнула дверь машины. Я запустил мотор и собирался снова нажать на газ, но «мустанг» вдруг вырубился. Наступила тишина. Я откинулся назад, чтобы повернуть ключ в замке зажигания, а старик уже лихорадочно дергал свою дверь. Собака у его колен суетилась в проходе. Я протянул руку, чтобы остановить его.

— Нет, не надо...

Ветровое стекло неожиданно лопнуло; красные и черные искры вместе с осколками стекла, похожими на звезды, наполнили машину, засыпали мне лицо и грудь, на время ослепили меня. Я успел зажмуриться. Несколько раз моргнув, я открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть старика, падающего лицом на мое плечо. Труп собаки лежал у него поперек груди.

Я открыл дверь, низко пригнулся и вывалился из машины. Выстрелы продолжали прошивать салон и капот; заднее стекло разлетелось вдребезги в тот момент, когда я выкатился на дорогу. Позади меня что-то вспыхнуло и волна горячего воздуха толкнула в спину. Какой-то человек в темной летной куртке с выражением изумления на лице и кровью на щеке сделал пируэт вполоборота на снегу и упал на землю в десяти футах от меня. Я обернулся, чтобы взглянуть на место столкновения «мустанга» с «неоном», и разглядел тело второго мужчины, зажатое прямо между водительской дверью и корпусом «доджа»: его раздавило при столкновении — в это время он выбирался из машины.

Я бросился к краю дороги, съехал вниз по склону и пустился бежать в сторону леса. Над моей головой свистели пули, они врезались в землю, взрывая снег и разбрасывая вокруг грязь. За спиной у меня раздавались чьи-то вопли и злобные крики, но я уже очутился среди деревьев. Под моими ногами хрустели сухие прутья, ветви царапали лицо, я спотыкался о переплетенные корни. Лучи фонаря пробились сквозь ночь, и в чащу донеслась частая дробь автомата, пославшего очередь сквозь ветви и листья справа надо мной. Я бежал и чувствовал, как еще теплая кровь старика стекает и капает с моего лица, даже ощущал вкус ее во рту.

Я бежал, не останавливаясь, и сжимал в руке пистолет; воздух с тяжелым хрипами вырывался из моего горла. Попытка изменить направление и пробраться назад к дороге не увенчалась успехом: фонари светили прямо на меня, двигаясь то вправо, то влево и отсекая мне путь. Снег все еще падал, оседая на моих ресницах и тая на губах. Он замораживал мне руки и, попадая в глаза, слепил.

Вскоре характер местности изменился. Я наткнулся на каменный выступ, больно ударился и вывихнул лодыжку. Где скользя, где бегом я спускался по склону, пока ноги не погрузились в ледяную воду и передо мной не возникла ширь озера, в черной поверхности которого тонул зимний свет. Обратной дороги не было: огни фонарей и крики приближались. Я увидел свет вдали слева и за деревьями справа и понял, что окружен. Глубоко вздохнул, скривился от боли, потрогав лодыжку. Взял на мушку луч справа, прицелился чуть ниже и выстрелил. Послышался крик боли и звук падающего тела. Я выстрелил еще два раза наугад в людей, приближавшихся ко мне сквозь мглу, и услышал, как кто-то закричал:

— Уберите свет! Уберите свет!

Автоматный огонь буквально взрыл берег в тот момент, когда я погрузился в воду, держа «пушку» в вытянутой руке на уровне плеча. Как я и предполагал, озеро было глубоким. Несмотря на темноту, впереди виднелась цепь камней, торчавших из воды примерно в полумиле от берега, в самом узком месте водоема. Но вид этих камней стал для меня приманкой, ведущей в ловушку: футах в двадцати пяти от берега на дне обнаружился уклон; я тут же потерял равновесие и погрузился в воду, издав тихий всплеск. А едва я всплыл на поверхность, хватая ртом воздух, как по мне скользнул луч фонаря; пошарил по мне — и намертво приклеился. Я еще раз глубоко вдохнул и нырнул в тот самый момент, когда пули начали дождем сыпаться на поверхность воды. Я опускался в темную воду все глубже и глубже. Мои легкие готовы были разорваться, дикий холод уже ощущался кожей как ожог.

Потом что-то толкнуло меня в бок; по телу расползлось оцепенение, медленно перераставшее в новую пылающую боль, которая пронизывала меня до кончиков пальцев. Я извивался от боли, как пойманная на удочку рыба, а моя кровь струилась из простреленного бока в воду. Рот судорожно раскрылся, и драгоценный кислород пузырями пошел к поверхности; пистолет выскользнул из ослабевших пальцев. Я запаниковал, стал как бешеный карабкаться вверх, думая, однако, о том, чтобы не наделать шума, когда появлюсь на поверхности. Вынырнув, набрал в грудь побольше воздуха, но держал лицо над самой водой; меня всего по-прежнему пронизывала боль. Мои ноги и руки до самых кончиков пальцев потеряли чувствительность. Рана от пули горела огнем, но не так сильно, как если бы на нее попадал воздух.

Силуэты людей метались по берегу, но сейчас мне был виден только один огонек. Они ждали, когда я появлюсь в поле зрения, все еще опасаясь моей «пушки», а у меня ее уже не было. Я набрал в грудь воздуха, чтобы снова нырнуть. И поплыл от них, гребя одной рукой близко к самой поверхности. Больше я не поднимался на поверхность до тех пор, пока моя рука не нащупала дно пруда на отмели у берега. Я прополз по отмели, держась раненым боком кверху и выискивая место, где мог бы благополучно вскарабкаться на берег. Автомат вновь затрещал, но теперь пули падали далеко позади меня. Доносились и другие выстрелы, но неприцельные: пули летели наудачу. Я продолжал двигаться дальше, уставившись во тьму впереди себя, где, предположительно, простирался лес.

Справа я заметил расщелину, прорезавшую высокий берег, и небольшой водопад: то была река, догадался я, которая протекала через Темную Лощину. Мне удалось добраться до самого дальнего берега, и осталось совсем немного до леса. Однако если я упаду среди деревьев или потеряю способность ориентироваться, то лучшим, на что я мог надеяться, стала бы смерть от обморожения. Потому что никто бы так и не узнал, что я здесь, за исключением людей Тони Сэлли. А если они обнаружат меня, мне долго не придется сетовать на холод.

Я нашел уступ в устье реки, там, где она впадала в озеро, но не встал на ноги, предпочитая по-прежнему ползти вдоль берега, пока обнаженные деревья совершенно не скрыли меня от людей Тони Сэлли и не дали мне возможность подняться на ноги, ступив на мелководье самой реки. Бок ужасно саднил и каждое движение отдавалось во мне новым приступом боли.

Вода плескалась у каменного берега, и мне удалось нащупать опору только со второй попытки. Я собрался с силами и снова погрузился в воду, когда в моем направлении снова зашарил луч фонаря, который затем сместился к устью.

Снегопад немного ослабел. Одновременно с этим ветер тоже притих. В природе уже не ощущалась прежней стихийной ярости, но снег все еще валил густыми хлопьями, и земля вокруг меня сияла абсолютной белизной. Пока я пробирался по глубокому снегу, пока дошел до дерева, чтобы прислониться к стволу и осмотреть рану, боль в левом боку все нарастала. В моей куртке образовалась огромная прореха на спине, на свитере и на рубашке под ним, в районе десятого ребра, виднелось маленькое отверстие, а дырка побольше находилась не очень далеко от первой, приблизительно на том же уровне. Боль была жуткой, но рана оказалась неглубокая: расстояние между входным и выходным отверстиями не превышало двух дюймов. Кровь просочилась сквозь пальцы и стекла вниз на снег. Это должно было бы насторожить меня, но я был слишком напуган и так мучился, что утратил необходимую осторожность. Опустился на корточки, охнув от боли, и схватил пару пригоршней снега. Приложил их к ране и двинулся дальше, поскальзываясь и падая. Я держался как можно ближе к воде, чтобы не сбиться с дороги. Мои зубы выбивали дробь, одежда прилипла к телу, пальцы горели от ледяной воды. Меня тошнило от шока. Время от времени я припадал к деревьям, чтобы перевести дух.

Только преодолев некоторое расстояние, я сообразил, где нахожусь по отношению к городу. Впереди и справа от меня на расстоянии около двухсот ярдов я различил огни в окнах домов, расслышал шум реки в каменном русле и увидел перед собой стальной каркас моста. Тогда стало понятно, где я и куда могу дальше двигаться...

...Наконец я припал к двери заднего входа дома Дженнингсов. В кухонном окне показался свет. Послышался шум внутри, и встревоженный голос Лорны спросил:

— Кто там?

Оконная занавеска отодвинулась — и глаза Лорны в окне расширились от ужаса, когда она увидела мое лицо.

— Чарли?!

Раздался звук поворачиваемого в замке ключа. Поддерживавшая меня дверь распахнулась, и я рухнул ничком. Когда она помогла мне добраться до кресла, я велел ей позвонить — только в мотель «Индиа Хилл», в шестой номер, и больше никуда. И лишь потом закрыл глаза и отдался беспрестанно накатывавшим на меня волнам боли.

Когда Лорна промывала рану, кровь пузырилась у выходного отверстия. Кожа вокруг раны отслоилась, и она аккуратно убрала из раны кусочки одежды стерилизованным пинцетом. Лорна промокнула рану обеззараживающим тампоном, и боль вспыхнула с новой силой, от которой я ужом завертелся в кресле.

— Сиди спокойно! — приказала она.

Я замер. Когда она закончила, то заставила меня повернуться, чтобы могло было заняться входным отверстием. На лице у Лорны появилась легкая гримаса брезгливости, но она продолжала делать свое дело.

— Ты действительно хочешь, чтобы я сделала это? — спросила Лорна.

Я кивнул.

Она взяла иголку и обдала ее кипятком.

— Будет немного больно.

Лорна проявила избыток оптимизма. Было не просто больно — меня раздирала безумная боль. Я почувствовал, как из глаз брызнули слезы. Может, Лорна действовала и не так, как описывается в учебниках, но мне требовалось продержаться еще хотя бы несколько часов. В конечном итоге Лорна наложила на раны давящую повязку и плотно забинтовала мне спину и живот.

— Это позволит тебе продержаться, пока мы не доберемся до больницы, — сказала она и нервно улыбнулась. — Первая помощь по стандартам Красного Креста. Радуйся, что я этим занималась.

Я кивнул, давая ей знать, что понял: теперь рана обеззаражена и чиста. И это был единственный положительный момент.

— Ты не хочешь мне рассказать, что случилось? — поинтересовалась Лорна.

Я медленно привстал с кресла и только тогда заметил кровь на кафельном полу кухни.

— Черт! — выругался я. На меня снова накатила тошнота, но я схватился за стол и, закрыв глаза, переждал приступ.

Рука Лорны легла мне на плечо.

— Тебе надо сидеть. Ты потерял много крови и ослаб.

— Да, — согласился я. Оттолкнулся от стола и неуверенными шагами направился к заднему входу. — Это-то меня и беспокоит.

Я чуть сдвинул занавеску и выглянул на улицу. Снег все еще шел, но в падающем из окна кухни свете я различил красную дорожку, уходившую по направлению к реке; кровь была такая густая и темная, что просто растворяла падающий снег.

— Прости меня, я не должен был сюда приходить. — Я повернулся к Лорне.

Лицо у нее стало напряженное, губы сжались. И вдруг она опять слабо улыбнулась:

— Куда бы ты еще подался? — и добавила:

— Я позвонила твоим друзьям, они уже едут сюда.

— Где Рэнд?

— В городе. Они обнаружили Билли Перде. Ну, того парня, которого искали. Рэнд задержал его в камере до утра. Утром подъедут люди из ФБР. Ну, и все остальные, кому надо побеседовать с ним.

Так вот почему здесь оказались люди Тони Сэлли! Весть о задержании Билли разошлась по всем вовлеченным в это дело полицейским управлениям и агентствам и докатилась до Чистюли. Интересно, почему они так быстро меня вычислили, когда здесь объявились? Видимо, стоило им заприметить «мустанг», тут же было принято решение, что меня проще прикончить, чем рисковать и нарываться на мое очередное вмешательство.

— Те, кто меня ранили, прибыли сюда за Билли, — спокойно заметил я. — И они убьют Рэнда и его людей, если те не выдадут им Перде.

В окне что-то сверкнуло, как отблеск падающей звезды. Мне понадобилась секунда, чтобы понять: это луч фонаря. Я схватил Лорну за руку и потащил ее в переднюю часть дома.

— Нам надо срочно отсюда выбираться!

Впереди темнел холл, справа от него была гостиная. Я низко пригнулся, несмотря на боль в боку, и пристально вглядывался в темноту двора сквозь щелочки между полосками жалюзи.

В конце двора появились две фигуры. У одной из них в руке был пистолет, у другой рука висела на перевязи.

Я вернулся в холл. Лорне хватило одного взгляда на меня:

— Они во дворе, так?

Я кивнул.

— Почему они хотят тебя убить?

— Они думают, что я могу им помешать. К тому же они числят за мной должок по прошлым делам в Портленде. У вас должно быть дома оружие. Где оно?

— Наверху. Рэнд держит его в комоде.

Она поднялась по лестнице и направилась в спальню. Там стояла большая деревенская кровать из сосны, с желтыми подушками и таким же покрывалом. Похожего цвета сосновый комод располагался напротив большого платяного шкафа. В одном углу помещались полки, тесно заставленные книгами. В другом углу тихо играло радио: оркестр исполнял «Еванджелину», голос Эмиллоу Харрис взлетал и опускался на фоне хора. Лорна вытащила из комода сверток, скрученный из каких-то старых футболок; футболки бросила на пол, а из свертка достала пистолеты. Один из них был с трехдюймовым стволом — настоящее оружие служителя закона, рядом с ним вместе — скорострельная заряженная обойма. В собственной кобуре лежал второй пистолет — «рюгер марк-И» с зауженным стволом. В углу ящика виднелась практически пустая коробка из-под патронов к винтовке двадцать второго калибра.

— Благослови Бог паранойю, — выдохнул я.

Я взял пистолет тридцать восьмого калибра, зарядил его и заткнул себе за пояс. Потом подхватил «рюгер» и внимательно осмотрел его: патронник пустовал, пистолет был поставлен на предохранитель.

— Рэнд иногда тренируется в стрельбе, — пояснила Лорна, когда я отвел и отпустил затвор, вытащил обойму и начал заряжать ее.

На комоде рядом с кроватью стояла пластиковая бутылка с водой, почти пустая. Я прислонился к комоду и взглянул на себя в зеркало. Оттуда на меня смотрело смертельно бледное лицо: под глазами — темные круги, скулы — в царапинах от осколков стекла, кожа вся измазана сукровицей и кровью старика. Я даже чувствовал на себе его запах и запах шерсти Джесса.

— У тебя есть скотч или изолента?

— Может быть, внизу. В шкафчике, в ванной комнате. Там была упаковка лейкопластыря. Подойдет?

Я кивнул. Захватив с собой пластиковую бутылку, спустился вниз вслед за Лорной и зашел в ванную, выложенную желтым и белым кафелем. Она достала из навесного шкафа рулон пластыря шириной с дюйм. Я вылил из бутылки остатки воды в раковину, вставил ствол «рюгера» в горлышко и закрепил конструкцию, намотав сверху несколько слоев пластыря.

— Что ты делаешь? — удивилась Лорна.

— Глушитель.

Я мысленно прикинул: если люди Тони Сэлли будут обыскивать дом, можно будет разобраться с каждым из них по отдельности, то только при наличии пистолета с глушителем. Это даст нам фору в пять-десять секунд. В перестрелке с близкого расстояния десять секунд равняются вечности.

Снизу послышались звук удара в дверь заднего входа и стук распахнутой створки, сопровождаемый звоном выбитого стекла. Похожие звуки донеслись со стороны передней двери. Я вставил в пистолет обойму и, передернув затвор, прошептал:

— Залезай в ванну и пригни голову.

Лорна сбросила босоножки и тихонько скользнула в ванную комнату. Я снял туфли и в одних носках бесшумно продвинулся к двери; переместился на лестничную площадку и оттуда в спальню. Радио продолжало играть, но оркестр уже сменил Нил Янг, его высокий, жалобный голос гулко отдавался в комнате:

— Не давай ему обмануть тебя...

Я занял позицию в тени у окна. После «смита-вессона» чужой пистолет казался неудобным, но, по крайней мере, это было хоть какое-то оружие. Я сдвинул предохранитель и стал ждать.

— Только замки горят...

Слышались шаги по лестнице. Я заметил впереди чью-то двигающуюся тень. Неизвестный остановился, а затем двинулся на звук музыки в ту комнату, где затаился я. Я стиснул рукоятку и задержал дыхание.

— ...Просто найди кого-нибудь, кто повернется...

Незваный гость распахнул дверь ногой, выждал секунду и метнулся всем телом в проем дверей спальни; ствол его пистолета был задран кверху. Я сделал глотательное движение и бесшумно выдохнул. После чего нажал спусковой крючок «рюгера» двадцать второго калибра — и бутылка на стволе издала звук разрывающегося бумажного пакета. Неизвестный отшатнулся. Я выстрелил еще раз. И, соскользнув вдоль стены, он плавно опустился на пол. Так, теперь успеть выхватить из рук бандита пистолет, пока своим падением он не наделал шума. Отлично! Бросив «рюгер», я бесшумно переступил через упавшее тело — моих шагов в носках практически не было слышно — и вернулся в холл.

— Терри? — раздался снизу голос.

Я увидел сначала мужскую кисть, сжимающую «магнум-44», потом всю руку, а затем торс и лицо. Он поднял глаза — и я выстрелил ему в голову. Выстрел прогрохотал в доме, как залп из артиллерийского орудия. Лицо бандита превратилось в красное месиво и ошметки плоти, и он упал навзничь. Я перезарядил его «мосберг» и уже спускался по лестнице, когда мимо моего левого уха просвистела пуля: она задела стену и рикошетом ушла в темноту гостиной. Я выстрелил, перезарядил, еще раз выстрелил и снова перезарядил; в темноте гулко прозвучали два выстрела. Посыпались стекло и штукатурка, но больше выстрелов не последовало.

Передняя дверь была распахнута. Прозвучали новые выстрелы со стороны кухни, и остатки стекла и деревянные щепки разлетелись в разные стороны. Я остановился на лестнице, прижал пистолет к перилам, развернул его и произвел следующую серию выстрелов.

В кухне от стены отделилась тень: кто-то продвигался к концу вестибюля, на ходу ожесточенно стреляя: отлетающие от деревянных перил щепки запели, и поднялось облачко желтой пыли от расстреливаемой стены. Траектории пуль приближались ко мне. Я полез за тридцать восьмым калибром, выдернул его из-за пояса и сделал три выстрела. Раздался вопль. Краем глаза я заметил какое-то движение рядом с передней дверью. Это отвлекло меня, а, пока я поворачивался, раненый парень на кухне полностью раскрылся для попаданий, даже рука с пистолетом была откинута в сторону, другой же он держался за плечо. Затем началось самое интересное: раздался такой гром выстрела, какого я раньше никогда в жизни не слышал, и в груди парня появилась дыра размером с хороший мужской кулак. Мне показалось, что сквозь нее стала видна почти вся кухня — стекло на полу, мойка, краешек стула. Стрелок продержался прямо еще секунду, а потом рухнул, как марионетка, у которой перерезали веревочки.

В проеме входной двери стоял Луис с огромным короткоствольным дробовиком в руках; непромокаемый чехол все еще болтался на его плече.

— Ну, вот, парень познакомился с десятым калибром, — произнес он.

Из глубины дома раздалось еще несколько выстрелов, потом послышался рев мотора. Луис перепрыгнул через труп; я не отставал от него. Через разгромленную кухню мы промчались к заднему входу и выглянули во двор. Эйнджел стоял у ворот с девятимиллиметровым «глоком» в руке. При виде нас он пожал плечами:

— Удрал чертов ублюдок! Я его даже не заметил, пока он не пробрался в машину.

Луис взглянул на меня.

— Надо же, этот полоумный все еще жив, — он с нарочитым удивлением покачал головой.

— Да его хоть в космос отправь, все равно есть шанс, что он выживет и перевоплотится, — пробурчал Эйнджел.

Я дрожал в ознобе: выше пояса кроме повязки на мне ничего не было. А она уже покраснела от крови. В ушах после перестрелки в замкнутом гулком пространстве сильно звенело. Луис выскользнул из пальто и набросил его мне на плечи. Несмотря на мороз, мой бок горел огнем.

— Знаешь, парень, — обронил Эйнджел, — ты гляди, того, будь поосторожней. Так ведь могут и подстрелить...

Мы втроем одновременно повернулись на неясный звук за нашими спинами. Но у дверей дома стояла только Лорна.

Я подошел к дверям и положил руку ей на плечо. Она зябко обхватила себя руками и не сводила с меня глаз, стараясь не смотреть на тела, распростершиеся на полу.

— Что ты сейчас собираешься делать? — спросила она.

— Нам надо назад, в Темную Лощину. Билли Перде мне нужен живой.

— А Рэнд?

— Я сделаю все, что в моих силах. Тебе лучше позвонить ему и рассказать, что случилось.

— Я пробовала. Телефон молчит. Они, наверное, сначала перерезали провода.

— Позвони от соседей. Если нам чуть-чуть повезет, мы скоро будем в Темной Лощине.

Мы как-то упустили из виду, что и другие провода могли быть перерезаны, и в этом случае вся Лощина теряла связь с остальным миром. Мой мобильник молчал напрочь. Вряд ли кому-то в эту погоду везло больше с сотовой связью.

У ворот стали появляться соседи, пытаясь понять, что произошло, из-за чего был шум. Пришло время уезжать. Но тут Лорна жестом остановила меня:

— Подожди, — попросила она. И бросилась вверх по лестнице. А когда вернулась, у нее в руках были мои туфли, толстая хлопковая рубашка, пара темных брюк, свитер и жакет на подкладке «LL Bean».

Лорна помогла мне одеться, вежливо отвернувшись, пока я снимал свои мокрые брюки. На прощание она мягким движением погладила меня по руке:

— Береги себя.

— Ты тоже.

Эйнджел уже заводил «меркурий»; Луис сидел спереди. Я забрался на заднее сиденье, и мы тронулись. Мне было видно, как Лорна стояла во дворе и смотрела нам вслед, пока мы не скрылись из виду.

Глава 29

Мы ехали по совершенно пустынной дороге. Тишину нарушал только рев мотора «меркурия» и мягкий шелест снежных хлопьев, пристававших к стеклу. Бок горел огнем, и не раз за время пути я закрывал глаза и словно бы выпадал куда-то на пару секунд. Вскоре я заметил, что Луис бросает внимательные взгляды в мою сторону, глядя в зеркало заднего вида. В ответ я каждый раз слегка поднимал руку, чтобы дать ему понять: со мной все в порядке. Жест выглядел бы более убедительным, если бы рука не была измазана в крови.

Когда мы подкатили к парковке полицейского управления, там стояли две патрульные машины и оранжевый фургон, который выглядел так, что сразу становилось понятно: понадобится чудо, чтобы завести его. Рядом были припаркованы еще два автомобиля, которые, судя по всему, не заводили достаточно давно: снег полностью скрыл их контуры, как и силуэт арендованной в Бангоре «тойоты». Никаких признаков Тони Сэлли или его людей поблизости не отмечалось.

Мы зашли через центральный вход. Ресслер стоял за столом, рассматривая рычаг на своем телефоне. Через его плечо заглядывал второй патрульный, которого я не узнал, — тоже, наверно, внештатник. Дженнингс находился у камер. На стуле у стола сидел Уолтер Коул. Мой вид его явно ошарашил. Да и самому мне собственная внешность сейчас не нравилась.

— Какого черта вам здесь нужно? — рявкнул Дженнингс так громко, что Ресслер выпрямился и бросил подозрительный взгляд сначала на Эйнджела с Луисом, потом на меня. Ему явно не пришелся по душе вид наших пистолетов, и его рука потянулась к кобуре на поясе. Глаза же несколько округлились при взгляде на кровь у меня на лице и на одежде.

— Что с телефонами? — вместо ответа спросил я.

— Не работают, — после заминки ответил Рэнд. — Связь прервана. Наверное, из-за погоды.

Я прошел мимо него к камерам. Одна была пуста, а в другой, обхватив голову ладонями, сидел Билли Перде. Его одежду, ботинки — все покрывали грязные пятна. Билли бросал по сторонам отчаянные взгляды загнанного зверя, оказавшегося в западне. Он что-то напевал себе под нос, словно ребенок, который пытается отгородиться от внешнего мира. Я не стал спрашивать у Дженнингса разрешения, чтобы поговорить с парнем. Мне срочно нужны были ответы на наболевшие вопросы, и единственным, кто мог их дать, был Билли Перде.

— Билли! — окликнул я его.

— Я в пролете, да? — он взглянул на меня, произнеся это полувопросительным-утвердительным тоном, после чего продолжил напевать свою песенку.

— Я не знаю, Билли. Мне нужно, чтобы ты рассказал мне, как выглядел тот мужчина, которого ты видел у дома Риты, тот старик. Опиши его.

Сзади раздался возмущенный голос Дженнингса:

— Паркер, проваливай оттуда! Отойди от заключенного!

Я проигнорировал его окрики и снова обратился к Билли:

— Ты меня слушаешь, Билли?

Он раскачивался вперед-назад, обхватив себя руками за плечи и постоянно тихо напевая.

— Да, я слушаю, — его лицо сморщилось от напряжения. — Это трудно. Я почти его не видел. Он... Он старый.

— Постарайся еще, Билли. Он низкий? Высокий?

Бормотание возобновилось. Потом прекратилось:

— Высокий. Может быть, как я.

— Худой? Коренастый?

— Худой, но жилистый, понимаешь?

Заинтересовавшись наконец-то, Билли встал. Попытался мысленно еще раз представить себе фигуру того, кого он видел.

— Какие у него были волосы?

— Вот дерьмо! Не знаю, какие волосы...

Он опять принялся напевать песенку. Однако теперь произносил слова довольно внятно, хотя и явно что-то пропуская, словно не полностью помнил все строчки:

— Приходите все вы, прекрасные и нежные дамы. Будьте поосторожнее, кокетничая с парнем...

Я, наконец, вспомнил песню. Это была «Fair and Tender Ladies» — ее в свое время исполняли Джин Кларк и Карла Олсон. Сама же песня была еще старше. И тогда пришло окончательное понимание того, где я раньше слышал ее: Мид Пайн напевал эту песню, когда шел к своему дому.

— Билли, — спросил я, — ты был дома у Мида Пайна?

— Я не знаю никакого Мида Пайна, — он покачал головой.

Я крепко сжал прутья решетки:

— Билли, это очень важно! Я знаю, что ты направлялся к Миду. Ты не сделаешь ему ничего плохого, если подтвердишь это.

Билли поднял взгляд на меня и вздохнул:

— Я туда не добрался. Они схватили меня, как только я появился в городе.

Мне приходилось говорить мягко и отчетливо, чтобы скрыть возраставшее напряжение, могущее проявиться в голосе.

— Тогда где ты слышал эту песню, Билли?

— Какую?

— Ту, что ты напеваешь. Про прекрасных дам.

— Я не помню, — он посмотрел в сторону.

И стало понятно, что Билли на самом деле все помнит.

— Постарайся!

Он провел рукой по волосам, стиснул пальцы, соединив их в «замок», как бы в опасении, что не отвечает за свои руки, если не найдет, чем занять их. И стал снова раскачиваться вперед-назад.

— Ее тот старик напевал, которого я видел у дома Риты. Наверное, это его песенка. Я не могу выбросить эту проклятую штуку из головы. — Билли заплакал.

Я почувствовал, как мое горло вдруг резко пересохло.

— Билли, как выглядел Мид Пайн?

— Что? — у парня был вид человека, окончательно сбитого с толку.

Дженнингс опять выкрикнул:

— Я тебя в последний раз предупреждаю! Проваливай оттуда! Оставь в покое подозреваемого!

Послышались его тяжелые шаги, приближавшиеся ко мне.

— Да он есть вот там, на фотографии, — привстав, Билли указал на фотографию в рамке, висевшую на стене напротив первого от входа стола.

На фото трое мужчин стояли тесно один возле другого. Похожая фотография висела в ресторанчике, где мы обедали, только там мужчин было двое, а не трое. Я подошел поближе, оттолкнув локтем Рэнда с дороги... Посередине расположился моряк в форме американского военного флота, правой рукой он обнимал Рэнда Дженнингса, левой — пожилого мужчину, который с гордостью улыбался в объектив. На медной пластинке под фотографией можно было прочитать: «Полицейский Дэниэл Пайн. 1967 — 1991».

...Рэнд Дженнингс. Дэниэл Пайн. Мид Пайн. Вот только пожилой мужчина на фото был небольшого роста, футов пять-шесть, сутулый с мягким выражением глаз. Выделялась корона седых волос вокруг лысины с характерными пигментными пятнами. Его лицо покрывали сотни мелких морщинок.

В общем, это был совсем не тот человек, которого я встретил в доме Пайна. И тогда у меня в голове разрозненные сведения пришли в движение и стали складываться в цельную картину. Эльза Шнайдер видела кого-то взбирающимся по водосточной трубе. Старик не мог забраться по трубе, но молодой человек вполне способен. Еще я вспомнил, что сказала Рейчел о Джуди Манди: мол, ее могли использовать для продолжения породы, как селекционный материал, как кормилицу мальчика.

Невольно вспомнился и Соул Мэнн. Вот его руки быстро движутся, колдуя над картами или другими предметами, прячут даму в колоде или вытаскивают горошину из-под банки, чтобы забрать пять баксов у проигравшего. Соул никогда никого не принуждал играть, не подталкивал, не заставлял приходить к нему. Потому что он знал...

Калеб знал: Билли обязательно придет к Миду Пайну. Может, он выпытал это имя у Шерри Ленсинг, прежде чем прикончил ее. Или оно всплыло во время расследования Виллефорда. Так или иначе, но он его заполучил. Калеб строил свою игру на том, что Билли вынужден будет обратиться к Миду Пайну. Потому что Калеб мыслил, как все жулики и все охотники: иногда лучше положить приманку и подождать — позволить жертве самой прийти к тебе.

Я обернулся и увидел Дженнингса с пистолетом, направленным на меня. И смекнул, что в этот раз игнорировал его слишком долго.

— Ну, ты меня достал со всем своим дерьмом, Паркер! Вы все, ты и твои парни, бросайте оружие! На пол! Лицом вниз! Быстро!

Ресслер тоже вытащил пистолет, и молодой полицейский в дальнем офисе уже приставил к плечу "ремингтон ".

— Похоже, мы помешали заседанию нервных копов, — проронил Эйнджел.

— Дженнингс, у меня сейчас нет времени на ерунду, — начал я, — тебе придется выслушать меня...

— Заткнись! Я тебе в последний раз говорю, Паркер, положи...

Он внезапно замолчал и уставился на пистолет у меня за поясом.

— Где ты взял этот пистолет? — в голосе Рэнда явно слышалась затаенная угроза, как в речи преступника на похоронах подельника. Он ослабил нажим на спусковой крючок и сделал по направлению ко мне три шага, теперь его пистолет был практически напротив моего лица. Рэнд напряженно рассматривал надетые на мне куртку и свитер. Я услышал, как за моим плечом громко вздохнул Эйнджел.

— Ты мне скажешь, где ты взял этот чертов пистолет? Или, черт побери, я пристрелю тебя!

Не существовало нормального способа объяснить ему, что произошло. Я и не пытался:

— Я попал в засаду. Старик, который жил у озера, Джон Барли, мертв. Его застрелили прямо в моей машине. Меня же преследовали. Я добрался до твоего дома и Лорна дала мне этот пистолет. У себя в гостиной ты найдешь несколько трупов, когда вернешься. С Лорной все в порядке. Послушай меня, Рэнд, девушка...

Рэнд Дженнигс совсем отпустил спусковой крючок, поставил пистолет на предохранитель — и рукоятка его впечаталась в мой левый висок. Я отклонился назад, когда он замахнулся для следующего удара, но тут подоспел Ресслер и перехватил руку шефа.

— Ах ты ублюдок, я убью тебя! — лицо Дженнингса побагровело от ярости, но в нем уже проступали тоска и понимание того, что все уже никогда не будет таким, как раньше: раковина, наконец-то, сломалась, и его прежняя жизнь исчезала на глазах — в то самое время, когда мы разговаривали, былое просто растворялось в воздухе.

У меня кровь бежала по щеке, голова раскалывалась от боли. На самом деле болело все тело, но, как говорится на семь бед — один ответ: такой уж день выдался.

— Тебе, возможно, просто не представится такой возможности: людей, которые меня подкараулили, послал Тони Сэлли. Ему нужен Билли Перде.

Дыхание Дженнингса успокоилось. Он кивнул Ресслеру. Тот аккуратно убрал свою руку с его плеча.

— До моего задержанного никто не дотронется.

И в этот момент свет везде погас, и все потонуло во мраке.

Некоторое время стояла тишина. Весь участок на время погрузился во тьму. Затем проснулось резервное освещение, распространив тусклый свет, идущий от четырех ламп на стене. Я услышал, как Билли прокричал из камеры:

— Эй! Эй, там, снаружи! Что, черт возьми, происходит? Что случилось со светом?

Со стороны запасного выхода раздалось три выстрела, после чего послышался звук удара о стену резко распахнутой двери. Но Луис уже пришел в движение; дробовик по-прежнему был у него в руках. Я видел, как он скользнул мимо камеры Билли и замер на углу, где начинался коридор, ведущий к заднему входу. Луис мерно кивал головой, и я понял: он считает про себя.

Досчитав до трех, Луис повернулся лицом к входу, прислонился к стене и два раза нажал на спуск. Затем поменял позицию и, стал невидим для нас и сделал еще один выстрел. После этого он вернулся в наше поле зрения. Дженнингс, Ресслер и я рванулись ему на помощь. Эйнджел и молодой полицейский блокировали переднюю дверь. Им помогал Уолтер.

В коридоре лежали на полу два тела: лица их прятались под черными шерстяными шапочками-масками, на каждом из них были черные джинсы и короткие черные куртки.

— Они плохо подобрали камуфляж, — заметил Луис, — надо было послушать прогноз погоды. — Он стащил с одного трупа маску и спросил меня: — Кто-то знакомый?

Я отрицательно покачал головой. Луис брезгливо бросил маску на пол:

— А может, и не стоит их опознавать...

Мы осторожно подбирались к открытой двери. Ветер заносил в помещение хлопья снега. Луис взял швабру и припер его дверь, поскольку замок разлетелся от выстрела. Пока стрелки Тони Сэлли не давали о себе знать. Луис и Ресслер вдвоем подтащили к двери стол и накрепко заблокировали ее. Мы оставили Луиса присматривать за входом и вернулись в главный офис, где Эйнджел и молодой полицейский занимали выгодные позиции: каждый — у своего окна; они внимательно всматривались в любую тень, мелькнувшую на улице. Бандитов, не должно было остаться слишком много, хотя Тони Сэлли по-прежнему лично и на месте руководил ими.

Уолтер стоял в отдалении. Я заметил в его руках привычный тридцать восьмой калибр. И был уверен: теперь он догадывается, где может находиться Эллен. Если, конечно, предположить, что она еще жива. Но если бы я сказал об этом Уолтеру, он бы помчался крушить парней Тони, как ошпаренный, пытаясь добраться до нее. А это ни к чему хорошему не привело бы, разве что к бессмысленной гибели.

Неожиданно снаружи послышался голос:

— Эй, там, в участке! Мы не сделаем никому ничего плохого, только пришлите сюда Перде. И мы тут же уйдем.

По интонации говоривший сильно смахивал на Мифлина.

Эйнджел глянул на меня и осклабился:

— Обещай мне: что бы ни случилось, на этот раз ты прикончишь ублюдка наверняка.

Я занял позицию рядом с ним и выглянул в темноту.

— Да, он временами достает, — согласился я с Эйнджелом. А обернувшись, обнаружил рядом с собой и Луиса.

— С дверью все в порядке. Если они попытаются прорваться еще раз, мы услышим их задолго до того, как они успеют наделать бед, — Луис бросил быстрый взгляд из окна:

— Господи, вот уж не представлял, что когда-нибудь скажу подобное, но я себя чувствую прямо как Джон Уэйн.

— "Рио-Браво", — подтвердил я.

— Что-то вроде. Это с Джеймсом Кааном?

— Нет, с Рики Нельсоном.

— Вот дерьмо.

Во второй линии обороны Дженнингс и Ресслер пытались разработать некое подобие плана. Это выглядело так, как если бы дети пытались удержать палочки для еды пальцами ног.

— Рация есть? — спросил я.

— Мы натыкаемся на сплошные помехи, — соизволил ответить Ресслер.

— Они или повредили передатчик, или блокируют вас.

Заговорил и Дженнингс:

— Мы остаемся здесь. Они сдадутся. Тут им не граница. Они не могут просто так атаковать полицейский участок и забрать заключенного.

— Как бы не так. Они могут делать все, что захотят, и не уйдут без Билли, шеф. Сэлли нужны деньги, которые прихватил Перде. Или Чистюлю Тони самого прикончат люди из его же круга. Ты можешь откупиться от них деньгами.

— У Перде не было денег во время ареста. Он даже сумки с собой не имел.

— Ты можешь спросить про деньги у него, — предложил я. Мне было со своей позиции видно, что Билли с любопытством и недоумением смотрит на меня.

Ресслер взглянул на Дженнингса, пожал плечами и направился к камере. В этот момент Эйнджел нырнул вбок, Луис толкнул меня на пол. Я заорал от боли, ударившись раненым боком.

— Держись! — выкрикнул Эйнджел.

Переднее окно взорвалось осколками; по стенам, столам, шкафам, осветительным приборам защелкал град пуль. Они разнесли стеклянные перегородки, взорвали фильтровальную установку с питьевой водой, превратили папки с рапортами и отчетами в конфетти. Ресслер упал на пол, по его ноге расползалось пятно крови. Эйнджел поднялся на ноги и открыл огонь из «глока». Рядом загромыхал дробовик Луиса.

— Да нас здесь просто разорвут сейчас! — прокричал Эйнджел.

Внезапно огонь с улицы стих. Слышался только шорох от оседающих бумаг, хруст осколков стекла под ногами да звук падающих капель питьевой воды из остатков разгромленной установки. Когда боль в моем боку немного успокоилась, я взглянул на Луиса:

— Мы могли бы напасть на них сзади.

— Могли бы, — ответил он. — Ты готов?

— Почти, — соврал я.

Дженнингс, сидя на полу, разрезал штанину на ноге Ресслера, чтобы добраться до раны.

— Здесь есть какое-нибудь окно, которое выходит в темное, укрытое деревьями место? Или что-то в этом роде? — обратился я к нему.

Дженнингс посмотрел на нас и кивнул.

— Дальше по коридору есть мужской сортир. Его окно рядом со стеной. Оно слишком узкое, чтобы снаружи кто-то через него забрался в помещение. Но изнутри... При желании можно попробовать.

— Неплохая идея, — заметил Луис.

— А как насчет меня? — поинтересовался Эйнджел.

— Ты тут пошумишь с «глоком», — ответил Луис.

— Ты так думаешь?

— Ага. Если ты в кого-нибудь попадешь, я начну верить в Бога. Однако следует, по крайней мере, припугнуть мальчиков Тони.

— А как быть мне? — спросил Уолтер. Это были первые его слова, обращенные ко мне после похорон в Куинси.

— Оставайся здесь. Я что-нибудь придумаю.

— А насчет Эллен? — выражение душевной боли в его глазах заставило меня отвести взгляд.

— Нам не сдобровать, пока тут орудуют парни Тони, — мягко ответил я. — Когда мы с этим покончим, тогда поговорим.

Мы собрались уходить, но нас, похоже, поджидало еще одно препятствие: пистолет Рэнда Дженнингса, по-прежнему стоявшего на коленях перед Ресслером, был опять направлен на меня.

— Ты никуда не пойдешь, Паркер.

Я взглянул в его сторону, но продолжал двигаться под его прицелом:

— Паркер...

— Рэнд, — твердо произнес я, — заткнись!

К моему удивлению, он послушался.

После чего мы их оставили и направились к мужскому туалету... Окно над парой раковин покрылось изморозью. Оно открывалось наружу. Мы настороженно прислушались к шорохам снаружи и лишь затем открыли задвижку. Распахнули окно — и сразу отступили назад. Выстрелов не последовало, и через мгновение мы уже перебрались через стену и очутились на пустыре за северной стеной здания полицейского участка. Патроны в кармане у Луиса глухо звякнули, когда он коснулся земли. Мой бок болел. Но сейчас я уже не обращал на это никакого внимания. Луис приготовился двигаться дальше. Я наклонился к нему и тихо проговорил:

— Луис, старик в доме Мида Пайна — это Калеб Кайл.

Он выглядел изумленным:

— Что ты говоришь?

— Он ждет Билли. Если со мной что-то случится, позаботься об этом.

Луис кивнул, а потом добавил:

— Послушай, парень, может, ты сам об этом позаботишься? Если уж ты до сего дня столько раз со смертью разминулся и тебя еще не убили, так теперь точно не убьют.

Я устало ему улыбнулся. И мы, разделившись, медленными, танцующими движениями стали пробираться к фасаду здания, навстречу бойцам Тони Сэлли.

Глава 30

Я не так уж много помню из того, что происходило, когда мы с Луисом вывалились из окошка в темноту. Припоминаю, что все время дрожал от холода, хотя кожа моя была горячей на ощупь и блестела от пота. Я вооружился пистолетом Дженнингса, успел перезарядить перед этим обойму патронами из коробки, но пистолет казался слишком тяжелым и непривычным для моих рук. Еще раз пришлось слегка пожалеть о потерянном «смит-вессон». Я убивал, стреляя из него, и попутно убил что-то в себе. Но это было мое оружие, и его история отразила, как зеркало, весь предыдущий год моей жизни. А может, это и к лучшему, что он лежит сейчас глубоко в воде.

* * *

Снег все падал и падал, и мир притих, словно набрал полный рот снежных хлопьев. Мои ноги глубоко проваливались в сугробы, пока я упорно пробирался вдоль стены, оставляя здание участка слева от себя. Холод пронизывал мои ботинки, от него немели пальцы на ногах. Обходя здание с другой стороны, так же неустанно продвигался вперед Луис с оружием наизготовку.

Остановился я там, где стена обрывалась и начиналась площадка для парковки машин. Выглянул на площадку, не заметил никакого движения — и перебрался под прикрытие новенького «форда». Но, видимо, из-за ранения я двигался медленнее и более шумно, чем следовало. Мои руки так тряслись, что мне приходилось поддерживать рукоятку пистолета левой рукой. Боль в боку не утихала. Однако, оглядев на себе свитер, я заметил только маленькие пятнышки крови.

* * *

Казалось, усилившийся ветер хотел вдохнуть в снегопад новую порцию ярости, пока ночь еще не кончилась. Он бросал мне в лицо огромные пригоршни снега; снежинки таяли на языке. Я пытался разглядеть во мгле темный силуэт Луиса, но за парковкой уже невозможно было ничегоразличить. Ослабев, я опустился на колени, дыхание стало тяжелым, от боли у меня сводило мышцы живота. На какое-то мгновение даже показалось, что я сейчас потеряю сознание. Я припал к земле, набрал полную пригоршню снега и растер им лицо. Особенного облегчения это не принесло, но зато спасло мне жизнь.

Левее и выше меня, за одной из полицейских машин, перемещалась темная фигура. Я видел снизу, как из снега поднималась чья-то черная фирменная туфля, как к отворотам брюк прилипали снежинки, а полы синего пальто развевались и плясали на ветру. Я стал медленно подниматься с земли и ствол моего пистолета поднимался вместе со мной все выше и выше, пока и голова, и пистолет не оказались на уровне капота «форда». Когда неизвестный резко повернулся, ко мне, видимо, почувствовав мое движение, я выстрелил ему в грудь. И безучастно смотрел, как он упал навзничь в сугроб, выросший за ночь у стены, и замер, тяжело осев: подбородок уткнулся в грудь, кровь быстро окрасила снег в темный цвет.

В этот момент что-то произошло и во мне. Мой мир вдруг сделался таким же черным, как пропитанный кровью снег, и мой разум стал терять общий фокус. Очертания окружающего мира как бы размылись, образовав сплошной фон и оставив мне только отверстие с булавочную головку. Пока мир претерпевал такие превращения, я, казалось, чувствовал твердость и даже слышал звук лезвия, входящего в живую плоть: словно дыню располосовали надвое одним ударом... Я посмотрел сквозь щелку в стене на дорогу — туда, где у деревьев образовался снежный занос. В снегу бесформенной грудой остались лежать останки людей; его тело было распорото от груди до пупка, в размозженной голове собирались снежинки. Вокруг изуродованного тела виднелись следы: отчетливые и глубокие, они цепочкой уходили в сторону города, вслед еще одной дорожки из следов, неравномерных, словно они были оставлены прихрамывающим человеком. Когда я уже шел по следам, до меня донеслись звуки выстрелов со стороны полицейского участка; среди них выделялись громоподобные залпы Луиса.

Я двигался, ориентируясь по следам, минут пять или десять, может быть, чуть больше, пока не оказался в конце жилой улицы. На крыльце дома стояли пожилые мужчина и женщина, кутаясь в пальто и наброшенные покрывала, пожилой мужчина придерживал женщину за плечи. Выстрелы прекратились, но они продолжали чего-то ждать и вглядывались в темноту. Затем они заметили меня и инстинктивно отпрянули. Мужчина, не спуская с меня взгляда, потащил свою жену или сестру в дом; за ними захлопнулась дверь. В некоторых домах зажегся свет, то там, то здесь шевелились занавески на окнах. Я видел освещенные тусклым светом лица в окнах, но на улицу больше никто не выходил.

Так я добрался до угла Весенней улицы и Мэйбери. Весенняя улица уходила в сторону центра; в конце Мэйбери было темно. Следы поворачивали именно в том направлении. Где-то в середине улицы цепочки следов разделились: следы хромого шли все так же прямо, а следы другого человека уходили на северо-запад, пройдя по границе между двумя участками... Я догадался, что раненый Мифлин сначала пробрался сюда и выбрал себе позицию в неосвещенном месте, откуда сам мог видеть перед собой почти всю улицу. Преследователь же поменял направление, когда понял, что происходит, чтобы обойти его с тыла. Я повернул на юг. И двигался дальше задними дворами домов, пока не оказался на опушке рощицы, там, где начинался западный край леса.

На расстоянии около тридцати футов от меня, на краю круга света, отбрасываемого фонарем, вдруг возникло из-за древнего ствола и снова исчезло какое-то неясное пятно. Кто-то, явно напуганный, боязливо перемещался от дерева к дереву. Лицо выглянуло справа, затем слева от ствола, и из-за дерева показалась фигура человека. Это был Мифлин; одна его рука по-прежнему была подвязана. Когда я подкрался поближе — тени прикрывали меня, а снегопад заглушал шаги, — то увидел, что сквозь пальцы его свободной руки, прижатые к груди, густо сочится кровь, и у ног Мифлина собралась уже порядочная темная лужица. Я уже подобрался к нему почти вплотную, когда какой-то тихий звук заставил Мифлина обернуться. Глаза бандита широко распахнулись, он быстро выпрямился и в его правой руке блеснуло лезвие ножа. Я выстрелил ему в правое плечо. Мифлин завертелся на месте, его ступни подвернулись, и с криком боли он упал на спину. Держа Мифлина под прицелом, я метнулся к нему. Он часто моргал, пытаясь разобрать, кто стоит над ним, пока фонарь не высветил полностью мои черты.

— Ты... — выдохнул он.

Мифлин попытался встать, но у него уже не было сил: только голова пару раз дернулась и опять откинулась на снег. Когда я повнимательней взглянул на него, то заметил: в груди Мифлина зияла рана, столь глубокая, что от влажного поблескивания крови в глубине делалось не по себе.

— Кто это сделал? — спросил я.

Он попробовал рассмеяться, но вместо смеха получился жуткий кашель, и кровь хлынула изо рта, окрасив зубы в красный цвет.

— Старик. Гребаный старикан! Появился ниоткуда, полоснул меня и разом прикончил Конторно, прежде чем мы успели понять, что происходит. И я побежал... К черту Конторно! — Мифлин попытался повернуть голову, чтобы оглянуться на город. — Он где-то здесь. Наблюдает за нами, я точно говорю.

Улица Мэйбери словно замерла; взгляд не отмечал ни единого шевеления. Но Мифлин был прав: в темноте ощущалась чья-то скрытая настороженность, как будто где-то в глубине улицы некто затаил дыхание и выжидал.

— Скоро подоспеет помощь, — проговорил я. Хотя двусмысленность фразы сразу стала мне очевидна: неизвестно, сложились ли в полицейском участке дела в нашу пользу. Присутствие на нашей стороне Луиса, по крайней мере, вселяло некоторые надежды. Иначе мы все уже были бы покойниками. — Мы отвезем тебя к врачу.

— Не надо врача, — Мифлин напряженно взглянул на меня. — Это закончится здесь. Сделай это, черт побери! Сделай!

— Нет, — сказал я мягко. — Больше нет.

Но он не собирался сдаваться. Собрав остатки сил, Мифлин резко бросив свою руку ко внутреннему карману, хотя его зубы при этом заскрежетали от усилия. Я отреагировал автоматически, не раздумывая: моя пуля сразила его. Однако когда я, пристрелив Мифлина на месте, выдернул его руку из кармана, в ней не оказалось оружия. Да и могло ли быть по-другому? Ведь и до этого у него для защиты оставался только нож.

Я снова выпрямился, и в этот момент мне почудилось, что в темной части улицы что-то сверкнуло — и мгновенно пропало без следа.

Я отправился назад в полицейский участок, и почти добрался до него, когда справа от меня из темноты возник чей-то силуэт. Я метнулся в его сторону, но услышал знакомый голос:

— Берд, это я, — из тени вынырнул Луис. Дробовик покоился в его руках, как младенец; на лице остались брызги крови, а пальто на левом плече было разорвано.

— Ты порвал пальто, твоему портному придется зашивать прореху.

— Оно все равно вышло из моды, — бодро ответил Луис, — я чувствовал себя в нем просто идиотом. — Он подошел ко мне поближе. — Ты тоже выглядишь не лучшим образом.

— Но ты ведь знаешь, что меня подстрелили, — проговорил я усталым, болезненным голосом.

— Тебя всегда кто-нибудь да подстреливает, — с наигранным весельем откликнулся Луис. — Если бы никто в тебя не стрелял, не избивал или не казнил тебя на электрическом стуле, то Берда просто не существовало бы!.. Как думаешь, ты сможешь выдержать еще новость? — его тон изменился, и я понял, что меня ждут плохие известия.

— Давай говори.

— Билли Перде исчез. Похоже, Ресслер потерял сознание от ран, и Билли подтащил его за брючину к камере, пока Эйнджел и другие были заняты. Ловкий Билли достал ключи из-за пояса у Ресслера, взял дробовик со стойки и исчез. Возможно, он прошел тем же путем, что и мы.

— Где Эйнджел? С ним все в порядке?

— Да, и с Эйнджелом, и с Уолтером. Они помогали Дженнингсу укрепить задний вход, поскольку последний из парней Тони предпринял вторую попытку прорваться после того, как мы ушли. Билли просто взял да и вышел на улицу. Чисто проделано, как и всегда.

Это после того, как мы очистили ему дорогу...

Я выругался. Потом рассказал Луису о встрече с Мифлином и о выпотрошенном бандите, виденном мной на снегу.

— Калеб? — коротко спросил Луис.

— Это он, — убежденно ответил я. — Калеб пришел за своим парнем и убьет любого, кто станет угрожать ему или его сыну. Мифлин его видел. Но Мифлин мертв.

— Ты убил его?

— Да. Мифлин не оставил мне выбора. Но, надо сказать, в последние свои мгновения он проявил толику собственного достоинства... Мне надо двигаться к дому Мида Пайна.

— Сейчас у тебя есть проблемы поважнее, — вкрадчиво заметил Луис.

— Тони Сэлли?

— Угу. Это должно закончиться здесь, Берд. Его машина припаркована на расстоянии полумили к востоку отсюда, как раз на краю городка.

— Откуда ты это знаешь? — поинтересовался я, когда мы уже двигались в указанном им направлении.

— Я спросил.

— Ты, наверное, был очень убедителен.

— Я использовал добрые слова.

— Вот именно. И большой пистолет.

Его рот искривился в усмешке:

— Большой пистолет всегда помогает.

* * *

Черный «линкольн» стоял на обочине с потушенными фарами. Рядом расположились две другие легковые машины — большие «форды», тоже с выключенными фарами, и пара черных «шевроле»-фургонов. Напротив «линкольна» в снегу на коленях стоял человек: голова его была опущена, руки связаны за спиной. Мы еще даже не успели подобраться достаточно близко, как за нашей спиной уже раздался звук взводимого курка и спокойный голос произнес:

— Бросьте оружие, ребята.

Мы, не оборачиваясь, выполнили приказание.

— Теперь идите.

Дверь одного из «фордов» открылась, и из него вышел Аль Зет. Свет, загоревшийся при этом в салоне, обрисовал на мгновение еще одну фигуру — толстого мужчину с седыми волосами, в темных очках и с сигаретой в руке. Дверь захлопнулась, и он снова скрылся в сумраке. Аль Зет приблизился к человеку, стоявшему на коленях. В это же время из другого «форда» выбрались еще трое мужчин и застыли в ожидании. Коленопреклоненный человек поднял голову: мертвыми глазами на нас смотрел Тони Сэлли.

Аль Зет держал руки засунутыми глубоко в карманы своего серого пальто и молча смотрел, как мы приближаемся. Когда от нас до Тони оставалось футов десять, Аль Зет поднял руку в останавливающем жесте. Мы остановились. Лицо старого мафиози приняло слегка удивленное выражение:

— Я же просил вас не вмешиваться в наши дела.

— Как я уже говорил, это и наше дело; оно касается некоторых наших проблем, — вежливо ответил я. И снова ощутил, что меня пошатывает. Сразу захотелось подольше оставаться неподвижным.

— Это у тебя со слухом проблемы. Надо было выбрать другое место для начала своего крестового похода, — Аль Зет вытащил из кармана правую руку, в которой оказался девятимиллимитровый «хеклер», укоризненно покачал головой и произнес вкрадчивым тоном:

— Ну, вы, парни, и ублюдки, — после чего выстрелил Тони в затылок.

Тот упал щекой на землю; его левый глаз остался открытым и смотрел на нас, а на месте правого образовалась дыра.

Вперед, как по команде, вышли двое парней, взяли тело Тони, завернули его в пластиковый мешок и бросили в багажник. Третий мужчина рукой в перчатке принялся прочесывать снег, и занимался этим, пока не нашел пулю. Он положил ее в пластиковый пакет вместе с обоймой и пошел за своими.

— Девушка не у него, я спрашивал, — ответил Аль Зет вслух на наши затаенные мысли.

— Я уже понял, — кивнул я. — Тут есть один тип. Он зарезал двоих людей Тони.

Аль Зет пожал плечами. Сейчас его больше всего интересовали деньги, а не судьба подручных Тони.

— Ты, понятно, тоже не сплоховал? — адресовал он мне свой иронический вопрос.

Мне незачем было ему отвечать. Если Аль Зет решил нас прикончить за то, что мы сделали с организацией Чистюли Тони, то вряд ли с помощью слов я мог бы повлиять на его решение.

— Нам нужен Билли Перде, — жестко продолжил он. — Ты нам его доставляешь, и мы забываем все, что здесь произошло. Забываем, что ты убил тех людей, которых не следовало трогать.

— Тебе не нужен Билли, — возразил я, — тебе нужны твои деньги, которые упустил Тони.

Аль Зет вынул левую руку из кармана и сделал ею неопределенный жест:

— Все равно.

Для него обсуждение конкретных обстоятельств возвращения денег было пустой игрой слов.

— Билли исчез. Он сбежал в суматохе. Но я найду его, — заверил я. — Ты получишь свои деньги. Но парня я тебе не отдам.

Аль Зет задумался. Потом бросил взгляд в сторону полного пожилого человека в салоне «форда». Последовал пренебрежительный жест рукой с сигаретой, выставленной в открытое окно машины. Аль Зет повернулся к нам:

— У вас есть двадцать четыре часа. После этого даже твой друг тебя не спасет...

После этих слов он неспешно направился к «форду». Его люди быстро и организованно рассредоточились по машинам. И автомобили умчались в ночь, оставив за собой только следы шин и крови на снегу.

Глава 31

Полицейский участок выглядел так, будто выдержал нападение небольшой армии. Передние окна были почти полностью разбиты, дверь изрешетили пули. Эйнджел отворил ее, впуская нас, и осколок стекла звякнул об пол. Рядом с Эйнджелом стоял Уолтер.

— А сейчас мы поедем искать Калеба, — заявил Луис.

Но я отрицательно покачал головой.

— Сейчас на дорогах будет полно полиции. Я не хочу, чтобы ты и Эйнджел попались на глаза копам.

— Фигня! — громко возразил Луис.

— Нет. И ты это знаешь. Если тебя здесь застукают, не помогут никакие объяснения. В любом случае — это наше с Уолтером дело личного характрера. Пожалуйста, уезжайте.

Луис помедлил минуту с ответом, словно собирался с мыслями. Однако потом все же кивнул.

— Тонто! — позвал он Эйнджела. — Мы уезжаем.

Эйнджел выказал полную готовность, и они вдвоем направились к «меркурию». Уолтер и я стояли рядом и смотрели им вслед. Готов поклясться, что я был в состоянии продержаться еще час, ну, максимум — полтора. Потом же просто не мог не отключиться.

— Мне думается, я знаю, где искать Эллен, — сказал я. — Ты готов туда ехать?

Уолтер кивнул.

— Если она еще жива, нам придется кое-кого убить. Иначе нам не отбить ее у них.

— Ну, раз надо, так надо.

Я внимательно посмотрел на него. Похоже, Уолтер был искренен.

— Ладно, поехали, — подытожил я. — Лучше бы тебе сесть за руль. Я сегодня что-то не в форме.

Мы оставили машину где-то на расстоянии полумили от жилища Мида Пайна и подошли к дому с тыла, прячась за деревьями. Свет в доме горел в двух местах: светилось одно окно на первом этаже и другое — наверху, где помещалась, видимо, спальня. Когда мы приблизились к границе участка, то никаких иных признаков жизни не заметили.

На участке стоял маленький сарай с крышей, покрытой листами ржавеющего железа. Виднелись следы, полузанесенные снегом. Кто-то здесь недавно проходил. И мотор грузовика на ощупь был еще не остывшим. От сарая несло смрадом разлагающейся плоти. Я придвинулся к углу сарая, потянулся и осторожно снял засов. Он скрипнул, но негромко. Дверь открылась, и запах стал сильнее. Я взглянул на Уолтера: в его взгляде постепенно угасла надежда. Я велел ему оставаться на месте, а сам проскользнул в сарай.

Смрад ощущался так сильно, что у меня стали слезиться глаза; вонь, казалось, пропитывала мою одежду. В одном углу стоял длинный морозильник. Его изъела ржавчина, которая проделала дырки по всему корпусу, обмотанному отсоединенным проводом. Свободный конец провода болтался, как неприкаянный хвост. Я сжал зубы и приподнял крышку...

Внутри лежало скрюченное тело: босые ступни, синий комбинезон, одна рука с гниющими пальцами неуклюже вывернута, другая придавлена телом. Лицо распухло, глазницы уже стали белыми. Однако это явно было лицо старого человека. Холод все-таки затормозил процесс разложения, и я смог признать Мида Пайна, которого видел ранее на фото в ресторанчике. Мида Пайна, который погиб, чтобы Калеб Кайл смог занять его место и терпеливо поджидать появления Билли Перде. Под телом Пайна я заметил черную шерсть и хвост: останки собаки.

Позади меня послышался скрип петель, и в сарай медленно, с опаской вошел Уолтер. Его глаза проследили направление моего взгляда. На лице Уолтера отразилось явное облегчение, которое он испытал, увидев тело старика.

— Тот пожилой мужчина с фотографии?

— Да, это он.

— Тогда Эллен еще жива.

Я лишь молча кивнул. Есть вещи и похуже, чем гибель от руки убийцы. Потаенной частью своего сознания Уолтер это тоже понимал...

Когда я тихонько открыл входную дверь дома и проник в большую кухню, то сразу почувствовал кислый, застоявшийся запах. Из мешка для мусора, прислоненного к стене, невыносимо воняло. Я готов был поспорить, что отходы не выносили больше недели.

Уолтер тоже зашел в дом и двинулся направо, прижимаясь спиной к стене и держа под прицелом столовую, которая соединялась с кухней через полуоткрытую дверь. Я направился налево и, двигаясь таким же образом, проверил гостиную, затем сделал жест в сторону лестницы. Уолтер направился туда первым, скользя вдоль стены и изо всех сил стараясь, чтобы ступеньки не скрипнули; пистолет он держал обеими руками.

На первой лестничной площадке была дверь в ванную комнату, двумя ступеньками выше — дверь в первую спальню. Постели давно никто не заправлял, на комоде и на полу — остатки испортившейся еды. Признаки того, что здесь недавно побывали, отсутствовали: никакой одежды, обуви, дорожных сумок. Именно в этой комнате горел свет.

Эллен Коул лежала на кровати в другой спальне. Ее руки кто-то привязал к каркасу кровати. Глаза и уши девушки были перетянуты черными тряпками, с каким-то тряпьем под ними, чтобы она не могла нормально ни видеть, ни слышать. Рот закрывал пластырь, посередине которого проделали дырочку. Тело укрывали два одеяла. Рядом с кроватью на маленькой тумбочке стояла пластиковая бутылка с водой с воткнутой в горлышко трубочкой.

Когда мы вошли, Эллен даже не шевельнулась. Однако стоило нам приблизиться, как она что-то почувствовала. Уолтер протянул руку, чтобы дотронуться до нее, но она со слабым криком в испуге шарахнулась. Я осторожно снял с девушки одеяла: Эллен была раздета до белья, но внешние повреждения отсутствовали. Я оставил ее и Уолтера вдвоем, а сам отправился проверить третью спальню. Она тоже пустовала, но, судя по всему, в кровати недавно спали. Когда я вернулся, Уолтер, осторожно придерживая голову Эллен, снимал с нее повязки. Она часто моргала и щурилась, хотя находилась в относительно темном помещении. Потом разглядела отца — и заплакала.

— Кругом пусто, — доложил я, после чего подошел к кровати и перерезал веревки на руках девушки своим перочинным ножом, пока Уолтер снимал пластырь с лица Эллен. Она рыдала, привалившись к нему всем телом. В куче вещей у окна я нашел ее одежду.

— Помоги ей одеться, — сказал я Уолтеру.

Эллен все еще не проронила ни слова. Но когда Уолтер натянул на нее джинсы, я взял девушку за руку и постарался обратить ее внимание на себя:

— Эллен, их двое?

Эллен ответила не сразу. Немного погодя она кивнула:

— Двое, — голос девушки звучал неестественно хрипло после долгого молчания. Очевидно, в горле у нее пересохло. Я подал ей бутылку с водой, и она сделала маленький глоток через трубочку.

— Они как-то мучили тебя?

Она отрицательно покачала головой и снова заплакала. Я обнял ее. Потом отстранился, когда Уолтер стал надевать на нее свитер. Он придерживал ее за плечи и помогал встать, но ноги ее с непривычки подломились.

— Это ничего, милая, — утешал он дочь, — мы тебе поможем спуститься.

Мы уже почти спустились вниз, когда раздался звук открываемой входной двери.

У меня в очередной раз свело мышцы живота. Мы замерли. Но больше никаких звуков не услышали. Я сделал Уолтеру знак, чтобы он оставил Эллен на лестнице. Попытайся мы спускать ее дальше, это точно встревожило бы того, кто сейчас был внизу.

Входная дверь была распахнута настежь, ветер заносил в нее хлопья снега. Когда мы приблизились к последней ступеньке лестницы, правее меня неясная тень скользнула в сторону кухни. Я обернулся к Уолтеру и приложил палец к губам.

На фоне дверного проема перемещался, не поворачивая головы в нашу сторону, молодой мужчина — с ним я встречался во время моего первого посещения этого дома — Каспар. Как теперь стало понятно, сын Калеба. Я с усилием проглотил слюну и двинулся вперед с поднятой рукой, давая этим знак Уолтеру оставаться на месте, у входной двери. Досчитал до трех и шагнул в кухню, держа пистолет наготове.

В кухне никого не оказалось, но дверь, ведущая в столовую, сейчас была распахнута настежь. Я отпрянул назад, чтобы предупредить Уолтера, и в то же мгновение заметил, как за его спиной мелькнула тень и в сумерках блеснуло лезвие ножа. Он обратил внимание на тревожное выражение моего лица и уже двинулся с места, однако нож взлетел и опустился на его левое плечо. Он выстрелил назад из-под левой руки, но нож поднялся и опустился снова, на этот раз полоснув его резким ударом наискось, когда Уолтер уже падал. Каспар сильно толкнул Уолтера в спину, и голова последнего с громким стуком ударилась о перила. Уолтер упал на колени и на руки, кровь залила ему лицо, и взгляд стал тяжелым, как бы удивленным.

Каспар повернулся ко мне, держа нож в правой руке лезвием вниз. На бедре у него темнело отверстие — свежая рана от пули, и на грязных штанах быстро расплывалось кровавое пятно. Однако он, похоже, не замечал боли: резко сгруппировался и кинулся на меня через весь коридор, оскалив зубы, с ножом наготове.

Я выстрелил Каспару в грудь; он остановился и зашатался. Приложил руку к ране и удивленно рассматривал кровь на ладони, как будто не мог поверить, что в него выстрелили. Затем злобно уставился на меня, склонив голову набок, и сделал шаг вперед, изготовившись к нападению вновь. Я выстрелил еще раз. На этот раз пуля попала ему прямо в сердце, и Каспар упал навзничь; его голова ударилась об пол почти рядом с Уолтером, который изо всех сил пытался привстать, хотя бы на четвереньки. С лестницы послышался крик Эллен, и я увидел, что она ползком спускается по ступенькам к отцу.

Ее крик спас мне жизнь. Когда я, очнувшись от оцепенения, поворачивался к ней, то успел расслышать резкий свистящий звук за своей спиной и заметить чью-то чужую тень на полу передо мной. В тот же миг что-то больно задело мне плечо: клинок лопаты просвистел мимо моего лица буквально на расстоянии нескольких дюймов. Я ухватился левой рукой за черенок, одновременно нанеся удар правым локтем.

И почувствовал, что попал нападавшему точно в челюсть. Используя лопату как рычаг, я отбросил нападавшего к себе за спину и сделал подножку. Он споткнулся об мою ногу, не удержал равновесия и упал на колени. Нападавший оставался на коленях лишь несколько мгновений, после чего поднялся на ноги и повернулся ко мне лицом, четко выделяясь на фоне темного дверного проема.

Наконец-то я, удостоверился: передо мной действительно был Калеб Кайл. Он больше не притворялся немощным, скрюченным артритной болью старикашкой — стоял прямой, высокий, худой, но жилистый, в синих джинсах и такой же рубашке. Да, он мог считаться пожилым человеком. Однако, я буквально физически ощущал его силу, ярость, способность и желание причинять боль и страдания: все это исходило от него волнами, подобно печному жару. В глубине его расширенных ненавистью глаз, казалось, тлел красный огонь. Я тут же вспомнил злобный огонек в глазах Билли Перде. И подумал о молодых женщинах, повешенных на дереве, о той боли, что выпало им испытать от рук Калеба Кайла, о своем деде, которого всю жизнь преследовали кошмары. Какие бы мучения ни пережил сам Калеб Кайл, он стократ выместил их на окружающем его мире.

Калеб взглянул на мертвого сына у своих ног, перевел взгляд на мое лицо. И его ненависть окатила меня новой волной. В глазах старика засветился глубокий, злобный ум. Он манипулировал всеми нами, десятилетиями избегая поимки. И на сей раз ему почти удалось исчезнуть. Однако теперь это стоило ему жизни сына. Что бы ни случилось потом, сегодня возмездие настигло Калеба: малую часть долга он уже заплатил — за несчастных мертвых девушек, оставленных висеть на дереве, за Джуди Манди, которую, я был в этом уверен, именно он утащил в глухомань Великих Северных лесов.

— Нет... — выдохнул Калеб. — Нет!

Я начинал понимать, почему он так безумно хотел, чтобы у него родился мальчик. Если бы Джуди родила девочку, то в приступе ярости Калеб мог бы убить ребенка. И попытался бы еще раз зачать мальчика. Он хотел того же, что и многие мужчины на земле: увидеть свое подобие, лучшую часть самого себя, продолжающуюся в другом человеческом существе. Кроме того, он жаждал видеть продолжение именно мерзкого и уродливого в себе — способности и дальше пожирать чужие жизни.

Калеб Кайл сделал шаг вперед. Я поднял пистолет.

— Назад! — приказал я. — Держи свои руки так, чтобы я мог их видеть.

Он покачал головой, сделав тем не менее несколько шагов назад и разведя руки в сторону. Калеб не смотрел на меня, глаза его были накрепко прикованы к телу сына; переместился поближе к Уолтеру, который сидел, прислонившись здоровым правым плечом к стене, с лицом, залитым кровью. В невредимой правой руке он удерживал пистолет, но никак не мог сконцентрироваться. Было заметно, что боль сильно мучает его. Сам я тоже, скажем так, пребывал не в лучшей форме. К этому времени Эллен еще оставалась на лестнице, и я сделал ей останавливающий жест рукой, добавив на словах, чтобы она там и находилась. Она замерла. Но я услышал ее плач.

Калеб снова заговорил:

— Ты умрешь за то, что сделал с ним, — он презрительно сплюнул на пол. И сосредоточил все свое внимание на мне. — Я тебя запросто разорву на части голыми руками. А потом буду глумиться над потаскушкой, пока она не сдохнет. Брошу ее тело в лесу, чтобы его сожрали дикие звери...

Я ничего не отвечал на его угрозы, только предупредил возможные действия:

— Давай двигай назад!

Мне вовсе не хотелось оказаться слишком близко к нему: ни в коридоре, ни на крыльце. Он по-прежнему был опасен. Я сознавал это, даже держа его под прицелом.

Калеб продолжил отступление: он медленно спускал по ступеням, пока не оказался во дворе. Снег сыпался на его обнаженную голову, на вытянутые в стороны руки; свет из окна заливал его, и я смог разглядеть торчавшую из пояса за спиной рукоятку пистолета.

— Повернись! — громко приказал я. — Встань боком ко мне.

Он не шевельнулся.

— Повернись! Или я прострелю тебе ногу, — пока я не был готов его убить.

Он хмуро взглянул на меня. Потом все-таки повернулся направо.

— Протяни руку назад. Большим и указательным пальцем возьми пистолет за рукоятку и отбрось его от себя.

Он проделал эти манипуляции, забросив пистолет в обрезанные розовые кусты за крыльцом.

— А сейчас медленно поворачивайся лицом ко мне.

Он подчинился.

— Так вот ты каков, Калеб Кайл.

Он ухмыльнулся — серый ледяной паразит, пожирающий жизни.

— Калеб Кайл — это просто имя, парень. Оно ничем не хуже других, — он снова сплюнул. — Ты все еще дрожишь?

— Ты старик, — ответил я, — тебе самому впору бояться. Этот мир будет судить тебя строго. Но не так строго, как тот, другой.

Он открыл рот в ухмылке: за зубами клокотала слюна.

— Твой дедушка боялся меня, — проронил он, — а ты похож на него. Выглядишь напуганным.

Не ответив на колкость, я вместо этого бросил взгляд на мертвого Каспара.

— Вот лежит твой убитый сын. Его мать — Джуди Манди?

Калеб оскалил зубы и сделал чуть заметное движение, словно собирался броситься на меня. Я немедленно выстрелил ему под ноги. Пуля взметнула снег с грязью и остановила его.

— Не смей! — пригрозил я. — Лучше скажи: ты прикончил Джуди?

— Клянусь, я увижу тебя подохшим, — прошипел он.

Калеб уставился на труп Каспара; желваки на его скулах заходили ходуном, когда он стиснул зубы, чтобы преодолеть раздирающую его боль... Он походил на изображение какого-то древнего демона: жилы на шее набухли, как тросы; обнажились длинные желтые зубы.

— Я прибрал эту тварь, чтобы размножаться, когда подумал, что мой пацан потерян для меня навсегда.

— Тварь? Она что — мертва?

— Не понимаю, какое тебе до этого дело. Она истекла кровью, когда родила мне парня. Я так и бросил ее подыхать, потому что больше в ней не нуждался.

— Так... А сейчас — назад!

— Я пришел сюда за своим парнем. За тем парнем, которого, как я думал, потерял. Эта старая шлюха забрала его у меня. Шлюхи и сукины сыны прятали от меня парня.

— И ты их всех убил?

Он гордо кивнул головой:

— Всех, кого нашел.

— А Гарри Чут, инспектор леса?

— Нечего ему было сюда соваться. Я не щажу никого, кто переходит мне дорогу.

— Даже собственного внука?

Глаза Калеба блеснули: в них на секунду мелькнуло нечто вроде тени сожаления.

— Промашка вышла. Просто попался под руку... Да он был слабачок. Не выжил бы там, куда мы собирались.

— Тебе некуда идти, старик. Они забирают твой лес. Ты же не сможешь убивать каждого встречного.

— Я знаю места. Всегда найдется место, куда можно будет податься.

— Больше нет таких мест. Осталось только одно приготовленное специально для тебя.

Краем уха я услышал шорох от движения на лестнице: Эллен не послушалась меня и приблизилась-таки к Уолтеру. Надо было это предвидеть.

Калеб бросил взгляд через мое плечо:

— Твоя, что ли?

— Нет.

— Вот дерьмо-о! — протянул он. — Я видел тебя, углядел в тебе твоего деда. Но, наверно, мои глаза подвели меня, когда я связал ее с тобой.

— Ты собирался прихватить и ее как материал для размножения?

Калеб покачал головой:

— Она предназначалась для парня. Для обоих парней... Да пошел ты, мистер Паркер! Пошел ты на хрен за то, что сделал с моим пацаном!

— Нет, — спокойно возразил я, — это тебя ко всем чертям собачьим. — Я прицелился из пистолета ему в голову.

Позади меня что-то невнятно простонал Уолтер. Эллен выкрикнула своим странным, надтреснутым голосом:

— Берд!

Нечто холодно и твердое коснулось сзади моей головы. Голос Билли Перде произнес:

— Если ты сейчас нажмешь на спуск, это станет последним движением в твоей жизни.

На секунду я растерялся. Потом медленно ослабил нажим на спусковой крючок, убрал с него палец и поднял пистолет повыше, чтобы показать, что я понял суть его требования.

— Ты знаешь, что с этим делать.

Я поставил пистолет на предохранитель и оружие на крыльцо.

— На колени! — приказал Билли.

Когда я опустился на колени, боль в боку стала нестерпимой. Билли неслышно переместился и встал передо мной; пистолет Уолтера он засунул себе за пояс штанов, а в руках держал «ремингтон». Перде расположился теперь так, чтобы держать в поле зрения и меня, и Калеба.

Калеб Кайл смотрел на Билли с восхищением: после того, что случилось, после всего, что он сделал, его сын наконец-то вернулся к нему.

— Убей его, мальчик, — заговорил Калеб. — Он убил твоего брата. Пристрелил его, как собаку. А он ведь твой родственник. Кровь за кровь, ты понимаешь.

На лице Билли отразилась масса противоречивых эмоций, в основном — самых жестких. На меня уставилось дуло ружья:

— Это правда? Он мне родственник?

Он спрашивал, автоматически усваивая лексику старика.

Я молчал. Ноздри Билли раздулись от гнева. Он молниеносным движением ударил меня в голову рукояткой-прикладом. Я упал ничком и услышал смех Калеба:

— Ха-ха! Вот так вот, мой мальчик, пристрели этого сукиного сына... Смех стих. Калеб сделал шаг к нам.

— Я вернулся за тобой, сынок. Я и твой брат, мы пришли за тобой. Мы услышали о мужчине, которого ты нанял, чтобы найти меня. Твоя мама прятала тебя от меня, но я упорно искал. И вот пропавший ягненок нашелся.

— Ты? — спросил Билли мягким, изумленным голосом, которого я никогда прежде у него не слышал. — Ты мой отец?

— Я твой папа, — подтвердил Калеб и улыбнулся. — А теперь скорей приканчивай его за то, что он сделал с твоим братом, с братиком, которого ты никогда теперь не узнаешь. Убей его за это!

Я поднялся на колени, опираясь на костяшки пальцев, и проговорил:

— Ты спроси, что он сделал, Билли. Спроси, что случилось с Ритой и Дональдом.

Глаза Калеба загорелись мстительным огнем:

— Ты, мистер, заткнись! Твое вранье все равно не отдалит от меня моего мальчика!

— Спроси его, Билли, спроси: где Мид Пайн? Как умерли Шерри Ленсинг и ее семья? Ты спроси, Билли.

Калеб вихрем взлетел по ступеням на крыльцо и правой ногой ударил меня в челюсть. Я почувствовал, что он выбил мне зуб: рот наполнился кровью и болью. А нога уже снова поднималась для удара.

— Престань! — резко произнес Билли. — Отстань от него.

Я взглянул на парня — и боль у меня во рту показалось сущей ерундой по сравнению с той мукой, которая отразилась в его глазах.

В глазах Билли горела неизбывная боль — бесконечное страдание от потерь и заброшенности, от каждодневного противостояния всему миру, причем этот мир каждый раз в итоге оказывался победителем; от бесчисленных попыток жить жизнью без прошлого и будущего, с одним только лязгающим, перемалывающим кости настоящим. И сейчас будто привычная пелена спала с глаз, давая возможность воочию убедиться: еще есть возможность осуществить свои чаяния — его папа вернулся за ним! Боль, которую этот человек причинял другим, мерзости, учиненные им, — все ведь сделано исключительно ради любви к своему сыну.

— Пристрели его, Билли. И покончим с этим, — повторил Калеб.

Однако Билли не шелохнулся. Стоял, опустив голову, ни на кого не глядя. По-видимому, он сейчас смотрел куда-то глубоко внутрь себя, где все, чего он боялся и чего жаждал, переплелось и перепуталось.

— Убей его! — злобно прошипел Калеб. (Билли машинально поднял дробовик.) — Делай как тебе говорят! Слушай меня, ведь я твой отец...

В глазах Билли что-то вспыхнуло и погасло, словно умерло.

— Нет, — проговорил он, — ты мне никто.

Прогрохотал выстрел; из-за отдачи рукоятка-приклад «ремингтона» ударила Билли в плечо. Калеб Кайл согнулся пополам и отшатнулся назад, как от сильнейшего удара в живот. На его рубашке сразу расплылось темное пятно, а из разорванной сырой плоти стали вываливаться, как кольца гидры, кишки. Калеб не устоял на ногах и упал навзничь; его руки судорожно прижимались к животу, безуспешно пытаясь прикрыть дыру в самом центре естества. Спустя мгновение он медленно, преодолевая мучения, встал на карачки и непонимающе уставился на Билли. Губы Калеба обвисли, кровь пузырилась между зубами. И все его лицо выражало смесь боли и недоумения: после стольких мытарств, после пережитого — и собственный сын поднял на него руку!

Я услышал звук, говоривший о том, что еще один заряд досылают в патронник; увидел, как расширились зрачки и округлились глаза Калеба. Затем лицо старика вдруг исчезло — теплая красная рука скрыла от меня окружающий мир, где призрачный свет зарождавшегося нового зимнего дня безудержно проникал в явь, словно мысли Бога.

* * *

В центральной части Темной Лощины раздавался вой сирен, который далеко разносился в холодном воздухе, как завывания смертельно раненного зверя. Я посмотрел на часы: двенадцатое декабря, ноль часов сорок пять минут.

Прошел ровно год с того дня, как не стало моих жены и дочери. Уже год их не было среди живых.

Эпилог

Скоро в город придет Рождество. Скарборо превратился в сказочный городок: белоснежные поля из мороженого и покрытые морозной сахарной глазурью деревья, разноцветные фонарики на окнах и праздничные венки на дверях. Я спилил елку во дворе — одну из тех, которые мой дед посадил в год своей смерти — и поставил ее перед домом. В Сочельник я надену на нее белые фонарики: в память о моем ребенке — если она смотрит на меня из темноты, пусть видит огоньки и знает, что я сейчас думаю о ней.

Над камином прикреплена открытка от Уолтера и Ли, а рядом — маленький, нарядно упакованный подарок от Эллен. Еще пришла почтовая карточка из Доминиканской Республики. Она не подписана, но слова в ней выведены двумя разными почерками: «Общение человека с друзьями приносит зачастую два противоположных по сути результата — радость умножается, а горе делится». Автор цитаты не указан. Я им позвоню, когда они вернутся. Когда интерес к драматическим событиям, разыгравшимся в Темной Лощине, начнет ослабевать.

Наконец, есть еще записка. По почте пришел конверт, и я узнал почерк на нем; сердце мое словно стискивала мягкая рука, когда я его вскрывал. Письмо содержало только одно предложение: «Позвони, когда сможешь, я скучаю по тебе». Под этой одинокой строчкой помещались два номера телефонов: ее собственного домашнего и ее родителей. Она размашисто подписалась: «Люблю, Рейчел».

Я сидел у окна и думал о смерти зимой и о Вилле-форде. Его нашли два дня назад. Эта новость доставила мне резкую, пронзающую боль. А ведь какое-то время после исчезновения Виллефорда я не исключал его из числа подозреваемых. Как я был несправедлив к старику-детективу! Мне даже временами казалось, что я неким образом накликал на него смерть... Тело было закопано в неглубокой яме на задворках его же собственного участка. По словам Эллиса Ховарда, Виллефорда истязали перед смертью, но у полиции не имелось ни малейшей зацепки, и они не понимали, кто это мог сделать. Разве что Стритч или кто-нибудь из парней Тони Сэлли. В глубине души я питал убеждение, что к этому причастен Калеб Кайл. Вероятно, его сын Каспар убил Виллефорда.

Имя Виллефорда фигурировало в связи с розыском родителей Билли Перде. Это по номеру старого детектива звонила пожилая дама миссис Шнайдер. Если она смогла разыскать его, то и Калеб смог бы. Калеб наверняка захотел бы узнать все, что было известно к тому времени Виллефорду. Я надеюсь, что алкоголь, верный друг Виллефорда, несколько затуманил боль, уменьшил страх, когда пришел его последний миг. Лучше бы он рассказал Калебу все, что знал, и сделал бы это быстро. Понятно, что это, скорее всего, мои домыслы, но в Виллефорде присутствовали некое старомодное мужество и отвага подобного же рода. Он бы так просто не сдал парня. Я его так себе всегда и представляю: вот он сидит в «Таверне моряка», перед ним стоят в стаканах его любимые виски и пиво — пожилой человек, потерявшийся в настоящем. Он-то думал, что это прогресс приближает его конец, а оказалось — демон из прошлого, которого он потревожил, когда пытался помочь несчастному парню.

И еще я думал о Рики, о лязге, с которым открылся багажник; о том, как он лежал там скорченный рядом с запасным колесом и как до последних мгновений своей жизни закрывал собой Эллен. Я желал покоя его душе.

Лорна Дженнингс уехала из Темной Лощины. И Рэнд тоже. Она позвонила мне, чтобы сказать, что уезжает во Флориду — проведет там Рождество с матерью, прежде чем начать подыскивать новое место жительства. Автоответчик записывал ее сообщение, хотя я был дома и слышал ее голос на фоне мягкого шуршания пленки. Я не поднял трубки. Подумал: " Так будет лучше ".

А человек, известный под именем Калеба Кайла, был похоронен на пустынном клочке земли в северной части окраинного церковного прихода Огасты, рядом с парнем, которого он называл Каспаром. Во спасение их душ священник вознес молитвы. Несколько дней спустя на их могилах видели крупного мужчину с выражением бесконечной боли в глазах. Он стоял по колено в снегу и смотрел на свежий холмик потревоженной земли перед собой. Заходящее солнце косо отбрасывало прощальные красноватые лучи на облака. У мужчины за спиной был небольшой рюкзак, а в кармане лежал листок-повестка с фиксированной датой судебного заседания, подписанный его поручителем. На судебное заседание мужчина не явится никогда, и это известно его поручителю. Толика денег Аль Зета сделала свое дело: было оплачено и соучастие, и молчание. Я так думаю, что Аль Зет переживет потерю...

Билли Перде навестил в тот день и другое кладбище. Там он больше никогда не появится. Билли исчезнет, не оставив следов. Но я знаю, куда он направился.

Он ушел на север.

* * *

Спустя два дня после годовщины смерти Сьюзен и Дженнифер я побывал на службе в соборе Преподобного Максимилиана. Слышал, как огласили их имена у алтаря. На следующий день, пятнадцатого, я пришел на их могилу. Там лежали свежие цветы — наверное, от родителей Сьюзен. Мы не разговаривали с ними со дня ее смерти. Думаю, они до сих пор винят меня в том, что с ней случилось. Я сам долго себя в этом винил. Но теперь я знаю: я сделал, что смог. Что способен сделать каждый из нас.

В ночь на пятнадцатое они приходили ко мне. Я проснулся от шума — это были, скорее, звуки соединения разных миров. И я вышел на крыльцо. Стоял, но не спускался к ним. Позади деревьев, в полутьме, двигались призраки. Сначала они напоминали обычную игру света и тени в ветвях, которые колебал ветер. Затем казались фантомами, состоявшими из рук и лиц. Когда же они приблизились ко мне, то обратились в юных девушек. Их платья, когда-то изорванные и испачканные кровью и грязью, сейчас были чисты и струились, тесно облегая мягкие, слегка округлые формы. Лунный свет падал на внутреннюю сторону их рук, освещал мягкое движение волос, блеск губ... Девушки в летних платьях, собравшиеся вместе в лесу на только что выпавшем снегу.

Вслед за девушками явились другие призраки: старики и старухи — ночные сорочки развевались, штаны были в грязных пятнах вроде военного камуфляжа, искривленные руки испещряли набухшие вены, которые, как старые корни деревьев, змеились под кожей. Молодые люди стояли в стороне: их руки сплетались с руками молодых женщин. Там были мужья с женами, юные влюбленные, когда-то жестоко разлученные, а сейчас вновь обретшие друг друга. Между ними бегали дети, внимательные и молчаливые; они осторожно подходили к границам леса.

Целый сонм призраков собрался вокруг меня. Они ничего не говорили, только смотрели на меня, и покой пришел ко мне, словно рука молодой женщины снова мягко коснулась моего плеча в ночи, и она прошептала мне, что пора спать.

Пока.

Возле ограды сидел старый человек со своей собакой; там же склонилась к нему моя мать, все еще прекрасная, несмотря на годы. Туда подошел и я — и ощутил на себе их взгляды. Маленькая рука сжала мою руку, и когда яопустил глаза, то смог почти без усилий различить ее: сияющую и обновленную красоту, проступившую на фоне мягкого сияния снега.

И родная рука коснулась моей щеки, и мягкие губы встретились с моими губами, и знакомый голос произнес:

— Спи.

И я заснул.

Джон Коннолли Рожденные убивать

Пролог

Наш мир похож на пчелиный улей с сотами. Он прячет в себе пустоту.

Истина природы, полагал Демокрит, лежит в глубоких пещерах мироздания. Стабильность того, что мы видим и чувствуем у себя под ногами, — это всего лишь иллюзия, потому что жизнь сама по себе не то, что кажется на первый взгляд. В глубинах бытия расщелины и тупики с затхлым воздухом, который никогда не вырвется на поверхность. Темные холодные реки, не обозначенные ни на одной карте, текут среди вековых наростов куда-то еще глубже. Это место представляет собой лабиринт из бесконечных пещер, каменистых водопадов, кристаллических образований и промерзших колонн, где история становится будущим, а былое — настоящим. Ведь в абсолютной темноте время не имеет никакого значения.

Настоящее грубо наслаивается на прошлое, при этом не всегда в полной мере следуя устоявшимся связям между событиями. То, что падает вниз и умирает, разлагается, создавая новые пласты и тем самым выстраивая еще одну тонкую границу, скрывающую то, что находится под ней. Новые миры основываются на останках старых. День за днем, год за годом, век за веком пласты продолжают накапливаться, преумножая несовершенство. Прошлое никогда не отмирает окончательно. Оно всегда находится где-то там, под поверхностью, и мы все периодически о него спотыкаемся, когда предаемся воспоминаниям. Перед нашим мысленным взором проплывают бывшие возлюбленные, потерянные дети, покойные родители, моменты, когда нам, пусть ненадолго, удавалось уловить ускользающую красоту мира. Мы всегда держим эти воспоминания под рукой, чтобы суметь легко найти их, когда нам это необходимо.

Но иногда нам не приходится выбирать: фрагменты настоящего отходят на второй план, и тогда прошлое становится уязвимым. После этого мы уже не можем воспринимать мир по-старому. В свете новых открытий нам приходится производить переоценку того, во что мы раньше верили. Истина обнаруживается тогда, когда мы делаем неверный шаг и чувствуем, как нечто у нас под ногами отзывается неправильно. Это прошлое вырывается наружу потоком раскаленной лавы, и на пути ее следования жизни превращаются в пепел.

Мир похож на пчелиный улей с сотами. Наши действия отдаются эхом в его глубинах.

Здесь, внизу, течет темная жизнь: микроорганизмы, черпающие энергию из гумуса, более древние, чем первые растительные клетки, принесшие в мир цвет. Каждая лужица полна ими, каждая шахта, каждый ледник. Они существуют и погибают неувиденными.

Но есть и другие живые организмы — существа, которым знаком только голод, которые способны лишь охотиться и убивать. Они непрерывно движутся своими потаенными тропами, щелкая челюстями в кромешной ночи. Они выбираются на поверхность, только если их вынуждают, и тогда все живое разбегается у них на пути.

Теперь они пришли за доктором Бэк.

Шестидесятилетняя Элисон Бэк занималась абортами с 1974 года, начав практиковать искусственное прерывание беременности сразу после дела «Ро против Уэйд». Еще в молодости она присоединилась к движению «Желанные дети», возникшему после эпидемии краснухи в начале шестидесятых, когда тысячи американок рожали младенцев с серьезными патологиями. Позже доктор Бэк открыто состояла в организации «Сегодня» и Национальной ассоциации за аннулирование Закона об абортах, вместе со своими единомышленниками добившись его отмены. Это позволило ей открыть собственную клинику в Миннеаполисе. С тех пор Элисон неоднократно бросала вызов организации «За спасение нерожденных» Джозефа Шилдера, его адвокатам и мафиозным структурам, стоящим за ним; решительно противостояла с Рэндалу Тьери, когда участники движения «Спасем от абортов» пытались блокировать ее клинику в 1989. Она боролась с поправкой Хайда, согласно которой сокращалось финансирование медицинских услуг по разделу «аборты», и плакала, когда ярый противник абортов Эверет Куп стал главным хирургом США. Трижды активисты из числа противников абортов проносили масляную кислоту в клинику, так что приходилось приостанавливать работу на несколько дней — пока ядовитые пары не выветрятся. Шины ее автомобиля прокалывали столько раз, что она сбилась со счета, и только специальное стекло в окне клиники задержало самодельное поджигающее устройство, сделанное из огнетушителя, и спасло все здание от пожара.

Но в последние годы напряжение, связанное с ее профессией, стало сказываться: Элисон как-то резко сдала и постарела. На протяжении почти тридцати лет ее окружало крайне мало мужчин, с которыми ей было приятно находиться рядом. Дэвид был лучшим из них, и она вышла за него, и любила его, но Дэвида уже не было. Элисон была с ним до последнего и до сих пор хранила рубашку, снятую с его остывшего тела; пятна крови расплывались на ней, как тени темных облаков. Другие мужчины находили множество поводов, чтобы расстаться с этой незаурядной женщиной, но главной причиной оставался страх: Элисон Бэк преследовали несчастья. Каждый день она просыпалась с сознанием того, что существуют люди, которые предпочли бы видеть ее скорее мертвой, нежели продолжающей свою работу. Немногие хотели быть рядом с такой женщиной.

Она знала статистику наизусть. За последний год было зарегистрировано двадцать семь фактов жестокого насилия против американских клиник, занимающихся абортами; двое докторов погибли. Семь специалистов и ассистентов были убиты в предыдущие пять лет, и многие другие были ранены при террористических актах. Элисон знала обо всем этом так хорошо, потому что более двадцати лет документировала случаи насилия, устанавливала связи между этими инцидентами. Это было единственной возможностью отвлечься после потери Дэвида. Исследование стало серьезным аргументом, когда группа врачей, занимающихся абортами, обратилась к закону о вымогательстве, связывая повсеместное закрытие клиник с заговором, охватывающим всю страну. Это была победа, которая далась тяжело.

Но постепенно другой, менее четкий рисунок всплывал в памяти: отголоски имен, одиноким эхом блуждающие в коридорах времени, неясные образы тех, кто пал жертвой насилия. Совпадения можно было установить едва ли в десятке случаев, но, тем не менее, они были очевидными. Она была уверена в этом, и другие ее поддерживали. Все вместе они ближе и ближе подходили к истине.

Но порой нет ничего опаснее поисков истины.

В доме у Элисон Бэк была установлена сигнализация, напрямую связанная с частной охранной фирмой, а двое вооруженных охранников всегда дежурили в клинике. В платяном шкафу ее спальни хранился пуленепробиваемый жилет, который она, несмотря на все неудобства, надевала, когда ехала в клинику. Точно такой жилет висел и у нее в кабинете. Красный «порше» был ее единственной отдушиной: Элисон коллекционировала талоны за превышение скорости, как другие коллекционируют марки.

Консерватор в одежде, она обычно носила расстегнутый жакет до середины бедра и брюки либо с коричневым, либо с черным поясом, в зависимости от цвета ее костюма. На поясе висела кобура с пятизарядным револьвером, рассчитанным на патроны калибра 40 мм (одно время она ходила с шестизарядным, но иногда он застревал в складках одежды). Укороченная рукоятка этого грозного оружия идеально ложилась в ее маленькую руку: Элисон была хрупкой женщиной ростом чуть выше 160 сантиметров. Но на стрельбище она могла поразить мишень, находящуюся на расстоянии десяти метров, пять раз в течение менее чем десяти секунд.

В ее дамской сумочке лежали газовый баллончик и электрошок, способный пропустить через человека разряд напряжением до 20 000 вольт. Хотя ей не доводилось в ярости стрелять из пистолета, баллончиком однажды пришлось воспользоваться. Это случилось, когда какой-то противник абортов попытался проникнуть в ее дом. Позже она вспоминала с некоторым стыдом, что чувствовала себя чертовски хорошо, когда опрыскивала его из баллончика. Доктор Бэк выбрала свой жизненный путь сама, но страх и гнев, ненависть и враждебность тех, кто презирал ее и ненавидел, оставили отпечаток в ее душе, который она пыталась скрыть. В тот ноябрьский вечер, когда Элисон держала в руках баллончик, а низкорослый бородатый мужчина корчился от рези в глазах у нее в гостиной, все ее внутреннее напряжение вышло наружу. Стоило только нажать на кнопку распылителя.

Элисон Бэк была известной в обществе фигурой. Дважды в месяц она покидала свой дом на тихой улице Миннеаполиса, чтобы съездить в собственную клинику в Сиукс-Фоллс (Южная Дакота). Она регулярно появлялась на местном телевидении, противостоя тому, что понимала как «постепенную утрату женщинами права выбора». Клиники закрываются, и уже в 83 процентах американских округов нет учреждений, занимающихся абортами, говорила она, выступая по NBC на прошлой неделе. Тридцать шесть конгрессменов, двенадцать сенаторов и четыре губернатора открыто выступили против нее. Между тем Римская католическая церковь стала крупнейшей организацией, предоставляющей медицинские услуги в Америке, и такие вещи, как аборт, стерилизация, контроль над рождаемостью, искусственное оплодотворение, стали труднодоступными.

Встретившись со сладкоречивой девушкой из миннесотской организации «Право на жизнь», которая посвящала большую часть свободного времени просмотру женских журналов на тему здоровья, Элисон начала тяготиться собственной резкостью и нетерпимостью, ощутив, что времена изменились, а она только сейчас это заметила.

Но нечто другое пугало ее. Она вновь видела его, странного рыжеволосого человека, и знала, что он хочет причинить зло ей и не только ей.

— Но они не могли узнать, — пытался ее переубедить Мерсье. — Мы пока ничего против них не предпринимали.

— Говорю тебе, они знают. Я видела его и...

— Да?

— Я кое-что нашла у себя в машине сегодня утром.

— И что же?

— Кожу. Паучью кожу.

Пауки растут, сбрасывая свой прежний экзоскелет и заменяя его более свободным покровом, — процесс, известный как линька. Сброшенная «кожа», или exuvium, которую Элисон Бэк нашла на пассажирском сидении своей машины, принадлежала декоративному тарантулу из Шри-Ланки Poecilotheria fasciata, красиво окрашенному, но темпераментному арахниду. Его тельце около двух дюймов длиной было покрыто серо-черно-кремовым узором, сам же паук вместе с лапками имел в диаметре четыре дюйма. Элисон была напугана, и страх не отпустил ее, даже когда она обнаружила, что рядом с ней лишь пустая оболочка.

Мерсье какое-то время молчал, а потом посоветовал ей уехать на какое-то время, пообещав предупредить их товарищей, чтобы они были осторожны.

Так Элисон Бэк решила взять отпуск впервые почти за два года. Она собралась съездить в Монтану, чтобы навестить старую подругу по колледжу в Бозмане. Оттуда они планировали отправиться в Национальный парк Гласьер, если по дорогам можно будет проехать: стоял апрель, и снег мог еще не растаять.

Когда пунктуальная Элисон не приехала в воскресенье вечером, как обещала, ее подруга начала беспокоиться. А когда к середине вечера понедельника от нее все еще не было никаких вестей, женщина позвонила в штаб полиции Миннеаполиса. Двоим патрульным, Эймсу и Фрайну, знающим Элисон по прошлым инцидентам, было поручено проверить ее дом на 26-й Западной улице, 604.

На звонок в дверь никто не ответил, а въезд в гараж был закрыт. Эймс приложил руки к окну и принялся всматриваться внутрь дома. В дверном проеме, ведущем на кухню, стояли два чемодана, а кухонная табуретка лежала опрокинутой на полу. Секундой позже Эймс натянул перчатки, разбил боковое окно и вошел в дом с пистолетом наготове. Фрайн обошел дом сзади и проник внутрь через черный ход. Дом представлял собой маленькое двухэтажное строение, так что полицейским не понадобилось много времени, чтобы убедиться в том, что он пуст. Сквозь матовое стекло двери, ведущий из кухни в гараж, были отчетливо видны очертания красного «порше» Элисон Бэк.

Эймс глубоко вдохнул и открыл дверь.

В гараже было темно. Он вытащил фонарь, прикрепленный к поясу, и включил его. В первое мгновение, когда луч света пронзил темноту, полицейский не был уверен в том, что увидел. Поначалу ему показалось, будто ветровое стекло разбито: тонкие линии расходились по нему во всех направлениях. Расходились они от точек неправильной формы, напоминающих пулевые отверстия. Когда Эймс подошел ближе к водительской двери, он подумал, что машину каким-то образом наполнили сахарной ватой, потому что стекла изнутри были покрыты чем-то белым и мягким. И, только, когда он направил луч фонаря прямо на ветровое стекло и нечто стремительное и коричневое пронеслось по стеклу, он понял, в чем дело.

Это была паутина, серебрящаяся в свете фонаря. За ее завесой виднелся темный силуэт на водительском сидении.

— Доктор Бэк, — позвал он.

Он взялся за ручку двери рукой в перчатке и потянул ее на себя.

Послышался звук отрывающейся клейкой ленты, и шелковые нити разметались по воздуху, когда дверь открылась. Что-то упало Эймсу на ногу с едва различимым звуком. Опустив глаза, он увидел, как маленький коричневый паук ползет по бетонному полу к его правой ноге. Это была отбившаяся от остальных особь в полдюйма длиной с темной выемкой на спине. Инстинктивно Эймс поднял ногу в окованном железом ботинке и наступил на паука. На какой-то момент он задумался, можно ли было расценить его действие как уничтожение улики, но все сомнения отпали, когда он заглянул в салон. С тем же успехом можно было украсть песчинку с пляжа или каплю воды из океана.

Элисон Бэк была раздета до белья и привязана к водительскому сидению. Ее голову примотали к спинке серой изолентой. Лицо ее было раздуто до неузнаваемости, тело покрыто пятнами разложения, а в области шеи виднелся аккуратный квадрат красной плоти там, где был срезан верхний покров кожи. Телесные повреждения были скрыты фрагментами паутины, словно вуалью; лицо почти закрыто белыми нитями. Вокруг умершей бегали на изогнутых ножках маленькие коричневые пауки. Их конечности задвигались, реагируя на движение воздуха. Некоторые же продолжали копошиться в темных укромных уголках. Там же с паутины свисали оранжевые мешочки с яйцами, похожие на грозди ядовитых фруктов. Останки насекомых и пауков, которые стали добычей собственных сородичей, заполняли развешенные тенеты. Фруктовые мушки роились вокруг сидений, Эймс увидел гниющие апельсины и груши на полу возле ног Элисон Бэк. Где-то еще подавали голос невидимые сверчки, еще одна часть своеобразной и жуткой экосистемы, образовавшейся в машине. Но самая бурная деятельность происходила вокруг лица Элисон: миниатюрные коричневые пауки легко перемещались по ее щекам и векам, продолжая мастерить свои беспорядочные сети, которые и так заполняли чуть ли не всю машину.

Но оставался еще один сюрприз для тех, кто нашел тело Элисон. Когда при вскрытии изоленту убрали с лица и рот освободили, черные с красными пятнами шарики величиной с монету слетели с ее губ и упали на стальной стол, потеряв всякую форму. Точно такие же были найдены в грудной клетке и под языком. Некоторые застряли в зубах, раздавленные, когда ее челюсти конвульсивно сжимались во время укусов.

Только один из них был еще жив. Когда с помощью пинцета его стали вытаскивать из носовой полости, удерживая за брюшко, паук еще слабо сопротивлялся давлению, но время его истекло. И в неестественном свете ламп морга глаза «черной вдовы»[13] мерцали, как маленькие темные звезды.

Наш мир похож на пчелиный улей с сотами. История наполняет его содержанием...

* * *

В далеких Северных лесах штата Мэн по дороге движутся силуэты людей. За ними едут бульдозер с отвалом и два грузовика — маленькая процессия, ползущая по глухой дороге на звук плещущейся воды. Слышатся смех и переругивания, и облачка сигаретного дыма спешат слиться с утренним туманом. Этим мужчинам и женщинам хватает места в грузовиках, но они предпочитают идти пешком, наслаждаясь ощущением земли под ногами, чистым воздухом у себя в груди, товариществом тех, с кем скоро вместе будут трудиться, весенним солнцем и ветром, который овеет их во время работы.

Прокладчики линий, нанятые совместно фирмами Main Public Service Company и New England Telephone and Telegraph Company, чтобы расчистить деревья и кусты вдоль дороги, держатся группой. Свою работу они должны были выполнить осенью, когда земля была сухой и чистой, но никак не в апрельскую распутицу. Но прокладчики давно перестали удивляться действиям своих работодателей и просто довольствуются тем, что дождь не льет им на головы.

Вторую группу составляют рабочие, нанятые неким Жаном Болье, чтобы очистить берега озера Святого Фройда от растительности для постройки дома. Это просто совпадение, что две группы людей встретились ясным утром на одном участке дороги, но они переговариваются о природе, о погоде и дают друг другу прикурить.

Примерно окраине городка Орлиное Озеро рабочие поворачивают на запад по Рэд Ривер-роуд; слева от них течет речка Рыбная, справа расположено красное кирпичное здание Управления коммунальных дел Орлиного Озера. Небольшое проволочное заграждение заканчивается там, где река впадает в озеро Святого Фройда, и уже можно разглядеть дома на берегу. Между ветвей деревьев посверкивает гладь воды.

Вскоре к звуку шагов добавляется еще один. На земельном участке, что чуть выше дороги, из деревянных будок появляются серые животные с густым мехом и умными глазами. Это помесь волка и собаки. Они лают и завывают, звеня цепями в тщетных попытках добраться до незваных гостей. Эта странная порода достаточно распространена на севере штата — своего рода местная достопримечательность, удивляющая туристов. Некоторые рабочие останавливаются, чтобы поглазеть, другие дразнят зверей с безопасного расстояния, но самые мудрые идут дальше. Они знают, что лучше оставить их в покое. Работа начинается. Ее сопровождают многоголосие работающих моторов, выкриков, звяканье кирок и лопат, врезающихся в землю, жужжание бензопил, обрушивающихся на ветки и стволы деревьев; запахи выхлопных газов и сырой земли наполняют воздух. Эти звуки нарушают естественный ритм природы: не слышно лягушек, надрывающих глотки, одиноких дроздов и крапивников. День идет на убыль, солнце движется на запад. На земле Жана Болье человек снимает желтую каску, вытирает лоб рукавом и закуривает сигарету перед тем, как вернуться к бульдозеру. Он забирается в кабину и начинает медленно разворачиваться; гул мотора соединяется с голосами людей и звуками природы. Собаки опять начинают выть, бульдозерист устало кивает человеку в красной каске.

Эта земля оставалась нетронутой на протяжении многих лет: трава высока, кустарники крепко держатся корнями в твердой почве. Человеку в кабине нет причин сомневаться в том, что берег, на котором он стоит, не обрушится. Но вдруг машина издает рык, достойный обезумевшего в панике животного, и целые пласты земли оседают под ее гусеницами. Завывание полусобак-полуволков постепенно усиливается, некоторые из них натягивают цепи, откликаясь на новые звуки.

Корни белой ели торчат из земли после того, как земляной массив обрушивается, и дерево медленно сползает в воду. Бульдозер, который, казалось, на какой-то момент завис в воздухе (одна гусеница еще на берегу, а вторая уже над водой), все-таки опрокидывается с громким всплеском на отмель. Водитель, в последний момент выпрыгнувший из кабины, отбегает на безопасное расстояние. Остальные бросают работу и тоже бегут. Они толпятся у новообразовавшегося берега, там, где бурые воды поспешили отбить у суши клочок территории. Их товарищ поднимается, весь промокший и, едва сдерживая дрожь, растерянно улыбается и делает им знак рукой — все в порядке. Люди собираются на берегу, глядя на опрокинутый бульдозер. Некоторые возбужденно обмениваются комментариями. Слева от них обрушивается еще один пласт земли, но этого они не замечают: надо поскорее вытащить своего из холодной воды.

Но человек в красной каске не смотрит ни на бульдозер, ни на руки, протянутые к пострадавшему. Он замер с бензопилой в руках, его взгляд обращен налево, к месту последнего оползня. Его зовут Лайал Доббс. Дома у него остались жена и двое детей, и сейчас он отчаянно хочет оказаться где угодно, только не на берегу озера Святого Фройда, где его приветствуют почерневшие кости меж корней деревьев; маленький череп медленно исчезает под водой.

— Билли! — кричит он.

Билли Лоутон, прораб, удивленно оборачивается: неужели у Доббса есть что-то поважнее случившейся аварии:

— Да?

В горле у Лайала пересохло, и некоторое время он не может вымолвить ни слова. Судорожно сглотнув, лесоруб продолжает:

— Билли, тут где-нибудь поблизости есть кладбище?

Лоутон, по-прежнему, стоя спиной к оползню, озадаченно морщит лоб и достает из кармана свернутую карту.

— Нет, — качает он головой.

Доббс смотрит на прораба, и лицо его бледнеет.

— Теперь есть.

* * *

Наш мир похож на пчелиный улей с сотами. Нужно смотреть, куда идешь. И нужно быть готовым к тому, что можешь найти.

Книга 1

Тяжела колея жизни, но в танце смерти

Легко возвращаться по ней...

Эдвард Томас «Дороги»

Глава 1

Была весна, и в мир вернулся цвет.

Далекие горы изменялись, серые деревья оживали; хотя робкие листочки были пока лишь отдаленным напоминанием о буйстве летней зелени. Преобладали клены, но набирали силу и зеленовато-желтые дубы, и серебристые тополя, и зеленые осины, березы и буки. Ивы, вязы и лещина приближались к пику цветения, а леса наполнились пением вернувшихся птиц.

Я видел леса из окна спортзала в «Уан Сити Центр», макушки вечнозеленых деревьев высились над лиственными. В Портленде шел дождь, и люди под зонтами копошились на улицах, как мелкие насекомые.

Впервые за последний месяц я чувствовал себя хорошо. У меня были почти постоянная работа, налаженный быт, и три или четыре дня в неделю я бывал в тренажерном зале. А еще Рейчел Вулф обещала приехать из Бостона в следующий уик-энд, а значит, будет кому оценить мою физическую форму. Меня не мучили больше кошмары, и призраки не тревожили с прошлого Рождества, когда я соприкоснулся с ними в последний раз.

Я покончил со штангой и опустил ее на крепления. Пот ручьями катился с лица. Сев на скамейку и приложившись к бутылке с водой, я увидел, как двое мужчин вошли в зал со стороны приемной, огляделись и направились ко мне. Они были одеты в строгие костюмы и мрачные галстуки. Один был массивным, с коричневыми волнистыми волосами и густыми усами. Он походил на порнозвезду в отставке. В зеркале за его спиной я отчетливо видел очертания пистолета в кобуре. Второй производил впечатление аккуратного, в чем-то щеголеватого человека. Ростом он был ниже первого, волосы его тронула ранняя седина. Высокий держал в руках солнцезащитные очки, а переносицу его спутника украшали обычные очки в прямоугольной позолоченной оправе. Последний на ходу улыбнулся мне.

— Мистер Паркер? — спросил он, сложив руки за спиной.

Я утвердительно кивнул, и руки разомкнулись. Правая метнулась ко мне в хищном движении, словно акула, рассекающая океанские воды.

— Меня зовут Квентин Харольд, мистер Паркер, — сказал он. — Я работаю на мистера Джека Мерсье.

Вытерев правую руку о полотенце, я ответил на рукопожатие. Харольд слегка поморщился, когда моя все еще потная рука коснулась его руки, но устоял перед искушением вытереть ее о штанину. По-моему, он не хотел помять идеально заглаженную стрелку на брюках. Благосостояние Джека Мерсье уходило корнями в далекие времена. Бывший сенатор, как и его дед и отец, жил в доме с видом на море в Проутс-Нэк. Он вложил свой капитал в деревообработку, издание газет, кабельное телевидение, программное обеспечение и в Интернет-проекты — то есть туда, где можно было получить прибыль, увеличив свое состояние. Будучи сенатором, он придерживался либеральных позиций и до сих пор поддерживал несколько правозащитных и экологических групп, переводя им средства. Примерный семьянин, насколько мне было известно, Мерсье никогда не изменял своей жене. А легкий флирт с политикой пошел только на пользу репутации бывшего сенатора, что явилось результатом скорее финансовой независимости, чем честности и неподкупности. Ходили слухи, что он собирается вернуться в политику как независимый кандидат в губернаторы, но сам Мерсье их не подтверждал. Квентин Харольд кашлянул в ладонь, воспользовавшись этим как предлогом для того, чтобы достать из кармана платок и незаметно вытереть-таки руку.

— Господин Мерсье хотел бы вас видеть, — произнес он таким тоном, словно обращался к уборщику бассейна или шоферу. — У него есть для вас работа.

Я взглянул на него. Он улыбнулся. Я улыбнулся в ответ. Мы молча улыбались друг другу до тех пор, пока не осталось два варианта: либо заговорить, либо начать встречаться на свиданиях.

— Видимо, вы не расслышали, мистер Паркер, у мистера Мерсье есть для вас работа.

— Ну и?..

Улыбка Харольда исчезла.

— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, мистер Паркер.

— Вы думаете, мне так сильно нужна работа, что я готов, словно пес, помчаться за брошенной палкой?

Это было не совсем так. Портленд отнюдь не гнездо безнравственности и коррупции, где частный сыщик может найти себе работу с полпинка. Если в Харольд выглядел получше и был женщиной, я бы понесся за палкой, а потом перевернулся на спину, чтоб мне почесали брюшко, и то если бы знал, что за это мне дадут хоть пару долларов.

Харольд посмотрел на своего усатого компаньона. Тот отвлекся от тупого разглядывания меня, пожал плечами и вернулся к своему занятию. Может быть, сейчас он представлял себе, как будет смотреться моя голова на его каминной полке.

Харольд снова кашлянул.

— Извините, — процедил он. — Я не хотел вас оскорбить.

Похоже, у него возникли затруднения: эти слова не входили в его лексикон и были заимствованы из другого языка. Я уж было думал, что у него сейчас резко удлинится нос или язык выпадет на пол и превратится в пепел, но ничего такого не произошло.

— Мы будем очень благодарны, если вы уделите некоторое время для разговора с мистером Мерсье, — уступил он, поморщившись.

Кажется, мое маленькое представление получилось успешным, хотя я не был до конца уверен, станут ли эти двое считаться со мной.

— Когда я здесь закончу, может быть, загляну к нему, — ответил я.

Харольд слегка наклонил голову, показывая, что не слышал моих слов.

— Мистер Мерсье надеялся, что вы смогли бы поехать с нами сейчас, мистер Паркер. Мистер Мерсье очень занятой человек, как вы понимаете.

Я потянулся и приготовился продолжить свои упражнения.

— О да, конечно, мистер Харольд, я понимаю. Это не займет много времени. Почему бы вам, джентльмены, не подождать меня внизу, а я к вам спущусь позже. А то вы заставляете меня нервничать. Я могу случайно уронить на вас штангу.

Харольд попереминался с ноги на ногу, но все же кивнул.

— Мы будем в холле, — сказал он.

— До встречи, — ответил я и проводил взглядом их отражения в зеркале.

Я не особенно торопился завершить тренировку, потом принял душ и поболтал о будущем «Пиратов» с уборщиком раздевалки. Наконец, сочтя, что Харольд и «порнозвезда» уже достаточно «помариновались», я спустился вниз на лифте и терпеливо подождал, пока они подойдут ко мне. Лицо Харольда выражало нечто среднее между раздражением и облегчением.

Харольд настаивал на том, чтобы я поехал вместе с ними на «мерседесе», но я был непреклонен в своем намерении следовать за ними на своем «мустанге». Да, кажется, с возрастом я становлюсь все более неуступчивым. Если бы Харольд предложил мне ехать на моей машине, я бы, наверное, приковал себя к металлическому значку «мерседес» у них на капоте, настаивая на том, чтобы меня подвезли. Я стал владельцем «мустанга» 1969 года благодаря Вилли Брю, который держал автомобильный магазин в Квинсе. Спойлеры и крылья были в отличном состоянии, но я был готов заплакать, когда он разгонялся. В общем, Вилли продал мне его за восемь тысяч долларов, что было на три тысячи меньше реальной стоимости машины в таком состоянии.

Я проследовал за «мерседесом» к югу от Портленда по направлению к федеральному шоссе № 1. В Оак-Хилл он повернул на восток. Я не отставал, ведя машину со скоростью 30 миль в час. Так мы доехали до Проутс-Нэк. В Блэк Пойнт Инн посетители сидели перед панорамными окнами, потягивая коктейли и глядя на Гранд-Бич и Пайн Пойнт. Полицейская машина департамента Скарборо курсировала по дороге, следя за тем, чтобы проезжающие соблюдали тридцатимильный скоростной режим и чтобы никто особенно не задерживался и не портил вид.

Джек Мерсье владел домом на Уинслоу Хомер-роуд, неподалеку от бывшего дома художника. Когда мы подъехали, дистанционно управляемые ворота открылись, и еще один «мерседес» выехал оттуда в сторону Блэк Поинт-роуд. На заднем сидении сидел маленький человек с черной бородой и в круглой шапочке. Наши глаза встретились, когда машины проезжали друг мимо друга, и он кивнул мне. Его лицо показалось мне знакомым, но не мог понять откуда. Путь был свободен, и мы въехали в ворота.

Мерсье жил в большом белом доме, окруженном садом. Комнат в нем было столько, что, если бы кто-то случайно заблудился по дороге в туалет, пришлось бы организовать поисковую команду. «Порнозвезда» припарковала «мерседес», а я проследовал за Харольдом в дом через высокую парадную дверь с двумя створками. Из прихожей мы направились в комнату слева от главной лестницы. Это была библиотека, обставленная антикварными диванами и стульями. Три стеллажа у стен были до потолка заполнены книгами; на восточную сторону выходило окно с видом на море, возле него стоял стол со стулом, справа располагался минибар.

Харольд закрыл за мной дверь и оставил меня рассматривать книги и фотографии. Здесь было собрано немало трудов — политических биографий, работ по истории, в основном Гражданской войны и войн во Вьетнаме и Корее. Художественной литературы здесь не оказалось вообще. В углу стоял застекленный шкаф, книги в нем отличались от тех, что на полках. Среди прочих я заметил «Миф и историю в Откровении Иоанна», «Апокалипсис и Миллениум в английской романтической поэзии», «Откровение Иоанна», «Апокалипсис и империю», «Апокалиптическое величие» — в общем, то, что впору читать в ночь перед концом света. Там же стояли критические биографии художников: Уильяма Блейка, Альбрета Дюрера, Лукаса Кранаха Старшего и Жана Дюве, а кроме того копии средневековых текстов. Наконец, на верхней полке расположились двенадцать почти одинаковых небольших томиков, обтянутых черной кожей, с шестью золотыми полосками на корешках. В основании каждого корешка находилась последняя буква греческого алфавита — омега. В замке не было ключа, а моя попытка открыть дверцу просто так не увенчалась успехом.

Я переключил внимание на фотографии, которыми были увешаны стены библиотеки. На одних Джек Мерсье был запечатлен со всякими Кеннеди, Клинтонами и даже престарелым Джимми Картером. Другие отражали спортивную молодость Мерсье: вот он выигрывает забег, вот готовится бросать мяч, а здесь его уже несут на плечах благодарные товарищи по команде. Еще были рекомендации известных университетов, грамоты благотворительных фондов под руководством кинозвезд и даже медали пусть бедных, но гордых государств. Все это было похоже на страшный сон неудачника.

Еще одно достаточно недавнее фото попало в поле моего зрения. На нем Мерсье сидел за столом в компании шестидесятилетней женщины в черном костюме с жемчужным ожерельем с одной стороны и бородатого мужчины, которого я недавно видел, — с другой. Рядом с ними стоял человек, которого я узнал благодаря его частым появлениям в вечерних новостях: как правило, он с триумфальным видом давал интервью на ступенях зала суда. Это был Уоррен Обер из «Обер, Тайер и Мосс», одной из лучших адвокатских компаний в Бостоне. Обер был адвокатом Мерсье, и самого упоминания его имени оказывалось достаточно, чтобы оппоненты сдавались без боя. Когда «Обер, Тайер и Мосс» брались за дело, они приводили на слушанье столько адвокатов, что присяжным едва хватало места. Даже судьи нервничали в их присутствии.

Я заметил, что на фотографии нет ни одного человека, который выглядел бы счастливым. Какая-то напряженная атмосфера царила вокруг них; возникало ощущение, что фотограф — это досадная помеха для их напряженной работы. Перед ними лежали толстые папки, а белые кофейные чашки были отложены в сторону, как увядшие розы.

Позади меня открылась дверь, и Джек Мерсье вошел в комнату, положив на стол стопку бумаг, пестрящих таблицами и цифрами. Он был высок, метр девяносто или около того, широкие плечи давали знать о его прошлой спортивной карьере, а увесистый «ролекс» красноречиво заявлял о настоящем статусе богатого человека. Густые седые волосы экс-сенатора были зачесаны назад, открывая загорелый лоб над голубыми глазами; орлиный нос нависал над тонкими губами, скрывающими ряд ровных белых зубов. Я подумал, что ему лет шестьдесят пять или, может, чуть больше. Синяя рубашка с короткими рукавами, коричневые брюки и в тон им ботинки «Себаго» довершали облик бывшего спортсмена. Его руки покрывали белесые волосы, пучки которых выбивались из ворота рубашки. На секунду улыбка Мерсье померкла, когда он увидел, что я рассматриваю фотографию, но тут же вернулась на свое место, когда я от нее отошел. В это время Харольд мялся в дверях с видом беспокойной свахи.

— Мистер Паркер, — Мерсье, пожал мне руку с силой, достаточной для того, чтобы мои мысли пришли в смятение. — Я рад, что вы нашли время для встречи со мной.

Он жестом пригласил меня сесть. Из коридора появился человек в белой тунике с серебряным подносом в руках. Две китайские чашки, серебряный кофейник и сахарница со сливочником слегка звякнули, когда поднос коснулся стола.

— Спасибо, — сказал Мерсье.

Мы проводили слугу взглядом; вслед за ним вышел и Харольд. Напоследок он одарил меня тяжелым взглядом и мягко прикрыл дверь. Мы с Мерсье остались наедине.

— Я много слышал о вас, мистер Паркер, — начал он, разливая кофе и предлагая мне сливки и сахар. У него были приятные, доброжелательные манеры, поэтому общение даже с малознакомыми людьми давалось ему легко. Настолько легко, что, должно быть, этому предшествовали годы совершенствования актерского мастерства.

— Аналогично, — ответил я.

Он нахмурился:

— Я думаю, вы слишком молоды и никогда не голосовали за меня.

— Вы не дали мне такой возможности, выйдя на пенсию.

— А ваш дед не голосовал за меня?

Мой дед Боб Уоррен был помощником шерифа округа Камберленд и всю жизнь прожил в Скарборо. Мы с матерью переехали к нему после смерти отца. В конце концов, он пережил жену и собственную дочь, и одним осенним днем я похоронил его, когда выносливое сердце все-таки подвело старика.

— Думаю, он никогда ни за кого не голосовал, мистер Мерсье, — ответил я. — У него была аллергия на политиков. Единственным, кого мой дед не презирал, был президент Закария Тэйлор, который никогда не голосовал на выборах, даже за себя.

Джек Мерсье опять натянуто улыбнулся.

— Возможно, он был прав. Большинство из них продали душу еще до того, как занять какой-либо пост, а, раз ее продав, выкупить обратно уже нельзя. Остается только надеяться, что тебе предложили хорошую цену.

— А вы, мистер Мерсье, тоже покупаете души, или, может быть, продаете?

Улыбка с его лица не исчезла, но глаза сузились.

— Я думаю только о своей собственной, мистер Паркер, и не лезу в чужие.

Повисшую в воздухе паузу нарушила женщина, вошедшая в комнату. Она была одета в черный кашемировый свитер и черные брюки, тонкая золотая цепочка тускло сверкала на фоне темной шерсти. Видимо, она хотела выглядеть непринужденно, но это у нее явно не получалось. На вид ей было сорок пять, и этот возраст был ей к лицу. Светлые волосы кое-где потускнели, во всем облике сквозила какая-то суровость, которая делала ее менее привлекательной, чем она думала.

Это была жена мистера Мерсье Дебора, постоянный объект интереса местных газет. Она была из породы южных красавиц, насколько я помнил, из школы для девочек «Медейра» в Виргинии, которая была известна не только тем, что выпускала благовоспитанных девиц, виртуозно владеющих щипчиками для сахара и никогда не плюющих на тротуар, но еще и тем, что в 1980 ее директриса Джен Харрис застрелила своего любовника, доктора Германа Тарновера, когда тот бросил ее ради молодой женщины. Доктор Тарновер был известен как автор книги «Диета Скарсдейл», так что его смерть стала наглядным примером того, как плохо диеты влияют на здоровье. Джек Мерсье встретил свою судьбу на Поэтическом бале в Нэшвилле, самом помпезном мероприятии на Юге, и оказался вне конкуренции, купив ей автомобиль «Coup de Ville» пятьдесят пятого года выпуска на последовавшем затем аукционе. Как многие тогда говорили, это была любовь с первого замаха.

Миссис Мерсье держала в руках журнал и всем своим видом олицетворяла удивление, только глаза подвели ее.

— Извини, Джек, я не знала, что ты не один.

Она лгала, и по лицу Мерсье было видно, что он это знал, мы оба знали. Он попытался скрыть раздражение за привычной улыбкой, но я почти слышал, как скрипнули его зубы. Он встал, я последовал его примеру.

— Мистер Паркер, позвольте представить: моя жена Дебора.

Миссис Мерсье сделала шаг по направлению ко мне и остановилась, предполагая, что дальше я сам к ней подойду с протянутой рукой. Ее пожатие было слабым, но глаза буквально сверлили меня. Она вела себя столь враждебно, что это было даже смешно.

— Рада знакомству, — отрывисто заявила она, прежде чем обратиться к мужу. — Я позже с тобой поговорю, Джек, — и это прозвучало как угроза. Она вышла, не оглянувшись.

Казалось, температура в комнате подскочила на несколько градусов, но Мерсье сохранил самообладание.

— Примите мои извинения, мистер Паркер. Атмосфера в доме слегка напряженная. Моя дочь Саманта выходит замуж в следующем месяце.

— Неужели? И кто счастливчик? — вопрос показался мне уместным.

— Роберт Обер, сын моего адвоката.

— По крайней мере, у вашей жены будет повод купить себе новую шляпку.

— Она купила себе куда больше, чем просто шляпку, мистер Паркер, и на ней вся организация приглашений нашим гостям. Мы с Уорреном, скорее всего, отправимся ко мне на яхту, чтобы скрыться из поля зрения наших жен, хотя, думаю, такие любительницы ходить под парусом, как они, одних нас не отпустят. Вы ходите на яхте, мистер Паркер?

— Это проблематично. У меня нет яхты.

— У каждого должна быть яхта, — заметил Мерсье. При этих словах он снова стал серьезным.

— Я смотрю, вы социалист, мистер Мерсье.

Он мягко рассмеялся, потом поставил чашку на стол и принял искренний вид.

— Надеюсь, вы простите мне то, что я покопался в вашем прошлом, но мне хотелось знать, с кем я имею дело, — продолжил он.

— На вашем месте я сделал бы тоже самое, — кивнул я.

Он подался вперед и мягко сказал:

— Сожалею о вашей семье. То, что случилось с ними, просто ужасно.

Моих жену и дочь отнял у меня убийца, называвший себя Странником, когда я еще служил полицейским в Нью-Йорке. Они были не первыми и не последними его жертвами. Когда я уничтожил его, часть меня умерла вместе с ним.

С тех пор прошло более двух лет, и на протяжении этого времени их смерть была самой важной частью моей жизни. Я мирился с этим, пока не понял, что боль и страдания, сожаление и чувство вины, разрывают меня на части. Сейчас все медленно становилось на свои места здесь, в Мэне, где я провел молодость, в доме, где жил с дедом и матерью. В моей жизни существовала женщина, которой я был не безразличен и которая стоила того, чтобы начать с ней новую жизнь как раз сейчас.

— Я не могу себе представить, на что это похоже, — продолжал Мерсье. — Но я знаю человека, который может. Собственно говоря, поэтому я и пригласил вас сюда сегодня.

Дождь на улице прекратился, и облака рассеялись. За спиной Мерсье солнце било в окно, заливая светом стол и стул и отражая неровности стекла. Я увидел, как жук ползет в пятне света, ощупывая пространство чувствительными усиками.

— Его зовут Кертис Пелтье, мистер Паркер, — сказал Мерсье. — Когда-то он был моим партнером по бизнесу, но потом продал мне свою долю и пошел собственной дорогой. Надо сказать, это было не самым лучшим ею решением; он осуществил несколько неудачных инвестиций... Десять дней назад его дочь была найдена мертвой у себя в машине. Ее звали Грэйс Пелтье. Вы могли прочитать о ней. Мне кажется, вы когда-то ее знали.

Я кивнул. Да, в молодости мы были знакомы, я бы даже сказал влюблены. Правда, это продолжалось недолго, всего несколько месяцев после того, как я закончил школу. Таких летних романов у меня случалось много, но каждый из них к осени увядал, словно листья на деревьях. Грэйс была красивой смуглянкой с голубыми глазами, аккуратным ртом и медовой кожей. Помимо достижений в спорте она отличалась умом, так что, несмотря на привлекательную внешность, многие молодые люди сторонились ее. Я не был столь сообразителен, как Грэйс, но мне всегда хватало ума на то, чтобы оценить нечто красивое. По крайней мере, мне так казалось. Но в конце концов меня уже не трогали ни сама Грэйс, ни ее красота.

Я помнил одно утро на Хиггинс-Бич, недалеко от того места, где сейчас сидел вместе с Мерсье. Мы тогда стояли в тени старого гостевого домика Брейкере, ветер играл ее волосами, а море бушевало прямо перед нами. По телефону она сказала, что у нее пять дней не было месячных, а такого раньше не случалось. По дороге в Хиггинс-Бич у меня было ощущение, будто мой живот зажимают в тиски. Когда колонна грузовиков проезжала мимо меня на перекрестке в Оак-Хилл, я с трудом преодолел желание притопить педаль газа и покончить со всем этим. Тогда я понял, что, какое бы чувство я ни испытывал к Грэйс Пелтье, любовью это никак нельзя назвать. Наверное, она прочитала это на моем лице, когда мы молча сидели на пляже и слушали звуки прибоя. Через два дня ожидания месячныенаконец наступили, она сообщила мне, что не видит смысла в том, чтобы продолжать встречаться, и я с легкостью ее отпустил. После этого разговора мы не пересекались, только виделись пару раз в барах и кафе, но просто кивали друг другу, не произнося ни слова. При каждой такой встрече я вспоминал Хиггинс-Бич и свою неоперившуюся юность.

Я попытался вспомнить, что слышал о ее смерти. Грэйс, выпускница Северо-Западного университета в Бостоне, погибла от одного выстрела в своей машине на боковой дороге федерального шоссе № 1, в окрестностях Элсворта. Тело было обнаружено на водительском сидении, ее рука все еще сжимала пистолет. Самоубийство — крайняя степень самозащиты. Она была единственным ребенком Кертиса Пелтье, и вся эта история получила огласку благодаря бывшим связям отца девушки с Джеком Мерсье. На похоронах я не присутствовал.

— В газетах писали, что полиция никого не разыскивает в связи с ее смертью, мистер Мерсье, — сказал я. — С их точки зрения это было самоубийство.

Он покачал головой.

— Кертис не верит в то, что она по собственной воле сделала это.

— Вполне распространенная реакция, — ответил я. — Никто не хочет признавать, что близкий ему человек мог лишить себя жизни. Слишком большая вина ложится на тех, кого он оставил; с ней не так просто мириться.

Мерсье встал, и его фигура заслонила солнечный свет. Я больше не видел жука. Интересно, как он отреагировал на то, что свет исчез. Скорее всего, принял это как должное. Принимать все как должное — его участь. Спрашивается, что еще остается делать существу, жизнь которого продолжается до того момента, пока на него кто-то не наступит или не съест, и все остальное уже не важно.

— Она была умная, сильная девушка, ее жизнь только начиналась. У нее никогда не было пистолета, и полиция не предложила никаких объяснений того, где она его взяла.

— Если мы говорим о самоубийстве, — заметил я.

— Да, если о самоубийстве.

— Но вы вместе с мистером Пелтье так не считаете?

Он вздохнул.

— Я согласен с Кертисом. Несмотря на то, что говорит полиция, я думаю, ее убили. И я хотел бы, чтобы вы разобрались в этом деле.

— Это он вас попросил, мистер Мерсье?

Сенатор отвел глаза. Когда он снова посмотрел на меня, взгляд его затуманился.

— Пелтье заходил ко мне несколько дней назад. Мы обсудили это, и он высказал мне свои соображения. У него нет денег на частного детектива, мистер Паркер, а у меня, к счастью, есть. Думаю, что Кертис все с вами обсудит и не будет возражать против ваших дальнейших действий на этот счет. Оплачивать ваш чек буду я, но официально вы будете работать на Кертиса. Я бы попросил вас не афишировать мое участие в этом деле.

Я сделал последний глоток кофе и поставил чашку на блюдце. Прежде чем ответить, следовало привести мысли в порядок.

— Господин Мерсье, я принял ваше предложение встретиться и поговорить, но я больше не занимаюсь подобными делами.

Брови Мерсье нахмурились:

— Но вы ведь частный детектив?

— Да, но я решил, что я буду брать заказы определенного профиля: корпоративный шпионаж, бизнес-преступления. Я не веду дела об убийствах или с элементами насилия.

— Вы носите оружие?

— Нет, громкие звуки раздражают меня.

— Но раньше носили?

— Раньше носил. Теперь, если я хочу обезоружить преступника в белом воротничке, я просто отнимаю у него ручку.

— Я ведь сказал, мистер Паркер, мне много о вас известно. Расследование дел о мошенниках и мелких воришках не ваш профиль. В прошлом вы участвовали в более... эффектных делах.

— Мне это стоило слишком дорого.

— Я оплачу все расходы, которые могут возникнуть, и более чем щедро.

— Вы слишком буквально меня поняли.

Он кивнул головой, будто внезапно понял, о чем идет речь.

— Вы имеете в виду моральные и физические издержки? Кажется, вас ранили в одном из предыдущих случаев?

Я не ответил. Мне делали больно — я отвечал жестокостью, и каждый раз часть меня умирала, но не это было главным злом. Мне казалось, что каждый такой случай вносил глубокий раскол в мой мир. Меня мучили видения: пропавшие без вести, зверски замученные. Как будто мое вмешательство привлекало их ко мне, тех, кого вырвали из жизни мучительной смертью. Раньше я думал, что это плод моей внутренней вины или сочувствия, которое я испытывал к жертвам, и оно переходило в галлюцинации. Но теперь я понял, что действительно все это вижу, они приходят ко мне.

Джек Мерсье наклонился, открыл ящик стола, достал черную кожаную папку. Несколько секунд он писал, затем вырвал чек.

— Это чек на десять тысяч долларов, мистер Паркер. Я хотел бы всего лишь, чтобы вы поговорили с Кертисом. Если вы обнаружите, что ничем не можете ему помочь, можете оставить себе деньги и не испытывать по этому поводу никаких угрызений совести. Если вы согласитесь взяться за расследование, мы обсудим размер вознаграждения.

Я покачал головой.

— Дело не в деньгах, господин Мерсье, — начал я.

Он поднял руку и не дал мне договорить:

— Знаю. Я не хотел оскорбить вас.

— Да нет проблем.

— У меня есть друзья в полицейских кругах Скарборо и Портленда и в других местах. Они мне сказали, что вы очень хороший частный детектив, с особыми талантами. Я хочу, чтобы вы применили их, дабы узнать, что именно произошло с Грэйс, для успокоения моей души и души Кертиса.

Странно, он на первое место поставил себя, а не отца девушки. Что же он знал на самом деле, чего мне не сказал? Еще я подумал о нескрываемо враждебном отношении со стороны его жены, как будто она точно знала, кто я такой и по какой причине оказался в ее доме, против чего она решительно возражала.

Мерсье протянул мне чек, и я заметил в его глазах выражение, которое не мог четко определить: печаль или даже вина.

— Пожалуйста, господин Паркер, поговорите с ним. Кому это повредит?

Кому это повредит? Эти слова назойливо звучали в моих ушах в последующие дни.

Несмотря на дурные предчувствия, я взял чек. И сразу же, без нашего ведома, круг замкнулся, посылая сигналы в окружающее нас пространство. Где-то далеко что-то вырвалось из потаенного места, из мертвых пластов огромной утробы. Оно принюхивалось, пытаясь понять, откуда пришел раздражитель, пока не определился его источник.

Затем пришло в движение.

* * *

Поиски Святилища: религиозные страсти в штате Мэн и исчезновение Арустукских баптистов

Выдержка из диссертации Грэйс Пелтье

на соискание ученой степени магистра социологии,

Северо-Восточный университет

(представлено посмертно)

Чтобы понять причины образования, а впоследствии роспуска религиозной группы Арустукских баптистов, первоначально необходимо разобраться в истории штата Мэн. Без этого невозможно осознать, почему четыре семьи добропорядочных и неглупых людей последовали за такой личностью, как преподобный Фолкнер, в глушь лесов, с тем чтобы больше никогда не вернуться в мир. При этом необходимо понимать, что почти в течение трех столетий на этой земле люди, подобные Фолкнеру, собирали последователей, противостояли представителям официальной церкви и различным религиозным течениям. Таким образом, можно предположить, что в характере местных жителей есть некая печать индивидуализма или какие-то иные качества, свойственные еще первооткрывателям этих земель. Вот почему такие люди давали себя увлечь проповедникам вроде преподобного отца Фолкнера.

Штат Мэн долгое время был ареной серьезных сражений. А кроме того, с 17 века, когда здесь появились первые миссионеры-иезуиты, до середины XX века религиозные группы относились к этим землям как территории для миссионерской работы. На протяжении трех веков это создавало благоприятные условия для представителей деноминационных религиозных течений, странствующих проповедников да и просто шарлатанов. Местная экономика не могла создать основу для процветания официальной церкви и духовенства. Религиозные обряды часто не соблюдались паствой, зачастую жившей впроголодь, без крова и необходимых вещей.

В 1790 году власти молодого государства обратили внимание на то, что в Мэне мало кто крещен в христианской вере, не говоря уже о регулярном Причастии Святых Даров. В 1763 преподобный Джон Мюррей из Бутбея писал: «Длительное пристрастие к пороку и отсутствие укоров совести характерны для местных жителей. Хвала Господу, я повстречал одно порядочное семейство со смиренным ученым во главе его». Интересно отметить, что преподобный Фолкнер обратил внимание на эти слова и цитировал их в своих проповедях.

Заезжие проповедники совершали богослужения для тех, кто не принадлежал к какой-либо определенной церкви. Некоторые из них были яркими личностями, получившими образование в Нью-Йорке или Гарварде. Другие — менее привлекательными особами. Сообщали, что преподобный мистер Джохэм Сиуолл из Честервилла, штат Мэн, провел 12 593 проповеди в 413 поселениях, в основном в штате Мэн, в период с 1783 по 1849 год. В то же время преподобный Мартин Шафер из Бродбея, лютеранин, ловко обвел вокруг пальца свою паству и поживился за ее счет, прежде чем сбежать из города.

Представителям официальной церкви всегда было непросто найти точку опоры в штате. Особенно не любили кальвинистов, и не столько из-за особенностей их вероучения, сколько из-за связей с правительством. Баптисты и методисты находили больше последователей, в частности благодаря проповедуемой ими концепции эгалитаризма (равенства). За тридцать лет с 1790 по 1820 число баптистских церквей увеличилось с 17 до 60. К ним впоследствии присоединились баптисты Свободной Воли, свободные баптисты, методисты, конгрегационалисты, унитаристы, универсалисты, шейкуры, милериты, спиритуалисты, сэндфордиты, хиггинситы, Свободные мыслители и Черные чулки.

Но традиции шарлатанов, подобных Шаферу, тоже были живы: в 1816 на западе штата вокруг харизматической личности Кохрана возникло движение ко-хранистов. Оно завершилось судебным процессом против его основателя, которого обвинили в чрезмерной похоти. В 60-х годах XIX века преподобный Джордж Л. Адамс убедил свою паству продать дома, все имущество, рыбацкие лодки и снасти и передать вырученные деньги ему, чтобы помочь основать колонию в Палестине. В 1866 году за первую неделю существования колонии в Яффе погибли 16 человек. В 1867 Адамс и его жена скрылись из скоропостижно угасающего поселения, стремясь избежать обвинений в пьянстве и присвоении общественных фондов. Впоследствии Адамс снова появился в Калифорнии, где убеждал всех инвестировать средства под пять процентов в свой сберегательный банк, пока его секретарь не обнародовал прошлое пастыря.

Наконец, на рубеже веков евангелист Фрэнк Уинстон Сэндфорд основал общину в Дархэме. Эта персона заслуживает особого внимания, потому что именно его модели следовал преподобный Фолкнер спустя почти сто лет.

Секта Сэндфорда привлекла огромные средства для строительных проектов и заграничных миссий, снаряжая экспедиции с миссионерами в отдаленные уголки планеты. Его последователи давали склонить себя к продаже своих домов и переезду в поселение Дархэм, всего в 30 милях от Портленда. Большинство из них затем скончались от недоедания и болезней. Находясь во власти личности Сэндфорда, в миру Боудаинхэма, выпускника факультета теологии колледжа Бэйтс, Левистон, они хотели следовать за ним и умереть ради него.

Ему было всего тридцать четыре, когда поселение Шилох было официально освящено 2 октября 1896 года (дата продиктована была ему, видимо, самим Создателем). Всего через несколько лет на территории было построено уже несколько зданий общей стоимостью свыше 200 тысяч долларов. В главном строении Шилоха насчитывалось 520 комнат, а в длину это здание протянулось на четверть мили.

Все возрастающая мегаломания Сэндфорда — он провозгласил, что Господь объявил его вторым Илией — и требование безоговорочного подчинения стали вызывать недовольство колонистов. В суровую зиму 1902/1903 годов поставки продовольствия резко сократились, оспа свалила практически всю общину. Люди стали умирать. А в 1904 Сэндфорда задержали по обвинению в пяти случаях жестокого обращения с детьми; также ему было предъявлено обвинение в непредумышленном убийстве. Затем обвинительный приговор был смягчен.

В 1906 году Сэндфорд отправился в Святую Землю, прихватив с собой сотню верующих. Они двинулись в путь на двух судах «Королевство» и «Корона» и провели в плавании следующие пять лет, перемещаясь между Африкой и Южной Америкой. При этом их способ обращения дикарей в истинную веру был совершенно невероятным: два корабля бороздили воды вдоль побережья, а последователи Сэндфорда неустанно возносили молитвы во славу Всевышнего, чтобы просветить аборигенов и дать им свет веры. При этом никаких контактов с местными жителями практически не было.

«Королевство» разбилось о рифы у западного побережья Африки, а, когда Сэндфорд пытался склонить экипаж «Короны» отправиться в Гренландию, люди взбунтовались и заставили его вернуться назад. В 1911 году Сэндфорд был приговорен к десяти годам тюрьмы за убийство шести членов экипажа. Освободившись в 1918, он осел в Бостоне и предоставил доверенным подчиненным руководить повседневной жизнью Шилоха.

В 1920 году прошли судебные слушания в связи с жестокими условиями существования детей в общине, и судья издал распоряжение о принудительном выселении детей. Община фактически распалась, из 400 членов в ней осталось около сотни. Этот случай стал известен как «рассредоточение». Сэндфорд объявил о своей отставке в мае 1920 и удалился на ферму под Нью-Йорком, где пытался безуспешно возродить общину. Он умер в возрасте 85 лет в 1948 году. Община Шилоха до сих пор существует, хотя и совершенно в другой форме, по сравнению с первоначальной концепцией, а Сэндфорда все так же почитают как ее основателя.

Известно, что Фолкнер считал Сэндфорда исключительно значимой фигурой: он доказал, что можно создать общину на основе взносов и средств, вырученных от продажи имущества истинных верующих. Тем не менее, есть какая-то горькая ирония и странное совпадение в том, что попытка Фолкнера организовать утопическую общину в городке рядом с Орлиным озером провалилась. Голод, отчаяние и, наконец, бесследное исчезновение 20 человек, среди которых был и сам Фолкнер, — вот чем завершился этот эксперимент.

Глава 2

На следующее утро, проснувшись до восхода, я долго работал на кухне. Рядом с моим ноутбуком стоял кофейник и лежали остатки засохшего тоста. В этот день я должен был предоставить отчет одному клиенту, поэтому задвинул мысли о Джеке Мерсье подальше. На улице дождь барабанил по стволу старой березы и отбивал неравномерные каденции на влажной земле. На ветвях еще оставалась пара коричневых засохших листьев, но теперь их окружали зеленые почки: старая жизнь готовилась освободить дорогу новой. Поползень надувал свою алую грудку и распевал весенние серенады. Я не видел его подругу, но догадывался, что она где-то поблизости. Еще до конца мая в гнезде появятся яйца, а вскоре после этого вся семейка станет будить меня по утрам.

К концу выпуска новостей на местном телеканале я практически подготовил черновик отчета, вполне убедительный и содержательный. Я скинул информацию на диск, чтобы распечатать с настольного компьютера.

Новости в основном были посвящены последним сообщениям о найденных останках на озере Святого Фройда. Показали, как приехала доктор Клэр Грэй, новый медэксперт штата. Вот она — в специальном комбинезоне и высоких сапогах. У нее длинные волнистые темные волосы и бесстрастное лицо. Крупный план — она идет по берегу озера.

К этому времени у места оползня устроили некое подобие дамбы, укрепив берег мешками с песком. Кости сейчас лежали среди корней растений в толстом слое грязи, прикрытые брезентом, чтобы на них не попал дождь. Предварительный осмотр провел один из двухсот медэкспертов штата. Он подтвердил, что это человеческие останки, и полиция отправила по электронной почве цифровые фото с места событий в офис медэксперта в Огасте, чтобы там ознакомились с особенностями местности, где предстояло работать. Они также сообщили эксперту-антропологу университета штата Мэн в Ороно: она должна была подъехать попозже. Как сообщал корреспондент, в связи с тем что нельзя было исключить возможные повреждения при проведении работ, скорее всего, дальнейшие действия будут производиться вручную с помощью лопат и мастерков, дюйм за дюймом. На фоне ее слов отчетливо слышался душераздирающий вой диких собак, он шел откуда-то из-за склона. Возможно, это было связано с помехами — репортаж шел в прямом эфире, — но в этом завывании резко выделялись надрывные ноты, как будто звери непостижимым образом поняли, что нашли на их территории. Вой усилился, когда к краю охраняемой территории подъехала машина и из нее показался заместитель главного медэксперта — известный всем доктор Билл. Он направился к полицейскому. На заднем сидении виднелись два его пса людоедских размеров: похоже, это их присутствие вызвало такую реакцию местных псов. За корреспондентом на заднем плане я различил сотрудников передвижной патрульной группы из казарм в Хултоне, Третьего управления по расследованию уголовных преступлений штата, которые занимались территорией Арустука. Они что-то обсуждали с полицейскими штата и помощниками шерифа. Корреспондент, очевидно, пообщалась перед этим с компетентными офицерами. Она могла подтвердить, что тела пролежали долгое время в земле, что помимо взрослых были найдены детские скелеты и на некоторых черепах были различимы повреждения, нанесенные тупыми предметами. Переправка первых тел в морг Огасты начнется, скорее всего, через день-два, там их очистят от грязи, промоют в специальных растворах, уложат на металлических столах под специальными вытяжками, обсушат, подготовят к анализу. Вот тогда эксперт-антрополог сможет как-то прояснить ситуацию.

Заключительная реплика корреспондента была особенно интересной: она отметила, что полицейским удалось предварительно идентифицировать три тела, хотя они отказались предоставить какие-либо детали. Итак, они кое-что обнаружили на месте преступления, что-то, о чем не стали распространяться. Находка возбудила любопытство не только у меня — у миллионов зрителей. Но я не завидовал участникам расследования, которым придется месить грязь на берегу озера, руками в перчатках извлекать из грязи кости, отгоняя ранних мух и стараясь не обращать внимания на вой диких собак.

Когда репортаж закончился, я распечатал свой отчет и отправился в офис «Пантех Системз», чтобы представить результаты своей работы. Компания размещалась в Вестбруке в трехэтажном здании из тонированного стекла. Они специализировались в производстве систем безопасности для некой финансовой организации. Их последнее изобретение работало на довольно сложных алгоритмах, от которых у особ с коэффициентом IQ ниже 200 баллов наступал ступор, но зато компания гарантировала надежную работу системы. К сожалению, Эррол Хойт, математик, который разбирался в этих алгоритмах лучше других и принимал участие в разработке системы с самого начала, решил, что компания «Пантех Системз» недостаточно высоко оценивает его работу, и сейчас пытался за спиной работодателя продать систему и алгоритмы главному конкуренту фирмы. Дело осложнялось тем, что у него был страстный роман с женщиной роскошных форм по имени Стейси Кин, которая работала в той же «Пантех Системз».

Я отслеживал переговоры Хойта по мобильному телефону с помощью системы радионаблюдения «Селлмэйт» и антенны сотовой связи. Вся система умещалась в блестящем алюминиевом чемоданчике. В нем был модифицированный микрофон «Панасоник», декодер DTMF и записывающее устройство. Мне понадобилось лишь ввести номер мобильного телефона Хойта, и «Селлмэйт» сделала остальное. Отслеживая его разговоры, я узнал о свидании в мотеле недалеко от Мэйн Молл-роуд. Я подождал на парковке, сделал фото, когда они вдвоем заходили в один и тот же номер, затем снял соседний, справа от них, распаковал систему наблюдения «Пенетратор». Несмотря на столь эротичное название, это всего лишь специальным образом сконструированный датчик, который улавливает вибрации, превращая их в электрические импульсы, которые затем усиливаются и идентифицируются как отдельные звуки. Большинство из уловленных звуков были стоны и сопения, но, когда любовники пресытились друг другом и перешли к обсуждению дел, Хойт предоставил достаточно информации, чтобы понять, что именно он предложил, когда и как передал. Теперь у «Пантех» было достаточно оснований избавиться от него без судебного разбирательства о незаконном увольнении. Честно говоря, это был не самый приятный способ заработать немного денег, но он был достаточно простой и нехлопотный. Сейчас предстояло только представить результаты работы и забрать чек.

Мы сидели в конференц-зале: я с одной стороны овального стеклянного стола, трое мужчин в костюмах — с другой. Они рассматривали фотографии, прослушали записи телефонных разговоров и сцену свидания в мотеле с прекрасной Стейси. Присутствовали вице-президент фирмы Роджер Экстон, руководитель отдела безопасности Филип Войт и директор по персоналу Марвин Гросс. Последний был небольшого роста, изящного телосложения, с небольшим животиком, который нависал над ремнем, из-за чего у него был вид человека, у которого проблемы с пищеварением. Я заметил, что чековую книжку держал именно Гросс.

Вскоре Экстон остановил запись. Они обменялись взглядами с Войтом и встали.

— Похоже, все в порядке, мистер Паркер. Спасибо за ваши усилия. Вопрос оплаты урегулирует мистер Гросс.

Я обратил внимание, что он не стал пожимать мне руку на прощание, просто вышел из комнаты с видом состоятельного вдовца. Я так прикинул, что на его месте, прослушав запись того, как кто-то занимается любовью, тоже не стал бы подавать руки парню, который все это подслушал и записал. Вместо этого я сидел и слушал, как скрипит перо Гросса, выписывающего мне чек. Закончив, он слегка подул, чтобы подсохли чернила, и аккуратно вырвал заполненную страничку. Он не сразу передал мне чек, секунду разглядывал его, затем колюче взглянул на меня из-под кустистых бровей и спросил:

— Вам нравится ваша работа, мистер Паркер?

— Иногда.

— Мне кажется, — продолжил он бесцветным голосом, — это как-то... нечистоплотно.

— Иногда бывает, — ответил я нейтральным тоном. — Обычно это связано не с характером работы, а с тем, чем занимаются люди.

— Вы имеете в виду мистера Хойта?

— Мистер Хойт занимался сегодня днем сексом с женщиной. Ни один из них не состоит в браке. То, чем они занимались, не было чем-то грязным, по крайней мере, не грязнее многих других вещей, которые большинство людей делают каждый день. Ваша компания заплатила мне, чтобы я вел прослушивание, и вот здесь начинается грязь.

Улыбка на лице Гросса не изменилась. Он держал чек между пальцами, как будто ожидая, что я стану выпрашивать его. Я заметил, что стоящий рядом с ним Войт смущенно разглядывает свои туфли.

— Я не уверен, что все претензии за то, какими способами вы выполняете свое поручение, следует предъявлять нам, мистер Паркер. Это был ваш выбор.

Я почувствовал, как мои кулаки сжались, частично из-за охватывающей меня ярости, частично оттого, что я понимал его правоту. Я сидел в комнате в обществе трех мужчин в строгих костюмах, которые вслушивались в звуки, издаваемые парой людей, предающихся радостям секса, и мне было стыдно и за них, и за себя. Гросс прав: это грязная работа. И деньги не могли компенсировать отвратительный след, который оставался в душе.

Пока он стоял и собирал материалы по Хойту, складывая их в мою черную пластиковую папку, я сидел молча, не сводя с него глаз. Войт тоже встал, но я продолжал сидеть. Гросс еще раз взглянул на чек и, прежде чем выйти из комнаты, бросил его на стол передо мной.

— Воспользуйтесь и наслаждайтесь вашими деньгами, мистер Паркер, — заключил он. — Вы их заработали.

Войт бросил на меня болезненный взгляд, пожал плечами и последовал за Гроссом.

— Я подожду вас за дверью, — заметил он.

Я кивнул и начал перекладывать бумаги в сумке, а закончив, взял чек, посмотрел на сумму, сложил его и спрятал в портмоне. «Пантех» заплатил мне бонус 20 процентов. Почему-то от этого на душе стало еще гаже, чем прежде. Войт проводил меня, подчеркнуто пожал мне руку и поблагодарил еще раз, прежде чем я вышел из здания.

Я шел по парковке, миновал ряды, выделенные под стоянку машин персонала; имена владельцев были выбиты на маленьких латунных табличках, укрепленных на стене, которая окружала парковку. Машина Марвина Гросса, красная «импала», занимала место № 20. Я достал из кармана ключи и щелчком раскрыл перочинный ножик, который носил на цепочке для ключей, опустился на колени возле левого колеса и коснулся шины лезвием, готовый проткнуть резину. Посидел в таком положении секунд тридцать, затем, не повредив колеса, встал, закрыл ножик. На месте прикосновения остался отпечаток, едва заметный.

Как намекнул Гросс, слежка за парочками в мотелях была мелочью в делах о разводе, но позволяла оплачивать счета, да и риска не было почти никакого. Раньше я брался за эту работу из соображений благотворительности, но быстро понял, что если продолжать в том же духе, то скоро сам буду нуждаться в благотворительной поддержке. Сейчас Джек Мерсье предлагал мне хорошие деньги за то, чтобы я занялся делом о гибели Грэйс Пелтье, но что-то подсказывало мне, что деньги эти будет непросто отработать. Об этом мне сказали глаза Мерсье.

Я доехал до центра Портленда и припарковался в гараже у «Кемберленд и Прибл», а затем отправился на портлендский общественный рынок. В одном его углу играл «Порт-Сити джаз-бэнд», а над всей рыночной площадью разносился запах пряностей и свежей выпечки. Я купил снятого молока, оленины, запасся овощами и взял буханку замечательно вкусного хлеба. Немного посидел в стороне, слушая музыку и разглядывая публику. Мы с Рейчел придем сюда в следующие выходные, подумал я, погуляем, держась за руки, и запах ее останется в моих ладонях до конца дня.

Когда подошло время ленча и на улице появились толпы голодных служащих, я направился обратно, срезал путь по Иксчейндж и добрался до заведения «Яванский Джо» в старом порту. На пересечении Иксчейндж и Миддл, я увидел маленького мальчика. Он сидел на противоположной стороне улицы, прямо на земле, неподалеку от парка Томми. На нем оказались только клетчатая рубашка и короткие штанишки, хотя день был довольно холодный. Над мальчуганом склонилась женщина: очевидно, она разговаривала с ним, и он слушал ее очень сосредоточенно. Так же, как и мальчик, женщина была одета явно не по погоде. На ней было неяркое летнее платье в цветочек, солнце просвечивало сквозь ткань, обнажая линию ее ног. Светлые волосы стягивала ярко-голубая лента. Я не мог разглядеть ее лица, но что-то у меня внутри напряглось, когда я подошел ближе.

У Сьюзен было такое же платье, и волосы она завязывала такой же голубой лентой. Воспоминания заставили меня внезапно остановиться, когда она выпрямилась и направилась в сторону Спринг-стрит, оставив мальчика. Когда она отошла, парнишка взглянул на меня. Я заметил, что он носит старые очки в черной оправе, одно стекло было закрыто чем-то черным. Через другое, целое, он смотрел на меня немигающим взглядом. На груди его висела деревянная доска, ее удерживала веревка. На дереве было что-то нацарапано, я не мог разглядеть, что именно. Я улыбнулся ему, и он ответил мне улыбкой, когда я сошел с тротуара и оказался прямо перед грузовиком. Водитель ударил по тормозам и резко просигналил, так что мне пришлось отпрыгнуть на тротуар, чтобы не очутиться под колесами. К тому времени, когда водитель успокоился и перестал показывать мне вполне красноречиво свой грязный средний палец, мальчик и женщина куда-то исчезли. Я не обнаружил ни малейшего следа их присутствия ни на Спринг-стрит, ни на Миддл, ни на Иксчейндж. Но, несмотря на это, меня не покидало ощущение, что они где-то рядом и наблюдают за мной.

Было уже почти четыре часа пополудни, когда я вернулся домой. Мне удалось завернуть в банк и подтвердить чек, выполнить по пути ряд мелких дел. Я немного потоптался босиком под Джима Уайта. Звучали «Тихие воды»: Джим пел о том, что есть дела для живых и дела для мертвых и что иногда они путаются. На столе в кухне лежал чек от Мерсье. Меня снова охватило тягостное чувство. Было в его взгляде что-то особенное, когда он предложил мне деньги в обмен за мой разговор с Кертисом Пелтье. Чем больше я думал об этом, тем сильнее становилась моя уверенность в том, что Мерсье платил за мои услуги из чувства вины.

Интересно, что было у Кертиса на Мерсье, что заставило последнего нанять частного детектива для расследования смерти девушки, которую он почти не знал. Многие говорили, что распад их союза был довольно болезненным и не только привел к расторжению длительных деловых отношений, но и прервал их более чем десятилетнюю дружбу. Если Пелтье просто искал помощи, то участие Джека Мерсье в этом деле было не вполне понятным.

Но я не мог и отказаться от работы, потому что у меня появилось ноющее чувство вины перед Грэйс Пелтье, словно я был чем-то ей обязан, по крайней мере должен был поговорить с ее отцом. Возможно, это отголосок тех чувств, которые я испытывал к ней много лет назад, или компенсация за то, как я повел себя, когда она поделилась со мной своими проблемами. Правда, я тогда был молод, но она-то была еще моложе. Я отчетливо представил ее темные волосы, короткую стрижку, вопрошающий взгляд голубых глаз и ее незабываемый запах — свежесрезанных цветов.

Порой жизнь проживают, обратившись в прошлое. Я долго сидел за кухонным столом и рассматривал чек. Наконец, так и не приняв решения, я сложил его и положил под вазу с лилиями. Я купил их, поддавшись какому-то импульсу, у самого выхода из рынка. На ужин я приготовил себе цыпленка с чили и имбирем. За едой смотрел телевизор, но практически ничего из увиденного не отпечаталось у меня в памяти. Поужинав и покончив с мытьем посуды, я набрал номер телефона, который Мерсье дал мне накануне. После третьего гудка трубку взяла горничная, и еще через секунду к трубке подошел сам Джек.

— Это Чарли Паркер. Господин Мерсье, я принял решение: я возьмусь за это дело.

На другом конце провода послышался вздох. Это могло быть знаком облегчения. Это могло быть знаком отказа.

— Благодарю вас, мистер Паркер, — последовал скупой ответ.

Возможно, Марвин Гросс услужил мне, назвав мусорным мешком, подумал я. Этой ночью, лежа в кровати, я думал о мальчишке с черным стеклом в очках и женщине со светлыми волосами, как она стояла, склонившись над ним. Запах цветов разливался по дому, становился назойливым, удушающим. Я чувствовал его у себя на подушке, на простынях. Когда я потер пальцы, у меня было ощущение крошек пыльцы на них, словно соли на коже. А утром, когда я проснулся, цветы уже завяли. И я не мог понять почему.

* * *

Вечер дня, когда я впервые встретился с Кертисом Пелтье, выдался ясный и солнечный. Слышался шум проезжающих по Спринг-стрит машин. Мой дом находился в закутке у Дубового холма, ограниченном Мэйн Молл-роуд: небольшой оазис спокойствия между федеральным шоссе № 1 и дорогой А-95. Поползень вернулся, ветер гонял волны в елках на границе участка, испытывая стойкость молодой хвои.

Мой дед отказался продавать свои земли, когда в конце семидесятых — начале восьмидесятых появились агенты, озабоченные поисками участков под строительство жилья. Благодаря этому дом по-прежнему стоял в окружении леса, его граница доходила до шоссе. К сожалению, моя полудеревенская идиллия скоро должна была закончиться. Американское почтовое ведомство планировало построить огромный почтовый терминал неподалеку от Мусси-роуд, захватив территорию от карьера Крондина до фермы Нельсона. По размеру это будет участок площадью около девяти акров земли, свыше сотни грузовиков вскоре будут ездить туда-сюда, а кроме того планируется добавить авиаперевозки. Это хорошо для города, но плохо для меня. Впервые я стал задумываться о том, чтобы продать дом деда.

Я сидел на крыльце, потягивая кофе и наблюдая за стремительными перемещениями чибисов, и думал о своем старике. Прошло уже почти шесть лет, как его не стало, и мне очень не хватало его спокойного отношения, любви к людям, его тихой заботы о ранимых и уязвимых. Поэтому он пришел в круг защитников закона и по этой же причине ушел с работы, когда жалость и сочувствие к жертвам стала для него невыносимой.

Второй чек на 10 000 долларов доставили мне домой вечером, но, несмотря на мое обещание Мерсье, я был подавлен. Я испытывал сочувствие к Кертису Пелтье, на самом деле, но то, чего он хочет от меня, — смогу ли я ему дать. Он хотел, чтобы его дочь вернулась к нему такой, какой была раньше, чтобы она всегда оставалась с ним. Но память о ней была запятнана самоубийством, и отец хотел, чтобы эта пятно было стерто.

А еще я думал о женщине на Биржевой улице. Кто надевает летнее платье в такой холодный день? Когда у меня появился ответ, я оттолкнул его, как ненужную вещь.

Еще раз: кто надевает летнее платье в такой холодный день?

Тот, кто не может чувствовать холода.

Я закончил пить кофе и засел за бумаги, но Кертис Пелтье и его погибшая дочь не выходили у меня из головы, как и мальчишка в очках и блондинка. В конце концов чаши весов встали на свое место: боль Кертиса перевесила мое неудобство.

Я достал ключи от машины и отправился в Портленд.

Пелтье жил в большом каменном доме на Дэнфорс-стрит, неподалеку от прекрасной усадьбы Виктория Италиенте, которую его дом в миниатюре напоминал. Я так понимаю, что купил он его еще в те времена, когда дела его шли хорошо, а на сегодняшний день это было, пожалуй, все, что у него осталось. В этой части Портленда, куда входили районы Дэнфорс-, Пайн-, Конгресс— и Спринг-стрит, в девятнадцатом веке стали селиться зажиточные граждане. Мне казалось вполне естественным, что Пелтье, разбогатев, осел именно здесь.

Снаружи дом производил величественное впечатление, но сад зарос, краска на окнах и двери стала облупляться. Я никогда прежде не был в гостях у Грэйс. Когда она была подростком, ее отношения с отцом стали портиться, и семейная жизнь Грэйс резко отличалась от ее остального существования. Отец был очень привязан к ней, но она, казалось, не спешила отвечать взаимностью, как будто его чувства были обременительны для нее. Из-за своей целеустремленности, воли, внутренней силы эта девушка вела себя так, что порой причиняла боль близким, хотя у нее и не было таких намерений. Решив подвергнуть отца остракизму, она сделала это по полной программе. Позже я узнал от общих знакомых, что постепенно Грэйс преодолела свою неприязнь к отцу, и незадолго до ее смерти у них сложились более близкие, сердечные отношения, но причина прошлого отчуждения оставалась невыясненной.

Я позвонил в дверной звонок и услышал, как эхо разнеслось по большому дому. У покрытого морозными узорами окна появился силуэт, затем пожилой мужчина открыл дверь. На его узких плечах болталась широкая красная рубашка, пара черных подтяжек не давала песочного цвета штанам свалиться с его тощих бедер. Он выглядел, пожалуй, как маленький грустный клоун.

— Мистер Пелтье? — уточнил я.

В ответ он кивнул утвердительно. Я показал свое удостоверение.

— Меня зовут Чарльз Паркер. Джек Мерсье говорил, что вы, возможно, ожидаете меня.

Его лицо просветлело слегка, он отступил в сторону, давая мне возможность пройти, поправляя на ходу воротник рубашки и приглаживая волосы свободной рукой. Дом встретил меня застоявшимся запахом. На мебели в холле и в гостиной кое-где лежал слой пыли. Обстановка выглядела вполне прилично, хотя возникало впечатление, что часть предметов качеством получше была продана, а оставшиеся использовались только для того, чтобы занять свободное место. Я прошел вслед за хозяином в маленькую яркую кухню с раскиданными по стульям старыми журналами, тремя акварелями на стенах, запахом французской ванили, который распространялся от кофейника и заполнял собой все пространство кухни. Акварельные пейзажи выглядели неуловимо знакомыми. Казалось, они изображали одно и то же место, запечатленное с трех разных ракурсов с определенной закономерностью в распределении приглушенных оттенков коричневого и красного. Скелетообразные деревья переплелись ветвями над темной водяной гладью, на втором плане под пасмурным небом расположились складки холмов. В углу каждой акварели стояли инициалы Г.П. Я и не знал, что Грэйс писала акварели.

На подоконниках лежали книжки в мягких обложках, мягкое кресло стояло рядом с чугунным камином. В камине лежала груда поленьев и бумаги, видимо, чтобы он не пустовал, пока не используется по прямому назначению. Старик налил нам кофе, достал из шкафа тарелку с печеньем, затем извиняющимся жестом развел руки.

— Вам придется извинить меня, мистер Паркер, — произнес он, показывая на рубашку, мятые брюки и сандалии, обутые на носки, — я не ждал никого в такой раннее время сегодня.

— Не беспокойтесь, — мне захотелось утешить и развеселить его, — однажды разносчик телеграмм застал меня, когда я преследовал таракана, и на мне были только спортивные тапочки.

В ответ Пелтье благодарно улыбнулся и уселся. Он начал без обиняков:

— Джек Мерсье рассказал вам о моей девочке?

Я наблюдал за выражением его лица, когда он произнес имя Мерсье и заметил, как что-то дрогнуло в нем, словно пламя свечи от неожиданного сквозняка. Я кивнул:

— Примите мои соболезнования.

— Она не покончила с собой, мистер Паркер. Мне плевать, что все говорят. Она была у меня в последние выходные перед смертью, и я никогда еще не видел ее такой счастливой. Грэйс не принимала наркотики. Она не курила. Она даже не пила, по крайней мере ничего крепче легкого бада, — он сделал глоток, большой палец левой руки нервно теребил указательный, но несчастный старик этого не замечал.

Достав блокнот и ручку, я стал записывать то, что говорил Пелтье. Мать Грэйс умерла, когда девочке было тринадцать лет. После череды бесперспективных работ Грэйс вернулась в колледж, писала дипломную работу по истории некоторых религиозных движений штата. Недавно она снова переехала к отцу, чтобы жить с ним вместе, а в Бостон ездила в библиотеку, когда было необходимо.

— Вы знаете, с кем она могла встречаться, беседовать?

— Она взяла с собой все записи, поэтому не могу сказать. У нее была назначена встреча в Уотервилле, впрочем, пару дней назад...

Он запнулся.

— С кем? — осторожно подтолкнул я его.

— С Картером Парагоном. С этим парнем, который возглавляет Братство.

Братство было довольно сомнительной организацией из тех, что проводят шоу на кабельных телеканалах и платят старушкам по пять центов за вкладывание религиозной брошюры в конверт. Особенностью Парагона была претензия на способность излечивать по телевизору небольшие недомогания — страдальцу было достаточно прикоснуться руками или даже одной рукой к экрану, а другой в это время набрать заветный бесплатный номер Братства и изо всей силы молиться и возносить хвалы Господу. Но единственное, что гарантированно удавалось Картеру Парагону, так это избавлять банковские счета своих почитателей от значительной части денежных средств.

Ничего удивительного в том, что это не было даже его настоящим именем. При рождении будущего «мессию» нарекли Честер Куинси Дидс: именно это было записано в его свидетельстве о рождении и в полицейском досье. В последнем преимущественно фигурировали мелкие мошенничества с кредитными картами и страховками, участие в махинациях с пенсионными фондами и тому подобное. Когда дотошные журналисты все это раскопали, свежеиспеченный Картер Парагон признал, что был грешником, но все равно Господь нашел его. В любом случае, не совсем понятно, почему Отец Небесный разыскивал Честера Дидса, разве что тот каким-то образом умудрился наложить руку на Его бумажник.

В основном Братство было скорее предметом шуток. Но до меня доходили отдаленные слухи, как правило ничем не подкрепленные, что контора Картера Парагона поддерживает финансами правые и экстремистские религиозные организации. Поговаривали, что некоторые из них, получающие чеки от Братства, были связаны с организацией пикетов против оказания помощи больным СПИДом, против абортариев, институтов планирования семьи и даже против синагог. Правда, прямых доказательств не было: чеки Братства оседали на счетах Коалиции активистов жизни, выступавшей прикрытием для более экстремистских группировок, борющихся против абортов, и «Защитников борцов за жизнь» (группы поддержки — убежденных бомбистов) и их семей. Записи телефонных разговоров, которые проводили при расследовании преступлений и случаев проявления насилия, также позволили установить, что разного рода фашиствующие молодчики, подонки-одиночки и хулиганствующие группировки имели регулярные контакты с Братством.

Как правило, оно немедленно публично осуждало любые противозаконные действия группировок, которые до этого получали от него финансовую поддержку. При этом Парагон не мог отказать себе в том, чтобы появиться пару раз с отрицаниями обвинений в респектабельных и популярных передачах на телевидении, вроде «Святого Петра в Страстной Четверг». Одетый в черный блестящий костюм, с золотым крестом на лацкане, он одновременно ухитрялся и извиняться, и очаровывать, и манипулировать зрителями. Попытаться подловить Картера Парагона на чем-либо было сродни попытке поймать дым.

Судя по всему, Грэйс предстояло встретиться с ним незадолго до гибели. Очень интересно, состоялась ли эта встреча. Если да, то с Парагоном стоило повидаться.

— У вас нет каких-нибудь ее конспектов, материалов ее дипломной работы? Какие-нибудь дискеты?

Пелтье покачал головой:

— Я же сказал, она все взяла с собой. Моя девочка собиралась остаться у подруги после встречи с Парагоном и там поработать.

— Вы знаете, кто ее подруга?

— Марси Бекер, — немедленно последовал ответ. — Она закончила исторический, они с Грэйс закадычные подружки. Ее семья живет ближе к центру в Бар-Харбор. У них там мотель. Последние пару лет Марси живет с ними, помогает вести дела.

— Она была хорошей подругой?

— Довольно близкой. По крайней мере, я раньше так думал.

— Что вы имеете в виду?

— Она так и не появилась на похоронах. — Во мне снова шевельнулось чувство вины. — Это довольно странно, правда же?

— В общем-то, да. А у Грэйс еще были друзья?

Пелтье чуть задумался:

— Есть одна девушка, Эли Уинн, помладше Грэйс. Она приходила к нам пару раз, с виду у них были хорошие отношения. Когда Грэйс жила в Бостоне, они вместе снимали квартиру. Обычно дочь у нее и останавливалась, когда ездила туда. Эли тоже учится в Северо-Восточном университете, а подрабатывает в модном ресторанчике в Гарварде, что-то такое, связанное с Паддингом.

— "Наверху у Паддинга"?

— Точно, — он утвердительно кивнул.

Заведение находилось на Холиокс-стрит, неподалеку от Гарвард-сквер. Я сделал пометку в блокноте.

— У Грэйс было оружие?

— Нет.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Она не терпела оружия.

— Она встречалась с кем-то из парней?

— Ни с кем, о ком бы я знал.

Пелтье сделал глоток кофе, и я заметил, что он внимательно наблюдает за мной поверх чашки, как будто мой последний вопрос что-то изменил в его восприятии меня.

— Вот теперь я вас вспомнил, — мягко произнес он.

Я мгновенно покраснел и словно перенесся лет на пятнадцать назад: высаживаю Грэйс напротив этого же дома и удаляюсь от него, радуясь тому, что мне больше не придется ни обнимать ее, ни смотреть на нее. Мне оказалось небезразлично, что Пелтье известно о моих отношениях с его дочерью, и я был удивлен и смущен своим беспокойством.

— Я просил Джека Мерсье, чтобы он поговорил с вами, — продолжал старик. — Вы были знакомы с Грэйс. Я подумал, что вы могли бы помочь нам.

— Это было очень давно, — мягко заметил я.

— Возможно, — согласился он, — но для меня она словно вчера родилась. Ее принимал самый никудышный врач в мире. Но, несмотря на это, ей все-таки удалось попасть в этот мир. Все, что было потом, все маленькие события ее жизни, казалось, произошли в мгновение ока. Если смотреть с этой точки зрения, все было совсем недавно. По крайней мере, для меня она только что была здесь. Вы займетесь этим делом? Вы попробуете узнать, что случилось с моей дочкой?

Я вздохнул. У меня было такое ощущение, что я снова начинаю погружаться в пучину, в то время как только почувствовал под ногами твердую землю.

— Я займусь этим делом, — мне с трудом дались эти слова. — Не могу ничего обещать, но я поработаю над этим. Мы еще поговорили о Грэйс и ее приятелях, перед тем как Пелтье проводил меня в ее спальню. Он передал мне телефонные счета за пару последних месяцев, выписки о расходах по банковским счетам и кредиткам, а затем оставил меня одного. Похоже, ему было невыносимо находиться в комнате, где еще чувствовался ее запах, остались следы ее жизни. Я просмотрел содержимое ящиков стола и комода, испытывая некоторую неловкость, когда мои пальцы перебирали одежду; вешалки в шкафу печально позвякивали, когда я снимал с них куртки и пальто. Я не нашел ничего, кроме коробки из-под обуви, в которой хранились мелочи, напоминавшие о ее личной жизни: открытки и письма от бывших возлюбленных, давно забытых, корешки билетов с тех свиданий и походов в кино, которые, видимо, были ей особенно дороги. Ничего, связанного со мной, я там не обнаружил. Так же, как и того, что касалось недавнего прошлого. Впрочем, так и должно быть. Я просмотрел книги на полках и содержимое шкафчика с лекарствами над маленькой раковиной в углу комнаты. Там не оказалось никаких контрацептивов, что хоть как-то обозначило бы присутствие в ее жизни постоянного поклонника. Не было и рецептов препаратов, которые обычно назначают при депрессии или тревожности.

Когда я вернулся в комнату, перед Пелтье на столе лежала пластиковая папка. Он передвинул ее мне. Открыв папку, я обнаружил полицейские протоколы по этому происшествию, свидетельство о смерти и отчет медэксперта. Там же была фотография Грэйс в машине, отпечатанная на принтере. Качество печати позволяло увидеть рану на голове девушки, а сзади на стекле брызги крови расходились во все стороны, как лучи новой красной звезды.

— Откуда это у вас, мистер Пелтье? — спросил я, но тут же понял, какой будет ответ: Джек Мерсье всегда получал то, что ему было нужно.

— Я полагаю, вы знаете.

Он написал в маленьком блокноте номер телефона и вырвал листочек:

— По этому номеру вы всегда меня застанете, днем или ночью. Я мало сплю в последнее время.

Я поблагодарил его. Он пожал мне руку, проводил до дверей и не сводил с меня взгляда, пока я усаживался в машину и выезжал на дорогу.

Я припарковался на площади Конгресса и отправился с отчетами в Кинкос, чтобы сделать ксерокопии: небольшая предосторожность, к которой я стал прибегать в последнее время, копируя налоговые извещения и материалы по делам, которые вел. Оригиналы я держал дома, а копии — в гараже на случай, если с первыми что-нибудь случится. Когда с этим было покончено, я отправился в кафе и принялся внимательно изучать документы. По мере чтения я все больше расстраивался из-за того, что там обнаружил.

В полицейском протоколе перечислялось содержимое автомобиля, включая небольшое количество кокаина, обнаруженное в отделении для перчаток, и пачку сигарет на полу. Анализ отпечатков пальцев обнаружил три пары, принадлежащие разным людям, в том числе Грэйс. Именно ее и только ее пальцы остались на пакетике с кокаином. Для некурящего человека и ненаркомана Грэйс Пелтье выглядела основательно затаренной «дурью».

Свидетельство о смерти добавило мало существенного к тому, что я уже знал, хотя один пункт заинтересовал меня. А именно пункт 42 свидетельства о смерти, выданный в штате Мэн, предполагает отнести наступившую смерть к одному из шести пунктов. Они приводятся в следующем порядке: естественная смерть, несчастный случай, суицид, убийство, требуется расследование, не может быть установлено.

Медэксперт не отметила «суицид» в качестве бесспорной причины смерти Грэйс. Вместо этого она выбрала «требуется расследование». Другими словами, у нее было достаточно сомнений относительно обстоятельств смерти, чтобы потребовать у полиции штата продолжение расследования. Я стал читать отчет самого медэксперта.

В нем были данные о размерах тела, одежде Грэйс, содержимом желудка в момент смерти и ее личной чистоте, общем состоянии. Не было упоминаний ни о чем, что могло бы натолкнуть на мысль о какой-либо лекарственной зависимости или психическом нездоровье, пренебрежительном отношении к себе. Анализ состава глазной жидкости не выявил никаких следов наркотиков или алкоголя в организме, которые она могла принимать в ближайшие часы перед смертью. Анализы мочи и желчи также подтвердили, что на протяжении последних трех дней перед смертью она не употребляла ни спиртного, ни наркотиков. Кровь, взятая из подмышечной вены, была соединена в пробирке с фтористым натрием, что позволило исключить ошибку: бесспорно, перед смертью Грэйс не пила.

Это очень трудно — лишить себя жизни. Большинству требуется особая пьяная смелость, чтобы все-таки осуществить задуманное, но Грэйс Пелтье была трезва. Несмотря на то, что ее отец говорил, будто она была счастлива и что в ее организме не было обнаружено ни алкоголя ни наркотиков и аутопсия не обнаружила никаких следов, характерных для человека с повышенной тревожностью или другими психическими отклонениями, факт был налицо: Грэйс Пелтье приставила пистолет к виску и выстрелила себе в голову.

Смертельную рану нанесла пуля сорокового калибра, выпущенная из пистолета системы «смит-вессон» с расстояния не более двух дюймов. Пуля прошла сквозь левый висок, рассекла и обожгла кожу, подплавила волосы над раной, рассекла кость. Отверстие в кости было чуть меньше, чем диаметр пули: эластичный эпидермис растянулся пропуская ее, а затем сократился, оставив рану с рваными краями. Пуля вышла чуть повыше правого виска и образовала рубцы вокруг правого глаза. Рана была обширная, с расходившимися во все стороны лучами.

Кровь в салоне машины вся принадлежала Грэйс, результаты анализа пятен крови соответствовали характеру полученных ранений. Баллистическая экспертиза найденной пули также соответствовала общей картине. По результатам химического анализа и заключению, полученному после исследования мазков кожи с левой кисти Грэйс под электронным микроскопом, подтвердившим присутствие мельчайших частиц пороха, из оружия выстрелила рука Грэйс. При осмотре пистолет был в левой руке, правая лежала на сидении рядом с Библией.

Общеизвестно, что женщины редко кончают с собой с помощью пистолета. Хотя бывают и исключения, но, как правило, дамы не такие поклонницы стрельбы, как мужчины. Обычно они выбирали менее жестокие способы посчитаться с жизнью. В полицейской работе есть негласное правило: застреленная женщина — убитая женщина, если не доказано иное. Самоубийцы обычно метят в определенные места: в рот, лоб, шею, висок или грудь. Выстрелы в висок чаще всего производятся ведущей рукой, хотя бывают исключения. Насколько я знал, Грэйс была правша, но она решила стрелять в свой левый висок левой рукой и использовала, в чем я был уверен, незнакомое оружие. По словам Кертиса, у нее никогда не было оружия, хотя нельзя исключить, что девушка решила приобрести его.

Помимо этого были еще три момента в медицинском отчете, которые показались мне странными. Во-первых, когда обнаружили тело, одежда жертвы была насквозь мокрой. Исследование показало, что это была соленая вода. По какой-то причине Грэйс глубоко нырнула, прежде чем покончить с собой.

Во-вторых, кончики ее волос буквально перед смертью, а возможно, и после смерти, были коротко обрезаны, но не ножницами, а бритвой: некоторые пряди ее хвостика оказались обрезанными, несколько волосков застряли между рубашкой и кожей.

И, наконец, Кертис Пелтье сказал, что дочь взяла с собой все записи по теме своей научной работы, но в машине не обнаружили никаких бумаг.

Библия была в некотором смысле характерным штрихом.

* * *

Я возвращался к машине, когда зазвонил мой мобильный.

— Привет, это я, — раздался голос Рейчел.

— Привет.

Рейчел Вулф была психологом-криминалистом и специализировалась на создании психологических портретов преступников. Мы сблизились с ней в Луизиане, когда вели поиски Странника. Это были непростые отношения: в Луизиане Рейчел сильно пострадала — и физически, и морально. Прошло немало времени, прежде чем я примирился с чувством вины, которое возникало у меня по отношению к ней. Сейчас мы медленно возвращались к нормальным отношениям, хотя она продолжала жить в Бостоне, где вела научную и преподавательскую работу в Гарвардском университете. Тема ее переезда в Мэн всплывала пару раз в разговорах, но ни к чему определенному мы не пришли.

— У меня плохая новость. Я не смогу приехать в следующие выходные. На факультете было срочное собрание в пятницу днем по поводу сокращения бюджета, и, похоже, в субботу в первой половине дня будет вторая серия. Я не освобожусь раньше полудня. Ужасно жалко.

Слушая Рейчел, я расплылся в улыбке. В последнее время разговаривая с ней, я почему-то всегда улыбаюсь.

— На самом деле это может быть очень кстати. Луис говорил, что неплохо было бы выбраться в Бостон на выходные. Если ему удастся убедить Эйнджела, я могу провести время с ними, пока ты будешь на собрании, а потом мы встретимся.

Луис и Эйнджел были веселые охламоны, чуть отошедшие от преступной жизни, неафишируемые партнеры в нескольких бизнес-предприятиях — рестораны, автомагазины. Они считались грозой всех добропорядочных обывателей, так сказать, всего общества. Парни представляли собой полную противоположность друг другу по всем статьям, объединяла же их способность ввязываться в сомнительные предприятия с нанесением увечий или случайными убийствами. Так уж вышло, что они были моими друзьями.

— Четвертого числа в театре премьера «Клеопатры», — забросила удочку Рейчел, — я попробую раздобыть пару билетов.

Она была страстной поклонницей бостонской танцевальной труппы и пыталась приобщить меня к радостям балетного искусства. Ей это практически удалось, что вызывало нещадные насмешки Эйнджела на тему моей сексуальной ориентации.

— Идет, но за это ты мне будешь должна пару матчей с «пиратами», когда начнется хоккейный сезон.

— Идет. Перезвони мне и расскажи, какие у ребят планы. Я закажу столик к обеду и присоединюсь к вам после собрания. И поищу билеты. Что-нибудь еще?

— Как насчет животного, бурного секса?

— Соседи будут жаловаться.

— А они симпатичные?

— Очень.

— Ну, если они будут завидовать, я подумаю, что смогу сделать для них.

— Почему бы тебе для начала не подумать, чем ты можешь помочь мне?

— О'кей, но, когда я тебя доканаю, мне же надо будет заняться чем-то еще для собственного удовольствия.

Не уверен, но мне показалось, что ее смех прозвучал чуть принужденно.

Вернувшись домой, я позвонил в Западный Манхэттен. Луис и Эйнджел не любили, когда им звонили на мобильный, потому что — как несчастный Хойт убедился на собственной шкуре — такие разговоры можно отследить. Мои приятели из тех, кто порой бывает причастен к разным сомнительным историям, и закон не всегда им приветливо улыбается. Эйнджел был грабителем, причем высокого класса, хотя сейчас официально отошел от дел благодаря совместному капиталу, который они заработали на пару с Луисом. Состояние карьеры Луиса в настоящий момент оставалось более темным: в прошлом он был киллером высшего класса. Сейчас Луис редко брался за дело, и деньги для него были не главное: в первую очередь его интересовал моральный аспект. От его рук погибали редкостные мерзавцы, и, возможно, благодаря ему мир становился чуть лучше без этих тварей. В применении к Луису понятия морали и законности заметно усложнялись.

Раздалось три гудка, и голос, полный обаяния разъяренной кобры, шипящей на мангуста, произнес:

— Да?! — чувствовалось к тому же, что его обладатель порядочно запыхался.

— Это я. Я так понимаю, ты еще не проштудировал главу о телефонном этикете в той книжке, которую я тебе дал?

— Я выбросил этот кусок дерьма в помойку, — ответил Эйнджел. — Тот парень, что шнурует ботинки леской, наверное, все еще пытается толкнуть ее на Бродвее.

— Ты изрядно пыхтишь. Можно поинтересоваться, что же я прервал?

— Да лифт не работает. Я услышал телефонный звонок на лестнице. Я с органного концерта только что.

— И что ты там делал? Передавал кружку для пожертвований?

— Очень смешно.

Понятно: Луис по-прежнему не оставляет попыток раздвинуть культурные горизонты Эйнджела. Ему не откажешь в настойчивости и оптимизме.

— Ну, и как прошло?

— Похоже на то, что тебя заперли на два часа с призраком оперы. У меня разболелась голова.

— Вы в Бостон не собираетесь?

— Луис намыливался. Он думает, что это стильно. А я люблю Нью-Йорк. Бостон как старая часть Манхэттена за Четырнадцатой улицей — ты представляешь все эти маленькие улочки, пересекающиеся одна с другой? Словно Твилайт в Виллидже. Мне не нравилось туда ездить, даже когда ты там жил.

— Ты закончил? — прервал я его.

— Ну, похоже, что так, мистер Гребаный Торопыга.

— Я поеду в следующие выходные. Может быть, сходим с Рейчел пообедаем. Не хотите составить нам компанию?

— Подожди, — я расслышал приглушенный разговор, а затем глубокий мужской голос возник в трубке:

— Тебе чего надо от моего парня?

— Да Боже ж мой, — ответил я, — просто пытаюсь поддерживать отношения, но, похоже, все так запущено...

— Мы будем в «Корни Плаза». Звони, когда закажешь стол в ресторане.

— Так точно, шеф. Что-нибудь еще?

— Узнаешь, когда надо, — буркнул он, и линия погрузилась в тишину.

Да, книжку мисс Меннерс о хороших манерах точно было жалко.

* * *

Ничего необычного в выписках по кредитной карте Грэйс Пелтье не оказалось. А по телефонным счетам было понятно, что она звонила Марси Бекер в мотель ее родителей. Был еще разговор по домашнему номеру в Бостоне, который сейчас оказался отключен. Я предположил, что, скорее всего, это номер Эли Уинн. А еще было несколько звонков в офис Братства в Уотервилле. В тот же день я позвонил в Братство по тому же номеру и услышал автоответчик. Он предложил мне набрать «один», если я хочу сделать пожертвование, «два», если хочу прослушать молитву специально для этого дня, и «три», чтобы поговорить с оператором. Я нажал тройку, и, когда оператор ответил, представился и попросил соединить меня с офисом Картера Парагона. Оператор сообщил мне, что соединит меня с помощником мистера Парагона — мисс Торрэнс. Последовала пауза, затем в трубке раздался другой женский голос.

— Чем могу помочь? — это было произнесено таким тоном, который секретари специально приберегают для тех, кому вообще не собираются в чем-то содействовать.

— Я хотел бы поговорить с мистером Парагоном. Меня зовут Чарли Паркер. Я частный детектив.

— Вы по какому вопросу?

— По поводу молодой женщины по имени Грэйс Пелтье. Я полагаю, мистер Парагон встречался с ней около двух недель назад.

— Извините, это имя мне незнакомо. Такой встречи не было. — Если бы пауки, прежде чем проглотить муху, извинялись перед ней, это звучало бы искреннее.

— Вы не могли бы уточнить и проверить?

— Я же сказала, такой встречи никогда не было.

— Нет, вы сказали, что имя вам не знакомо, а потом вы сказали, что встречи не было. Если вы не знаете этого имени, как вы можете помнить, была ли у шефа встреча с этим человеком?

На том конце провода возникла тишина, и я почувствовал, как трубка начинает застывать у меня в руке. После паузы мисс Торрэнс произнесла:

— Передо мной ежедневник мистера Парагона, и я вижу, что эта встреча планировалась, но не состоялась: девушка не приехала.

— Она отменила встречу?

— Нет, она просто не появилась.

— Могу я поговорить с мистером Парагоном?

— Нет.

— Мог бы я договориться о другом времени и назначить встречу с ним?

— Извините, мистер Паркер. Господин Парагон очень занятой человек, но я передам ему, что вы звонили.

Она повесила трубку до того, как я продиктовал ей номер. Из чего я предположил, что в ближайшее время, впрочем, как и в более отдаленное, вряд ли услышу голос мистера Парагона. Судя по всему, придется лично заехать в офис Братства, хотя по тону мисс Торрэнс можно было понять, что мой визит там будет так же кстати, как публичный дом в Диснейленде.

Одна деталь не давала мне покоя с того момента, как я прочитал полицейский протокол о содержимом машины. Поэтому я снял трубку и набрал номер Кертиса Пелтье.

— Мистер Пелтье, вы не припомните Марси Бекер или Эли Уинн курят?

Он помедлил, потом ответил:

— Вы знаете, по-моему, да, обе. Но есть еще кое-что, о чем вам следует знать. У Грэйс была непростая научная тема: у нее был особый интерес к одной религиозной секте. Их называют Арустукские баптисты. Слышали о них что-нибудь?

— Не думаю.

— Секта исчезла в шестьдесят четвертом. Многие думают, что они просто сдались и переехали куда-нибудь, где потеплее да и люди более доброжелательные.

— Извините, я не понимаю, к чему вы это говорите.

— Они еще были известны как баптисты Орлиного озера.

И тут я вспомнил сообщения с севера штата, фотографии людей, передвигающихся за лентой, что ограждала место преступления, и завывания животных.

— Тела нашли на севере, — мой голос звучал ровно.

— Да, я только что видел репортаж по телевизору, — продолжал Пелтье. — Думаю, это они. Я думаю, нашли Арустукских баптистов.

Глава 3

Они пришли, ангелы тьмы, ангелы жестокости и насилия, их крылья чернели на солнце и обнаженные мечи. Они бесшумно передвигались среди людской массы: очищая, отнимая, убивая.

Они не такие, как мы.

* * *

Северное подразделение по расследованию убийств в Манхэттене считалось элитным в Нью-Йоркском полицейском управлении, его сотрудники работали на территории от 120-й Ист до 119-й улиц. Каждый из них начинал службу обычным участковым детективом, прежде чем попал на работу в убойный отдел. Все они были очень опытными офицерами, у самых молодых в отделе за плечами по двадцать лет службы. А про старших сотрудников ходило столько баек, сколько ракушек прилипает к днищу старого корабля. Во времена, когда я был новичком-патрульным, старший детектив отдела Майкл Лански, говорил про себя: «Когда я начинал, Мертвое море еще только болело».

Мой отец тоже был полицейским до того дня, когда покончил жизнь самоубийством. Я переживал за отца — обычное дело для сына полицейского, во всяком случае, я беспокоился о нем. И любил его, завидовал ему — его форме, власти, дружеским связям с сослуживцами. Но еще я очень боялся за него. Все время. Нью-Йорк семидесятых сильно отличался от города нашего времени: полицейские гибли на улицах один за другим, их убивали, как тараканов. Об этом постоянно писали в газетах, говорили по телевизору. Если отец был на дежурстве, я видел, как меняется взгляд матери каждый раз, когда раздавался звонок в дверь. Она боялась стать очередной полицейской вдовой. Ей просто хотелось, чтобы муж возвращался домой с дежурства уставший, измотанный, но живой. Он тоже не был спокоен. У него в запираемом ящике стола хранилась бутылка «Миланты», чтобы снимать страшное напряжение, которое отец испытывал практически каждый день, пока что-то внутри него не сломалось. Тогда все закончилось. Страшно закончилось.

Отец редко общался с Северным отделом по расследованию убийств в Манхэттене. Чаще всего он наблюдал за тем, как они проходят мимо, пока он сдерживал толпу или охранял дверь, проверяя значки и удостоверения. Но однажды жарким июльским днем 1980 года, незадолго до его смерти, отца вызвали в скромную квартиру в доме на пересечении 94-й улицы и 42-й авеню. Ее снимала некая Мерилин Хайд, работавшая страховым инспектором в Сити.

Ее сестра зашла к ней и почувствовала отвратительный запах, идущий из квартиры. Когда она попыталась открыть дверь запасным ключом, который ей дала Мерилин, оказалось, что замок забит какой-то клейкой массой. Она немедленно сообщила старшему по дому, а тот связался с полицией. Мой отец, который в это время жевал за углом свой обеденный сэндвич, был первым полицейским, который попал в здание.

Оказалось, что за два дня до смерти Мерилин Хайд звонила сестре. Она выходила из метро на углу 96-й улицы и Ленсигтон-авеню, когда пересеклась взглядами с человеком, спускавшимся в переход. Высокий, худощавый, с бледным лицом, узкой линией рта и темными волосами. На нем были кричащий желтый жакет и аккуратно выглаженные джинсы. Мерилин рассказывала сестре, что задержала свой взгляд буквально на пару секунд, но что-то в глазах незнакомца заставило ее замереть на месте и прижаться к стене, как будто ее ударили кулаком в грудь. Она почувствовала, как брюки стали мокрыми, и, взглянув вниз, поняла, что на время потеряла контроль над своим организмом.

На следующее утро она снова позвонила сестре и поделилась своими опасениями: ей казалось, что за ней следят. Она не могла точно сказать кто — это было просто ощущение. Сестра предложила ей обратиться в полицию, но Мерилин отказалась, мотивируя тем, что у нее нет доказательств и никого подозрительного в своем окружении она не видела.

В тот день она ушла с работы пораньше, сославшись на плохое самочувствие, и направилась домой. Когда на следующий день она не появилась на работе и не отвечала на звонки, сестра отправилась к ней, став первым звеном в цепочке событий, которые привели моего отца к той двери.

Холл пустовал: большинство жильцов подъезда были на работе или проводили время на летнем солнышке. Постучав, отец расстегнул кобуру и ударом распахнул дверь. Кондиционер был выключен, от распространявшегося зловония у отца закружилась голова. Он приказал Мерилин и старшему по дому не входить в квартиру, затем прошел через маленькую гостиную, миновал кухню, ванную и попал в единственную спальню.

Он обнаружил Мерилин прикованной к кровати цепью, простыни и пол были залиты кровью. Вокруг тела жужжали рои мух. На жаре тело быстро разлагалось, кожа на животе приобрела зеленоватый оттенок, по бедрам, плечам змеились темно-зеленые, багровые вены. Сейчас уже невозможно было судить о том, как красива она когда-то была.

Вскрытие обнаружило сотню ножевых ранений на теле. Смертельным оказался удар по яремной вене: предыдущие девяносто девять ударов были нанесены с целью вызвать кровотечения, которые продолжались бы многие часы. Рядом с кроватью стояла коробка с солью и лимонным соком. Убийца использовал их, чтобы привести ее в чувство, когда она теряла сознание.

В тот вечер, когда отец вернулся домой, он, все еще сильно пахнущий мылом которым словно пытался смыть с себя следы смерти Мерилин Хайд, сел за кухонный стол и открыл бутылку. Мать удалилась вскоре после его прихода: она торопилась на встречу с друзьями, которых не видела много недель. На плите отца ждал обед, но он не притронулся к еде. Вместо этого он потягивал виски прямо из горлышка и долго молчал. Я сел напротив него, он достал минералку из холодильника, чтобы я тоже мог что-нибудь пить вместе с ним.

— Что случилось? — наконец спросил я.

— Сегодня одному человеку причинили сильную боль, — последовал ответ.

— Мы его знали?

— Нет, сынок, это не наш знакомый, но, я думаю, она была хорошим человеком. Скорее всего, она стоила того, чтобы с ней познакомиться.

— Кто это сделал? Кто мучил ее?

Он посмотрел на меня, потянулся рукой, погладил меня по волосам, его рука на мгновение задержалась на моем лбу.

— Ангел тьмы, — наконец ответил отец. — Это сделал ангел тьмы.

Он не рассказывал мне, что увидел в квартире Мерилин. Лишь спустя многие годы я узнал подробности — от мамы, от деда, от других детективов. Но я никогда не мог забыть об ангелах тьмы. Многие годы спустя у меня забрали жену и ребенка, и человек, который их убил, — верно, он тоже был ангелом тьмы, продуктом союза земной женщины и того, кто был изгнан из рая за гордыню и похоть.

Святой Августин верил, что природное зло может быть приписано деятельности существ, которые были свободны и разумны, но не являлись людьми. Ницше считал зло источником власти, независимой от человека. Такие дьявольские силы могли существовать вне человеческой души, они представляют собой способность к жестокости и разрушению, отличный от наших собственных способностей злобный и беспощадный разум, целью которого было и остается полное разрушение человечности, уничтожение самой способности сочувствовать, сострадать, любить.

Я так полагаю, что мой отец, повидавший такие проявления жестокости и насилия, как в случае с Мерилин Хайд, задумывался, есть ли такая грань, которую не в состоянии переступить человек; есть ли такие существа, одновременно и супер— и недочеловеки, которые преследуют нас.

Это были они — воплощение жестокости, ангелы тьмы.

Убойный отдел Северного Манхэттена — наверное, лучшее подразделение по раскрытию убийств в городе, а может, и во всей стране, — расследовало дело Мерилин Хайд семь недель: никаких следов человека из метро не было обнаружено. Других подозреваемых не было. Человек, на котором Мерилин задержала взгляд на секунду дольше, чем обычно, и который, по общему мнению, выпустил из нее кровь, вернулся в свое убежище.

Убийство Мерилин Хайд осталось нераскрытым. Детективы в отделе все еще ловили себя на том, что, даже если едут отдыхать с женами и детьми, пристально вглядываются в лица пассажиров метро, пытаясь найти темноволосого мужчину с очень узким ртом. И некоторые, спроси их об этом, сказали бы, возможно, что испытывали скорее облегчение, не обнаружив его в толпе, не войдя с ним в контакт, пока рядом с ними были их близкие.

Есть люди, которым лучше не попадаться в поле зрения, с которыми лучше не иметь общего и даже не привлекать их внимания. Это странные, паразитические существа, потерянные в пространстве души, ищущие в хаосе бытия смертоносного контакта с теплым потоком человечности. Они прозябают в муках и существуют только для того, чтобы перелить свою боль в других. Случайного взгляда замешкавшегося прохожего, не отведенного сразу же в сторону, для них достаточно. Порой лучше не поднимать глаз из страха, что, взглянув, вы можете напороться на их взгляд, темную тень на фоне солнца, которое может ослепить навсегда.

И сейчас на грязном клочке земли у холодного озера на севере штата Мэн результаты трудов ангелов тьмы медленно выходили наружу.

Могилу обнаружили на границе общественного заповедника Уинтервилл. Целостность участка была нарушена в ходе ремонтных и строительных работ, но вернуть все к первоначальному виду не представлялось возможным, важно было не допустить дальнейших повреждений.

В первый день патрульные переписали имена всех рабочих на этом участке, быстро всех опросили, протянули оградительную ленту, расставили полицейских. Сначала были проблемы с одной из лесозаготовительных компаний, которая использовала дорогу, но затем и она согласилась временно прекратить движение грузовиков до момента, когда границы захоронения будут установлены.

Сразу после первичного осмотра места была сооружена своеобразная плотина — укрепление из мешков с песком, а штаб по проведению работ вместе с мобильной группой, работающей на месте преступления, расположились на обочине Рэд Ривер-роуд. Повсюду в целях предотвращения дальнейших нарушений разместили строгие ограничительные знаки, требующие разрешения полиции для доступа на территорию. Через весь участок проложили дорожку и обозначили ее заградительной лентой, затем прошлись с видеокамерой, чтобы запечатлеть общую панораму для офицеров полиции, которые не принимали прямого участия в расследовании.

Сцену преступления сфотографировали: сначала запечатлели общий вид, чтобы сохранить общее впечатление обнаруженного в момент открытия. Затем сделали направленные фото заметных останков, и уже потом — фотографии непосредственно костей. Были сделаны рисунки-наброски. Трехфутовый металлический столб обозначил центральную точку, от которой станут производиться все замеры и определения угловых измерений. Границы Рэд Ривер-роуд были зафиксированы и помечены на случай, если придется расширить границы участка обнаруженного захоронения. Использовались приборы глобальной системы навигации и определения положения места преступления.

К концу дня, уже в сумерках, закончив последнее совещание, мобильная группа криминалистов рассыпалась, предоставив полицейским штата и помощнику шерифа охранять участок. С восходом солнца появились медэксперты, и расследование дела баптистов-арустуков началось по-настоящему. И все время, пока они занимались своим привычным делом, их сопровождал вой диких собак, так что каждую ночь криминалисты просыпались от воображаемых завываний и представляли, что снова стоят на берегу озера с ледяными руками, в ботинках, отяжелевших от налипшей грязи, в окружении костей мертвецов.

* * *

В ту ночь впервые за много месяцев я увидел сон. Во сне я стоял на участке расчищенной земли, на границе которого чернели обнаженные деревья. Холодно поблескивала замерзшая вода. По всему участку в беспорядке возвышались свеженасыпанные кучи земли, и казалось, что земля ворочается и шевелится, словно что-то двигается под ней.

В деревьях собирались силуэты — огромные, черные, напоминающие птиц, с красными глазами; они пожирали голодными взглядами искореженную землю. Затем один из них расправил крылья и как бы нырнул, но устремился не в землю, а ко мне, и я увидел, что это не птица, а человек, старик с развивающимися седыми космами и желтыми зубами, с горбом на спине, из которого росли кожистые крылья. У него были худые ноги, ребра проступали наружу, в полете сморщенный маленький пенис бесстыдно болтался между ног. Он опустился передо мной, темные крылья трепетали на ветру. Его запавшие щеки растянулись, и он с шипением выдавил:

— Грешник!

Его крылья по-прежнему бились на ветру, он стал рыть кучу земли своей когтистой лапой, пока оттуда не показался кусок белой кожи, которая тускло отразила лунный свет. Его рот открылся, голова потянулась к телу, которое билось в судорогах и извивалось, когда он вонзил в него зубы; кровь стекала по его подбородку и лужицей скапливалась на земле.

Затем он улыбнулся мне, я отвернулся и увидел свое отражение в воде. Я увидел собственное лицо, обескровленное, мертвенно-бледное на фоне обнаженного тела. И темные крылья выросли у меня за спиной, раскрылись, прикрыли поверхность озера, как густые, темные чернила, под которыми замирало все живое.

* * *

Поиск святилища

Отрывок из диссертации Грэйс Пелтье

В апреле 1963 года группа из четырех семей покинула свои дома на восточном побережье и отправилась на север. Караван из автомобилей и грузовиков преодолел двести миль в направлении к городку неподалеку от Орлиного озера, в двадцати километрах к югу от границы между Нью-Брюнсвиком и Мэном. Среди путешественников была семья Пирсонов из Братства, что на юге от прибрежного городка в Рокленде, Келоги и Корниши из Сил-Коувы и Джессопы из Портленда. Они стали известны как баптисты-арустуки; еще их называли баптистами Орлиного озера, при этом подтверждений того, что кто-то еще кроме Пирсонов и Джессопов входил в секту, не было.

Когда они прибыли на место, все машины были проданы, а на вырученные деньги закуплено все необходимое для поселения с таким расчетом, чтобы хватило на год, пока община не встанет на ноги и не сможет сама себя обеспечить. Землю размером в сорок акров арустуки взяли в аренду у местного землевладельца на тридцать лет. После того как поселение опустело, землю вернули семье бывшего владельца, хотя буквально до недавнего времени неутихающие споры о действительных границах участка мешали его освоению. В общей сложности на земли у озера тогда перебралось шестнадцать человек — восемь взрослых и восемь детей, поровну мужского и женского пола. На озере их встретили человек по имени Причер (еще его называли отец Фолкнер), его жена Луиза и их дети Леонард и Мюриэл, семнадцати и шестнадцати лет.

Это по настоянию Фолкнера все семейства, в основном небогатые фермеры и рабочие, продали все свое имущество, собрали все деньги вместе и отправились на север, чтобы основать коммуну на основе строгих религиозных принципов. К ним хотели присоединиться еще несколько семейств, движимые в основном страхом перед нарастающей коммунистической угрозой, а также собственными фундаменталистскими религиозными убеждениями, бедностью и невозможностью бороться с тем, что они называли моральной деградацией общества, и, возможно, неосознанным желанием принадлежать к еретическим течениям, которое было унаследовано из прошлого и очень характерно для истории этого штата. Всем им отказали по причине размера или состава семьи, пола и возраста детей. Фолкнер провозгласил, что он хочет создать общину, в которой все смогут заключать браки между собой, укрепляя связи во многих поколениях, и поэтому ему нужны семьи с одинаковым представительством по полу и возрасту. Семьи, которые он выбрал, в большей или меньшей степени были лишены каких-либо родственных связей и, судя по всему, спокойно относились к мысли, что оказались фактически отрезаны от остального мира.

Баптисты-арустуки появились в окрестностях Орлиного озера 15 апреля 1963 года. К январю 1964 поселение опустело. Никаких следов семей или Фолкнера никогда больше не было обнаружено.

Глава 4

На следующее утро я спал допоздна, но, проснувшись, не почувствовал себя отдохнувшим. Сон был очень ярким, воспоминания о нем — отчетливые, объемные — не отпускали меня, и, несмотря на прохладу ночи, пот ручьями струился по телу.

Прежде чем посетить офис Братства, стоило позавтракать. Красный сигнал на почтовом ящике я заметил, только усевшись в машину. Было довольно рано для почты, но я как-то не подумал об этом. Я прошелся по дорожке и уже почти потянулся к ящику, когда что-то темное и подвижное закопошилось на жестянке. Это был маленький коричневый паук со странным знаком на спине, напоминающим очертания скрипки. Понадобилась пара секунд, чтобы распознать пришельца: скрипконосец, один из отшельников[14]. Я быстро отдернул руку — они могут кусаться. Странно: скрипконосцы не встречаются так далеко на севере. Я пристукнул его палкой, но тут же в щели ящика показался еще один экземпляр, затем другой, третий...

Я осторожно обошел вокруг ящика и увидел еще больше пауков. Часть из них цеплялись друг за друга, остальные потихоньку передвигались к земле на тонких шелковых нитях. Я набрал в грудь воздуха и палкой распахнул дверцу ящика.

Посыпались сотни крошечных паучков — одни сваливались прямо на землю, другие карабкались и в борьбе прокладывали себе дорогу в копошащемся клубке, взбираясь на тела своих собратьев. Все пространство почтового ящика буквально кишело ими. В центре стояла картонная коробка с круглыми отверстиями в стенках, через которые они стали вываливаться наружу, как только туда проник луч солнца. Я увидел пауков, скорчившихся на дне ящика и расползшихся по всем углам, их лапки были поджаты к животам, пока собратья активно пожирали их.

Я пошел к машине и достал из багажника канистру с бензином, плеснул бензин на ящик и вокруг него, затем на землю поблизости, свернул из газеты факел, поджег его и поднес к ящику. Он моментально вспыхнул, паучки вываливались сплошной лентой из импровизированного ада. Я отступил назад, когда загорелась трава, и пошел за садовым шлангом. Подсоединив его к крану я поливал траву, чтобы не дать огню разгуляться, и стоял, наблюдая, как горит почтовый ящик. Уверившись, что ничего живого не осталось, я направил на него струю воды. Раздалось шипение, пошел пар. Я надел пару перчаток, вытряхнул останки пауков в черную сумку и выбросил ее в мусорный бак, а потом еще долго стоял у границы своего участка, вглядываясь в деревья, и мысленно сбрасывал щелчками воображаемых пауков, которые, я чувствовал их кожей, все ползали и ползали по мне.

Я позавтракал в ресторанчике «У Бинтлиффа» на Портленд-стрит и заодно продумал план на день. Я сидел в одной из больших красных кабин наверху. Надо мной медленно вращался вентилятор, позади негромко играл джаз. В этом ресторане такое калорийное меню, что движение «На страже нормального веса» должно постоянно выставлять пикет у его дверей: имбирные оладьи с лимонным соусом, апельсиновый французский тост, омар по-бенедектински — в общем-то, все это не назовешь диетическими блюдами, скорее всего, такое меню вызовет возмущение многочисленной армии диетологов. Я ограничился свежими фруктами, тостом из пшеничного хлеба и кофе, испытав удовлетворение праведника и некую грусть. Стоявшее перед глазами зрелище ползающих пауков заглушило аппетит. Возможно, это дети подшутили, но шутка жестокая, ужасно неприятная.

Уотервилл, где располагался офис Братства, находился между Портлендом и Бангором. После Бангора я мог бы отправиться на восток к Иллсуорсу, где проходило федеральное шоссе № 1. Именно там было обнаружено тело Грэйс Пелтье. А от Элсворта до дома Марси Бекер, подруги Грэйс, которая так и не появилась на похоронах, было рукой подать. Я допил кофе, бросил прощальный взгляд на тарелку с недоеденным французским тостом из хлеба с изюмом и корицей — такой же несли к столику у окна, — встал и направился к машине.

На другой стороне улицы на ступеньках, ведущих в помещение почтамта, сидел мужчина. На нем были коричневый костюм, желтая рубашка и красно-коричневый галстук, поверх наброшено темно-коричневое пальто. Короткие рыжие волосы, чуть тронутые сединой, торчали во все стороны, практически стояли дыбом, словно он был подключен к розетке. Он ел рожок мороженого. Его рот совершал размеренные движения, человек поедал мороженое методично, ни на секунду не прерывая и не замедляя акт жевания, даже чтобы насладиться вкусом. Было в этой манере нечто отталкивающее, напоминающее повадки огромного насекомого. Я почувствовал на себе его взгляд, когда садился в машину. Пока я выруливал на дорогу, его глаза неотрывно следили за мной. В зеркале заднего вида я наблюдал, как голова незнакомца поворачивалась мне вслед, а челюсти продолжали работать без устали, как у огромного жука.

Официальный офис Братства располагался на Мэйн-стрит, 109А, в центре делового квартала Уотервилла. Отдельные районы Уотервилла довольно привлекательны, но центр города не из их числа, в основном поскольку сильно напоминает невзрачный торговый комплекс, составляющие части которого в случайном порядке обрушились с небес на землю, да так и остались, сократив тем самым огромную центральную часть города до размера ярко освещенной парковки. Впрочем, достаточно кирпичных зданий окружал знак, приветствующий приезжих, прибывающих в центральную часть Уотервилла. Среди них и скромные офисы Братства. Они занимали два верхних этажа в пустующем здании над витринами «Табачного Джо», расположившись между парикмахерской и кафе.

Я оставил машину на площадке торгового центра и перешел дорогу напротив кафе. Рядом со стеклянной дверью офиса Братства был звонок, здесь же поблескивала линза системы видеонаблюдения. На металлической вывеске было выгравировано: «Братство — Да ведет тебя Господь». На полочке сбоку лежала груда брошюр. Я прихватил одну, опустил в карман, затем нажал кнопку звонка и услышал надтреснутый голос. Он был подозрительно похож на голос мисс Торрэнс.

— Чем могу помочь?

— Я пришел к Картеру Парагону.

— К сожалению, господин Парагон сейчас занят.

Я был здесь впервые, однако уже испытывал ощущение, сходное с дежа вю.

— Но я пришел сюда, ведомый волей Господней, — возразил я. — Вы же не собираетесь мешать исполнению Его намерений?

Единственным звуком в ответ было клацанье прерванного соединения. Я снова позвонил.

— Да? — раздражение в ее голосе было нескрываемым.

— Могу ли я подождать мистера Парагона?

— Это невозможно. Это служебный офис. О любых встречах с мистером Парагоном надо договариваться в письменном порядке. Удачного дня.

У меня было такое ощущение, что приятный день для миссис Торрэнс понимала совсем не так, как я. Меня также поразило, что за все время нашего разговора мисс Торрэнс ни разу не спросила, как меня зовут и по какому вопросу я обращаюсь. Возможно, вомне заговорила подозрительность профессионального детектива, но мне показалось, что она уже знала, кто я такой. Точнее, знала, как я выгляжу. Откуда бы?

Я обошел квартал со стороны Темпл-стрит и оказался на заднем дворе офиса Братства. Там была маленькая площадка для парковки, через потрескавшийся бетон проросли сорняки, над парковкой возвышалось усохшее дерево, поодаль виднелись две емкости с пропаном. У здания была белая дверь, на окнах — жалюзи. Черная металлическая пожарная лестница так одряхлела, что любому обитателю здания стоило бы предпочесть бороться с пламенем самостоятельно, нежели воспользоваться ею. Судя по некоторым признакам, этим выходом пользовались не так уж часто. На стоянке виднелась одна машина — джип «эксплорер 4x4». Заглянув в окно офиса, я заметил на полу коробку. Скорее всего, в нее были свалены пачки религиозных брошюр, стянутые резинками. Не надо быть гением дедуктивного метода, чтобы определить, что это и есть сердце Братства.

Я вернулся на Мэйн-стрит, купил пару газет, последний выпуск журнала «Роллинг Стоунз» и отправился в кафе «У Йоргансена», где уселся за высоким столиком у окна. Оттуда мне было прекрасно видно дверь дома 109А. Я заказал кофе и булочку и, устроившись на стуле поудобнее, принялся читать и ждать.

Во всех газетах писали о находке у озера, хотя никаких особых подробностей, кроме тех, что я уже знал из телевизионных репортажей, не было. Впрочем, кто-то раздобыл старую фотографию Фолкнера и первых четырех семей, которые отправились с ним на север.

Глава общины был высокий мужчина, просто одетый, с длинными темными волосами, очень прямыми черными бровями и впалыми щеками. Даже на фотографии плохого качества было заметно, что это человек, обладающий харизмой. Ему было около сорока, жена — чуть старше. Сыну и дочери около семнадцати и шестнадцати лет соответственно, на фото они стояли перед родителями. Видимо, Фолкнер довольно рано стал отцом.

И, хотя я знал, что фотографию сделали в шестидесятые, складывалось впечатление, что эти люди могли принадлежать любому времени — такими застывшими и узнаваемыми были их лица и позы. Было что-то вневременное в их фигурах и в их вере в возможность отстраниться от мира — два десятка обычных людей, мечтающих об утопии посвящения себя служению во славу Господа. Из краткой подписи следовало, что местный землевладелец, человек весьма набожный, сдал им в аренду участок на условиях предоплаты из расчета один доллар за акр. Ближайшим поселением был городок Орлиное Озеро на севере, но жизнь в нем постепенно замирала, лесопилки закрывались, население уменьшалось. Туризм мог бы оживить этот край, но в 1963 Фолкнер и его последователи были предоставлены сами себе и сами были вынуждены обеспечивать себе условия выживания.

Я стал разглядывать религиозную брошюрку. Если вкратце описать ее содержание, это была чистой воды агитка, цель которой сводилась к тому, чтобы вызвать у любого читателя жгучее желание поскорее избавиться от всей имеющейся при себе наличности, а также всякой мелочи на банковском счете. На обложке была интересная иллюстрация в средневековом стиле — скорее всего, сцена Страшного Суда: рогатые черти разрывают тела грешников, а на все это сверху взирает Господь в окружении праведников, которые при жизни творили добрые дела и не жалели пожертвований. Я заметил, что в среднем на одного праведника приходилось около пяти греховодников. С учетом всего, шансы на спасение для большинства моих знакомых выглядели неутешительно. Под картинкой была цитата: «И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих пред Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими» (Откровение, 20:12).

Я с облегчением отложил брошюрку, довольный, что приобрел «Роллинг Стоунз». Следующий час я провел, решая, кто из современных музыкантов — хороших и не очень — имеет шансы на спасение и лучшую долю в загробном мире. Я составил внушительный список, когда вскоре после половины второго из офиса Братства показались мужчина и женщина. Картера Парагона я узнал сразу, зачесанные назад волосы, блестящий серый костюм, елейные манеры. Я просто удивился, что он не оставляет за собой серебристый след.

Его спутница были приблизительно того же возраста, чуть старше сорока, наверное. У нее были прямые темные волосы до плеч, формы тела скрывало темно-синее шерстяное пальто. Ее лицо нельзя было назвать привлекательным: челюсти квадратной формы облекали излишне развитые мускулы на них, как будто она постоянно скрежетала зубами. На лице с мучнисто-белым макияжем выпускника клоунской школы алел рот, но, даже будь она клоуном, вряд ли кто-то стал бы смеяться, глядя на нее. Туфли без каблука не делали женщину меньше: роста в ней было добрых пять футов и десять, а то и одиннадцать дюймов[15], и она возвышалась над Парагоном дюйма на четыре. Взгляд, которым они обменялись, направляясь к Темпл-стрит, был весьма необычным. Казалось, мужчина находится в подчинении у дамы: я заметил, как он поспешно отступил, когда она, закрыв дверь на замок, повернулась к нему, словно боялся попасть ей под ноги.

Я положил на стол купюру в пять долларов, вышел на Мэйн-стрит и направился к своему «мустангу». Пришлось побороть искушение обратиться к ним на улице: было очень интересно узнать, куда они последуют. Красный джип выкатил на Темпл-стрит, проехал мимо меня по стоянке и устремился на юг. Я двигался за ним, сохраняя дистанцию, пока мы не добрались до проезда Кеннеди. Мы миновали здания Уотервиллской средней школы, Пайн-Ридж гольф-курсов, затем джип свернул на Уэб-роуд. Пока было возможно, я выдерживал дистанцию в две-три машины между нами, но направо свернул только «эксплорер», я отстал, насколько было допустимо и, я миновав летное поле, уже было подумал, что потерял их, обнаружив перед собой длинный участок пустой дороги. Я развернулся на сто восемьдесят градусов и поехал назад по той же дороге как раз вовремя, чтобы заметить, как в двухстах ярдах от меня справа вспыхнули тормозные огни джипа. Он свернул на Род-роуд и сейчас как раз направлялся на подъездную дорогу к какому-то дому. Я подоспел вовремя, чтобы заметить, как закрылись черные стальные ворота, и красный корпус автомобиля скрылся из поля зрения за скромным двухэтажным зданием белого цвета с черными жалюзи на окнах и черным орнаментом на фронтоне.

Я припарковался напротив ворот, подождал минут пять, а потом нажал кнопку переговорного устройства. Я заметил, что и здесь за посетителями следит «рыбий глаз» встроенный системы видеонаблюдения, и прикрыл его рукой.

— Да? — послышался голос мисс Торрэнс.

— Посыльный из службы доставки UPS, — ответил я.

Пока мисс Торрэнс пыталась сообразить, что случилось с видеокамерой, несколько мгновений царила тишина, потом голос сообщил, что сейчас она выйдет ко мне. Я не исключал, что она может пригласить меня в дом и закрыл глазок камеры рукой, стараясь не попадаться в зону видимости. Только когда мисс Торрэнс была практически у ворот, я сменил положение. Выражение лица у нее, мягко говоря не назовешь радушным, но, скорее всего, так она встречала всех посетителей. Даже Иисус Христос не мог бы рассчитывать на более радушный прием.

— Меня зовут Чарли Паркер, я частный детектив. Я хотел бы поговорить с мистером Парагоном, — эти слова стали чем-то вроде мантры, правда, не содержали в себе никакого значения.

Выражение лица мисс Торрэнс оставалось таким непроницаемым и твердым, что, материализуй его в предмет, им можно было бы обрабатывать алмазы:

— Я уже сказала вам, сейчас это невозможно, — последовал ответ.

— Действительно, мистер Парагон прямо какой-то неуловимый, — заметил я. — Вы что, сдуваете его и прячете в коробку, когда он становится не нужен?

— Боюсь, мне больше нечего добавить, мистер Паркер. Пожалуйста, уходите, или я вызову полицию. Вы преследуете господина Парагона.

— Нет, поправил я, — я преследовал бы его, если бы нашел. Сейчас же я досаждаю вам, мисс Торрэнс. Вы ведь мисс Торрэнс, не так ли? Вы чем-то недовольны? Определенно, у вас очень недовольный вид. Настолько недовольный, что я тоже начинаю расстраиваться.

Она одарила меня злобным взглядом и мягко добавила:

— Убирайтесь к чертовой матери, мистер Паркер. Я доверительно наклонился к ней:

— Знаете, Господь может услышать, как вы такое произносите.

Она круто повернулась на каблуках и пошла прочь. Сзади она выглядела намного лучше, чем спереди.

Я немного постоял, заглядывая сквозь решетку забора, словно нежеланный гость на вечеринке. Кроме джипа во дворе виднелась еще одна машина, видавшая виды голубая «хонда-сивик». Вряд ли мужчина с таким положением, как у мистера Парагона, будет ездить на подобном авто, скорее уж мисс Торрэнс разъезжала на ней, когда не возила босса. Я уселся в своем «мустанге», прослушал какие-то классические произведения на музыкальной станции NPR и продолжил чтение «Роллинг Стоунз». Я как раз начал сомневаться, не слишком ли поспешил приобрести сотню презервативов за 29,99 долларов, когда в проезде показалась белая «акура». Здоровенный мужчина в черной куртке и синих джинсах, с черным шелковым галстуком поверх белой рубашки подошел к окну моего автомобиля и постучал в стекло. Я опустил окно, взглянул на его значок и фамилию рядом с фотографией и улыбнулся. Эта фамилия была мне знакома по отчету о Грэйс Пелтье. Детектив Джон Лутц, офицер, который вел расследование, — собственной персоной. Правда, он относился к Третьему отделению по расследованию уголовных преступлений, которое контролировало дела в Мачиа, в то время как формально Уотервилл относился к территории, за которую отвечало Второе отделение.

Все интереснее и интереснее, как говорила Алиса в известной детской книжке.

— Нужна помощь, детектив Лутц? — поинтересовался я.

— Выйдите, пожалуйста, из машины, — попросил он и отступил назад. Большой палец правой ладони был на ремне, а остальные отвели назад полу куртки, приоткрыв рукоятку револьвера сорок пятого калибра. Ростом он был больше шести футов, в отличной физической форме: плоский живот под рубашкой, ни грамма жира. Карие глаза, темные усы аккуратно подстрижены. Судя глазам, ему можно было дать лет сорок с небольшим.

— Повернуться спиной ко мне, руки на машину, широко раздвинуть ноги, — приказал он.

Я собирался что-то возразить, когда он неожиданно врезал мне так, что я развернулся и отлетел к машине. Стремительный и сильный удар застал меня врасплох.

— Полегче, — прохрипел я, — будут шрамы.

Он ощупал меня, но не обнаружил ничего. Я не был вооружен, и это, похоже, огорчило Лутца. Он нашел только бумажник.

— Можно повернуться, мистер Паркер, — сказал он, когда закончил. Я увидел, что он разглядывает мою лицензию, пару раз взглянул на меня, словно пытаясь высмотреть какие-то признаки сомнительности, чтобы найти повод задержать меня.

— Почему вы крутитесь вокруг дома господина Парагона, мистер Паркер? Почему вы преследуете его персонал?

Он не улыбался, голос звучал низко и ровно. Он даже говорил как Картер Парагон.

— Я хотел договориться о встрече.

— Зачем?

— Я заблудшая душа, мне нужен поводырь.

— Если вы ищете дорогу к себе, делали бы это в другом месте.

— Куда бы я ни пошел, все тот же я.

— Как нехорошо.

— Я научился жить с этим.

— Как мне кажется, у вас не такой уж большой выбор, а у господина Парагона он есть. Если он не хочет вас видеть, вам следует принять это и отправляться отсюда подобру-поздорову.

— Вам что-нибудь известно о Грэйс Пелтье, детектив Лутц?

— Какое вам до этого дело?

— Меня наняли для расследования обстоятельств ее смерти. Кто-то мне сказал, что вам кое-что известно об этом деле.

Я специально сделал паузу, так что вся двусмысленность фразы какое-то время явно висела в воздухе, словно наполняя его тиканьем часового механизма, установленного на бомбе. Пальцы Лутца крепко обхватили ремень, но это было единственным знаком того, что его спокойствию приходит конец.

— Мы сделали вывод, что мисс Пелтье покончила с собой, — ответил он. — Мы никого не разыскиваем по этому делу.

— Вы опросили мистера Парагона?

— Я говорил с ним. Он никогда не встречался с Грэйс Пелтье.

Лутц слегка сместился влево. Он стоял спиной к солнцу, оно как раз светило поверх его плеча прямо мне в глаза. Я поднял руку, чтобы сделать некое подобие козырька и прикрыть глаза от ослепляющего света, и его рука тут же дернулась к оружию.

— А-ах ты, — выдохнул он.

— Излишняя поспешность, детектив, — я осторожно опустил руку.

— Иногда вокруг мистера Парагона крутятся опасные люди, — ответил он. — Часто порядочные граждане оказываются в опасности из-за своей праведности. Наш долг — защищать их.

— Разве это не работа полиции Уотервилла?

Он пожал плечами:

— Секретарь мистера Парагона предпочла обратиться ко мне. У полиции Уотервилла немало других дел.

— А у вас нет?

Впервые за весь разговор он улыбнулся:

— У меня сегодня выходной, но для мистера Парагона я всегда найду время.

— Закон всегда на страже.

— Это точно, и я сплю с открытыми глазами, — он протянул мне бумажник. — Так что уезжайте отсюда, и не попадайтесь мне больше на глаза в этих местах. Если нужно договориться о встрече, обращайтесь в рабочее время, с понедельника по пятницу. Я уверен, его секретарь с радостью вам поможет.

— Ваша вера в нее достойна восхищения, детектив.

— Вера всегда достойна восхищения, — ответил он и направился к машине.

Я был уже точно уверен в том, что мне не нравится детектив Лутц. Интересно, что будет, если его подразнить. Я решил узнать.

— Аминь, — сказал я и добавил, — если вам все равно, я предпочту остаться и почитать свой журнал.

Лутц остановился, затем быстрым шагом вернулся ко мне. Я видел, как на меня надвигается удар, но стоял, прислонившись к машине, и все что я мог сделать, так это увернуться вбок, чтобы удар пришелся по ребрам, а не в живот. Он ударил меня с такой силой, что мне показалось, я даже услышал треск сломанного ребра, волна боли накрыла меня и докатилась до кончиков пальцев ног. Я соскользнул по крылу машины и опустился на дорогу, тупая боль заливала живот и пах.

Тошнота подкатила к горлу. Лутц наклонился и нажал пальцами точки за ушами. Он использовал специальную болевую технику, и я просто завизжал от боли, когда он заставил меня встать.

— Не стоит придуриваться со мной, мистер Паркер, — заявил он. — И не надо насмехаться над моей верой. А сейчас полезай в машину и проваливай отсюда, мистер.

Давление стало меньше. Лутц подошел к своей машине, уселся на капот, ожидая, когда я уеду. Я обернулся на дом Парагона и заметил в окне верхнего этажа женщину, она наблюдала за мной. Забираясь в машину, я готов был поклясться, что видел улыбку мисс Торрэнс.

Белая «акура» следовала за мной, пока я не выехал из Уотервилла и не отправился на север по шоссе И-95. Но боль и унижение, которые я чувствовал всем телом, не давали забыть о детективе всю дорогу до Элсворта. Полевой отдел полицейского управления графства Хэнкок, база подразделения «Джей» полиции штата, занимался всем, что было связано с обнаружением тела Грэйс Пелтье. Он размещался в небольшом здании около федерального шоссе № 1, рядом стояло несколько синих патрульных машин. Сержант Фортин сообщил мне, что тело нашел патрульный Воизин на участке с названием «Счастливые акры». Он предназначался под застройку новых домов. Воизин был на выезде, но Фортин договорился, чтобы тот подъехал ко мне на то место. Я поблагодарил его и, следуя указаниям, отправился на север в сторону «Счастливых акров».

Компания «Истейт Экзекьютивс» рекламировала участок как будущее «перекрестье дорог и прекрасных пейзажей», хотя пока вокруг были лишь изрезанные грузовиками колеи, а из пейзажей в основном засохшие или поваленные деревья. На том участке, где была обнаружена машина Грэйс, ветер трепал остатки оградительной ленты, и это все, что указывало на место, где молодая женщина свела счеты с жизнью. Тем не менее, что-то настораживало меня, не давало покоя. Посмотрев по сторонам, я заметил, что с того места, где я стоял, не было видно дороги. Я вернулся к «мустангу», проехал по колее приблизительно до того места, где стояла машина Грэйс, включил фары, вышел на дорогу и оглянулся. Машина по-прежнему была невидна, так же не было заметно и света фар за деревьями.

Когда я стоял на обочине, синяя патрульная машина затормозила возле меня, из нее вышел полицейский.

— Мистер Паркер? — уточнил он.

— Патрульный Воизин? — я протянул руку, и он пожал ее.

Он был приблизительно моего роста и возраста, с редеющими волосами и широкой улыбкой, на лбу небольшой треугольный шрам. Он перехватил мой взгляд и потер шрам правой ладонью.

— Дамочка заехала каблуком, когда я ее сцапал за превышение скорости, — объяснил он. — Я попросил ее выйти из машины, она стала упираться. Н-нагнулся, чтобы ей помочь, и получил каблуком по лбу. Иногда вежливость до добра не доводит.

— Ну да, как говорится, сначала пристрели женщину.

Его улыбка погасла слегка, но потом снова расцвела в полную силу.

— Вы издалека? Из пришлых? — поинтересовался он.

— Из пришлых, — давненько я так не представлялся. В этих краях «из пришлых» означало быть из любого места на расстоянии получаса езды. Так же говорили о тех, кто не мог проследить семейные корни как минимум лет на сто назад. Были жители, чьи деды были похоронены здесь на кладбище, а их все равно воспринимали как «пришлых», хотя что все-таки лучше, чем слыть «поселенцем». Это было излюбленное ругательное словечко для горожан, которые отправились на восток, чтобы попробовать сельской жизни.

— Я из Скарборо.

— Хм, — мой ответ не произвел на Воизина никакого впечатления. Он прислонился к машине, достал из нагрудного кармана пачку «Куолити Лайтс», предложил закурить мне. Я отказался, наблюдая затем, как он закуривает сигарету: с таким же успехом он мог бы выбросить сигареты и раскурить упаковку.

— Знаете, если бы мы были персонажами какого-нибудь фильма, вас бы точно приняли за плохого парня из-за манеры курить.

— Правда? Я запомню.

— Так, один из признаков преступников.

Каким-то образом, в основном из-за меня, разговор принял явно напряженный характер. Я молча наблюдал, как Воизин оценивающе разглядывал меня сквозь облако сигаретного дыма, как будто взаимная неприязнь материализовалась в табачных клубах.

— Сержант сказал, что вы хотите поговорить со мной об этой женщине, Пелтье.

— Точно. Я слышал, это вы первым оказались на месте происшествия.

Он кивнул:

— Там было полно крови, но я разглядел пистолет у нее в руке и подумал: самоубийство. Это была первая мысль, и я оказался прав.

— Из того, что я слышал, это, возможно, не окончательное решение.

Он поморгал, потом пожал плечами:

— Вы были знакомы?

— Немного, — ответил я. — В прежние времена.

— Соболезную, — он даже не попытался придать голосу соответствующую интонацию.

— Что вы сделали, когда ее обнаружили?

— Позвонил дежурному, а сам стал ждать.

— Кто прибыл после вас?

— Еще один патруль, потом «скорая». Врач прямо сразу и констатировал смерть.

— А следователи?

Он откинул голову, как человек, который вдруг вспомнил, что упустил что-то важное. Это был странный театральный жест.

— Конечно. Из убойного отдела.

— Помните, кто это был?

— Естественно. Джон Лутц.

— Он подъехал до или после второй патрульной машины?

Воизин ответил не сразу. Я видел, что он внимательно рассматривал меня сквозь сигаретный дым, прежде чем, наконец, выговорил:

— До нее.

— Быстро же добрался, — я постарался произнести это настолько нейтральным тоном, насколько возможно. Воизин снова пожал плечами:

— Наверное, был где-то неподалеку.

— Видимо, так. В машине было что-нибудь?

— Простите, не понял, сэр.

— Кошелек, сумка, чемодан?

— Была дорожная сумка с одеждой, косметичка, бумажник, все такое.

— Больше ничего?

Что-то в горле Воизина словно запершило, прежде чем он ответил отрицательно.

Я поблагодарил его. Он закончил курить, втоптал каблуком окурок в землю. Воизин уже почти забрался в машину, когда я окликнул его:

— Как вы нашли ее?

— Что вы имеете в виду?

— Как вы заметили машину с дороги? Я не мог разглядеть свой автомобиль, а он стоит почти на том же самом месте. Мне просто интересно, как же вам удалось обнаружить машину, ведь ее практически скрывали деревья.

Он не сразу ответил. Профессиональная вежливость испарилась, и я толком не мог понять, что ее сменило. Да уж, Воизин непростой человек.

— Здесь на дороге часто превышают скорость. Я порой тут прячусь, поджидаю нарушителей. Так я ее и обнаружил.

— Ага, теперь понятно, это все объясняет. Спасибо, что уделили мне время.

— Всегда пожалуйста, — ответил он, захлопывая дверь. Я наблюдал, как он повернул на дорогу и отправился на север, а затем вышел на пустынное шоссе и стал так, чтобы Воизин долго еще видел меня в зеркале заднего вида.

В сгущающихся сумерках на дороге из Элсворта в Бар-Харбор движения почти не было: туристический сезон еще не начался. На улицах тихо, большинство ресторанов закрыто. Неподалеку от парка на улице виднелось оставленное оборудование для земляных работ. На месте, где обычно был газон, громоздились кучи земли. Впервые я видел, что заведение «Шоколадная империя Бена и Билла» пустует. Там даже предлагали пятидесятипроцентную скидку на все сласти. Сделай они нечто подобное после Дня памяти павших в войнах, народ бы просто передавил друг друга.

Мотель «Акадиа Пайнз» находился у слияния Мэйн-стрит и Парк-стрит. Типичное туристическое заведение, явно недорогое. Двухэтажное здание в форме буквы "Г", покрашенное белой и желтой краской, на сорок номеров. Когда я заехал на парковку, там стояли только две машины. Было что-то сиротливо-отчаявшееся в вывеске, бьющейся на ветру: «Свободные номера». Я вышел из машины, отметив про себя, что острая боль в боку превратилась в тупую и ноющую. В свете фар отпечатки костяшек пальцев Лутца на коже все еще были заметны.

В холле за столом сидела женщина в бледно-голубом платье, рядом с ней лежала открытая телепрограмма, по телевизору шли новости. Она попивала маленькими глотками из кружки с изображением рядов танцующих медвежат, удерживая ее пальцами с облупившимся красным лаком на ногтях. Крашеные иссиня-черные волосы, лицо, испещренное морщинами, руки немолодой женщины: скорее всего, ей было около пятидесяти пяти, но не больше. Когда я вошел, она попыталась улыбнуться, правда выглядело это так, будто кто-то воткнул пару рыболовных крючков в ее верхнюю губу и осторожно потянул за них.

— Привет, — сказала она. — Ищете комнату?

— Нет, спасибо. Я ищу Марси Бекер.

Повисшая пауза содержала в себе тома информации. В офисе было тихо, но я почти физически слышал ее безмолвный крик и наблюдал, как она пытается выбрать среди возможных сценариев дальнейшего разговора. Вы ошиблись, я понятия не имею ни о какой Марси Бекер. Ее сейчас нет, и я не знаю, когда она появится. В конце концов, она выбрала третий вариант.

— Марси нет. Она здесь больше не живет.

— Понятно, — произнес я. — А вы миссис Бекер?

Снова повисла пауза, но наконец хозяйка кивнула в знак согласия.

Я достал из кармана свое удостоверение личности и показал ей:

— Меня зовут Чарли Паркер, миссис Бекер. Я частный детектив. Меня пригласили для расследования обстоятельств гибели женщины по имени Грэйс Пелтье. Я так понимаю, что Марси была ее подругой, не так ли?

Пауза. Кивок головой.

— Миссис Бекер, когда вы последний раз видели Грэйс?

— Я не помню. — У нее был сухой надтреснутый голос, она закашлялась и затем повторила, на этот раз чуть более уверенно. — Не помню.

Она сделала глоток.

— Это было, когда Грэйс приезжала за Марси, миссис Бекер? Пару недель назад?

— Она никогда не приезжала за Марси, — быстро произнесла миссис Бекер. — Марси ее не видела... я даже не знаю сколько.

— Ваша дочь не была на похоронах Грэйс. Вам это не кажется странным?

— Не знаю, — ответила она.

Я следил за ее пальцами: они медленно скользнули под прилавок, ее руки напряглись, когда она нажала кнопку тревожного вызова.

— Вы беспокоитесь о Марси, миссис Бекер?

На этот раз пауза была невыносимо долгой. Когда она заговорила, губы произнесли «нет», но глаза — «да».

За моей спиной открылась дверь. Повернувшись, увидел невысокого лысого мужчину в свитере с высоким воротником и синих брюках из полиэстера. В руках у него была клюшка для гольфа.

— Я помешал вашей игре? — поинтересовался я.

Он переложил клюшку в другую руку. Похоже, это был девятый номер. Он спросил:

— Могу чем-нибудь помочь?

— Надеюсь. А может быть, я смогу вам помочь.

— Он спрашивал о Марси, Хал, — произнесла миссис Бекер.

— Я разберусь Франсин, — заверил ее супруг, хотя выглядел он при этом не очень убедительно.

— Сомневаюсь, мистер Бекер. Во всяком случае, с одной дешевой клюшкой для гольфа вряд ли. Струйка пота пробежала по его лбу и стекла на глаза. Он сморгнул ее, затем поднял клюшку, ухватил ее двумя руками и скомандовал:

— Убирайтесь отсюда!

В правой руке я по-прежнему держал свое раскрытое удостоверение. Левой осторожно достал визитку и положил ее на стойку:

— Хорошо, мистер Бекер, будь по-вашему. Но, прежде чем я уйду, позвольте вам кое-что сказать. Я думаю, кто-то убил Грэйс Пелтье. Возможно, вы сказали мне правду, но, если это не так, полагаю, ваша дочь кое-что об этом человеке знает. Если я смог до этого додуматься, то додумается и тот, кто убил ее подругу. И, если тот человек придет к вам с вопросами, он вряд ли будет так же вежлив с вами, как я. Помните об этом после моего ухода.

Клюшка приблизилась ко мне на пару дюймов:

— Говорю тебе, мистер, в последний раз: убирайся отсюда!

Я закрыл бумажник, сунул его в карман куртки и пошел к двери, а Хал Бекер описывал клюшкой круги, чтобы сохранить расстояние между нами. Открыв дверь, я не удержался и добавил:

— Что-то подсказывает мне, что вы непременно позвоните.

— Не очень-то на это рассчитывай, мистер.

Пока я заводил машину и выезжал на дорогу, он все еще стоял в дверях с поднятой клюшкой, как расстроенный дилетант, безнадежно продувший партию в гольф.

На обратном пути в Скарборо я еще раз мысленно перебирал в голове то немногое, что узнал сегодня. Итак, мисс Торрэнс никого не подпускает к Картеру Парагону; детектив Лутц, похоже, оказывает ей всяческое содействие по причинам более важным, чем просто выполнение профессионального долга. Я чувствовал, что в обстоятельствах, при которых Воизин обнаружил тело Грэйс, было тоже что-то мутное, и причастность Лутца к этому только усугубляла мое беспокойство. И еще я узнал, что Хал и Франсин Бекер очень напуганы. Есть немало причин, по которым люди не хотят, чтобы их дочь допрашивал частный детектив. Возможно, Марси была порноактрисой или продавала наркотики ученикам старших классов. А может быть, дочь велела им помалкивать насчет места ее обитания до тех пор, пока то, что ее тревожит, не развеется само собой. Мне оставалось поговорить с Эли Уинн, подругой Грэйс из Бостона, но Марси Бекер продолжала интересовать меня как особа, весьма достойная отдельного разговора.

Судя по всему, Кертис Пелтье и Джек Мерсье имели все основания не соглашаться с официальной версией гибели Грэйс. Но я тоже чувствовал, что все, с кем пришлось пообщаться за последние сорок восемь часов, или что-то утаивали, или лгали мне. Пора разобраться в ситуации, и у меня возникла идея, с чего начать. Несмотря на усталость, я не стал покидать Скарборо, а вместо этого повернул на Конгресс-стрит, потом на Дэнфорс и припарковался у дома Кертиса.

Он открыл мне дверь в тапочках и ночном халате. На кухне работал телевизор, поэтому я был уверен, что не разбудил старика. Он жестом пригласил меня войти и закрыл за мной дверь.

— Что-нибудь нашли? — спросил Кертис.

— Нет, но надеюсь, что в ближайшее время кое-что прояснится.

Я прошел за ним на кухню и сел на то же самое место, на котором сидел накануне. Пелтье отключил звук телевизора. Он смотрел «Ночь охотника» с Робертом Митчемом в роли безумного священника с татуировкой на пальцах.

— Мистер Пелтье, — начал я, — что послужило причиной разрыва ваших отношений с Джеком Мерсье?

Он не стал отводить глаза, они лишь чуть дольше оставались закрытыми. Когда он снова взглянул на меня, вид у него был более усталым:

— Что вы имеете в виду?

— Это были личные или деловые причины?

— Когда у вас общий бизнес с приятелем, все, что касается бизнеса, имеет и личный характер, — на этот раз, ответив, он отвел взгляд.

— Это не ответ на мой вопрос.

Я продолжал ждать. Тишину кухни нарушал звук его дыхания. На экране слева от меня дети плыли в лодке по реке, а священник следовал за ними по берегу.

— Вас предавали друзья? — наконец спросил Пелтье.

Настал мой черед вздрогнуть.

— Один или два, — спокойно произнес я.

— Так один или два?

— Два.

— И что сними случилось?

— Первый умер.

— А второй?

Я слышал, как застучало мое сердце в те несколько секунд, которые понадобились мне, чтобы ответить. Слова прозвучали невыносимо громко:

— Я убил его.

— Или он в самом деле совершил подлость по отношению к вам, или вы суровый судья.

— Я был когда-то очень вспыльчив.

— А сейчас?

— Глубоко дышу и считаю до десяти.

— И помогает?

— Не знаю, никогда не мог досчитать до конца.

— То есть, я так понимаю, не помогает.

— Вы правы. Не хотите мне рассказать, что произошло между вами и Джеком Мерсье?

Он покачал головой:

— Нет, но мне кажется, у вас возникли собственные мысли о том, что могло произойти между нами.

Он был прав, но мне так же не хотелось озвучивать мои подозрения, как и Пелтье рассказывать мне правду. Даже допускать мысль, подобную той, что пришла мне в голову, в обществе человека, который совсем недавно потерял единственную дочь, было величайшей бестактностью.

— Это были личные причины? — спросил я в мягкой форме.

— Да, еще какие личные.

Я внимательно рассматривал черты его лица, форму головы, ушей, явно греческого носа. Насколько я мог вспомнить Грэйс, ничто в ней не напоминало внешность Пелтье. А вот сходство с Джеком Мерсье угадывалось. Я был почти в этом уверен. Меня прямо поразило это сходство, когда я стоял у него в библиотеке и рассматривал фотографии на стене, запечатлевшие моменты триумфа юного Джека. Да, я мог заметить черты сходства между ними, но не был уверен в своих подозрениях, и, даже если бы это оказалось правдой, произнести вслух такое означало бы ранить сердце пожилого человека. Видимо, Пелтье догадался, о чем я думаю и как к этому отношусь, потому что последовавший ответ все объяснил.

— Она была моей дочерью, мистер Паркер, — произнес он, и его глаза превратились в бездонные колодцы, исполненные гордости и неизбывной боли от всколыхнувшегося чувства предательства. — Моей дочерью во всем, что имеет значение. Я растил ее, купал, качал на руках, когда она плакала, забирал из школы. Она росла на моих глазах, я поддерживал ее во всем, целовал ее на ночь каждый раз, когда она ночевала дома. Он почти не имел к ней никакого отношения, во всяком случае при жизни. Но сейчас мне надо, чтобы он кое-что сделал для нее и для меня, а может и для себя самого.

— Она знала?

— Вы имеете в виду, рассказал ли я ей об этом? Нет, но вы-то догадались, вот и она тоже догадалась.

— У нее были какие-либо отношения с Джеком Мерсье?

— Он оплачивал ее научную работу, потому что у меня не было такой возможности. Все делалось официально через Фонд поддержки образования, который Джек основал. Но, мне кажется, это и подтвердило ее догадки. Когда Грэйс стала пользоваться помощью фонда, они встречались несколько раз, обычно на мероприятиях, организованных фондом. Кроме того, Мерсье позволял ей пользоваться некоторыми книгами из своей библиотеки, которые ей были нужны для диссертации. Но тема его отцовства никогда не обсуждалась. Мы так договорились давным-давно — Джек, моя жена и я.

— Вы продолжали жить с женой?

— Я любил ее, — просто ответил он. — Даже после того, что она сделала, я любил ее. Конечно, все уже никогда не было как прежде, но мы продолжали жить вместе, и я оплакал ее, когда она умерла.

— А Мерсье был женат, когда у них... — я замялся, не зная, как выразиться.

— Когда у них был роман? — закончил он. — Нет, он познакомился со своей женой через несколько лет после этого, а поженились они еще спустя год.

— Она знала о Грэйс?

Пелтье вздохнул:

— Не знаю, но, думаю, он рассказал ей об этом. Он такой человек. Это Джек сообщил мне о них, не моя жена. Джеку просто надо было облегчить душу. Он обладал всеми слабостями, свойственными человеку с совестью, но не обладал силой.

Это было первым проявлением прорвавшейся горечи.

— У меня есть еще один вопрос, мистер Пелтье. Почему Грэйс выбрала для своей диссертации тему баптистов-арустуков?

— Потому что двое из них были ее родственниками.

Он произнес это как само собой разумеющееся, как будто ему не приходило в голову, что это может иметь какое-то значение.

— Вы раньше об этом не упоминали, — сказал я, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Я не думал, что это важно, — его голос сорвался, и он вздохнул. — Или, может, я думал, что, если расскажу об этом, мне придется рассказать и о Джеке Мерсье и... — он с отчаянием махнул рукой.

— Мы познакомились с Джеком из-за баптистов-арустуков. В то время мы еще не были друзьями. Мы познакомились на лекции об истории общины, пришли туда в первый и последний раз. Мою двоюродную сестру звали Элизабет Джессоп, троюродную сестру Джека — Лилл Келог. Вам эти имена о чем-нибудь говорят?

Я вспомнил содержание заметки во вчерашней газете и фотографию семейств, сделанную перед их отъездом на север Арустука.

— Элизабет Джессоп и Лилл Келог состояли в коммуне баптистов, — ответил я.

— Правильно. В своем роде Грэйс приходилась родственницей обеим и по линии Джека, и по моей. Вот почему она так интересовалась причиной их исчезновения, — он покачал головой. — Извините меня. Надо было с самого начала все вам рассказать.

Я положил руку на его плечо и осторожно сжал его:

— Нет, это вы извините, что мне пришлось вас расспрашивать.

Я уже шел к двери, когда его рука остановила меня.

— Вы думаете, что ее смерть как-то связана с найденными на севере телами?

Он сидел напротив меня, такой маленький, такой беззащитный. Я испытывал какое-то неизъяснимое сочувствие к нему: мы с ним оказались проклятыми созданиями, которым пришлось пережить смерть своих дочерей.

— Я не знаю пока, мистер Пелтье.

— Но вы будете расследовать это дело? Будете искать истину?

— Буду, — заверил я его.

Оказавшись у порога, я все еще слышал его дыхание. Старик по-прежнему сидел в той же позе — голова низко опущена, плечи мелко дрожали от рыданий.

Глава 5

Признания Пелтье не просто проясняли многое в действиях Мерсье — они значительно усложняли дело. Кровная связь между Джеком Мерсье и Грэйс была плохой новостью.

Вернувшись домой в Скарборо, я обнаружил, что неприятности еще не кончились. Как только «мустанг» остановился у входа, у меня возникло ощущение, что с домом что-то не так. Сначала я приписал это обычному чувству, которое возникает даже после короткого отсутствия, но дело было не в этом. Складывалось впечатление, будто кто-то поднял дом и поменял его расположение на земле. Запах бензина со стороны почтового ящика напоминал об утреннем происшествии. Пауки в почтовом ящике были весьма неприятным сюрпризом, так что у меня не было уверенности, что я справлюсь с ними в доме.

Я подошел к двери. Поднял ставни, осмотрел замок, но он был в порядке. Я распахнул дверь, ожидая увидеть полный беспорядок, но, на первый взгляд, все было на своих местах. В доме стояла тишина, двери полуоткрыты, так что воздух свободно гулял по комнатам. В холле мой взгляд упал на старую этажерку, на которую я складывал почту, ключи. Она была чуть отодвинута от стены, и я отчетливо увидел на полу следы там, где когда-то были ножки: от них на полу остались пятна. Чувство, будто кто-то побывал в моем доме и слегка сдвинул все с привычных мест, превратилось в уверенность, когда я вошел в гостиную: кушетку и стулья тоже поднимали, а потом поменяли местами. На кухне переворошили посуду, еду в холодильнике тоже перевернули. Даже простыни были сдернуты с кровати, верхнее покрывало сползло углом на пол. Я подошел к своему столу у дальней стены и наконец понял, зачем они приходили.

У меня забрали папку с копией дела.

* * *

Следующий час я провел, занимаясь непредвиденным, но, после короткого размышления, вполне естественным делом — прошелся по всему дому, отмывая, выметая, пылесося все и вся. Снял белье с постели и засунул в мешок для прачечной, туда же добавил весь свой небогатый гардероб из шкафа. Перемыл все чашки и тарелки, ножи и вилки, обдал кипятком и оставил сохнуть на полке. Когда я закончил непредвиденную генеральную уборку, пот лил с меня в три ручья, мои руки и лицо были в грязи, одежда прилипла к спине, но я чувствовал, что я хоть немного привел свое жилище в порядок после вторжения. Не сделай я этого, на всем бы остался отпечаток их прикосновений.

Закончив с уборкой, я сходил в душ и переоделся в одежду, которая была у меня в сумке в машине. Потом попытался позвонить Пелтье, но трубку никто не брал. Я хотел предупредить его о возможном вторжении: кто бы ни были те, кто побывал у меня, они могли бы проделать то же самое и с ним. У старика включался автоответчик. Я оставил сообщение с просьбой позвонить мне.

Сдав вещи в прачечную на Оак-Хилл, я развернулся и направился в гараж на Горхам-стрит, неподалеку от моего дома. Открыл своим ключом одну из секций, в которой держал вещи, доставшиеся мне от деда, и кое-что из бруклинского дома, в котором мы недолго жили вместе с женой и дочкой. Я сидел на краю ящика и внимательно просматривал полицейские отчеты, особенно внимательно те, которые подготовил Лутц: он был ответственным за расследование обстоятельств гибели Грэйс Пелтье, и его причастность к этому делу мне не очень нравилась. Но в подготовленных им заключениях не было ничего такого, что подкрепило бы мои подозрения. Он сделал абсолютно адекватную работу, вплоть до того, что побеседовал с недосягаемым Картером Парагоном.

Дома я прошел в спальню и вытащил из стены восемнадцатидюймовый фрагмент отделки, который располагался за комодом. Из сделанного мною когда-то углубления-тайника достал сверток, обернутый промасленной тканью. Два других — один побольше, другой поменьше — тоже лежали в тайнике, но я не стал к ним прикасаться. Я отнес сверток на кухню, подстелил на столе газету и достал пистолет.

Это был «смит-вессон», третье поколение, модель 1076, десятимиллиметровая версия, разработанная специально для ФБР. У меня была подобная модель около года, пока я не потерял его в озере на севере Мэна, уходя от погони. Я даже был слегка рад избавиться от того пистолета: им я вытворял жуткие вещи, он был выражением всего самого отвратительного во мне.

Но спустя две недели меня нашел новый ствол калибра 1076. Его послал Луис, а доставил один из его посыльных, огромный чернокожий парень в майке с надписью «Клан киллеров». Через пару часов мне позвонил Луис.

— Он мне не нужен, — сказал я, — меня тошнит от оружия, особенно от этой модели.

— Это тебе сейчас так кажется, — возразил Луис, — но у тебя раньше был такой пистолет. Ты использовал его, потому что тебя вынудили, и у тебя неплохо получалось. Возможно, придет день, когда ты будешь рад тому, что он с тобой.

И, вместо того чтобы выбросить его, я завернул «смит-вессон» в промасленные тряпки. Та же участь ждала отцовский кольт 30-го калибра и девятимиллиметровый полуавтоматический «хеклер-кох», на который у меня не было разрешения. В итоге я сделал углубление в стене, куда спрятал оружие. С глаз долой — из сердца вон, так сказать.

Сейчас, открыв защелку слева от рукоятки, я вытащил магазин. На всякий случай отодвинул затвор, автоматически следуя привычным правилам предосторожности. Затем в течение получаса я прочищал и смазывал пистолет, зарядил его и навел на дверь. Даже полностью заряженный, он весил не более двух с половиной фунтов. Я провел большим пальцем по его контурам, нащупал серийный номер изнутри и ощутил неизъяснимый страх.

Внутри каждого из нас кроется тьма, резерв боли, обиды и злобы, который мы можем задействовать, когда нам необходимо. Большинству из нас практически не приходится к нему обращаться. Так и должно быть, потому что каждый раз, погружаясь в этот омут, ты платишь по-крупному, теряя частицу того доброго, светлого, достойного, что есть в тебе. И каждый раз приходится спускаться глубже и глубже в темноту. Странные создания существуют в этой бездне, освещаемые ненасытным огнем, питающим только страсть выжить и убить. Опасность в том, что, погружаясь в эти воды, однажды ты можешь нырнуть так далеко, что уже не вернешься на поверхность. Уступишь этой бездне — и пропадешь навеки.

Глядя на заряженный пистолет, чувствуя его тяжесть, я был словно на краю этого омута, меня обжигал огонь, я слышал холодный плеск волн, призывающих меня погрузиться в их глубины. Я не решался посмотреть вниз из-за боязни увидеть там отражение.

Мне захотелось как-то встряхнуться, я встал и проверил сообщения на автоответчике. Один раз позвонила Рейчел, чтобы сказать мне «привет». Я немедленно перезвонил ей. Раздался второй гудок, и она сняла трубку.

— Приветик, я достала билеты на «Клеопатру».

— Отлично.

— Маловато энтузиазма в голосе, я бы сказала.

— У меня был неважный день. На меня напал полицейский за то, что я прикалывался над его мировоззренческой системой, а еще мне грозили снести голову клюшкой для гольфа.

— А ты как всегда был само обаяние, — съехидничала она, прежде чем ее голос стал серьезным. — Ты не хочешь мне рассказать, что происходит?

Я вкратце пересказал ей то, что смог сегодня узнать, и поведал о своих догадках. Я не стал упоминать имена Марси Бекер, Эли Уинн и двухполицейских. У меня не было настроения болтать об этом по телефону в доме, где совсем недавно побывали посторонние.

— Ты собираешься продолжать расследование?

Я ответил не сразу. Рядом со мной в темноте тускло отсвечивал «смит-вессон».

— Думаю, что да, — тихо произнес я в трубку.

Она вздохнула:

— Кажется, мне лучше вернуть эти билеты в кассу.

— Не делай этого.

Внезапно больше всего на свете мне захотелось оказаться сейчас рядом с Рейчел, ну, а кроме того, мне все-таки надо было переговорить с Эли Уинн. — Мы встретимся, как и договорились.

— Ты уверен?

— Никогда не был уверен больше, чем сейчас.

— Ты знаешь, я люблю тебя, Паркер, представляешь?

У нее появилась привычка называть меня по фамилии просто потому, что никто из близких так ко мне не обращался.

— Я тоже тебя люблю.

— Вот и хорошо, так что уж позаботься о своей драной шкуре, — с этими словами она повесила трубку.

Второе сообщение на автоответчике было весьма странное.

— Господин Паркер, — произнес мужской голос, — меня зовут Артур Франклин. Я адвокат. Моему клиенту необходимо срочно переговорить с вами, — у стряпчего был встревоженный голос, будто кто-то стоял у него за спиной и помахивал резиновым шлангом. — Я буду благодарен, если вы перезвоните мне, как только сможете.

Он оставил номер домашнего телефона, и я перезвонил ему. Когда я представился, из его груди вырвался мощный вздох облегчения, словно воздух из проколотой шины. Он, по крайней мере, трижды произнес «спасибо».

— Моего клиента зовут Харви Рэйгл, — начал он с места в карьер, не дожидаясь моих вопросов. — Он режиссер. Его студия и службы распространения находятся в Калифорнии, но сам он недавно перебрался в Мэн. К сожалению, в Калифорнии против него возбудили судебный иск в связи с его профессиональной деятельностью, и сейчас готовится запрос об его экстрадиции. Но суть дела в том, что некоторые подозрительные личности предприняли некоторые выходки против его искусства, и сейчас он думает, что его жизнь в опасности. Завтра у нас предварительное слушание в федеральном суде, после чего мой клиент сможет с вами поговорить.

Наконец он прервался, чтобы набрать в грудь воздуха, и у меня появился шанс вставить слово.

— Извините, мистер Франклин, но я не уверен, что проблемы вашего клиента касаются меня, я не берусь сейчас ни за какие дела.

— О нет, — ответил Франклин. — Вы не поняли, это не новое дело. Это имеет отношение к тому делу, которым вы сейчас занимаетесь.

— А откуда вам известно, чем я сейчас занимаюсь?

— О господи! Я знал, что это не самая удачная идея, я говорил ему, но он не послушал.

— Говорили кому?

Франклин судорожно вздохнул, как человек на грани истерики. Да, Перри Мэйсон из него никакой.

— Мне посоветовал позвонить вам некий господин из Бостона. Он издает комиксы. Я надеюсь, вы знаете, о ком речь.

Я знал, о каком джентльмене идет речь. Старый знакомый Аль Зет — во всех смыслах именно он руководил делами бостонской мафии из магазинчика комиксов на Ньюберри-стрит.

Вот теперь я понял, что у меня действительно серьезные проблемы.

Глава 6

Я проснулся. Солнце ярко светило в окна, тонкую ткань занавесок пронизывали тысячи лучиков. Было слышно, как жужжат пчелы, привлеченные запахом цветов в саду и ароматом цветущих яблонь у подъезда к дому.

Я принял душ, оделся, взял спортивную сумку и отправился в спортзал позаниматься часок. В холле мне встретился Норман Бун, один из агентов ATF. Я кивнул ему в знак приветствия, и он ответил мне тем же. И это кое-что значило. Обычно он дулся как мышь на крупу. Офисы федеральных агентов, службы судебных исполнителей, представителей ATF находились в этом здании, что давало ощущение безопасности тем, кто занимался в спортзале, по крайней мере, пока какому-нибудь придурку не придет в голову выразить всю свою злость на правительство с помощью грузовика со взрывчаткой.

Я пытался сосредоточиться на занятиях, но каждый раз мое внимание рассеивалось, и я ловил себя на том, что опять думаю о событиях последних дней. В голове то мелькали мысли о Лутце и Воизине, то всплывал Бекер, и я снова припоминал «смит-вессон» в специальной летней кобуре, который сейчас лежал в моем ящике. Я осознавал, что Аль Зет интересуется моими делами, а это на шкале «добрых дел, которые могут с вами произойти», находилось где-то между заражением проказой и визитом налоговой полиции к вам в дом.

Аль Зет вынужден был перебраться в Бостон в начале девяностых, после некоторых успешных акций ФБР против мафии в Новой Англии, где слыл большим авторитетом. Пока Экшн Джейсон Селлем и Бэби Шенкс Манночио (о котором однажды сказали, что, если бы на нем сидели мухи, они бы платили ему за аренду площади) выясняли отношения между собой, находясь при этом под наблюдением и, по слухам, один из них, а может быть, и оба передавали информацию федералам, Аль Зет пытался навести порядок, внести стабильность в свои ряды, раздавая советы и укрепляя дисциплину в своей организации весьма жесткими мерами. Формально его положение в структуре было неопределенным, но те, кто не считался посторонним в преступном мире, знали: Аль Зет руководил всем, что творила мафия в Новой Англии, был ее неформальным главой. Однажды наши пути пересеклись, с тех пор я стал жить с опаской.

Из спортзала я отправился в библиотеку Городского исторического общества, где провел час, усиленно изучая все, что имелось у них о Фолкнере и баптистах-арустуках. Папка оказалась под рукой, была еще теплой после ксерокопирования, но содержала в себе лишь скудные сведения — в основном пожелтевшие газетные вырезки. Единственная содержательная статья из журнала «Даун Ист» была подписана только инициалами «Г.П.» Я позвонил в редакцию, где подтвердили, что ее автор — Грэйс Пелтье.

Этот материал, по сути, был наброском ее диссертации. Статья вобрала в себя историю четырех семей, описание жизни Фолкнера и постулатов его учения. Она в основном содержала фрагменты из его проповедей и воспоминания тех, кто слышал пастора.

Оказывается, Фолкнер стал священником после того, как паства «возвела его в духовный сан». Он не относился к тем, кто считал, что беспорядок на земле есть признак неминуемости Второго Пришествия и, соответственно, благочестивому человеку ничего не остается, как следовать своей дорогой. В проповедях Фолкнер призывал своих последователей бороться с разводами, гомосексуализмом, либерализмом и со всем тем, чем были богаты бурные шестидесятые. Чувствовалось влияние мыслителя времен раннего протестантизма Джона Нокса, но Фолкнер был учеником и Кальвина. Он верил в предназначение: Господь отобрал тех, кому суждено спастись, еще до их рождения, а, поскольку людям невозможно спастись самостоятельно, не имеет значения, какие добрые поступки они совершали. Только вера приводит человека к спасению.

В данном случае вера в преподобного Фолкнера, что было естественным продолжением веры в Господа. Если вы следовали за Фолкнером, можно было рассчитывать на спасение. Если вы отвергали его, то попадали в число проклятых. Выглядело все это весьма прямолинейно и взаимосвязано.

Он наследовал августианскую точку зрения, распространенную среди некоторых ортодоксов, в той части, которая касалась положения, что Господь заповедал своим приверженцам возвести «город на холме», общество, преданное служению Ему и восхвалению Его. Орлиное озеро должно было стать местом осуществления этого великого замысла: местечко, где поселились шестнадцать душ, которые так и не оправились от шока Второй мировой войны, когда вернувшиеся с нее предпочли остаться в городах вместо того, чтобы вернуться на север. Здесь было лишь две нормальные дороги, в домах отсутствовало электричество; место, где мясной и промтоварный магазины закрылись еще в пятидесятые и главное предприятие города — местный лесопильный завод, на котором делали бочонки из твердой древесины, — обанкротился в пятьдесят шестом, спустя всего пять лет с момента начала работы, а просуществовал кое-как до семьдесят седьмого. Здесь было много французских католиков, которые отнеслись к переселенцам как к чудакам и не лезли в их дела, довольные тем, что они хоть как-то оживили дела в местных лавках и тратились на семена и незамысловатые повседневные покупки. Именно это место выбрал Фолкнер, и именно здесь погибли его люди.

И если кому-то покажется странным, что два десятка человек приходят непонятно откуда в шестьдесят третьем и через год исчезают, то стоит напомнить: это большой штат, где проживает около миллиона человек на 33 000 квадратных милях, большая часть его территории — это леса. Леса поглотили практически все городки Новой Англии, которые просто перестали существовать. Когда-то это были поселения с домами и улицами, лесопилками и школами, где мужчины и женщины работали, ходили в церковь, умирали, их хоронили, ну, а потом все они просто исчезли. Единственным свидетельством того, что люди эти все-таки существовали, были остатки каменных стен и необычный порядок, в котором росли деревья вдоль бывших дорог. Поселения возникали и исчезали в этих краях — так было испокон веков.

В самой этой земле было некое своеобразие, какая-то аномальность, о чем порой забывали. Это было следствием ее истории, всех войн, что прошлись по ней. Это было связано с ее лесами и недрами, морем и чужаками, которых море прибивало к своим берегам. Здесь были кладбища, где на могильных плитах выбита только одна дата: под ними покоились цыгане, которые, по поверьям, никогда не рождались, но умирали, как и все остальные люди. Здесь были небольшие могилки отдельно от семейных участков, где нашли упокоение незаконнорожденные дети, о причинах смерти которых никогда никто особенно не расспрашивал. И были пустые могилы, камни над ними стояли памятниками тем, кто утонул в море или не вернулся из леса и чьи кости теперь покоились где-то под песками и водами, под землей и под снегом, в местах, где редко ступала нога человека.

Мои пальцы были черны от типографской краски. Я поймал себя на том, что вытираю руки о брюки, чтобы избавиться от ее запаха. Мир Фолкнера оказался совсем не похожим ни на один из миров, обитателем которых я хотел бы стать, пронеслось у меня в голове, когда я возвращал папку библиотекарю. Это мир, где тебя лишали шанса на спасение, в нем не было возможности искупления грехов. Мир, населенный толпами проклятых, где лишь горстке людей было обещано спасение, и она стояла надменно в стороне. Ведь, если окружающие людишки прокляты, до них никому не должно быть дела, независимо от того, что с ними могло случиться: они заслужили это, какой бы страшной ни была мука.

* * *

Когда я возвращался, за мной по шоссе следовал грузовичок курьерской службы UPS, он свернул и подъехал к моему дому. Посыльный вручил фирменно упакованный пакет от юриста Артура Франклина, при этом он как-то опасливо поглядывал на почерневший почтовый ящик.

— Вы испытываете враждебные чувства к почтальонам?

— Только ко всякой макулатуре.

Он кивнул, и, пока я расписывался в квитанции, не проронил больше ни слова. Затем проговорил:

— Это точно, — после чего он как-то поспешно забрался в машину и выехал на дорогу. В посылке от Франклина была видеокассета. Через несколько минут я вставил ее в видеомагнитофон. Почти сразу же раздалась игривая музыка, и на экране появились слова «Крашэм Продакшнз представляет», затем название «Смерть жука», фамилия режиссера Харви Рэйгла. Определенно, это головоломка для прокурора штата апельсинов.

На протяжении следующих тридцати минут я лицезрел, как девушки разной степени обнаженности давили острыми каблуками всяческих пауков, тараканов, кузнечиков и мелких грызунов. В большинстве случаев вся это живность была прикреплена к доске и малость сопротивлялась, прежде чем скончаться. Я перемотал пленку в ускоренном режиме и хотел было ее сжечь. Но потом решил, что лучше я верну ее Франклину, а вернее запихаю ему в рот. Но я так и не мог понять, почему Аль Зет направил Франклина и его клиента ко мне, разве что он беспокоился, не стала ли моя интимная жизнь слишком пресной.

Я продолжал размышлять над его мотивами, пока варил кофе и наливал его в чашку. Затем вышел на улицу, чтобы выпить кофе на пне, который мой дед много лет назад превратил в стол, добавив к нему столешницу из дуба. Оставалось около часа до встречи с Франклином, а чашечка кофе за столом, где мы много раз сиживали с дедом, иногда помогала расслабиться и подумать. Рядом лежали "Портленд «Пресс Джеральд» и «Нью-Йорк таймс», страницы мягко шуршали на ветерке.

В руках деда было достаточно сил и уверенности, когда он обрабатывал корявую дубовую поверхность, пока она не стала ровной. Затем он покрыл ее морилкой и лаком, чтобы она сияла на солнце. Спустя некоторое время его руки потеряли былую силу, ему было трудно даже писать. Память стала подводить деда. Помощник шерифа, сын одного из его старых друзей по службе, однажды привез его домой, обнаружив старика бродящим вечером по кладбищу Блэк Пойнт вдоль Старой Графской дороги в бесплодных поисках могилы своей жены, поэтому я пригласил к нему сиделку.

Он долго еще был крепок здоровьем: каждое утро поднимал гирю, качал пресс. Иногда совершал пробежки во дворе, не спеша, но до тех пор, пока футболка на спине не становилась мокрой от пота. У деда бывали просветления в мозгах, до тех пор пока он не затуманился навсегда и искры разума медленно угасли, как огоньки в большом городе на исходе ночи. Дед сделал для меня больше, чем мать с отцом, он пытался воспитать меня Человеком. Порой я задумывался, не был бы он разочарован во мне, в том, каким я стал.

Мои мысли прервал звук подъезжающего автомобиля. Через секунду у кромки травы затормозил черный «циррус». В нем сидели двое: мужчина за рулем и женщина на сидении пассажира. Мужчина приглушил мотор и вышел из машины, а женщина осталась сидеть. Он стоял спиной к солнцу, так что это была просто фигура, тонкая и темная, как заточенное лезвие. «Смит-вессон» лежал под газетой, рукоятка была заметна только мне. Я внимательно смотрел на незнакомца, пока он подходил; мои руки лежали на расстоянии пары дюймов от пистолета. Приближение этого человека рождало во мне какое-то тягостное чувство. Возможно, дело было в его манере: по тому, как он держался, можно было понять, что он хорошо знаком с моим домом. А может, причина в женщине с седыми всклокоченными волосами, которая сидела в машине, разглядывая меня сквозь стекло. А может быть, потому что я вспомнил этого мужчину: это он следил за мной на Портленд-стрит, это он ел мороженое холодным утром, это его губы двигались, как челюсти паука, который высасывает содержимое мухи.

Он не дошел до меня футов десять, пальцы правой руки стали разворачивать что-то, спрятанное в салфетку, которую он держал левой рукой. Показались два кусочка сахара. Он проворно запихал их в рот и начал сосать, затем аккуратно сложил салфетку и засунул в карман пиджака. На нем были коричневые брюки из полиэстера, поддерживаемые дешевым ремнем, вылинявшая желтая рубашка такого оттенка, какой бывает кожа на лицах людей, заболевших желтухой, ужасного вида полосатый галстук и клетчатый коричневый пиджак тоже из полиэстера. Коричневая шляпа была надвинута на лоб. Остановившись, он снял ее и держал в руке, медленно и ритмично поглаживая ею свою ногу. Он был среднего роста, пять с небольшим футов, невероятно тощий — одежда болталась на нем. Незнакомец ступал медленно и осторожно, как будто из-за неверного шага его хрупкое тело могло сломаться. Сквозь космы курчавых рыжих с сединой волос просвечивала розовая кожа. Брови и ресницы тоже были рыжие. Темные глазки, слишком маленькие для его лица, выступали из кожных складок, словно излишки кожи на лбу и щеках были собраны у глаз. Снизу выделялись багровые мешки, так что обзор перед ним ограничивали два узеньких бело-коричневых треугольничка у переносицы. У незнакомца был длинный, загнутый на конце крючком нос, который почти касался верхней губы. На скошенном подбородке выделялась узкая щель рта. Ему было, видимо, около пятидесяти, и я почувствовал, что внешняя хрупкость мужчины обманчива. Выражение его глаз говорило о том, что он не относится к тем людям, которые боятся за свою безопасность.

— Теплый денек, — произнес он, продолжая похлопывать шляпой по ноге.

Я кивнул, но не ответил.

Он сделал движение головой в сторону дороги:

— Я заметил, у вас что-то с почтовым ящиком, — незнакомец улыбнулся, обнаружив неровные желтоватые зубы с щербиной посередине нижней челюсти, и я сразу понял, что он имеет отношение к этой выходке.

— Пауки, — коротко сказал я, — я их сжег.

— Как неудачно, — улыбка исчезла с его лица.

— Вы, кажется, восприняли это как что-то, задевающее лично вас.

Его рот продолжал усиленно трудиться, обрабатывая кубики сахара, взгляд впился в мое лицо, ни на секунду не отрываясь от него.

— Я люблю пауков, — произнес он наконец.

— Да, они отлично горят, — согласился я. — Итак, могу быть чем-то полезен?

— Очень надеюсь. Или, возможно, я смогу помочь вам. Да, сэр, я точно чувствую, что могу вам пригодиться.

У него был немного гнусавый голос, из-за чего все гласные сливались и было трудно понять, какой у него акцент, к тому же речь незнакомца, как потом оказалось, не изобиловала яркими выражениями — скорее штампы и канцеляризмы.

На его лице снова появилась улыбка, но выражение цепких глаз не позволяло расслабиться и поверить в ее искренность. Напротив, глубоко посаженные, настороженные, они выдавали осторожную, злобную натуру в этом странном, старомодном господине.

— Не думаю, что мне нужна ваша помощь.

Он помахал передо мной пальцем в знак несогласия, и я впервые смог в деталях разглядеть его руки. Они были невероятно тонкие, и в том, как они появлялись из рукавов пиджака, было что-то странное, похожее на движение конечностей насекомых.

Средний палец, не меньше пяти дюймов в длину, так же, как и остальные, сужался к концу: не только ноготь, но весь палец, казалось, становился все уже и уже. Ногти в самой широкой части были не больше четверти дюйма, какого-то странного темно-желтоватого оттенка. Между суставами виднелась рыжеватая поросль, которая покрывала всю поверхность ладони, уходила под манжеты. Это придавало незнакомцу зловещий вид.

— Вот-вот, сэр, — его пальцы зашевелились, словно лапки паука, загнанного в угол и пытающегося освободиться. Жесты рук совершенно не сочетались с его словами и движениями остальных частей тела. Руки незнакомца жили собственной жизнью, каким-то непонятным образом прикрепленные к телу хозяина, постоянно что-то пробующие на ощупь вокруг себя.

— Не надо торопиться, — произнес он. — Меня восхищает независимость, как и любого из нас. Это достойное качество, сэр, несомненно, достойное во всех смыслах, но порой приводит к безрассудным поступкам. Более того, оно может привести права индивида в противоречие с правами ближних, о чем он может и не знать.

В его голосе появился оттенок елейности, он покачал головой:

— Вот живете вы себе, как вам заблагорассудится, а тем самым можете причинять боль и неудобства другим, а это грех, сэр, это и есть грех.

Он провел своими худыми пальцами по животу и замер в ожидании ответа.

— Вы кто? — спросил я. В моем голосе зазвучали тревожные ноты: он выглядел и комично и зловеще, как плохой клоун.

— Позвольте представиться. Меня зовут Падд, мистер Падд. К вашим услугам, сэр.

Он протянул в приветствии правую руку, но я не сделал ответного движения. Я не мог: слишком сильно было отвращение. Когда-то друг моего деда держал паука-волка в стеклянной коробке. Однажды сын этого человека разрешил мне коснуться ноги существа. Паук немедленно отдернулся, но я все-таки успел ощутить мохнатую поверхность конечности. Это было ощущение, которое не хотелось бы повторно испытать.

Рука на мгновение зависла в воздухе, и на лице снова появилась улыбка. Мистер Падд отдернул руку, и она немедленно скрылась в пиджаке. Я слегка подвинул свою правую кисть под газетой поближе к пистолету, большой палец снял предохранитель. Казалось, что мистер Падд не заметил моего движения. По крайней мере, он никак этого не проявил, но я почувствовал, как что-то в его отношении ко мне изменилось: словно у «черной вдовы», которая считала, что загнала в угол безобидного жука, а и из угла в глаза ей глянула разъяренная оса.

Его пиджак натянулся, когда рука зашевелилась, и я заметил рукоятку пистолета под тканью.

— Пожалуй, я бы предпочел, чтобы вы ушли, — спокойно заметил я.

— Очень жаль, мистер Паркер, но наши личные предпочтения не имеют сейчас никакого значения, — улыбка исчезла, и рот мистера Падда сложился в гримасу преувеличенной скорби. — Искренне говоря, я предпочел бы вообще здесь не появляться. Это неприятная обязанность, но, боюсь, это вы своими непродуманными действиями вынудили меня появиться здесь.

— Я не знаю, о чем вы говорите.

— Я говорю о том, что вы домогаетесь господина Парагона, дискредитируете работу солидной организации, которую он представляет, пытаетесь связать с ней гибель некой молодой особы. Братство — религиозная структура, ее права определены нашей Конституцией. Вы имеете представление о Конституции, мистер Паркер? Вы ведь слышали о первой поправке к Конституции, ведь так?

Во время всей речи тон голоса Падда оставался спокойно-увещевательным. Он разговаривал со мной, словно родитель с трудным ребенком. Мысленно я отметил, что к определениям Падда, помимо «вызывающий страх», «подобный премыкающемуся или паукообразному» следует добавить «покровительственный».

— Несомненно, а так же о второй поправке[16]. Видимо, вы тоже о ней слышали.

Я вытащил руку из-под газеты и наставил на него оружие. Мне было приятно, что моя рука не дрожала.

— Вот это весьма неприятно, господин Паркер, — заметил он обиженным тоном.

— Согласен, мистер Падд. Мне не нравится, когда ко мне домой приходят вооруженные люди или следят за мной, когда я занимаюсь своими делами. Это некультурно, я от этого нервничаю.

Падд сглотнул слюну, вытащил руки из пиджака и развел их в стороны:

— У меня не было намерений причинить вам вред, но слуги Господни окружены врагами.

— Господь наверняка защитит вас понадежнее, чем любое оружие.

— Бог помогает тому, кто и сам о себе заботится, господин Паркер, — ответил он.

— Не думаю, чтобы Создатель одобрял вторжения в чужие дома, — заметил я, и брови мистера Падда чуть приподнялись.

— Вы меня в чем-то обвиняете?

— А вы не хотите кое в чем сознаться?

— Только не вам, мистер Паркер, только не вам.

И снова его пальцы зашевелились, заплясали в воздухе, однако сейчас в движениях появилась какая-то осмысленность, и я задумался, что бы это могло означать. Только когда я услышал звук открываемой двери машины и силуэт женщины показался на лужайке, я понял. Я встал, быстро сделал шаг назад, поднял пистолет на уровень плеч и, удерживая его обеими руками, прицелился в верхнюю часть туловища Падда.

Женщина приближалась со стороны его левого плеча. Она молчала, держа руку в кармане короткого черного пальто. У нее было очень бледное лицо, безо всякого макияжа. Черная юбка в складку почти до щиколоток, простая белая блузка с расстегнутым воротом, вокруг шеи черный шарф — во всем ее виде было что-то исключительно отталкивающее, некое уродство, которое словно сочилось из пор и заливало всю кожу. Нос на этом лице казался слишком тонким, глаза — слишком большими, брови — белесыми, губы чересчур вывернутыми. Подбородок почти не выделялся, он как-то сразу переходил в складки кожи на шее. Лицо было совершенно бесстрастным и неподвижным.

Мистер Падд слегка повернул голову к женщине, но продолжал смотреть на меня.

— Дорогая, мне кажется, господин Паркер нас боится.

Выражение лица женщины не изменилось, она продолжала идти вперед.

— Прикажи ей вернуться назад, — мягко сказал я, но на всякий случай сам сделал шаг назад.

— Или? — преувеличенно мягко переспросил Падд. — Ведь вы же не убьете нас, мистер Паркер?

Но он все же сделал жест пальцами левой руки, и женщина остановилась.

Если у мистера Падда были внимательные глаза, флер доброжелательности лишь прикрывал их истинную злобность, то у его напарницы глаза были точно у куклы — блестящие и ничего не выражающие. Они уставились на меня, и я понял, что, несмотря на пистолет в моих руках, в опасности именно я.

— Медленно вытащи руку из пальто, — приказал я ей, наводя пистолет то на нее, то на мужчину, стараясь удерживать каждого из них на мушке. — И было бы неплохо, чтобы в ней ничего не было. Она не шевельнулась, пока Падд кивком не подтвердил приказание:

— Делай как он говорит.

Она не сразу подчинилась, осторожно, но безо всякого страха вытащила руку из-под пальто.

— А теперь, мистер Падд, говорите, кто вы такой на самом деле?

— Я представляю Братство. По его поручению я обращаюсь к вам с просьбой прекратить свое участие в этом деле.

— А если нет?

— Тогда нам придется перейти к другим мерам. Мы можем привлечь вас к продолжительному по времени и очень дорогостоящему судебному процессу, мистер Паркер. У нас очень хорошие юристы. Естественно, это только один из возможных вариантов. Есть и другие.

На этот раз угроза прозвучала отчетливо.

— Я не вижу причин для конфликта, — ответил я, подражая его манерам и интонациям. — Я просто хочу установить, что случилось с Грэйс Пелтье, и полагаю, что мистер Парагон мог бы мне в этом посодействовать.

— Мистер Парагон занят делами Божьими.

— Ну да — дел натворить, прихожан обобрать.

— Вы дерзкий человек, мистер Паркер. Господин Парагон — слуга Божий.

— Видимо, и Богу сейчас трудно подобрать себе приличных слуг.

Раздался странный шипящий звук, сопровождающий вырвавшуюся агрессию, которую я кожей ощущал в этом странном человеке, но все же продолжил:

— Если Парагон поговорит со мной и ответит на мои вопросы, я оставлю его в покое. Живи сам и дай жить другим — такой мой девиз.

Я улыбнулся, но не получил в ответ никакого знака доброжелательности.

— Со всем моим уважением, я бы не поверил, что это ваш девиз, — рот Падда открылся чуть шире, и он почти выплюнул:

— Вам это совсем не подходит.

Я махнул пистолетом:

— Убирайтесь из моего двора, мистер Падд, и забирайте эту «болтушку» с собой.

Это было ошибкой. Женщина рядом с ним метнулась влево, как будто намереваясь достать меня, ее левая рука стала твердой, как клюв ястреба, а правая скрылась под пальто. Я молниеносно опустил пистолет и выстрелил Падду под ноги. Взметнулся фонтанчик земли, птицы с шумом взлетели с соседних деревьев. Его рука метнулась и перехватила руку женщины.

— Дорогая, сними свой шарф, — произнес он, не сводя с меня глаз.

Женщина помедлила, потом развязала черный шарф и неуверенно стянула его левой рукой. Ее обнажившаяся шея оказалась покрытой жуткими шрамами, бледно-розовые рубцы были настолько отвратительны, что оставить их неприкрытыми означало бы притягивать взгляды всех подряд.

— Открой пошире рот, милая, — приказал мистер Падд.

Женщина открыла рот, обнажив мелкие желтоватые зубы, розовые десны и чудовищно-багровую красную массу в глубине гортани — все, что осталось от ее языка.

— А сейчас пой, пусть мистер Паркер услышит, как ты поешь.

Она открыла рот, ее губы зашевелились, но не раздалось ни звука. Она продолжала исполнять песню, слышную только ей, ее глаза были полуприкрыты в экстазе, тело двигалось в такт неслышной музыке, пока Падд не сделал знак, и она тотчас же закрыла рот.

— Раньше у нее был прекрасный голос, мистер Паркер, чистый и очень красивый. Его отнял рак гортани и воля Господа нашего. Возможно, это было своего рода благословение, испытание, ниспосланное Им, чтобы проверить твердость ее веры и укрепить ее дух на пути к спасению. В конце концов, это сделало ее любовь к Богу еще более сильной.

Я не разделял его мнения насчет женщины. Ее внутренняя ярость была весьма ощутимой, как и злость на все страдания, через которые ей пришлось пройти, и боль потери. Эта боль сожрала всю любовь, которая когда-то была в ее душе, и сейчас ее заставляли вылезать из шкуры, чтобы явить миру это давно погибшее чувство. Боль же никогда не прекратится, но гнет ее можно облегчить, если переложить ее груз на других.

— Мне нравится говорить ей, что это случилось, потому что ангелы завидовали ей.

— Поверю вам на слово. По крайней мере, теперь ничто в ней не может возбудить зависти ангелов. Хорошо, хоть лицо осталось нетронутым.

Мистер Падд ничего не ответил, но впервые в его глазах появилась настоящая ненависть. Это длилось всего мгновение, уступив место привычному выражению притворного благодушия. Но то, что мелькнуло и погасло в нем, продолжало гореть в женщине. Мистер Падд, похоже, почувствовал эти волны ярости, исходящие от нее, потому что он повернулся и нежно провел рукой по ее щеке волосатым пальцем.

— Моя Накир, — прошептал он, — ш-ш-ш.

Ее ресницы вздрогнули от этой минутной нежности, и я подумал вдруг, а может, они любовники.

— Иди в машину, милая. На этом мы здесь закончили. Пока закончили.

Женщина еще раз взглянула на меня и пошла прочь. Мистер Падд пошел было за ней, затем остановился и повернулся ко мне:

— С вашей стороны крайне неразумно продолжать заниматься этим расследованием. Я в последний раз рекомендую вам не лезть в это дело.

— Можете подать на меня в суд.

Но он только покачал головой:

— Боюсь, дела зашли слишком далеко. У меня такое предчувствие, что нам предстоит встретиться еще раз при менее благоприятных для вас обстоятельствах. — Он поднял обе руки. — Мистер Паркер, я залезу в свой карман, достану визитку.

Не ожидая ответа, Падд вытащил маленькую серебряную коробочку из правого кармана пиджака. Он распахнул ее и достал белый прямоугольничек, нежно придерживая коробочку за уголок. Он снова протянул мне руку, и на этот раз она не опускалась. Он терпеливо ждал, пока я был вынужден протянуть свою руку. Когда я брал визитку, он быстро переложил ее в другую руку, кончики его пальцев скользнули по моим. Невольно я отпрянул, и мистер Падд удовлетворенно кивнул, как будто я подтвердил что-то, в чем у него были сомнения.

На карточке были только два слова: «Элиас Падд» черным романским шрифтом. Ни телефона, ни адреса, ни должности. Обратная сторона карточки абсолютно пустая.

— Из вашей визитки не так-то много узнаешь о вас, мистер Падд, — проронил я.

— Напротив, она говорит обо мне все. Боюсь, вы не совсем правильно ее прочитали.

— Насколько я понял из нее, вы или дешевый позер, или явный минималист. Вы также вызываете раздражение, но об этом визитка тоже умалчивает.

Впервые за все время Падд разулыбался по-настоящему, обнажив желтые зубы:

— Напротив, все говорит... по-своему, — он захихикал.

Я не опускал пистолета, пока странная парочка не убралась восвояси, подняв на прощание облако пыли и вонючего выхлопа, которое заполнило двор и, казалось, образовало непроницаемую завесу для солнечных лучей.

Почти в тот самый момент, когда визитеры скрылись из виду, я почувствовал жжение в пальцах. Сначала это было легкое раздражение, но вскоре оно стало по-настоящему болезненным, на кончиках и на ладони появилась красная сыпь. Я смазал ее гидрокортизоновой мазью, но раздражение держалось почти целый день. В том месте, где моя кожа соприкоснулась с визиткой и пальцами Падда, зуд не проходил. С помощью пинцета я поместил визитку в пластиковый конверт, запечатал и положил на стол в холле. Попрошу Рейчел, чтобы кто-то из специалистов разобрался с карточкой, пока я буду в Бостоне.

Глава 7

Прежде чем отправиться к массивному серому зданию суда в Ньюбери, я припрятал пистолет под запасное колесо в багажнике своего «мустанга». Пройдя через металлодетектор, я поднялся по мраморным ступеням в зал суда и занял место в последнем ряду.

Последние пять рядов были заполнены публикой, которую в менее просвещенные времена могли бы назвать сборищем уродов. Было пять-шесть лилипутов, две или три толстухи, четверка престарелых дам, одетых как проститутки. Рядом с ними пристроился огромный лысый мужчина, в котором было больше шести футов роста и не меньше трехсот килограммов веса. Было заметно, что они страшно поглощены проходящим у стола судьи.

Заседание суда уже началось, и мужчина, который, по моим предположениям, скорее всего, и был Артуром Франклином, обсуждал с судьей какие-то юридические тонкости. Как оказалось, его клиента требовал выдать штат Калифорния. Ему вменялся ряд преступлений, включая нарушение авторского права, жестокое обращение с животными и уклонение от уплаты налогов, так что у него было столько же шансов избежать тюремного срока, сколько у индейки шансов выжить в День благодарения. Его отпустили под залог в 50 000 долларов и обязали явиться к тому же судье до конца этого месяца, когда будет принято окончательное решение по делу. Затем все встали, и судья покинул зал.

Я двинулся по центральному проходу, мускулистый мужчина следовал за мной вплотную. Он представил меня Франклину. Адвокату было немного за сорок. Он слегка вспотел в своем темно-синем костюме. У него были поразительно черные волосы, а в глазах под кустистыми бровями застыло выражение испуга. Такое выражение бывает у охваченного паникой оленя, которому светят в глаза фары приближающегося грузовика.

Причем сидящий рядом с ним Харви Рэйгл был совсем не таким, каким я себе его представлял. Ему тоже было чуть за сорок. Он был одет в аккуратно выглаженный костюм цвета загара, чистую белую рубашку с открытым воротом и коричнево-бордовые туфли. Темные волнистые волосы коротко подстрижены. Из украшений на нем были только золотые часы от Рэймонда Вейла на кожаном коричневом ремне. Свежевыбритый, он щедро освежился лосьоном от Армани, не пожалев дорогого парфюма. Он встал и протянул мне руку с тщательным маникюром.

— Харви Рэйгл, руководитель «Крашэм Продакшнз», — он тепло улыбнулся, обнажив поразительно белые зубы.

— Приятно познакомиться, — ответил я и предупредил, — простите, не могу пожать вашу руку. Кажется, подцепил какую-то инфекцию.

Я показал свои воспаленные пальцы, и он побледнел. Для человека, зарабатывающего на жизнь умерщвлением мелкой живности, он был чувствительной особой. Я пошел за ними к выходу, задержавшись на минутку, пока старухи, лилипуты и прочие придурки по очереди обнимали его и желали всего самого хорошего. Мы свернули в комнату для переговоров номер 223 рядом с залом заседаний. Огромный парень по имени Майки, сложив руки на груди, остался караулить снаружи.

— Защита, — пояснил Франклин, закрывая за нами дверь. Мы расселись за столом, первым заговорил Рэйгл.

— Вы видели мои работы, мистер Паркер? — поинтересовался он.

— Убойное порно? Да, видел.

Рэйгл слегка отпрянул, как будто я дохнул на него чесноком.

— Мне не нравится этот термин. Я снимаю эротические фильмы, и я отец моим актерам. Эти люди, которые были сегодня в суде, они все звезды.

— Лилипуты?

Он задумчиво улыбнулся.

— Они маленького роста, но у них много любви для других.

— А старые женщины?

— Очень энергичны. С возрастом их аппетит скорее увеличился, чем ослаб.

— А сейчас вы снимаете фильмы вроде того, что прислал мне ваш адвокат?

— Да.

— В них люди давят жуков?

— Да.

— И мышей.

— Да.

— Вам нравится ваша работа?

— Очень. Я так понимаю, вы меня осуждаете?

— Назовите меня фарисеем, но, на мой взгляд, это какое-то извращение, помимо того, что жестоко и, скорее всего, противозаконно.

Рэйгл наклонился ко мне и постучал согнутым указательным пальцем по моей коленке. Я подавил желание оттолкнуть его руку.

— Но люди убивают насекомых и прочих ползучих тварей каждый день, мистер Паркер, — начал он. — Многие из них даже получают при этом удовольствие. Но, как только они в это признаются и пробуют воспроизвести это ощущение в какой-либо форме, наши чудовищно абсурдные правоохранительные организации просыпаются и наказывают их. Не забывайте, мистер Паркер, в этом штате Рейча засадили в тюрьму за то, что он продал мне шесть коробок насекомых. — Он откинулся на стуле и ослепительно улыбнулся мне.

Я тоже улыбнулся:

— Полагаю, не только в штате Калифорния власти имеют претензии к вам по поводу законности того, чем вы занимаетесь.

Жизнерадостное выражение на лице моего собеседника померкло, и, похоже, он побледнел под слоем загара.

— Э-э, да, — наконец произнес Рэйгл, закашлялся и потянулся за стаканом воды на столе. — Некий господин особенно возражает против отдельных моих произведений.

— И кто же это?

— Он представляется как мистер Падд, — вмешался Франклин.

Я постарался сохранить нейтральное выражение на лице.

— Ему не нравятся фильмы с пауками, — последовало пояснение.

В общем-то, я догадывался почему.

Упоминание этого имени окончательно определило ту степень угрозы, которой подвергался клиент Франклина.

— Он хочет убить меня, — взвизгнул продюсер, — а я не хочу умирать из-за своего творчества!

Итак, получается, Аль Зету что-то известно о деятельности Братства и о Падде, поэтому он подбросил мне клиента. Похоже, у меня есть еще один повод побывать в Бостоне, помимо того, чтобы повидаться с Рейчел и таинственной Эли Уинн.

— А как он узнал в вашем существовании?

— У меня есть поставщик, он снабжает меня насекомыми и грызунами, по мере необходимости — пауками. Я так понимаю, это он навел на меня Падда.

— А почему он мог это сделать?

— Чтобы отвлечь внимание этого типа от себя. Я так полагаю, что мистер Падд одинаково враждебно относится и ко мне, и к любому, кто поставляет мне пауков.

— То есть ваш поставщик рассказал Падду, как вас зовут, а потом заявил, что не имеет понятия, что вы собираетесь делать с насекомыми и пауками.

— Точно.

— И как зовут поставщика?

— Баргус. Лестер Баргус. Он держит магазин в Горхаме, специализируется на экзотических видах насекомых, пауков и рептилиях.

Я прервал свои записи.

— Вам знакомо это имя? — поинтересовался Франклин, наблюдавший за моей реакцией.

Я кивнул. Лестер Баргус был именно тот человек, про кого обычно говорят «два фунта дерьма в однофунтовом пакете». Он принадлежал к породе людей, которые считают глупость признаком патриотизма и возят мать в роскошный ресторан отмечать день рождения Гитлера. Я помнил его с того времени, когда учился в старших классах школы в Скарборо. Я стоял у забора, который огораживал футбольное поле; на щите выделялся огромный логотип «Краснокожих», готовых к очередному побоищу. Эти первые месяцы в Скарборо были самыми трудными. Мне было четырнадцать, прошло два месяца с того дня, как не стало отца. Слухи преследовали нас и на севере: будто бы мой отец убил двоих людей, юношу и девушку, безоружных, а потом он вставил себе в рот дуло пистолета и нажал курок.

Хуже всего то, что все это было правдой. Невозможно было спрятаться от того, что сделал отец, так же, как и объяснить, почему он это сделал. Он их убил, вот и все. Не знаю, что ему виделось, когда он спускал курок. Они насмехались над ним, старались вывести его из равновесия, но не могли себе представить, до чего его доведут. Потом мы с мамой уехали на север, в Скарборо, к ее отцу. Когда-то он сам был полицейским. А злые слухи крутились вокруг нас, как свора голодных псов.

Я не сразу научился защищать себя, но все-таки научился. Дед показал мне, как ставить блок на удар и как бить в ответ одним стремительным движением так, чтобы брызнула кровь.

Но, когда я думаю о самых первых месяцах в Скарборо, я вспоминаю этот забор, и приближающуюся стаю подростков, и Лестера Баргуса с его прыщами и темной коротко остриженной квадратной головой, как он втягивает слюну, готовясь плюнуть снова в меня, будучи под защитой толпы таких же уродов, как и он сам. Если бы Лестер был шакалом, он был бы из тех мелких тварей, что держатся поодаль, но всегда готовы упасть на спину и задрать лапы, когда появляется кто-то сильнее их, а при первой же возможности не преминут напасть на более слабого или раненого. В последнем классе он стал настоящем мучителем, едва ли не насильником. Выпускные экзамены он даже и не пробовал сдавать: понадобились бы отдельные тесты, чтобы проверить всю глубину его невежества.

Я слышал, что сейчас у Баргуса большой магазин в Горхаме, но все были уверены, что он служит лишь прикрытием другого занятия, а именно торговли оружием. Если бы вам понадобилось по-быстрому раздобыть незасвеченный ствол, то Лестер как раз тот человек, который вам нужен, особенно если ваши политические взгляды и общественная позиция были настолько правые, что по сравнению с ними Ку-Клукс-Клан выглядел бы филиалом Общества борьбы за права чернокожих.

— Мистер Рэйгл, много магазинов поставляют жуков?

— Не в этом штате, но Баргус известен во всей стране. Герпетологи и арахнологи консультируются с ним регулярно, — он поежился. — В общем, должен заметить, мистер Баргус потрясающе отвратительный тип.

— А вы мне все это рассказываете...

Тут вмешался Франклин:

— Потому что мой клиент уверен, что мистер Падд убьет его, если кто-нибудь не остановит этого сумасшедшего. Тот господин из Бостона, причастный к сбыту основной продукции моего клиента, полагает, что дело, которым вы сейчас занимаетесь, может иметь к этому отношение. По его мнению, любое содействие с нашей стороны может только помочь делу.

— И все, что у вас есть, это только Лестер Баргус?

Франклин расстроено пожал плечами.

— Падд пытался с вами связаться?

— Своеобразным способом. Мой клиент находился в уединенном месте, в своем доме в Стэндише. Дом сожгли. Кто-то забросил зажигательное устройство в окно спальни. К счастью, господину Рэйглу удалось спастись. После этого случая мы взяли телохранителя Майки.

Я закрыл блокнот и встал.

— Ничего не могу обещать, — это все, что я мог им сказать.

Рэйгл потянулся ко мне через стол и схватил за руку:

— Если вы его найдете, мистер Паркер, раздавите его, — прошипел он, — раздавите эту тварь, как последнее насекомое.

Я осторожно освободил руку:

— Не слышал, чтобы каблуки были таких размеров, но я буду иметь это в виду.

В тот день после обеда я направился в Горхам. Городок находился всего в нескольких милях, но это была бесплодная поездка, как я и предполагал.

Баргус ужасно постарел, у него почти не осталось волос и зубов, пальцы пожелтели от никотина. На нем была футболка с надписью «Нет новому мировому порядку» с изображением голубого берета военных сил ООН в перекрестье снайперского прицела.

В полутьме магазина виднелись коробки с копошащимися в них пауками, вокруг веток обвивались змеи, жесткие спинки тараканов поскрипывали, когда они громоздились один на другом. На прилавке рядом с хозяином в большом стеклянном ящике присела четырехдюймовая саранча, согнутые в коленках ножки поднимались выше головы. Баргус кормил ее сверчком, который выпрыгнул из грязной кучи и отчаянно пытался спастись. Прожорливая тварь повернула голову и наблюдала за его стараниями, как будто удивившись самой попытке, а затем принялась пожирать добычу.

Баргус почти сразу узнал меня, когда я подошел к прилавку:

— Так-так, да ты цветешь и пахнешь.

— Хорошо выглядишь, Лестер, — ответил я. — Как тебе удается оставаться таким молодым и привлекательным?

Он бросил на меня сердитый взгляд и вытащил что-то, застрявшее между двумя оставшимися у него зубами.

— Ты что, Паркер, гомик? Я всегда знал, что ты извращенец.

— Ну, Лестер, ты мне льстишь, но ты не в моем вкусе.

— Хе! — раздалось не очень убедительное восклицание. — Пришел что-то купить?

— Мне нужно кое-что узнать.

— За дверью сразу направо, и дуй, пока не упрешься в чертову задницу. Скажи там, в преисподней, что это я тебя послал.

Он принялся читать книгу, которая, судя по картинкам, была самоучителем по изготовлению взрывных устройств из пивных банок.

— Ну, так с бывшими школьными друганами не разговаривают.

— Так ты мне не приятель, и я не хочу, чтобы ты здесь торчал, — пробурчал он, не отрываясь от книжки.

— Могу узнать почему?

— Да у людей вокруг тебя есть такая привычка — подыхать.

— Люди везде умирают, а ты вроде парень на вид крепкий.

— Это да, но те, кто рядом с тобой, на тот свет отправляются чаще, быстрее и целыми пачками.

— Ну, так чем быстрее я уйду, тем безопаснее для тебя.

— А я тебя не держу.

Я слегка постучал по стеклянному ящику, как раз в поле зрения саранчи, и ее треугольная голова прямо-таки отдернулась. Из всех насекомых мантида больше всех похожа на человека. Глаза у нее так устроены, что обеспечивают прекрасное многомерное зрение. Она различает некоторые цвета, может повернуть голову и как бы посмотреть себе за спину. Как и человек, мантида ест все, что может добыть: от шершней до мышей. Когда я шевелил пальцем, насекомое неотрывно следило за его движением, его челюсти ни на минуту не останавливались, вгрызаясь в сверчка. С верхней половиной его корпуса уже было покончено.

— Отстань от нее, — буркнул Баргус.

— Ну и хищник.

— Да, эта тварь и тебя сожрала бы, если бы ты не дергался, — в кривой усмешке обнажились его гнилые зубы.

— Я слышал, они и «черную вдову» перекусят.

Книжка была забыта.

— Я видел, как она это делает.

— Может, не так она и плоха.

— Не любишь пауков? Ты не в тот магазин пришел.

— Да, я их не так люблю, как некоторые. Не так сильно, как господин Падд.

Глаза Лестера опять смотрели на страницу, но все его внимание было приковано ко мне.

— Никогда о таком не слышал.

Он сглотнул и посмотрел на меня:

— Какого черта ты там несешь?

— Ты навел его на Харви Рэйгла. Думаешь, так сможешь отделаться?

— Да я понятия не имею, о чем ты говоришь!

В теплом вонючем магазине Лестер начал потеть.

— Я так понимаю, он разделается с Рэйглом и вернется за тобой.

— Убирайся из моего магазина, — прошипел Лестер. Он говорил с угрозой, но дрожь в голосе выдавала его.

— А ты ему только пауков продаешь? Может, еще и с другим помог — оружие там, все такое... Он вообще такой парень? Ну, типа, по пистолетам тоже, или как?

Его руки зашевелились под прилавком, и я понял, что Лестер нащупывает оружие. Я бросил на прилавок визитку, и он схватил ее левой рукой, скомкал и бросил в корзину. В правой у него появился обрез.

— Я его видел, Лестер, — продолжал я, никак не отреагировав на угрозу. — Жуткий тип.

Большим пальцем Лестер вздернул курок:

— Я тебе уже сказал, понятия не имею, о чем ты говоришь.

Я вздохнул и отступил назад.

— Твое дело, Лестер, но мне кажется, рано или поздно Падд начнет за тобой охотиться.

Я повернулся к нему спиной и направился к двери. Я уже открыл ее, когда он крикнул:

— Да не нужны проблемы мне ни с ним, ни с тобой, понял?!

Я промолчал. Страх ничего не сказать и сказать слишком много, явно отражался на его лице.

— Я его ни к кому не посылал, — продолжал Лестер неуверенно. — Он ко мне обращается, если ему что-нибудь надо, забирает сам, платит налом. Когда в последний раз заходил, спросил о Рэйгле, и я ему рассказал, что знал. Еще его увидишь, передай, чтобы сюда больше не совался.

Казалось, признание вернуло ему обычную самоуверенность, потому что привычная глумливая усмешка показалась на его лице:

— Я бы на твоем месте сменил работу. Парень, о котором ты спрашиваешь, просто убивает всех, кто лезет в его дела.

В тот вечер мне не хотелось сидеть дома или готовить себе самому. Я тщательно закрыл окна, накинул цепочку на дверь черного входа и положил сломанную спичку над верхней дверью. Если кто-то попытается войти в дом, я узнаю.

Я поехал в Портленд, оставил машину на пересечении Коттон— и Форест-стрит в Старом порту, прошелся до «Саппоро» на Коммерческой улице, послушал звуки моря, съел отличное терияки, с удовольствием, не спеша выпил зеленого чаю и попытался привести свои мысли в порядок. Причины, по которым надо было ехать в Бостон, множились на глазах: Рейчел, Эли Уинн, теперь еще и Аль Зет. Но мне так и не удалось достать Картера Парагона, я по-прежнему беспокоился о Марси Бекер и нещадно потел в куртке из-за того, что не мог снять ее, не привлекая внимания к пистолету.

Расплатившись, я вышел из ресторана. Старый порт бурлил, оживленные толпы собрались на углу Форест— и Юнион-стрит. Я немного побродил среди праздношатающейся публики, не желая оставаться в одиночестве и возвращаться домой в Скарборо. Прошел мимо кафе, бросил взгляд на тротуар Мултон-стрит.

В тени стояла женщина в неярком летнем платье в розовый цветочек. Она стояла спиной ко мне, ее длинные светлые волосы были перехвачены небесно-голубой лентой. Движение и суета вокруг меня замерли, все застыло. Единственным звуком, который я слышал, было мое дыхание, единственное движение, которое различал, — в той стороне.

Рядом с женщиной стоял мальчик, и она бережно держала его за правую ручку. На нем были та же клетчатая рубашка и короткие штанишки, что и в первый раз, когда я впервые увидел их на Иксчейндж-стрит. Пока я наблюдал за ними, женщина склонилась к мальчику и что-то прошептала ему. Малыш кивнул, и его голова повернулась в мою сторону. Женщина выпрямилась, отпустила его руку и стала удаляться от нас. На углу она свернула направо. Когда она исчезла из вида, мир вокруг меня словно перевел дыхание, снова ожил. Я помчался по Мултон-стрит мимо тени мальчика. Когда я был на углу, женщина как раз переходила Дана-стрит, бесшумно двигаясь в свете уличной иллюминации.

— Сьюзен!

Я услышал себя, и на мгновение мне показалось, что она замедлила шаг, как будто услышала меня. А затем перешла в тень и пропала.

Теперь мальчик сидел на углу Мултон-стрит, уставившись на булыжники под ногами. Когда я приблизился к нему, он посмотрел на меня. Его левый глаз с любопытством уставился на меня из-за стекла в черной оправе, темная лента, неуклюже намотанная на правое стекло, прикрывала правый глаз. Мальчику было не больше восьми лет, темно-русые волосы расчесаны на пробор, челка свободно свисала на лоб. В некоторых местах его штанишки заскорузли от грязи, рубашка тоже была испачкана. Большая ее часть была скрыта куском дерева восемнадцать на пять дюймов, в дюйм толщиной, — она свисала на веревке с его шеи. Что-то было нацарапано на ней кривыми, неразборчивыми детскими каракулями, скорее всего гвоздем, но царапины местами были забиты грязью и практически не различимы в темноте.

Я присел перед ним на корточки:

— Привет.

Он не смутился. Мальчуган не выглядел голодным или испуганным. Он просто сидел.

— Привет.

— Как тебя зовут?

— Джеймс.

— Ты потерялся?

Он отрицательно покачал головой.

— А тогда что ты здесь делаешь?

— Жду, — просто сказал он.

— Чего ждешь?

Он не ответил. У меня было чувство, будто бы я должен знать ответ и малыш слегка удивлен моим неведением.

— А что это за женщина с тобой была?

— Дама лета.

— А у нее есть имя?

Он немного помолчал, прежде чем ответить. Когда он заговорил, у меня перехватило дыхание, голова закружилась, и я испугался.

— Она сказала, что ты знаешь, как ее зовут.

И снова у него был обескураженный вид, даже несколько обиженный.

Я прикрыл на минуту глаза, качнулся и почувствовал, что его рука удерживает мое запястье. Она была ледяная. Когда я открыл глаза, он прислонился ко мне. К его зубам прилипла грязь.

— Что с твоим глазом, Джеймс?

— Я не помню.

Я наклонился к нему. Он расцепил пальцы на моем запястье. Я стряхнул комки земли и мусор, приставший к доске. На ней проступила надпись:

Джеймс Джессоп

ГРЕШНИК

— Кто заставил тебя это носить?

Из его левого глаза показалась слезинка, потом другая.

— Я был плохой, — прошептал он. — Мы все были плохие.

Но слеза текла только из одного глаза, и влажная полоска от нее появилась только на левой грязной щечке. Мои руки тряслись, когда я потянулся к его очкам. Я осторожно взялся за дужки и снял их. Он не пытался остановить меня. Единственный глаз смотрел на меня с полным доверием.

Когда я снял его очки, на месте правого глаза обнаружилась дыра, обожженные края оборванной плоти сморщились, высохли, как будто рана была очень старая и уже давно не кровоточит и не болит.

— Я ждал тебя, — произнес Джеймс. — Мы все тебя ждем.

Я встал и отшатнулся. Очки упали на землю, когда я повернулся: они все смотрели на меня — мужчины и женщины, маленькие дети, мальчики и девочки. У всех на шее болтались деревянные таблички. Их была дюжина, а, может, и больше. Они стояли в тени на Уорф-стрит и при входе на Коммерческую улицу. На них была простая одежда, такая одежда хороша для работы с землей: штаны не порвутся от первого неосторожного шага, ботинки не промокнут в дождь и не расползутся от ходьбы по камням.

Кэтрин Корниш, грешница.

Вырна Келлог, грешница.

Фрэнк Джессоп, грешник.

Билли Пирсон, грешник.

Остальные стояли поодаль, их имена на досках было трудно прочитать. У некоторых из них были жуткие раны на голове. Череп Вырны Келлог был раскроен пополам, рана доходила почти до носа.

у Билли Пирсона пуля прошла насквозь. Скальп Кэтрин Корниш был содран с затылка и свисал, обнажая левое ухо. Они стояли и смотрели на меня, и, казалось, воздух вокруг них трещит от потаенной энергии.

Я глотнул, но горло пересохло до такой степени, что попытка вызвала боль.

— Кто вы? — спросил я. И, хотя они стали исчезать, не ответив, я уже знал.

Я отпрянул, почувствовал спиной холодную кирпичную стену и увидел высокие деревья и мужчин, пробирающихся через месиво из грязи и человеческих костей. Вода плескалась о дамбу из мешков с песком, выли звери. И я стоял, дрожа всем телом, закрыв глаза, и услышал, как мой голос произносит молитву:

Господь Всемогущий,

Молю Тебя, не дай этому начаться снова...

Глава 8

Я доехал до Бостона за пару часов, но еще час провел в жутких «пробках». У Бостона есть прозвище Большие Раскопки из-за непрекращающихся уличных работ. Рядом с огромными ямами были расставлены таблички с обещающими надписями: «Оно того будет стоить».

Утром, прежде чем уехать, я позвонил Кертису Пелтье. Накануне вечером он ужинал с друзьями в ресторане, и, когда вернулся, около дома была полиция.

— Кто-то пытался проникнуть в дом через заднюю дверь, — пояснил он. — Соседские дети услышали шум и вызвали полицию. Наверное, чертовы наркоманы из парка Кеннеди на Ривертон.

Я думал по-другому, рассказал о пропавших записях.

— Полагаете, там было что-то важное?

— Возможно, — ответил я, хотя не мог представить, что бы это могло быть.

Я предполагал, что, кто бы ни был тот, кто их взял — мистер Падд или кто-то пока неизвестный, — этот человек хотел создать как можно больше проблем для следствия.

Я посоветовал Кертису быть поосторожней, и он заверил меня, что будет внимательнее.

Почти в полдень я оказался на Икзитер-стрит, совсем рядом с Комонуэлс-авеню, и припарковал машину у дома Рейчел. Она снимала квартиру в четырехэтажном здании прямо напротив дома, где жил когда-то Генри Ли Хиггинсон, основатель бостонского симфонического оркестра.

На Коммонуэлс часто можно было увидеть горожан во время утренней или вечерней пробежки, или жителей, выгуливающих собак, или просто сидящих на лавочках и вдыхающих загазованный городской воздух обывателей. Поблизости кормились воробьи и голуби, не брезговавшие возможностью традиционным способом проявить свое отношение к статуе мореплавателя и историка Сэмюэля Моррисона, который сидел на постаменте со слегка встревоженным видом человека, позабывшего, где он припарковал машину.

Рейчел дала мне ключ от квартиры, так что я смог оставить там свой саквояж. Затем купил фруктов и бутыль питьевой воды в супермаркете и пошел по Коммонуэлс-авеню, пока она не привела меня к городскому саду между Арлингтоном и Шарлем. Я поел фруктов, запил их водой, понаблюдал за резвящимися на солнце детьми и собаками, которые увлеченно гоняли за летающими дисками фризби. Мне нужна собака, мелькнула мысль. У нас в семье всегда были собаки, и мне понравилась идея завести в доме пса. Мне просто необходима компания. Неожиданно я задумался, почему мне не пришло в голову попросить Рейчел переехать ко мне. Не может быть, чтобы такая мысль не посещала и ее. В последнее время, когда эта тема всплывала, в ее голосе появлялись напряженные нотки. Четырнадцать месяцев она проявляла терпение. Как мне казалось, ее стала беспокоить ситуация, в которой она оказалась втянутой в какие-то неопределенные отношения. Дело было во мне: я очень хотел, чтобы она была рядом со мной, но все еще не был уверен, что смогу обеспечить ей безопасность. Однажды она чуть не погибла из-за меня, и мне вовсе не хотелось, чтобы она когда-нибудь еще пострадала по моей вине.

В два часа дня я отправился в Гарвард. Полуденное дежурство у Эли Уинн заканчивалось в два тридцать. Накануне я оставил ей сообщение, что подъеду к ней поговорить о Грэйс Пелтье. Вдоль красного кирпичного здания, в котором размещался ресторан, стелился плющ, верхние окна были украшены белыми лампочками. Из комнаты над рестораном раздавался звук отбиваемой чечетки: у артистов шла репетиция, и четкий ритм стэпа напоминал стрекот пишущей машинки.

Молодая женщина лет двадцати трех — двадцати четырех появилась на ступеньках здания, поправляя колечко в носу. Выкрашенные в иссиня-черный цвет волосы дополнял макияж в сине-черных тонах, а губная помада была такого яркого цвета, что могла бы останавливать машины на перекрестке. Сама девушка, очень бледная и худенькая, похоже, вовсе не питалась на работе в своем ресторане. Когда я подошел к ней, она смотрела на меня со смешанным чувством выжидательности и беспокойства.

— Эли Уинн? — уточнил я.

— Вы детектив?

— Чарли Берд Паркер, — почему-то я счел необходимым представиться полным именем, данным мне при крещении.

Она потянулась ко мне и пожала руку, но ее спина плотно прижималась к кирпичной стене здания.

— У вас имя как у джазмена?

— Типа того.

— Да, он классный. Вы его слушаете?

— Нет, я предпочитаю музыку в стиле кантри.

Она наморщила лоб.

— Наверное, ваши папа с мамой были фанатами джаза, если так вас назвали?

— Они слушали Глена Миллера и Лоренса Велка. Я думаю, они даже не знали, кто такой Чарли Паркер Птица.

— А вас называют просто Бердом?

— Иногда. Моя девушка считает, что это мило. А друзья так делают, чтобы подразнить меня или вывести из себя.

— Наверное, надоело?

— Просто привык.

Разговор о моих семейных делах, перипетиях выбора имени и прочего, казалось, немного расслабил ее, настороженность стала проходить. Она отстранилась от стены и пошла рядом со мной. Мы отправились в заведение «Бон Пэйн» на Гарвард-сквер, где она выкурила четыре сигареты и выпила две чашки эспрессо за пятнадцать минут. В ней было столько нервной энергии, что по сравнению с ней электроны выглядели чем-то застывшим.

— Вы хорошо знали Грэйс? — поинтересовался я, когда она была где-то в середине второй сигареты.

Она выпустила струю дыма:

— Да, довольно неплохо. Мы дружили.

— Ее отец сказал мне, что вы вместе жили, а когда она съехала, то иногда останавливалась у вас.

— Она обычно приезжала на выходные, чтобы посидеть в библиотеке, и я предоставила ей в распоряжение мой диван. Грэйс была веселая. Ну, она раньше была веселая.

— И когда она перестала веселиться?

Эли прикончила сигарету номер два и немедленно принялась за сигарету номер три, прикурив от спички из фирменного коробка «Графтон-паба».

— Приблизительно в то время, когда занялась своей научной работой.

— Об Арустукских баптистах?

Сигарета описала ленивую дугу.

— Что-то в этом роде. Она была просто одержима всем этим, собирала их письма и фотографии. Она ложилась на диван, заводила какую-то траурную, занудную музыку и сидела так часами, снова и снова перебирая бумажки. А можно мне еще кофе?

Я пошел за кофе, полагая, что вряд ли она удалится, пока не докурит сигарету.

— Никогда не задумывались об эффекте употребления чрезмерного количества кофеина? — спросил я, когда вернулся.

— Она подергала за колечко в носу и улыбнулась:

— Нет, надеюсь, до этого не дойдет — сначала я уморю себя никотином.

Было в Эли Уинн что-то очень милое, располагающее, несмотря на боевой раскрас в смешанном стиле индейцев сиу и привидений из шотландских готических замков. В ее глазах отражался солнечный свет, правый уголок рта был приподнят в насмешливой полуулыбке. Она была сама открытость. Сигаретный дым почти не задерживался у нее во рту, дикий макияж был положен слишком старательно, чтобы действительно отпугивать. Я так прикинул, что она вызывает у своих однокашников-парней одновременно боязнь, желание и раздражение. Эли Уинн движением пальчика могла бы заставить мир крутиться вокруг своей особы, если бы у нее было достаточно самоуверенности. Со временем она это поймет.

— Вы говорили мне о Грэйс, — напомнил я, чтобы вернуться к теме встречи, от которой не только Эли успела отклониться.

— Да, конечно. В общем, мне не так много есть что сказать. В двух словах, вся эта история с пропавшими семьями иссушала ее, вытягивала из нее соки. Только и слышалось: а вот Элизабет то, а вот Лайал это. Она стала просто как наркоманка, была одержима этой Элизабет Джессоп! Не знаю, может, она думала, что в нее вселился дух Элизабет или что-то вроде того.

— Она думала, что Элизабет умерла?

Эли кивнула.

— Она говорила почему?

— У нее просто было такое предчувствие. В любом случае, с Грэйс становилось очень тяжело общаться. Я сказала ей, что она больше не сможет останавливаться у меня, потому что, мол, жалуется моя соседка по комнате. Это было, ну, полным враньем." Это было в феврале. Она перестала появляться, и мы не много общались с того времени до...

Эли не смогла закончить фразу и сердито загасила окурок.

— Вы, скорее всего, думаете, что я просто дрянь, — проговорила она, когда растаял дымок сигареты.

— Ничего подобного я не думаю.

Она не взглянула на меня, видимо опасаясь, что выражение моего лица скорее подтвердит ее предположение.

— Я собиралась поехать на похороны, но... не поехала. Я ненавижу похороны! Потом думала, пошлю открытку ее отцу, он был хороший старикан. Тоже не сделала...

Наконец она подняла глаза и посмотрела на меня. Я почти не удивился, заметив, что они влажны от слез.

— Я молилась за нее, мистер Паркер, я не могу вспомнить, когда я молилась до этого в последний раз. Я молилась просто о том, чтобы ей там было хорошо, и, кто бы там ни сидел на том свете — Бог, Будда, Аллах, — чтобы он позаботился о ней. Грэйс была очень хорошей.

— Я тоже так думаю, — произнес я, пока она прикуривала последнюю сигарету. — Она принимала наркотики?

— Нет! Никогда! — Эли решительно затрясла головой.

— Кроме того, что она была сверхувлечена своим исследованием, что-нибудь еще беспокоило, угнетало ее?

— Не больше, чем любого из нас.

— У нее был молодой человек?

— У нее была пара увлечений, но ничего серьезного за последний год. Она бы мне рассказала.

Я внимательно смотрел на нее некоторое время, но было понятно, что она говорит правду. Эли Уинн не было в машине с Грэйс в ночь ее гибели. Теперь стало ясно, что Марси Бекер больше подходила на эту роль. Я откинулся на стуле, разглядывал толпы входящих и покидающих здание — местные и приезжие с пакетами в руках: вино, сладости от Кардюло, фирменная ветчина и экзотические чаи из «Джексона на Пикадилли», соли для ванн и мыло от «Ориджинс». Среди них должна была бы быть и Грэйс. С ее смертью мир стал беднее.

— Я вам помогла хоть чем-то? — спросила Эли.

Я заметил, что она хочет уйти.

— Да, вы кое-что прояснили.

Я передал ей свою визитку, написав на обороте домашний телефон.

— Если еще что-нибудь припомните или кто-то еще будет у вас интересоваться Грэйс, может, позвоните?

— Конечно.

Она взяла карточку, аккуратно положила ее в сумочку и уже почти собралась уйти, но задержалась на секунду и легонько коснулась моей руки.

— Вы думаете, ее кто-то убил, да? — красные губы были плотно сжаты, но дрожащий подбородок выдал ее чувства.

— Да, я так думаю.

Ее рука крепче сжала мою, обожгла жаром.

— Спасибо... спасибо за кофе, — сказала она и ушла.

* * *

Вторую половину дня я провел в магазинах, покупая одежду для пополнения своего пришедшего в разор гардероба, а потом уже отправился в «Копли» и в «Сиарбакс» на Ньюбери почитать газету. Почти ежедневное чтение «Нью-Йорк таймс» так и осталось моей привычкой, хотя, покупая это издание в Бостоне, я чувствовал угрызения совести, как будто свернул газету, чтобы шлепнуть ею местного мэра по затылку.

Я даже не обратил внимания на начало истории в крайней правой колонке на первой полосе, пока на седьмой не наткнулся на ее продолжение и не увидел фотографию, помещенную рядом. С нее на меня смотрел мужчина в белой рубашке, черном костюме и черной шляпе. Я вспомнил, что этот человек кивнул мне из-за тонированного стекла «мерседеса», когда я подъезжал к дому Джека Мерсье, и он же сидел в окружении трех человек, которых я увидел на фотографии в кабинете Мерсье. Это был раввин Джосси Эйпштейн, и теперь он мертв.

Согласно сообщению полиции, раввин Эпштейн покинул синагогу на Элдридж-стрит в половине восьмого холодным вечером во вторник, когда поток транспорта, пассажиров и прохожих стал утихать и на смену деловой публике пришли те, кто слоняется по городу в поисках развлечений. На нем были традиционный черный костюм и белая рубашка, но, несмотря на свое облачение, Эпштейн не относился к ортодоксальным иудеям. В синагоге были люди, настроенные против него, ведь, по их словам, он не выступал против гомосексуалистов и развратников, слишком часто появлялся перед телевизионными камерами, слишком охотно улыбался и якшался с журналистами, словно чересчур был озабочен делами земного мира, презрев обетования жизни небесной.

Эпштейн сделал себе имя после событий в Краун-Хейтс, призывая всех к согласию, примирению, веротерпимости. Он призывал забыть о разногласиях и различиях между евреями и представителями негритянских общин, потому что зачастую у бедных евреев и бедных чернокожих христиан гораздо больше общего, чем у бедных и богатых единоверцев. Он был ранен во время уличных беспорядков, и фотография в «Пост», запечатлевшая его со струйкой крови, льющейся из раны на лбу, в которой невольно угадывалось сходство с изображением страдающего Христа, принесла рабби известность.

Он также имел отношение к делам в храме Б-Най-Езурун на углу Восемьдесят девятой улицы и Бродвея, основанном Маршалом Т. Мейером, чьим наставником, в свою очередь, был смутьян из числа правых Абрахам Джошуа Хейшель. Нетрудно догадаться, что привлекло такого человека, как Эпштейн, к Мейеру, выступавшему против генералов в Аргентине, пытаясь разыскать пропавших там евреев. Со времени его смерти в 1993 два аргентинских раввина продолжили его работу в Нью-Йорке. Храм Б-Най-Езурун даже сотрудничал с общиной в Гарлеме и Новой Ханаанской церковью баптистов, чей священник даже выступал с проповедями в синагоге. Согласно статье в «Таймс», Эпштейн некоторое время был отстранен от дел в Б-Най-Езурун и дважды в месяц служил в старой синагоге в Дальнем Восточном квартале.

Одной из причин разногласий с единоверцами, похоже, была все большая вовлеченность рабби Джосси в деятельность антинацистских групп, включая Центр за демократическое обновление в Атланте и «Прожектор» в Великобритании. Он основал собственную организацию — Еврейскую лигу в защиту терпимости, состоящую в основном из добровольцев, и руководил ее работой из маленького офиса над бывшим еврейским книжным магазином на Клинтон-стрит.

Газета располагала сведениями, что Эпштейн некоторое время назад получил значительную сумму для организации расследования деятельности антисемитских организаций. Среди прочих в деле фигурировали и обычные подозреваемые: фанатики с «арийскими» именами и побочные группировки, образовавшиеся при Клане[17] и занимающиеся поджогом синагог и приковыванием чернокожих к задней оси грузовиков.

Чтобы его критики ни говорили о нем, Джосси Эпштейн был храбрым человеком, человеком с убеждениями, который без устали трудился над тем, чтобы сделать лучше жизнь не только евреев, но и всех прочих жителей Нью-Йорка. Его нашли мертвым в одиннадцать часов вечера, после того как на него было совершено нападение. Квартира, в которой он жил один, была вся перевернута вверх дном, пропали его бумажник и записная книжка. Подозрение в насильственном характере смерти усилилось в связи с еще одним преступлением, совершенным немного раньше в тот же вечер.

В десять вечера во вторник был совершен поджог офиса Еврейской лиги в защиту терпимости. Молодая сотрудница организации Сара Миллер была в это время в офисе — печатала наклейки с адресами для почтовой рассылки, которую предстояло сделать на следующий день. В считанные мгновения комната вокруг нее превратилась в ад. Девушку доставили в реанимацию без каких-либо шансов выжить: поверхность ожога захватывала девяносто процентов кожи. Через три дня ей исполнилось бы девятнадцать лет.

Эпштейна должны были похоронить в тот же день на кладбище Пайн-Лоун на Лонг-Айленде после сделанного в спешке заключения судмедэксперта.

Была еще одна деталь, которая привлекла мое внимание. Сообщалось, что помимо работы по разоблачению правых группировок Эпштейн готовил судебный иск против организации IRS, которая предоставила некоторые налоговые льготы ряду религиозных организаций, в том числе Братству, штат Мэн. Эпштейн привлек к этому делу адвокатскую контору «Обер, Тайер и Мосс» в Бостоне, Массачусетс. Вряд ли можно считать совпадением, что фирма также вела дела Джека Мерсье и что сын Обера в недалеком будущем станет его зятем.

Я еще раз пробежал статью глазами, потом позвонил Мерсье домой. К телефону подошла горничная, но, когда я представился и попросил соединить меня с мистером Мерсье, мне ответил другой женский голос. Это была Дебора Мерсье.

— Мистер Паркер, мой супруг сейчас не может ответить на ваш звонок. Возможно, я могу чем-то помочь?

— Сомневаюсь, миссис Мерсье. Мне действительно надо поговорить с вашем мужем.

В разговоре возникла продолжительная пауза, за время которой не осталось никаких сомнений по поводу наших взаимных чувств. Наконец Дебора положила конец разговору:

— В таком случае было бы очень любезно с вашей стороны больше не звонить в этот дом. В настоящий момент с Джеком невозможно связаться, но я позабочусь, чтобы он узнал о вашем звонке.

Она повесила трубку, и у меня возникла уверенность, что Джек никогда не узнает об этом звонке.

Я никогда раньше не встречался с рабби Джосси Эпштейном и не знал ничего о нем, кроме того, что только что прочитал в газетной статье, но его деятельность разбудила и привела в движение нечто, что таилось, свернувшись в своей паутине, пока Эпштейн не задел какую-то нить, и тогда это нечто проснулось и уничтожило его, вновь скрывшись в потаенном месте.

Пройдет время, и я найду это место.

Глава 9

Я вернулся в квартиру Рейчел, принял душ и, пытаясь как-то взбодриться перед встречей, надел кое-что из своих последних приобретений. В черном пальто от Джозефа Абодо я выглядел как актер, собравшийся на кастинг для римейка фильма «Носферату» образ; дополняли черные габардиновые брюки и такого же цвета джемпер с V-образным вырезом. Воплощенная жертва моды, я спустился до отеля «Копли Плаза» и зашел в бар «Дубовый».

Звуки оживленной улицы, гудки автомобилей, рев моторов остались позади, приглушенные тяжелыми красными портьерами на окнах. Четыре огромных вентилятора под потолком разрезали воздух, лед на барной стойке поблескивал в приглушенном свете. Луис уже сидел за столиком у окна, его долговязая фигура уютно устроилась в одном из красных кресел. На нем был черный шерстяной костюм, белая рубашка, изящные черные туфли. Он перестал брить голову, отпустил маленькую мефистофельскую бородку, что делало его внешность еще более зловещей. Правда и в те времена, когда у Луиса не было растительности на лице и черепе, при виде его прохожие, чтобы избежать встречи, переходили на другую сторону улицы. Видимо, сейчас, им вовсе хотелось поскорее смыться куда-нибудь в более безопасное место, скажем в Косово или в Сьерра-Леоне.

Перед Луисом на столе стояла бутылка коллекционного мартини, он курил сигару «Монте-Кристо № 2». Все вместе тянуло баксов на пятьдесят пять. Он выпустил в мою сторону струю голубого дыма в знак приветствия.

Я заказал коктейль, сбросил пальто, словно невзначай обнажил этикетку.

— Да, весьма впечатляет, — протянул он как-то с сомнением, — даже не из последней коллекции. Ты стал такой дешевкой, в конце концов будешь получать девяносто девять центов в час.

— А где остальные ничтожества? — поинтересовался я, не обращая внимание на его реплику.

— Покупает одежду. Авиакомпания потеряла его багаж.

— С их стороны это добрая услуга. Ты им за это заплатил?

— Не пришлось. Служащие, обрабатывающие багаж, побрезговали к нему прикасаться. Этот кусок дерьма отправился в аэропорт Ла-Гардия сам по себе. Как у тебя дела?

— Совсем неплохо.

— По-прежнему охотишься за канцелярскими крысами?

Луис не совсем одобрял то, что я сменил характер работы и переквалифицировался на преступления в деловой сфере. Он считал, что я напрасно трачу свои таланты. Я решил пока оставить его в неведении относительно моих дел и не пререкаться.

В этот момент головы сидящих ближе к двери стали поворачиваться одна за другой, а один из официантов чуть не уронил поднос с напитками: вошел Эйнджел, одетый в яркую желто-зеленую рубаху в гавайском стиле с желтым галстуком, линялого вида голубой пиджак, застиранные джинсы и ярко-красные, словно пульсирующие цветом, ботинки. Когда он проходил, разговоры стихали и несколько человек прикрыли глаза рукой.

— Встречаешься с волшебником сегодня? — поинтересовался я, когда красные ботинки приблизились к нашему столу.

У Луиса был такой вид, будто кто-то плеснул краской на его машину.

— Мать твою, Эйнджел, какого черта ты возомнил о себе! Ты что, на Марди Грас?[18]

Эйнджел спокойно уселся, заказал пиво у совершенно расстроенного официанта, потом вытянул ноги, чтобы полюбоваться на новые ботинки. Он поправил узел галстука, что, в общем не сильно помогло, но чуть прикрыло рубаху.

— У тебя вкус бывалого алкаша, — не удержался я.

— Господи, я даже не знал, что в «Подвале у Филены» такой отстой, — вторил Луис. — Это же настоящее дерьмо.

Эйнджел покачал головой и улыбнулся:

— Я воплощаю концепцию, — сказал он голосом учителя, объясняющего урок паре отстающих учеников.

— Да знаю я твою концепцию! — взорвался Луис. — Ты заявляешь: «Убейте меня, у меня нет вкуса». Тебе надо носить плакат «Буду свалкой отходов моды».

Было так здорово снова оказаться рядом с ними. Эйнджел и Луис, похоже, самые близкие мои друзья. Они были рядом, когда мой поединок со Странником подходил к концу, и они же вместе со мной смотрели в дула пистолетов отмороженных бойцов из бостонской гвардии Тони Сэлли, чтобы спасти жизнь девушки, которую в глаза не видели. Их серая мораль, смягченная соображениями выгоды, оказалась ближе к праведности, чем добродетель многих правдолюбцев.

— Как дела в захолустье? — поинтересовался Эйнджел. — По-прежнему живешь в сельских трущобах?

— Мой дом не трущоба.

— Там даже ковров нет.

— Зато полы из дерева.

— Ха, полы из дерева! Если доски бросили на землю, они еще не стали полом.

Он отпил пиво, дав мне возможность поменять тему.

— А в городе что новенького? — поинтересовался я.

— Умер Мэл Валентайн.

— Мэл-псих?

Псих Мэл Валентайн прошел весь путь уголовника от А до Я: поджог, ночная кража со взломом, мошенничество, наркотики, скотоложство... если бы он не скончался, зоопарку Бронкса в скором времени пришлось бы приставлять к своим зебрам охрану. Эйнджел кивнул:

— Всегда думал, что его кличка несправедливая какая-то. Может, он и был малость придурочным, но «псих» — это по меньшей мере принижение его способностей.

— Как он умер?

— Случайность в саду в Буффало. Он пытался проникнуть в дом, когда хозяин прикончил его граблями.

Эйнджел поднял бокал в память о Мэле Валентайне, жертве садовых работ.

Рейчел появилась несколько минут спустя, гораздо раньше, чем ожидалось, в длинном желтом пальто до щиколотки. Ее длинные рыжие волосы были перехвачены сзади и удерживались парой декоративных деревянных шпилек.

— Хорошая прическа, — заметил Эйнджел. — Ты все каналы принимаешь с этими штуками или только местные?

— Наверно, плохо с настройкой: я тебя слышу.

Она вытащила шпильки и распустила волосы. Они коснулись моего лица, когда она легонько меня поцеловала, здороваясь и усаживаясь со мной рядом, потом заказала «Мимозу». Я не видел ее почти две недели и сразу ощутил прилив острого желания, когда она положила одну ногу в черном чулке на другую и ее короткая черная юбка поднялась до середины бедра. На ней была белая мужская рубашка, верхняя пуговичка расстегнута. Она всегда носила рубашки таким образом, только с одной расстегнутой пуговицей: иначе были бы видны многочисленные шрамы на груди, нанесенные рукой Странника. Усевшись она поставила рядом с собой огромную сумку. Внутри было что-то красное и явно дорогое на вид.

— "Needless Markup", — присвистнул Луис. — Да ты прямо раздаешь денежки направо-налево. Если у тебя их куры не клюют, можно мне немного?

— Стиль стоит денег, — ответила она.

— Точно, — согласился Луис, — постарайся убедить в этом другую половину присутствующих.

Двадцать пять процентов в лице Эйнджела рылись в огромном пакете, пока не нашли чек, который быстро выронили и подули на пальцы, будто обожгли их.

— Что она купила? — поинтересовался Луис.

— Судя по чеку, дом, а может быть, и два.

Она показала им язык.

— Ты сегодня рано, — заметил я.

— Как-то ты расстроено это сказал. Я помешала разговору о футболе или о ралли на грузовиках?

— Мыслишь стереотипами, а еще психолог.

Мы еще немного поболтали, потом пошли через дорогу в «Анаго» и еще пару часов провели в разговорах ни о чем и обо всем за олениной, говядиной и жареным лососем. Когда подали кофе и троица попивала арманьяк, я рассказал им о Грэйс Пелтье, Джеке Мерсье и смерти Джосси Эпштейна.

— И ты думаешь, что ее отец прав насчет того, что она не покончила с собой? — уточнил Эйнджел, когда я закончил.

— Просто концы не сходятся. Мерсье мог бы надавить на следствие через Огасту, но привлек бы внимание к себе самому, а этого ему не хотелось бы.

— И поэтому он нанял тебя, чтобы заварить всю кашу.

— Может быть, — согласился я. Впрочем у сенатора, могли быть и другие причины, хотя я и не мог сказать какие.

— И что же ты думаешь случилось с Грэйс? — спросила Рейчел.

— По моим прикидкам, вторым человеком, кто находился в автомобиле во время поездки на север, могла быть Марси Бекер. Но ее нет, и из машины она убралась так стремительно, что забыла сигареты, которые лежали над бардачком прямо перед ней.

— И, возможно, забыла свой пакетик с кокаином, — добавил Эйнджел.

— Это вероятно, но я так не думаю. Похоже, кокаин подбросили, чтобы несколько подпортить слишком чистый образ Грэйс. Наркотики, стресс из-за учебы, лишила себя жизни из непонятно откуда взявшегося пистолета.

— А что была за пушка? — поинтересовался Эйнджел.

— "Смит-вессон", специальная модель «Субботний вечер».

— Не так уж трудно раздобыть, если знаешь, у кого спросить, — пожал плечами Эйнджел.

— Но я не думаю, что Грэйс Пелтье знала, у кого спросить. По словам ее отца, она вообще терпеть не могла оружие.

— Ты думаешь, Марси Бекер могла ее убить? — спросила Рейчел.

Я повертел в руке стакан.

— Опять же, это не исключено, но ведь они были подругами, и к тому же вряд ли эта девушка смогла бы так хорошо сымитировать самоубийство. Если бы мне пришлось строить гипотезу — и, Бог свидетель, я уже достаточно этим занимался, — я бы предположил, что Марси Бекер что-то или кого-то увидела. Того, кто убил ее подругу, пока ее не было в машине по какой-то причине. И если я смог догадаться о том, что Грэйс ехала в машине не одна, то об этом же догадается и тот, другой — убийца.

— А значит, ты должен разыскать Марси Бекер, — подытожил Луис.

— И побеседовать с Картером Парагоном, чья секретарша уверяет, что Грэйс так и не приехала на встречу.

— А причем тут смерть Эпштейна?

— Я не знаю, но только он и Мерсье пользовались услугами одной и той же адвокатской конторы, и Мерсье достаточно хорошо знал покойного рабби, если приглашал его домой и даже повесил его фотографию на стене своего кабинета.

Затем я рассказал им об Аль Зете и Харви Рэйгле, господине Падде и сопровождавшей его женщине.

— Ты хочешь сказать, что он пытался отравить тебя своей визитной карточкой? — с недоверием переспросил Эйнджел.

Даже меня самого смущало это предположение, но я кивнул утвердительно:

— У меня было такое ощущение, что он приехал повидаться со мной, потому что это то, чего от него ожидали, а не потому, что действительно думал, будто я отступлю, выйду из игры, — объяснил я. — Карточка была частью сценария, средством побудить меня к действиям, так же, как и то, что в другом случае мне откровенно дали понять, что за мной следят.

Луис посмотрел на меня, не отрываясь от стакана:

— Мужик хотел посмотреть на тебя, понять, с кем имеет дело, — негромко заметил он.

— Я показал ему пистолет, — ответил я, — он убрался.

Бровь Луиса заметно приподнялась:

— Говорил же, тебе этот ствол пригодится когда-нибудь.

Но при этом ни он ни я не улыбнулись.

Мы с Рейчел шли домой пешком, держась за руки, ни о чем не разговаривая довольные уже тем, что наконец наедине друг с другом. Мы больше не говорили ни о Грэйс Пелтье, ни о чем другом, связанном с этим делом. В ее спальне я сбросил туфли и улегся на ее постель, наблюдая за тем, как она двигается в мягком желтом свете ночника.

Затем она встала передо мной и вытащила сверточек из своего необъятного пакета.

— Это что, для меня? — удивился я.

— В некотором роде, — она разрывая упаковку и извлекая белоснежный лифчик тончайшего кружева, такие же трусики, еще более нежный пояс с резинками и пару настоящих шелковых чулок.

— Не думаю, что они мне сгодятся, — заметил я, — даже не уверен, подойдут ли они тебе.

Рейчел состроила гримаску, расстегнула юбку и дала ей упасть на пол, потом стала медленно расстегивать рубашку.

— Ты даже не хочешь, чтобы я примерила? — шепотом спросила она.

Считайте меня слабаком, но и более сильные мужики сдавались под таким нажимом.

— О'кей, — охрипшим голосом согласился я, чувствуя, как вся кровь от головы устремилась куда-то вниз.

* * *

Потом, ночью, я лежал рядом с ней в темноте и слушал звуки ночного города за окном. Я думал, что она спит, но через некоторое время она потерлась головой о мою грудь, и я почувствовал, что она смотрит на меня.

— Ставлю пенни, что ты думаешь о них, — сказала она.

— Я бы поставил больше.

— Пенни и поцелуй, — она прижалась ко мне своими мягкими губами. — Думаешь о Грэйс Пелтье, да?

— О ней, о Братстве, о Падде, — ответил я, — обо всем.

— Я повернулся к ней и увидел белки ее глаз.

— Кажется, я боюсь, Рейчел.

— Боишься чего?

— Того, что я могу сделать, того, что мне придется сделать.

Ее рука потянулась ко мне, бледный призрак в ночи. Она прошлась по моим глазам, скулам, очертаниям головы.

— Боюсь того, что я сделал в прошлом, — произнес я наконец.

— Ты хороший человек, Чарли Паркер, — прошептала она. — Я бы не была бы с тобой, если бы не верила в это.

— Ради того, чтобы победить зло, я множил зло и насилие в мире. Я больше не хочу этого делать.

— Ты делал то, что тебе приходилось.

Я крепко сжал ее руку и почувствовал, как ее ладонь замерла у моего виска, пальцы легонько перебирали мои волосы.

— Я делал страшные вещи.

Казалось, я плыву в черноте, с бесконечной ночью надо мной и подо мной, и только ее рука удерживает меня от падения. Она поняла это, ее тело приблизилось ко мне, ее ногиобвились вокруг моих, словно сообщая, что, если я буду падать, мы упадем вместе. Ее подбородок уткнулся мне в шею, и на какое-то время она затихла. В темноте я ощущал всю тяжесть ее мыслей.

— Ты наверняка не знаешь, виноваты люди из Братства в ее смерти или в чьей-то еще, — сказала она наконец.

— Нет, не уверен, — признался я. — Но я чувствую, что мистер Падд — жестокий человек, мягко говоря. Я почувствовал это, когда он приблизился ко мне, а потом прикоснулся.

— А жестокость рождает жестокость, — прошептала Рейчел.

Я кивнул:

— Я почти год не стрелял, даже в тире. Я в руки не брал оружия до позавчерашнего дня. Но у меня такое чувство, что, если я и дальше буду заниматься этим делом, не исключено, что мне придется применить оружие снова.

— Тогда отступи. Верни Джеку Мерсье его деньги, и пусть кто-то другой этим занимается.

Я понимал, что она сама в это не верит. Я проверял себя с ее помощью, и она знала это.

— Ты знаешь, я не могу все бросить. Марси Бекер может быть в серьезной опасности. Убийца Грэйс Пелтье попытается замести следы. Я не могу это так оставить.

Она еще придвинулась ко мне, ее ладонь скользнула по моей щеке, по губам.

— Я знаю, ты поступишь так, как надо, и постараешься избежать жестокости, если сможешь.

— А если не смогу?

Она не ответила. В конце концов, был только один ответ.

Шум машин на улице затих, заснули все, лишь серебряное лезвие месяца, прорезав небеса, заливало землю скудным светом. И, пока я не мог заснуть и лежал в постели с любимой, старик Кертис Пелтье сидел на кухне, пил горячее молоко в безуспешной борьбе с бессонницей. На нем были синяя пижама и домашние шлепанцы, распахнутый халат свисал с плеч. Он допил молоко маленькими глотками, поставил стакан на стол и поднялся, чтобы идти в спальню.

Я могу только предположить, что случилось потом, но мысленно я слышу звук приоткрываемой двери черного хода, вижу удлиняющиеся тени, которые приближаются к нему. Рука в перчатке обхватывает голову старика, перекрывает ему рот, другая выворачивает его руку с такой силой, что связки плечевого сустава немедленно разрываются, и старик теряет сознание. Вторая пара рук подхватывает его за ноги, и Пелтье волокут по лестнице наверх, в ванную. Потом возникает булькающий и клокочущий звук воды, и ванна медленно наполняется. Кертис Пелтье приходит в сознание, оказавшись на коленях на полу, его лицо опущено над водой. Он видит, как поднимается вода и осознает, что это приближается его смерть.

— Где это, мистер Пелтье? — раздается у его уха бесстрастный мужской голос.

Он не видит лица человека, он не видит лица и другого человека, который стоит подальше за его спиной: перед стариком на кафельной стене мелькают две тени.

Испуганный, он отвечает:

— Я не имею понятия, о чем вы говорите.

— Нет, вы понимаете, мистер Пелтье. Я знаю, что вы прекрасно понимаете.

— Пожалуйста, — просит он, но его голову уже погружают под воду. Он не успевает вдохнуть воздуха, и вода мгновенно заливается ему в рот и ноздри. Он сопротивляется, но его плечи сводит судорога боли, и он только бьет беспомощно левой рукой по воде. Они вытаскивают его голову, и он отчаянно откашливается и отплевывает воду на пол.

— Я вас еще раз спрашиваю, мистер Пелтье. Где это лежит?

И старик вдруг понимает, что он плачет от боли и страха, от жалости к потерянной дочери, которая не может защитить его так же, как и он не смог защитить ее. Он чувствует силу, давящую на плечи, пальцы железной хваткой впиваются в поврежденный сустав, и он снова теряет сознание. Когда он очнется, он будет лежать в ванне, голый, беспомощный. Над ним склонится рыжеволосый мужчина. Пелтье почувствует острую боль в руках, которая затем станет слабеть и слабеть. Он почувствует сонливость и будет изо всех стараться держать глаза открытыми.

Он взглянет вниз. Вдоль вен на руках он увидит глубокие разрезы, вода в ванне станет похожей на красное вино. Тени будут наблюдать за ним, пока свет вокруг него не угаснет и жизнь не утечет из него вместе с кровью, и тогда он почувствует, как дочка обнимает его, уводя с собой в темноту.

Глава 10

В любом деле, по Платону, главное — узнать, что мы исследуем. Джек Мерсье нанял меня, чтобы расследовать истинные обстоятельства смерти Грэйс Пелтье. Будучи в его доме, я увидел фотографию Джосси Эпштейна, который оказался причастным к иску против Братства, иск спонсировал Джек Мерсье. Теперь Джосси Эпштейн мертв, его офис сожжен дотла. Грэйс Пелтье изучала историю Арустукских баптистов, останки которых появились из-под земли неподалеку от озера Святого Фройда. По каким-то причинам она сочла необходимым встретиться и поговорить с Картером Парагоном, здесь снова возникает аспект Братства. Лутц, детектив, который принимал участие в расследовании дела Пелтье, достаточно близок к Братству, чтобы не полениться и припереться в Уотервилл, дабы отогнать меня от обеспокоенного Парагона. Если свести все эти совпадения воедино и добавить фигуру мистера Падда, то окажется, что это дело о Братстве.

В субботу с утра Рейчел отправилась на собрание в колледж. Она захватила с собой маленький пластиковый пакет с визиткой мистера Падда, которую кто-то из специалистов обещал посмотреть до ланча. Я принял душ, сварил себе кофе и, завернувшись в полотенце, принялся звонить. Я набрал номер Уолтера Коула, моего друга и бывшего напарника по службе в отделе по расследованию убийств Управления полиции Нью-Йорка. Он тоже сделал несколько звонков. От Коула я узнал имя и телефон одного из детективов, который принимал участие в расследовании гибели Эпштейна и поджога его офиса. Его фамилия была Любищ.

— Как у кинорежиссера, — пояснил он, когда я первый раз разговаривал с ним по телефону, — Эрнст, знаете?

— Вы хорошо знали покойного рабби?

— Нет, я несколько раз обеспечивал порядок во время уличных шествий, организованных Эпштейном.

— Ну, это не считается.

— Вы раньше были копом?

— Да, был.

— Ну, и как платят частным сыщикам?

— Зависит от того, насколько ты щепетилен. Если готов выслеживать неверных жен и мужей, работы полно. Большинство рогоносцев платят паршиво, так что придется попахать, чтобы свести концы с концами. А что, не нравится работать полицейским?

— Нравится-то оно нравится, да платят погано. Высыпая мусор из контейнеров в машину, и то больше заработаешь.

— Еще одна разновидность той же самой работы.

— Будете мне рассказывать! Вы спрашивали насчет Эпштейна?

— Все, что можете сообщить.

— А если я спрошу, зачем вам это надо?

— Торгуемся?

— Конечно.

— Расследую дело о самоубийстве девушки, которая, возможно, могла иметь какие-то связи с Эпштейном.

— Как зовут?

— Грэйс Пелтье. Этим занималось Третье управление по расследованию уголовных преступлений штата Мэн.

— Когда она погибла?

— Две недели назад.

— Что ее могло связывать с Эпштейном?

Я не видел ничего плохого в том, чтобы лишний раз засветить перед полицией Братство, если представилась такая возможность. В любом случае, в деле был отчет Лутца о допросе Картера Парагона.

— Братство. Это одна из организаций, против которой Эпштейн возбудил иск. Грэйс Пелтье могла встречаться с одной из его ключевых фигур Картером Парагоном незадолго до своей смерти.

— Это все?

— Может быть, и больше. Я только приступил. Послушайте, если я чем-то смогу помочь, я помогу.

Пауза висела секунд тридцать, я уж было подумал, что на том конце провода никого нет.

— Я вам поверю, но только однажды.

— Да мне однажды только и надо.

— Официальная версия — это убийство. Мы выдвинули в качестве мотива ограбление, возможная связь с поджогом офиса Еврейской лиги сейчас устанавливается.

— Негусто. О чем вы умолчали?

Любищ понизил голос:

— Посмертное вскрытие обнаружило след от укола в подмышечной впадине. Сейчас получают подтверждение, что за вещество ему ввели. По последним данным, какой-то яд.

Послышался шорох перелистываемых страниц.

— Так, я здесь читаю, вот: это нейротоксин, а значит, он блокирует передачу нервных импульсов к мускулам, стимулирует работу трансмиттеров... — он споткнулся на следующих словах, — ацетилхолина и норадреналина, вызывает паралич... — еще бормотание, — симпатической и парасимпатической систем, провоцируя неожиданный и сильный приступ.

Любищ перевел дыхание и продолжал:

— Говоря человеческим языком, под действием яда учащается сердцебиение, резко поднимается давление, дыхание затрудняется, наступает мышечный паралич. С Эпштейном за две минуты случился сильнейший сердечный приступ. Через три минуты он скончался. Симптомы — это строго конфиденциально, понимаешь? — системные, обычно вызываемые ядом пауков. В общем, пока нет более ясной версии, но можно предположить, что Эпштейна свалили, вколов ему огромную дозу паучьего яда. Предполагают, что это яд «черной вдовы», но окончательного заключения пока нет. К тому же этот извращенец срезал кусочек кожи пониже спины шириной в несколько дюймов. Ну и как, это дерьмо поганое или погань дерьмовая?

Я отложил ручку и посмотрел на путаные записи, которые делал в телефонном блокноте Рейчел.

— Кто-нибудь еще интересовался данными заключения? — спросил я.

— Это что еще такое? — последовал ответ. — Это вроде кто-то хватил через край и злоупотребляет профессиональными связями?

— Извините, я так понял, что да.

Любищ вздохнул:

— Полиция Миннеаполиса. Возможна связь со смертью врача по имени Элисон Бэк неделю назад. Ее нашли в машине с полным ртом пауков — «черные вдовы».

— О Господи!

— Вот именно.

Похоже, мой ответ доставил ему удовольствие, поэтому он продолжал:

— Медэксперт убежден, что пауки были усыплены двуокисью углерода, затем их засунули ей в рот, где они стали оживать. Только одна самка выжила, остальные перекусали себя и жертву. Жертва задохнулась от удушья.

— Есть какие-то версии?

— Она отстаивала права женщин на аборт, так что полиция прошерстила местных религиозных фанатов, стараясь скрыть подробности от прессы. Похоже, им пришлось порядочно потрудиться, чтобы вытащить ее из машины.

— Почему?

— Неизвестный убийца напичкал автомобиль пауками-отшельниками.

Падд!

Я поблагодарил Любища, пообещал перезвонить ему и повесил трубку. Затем вошел в Интеренет и практически сразу же нашел фотографию Элисон Бэк. Она выглядела моложе, чем на фотографии в кабинете Мерсье. Моложе и счастливее. Репортеры неплохо поработали, перерыли все возможные источники, добрались даже до предположений о том, что причиной смерти может быть укус паука. Такие детали трудно удержать в секрете.

Я выключил компьютер и позвонил Рейчел: в одиннадцать у нее как раз должен быть перерыв на кофе. Я поинтересовался:

— Есть ли какая-нибудь информация по визитной карточке?

— Такого же нежного и доброго утра и тебе, — послышалось в трубке насмешливо. — Так и есть, любовь прошла.

— Не прошла, просто отошла на второй план. Итак?

— Пока еще химичат. А сейчас убирайся, пока я не задала себе вопроса, почему я все еще с тобой.

Она повесила трубку, и передо мной возник выбор: или сидеть и ждать, или позвонить в полицию Миннеаполиса. К сожалению, у меня не было там знакомых, равно как и уверенности, что природное обаяние мне сильно поможет. Я попробовал еще раз дозвониться до Мерсье, но услышал только суровый ответ горничной. Ничего не оставалось делать: до вечера, когда мы с Рейчел собирались в театр на «Клеопатру», было полно времени, так что я оделся, прихватил с полки роман и спустился прошвырнуться по Ньюбери-стрит. Там был магазин комиксов, вспомнил я и подумал, что, пожалуй, его стоит посетить.

Как оказалось, Аль Зет уже позаботился о нашей встрече. Как только я вышел на улицу, из огромного зеленого «бьюика», припаркованного на другой стороне улицы, показалась массивная фигура.

— Новая тачка, Томми, — начал я, — собираешься свозить ребят в Диснейленд?

Томми Цати усмехнулся. На нем была черная майка без рукавов и обтягивающие джинсы. Его трапециевидные мускулы были такие огромные, что казалось, будто он проглотил плечики для пальто, а массивные плечи конусообразно сужались к узкой талии. В общем и целом Томми напоминал собой бокал для мартини, но ему не хватало хрупкости.

— Добро пожаловать в Бостон, — приветствовал он, — Аль Зет будет благодарен за визит вежливости. Залезай в машину. Пожалуйста!

— Не возражаешь, если я сам дойду?

Ничто на свете не убедило бы меня сесть на заднее сиденье этого «бьюика», несмотря на все радушие Томми. Уж скорее я предпочел бы идти по встречной полосе федерального шоссе с завязанными глазами. Мне совсем не хотелось думать о поездках, которые пришлось совершить некоторым людям на заднем сидении этого авто.

Улыбка Томми не померкла:

— Ну ты, полегче. Аль не любит, когда его заставляют ждать.

— Знаю. И все же, как насчет того, что я пройдусь пешком по прохладце, а ты себе прокатишься?

Томми пожал плечами, раздумывая. В общем-то, поводов для жестких мер не было. Наконец он милостиво разрешил:

— Ну, ладно, продышись, нам все равно.

Так мы и продвигались к офису Аль Зета на Ньюбери-стрит: «бьюик» следовал за мной, не превышая скорости пару миль в час, и у меня было чувство, что я под конвоем. Когда я приблизился ко входу, Томми помахал мне, и машина рванула с места, распугивая прохожих на тротуаре. Я нажал кнопку звонка, представился в домофон, затем толкнул дверь и поднялся по пустой лестнице в офис к Аль Зета.

Помещение не сильно изменилось с тех пор, как я был здесь в последний раз, — те же пустые столы и облезлая побелка, так же стоят два охранника в кабинете, и так же не на что присесть, кроме как на видавший виды красный диван у стены, да еще в кресло за столом Аль Зета, которое сейчас занимал он сам.

На нем были черный костюм, черная рубашка и черный галстук; седые волосы даже больше, чем обычно, прилизаны, из-за чего его физиономия еще сильнее напоминала лицо трупа. За маленькими острыми ушами были заметны проводочки от слуховых аппаратов: в последние годы слух у него заметно ухудшился. Наверное, из-за того, что в свое время наслушался пальбы.

— Я вижу, у тебя проблемы с летним гардеробом.

Он внимательно осмотрел себя, как будто впервые увидел, во что одет.

— Я был на похоронах, — проговорил он.

— Ты устроил?

— Да нет, просто отдал последний долг уважения другу. Все мои друзья сейчас умирают. Скоро останусь только я один.

Надо же, он уверен, что переживет своих приятелей. Зная Аль Зета, должен признать, что, скорее всего, он прав.

Старик жестом указал мне на диван:

— Садись, у меня не так часто бывают посетители.

— Не могу понять, почему: это место такое приветливое.

— У меня спартанские вкусы, — он довольно осклабился и откинулся в кресле. — Сегодня у меня определенно удачный день. Сначала похороны, затем я попался Чарли Паркеру на его туристическом маршруте. Следующее, что меня ждет, — у меня отсохнет хрен и мои цветочки вместе с ним.

— Мне будет очень жаль, если бедные растения пропадут.

Аль Зет распрямил свою долговязую фигуру в кресле. Со стороны было похоже, будто огромная змея разматывает свои кольца.

— Как поживает неуловимый Луис? Давно о нем ничего не слышно. Похоже, единственный, кого он подстрелил за последнее время, это ты.

— Единственный человек, кого он убил за все время, он сам, — заметил я.

— Да кто бы там ни был. Единственная причина, почему ты все еще ездишь в нью-йоркском метро, это то, что твой приятель прикончит каждого, кто тебя пальцем тронет. Я думаю, он и меня пришил бы, если бы до этого дошло, и я стараюсь быть повежливее, принимая это во внимание. Ну, большую часть доводов. Итак, что я могу для тебя сделать, кроме того, что выпущу отсюда живым?

Я надеялся, что он это ввернул для красного словца. У нас с ним в прошлом были свои счеты. Помнится, он дал мне двадцать четыре часа, чтобы я нашел деньги, которые увел его подручный Тони Сэлли. Деньги я нашел, а Тони прикончили. И я видел, как Аль Зет убивал его. Единственное, что озаботило его, это расход пули. Немало людей Тони полегли тогда в Темной Лощине во многом благодаря усилиям Луиса и моим, но Тони был единственным, кого именно расстреляли. И, поскольку Аль Зет сам прикончил Тони, это отвело обвинения от нас с Луисом. А мы, в свою очередь, помогли ему разобраться с деньгами, которые Тони украл, вернув их с процентами. Словом, мои отношения с Аль Зетом можно было бы определить как непростые, осложненные.

С тех пор старый мафиози следил за моими делами. Он был достаточно осведомлен о них, чтобы вовремя узнать, что я интересуюсь Братством и что каким-то образом человек по имени Падд тоже имел к нему отношение.

— Насколько я припоминаю, — сдержанно начал я, — это ты меня пригласил.

Аль Зет притворился захваченным врасплох.

— В самом деле. Наверное, это была минута слабости, — он немедленно утратил шутливый тон. — Я слышал, ты сунул нос в дела Братства.

— А тебя это с какой стороны может интересовать?

— Меня много что интересует. Как тебе показался мистер Рэйгл?

— Он очень обеспокоен. Ему кажется, что кто-то пытается его убить. Боюсь, ему придется сурово заплатить за свое «искусство».

Он сделал знак двум охранникам. Они вышли из комнаты и закрыли за собой дверь.

Аль Зет встал, подошел к окну, уставился на покупателей-туристов, гуляющих по Ньюбери-стрит, взглядом василиска ощупывая лицо за лицом. Никто не умер.

— Мне нравится эта улица, — произнес он, словно разговаривая сам с собой. Мне нравится, что я могу просто выйти из дома, а вокруг меня будут люди, которые озабочены своими ссудами, ценами на кофейные зерна, не опоздали ли они на поезд. Я прохожу по тротуару и чувствую себя нормальным человеком.

Он повернулся и посмотрел на меня.

— Да, с другой стороны, ты тоже выглядишь как обычный человек. Ты одет как все нормальные люди. Не хуже и не лучше тысячи прохожих на улице. Но ты зашел сюда, и я занервничал. Клянусь, мои ладони вспотели, когда я тебя увидел. Не пойми меня превратно: я уважаю тебя. Может, ты даже мне чем-то симпатичен. Но я вижу тебя, и у меня возникает ощущение надвигающейся гибели, как будто сейчас на меня рухнет потолок. Присутствие твоих ублюдочных киллеров тоже мешает мне заснуть. Я знаю, что у тебя здесь баба, знаю, что ты вчера ужинал с дружками в «Анаго». Кстати, ты заказывал говядину.

— Да, она была хороша.

— Да уж, за тридцать пять баксов была бы она плоха. Про дела говорили или так, поболтали?

— Всего понемногу.

Он кивнул:

— Я так и подумал. Ты хочешь знать, почему я послал к тебе Рэйгла, почему меня интересует этот тип, который называет себя Падд? Может быть, прикидываю, я могу чем-то помочь Чарли Паркеру, чья жизнь превратится в дерьмо, если он там покрутится вокруг?

Я ждал. Я не вполне понимал, к чему он клонит, но этот поворот в теме удивил меня.

— А может, здесь что-то другое, — продолжал он, и тон его голоса слегка изменился. В нем появились стариковские нотки. Аль Зет отвернулся от окна, подошел к дивану и сел рядом со мной. Мне показалось, у него были испуганные глаза.

— Как ты думаешь, один хороший поступок может уравновесить жизнь, полную злых дел? — спросил он.

— Это не мне судить, — ответил я.

— Дипломатичный ответ, но не правдивый. Ты судишь, Паркер. Вот что ты делаешь, и я уважаю твое мнение, как свое. Мы с тобой одной породы, ты и я. Попробуй еще раз.

Я пожал плечами:

— Может быть и так, если это поступок действительно продиктованный раскаянием, но я не знаю, как работают весы Божьего правосудия.

— Ты веришь в спасение?

— Я на него надеюсь.

— Тогда ты должен верить в искупление вины. Искупление — это неотъемлемая составляющая спасения.

Он сложил руки на коленях. У него были очень чистые и очень белые руки, как будто он часами каждый день промывал каждую складочку и трещинку на коже.

— Я старею. Сегодня у могилы я увидел много мертвых мужчин и женщин. Им всем недолго осталось жить. Очень скоро нам всем предстоит Суд, за нами придут. Все, на что мы можем надеяться, это милосердие, и не верится мне, что в другой жизни ты встретишь милосердие, если в этой не проявлял его. А я не человек милосердия, — заключил он, — никогда им не был.

Я ждал, наблюдая, как он крутит обручальное кольцо на пальце. Его жена умерла три года назад, детей у него не было. Интересно, надеялся ли он встретиться с ней в той жизни когда-нибудь.

— Каждый заслуживает шанса поправить свою жизнь, — мягко произнес он. Этот шанс нельзя ни у кого отнять.

Его глаза снова устремились к окну, залитому светом.

— Мне кое-что известно о Братстве и о человеке, которого они посылают творить то, что он делает.

— Мистер Падд. Он просто кудесник.

— Ты с ним встречался? — в голосе Аль Зета слышалось неподдельное любопытство.

— Да, я с ним встречался.

— Тогда твои дни могут быть сочтены, — сказал он просто, — Я знаю о нем, потому что это мое дело — знать. Я не люблю непредсказуемость, если, конечно, не считаю, что могу использовать ее в собственных целях. В общем-то, поэтому ты до сих пор жив. Поэтому я не убил вас с Луисом, когда вы пришли сюда в поисках Тони Чистюли, и даже после того, как вы взяли большую часть его людей в том засыпанном снегом городке позапрошлой зимой. Нам обоим это было выгодно, — он сделал неопределенный жест рукой. — Плюс вы нашли деньги и тем самым спасли себе жизнь. Сейчас мне кажется, что наши взгляды на мистера Падда расходятся. Мне все равно, убьет он тебя или нет. Конечно, мне будет тебя не хватать, Паркер: ты способен сделать жизнь интересной, но не более того. Но, если ты убьешь его, безусловно, это будет добрым делом для всех нас.

— А почему вы не сделаете этого сами?

— Потому что пока он не предпринимал никаких действий против меня и Семьи, — он наклонился вперед. — Но рассуждать так — все равно что заметить «черную вдову» у себя в постели и не обратить на это внимания: она же еще никого не укусила.

Я был уверен, что аналогия с пауком была неслучайной. Аль Зет привел ее намеренно.

— И еще. Помимо Падда есть и другие. От них тоже нужно избавляться. Но, если я выступлю против Падда только по причине того, что он опасен (при этом его еще нужно выследить, а это не так-то просто), те, кто скрываются в тени, выйдут на меня. И они убьют меня, в этом я не сомневаюсь ни на секунду. Мне кажется, что, как только я займусь им, он разделается со мной. Вот насколько он опасен.

— Поэтому вы используете меня, чтобы найти его.

Аль Зет рассмеялся.

— Тебя никто не использует, пока ты сам этого не захочешь. У тебя есть свои причины достать его, и никто из моей организации не будет тебе в этом мешать.

Глава 11

Мики Шайн был человеком среднего роста с седым хвостиком и седой бородой, которые отвлекали внимание от его лысины. Что ж, если вас зовут Мики Шайн и яркие огни вашего магазина отражаются в вашем полированном черепе, то отращивание козлиной бородки и желание отпустить волосы не кажутся таким уж нелогичными.

— Вы слышали шутку о двух легионерах, идущих по пустыне? — спросил я его, после того как колокольчик над входной дверью перестал звенеть. — Один поворачивается к другому и говорит: «Знаешь, если бы я не называл свою девушку Песчинкой, то давно бы ее забыл».

Мики непонимающе смотрел на меня.

— Песок. Пустыня. Девушка... — начал объяснять я.

— Вы будете что-нибудь покупать или нет? — спросил он нетерпеливо. — Может, вас прислали, чтобы меня развлекать?

— Думаю, именно для этого я здесь. Ну как, у меня получилось?

— По-вашему, мне весело?

— Думаю, нет. Аль Зет говорил мне о вас.

— Знаю, мне звонили. Правда, они не предупредили, что придет клоун. Можете запереть дверь и повесить табличку «закрыто».

Сделав, как меня просили, я проследовал за Мики в глубь магазина. Там стоял стол, на котором лежала пробковая доска объявлений. На ней были прикреплены сегодняшние цветочные заказы. Шайн принялся разбирать букет черных орхидей и выкладывать их на пластиковую поверхность.

— Вы не против? — спросил он. — У меня есть заказы, но они могут подождать.

— Нет, не стоит, — ответил я. — Все в порядке.

— Сделайте себе кофе, — предложил он.

На полке стояла кофеварка «Мистер кофе», а рядом с ней — емкость со сливками и пакетики с сахаром. Кофе пах так, словно какое-то ужасное существо выбрало чайник, чтобы медленно там умирать.

— Вы здесь по поводу Падда? — спросил он. Казалось, Мики был занят орхидеями, но его руки опустились, когда он произнес это имя.

— Да.

— Значит, время пришло, — сказал он, обращаясь скорее к самому себе.

Какое-то время он продолжал заниматься цветами, но вскоре забросил это занятие. Его руки тряслись. Он посмотрел на них, подержал их так, чтобы я мог видеть, и засунул в карманы, забыв об орхидеях.

— Это ужасный человек, мистер Паркер, — начал он. — В последние пять лет я много думал о нем, о его руках, о его глазах... О руках, — продолжил он, содрогаясь. — И, когда я думаю о нем, мне кажется, что его тело — это пристанище злого духа, который живет в нем. Наверное, это звучит дико?

Я покачал головой, вспоминая свое первое впечатление о мистере Падде, то, как его взгляд пронизывал меня, как суетливо двигались его пальцы с волосами на сухожилиях. Я прекрасно понимал, что Мики Шайн имел в виду.

— Полагаю, мистер Паркер, что он дайбук. Вы знаете кто такой дайбук?

— Боюсь, что нет.

— Дайбук — это дух умершего, который поселяется в теле живого человека и овладевает им. Этот Падд, он дайбук, злой дух, но не человек.

— Откуда вы его знаете?

— Мне его заказали, вот как. Уже после того, как я отошел от дел, когда старые порядки перестали существовать. Я еврей, а евреи были на плохом счету, мистер Паркер. Дела у меня шли не так уж хорошо, и я решил, что должен отойти в сторону и позволить им всем перегрызть друг другу глотки. Я оказал им последнюю услугу и позволил разбираться между собой, — он отважился посмотреть на меня, и я понял, что Аль Зет был прав: именно Мики Шайн убил Барбозу в Сан-Франциско в 1976 году — это была его последняя услуга, после которой ему дали уйти.

Он надул щеки и звучно выдохнул.

— Я купил этот магазин, и все шло неплохо где-то до девяносто шестого. Тогда я заболел, и мне пришлось закрыться на год. Открывались новые магазины, клиенты уходили от меня — в общем, все было крайне плохо. Я узнал, что был заказ на одного человека, который убивал по каким-то странным религиозным причинам. Убивал докторов, занимающихся абортами, гомосексуалистов и даже евреев. Я отрицательно отношусь к абортам и гомосексуализму, мистер Паркер, и в Ветхом Завете ясно написано о... таких людях, — он старался не встретиться со мной взглядом. Видимо, Аль Зет порассказал ему об Эйнджеле и Луисе, предупредив следить за своей речью.

— Но это не значит, что нужно их убивать, — заключил он с авторитетом человека, который долгое время зарабатывал на жизнь убийством. — Я принял предложение. Сто лет не держал в руках оружия, но старые инстинкты взяли свое.

Я подметил, что он принялся растирать руку, и глаза его смотрели куда-то вдаль, как будто он вспомнил какую-то давнюю боль.

— И вы нашли его, — предположил я.

— О нет, мистер Паркер, это он нашел меня. Я вычислил, что он обосновался где-то в Мэне и отправился туда в поисках зацепок. Остановился я в мотеле Бангора. Знаете, что это за место. Настоящая помойка. Ночью я проснулся от шума в своей комнате. Потянулся за пистолетом и не обнаружил его на месте. Потом что-то ударило меня по голове, и я очнулся в багажнике автомобиля. Рот был заклеен, руки и ноги связаны проволокой. Не знаю, как долго мы ехали, но мне казалось, что весь путь занял несколько часов. Наконец машина остановилась, и багажник открылся. Мне завязали глаза, но я мог кое-что разглядеть под неплотно прилегающей повязкой. Мистер Падд стоял передо мной одетый как бродяга. В его глазах сияли огоньки, каких я раньше ни у кого не видел. Я...

Он замолчал и уронил голову на ладони, потом провел ими по лысине, как будто пытаясь пригладить несуществующие волосы.

— Я чуть не намочил штаны, — продолжал он. — Мне не стыдно в этом признаться, мистер Паркер. Я не тот человек, которого просто напугать, и много раз сталкивался со смертью, но его взгляд, ощущение его рук на теле, его ногтей... это было выше моих сил.

Он вытащил меня из багажника — он силен, очень силен — и потащил по земле. Мы находились в темном лесу, а над верхушками деревьев виднелись очертания высокого строения. Дверь открылась, и он втащил меня в помещение с двумя комнатами. В первой стоял стол со стульями, больше ничего, а деревянный пол покрывали пятна засохшей крови. По дороге он взял со стола коробку с отверстиями в крышке. Стены второй комнаты были облицованы кафелем; в ней находились грязный сломанный унитаз и старая ванна. Он положил меня в ванну и еще раз ударил по голове. Пока я лежал оглушенный, он разрезал мою одежду ножом так, что вся передняя часть тела, от шеи и до лодыжек, была оголена. Он понюхал свои пальцы, мистер Паркер, и заговорил со мной. «От вас пахнет страхом, мистер Шайнберг», — вот все, что он сказал.

Магазин вокруг нас отошел на второй план, шум улицы затих, а солнечный свет потускнел. Сейчас существовали лишь голос Мики Шайна, затхлый запах старой лачуги и дыхание мистера Падда, который сидел на ободке унитаза и открывал крышку своего ящика.

— В коробке лежали стеклянные сосуды, большие и маленькие. Он достал один и поднес ее ко мне. Этот был узким, с маленькими дырочками на крышке, а внутри я увидел паука. Ненавижу пауков. Всегда ненавидел, еще с детства. Там сидел маленький коричневый паук, но мне, лежащему в ванне и вдыхающему запах собственного пота и страха, он показался восьмилапым монстром. Мистер Падд, ничего не сказав, встряхнул склянку, открутил крышку и высыпал содержимое мне на грудь. Я пытался стряхнуть его, но он зацепился за волоски на моем теле и, мне показалось, укусил меня. Брякнуло стекло, и следующий паук упал рядом с первым, а потом и третий. Собственные крики я слышал как бы со стороны, словно их издавал не я. Всем, о чем я мог думать, были пауки.

Потом мистер Падд щелкнул пальцами и привлек мое внимание. Он доставал емкости из коробки и держал их передо мной, чтобы я видел что внутри. В одной к донышку прижимался тарантул. В другой под лист залезла «черная вдова». В третьей подергивал хвостом скорпион. Он наклонился вперед и прошептал мне на ухо: «Кого же вы выберете, мистер Шайнберг?» Но он не выпустил их. Вместо этого он убрал склянки обратно в коробку и достал из внутреннего кармана конверт. В конверте лежали фотографии: моя бывшая жена, сын, дочери и маленькая внучка. Это были черно-белые фотографии, сделанные на улице. Он показал мне каждую по разу и убрал их обратно.

«Вы станете предупреждением, мистер Шайнберг, — сказал он. — Предупреждением для тех, кто думает, что может подзаработать на мне. Может быть, вы сегодня выживете, а может, и нет. Если да, то возвращайтесь в свой цветочный магазин и забудьте обо мне, тогда я не трону вашу семью. Но если вы захотите снова найти меня, то эта милая малышка — кажется, ее назвали Синтия, не так ли? — так вот, она будет лежать там же, где сейчас лежите вы, и то, что случится с вами, случится и с ней. И я вам обещаю, мистер Шайнберг, она не выживет».

Затем он поднялся, встал возле моих ног и вынул пробку из ванны.

«Приготовьтесь завести новых друзей, мистер Шайн», — прошептал он. Я посмотрел вниз и увидел пауков, выползающих из воронки. Казалось, их там сотни, и все они одновременно борются друг с другом. Многие из них уже погибли, но их вынесло наружу общей волной.

Я отвернулся от Мики, отвлекаясь на воспоминание из детства. Однажды со мной проделали нечто подобное, когда я был мальчишкой: человек по имени Папаша Хелмс мучил меня красными муравьями за то, что я разбил окно. Папаша Хелмс уже умер, но на какой-то момент его дух злобно смотрел на меня из прошлого глазами мистера Падда. Кажется, Мики уловил тень этого воспоминания на моем лице, когда я снова взглянул на него, потому что его голос стал более мягким. Похоже, он уже не злился на меня из-за того, что я с помощью Аль Зета принудил его сделать это признание.

— Они были вокруг меня. Я кричал и кричал, но никто не мог меня услышать. Я не видел своей кожи: они облепили меня всего. А Падд все это время просто стоял и смотрел, как они ползают по мне, кусают меня. Скорее всего, я потерял сознание, потому что в следующий момент ванна уже заполнялась водой, и они тонули. Это был единственный момент, когда лицо чертова психопата не сияло от радости. Похоже, ему было жалко этих тварей. А когда они все подохли, он вытащил меня из ванны и поволок к машине. Он бросил меня на одной из улиц Бангора. Кто-то вызвал «скорую», и меня доставили в больницу, но яд уже начал действовать.

С этими словами Мики Шайн поднялся со стула и принялся расстегивать рубашку. Он посмотрел на меня и откинул ее назад, держа за рукава.

У меня во рту пересохло. На его правой руке не хватало четырех кусков плоти, каждый размером с двадцатипятицентовую монету. Создавалось впечатление, что их вырвало какое-то животное. На груди была еще одна отметина, там, где должен располагаться левый сосок. Он повернулся. Такие же язвы зияли и на спине, и на боках. Кожа по краям стала серой.

— Плоть сгнила, — сказал он спокойно. — Черт возьми, вот с таким человеком вы имеете дело, мистер Паркер. Если вы решите пойти по его следу, будьте уверены, что сможете убить его, потому что, если ему удастся ускользнуть, он никого не оставит в живых. Он убьет всех ваших близких, а потом убьет и вас.

Он натянул рубашку и начал застегивать пуговицы.

— Вы имеете хоть какое-то представление, куда он вас увез? — спросил я, когда он закончил.

Мики покачал головой.

— Думаю, мы ехали на север, и я слышал море. Это все, что я помню. — Он остановился на мгновение и приподнял бровь. — Был свет, наверху справа. Я разглядел его, когда он тащил меня. По-моему это был маяк. Он еще кое-что сказал: если я буду его искать, наши имена запишут. Запишут и проклянут.

— Что он имел в виду?

Мики собирался было ответить, но вместо этого опустил взгляд и сосредоточился на застегивании пуговиц на манжетах. Я подумал, что он был смущен, стыдился того, что рассматривал как слабость перед Паддом, но страх все равно преобладал над остальными чувствами.

— Я не знаю, что он хотел этим сказать, — сказал он, и его губы скривились от произнесенной лжи.

— А что вы подразумевали, когда сказали, что время пришло? — спросил я.

— Вы слышали эту историю, — ответил он. — Вы и он — единственные, кто ее знает. Предполагалось, что я буду немым свидетельством того, на что способен Падд, предупреждением тому, кто попытается его найти. Я не должен был говорить, я должен был просто существовать. Но я знал: наступит день, когда станет возможным выступить против него и покончить с ним. Долго я ждал этого дня. Итак, вот, что я знаю: он обосновался к северу от Бангора, на побережье, и рядом с этим местом есть маяк. Немного, но это все, чем я могу помочь. Только позаботьтесь, чтобы информация осталась между нами. Включая Аль Зета, конечно.

Я хотел выяснить у Мики, в чем опасность, если ваше имя «запишут», но почувствовал, что он сказал все, что счел нужным сообщить.

— Можете быть спокойны, — ответил я.

Он кивнул:

— Потому что, если Падд выяснит, что мы идем против него, мы все покойники. Он нас всех убьет.

С этими словами Мики пожал мне руку и отвернулся.

— Вы не собираетесь пожелать мне удачи? — спросил я.

Он оглянулся и покачал головой.

— Если вы надеетесь только на удачу, — промолвил он, — считайте, вы уже труп.

Потом Мики вернулся к своим орхидеям и не сказал больше ни слова.

* * *

Поиски святилища

Отрывок из диссертации Грэйс Пелтье

Сохранилось несколько фотографий Фолкнера (разумеется, снятых не позднее 1963 года) и очень мало свидетельств о его прошлом, так что наши знания о нем ограничиваются воспоминаниями тех, кто слышал его или познакомился с ним во время одной из его целительских миссий.

Это был высокий мужчина с длинными темными волосами, высоким лбом и голубыми глазами под темными прямыми бровями, с бледной, почти прозрачной кожей. Обычно он носил рабочую одежду — джинсы, ковбойки, ботинки, — кроме тех случаев, когда читал проповедь. В этом случае он предпочитал простой черный костюм с белой рубашкой без воротника, застегнутой на все пуговицы, не носил украшений, и его единственная дань принятой в среде священников традиции украшать себя религиозными символами выражалась в том, что на время своих выступлений он надевал на шею искусно сделанный золотой крест. Те, кому удалось более внимательно рассмотреть преподобного, описывают эту вещицу как изысканную тонкую работу с прекрасно прорисованными лицом и нимбом, вырезанными на поверхности креста. Лицо Христа с такой удивительной точностью и тонкостью передавало мучения распятого, что сила его страданий не оставляла никаких сомнений.

Мне не удалось найти никаких записей о Фолкнере ни в одной из известных богословских школ; изучение документов больших и малых церквей также не дало никакого ключа к происхождению его духовного образования, если таковое вообще было. О его детстве и юности почти ничего не известно, хотя мы знаем, что он родился в Алабаме в 1924 году как незаконнорожденный сын Риса Фолкнера и Эмберт Тул из Монтгомери и крещен как Аарон Дэвид Фолкнер. Это был хилый ребенок, подслеповатый на один глаз, что позже оказало ему большую услугу, так как он был признан не годным к военной службе. Вскоре он начал очень быстро расти. И соседи вспоминают, что его физическое возмужание сопровождалось одновременным развитием его личности: из стеснительного и несколько неловкого мальчика он превратился в сильную властную натуру. Он жил со своей матерью, которая умерла незадолго до его шестнадцатилетия. Сразу после ее похорон Аарон Фолкнер покинул Монтгомери и никогда больше не возвращался.

Следующие четыре года, вплоть до женитьбы, — абсолютная неизвестность с отдельными исключениями. В 1941 Аарон Фолкнер был обвинен в нападении на женщину в городе Колумбия, штат Северная Каролина. Проститутка по имени Эльза Баркер была забросана камнями, которые повредили ей голову и спину. Она не явилась в суд, чтобы дать показания, и ее жалоба в полицию была признана недействительной. Дело было прекращено, а Эльза Баркер бесследно исчезла.

Стоит упомянуть еще одно происшествие. В 1943 году семья из трех человек по фамилии Фогель из Либерти, штат Миссисипи, отбыла в неизвестном направлении со своей фермы. Они были найдены через два дня после начала розыскных работ похороненными в неглубокой могиле в одной миле от своей фермы. Тела оказались засыпанными негашеной известью. Согласно рапортам полиции, молодой бродяга жил у них незадолго до их исчезновения. Фогели приютили его, потому что он производил впечатление очень набожного паломника. Никто из соседей не видел его и не встречался с ним, но они вспомнили его имя — Аарон. После их смерти выяснилось, что Фогели не состояли в официальном браке и их дочь была незаконнорожденной. Среди тех, кого допросили в ходе расследования, был и Аарон Фолкнер, задержанный в мотеле в Виксбурге. Через три дня он был освобожден за недостатком улик.

Хотя и нет прямой связи между смертью Фогелей и нападением, а затем исчезновением проститутки Эльзы Баркер, я отстаиваю точку зрения, что оба случая обнаруживают черты протеста против правонарушений определенного рода, возможно связанной с сублимированными сексуальными фантазиями: незаконное сожительство Фогелей и рождение их дочери вне брака, которое для Фолкнера было как бы отзвуком истории собственного рождения, а также тот род деятельности, который выбрала Баркер. Я уверена, что более поздние попытки Фолкнера ограничить и урегулировать сексуальные взаимоотношения внутри коммуны на Орлином озере представляют собой точно такой же образец поведения.

После своей женитьбы в 1944 году Фолкнер работает печатником в типографии Джорджа Лембергера в Ричмонде, штат Виргиния, и остается там следующие двенадцать лет, пока постепенно не приобретает репутацию начинающего проповедника. Обсуждение его деятельности в роли проповедника вместе с голословными утверждениями, что Фолкнер подделал подпись Лембергера на чеке, привели к его увольнению из типографии в начале 1957 года. Впоследствии он уехал на север в сопровождении своей жены и двоих детей. Некоторое время между 1958 и 1963 годами Фолкнер зарабатывал на жизнь как проповедник, объезжая свой округ, пока в конце концов не основал небольшую религиозную коммуну своих последователей из различных городков штата Мэн. Всего их набралось шестнадцать человек. Преподобный пополнил свой доход, работая в разное время печатником, разнорабочим и рыбаком.

Поначалу Фолкнер устроил свою коммуну в пансионе на улице Монтгомери в Портленде, штат Мэн, хозяином которого был двоюродный брат Джессопов. Он совершал богослужения в столовой, время от времени читая проповеди перед аудиторией, не превышающей тридцати человек. Результатом этих первых проповедей было то, что его репутация упрочилась и привела к Фолкнеру горстку восторженных, но исключительно преданных последователей.

Фолкнер не был проповедником, призывающим громы и молнии на души грешников. Наоборот, он привлекал своих слушателей тем, что тихо и вкрадчиво нашептывал свои проповеди, которые, как червь, постепенно проникали в их сознание. (Это описание может показаться излишне эмоциональным, но я должна заметить, что те, с кем мне довелось говорить, вспоминают обо всем, что касалось Фолкнера, как о чем-то на редкость неприятном.) Видимо, он умел оказывать очень сильное воздействие на своих слушателей, и было довольно много людей, которые страстно желали последовать за ним, чтобы предоставить ему возможность создать гораздо большую коммуну, чем та, которая существовала на Орлином озере, если бы он пожелал это сделать, но было немало и тех, кто чувствовал себя скованно и подавленно в его присутствии.

Его жена Луиза была, по слухам, потрясающе красивой женщиной с темными волосами, которые были немного длиннее, чем у ее мужа. Она не входила в коммуну, но, если кто-либообращался к Фолкнеру после проповеди, сейчас же оказывалась рядом, подслушивая, о чем говорят проповедник и молящийся, не делая никаких комментариев и никоим образом не участвуя в беседе. Казалось, ее постоянное безмолвное присутствие рядом с мужем заставляло людей опасаться ее. Двое свидетелей говорили об ее истеричной реакции на обвинения мужа в мошенничестве. Это произошло в то время, когда они жили в Румфорде, штат Мэн, в 1963 году. Она все делала молча, но ее внутренняя сила и степень воздействия на окружающих были такими, что даже спустя сорок лет очевидцы вспоминали о ней, описывая мельчайшие детали. Как бы то ни было, она всегда отличалась от своего мужа, но не проявляла никаких знаков непослушания по отношению к нему в полном соответствии с религиозной доктриной ортодоксов.

Семья Луизы — Даутривзы — прибыла из Восточного Техаса и принадлежала к общине Южных баптистов. По воспоминаниям членов семьи, они полностью поддерживали ее решение выйти замуж за Фолкнера, которому было всего девятнадцать, когда они познакомились, считая его удачливым, хотя он и не принадлежал к баптистам. После свадьбы прямых контактов между Луизой и ее семьей почти не было, и родственники говорят, что связь совсем прекратилась, как только она уехала на Орлиное озеро.

Лично я считаю, что, по-видимому, ее уже нет в живых.

Книга 2

Судья не проповедник,

потому что он — твой судья.

Джордж Херберт, «Церковная паперть»

Глава 12

Рейчел уже была дома, когда я вернулся после встречи с Мики Шайном. Она чмокнула меня в качестве приветствия.

— Хорошо прошел день? — спросила она.

Учитывая обстоятельства, оценка «хорошо» была, возможно, самой нейтральной.

— Я обнаружил кое-какие вещи, — ответил я сухо и спокойно.

— Угу, плохие или хорошие?

— Ну, из плохих скорее, но ничего общего с моими подозрениями.

Она не спросила, хочу ли я поговорить об этом еще. Иногда меня поражало то, что Рейчел прекрасно понимала меня, а вот я едва ли вообще знал ее. Я смотрел, как она открыла сумку и достала один из своих блокнотов на пружинке, откуда извлекла одну отпечатанную страницу.

— Я не думаю, что то, о чем я собираюсь сказать тебе, может быть расценено как хорошая новость, — сказала она. — Ребята в химическом отделе исследовали эту визитную карточку. Они прислали мне результаты по электронной почте. Они не стали звонить, потому что по телефону было сложно объяснить некоторые детали.

— И?

— Карточка пропитана специальным раствором — кантаридином, концентрированным кантаридином, — продолжила она. — Он иногда используется в медицине, чтобы вызвать ожог. Часть верхнего правого уголка была покрыта тонким слоем воска, предположительно для того, чтобы мистер Падд мог держать ее, не опасаясь за собственную кожу. Как только ты взял ее в руки, у тебя поднялась температура, а влага на твоих пальцах активировала кантаридин, и ты начал покрываться ожогами.

Я задумался.

— То есть он использовал какой-то медикамент для карточки... — начал я, но Рейчел покачала головой.

— Нет, я сказала, что он использовался в медицинских целях, но субстанция на карточке была очень необычной формой этого яда, которая могла быть изготовлена, согласно мнению эксперта, который изучал его, каким-то токсикологом, специалистом по ядам. Это яд жука, вызывающий ожоги. Человек, который дал это тебе, должен был добыть подобный яд, затем увеличить его концентрацию, и уже после этого нанести его на визитку.

Я вспомнил улыбку мистера Падда, когда я взял карточку в руки.

— Вы также вызываете раздражение, но об этом визитка тоже умалчивает.

— Напротив, она говорит обо мне все. Боюсь, вы не совсем правильно ее прочитали.

Я также вспомнил об Эпштейне и субстанции, которая была введена ему в виде укола.

— Если он извлекает этот яд из жуков, то, я предполагаю, он может добывать и другие типы ядов, не так ли? — спросил я Рейчел.

— Какие, например?

— Ну, может быть, паучий яд?

— Я позвонила в лабораторию после того, как получила это сообщение, чтобы уточнить одну-две детали о процессе изготовления, так что я не вижу оснований, почему бы нет. Как я поняла, на насекомых воздействуют электрошоком, который заставляет их выпустить яд. Однако добыча ядов из пауков — несколько более сложная процедура. Паук должен находится в покое, обычно его охлаждают с помощью углекислого газа, а затем помещают под микроскоп. В момент испуга он производит очень небольшое количество яда, который нельзя собрать. Ты всегда можешь напугать отдельного паука три или четыре раза перед тем, как отпустить его на волю за ненадобностью.

— То есть нужно очень много пауков, чтобы добыть достаточную дозу яда?

— Возможно, — ответила она.

Я представил себе, сколько же пауков надо было подкармливать и выпасать для того, чтобы убить Джосси Эпштейна. Я также подумал, зачем кому-то понадобилось этим заниматься. В конце концов, было бы гораздо проще и менее подозрительно просто убить Эпштейна каким-нибудь привычным способом. Потом я вспомнил Элисон Бэк и представил, что она должна была чувствовать, когда пауки набивались ей в рот и смыкались вокруг нее в маленьком замкнутом пространстве машины. Я вспомнил выражение глаз Мики Шайна, когда он рассказывал мне о пауках в ванне, и раны от их укусов на его теле. Мне припомнились и мои ощущения, когда вдруг кожа стала стремительно покрываться волдырями и тонкие волосатые пальцы мистера Падда царапнули мою руку.

Он сделал это, потому что это было развлечением, потому что ему было интересно увидеть эффект собственными глазами. Он сделал это потому, что ужас от нападения маленьких, темных, прожорливых тварей, многоногих и многоглазых, мог испугать его жертвы гораздо больше, чем пули или нож, и все это делало их страдания мучительными. Даже Эпштейн, который умер от укола, почувствовал что-то сродни этому ужасу, и его мускулы застыли в спазме, а дыхание прервалось, когда сердце совершало последние удары.

Это тоже было знаком, я был уверен. И единственный человек, которому предназначалось это сообщение, был Джек Мерсье. Эпштейн и Бэк были на фотографии в его кабинете, юридическая фирма Уоррена Обера подготовила юридическое обоснование жалобы Эпштейна в инстанции по поводу освобождения от налогов, предоставленного Братству. Я понял, что мне надо вернуться в Мэн и что смерть Грэйс Пелтье каким-то образом связана с теми действиями, которые были предприняты ее отцом и другими против Братства. Но как мог Падд и те, кто помогал ему, узнать, что Грэйс Пелтье фактическая дочь Джека Мерсье? Оставался открытым и вопрос о том, как женщина, изучавшая историю давно исчезнувших религиозных групп, могла дойти до попытки прижать к стенке руководителя Братства. Я мог найти только один ответ: кто-то направил внимание Грэйс Пелтье на Братство, и она умерла из-за этого.

Я пытался дозвониться Мерсье снова, пока Рейчел отправилась в душ, но опять попал на ту же служанку, которая обещала, что сообщит мистеру Мерсье о моем звонке. Я попросил соединить меня с Квентином Харрольдом и был также проинформирован, что в данный момент с ним нельзя связаться. Я был готов швырнуть свой мобильник на пол и растоптать его, но решил, что он мне еще понадобится, и, несколько успокоившись, швырнул его на диван. В общем-то мне нечего было сообщить Мерсье, или, точнее говоря, ничего такого, что бы не было ему известно. Я просто не люблю, когда меня держат в неведении, в то время как мистер Падд незаметно присутствует где-то рядом.

Но была и еще одна причина, о которой я мог судить по изощренным методам убийства, к которым прибегал мистер Падд. В основе их лежал некий принцип, корни которого скрывались в глубине прошлого и в других, более древних традициях.

Это была вера в то, что пауки — стражи потустороннего мира.

* * *

Театр Ванг на улице Тремонт был одним из самых красивых театров на Восточном побережье, а Бостонский балет — великолепной труппой, насколько я мог судить с моим очень ограниченным опытом в этой области, так что сочетание того и другого заслуживало внимания, особенно в день премьеры. Когда мы проходили через площадь Бостон Коммон, какая-то группа из окна радиостанции колледжа Эмерсона исполняла свои песни. Толпа, направляющаяся к театру, ненадолго замирала, чтобы разглядеть лицо певца.

Мы вошли в вестибюль, отделанный мрамором и золотом, миновали прилавки, торгующие сувенирами и памятными предметами с изображениями Клеопатры, а также книгами. Наши места были в амфитеатре, налево от оркестровой ямы, так что никто не мешал нам хорошо видеть сцену. Красно-золотой декор театра был почти так же пышен, как и декорации на сцене, придавая всему действию оттенок декаданса.

— Знаешь, когда я сказал Эйнджелу, что мы собираемся сюда, он спросил меня, уверен ли я в том, что не гомосексуалист, — шепнул я Рейчел на ухо.

— И что ты ответил?

— Я сказал ему, что не танцую в дурацком балете, а всего лишь собираюсь его посмотреть.

— Стало быть, я всего лишь средство убедить тебя в твоей гетеросексуальности? — поддразнила она.

— Да, причем очень приятное средство...

Справа, чуть выше меня, в одной из лож, обращенных к фронтону театра, появилась знакомая фигура. Аль Зет двигался медленно, не спеша располагая свое тело в кресле и проверяя слуховой аппарат. Позади него Томми Цати держал пальто хозяина, затем он налил стакан красного вина для босса и занял место за его спиной.

Театр Ванг — очень демократичное место, здесь нет закрытых лож, но некоторые более уединенные, чем другие. Место, где расположился Аль Зет, было известно как ложа Ванг; она была частично закрыта колонной, хотя при этом оставалась открытой справа, со стороны прохода. Остальные места в ложе были свободны: в день премьеры Аль выкупил ее всю.

«Аль Зет, — подумал я, — ты старый романтик».

Лампы погасли, и публика затихла. Музыка Римского-Корсакова в аранжировке композитора Джона Ланчберри, созданной специально для этого балета, заполнила огромное пространство зала, и представление началось. Служанки танцевали в спальне Клеопатры, в то время как сама царица спала в глубине сцены, а ее брат Птолемей вместе со своим фаворитом Потинусом готовили ее свержение. Все это было великолепно, и все равно я ерзал в кресле все первое отделение, мои мысли были заняты всякими ползучими тварями и воображаемым последним моментом жизни Грэйс Пелтье. Я продолжал видеть.

Пистолет прижат к ее голове, рука зарывается в ее волосы, чтобы прочнее удержать ее голову на месте, пока палец прижимается к курку. Это ее палец на спусковом крючке, но его прижимает палец другого человека. Она цепенеет, замирая от дуновения ветра небытия, и не может сопротивляться, в то время как в ее руку вкладывают пистолет и нацеливают его в голову. Вокруг пулевого отверстия нет крови, но как бы то ни было, пуля срезала кожу лица с костей и замаскировала возможные более ранние повреждения. Только в тот самый момент, когда холодный металл коснулся ее лица она, наконец, поняла, что происходит. Она дернулась и попыталась закричать...

Раздался вопль в ночи, и красное пламя вспыхнуло внутри машины и рванулось к окну и дверям. Свет померк в ее глазах, и тело завалилось вправо; запах паленого разнесся в воздухе, когда ее волосы, слегка обгорев, мягко рассыпались.

Больше нет боли.

Больше никогда не будет боли.

Я почувствовал, как кто-то сжал мне руку и увидел, что Рейчел вопросительно смотрит на меня, потому что наступил кульминационный момент балета. В своей спальне Клеопатра танцевала для Цезаря, пытаясь его соблазнить. Я нащупал руку Рейчел и заметил, что она бросила на меня сердитый взгляд, как на непослушного ученика, но, прежде чем я успел объясниться, движение справа привлекло мое внимание. Томми Цати поднялся со смущенным видом и стал нащупывать что-то у себя под пиджаком. Прямо перед ним Аль Зет продолжал смотреть балет, по-видимому, пребывая в полном неведении относительно происходящего за его спиной. Томми выбрался из своего кресла и исчез в проходе.

На сцене тем временем предатель Потинус появился в боковых кулисах, поджидая удобного момента, чтобы убить царицу. Но Клеопатра и Цезарь продолжали танцевать, не замечая ничего вокруг. Музыка зазвучала громче, и в этот момент какая-то фигура, но уже не Томми Цати, заняла место позади Аль Зета. Неизвестный выглядел более худощавым.

Аль Зет по-прежнему был увлечен действием на сцене, его голова кивала в такт музыке, он был полностью поглощен предоставившейся ему на короткий момент возможностью вырваться из того темного мира, который он сам выбрал для себя. Рука шевельнулась, и что-то серебряное блеснуло в темноте. Потинус выскочил из-за кулис с мечом в руке, но Цезарь был быстрее, и его меч вонзился в живот врага.

В ложе надо мной тело Аль Зета замерло, и что-то красное потекло из его рта, когда фигура склонилась над ним, держа одну руку на его плече, а другую — у основания черепа. Со стороны могло показаться, что они разговаривают и ничего больше, но я видел, как блеснуло лезвие, и знал, что произошло. Рот Аль Зета был широко раскрыт и, как я заметил, рука мистера Падда в перчатке зажала его и удерживала, пока он не вздрогнул и не умер.

Затем мистер Падд, казалось, уставился вниз, туда, где сидел я, набросил пальто Аль Зета ему на плечи и растворился в темноте.

На сцене упал занавес, и публика разразилась бурными аплодисментами, но я уже начал двигаться. Я взобрался на край оркестровой ямы и побежал по проходу, двери с шумом распахнулись передо мной. Слева пролет лестницы, заканчивающийся часами в виде орла, вел на следующий этаж. Я побежал, перескакивая через две ступеньки, оттолкнув в сторону билетера и на бегу вытаскивая пистолет.

— Вызовите «скорую»! — крикнул я, пробегая мимо. — И полицию!

Я слышал звук его шагов по лестнице, эхом отражающийся от мрамора, когда добежал до верха лестницы, держа пистолет прямо перед собой. Дверь пожарного выхода осталась открытой, и лифт под тяжестью пассажира поехал вниз. Внизу была погрузочная площадка, откуда как раз в этот момент выезжала на большой скорости машина, серебристый «меркурий». Его корпус поравнялся со мной, когда она сворачивала на Вашингтон-стрит, я не мог разглядеть номера, но увидел внутри двух пассажиров.

За моей спиной люди постепенно покидали свои места, расходясь на время антракта, и один или два человека бросили взгляд на раскрытую дверь. Все двери здесь находятся на сигнализации, так что через некоторое время охранники уже будут здесь, чтобы проверить, кто их открыл и почему. Я вошел в зал и направился к той части, где Аль Зет все еще сидел спокойно на своем месте. Его голова свесилась вниз, подбородок опустился на грудь, пальто слегка сползло с плеч, чтобы спрятать рукоятку кинжала. Кинжал пригвоздил его к креслу, не позволяя упасть лицом вниз. Кровь, вытекавшая изо рта, промочила насквозь грудь его белой рубашки. Отдельные капли попали в стакан с вином в последней жуткой церемонии жертвоприношения. Я не видел Томми Цати.

Позади меня появились двое охранников театра, но они отступили назад, увидев оружие у меня в руках.

— Вы вызвали полицию?

Они кивнули.

Напротив прохода справа от меня дверь все еще оставалась слегка приоткрытой. Я указал на нее.

— Что у вас там?

— Гостиная для особо важных персон, — ответил один из охранников.

Я посмотрел вниз и под дверью увидел что-то похожее на нос ботинка. Я аккуратно толкнул локтем дверь, чтобы она раскрылась.

Томми Цати лежал вниз лицом на полу с головой вывернутой на сторону так, что было ясно видно: у него перерезано горло. Кровь была повсюду — на полу, на стенах. Вероятно, его схватили сзади, когда он поднялся со своего места и вошел в гостиную. За ним была стойка бара с несколькими диванами и стульями, но комната казалась пустой.

Я отступил назад в проход, когда двое полицейских в форме появились за моей спиной с пистолетами наизготовку. Мне приказали бросить оружие, в то время как публика разразилась криками удивления и страха. Я немедленно подчинился, и двое полицейских бросились ко мне.

— Я частный детектив, — сказал я, когда один из них толкнул меня к стене и обыскал, в то время как другой осматривал труп Томми Цати, затем подошел к телу в ложе.

— Это Аль Зет, — сказал я ему, когда он вернулся, и ощутил что-то вроде жалости к старому головорезу. — Больше он не доставит вам хлопот.

* * *

Двое детективов, Каррас и Мак-Кан, допросили меня прямо там же, на сцене. Я рассказал им обо всем, что видел, хотя и умолчал о том, что знал о мистере Падде. Однако я описал его максимально подробно и сказал, что познакомился с Аль Зетом во время одного расследования.

— И что же это было за дело? — спросил Мак-Кан.

— Некоторые проблемы в позапрошлом году в местечке под названием Темная Лощина.

Когда я упомянул Темную Лощину и обрисовал обстоятельства смерти Тони Сэлли от рук того, кто только что умер рядом с нами, их лица прояснились. Мак-Кан даже предложил мне выпить когда-нибудь в будущем за его счет: никто не скорбел о кончине Тони Чистюли.

Я стоял рядом с ними у главного входа в театр, когда зал стал заполняться множеством полицейских. Каждому присутствующему был задан вопрос, не видел ли он чего-нибудь, что могло бы помочь следствию. У всех взяли номера телефонов и просили сообщить, если они припомнят какие-либо детали. В полицейском управлении я дал показания, сидя за заваленным бумагами столом Мак-Кана, затем оставил номер своего мобильника и адрес Рейчел на случай, если им понадобится поговорить со мной еще раз.

Освободившись, я попытался позвонить Мики Шайну в цветочный магазин, но никто не взял трубку, и мне сообщили, что его домашний телефон не зарегистрирован в справочнике. Второй звонок, и спустя пять минут у меня уже был номер его домашнего телефона и адрес некого Майкла Шайнберга на Бодойн-стрит в Кембридже. Этот номер тоже не отвечал. Я оставил записку, затем поймал такси и отправился в Кембридж. Я попросил таксиста подождать, а сам вышел на улицу, обсаженную деревьями. Мики Шайн жил в многоквартирном доме из коричневого камня, но никто не ответил, когда я нажал кнопку его звонка. Я собирался наведаться сюда еще спустя какое-то время, когда в окне показался его сосед. Это был старик в свитере и мешковатых синих джинсах с дрожащими руками.

— Вы ищете Мики?

— Да.

— Вы его друг?

— Да, но я не из города.

— Простите, но его нет дома. Ушел около часа назад.

— Он сказал, куда пошел?

— Нет, сэр, я просто видел, как он уходил. Похоже было, что он хочет уехать на пару дней: у него с собой был чемодан.

Я поблагодарил его и вернулся к такси. Новость о смерти Аль Зета должна была быстро распространиться, и появилось бы множество предположений о том, кто может стоять за этим, но Мики знал это точно. Я думаю, он знал все, что случится, с того момента, как ему сообщили, что я приеду, и он понял, что наконец-то настало время для расследования.

Такси отвезло меня назад в дом Джекоба Верса на улице Стюарта, где меня ждала Рейчел вместе с Эйнджелом и Луисом. Там в соседней квартире в самом разгаре были песни под аккомпанемент пианино, и создавалось впечатление, что поют глухие от рождения люди, да еще напившиеся в стельку. Мы оставили благословенных соседей за этим занятием, прошли несколько домов по направлению к улице Монтьен, где была тайская забегаловка, и набросились на еду.

— Он в порядке, этот мистер Паук, — сказал Луис. — Скорее всего, стал следить за тобой, как только ты приехал.

Я кивнул:

— Тогда он знает о Шайнберге и вас двоих. И о Рейчел. Простите.

— Это игра, — сказал Луис. — Ты ведь знаешь это, не так ли? Визитная карточка, пауки в почтовом ящике. Он с тобой играет, проверяет тебя. Он знает, кто ты, и ему нравится тебе противостоять.

Эйнджел кивнул, соглашаясь:

— У тебя теперь есть репутация. Странно только, что каждый псих отсюда до Флориды еще не сел на автобус и не приехал в Мэн, чтобы проверить, так ли ты хорош.

— Это не очень-то утешает, Эйнджел.

— Нужно утешение — позови священника.

Некоторое время все молчали, потом Луис сказал:

— Я думаю, ты знаешь, что мы будем сопровождать тебя в Мэн.

Рейчел посмотрела на меня.

— Я тоже поеду.

— Мои ангелы-хранители, — резюмировал я. Совершенно бесполезно спорить с любым из них. Кроме того, меня радовало, что Рейчел будет рядом: в одиночестве она уязвима. И снова я обнаружил, что эта красивая, проницательная женщина читает мои мысли.

— Не потому, что нуждаюсь в защите, Паркер, — добавила она. Ее лицо было серьезным, взгляд — тяжелым. — Я еду, потому что тебе понадобится помощь с Марси Бекер и ее родителями, а может быть, и с Мерсье. Если то, что я и эта странная парочка будем с тобой, улучшает твое самочувствие, это плюс и не более.

Эйнджел улыбнулся ей с восхищением и изумлением одновременно.

— Ты такая грубиянка, — шепнул он. — Тебе бы еще пистолет и бронежилет, и получилась бы лесбийская икона.

— Укуси меня, толстяк, — ответила она ему в тон.

Похоже, все уже решено. Я поднял стакан воды, а они — кружки с пивом в ответ.

— Ну, добро пожаловать на войну.

Глава 13

На следующий день вся первая полоса «Нью-Йорк Джеральд» была занята довольно неплохой фотографией Аль Зета, сидящего в кресле в театре Ванг, под заголовком «Крестный отец мафии убит». Есть только два слова, кроме мафия и убийство, а именно «секс» и «подонок», которые редакторы газет предпочитают всем другим, и на сей раз в «Джеральд» они были набраны таким кеглем, что там едва оставалось место для статьи.

Горло Томми Цати было перерезано слева направо. Рана оказалась столь глубокой, что в ней зияли обе артерии (шейная и сонная) и все вены — практически его голова была отсечена от тела. Затем мистер Падд пригвоздил Аль Зета к креслу лезвием кинжала, который проткнул насквозь горло и вышел у основания черепа, задев мозжечок и кору головного мозга. Наконец, с помощью небольшого и очень острого ножа он сделал косой надрез на среднем пальце правой руки старика и отсек верхний сустав.

Я узнал об этом, конечно, не из «Джеральд», а от сержанта Мак-Кана, который позвонил мне на мобильник, когда я сидел за завтраком у Рейчел и читал газеты. Рейчел была в ванной, фальшиво напевая песенки Эла Грина.

— А ребята-то отчаянные: запросто убрать двух человек в публичном месте, — прокомментировал Мак-Кан. — У пожарного выхода нет камер, так что у нас нет ничего, кроме твоего описания. Парни с погрузочной площадки у театра видели их права, выданы в Импале, украдены два дня назад в Конкорде, так что в этом направлении — ноль. Убийца должен был иметь доступ в VIP-гостиную, она запирается электронным ключом. Мы предполагаем, что убийца как-то изготовил один такой для себя. Не так уж сложно отловить кого-нибудь, если точно знаешь, что он собирается делать. Аль Зет появлялся на всех премьерах — старик был, возможно, жестоким и отвратительным сукиным сыном, но у него был вкус и шик, — и всегда занимал эти или соседние места, так что было не так уж сложно угадать, где он будет находиться. Что же до отсеченной фаланги пальца, мы предполагаем, что это своего рода визитная карточка, и проверяем картотеку на предмет аналогичных случаев в провалом.

Он спросил меня, не добавлю ли я что-нибудь по поводу событий прошлой ночи. Я понимал, что он спрашивает из вежливости, но сказал ему, что больше ничем не смогу помочь. Он попросил меня оставаться на связи, и я уверил его, что так и сделаю.

Мак-Кан был прав: Падд очень рисковал, когда пошел на убийство. Возможно, у него не было выбора. Не было другой возможности добраться до Аль Зета, потому что тот постоянно был окружен своими людьми, а окна изготовлены так, чтобы защитить старика от всего, что меньше ракетной боеголовки. В театре с Томми за спиной и сотнями людей вокруг Аль Зет чувствовал себя в безопасности, но он недооценил упорство и дерзость своего убийцы. Когда возможность представилась сама собой, Падд ухватился за нее.

Падд, безусловно, способен связать концы с концами, а значит, у него немало причин рисковать и идти на убийство всех и вся. На первом месте среди них, видимо, подготовка к исчезновению и обеспечение гарантий, что не останется никого, кто бы продолжил охоту на него. Я предполагал, что, если Падд решит исчезнуть, никто никогда не сможет найти его. Он выжил и уцелел на протяжении стольких лет только благодаря своей голове, так что он может испариться, как роса после восхода солнца, если захочет.

Кое-что еще беспокоило меня: по-видимому, наш арахнолог-энтомолог любил коллекционировать не только жуков и пауков. Он собирал и кусочки тел, вырезая суставы и лоскуты кожи у каждой своей жертвы. Его вкус к «сувенирам» подобного рода был довольно необычен, но Падд несколько шокировал меня не как человек, который обезображивал трупы только для того, чтобы положить тот или иной экспонат в баночку и восторгаться им. За всем этим крылись какие-то иные причины.

Я сидел за кухонным столом, на сей раз отбросив газеты в сторону, и пытался решить для себя, стоит ли выкладывать полиции все то, что мне известно. Нельзя сказать, чтобы этого было много, но смерти Эпштейна, Бэк, Аль Зета и Грэйс Пелтье были взаимосвязаны и вели либо непосредственно к Братству, либо к тем действиям, которые биологический отец Грэйс, Джек Мерсье, предпринял против него. Было самое время серьезно поговорить один на один с мистером Мерсье, и я не думал, что кто-либо из нас будет в восторге от этого разговора. Я как раз собирался уложить чемодан, чтобы вернуться в Скарборо, когда раздался второй за утро звонок. Это был Мики Шайн. Определитель номера смог сообщить мне только то, что номер, с которого он звонил, был частным и защищенным от определения.

— Ты видел газеты? — спросил он.

— Я был там, — ответил я.

— Ты знаешь, кто это сделал?

— Думаю, это был наш общий знакомый.

На другом конце повисло молчание.

— Как он узнал о твоей встрече с Аль Зетом?

— Возможно, он ведет на нас досье, — предположил я. — Но, возможно также, он знает: Аль Зет интересовался им некоторое время назад, а мое расследование ускорило ход событий, которые он уже давно планировал.

Может быть, он узнал, наблюдая за своими любимцами, что, если кто-то начинает дергать за самый дальний конец твоей паутины, хорошо бы пойти и проверить, что это может быть, и, если возможно, прекратить это.

— Тебя не было вчера вечером дома, — продолжил я. — Я разыскивал тебя.

— Я уехал из города, как только услышал. Кое-кто позвонил мне насчет смерти Аль Зета, друг из прошлого, и я знал, что это сделал Падд. Никто другой бы не отважился пойти против старика.

— Ты где?

— В Нью-Йорке.

— Полагаешь, тебе удастся затеряться там, Мики?

— У меня здесь много друзей. Я звякну кое-кому и посмотрю, чем они смогут мне помочь.

— Мы должны поговорить поподробнее до того, как ты исчезнешь. У меня такое чувство, что ты рассказал мне не все из того, что тебе известно.

Я думал, что он будет возражать. Но он, наоборот, согласился:

— Кое-что мне известно, кое о чем я могу только догадываться.

— Встретимся. Я приеду к тебе.

— Я не знаю...

— Мики, ты собираешься бегать от этого парня всю оставшуюся жизнь? Это звучит не очень оптимистично.

— Это лучше, чем быть мертвым, — его голос выдавал неуверенность.

— Ты знаешь, чем он занимается, не так ли? — не сдавался я. — Ты знаешь, что значит быть на заметке. Ты легко можешь себе это вообразить.

Он ответил не сразу, и я почти готов был услышать, что связь оборвалась.

— Клойстеры, — вдруг сказал он. — В десять завтра. Это выставка в Министерстве финансов. Возможно, ты захочешь бегло осмотреть ее перед тем, как я появлюсь. Но, если ровно в десять тебя там не будет, я уйду. Ты никогда больше меня не увидишь.

С этими словами он повесил трубку.

* * *

Я заказал билеты на рейс «Дельты», прибывающий в аэропорт Ла-Гардия, потом позвонил Эйнджелу и Луису в Копли. Мы с Рейчел встретились с ними за чашечкой кофе в кафе на Ньюбери, откуда я заказал такси до аэропорта Логана. К половине второго я был в Нью-Йорке и поселился в номере на двоих в «Ларчмонт» на Западной 11-й улице в районе Виллидж. Гостиница «Ларчмонт» не относилась к разряду заведений, которые предпочитают люди вроде Доналда Трампа, но была чистой, недорогой и, в отличие от большинства нью-йоркских отелей эконом-класса, номер на двоих в ней не был таким крошечным, чтобы желающий переодеться выходил в коридор. К тому же входная дверь в гостиницу запиралась на замок, охранялась сигнализацией и привратником размером с огромный дом, так что нежелательные посещения были сведены к минимуму.

В городе стояли дикая жара и влажность, и к тому времени, как я добрался до отеля, я был мокрым насквозь. К ночи обещали перемену погоды, но до этого все кондиционеры в городе будут включены на полную мощность, в то время как бедолаги, которым такое не по карману, удовольствуются дешевыми вентиляторами. Быстро ополоснувшись в душе, я взял такси до Западной 89-й улицы. Б-Най-Езурун — синагога, в которой служил Джосси Эпштейн, — располагалась здесь же, около Клермонтской академии верховой езды, и, раз уж я на Манхэттене, почему бы не разузнать немного больше об убитом раввине. Шум голосов детей, выходящих из дверей начальной школы № 166 после занятий, эхом отдавался у меня в ушах, пока я подходил к зданию синагоги, но это была напрасная поездка. Никто в Б-Най-Езурун не был в состоянии рассказать мне больше, чем я уже знал о Джосси Эпштейне, и меня отослали в Оренсанс-Центр на Норфолк-стрит в Нижнем Ист-Сайде, куда Эпштейн был переведен, потерпев поражение от ортодоксов в общине Верхнего Вест-Сайда.

Чтобы не застрять в пробках в час пик, я спустился в метро и проехал Бродвей и Восточный Хьюстон, затем миновал Дели и прилавки торговцев всяким барахлом, замаскированным под антиквариат, магазин Каца и, наконец, добрался, до Норфолк-стрит. Это было сердце Нижнего Ист-Сайда — место, которое когда-то заполняли школяры и ешивы противоположного хасидам еврейского течения из Литвы, а также остатки первой волны русских евреев, которые были приняты уже осевшими здесь евреями из Германии и Восточной Европы. Говорят, что Аллен-стрит исконно принадлежала русским, потому что здесь было очень много русских евреев. Люди из одного города создавали землячества, становились торговцами, скопившими столько денег, что их дети могли посещать колледжи и занять более высокое положение в обществе. Они с трудом переносили вынужденное соседство с ирландцами и дрались с ними на улицах.

Сейчас эти времена давно в прошлом. До сих пор сохранились рабочие артели на Гранд-стрит, несколько еврейских книжных магазинчиков и мастерские по изготовлению ермолок между улицами Хестер и Дивижн, одна-две хорошие пекарни, кошерные вина Шапиро и, конечно, магазин Каца — последний старомодный магазин деликатесов, сейчас обслуживающийся в основном доминиканцами. Большинство же ортодоксальных евреев переехали в районы Борроу-парк и Вильямсбург или в Кроун-Хейтс. Те немногие, кто остался, были слишком бедны или слишком упрямы, чтобы перебраться в один из пяти районов Нью-Йорка или Майами.

Оренсанс-Центр, самая старая из сохранившихся в Нью-Йорке синагог, известная раньше как Ан-ше Чезед — Люди Добра, казалось, принадлежит другим, давно прошедшим временам. Она была построена берлинским архитектором Александром Зельтцером в 1850 году для немецкой еврейской общины. В качестве образца был взят кафедральный собор в Кёльне, он доминировал на Норфолк-стрит, как напоминание о том, что прошлое все еще рядом с нами.

Я вошел в боковую дверь, пересек темный вестибюль и оказался в неоготическом главном холле среди элегантных балконов и колонн. Рассеянный свет проникал сквозь витражи, раскрашивая интерьер в цвета старой бронзы и отбрасывая цветные тени на цветы и белые ленты — остатки свадебной церемонии, которая проходила здесь несколько дней назад. В углу невысокий человек с седой головой, одетый в голубой комбинезон, сгребал бумажные украшения и битые стекла в угол. Он прервал работу, едва я подошел к нему. Я предъявил свое удостоверение и спросил, нет ли здесь кого-либо, кто мог бы рассказать мне о Джосси Эпштейне.

— Сегодня здесь никого нет, — ответил он. — Приходите завтра, — и он продолжил свое занятие.

— Но, может быть, есть кто-то, кому бы я мог позвонить? — настаивал я.

— Позвоните завтра.

Я не слишком далеко продвинулся, используя выразительные взгляды и все свое обаяние.

— Вы не возражаете, если я здесь осмотрюсь? — спросил я его и, не дожидаясь ответа, направился к небольшому пролету лестницы, ведущей в подвал. Я обнаружил запертую дверь с прикрепленной к ней карточкой с выражениями соболезнований по поводу смерти Эпштейна.

На стенде сбоку было расписание занятий по ивриту а также курса лекций по истории. Здесь не на что было особенно посмотреть, и через десять минут или около того после безуспешных попыток сунуть свой нос в остальные углы подвала, я стряхнул пыль с пиджака и поднялся вверх по лестнице.

Старик с метлой исчез. Но вместо него появились двое людей, ожидающих меня. Один был молодой в черной ермолке, которая выглядела слишком маленькой для его головы, и с головой, которая казалась слишком маленькой для его широких плеч. Он был одет в темную рубашку, черные джинсы и, судя по выражению лица, не был одним из Людей Добра. Человек позади него был значительно старше, с редеющими седыми волосами и тощей бородкой. Он был одет более традиционно, чем его товарищ — белая рубашка и черный галстук под черным костюмом и плащом, — но и он не выглядел более добрым.

— Вы раввин? — спросил я его.

— Нет, мы не относимся к Оренсанс-Центру, — ответил он и добавил:

— Вы думаете, что все, кто носит черное, — раввины?

— Это что, делает меня антисемитом?

— Нет, но ношение оружия в синагоге может быть расценено подобным образом.

— Надеюсь, к присутствующим это не относится, и это не религиозный запрет.

Пожилой кивнул:

— Надеюсь, что так, но желательно быть поаккуратнее в таком случае. Я так понимаю, вы частный детектив. Могу я взглянуть на ваше удостоверение?

Я поднял руку и медленно опустил ее во внутренний карман пиджака, чтобы достать бумажник. Я передал его молодому парню, который передал его пожилому. Последний изучал его довольно долго, затем вернул мне.

— И почему же частный детектив из штата Мэн интересуется смертью раввина из Нью-Йорка?

— Я думаю, что смерть раввина может быть связана с делом, которое я расследую. Я надеялся, что кто-нибудь сможет рассказать мне немного больше о нем.

— Он умер, мистер Паркер. Что еще вы хотите знать?

— Сначала — кто убил его. Или вас это не касается?

— Это очень беспокоит меня, мистер Паркер.

Он повернулся к молодому, кивнул, и мы проследили, как последний удалился из зала, мягко закрыв дверь за собой.

— Что вы расследуете?

— Смерть молодой женщины. Когда-то она была моей подругой.

— Тогда занимайтесь ее делом и позвольте нам заниматься нашим.

— Если ее смерть связана со смертью раввина, то обеим сторонам будет лучше, если вы поможете мне. Я могу найти человека, который это сделал.

— Человека, — повторил он, выделив это слово. — Вы, кажется, совершенно убеждены, что это был человек.

— Я просто знаю, кто это, — сказал я.

— В таком случае мы оба знаем, — ответил он. — Дело сделано. Остается только предпринять шаги, чтобы покончить с ним.

— Какие шаги?

— Между нами, мистер Паркер, он будет найден, — старый еврей придвинулся ко мне, и его взгляд немного смягчился. Это не ваше дело. Не всякое убийство может служить горючим для вашего гнева.

Он знал, кто я. Я понял это по лицу старика. Мое прошлое отразилось, как в зеркале, в его глазах. В газетах было столько вранья по поводу смерти Сьюзен и Дженнифер и кончины Странника, что всегда найдутся те, кто вспомнит обо мне. Сейчас в этой старой синагоге я почувствовал, что мои личные потери опять выставлены на всеобщее обозрение, как пылинки, попавшие в луч солнца, который проникает сквозь окна наверху.

— Меня интересует женщина, — сказал я. — И если оба этих убийства связаны, то и смерть раввина входит в сферу моих интересов.

Он покачал головой и слегка потрепал меня по плечу.

— Вы знаете, что означает слово «ташлик», мистер Паркер? Это символическое действие, когда кусочки хлеба крошат в воду как символ того, что грехи остались в прошлом, бремя, с которым никто не хочет жить дальше. Я думаю, вам тоже следует найти в себе силы забыть прошлое, пока оно не убило вас.

Он повернулся, чтобы уйти и был уже у дверей, когда я заговорил:

— "Мой отец говорил так же, и я продолжаю путь с того места, где он остановился".

Старик замер и обернулся, чтобы посмотреть на меня.

— Это из Талмуда, — сказал я.

— Я знаю, что это, — почти прошептал он.

— Это говорится не о мести.

— Тогда о чем же?

— Об искуплении.

— Грехов отца или ваших собственных?

— И тех и других.

Казалось, он погрузился в размышления, глаза его сверкнули, решение было принято.

— Существует легенда о Големе, мистер Паркер, — начал он, — человеке, вылепленном из глины. Раввин Лёв создал первого Голема в Праге в 1543 году. Он слепил его из грязи и вложил ему в рот шем — кусок пергамента с именем Бога. Раввин оправдывал создание этого существа тем, что он мог защитить евреев от погромов и ярости их врагов. Вы верите, что такое существо могло существовать, что суд над грешником может вершить его собственное порождение?

— Я уверен, что человек, похожий на него, может существовать, — ответил я, — но не уверен, что правосудие всегда играет роль в их создании или служит их действиям.

— Да, возможно, человек, — мягко заметил старый еврей. — И, возможно, правосудие, если это вдохновляется свыше. Мы послали нашего Голема. Дайте же свершиться воле Господа.

В его глазах я смог увидеть двойственность реакции на то, что уже было запущено: они отправили одного убийцу отследить и уничтожить другого, отвечая насилием на насилие, рискуя тем, что это обязательно будет иметь последствия.

— Кто вы? — спросил я.

— Я — Бен Эпштейн, — ответил он, — и я продолжаю путь с того места, где остановился мой сын.

Дверь мягко затворилась за ним, звук в пустой синагоге прозвучал, как вздох из уст Бога.

* * *

Лестер Баргус был один за прилавком своего магазина в день, когда был убит, в тот самый день, когда я познакомился с отцом Джосси Эпштейна. Джим Гоулд, который подрабатывал у Баргуса, за магазином пытался привести в рабочее состояние пару ворованых полуавтоматов; никого не было и в задней комнате магазина, где пара телеэкранов показывала вид заведения с двух точек: с камеры, торчащей над дверью, и с объектива, спрятанного внутри полки с портативным стереоустройством, которое позволяло держать в поле зрения полки за прилавком и кассу. Лестер Баргус — человек аккуратный, но недостаточно: его магазин прослушивается, но Лестер не знает об этом. Единственные люди, которым это известно, — агенты управления по расследованию уголовных преступлений, которые следят за незаконными операциями Баргуса по продаже оружия уже в течение 11 дней.

Но в этот самый день дела не идут, и Лестер лениво скармливает кузнечика своему домашнему любимцу, когда дверь открывается. Даже в черно-белой записи с камер приход гостя выглядит впечатляюще. Он одет в черный костюм и блестящие черные ботинки, узкий черный галстук поверх белоснежной рубашки. На голове — черная шляпа и длинное черное пальто почти до щиколоток. Посетитель очень высок, 190-195 см, и хорошо сложен. Его возраст трудно угадать — что-то между сорока и шестьюдесятью.

Но только когда с камер были получены несколько четких кадров и по ним изготовлены снимки, необычность внешности незнакомца сразу бросилась в глаза: кожа плотно обтягивает лицевой череп, сухожилия на челюстях и шее проступают сквозь кожу, скулы, как осколки стекла, выпирают под темными глазами. У него нет бровей. Агенты, которые позже изучат пленку, сначала предполагали, что они просто могли быть такими светлыми и практически незаметными, но, когда получили четкий снимок, обнаружили только слегка выдающиеся над глазами надбровья, как старые зажившие шрамы.

Его вид потряс Лестера Баргуса. На видеозаписи хорошо видно, как он с изумлением отступает назад. Хозяин одет в белую футболку с эмблемой компании «Смит и Вессон» на спине и синие джинсы, свисающие складками с его задницы. Может быть, он надеялся дорасти до них.

— Чем могу служить? — его голос на записи звучит осторожно, но с надеждой. В такой день, когда торговля не идет, работа есть работа, даже если покупатель — псих.

— Я разыскиваю этого человека.

Акцент дает понять, что английский — второй или даже третий язык, которым он владеет. Акцент похож на европейский, но не немецкий — может быть, польский или чешский. Позже эксперты идентифицируют его как венгерский с элементами идиша в некоторых словах. Мужчина — еврей, вероятно из Восточной Европы, но какое-то время проживший на Западе, возможно, во Франции.

Он достает из кармана фотографию и толкает ее через прилавок к Лестеру Баргусу. Лестер даже не смотрит на нее. Все, что он говорит:

— Я его не знаю.

— Посмотрите! — и тон посетителя подсказывает Лестеру Баргусу, что совершенно не имеет значения, скажет он что-нибудь или нет, потому что ничто теперь не спасет его от этого человека.

Лестер приближается и сначала дотрагивается до фотографии, а потом отталкивает ее. Его голова не двигается. Он все еще не смотрит на фотографию, но, пока его левая рука находится на виду, правой он пытается схватить пистолет, который лежит на полке под прилавком. Это ему почти удается, но тут перед его лицом появляется дуло пистолета. Огнестрельное оружие позднее было опознано как «Иерихон-941», изготовленный в Израиле. Правая рука Лестера Баргуса ложится на прилавок рядом с левой и обе руки начинают одновременно дрожать.

— В последний раз прошу, мистер Баргус, взгляните на фотографию.

На сей раз Лестер смотрит вниз. Некоторое время он рассматривает фотографию, взвешивая возможности выбора. Понятно, что он знает человека на фотографии, ипосетитель также знает это, потому что он не собирается приходить сюда в другой раз. На записи почти слышно, как Лестер издает глубокий вздох.

— Где я могу найти этого человека? — во время всего действия лицо пришедшего не меняет выражения. Кажется, кожа на нем так туго натянута, что даже произнесение слов требует от человека в черном тяжелых усилий. Опасность почти физически ощущается даже при просмотре пленки. Лестер Баргус, вынужденный вести разговор с глазу на глаз, напуган до потери сознания. Это заметно и по его голосу, когда он роняет предпоследнюю в жизни фразу:

— Он убьет меня, если я скажу.

— Я убью вас, если не скажете.

Лестер Баргус произносит свои последние слова, и они оправдывают все самые худшие его предчувствия.

— Вы все равно убьете меня, — говорит он, и что-то в его голосе подсказывает киллеру: это все, что он может вытащить из Лестера.

— Да, — говорит он, — я это сделаю.

Выстрелы звучат слишком громко по сравнению с их беседой, которая только что закончилась, но искаженно и приглушенно, потому что уровень записи недостаточно хорош. Лестер Баргус дергается, когда первая пуля попадает ему в грудь, потом продолжает конвульсивно дергаться, пока остальные пули впиваются в него. Выстрелы гремят снова и снова, и кажется, что это никогда не кончится. Десять выстрелов, затем раздается шум и движение в левом углу картинки, когда часть тела Джима Гоулда попадает в кадр. Еще два выстрела, и Гоулд падает поперек прилавка и врезается в заднюю стену магазина. К тому времени, когда агенты Третьего управления добираются до места событий, человек в черном успевает уйти.

На прилавке, теперь пропитанном кровью Лестера Баргуса, остается фотография. На снимке группа демонстрантов перед клиникой, где делают аборты, в Миннесоте. Это мужчины и женщины, держащие в руках плакаты, некоторые выкрикивают слова протеста, пока полиция пытается оттеснить их назад; другие стоят, разинув рты от шока. Справа лежит тело человека, прислоненное к стене, врачи толпятся вокруг него. Черная кровь на тротуаре и на стене за ним. По другую сторону от группы снят человек, уходящий с места трагедии с руками, засунутыми в карманы пальто, веки полуопущены. Он оглядывается в сторону умирающего, и в этот момент его лицо нечаянно попадает в объектив. Красная линия очерчивает круг вокруг его лица.

На фотографии мистер Падд улыбается.

Человек, убивший Лестера Баргуса, прибыл в аэропорт Логана за день до этого и въехал в страну по британскому паспорту, будучи якобы бизнесменом, занимающимся приобретением чучел животных. Адрес, который он сообщил иммиграционным властям, как позже выяснилось, принадлежал недавно снесенному китайскому ресторану в Бэлхеме, Южный Лондон.

В паспорте киллера значилось имя Клэй Дэймон. Он и был Големом.

Глава 14

В ту ночь, когда тела Лестера Баргуса и Джима Гоулда были отправлены в морг, я направился в бар «Хумли» на Бедфорд-стрит — лучший бар в Виллидж. На самом деле он располагался между улицами Барроу и Гроув, но даже те, кто бывал здесь довольно часто, не всегда сразу могли отыскать его. Снаружи не было никакой вывески, только фонарь над большой дверью с металлической решеткой. «Хумли» появился здесь сначала как бар, подпольно торгующий спиртным, во времена Сухого закона, и это определило его биографию на дальнейшие семьдесят лет. По выходным он старался привлечь молодых служащих банка и коммунистов, которые поголовно надевали голубые рубашки под костюмы, потому что такие нонконформисты, как они, должны отличать друг друга при встрече, а в будние дни его завсегдатаями были Сэлинджер, Скотт Фицдже-ральд, Юджин О'Нил, Орсон Уэллс и Уильям Бурровс, которым не терпелось сменить обстановку после «Белой Лошади» или «Кризиса Мэри».

Облака низко нависали над Виллидж. Жуткое затишье воцарилось в воздухе, и предгрозовая тревога передалась людям на улицах. Смешки смолкли, парочки начали пререкаться, толпа, появившаяся из метро, выглядела напряженной и раздраженной, ботинки казались слишком узкими, рубашки — слишком плотными. Все казалось влажным на ощупь, как если бы город сам по себе начал медленно покрываться потом, извергая из себя грязь и выхлопы сквозь каждую трещину на тротуаре, сквозь каждую щель в стене. Я посмотрел на небо и стал ждать грозы, но она так и не разразилась.

Внутри бара «Хумли» топтались на посыпанном опилками полу пара лабрадоров и люди, стоящие у стойки бара или исчезающие в темных альковах в дальнем конце зала. Я устроился на одной из длинных скамеек у двери и заказал гамбургер и кока-колу: гамбургеры, ребрышки и рыба фри — ими особенно славилась кухня этого бара.

Казалось, прошли годы с тех пор, как я вернулся обратно в Виллидж, и десятки лет с того дня, когда покинул Нью-Йорк, чтобы уехать на родину предков, в Мэн. Старые призраки ждали меня здесь на каждом углу: Странник — на углу Святого Марка в Ист-Виллидж (телефонная будка все еще отмечала то место, где я стоял после того, как он прислал мне все, что осталось от моей дочери); бистро на углу, куда мы со Сьюзен приходили на свидания; «Слон и Замок», где мы подолгу обедали по воскресеньям в начале нашего романа, направляясь затем на прогулку по Центральному парку или бродя по залам музеев.

Даже бар «Хумли» не защищал от этих призраков прошлого, поскольку я не был уверен, что это не те самые собаки, которых Сьюзен, ожидая заказ, имела обыкновение поглаживать, те самые собаки, которых Дженни однажды надумала завести, после того как мама рассказала ей, какие они прекрасные, и мы взяли ее с собой, чтобы она могла посмотреть на них и чтобы отговорить ее. Все эти места были потенциальными хранилищами памяти и боли, которые только и ждали сигнала, чтобы высвободить воспоминания, скрытые и опечатанные, как в сейфе, внутри них. Я должен был вновь пережить прежние муки. Наверно, я должен был почувствовать страх, но испытывал только странное щемящее чувство благодарности этому месту за двух толстых старых псов и незапятнанные воспоминания, которые мне остались.

Есть воспоминания, не меркнущие годами. Хорошо и правильно, если мы можем возвращаться к ним и если есть места, где они заново оживают. Нас тянет туда, мы дорожим ими вместо того, чтобы бояться. Вспоминать Сьюзен и Дженнифер, какими они были когда-то, и любить их такими вовсе не значило предавать Рейчел, безграничная любовь и благодарность к которой никоим образом не оскорбляла светлую память о моих жене и дочери. Потребовалось немало времени, чтобы я это понял.

Я разыскал экземпляр газеты «Портленд Пресс Джеральд» на площади Юнион и, пока ел, просматривал ее, разыскивая сообщения об Орлином озере. Их было два: описание процесса извлечения останков и версия следствия о том, кем могли быть двое из умерших. Предположительно, это были Лайал и Вырна Келлог. Они оба стали жертвами убийцы: мужчина погиб от выстрела в затылок, а череп женщины был раздроблен, вероятно, большим камнем.

Постепенно правда об участи Арустукских баптистов начала приоткрываться. Они не разлетелись на все четыре стороны, разнося с собой семена идеи создания новых общин. Наоборот, они были убиты и сброшены в братскую могилу на клочке необработанной земли. Здесь им и суждено было остаться навсегда: в ловушке, в заброшенной волчьей яме, где-то на краю «земли обетованной», ставшей для них не раем, а адом.

Может быть, здесь кроется причина смерти Грэйс? Может быть, роясь в слоях древних бумаг, она обнаружила что-то такое об Арустукских баптистах, что никто иной не смог бы найти? Я все больше и больше хотел вернуться в Мэн, чтобы столкнуть лицом к лицу Джека Мерсье и Картера Парагона. Я чувствовал, что погоня за мистером Паддом уводит меня в сторону от расследования смерти Грэйс, хотя Падд и Братство сыграли некую роль в том, что произошло. Падд был косвенно связан со смертью девушки, в этом я был совершенно уверен, но не он был слабым звеном. Им был Парагон, и его стоило прижать, конечно, если я правильно понимаю причины того, что могло заставить кого-то оборвать жизнь Грэйс.

Но сначала — Мики Шайн. Я покопался в газете «Виллидж Войс» и нашел объявления о выставках. В Монастырях располагалась коллекция средневекового искусства из музея «Метрополитен», там проходила временная выставка художественных работ, навеянных Апокалипсисом от Иоанна. Перед моим мысленным взором мелькнула картина — книжные полки Джека Мерсье. Похоже, «Метрополитен» и экс-сенатора объединяют общие вкусы по части книг и картин на тему конца света.

В начале одиннадцатого я вышел из «Хумли», напоследок почесав спящих собак на счастье. Запах псины все еще оставался на моих ладонях, когда я шел под нависшим небом. Шум города, как бы отразившийся сам от себя, раздавался сверху. Тень появилась в дверном проеме справа от меня, но я не стал обращать на нее внимания, позволив ей двигаться свободно, преследуя меня сзади.

Я пересек место, освещенное уличными фонарями, и звук моих шагов гулко отдавался эхом под ногами.

* * *

Кости — пористый материал, спустя годы после похорон они приобретают цвет земли, в которую были закопаны. Кости на озере Святого Фройда были густо-коричневого цвета, как если бы Арустукские баптисты стали частью окружающей природы. Впечатление усиливалось из-за мелких растений, выросших среди останков, питаясь продуктами разложения. Грудные клетки превратились в опоры для обвивших их корней, а отверстия глазниц стали защитой для молодых зеленых растений.

Их одежда в основном сгнила и рассыпалась, поскольку была преимущественно из натуральных волокон и не могла сохраниться за годы, прошедшие после похорон, как синтетика. Полосы от воды на стволах окружающих деревьев говорили о том, что это место время от времени затоплялось, и ливни приносили сюда грязь и гниющие отходы, а земля засасывала кости умерших глубже и глубже. Восстановление почвы, извлечение останков, отделение человеческих костей от костей животных, детских от взрослых будет очень кропотливой работой. Предстоит собрать каждую руку и ногу, работая до боли в спине и полного изнеможения под надзором судебного антрополога. Полиция штата, помощники шерифа, тюремные надсмотрщики и даже студенты-антропологи были призваны помочь в раскопках. Поскольку у местных властей была только одна машина-фургон марки «додж», местные владельцы похоронного бюро и Национальная гвардия обязались помочь в перевозке тел на близлежащий остров Преск, откуда местная авиакомпания переправит их на юг, в Огасту. Ученые из лабораторий штата в Огасте — анатомы, три команды дантистов, которые работали в качестве судебных одонтологов, и радиологи из Главного медицинского центра штата Мэн — все они должны были приложить усилия, дабы идентифицировать останки.

С помощью тестов на неповрежденных костях было доказано, что останки принадлежат людям. Пол жертв будет определен с помощью дальнейших исследований черепа, таза, бедер, грудины и зубов (там, где они найдутся). Определение возраста жертв может быть проведено с точностью до одного года или около того также по состоянию зубов и костей, наиболее точно в случаях, когда речь идет о людях моложе 25 лет. Кости взрослых подвергнут радиологическому анализу, поскольку каждому возрасту присущи определенные изменения в головке плечевой кости и бедра, которые сопровождают изменения в костях таза.

Рост жертв будет рассчитан на основании измерения длины большой и малой берцовых костей. По остаткам зубов произведут предварительный анализ для определения расовой принадлежности жертв: европеоидный это тип, негроидный или монголоидный.

И, наконец, данные дантистов, результаты радиологического анализа, и анализа молекул ДНК будут обобщены, чтобы попытаться установить личности погибших. В этом случае реконструкция лиц и процедура фотосуперимпозиции (наложение фотографии предполагаемой жертвы поверх сделанного на прозрачной пленке изображения черепа на экране) могут помочь следствию.

Но неожиданно помощь экспертам пришла из странного источника. На шею каждой из них в момент смерти были надеты деревянные таблички. Некоторые очень сильно разрушились, но существовала вероятность, что под электронным сканером или инфракрасными лучами удастся обнаружить то, что когда-то было вырезано на них. Остальные дощечки, вероятно, из более глубокого слоя земли, были не так сильно разрушены. Одна из них лежала под головой маленького мальчика, похороненного под елкой. Корни дерева оплели его останки и проросли сквозь кости, и восстановление этого скелета представлялось довольно сложной задачей, поскольку нельзя будет извлечь его из земли, не повредив костей. Рядом с ним лежал другой, меньший, предварительно определенный как скелет девочки семи лет, так как лобная кость ее черепа истлела не полностью. Кости их рук были переплетены, как будто они обнимали друг друга в момент кончины.

Останки мальчика лишь наполовину скрывала земля, череп был хорошо виден, нижняя челюсть лежала отдельно в стороне. Обнаружилась небольшая дырочка там, где встречаются затылочная и теменная кости, но не было выходного отверстия на передней стороне головы, хотя некоторые небольшие фрагменты над правой глазной впадиной оказались сдвинутыми со своего места, задетые пулей.

Надпись на деревяшке, вырезанная детской рукой, гласила:

Джеймс Джессоп — грешник.

* * *

Поиски святилища

Отрывок из диссертации

Грэйс Пелтье

Не ясно, когда начали появляться первые признаки разделения внутри коммуны.

Каждый день община просыпалась и молилась на рассвете, затем работала на ферме и в домах, часть из которых была построена из досок от почтовых ящиков торговой фирмы «Ребук», основанной в 1930 году. Контроль Фолкнера над финансами и продуктами был неограниченным, поскольку проповедник верил в преимущества поста. Молитвы читались четыре раза в день, два раза Фолкнер читал проповедь — одну за завтраком и вторую после вечерней трапезы.

Детали каждодневной жизни Арустукских баптистов известны из сообщений местных жителей, которые изредка встречались с представителями общины, да из немногочисленных писем, посланных Элизабет Джессоп, женой Фрэнка Джессопа, ее сестре Лене в Портленд. Вся переписка шла втайне от общины. Элизабет договорилась с владельцем земли за небольшую плату, что по вторникам он будет проверять дупло в дубе на границе общинной земли и гарантирует отправку всей почты, которую там найдет. Он также согласился получать и доставлять любые письма и посылки, которые будут приходить в ответ.

В первых письмах Элизабет описала картину суровой, но радостной жизни, передав свое отношение к Арустукским баптистам как к пионерам, создающим новый мир там, где когда-то была дикая природа. Дома, хотя и непрочные, продуваемые ветром, были построены быстро, и семьи привезли некоторые предметы обстановки с собой в трейлерах. Они держали свиней и кур, у них было пять коров, одна из которых с теленком. Они сажали картофель — этот район Арустука был лучшим для его выращивания, — брокколи и бобы, собирали урожай яблок с деревьев, растущих на их земле. Они делали компостные ямы для удобрения, используя гниющую рыбу, листья и прочий перегной.

Первые признаки напряженности появились в июле, когда стало очевидным, что Фолкнеры и их дети держатся особняком от всех остальных семей. Фолкнер получал большую долю продуктов как руководитель общины, и он запретил пользоваться какими-либо денежными фондами из тех, которые семьи привезли с собой, — как минимум 20 000 долларов. Даже когда Лори Пирсон, дочь Билли и Олив Пирсон, серьезно заболела гриппом, Фолкнер настаивал на том, чтобы она лечилась, не покидая общины. Обязанности врача были возложены на Кэтрин Корниш, у которой был некоторый опыт в медицине. Согласно письму Элизабет, Лори с трудом выжила.

Озлобленность по отношению к Фолкнерам усилилась. Их дети, которых, по настоянию преподобного, следовало называть только Адамом и Евой, подавляли младших членов коммуны. Элизабет глухо упоминает об отдельных актах жестокого насилия, совершенных как над животными, так и над детьми двумя отпрысками Фолкнеров. Очевидно, что эти сообщения заставили ее сестру всерьез забеспокоиться. В письме от 7 августа 1963 года Элизабет пытается успокоить Лену, возражая, что их трудности не имеют ничего общего с муками, которые терзали первых поселенцев в Америке, сошедших с борта «Мейфлауэр», или те отважные души, которые отправились на Запад навстречу неприветливому и жестокому миру индейцев. «Мы веруем в Бога — нашего Спасителя и в преподобного Фолкнера, он — наш светоч веры».

Но в письме также есть и первое упоминание о Лайале Келлоге, в которого, по-видимому Элизабет безумно влюбилась. Казалось, во взаимоотношениях между Фрэнком Джессопом и его женой практически отсутствовал секс, хотя было ли это результатом семейных раздоров или физической немощи, неизвестно. В действительности отношения между Лайалом и Элизабет, возможно, начались как раз тогда, когда она отправляла письмо в августе, и достаточно заметно продвинулись к ноябрю, потому что Элизабет описывает его своей сестре как «чудесного человека».

С моей точки зрения, и сами эти отношения, и то, что о них стало известно, в немалой степени следствие разобщенности внутри общины. Из писем Элизабет Джессоп можно понять, что Луиза Фолкнер играла главную роль в этом разобщении, роль, которая, казалось, поразила Элизабет и, возможно, в конце концов привела Луизу к мучительному конфликту с собственным мужем.

Глава 15

Пассажирский лифт на станции метро «190-я улица» украшали фотографии котят и щенков. Внутри были два деревца в горшках и свисающий с потолка звездно-полосатый флаг; небольшой стереопроигрыватель играл тихую расслабляющую музыку. Оператор Энтони Вашингтон, создавший столь неожиданную обстановку в лифте, сидел за небольшим столиком на удобном стуле и приветствовал многих пассажиров по именам. Министерство транспорта однажды попыталось заставить Энтони очистить стены лифта от этих украшений, но кампания, развернутая в прессе и обществе, заставила чиновников уступить. Краска, капающая с потолка на станции метро, воняла мочой, а между рельсами протекал ручеек грязной воды. Учитывая все это, те, кому приходилось пользоваться метро, были очень благодарны Энтони и уверены, что даже эти мерзкие чинуши из министерства тоже должны испытывать благодарность к таким, как он.

Была только четверть десятого, когда лифт Энтони Вашингтона спустился, и я оказался перед входом в Форт-Трийон-парк. Погода испортилась. Гроза разразилась на рассвете, и с того времени шел дождь. Вот уже целых четыре часа теплый сильный ливень поливал город, заставляя зонтики вырастать, как грибы, повсюду.

На остановке не было автобуса, который отвез бы посетителей в Монастыри, но, собственно говоря, кроме меня никто и не стремился отправиться в том же направлении. Я запахнул пиджак и пошел по Маргарет Корбин-драйв. Группа рабочих столпилась, прижавшись, друг к другу, под козырьком небольшого кафе, пытаясь укрыться от дождя и выпить чашечку кофе. За ними неясно маячили вдали руины форта Трийон, который выстоял против нашествия войск из Гессена во время Войны за независимость. Маргарет Корбин — первая американка, выступившая на стороне солдат в битве за свободу. Любопытно, была бы Маргарет достаточно жесткой, чтобы выстоять против войск наркоманов и грабителей, которые теперь оккупировали место ее триумфа. Пожалуй, да.

Буквально через минуту махина Монастырей выросла прямо передо мной, береговая линия острова Нью-Джерси осталась слева от меня вместе с потоком машин, устремляющимся на мост Джорджа Вашингтона. Джон Рокфеллер-младший подарил эту землю городу и оставил верх холма для создания музея средневекового искусства, который в 1938 году здесь и открылся. Земельные наделы пяти монастырей были объединены в одно современное строение, само по себе представляющее что-то наподобие средневековых строений в Европе. Отец впервые привез меня сюда еще ребенком, и это место до сих пор приводит меня в восторг. Окруженный его высокой центральной башней и зубчатыми стенами, арками и колоннами, человек вскоре начинает чувствовать себя странствующим рыцарем, если забыть о том, что вы смотрите на деревья в районе Нью-Джерси, населенном богачами, где только девица с психическим расстройством может стать жертвой ограбления или матерью-одиночкой.

Я поднялся вверх по лестнице к кассе, заплатил свои 10 долларов и спустя несколько мгновений осматривал зал в романском стиле. Кроме меня здесь никого не было: сравнительно ранний утренний час и плохая погода удержали многих посетителей от похода в музей, и я предполагал, что во всем Монастыре бродило около дюжины зевак, не больше. Я медленно прошел через часовню Фуэнтидуэнья, остановившись, чтобы полюбоваться на апсиду и тяжелый крест, свисающий с потолка. Затем миновал монастыри Святых Гильермо и Кукса перед готической часовней и спустился на нижний этаж.

У меня было около десяти минут до встречи с Мики Шайном, поэтому я направился к Сокровищнице, в которой хранились манускрипты. Я вошел в современную стеклянную дверь и остановился в комнате в окружении панелей хоров аббатства Юмиэгес. Манускрипты хранились в стеклянных витринах и были раскрыты на страницах с наиболее красивыми образчиками книжной миниатюры. Я остановился на минуту перед прекрасным часословом, но в основном мое внимание было сосредоточено на посетителях.

Книга Откровения была источником вдохновения для художников-миниатюристов начиная с IX века, и, хотя циклы картин на темы Апокалипсиса предназначались для монастырей, они так же изготавливались для отдельных богатых покровителей. Некоторые из лучших образцов были собраны вместе для этой выставки, и образы Страшного Суда и наказания заполнили зал. Я немного постоял, разглядывая, как средневековых грешников разрывали пополам, насаживали на кол, пожирали и предавали другим адским мукам. Либо, как в Винчестерской Псалтири, мучили всеми способами сразу. Потом я перешел к работам Дюрера, иллюстрациям Кранаха к переводу Нового Завета Мартином Лютером на немецкий язык, потом к видениям красных драконов Блейка, пока, наконец, не увидел экспонат в центре экспозиции.

Это был Апокалипсис из Монастырей, датируемый первой половиной XIV века. Миниатюра на открытой странице была практически такой же, как и та, которую я нашел в книгах Братства. Она изображала многоглазое чудище с длинными паукообразными ногами, уничтожающее грешников копьями. В правом углу картины были нарисованы Христос и святые, бесстрастно взирающие на происходящее. Пояснительный текст в витрине сообщал, что чудовище уничтожает тех, чьи имена не занесены на скрижали божественной Книги Бытия. Ниже приводился перевод примечания художника, написанного по-латыни на полях: «Если имена спасенных должны быть записаны в Книге Бытия, почему бы и имена отверженных не вписать туда же, и в каком месте тогда их искать?»

Я услышал отголосок угрозы в адрес Мики Шайна и его семьи, прозвучавшей из уст мистера Падда: их имена должны быть вписаны. Вопрос, который задал художник, — быть вписаны, но куда?

Было уже десять часов утра, но я не видел Мики Шайна. Я вышел из Сокровищницы, прошел через Стеклянную галерею и открыл маленькую незаметную дверь, которая вела в часовню Трие. Кроме шума дождя единственным звуком, нарушающим тишину, был стук капель воды в фонтане посреди мраморной галереи, заканчивающейся высоким крестом из известняка. Справа от меня проход вел к часовне Беннефонта. Пройдя через нее, я оказался в саду лицом к Гудзону и береговой линии Нью-Джерси. Башня готической капеллы находилась правее от меня; налево была высокая стена ограды Монастырей, небольшой склон под нею порос травой. Другие две стороны квадрата, ограничивающего пространство сада, создавали крытые аркады.

Он был засажен деревьями и кустами, характерными для садов Средневековья. Каре, образованное четырьмя айвовыми деревьями, располагалось в центре, золотистые плоды на них только начинали появляться. Валериана росла в густой тени черной горчицы, рядом были тмин и лук-порей, любисток и шнитт-лук, марена красильная и подмаренник, — последние два растения использовались при изготовлении красок для книжной миниатюры в большинстве экспонатов центрального здания музея.

Мне хватило нескольких секунд, чтобы заметить новое дополнение в саду. Напротив дальней стены, перед входом в башню, находилась шпалера из грушевых деревьев, похожая на семисвечник. Стволы деревьев были похожи на крючки, а из центра каждого торчало по шесть веток. Голова Мики Шайна была насажена на ствол дерева в самом центре шпалеры, превращая его в существо из плоти и дерева. Похожие на завитки волос струйки запекшейся крови, стекающие с шеи и сливающиеся со струями дождя, контрастировали с бледностью его черт, а вода струилась по векам и стекала вниз. Оторванная кожа медленно колыхалась под ветром, сгустки крови окружали его рот и уши. Конский хвост Шайна был отрезан вместе с головой, и волосы теперь свободно прилипали к его серо-голубому лицу.

Я уже собрался вытащить пистолет, когда тощая, похожая на паука тень мистера Падда появилась из тени аркады справа от меня. В руке он держал «беретту», снабженную глушителем. Моя рука застыла на полпути. Он велел мне медленно поднять руки. Я поднял.

— Так вот вы где, мистер Паркер, — сказал он, и его глаза злобно вспыхнули. — Надеюсь, вам понравилось то, как я украсил это место.

Его рука с пистолетом взмахнула в сторону деревьев. Кровь и дождь слились у корней груши, создавая темное отражение того, что было наверху. Я мог видеть, как лицо Мики Шайна поблескивает от капель дождя, будто они оживляют и придают выражение застывшим чертам.

— Я нашел мистера Шайнберга в отеле «Копейка и гривенник» в Бовери, — продолжил он. — Когда они обнаружили то, что осталось от него, в его ванной, я испугался, как бы вскоре он действительно не превратился в дешевый, копеечный отель.

А дождь все шел. Он удержит туристов вдали от подобных мест, и это будет именно тем, чего желает мистер Падд.

— Это была моя идея, — продолжал он. — Я думал, что это будет в полном соответствии с эстетикой Средневековья. Казнь — да, именно казнь — была заслугой моих... помощников.

Далеко от меня справа, все еще незаметная в тени аркады женщина с изуродованным горлом стояла, плотно прижавшись к стене, открытый рюкзак был положен на камень перед ней. Она невозмутимо рассматривала нас, как Юдифь голову убитого ею Олоферна.

— Он долго сопротивлялся, — почти смущенно докладывал мистер Падд. — Но потом мы начали со спины. Нам понадобилось некоторое время, чтобы зажать сонную артерию. После этого он уже не так сильно отбивался.

Тяжесть «смит-вессона» под моей одеждой, его соприкосновение с кожей было обещанием, которое не будет выполнено. Мистер Падд сконцентрировал свое внимание на мне, слегка приподняв «беретту».

— Женщина Пелтье кое-что украла у нас, мистер Паркер. Мы хотим получить это назад.

Я наконец заговорил:

— Вы были в моем доме. Вы забрали все, что у меня было.

— Вы лжете. У старика этого не было, но, я думаю, это у вас. И, даже если и у вас этого нет, я подозреваю, что вы знаете, у кого оно.

— Апокалипсис?

Это была догадка, но очень хорошая. Губы мистера Падда скривились, однако он кивнул:

— Скажите мне, где он, и вы ничего не почувствуете, когда я убью вас.

— А если не скажу?

Краем глаза я увидел, как женщина вытащила пистолет и направила его на меня. Как только она начала двигаться, мистер Падд сделал то же самое. Его левая рука, которая до этого момента была засунута в карман плаща, появилась из складок. В ней он держал шприц.

— Я уколю вас. Я не хочу вас убивать, но обездвижу, и потом...

Он поднял шприц вверх, и небольшой фонтанчик прозрачной жидкости выплеснулся из иглы.

— Это то, чем вы убили Эпштейна? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — По сравнению с тем, какие муки испытаете вы, несчастный раввин довольно спокойно перебрался в другой мир. Вам предстоит испытать очень сильную боль, мистер Паркер.

Он перехватил пистолет так, что теперь он был направлен мне прямо в пах, но я не смотрел на оружие. Наоборот, я наблюдал, как красная светящаяся точка появилась на ширинке мистера Падда и медленно начала двигаться вверх. Глаза Падда попытались проследить за моим взглядом, и его рот открылся от изумления, пока точка продолжала свои перемещения по его груди и шее, остановившись в самом центре лба.

— Вы первый, — сказал я, но он уже начал двигаться. Первый выстрел оторвал кусочек его правого уха; когда он выстрелил в меня, капли дождя у моего лица зашипели: жар от пули разогрел воздух. Затем прозвучали еще три выстрела, оставляя на его груди черные дыры. Пули должны были прошить его насквозь, но он отшатнулся назад, как если бы они изрешетили его. Его отшвырнуло к стене.

Осколки камня посыпались к моей левой ноге, и я услышал глухие выстрелы из пистолета, эхом отразившиеся от аркады. Я выхватил свой пистолет, спрятался за стену башни капеллы и выстрелил в сторону колонны, где стояла женщина. Но она отступила вглубь и поспешно направилась к двери на Стеклянную галерею, ее пистолет прыгал, как автомат, потому что ей приходилось отстреливаться сразу в обе стороны — в сторону стены, где стоял под аркадой я, и в темный силуэт Луиса, который двигался навстречу из тени, чтобы перехватить ее. Дверь на галерею открылась перед ней, и она исчезла внутри. Я почти догнал ее, когда пуля просвистела над моим ухом, и я вжался в землю, зарывшись лицом в кустик подмаренника. Напротив меня Луис припал к стене аркады. Я поднялся и пополз в сторону стены, затем глубоко вдохнул и выглянул.

Там никого уже не было. Падд ушел, а цепочка следов крови на примятой траве была единственным свидетельством его присутствия.

— Беги за женщиной, — сказал я. Луис кивнул и вбежал в галерею, плотно прижав пистолет к боку. Я влез на стену ограды и спрыгнул по другую сторону, тяжело приземлившись на траву и скатываясь по склону, затем быстро вскочил на ноги и остановился, держа вытянутой руку с пистолетом, но Падда и след простыл. Я пошел на запад по дорожке из капель крови, ведущей вдоль ограды Монастырей, пока где-то в дальнем конце сооружения не услышал короткий выстрел, затем еще один, сопровождавшийся визгом колес. Через секунду голубой «вояджер» пронесся вниз по Маргарет Корбин-драйв. Я выскочил на дорогу, чтобы успеть выстрелить, но в это время автобус вынырнул из-за угла, и мне пришел ось опустить пистолет, чтобы не попасть в него или пассажиров внутри. Последнее, что я видел, был «вояджер», скрывающийся из виду с фигурой, распростершейся на панели управления. Не вполне уверен, но, думаю, это был Падд.

Стряхнув траву с брюк и пиджака, я спрятал оружие и быстро пошел к главному входу. Охранник музея в серой униформе лежал, прислонившись к стене, окруженный толпой только что приехавших французских туристов. Кровь виднелась на его правой руке и ноге, но он был в сознании. Я услышал шелест травы за спиной и оглянулся, чтобы увидеть Луиса, остановившегося в тени стены. Он, должно быть, обежал все здания комплекса, преследуя женщину.

— Вызовите службу спасения, — сказал он, посмотрев на дорогу, по которой уехал «вояджер». — Вот мерзкая сука!

— Они уехали.

— Вот дерьмо! Она заставила меня смешаться с толпой туристов, а потом подстрелила охранника, чтобы вызвать у них панику.

— Мы задели Падда, — сказал я. — Это уже что-то.

— Я попал ему в грудь. Он должен был умереть.

— На нем был бронежилет. Выстрелы свалили его с ног.

— Черт, — прошипел он. — Ты собираешься задержаться здесь?

— Чтобы снять голову Мики Шайна с дерева? Не думаю...

Мы сели в автобус, водитель которого был совершенно поглощен зрелищем у главного входа: ему был виден вход в Монастыри и толпа, окружившая лежащего охранника.

— Что случилось? — спросил он, обернувшись к нам.

— Думаю, кто-то упал в обморок, — сказал я.

— Не самое лучшее место, — ответил он и за все время, пока вез нас к станции метро, больше не проронил ни слова. У обочины стояло такси, и мы попросили водителя отвезти нас в центр.

* * *

Высадив Луиса в Верхнем Вест-Сайде, я поехал дальше в Виллидж, чтобы собрать свои вещи. Уложив сумку, я направился в книжный магазин Стренда на Бродвее и разыскал путеводитель по экспозиции Монастырей. Потом устроился в кафе «Балдуччи» на Шестой авеню, пролистывая иллюстрации и посматривая на людей, проходящих мимо. Что бы Мики Шайн ни знал или ни подозревал, все это умерло вместе с ним, но я, по крайней мере, знал, что Грэйс Пелтье стащила у Братства: книгу, своего рода свидетельство чего-то, которая, по мнению мистера Падда, была экземпляром Апокалипсиса. Но что такого важного было в библейском тексте, за что мистер Падд был готов убить, чтобы вернуть его назад?

Рейчел все еще была в Бостоне и собиралась присоединиться ко мне в Скарборо на следующий день.

Она отказалась от того, чтобы ее охранял Эйнджел, как и от предложения Луиса взять себе миниатюрный кольт «Пони Покетлайт». Без ее ведома за ней постоянно приглядывали Гордон Бунц и один из его помощников Эми Бреннер. Они, конечно, сделали мне скидку, как представителю той же профессии, но их услуги почти полностью поглощали аванс, полученный от Джека Мерсье. Между тем Эйнджел уже добрался до Скарборо и поселился в отеле «Блэк Пойнт» на Проутс-Нэк, что дало ему возможность спокойно осмотреться в городе, не привлекая внимания местной полиции. Я дал ему путеводитель по Новой Англии и пару биноклей, так что он мог выдавать себя за последнего любителя наблюдать за птицами. Он следил за Джеком Мерсье и его домом со вчерашнего вечера.

Прямо напротив кафе «Балдуччи» припарковался «Лексус SC-400». За рулем сидел Луис. Когда я открыл дверцу, Джонни Кэш с чувством пел «Ржавую клетку».

— Шикарная тачка, — сказал я. — Твой управляющий банком рекомендует именно такие?

Он отрицательно покачал головой.

— Парень, вот что, тебе нужен класс, как наркоману доза.

Я швырнул свою сумку на заднее сиденье, обтянутое кожей. Оно издало довольно низкий скрипучий звук, и он не шел ни в какое сравнение с тем, который вырвался у Луиса, когда тот увидел, какие следы сумка оставила на обивке. Пока мы выезжали с парковки, Луис вытащил толстую контрабандную кубинскую сигару из кармана своего пиджака, чтобы прикурить. Тонкий сизый дымок немедленно заполнил всю машину.

— Эй! — возмутился было я.

— Какого хрена ты говоришь «эй»?

— Не кури в машине!

— Это моя машина.

— Пассивное курение больше вредит здоровью. Луис выдохнул целое облако дыма и смерил меня взглядом английского аристократа:

— Тебя избивали, дважды прострелили, топили, пытали электрошоком, замораживали, кололи тебе яды, три твоих гребаных зуба были выбиты стариком, которого все считали мертвым, и ты еще беспокоишься о вреде пассивного курения? Пассивное курение не так уж опасно для твоего здоровья.

С этими словами он снова вернулся к управлению машиной. Мне нечего было возразить, и Луис продолжал спокойно курить свою сигару.

В конце концов, он был прав.

* * *

Поиски святилища

Отрывок из диссертации

Грэйс Пелтье

Стремление Фолкнера к славе, кроме всего, связанного с Орлиным озером, удовлетворялось тем, что он занимался переплетением книг и изготовлением копий Апокалипсиса, украшенных миниатюрами и орнаментами версий Откровения — последней книги Нового Завета, изображающей в деталях видения конца света и Страшного Суда, пережитые апостолом Иоанном. При создании этих работ Фолкнер опирался на традицию, существующую еще со времен Каролингов, с IX-X столетия, когда были созданы ранние из дошедших до нас манускриптов, иллюстрирующих Апокалипсис на Европейском континенте. В начале XIII века богато орнаментированные Апокалипсисы с текстами и комментариями на латыни и разговорном французском изготавливались в Европе для богатых и сильных мира сего, включая видных магнатов и верхушку церковной иерархии. Их продолжали создавать даже после изобретения печатного станка, поскольку интерес к воображаемым картинам не угасал.

Существуют двенадцать книг Апокалипсиса, созданные Фолкнером и дошедшие до наших дней и, согласно записям в регистрационных книгах поставщиков сусального золота для Фолкнера, вряд ли возможно, чтобы он изготовил еще экземпляры помимо этих. Каждая книга была переплетена в кожу ручной выработки с золотом по обрезу и проиллюстрирована вручную самим Фолкнером. На корешке он всегда ставил свое личное клеймо: шесть горизонтальных золотых линий в два столбика, по три в каждом, и последнюю букву греческого алфавита — омегу — внизу.

Бумага изготавливалась не из целлюлозы, а из льняной и хлопковой ветоши, смешанной с водой до превращения ее в однородную рыхлую массу. Фолкнер погружал прямоугольный поднос в эту массу-пульпу и поднимал его вверх, на подносе оставался тонкий слой смеси. Затем она высушивалась на проволочной сетке на подносе. Легкое встряхивание подноса заставляло спутанные волокна разглаживаться и склеиваться с помощью раствора. Эти кусочки частично закрепленной бумажной массы помещались под пресс, а затем погружались в животный желатин, чтобы им можно было придать определенный размер и чтобы они не впитывали чернила. Бумага хранилась в папках по семь листов в каждой, чтобы предотвратить прилипание ниток к корешку книги.

Иллюстрации в Апокалипсисах Фолкнера были в основном копиями старых мастеров, очень точными во всех деталях. (Все двенадцать находились в частной коллекции одного человека, и мне было позволено детально изучить их.) Таким образом, самый ранний из Апокалипсисов был вдохновлен Альбрехтом Дюрером (1471-1528), второй — средневековыми манускриптами, третий — Лукасом Кранахом Старшим (1472-1553) и так далее. Последняя из книг, украшенная шестью иллюстрациями, базировалась на работах Франца Масерила (1889-1972), чьи видения Страшного Суда и конца света были навеяны ужасами Второй мировой войны. По словам тех, кто имел дело с Фолкнером, создавалось впечатление, что картины Апокалипсиса и фантазии на эти темы привлекали его, потому что были связаны с совершением суда, а не потому что он верил в предсказание конца света и Второе Пришествие или посмертное воскрешение из мертвых. Для Фолкнера воскрешение уже началось: осуждение и порицание — процессы взаимосвязанные.

Апокалипсисы Фолкнера предназначались только для богатых коллекционеров, и продажа их приносила существенный доход в казну общины. Но с тех пор, как была создана община на Орлином озере, из-под руки Фолкнера больше не вышла ни одна книга.

Глава 16

Луис подбросил меня к дому, перед тем как отправиться в гостиницу «Блэк Пойнт». Я поинтересовался у Гордона Бунца, все ли в порядке с Рейчел, и сделал короткий звонок Эйнджелу, чтобы убедиться, что у Мерсье не произошло ничего необычного, кроме приезда юриста Уоррена Обера с женой. Он также заметил четыре разных вида крачек и двух ржанок. Я договорился встретиться с Эйнджелом и Луисом вместе этим вечером.

Я обычно проверяю свой автоответчик довольно регулярно, находясь в Бостоне и Нью-Йорке, но уже за это утро были два новых сообщения. Первое от Артура Франклина, который спрашивал, была ли информация, предоставленная мне порноизвращенцем Харви Рэйглом, полезной. В моей голове звучал голос Рэйгла: «Я уже убит. Вы скажете ему об этом. Я — мертвец». Я не потрудился ответить на звонок.

Второе сообщение было от агента ATF Нормана Буна. Эллис Ховард, заместитель начальника Портлендской полиции, однажды сказал мне, что от Буна несет, как от французской проститутки, вовсе не имея в виду ее парфюм. Он оставил свой домашний и мобильный номера. Я застал его дома.

— Это Чарли Паркер. Чем могу служить, агент Бун?

— Спасибо, что вы мне перезвонили, мистер Паркер. Сейчас всего лишь... — я мог наглядно представить себе, как на другом конце провода он нарочито сверяет время на своих часах. — Четыре часа.

— Меня не было в городе.

— Не потрудитесь мне сообщить, где вы были?

— Зачем? У нас что, было назначено свидание?

Бун притворно вздохнул:

— Расскажите мне теперь, мистер Паркер или завтра в Сити. Но предупреждаю вас, я занятой человек, и мое терпение иссякнет к завтрашнему утру.

— Я был в Бостоне, навещал старого друга.

— Насколько я понимаю, старый друг — это тот, кому сделали дырку в голове посреди премьеры «Клеопатры».

— Я уверен, он знал, чем закончится действие. Она умирает, на случай если вы еще об этом не слышали.

Он проигнорировал мой ответ.

— Ваша поездка имела отношение к Лестеру Баргусу?

Я ни секунды не помедлил, хотя вопрос и застал меня врасплох.

— Нет, пожалуй.

— Но вы заходили к мистеру Баргусу незадолго до отъезда?

Черт!

— Лестер когда-то учился вместе со мной.

— В таком случае ваше сердце будет разбито сообщением, что его уже нет среди нас.

— "Разбито", наверно, это не совсем точное слово. А вашу службу интересует даже это?

— Мистер Баргус делал кое-какие деньги на продаже пауков и гигантских тараканов и очень большие деньги на продаже оружия, соответствующих запчастей и техники такому сорту людей, у которых на эмблемах нарисована свастика. Естественно, он попал в зону нашего повышенного интереса. Мне интересно, как он попал в зону ваших интересов?

— Я разыскивал кое-кого. Надеялся, что Лестер знает, где он находится. Это что, допрос, агент Бун?

— Это беседа, мистер Паркер. Если мы сделаем это завтра с глазу на глаз, тогда это будет допрос.

Несмотря на то что телефонная линия разделяла нас, должен заметить, что Бун в своем деле очень хорош. Он прижал меня, практически не оставляя лазейки, чтобы увернуться. Я не собирался рассказывать ему о Грэйс Пелтье, потому что Грэйс вывела меня на Джека Мерсье и, возможно, на Братство, и худшее для меня, что могло случиться, это то, что агентство доберется до города Уэйко в штате Техас и до Братства. Взамен я решил сдать им Харви Рэйгла.

— Все, что мне действительно известно, это то, что юрист по имени Артур Франклин позвонил мне и попросил меня встретиться с его клиентом.

— И кто же его клиент?

— Харви Рэйгл. Он снимает порнофильмы с участием пауков. Люди Аль Зета обычнопоставляли некоторых из них.

На сей раз была очередь Буна прийти в замешательство:

— Пауков? Да, черт возьми, о чем вы говорите?!

— Женщины в нижнем белье растаптывают пауков, — объяснил я ему, как ребенку. Он еще делает порно с участием стариков, лилипутов и толстяков. Он — художник.

— Какие милые люди встречаются на вашем пути.

— Вы приятное исключение из правила, агент Бун. По-видимому, нашелся такой тонкий ценитель пауков, который пожелал убить Харви за то, что он снимает порнофильмы для душевнобольных. Лестер Баргус поставлял пауков и, возможно, знал что-то об этом человеке, поэтому я согласился повидаться с ним по просьбе Рэйгла.

Это была чудовищная наглость. Я почти чувствовал, как Бун решает для себя, насколько долго он сможет выдержать эту скачку.

— И кто же этот мистический герпетолог?

Герпетолог! Агент Бун был еще и любителем игры в «Скраббл»[19].

— Он называет себя мистер Падд, и я думаю, что, строго говоря, он может быть арахнологом, а не герпетологом. Он любит пауков, и я думаю, что именно он убил Аль Зета.

— И вы обратились к Лестеру Баргусу в надежде найти этого человека?

— Да.

— Но вы ничего не узнали.

— Лестер очень сердит на него.

— Хорошо, теперь он уже основательно поостыл.

— Если он под вашим надзором, вы и так уже знаете, что произошло между нами, — сказал я. — А значит, есть еще что-то, чего вы от меня хотите.

После некоторого колебания Бун принялся объяснять, как человек, прибывший в страну под именем Клэй Дэймон, вошел в магазин Лестера, потребовал сообщить подробности о человеке на фотографии и затем убил Лестера и его помощника.

— Я хочу, чтобы вы взглянули на фотографию, — заключил он.

— Он оставил ее?

— Мы предполагаем, что это не единственный экземпляр. В таких случаях разыскивать киллеров становится довольно «приятной» работой.

— Вы хотите, чтобы я пришел к вам? Можно это сделать завтра?

— Как насчет сейчас?

— Послушайте, агент Бун, мне надо принять душ, побриться и поспать. Я расскажу вам все, что смогу. Я хочу помочь вам, но дайте мне передышку.

Бун немного смягчился.

— У вас есть электронная почта?

— Да, по выделенной линии.

— Тогда останьтесь у телефона. Я сейчас вернусь.

В трубке было тихо, поэтому я повернулся к своему лэптопу и подождал, пока там появится сообщение от Буна. Когда оно пришло, там было две фотографии. Одна — снимок демонстрации перед центром по производству абортов. Я сразу же увидел мистера Падда. Другая фотография — кадр из видеофильма, снятый в магазине Лестера Баргуса, с портретом Клэя Дэймона. Через минуту Бун опять взял трубку.

— Вы узнаете кого-нибудь на первой фотографии?

— Парень в правом дальнем углу — Падд, его имя Элиас. Он заходил ко мне домой и интересовался, что я вынюхиваю в его делах. А вот человека на кадре из фильма я не знаю.

Я слышал, как Бун ритмично щелкает языком на другом конце провода даже тогда, когда я сообщал ему номер контактного телефона юриста Рэйгла.

— Я хочу еще раз поговорить с вами, мистер Паркер, — сказал он, наконец. — У меня такое чувство, что вы знаете гораздо больше, чем рассказываете.

— Все знают больше, чем говорят, агент Бун, — откликнулся я. — Даже вы. У меня к вам вопрос.

— Угу.

— Кто этот раненый на первой фотографии?

— Его зовут Дэвид Бэк. Он работал в клинике абортов в Миннесоте, и он — мертвый человек на фотографии. Убийство представляет собой часть дела НППА.

НППА — кодовое название операций для совместных мероприятий ФБР и ATF по преступлениям, связанным с абортами, — насилие против подпольных абортов. ATF и ФБР были в неважных отношениях, потому что в течение долгого времени ФБР отказывалось участвовать в расследованиях случаев нападения на докторов из клиник, производящих аборты. ФБР объясняло это тем, что подобные случаи не подпадают под их юрисдикцию. Это означало, что расследования по обвинению в сохранении в тайне актов жестокости были предоставлены ATF. Ситуация изменилась, когда был создан НППА и введен в силу новый закон, позволяющий ФБР и Министерству юстиции применять меры по предупреждению насилия, связанного с проведением абортов. И все же напряженность между ATF и ФБР сохранялась, что и выразилось в относительной недееспособности НППА. Никаких доказательств сокрытия фактов найдено не было, и агенты вынуждены были дублировать работу друг друга, несмотря на укрепление связей между ультраправыми вооруженными группировками и экстремистами — противниками абортов.

— Они вообще-то нашли его убийцу? — спросил я.

— Пока нет.

— Так же, как не нашли и убийцу его вдовы.

— Что вы знаете об этом?

— Я знаю, что у нее были пауки во рту, когда ее обнаружили.

— А наш друг Падд — как раз любитель пауков.

— Тот самый Падд, чья голова обведена на этой фотографии.

— Вы знаете, на кого он работает?

— Думаю, что на себя самого.

Это было почти правдой. Непонятными оставались его связи с Братством: слишком уж неуместно с их стороны пользоваться его услугами.

Бун помолчал некоторое время. Перед тем как повесить трубку, он пообещал:

— Мы вернемся к этому разговору.

Я в этом не сомневался.

Я сидел за компьютером, щелкая мышью с одного снимка на другой. Вот фотография молодой Элисон Бэк, обнимающей своего мертвого мужа, с лицом, искаженным горем, и следами крови на блузке, юбке и руках. Я заглянул в маленькие глазки мистера Падда, уходившего от толпы. Я не знал, сам ли он открыл огонь или только руководил убийством. В любом случае, он участвовал в этом, и еще один маленький кусочек мозаики встал на свое место. Каким-то образом Мерсье разыскал Эпштейна и Бэк, людей, которые исходя из собственных соображений были готовы помочь ему в действиях против Братства. Но почему Мерсье был так обеспокоен существованием Братства? Было ли это просто следствием его либерализма, или за этим скрывались какие-то более глубокие мотивы?

Вышло так, что возможный ответ на вопрос прибыл ко мне полчаса спустя на «мерседесе» с откидным верхом. Дебора Мерсье в длинном черном пальто поднялась с водительского места, одна, без сопровождения. Несмотря на наступающие сумерки, лицо ее скрывали темные очки. Ее волосы были неподвижны даже под легким ветерком, наверно, из-за лака. Или она удерживала их силой воли? А может быть, оттого, что даже ветер не собирался заигрывать с женой Джека Мерсье. Мне было интересно, под каким предлогом она оставила своих гостей в одиночестве, — ну, не сказала же, в самом деле, что ей надо бы съездить за молоком.

Я открыл дверь, когда Дебора поднялась на первую ступеньку крыльца.

— Вы перепутали поворот, миссис Мерсье? — спросил я.

— Один из нас сделал это, — ответила она, — и я думаю, что это вы.

— Я никогда не упускаю шанса. Я видел эти две расходящиеся в лесу дороги, и не дай Бог мне поехать по той, которая заканчивается на мысу.

Мы стояли на расстоянии примерно в десять шагов, сверля друг друга взглядами, как пара промахнувшихся дуэлянтов. В своем пальто Дебора Мерсье не могла бы выглядеть иначе, чем белая кость, даже если бы на ней были желтые полоски, а глаза располагались по обе стороны головы. Она сняла очки, и, казалось, ее светло-голубые глаза вобрали в себя все «тепло» Ледовитого океана; крохотные зрачки, как тела тонущих моряков, пропадали в глубине этих глаз.

— Не хотите ли пройти в дом? — спросил я. Повернувшись спиной к ней, я услышал стук каблуков по дереву. Шаги смолкли перед дверью. Я оглянулся и увидел, как ее ноздри раздуваются от легкого отвращения, пока глаза обшаривают мой дом.

— Если вы надеетесь, что я перенесу вас через порог, должен предупредить, что у меня больная спина и вы не в моем вкусе.

Ее ноздри раздулись от возмущения немного больше, и глаза сразу превратились в лед, а зрачки сузились до размеров булавочной головки. Она осторожно проследовала за мной в дом, стуча каблуками своих черных туфель по паркету так, что звук напоминал стук костей.

Я проводил ее на кухню и предложил кофе. Она отказалась, но я отошел и начал варить его. Я наблюдал, как она расстегнула пальто, под которым оказалось простое черное платье до середины икры, и уселась. Ее ноги, как и все остальное в ней, выглядели совсем неплохо для сорока с чем-то лет. В действительности с такой внешностью она могла сойти за сорока— и даже тридцатипятилетнюю дамочку. Дебора вытащила пачку сигарет из сумочки и прикурила от золотой зажигалки «Данхилл». Она глубоко затянулась и выдохнула тонкую струйку дыма сквозь сжатые губы.

— Курите, пожалуйста, не стесняйтесь, — сказал я.

— Если бы меня это волновало, я бы спросила.

— Что касается меня, то я попросил бы вас перестать.

Ее лицо немного наклонилось в сторону, и она неестественно рассмеялась:

— Так вы полагаете, что можете заставить людей делать то, что хотите?

— Надеюсь, в этом мы похожи, миссис Мерсье.

— Возможно, это единственное, что есть общего между нами, мистер Паркер.

— Всегда есть надежда.

Я поставил кофейник на стол и налил себе чашечку кофе.

— Пожалуй, я выпью чашечку, — сказала она.

— Вкусно пахнет, не так ли?

— Скорее все остальное здесь пахнет отвратительно. Вы живете один?

— Только со своим эго.

— Я думаю, вы вдвоем вполне счастливы.

— Экстаз!

Я нашел вторую чашку и налил кофе, затем достал из холодильника пакетик молока и поставил его на стол между нами.

— Извините, у меня нет сахара.

Она опять схватила свою сумочку и вытащила оттуда коробочку сукразита. Затем добавила его в кофе и тщательно размешала, перед тем как попробовать. Поскольку она тут же не рухнула в конвульсиях на пол, задыхаясь и хватаясь за горло, я понял, что кофе удался. Миссис Мерсье молча прихлебывала кофе и курила.

— Вашему дому нужна женская рука, — наконец заметила она после очередной затяжки. Она так долго держала дым во рту, что мне показалось, сейчас он пойдет у нее из ушей.

— Почему бы вам не прибраться заодно?

Дебора не ответила. Наконец она выпустила дым и бросила остатки сигареты в кофе. Класс! Ее не учили этому в закрытом пансионе для девочек на Мадейре.

— Я слышала, вы были когда-то женаты.

— Совершенно верно. Был.

— И у вас был ребенок, маленькая девочка.

— Дженнифер, — ответил я самым нейтральным тоном.

— А теперь ваша жена и ребенок мертвы. Кто-то убил их, и затем вы убили его.

Я не отреагировал. Мое молчание, казалось, нисколько не беспокоит миссис Мерсье.

— Должно быть, это было очень тяжело для вас, — продолжила она. Не было даже намека на симпатию в ее голосе, но ее глаза на короткое время оттаяли, выражая что-то вроде изумления.

— Да, было тяжело.

— Но вы видите, мистер Паркер, я все еще состою в браке, и у меня все еще есть ребенок. Мне не нравится, что мой муж нанял вас вопреки моему желанию, чтобы расследовать смерть девушки, которая не имела никакого отношения к нашей жизни. Это вносит разлад в мои отношения с мужем и негативно влияет на подготовку к свадьбе моей дочери. Я хочу прекратить это.

Я заметил, какой упор она сделала на словах «моя дочь», но не стал комментировать. Наконец она вынула еще что-то из сумочки. Это был чек.

— Я знаю, сколько мой муж заплатил вам, — сказала она, подтолкнув заполненный чек в мою сторону; ее красные ногти походили на когти орла, вымазанные кровью кролика. — Я заплачу вам столько же, чтобы вы исчезли из нашей жизни.

Она убрала руку. Чек лежал на столе между нами одиноко и сиротливо.

— Не думаю, что вы настолько богаты, чтобы позволить себе отказаться от такой суммы, мистер Паркер. Вы хотели получить ее с моего мужа, значит, вам будет несложно получить эти деньги от меня.

Я не сделал никакого движения в сторону чека. Вместо этого я подлил себе еще кофе, но не стал предлагать кофе миссис Мерсье: судя по тому, как она сунула окурок в чашку, ей уже достаточно.

— Есть разница. Ваш муж покупает мое время и услуги эксперта, которые я могу ему предоставить. Вы же пытаетесь купить меня.

— Правда? Ну, тогда, учитывая обстоятельства, мое предложение исключительно выгодно.

Я улыбнулся. Она улыбнулась в ответ. Со стороны, только с очень большого расстояния, могло показаться, что мы мило проводим время. Настал подходящий момент, чтобы положить конец недоразумению:

— Когда вы узнали, что Грэйс — дочь вашего мужа?

Я испытал чувство некоторого удовлетворения, когда увидел, как она побледнела, а голова откинулась назад, будто ее ударили.

— Я не знаю, о чем вы говорите, — ответила она, но это звучало неубедительно.

— Для начала, партнерские отношения между вашим мужем и Кертисом Пелтье были разорваны за семь месяцев до рождения Грэйс, и его готовность потратить значительную сумму денег, чтобы нанять меня и расследовать обстоятельства ее гибели, говорят сами за себя. Затем, разумеется, их внешнее сходство. Должно быть, всякий раз, когда вам приходилось встречаться с ней, вы ощущали что-то вроде мощного удара в живот, миссис Мерсье.

Она встала и сгребла чек со стола.

— Ты злобный ублюдок! — прошипела она.

— Это могло бы меня немного задеть, если бы исходило от кого-нибудь другого, но не от вас. Я резко приблизился к ней и с силой сжал ее запястье. В первый раз за все время жена сенатора выглядела испуганной.

— Это были вы, не так ли? Это вы рассказали Грэйс о Братстве? Это вы навели ее на их след, прекрасно осознавая, что они сделают с ней? Я не верю, что ваш муж рассказал ей хоть что-нибудь об этом, а ее работа имела отношение к прошлому, а не к настоящему, так что у нее не было причин, чтобы совать свой нос в дела организации. Но вы должны были хорошо представлять себе, какие шаги предпринимает ваш муж против них. Что вы ей сказали, миссис Мерсье? Что за информацию вы предоставили ей, что это заставило этих людей убить ее?

Дебора Мерсье оскалилась и впилась ногтями в мою руку, по которой сразу же заструилась кровь.

— Я позабочусь о том, чтобы мой муж уничтожил вас хотя бы за то, что вы только что сказали мне, — прорычала она, когда я отпустил ее руку.

— Не думаю. Скорее всего, когда он узнает, что вы отправили его дочь на смерть, именно ваша жизнь не будет стоить ни гроша.

Я встал, когда она схватила свою сумку и бросилась в сторону выхода. Не успела она достичь кухонной двери, как я преградил ей путь, упершись рукой в косяк.

— Есть еще одна вещь, которую вам следует знать, миссис Мерсье. Вы с вашим мужем запустили в действие цепочку событий, которую не в силах контролировать. Затронуты интересы людей, готовых безжалостно убивать, чтобы защитить себя. Так что вы должны быть благодарны, что мистер Мерсье платит мне, потому что, с этого момента я — лучший шанс на то, что вы найдете этих людей раньше, чем они придут по ваши души.

Пока я говорил, она смотрела нарочито в сторону. Закончив, я убрал руку, и она пулей вылетела в дверь, оставив ее открытой, так что я мог наблюдать, как она заводит свой «мерседес» и резко выруливает на дорогу. Я посмотрел вниз на свою руку и на четыре глубокие параллельные полосы, которые она оставила на ней. Кровь стекала вниз по пальцам и скапливалась в выемке ногтей, и мне показалось на минуту, что теперь мои ногти выглядят так же, как ногти Деборы Мерсье. Промыв царапины и надев пиджак и пару кожаных перчаток, чтобы скрыть свои раны, я сгреб ключи и направился к машине.

Надо было попросить ее подбросить меня, думал я, наблюдая, как огни ее машины маячат передо мной на Проутс-Нэк. Я старался держаться от нее на достаточно большом расстоянии, чтобы не вызвать подозрений, но при этом достаточно близко, чтобы успеть проскочить под шлагбаумом, пока он не опустился за ее машиной.

На стоянке было пять-шесть авто, когда я припарковался и вышел из машины. Миссис Мерсье уже исчезла внутри дома, и «порнозвезда» с усиками, переваливаясь, уже направился в мою сторону от крыльца. Я разглядел портативный наушник и радиомикрофон, присоединенный к лацкану его пиджака. Видимо, число охранников было увеличено где-то вскоре после смерти Эпштейна.

— Это частная вечеринка, — сказал он. — Вы должны уехать.

— Я так не думаю, — ответил я.

— Тогда я заставлю вас уехать, — пригрозил он.

Его порадовала такая перспектива, и он ткнул пальцем меня в грудь, чтобы подчеркнуть свои намерения.

Я сгреб его палец левой рукой, держа его за грудки правой, и толкнул. Раздался мягкий щелчок, когда палец выскочил из сустава, а рот «порнозвезды» скривился от боли. Я перебросил его через себя, завернув его руку назад, в захват, и резко толкнул его в сторону «мерседеса». Его голова глухо ударилась о машину, и он упал на землю, защищая голову неповрежденной рукой.

— Если будешь хорошим мальчиком, я вставлю твой пальчик на место, когда буду уходить, — пообещал я.

Пара других охранников уже направилась ко мне, когда Джек Мерсье появился на ступеньках и отозвал их обратно. Они остановились и окружили меня, как волки, ожидающие сигнала вожака, чтобы напасть на свою добычу.

— Похоже, вы сами пригласили себя на мой прием, мистер Паркер, — сказал Мерсье. — Я полагаю, вам лучше войти.

Я поднялся по ступенькам и прошел вслед за ним в дом. Это мало напоминало прием. Официанты разносили на подносах множество дорогой выпивки. Горстка людей стояла поодаль в красивых нарядах, но не было похоже, чтобы кто-либо из них получал удовольствие от вечеринки. Человек, которого я знал как Уоррена Обера, поставил свой бокал с шампанским и последовал за нами.

Мерсье привел меня в ту же уставленную книгами комнату, в которой принимал меня на прошлой неделе, солнечные пятна теперь сменил мягкий свет бледной луны. На сей раз нам не подали кофе: Джек Мерсье не демонстрировал гостеприимства. Его глаза были воспалены, а холеное лицо — плохо выбрито, клочки щетины торчали на подбородке и под носом. Даже белая рубашка выглядела мятой, и пятна пота проступили под мышками, когда сенатор снял пиджак. Его галстук был слегка перекручен, и сквозь аромат одеколона отчетливо пробивался кислый запах пота.

Я направился прямо к фотографии Мерсье и Обера с Бэк и Эпштейном, снял ее со стены и швырнул ею в него. Мерсье судорожно поймал ее руками.

— Почему вы мне не сказали? — спросил я, когда дверь отворилась, и в нее вошел Обер.

Он за собой затворил дверь, и мы оба посмотрели на Мерсье.

— Что вы имеете в виду?

— Я хочу знать, что такого совершили вы четверо, что привлекло внимание этих людей к вам? Как вы думаете, Грэйс была вовлечена во все это?

Он заметно вздрогнул от вопроса.

— И зачем вы наняли меня, если вам и так было известно, кто в ответе за ее смерть?

Мерсье долго молчал, тяжело осев в кресло напротив меня и опустив голову на руки.

— Вы знаете, что Кертис Пелтье умер? — наконец спросил он так тихо, что его почти не было слышно.

Я почувствовал камень в желудке и прислонился к столу, чтобы прийти в себя.

— Никто не сказал мне.

— Его нашли только сегодня вечером. Он умер несколько дней назад. Я собирался позвонить вам, как только разойдутся гости.

— Как он умер?

— Кто-то влез в его дом, пытал его, затем перерезал ему вены в ванне.

Он посмотрел на меня снизу вверх, его глаза требовали сочувствия и понимания. В этот миг я чуть не ударил Джека Мерсье.

— Он никогда не знал, не так ли? — задавая вопрос, я был уверен в ответе. — Он не знал ничего о Братстве. О Бэк, об Эпштейне. Единственное, чем он дорожил в жизни, была его дочь, и он дал ей все, что мог. Я видел, как он жил. У него был большой дом, в котором он не мог поддерживать порядок, он жил на кухне. А вы-то, мистер Мерсье, знаете вообще, где у вас кухня?

Он улыбнулся. Не милой улыбкой. В ней не было жалости и доброты. Я сомневаюсь, что кто-то из избирателей видел подобную улыбку на лице Джека Мерсье.

— Моя дочь, мистер Паркер, — прорычал он. — Грэйс была моим ребенком.

— Вы заблуждаетесь, мистер Мерсье, — я не смог подавить свою неприязнь.

— Я оставался в стороне от ее жизни, потому что это было то, о чем мы все договорились, но я всегда заботился о ней. Когда она обратилась в фонд по кредитованию образования, я увидел в этом шанс помочь ей. Я бы дал ей денег, даже если бы она пожелала поехать заниматься серфингом в Техническом университете на Малибу. Ей хотелось изучать религиозные движения в стране за последние пятьдесят лет, и особенно одно из них. Я поощрял ее занятия, чтобы быть с ней рядом, пока она изучает книги в моей коллекции. Это была моя вина, моя ошибка. Потому что мы не знали о связующем звене... до этого момента, — сказал он, и тяжесть собственной вины обрушилась на его плечи, как топор палача.

— Какое связующее звено?

Сзади кашлянул Уоррен Обер.

— Я советую тебе, Джек, больше ничего не говорить в присутствии мистера Паркера.

Он проговорил это своим лучшим, ценой в тысячу долларов за час голосом. Для Обера лично смерть Грэйс не имела никакого значения. Все, что его волновало, — получить гарантию того, что вина Джека Мерсье останется его личной тайной и не станет достоянием общественности.

Пистолет оказался в моей руке раньше, чем я это осознал. Сквозь кровавую пелену гнева, застилавшую разум, я видел, как Обер отступает назад, и затем дуло пистолета упирается в мягкую плоть под его подбородком.

— Если ты скажешь еще хоть слово, — прошептал я, — я не отвечаю за свои действия.

Несмотря на страх глазах, Обер все же выдавил:

— Вы бандит, мистер Паркер.

— Вы тоже, мистер Обер, — ответил я. — Единственная разница между нами состоит в том, что вам лучше платят, чем мне.

— Прекратите!

Это был голос императора, голос которому следовало подчиниться. Я убрал пистолет от шеи Обера и спрятал его.

— Безопасность гарантирована, — объяснил я ему. — Не будьте слишком трусливы.

Обер поправил узел своего галстука и принялся подсчитывать, сколько понадобится человеко-часов, чтобы уничтожить меня в суде.

Мерсье налил себе рюмку коньяку и еще одну для Обера. Он качнул бутылку в мою сторону, но я отказался. Передав стакан Оберу, сенатор сделал большой глоток, устроился в кресле и начал говорить так, будто ничего не произошло.

— Кертис рассказал вам о наших семейных связях с Арустукскими баптистами?

Я кивнул. За моей спиной облако набежало на луну, и свет, который заливал комнату, внезапно померк и утонул в наступившей темноте.

— Они пропали тридцать пять лет назад, и только сейчас их нашли, — мягко сказал он. — Я уверен, что человек, виновный в их смерти, все еще жив.

* * *

— Первый намек на то, что Фолкнер жив, появился в марте, и сообщение об этом пришло из неожиданного источника. Апокалипсис Фолкнера был выставлен на аукцион, и я приобрел его вместе с другими двенадцатью образцами работы преподобного, — с этими словами Мерсье вытащил из ящика стола книгу и передал ее мне.

У Фолкнера был талант средневекового миниатюриста, он декорировал заглавные буквы в начале каждой главы фигурами фантастических животных. Чернила из желчи и железа представляли собой ту же смесь танинов и сульфата железа, которая использовалась в Средние века. Каждая глава содержала иллюстрации, срисованные с орнаментальных работ, похожих на Апокалипсис Монастырей; сцены Суда, наказания и адские муки были выписаны в таких деталях, что это граничило уже с откровенным садизмом.

— Иллюстрации и каллиграфия совершенно такие же, как и во всех прочих экземплярах, — объяснял Мерсье. — Другие Апокалипсисы Фолкнера навеяны более поздними мастерами, такими как Мейднер и Гросс; шрифт также относительно более современный, но в определенном смысле не менее прекрасный.

Но тринадцатый Апокалипсис, приобретенный Мерсье, не похож был на остальные. В нем использовался клей для предварительного склеивания страниц перед переплетением, потому что вес листов был меньше, чем раньше, и переплетчик, по-видимому, испытывал некоторые затруднения при сшивании листов. Мерсье, настоящий библиофил, заметил следы склеивания сразу же после приобретения и отправил книгу на проверку специалисту. Каллиграфия и нажим кисточки оказались аутентичными — вне всякого сомнения, это была работа Фолкнера, но клей подобного состава изобрели менее десяти лет назад, так что он не использовался при переплетении оригинала книги, а также при любых последующих реставрационных работах.

Сам собой напрашивался вывод, что Фолкнер жив или, по крайней мере, был жив до относительно недавнего времени, а если бы его можно было отыскать, то и тайна исчезновения Арустукских баптистов наконец могла быть раскрыта.

— Честно говоря, меня больше интересуют книги, чем люди, — легко заметил Мерсье, и его заявление только усилило мою растущую неприязнь к нему. — Мои семейные связи с паствой Фолкнера вносят дополнительный штрих в это дело, но не более того. Я нахожу природу его работ изумительной.

Источник, из которого был получен тринадцатый Апокалипсис, и привел к Братству; благодаря расследованию выяснилось, что он был продан через третьеразрядную уотервиллскую юридическую фирму Картером Парагоном, чтобы покрыть его карточные долги. Мерсье решил выждать и нажать на его организацию другими средствами. Он разыскал Эпштейна, который к тому времени подозревал, что Братство гораздо более опасно, чем кажется, и к тому же собирается стать конкурентом его организации на освобождение от налогов. Кроме того, сенатор нашел Элисон Бэк, бывшую свидетельницу убийства своего мужа многими годами ранее. Она прилагала усилия для того, чтобы дело было пересмотрено и расследование проведено в полном объеме, с учетом возможного участия Братства. Основанием для этого служили угрозы, которые поступали от мелких сошек Братства в адрес Дэвида Бэка за несколько месяцев до его смерти. Если бы Мерсье удалось разорвать фронт на две части, то люди или организация, которая прикрывалась вывеской Братства, были бы наконец разоблачены.

Тем временем работа Грэйс по изучению Арустукских баптистов продолжалась. Мерсье почти забыл об этом, пока ее жизнь не прервал выстрел. Затем к нему пришел Пелтье, и узы, связывавшие их обоих с Грэйс, заставляли бывших друзей держаться натянуто и принужденно друг с другом.

— Она вышла на след Братства, мистер Паркер, я умерла из-за него.

Мерсье посмотрел на меня, и я увидел, как он тщетно пытается изобразить безразличие.

— Я не знаю, почему Грэйс начала преследовать их, — он словно отрицал немое обвинение, которое я так и не высказал вслух. Что-то забулькало у него горле, будто он старался усмирить свой гнев.

— Полагаю, вы знали, что делали, — заметил я. — Видимо, именно в этом причина того, что вы наняли меня, — подтвердить свои подозрения.

Последняя попытка сохранить хорошую мину при плохой игре провалилась, и глаза сенатора метнули пламя. Впрочем, может быть, он и готов был продолжить свои объяснения в том же духе, отрекаясь от определенных умыслов, но в это время за дверью послышался женский голос, и слова лжи растаяли, как снежинки, у него на губах.

Дебора Мерсье ворвалась в комнату. Увидев меня, она испытала шок, затем взглянула на мужа.

— Он последовал сюда за мной, Джек, — она еле сдерживалась. — Он ворвался в наш дом и напал на охранника! Как ты можешь сидеть и распивать с ним?!

— Дебора... — начал Мерсье тоном, который при других обстоятельствах можно было бы счесть за утешающий, но сейчас он звучал как успокаивающий шепот палача, обращенный к осужденному.

— Не надо! — закричала она. — Не надо! Арестуй его! Вышвырни его из дома! Убей его, если хочешь, но сделай так, чтобы он исчез из нашей жизни!

Джек Мерсье встал и подошел к жене. Он твердо обнял ее за плечи и посмотрел сверху вниз, впервые она казалась маленькой и не такой могущественной, по сравнению с ним.

— Дебора... — повторил он и прижал ее к себе. Внешне все выглядело как жест любви, но, когда она начала вырываться, это стало больше походить на ненависть. — Дебора, что ты наделала?!

— Я не знаю, о чем ты, — никогда еще ложь не давалась ей с таким трудом. — Что ты имеешь в виду, Джек?

— Пожалуйста, Дебора, — сказал он. — Не лги. Не лги мне, пожалуйста, не теперь.

Тотчас же ее сопротивление прекратилось, и она расплакалась.

— Мы больше не нуждаемся в ваших услугах, мистер Паркер, — сказал Мерсье, тело его жены сотрясалось от рыданий в его объятьях. Он стоял ко мне спиной, произнося это, и не сделал попытки повернуться. — Спасибо за помощь.

— Они выследят вас, — сказал я.

— Мы договоримся с ними. Я намереваюсь передать Апокалипсис Фолкнера в полицию после свадьбы моей дочери. Так будет, и покончим с этим. А сейчас, пожалуйста, покиньте мой дом.

Выходя из комнаты, я слышал, как Дебора Мерсье шепчет, повторяя снова и снова:

— Прости меня, Джек, прости меня.

Что-то в ее голосе заставило меня обернуться, и взгляд ее холодного глаза пронзил меня насквозь, как иголка тело бабочки.

«Порнозвезды» нигде не было видно, так что я не смог выполнить обещания вправить его палец. Я уже собрался сесть в машину, когда по лестнице спустился Уоррен Обер и остановился в потоке света, падавшего из открытой двери.

— Мистер Паркер, — окликнул он меня.

Я стоял молча и наблюдал, как он пытается изобразить улыбку. Черты лица сопротивлялись и сдались на полпути к победе, что придало его физиономии такое выражение, как если бы он только что отведал тухлой рыбки.

— Давайте забудем об этом маленьком инциденте в кабинете навсегда. И, как вы понимаете, вам не следует продолжать расследование обстоятельств гибели Грэйс Пелтье и всего с этим связанного.

Я покачал головой.

— Так не пойдет. Я уже объяснил миссис Мерсье, объясню и вам: ее муж всего лишь купил мое время и услуги эксперта, которые я мог оказать в этом деле. Он не купил мое послушание, не купил мою совесть и уж, конечно, не купил меня. Я не люблю бросать незавершенные дела, мистер Обер. Это вызывает моральные трудности.

Лицо Обера вытянулось, в нем как будто что-то обрушилось под тяжестью разочарования.

— Тогда вам лучше поискать себе хорошего адвоката, мистер Паркер.

Я не ответил, просто уехал, оставив Обера стоять в полосе света, как одинокого ангела, ожидающего, когда его поглотит тьма.

Итак, Джек Мерсье нанял меня не для того, чтобы я разыскал убийцу Грэйс, или же не это было его первым побуждением. Для начала он хотел выяснить, почему она заинтересовалась Братством, и, мне кажется, сенатор все это время почти наверняка знал ответ, видел его в глазах своей жены всякий раз, когда заходила речь о Грэйс. Дебора хотела, чтобы Грэйс убралась восвояси, исчезла. У них с Джеком была дочь, ей не нужна была другая, претендующая на место в сердце ее мужа, а то и на его кошелек. От мужа она узнала, как опасны могут быть те, кто входит в Братство, и отдала Грэйс им на съедение.

Я припарковался на стоянке гостиницы «Блэк Пойнт» и присоединился к Эйнджелу и Луису в большом зале ресторана. Стол их у окна был уставлен остатками очень вкусной и достаточно дорогой трапезы. Я был рад видеть, как хорошо они тратят денежки Джека Мерсье. Но для меня связь с семьей сенатора придавала всему исходящему от нее неприятный привкус, поэтому я заказал себе кофе и десерт, а затем рассказал друзьям о событиях этого вечера. Когда я подвел итоги, Эйнджел покачал головой:

— Эта Дебора Мерсье — та еще штучка.

Мы вышли из-за стола и перешли к бару. Эйнджел, как я не мог не заметить, был обут в те же красные туфли, к которым подобрал такие же нестандартные брюки из хлопка и белую рубашку с плохо простроченными кривыми швами — все невероятно огромного размера. Он перехватил мой взгляд и счастливо рассмеялся.

— Это Ти Джей Макс, — похвастался он. — Предоставил мне абсолютно новый гардероб за 59 долларов 95 центов.

— Жаль, что это великолепие тебе маловато, придется утопиться с горя, — ответил я.

Они заказали пиво и минералку для меня.

— Ну, что теперь? — спросил Луис.

— Завтра вечером мы нанесем давно просроченный визит в Братство, — ответил я.

— А до того?

Снаружи деревья шептали, и волны разбивались о берег Крисчент-Бич. Я мог видеть огни Старого Сада, плывущие в темноте, как сверкающая огнями приманка странных, невиданных подводных существ, живущих в глубинах океана. Они манили меня за собой, эти отзвуки Прошлого, моего детства и юности.

Как и ночные кошмары, это бесцветные хищники. Прошлое может поглотить вас целиком, если вы не будете осторожны. Оно пожрало Грэйс Пелтье — это и ее безжизненная рука торчала из тины и мусора у кромки озера на севере Мэна, — и оно же постепенно затягивало ее вниз. Грэйс, Кертис, Джек Мерсье — у меня в мозгу все они были связаны единой цепочкой с исчезновением и затем эксгумацией Арустукских баптистов. Грэйс еще даже не родилась, когда они пропали, но какую-то ее часть уже похоронили вместе с ними, и ее короткая жизнь оказалась разрушена тайной их исчезновения.

Теперь одно неверное движение того, кто заинтересован в сохранении тайны, и загадка их конца выплывет на свет, пробившись сквозь тонкий слой, который отделяет Прошлое от Настоящего, Жизнь от Смерти.

И я видел их.

— Я собираюсь на север. Некоторым образом все это связано с Арустукскими баптистами, и мне надо увидеть место, где они погибли.

Луис посмотрел на меня. Рядом с ним Эйнджел хранил молчание. Снова запахло опасной авантюрой, и они знали это.

* * *

Поиски святилища

Отрывок из диссертации

Грэйс Пелтье

Подлинная природа и границы взаимоотношений Лайала и Элизабет, в силу сложившихся обстоятельств, в основном неизвестны, но можно предположить, что они включали в себя значительный элемент сексуальности. В то время Элизабет была очень хорошенькой женщиной примерно тридцати пяти лет. Среди ее ранних фотографий сложно найти такие, на которых она бы не улыбалась; хмурый вид у нее на более поздних снимках, рядом с неулыбчивым мужем Фрэнком. Элизабет родилась в небольшой бедной семье, но была очень умной молодой женщиной, которая в более просвещенном (или либеральном) обществе и при менее стесненных финансовых обстоятельствах непременно добилась бы высокого уровня развития личности и интеллекта. Вместо этого она выбрала себе в пару Фрэнка Джессопа, который был старше ее на пятнадцать лет, но у него имелись собственный небольшой участок земли и счет в банке. Не похоже, что это был счастливый союз, к тому же Фрэнк не отличался крепким здоровьем и сразу же после рождения их первого ребенка, Джеймса, начал болеть, что вызвало дальнейшее отчуждение между мужем и женой.

Лайал Келлог был на два года моложе Элизабет и на семнадцать — ее мужа. Фотографии свидетельствуют, что он был коренастым мужчиной среднего роста с грубоватыми чертами лица — другими словами, далеко не красавцем в общепринятом смысле слова. Во всех отношениях он казался довольно счастливо женатым, и Элизабет Джессоп, должно быть, пришлось приложить колоссальные усилия, использовать всю силу своего обаяния, чтобы возбудить в нем интерес к своей персоне. Лайал рисковал не только потерять семью и навлечь на себя гнев преподобного Фолкнера — все происходящее шло вразрез с его строгими религиозными убеждениями.

Те, кто знали Лайала, вспоминали, что этот мягкий и даже чувствительный человек мог спорить с людьми гораздо более образованными, чем он, по поводу таких аспектов религиозных верований, которые другим казались невразумительными. Он владел большим собранием религиозных трактатов и комментариев и был готов потратить целый день на то, чтобы добраться в определенное место и послушать особенно выдающегося проповедника. Во время одной из таких поездок Келлог и столкнулся с преподобным Фолкнером.

Тем временем к ноябрю 1963 года власть Фолкнера над общиной стала еще более жесткой. Как Сэндфорд до него, он требовал абсолютного подчинения и запрещал любые контакты с внешним миром, кроме одного небольшого периода времени в начале зимы, когда преподобный попросил семьи обратиться к их родственникам, дабы те помогли общине пополнить запасы еды, одежды и денег. Поскольку практически все семьи отдалились от своих родственников, эти письма не возымели должного действия, хотя Лена Мейерс действительно прислала небольшую сумму денег.

Единственным родственником, попытавшимся выйти на прямой контакт с общиной, был кузен Кэтрин Корниш. Он захватил с собой помощника шерифа, опасаясь, что его родственнице наносят какой-то вред. Кэтрин Корниш было разрешено короткое свидание в присутствии Фолкнера, чтобы развеять опасения родственника. Согласно словам Элизабет Джессоп, вслед за этим семья Корниш была наказана: их заставили провести ночь в холодном бараке в безостановочных молитвах. Заснув, они были разбужены ледяной водой, которую вылил на них Адам — Леонард Фолкнер.

Приведу письмо Элизабет Джессоп к ее сестре Лене Мейерс, датированное ноябрем 1963 года (используется с разрешения наследников Лены Мейерс).

Моя дорогая Лена,

благодарю тебя за щедрость. Извини за то, что не написала тебе раньше, как обещала, но жизнь здесь становится все тяжелее. Я чувствую, что Фрэнк следит за мной постоянно и ждет, когда я совершу ошибку. Думаю, наверняка он ни о чем не знает, но, должно быть, я сама веду себя необычно.

Я все еще встречаюсь с Л., когда могу. Я снова была с ним. Молю Бога, чтобы Он помог мне, но мне помогает жить даже то, что я вижу его во сне и я хочу его. Все это к добру не приведет, но я не в силах положить конец нашей связи. Так давно, Лена, мужчина не касался меня так, как он. Сейчас, когда я вкусила запретного плода, мне не хочется ничего другого. Надеюсь, что ты меня понимаешь.

Дурные предчувствия появились среди пилигримов. Некоторые из них возражают против методов преподобного Фолкнера. Они говорят, что он слишком суров; ходят разговоры и о том, чтобы он вернул часть средств, которые мы ему отдали, хотя бы небольшую сумму, чтобы люди могли отстать от него, или такую, которая могла бы им понадобиться. Есть и проблемы с мальчиком и девочкой. Девочка была больна, и у нее почти совсем пропал голос. Она больше никогда не сможет петь во время ужина, и проповедник предложил использовать часть наших денег, чтобы вызвать к ней доктора. А ведь когда-то Ларри Пирсон чуть не умерла и Олив упрашивала послать за доктором. Но своему ребенку он не позволит страдать. Билли Пирсон обозвал его лицемером прямо в лицо.

Но мальчик хуже их всех вместе взятых. Он — воплощенный порок. Я даже не могу назвать его иначе. У Джеймса был котенок. Он привез его с собой из Портленда. Котенок питался полевками и тем, что мы могли ему оставить со своего стола. Это было чудное маленькое существо с коричневой шкуркой, его звали Джейк.

Вчера Джейк пропал. Мы обыскали все дома, но не нашли его. Когда настало время занятий Джеймса в доме проповедника, он улизнул оттуда и сам отправился на поиски котенка. Мы не знали, что он ушел, пока Лайал не услышал его плач в лесу и не пошел взглянуть, что случилось.

Он нашел Джеймса стоящим перед хижиной из веток. Когда-то давно это был старый сарай на участке при доме, который давно сгорел, и детям было строго запрещено сюда ходить из опасений, что они могут попасть в руки темных сил, если будут застигнуты здесь. Лайал сказал мне, что мальчик стоял у дверей хижины, сотрясаясь от рыданий.

Кто-то привязал Джейка за шею к вбитому в пол гвоздю. Веревка была длиной всего 5-7 сантиметров, и котенок почти лежал, распластавшись на полу. Вокруг него кишели пауки, Лена, маленькие коричневые пауки размером с монету, мы таких никогда раньше не видели. Они лезли в глаза и рот котенка, который царапал себя и мяукал, затягивая все туже петлю на своей шее. Затем Лайал сказал, что котенок забился в конвульсиях и умер, — вот примерно, как обстояло дело.

Лайал клянется, что он видел мальчишку Адама бродящим неподалеку от хижины, где ему совершенно нечего было делать, и он рассказал проповеднику об этом. Но проповедник прочел ему заповеди и обещал наказать за лжесвидетельство против его близких. Люди поддержали Лайала, и проповедник предостерег их о том, что они настраивают свои сердца против него. Все это время мальчик Адам только наблюдал за происходящим, не говоря ни слова, но Лайал утверждает, что видел, как мальчик смеется над ним. И Лайал думает, что, если бы мальчишке удалось привязать его самого к гвоздю и оставить на съедение паукам, он бы это точно сделал.

Я не знаю, что здесь происходит, Лена. Зима уже наступает, и я могу только заметить, что наши дела идут все хуже, но с Божьей помощью мы все преодолеем. Я буду молиться за тебя и твою семью. С любовью ко всем вам,

твоя сестра Элизабет

P.S. Я вкладываю в конверт вырезку из газеты. Можешь сделать с ней все, что захочешь.

* * *

ЖЕРТВЫ ТРАГЕДИИ НА ОЗЕРЕ

БУДУТ СЕГОДНЯ ПОХОРОНЕНЫ

ОРЛИНОЕ ОЗЕРО. На сегодня намечены похороны Эди Рэттрей, утонувшей на озере Святого Фройда в Арустуке в среду. Тело тринадцатилетней Эди было найдено плавающим в озере неподалеку от Рэд Ривер-роуд, неподалеку от городка Орлиное Озеро. Рядом было найдено тело ее щенка.

По словам единственной свидетельницы, Мюриэл Фолкнер 15 лет, Эди попала в тяжелое положение, пытаясь спасти собаку, которая упала с берега в воду. Эди утонула прежде, чем Мюриэл смогла позвать на помощь.

Эди была солисткой хора церкви Святой Марии в городке Орлиное Озеро, и хор будет петь во время похоронной мессы. Мюриэл — член небольшой религиозной общины, известной в округе как Арустукские баптисты. Ее отец Аарон — пастор общины.

Полиция штата расценивает эту смерть как несчастный случай, хотя у них остаются сомнения по поводу того, как Эди могла утонуть в сравнительно неглубоком месте.

На этой неделе свечи будут зажжены во всех домах города в память о девочке, которую за ее прекрасный голос называли Соловей Орлиного Озера.

(из «Бангор Дейли Ньюс»,

от 28 октября 1963 года)

Книга 3

Для легионов потерянных,

Для когорт проклятых...

Редьярд Киплинг, «Джентльмены из рядовых»

Глава 17

На следующее утро я проснулся от пульсирующей боли в руке — напоминания о стычке с Деборой Мерсье. Я больше не работал на ее мужа, но все равно оставались звонки, которые надо было сделать. Я еще раз позвонил Бунцу в Бостон, который заверил меня, что Рейчел жива и здорова,затем позвонил в полицию Портленда.

Мне хотелось осмотреть место, где Арустукские баптисты были преданы земле. Я думаю, что меня можно было бы обвинить в нездоровом любопытстве, но дело было не только в этом; все, что произошло — все смерти, позорящие доброе имя истории, — были связаны с этими заблудшими душами. Могильная земля у Святого Фройда была эпицентром серии волн шока, которые затронули поколения живущих, включая тех, у кого не было прямых кровных связей с людьми, похороненными в холодной, сырой земле. Это объединило Пелтье и Мерсье, это парадоксальным образом нашло свое выражение в рождении Грэйс.

Мне приснилось, что она испуганная и несчастная стоит на Хиггинс-Бич, а эгоистичный молодой человек бросает камни в воду, думая только о том, какие возможности будут упущены, если он станет отцом в столь юном возрасте. Я обвинял ее в том, что она хотела меня, что позволила мне быть с ней, впустила меня в свой мир. Камни падали, и вместе с ними я тонул, медленно опускаясь на дно моря, где шум набегающих волн заглушал ее голос и звуки ее плача, и ее взрослые слова, полные муки, терялись в пятнах голубого и зеленого.

Она должна была знать, даже тогда, о прошлом своей семьи. Может быть, она ощущала некое родство с Элизабет Джессоп, которая отправилась на поиски нового смысла жизни за много лет до этого, и больше никто никогда ее не видел. Грэйс была романтичной, и, мне кажется, хотела бы верить, что Элизабет обрела свой рай на земле, что ей удалось переделать свою жизнь, отгородившись от прошлого в надежде начать все снова. И все же что-то ей нашептывало — нет, Элизабет мертва: Эли Уинн говорила мне о чем-то подобном.

Затем Дебора Мерсье скормила Грэйс сведения о том, что Фолкнер, возможно, еще жив и что через него можно будет узнать правду об исчезновении Элизабет Джессоп. Очевидно, Грэйс обратилась к Картеру Парагону, который из-за собственных слабостей и продажи недавно изготовленного Апокалипсиса Фолкнера позволил обнаружить, что проповедник все еще жив. Сразу после этой встречи Грэйс убили, а в ее заметки была вписана еще одна глава. Эта вторая глава, как я подозревал, связана еще одним Апокалипсисом, который каким-то образом оказался в руках Грэйс. Чтобы выяснить, как это могло произойти, надо было снова нажать на Бекеров, чтобы узнать, не сможет ли их дочь Марси заполнить пропуски. Но это будет делом завтрашнего дня. На сегодня намечены встреча с Парагоном, озеро Святого Фройда и еще один визит, о котором я решил не говорить Эйнджелу и Луису.

Частные сыщики обычно не имеют доступа на место происшествия, если только не оказываются там первыми. Это был второй случай за менее чем полтора года, когда я обратился с просьбой к Эллису Говарду, заместителю начальника Портлендского бюро расследований, помочь слегка нарушить правила. Некоторое время назад Эллис пытался убедить меня войти в состав Бюро, пока события в Темной Лощине не заставили его пересмотреть это предложение.

— Зачем? — спросил он меня, когда я позвонил ему по телефону. — Зачем мне это делать?

— Ты даже не скажешь «привет»?

— Привет. Зачем? Тебе-то какое дело до этого?

Я не стал ему врать.

— Грэйс и Кертис Пелтье.

На другом конце провода повисло молчание, пока Эллис просматривал список возможных перемещений, и затем ответил холодно:

— Не вижу связи.

— Они были родственниками Элизабет Джессоп, а она, в свою очередь, одной из Арустукских баптистов.

Я решил не упоминать, что другая линия по крови ведет к Джеку Мерсье.

— Перед смертью Грэйс работала над диссертацией по истории общины.

— Это причина того, что Кертис Пелтье умер в своей ванне?

С Эллисом временами бывает трудно вести дела, потому что он начинает задавать сложные вопросы. Я пытался обойтись возможно более туманными ответами, чтобы сделать правду менее очевидной, вместо того чтобы откровенно лгать. Хотя порой ложные сведения, которые я сообщал прямо или косвенно, возвращались ко мне, чтобы мучить меня. Но у меня была надежда, что к тому времени я успею собрать достаточно сведений, чтобы укрыться от бумеранга собственной лжи.

— Мне кажется, кто-то думает, что ему известно больше, чем на самом деле, — объяснял я Эллису.

— И кто же это, как ты думаешь?

— Я не знаю ничего кроме его имени, — ответил я. — Он называет себя мистером Паддом. Он пытался удержать меня от ведения расследования обстоятельств гибели Грэйс Пелтье. Он также может быть связан с убийством Лестера Баргуса и Аль Зета в центре Бостона. У Нормана Буна из АТФ больше сведений об этом. Если хочешь, поговори с ним.

Я не стал упоминать имени Кертиса Пелтье в разговоре с Буном, но теперь Кертис умер, и я не уверен, что должен по-прежнему соблюдать конфиденциальность по отношению к Джеку Мерсье. Я все больше и больше чувствовал давление, мешающее раскрыть подлинные связи с Братством, и врал людям, скрывая возможные сведения, хотя не был уверен, что надо это делать. Частично это были романтические представления — искупить вину за тот подростковый страх, который я вызвал у Грэйс Пелтье, за душевную боль, о которой она вряд ли могла быстро забыть. Но я также осознавал, что Марси Бекер в опасности и что полицейский Лутц был каким-то образом причастен к смерти ее подруги. У меня не было доказательств, что он в этом замешан, но, расскажи я Эллису или кому-нибудь другому о том, что мне известно, пришлось бы упомянуть и о Марси. А если бы я это сделал, я бы тем самым подписал ей смертный приговор.

— Ты работал на Кертиса Пелтье? — прервал мои размышления Эллис.

— Да.

— Ты занимался расследованием обстоятельств смерти его дочери?

— Совершенно верно.

— Я думал, что ты больше не занимаешься такой работой.

— Она была моей подружкой.

— Ерунда.

— Эй, полегче, я знаю, что такое друзья.

— У тебя их немного, готов поспорить. Что ты раскопал?

— Ничего особенного. Я думаю, она говорила с Картером Парагоном, мерзавцем, который руководит Братством, перед тем как умерла, но помощница Парагона утверждает, что этого не было.

— И это все? Хочешь сказать, тебе платят хорошие деньги за это?

— Иногда.

Его голос немного смягчился.

— Следствие по делу Грэйс Пелтье было возбуждено повторно после смерти ее отца. Мы работаем параллельно с полицией, чтобы найти возможные связи.

— Кто ведет дело в убойном отделе?

Я услышал, как он шелестит бумагами.

— Лутц, — наконец отозвался Эллис. — Джон Лутц из Мачиаса. Если тебе известно что-нибудь о смерти Грэйс Пелтье, уверен, он захочет побеседовать с тобой.

— Не сомневаюсь.

— Значит, ты собираешься посмотреть на братскую могилу в Северном Мэне?

— Я лишь хочу увидеть место происшествия. И меня бы очень огорчило, если бы, проделав весь этот путь на машине, пришлось разворачиваться назад по вежливому требованию полицейских в полумиле от озера.

Эллис издал протяжный вздох.

— Я позвоню куда надо. Не могу тебе обещать, но...

Я знал, что всплывет это «но».

— ...когда вернешься, я бы хотел поговорить с тобой. Что бы ты ни сообщил мне, оно останется между нами. Это я тебе гарантирую.

Я согласился. Эллис был честным, порядочным человеком, и я хотел помочь ему любым возможным способом. Только вот вопрос: сколько я ему могу рассказать, чтобы не допустить утечки сведений на сторону.

Мне надо было сделать одну остановку по пути на север, шаг назад в мое собственное прошлое и возвращение к моим собственным неудачам.

Я должен был навестить Колонию.

* * *

Проезд к владениям общества, известного как Колония, был таким же, каким я его помнил. Из Северного Портленда я направился на запад, через Уэстбрук, Уайт-Рок и Литтл-Фоллз, пока передо мной не показалось озеро Себаго. Путь мой лежал вдоль береговой линии в городок Себаго Лейк, затем по Ричвилл-роуд на северо-запад, пока не показался поворот на Смит-Хилл-роуд. Вода с обеих сторон подходила к дороге, и верхушки хвойных деревьев отражались в воде затопленных низин. Лилии и кувшинки разворачивали свои листья по воде, и заросли кизильника цвели в сырой низине. Дальше вся дорога была усыпана березовыми сережками, которые падали с деревьев, стоящих по обочинам. Дорога была чуть лучше грязной грунтовки, две параллельные колеи с травой, растущей по центру, вели к куще деревьев и заканчивались в сотне метров за ней. Ничего примечательного не было за этим деревьями, кроме небольшого деревянного значка на стороне дороги, украшенного крестом и парой сплетенных рук.

Самый тяжелый период в моей жизни, после смерти Сьюзен и Дженни, я провел в этой Колонии. Ее члены нашли меня, лежавшего, свернувшись калачиком в дверях обшитого досками киоска с электроникой на Конгресс-стрит. От меня разило перегаром и безысходностью. Они предложили мне ночлег, затем погрузили через заднюю дверцу в пикап и увезли меня в Колонию.

Я прожил здесь полтора месяца. Были и другие вроде меня: некоторые алкоголики и наркоманы, другие — просто люди, которые сбились с пути и поплыли по течению, отдаляясь от семьи и друзей. Они сами добрались сюда или были направлены теми, кто все еще беспокоился о них. В некоторых случаях, как со мной, общество само нашло их и протянуло им руку помощи. Любой человек был волен покинуть это убежище в любой момент, и никто бы не стал его обвинять, но, находясь внутри сообщества, он должен был подчиняться его правилам. Здесь не было алкоголя, наркотиков, никакой сексуальной жизни. Все работали. Каждый вносил свой вклад в общественный фонд. Каждый день мы собирались вместе для того, что можно было бы назвать молитвой, но было ближе к анализу и медитации, где мы пытались дать определение нашим собственным поражениям и ошибкам других. Время от времени к нам присоединялись специалисты со стороны, чтобы дать квалифицированный совет или поддержать тех, кто в этом нуждался. Но чаще всего мы слушали друг друга и поддерживали друг друга под влиянием основателей общества Дага и Эми Гревс. Единственное давление, которое здесь ощущалось, исходило от самих членов сообщества: нам ясно давали понять, что здесь не только существует взаимная поддержка, но и само наше присутствие помогает нашим братьям.

Оглядываясь назад, я думаю, что не был готов к тому, что Колония могла предложить мне. Но к моменту отъезда разочарованный, обвиняющий себя во всем человек превратился в человека действия, у меня появилась ясная цель: найти и покарать человека, который убил Сьюзен и Дженнифер. И в конце концов я именно так и поступил. Я убил Странника. Я уничтожил его и готов был разорвать на части любого, кто вставал у меня поперек дороги.

Когда я миновал группу деревьев, показался дом: выкрашенные белой краской стены, и впритык — сараи и складские помещения, тоже белые. Здесь же располагались бывшие конюшни, превращенные в общие спальни. Было девять часов утра, и члены сообщества уже успели приступить к своим делам. Справа от меня чернокожий парень обходил куриные насесты, собирая яйца, я мог видеть очертания фигур внутри парников вдали. От одной из построек через микрофон раздавался призыв ко всем, у кого есть какой-то опыт по этой части, прийти помочь изготовить мебель, подсвечники и детские игрушки, которые шли на продажу для поддержания деятельности общины. Остальные средства поступали преимущественно от частных лиц, от тех, кто когда-то вошел в ворота Колонии и тем самым совершил первый шаг на пути восстановления своей жизни. Я посылал им то, что мог позволить себе, и писал Эми один или два раза, но еще ни разу не приезжал сюда с тех пор, как покинул это место.

Пока я приближался к дому, на пороге появилась женщина небольшого роста, чуть выше полу тора метров, с длинными седыми волосами, перехваченными лентой. Ее широкие плечи терялись в складках мешковатой футболки, а складки джинсов почти закрывали кроссовки. Она смотрела, как я выхожу из машины. Когда я приблизился, ее лицо озарилось улыбкой, и она спустилась с крыльца, чтобы обнять меня.

— Чарли Паркер, — Эми была слегка удивленна.

Ее сильные руки заключили меня в объятия, и я почувствовал запах яблок, исходящий от ее волос. Она отошла назад и стала пристально изучать меня. Ее мысли отражались на лице, и мне казалось, Эми удалось увидеть отражение событий последних двух с половиной лет. Наконец она что-то поняла: озабоченность и облегчение смешались в ее взгляде.

Эми держала меня за руку, пока мы поднимались по ступенькам крыльца и входили в дом. Она усадила меня на стул за длинным общим столом, затем исчезла на кухне и вернулась с кружкой кофе без кофеина для меня и мятным чаем для себя.

А потом целый час мы говорили о моей жизни с тех пор, как я покинул общину, и я рассказал ей практически все. На востоке затопленная водой земля сверкала в свете утреннего солнца. Человек, случайно проходивший мимо окна, поднял руку в приветствии. Он, как я мог заметить, с трудом переставлял ноги. Его живот вывалился и нависал над поясом и, несмотря на холод, его тело сотрясалось в лихорадке. Руки человека совершали неконтролируемые движения. Я догадался, что это был один из вновь прибывших наркоманов, который находится в Колонии не более одного-двух дней, и абстинентный синдром жестоко терзает его организм.

— Новенький, — заметил я, когда, наконец, закончил вываливать на Эми все свои проблемы и события.

— Ты когда-то был таким же, — отозвалась она.

— Алкоголиком?

— Ты никогда не был алкоголиком.

— Откуда ты знаешь?

— По тому, как ты прекратил пить, — ответила она. — Из-за причины, по которой ты перестал пить. Бывает так, что тебе хочется напиться?

— Иногда.

— Но не каждый день, не каждый час изо дня в день?

— Нет.

— Вот ты и ответил на свой вопрос. Это было лишь средство заполнить пустоту в существовании, это могло быть что угодно: секс, наркотики, марафонский бег. Когда ты попал сюда, ты всего лишь нашел замену алкоголю. А потом тебе открылся другой способ заполнить брешь, и ты обратился к насилию и мести.

Эми никогда не подслащивала пилюлю. Они с мужем создали общество, основанное на абсолютной честности перед собой и другими.

— Ты уверен, что у тебя есть право отнять чью-то жизнь или считать кого-то недостойным жизни?

Мне послышался отзвук слов Аль Зета. Мне это не понравилось.

— У меня не было выбора, — ответил я.

— Всегда есть выбор.

— В тех обстоятельствах — не было. Если бы они продолжали жить, я должен был умереть. Погибли бы и другие, ни в чем не повинные люди. Я не мог этого допустить.

— Допустимая оборона?

Допустимая оборона — старинное английское право, суть которого в том, что человек, нарушивший закон, чтобы способствовать утверждению справедливости, объявлялся невиновным. Время от времени о допустимой обороне вспоминают, но только чтобы нокаутировать судью на его собственной территории и заставить его попотеть.

— Есть только две причины для убийства, — продолжала Эми. — И главная — если жертва достойна спасения. В таком случае ты убиваешь ради спасения хорошего человека, но в любом случае ты отправляешь кого-то в ад, лишая всякой надежды на искупление вины. В конечном счете ответственность ложится на тебя.

— Тем, кого я убил, не было дела до искупления вины, — ответил я бесстрастно. — И они не искали спасения.

— А ты?

Я не ответил.

— Ты не сможешь достичь спасения с оружием в руках, — убеждала меня она.

Мне пришлось наклониться ближе.

— Эми, — мягко сказал я. — Я думал обо всех этих вещах. Я учитывал все это. Я надеялся, что смогу отступиться, но я не могу. Людей надо защищать от происков жестоких людей. Я могу это сделать. Иногда я не успеваю защитить их, но, может быть, я смогу помочь достичь определенной меры правосудия для их обидчиков.

— Ты именно поэтому здесь, Чарли?

Шум послышался за моей спиной, и Даг, муж Эми, вошел в комнату. Интересно, как долго он мог находиться поблизости. У него в руках была большая бутылка с водой. Немного воды пролилось с его шеи на грудь чистой белой рубашки. Он был очень высоким, по крайней мере двухметрового роста, мужчиной с бледным лицом и абсолютно седыми волосами, на фоне которых выделялись насыщенного зеленого цвета глаза. Когда я поднялся, чтобы поприветствовать его, Даг обнял меня и потрепал по плечу так же, как ранее это сделала его жена. Затем он занял место возле Эми, и оба они в молчании ожидали моего ответа на вопрос Эми.

— Некоторым образом, — сказал я наконец. — Я занимаюсь расследованием убийства женщины. Ее имя — Грэйс Пелтье. Когда-то давным-давно она была моей... девушкой.

Я набрал воздуха и еще раз посмотрел на солнечный свет. В этом месте, созданном, дабы сделать жизнь тех, кто вошел сюда, немного лучше, смерть Грэйс и ее отца, призрак ребенка, его раны, спрятанные под дешевой черной лентой, показались чем-то далеким. Это выглядело так, будто небольшое общество людей было недоступно влиянию жестоких людей и последствий действий, совершенных в давние времена и далеко отсюда. Но кажущаяся простота жизни здесь и чистота помыслов, которых придерживались создатели общины, скрывали силу и глубину их знаний. Вот почему я стремился сюда: это был своего рода антипод группы, на которую я вел охоту.

— Расследование привело меня к встрече с Братством и с человеком, который, как мне кажется, действует под его прикрытием.

Они помолчали некоторое время. Даг сосредоточенно смотрел себе под ноги, Эми отвернулась от меня и устремила взгляд на деревья, будто ответ, который я искал, мог быть найден далеко за пределами их сознания. Наконец они обменялись взглядом, и Эми начала говорить. Ее голос звучал мягко и глухо:

— Мы знаем о них, — конечно, я так и ожидал. — Ты заставил врагов заинтересоваться тобой, Чарли.

Она отхлебнула из своей чашки, перед тем как продолжить.

— Существуют два Братства. Одно, которое является публичной формой с Картером Парагоном во главе, то, которое занимается рассылкой проповеднических памфлетов за 10 долларов и обещает излечить болезни всех, кто будет сидеть у телевизора и касаться экрана во время их программ. Это Братство — лживое и пустое — приманка для легковерных. Нет никакой разницы между ним и сотнями других подобных организаций, не хуже и уж, конечно, не лучше прочих.

Второе Братство — нечто прямо противоположное. Это сила, живой организм, а не организация. Оно поддерживает жестокость. Оно содержит киллеров и фанатиков. Оно управляется яростью, ненавистью и страхом. Мишенью для него становится все, что выглядит не так, как оно. Некоторые цели очевидны: геи, евреи, черные, католики, сотрудники абортариев и служб планирования семьи, а также те, кто стремятся к мирному сосуществованию людей с разным цветом кожи или мировоззрением. Но, по сути дела, оно ненавидит гуманность и все человечное. Оно ненавидит порочные наклонности людей и не замечает божественной природы духа, который есть в каждом, даже самом худшем из нас.

При этих словах Даг согласно кивнул.

— Это второе, теневое Братство выступает против всего, что может стать угрозой его миссии или существованию. Оно начинает с вежливых предложений, затем переходит к запугиванию, уничтожению имущества, нанесению психических травм и, в конце концов, если сочтет такие действия необходимыми, к убийству.

Вокруг нас что-то изменилось, казалось, самый воздух изменился: ветер задул с озера и принес запах стоячей воды и гниения.

— Кто за этим стоит?

Даг лишь пожал плечами, а Эми ответила:

— Мы знаем не больше чем ты; официальным лицом Братства является Картер Парагон. Его второе лицо скрыто. Это небольшая организация. Говорят, лучший заговор — это тот, где всего один заговорщик: чем меньше людей знают о чем-то, тем лучше. Мы так понимаем, что в нее вовлечено не более горстки людей.

— Полицейские?

Ее глаза сузились.

— Возможно. Да, почти наверняка один или два полицейских. Братство время от времени использует их для прикрытия и заметания следов либо для того, чтобы быть в курсе предпринятых против него действий. Но основное орудие этой организации — человек, худощавый человек с рыжими волосами, обожающий хищников. Иногда вместе с ним действует женщина — немая.

— Это он! — воскликнул я. — Это — Падд.

Впервые с момента, как мы завели разговор о Братстве, Эми коснулась своего мужа. Ее рука нащупала его руку и сжала ее, как будто бы само имя Падда могло вызвать его появление и заставить их противостоять ему вместе.

— Он действует под разными именами, — продолжила она после паузы. — Я слышала, что его называли Эдом Монкером, Уолтером Зареном, Эриком Дюма. Я думаю, что он же некоторое время был Тедом Буном и Алексом Чертом. Я уверена, что были и другие имена.

— Похоже, вы много знаете о нем.

— Мы верующие, но не наивные. Есть очень опасные люди. Нам стоит знать о них. Эти имена говорят тебе о чем-нибудь?

— Не думаю.

— Ты знаешь хоть что-нибудь о демонологии?

— Извините, я перестал подписываться на «Любителя демонологии»: этот журнал отпугивал разносчика молока.

Даг позволил себе тень улыбки.

— Чертом русские нередко зовут Сатану, а в дохристианские времена именовали Чернобогом, — сказал он. — Бун — это трехголовый демон, который переносит тела из одной могилы в другую. Дюма — ангел молчания, смерти. Зарен — демон шестого часа — ангел мщения. Монкер — имя, которое он использовал чаще всего. Похоже, оно вызывало в нем положительный резонанс.

— Так Монкер — тоже демон?

— Очень необычный демон, один из пары. Монкер и Накир — исламские демоны.

В моем мозгу вспыхнула картина: пальцы Падда нежно поглаживают щеку немой, и, он мягко шепчет: «Моя Накир...»

— Он называл женщину своей Накир, — объяснил я им.

— Монкер и Накир допрашивают и судят мертвых, затем отсылают их в рай или ад. Ваш мистер Падд, или называйте его как хотите, похоже, находит сопоставление с демонами забавным. Это шутка.

— Специфический юмор, — сказал я. — Я не могу представить себе, чтобы он сменил имя, скажем, на Леттерман[20].

— Имя Падд имеет какое-то вполне определенное значение для него так же, как и любое из прежних, — сказал Даг. — Мы нашли его в Интернете на сайте, посвященном арахнологии. Элиас Падд был пионером американской арахнологии. Современник Эмертона и Мак-Кука, он опубликовал свою наиболее известную работу «Естественная история паукообразных». В 1933 году он специализировался на отшельниках.

— Пауки, — кивнул я головой. — Говорят, люди со временем становятся похожи на своих домашних любимцев.

— Или же приобретают животных, с которыми сами имеют сходство, — ответил Даг.

— Значит, вы его видели?

Он кивнул.

— Однажды он появился здесь вместе с женщиной. Они припарковали машину около курятника и ждали, когда мы подойдем к ним. Как только мы приблизились, Падд выбросил из машины мешок, затем повернулся спиной и уехал. Больше мы никогда его не видели. Знаешь, что было в мешке?

Эми ответила, не дожидаясь моей реакции:

— Кролики.

Она смотрела в пол, так что я не мог видеть выражения ее лица.

— Ваши?

— Мы обычно держали их в клетках вдали от курятника. Однажды утром мы вышли и увидели, что их нет. Не было ни крови, ни шерсти, ничего, что бы говорило о том, что их поймал хищник. Затем, спустя два дня, приехал Падд и выбросил мешок. Когда мы открыли его, он был заполнен останками кроликов. Они были искусаны, покрыты серо-коричневыми пятнами, и тушки начали разлагаться. Мы отвезли одного из них местному ветеринару, и он сказал нам, что это были укусы пауков-отшельников. Вот как мы пришли к выводу, что имя Падд имеет значение для него.

— Он предупреждал нас, чтобы мы не совались в его дела. До этого мы изучали сведения о Братстве. После его визита пришлось прекратить заниматься этим.

Эми подняла лицо, внешне спокойное и бесстрастное, и лишь слегка сжатые губы выдавали ее отношение ко всему, о чем она рассказала.

— Есть еще что-нибудь, что вы могли бы мне сообщить?

— Слухи, больше ничего, — ответил Даг, поднося бутылку с водой ко рту.

— Слухи о книге?

Бутылка замерла, и Эми еще сильнее вцепилась в его руку.

— Они ведут каталог имен, не так ли? — продолжал я. — Правильно ли я понимаю: мистер Падд — своего рода ангел рока, который регистрирует имена осужденных в большой черной книге?

Они не ответили, но тишина неожиданно была нарушена шагами и разговорами людей, заполняющих дом во время полуденного перерыва.

Эми и Даг оба поднялись, затем Даг потряс мою руку еще раз и ушел сделать распоряжения насчет обеда. Эми проводила меня до машины.

— Как говорит Даг, книга — это всего лишь слухи, — объяснила она, — но правда о Братстве остается скрытой. Еще никому не удавалось связать воедино их публичную организацию и закулисные действия.

Эми глубоко вздохнула, словно решаясь, поведать что-то важное.

— Есть еще кое-что, что я должна рассказать тебе, — начала она. — Ты не первый, кто приехал сюда с расспросами о Братстве. Несколько лет назад приезжал другой человек, из Нью-Йорка. Мы в то время знали очень немного о Братстве, но все же рассказали ему меньше того, что нам было известно, однако и это спровоцировало предупреждение с той стороны. Он уехал, и мы никогда не видели и не слышали о нем... только два года назад...

Мир вокруг меня превратился в скопление теней, и солнце исчезло. Посмотрев вверх, я заметил в небе черные силуэты, спускающиеся по спирали, взмахи их крыльев заполнили утреннее небо и скрыли свет. Рука Эми протянулась, чтобы коснуться моей, но все мое внимание было приковано к небу, где теперь реяли демоны ада. Затем один из них приблизился, и его лицо, словно сотканное из светотени, стало отчетливее.

Я узнал это лицо.

— Это был он, — прошептала Эми, и демон оскалился мне сверху, сверкнув заостренными зубами и взмахнув черными как ночь крыльями. Отец, муж, убийца мужчин, женщин и детей, теперь он пребывал в ином мире.

Это был Странник.

* * *

Присев на капот машины, я ждал, когда пройдет тошнота. В голове крутился разговор в новоорлеанской забегаловке несколько месяцев спустя после смерти Сьюзен и Дженнифер; звучал голос, говорящий мне о своей уверенности в том, что каким-то образом худшие из убийц могут найти друг друга и иногда объединяются, что они заряжаются от присутствия себе подобных.

Они находят друг друга по запаху.

Он должен был найти их. Его природа, происхождение и опыт работы в правоохранительных органах должны были послужить гарантией тому.

Если он начал охоту на Братство, он должен был выследить их.

И он должен был оставить их в живых, потому что они из его породы — породы убийц. Я снова вспомнил его невразумительные ссылки на Библию, его интерес к апокрифам, веру в то, что он был одним из падших ангелов, посланных на землю, чтобы судить человечество, всех, кого он считал недостойными жизни.

Да, он нашел их, и они помогли ему разжечь его собственный огонь.

Эми подошла ко мне и взяла обе мои руки в свои.

— Это произошло семь или восемь лет назад, — сказала она, — и казалось не столь существенным до этого момента.

Я кивнул.

— Ты собираешься продолжить поиски этих людей?

— Я должен, особенно теперь.

— Могу я сказать тебе нечто, чего бы ты не хотел услышать?

Ее лицо было мрачным. Я кивнул.

— Из всего того, что ты уже сделал и о чем мне рассказал, можно заключить, что тобой двигало страстное желание помочь мертвым больше, чем живым. Но наш первейший долг — помогать живущим, Чарли, самим себе и тем, кто вокруг нас. Мертвым не нужна твоя помощь.

Я помолчал перед тем, как ответить.

— Я не уверен, что ты права, Эми.

Впервые я заметил нотки сомнения в ее голосе.

— Ты не можешь жить сразу в двух мирах, — сказала она, и голос ее задрожал. — Надо сделать выбор. Ты все еще чувствуешь, что смерти Сьюзен и Дженни тянут тебя в прошлое?

— Иногда, но не только они.

Полагаю, она прочла что-то в моем лице или уловила в голосе, и на короткий момент она вошла в меня, увидела моими глазами то, что я видел, услышала то, что слышал я, почувствовала то, что я чувствовал. Я прикрыл глаза и ощутил, как тени движутся вокруг меня, голоса шепчут мне что-то на ухо, маленькие руки цепляются за меня.

Мы все ждем тебя.

Маленький мальчик с пулевым отверстием над глазом, женщина в летнем платье, мерцающем во мраке, тени, которые маячили в отдалении, — все они вместе и каждый в отдельности объясняли мне, что это неправда. Что кто-то должен действовать ради тех, кто сам уже не в состоянии ничего сделать, что некая доля справедливости должна существовать и для тех, кто уже потерян и погублен. На мгновение, пока Эми Гривз держала мои руки, она получила слабое представление о плывущих образах того, что ожидает нас в недрах земли обетованной.

— О Боже! — вскрикнула она.

Затем ее руки отпустили меня, и я услышал, как она удаляется и исчезает в доме. Открыв глаза, я обнаружил, что стою один в летнем солнечном свете; запах сосен донесся до меня вместе с ветром. Сквозь деревья, направляясь на север, пролетела голубая сойка.

Я последовал за ней.

* * *

Поиски святилища

Отрывок из диссертации

Грэйс Пелтье

Письмо Элизабет Джессоп ее сестре Лене Мейерс, датированное 11 декабря 1963 года (используется с разрешения наследников Лены Мейерс):

Моя дорогая Лена,

это была худшая неделя изо всех, какие я могу припомнить. Правда обо мне и Лайале стала известна, и теперь мы оба остерегаемся. Проповедника не было видно последние два дня. Он просит у Господа совета о том, как судить нас.

Нас обнаружил мальчик, сын проповедника. Я думаю, он следил за нами уже давно. Мы вместе были в лесу, Лайал и я, когда я заметила Леонарда в кустах. Кажется, я вскрикнула, заметив его, но, когда мы попытались найти его, он скрылся.

Проповедник ждал нас за ужином. Нам было отказано в еде и велено отправляться в свои дома, в то время как остальные ели. Вернувшись тем вечером домой, Фрэнк избил меня и оставил спать на полу. Сейчас меня и Лайала держат вдали друг от друга. Девочка Мюриэл присматривает за ним, а Леонард тенью следует за мной. Вчера он швырнул в меня камень и разбил мне голову до крови. Он объяснил мне, что Библия велит наказывать прелюбодеек и что его отец поступит со мной так же. Корниши видели, что он сделал, и Этан Корниш ударил его до того, как мальчишка успел швырнуть второй камень. Тогда он выхватил нож и порезал Этану руку. Семьи приводили доводы в пользу того, чтобы мы были прощены во имя сохранения мира в общине, но жена Лайала не смотрит на меня, а один из ее детей плюнул в меня, когда я проходила мимо нее.

Прошлой ночью в доме проповедника слышались громкие голоса. Семьи приводили свои доводы в нашу защиту, но он даже не двинулся с места. Все испытывают чувство горечи из-за нас с Лайалом, но гораздо больше из-за преподобного и его методов. Его просили дать отчет о состоянии наших денежных счетов, которые мы доверили ему и предоставили на хранение, но он отказался. Я боюсь, что меня и Лайала заставят покинуть общину или что проповедник заставит нас уйти и начать все снова в другом месте. Я просила Господа простить наш проступок против него и молила о помощи, но какая-то часть меня знает, что уйдет без сожалений, если Лайал будет со мной. Однако я не могу покинуть своих детей и испытываю печаль и стыд за то, как обошлась с Фрэнком. Этан Корниш сказал мне еще одну вещь. Он сказал, что жена преподобного просила его отнестись к нам с сочувствием, и с тех пор он отказывается разговаривать с ней. Ходят слухи, что он выпустит нас на все четыре стороны, и каждая семья загладит грехи общины, разнося слово Божие по городам и весям. Завтра мужчины, женщины и дети будут разделены по группам, и каждая группа будет молиться отдельно о наставлении и прощении. Я попросила Этана Корниша оставить это письмо в обычном месте и молюсь, чтобы ты получила его в добром здравии.

Твоя сестра Элизабет.

Глава 18

Когда мне было четырнадцать, отец взял меня с собой в мое первое авиапутешествие. Он заключил выгодную сделку со своим знакомым из «Амэрикен Эйрвейз», нашим родственником, которому помог выбраться из неприятной истории: его сын был задержан за хранение нескольких краденых радиоприемников. Мы вылетели из Нью-Йорка в Денвер, из Денвера в Биллингс, штат Монтана, там взяли напрокат машину, переночевали в мотеле, а утром отправились на восток.

Солнце освещало зеленые и бежевые с налетом серебра верхушки гор, отражающиеся в водах реки Литл Бигхорн. Мы пересекли ее около Кроу-Эйдженси и молча поехали ко входу в мемориал на поле сражения у Литл Бигхорн. Это был День поминовения, и на кладбище соорудили трибуну. Перед ней стояли ряды с откидными стульями, занятые людьми. Те, кому не хватило мест, расположились среди невысоких надгробных плит и слушали слова поминальной службы. Над ними легкий утренний ветерок развевал государственный флаг.

Мы не стали останавливаться, но, пока поднимались наверх к памятнику, ветер доносил до нас отдельные слова: «молодость», «павшие», «честь» и «смерть», — затихающие, а затем вновь набирающие силу и отражающиеся эхом над шелестящей травой так, будто бы их произносили в настоящем и давно прошедшем времени одновременно.

Это было место, где пять кавалерийских бригад Кастера, состоящих в основном из молодежи, были разбиты объединенными силами Дакоты и Шейена. Битва длилась всего около часа, при этом, возможно, солдаты даже не видели противника в лицо: они лежали, уткнувшись в траву, и уничтожали всадников одного за другим, определяя срок их жизни.

Я посмотрел кругом и подумал, что Литл Бигхорн — довольно мрачное место для смерти, окруженное низкими желто-зелено-коричневыми горами, теряющимися в голубых и пурпурных далях. С любого возвышения местность вокруг хорошо просматривалась. Люди, погибшие здесь, должны были осознавать, что никто не придет им на помощь и что это их последние минуты на земле. Ужасная смерть: в одиночестве, вдали от дома их тела были рассеяны по полю и лежали неприбранными целых три дня, пока, наконец, не упокоились в братской могиле на гребне небольшой горы на востоке Монтаны. Имена погибших были высечены на гранитном монументе, поставленном над могилой.

Помню, я закрыл глаза и почувствовал, что их тени окружили меня. Я услышал ржание коней, выстрелы, шорох травы под ногами, крики боли, ненависти и страха. И, как ни странно, я тоже был там на этом поле, среди них.

Есть такие места на земле, где время не имеет значения, где лишь тонкая грань истории отделяет прошлое от настоящего. Стоя здесь на продуваемом гребне горы, я, тогда еще подросток, ощутил связь времен. На поле, где погибли эти молодые люди, казалось, все еще идет сражение, они все еще бьются и умирают, и будут сражаться в этом бою снова и снова, в том же месте и с тем же исходом.

Это был первый проблеск понимания мира, впервые появившееся ощущение, что прошлое не умирает, а неким странным образом живет в настоящем. Существует взаимное проникновение всех элементов бытия и небытия друг в друга, связь между тем, что лежит похороненным в земле, и тем, что живет над всем этим. И существует некий закон, который позволяет ценой благодеяний в настоящем исправить дисбаланс чего-то в прошлом. Это в конечном счете и есть основа правосудия: не отменять прошлое, загоняя его все дальше за горизонт времени, а попытаться внести в него элементы гармонии, равновесия, чтобы жизнь могла идти дальше с более легким грузом прошлого, а мертвые смогли обрести покой в потустороннем мире.

Сейчас, направляясь на север, я снова вспомнил тот день на поле битвы своего отца, молча стоящего рядом с развевающимися от ветра волосами. День поминовения мертвых. Меня ждет другое паломничество, другая расписка в получении долга с живущих теми, кто уже умер. Просто, постояв в том месте, где эти семьи когда-то приняли мученический венец, просто прибыв на место, которое помнит последний момент их жизни, и вслушавшись в эхо, я мог надеяться, что пойму.

Вот она, их «земля обетованная». На озере Святого Фройда ее сущность выставлена напоказ.

Еще в дороге я позвонил, чтобы получить давно обещанную услугу. В Нью-Йорке женский голос попросил меня назвать фамилию, затем после паузы меня соединили с Холлом Россом. Его недавно повысили, и теперь он был одним из трех спецагентов в территориальном отделе ФБР в Нью-Йорке, который подчинялся непосредственно помощнику директора. Мы с Россом скрестили шпаги еще при первой нашей встрече, но после смерти Странника наши отношения заметно потеплели. В настоящий момент ФБР занялось пересмотром всех дел, связанных со Странником, в рамках продолжающегося расследования его преступлений. Целый кабинет в Куантико был предоставлен для материалов правоохранительных органов со всех уголков страны. Расследование получило кодовое наименование «Харон», по имени перевозчика заблудших душ в Аид, и все упоминания о Страннике также проходили по делу Харона. Это был затянувшийся процесс из тех, которые никогда не будут завершены.

— Чарли Паркер, — представился я, когда Росс взял трубку.

— Привет, как дела? Звонок вежливости?

— Разве я когда-нибудь звонил тебе из вежливости?

— Нет, насколько я помню, но никогда не поздно начать.

— Не на сей раз. Ты помнишь об услуге, которую мне обещал?

Пауза затянулась.

— Ты просто создан для преследования. Продолжай.

— Это Харон. Семь или восемь лет назад он прибыл в Мэн, чтобы заняться расследованием деятельности организации, которая называется Братство. Ты не мог бы поискать, куда он отправился, и какие-нибудь имена тех, с кем он мог говорить?

— Могу я спросить, для чего?

— Братство, возможно, замешано в деле, которое я расследую: смерть молодой женщины. Любая информация, которую ты можешь мне дать о них, будет кстати.

— Не многовато ли для услуги, Паркер? Мы обычно не передаем записи.

Я еле удержался, чтобы не наорать.

— Я прошу не дать мне дела, а всего лишь намекнуть, куда он мог отправиться. Это очень важно, Холл!

Он вздохнул.

— Когда тебе это нужно?

— Скоро. Чем раньше, тем лучше.

— Я посмотрю, что можно сделать. Ты только что истратил свою девятую жизнь. Надеюсь, ты это понимаешь?

Я мысленно пожал плечами. Мне и так не придется прожить их в полном объеме.

* * *

Я ехал сквозь аллею деревьев, ветви которых зеленели свежими листьями, в место обманутых надежд и жестокой смерти; солнечный свет пятнами бежал по корпусу моей машины. Я следовал по шоссе в направлении Хоултона, затем по Первой Северной дороге США на Преск-Исл и оттуда через Эшленд, Портаж и Уинтервилл, пока, наконец, не добрался до окраин городка Орлиное Озеро. Двигаясь по основной дороге, я сообщил свое имя полицейскому, который проверял транспорт. Он махнул мне, чтобы я проезжал дальше.

Эллис перезвонил мне и назвал фамилию детектива из государственных войсковых казарм в Хоултоне. Его звали Джон Брушар, и я нашел его по пояс увязшим в грязной дыре под большим брезентовым тентом, натянутым для защиты останков, извлекаемых с помощью совков и лопат в неторопливом, размеренном ритме. Так здесь и работали: каждый выполнял свою часть общего дела. Полиция штата, тюремщики, помощники шерифа, патологоанатомы — все они, засучив рукава, работали, не покладая измазанных грязью рук. Трудились сверхурочно, потому что, когда твои дети дорастают до колледжа или приходится платить алименты, будешь рад любой возможности подработать.

Я остановился позади ленты, отмечающей место происшествия, и окликнул Брушара по имени. Он махнул рукой, чтобы я его заметил и выбрался из ямы, вытаскивая рамку размером 15 на 15 или 17 сантиметров. Брушар возвышался надо мной, и его голова закрывала солнце. Черными от грязи руками он пытался заправить в комбинезон пропитанную потом рубашку. Комья грязи налипли на его ботинки, и полосы грязи украшали лоб и щеки.

— Эллис Говард сказал мне, что вы помогаете им в расследовании, — сказал он, после того как мы пожали друг другу руки. — Вы не хотите рассказать мне, почему забрались сюда, если ваше расследование сосредоточено вокруг Портленда?

— Вы спрашивали Эллиса об этом?

— Он отослал меня к вам. Сказал, что у вас на все есть ответы.

— Да уж, Говард — большой оптимист. В двух словах, Кертис Пелтье — человек, который был убит в Портленде в прошедшие выходные, приходился родственником Элизабет Джессоп. Я думаю, что ее останки находятся среди прочих, найденных здесь. Дочерью Кертиса была Грэйс Пелтье. Управление по расследованию уголовных преступлений интересуется обстоятельствами ее гибели. Она писала магистерскую диссертацию о людях, похороненных в этой яме.

Брушар разглядывал меня секунд десять, а затем провел к передвижной лаборатории, где мне разрешили посмотреть видеосъемку места происшествия на экране портативного телевизора. Он был рад тому, что у него появилась возможность передохнуть. Пока я сидел и смотрел запись, Брушар налил нам по чашке кофе. На экране мелькали грязь, кости и деревья, фрагменты изуродованных черепов и скрюченных пальцев, темная вода; грудная клетка, раздробленная в щепки пулями, детский скелет, свернувшийся калачиком.

Когда запись закончилась, я последовал за ним через дорогу к краю могилы.

— Я не могу провести вас дальше, — сказал он, извиняясь. — Некоторые жертвы все еще находятся под землей, и мы ищем другие предметы и артефакты.

Я кивнул. Мне не надо было двигаться раньше: я и так мог видеть все с того места, где стоял. Над ямами в грязи торчали деревянные колышки с табличками, на которых было описание того, какие именно останки здесь найдены. Некоторые ямы пустовали, но в одном углу я увидел двух мужчин в синих комбинезонах, осторожно извлекавших из-под земли фрагмент скелета. Когда один из них отошел в сторону, я увидел изогнутые кости грудной клетки, похожие на темные пальцы, готовые соединиться в молитвенном жесте.

— У них у всех есть таблички с именами на шее? Сведения об именах, написанных на деревянных табличках, появились в «Мэн Санди Телеграф»: было бы чудом, если бы следователям удалось сохранить что-либо в тайне.

— Да, у большинства. Некоторые таблички основательно прогнили.

Брушар полез в карман своей рубашки и извлек сложенный лист бумаги, который передал мне. Это оказался список из 17 фамилий, вероятно, полученный после изучения документов баптистов. Анализ ДНК должны были сделать, используягенетический материал родственников, поскольку записи о лечении и состоянии зубов были недоступны. Звездочки напротив некоторых имен означали, что никакой идентификации в отношении этих людей произведено не было. Имя Джеймса Джессопа оказалось предпоследним в списке.

— Тело мальчика Джессопа все еще здесь?

Брушар заглянул в список у меня в руках.

— Его сегодня увезут, его и его сестру. Он что-то значит для вас?

Я не ответил. Другое имя в списке привлекло мое внимание: Луиза Фолкнер — жена преподобного. Имени самого Фолкнера не было в списке. Не было там и его детей.

— Нет предположений, как они умерли?

— Пока не сделана аутопсия точно сказать не могу, но у всех мужчин и двух женщин пулевые ранения в голову и тело. Другие, похоже, были убиты дубинкой. Жену Фолкнера, кажется, задушили: мы нашли фрагменты веревки, завязанной на ее шее. У некоторых детей раздроблены черепа, как будто на них упал камень, или, может быть, это сделано молотком. Двое детей, видимо, убиты выстрелом в голову.

Он замолчал и посмотрел в сторону озера.

— Я полагаю, вы что-то знаете об этих людях?

— Немного, — признался я. — Исходя из фамилий в списке, у вас появился, по крайней мере, один подозреваемый.

Брушар кивнул:

— Проповедник, Фолкнер, если только тот, кто изготовил эти таблички, не хотел увести следствие в сторону и Фолкнер тоже не лежит здесь мертвый среди других.

Это было закономерное предположение, хотя я знал, что существование Апокалипсиса, купленного Джеком Мерсье, исключает такую возможность.

— Он убил свою жену, — сказал я скорее себе, чем Брушару.

— У вас есть какие-нибудь соображения за что?

— Может быть, она возражала против того, что он задумал сделать. В статье Грэйс Пелтье, написанной для «Даун Ист Мзтэзин», упоминалось о том, что Фолкнер был фундаменталистом. Согласно доктрине фундаментализма, жена должна поддерживать авторитет своего мужа. Споры или неповиновение исключались. Я предполагаю, что Фолкнеру было нужно от нее лишь обожание и одобрение всех его действий. Когда это прекратилось, жена утратила для него всякое значение.

Брушар смотрел на меня с интересом.

— Вы знаете, почему он убил их всех?

Я думал о том, что мне рассказала Эми о Братстве, его ненависти ко всему, что воспринималось как человеческие слабости и заблуждения; о созданных Фолкнером Апокалипсисах, видениях Страшного Суда и о слове, вырезанном под именем Джеймса Джессопа на дощечке, изъеденной тлением: грешник.

— Это всего лишь догадка, но, я думаю, паства разочаровала его или ополчилась против него. И проповедник покарал их за их грехи. Как только они восстали против него, с ними было покончено, они были прокляты за мятеж против наместника Бога на земле.

— Это слишком суровое наказание.

— Я полагаю, он и был довольно жестоким парнем.

Я даже подумал, уж не знал ли Фолкнер в глубине своей темной души, что они подведут его. Это заложено в природе человека: пробовать и ошибаться, ошибаться и пробовать, пока, наконец, не получится то, к чему стремишься, либо время уйдет, и придется довольствоваться тем, что у тебя есть. Но для Фолкнера был только один-единственный шанс: когда они обманули его надежды это послужило доказательством их ничтожества, невозможности спасения их душ и оправданием насилия, которое одно и было целью и смыслом жизни проповедника. Они были прокляты. Они всегда были отверженными, и то, что произошло с ними, не имеет отношения ни к реальному, ни к потустороннему миру.

Эти люди следовали за Фолкнером до самой своей смерти, ослепленные надеждой на приход нового Золотого века, поисками твердой веры во что-то, во что стоит верить. Никто не вмешался. Кроме того, это был 1963 год: тогда угрозу видели в коммунистах, а не в богобоязненных верующих, которые хотели устроить себе более простую жизнь. Должно было пройти еще пятнадцать лет, пока Джим Джоунс и его последователи не разбили лицо конгрессмену Лео Райану, а затем организовали коллективное самоубийство 900 членов секты, чтобы люди начали относиться к верующим иначе.

Но даже после событий в Джонстауне лжепророки продолжали вербовать себе сторонников. Рок Териолт систематически истязал своих последователей в Онтарио, а в 1988 году голыми руками разорвал на части женщину по имени Соланж Бойлард. В апреле 1989 года Джеффри Лундгрен, предводитель секты отступников-мормонов, убил пятерых членов семьи Авери — Денниса и Шерил, их дочерей Трину, Ребекку и Карен — в амбаре в Киртлен-де, штат Огайо, и зарыл останки в землю, завалив их камнями и мусором. Никто и не пытался разыскивать несчастных, пока почти через год полиция не занялась этим делом, воспользовавшись конфиденциальной информацией, полученной от члена секты, недовольного тамошними порядками. Начиная с семидесятых и вплоть до 1991 года семья Ле-Барон и их сторонники в отдаленной мормонской церкви Фистборна убили почти 30 человек, включая и полуторагодовалую девочку. А потом было Вако, которое показало, что правоохранительные органы традиционно занимали позицию невмешательства в дела религиозных групп.

Но в 1963 году эти события даже невозможно было себе вообразить, практически не было причин опасаться за жизнь Арустукских баптистов, не было необходимости сомневаться в намерениях преподобного Фолкнера и не было оснований бояться отправиться с ним в царство теней и смерти.

* * *

Пока мы молча стояли у воды, появился патологоанатом и началась подготовка к транспортировке большинства тел на летное поле на острове Преск. Брушар оказался занят уточнением деталей перевозки, а я направился к краю леса и оттуда наблюдал, как фигуры движутся под тентом. Время приближалось к трем часам дня, и от реки веяло холодом. Ветер трепал волосы медиков, пока они выносили мешки с телами с места захоронения, дополнительно привязав их к носилкам, чтобы избежать возможных повреждений костей. С севера послышался крик птиц.

Не все они умерли здесь, в этом я был совершенно уверен. Эта земля даже не была частью территории, отведенной для общины. Поля, на которых они работали, остались за холмом, позади собачьих будок; а дома, уже давно разрушившиеся, находились еще дальше отсюда. Взрослые должны были быть убиты в поселении или рядом с ним: было сложно заставить их прийти на место, предназначенное для захоронения, еще сложнее постоянно контролировать их, как только кровавая бойня началась. Разумнее похоронить жертвы вдали от центра общинной земли, тем более если в будущем зародятся какие-то подозрения и в результате последует обыск поселения. В таком случае надежнее было расположить захоронение у озера.

В статье Грэйс говорилось о том, что члены общины внезапно исчезли в декабре 1963 года. Следы похорон скрыл снег. Со временем талые воды нанесли сюда грязь, и не осталось ничего, что бы отличало этот участок земли от прочих. Это была твердая почва, она не должна была осесть, но она осела.

В конце концов, они слишком долго ждали своего часа.

Я закрыл глаза и прислушался... Мир вокруг меня исчез, я попытался представить себе, какими были эти последние минуты. Плачущие крики птиц стихли, шум машин на дороге превратился в жужжание мух и звук мягко раскачивающихся от ветра веток деревьев над моей головой...

Я слышу звуки стрельбы.

Бегут мужчины, застигнутые выстрелами в поле. Двое уже упали, кровавые дыры зияют в их спинах. Один из них, все еще живой, поворачивается, сжимая вилы в руках. Древко ручки разлетается от следующего выстрела, щепки и пуля впиваются в его тело одновременно. Они выслеживают последнего под прикрытием высокой травы и перезаряжают оружие на ходу. За их спинами стая ворон собирается кругами над убитыми и громко призывает своих сородичей. Крики последнего мужчины затихают, смешавшись с карканьем, и наступает тишина.

Я почувствовал движение за деревьями позади себя, но лишь ветви качались так, будто их неосторожно задело какое-то животное. Дальше зелень расплывалась в черноте, и очертания деревьев становились неопределенными.

Настала очередь женщин умереть. Им было велено встать на колени и молиться в одном из домов и думать о грехах общины. Они слышали звуки выстрелов, но не понимали их значения. Дверь открылась, и Элизабет Джессоп обернулась. Силуэт мужчины угадывался в утреннем свете. Он велел ей отвернуться, поклониться кресту и молить о прощении.

Элизабет закрыла глаза и начала молиться...

Позади меня вновь раздался шум, похожий на легкий звук приближающихся шагов. Что-то появилось из темноты, но я не повернулся.

Дети были последними. Они почувствовали, что-то не так, происходит что-то такое, чего не должно случиться, но все же последовали за проповедником к озеру, где для них уже были вырыты могилы. Воды озера были спокойны, а дети очень послушны, как бывают послушны, только дети.

Они тоже опустились на колени для молитвы, деревянные таблички на их шеях тянули к земле, веревки резали кожу. Им было велено держать руки перед грудью, скрестив большие пальцы рук, что они и сделали, но Джеймс Джессоп обернулся и взял свою сестру за руку. Она начала плакать, и он сильнее сжал ее руку.

— Не плачь, — сказал он.

Тень накрыла его.

— Не...

Я почувствовал холод в правой руке. Джеймс Джессоп стоял рядом со мной в тени пожелтевшей березы, его маленькая рука обхватила мою. Свет отражался от единственного стекла его очков. Из-под накрытого тентом места появились две фигуры, несущие на носилках следующий небольшой мешок.

— Они собираются увезти тебя отсюда, Джеймс, — сказал я.

Он кивнул и пододвинулся ближе, от его присутствия по моей ноге и ребрам разливался холод.

— Это было вовсе не больно, — сказал он, словно хотел успокоить. — Просто стало темно.

Я был рад, что он не почувствовал боли; попытался сжать его руку, чтобы подать ему знак, но рядом ничего не было, кроме холодного воздуха.

Он посмотрел на меня снизу вверх:

— Мне пора уходить.

— Я знаю.

Его единственный глаз был карим с желтыми крапинками в центре, исчезающими, как при затмении луны, в темных зрачках. Я видел отражение своего лица в его глазе и стекле очков, но не видел самого себя. Это выглядело так, будто бы я был бесплотным духом, а Джеймс Джессоп — существом из плоти и крови.

— Он говорил, что мы плохо вели себя, но я никогда не вел себя плохо. Я всегда делал то, что мне велели, до самого конца.

Капля холодной воды скатилась с моих пальцев, когда он отпустил мою руку и направился обратно в глубь леса; он высоко поднимал колени, чтобы не порезаться о листья осоки и не запутаться в траве. Я не хотел, чтобы он уходил. Хотел утешить его. Понять.

Я окликнул его по имени. Он остановился и оглянулся, уставившись на меня.

— Ты видел Даму лета, Джеймс? — спросил я.

Слеза покатилась по моей щеке и задержалась на губах, я слизнул ее.

Он кивнул с серьезным видом.

— Она ждет меня, — сказал он. — Она собирается отвести меня к остальным.

— Где она, Джеймс?

Джеймс Джессоп поднял свою руку и указал в темноту леса, затем повернулся и ушел: заросли кустов сомкнулись за его спиной, и я больше не мог его видеть.

Глава 19

Я поехал обратно в Уотервилл, чтобы встретиться с Эйнджелом и Луисом; мою руку все еще покалывало от прикосновения призрака ребенка. Озеро Святого Фройда казалось неописуемо пустынным. Я все еще слышал вопли птиц, звенящие у меня в ушах, непрекращающийся хор стенаний по умершим. Образы хлопающей на ветру парусины, груд земли, холодной воды, потемневших от времени костей теснились в моем мозгу, пока не слились в единую картину. На этом фоне Джеймс Джессоп удалялся в чащу леса, где невидимая женщина в летнем платье ждала, чтобы увести его отсюда.

Я почувствовал прилив благодарности к той, которая ждала его на краю тьмы за то, что ему не придется проделывать этот путь в одиночестве.

И еще я надеялся, что есть кто-то, кто ожидает каждого из нас в конце пути.

* * *

В Уотервилле я припарковал машину около магазина «Эймс» и стал ждать. Прошел почти час, и вот, наконец, из-за поворота на главную улицу появился черный «лексус» и остановился в дальнем ее конце. Я видел, как Эйнджел выходит из машины и спокойно двигается к углу Главной улицы и Темпл-стрит, затем сворачивает к тыльной стороне здания штаб-квартиры Братства на перекрестке около китайского ресторана «Хайнаньские легенды», убедившись предварительно, что на улице никого нет. Я запер свой «мустанг», встретил Луиса, и мы вместе пошли по Темпл-стрит, чтобы присоединиться к Эйнджелу. Он вручил каждому из нас по паре перчаток. Рукой в такой же в перчатке он уже придерживал только что открытую дверь.

— Думаю, мне придется внести Уотервилл в список мест, где я не собираюсь жить на пенсии, — заметил Эйнджел, когда мы вошли в здание. — После Боготы и Бангладеш.

— Я передам эту печальную новость чиновникам Торговой палаты, — ответил я ему. — Не знаю, как они это переживут.

— Ну, а где ты планируешь поселиться на пенсии?

— Возможно, я не доживу до того момента, когда это станет актуальным.

— Парень, ты все правильно понимаешь, — заметил Луис. — Старуха с косой, возможно, уже внесла твое имя в список номеров, по которым следует дозваниваться в ускоренном режиме.

Мы последовали за Эйнджелом вверх по застеленной тонкой ковровой дорожкой лестнице, пока не уперлись в деревянную дверь с небольшой пластиковой табличкой, привинченной на уровне глаз. На ней была простая надпись: «Братство». На правом косяке оказалась кнопка звонка на случай, если кто-нибудь проскользнет через парадный вход мимо мисс Торрэнс, которая кидалась на посетителей, как голодный ротвейлер. Я вытащил свой портативный фонарик и посветил в замочную скважину. Конечно, пришлось принять определенные меры предосторожности, обернув стекло фонарика полупрозрачной лентой так, чтобы остался только узкий лучик света размером с монетку. Эйнджел вынул из кармана отмычку и в пять секунд открыл дверь. Внутри свет с улицы освещал приемную с тремя пластмассовыми стульями, деревянным столом с телефонами и книгой для записей. В углу стоял шкаф для документов, по стенам были развешаны картинки, изображающие рассвет, маленьких деток и голубей.

Эйнджел покопался в замке шкафа и, когда тот щелкнул, вытащил верхний ящик. Посветив фонариком внутрь, он увидел стопки трактатов, опубликованных самим Братством, и других, которые, видимо, были одобрены Братством. Среди них были: Христианская семья; Разные нации — разные правила; Враги человечества; Евреи: Правда о «богоизбранном» народе; Убийство будущего: Данные об абортах; Папочка больше не любит меня: Развод и американская семья.

— Взгляни-ка на это, — сказал Эйнджел. — Естественное право — неестественные действия: Как гомосексуальность отравляет Америку.

— Может быть, они учуяли твой лосьон после бритья, — ответил я. — Есть там еще что-нибудь в других ящиках?

Эйнджел быстро просмотрел их.

— Да нет, все то же самое.

Он открыл дверь в центральный офис. Эта комната оказалась обставленной более элегантно, по сравнению с приемной. Стол был значительно более дорогостоящим, позади него стоял стул с высокой спинкой, обтянутый кожзаменителем; два диванчика из того же материала стояли у стены, между ними располагался журнальный столик. Стены украшали фотографии Картера Парагона в разной обстановке, обычно в окружении людей, которые не находили ничего лучшего, как сиять от счастья, стоя с ним рядом. Солнечный свет постоянно падал на эту стену, поэтому некоторые фотографии выцвели или пожелтели по краям, а слой пыли дополнял и без того тусклую картину. В углу, под богато орнаментированным крестом, стоял другой шкаф для документов, более прочный и солидный, чем в приемной. Эйнджел открыл его лишь со второй попытки, но, когда он проделал это, его брови поползли вверх от удивления.

— Что там? — спросил я.

— Взгляни сам, — ответил он.

Я подошел и посветил фонариком в открытый ящик. Он был пуст, если не считать толстого слоя пыли. Эйнджел вытащил следующие ящики, но только в самом нижнем нашлось хоть что-то: бутылка виски и два стакана. Я задвинул ящик и снова выдвинул один из верхних: здесь была только пыль, и она лежала уже долгое время.

Разве что это особая, священная пыль, которая объяснит, почему ее запирают на замок, — предположил Эйнджел, — или здесь просто ничего нет и никогда не было.

— Это лишь фасад, — сказал я. — Все это заведение — только фасад.

Все так, как и говорила Эми, — Уотервиллская организация была просто прикрытием, чтобы обмануть простаков. Другое Братство, то, у которого есть реальная сила, существует где-то в другом месте.

— Здесь должны быть какие-то записи, — сказал я.

— Возможно, он хранит их где-то у себя дома, — предположил Эйнджел.

Я взглянул на него.

— Тебе что, больше нечем заняться?

— Чем прочесать дом этого парня? Ну, в общем, нет.

Он внимательнее посмотрел на замок шкафа.

— Я скажу тебе еще кое-что: кто-то пытался открыть этот замок до нас. Здесь следы. Они небольшие, но все равно видно, что работал любитель.

Мы опять заперли все двери и спустились вниз. У черного хода Эйнджел остановился и осмотрел замок с помощью своего фонарика.

— Заднюю дверь отпирали снаружи, — заключил он. — Здесь есть свежие царапины вокруг замочной скважины, но не я их оставил. Я не видел их раньше, наверно, потому что и не искал.

Больше нечего было добавить. Мы оказались не единственными, кому было интересно, что хранится в бумагах Картера Парагона, и я знал, что не мы одни ведем охоту на мистера Падда. Лестер Баргус тоже узнал об этом в последние минуты своей жизни.

* * *

В доме Картера Парагона было тихо. Мы оставили свои машины за дорогой в тени сосен и пошли вдоль стены забора, который окружал участок, к въезду позади дома, перегороженному шлагбаумом. Не было видно никаких видеокамер, хотя на стойке ворот и висело переговорное устройство, такое же, как на парадном входе в здание. Мы перелезли через стену, сначала я и Эйнджел, потом через некоторое время Луис. Спрыгнув на мягкую землю, он с неприязнью осмотрел следы, оставленные штукатуркой на его безупречных черных джинсах, но ничего не сказал.

Мы обошли вокруг дома, держась в тени деревьев. Свет горел только в одном, задернутом шторой окне на верхнем этаже в восточной части дома. Та же самая битая синяя машина стояла припаркованной прямо на выездной дорожке, но мотор был холодным. Стало быть, этим вечером на ней не ездили. «Эксплорера» нигде не было видно. Шторы на окнах оказались задернуты так плотно, что нельзя было заглянуть внутрь.

— Что ты собираешься делать? — спросил Эйнджел.

— Нажать на звонок, — ответил я.

— Я думал, мы собираемся совершить здесь кражу со взломом, — прошипел Эйнджел, — а не предложить ему журнал «Сторожевая башня».

Я все равно нажал кнопку звонка, и Эйнджел замолчал. Никто не ответил, даже когда я позвонил еще раз после солидной паузы. Эйнджел оставил нас и исчез позади дома. Спустя пару минут он вернулся.

— Я думаю, вам стоит посмотреть на это, — сказал он.

Мы последовали за ним, обогнув дом, и через открытую дверь черного хода попали в маленькую, бедно обставленную кухню. На полу, там, где кто-то разбил окно, пытаясь открыть дверной замок, валялись осколки стекла.

— Надеюсь, это не твоих рук дело? — спросил я Эйнджела. — Я даже не жду ответа.

Луис уже выхватил свой пистолет, и я последовал его примеру. Я заглянул в пару комнат по пути, но они пустовали: здесь практически не было мебели, никаких картинок на стенах, ковров на полу. В одной комнате оказались телевизор и видеомагнитофон, установленные перед парой старых кресел и журнальным столиком на рахитичных ножках, но большая часть дома выглядела необитаемой. В гостиной было хотя бы что-то приметное: сотни книг и брошюр, упакованных в коробки и готовых к отправке, — руководства по подготовке нелегальных диверсионных групп, инструкции по изготовлению в домашних условиях вооружения, таймеров и детонаторов, каталоги поставщиков оружия и всякие книги по скрытному наблюдению. В ближайшей к двери коробке лежала груда размноженных и плохо переплетенных томов, на обложке которых были отпечатанные по трафарету слова «Воинство Господа».

Название «Воинство Господа» впервые прозвучало публично в 1982 году, когда врач, производивший аборты, Гектор Зеваллос и его жена были захвачены в Иллинойсе: их похитители использовали это наименование в переговорах с ФБР. С того времени «Воинство Господа» оставляло свои визитные карточки на местах взрывов в клиниках, и анонимно опубликованное произведение, которое я сейчас держал в руках, стало синонимом религиозного экстремизма. Это было своего рода «Поваренной книгой Анархиста» для верующих крутых ребят, руководство, как взрывать объекты собственности или, по мере надобности, людей к вящей славе Господней.

Луис держал в руках объемистую откопированную книжку. Одну из множества, рассыпанных по полу книг с каким-то списком.

— Клиники, производящие аборты, клиники, где лечат больных СПИДом, домашние адреса врачей, номера автомобилей активистов по борьбе за права человека, списки феминисток. Геи здесь на третьей странице: вот он, Гордон Истмен — борец за права геев в штате Висконсин.

Я сунул книжонку «Воинства Господа» обратно в коробку.

— Эти люди поставляют руководство, как устроить хаос местного значения, любому злобному придурку, у которого есть почтовый ящик.

— Ну, так где же они? — спросил Эйнджел.

Мы все втроем одновременно взглянули на потолок, туда, где был второй этаж дома. Эйнджел издал тихий стон:

— Я должен был спросить.

Мы тихо поднялись по ступенькам — Луис впереди, Эйнджел за ним, я прикрывал тыл. Комната, в которой горел свет, располагалась в самом конце коридора в передней части дома. Луис остановился у первой двери и быстро осмотрелся, чтобы убедиться, что за ней никого нет. В этой комнате стояли только железная кровать и шкаф, наполовину заполненный мужской одеждой, в то время как смежные комнаты были полностью лишены всякой мебели и даже намека на то, что она здесь когда-то была.

— Может, он устраивал распродажу ненужных вещей? — предположил Луис.

— Конечно, но потом кому-то не понравился его товар, — с серьезным видом, стоя вплотную к двери единственной освещенной комнаты с оружием наизготовку, ответил Эйнджел.

Внутри оказались кровать, электрообогреватель и стенка из книжных полок, заполненная книжками в мягких обложках; наверху стоял цветок в горшке. Здесь был небольшой гардероб с костюмами Картера Парагона, большая часть которых лежала на кровати. Деревянный стул, один из двух, стоял около туалетного столика. Портативный телевизор на дешевой подставке был выключен.

Картер Парагон сидел на втором деревянном стуле в луже крови на ковре вокруг него. Его руки были заведены за спину и скованы наручниками. Перед смертью преподобного жестоко избили: один глаз был разбит, лицо, распухшее от ударов, напоминало кровавый фарш. Ноги были разуты, и два пальца на правой ноге раздроблены.

— Посмотри-ка сюда, — сказал Эйнджел, указывая на спинку стула.

Я взглянул и содрогнулся. Ногти четырех пальцев его руки были вырваны. Я попытался нащупать пульс. Его уже не было, но тело все еще не остыло. Голова Картера Парагона запрокинулась назад, лицо уставилось в потолок. Рот был открыт, и из кровавого месива торчало что-то маленькое и коричневое. Я вынул носовой платок из кармана, просунул его в рот мертвеца, извлек этот предмет и поднес его к свету, чтобы лучше рассмотреть. Нитка кровавой слюны стекла с него и упала на пол. Это оказался кусочек глины.

Глава 20

Той же ночью мы направились обратно в Скарборо. Эйнджел и Луис поехали прямо, а я еще заскочил в Огасту. Из телефона-автомата я позвонил в редакцию «Портленд Пресс Джеральд», попросил, чтобы меня соединили с отделом новостей, и сообщил женщине, которая ответила, что в доме Картера Парагона в Уотервилле находится труп, но полиция пока не знает об этом. Затем повесил трубку. По крайней мере, «Джеральд» сообщит информацию в полицию, а те, в свою очередь, постучат в дверь дома Парагона. От вызова службы 911 пришлось отказаться: спасатели запросто отследили бы мое местоположение и устроили так, чтобы меня остановила ближайшая патрульная машина, а то и записали бы мой голос с помощью специального устройства. Я молча вел машину, размышляя о Картере Парагоне и кусочке глины, вставленном в его рот как послание любому, кто обнаружит тело.

Пока я добирался до Скарборо, Эйнджел и Луис уже устроились в моем доме: слышно было, как Эйнджел принимает душ, устраивая в ванной свинарник. Я заколотил в дверь:

— Не безобразничай там! Рейчел скоро приедет, а я только что специально там прибрался.

Рейчел не любит беспорядок. Она из тех людей, которые получают удовольствие от уборки пыли и грязи, даже за другими. Когда бы она ни приехала ко мне в Скарборо, я мог быть уверен, что увижу ее разгуливающей в резиновых перчатках по кухне и ванной с выражением озабоченности на лице.

— Она моет твою ванну? — как-то раз спросил меня Эйнджел так, будто я сообщил ему, что она приносит в жертву баранов или играет в женский гольф. — Я никогда не мою даже свою собственную ванну и уверен, что ни за какие коврижки в жизни не буду убираться в чужих ванных.

— Я не чужой, Эйнджел.

— Ну, нет, — возразил он, — если речь идет о состоянии ванной комнаты, то любой становится чужим.

На кухне Луис, стоя на корточках перед холодильником, вышвыривал из него на пол продукты. Он проверял срок годности полуфабрикатов.

— Черт возьми, ты что покупаешь еду на сезонной распродаже?

Заказывая доставку пиццы на дом, я подумал, а так ли уж хороша была идея, позволить им остаться в моем доме.

* * *

— Кто этот парень? — спросил Луис.

Мы сидели за столом на кухне, обсуждая, что может означать кусочек глины, оставленный во рту у Парагона его убийцей, и ждали доставки нашего заказа.

— Аль Зет говорил мне, что он называет себя Голем, а отец Эпштейна подтвердил это. Вот и все, что я знаю. Вы слышали о нем когда-нибудь?

Луис отрицательно покачал головой.

— Значит, он очень хорош или, наоборот, любитель. Все равно, крутое имечко.

— Да-а, почему у тебя не такое же крутое имя? — протянул Эйнджел.

— Эй, полегче! Луис — очень крутое имя.

— Только если ты король Франции. Думаешь, он много узнал у Парагона?

— Ты видел, что он с ним сделал, — ответил я. — Парагон, вероятно, рассказал ему обо всем, что знал, начиная с первого класса.

— Значит, Голем знает больше, чем мы?

— Все знают больше, чем мы.

Послышался звук подъехавшей машины.

— Разносчик пиццы, — объявил я, но никто за столом, кроме меня, не сделал движения, чтобы достать кошелек. — Я так понимаю, что ужин за мой счет.

Я подошел к двери и взял у мальчишки две коробки с пиццей. Когда я расплачивался с ним, он тихо обратился ко мне:

— Не хочу вас пугать, но за вашим домом следят. Какой-то парень.

— Где? — спросил я.

— За моим правым плечом, за деревьями.

— Не смотри в ту сторону, — велел я. — Просто уезжай.

Я добавил ему еще десятку, потом небрежно посмотрел налево, пока машина трогалась с места. Среди деревьев что-то бледное и неподвижное светилось в темноте: лицо человека. Я отступил в коридор, вытащил пистолет и тихо окликнул ребят:

— Мальчики, у нас гости.

Я вышел на крыльцо, держа пистолет перед собой. Эйнджел шел за мной с «глоком» в руках. Луиса нигде не было видно, но я догадывался, что он пробирается вокруг дома. Я медленно сошел по ступенькам и пошел вперед, слегка опустив пистолет, пока не попал в поле зрения наблюдателя. Я увидел его голый череп, бледное лицо, узкие губы и темные глаза. Он держал руки по сторонам так, чтобы я видел, что в них ничего нет. На нем были черный костюм и белая рубашка с черным галстуком, поверх костюма — длинный плащ. Учитывая все обстоятельства, он был тем самым человеком, который убрал Лестера Баргуса и, возможно, Картера Парагона тоже.

— Кто это? — шепнул Эйнджел.

— Я полагаю, это тот парень с крутым имечком.

Я наклонился, положил свой пистолет на землю и направился к нему.

— Кретин, — сказал Эйнджел с нотками предостережения в голосе.

— Он на моей территории, — сказал я. — И он знает, что она моя. Что бы он ни собирался сказать, он здесь, чтобы сказать это мне в лицо.

— Тогда держись правее, — посоветовал Эйнджел. — Если он двинется, может быть, я успею попасть в него раньше, чем он убьет тебя.

— Спасибо. Я уже чувствую себя в полной безопасности.

Но я все же сдвинулся вправо, как мне и было сказано. Когда я был в нескольких шагах от него, он поднял одну из своих белых рук.

— Это достаточно близко, мистер Паркер.

Акцент был непривычным, со странной европейской интонацией.

— Я предлагаю, чтобы ваш друг тоже перестал двигаться вперед сквозь кусты. Я не собираюсь причинить вред кому-либо из вас.

Я замер, а потом крикнул:

— Луис, все в порядке.

В паре метров левее меня от деревьев отделилась темная фигура с пистолетом нацеленным вперед. Луис не опустил оружия, но и не стал приближаться.

Вблизи мужчина казался абсолютно белым, бледными были его губы и щеки, и только легкие тени ложились у глаз. Глаза были блеклого голубого цвета, почти безжизненные. Все это, вместе с отсутствием всякой растительности на лице, делало его похожим на восковую фигуру, оставленную незавершенной. Вместо бровей был глубокий заросший шрам. Я заметил еще одну деталь: кожа на лице выглядела сухой и шелушилась в отдельных местах, как у рептилий, перед тем как они меняют кожу.

— Кто вы? — спросил я.

— Полагаю, вам это известно.

— Голем.

Я ожидал, что он кивнет или усмехнется, но он не сделал ни одного движения. Вместо этого он сказал:

— Голем — миф, мистер Паркер. Вы верите в сказки?

— Я обычно недооценивал их, но, как показали последние события, был не прав. Теперь я стараюсь смотреть на мир без предубеждений. Зачем вы убили Картера Парагона?

— Вопрос должен бы звучать, почему я сделал больно Картеру Парагону? По той же причине, по которой вы ворвались в его дом через час после меня: узнать, что ему известно. Его смерть была результатом, а не намерением.

— Но вы убили и Лестера Баргуса.

— Мистер Баргус поставлял оружие плохим парням, — просто ответил он. — Но больше не будет.

— Он был без оружия.

— Так же, как и ребе, — он произнес это слово, как добропорядочный иудей.

— Око за око, — резюмировал я.

— Возможно. Мне тоже кое-что известно о вас, мистер Паркер. И я не уверен, что вы имеете право осуждать меня.

— Я вас не осуждаю. Лестер Баргус был мерзавцем, и никто по нему не заплачет, но мой опыт подсказывает, что люди, которые убивают безоружных, не очень заботятся о том, кого они убивают. Это меня беспокоит.

— Еще раз повторяю: я не собираюсь причинить вред ни вам, ни вашим друзьям. Человек, который мне нужен, называет себя Падд. Полагаю, вы знаете о нем.

— Я встречался с ним.

— Вам известно, где он?

Впервые нотка нетерпения прозвучала в его голосе. Я предположил, что Парагон либо умер раньше, чем рассказал обо всем, либо, что более интересно, был не в состоянии рассказать убийце, где Падд устроил свое логово, потому что он просто этого не знал.

— Пока нет, но я постараюсь отыскать его.

— В таком случае ваши намерения совпадают с моими.

— Возможно, у нас одни и те же цели, — заметил я.

— Нет. Ваша цель — моральный «крестовый поход». Те же, кто наняли меня для этой работы, ставили более точную задачу.

— Свершить месть?

— Я выполняю только то, что от меня требуется, — сказал он. — Не более того.

Его голос звучал низко и гулко. Казалось, слова эхом отдаются у него внутри, как будто он был бесплотным духом.

— Я пришел, чтобы передать вам предупреждение. Не становитесь между мной и этим человеком. Если вы сделаете это, я вынужден буду действовать против вас.

— Звучит как угроза.

Я даже не успел заметить его движения. В одну секунду он оказался около меня с пустыми руками. А уже в следующую стоял, плотно прижавшись к моему боку, и в горло мне упирался маленький крупнокалиберный пистолет, двойной ствол был нацелен прямо в голову. Из темноты лазерный луч пистолета Луиса нащупывал цель, но мое тело и темная одежда Голема защищали его и от Луиса и от Эйнджела.

— Прикажите им освободить проход, мистер Паркер, — сказал он свистящим шепотом, наклоняя голову ко мне. — Я хочу, чтобы вы проводили меня до машины. У вас две секунды.

Я немедленно выкрикнул предупреждение, и Луис выстрелил в дерево. Голем потянул меня назад, за деревья, умело контролируя мои движения. Рукав его плаща задрался, и я смог заметить первые цифры номера, нанесенного на его руку. Он был выжившим узником концлагеря. Я заметил, что у него не могло быть и отпечатков пальцев. Кожа и плоть на пальцах, казалось, втянулись внутрь, создавая зазубренный по краям шрам на кончике каждого пальца. «Огонь, — мелькнуло у меня в мозгу. — Только огонь мог сделать с ним такое; огонь, который спалил все волосы на лице, огонь, который уничтожил рисунок на подушечках его пальцев».

— Как вы изготовили демона из глины? Вы обожгли его в духовке?

Когда мы подошли к его машине, он прижал меня к двери со стороны водительского места, вдавив мне в спину дуло пистолета, и устроился на сиденье.

— Запомните, мистер Паркер, — сказал он мне в спину. — Не мешайте мне работать.

И уехал.

Луис и Эйнджел появились из-за деревьев. Меня всего трясло, я все еще чувствовал две вмятины на том месте, где пистолет касался моего тела.

— И ты еще думаешь, что успел бы застрелить его до того, как он убьет меня? — спросил я, глядя вслед удаляющимся огням его машины.

Луис на минуту задумался.

— Наверно, нет. Полагаешь, он мог истечь кровью?

— Нет. Я думаю, что он бы спекся.

— И что теперь? — спросил Эйнджел.

— Идем есть, — хотя я не был уверен, насколько мой желудок способен принять пищу. Мы пошли обратно к дому.

— Ты определенно не в ладах с бесцветными людьми, — сказал Луис, приноравливаясь к моему шагу.

— Да, — сказал я, — похоже, что так.

Мы все услышали звук приближающейся машины почти одновременно. Она свернула во двор и въехала, не снижая скорости. Мы замерли в свете фар с расширенными глазами и нацеленными пистолетами. На сей раз водитель упустил момент и продолжал светить фарами, пока мы откатывались в стороны. Затем наступила тишина, дверца со стороны водителя открылась, и голос Рейчел Вулф произнес:

— О'кей, ребята, кофе больше не получите. Никогда.

* * *

После ужина Рейчел вышла, чтобы принять душ. Эйнджел прихлебывал свое пиво, сидя у окна, Луис за столом приканчивал бутылку вина. Это было «Флегстон совиньон» — белое, с какого-то нового винзавода в Кейптауне. Луис дважды в год получал два чемоданчика с набором разных вин и возил две бутылки с собой в багажнике. Они с Рейчел так долго ворковали вокруг этого вина, что мне стало казаться, будто один из них счастливая мать этой бутылки.

— Ты ведь частный сыщик? — наконец спросил Эйнджел. — Как получается, что у тебя нет собственной конторы?

— Я не могу себе этого позволить. Если я заведу офис, мне придется продать дом и спать на столе.

— Уж не такая большая потеря. У тебя и так почти ничего нет в этой развалюхе. Ты когда-нибудь боялся грабителей?

— Грабителей вообще или тех, что торчат на моей кухне в данный момент?

Он бросил на меня сердитый взгляд.

— Вообще.

— У меня нет ничего достойного кражи.

— Именно это я и имею в виду. Ты когда-нибудь задумывался о впечатлении, которое производит большое пустое пространство на тех, кто попал в беду? Тебе лучше заранее убедиться, что пришедший в твой дом поживиться не страдает агорафобией, если не собираешься потом разбираться с жалобой в суд.

— Ты что, один из устроителей местного Клуба грабителей три-ноль-два?

— Нет, всего лишь муха на стене. Одна из многих, судя по состоянию твоей кухни.

— На что ты намекаешь?

— На что я все время намекаю? Тебе нужна компания.

— Я подумывал о том, чтобы завести собаку.

— Это не совсем то, что я имел в виду, и тебе это известно. Как долго ты собираешься держать ее под рукой? Пока не помрешь? Знаешь, вас не похоронят бок о бок. Ты не сможешь дотронуться до нее под землей.

— Счастье стучится в дверь один раз, парень, — медленно растягивая слова, добавил Луис. — Оно не стучится дважды или трижды, не оставляет записку с просьбой перезвонить, когда соберешь свое дерьмо в одну кучу.

За нашими спинами раздался звук шагов босых ног. Рейчел остановилась в дверях, вытирая волосы. Луис бросил на меня взгляд, затем поднялся и опустил пустую бутылку в ведро.

— Мне пора в постель, — сказал он. Дойдя до дверей, он резко обернулся и бросил Эйнджелу:

— Тебе тоже.

Затем поцеловал Рейчел в щеку и направился к машине.

— А вы, детки, не засиживайтесь слишком долго и все такое, — улыбнулся Эйнджел и последовал за Луисом.

— Их свели вместе и сосватали двое вооруженных до зубов гомиков, — сказал я, когда с улицы донесся шум отъезжающей машины. — Будет что рассказать внукам.

Рейчел взглянула на меня, пытаясь определить, шучу я или нет. Честно говоря, я и сам не был уверен, а разбираться в своих ощущениях было некогда — она немедленно набросилась на меня:

— Ты нанял людей, чтобы следить за мной в Бостоне?

— Надо же, засекла?! — я был от нее в восторге, хотя, похоже, она моих восторгов не разделяла.

— Засекла. Потом выяснила по номеру машины, кто они такие, мальчики, которые меня посменно пасут. Один из них сопровождал меня до ворот твоего дома.

Чему удивляться: брат Рейчел был полицейским и погиб несколько лет назад. У нее до сих пор есть друзья в разных полицейских службах.

— Я опасался за тебя.

Она повысила голос:

— Я уже говорила тебе, что не хочу, чтобы ты считал себя обязанным защищать меня!

— Рейчел, — я старался говорить как можно мягче и убедительнее, — эти люди очень опасны. Я боялся и за Эйнджела, но у него, по крайней мере, есть пистолет. А что ты сможешь сделать, если они придут за тобой? Швырять в них тарелки?

— Ты должен был мне сказать! — она ударила кулаками по столу, и глаза ее гневно сверкнули.

— Если бы я сказал, ты бы не согласилась. Я люблю тебя, Рейчел, но ты такая упрямая, что готова сразиться даже с тем, кто тебе добра желает.

Ярость в ее глазах несколько поугасла, она сжала руку в кулачок и постукивала им по столу, пока не успокоилась окончательно.

— Как мы можем быть вместе, если ты все время боишься потерять меня? — мягко спросила она.

Я подумал о мертвецах с озера Святого Фройда, заполняющих улицы Портленда. Я думал о Джеймсе Джессопе и о силуэте, который разглядел рядом с ним, — Даме лета. Я видел ее и раньше: в вагоне метро, на улице у дома в Скарборо, а однажды — отражением в окне моей кухни, как будто она стояла у меня за спиной, но, когда я обернулся, никого не было. Когда я сидел в «Хумли» несколько дней назад, мне казалось, что примирение с прошлым возможно. Но это было до того, как голова Мики Шайна была насажена на верхушку дерева, до того, как Джеймс Джессоп появился из темноты леса и взял меня за руку. Могу ли я взять Рейчел в тот мир?

— Я не могу соперничать с мертвыми, — сказала она.

— Я и не прошу тебя соперничать с ними.

— Это не то, о чем можно просить.

Она села напротив меня, подперев голову руками, с выражением грусти и отстраненности на лице.

— Я пытаюсь, Рейчел.

— Я знаю, — сказала она. — Знаю, что ты пытаешься.

— Я люблю тебя и хочу быть с тобой.

— Как? — прошептала она, опуская голову. — По выходным в Бостоне или по выходным здесь?

— Как насчет всегда и только здесь?

Она подняла глаза, будто не была уверена в том, что только что услышала.

— Я вполне серьезно.

— Когда? Когда я состарюсь?

— Нет, будешь старше.

Она шутливо шлепнула меня, и я протянул руку, чтобы коснуться ее волос. Она улыбнулась.

— Мы поселимся здесь, — сказал я и почувствовал, как она кивнула. — И чем раньше, тем лучше. Обещаю тебе.

— Нам лучше... — сказала она так тихо, что мне показалось, будто я услышал ее мысли. Я обнял ее, чувствуя, что она хочет что-то добавить, но она молчала.

— Какую собаку ты хочешь завести? — спросила она, некоторое время спустя, когда ее тепло разлилось в воздухе вокруг меня.

Я улыбнулся, глядя на нее сверху вниз. Похоже, она слышала мой разговор с Эйнджелом и Луисом. Видимо, он для нее и затевался.

— Я пока не решил. Надеялся, что ты поможешь мне выбрать кого-нибудь в приюте.

— Это настоящее дело для семейной пары.

— Но мы и есть пара.

— Какая-то ненормальная.

— Нет. Луис никогда не простит нам, если мы будем как все.

Она поцеловала меня, я поцеловал ее. Прошлое и будущее отступили от нас, подобно кредиторам, временно отказавшимся от своих прав, и осталось только краткое, неуловимо прекрасное настоящее. Этой ночью я держал ее засыпающую в своих объятиях и пытался представить себе наше будущее, но, кажется, потерял нас в переплетении узоров и нитей. И все же, когда я проснулся, мой кулак был сильно сжат, будто бы я пытался удержать в нем нечто из своих снов, не давая ему убежать.

Глава 21

Я лежал рядом с Рейчел и слышал пронзительные крики мухоловок в вершинах деревьев. Они, вероятно, прилетели на прошлой неделе и собираются назад к концу сентября, а пока им надо избежать когтей сов и ястребов и потуже набить маленькие желтые брюшки множеством разнообразных мошек, которые сейчас бурно размножаются. Уже появились первые слепни с горящими голодными зелеными глазами. Вскоре к ним присоединятся мухи, саранча, клещи и прочие. На болоте возле Скарборо уже собираются золотистые облака болотной мошкары и комаров — самцы высасывают соки из трав, а самки очищают воду и придорожные канавы от всего плотского.

И птицы будут сыты, и пауки станут жиреть, питаясь ими.

Рядом со мной Рейчел пробормотала что-то во сне, и я ощутил тепло ее спины, прижавшейся к моему животу; линия ее позвоночника проступала сквозь бледную кожу, как мощеная тропинка, прикрытая первым снегом. Я осторожно приподнялся,чтобы увидеть ее лицо. Пряди рыжих волос прилипли к губам, и я осторожно убрал их. Она улыбнулась с закрытыми глазами, и ее пальцы слегка сжали мое бедро. Я нежно поцеловал ее в лоб, и она примостила свою голову на подушку. Обнажились шея, плечи и маленькая впадинка между ключицами. Она потянулась, выгнулась и прижалась ко мне, и все мои мысли растворились в свете солнца и пении птиц.

Был уже почти полдень, когда я оставил Рейчел, поющую в ванной, и выскочил из дома за хлебом и молоком, ощущая тяжесть «смит-вессона» в кобуре у себя под мышкой. Было неловко, что я так быстро вернулся к старой привычке всегда выходить из дома вооруженным, даже если речь шла о простом походе в магазин.

Было уже довольно позднее утро, но я надеялся именно сегодня разыскать Марси Бекер. Обстоятельства вынудили меня отложить ее Поиски, но я все больше убеждался, что именно она была ключом к разгадке событий той ночи, когда умерла Грэйс Пелтье. Марси могла помочь мне воссоздать еще один кусочек картины, масштабы которой я еще только начинал осознавать. Фолкнер, похоже, уцелел. Он, сговорившись с некими единомышленниками, устроил массовую казнь Арустукских баптистов и собственной жены, а потом исчез и, очевидно, снова появился, пользуясь прикрытием организации, известной как Братство. Парагона использовали в основном как прикрытие, как «свадебного генерала». Подлинное Братство, скрывающееся в глубокой тени, состояло из самого Фолкнера и Падда — его оружия, карающего меча.

Я припарковал машину и взял пакет с продуктами с переднего сиденья. Подходя к кухонной двери, я все еще продолжал обдумывать варианты и сопоставлять разные версии. Я распахнул дверь, и в этот момент что-то белое поднялось с пола и зависло в потоке воздуха.

Это была обертка от сахара.

Рейчел стояла у входа в коридор, Падд подталкивал ее пистолетом в кухню. Рот был заткнут и завязан шарфом, а руки заломлены за спину. За ее спиной Падд, увидев меня, замер.

Я отбросил пакет и вытащил пистолет. Одновременно Рейчел вывернулась из захвата и одним движением врезала ему головой в лицо, целясь в переносицу. Он отшатнулся назад и сильно ударил Рейчел тыльной стороной руки. Мои пальцы нащупали рукоятку «смит-вессона», когда что-то ударило меня сбоку в голову, и я рухнул на пол, а в мозгу полыхнуло белое пламя. Я почувствовал прикосновение рук — мой пистолет вытащили — красные капельки запрыгали перед глазами, как солнечные зайчики в молочном коктейле. Я попытался встать, но мои руки скользнули по влажному полу, и ноги не слушались. Подняв глаза, я увидел, как кулак Падда обрушивается на голову Рейчел и она падает на пол. На его лице и ладони была кровь. Потом на мою голову обрушился второй удар, за ним третий, и я надолго отключился.

* * *

Я двигался медленными шагами, с трудом поднимая ноги и преодолевая сопротивление глубоких красных вод. Я смутно сознавал, что Рейчел сидит на стуле у обеденного стола, все еще одетая в белую ночную рубашку. Ее зубы были видны в том месте, где шарф туго стягивал раскрытый рот, а руки завязаны сзади за спиной. По щеке и под левым глазом растекался синяк, на лбу была кровь. Немного крови стекло вниз и запачкало кляп. Она умоляюще смотрела на меня, и ее глаза указывали вправо, но, когда я попытался поднять голову, на меня вновь обрушился удар, и я провалился в черноту.

Я приходил в себя и проваливался в пустоту еще несколько раз. Мои руки были привязаны каждая за запястье к деревянным перекладинам на спинке стула с помощью чего-то, что больше всего напоминало кабель. Путы врезались в кожу, когда я пытался пошевелиться, голова раскалывалась от боли, перед глазами стелилась кровавая пелена. Сквозь нее я услышал голос:

— Так вот он какой.

Это был голос старика, дребезжащий, надтреснутый и слабый, как звук старого радиоприемника. Я попытался поднять голову и увидел что-то движущееся в тени коридора: слегка сутулящаяся фигура, завернутая в черное. Другая, более высокая фигура подошла к ней сзади, и я подумал, что это должна быть женщина.

— Думаю, вам, пора уходить, — произнес мужской голос. Я узнал тщательно выверенный ритм речи мистера Падда.

— Я бы предпочел остаться, — послышался ответ, и обладатель дребезжащего голоса приблизился ко мне. — Ты знаешь, как я люблю наблюдать за твоей работой.

Я почувствовал пальцы на своем подбородке, когда старик заговорил, и ощутил запах соленой воды и кожи. Смрад разложения исходил от его дыхания. Я сделал усилие, чтобы шире раскрыть глаза, но комната вращалась передо мной, и я осознавал только его присутствие, ощущал, как его пальцы сдавливают мою кожу, ощупывая кости на лице. Его рука переместилась на мое плечо, затем на руку и пальцы.

— Нет, — сказал Падд. — С вашей стороны было неразумно вообще появляться здесь при свете дня. Вам надо уйти.

Я услышал утомленный вздох.

— Ты знаешь, что он их видит, — сказал старческий голос. — Я чувствую это по нему. Он — необычный человек, мученик.

— Я избавлю его от мучений.

— И нас тоже, — добавил старик. — У него крепкие кости. Не порть его пальцы и руки. Я их хочу.

— А женщина?

— Сделай что следует, но, возможно, обещание пожалеть ее заставит ее любовника быть более покладистым.

— Но если она умрет...

— У нее прекрасная кожа. Я мог бы ее использовать.

— Сколько кожи вам нужно? — спросил Падд.

Последовала пауза.

— Вся, — наконец сказал старик.

Я услышал звук шагов по кухонному полу рядом со мной. Красная пелена спала с моих глаз, поскольку мне удалось стряхнуть застившую их кровь. Я увидел странную безымянную женщину со шрамом на шее, которая рассматривала меня узкими, полными ненависти глазами. Она коснулась пальцами моей щеки, и я содрогнулся.

— Теперь уходите, — сказал мистер Падд. Она немного помедлила, затем огорченно ушла. Я видел, как она смешалась с тенями, и две фигуры направились к полуоткрытой входной двери и спустились во двор. Я попытался следить за ними, пока удар по щеке не вернул меня к действительности, и кто-то еще появился в поле моего зрения — женщина, одетая в синие брюки и свитер, с волосами до плеч.

— Мисс Торрэнс, — произнес я сухими губами, — надеюсь, вы получили справку от Парагона до того, как он умер.

Она ударила меня сзади по голове. Это не был сильный удар, но она попала точно в то же место, куда меня били раньше. Казалось, боль становится зримой, как луч света на ночном небе, от боли тошнота подкатила к горлу. Я уронил голову вниз и лег на грудь, пытаясь удержаться от рвоты. Снаружи дома послышался звук отъезжающей машины, а затем какое-то движение произошло впереди меня. Пара коричневых туфель появилась в дверях кухни. Я перевел взгляд с туфель на отвороты коричневых брюк, затем на стянутый ремень, глухой коричневый пиджак и темные, с нависающими веками глаза мистера Падда.

Он выглядел определенно хуже, чем во время нашей последней встречи. Остатки его правого уха были забинтованы, нос раздулся в том месте, где голова Рейчел врезалась в него. Вокруг крыльев носа запеклась кровь.

— С возвращением, сэр, — со смехом сказал он. — Ну да, с возвращением.

Он указал на Рейчел рукой, затянутой в перчатку.

— Мы позволили себе небольшое развлечение, пока вы отсутствовали, но я не верю, что вашей девке есть что сказать нам. С другой стороны, мистер Паркер, я уверен, что вам известно гораздо больше.

Он шагнул вперед и оказался за спиной Рейчел. Одним резким движением он оторвал рукав ее рубашки и обнажил кожу на нежной руке, испещренную маленькими коричневыми веснушками. Мисс Торрэнс стояла передо мной и несколько справа, ее пистолет был нацелен в мою сторону, а мой «смит-вессон» в кобуре лежал на столе рядом.

Куски моего мобильника были раскиданы по полу, и я заметил, что провод телефона на кухне был перерезан.

— Как вам известно, мистер Паркер, мы кое-что разыскиваем, — начал Падд. — Что-то, что было украдено у нас мисс Пелтье. Эта вещь все еще не найдена. Мы также считаем, что в машине мисс Пелтье незадолго до того, как она умерла, находился еще кто-то. И этот кто-то может оказаться владельцем предмета, который мы разыскиваем. Я бы просил вас, сообщить нам, кто эта особа, чтобы мы смогли вернуть нашу собственность. Я также хотел бы, чтобы вы рассказали нам обо всем, что произошло между вами и покойным мистером Аль Зетом, все, о чем вы говорили с мистером Мерсье два дня назад, и все о человеке, который убил Картера Парагона.

Я не ответил. Падд хранил молчание полминуты, затем вздохнул.

— Я знаю, что вы очень упрямый молодой человек и скорее умрете, чем скажете мне то, что я хочу. Должен заметить, это очень похвально — отдать одну жизнь, чтобы спасти другую. Это в определенном смысле, приводит нас к тому, что мы здесь и имеем. В конце концов, все мы — плоды самоотречения одного человека, не так ли? И вы умрете, мистер Паркер, вне зависимости от того, что мне расскажете. Ваша жизнь подходит к концу.

Он наклонился к плечу Рейчел, сдавил ей шею сзади, заставляя ее смотреть на меня.

— Но готовы ли вы принести в жертву жизнь другого, чтобы спасти жизнь некоего друга Грэйс Пелтье или придать новый импульс своему странному «крестовому походу»? Это действительно интересно: во сколько чужих жизней вы оцениваете жизнь этого человека? Встречались ли вы вообще с человеком, о котором идет речь? Может ли кто-то, кого вы даже не знаете, быть для вас дороже, чем жизнь этой женщины? Есть ли у вас право бросить мисс Вулф за заклание ради собственных принципов?

Он разжал руки, отпустил голову Рейчел и содрогнулся.

— Это очень сложные вопросы, мистер Паркер, и я не уверен, что мы сможем быстро получить ответы на них.

Он поднял с пола большой пластиковый чемодан, стороны которого были покрыты мелкими отверстиями, поместил его на стол возле меня рядом с собственной «береттой», затем открыл его так, чтобы я мог видеть. Внутри помещались пять пластиковых контейнеров, три из которых были коробки длиной восемь-десять сантиметров, а остальные два — просто маленькие контейнеры для трав и специй, необходимых для его целей.

Он извлек две баночки со специями — самые обычные, с отвинчивающейся крышечкой и дырочками сверху. В каждой из них что-то маленькое и многоногое ощупывало стекло тощими лапками. Падд поставил одну из баночек на стол, затем подошел ко мне, неся другую баночку двумя пальцами так, чтобы мне было видно ее содержимое.

— Вы узнаете это? — спросил он.

Внутри банки светло-коричневый паук-отшельник пытался подняться по стеклу, показывая брюшко и скатываясь вниз, молотя тонкими лапками в воздухе. На его головогруди было небольшое темно-коричневое пятно в виде скрипки, из-за чего этого паука и прозвали скрипконосцем.

— Это паук-отшельник, Loxosceles reclusa. Я знаю, что вы сделали с его братьями и сестрами. Вы сожгли их живьем в почтовом ящике. Я считаю такое поведение неспортивным.

Он держал баночку очень близко к моим глазам, затем встряхнул ее. Паук очень оживился, забегал по ограниченному пространству, и его лапки совершали непрерывное движение.

— Некоторые люди считают пауков-отшельников отвратительными и отталкивающими, но я их обожаю. Я нахожу их исключительно агрессивными. Иногда я скармливаю им «черных вдов», и вы не поверите, как быстро «черная вдова» становится лакомством для семейства отшельников. Но самое интересное во всем этом, мистер Паркер, это яд.

Его глаза сверкнули из-под век, и я почувствовал исходящий от него легкий, неприятный, химический запах, будто бы его тело начало вырабатывать свой собственный яд, по мере того как усиливался его восторг.

— Яд, который они используют для нападения на человека, совсем не такой, каким обычно парализуют и убивают насекомых. Здесь есть дополнительный компонент, еще один токсин, который они применяют против нас. Словно паучок всегда осознает наше присутствие, всегда знает о нас и ищет пути, чтобы причинить нам боль. Самым неприятным способом.

Падд отошел и еще раз оказался возле Рейчел. Он провел банкой по ее щеке. Она съежилась от прикосновения, и дрожь ужаса прошла по ее телу. Из глаз у нее полились слезы. Ноздри мистера Падда раздулись, как будто он мог почувствовать ее страх и омерзение.

Но затем она взглянула на меня, и один раз мягко качнула головой.

— Яд вызывает некроз. Он заставляет белые кровяные тельца сражаться против своего же организма. На коже образуются нарывы, а затем она начинает гнить, и тело не может восстановить ущерб. Некоторые люди сильно страдают. Некоторые даже умирают. Я слышал о человеке, который умер через час после укуса. Забавно, не правда ли, что все эти страдания могут быть вызваны таким хрупким созданием? Покойный мистер Шайн был посвящен в тонкости этого процесса, и я уверен, что он поделился с вами впечатлениями, перед тем как умереть. Но, опять же, есть и такие люди, на которых этот яд не действует. И именно это обстоятельство делает наш сегодняшний эксперимент особенно интересным. Если вы не скажете мне того, что мне нужно, я посажу паука на лицо вашей шлюхи. Она, вероятно, даже не почувствует его укусов. Но мы подождем. Антидот против яда отшельников должен быть введен не более чем через полчаса после укуса, иначе он не подействует. Но если вы окажетесь несговорчивым, то мы задержимся здесь подольше. Мы начнем с ее рук, затем перейдем к лицу и груди. Если это окажется неудачным способом заставить вас говорить, то мы сможем попробовать с другими моими питомцами. У меня в чемоданчике есть «черная вдова» и песчаный паук из Южной Африки, который мне особенно нравится. У этой девки будет возможность попробовать его на вкус, когда она будет умирать.

Он поднял маленькую баночку.

— В последний раз спрашиваю, мистер Паркер, кто был второй пассажир и где этот человек сейчас?

— Я не знаю, — сказал я. — Мне пока не удалось это выяснить.

— Я вам не верю, — с этими словами Падд медленно начал отвинчивать крышку баночки.

Когда он поднес банку к Рейчел еще раз, я завертелся на своем стуле, Падд принял движение за признак моего дискомфорта, и его злорадство усилилось. Но он ошибся. Это были старые стулья, они стояли в этом доме по меньшей мере последние пятьдесят лет. Ломались, потом чинились, потом опять ломались. Нажимая плечами и выворачивая руки, я чувствовал, как планки в спинке стула высвобождаются из своих гнезд. Оттолкнулся плечами и услышал негромкий треск. Планки немного приподнялись, и стул подо мной начал распадаться на части — спинка оторвалась от сиденья, но на нем еще можно было сидеть.

— Я имею в виду именно то, что сказал, — приходилось тянуть время. — Я не знаю.

Я еще поднажал правой рукой и почувствовал, как планки высвобождаются. Они уже совсем отсоединились. Внимание мисс Торрэнс, стоящей возле меня, было полностью сфокусировано на Рейчел и пауке. Падд отвернул крышку и перевернул банку, стараясь выбросить паука прямо на руку жертвы. Я увидел, как паук подчинился постукиванию Падда, медленно сполз по стенке банки, чтобы нанести укус. Глаза Рейчел расширились, и она издала сдавленный вопль, заглушенный кляпом. Рядом с ней Падд приоткрыл рот и испустил вздох облегчения, когда паук нанес укус, а затем воззрился на меня с выражением абсолютного счастья.

— Плохие новости, мистер Паркер! — закричал он, пока я выдергивал последние планки из сиденья и со всей силы метнул руку с острым обломком туда, где стояла женщина. Я почувствовал легкую отдачу, когда рваный край дерева врезался ей в бок между третьим и четвертым ребрами и обломок с натугой вошел в плоть. Она завопила, но я уже вскочил. Мой лоб врезался в ее лицо, и она повалилась назад на мойку, а пистолет отлетел в сторону. В ту же минуту Рейчел всем своим весом оттолкнулась от пола и, заваливаясь вместе со стулом назад, отбросила Падда от стола. Со стулом, все еще висящим на левой руке, я схватил пистолет и дважды выстрелил в Падда. Щепки отскочили от дверной рамы, когда он нырнул через проем двери и в коридор.

Сбоку от меня мисс Торрэнс вцепилась руками мне в ноги. Я отпихнул ее ногой и почувствовал, что ноги освободились: она разжала руки. Я сбросил обломки стула с веревкой вместе и устремился в коридор, только и успев заметить, как длинная коричневая фигура Падда выскакивает из распахнутой двери и исчезает за правым углом дома. Я спрыгнул вниз, в холл, на мгновение высунулся из двери, но вынужден был немедленно спрятаться, едва увернувшись от пуль: у него был второй пистолет. Я набрал воздуха, затем перекатился через крыльцо и начал палить по нему. Падд исчез за деревьями, я последовал за ним, ускоряя свой бег, потому что услышал звук стартера машины. Через секунду «циррус» выскочил из укрытия. Я продолжал стрелять: пули врезались в дорогу, боковое окно его автомобиля треснуло, и одна из задних фар разбилась. Но тут у меня закончились патроны. Я дал ему уехать, затем вбежал в дом и отвязал Рейчел. Она немедленно отступила в холл, корчась от боли и пытаясь стереть пятно, которое появилось на месте укуса.

Женщина ползла к черному ходу, планки от стула все еще торчали у нее в боку, и за ней тянулся по полу кровавый след. Ее нос был разбит, один глаз затек от удара ботинка, который пришелся ей прямо в лицо. Она посмотрела на меня затуманенным взглядом, когда я наклонился к ней. Ее взгляд и жизнь постепенно угасали.

— Куда он уехал? — просипел я.

Она покачала головой и плюнула кровью мне в лицо. Я ухватился за планки и повернул их. Ее зубы выбивали дробь в агонии.

— Куда он уехал? — повторил я.

Мисс Торренс била по земле одной рукой. Ее рот широко открылся, она корчилась и извивалась, потом начались спазмы. Я выпустил из рук деревяшки и отошел. Ее глаза закатились, и она умерла. Я обыскал ее сверху донизу, но у нее с собой не было никаких документов и никаких указаний на то, где может находиться Падд. В жесте бессилия я отпихнул ногой ее ногу, затем перезарядил свой пистолет и взял запасной магазин, перед тем как отвести Рейчел в машину.

Глава 22

Я позвонил Эйнджелу и Луису из Медицинского центра в Мэне, но номер в гостинице не отвечал. Затем я позвонил в полицию Скарборо. Я сообщил им, что в мой дом ворвались двое людей, они напали на мою девушку, и труп одного из них лежит на полу моей кухни. Я также дал им описание «цирруса», на котором мистер Падд отъехал от моего дома, описав треснувшее боковое стекло и разбитый фонарь сзади.

Полиция Скарборо имела на вооружении специальный диспетчерский компьютер, а это означало, что ближайшая к моему дому патрульная машина немедленно направится туда. Они также предупредят все ближайшие полицейские участки штата, чтобы отыскать Падда раньше, чем он пустит машину под откос.

Тем временем в медицинском центре Рейчел ввели противоядие, после чего ей пришлось ответить на множество вопросов. Потом ее уложили на каталку и отправили в смежную палату отдохнуть. К этому времени Эйнджел и Луис уже получили мое сообщение, и Эйнджел в данный момент сидел у ее изголовья, о чем-то тихо говоря с ней, а Луис оставался в машине снаружи. Здесь все еще находились люди, задававшие вопросы о происшествиях в Темной Лощине прошлой зимой, а Луис гораздо больше бросался в глаза, чем Эйнджел.

Всю дорогу до госпиталя Рейчел молчала, просто поддерживала свою руку в том месте, куда ее укусил паук, и слегка вздрагивала. У нее оказались ссадины и царапины на голове, но обошлось без сотрясения, и, похоже, с ней все будет в порядке. Мне сделали рентген, затем зашили рану на голове. День клонился к вечеру, а я все еще чувствовал себя беспомощным и оцепеневшим, когда появился один из скарборских детективов Рамос вместе с детективом из департамента Уоллесом Мак-Артуром и кучей вопросов. Их первый вопрос был о раненой женщине. Точнее, где она?

— Она лежала там, когда я уходил, — сказал я.

— Хорошо, но ее уже не было к тому моменту, когда первая патрульная машина прибыла к вашему дому. На полу кухни обнаружили море крови и еще больше — во дворе, но трупа женщины не было.

Мак-Артур сидел напротив меня в небольшой комнате, где обычно успокаивали родственников или изредка принимали пациентов.

— Вы уверены, что она умерла? — спросил он.

Я кивнул и прихлебнул тепловатый кофе.

— Я проткнул ее насквозь обломками стула, между третьим и четвертым ребрами и очень сильно ударил ее. Я видел, как она умерла. Невероятно, чтобы она смогла встать и уйти.

— Полагаете, этот парень, мистер Падд, вернулся за ней? — спросил он.

— Вы нашли чемодан, набитый пауками на столе в кухне?

Мак-Артур покачал головой.

— Тогда это был он.

Да, он здорово рисковал: у него, наверно, были считанные минуты, чтобы вытащить ее тело.

— Я думаю, он пытается замутить воду настолько, насколько может, — сказал я. — Без женщины нет никаких серьезных улик, ничего, что могло бы дать зацепку и привело бы к нему. Или еще к кому-нибудь.

— Вы знаете, кто она?

Я кивнул.

— Она известна как мисс Торрэнс, секретарша Картера Парагона.

— Покойного Картера Парагона?!

Мак-Артур даже привстал, но затем уселся обратно, открыл чистую страницу в своем блокноте и приготовился записывать за мной. В этот момент я услышал, как Рейчел зовет меня.

— Сейчас вернусь, — сказал я Мак-Артуру. Секунду или две он смотрел на меня так, будто собирался свалить меня на пол, усесться верхом и трясти за горло, пока я не скажу ему все, что знаю. Наконец он неохотно кивнул и позволил мне уйти.

Как только я приблизился к Рейчел, Эйнджел встал и отошел к окну. Рейчел была бледна, на ее бровях и верхней губе выступили капельки пота. Едва я присел на краешек кровати, она вцепилась в мою руку.

— Ну, как ты?

— Я сильнее, чем ты думаешь.

— Я знаю, какая ты сильная.

Она кивнула.

— Наверняка знаешь.

Она посмотрела за мою спину, туда, где Рамос и Мак-Артур ждали меня.

— Что ты собираешься рассказать им?

— Все, что смогу.

— Но не все, что знаешь?

— Это неразумно.

— Ты все равно собираешься зайти к Бекерам, правда? — тихо спросила она.

— Да.

— Я пойду с тобой. Может быть, мне удастся убедить их там, где ты не сумел. В своем теперешнем состоянии вы с Луисом готовы растоптать людей и запугать их до смерти, если вам от них что-то нужно. Но, если мы действительно найдем Марси, лицо друга будет кстати.

Она была права.

— О'кей, — сказал я. — Отдохни покамест, а потом уходим. Никто никуда не пойдет без тебя.

Она бросила на меня довольный взгляд и отпустила мою руку. Эйнджел вернулся на свое место возле ее постели. Его «глок» висел в кобуре под мышкой, прикрытый рубашкой с длинными рукавами.

Из комнаты, где я оставил Рамоса и Мак-Артура послышались голоса: разговаривали на повышенных тонах. Через несколько секунд Рамос выскочил из комнаты. Мак-Артур бросился следом и уже почти догнал его, когда заметил меня и остановился.

— Что случилось? — спросил я.

— Траулер обнаружил яхту Джека Мерсье, идущую на низких оборотах в паре миль отсюда.

Прилив прибил ее к берегу, — Мак-Артур сглотнул. — По словам капитана, там тело, привязанное к мачте.

* * *

Круизное судно «Мститель», причалило у пристани Портленда 5 дней назад. Это был 25-футовый «Грейди Уайт Сейлфиш-25» с двумя моторами «Сузуки» по 200 лошадиных сил каждый. Его владелец заплатил 175 долларов за стоянку в течение одной недели при том, что стандартная цена составляет 1 доллар с фута за ночь. Имя, адрес, телефон и регистрационный номер яхты, которые он сообщил в Портлендский центр обслуживания яхт через администратора в порту, оказались фальшивыми.

Это был невысокого роста мужчина с раскосыми глазами и бритой наголо головой. Большую часть времени он проводил внутри или около своей яхты, спал в ее единственной каюте. Днем он сидел на палубе с биноклем в одной руке, мобильным телефоном в другой и с книгой на коленях. Он не разговаривал и редко покидал свое судно более чем на пятнадцать минут. Его глаза, казалось, постоянно были прикованы к воде залива Каско.

Ранним утром шестого дня группа из шести человек — двух женщин и четырех мужчин — взошла на борт еще одной яхты, пришвартованной по соседству. Яхта называлась «Элиза Мэй», она была семидесяти футов в длину, построена тремя годами ранее фирмой «Ходгдон — Яхты в Восточном Бутсбее». Ее палубу изготовили из тика, корпус — из красного дерева, стекла и эпоксидной смолы, нанесенных поверх аляскинского кедра. На судне была установлена восьмидесятифутовая мачта, и само оно оснащено дизельным двигателем Перкинса мощностью в 150 лошадиных сил и могло предоставить ночлег семи пассажирам в роскошных условиях. На яхте были радар с дальностью действия 40 миль, приемоиндикаторы импульсной дальномерной РНС и спутниковой навигационной системы, факс для приема метеосводки, высокочастотный радиоприемник и собственное радио на выделенной частоте, а также аварийный радиомаяк. Все это великолепие обошлось Джеку Мерсье более чем в 2,5 миллиона долларов и было слишком большим для того, чтобы швартоваться в Скарборо, так что для «Элизы Мэй» абонировали временную стоянку у портлендского причала.

Судно «Элиза Мэй» покинуло Портленд в последний раз вскоре после 6.00 утра. Дул северо-западный ветер, стояла исключительно хорошая погода для морской прогулки, и ветер развевал седые волосы Мерсье, когда он выводил яхту из залива Каско. Дебора Мерсье сидела в стороне от мужа с опущенной головой. В это время к раскосому мужчине присоединились двое других людей: женщина в синем и рыжеволосый мужчина, одетый в коричневое. Оба они несли удочки на тунца. Как только «Элиза Мэй» направилась в открытое море, «Мститель» снялся с якоря и тенью последовал за ней незамеченным пассажирами первой яхты.

* * *

Я проследовал за Мак-Артуром в сторону лифта.

— Супруги Мерсье причастны к этому делу, — объяснил я ему. Не было необходимости дальше скрывать роль Мерсье.

— Что за черт!

— Поверьте мне. Я работал на него.

Мак-Артур так долго взвешивал варианты, что я решил помочь ему:

— Захватите меня с собой. Я расскажу вам, что знаю, по дороге.

Он задумался, окинул меня долгим тяжелым взглядом, затем кивнул и предупредил:

— Поедете не далее Пин Пойнта. Пистолет отдайте мне, Чарли.

Я неохотно протянул ему «смит-вессон». Он вынул обойму, заглянул в патронник, затем вернул оружие мне.

— Можете оставить его своим друзьям, — сказал он.

Я кивнул, пошел в палату Рейчел, попрощался и передал пистолет Эйнджелу. Повернувшись, чтобы уйти, я почувствовал легкое натяжение ремня и холод его «глока», коснувшегося моей кожи. Затем снял пиджак со спинки стула, благодарно кивнул Эйнджелу и спустился за Мак-Артуром в холл.

Последняя запись в судовом журнале Мерсье сообщает, что «Мститель» связался с «Элизой Мэй» вскоре после 9.30 утра в пятидесяти милях от порта. Северо-западный ветер, возможно, и был идеальным условием для управления яхтой, но он же мог унести судно, терпящее бедствие в открытое море, и «Мстителю» угрожала опасность. Сигнал бедствия с «Мстителя» был получен по радио, но «Элиза Мэй» оказалась единственным судном, на котором это сообщение приняли, несмотря на то, что в двух-трех милях оттуда находились и другие суда. Радиопередатчик был настроен на низкий диапазон и мощность около 1 ватта, чтобы помешать кому бы то ни было принять сигнал или ответить на него. Аккумуляторы на «Мстителе» почти сели, и он начал дрейфовать. Мерсье определил его курс и поспешил навстречу своей смерти.

* * *

Я рассказал Мак-Артуру почти все, начиная со своей первой встречи с Мерсье до утреннего столкновения с Паддом. Пропустил немного, но пропуски были решающими: я оставил в стороне Марси Бекер, убийство Мики Шайна и наш незапланированный осмотр тела Картера Парагона. Я также не стал упоминать тот факт, что кто-то в полиции штата, возможно Лутц, Воизин или оба, были причастны к смерти Грэйс Пелтье.

— Вы думаете, это Падд убил Пелтье?

— Возможно. Братство или, по крайней мере, зримая часть его — это всего лишь прикрытие для кого-то или чего-то еще. Грэйс Пелтье удалось выяснить, что это такое, и этого оказалось достаточно, чтобы убить ее.

— И, что бы там ни узнала Грэйс, этот Падд был уверен, что она расскажет об этом Кертису Пелтье, а теперь он думает, что и вы в курсе дела?

— Да, — сказал я.

— Но вам неизвестно, что удалось узнать мисс Пелтье?

— Пока нет.

— Если Джек Мерсье умер, то какого черта хранить эти тайны?! — с жаром воскликнул Мак-Артур, а Рамос обернулся, чтобы взглянуть на меня.

— И не надейтесь, что выберетесь из этой истории, не рассказав о своей доле участия в ней, — добавил он.

* * *

Мы ехали вдоль Южной дороги № 1, затем свернули на шоссе № 9 и направились к побережью, миновали баптистскую церковь из красного кирпича и белую колокольню католической церкви Святого Иуды. У пожарной части Пин Пойнта на Кинг-стрит были припаркованы семь или восемь машин с широко распахнутыми дверями. Пожарный в джинсах и фирменной футболке пожарного управления махнул нам в сторону пинпоинтского рыболовного кооператива, где «Марина-4» уже ждала нас спущенной на воду.

Полицейское управление Скарборо пользовалось двумя судами для патрулирования на море. «Марина-1», надувная лодка с мотором мощностью 70 лошадиных сил, стояла в Спурвинке, к северу от Пин Пойнта, и спускалась на воду с Ферри-Бич. «Марина-4», бостонский вельбот длиной 21 фут с мотором мощностью в 225 лошадиных сил марки «Джонсон», обычно базировалась в рыболовецком кооперативе Пин Пойнта и становилась на якорь, когда нельзя было найти место у пожарной части. Когда мы вошли в серо-белое здание кооператива, вся команда из пяти человек находилась на борту. Судно начальника порта стояло возле вельбота, и на его борту уже ждали двое полицейских. У каждого из них было 12-зарядное помповое ружье Мосберга — стандартное вооружение патрульных машин отделения полиции Скарборо. Еще двое полицейских на вельботе держали автоматы М-16С. Ветер надувал парусом их синие ветровки. Любопытствующие рыбаки смотрели на все это с причала.

Оба — Рамос и Мак-Артур — надели непромокаемые куртки, и я проследовал за ними в лодку. Мак-Артур уже спускался в вельбот, когда вдруг заметил меня.

— Какого черта! Вы что, собираетесь ехать с нами?

— Да бросьте, Уоллес, — принялся канючить я. — Не оставляйте меня. Я не буду путаться под ногами. Мерсье был моим клиентом. Я не хочу ждать здесь, как нетерпеливый папочка, если с ним что-то случилось. Вы не можете запретить мне поехать туда. Я в конце концов могу подкупить рыбака, чтобы он подбросил меня в то место, и уж тогда точно встану у вас на пути. И даже хуже того, я могу просто исчезнуть, и вы лишитесь главного свидетеля. Вас сразу разжалуют в регулировщики.

Мак-Артур бросил взгляд на других людей, находящихся в лодке. Капитан Тед Адамс пожал плечами.

— Ладно, полезайте в эту чертову лодку, — прошипел Мак-Артур. — И только попробуйте шевельнуться — я тут же скормлю вас лобстерам.

Я спустился вслед за ним по трапу, за мной следовал Рамос. Здесь больше не было ветровок, поэтому я потуже завернулся в пиджак и уселся на пластиковую лавку, засунув руки в карманы и втянув шею в плечи. Вельбот отчалил от берега.

— Дайте мне вашу руку, — сказал Мак-Артур.

Я вытащил свою правую руку, и он защелкнул на ней наручники, а затем пристегнул меня к трубе у борта.

— И что будет, если мы утонем? — спросил я.

— В таком случае ваше тело не уплывет в сторону.

Лодка пробиралась сквозь темные серые волны залива Сако, белый пенный след оставался позади. Мак-Артур стоял около навеса над капитанским мостиком и смотрел на удалявшийся Скарборо; линия горизонта весело раскачивалась в такт движению лодки.

В моторном отделении Адамс отдавал кому-то распоряжения по радио.

— Все еще двигается, — сказал он Мак-Артуру. — Всего в двух милях от нас, направляется к берегу.

Я посмотрел за спины сидящих полицейских, перевел взгляд на команду на мостике и представил себе, что я вижу в разрыве облаков над головой тонкий силуэт мачты на яхте. Что-то царапнуло у меня внутри, как последнее движение котенка, утопленного в мешке. Нос лодки зарылся в волну, и потоки воды на мгновение захлестнули палубу, окатив меня с головы до ног. Чайки проносились низко над водой, перекрикивая шум мотора, и я трясся от холода на пронизывающем ветру.

— Вот она, — сказал Адамс.

Он указал пальцем на зеленую точку на стекле радара, и в это же время едва заметная игла мачты появилась, как темная точка на горизонте. Рядом со мной Рамос проверил свой «Глок-40».

Медленно стали вырисовываться контуры яхты: белый корпус с длинной мачтой, дрейфующий по волнам. Небольшая лодка ловца лобстеров из Портленда, которая первой заметила яхту, следовала за ней на некотором расстоянии. С севера раздалась сирена приближающейся «Марины-1».

«Марина-4» повернула к югу и обошла вокруг яхты, чтобы оказаться с восточной стороны; линии корабля были отчетливо видны в лучах заходящего солнца. Пока вельбот обходил яхту, мы видели столько крови на палубе, что даже соленая вода была не в состоянии смыть ее полностью; деревянная обшивка была во многих местах повреждена, и это выглядело как пулевые отверстия. Ближе к носу корабля, там, где языки пламени касались палубы, был виден черный след ожога.

На мачте частично закрепленное свернутым парусом раскачивалось тело, распятое, как на кресте, на поперечной балке-pee. Оно было почти полностью обнажено, не считая белых боксерских трусов, которые теперь были в красных и черных разводах. Ноги неестественно белые, лодыжки связаны вместе, вторая веревка обхватывала их и тоже была привязана к мачте, а затем к перилам у борта. Тело выжгли огнем от живота до головы. Сгорели почти все волосы на голове, вместо глаз остались темные дыры, а зубы застыли стиснутыми от боли. И все же я понимал, что я рассматриваю останки Джека Мерсье.

Наша лодка причалила к яхте, и, поскольку никакого ответа оттуда не последовало, один из матросов взобрался на палубу «Элизы Мэй» и остановил мотор. Рамос и Мак-Артур присоединились к нему, надев предварительно защитные перчатки, и взошли, качаясь, на борт.

— Господа детективы, — окликнул их с мостика матрос.

Они направились к нему, стараясь ничего не касаться руками. Яхта мерно покачивалась на волнах. Матрос указал на место, где длинный, темный кровавый след тянулся по ступенькам вниз. Кого-то здесь протащили — мертвого или умирающего — вниз, в каюты. Мак-Артур встал на колени и пристально стал изучать следы. Кончик длинной светлой пряди волос выступал из крови. Он порылся у себя в кармане и выудил оттуда маленький пакетик для вещественных доказательств, затем аккуратно поднял волосы и уложил их в пакет.

— Оставайтесь здесь, — велел он матросу, когда Рамос подошел к ним.

На обеих лодках полицейские взяли оружие наизготовку, трое из них направились вниз, туда, где находились каюты. Затем Мак-Артур принял на себя команду, стараясь очень осторожно наступать на те места, которые не были выпачканы кровью, и спустился вниз.

Вот что они увидели.

Под лестницей располагался небольшой проход, ведущий прямо и направо, и небольшой закуток слева. Передняя часть прохода была пуста, в ней стоял острый запах химикатов; занавеска душа была откинута, открывая взору чистую белую кабинку. Задняя часть прохода оказалась пуста. Пол коридора застилал ковер, который хлюпал под ногами при каждом шаге: кровь, просочившись сквозь его волокна, теперь пузырилась на поверхности. Полицейские прошли мимо камбуза и второй пары дверей, расположенных друг напротив друга, которые вели в небольшие спальные каюты, в каждой из которых располагались двухместная кровать и шкафчик, настолько маленький, что там могли поместиться рядом только две пары обуви.

Дверь, ведущая в главный салон, была заперта, и из-за нее не доносилось ни звука. Рамос взглянул на Уоллеса и пожал плечами. Уоллес вернулся в одну из кают, держа пистолет наготове. Рамос прошел во вторую и громко сказал:

— Полиция. Если здесь есть кто-нибудь, выходите, руки вверх.

Ответа не последовало. Уоллес вышел обратно в коридор, взялся за ручку двери, и, прижавшись спиной к стене, медленно открыл ее.

Стены, потолок, пол — все было залито кровью. Она капала с ламп и забрызгала картины, висящие между иллюминаторами. Взорам вошедших предстали три обнаженных тела, подвешенных вниз головой к потолку — два женских и одно мужское. У одной женщины были пепельные волосы, которые почти касались пола, волосы другой — темные и короткие. Мужчина был лысым, если не считать тонкого венца седых волос, пропитанного его кровью. Горло каждого был перерезано, а у блондинки обнаружились колотые раны живота и ноги. Это ее кровь была на ковре: Дебора Мерсье пыталась убежать или вмешаться, когда они захватили ее мужа.

Запах крови стоял в этом небольшом замкнутом пространстве, тела раскачивались и ударялись друг о друга в такт движению яхты. Они были убиты, стоя лицом к двери, и фонтаны крови из их артерий залили только три угла гостиной.

За их спинами тоже была кровь, но она образовывала какой-то узор или надпись, угадываемую за раскачивающимися телами. Мак-Артур подошел ближе и остановил движение тела Деборы Мерсье. Оно отклонилась влево, и раскачивание всех тел прекратилось. Теперь ему и всем была хорошо видно то, что было написано за их спинами потемневшей кровью на стене.

Это было одно слово:

ГРЕШНИКИ.

Глава 23

Кому это повредит?

Слова Джека Мерсье, произнесенные в день, когда он впервые обратился ко мне с просьбой заняться расследованием смерти Грэйс, зазвучали в моем мозгу, когда я узнал о том, что было найдено в главном салоне яхты «Элиза Мэй». Они эхом отдались во мне, когда я увидел снимки яхты в газетах на следующий день рядом с небольшими фотографиями Джека и Деборы Мерсье, Уоррена Обера и его жены Элеоноры.

Кому это повредит?

Я вспомнил, как промокший и дрожащий сидел на борту «Марины-4», пока шли приготовления к буксировке «Элизы Мэй» в порт. Я находился там около двух часов, очертания раскачивающегося тела Джека Мерсье постепенно исчезали и становились, неразличимы в наступивших сумерках. Мак-Артур единственный разговаривал со мной. Он рассказал мне о найденных телах и слове, написанном кровью на стене за ними:

ГРЕШНИКИ.

— Арустукские баптисты, — обронил я.

Мак-Артур состроил недовольную гримасу.

— Слишком рано для подражателей, вам не кажется?

— Это дело рук не подражателей, — ответил я. — Это те же самые люди.

Мак-Артур тяжело опустился на скамейку возле меня. Морская вода плескалась вокруг его черных кожаных ботинок.

— Баптисты умерли почти сорок лет назад, — начал он. — Даже если тот, кто убил их, все еще жив, зачем ему или им начинать все сначала именно сейчас?

Я слишком устал, чтобы сразу начинать замалчивать факты, слишком устал.

— Да они и не прекращали убивать, — объяснил я ему. — Они всегда делали это, тихо и неприметно. Мерсье очень близко подошел к ним, пытаясь оказать давление на Братство через судебные органы и налоговую службу. Он хотел вывести их из игры, и ему это удалось. Они ответили тем, что убили его и всех тех, кто поддерживал его: Джосси Эпштейна в Нью-Йорке, Элисон Бэк в Миннеаполисе, Уоррена Обера и даже Грэйс Пелтье. Теперь их взаимные счеты практически сведены. Слово на стене говорит об этом — дальний отголосок массового убийства, с которого они начали и которое только недавно всплыло на свет. Осталось сыграть только последний финальный акт: разыскать исчезнувший Апокалипсис. Как только они им завладеют, они исчезнут и вновь будут действовать из подполья, которое находится в какой-то спокойной, темной норе нашего благословенного мира.

— Кто «они»? — спросил Мак-Артур.

— Фолкнеры, — ответил я. — Фолкнеры и есть Братство.

Мак-Артур покачал головой:

— Если это так, парень, ты в полной заднице, у тебя большие проблемы.

Звук мотора «Марины-1», приближавшейся к нам, прервал мои размышления.

— Они плывут назад за патологоанатомами из местного полицейского управления, чтобы констатировать смерть жертв прямо на месте преступления, — пояснил Мак-Артур, расстегивая наручники на моей руке. — Вы поедете назад с ними. Кто-нибудь подвезет вас в участок. Я прибуду примерно через час, и мы продолжим нашу беседу с того места, где остановились.

Он наблюдал за мной, когда я осторожно спускался с вельбота в маленькую лодку. Она оттолкнулась от борта и направилась к берегу, оставив позади «Элизу Мэй». Солнце садилось, и волны были словно охвачены огнем. Тело Джека Мерсье казалось темным на фоне багрового неба, как черный флаг, поднятый на небосклоне.

Я сидел в приемной полицейского управления Скарборо и через прозрачное стекло наблюдал за работой диспетчеров. Моя одежда была мокрой насквозь, и мне казалось, что я уже никогда не смогу согреться. Поймав себя на том, что вновь и вновь перечитываю предупреждение об эпидемии бешенства у собак и объявления, которые появлялись на дисплее и были развешаны на стендах, я понял, что теряю контроль над собой и вот-вот свалюсь с высокой температурой. Голова раскалывалась, и казалось, что кожу головы пронзают множество уколов, особенно в том месте, где наложили швы.

Спустя какое-то время меня отвели в комнату для допросов. Начальство только что вышло после совещания, где Мак-Артура распекали за то, что он позволил мне подняться на борт вельбота «Марина-4». Я пытался немного согреться, стуча зубами о чашку кофе под неусыпным надзором патрульного офицера, который хотел быть уверен, что я не попытаюсь украсть один из собачьих трофеев, выставленных в витрине, когда Мак-Артур присоединился ко мне в сопровождении капитана Бобби Мелиа. Это был один из двух капитанов в управлении, которые находились в непосредственном подчинении у шефа Байрона Фишера. Мак-Артур нес диктофон. Дверь за ними закрылась, они уселись напротив меня и попросили рассказать все с самого начала еще раз. Затем появились Норман Бун и Эллис Говард.

И я снова все рассказал.

И еще раз.

И еще.

Я устал, промерз и очень хотел есть. Каждый раз, когда я рассказывал им о том, что мне известно, становилось все труднее и труднее держать в памяти, что именно я изъял из рассказа, а вопросы становились все более и более въедливыми. Но я не мог рассказать им о Марси Бекер, потому что, если у Братства действительно были связи в полиции, то любое упоминание о ней вполицейских органах означал смертный приговор для нее. Они угрожали тем, что обвинят меня как соучастника в убийстве Мерсье, в дополнение к сокрытию улик, чинению препятствий следствию и всему, что допускалось по закону. Я безропотно позволил волнам их гнева обрушиться на меня.

Двух тел не хватало на яхте — этого «порнозвезды» и Квентина Харрольда. Оба они отправлялись на «Элизе Мэй», чтобы обеспечивать безопасность Оберов и Мерсье. Полицейские из Скарборо подозревали, что они были убиты первыми же выстрелами. Джек Мерсье безуспешно пытался подать сигнальную ракету, но вместо этого сжег на себе одежду. В каюте, там, где были обнаружены тела, нашли револьвер, но из него не было сделано ни одного выстрела. Обоймы оказались раскиданы по полу в том месте, где кто-то делал последнюю безнадежную попытку его зарядить.

Кому это повредит?

Я хотел только одного — уйти отсюда. Я хотел поговорить с Бекерами, заставить их, если понадобится, под дулом пистолета сказать мне, где скрывается их дочь. Я хотел узнать, до чего докопалась Грэйс Пелтье... Я хотел спать.

Но больше всего я хотел отыскать мистера Падда, немую и старика, который желал получить кожу Рейчел, — преподобного Фолкнера. Его жена находилась среди тех, кто погиб на озере Святого Фройда, но его там не было, как не было и двоих его детей. Мальчика и девочки, как я помнил. Сколько же им должно быть сейчас? Между пятьюдесятью и шестьюдесятью? Мисс Торрэнс была слишком молода, как и Лутц. Если только не найдется еще кто-то надежно спрятанный, в чем я лично сильно сомневался, то остаются только Падд и немая: это они Леонард и Мюриэл Фолкнер, отправляющие людей на тот свет, когда это понадобится, по приказу своего папочки.

* * *

В этот вечер меня отпустили после одиннадцати, хорошо, подбросили до машины, но их угрозы все еще звучали в ушах. Когда я вернулся, Эйнджел и Луис были вместе с Рейчел. Они пили пиво и смотрели телевизор с почти выключенным звуком. Все трое оставили меня в покое, пока я раздевался, принимал душ, переодевался. Новенький мобильник лежал на кухонном столе, sim-карта, извлеченная из обломков старого телефона, была установлена в новый. Я достал из холодильника бутылку «Пит Викид Эля» и открыл ее. Запах хмеля и тонкий аромат фруктов ударил в нос. Я поднес бутылку к губам и сделал один большой глоток — мой первый глоток алкоголя за прошедшие два года, затем задержал его во рту столько, сколько мог. Когда, наконец, я глотнул, пиво уже стало теплым. Я вылил остатки в стакан, выпил половину, затем уселся и стал разглядывать, сколько там осталось в стакане. А через какое-то время выплеснул все в раковину.

Это, конечно, не было моментом истины — скорее жестом доброй воли. Я не хотел напиться, даже сейчас. Я мог выпить, а мог и отказаться, и я выбрал отказ. Эми была права: это было всего лишь средством заполнить пустоту, и я нашел другой способ сделать это. Но сегодня никакой напиток не мог сделать так, чтобы дела пошли лучше.

Меня снова начала бить дрожь. Несмотря на горячий душ и теплую одежду, никак не удавалось согреться. Я чувствовал вкус соли у себя на губах, запах моря в волосах, и мне все казалось, что я опять нахожусь в заливе, где «Элиза Мэй» медленно проплывает мимо меня и тело Джека Мерсье мерно качается на фоне неба.

Я выбросил бутылку в ведро и поднял глаза: Рейчел стояла, подпирая косяк двери.

— Ты ее не допил? — мягко сказала она.

Я покачал головой. Мгновение или два я был не в состоянии говорить. Казалось, внутри меня что-то разрывается, как будто на сердце опустился тяжелый камень и все мои внутренности готовы взорваться. Страх из глубины души начал распространяться по всему моему телу: от кончиков пальцев растекался выше, до затылка и кончиков ушей. Волна за волной он накатывал на меня, так что мне пришлось вцепиться в мойку, чтобы не упасть. Я крепко зажмурил глаза и увидел:

Труп молодой женщины извлечен из бочки с бензином из канала в Луизиане. Зубы сжаты в агонии, тело завернуто в кокон из жировых тканей. Странник считал ее своей черновой работой и выбросил на помойку, не отказав себе в удовольствии выколоть бедняжке глаза и замучить ее. Вот маленький умерший мальчик, бегающий по моему дому в полночь и зовущий меня поиграть. А вот Джек Мерсье, сжигаемый неумолимым пламенем, в то время как его жену, истекающую кровью, волокут вниз, в каюты; кровь и вода, смешивающиеся на бледной отрубленной голове Мики Шайна; мой дедушка, память о котором постепенно тает; отец, сидящий за обеденным столом и приглаживающий огромной пятерней мои вихры. Сьюзен и Дженни у нее на коленях на стуле в кухне — потерянные для меня и все же не совсем потерянные, ушедшие и оставшиеся навечно со мной...

Страх накрыл меня волной громких голосов, и, когда она спала, мне показалось, что я различаю голоса, зовущие меня снова и снова, пока они, наконец, не слились в мощный хор. Мое тело содрогнулось, рот непроизвольно разжался, и я услышал сам себя:

— Я не виноват, — шептал я.

Брови Рейчел поползли вверх.

— Не понимаю.

— Это. Была. Не. Моя. Вина, — повторил я раздельно.

Она обняла меня, пока я выплевывал каждое слово. Я облизал верхнюю губу и вновь почувствовал вкус соли и пива. Моя голова раскачивалась в такт биению сердца, и казалось, что я сейчас сгорю заживо. Прошлое и настоящее переплелись между собой и спутались, как змеи в клубке. Новые смерти и старые, старые грехи и новые, ужас при воспоминании о них раскалял добела мой мозг и тело, даже когда я говорил.

— Ничего подобного, — сказал я.

Мои глаза не различали очертаний предметов, затем я ощутил, как новая волна соленой воды захлестывает мои щеки и губы.

— Я не смог спасти их. Если бы я был с ними, я бы тоже умер. Я сделал все, что мог. Я все еще стараюсь сделать все возможное, но я не смог их спасти.

Я даже не знал, о ком говорю. Наверно, обо всех сразу: о мужчине на мачте, Грэйс и Кертисе Пелтье, женщине с ребенком, которые год назад лежали на полу дешевой квартиры, другой женщине и другом ребенке на кухне нашего дома в Бруклине за год до этого, о своих отце, матери, дедушке, о маленьком мальчике с дырой от пули вместо глаза.

Обо всех сразу.

Я слышал, как они зовут меня по имени из тех мест, где пребывают ныне, их голоса эхом отражаются от стен нор и ям, пещер и провалов, болот и скважин нашего благословенного мира, и он сотрясается от этих звуков.

— Я пытался, — прошептал я. — Но я не смог спасти всех их.

Ее руки обняли меня, и мир призраков исчез, дожидаясь часа, чтобы напомнить о себе моему воображению.

Глава 24

В эту ночь я спал странным беспокойным сном в объятиях Рейчел, вырываясь и отбиваясь от невидимых сил. Эйнджел и Луис находились в смежной комнате. Все двери были заперты на замки и задвижки, так что мы некоторое время могли чувствовать себя в безопасности, но она не могла уснуть рядом со мной в эту ночь. Мне снилось, что я тону в темных водах, где Джек Мерсье поджидает меня; его лицо, объятое пламенем, проступает сквозь волны, Кертис Пелтье рядом с ним, черная кровь стекает с его рук в глубину. Когда я пытался вынырнуть, они тянули меня назад, руки мертвецов цеплялись за мои ноги. Кровь в моей голове пульсировала, и легкие разрывались, давление все нарастало, и я был вынужден кричать, и соленая вода заполняла мой рот и нос...

Потом я просыпался снова и снова и находил ее рядом с собой: она успокаивающе что-то шептала, гладила меня по лицу и волосам. И вот, наконец, ночь закончилась.

Утром мы быстро позавтракали и разделились. Мы с Луисом и Рейчел направились в Бар-Харбор для последней встречи с Бекерами. Эйнджел вызвался чинить телефон в доме и останется здесь, чтобы у нас была возможность для маневра, если понадобится. Когда я проверил сообщения на своем мобильном, там оказалось только одно: от Эли Уинн, которая просила меня перезвонить.

— Вы велели связаться с вами, если кто-нибудь начнет наводить справки о Грэйс, — сказала она, когда я дозвонился. — Это случилось.

— Кто это был?

— Полицейский. Он пришел к нам в ресторан вчера. Представился следователем. Я видела его бляху.

— Вы запомнили его фамилию?

— Лутц. Он сказал, что занимается расследованием смерти Грэйс. Хотел узнать, когда я видела ее в последний раз.

— Что вы ему сказали?

— То же, что и вам, больше ничего.

— Что вы о нем думаете?

Она на мгновение задумалась.

— Он напугал меня. Я не пошла домой прошлой ночью, осталась у подруги.

— Вы видели его еще раз со вчерашнего дня?

— Нет, я думаю, он поверил мне.

— Он сказал, откуда узнал о вас?

— От преподавателя Грэйс. Я говорила с ней прошлой ночью. Она сказала, что сообщила Лутцу имена двух подруг Грэйс: мое и Марси Бекер.

* * *

Было только девять утра, и мы почти добрались до Огасты, когда зазвонил мобильник. Я не знал этого номера.

— Мистер Паркер? — спросил женский голос. — Это Франсин Бекер, мать Марси.

Я одними губами произнес, повернувшись к Рейчел:

— Миссис Бекер.

— Вы все еще ищете Марси, не так ли? — в ее голосе слышались покорность и страх.

— Люди, которые убили Грэйс Пелтье, очень близко подобрались к вашей дочери, миссис Бекер, — сказал я. — Они убили отца Грэйс, они убили человека по имени Джек Мерсье вместе с его женой, и они собираются убить Марси, когда найдут ее.

На другом конце провода я услышал, как она заплакала.

— Мне стыдно за то, что произошло, когда вы были у нас в последний раз. Мы боялись за Марси и за себя. Она наше единственное дитя, мистер Паркер! Мы не можем допустить, чтобы с ней что-то случилось.

— Где ваша дочь, миссис Бекер?

Но она собиралась сказать мне об этом, когда сама сочтет нужным, в своей обычной манере.

— К нам приходил полицейский сегодня утром, только что. Он представился как следователь. Он говорил, что ей грозит серьезная опасность и хотел защитить ее.

Она замолчала.

— Мы с мужем рассказали ему, где она скрывается. Мы законопослушные граждане, мистер Паркер. Марси предупреждала нас о том, чтобы мы ничего не рассказывали полиции, но он был так добр и так беспокоился о ней. У нас не было оснований не доверять ему, и у нас нет возможности предупредить Марси. В том доме нет телефона.

— В каком доме?

— У нас есть дом в заливе Бутбей. Это всего лишь маленький садовый домик. Мы обычно сдавали его на лето, но в последние несколько лет не делали этого.

— Скажите мне точно, где он находится.

Рейчел передала мне ручку и блокнот, я начертил схему проезда и прочел все, что записал, миссис Бекер еще раз.

— Пожалуйста, мистер Паркер, сделайте так, чтобы с ней ничего не случилось!

Я постарался успокоить ее.

— Сделаю все возможное, миссис Бекер. И еще один вопрос: как звали детектива, который говорил с вами о Марси?

— Лутц, — ответила она. — Детектив Джон Лутц.

Я посигналил, что сворачиваю направо, и резко вывернул руль. «Лексус» Луиса появился в зеркале заднего вида через считанные секунды. Я вышел из машины и побежал к нему.

— Планы изменились, — сказал я.

— Ну, и куда же мы направляемся? — спросил он.

— Заберем Марси Бекер. Мы узнали, где она.

Луис, по-видимому, прочел что-то на моем лице.

— И позволь мне угадать, — предположил он. — Мы не единственные, кто знает, где она находится.

— Совершенно верно.

— Все как всегда, не правда ли?

* * *

Бухта Бутбей была не очень приятным местом лет тридцать назад, когда поселение на ее берегу больше напоминало рыбацкую деревню. В то время весь поселок благоухал навозом, потому что Бутбей был центром продажи и вывоза морем органических удобрений. Если углубиться в историю, это место считали достаточно привлекательным первые поселенцы на побережье штата Мэн, которые обустроились здесь в 1622 году. Конечно, Бутбей было одним из самых убогих поселков на восточном побережье, но надо же с чего-то начинать.

Теперь в летний сезон бухта заполняется толпой туристов и рыбаков-любителей, а прибрежная полоса разрушается из-за бесконтрольного коммерческого использования. Поселок, конечно, далеко ушел от своего давнего предшественника, но, на взгляд убежденного пессимиста, он вступил на путь, ведущий к полному запустению.

Мы проехали по 27-й дороге на юго-восток из Огасты и прибыли в Бутбей через час. Проехали всю Мидл-стрит до начала Бартерс Айленд-роуд. Меня так и подмывало попросить Рейчел остаться в Бутбей, но, даже принимая во внимание, что не стоит лезть в пасть акулы за собственным носком, я знал, что она сможет подбодрить и утешить Марси Бекер.

Наконец мы добрались до небольшой ухабистой частной дороги в три полосы, которая поднималась круто вверх к лесопилке, стоявшей на небольшом холме с полуразвалившимся порогом и деревянными плашками, набитыми под углом, которые служили лестницей. На первый взгляд казалось, что в домике может быть две-три комнаты. Деревья, окружавшие его с южной и западной сторон, оставляли широкий просвет, чтобы можно было видеть всю дорогу, ведущую наверх к домику. Поблизости не было видно машин, но у окна, слева от входной двери, мы увидели горный велосипед.

— Ты не хочешь оставить машины здесь? — спросил Луис, когда мы остановились у дороги. — Если мы проедем еще немного, нас сразу заметят из дома.

— Угу, — ответил я. — Я хочу остановиться здесь и уехать до того, как появится Лутц.

— Предположительно, его здесь пока нет?

— Ну да. Или ты думаешь, это он въехал наверх на своем горном велосипеде?

— Может быть, он уже побывал здесь и уехал.

Я не ответил: не хотелось задумываться о такой возможности.

Луис пожал плечами:

— Нам бы лучше не появляться там с пустыми руками.

Он вышел из машины и направился к багажнику. Я еще раз бросил взгляд на дом, затем на Рейчел и пожал плечами. Не похоже было, что в доме что-то происходит. Я перестал смотреть в ту сторону и присоединился к Луису, Рейчел последовала за мной.

Луис поднял крышку багажника, в котором лежало запасное колесо. Он повернул винт, удерживавший запаску, затем вынул ее и подал мне, освобождая багажник. И только после того, как он нажал еще на пару каких-то кнопочек, я сообразил, что багажник выглядит довольно мелким. Причина выяснилась сразу же, когда дно багажника поднялось вверх, открывая небольшой склад оружия, размещенного в специальном отделении.

— Я даже не спрашиваю, есть ли у тебя разрешение на ношение всего этого, — заметил я.

— Верно, черт возьми, у них в списке разрешенного даже нет того, что здесь есть.

Я увидел один миниавтомат «калико», который особенно любил Луис, с двумя 50-зарядными магазинами на каждой стороне. Здесь был и 9-миллиметровый «глок», и снайперская винтовка «Маузер СП-66», и полуавтомат ВХР производства ЮАР, снабженный глушителем и подствольным гранатометом, который казался мне анахронизмом.

— Знаешь ли, достаточно один раз сильно подпрыгнуть на дороге, и ты станешь единственным покойником, в честь которого будет назван кратер, образовавшийся на этом месте, — заметил я. — Ты что, не боишься патрулей?

Управление автомобилем без водительского удостоверения уже считается нарушением закона.

— Не-а, раздобудь мне шоферское удостоверение и черную фуражку. Если меня спросят, то я везу это для веса.

Он наклонился и вытащил пистолет из тайника в багажнике, затем передал его мне, вернул на место панель, закрывающую тайник и колесо.

Я никогда не видел подобного оружия. Оно было примерно тех же размеров, что и распиленный на две части пистолет. Двойное дуло с оптическим прицелом снизу подпиралось еще одним, более широким, которое служило одновременно ручкой. Оно было удивительно легким по весу и легко скользнуло в мою кобуру.

— Впечатляет, — сказал я. — А это что?

— "Неостед", ЮАР. 13-витковая стабилизирующая пружина и такая небольшая отдача, что из него можно палить одной рукой.

— Это что же, ружье?

— Нет, это Ружье с большой буквы. Вещь!

Я в отчаянии покачал головой и вернул ему ружье обратно. Рейчел стояла рядом с нами, опершись о машину и плотно сжав губы. Рейчел не любит оружие. У нее есть на то свои причины.

— О'кей, — кивнул я. — Пошли.

Луис грустно покачал головой, залезая в машину и запихивая «неостед» под приборную доску.

— Не могу поверить, что тебе не понравилось мое оружие, — заметил он.

— У богатых свои причуды, — ответил я.

Мы быстро направились по дорожке к дому, шурша гравием у входа. Я выскочил из машины первым, Луис — вторым. Еще когда он выходил из машины, я услышал, как стукнула дверь черного хода.

Мы одновременно побежали — Луис налево, я — направо. Пока я бежал вниз к деревьям, чтобы укрыться за ними, из дома появилась девушка с рюкзаком на плечах. Она была крупной и несколько медлительной, я догнал ее еще до того, как она пробежала половину пути. Рядом с нами в кустах я увидел очертания мотоцикла, накрытого брезентом.

Когда я нагнал ее и она находилась на расстоянии вытянутой руки, девушка резко обернулась, держа рюкзак за лямки в руке, и шарахнула меня им сбоку по голове. Я споткнулся, в ушах зазвенело, но я все же подставил ей подножку и схватил ее, когда она попыталась сбежать. Она тяжело приземлилась, и рюкзак отлетел в сторону. Я навалился на нее еще до того, как она сделала попытку подняться. За своей спиной я услышал, как Луис замедляет шаги, и затем его тень упала на нас.

— Черт возьми! — ляпнул я с досады. — Ты чуть не снесла мне голову!

Марси Бекер свирепо и молча вырывалась из моего захвата. Ей было ближе к тридцати, простые черты лица, туповатое выражение, каштановые волосы. Ее плечи, широкие и мужеподобные, выдавали в ней пловчиху или атлетку. Поймав ее взгляд, я испытал чувство вины за то, что так напугал девушку.

— Успокойся, Марси, — сказал я. — Мы здесь, чтобы помочь тебе.

Я отпустил ее и позволил ей подняться. Она немедленно попыталась убежать. Пришлось обхватить ее руками, завести ей руку за спину и развернуть так, что теперь она оказалась стоящей лицом к Луису.

— Меня зовут Чарли Паркер. Я частный детектив. Меня нанял Кертис Пелтье, чтобы я выяснил, что произошло с Грэйс, и я думаю, что тебе это известно.

— Я ничего не знаю, — произнесла она свистящим шепотом.

Ее левая пятка метнулась назад, и я чуть было не получил серьезный синяк на ноге. Она была крупной, сильной молодой женщиной, и удерживать ее оказалось довольно тяжелым занятием.

Луис стоял в сторонке, наблюдая за мной, слегка приподняв бровь, и явно испытывал большое удовольствие. Я догадался, что не стоит ждать помощи с этой стороны. Я снова развернул девушку так, чтобы она могла видеть меня, затем сильно встряхнул ее.

— Марси, — сказал я. — У нас нет времени на это.

— А пошел ты, — выплюнула она. Она была рассержена и испугана, и не без причин.

Я почувствовал, что сзади появилась Рейчел, и Марси перевела взгляд на нее.

— Марси, сюда направляется один человек, полицейский, и вовсе не для того, чтобы защитить тебя, — быстро сказала Рейчел. — Он узнал, где ты скрываешься от твоих родителей. Он думает, что ты видела, как умерла Грэйс Пелтье, мы тоже так думаем. Сейчас мы готовы помочь тебе, но только если ты сама позволишь.

Мисс Бекер прекратила сопротивление и попыталась по глазам прочесть, правду ли говорит Рейчел. Видимо, она что-то поняла, потому что, выражение ее лица смягчилось, брови перестали хмуриться, и огонь бешенства в глазах погас.

— Грэйс убил полицейский, — просто сказала она.

Я обернулся к Луису:

— Отгони машины куда-нибудь, чтобы ей их было видно.

Он кивнул и побежал назад по холму. Через пару секунд «лексус» въехал во двор позади нас и остановился, скрытый со стороны дороги домом. «Мустанг» вскоре присоединился к нему.

— Думаю, что фамилия человека, который убил Грэйс, была Лутц, — сказал я Марси. — Он один из тех, кто направляется сюда. Ты разрешишь нам помочь тебе?

Она молча кивнула. Я поднял ее рюкзак и передал его ей. Когда она протянула руку, я прижал его к себе.

— Только, чур, не бить, договорились?

Она издала испуганный смешок и сказала, соглашаясь:

— Не бить.

Мы направились вверх по холму к дому.

— Ему нужна не только я, — спокойно заметила она.

— А что еще ему нужно, Марси?

Она глотнула, и страх снова заплескался в ее глазах. Девушка вскинула рюкзак на спину и ответила:

— Ему нужна книга.

* * *

Пока Марси Бекер собирала все свои вещи, одежду, косметику, которую бросила в доме, пытаясь сбежать от нас, она рассказала о последних часах жизни Грэйс Пелтье, хотя и не позволила нам заглянуть в рюкзак — видимо, еще не вполне доверяла нам.

— Грэйс вернулась от Парагона как-то очень поспешно, — рассказывала она нам. — Она сразу же побежала прямиком к машине, запрыгнула в нее и завела мотор. Она была в ярости, я никогда не видела ее такой. Грэйс всю дорогу только ругалась, обзывая его лжецом. В эту ночь она оставила меня в мотеле в Уотервилле и не возвращалась очень долго, до двух или трех часов утра. Она не стала объяснять мне, где была, но рано утром на следующий день мы поехали на север. Она снова бросила меня в Мачиасе, велела запереться и никого не впускать. Я не видела ее два дня, все время сидела в своей комнате, пила пиво и смотрела телевизор. Во вторую ночь около двух часов я услышала, что кто-то колотит кулаком в дверь — это была Грэйс, мокрая насквозь, с мокрыми и спутанными волосами. Она была такой бледной, как будто увидела что-то, что испугало ее до потери сознания. Она сказала мне, что мы должны немедленно уехать. Я надела что-то на себя, сгребла рюкзак, мы сели в машину и поехали. На заднем сиденье лежало что-то, завернутое в пластиковый пакет. Это выглядело, как брикет из темного дерева.

«Что это?» — спросила я ее.

«Тебе лучше не знать», — вот все, что она мне ответила.

«Ладно, тогда куда мы едем?»

«Встретиться с моим отцом».

Марси умолкла и посмотрела на меня и Луиса, следившего за дорогой внизу.

— Нам лучше побыстрее убраться, — предупредил он.

Я знал, что Лутц уже в пути, но теперь, когда Марси Бекер заговорила, я хотел, чтобы она рассказала все до конца.

— Она говорила еще что-нибудь, Марси?

— Она была на грани истерики. Сказала только: «Он жив», — и что-то еще о тех, которые привезли его в город, потому что он заболел. Она видела, как он упал на дороге. Это все, что она успела сказать. Она сказала мне, что будет лучше, если я больше не узнаю ничего. Мы ехали уже около часа. Я прикорнула на заднем сидении, когда Грэйс разбудила меня. Едва проснувшись, я поняла, что мы в беде. Она все время смотрела в зеркало заднего вида. Нас преследовали копы с включенной мигалкой. Грэйс нажала на газ и прибавила скорость, пока мы не оторвались и не потеряли их из виду. Потом она прижалась к обочине и велела мне вылезать. Я попыталась заставить ее объяснить мне зачем, но она не стала. Она только бросила мне мою сумку, пакет с ее диссертацией и сверток и велела приглядывать за всем этим до тех пор, пока она сама со мной не свяжется. Затем появилась полицейская машина, я открыла дверцу и бросилась в кусты, чтобы спрятаться. Я догадалась о чем-то по тому, как действовала Грэйс, мне передалось ее настроение, и мной овладел такой ужас, которого я не должна была бы испытывать, потому что у меня не было для этого никаких оснований. Я думала, что же такого мы совершили? Что она натворила? И, в конце концов, эти ребята были полицейскими, правда? Даже если Грэйс украла что-то, у нее могли бы быть какие-то проблемы, но ничего, способного породить такой дикий, животный ужас.

Как бы там ни было, я видела, как она пытается завести машину, но полицейский подошел к дверце и велел ей заглушить мотор. Он был примерно вашего роста и комплекции, курил сигарету. На нем были перчатки, даже несмотря на то, что он курил. Я слышала, как он разговаривает с ней, спрашивая, что она делала и где была. Он не дал ей выйти из машины, а продолжал нависать над ней. Я слышала, как он спрашивал ее: «Где эта вещь?» снова и снова, а Грэйс отвечала ему, что не знает, о чем он говорит. Он вынул ее ключи из зажигания, затем позвонил по сотовому. Кажется, это прошло около пятнадцати-двадцати минут перед тем, как появился второй. Он был очень высокий, с усами.

Марси расплакалась.

— Я должна была попытаться помочь ей, потому что поняла, что должно произойти, раньше, чем он вытащил свой пистолет. Я просто знала, чувствовала, как он думает об этом. Я увидела, как он влез в машину, и была готова закричать. Наверно, он пытался изнасиловать ее, но я не могла ничего сделать — так была напугана. Я слышала, как кричит Грэйс и как он бьет ее по голове, чтобы она замолчала. После этого он обыскал багажник и всю машину, затем начал обыскивать кусты у дороги. Я забралась глубже, и один раз мне показалось, что он меня услышал, потому что он остановился и прислушался, перед тем как вернуться к своим занятиям. Когда он не нашел то, что искал, он ударил кулаком по корпусу машины и выругался.

Она судорожно вздохнула, всхлипнула и продолжала:

— Затем он перешел к водительскому месту с пистолетом в руке. Он снова закричал на Грэйс, толкая ее голову пистолетом. Она подняла голову, чтобы остановить его; они боролись. Пистолет выстрелил, и окно стало красным. Другой полицейский стал кричать на высокого, спрашивая его, что он наделал и что они теперь будут делать. Но тот только велел ему успокоиться. После этого он наклонился и сделал что-то за головой Грэйс. Когда я увидела его снова, у него в руках была прядь ее волос, и он осматривал деревья вокруг, как будто догадался, что я прячусь где-то неподалеку. Я поползла на животе прочь. Я могла видеть Грэйс сквозь лобовое стекло, мистер Паркер. Ее голова свесилась на одну сторону, и кровь была на всем внутри машины. Она была моей подругой, но я... Я оставила ее умирать!

Марси больше не могла говорить: горе и раскаянье душили ее. Рейчел коснулась ее руки.

— Ты ничего не могла сделать, — мягко сказала она, и в ее голосе я услышал отголосок своих собственных слов, произнесенных прошлым вечером. — Ничего. Этот человек, Лутц, убил бы вас обеих, и никто бы не узнал, что случилось. Но ты ведь никому не рассказывала, что видела?

Она помотала головой.

— Я собиралась, пока не увидела книгу. Потом мне было слишком страшно. Я подумала, что самое лучшее, что я могу сделать, — это залечь на дно и держаться подальше от полиции. Если они найдут меня, если тот, кто убил Грэйс, узнает, что я видела, тогда, боюсь, он сделает со мной то же, что и с ней. Я позвонила своей матери и рассказала ей, что нечто страшное произошло с Грэйс и я должна скрыться, пока не придумаю, что делать. Я велела ей не рассказывать никому, где я, даже полицейским. Потом села на первый же автобус из Элсворта следующим утром и была здесь до сегодняшнего дня, не считая одного-двух выходов в магазин. Я взяла напрокат мотоцикл, на случай если придется быстро уезжать.

— Ты что, собиралась остаться здесь навсегда, Марси? — спросил я.

Она издала длинный протяжный вздох.

— Мне некуда больше идти, — сказала она.

— Грэйс говорила тебе, где была?

— Нет. Она упомянула маяк, вот и все, но она была совершенно вне себя. Я имею в виду, что она была испугана и в то же время перевозбуждена, вы понимаете? Она была совершенно не в себе.

— И у тебя все еще есть эта книга?

Она кивнула и показала на свой рюкзак.

— Да, здесь, — ответила она. — Я старалась держать ее в целости и сохранности.

В этот момент Луис окликнул меня. Я взглянул на него.

— Они приближаются, — предупредил он.

Белая «акура» Лутца прошуршала по гравию дорожки и подъехала к фасаду дома. Лутц появился первым, следом за ним шел человек невысокого роста с раскосыми глазами и волосами ежиком. На нем были малярный комбинезон и резиновые перчатки, и выглядел этот тип подобно тем, кого Луис называет живодерами, — сорт людей, которые получают удовольствие, издеваясь над кем-то, кто меньше их или слабее. У обоих в руках были пистолеты.

— Полагаю, они хотят заполучить ее живой или мертвой, — сказал я.

Тем временем «живодер» открыл багажник «акуры» и вынул оттуда пластиковый пакет на молнии для перевозки трупов.

— Нетушки, — заметил Луис. — Похоже, они уже решили, что для них предпочтительнее.

Мы отошли немного назад, когда Лутц принялся изучать окна дома. Он подал своему напарнику сигнал обойти строение вокруг и зайти с черного хода, а сам направился к входной двери. Я приложил палец к губам, показывая Рейчел, что ей нужно увести Марси Бекер в маленькую спальню и сидеть там тихо. Луис передал Рейчел свой пистолет «СИГ», и после минутного колебания она взяла его. Затем с другим пистолетом в руках он осторожно подобрался к черному ходу, открыл его и исчез за дверью, чтобы перехватить компаньона Лутца. Я подождал, пока он выйдет из дома, затем снял с предохранителя пистолет и оценил свои возможности.

Прямо перед входной дверью — стена. В паре шагов налево — гостиная, в дальнем конце прохода — маленькая кухня. Направо от гостиной — спальня, где сейчас Марси и Рейчел прятались под окном так, чтобы, если кто-нибудь заглянет в окно снаружи, он не смог их увидеть. Я поднял пистолет, подошел к стене у границы холла с гостиной и стал ждать в таком месте, где вошедший не мог меня заметить. Я услышал, как повернулась ручка двери, а затем звук стрельбы раздался со стороны черного хода. Послышался глухой удар, и Лутц устремился вперед, выставив перед собой пистолет. Шум испугал его, и он вошел несколько более поспешно, нацелив пистолет на середину комнаты, в сторону от меня. Я резко двинул его левой рукой, чтобы выбить оружие и толкнул в спину к окну, затем ударил рукояткой «смит-вессона» со всей силы по голове. Он пошатнулся и получил еще удар. Он выстрелил в потолок, и я ударил его в третий раз, стараясь свалить на колени. Когда он был на полу, я вырвал у него оружие и отшвырнул его в сторону кухни, а затем проверил, нет ли у него еще одного. Больше пистолета у Лутца неоказалось, но зато я обнаружил наручники. Пришлось на всякий случай садануть его по голове еще разок; щелкнули наручники, и я выволок его из дома и швырнул на гравий. Я надеялся, что Луис уже здесь, и он, действительно ждал меня, но не один.

Он даже не был вооружен.

И, более того, стоял, подняв руки за голову, его пистолет лежал на земле перед ним. За спиной моего друга маячила высокая фигура с лысой головой — Голем, держащий у его виска пистолет «иерихон». В левой руке у него был второй «иерихон», нацеленный на меня, и моток веревки через плечо.

— Прости, дружище, — сказал Луис. Слева от него убитый напарник Лутца лежал на спине с огромным отверстием в груди.

Голем взглянул на меня не мигая.

— Опустите оружие, мистер Паркер, или я убью вашего друга.

Я положил пистолет на расстоянии вытянутой руки от себя на землю, повернув рукоятку к себе. Лутц приподнял свою залитую кровью голову и с изумлением уставился на лысого. Я был удовлетворен, увидев выражение ужаса на его лице, но это было очень мимолетное мгновение удовольствия. Мы все оказались в опасности, и было непонятно, чего можно ожидать от этого странного тощего человека.

— А сейчас я попрошу вас снять с детектива ботинки и носки.

Я сделал, что мне велели, зажав между колен ноги Лутца, чтобы удержать его. С легким щелчком Голем сбросил к моим ногам веревку.

— Свяжите его ноги вместе.

Я снова опустился на колени и связал его. Ни с того, ни с сего Лутц прошептал мне:

— Не отдавайте меня ему, Паркер. Я расскажу вам то, что вы хотите знать, только не дайте ему увезти меня.

Голем слышал его.

— Успокойтесь, детектив. Мы с мистером Паркером достигли договоренности.

Я заметил движение Рейчел за окном и слегка качнул головой, давая ей понять, что она не должна вмешиваться.

— Неужели? — спросил я.

— Я оставлю в живых вас, вашего друга и вашу девушку, можете забрать и молодую женщину, живущую здесь. — Мне следовало помнить о том, что от внимания этого человека ничто не ускользнет. — Я же забираю детектива Лутца.

— Нет! — завопил Лутц. — Ни за что! Он собирается убить меня!

Я взглянул на Голема, хотя мне и не нужно было подтверждение того, что страхи Лутца оправданы.

— Детектив Лутц прав, — сказал Голем, — но сначала он расскажет мне, где искать его сообщников. Положите его в мешок, мистер Паркер, а затем вы со своим другом отнесете его в мою машину.

Я не шевельнулся. Я не был готов к тому, чтобы отказаться от Лутца, прежде чем он сообщит мне то, что знает.

— Мы оба хотим одного и того же, — сказал я. — Мы оба хотим найти людей, виновных в этих смертях.

«Иерихоны» в его руках остались неподвижными. Не было и речи о какой-либо дискуссии.

После некоторой борьбы мы запихнули Лутца в чехол для тел, сунули ему в рот его же носки, чтобы заставить мерзавца умолкнуть, и отнесли его вниз к дороге, где стоял «линкольн-континенталь» Голема. Затем открыли багажник, засунули туда Лутца и захлопнули крышку, которая опустилась над ним, как крышка гроба. Я слышал его сдавленный, придушенный вой и удары ногами по стенкам багажника.

— А теперь, пожалуйста, ступайте к дому, — велел Голем.

Мы отступили назад и направились, пятясь, к дому, не отрывая взгляда от фигуры лысого человека и от его оружия.

— Не думаю, что мы еще встретимся, мистер Паркер, — сказал он.

— Я не обижусь.

Он выждал, пока мы не отошли да несколько десятков шагов от машины, затем быстро подошел к передней дверце, сел в машину и уехал. Рядом со мной Луис шумно перевел дыхание.

— Все прошло удачно, — сказал я. — Хотя твоей профессиональной репутации был нанесен серьезный урон.

Луис нахмурился.

— Ты же знаешь, что зализывание ран самолюбия займет у меня много месяцев. А ты дал мне всего каких-то пять минут. Я не Джеймс Бонд.

— Расслабься. Он совсем не похож на парня, который будет болтать об этом направо и налево.

— Похоже, что так.

* * *

Мы быстро направились обратно в дом. Рейчел вышла нам навстречу на порог дома. Она была так бледна, что я испугался, не упала бы в обморок.

— Рейчел! — вскрикнул я, обнимая ее за плечи. — Что случилось?

Она посмотрела на меня снизу вверх с выражением, которое я не мог бы определить, и прошептала:

— Сам увидишь.

Бросившись в дом, я нашел Марси Бекер сидящей, обхватив руками колени, в одном из больших кресел. Девушка уставилась в стену, впившись зубами в ноготь. Она взглянула на меня обезумевшим взглядом, затем перевела глаза на то, что лежало на полу, и вновь уставилась в стену. Мы все застыли в таком положении, как мне казалось, на долгое-долгое время, пока я не почувствовал, как ко мне подошел Луис и тихо выругался, увидев, что лежит перед нами.

Это была книга.

Книга, сделанная из кожи и костей.

Книга 4

Великая книга — это великий грех.

Каллимах (305 — 240 гг. до н. э.)

Глава 25

Книга была примерно 35 сантиметров в длину и 15 в ширину. Шесть малых костей горизонтально пересекали корешок в виде трех равноудаленных друг от друга звеньев, каждое из которых состояло из двух костей. Они слегка пожелтели и были покрыты каким-то составом, который придавал им блеск в лучах солнца. Я не уверен, но мне показалось, что это были кончики реберных костей. Они казались гладкими на ощупь, по сравнению с текстурой материала, который они скрепляли. Обложка книги была прокрашена в глубокий красный цвет, сквозь который проступали линии и морщины. В левом верхнем углу чернела родинка.

Это была кожа человека — высушенная, сшитая в полотно из кусочков стежками из сухожилий и кишок. Осторожно коснувшись пальцем переплета, я почувствовал не только поры и складки кожи, использованной для его изготовления, но и форму костей, образовавших раму, на которую это все было натянуто. Похоже, это были лучевая и локтевая кости и, может быть, еще куски ребер. Все это создавало ощущение, что книга сама по себе когда-то была живым существом, которому теперь не хватало только плоти и крови, чтобы вновь ожить.

Ни на переплете, ни на корешке не было никаких надписей, никаких указаний на то, что может быть внутри. Единственной меткой оказалась иллюстрация на обложке, выполненная в янсенистском стиле, с повтором одного мотива во всех четырех углах. Это был рисунок — паук, вдавленный в золотой лист, с восемью лапками, сжимающими золотой ключ.

Кончиками пальцев я открыл книгу. Корешком служил фрагмент позвоночника, кости его соединялись с помощью золотой проволоки — это, кажется, был единственный материал, использованный при изготовлении этой книги, который не имел отношения к телу человека. Страницы крепились к корешку с помощью сухожилий. Изнутри обложку не протравливали, и была заметна разница в пигментации кусочков кожи, использованных для переплета, что позволяло легче отличить один от другого. Из середины корешка свисала закладка, сделанная из полосок человеческих скальпов с волосами, заплетенными в косички.

Здесь было около тридцати страниц разного размера. Две или три состояли из единого куска кожи, вдвое превышающего размер книги. Они были сложены пополам и вставлены в корешок так, чтобы получался разворот из двух страниц. Другие страницы были изготовлены из кусков кожи, тщательно скрепленных между собой стежками; некоторые из этих кусочков не превышали по длине и ширине пяти-семи сантиметров. Листы оказались разными по толщине: один из них был таким тонким, что сквозь него просвечивала моя рука, но остальные — гораздо плотнее. Большинство кусков выглядели как кожа, снятая с нижней части плеча, хотя на одной странице обнаружилась странная впадина — пупок, а на другой — сморщенный сосок. Так же, как и при изготовлении пергамента из кожи овец или коз, одна сторона кожи была тщательно выскоблена, и с нее удалены все волоски, а другая оставалась практически необработанной. Гладкая сторона использовалась для иллюстраций и текста, хотя на двойных страницах разворотов рисунок и текст занимали только правую сторону листа.

Все страницы, написанные красивым почерком с узорными начальными буквами, представляли собой отрывки из Откровения Иоанна Богослова. Некоторые были полными главами, другие — только цитатами, связанными по смыслу с темой иллюстраций. Стиль букв исходно относился к школе Каролингов, одной из версий прекрасного четкого письма, сформировавшегося под влиянием ученого англосаксонского происхождения Алькуина из Йорка, с присущими ему наклонными буквами и четкими простыми линиями для достижения большей разборчивости. Фолкнер при работе старался обойти места, в которых были естественные складки, дырки или царапины, а иногда маскировал их подходящими буквами или орнаментом. Заглавные буквы на каждой странице были унциальными, без острых углов и завитушек, каждая из них на пару сантиметров возвышалась над остальными, прописанными ровными рядами по линеечкам, нанесенным простым карандашом. Гротескные фигуры людей и зверей располагались у нижней части каждой такой буквы и вдоль вертикальных линий.

Но не эти буквы, а сами иллюстрации привлекали внимание в первую очередь. В них были заметны мотивы офортов Дюрера и Дуве, Блейка и Кранаха, более поздних художников: Герга, Мейднера и Масерила. Это не были копии с оригинальных иллюстраций, это были вариации на тему. Некоторые написаны яркими красками, другие — сажей, смешанной с чернилами, чтобы изготовить такую смесь, которая, застывая, выступала над поверхностью листа. Один из видов Пасти Ада, срисованный из Винчестерской Псалтири, украшал первую страницу: сотни тощих тел, скрученных в чем-то, похожим на гигантский рот чудовища — наполовину человека, наполовину рыбы. Зеленоватый оттенок, добавленный в рисунок человеческих тел, создавал впечатление, что они выступают из кожи, на которой написаны, а чешуйки чудища были раскрашены, каждая в отдельности, оттенками синей и красной краски. В другом месте я увидел четырех Всадников Апокалипсиса Кранаха, выписанных красным и черным; Жатву мира Бургмайера — в зеленых и золотых тонах; образ паукообразного чудовища, вдохновленный полотнами Эдуарда Георга и подписанный цитатой: Зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и победит их, и убьет их. Здесь, на фронтисписе, была и вариация на тему Апокалипсиса работы Дуве (1555 г.), выписанная во всех деталях и изображающая святого Иоанна стоящим у врат большого города в окружении символов смерти, включая лебедя со стрелой в клюве.

Я пролистал всю книгу вплоть до последней иллюстрации, которая сопровождалась цитатой из Апокалипсиса 10:10: И взял я книжку из руки Ангела и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем.

Эта иллюстрация была подражанием Дюреру и также изображала Иоанна Богослова с мечом в руке в тот момент, когда он ест копию книги, которую я держал сейчас в своих руках, с костями позвоночника в корешке и пауком, держащим ключ в лапах, которого святой отправлял в рот. Ангел наблюдает за ним, ноги небожителя в виде колонн охвачены огнем, а голова подобна солнцу.

Фигура святого Иоанна была написана черной тушью, и его усилия были отражены очень точной прорисовкой выражения лица. Это был портрет Фолкнера — такого, каким он был в молодости и на фотографиях в газетах, опубликованных сразу после находки массового захоронения на севере штата. Я видел все тот же высокий лоб, те же впалые щеки и почти женский рот, те же прямые темные брови. Он был облачен в белый плащ, левая рука с мечом поднята к небу.

Фолкнер изобразил себя на всех иллюстрациях. Он был и одним из Всадников Апокалипсиса, и Пастью Ада, и святым Иоанном, он был чудовищем. Фолкнер — судящий, истязающий, пожирающий, убивающий, создавший книгу, которая стала свидетельством жестокой кары и сама по себе была этой карой. Она раскрывала правду о своем создателе: тщеславие и насмешка над тщеславием, произведение высокого искусства и работа каннибала. Это было делом всей его жизни, и началось оно, когда проявились человеческие слабости его последователей, и он отвернулся от них, уничтожив их всех с помощью своего выводка: сначала мужчин, потом женщин и, наконец, детей. Так он начал, так же и продолжал долгие годы, и его падение стало основой этой чудовищной книги.

Внизу каждой страницы, в правом углу, как сноски, стояли имена. Страницы, созданные из целого куска кожи, были подписаны одним именем, а те, которые были сшиты из кусочков, подписаны двумя, тремя, а то и четырьмя именами. Имя ДжеймсаДжессопа стояло на третьем фрагменте кожи, его матери — на четвертом, а его отца — на пятом. Остальные Арустукские баптисты тоже стали сырьем для большинства страниц книги, но здесь попадались и другие имена — я их не знал; судя по цвету чернил на коже, некоторые из них были относительно недавним пополнением. Имени Элисон Бэк среди них не было. Не было и Аль Зета, Джосси Эпштейна и Мики Шайна. Они все будут добавлены сюда позднее: как только книга возвратится к своему владельцу, он внесет сюда и Грэйс Пелтье, а может быть, и меня тоже.

Я снова вспомнил Джека Мерсье и книгу, которую он показал мне в своем кабинете: три полосы на корешке, изготовленные из золота, теперь превратились в кости. Такой мастер, как Фолкнер, просто не мог позволить, чтобы обожаемая им книга была просто украдена. И копия, подаренная Картеру Парагону, подтверждала это. Только теперь я понял, что у Фолкнера была гораздо более глубокая идея: создать текст, форма которого в точности бы отражала его содержание, книга о проклятии, сделанная из тел проклятых, письменный отчет о свершении Суда, созданный из останков осужденных.

И Грэйс удалось его обнаружить. Дебора Мерсье из ревности к старшей дочери своего мужа рассказала ей о существовании нового Апокалипсиса и его происхождении. К этому времени Джек Мерсье уже предпринял определенные шаги против Братства, заручившись поддержкой Обера, Бэк и Эпштейна, но Грэйс этого не знала, потому что это выходило за рамки того, что Дебора Мерсье собиралась ей сообщить. Она хотела подвергнуть риску жизнь девушки, а не своего мужа.

Грэйс встретилась с Парагоном и пыталась прижать его, сообщив, что ей известно о продаже Апокалипсиса, но Парагон был лишь марионеткой, и Грэйс, как умная женщина, быстро поняла это. Возможно, он побоялся рассказать Фолкнеру и Падду, что продал книгу, но еще больше боялся утаить от них визит девушки. Итак, Грэйс встретилась с Парагоном, дождалась, когда тот впадет в панику, проследила, как он поехал на север... Или ждала, пока они сами явятся к нему? Я подозревал последнее, потому что Парагон умер, поскольку не смог указать Голему место, где они скрываются. Как бы там ни было, Грэйс добралась до самых врат ада, собственного ада Фолкнера. И, едва представилась возможность, она проникла в их владения и смогла скрыться с книгой, которая свидетельствовала об истинной судьбе Арустукских баптистов, и в частности Элизабет Джессоп. Эта кража заставила Братство быстро предпринять ответные меры. Падд и остальные принялись разыскивать Апокалипсис, выявляя всех, кто действовал против них и для кого эта книга могла бы стать действенным оружием, способным заставить власти приложить еще большие усилия по розыску тел на озере Святого Фройда.

Я закрыл книгу, осторожно уложил ее в пакет, затем тщательно вымыл руки и лишь тогда взглянул на Рейчел и Луиса.

— Похоже, у нас появилось новое толкование слова «псих», — пробормотал Луис. — Ты знаешь, для чего нужна такая книга?

— Это отчет, — ответил я. — Своеобразное свидетельство о смерти и, возможно, о чем-то еще. Это список отверженных, своего рода противовес Книге жизни. Имена Арустукских баптистов и еще, по крайней мере, дюжины мужчин и женщин записаны в нем — из их плоти создан этот Апокалипсис. А изготовил его Фолкнер. Его останки не были найдены среди тех, что лежат в братской могиле, не было там и останков его дочери и сына. Они вместе судили и убивали, создавая эту книгу. Я думаю, что остальные имена принадлежат тем несчастным, которые осмелились перебежать дорогу Братству в разное время, или тем, кто представлял собой угрозу для них. Конечно, части тел Грэйс и Кертиса Пелтье, Джосси Эпштейна, и, возможно, Джека Мерсье и членов его семьи будут когда-нибудь вставлены в этот переплет, при условии что книгу удастся вернуть обратно. Она должна стать как можно более полным списком, иначе утратит свой смысл.

— Я так понимаю, что ты говоришь о самом омерзительном толковании слова «смысл», — заметила Рейчел. Ее отвращение было совершенно очевидным.

Я уже растер руки полотенцем докрасна, но все равно чувствовал, что на пальцах остались несмываемые следы от соприкосновения с этой книгой.

— Значение слова не так уж важно, — мне не хотелось с ней спорить. — Эта вещь — признание в убийстве, если, конечно, можно найти ниточки, ведущие от нее к Фолкнеру.

— Если мы вообще разыщем его, — добавил Луис. — Что произойдет, если Лутц не отрапортует им о выполнении задания?

— Тогда они пошлют кого-то еще, возможно Падда, выяснить, что случилось. Он не может допустить, чтобы эта книга осталась в миру. А это, в свою очередь, даст нам понять, что наш лысый друг не добрался до него первым.

Я взвесил все, что знал или подозревал о том, где находится подполье Фолкнеров. Теперь мне стало понятно, что оно на севере, между Мачиасом и Бангором, вблизи побережья и неподалеку от маяка. Около семидесяти маяков располагалось по всему побережью Мэна, большинство из них включались автоматически или обслуживались дистанционно, и лишь немногие были переданы для разных других целей. Из этих последних примерно около дюжины находились к северу от Мачиаса.

Я наклонился и взял завернутую книгу в руки.

— Что ты собираешься с этим делать? — спросила Рейчел.

— Ничего, — ответил я. — Пока ничего.

Она подошла ко мне ближе и перехватила мой взгляд.

— Ты хочешь найти его? Ты не дашь полиции сделать это?

— На него работали Лутц и Воизин, — объяснил я. — И Воизин все еще находится где-то здесь поблизости. Могут найтись и другие. Если мы передадим это в полицию и хотя бы один из копов окажется сообщником Лутца, Фолкнер будет предупрежден, и тогда он исчезнет навсегда. Я предполагаю, что он уже готовит свое исчезновение. Вероятно, он планировал побег с момента, когда пропала книга и, уж конечно, с того момента, как были найдены тела на озере Святого Фройда. Поэтому и еще для безопасности Марси мы покамест придержим книгу у себя, не так ли, Марси?

Она подняла рюкзак и стояла в ожидании.

— Мы собираемся спрятать тебя в безопасном месте. Ты пока можешь позвонить своим родителям и дать им знать, что с тобой все в порядке.

Она кивнула. Я вышел наружу и связался с Колонией по мобильному. Трубку взяла Эми.

— Это Чарли Паркер, — сказал я. — Мне нужна твоя помощь. У меня здесь женщина. Ее надо надежно спрятать.

На другом конце провода Эми какое-то время молчала. Наконец, я услышал ее голос:

— Какого рода проблемы?

Задавая вопрос, она уже знала ответ.

— Я подобрался к нему, Эми. Я могу положить этому конец.

Она согласилась, однако нотки сомнения звучали в ее голосе, ведь женщины, за исключением самой Эми, обычно не жили в Колонии. Правда, там были отдельные спальни в главном корпусе, которые иногда использовались в чрезвычайных обстоятельствах.

— Спасибо. С ней будет мужчина. Он будет вооружен.

— Ты же знаешь, как мы здесь относимся к оружию, Чарли.

— Я знаю, но мы имеем дело с Паддом. Я прошу тебя позволить моему другу остаться с Марси, пока это все не закончится. День-два, не более.

Я попросил ее принять и Рейчел. Эми согласилась, и я отсоединился. Марси позвонила матери, и мы покинули дом в Бутбее. Затем мы разделились: Луис и Рейчел поехали на юг, в сторону Скарборо, откуда Эйнджел отвезет Марси и Рейчел, все еще сопротивлявшуюся моему решению, в Колонию. Луис должен будет присоединиться ко мне, оставив Рейчел и Марси на попечение Эйнджела. Книга лежала, надежно спрятанная, под сидением «мустанга».

Я направился на север до Бангора, где в магазине «Беттс» на центральной улице купил книгу Томпсон «Маяки побережья Мэн». На Голом берегу возле Мачиаса, города, где Марси ждала Грэйс, пока та занималась своими делами, было семь маяков: Мельница Уиттлоксов в Кале; Ист-Кводди на острове Кампобелло; дальше на юг — маяк Малхолланд, Вест-Кводди, Любек Ченнел, Литл-Ривер и Мачиас Сил Айленд. Последний находился довольно далеко от моря, чтобы принимать его во внимание, так что оставалось шесть.

Я позвонил Россу в Нью-Йорк, надеясь на помощь, но попал на секретаршу. Моя машина была в двадцати милях от Бангора, когда Холл наконец перезвонил мне.

— Я видел материалы по Харону из Мэна, — начал он. — В этой части расследования участвовало мало народа, это была работа для ног. Активист по борьбе за права геев был убит в Виллидже в 1991 — застрелен в туалете бара на Бликерс; зарегистрирован аналогичный характер выстрела в Майами. Киллер был осторожен, но список его телефонных разговоров указывает на то, что незадолго до убийства он сделал семь звонков в Братство. Женщина по фамилии Торрэнс сообщила Харону, что этот парень — гомик, и она же сообщила о его звонках в местную полицию. Детектив Лутц подтвердил это.

Так что, если киллер и работал на Братство, у них было алиби. Они сообщили о звонках в полицию перед убийством, и Лутц, к тому времени уже прикормленный ими полицейский, подтвердил их непричастность.

— А что случилось с киллером?

— Его звали Ласки, Баррет Ласки. Он был выпущен на поруки и найден двумя днями позже мертвым в Дампстере, Куинс. Огнестрельное ранение в голову. Теперь о Хароне. Согласно нашим материалам, он в своих розысках не продвинулся далее Уотервилла. Но есть и нестыковки: в его расходы внесен счет за бензин из городка Любек, примерно в ста пятидесяти милях к северу от Уотервилла. Это на побережье.

— Любек, — повторил я. — Похоже, это имеет смысл.

— А что там, в Любеке? — спросил Росс.

— Маяки, — ответил я. — И мост.

В Любеке было три маяка. Отсюда, из самого восточного города США, начинался мемориальный мост Франклина Делано Рузвельта, ведущий в Канаду. Пожалуй, нет лучше места для того, кто в любой момент готов к бегству, ведь в нескольких минутах езды отсюда совершенно другая страна. Они обосновались в Любеке, я был в этом уверен, и Странник отыскал их там. Неосторожно было оставлять в деле счет за бензин, но только если принять во внимание все последующие события и убийства, которые совершил он сам, прикрываясь странным оправданием, основанным на порочности человека вообще и непоследовательности его действий, что сближало Странника с Фолкнером.

Но я недооценил Фолкнера. Недооценил и Падда. Когда я вплотную приблизился к ним, они вырвали из наших рядов самого уязвимого из всех, единственного, кого мы оставили одного.

Они забрали Эйнджела.

Глава 26

На пороге дома была кровь, на входной двери — кровь. На кухне трещины лучами разбегались по штукатурке от пулевых отверстий на стене. Еще больше крови было в холле, кровавая дорожка тянулась по полу, как след от змеи. Дверь кухни была практически сорвана с петель, а окно вдребезги разбито пулями.

Никаких трупов внутри дома не было.

Захват Эйнджела был превентивной мерой на случай, если мы первыми доберемся до Марси Бекер, но это была и месть мне лично. Они, видимо, явились, чтобы прикончить нас всех, но нашли одного Эйнджела и забрали его с собой. Я представил себе, как мистер Падд и немая волокут его к машине, его кровь пачкает их одежду и лица. Нам нельзя было оставлять его одного. Никто из нас теперь не должен оставаться один.

Конечно, они не оставят его в живых. В итоге они не оставят в живых никого из нас. Даже если они сейчас скроются, я знаю: в один прекрасный день они снова появятся и найдут нас. Мы можем охотиться на них, но мир велик, глубок, и в нем много темных уголков. Слишком много мест, где можно спрятаться. И пройдут недели, месяцы, возможно, годы страха и боли, пробуждения от ночных кошмаров каждое утро с мыслями о том, что вот и наступил день, когда они придут. Потом в конце концов мы сами захотим, чтобы они пришли, дабы прекратить, наконец, это бесконечное ожидание.

Звонок мобильного застал меня мчащимся в Любек. Соединившись, я услышал шум мотора. Рейчел — это была она — рассказала мне обо всем, что увидела в моем доме в Скарборо. Сейчас она везла Марси Бекер в Колонию на собственной машине: теперь, когда Фолкнеры заполучили Эйнджела, она на некоторое время была в безопасности. Луис в это время двигался на север и должен был позвонить мне с минуты на минуту.

— Он не умер, — спокойно заметила Рейчел.

— Знаю, — ответил я. — Если бы он умер, они бы оставили его в доме, чтобы мы сами могли его обнаружить.

Я задумался, сколько времени понадобилось Лутцу, чтобы рассказать все, и добрался ли Голем до них. Если он уже там, все остальное несущественно.

— Как Марси? — спросил я.

— Она спит на заднем сидении. Не думаю, что ей удавалось поспать с тех пор, как умерла Грэйс. Она хотела узнать, почему мы рискуем своей жизнью: Эйнджел, Луис, я и особенно ты. Она сказала, что это не твоя битва.

— И что же ты ответила ей?

— Не я — Луис ответил. Он сказал, что все вокруг — твое поле битвы. Думаю, он пошутил. Луиса иногда очень трудно понять.

— Я знаю, где они, Рейчел. Они в Любеке.

В ответ ее голос дрогнул:

— Будь осторожен!

— Я всегда осторожен.

— Нет, не так, как всегда.

— Ну, хорошо, на сей раз буду осторожнее.

Я только что выбрался из Бангора. Любек находился в 120 милях в сторону отсюда по шоссе № 1. Я смогу добраться туда меньше чем за два часа, конечно, если какой-нибудь полицейский с орлиным зрением не остановит меня за превышение скорости. Я нажал на газ и почувствовал, как «мустанг» рванул вперед.

Луис позвонил, когда я проезжал Элсворт-Фоллс, направляясь по дороге № 1А к побережью.

— Я в Уотервилле, — сообщил он.

— Полагаю, они в Любеке, — ответил я. — Это на северном побережье, около Нью-Брунсвика. Посмотри, как лучше проехать туда.

— Они звонили тебе?

— Нет.

— Подожди меня в городе, — ответил он. Его тон был совершенно нейтральным, будто он напоминал мне о том, чтобы я не забыл купить молока.

В Миллбридже, что-то около 80 миль от Любека, телефон зазвонил в третий раз. На сей раз я заметил, что номер телефона не определился, и нажал кнопку, чтобы ответить.

— Мистер Паркер, — раздался голос Падда.

— Он жив?

— Едва жив. Можно сказать, что надежды на его выздоровление быстро тают. Он серьезно ранил моего компаньона.

— Он — молодец, Леонард.

— Я не мог оставить это без наказания. Он потерял много крови. Вообще-то, он и сейчас истекает кровью, — Падд мерзко захихикал. — Итак, вы представили себе наше небольшое генеалогическое древо. Вам оно не очень-то симпатично, не так ли?

— В общем, не особенно.

— Книга у вас?

Он знал, что Лутцу не повезло. Я задумался, знает ли он, почему Лутц провалился, и нависла ли над ним тень Голема.

— Да.

— Где вы?

— В Огасте, — сказал я.

Я чуть не вскрикнул от облегчения, когда он, кажется, поверил мне.

— Там есть частная дорога, отходящая в сторону от шоссе № 9, где оно пересекает реку Мачиас. Будьте на берегу озера через полтора часа, один и с книгой. Я передам вам то, что останется от вашего друга. Если вы опоздаете или я замечу полицию, я распорю его от задницы до головы, как свиную тушу. — Он отсоединился.

Я представлял себе, как Падд собирается убить меня, когда добрался до озера. Он не может оставить меня в живых, особенно после всего, что произошло. И полтора часа слишком мало, чтобы добраться из Огасты до Мачиаса, даже по такой дороге. У него не было намерения доставить Эйнджела сюда живым.

Я позвонил Луису. Это была проверка на прочность: я не знал, как он поведет себя. Я был намного ближе к Любеку, и не было никакой надежды на то, что Луис сможет добраться сюда до конца срока, назначенного Паддом. Если же я ошибся и это не Любек, тогда кто-то должен быть на месте свидания, чтобы встретиться с ним. Этот кто-то Луис.

Тишина, перед тем как он согласился, была почти осязаемой.

Глава 27

Три деревянных маяка украшали герб города на окраине Любека: красно-белый Малхолланд Лайт напротив канала Любека в Нью-Брунсвике; белый маяк Любек Ченнел — стальная башня, напоминающая опоры высоковольтных линий; и маяк в Вест-Кводди в красно-белую полоску, расположенный в Национальном парке Кводди-Хед. Все они были символами стабильности и уверенности, обещанием безопасности и спасения, пока присутствие Фолкнеров не опорочило саму суть этих островков надежды.

После небольшой остановки на границе города я поехал дальше, миновал заколоченные досками окна старого ресторана «Хилл-сайд» и белое здание Американского Легиона, пока не добрался собственно до Любека. Это был город, заполненный церквами множества конфессий: баптистская церковь Белой Горы, Первое собрание Христа, Адвентисты Седьмого дня, Конгрегациональные христиане и Христианские рыцари Храма — все они сошлись в этом месте, погребая своих покойников на близлежащем городском кладбище или устанавливая памятники погибшим на море. Грэйс Пелтье была права, думал я. Мне удалось лишь бегло просмотреть заметки к ее диссертации, которые Марси передала мне, но я отметил, что Грэйс употребляет термин «пограничный» при описании штата Мэн. Здесь, в самой восточной точке штата и страны, в окружении церквей и погостов, особенно чувствовалось, что это и есть предел всего — граница.

Морские птицы сидели у самой воды вдоль разрушенного пирса, дорожка на него была перекрыта надписью «Частная собственность». Влево и вправо тянулся каменный волнорез, группы строений, и среди них старая коптильня Мак-Мерди, которая находилась на реставрации. Через залив хорошо просматривался маяк Малхолланд, и мост Рузвельта простирался за ним через воды Любек-Нарроуз.

Темнело, когда я ехал вверх по Плезант-стрит к замусоренному участку земли вокруг очистных сооружений города, море шумело слева от меня. Отсюда небольшая тропинка спускалась вниз к берегу. Я направился по ней, обходя водоросли и камни, выброшенные и смятые банки из-под пива и пачки сигарет, пока не дошел до пляжа. Он был из камня и песчаного тростника, с отдельными островками серого песка. Вдали свет маяка Любек Ченнел прорезал сгущающиеся сумерки.

Примерно в полумиле правее меня в воду упиралась вымощенная булыжником дорога. В конце ее находился небольшой островок, скрытый деревьями. Ветви их тянулись ввысь, как шпили церквей, на фоне темнеющего вечернего неба. Тусклые зеленые огоньки просвечивали кое-где сквозь кроны деревьев, и я заметил более яркие белые огни в здании, стоящем в северной части острова.

Только три маяка были изображены на гербе города, потому что их столько и осталось. Но когда-то здесь был еще один маяк, на северном берегу Квод-ди-Нарроуз, построенный местным священником-баптистом как символ Божьего Света и предупреждение морякам. Это непрочное, шаткое строение рухнуло во время жестокого шторма в 1804 году, погребя под обломками сына священника, служившего смотрителем на этом маяке. Через два года после этого обеспокоенные жители города нашли для маяка другое место — Вест-Кводди-Хед, дальше вниз по побережью. В 1806 году Томас Джефферсон приказал построить там маяк из бутового камня. Северный маяк скоро забыли, и теперь островок, на котором он находился, перешел в частное владение.

Все это я узнал от продавщицы магазина Мак-Фаддена на автозаправке по дороге в город. Она рассказала, что люди, проживающие на островке, держатся особняком и общаются в основном друг с другом. В городке считают, что они приверженцы какой-то религии. Среди них есть старик, который иногда болеет, и его привозят к врачу двое людей помоложе: мужчина и женщина. Мужчина иногда заходит в магазин и всегда расплачивается наличными, так что она знает, как его зовут.

Он называет себя Монкер.

Эд Монкер.

* * *

Начался дождь — предвестник шторма, который должен был очистить северный Мэн этой ночью. Тяжелые капли застучали по моей одежде, пока я стоял, разглядывая мощеную дорогу. Я забрался обратно в машину и направился к Кводди-Хед-Парку, пока не заметил небольшую, неприметную частную дорогу, ведущую прямо на побережье. Погасив фары, я двигался по ней до тех пор, пока она не исчезла среди толстых стволов деревьев. Затем оставил машину и пошел по траве под прикрытием деревьев, пока дорога не уперлась в ворота, перегороженные шлагбаумом. Я оценил эту небольшую крепость: высокий забор с обеих сторон и камера, вмонтированная в стойку ворот; к забору подведен электрический ток. За ним находился небольшой запертый сарай, окруженный со всех сторон соснами. Сквозь ветки проглядывал маяк Любек Ченнел. Я мог догадаться о том, что хранилось в этом сарае: старая металлическая ванна, рядом с ней унитаз и трупы пауков, гниющие в трубах.

Я достал из бардачка фонарик и, прикрывая рукой стекло, осветил забор. Вот два сенсорных устройства, расположенных на расстоянии пятидесяти футов друг от друга: трава в этих местах была не такой высокой, как в других. Среди деревьев могут быть и другие подобные устройства. Под дождем, заливавшим мне волосы и лицо, я обследовал забор и, наконец, добрался до верха тропинки, ведущей в обход и спускающейся к воде. Начинался прилив, и она уже скрылась под водой. Единственная возможность попасть на остров, не промокнув или не утонув, была сквозь эти ворота и по обходной тропинке, но воспользоваться этим путем означало немедленно предупредить о своем прибытии тех, кто находился на острове.

Должно быть, и Грэйс Пелтье стояла здесь несколькими неделями ранее, и, отбросив вариант с воротами, направилась по тропинке в обход. Ей пришлось дождаться, пока они уедут, и она решила действовать, убедившись, что на острове никого нет и некоторое время не будет. Должно быть, девушка задела какой-то из сенсоров, и тот передал сообщение о вторжении на территорию Падду или его сестре на пейджер или мобильный телефон. Когда они вернулись, перекрыв обходную тропинку, Грэйс бросилась в воду, — вот почему ее одежда насквозь промокла и пропахла морской водой. Она была очень хорошей, сильной пловчихой. Она знала, что сумеет доплыть. Но они видели ее лицо на записи с камеры, а может быть, всего лишь заметили ее машину. Лутц и Воизин получили предупреждение, и западня, в которую угодила Грэйс, захлопнулась.

Я взглянул на темные волны, отороченные белой пеной по гребню, и решил, что мне лучше попробовать пробраться с моря. Вытащил пистолет 38-го калибра из кобуры, закрепленной на лодыжке, проверил пули в магазине и закрыл его, затем убедился, что «смит-вессон» надежно закреплен под мышкой. Что-то сжалось у меня в животе, и на меня нахлынули прежние чувства. Море передо мной казалось мрачным, таинственным омутом, из которого я выбрался давным-давно, но готов был броситься в него еще раз.

Я направился по воде вброд. Когда я нащупал тропинку под водой, мои зубы выбивали дробь. Волны перекатывались через меня, один или два раза меня чуть не вышвырнуло обратно на берег. Камни и булыжники, которыми была вымощена тропинка, покрылись водорослями, и нога соскальзывала с них; волны прилива доходили мне до пояса. Я старался втиснуть ботинок в каждую расселину или ямку, но камни были скреплены цементом, и после двух неудачных попыток найти опору моя нога поехала, и я тут же потерял равновесие. Я скользнул с дамбы прямо в маре, вода доходила мне до подбородка. Когда я пришел в себя от падения и шока, белая линия пены показалась слева от меня, и я едва успел сделать глубокий вдох, как меня накрыло волной, сбило с ног и отнесло на несколько метров. Соленая вода попала мне в рот, сверху немилосердно поливало дождем, а крепкие нити водорослей опутали меня с ног до головы.

Когда волна откатилась, я опять устремился к тропинке, нащупывая ее в воде и пытаясь отыскать место, где бы снова взобраться на нее. Прошло около десяти минут, и меня окатили еще несколько больших волн, пока, наконец, я нашарил место, где из раствора выпал один из камней и образовалась дыра. Я неуклюже протиснул мокрый ботинок в зазор между камнями, затем упал на колено: нога вновь начала соскальзывать. Я вцепился пальцами в самый большой камень, подтянулся и забросил свое тело на тропинку. Полежал здесь, пытаясь отдышаться и дрожа всем телом. Вот досада, мой мобильник благополучно покоился где-то на дне морском. Я встал, подождал, пока вода стечет из кобуры «смит-вессона», перезарядил второй пистолет и продолжил двигаться по тропинке, пока не добрался до острова.

Толстые зеленые ели росли по обеим сторонам дороги, ведущей к развалинам маяка, там она переходила в площадку, засыпанную гравием, которая занимала все пространство между входами во все постройки на острове. От маяка должна была остаться лишь куча старых камней, но на этом месте я обнаружил сооружение высотой в семь с половиной метров с открытой галереей наверху, окруженной стойками, на которых была закреплена цепь. С галереи открывался вид на обходную тропинку и побережье. Это был маяк без света, если не считать слабого свечения в одном из окон на верхнем этаже, там, где проходила галерея.

Направо от восстановленного маяка располагалось длинное деревянное одноэтажное здание с четырьмя квадратными зарешеченными окнами, по два с каждой стороны двери. Зеленоватый отсвет, исходящий от них, выглядел так, будто свет боролся, чтобы проникнуть сквозь толщу воды или листья растений. Перед маяком, заслоняя от меня вход, было что-то, напоминающее гараж. Дальше вглубь, почти на самой восточной оконечности островка, расположилось второе простое строение, возможно сарай для лодки. Я прижался к задней стене гаража и прислушался, но не услышал ничего, кроме усиливающегося шума дождя. Осторожно ступая по траве и используя стену дома в качестве прикрытия, я направился к маяку.

Только миновав гараж, я увидел его. Два ствола дерева были сколочены вместе в виде наклонного креста и подперты еще двумя стволами снизу так, чтобы крест удерживался в наклонном положении под углом в 60 градусов к земле. Он был голым, руки и ноги примотаны проволокой к деревьям. Лицо и тело покрывало множество ран, опухоли на ногах, груди и руках больше всего напоминали следы укусов. Кровь струилась из его ран, стекала по телу и ногам и растекалась лужей по земле. Дождь омывал бледное тело, стекал с рук, голого черепа и белого, лишенного растительности лица. С живота был срезан кусок кожи. Я приблизился к нему и попытался нащупать пульс, его кожа все еще не остыла. Голем был мертв.

Я уже собирался покинуть его, когда справа от меня захрустел гравий, и тут же появилась немая. Ее ботинки и джинсы были заляпаны грязью, ветер трепал желтую ветровку, наброшенную поверх темного свитера. В опущенной правой руке женщина сжимала оружие, направленное в землю. У меня не было времени спрятаться, даже если бы я и захотел.

Увидев меня, немая резко остановилась, ее рот открылся в беззвучном крике, она вскинула пистолет и выстрелила. Рядом со мной тело Голема содрогнулось, когда пуля попала ему в плечо напротив того места, где только что была моя голова. Я упал на колени, выдохнул и нажал на курок. Мой первый выстрел попал ей в шею, второй — в грудь. Немая резко повернулась, ее ноги подкосились, и она упала на землю, успев сделать еще два выстрела в воздух. Я подбежал к ней и отшвырнул ее «беретту» ногой подальше от правой руки. Левая нога женщины все еще конвульсивно вздрагивала. Она взглянула на меня вверх, шрамы на ее шее теперь были более заметны, обозначенные струйками крови, стекавшей по ним. Что-то забулькало у нее в горле, она открыла, закрыла рот и умерла.

Справа от меня в отдельно стоящем здании очертания фигуры заслонили зеленый свет, исходящий от окна. Тонкая тень проплыла по оконному стеклу, и я инстинктивно понял, что там, внутри, меня дожидается мистер Падд. Он не мог не услышать выстрелов, но не стал отвечать на них. Дверь на маяк передо мной оставалась плотно запертой, но, когда я взглянул наверх, свет, еще недавно горевший там, был выключен. В темноте мне почудилось, что какое-то существо разглядывает меня, стоя рядом. Сначала надо разделаться с Паддом, подумал я, — не хотелось оставлять его за спиной.

Быстро обтерев руки о мокрую траву, я направился к зданию в стороне. У входа была небольшая стеклянная панель, перевитая проводом крест-накрест, и я пригнулся, чтобы пройти под ней. Засов на двери был наполовину выдвинут, замок открыт. Отступив в сторону, я примерился и ударил ногой по двери — она широко распахнулась.

В то же мгновение друг за другом прозвучали три выстрела, и рама двери разлетелась веером щепок и старой краски. Я выхватил пистолет и выстрелил пять раз в сторону комнаты, потом бросился туда сам. Я все еще слышал звон осколков стекла, когда рывком метнулся к дальней левой стене, но больше выстрелов не последовало. Быстро перезаряжая пистолет, я внимательно просматривал комнату.

Здесь стояла невыносимая вонь — смесь запахов разложения и испражнений. На потолке и стенах не было никаких ламп, люк наверху оказался завешан тонкой хлопковой занавеской, чтобы яркий дневной свет не мог попасть в комнату. Единственное освещение исходило от маленьких прикрытых экранами лампочек, установленных наверху металлических шкафов, которые стояли в пять рядов поперек комнаты. В каждом шкафу четыре уровня; свет проходил сквозь листья комнатных растений, стоящих в горшках вдоль стеклянных шкафов, придавая всему зеленоватый оттенок. Каждый отсек или клетка были снабжены термометром и прибором для измерения влажности; регуляторы света позволяли уменьшать боковой нагрев. Лампочки были частично затенены с помощью колпачков из алюминиевой фольги, чтобы защитить пауков и насекомых в террариумах от нагрева, а фольга к тому же еще и приглушала яркость света. Мощности лампочек не хватало, чтобы осветить дальние углы комнаты, совершенно скрытые темнотой. Где-то там, в этой черноте, Падд поджидал меня, и очертания его фигуры сливались с тенями от растений.

Звук раздался с той стороны, где моя рука опиралась об пол, — мягкие шажки по каменному полу. Бросив взгляд налево, я увидел в маленьком круге зеленого света темный полукруглый силуэт. Его тело было размером в два-три сантиметра, а лапки казались по крайней мере равными по длине его телу. Я инстинктивно отдернул руку. Паук замер, затем поднял первую пару своих лапок и показал красные челюсти.

Вдруг неожиданно быстро он бросился в мою сторону, его лапки замелькали в воздухе и слились в одно пятно, а шуршание шажков по полу усилилось. Я отполз назад, но он продолжал приближаться. Я отпихнул его ногой и почувствовал, что она попала во что-то мягкое. Я снова отшвырнул его носком ботинка, и паук отлетел в дальний угол комнаты, туда, где лежали пустые немытые стеклянные аквариумы, составленные один на другой горкой.

В панике я добрался до прохода между первым и вторым рядами шкафов. Справа от меня в осколках стекла от разбитого моими выстрелами кейса лежал квадратик картона, упакованный в пластиковый пакет. На нем красивым шрифтом было написано: Phoneutria nigriventer, а ниже по-английски: Бразильский блуждающий паук. Я взглянул назад — туда, куда отлетел агрессивный коричневый паук, и замер.

Далеко от меня справа раздался звук, как будто кто-то пробирается сквозь листву, и на потолке заплясали тени. Падд теперь знал, где я нахожусь. Звуки, сопровождавшие мои отчаянные усилия отбросить паука, насторожили его. Я заметил, что у меня дрожит левая рука, и схватился за пистолет обеими руками. Дрожь удалось унять, и я смог убедить себя, что мне не страшно. Медленно и осторожно миновал второй ряд шкафов, набрал побольше воздуха в легкие и выглянул в проход...

Никого. Перед моим левым глазом какой-то силуэт переместился внутри стеклянного ящика. Это оказался очень маленький паук. Учитывая длину конечностей, всего каких-нибудь два сантиметра, с широкой красной полосой, пересекающей спинку. Белые сферические мешочки яиц размером с самого паука свисали с паутины, окружавшей его. Latrodectus hasselti было написано на карточке, и ниже — Красноспинный паук[21]. Он тоже обзаводится семьей, подумал я. Как мило. Проклятый поп, возможно, не доживет до их рождения.

Еще два ящика лежали разбитыми на кусочки перед третьим рядом. Среди осколков стекла неподвижно замер длинный зеленый силуэт. Глубокие большие глаза мантида, казалось, уставились прямо на меня, а его челюсти быстро пережевывали останки незваного гостя из соседнего шкафа. Маленькие коричневые лапки слабо подрагивали, когда один с хрустом и чавканьем перемалывал тело другого. Мне не было жалко того, кем закусывал свирепый мантид: чем быстрее он насытится и перейдет от своей закуски к какому-нибудь горячему блюду, разыскивая его на полу, тем меньше шансов, что я попаду в сферу его гастрономических интересов.

Мурашки поползли у меня по спине, и я едва удержался от того, чтобы не смахнуть с волос и шеи несуществующих насекомых. Словом, подобравшись к очередному проходу, я уже был слегка не в настроении. Я взглянул направо и увидел мистера Падда, стоящего в дальнем конце прохода с поднятым пистолетом. Бросок на землю — и пуля попала в щиток с электропробками у двери. Посыпались искры, и свет погас. В это время я откатился к дальней стене, держа пистолет перед собой; моя левая рука уперлась в пол на мгновение, которого мне хватило, чтобы понять: что-то ползет через нее. Я быстро отдернул руку и встряхнул ее, но сначала почувствовал резкий укус, будто в кожу мне вонзилась двойная игла. Я вскочил, мои губы растянулись в гримасе отвращения, и стал рассматривать свою руку в блеклом свете, который просачивался сквозь окно на потолке. Сразу же под суставом среднего пальца начала формироваться маленькая красная припухлость.

Справа от меня в двух больших пластиковых аквариумах копошились тысячи маленьких телец. Из первого раздавался стрекот сверчков. Во втором лежали овсяные хлопья и отруби, по которым ползали мучные червецы, хрущики, некоторые из которых уже превратились в маленьких черных жучков. Слева, выстроившись в длинный ряд вдоль стены, располагалось что-то похожее на шкаф с выдвижными ящиками, который выглядел как поставленные в ряд друг на друга пластиковые чашки. Я наклонился и рассмотрел небольшие красно-черные фигурки на дне каждой чашки, останки сверчков и мух, прилипшие к отвратительной паутине под ногами паука. Вонь здесь была настолько сильной, что меня едва не стошнило.

Так вот она, ферма мистера Падда по разведению «черных вдов».

В моих ушах раздались звуки выстрелов, и некоторое время я ничего не видел от вспышек перед глазами, но затем переключил свое внимание на комнату. Длинная тень пробежала по потолку, удаляясь от меня. Сквозь листву растений я заметил что-то, что могло быть рубашкой Падда, и выстрелил. Раздался сдавленный крик боли и звук разбивающегося стекла, когда ящики в том углу упали на пол и разбились. Я слышал его шаги по битому стеклу. Теперь он находился у дальней от меня стены, в том месте, откуда я начал свое движение, и мне стало ясно, что делать дальше.

Шкафы не были вмонтированы или прикреплены к цементному полу. Их устанавливали на трехногие опоры, поскольку вес самих стеллажей и ящиков был достаточной гарантией того, что они не опрокинутся от случайного движения. Стараясь не обращать внимание на усиливающуюся боль и опасность, все еще исходившую от паука, который укусил меня, я опустился на пол и уперся спиной в стену перед ящиками с «черными вдовами», а затем толкнул ящики ногами со всей силы. В какое-то мгновение мне показалось, что они всего лишь упадут на пол, но затем верхний ряд накренился и тяжелая рама начала заваливаться в противоположную от меня сторону, с шумом обрушиваясь на следующий шкаф и создавая эффект падающих костяшек домино или складывающегося карточного домика. Два, три, четыре шкафа повалились со звоном разбивающихся стекол и лязгом железа, а затем их общая масса обрушилась на последний шкаф, и мне послышался вскрик, потонувший в грохоте металла и стекла.

К этому моменту я уже стоял, опираясь на раму упавшего шкафа. Я чувствовал, что вокруг меня происходит движение: эти мерзкие многоногие твари выползают и сражаются друг с другом, охотятся и умирают. Я добрался до двери и распахнул ее. Свежесть морского ветра и капли холодного дождя были как глоток жизни после тлетворного и гнилостного запаха этого жуткого инсектария. Дверь за мной захлопнулась, я вернул задвижку на место и отошел в сторону. Боль в руке усилилась и начала пульсировать, след укуса заметно увеличился, но все это было вполне терпимо. Впрочем, надо было сделать укол противоядия, и чем быстрее, тем лучше.

Внутри комнаты, которую я только что запер, послышался звук какого-то движения. Я поднял пистолет и прицелился. В стеклянном квадрате двери появилось лицо, и дверь вздрогнула, когда мистер Падд навалился на нее всем телом. Его глаза были расширены, один из них затек кровью, мускулы на его щеках дергались, как от тика. Маленькие коричневые пауки, чуть больше сантиметра, ползали по его лицу и забирались в волосы, а большой черный паук с тощими длинными ногами неумолимо преследовал их. Затем рот Падда открылся, и две лапки появились в углах рта, словно стараясь растянуть его губы в стороны. Я почти осязаемо почувствовал, как зашевелились щупальца и заблестели темные глазки, когда паук выбрался из его рта. Я отвернулся на мгновение, а когда вновь посмотрел туда, Падда уже не было.

Долгий тягучий звук раздался рядом со мной, и дверь маяка мягко захлопнулась. Я был мокрым до нитки и чувствовал, как холод пробирает меня до костей, но провел по глазам, чтобы стряхнуть капли дождя и направился к маяку.

Пол за дверью был вымощен камнями, металлическая лестница вела наверх. Между тем местом, где я стоял, и открытой площадкой наверху маяка не было никаких этажей; небольшая дверь наверху позволяла выбраться наружу, на галерею.

У моих ног находилась откинутая крышка люка. Она была сделана из тяжелого дуба, обитого металлом, пролет каменной лестницы спускался вниз к яркому желтому свету.

Вот он, вход в ад.

Я медленно спускался шаг за шагом, держа пистолет перед собой. Лестница привела меня в бетонный бункер, где стояли кресло и старая кушетка. Небольшой обеденный стол находился поодаль, на потертом персидском ковре. Справа от меня дверь вела в узкую кухню, похожую на корабельный камбуз, отделенную от комнаты парой деревянных навесных дверец, как в салуне. С потолка свисали на проводах лампы. Один из шкафов в углу был пустым; коробки, набитые книгами и газетами, стояли перед ним. Пахло полиролью: крышка стола, шкафы и поверхности кухонной мебели были начищены до блеска.

Внимание приковывали стены: они сплошь были покрыты рисунками — от пола до потолка, от угла до угла — все свободное пространство, каждый кусочек был расписан. Здесь были рисунок скачущей на коне смерти в стиле Коэна; образы жертв войны, написанные под впечатлением от работ Дикса и Герга; рушащиеся города в желтых и красных тонах на фоне пейзажей из Апокалипсиса Мейднера. Они частично перекрывали друг друга, сливаясь по краям в синее и зеленое там, где краски смешивались между собой. Образы, взятые у одного художника, перекликались с работами другого, часто они выпадали из общего контекста, но все вместе были частичками одного огромного полотна и единого образа. Один из демонов Герга падал на толпы, бегущие из гибнущего города Мейднера, лошадь Коэна бродила среди тел на поле битвы Дикса.

Не удивительно, что его детки стали выродками.

Вторая комната была украшена точно так же, но на сей раз образы заимствовались у средневековых авторов, их выписали более тщательно и витиевато. Эта комната была больше соседней, пол в ней покрывал линолеум. Здесь стояли две простые кровати, разделенные деревянной перегородкой из реек. Старые книжные шкафы были набиты книгами и журналами; два гардероба, небольшой душ и туалет в углу комнаты отделяла стеклянная выдвигающаяся дверь. Единственным источником света в комнате оказалась стоящая на столе прикроватная лампа. Рядом с собой я увидел картонные коробки с женской одеждой и открытый чемодан с мужскими костюмами и жилетами. Вся одежда выглядела устаревшей и давно вышедшей из моды. Простыни были сняты с постелей и связаны в узлы. В углу стоял пылесос, а пылесборник, вынутый из него, лежал рядом на полу. Все говорило о том, что обитатели бункера собирались переезжать.

В третью комнату вела полуоткрытая дверь. Я остановился, услышав доносившийся оттуда, звук, похожий на звяканье кандалов, и в тот же момент почувствовал запах крови. Снова раздался звук скрежета металла о металл. Я распахнул дверь ногой и отскочил в сторону, прижавшись к стене, в ожидании выстрелов. Никто не стрелял. Я выждал несколько секунд и заглянул внутрь.

Внутри на каменном полу был установлен на четырех тонких подпорках мясницкий прилавок. По краям виднелись остатки засохшей крови. Сзади, у дальней стены, стоял металлический разделочный стол с мойкой и дренажной трубой, ведущей к металлическому контейнеру. На столе были разложены хирургические инструменты, некоторые довольно редкие. Я заметил медицинскую пилу, два скальпеля, перемазанные кровью. На стене висел мясницкий нож. Вся комната провоняла мясом.

Только войдя внутрь, я заметил Эйнджела. Он был голым. Его руки сковали наручники, закрепленные на металлическом рельсе, располагавшемся над стальной ванной. Он наполовину стоял, с согнутыми коленями, в ванне, стенки которой были коричневыми от засохших слоев крови. Его тело раскачивалось передо мной, а рот был заклеен. Торс Эйнджела покрывала смесь крови с потом, а глаза были полуоткрыты. Они совсем закрылись, когда я подошел ближе, и он издал звук похожий на мычание. Лицо было сплошным кровоподтеком; длинная рана, видимо ножевое ранение, тянулась по правой ноге. Его оставили истекать кровью.

Я уже был готов зайти со спины, чтобы поддержать его перед тем, как освобожу его руки, когда сдавленный звук поднялся до визга. Я отступил назад и слегка повернул его тело. Лоскут кожи, квадрат со стороной в 30 сантиметров, был вырезан из его спины, и обнажившееся красное мясо пульсировало на месте среза. Кровь стекала и засыхала вокруг его ног. Пока я стоял, уставившись на это, нога Эйнджела задергалась, и он всхлипнул. Я нашел ключи от наручников — они висели на крючке, — затем обхватил его за талию и снял, он всей своей массой осел у меня на руках, когда я вытащил его из ванны и опустил на колени на пол. Я как можно аккуратнее снял ленту с его рта, затем взял с полки пластиковую мензурку и налил в нее воды из-под крана. Вода, смывая кровь, по спирали устремилась вниз, в сток. Эйнджел схватил чашку и стал лихорадочно пить воду, разбрызгивая ее себе на шею и грудь.

— Дай мне штаны, — это были его первые слова.

— Кто это сделал, Эйнджи?

— Дай. Мне. Мои. Чертовы. Штаны. Пожалуйста.

Его одежда кучей лежала возле ванны. Я нашел хлопковые брюки, затем помог ему натянуть их — для этого Эйнджел уселся на пол, поддерживая себя, как мог, дрожащими руками и, стараясь не прислоняться спиной к стене.

— Старик, — прохрипел он, когда мы натянули брюки до талии. Они сразу же пропитались кровью из раны на его ноге, красное пятно выступило на них. Всякий раз, когда Эйнджел совершал какое-то движение, его лицо искажалось от боли, и ему приходилось закусывать губы, чтобы не кричать. — Я слышал выстрелы снаружи, но, когда я поднял голову, он уже взошел по лестнице наверх и исчез из вида. Он оставил духовку открытой. Возможно, мне понадобится то, что лежит внутри.

Он указал пальцем куда-то позади меня. Там, у стены, стояла стальная печка с термометром на крышке. Тонкий обрывок того, что можно было бы считать бумагой, если допустить, что бумага может кровоточить, был помещен внутрь. Я выключил сушку и откинул крышку, затем захлопнул дверцу ногой.

— Ты встретил остальных двоих?

Я кивнул.

— Они его дети, Берд.

— Знаю.

— Что за гребаная семейка! — он почти улыбался. — Ты убил их?

— Надеюсь.

— Что это значит?

— Женщина застрелена. А милейшего мистера Падда я скормил его домашним животным.

Я оставил Эйнджела и вышел к тому месту, откуда лестница вела вверх из небольшой прихожей в задней части комнаты. Слева от первого лестничного марша располагалась комната с кроватью и крестом, свисающим с потолка. Стены здесь были заставлены полками, которые прогнулись под тяжестью книг. Некоторые фолианты уже были сняты с полок при подготовке к побегу, но многие еще оставались на стеллажах. Появление Эйнджела, видимо, вынудило Фолкнера пересмотреть приоритеты. Я сомневаюсь, что прежде ему удавалось экспериментировать на живых объектах, и он с особой радостью прирожденного палача отдался мучительству, забросив на время художественное творчество. У стены стоял длинный стол со скамьей, на нем в металлической подставке были размещены чернила, тушь, ручки, ножи и перья, к которым некоторое время не прикасались. В нише напротив ванной комнаты гудел генератор.

Когда я вернулся обратно в разделочный цех Фолкнера, Эйнджел уже стоял, пошатываясь, у стены, опираясь об нее руками и слегка приподняв раненую ногу. Его спина не переставала кровоточить, и сознание держалось в нем нетвердо.

— Придется потерпеть, Эйнджи.

Он кивнул. Я перебросил его левую руку через плечо, затем осторожно обнял его за талию. Медленно, испытывая мучительную боль, которая искажала черты лица, Эйнджел направился вдоль каменной стены к ступенькам. Он был уже почти наверху, когда потерял равновесие, поскользнувшись, и ударился спиной о стену — на ней остался яркий алый след. От боли Эйнджел потерял сознание, и мне пришлось тащить его всю остальную часть пути. Лестница заканчивалась чем-то наподобие алькова, стальная дверь которого была широко раскрыта. Кусок тонкого пластика валялся возле нее, и ветер шевелил его. Рядом с ним лежали что-то завернутое в рулон и обрывок рулона, испачканный изнутри кровью. Показалась часть лица Воизина: пули Эйнджела попали в него, лишив Падда ценного сообщника, — вот почему еще он был так зол на моего друга.

Эйнджел пришел в себя, когда я уложил его на пол вниз лицом. Я достал пистолет 38-го калибра и буквально вложил оружие ему в руку.

— Ты убил Воизина, перед тем как они схватили тебя?

Его взгляд с трудом сфокусировался на мне.

— Ну, да. Могу я помочиться на его могилке?

— С моими-то связями — без проблем.

— Куда ты направляешься?

— На поиски Фолкнера.

— Найдешь — передай привет, перед тем как убьешь его.

Дождь лил беспрестанно, превращая землю в болото, когда я осторожно ступил на траву. Где-то в пятидесяти футах от меня все еще лежала женщина и со стороны паучьей фермы мистера Падда не раздавалось ни единого звука. Маяк находился у меня за спиной, а передо мной зеленая лужайка спускалась по склону к лодочному сараю. Здесь, в небольшой закрытой бухте, был построен маленький причал для лодок. Дверь в лодочный сарай оказалась открыта, лодка качалась на волнах в конце бетонного пандуса. Это была небольшая моторная лодка «Кейп-Крафт» с мотором, вынесенным за борт. Фигура преподобного застыла на борту: он заливал топливо в мотор. Дождь стекал по голому черепу, по длинным седым волосам, прилипшим к лицу и плечам, черному плащу и черным кожаным ботинкам. Эта тварь, видимо, почувствовала мое приближение, потому что он взглянул вверх, заткнул пробку на канистре и прервал свое занятие.

Фолкнер осклабился:

— Привет, грешник, — и тут же схватился за пистолет, заткнутый за пояс; я выстрелил — канистра выпала у него из рук, когда он, оступившись, качнулся назад. Его простреленная правая рука безвольно повисла вдоль тела. Пистолет упал на дно лодки, но ухмылка не исчезла с его лица, лишь дрогнула от боли. Я выстрелил еще дважды, пробив дырки в борту и канистре. Топливо выливалось, образуя лужу у Фолкнера под ногами.

Он был, как мне показалось, около двух метров ростом, с тонкими, длинными белыми пальцами и бледным продолговатым лицом. В свете лодочного фонаря его глаза казались глубокими темно-синими, переходящими в черный. Нос был непомерно длинным и тонким, а очертания верхней губы — лук Купидона — такими тонкими, что рот казался безгубым, и складывалось впечатление, что он начинается там, где заканчиваются ноздри. Тощую шею покрывали складки дряблой старческой кожи.

У моих ног лежал чемодан и снабженный батарейками водоотталкивающий спасательный комплект. Я ударил по нему ногой:

— Собираетесь куда-то, преподобный отец?

Он пропустил вопрос мимо ушей.

— Как ты нашел нас, грешник?

— По следу Странника.

Старик покачал головой:

— Интересный тип. Жаль, что ты убил его.

— Да уж, вы тоже уникум еще тот! Ваша дочь ушла, преподобный, сын — тоже. Все кончено.

Старик сплюнул в воду и взглянул поверх моего плеча туда, где лежала под дождем мертвая женщина. Он не выразил никаких чувств.

— Выходите из лодки. Вам предстоит суд, на котором вы ответите за смерть своей паствы, за убийство Джека Мерсье, его жены и друзей, за убийство Кертиса и Грэйс Пелтье. Вы ответите за все.

Он отрицательно покачал головой:

— Мне не за что отвечать. Господь не посылал демонов, чтобы убить перворожденных в Египте, мистер Паркер, — он послал ангелов. Мы были ангелами, действовавшими от имени Бога и собирающими урожай из грешников.

— Убийство женщин и детей не очень богоугодное дело.

Кровь стекала с его пальцев на деревянную обшивку лодки. Осторожно он поднял свою раненую руку, якобы испугавшись боли, и показал мне кровь на своей руке.

— Бог убивает женщин и детей каждый день, — сказал он. — Он забрал твоих жену и ребенка. Если Он решит, что они достойны спасения, они пребудут у Престола Создателя во веки веков.

Моя рука крепче сжала пистолет, и я ощутил, как курок слегка сдвинулся с места.

— Не Господь убивал моих жену и ребенка — человек разорвал их на части, безумный, жестокий человек, которого вы поощрили.

— Он не нуждался в одобрении своих дел. Ему нужно было всего лишь достойное оформление для его идеалов и новые горизонты.

Некоторое время Фолкнер стоял молча, не произнося ни слова больше. Казалось, он внимательно изучает меня, склонив голову в сторону.

— Ты их видишь, не так ли? — наконец спросил он.

Я не ответил.

— Думаешь, ты один такой? — он снова улыбнулся. — Я их тоже вижу. Они говорят со мной. Они рассказывают мне обо всем. Они ждут тебя, грешник, все они. Ты думаешь, с их смертью все закончилось? Вовсе нет: они все ждут тебя.

Он наклонился вперед, заговорщически подмигнув.

— И они трахают твою девку, пока дожидаются тебя, — прошипел он. — Они трахают обеих твоих шлюх.

Мне оставалось только надавить на спусковой крючок, и я бы убил его. Но я перевел дыхание и почувствовал, что курок медленно возвращается в нейтральное положение. Старик казался почти разочарованным.

— Вы — лжец, Фолкнер, — я был абсолютно спокоен. — Где бы ни находились мои жена и ребенок, они надежно защищены от вас и таких, как вы. А теперь в последний раз говорю: выходите из лодки.

Он по-прежнему не двигался.

— Нет такого земного суда, который сможет обвинить меня, грешник. Господь будет судить меня.

— В конце концов — разумеется, — ответил я.

— Прощай, грешник, — сказал преподобный Фолкнер, и что-то сильно ударило меня в спину, свалив на колени. Коричневый ботинок тяжело наступил мне на пальцы, и пистолет выпал, послав пулю в причал, перед тем как был отброшен ногой прочь от меня в море. Потом тяжесть обрушилась на меня, и мое лицо было вдавлено в грязь. Кто-то встал коленями мне на спину, выжимая воздух из легких. Ноздри и рот заполнились грязью. Я уперся правой рукой и постарался столкнуть его назад силой корпуса и одновременно ударить правой рукой. Кажется, удар достиг цели, и нападавший слегка обмяк на моей спине. Я попытался сбросить его окончательно, повернувшись, но руки нападавшего сомкнулись у меня на горле, а колени больно сдавили мои ребра. Меня опрокинули на спину, и я увидел лицо дьявола.

Черты лица мистера Падда исказились от укусов пауков. Его губы распухли и побагровели, как будто бы их залили коллагеном. Опухоль закрыла ему ноздри, и он с трудом дышал ртом; распухший язык свисал изо рта. Один глаз был совсем закрыт, а второй, казалось, стал вдвое больше своего размера, и вот-вот лопнет — он стал бело-серым, налитым кровью там, где разорвались капилляры. Обрывки серебристой паутины запутались в его волосах, а черный паук застрял между воротничком рубашки и распухшей шеей, болтая лапками в воздухе и пытаясь укусить. Я ударил его по рукам, но он еще сильнее сжал меня. Кровь, смешиваясь со слюной, потекла у него изо рта и закапала на шею, когда я приподнялся и ударил пальцами правой руки в его лицо, пытаясь попасть в глаз.

Я слышал, как неподалеку от меня заводится мотор лодки. Падд перехватил меня по-другому и кажется, решил раздавить мне хрящи гортани. Я пытался пальцами разжать его руки, чувствуя, как темнеет в глазах и в голове бешено пульсирует кровь. Лодка издала громкий всплеск, спустившись с пандуса на воду, но мне уже было все равно. В ушах стоял звон и звук тяжелого надсадного дыхания человека, который, умирая, убивал меня. Пальцы рук онемели, тупая боль растекалась от висков к глазам. В отчаянии я пытался оцарапать его лицо, но я не чувствовал своих рук, а зрение мое затуманилось.

Вдруг голова мистера Падда взорвалась, окатив меня душем из крови и мозгов. Он замер, челюсть отвисла, из носа и ушей потекла кровь, и он завалился набок, в грязь. Руки на моем горле разжались, и я судорожно глотнул, сбрасывая с себя тело Падда. Я встал на колени и выплюнул грязь изо рта.

Наверху, на краю газона, Эйнджел лежал на животе, вытянув перед собой правую руку с пистолетом. Левой рукой он придерживал кусок пластика над изуродованным местом на спине. Я взглянул на море, откуда доносился звук удаляющейся в темноте по невысоким волнам лодки. Она была всего в семидесяти метрах от бухты, белый пенный след изгибался дугой за ней. Фолкнер стоял у руля, в нем боролись ярость и горе.

Вдруг мотор кашлянул и заглох.

Мы стояли лицом друг к другу, разделенные волнами, дождь поливал наши головы, лежащее неподалеку от меня тело, темные воды залива.

— Мы еще увидимся, мерзкий грешник.

Он поднял пистолет левой рукой и выстрелил. Первая пуля высекла искру, попав в камни передо мной. Фолкнер балансировал, стараясь приноровиться к качанию лодки под ногами, прицелился и выстрелил еще раз. На сей раз пуля прошила рукав моего пиджака, но не задела меня, оставив лишь неприятный запах паленой шерсти. Другие два выстрела со свистом рассекли воздух около моей головы, когда я опустился на колени и расстегнул спасательный пакет.

Ракетница «хелли-хенсон» удобно легла мне в руку. Я вспомнил о Грейс и Кертисе, о куске черного пластыря, закрывающем выбитый глаз Джеймса Джессопа. Я вспомнил Сьюзен, нашу первую встречу, ее красоту и запах орехов в ее дыхании. Вспомнил Дженнифер, почувствовал мягкость ее светлых младенческих волосиков, услышал ее детское сопение во сне.

Раздался еще один выстрел, он ушел далеко в сторону. Я нацелился в сторону воды и представил себе зарево, растекающееся по волнам, если ракета попадет в лодку; вспышку голубовато-розового пламени в луже разлитого топлива, поджигающего волны и приближающегося к фигуре мужчины с пистолетом; взрыв лодки и затем огонь, пожирающий палубу и увлекающий человека в пучину вод. Жар осушит кожу на моем лице, море будет гореть красным и синим пламенем, а старик отправится, охваченный огнем этого мира, в мир иной.

Мой палец впился в спусковой крючок, но я не стал стрелять.

Клик.

Вдалеке над волнами Фолкнер слегка обернулся, когда боек сухо щелкнул по пустому магазину его пистолета. Он попытался выстрелить еще раз.

Клик.

Я подошел к кромке воды и поднял ракетницу. Еще раз послышался сухой щелчок, но, казалось, старик не заметил этого, или ему уже было все равно.

Клик.

Пламя взметнулось вровень с ним, а не так, как я думал, оно охватило его фигуру, и я увидел, как на лице его появилось выражение удовлетворения: он умрет, но и я буду винить себя за то, что уничтожил его, превратившись в такого же, как он.

Клик.

Дуло ракетницы выросло до гигантских размеров и теперь находилось у меня над головой, нацеленное в небеса.

— Нет! — закричал Фолкнер. — Нет!

Я нажал на курок, и пламя взметнулось вверх, бросая отсвет на темные волны и превращая дождь в потоки золота и серебра; старик в ярости кричал что-то, когда вверху, в пустоте над ним, появилась новая звезда.

* * *

Я подошел к Эйнджелу. Пятно крови, пропечатал ось на его пластиковом прикрытии там, где оно касалось открытой раны. Я осторожно приподнял кусок пластика, чтобы он не прилип. Пистолет все еще был в его руке, глаза открыты — Эйнджел видел фигуру старика.

— Он должен сгореть в огне.

— Он сгорит, — ответил я.

И я держал его на руках, пока за нами не приехали.

* * *

В поисках убежища

Отрывок из диссертации

Грэйс Пелтье

«Правда реально существует, — написал когда-то художник Жорж Брак. — А ложь — это выдумка». Когда-нибудь, правда о Арустукских баптистах будет раскрыта и, наконец, обнародована. Все, что я пыталась сделать, это показать, в каких условиях могло произойти то, что произошло. Надежды, которые вдохновили все дело; эмоции, которые подорвали его существование; и как финал — события, которые уничтожили их.

В августе 1964 года родственникам каждой семьи, последовавшей за Фолкнером более чем год назад, были отправлены письма. Каждое письмо было написано мужчиной или женщиной из этой семьи. Лайал Келлог написал письмо от своей семьи; оно было отправлено из Фэрбенкса, штат Аляска. Письмо от Кэтрин Корниш пришло из Джонстауна, Пенсильвания; Олив Пирсон написала из Рочестера, Миннесота. От Фрэнка Джессопа, который убеждал свою семью, что все в порядке с женой и детьми, письмо пришло из Портервилла, что в Калифорнии. На письмах не было даты, в них содержались обычные приветы родным и добавлена одна и та же строчка о том, что Арустукские баптисты больше не существуют как община, что семьи последователей были избраны преподобным Фолкнером, чтобы нести его учение в мир, подобно миссионерам прошлого. Лишь немногих родственников всерьез озаботила судьба общинников. И только Лена Мейерс, сестра Элизабет Джессоп, пребывала в уверенности, будто что-то произошло с семьей ее сестры и с ней самой. В 1969 году, с разрешения владельца земли, она наняла частную фирму подрядчиков, дабы провести раскопки на территории, где находилась община Орлиного озера. Раскопки ничего не дали. А спустя год Лена Мейерс умерла от ран, полученных после несчастного случая: она была сбита машиной, владелец которой скрылся с места происшествия, в Кеннебеке, штат Мэн. Разбирательства не было, и никто не подвергался судебному преследованию в связи с ее смертью, а точнее, убийством.

Никаких следов семей не было обнаружено ни в одном из городов, откуда были отправлены последние письма. Их имена больше нигде не встречались. Не были обнаружены и кто-либо из их последователей. Они больше никогда не пытались связаться с кем-либо.

У меня такое чувство, что правда где-то похоронена.

Эпилог

Это благословенный мир, и все в нем взаимосвязано и подогнано друг к другу. Любая жизнь связана тысячами нитей с другими жизнями. Потеря всего одной отзывается в других, нарушая баланс, превращая природу сущего в тонкие исчезающие контуры.

Я постоянно возвращаюсь мыслями к женщине, которую все звали тетушка Мария Агуиллард, чей тоненький мальчишеский голос доходит до меня из глубин мироздания. Я вижу ее лежащей на груде подушек в теплой, темной комнате на западе Луизианы, запах пряных трав витает в воздухе. Сияющая черная тень среди меняющихся форм, нечеткость границ между естественным и искусственным там, где один мир перетекает в другой. Она берет меня за руку и говорит со мной о моих погибших жене и ребенке. Они позвали ее и рассказали ей о человеке, который забрал из жизни.

Ей не нужен свет; ее слепота не столько физический недостаток, сколько средство для более глубокого, полного смысла восприятия. Зрение было бы лишним для ее странного блуждающего сознания, для ее сильного, ничего не боящегося чувства сострадания. Она сочувствовала всем им: потерянным, пропавшим, обобранным, испуганным, страдающим душам, которые были насильно и жестоко вырваны из жизни и не могли найти успокоения в метании меж двумя мирами. Она могла выйти им навстречу, успокаивая их в минуты смерти, не оставляя их умирать в одиночестве, чтобы они не боялись перейти границу света и тьмы, дабы прийти к Спасительному Свету.

Когда Странник — темный ангел — пришел за ней, она призвала меня, и я был с нею в момент ее смерти.

Тетушка Мария знала природу этого мира. Она бродила по нему, видела его таким, каков он есть на самом деле, и понимала свое место в нем. Понимала свою ответственность за тех, кто обитал в этом мире и за его пределами. Теперь медленно я тоже начал что-то понимать, осознавать свои обязательства перед умершими, перед теми, кого я никогда не знал, настолько же, насколько перед теми, кого любил. Суть гуманизма, видимо, и состоит в том, чтобы почувствовать боль другого как свою и унять эту боль. Есть высокое благородство в сострадании, красота в сопереживании, благодать во всепрощении. Я не святой, с моим жестоким прошлым, от которого нельзя отречься, но я не могу позволить, чтобы невиновные люди страдали, когда я в силах помочь им.

Я не повернусь к ним спиной.

Я не уйду в сторону.

И, если я смогу, занимаясь этим, отдать свой долг или исправить что-то в прошлом, расплатиться за свои ошибки, искупить свою вину перед теми, для кого я не смог ничего сделать, это и будет мне утешением.

Искупление есть тень спасения души.

Я верю в то, что существует более справедливый мир где-то над нами. Я знаю, что мои жена и ребенок пребывают в нем, потому что я видел их там. Я знаю, что им больше не грозят ангелы тьмы, и, куда бы ни отправились Фолкнер, Падд и бессчетное число им подобных, которые хотят превратить жизнь в смерть, они далеко, очень далеко от Сьюзен и Дженни, и они никогда не смогут дотянуться до них.

* * *

Сегодня ночью в Бостоне идет дождь, и стекло окна покрывается сеткой вспухших вен, тянущихся по его поверхности. Я проснулся — палец все еще побаливал от укуса — и осторожно повернулся, чтобы почувствовать, как она придвигается ближе ко мне. Рука Рейчел коснулась моей шеи, и я каким-то образом понял, что, пока я спал, она смотрела на меня в темноте, дожидаясь момента, чтобы войти в мое сознание.

Но я устал, и, когда мои глаза вновь закрылись, я увидел:

Опушка леса, воздух наполнен криками морских птиц. Позади меня деревья срослись верхушками, и, касаясь друг друга ветвями, они шепчут детскими голосами. Я вслушиваюсь, и что-то движется в тени передо мной.

— Берди?

Ее рука на моей шее такая теплая, но моя кожа кажется холодной. Я хочу остаться с ней, но...

Я опять удаляюсь прочь, темнота манит меня, и тени все еще движутся под деревьями. Медленно появляется мальчик с черной наклейкой вместо стекла в очках, у него мертвенно-бледное лицо. Я пытаюсь приблизиться к нему, но мои ноги не слушаются. Рядом с ним другие фигуры идут чередой, но они уходят от нас, исчезают в лесу, и вскоре он присоединяется к ним. Деревянная табличка исчезла, но воспаленные следы от врезавшейся веревки остались на детской шее. Он ничего не говорит, просто стоит, глядя на меня долго-долго, припав к стволу желтой березы, пока, наконец, тоже не начинает удаляться...

— Берди, — шепчет она.

...исчезая вдалеке, удаляясь, все глубже и глубже...

— Я беременна.

...дальше и дальше, в иные чертоги этого благословенного мира.

* * *

Автор выражает

БЛАГОДАРНОСТЬ

Авторам следующих книг, оказавших мне неоценимую помощь в процессе написания этой книги:

«Гнев ангелов: американская война против абортов» Джеймса Ризена и Джуди Л. Томас (Бейсик Букс, 1998); «Орлиное озеро» Джеймса Келлетта (Харпсвелл Пресс, 1980); «Красная линия: Жизнь хищников» Гордона Грайса (Аллен Лейн, 1998); «Книга о пауке» Пола Хилларда (Хатчинсон, 1994); «Мадонна из кости» Мэри X. Мангейм (Издательство университета штата Луизиана, 1999); «Маяки штата Мэн» Кортни Томпсон (Кэтнеп Пабликейшнз, 1996); «Апокалипсисы» Эжена Вебера (Хатчинсон, 1999); «Апокалипсисы и очертания того, что будет», под редакцией Фрэнсиса Кэри (Издательство Британского музея, 1999); «Вечеринка дьявола» Колина Уилсона (Верджин, 2000). Дополнительно хочу поблагодарить авторов книг «Симпсоновская судебная медицина» Бернарда Найта (Арнольд, 1997) и «Введение в судебную медицину», второе издание, под редакцией Уильяма Г. Эккерта (СРС Пресс, 1997), ставших моими настольными книгами.

Большая часть информации, связанной с религиозными течениями в Мэне, почерпнута из вступления Элизабет Ринг к ее книге «Алфавитный список церквей и религиозных организаций в штате Мэн, 1940» (Мэнский исторический альманах); «Когда Шил об Придет» Ясона Стоуна (журнал «Даун Ист», март 1990); «Земля обетованная» Эрла Бенсона (журнал «Даун Ист», сентябрь 1953).

По мере написания каждого романа глубина моего невежества становилась все более и более очевидной. В процессе создания этой книги я положился на знания и доброту множества людей, среди которых были: Джеймс Ферланд и сотрудники Лаборатории медицинских исследований в Огасте, штат Мэн; офицер Джо Джакомантонио из отделения полиции в Скарборо; капитан Рассел Д. Ховен, городское управление полиции Портленда; сержант Деннис Р. Аплтон, Третье управление по расследованию уголовных преступлений штата Мэн; Федеральная полиция штата Мэн и лично ее сотрудник сержант Хью Тернер; Л. Дин Пейсли, мой потрясающий гид по городку Орлиное Озеро; Рита Стаудиг, историк из Сент-Джон Вэлли; Финеас Спраг-младший из портлендского центра по обслуживанию яхт; Боб и Бэбс Малкин и Джим Блоке, помогавшие мне изучить еврейский Нью-Йорк; Биг Эпл Гритерс; Фил Проктор — театральный менеджер из театра Ванг в Бостоне; Бет Ольсен из Бостонского балета; сотрудники Центра по изучению истории штата Мэн в Портленде; Чак Антони; и многие другие. Всем им я обязан выставить выпивку за мой счет и, может быть, извиниться за все допущенные ошибки.

Наконец, я хочу поблагодарить своего агента Дарли Андерсена и его помощников — Элизабет и Кэрри; своего агента по связям за границей Керитц Биггс; издателя Сью Флетчер и всех сотрудников издательства «Ходдер и Стоутон» за то, что они поддержали меня.

Джон Коннолли Белая дорога

Пролог

Они собираются.

Едут на своих грузовиках и лимузинах, над которыми вьются струйки синеватого дыма, хорошо видимые в чистом небе. Едут с женами и детьми, с родными и любимыми, болтают о сельском хозяйстве и будущих поездках, о церковных колоколах и воскресных школах, о свадебных платьях и именах еще не родившихся детях, о том, кто сказал то и кто сказал это, о делах малых и великих. Жизнь их городка не отличается от жизни тысяч таких же захолустных городков.

Они берут с собой еду и напитки, и запахи жареной курицы, свежеиспеченных пирогов заставляют их рты наполниться слюной. От них пахнет пивом, а под ногтями скопилась грязь, но на них надеты глаженые рубашки и модные платья; некоторые причесаны, некоторые нет. Они едут с радостью в сердце и местью на уме, и возбуждение свернулось змеей в их пупках.

Они едут посмотреть на горящего человека.

* * *

Двое остановились у заправки Цеберта Якена, «самой дружелюбной маленькой заправки на Юге», недалеко от берегов реки Огичи по дороге в Каину. В 1968 Цеберт сам нарисовал эту вывеску, взяв самые яркие краски — красную и желтую. Каждый год в первый день апреля он забирался на плоскую крышу и обновлял вывеску, так что солнце не успевало заставить потускнеть слова гостеприимства. Вывеска отбрасывала тень на чистую площадку, на клумбы с цветами и на ведра с водой, стоящие здесь, чтобы водители могли очистить ветровые стекла от разбившихся о них жуков. За бензоколонкой простирались невозделанные поля, и мерцающий воздух, согретый сентябрьским солнцем, создавал иллюзию, что травы колышутся в безветрии. Разноцветные бабочки, кружащиеся в беспорядке опадающих листьев, были похожи на паруса кораблей, застигнутых стихией врасплох.

Сидя на табуретке у окна, Цеберт высматривал проезжающие машины, и, если видел номера других штатов, мысленно готовился произнести слова теплого южного гостеприимства или продать немного кофе и соленых орешков, а может, и карты туристических маршрутов, сверкающие на солнце яркими обложками, словно предупреждая о собственной бесполезности.

Цеберт одевался просто: синий комбинезон с именем, вышитым на левой стороне груди, и кепка с рекламой кормов для животных, которая придавала ему задумчивый вид. У него были светлые волосы и длинные усы. Последние экстравагантно завивались над верхней губой, а их концы почти соприкасались под подбородком. За глаза говорили, что из-за них Цеберт выглядит так, будто ему на нос только что приземлилась птица. Его семья жила в этих местах на протяжении многих поколений, и Цеберт тоже не собирался никуда уезжать. Он размещал объявления о распродажах домашней выпечки и пикниках у себя на заправке и давал деньги на всякое благое дело. И, если иногда, чтобы продать побольше бензина и шоколадок, он прибегал к образу дедушки Уолтона, так в этом нет ничего дурного.

Над прилавком, за которым Цеберт сидел семь дней в неделю, разделяя обязанности с женой и сыном, висела доска объявлений с надписью: «Смотрите, кто заехал!». К ней были прикреплены сотни визитных карточек. Еще больше их было на стенах и оконных рамах, а также на двери в маленький офис Цеберта. Тысячи всяких Эйбов Нормальных и Бобов Средних, продающих картриджи для копировальных аппаратов или средства для ухода за волосами, вручали свои визитки старине Цеберту, чтобы оставить память о своем визите на «самую дружелюбную заправку на Юге». Он никому не отказывал, так что карточки скапливались у него с поразительной скоростью. По правде говоря, некоторые из них затерялись за холодильниками или еще бог знает где, но, тем не менее, если бы большая часть Эйбов и Бобов вернулась сюда снова в будущем, каждый с маленькими Эйбом и Бобом за спиной, они бы наверняка нашли свои карточки под сотнями других как своего рода реликты прошлой жизни и напоминание о том, кем они были.

Но те двое, что заплатили за полный бак и залили воду в дымящийся мотор своего разваливающегося «тауруса» около пяти пополудни, были не похожи на людей, оставляющих визитки. Цеберт понял это сразу, почувствовав, как захватило дух, когда они посмотрели на него. В их манере держать себя наравне с плохо скрываемой угрозой была какая-то потенциальная смертоносность, присущая заряженному пистолету или опасной бритве. Цеберт едва различимо кивнул им, когда эти двое вошли, и, понятное дело, не стал спрашивать у них никаких визиток. Эти люди не хотели, чтобы их помнили, и, будь вы столь же сообразительны, как многоопытный Якен, и вы приложили бы все усилия, чтобы забыть о них, как только они заплатят за бензин (наличными, конечно же) и пыль из-под колес их колымаги развеется.

Потому что потом, если вы захотите что-то вспомнить, предположим, когда придут полицейские и станут задавать вопросы, да еще дадите их описание, они могут об этом узнать и тоже вспомнить о вас. И, когда в следующий раз кто-нибудь из старых знакомых заедет к старине Цеберту, в руках у него будет пара гвоздик, а старина Цеберт уже не сможет с ним потрепаться о том о сем. Как говорится, в его доме будет играть музыка, но он ее не услышит.

Цеберт взял с них деньги и смотрел, как невысокий белый парень, только что заливший воду в радиатор, прогуливается вдоль полок с дешевыми компакт-дисками и книгами в мягких обложках. Второй, высоченный чернокожий тип в черной рубашке и фирменых джинсах, озабоченно оглядывал потолок и полки за кассой. Убедившись в отсутствии видеокамер, он достал бумажник и одетой в перчатку рукой достал из него две десятки, чтобы расплатиться за бензин и две банки содовой, а потом спокойно подождал, пока Цеберт выдаст ему сдачу. Их машина одиноко стояла у колонки. И номера и машина были перепачканы в грязи, так что Цеберт не мог различить ничего, кроме марки, цвета и виднеющейся на боку Мисс Либерти.

— Может, вам нужна карта? — спросил он с надеждой. — Или туристический справочник?

— Нет, спасибо, — ответил чернокожий.

Цеберт застыл на месте. Почему-то руки его стали трястись. Он понял, что заводит именно тот бессмысленный разговор, какого старался избежать. Он как бы со стороны смотрел, как старый дурак с длинными усами прокладывает себе дорогу в могилу своим языком.

— Вы к нам надолго?

— Нет.

— Значит, больше мы не увидимся...

— Может быть, нет.

Чернокожий сказал это таким тоном, что Цеберт оторвал взгляд от кассового аппарата и посмотрел на него; его ладони вспотели. Большим пальцем он подбросил четвертак и снова поймал его, прежде чем опустить в кассу. Высокий просто стоял по другую сторону стола, но в горле у Цеберта образовался ком, и он не мог понять почему. Казалось, перед ним не один человек в черной рубашке и с южным акцентом, а где-то за спиной есть еще незримый посетитель, перекрывший ему кислород.

— А может, мы как-нибудь заедем, — продолжал чернокожий. — Вы все еще будете здесь?

— Надеюсь, — пробормотал Цеберт.

— Как думаете, вы нас узнаете?

Вопрос был задан мягко, с тенью улыбки, но ничто не могло исказить его смысл.

Цеберт сглотнул.

— Мистер, — выдавил он, — я вас уже забыл.

Услышав это, высокий чернокожий парень кивнул и удалился вместе со своим компаньоном. Цеберт начал дышать только тогда, когда их машина скрылась из вида и тень от вывески вновь легла на пустую стоянку.

И, когда через пару дней приехали полицейские и стали задавать вопросы, Цеберт только качал головой и говорил, что ничего о них не слышал. Много людей проезжают здесь к 301-му шоссе или же по направлению к столице штата непрерывно, как в аттракционах Диснейленда. И, кроме того, все эти черные ребята на одно лицо, сами знаете. Он угостил полицейских кофе с печеньем и пожелал им счастливого пути. После чего, уже второй раз за неделю, вздохнул спокойно.

Цеберт окинул взглядом визитки, покрывающие почти всю поверхность стен, нагнулся и сдул пыль с одной из стопок. На карточке было имя — Эдвард Боутнер. Как свидетельствовала надпись на карточке, он продавал запчасти в Хаттисбурге, на Миссисипи. Если он когда-нибудь снова заедет сюда, сможет взглянуть на свою карточку. Так что она останется здесь, потому что старина Эдвард хотел, чтоб его помнили.

Но Цеберт не запоминал тех, кто этого не желал.

Конечно, он был дружелюбным человеком и законопослушным гражданином, но идиотом — никогда.

* * *

Черный дуб стоит на склоне на северной окраине зеленеющего луга; на фоне залитого лунным светом неба его ветви похожи на кости. Это очень старое дерево; кора его толстая и посеревшая, глубокие борозды испещряют ее по всей длине ствола. Все оно походит на окаменелый реликт давно ушедших времен. В некоторых местах внутренний слой коры стал виден; от них исходит горьковатый запах. Блестящие зеленые листья особенно густо растут именно там: уродливые, длинные и узкие, с частыми щетинками по краям.

Но это не настоящий запах черного дуба, что стоит на краю Адас-Филд. В теплую ночь, когда мир затихает и лунный свет бледно озаряет выжженную под кроной дерева землю, черный дуб издает другой запах, чуждый этому виду деревьев. Это запах бензина и горящей заживо плоти, человеческих испражнений и опаляющихся волос, плавящейся резины и хлопка. Это запах мучительной смерти, страха и отчаяния, последних минут жизни, прожитых в окружении смеющихся и глумящихся зевак.

Стоит подойти поближе, и можно увидеть, что нижние ветви потемнели и обуглились. Присмотритесь, и вы заметите на стволе раздвоенную отметину искусственного происхождения, которая теперь еле заметна, но раньше, очевидно, выделялась. Человека, который оставил эту отметину, последнюю в своей жизни, звали Уилл Эмбри; у него были жена и ребенок, работа в бакалейной лавке, где он получал один доллар в час. Его жену звали Лила Эмбри, урожденная Ричардсон. Тело ее мужа, принявшего страшную муку, когда его обутые в ботинки ноги с такой силой забились о ствол, что он сорвал с него кору и оставил на нем глубокую рану, так и не было ей возвращено. Его останки были сожжены, а обугленные кости толпа разобрала на сувениры, после чего жене послали фотографию умирающего мужа, где он с перекошенным от боли лицом взирал на поднимающееся по его ногам пламя. Впоследствии Джек Мортон из Нэшвилла напечатал пятьсот таких, чтобы использовать как открытки. Остатки плоти сожженного были сброшены в болото, на корм тамошним обитателям. Рана, нанесенная дереву Уиллом Эмбри, так и не заросла. Неграмотный человек, он оставил свою метку на единственном памятнике, и она выглядит так же неистребимо, как если бы ее вырезали на камне.

На этом старом дереве попадаются места, где уже никогда не вырастут листья. Бабочки не садятся на него, птицы не вьют гнезда в его ветвях. Желуди, падая на землю, не прорастают, а просто разлагаются. И даже вороны воротят нос от этого гнилья.

Ствол оплетен лозой. Ее листья широки, а из каждого уплотнения растет пучок цветов. Их запах отдает гниением, и при свете дня цветы покрыты мухами. Это Smilax herbacea — могильный цветок. Другого такого не найти на протяжении сотен миль. Как и черный дуб, оно единственное в своем роде. Два организма сосуществуют здесь, на Адас-Филд: сапрофит и паразит — один питает себя за счет дерева, другой — за счет дав но умершего человека.

Песня, которую поет в ветвях ветер, переполнена жалостью, болью и смертью. Она взывает к невозделанным полям и однокомнатным хибарам, сквозь акры кукурузы и белые облака хлопка. Она взывает к живым и мертвым, и старые привидения неторопливо откликаются на ее мотив.

А сейчас виднеются огни на дороге. Сейчас 17 июля 1964 года, и они собираются.

Они едут посмотреть на горящего человека.

* * *

Верджил Госсард вышел на парковку позади таверны Малыша Тома и звучно рыгнул. Тучи сгущались у него над головой, освещенные желтым диском луны. К северо-западу был виден хвост созвездия Дракона, ниже — Малая Медведица, выше — Геракл, но Верджил не принадлежал к тем людям, которые смотрят в ночное небо, — его взгляд был устремлен вниз, туда, где можно было волей случая найти десятицентовую монету. Так что мир звезд оставался для него неведомым. Из кустов раздавался стрекот полевых сверчков, звучавший в ночи сиротливо, не потревоженный ни шумом проезжающих машин, ни голосами людей из близлежащих домов, потому что большинство давно разъехались, поселившись в более приличных условиях. Цикад уже не было слышно, скоро леса погрузятся в зимнюю тишину. Верджил ожидал ее с нетерпением: он не любил насекомых. Сегодня нечто похожее на зеленоватую корпию проползло по его руке, пока он лежал в постели, и он почувствовал укол, когда невидимый охотник, ползающий по простыням, укусил его. Через секунду тот был уже мертв, но укушенное место все еще чесалось. Помнится, тогда Верджил хорошо запомнил время, когда пришли эти люди — зеленые цифры на электронных часах показывали 21:15, — и рассказал об этом полиции.

На стоянке стояли всего четыре машины, по количеству постояльцев. Остальные все еще сидели в баре — смотрели повтор трансляции хоккейного матча, но Верджил Госсард никогда особенно не интересовался хоккеем. Его зрение было далеко не идеальным, и он не мог уследить за шайбой. Да и вообще, Верджилу было сложно долго наблюдать за чем-либо, — так уж оно повелось. Верджил не отличался умом, хотя, возможно, тот факт, что он это осознавал, делал его умнее, чем ему самому казалось. Было много парней, которые считали себя Альфредами Эйнштейнами и Бобами Гейтсами, но только не Верджил. Он знал, что глуп, так что держал рот на замке, а глаза открытыми, — так и жил.

Он почувствовал позывы в мочевом пузыре и вздохнул. Конечно, прежде чем выйти, нужно было заглянуть в туалет Малыша Тома, но там воняло хуже, чем от самого его хозяина, а уж от старика Томми несло так, будто он уже начал умирать, причем мучительной смертью. Черт возьми, сейчас все начинают умирать еще при жизни, но это не мешает нормальным парням принимать ванну хотя бы с такой регулярностью, чтобы на них не садились мухи. Но Малыша Тома Раджа это не касалось: когда он собирался помыться, вода начинала течь по трубам в обратную сторону.

Верджил ухватился за пах и переступил с ноги на ногу. Ему не хотелось возвращаться назад, но, если Малыш Том поймает его писающим у себя на стоянке, Верджил отправится домой с ботинком Тома в заднице, а у него без того хватает проблем, и такая «клизма» ему ни к чему. Он мог бы отлить у дороги, но чем больше он думал об этом, тем больше ему хотелось сделать все прямо сейчас. Он чувствовал, что сейчас польется из ушей, и если придется терпеть еще хоть чуть-чуть...

Но, черт возьми, Верджил не собирался терпеть! Он расстегнул ширинку, покопался в штанах и облегчился прямо на стену заведения Малыша Тома, успев вывести свое имя, насколько позволяли узкие рамки его образования. Когда давление начало спадать, он глубоко вздохнул и закатил глаза в экстазе.

Что-то холодное коснулось его за левым ухом, и Верджил, вздрогнув, распахнул глаза. Он не шевелился. Все его внимание сфокусировалось на ощущении металла на коже, журчании на дереве и камне и на присутствии высокой фигуры за спиной. Фигура изрекла:

— Предупреждаю, чмо: если хоть одна капля твоей хреновой мочи упадет на мои туфли, тебе придется приделывать новый череп, прежде чем положить в ящик.

Верджил судорожно сглотнул:

— Я этот процесс не контролирую...

— А я и не прошу тебя остановиться. Я тебя вообще ни о чем не прошу. Я предупреждаю: не пролей ни капли своей грязной мочи мне на туфли.

Верджил всхлипнул и попытался отвести струю вправо. Он выпил всего три пива, но было похоже, что сейчас из него изливается целая Миссисипи. Пожалуйста, хватит, думал Верджил. Он осторожно взглянул направо и увидел черный пистолет в черной руке. Черный рукав куртки заканчивался черным плечом, черным лацканом, черной рубашкой и частью черного лица.

Пистолет сильнее надавил ему на череп, понуждая смотреть вперед, но Верджил все равно почувствовал приступ негодования. Грязный ниггер с пистолетом на парковке у таверны Малыша Тома! В жизни было немного аспектов, по которым Верджил Госсард имел вполне осмысленное мнение, и одним из них были ниггеры с пистолетами. Проблема заключалась в том, что в стране было не так много пистолетов, но слишком уж много их находились в руках неправильных людей, и совершенно определенно этими неправильными людьми были ниггеры. Верджил полагал, что белым пистолеты были нужны, только чтобы защитить себя от всех этих ниггеров с пистолетами, в то время как нигтерам — чтобы палить в таких же ниггеров и, если приспичит, в белых. Так что единственным выходом было бы отобрать у ниггеров пистолеты, и тогда станет меньше белых парней с пистолетами, потому что им нечего будет бояться, плюс ниггеры будут меньше друг в друга стрелять, так что уровень преступности понизится. Все просто: ниггеры — это не те люди, которым можно давать в руки оружие. Вот сейчас, как понимал Верджил, один из этих ниггеров наставил один из попавших не в те руки пистолетов на него, и Верджилу это никак не нравилось. Это как раз подтверждало ту же мысль: ниггерам оружие ни к чему...

Пистолет вопросительно надавил Верджилу на череп, и голос спросил:

— Ты хоть в курсе, что говоришь вслух?

— Черт! — ляпнул Верджил в сердцах и на этот раз себя услышал.

* * *

Первая машина поворачивает в поле и едет в гору, старый дуб отбрасывает в свете ее фар тень, которая разрастается на земле, подобно луже темной крови. Из машины выходит мужчина и открывает дверь для женщины. Им обоим за сорок, у них грубые лица, и они носят дешевую одежду, которую так часто чинили, что фабричная кожа затерялась среди бесконечных заплаток и швов. Мужчина достает из багажника соломенную корзину, ее содержимое аккуратно накрыто красной клетчатой салфеткой. Он передает корзину женщине, достает ветхую простынь и расстилает ее на земле. Женщина усаживается на нее, подобрав под себя ноги, и снимает салфетку. В корзине лежат четыре куска жареной курицы, четыре сливочных рулета, миска салата и две бутылки домашнего лимонада, а еще две тарелки и две вилки. Она протирает тарелки салфеткой и кладет их на простыню. Мужчина устраивается возле нее и снимает шляпу. Вечер выдался теплый, и комары уже вышли на охоту. Он прихлопывает одного и внимательно разглядывает на ладони то, что от него осталось.

— Вот сука! — досадливо восклицает он.

— Следи за собой, Эсу, — откликается женщина, поджимая губы, попутно раскладывая еду по тарелкам и убеждаясь в том, что мужу достанется лучший кусок, ведь он хороший, работящий мужик, хоть политесу ине обучен.

— Да ладно тебе, — говорит Эсу, принимая от нее тарелку с курицей и салатом, а она лишь растерянно качает головой, сожалея о манерах человека, за которого когда-то вышла замуж.

Позади них уже паркуются новые машины. В них и пары, и старики, и мальчишки лет пятнадцати-шестнадцати. Некоторые приезжают на грузовиках, другие на больших «бьюиках», «доджах», «фордах-мэйнлайнах» и даже старых добрых «кайзерах» — каждая из машин старше семи-восьми лет. Они делятся едой и пьют пиво, приветствуют друг друга рукопожатиями и хлопками по спине. Вскоре на Адас-Филд собираются больше сорока легковых машин и грузовиков, и все они освещают своими фарами старый дуб. Сейчас здесь уже около сотни людей, и они все прибывают.

Редко появляется возможность так вот собраться. Славные годы «негритянского барбекю» давно ушли, и старые законы не могут устоять перед влиянием извне. В этих краях еще можно найти людей, хранящих память о линчевании Сэма Хоса в Ньюмене в 1899, когда были организованы специальные туристические поезда, чтобы почти две тысячи человек со всей страны смогли лицезреть, как народ Джорджии расправляется с ниггерами-насильниками и ниггерами-убийцами. И совершенно не важно, что Сэм Хос никого не насиловал, а убил только плантатора Крэнфорда, и то в порядке самообороны. Его смерть должна была послужить назиданием для остальных. Они кастрировали его, отрезали пальцы и уши и содрали кожу с лица, прежде чем прибегнуть к маслу и факелу. Толпа дралась за его кости, растаскивая их на сувениры. Сэм Хос стал одной из пяти тысяч жертв публичных линчеваний. Некоторые из них, как говорили, были насильниками, некоторые — убийцами. А потом были те, кто просто много болтал или бессмысленно угрожал, когда должен был держать рот на замке. Подобные разговоры сулили большие проблемы. Они сопровождались ненужными спорами, а нет лучше способа заставить человека замолчать, чем канистра и спичка.

Да, славные были деньки.

Сейчас около половины десятого. Они слышат шум трех подъезжающих грузовиков, и оживленный ропот пробегает по толпе. Все головы разом поворачиваются, когда свет прорезает поле. В каждом грузовике, по крайней мере, шесть человек. В кузове центрального автомобиля — это красный «форд» — сидит высокий чернокожий человек со связанными руками. Его мускулы выступают, словно дыни в мешке, на лице кровь, а один глаз заплыл.

Он здесь.

Человек для «барбекю» здесь.

* * *

Верджил был уверен, что ему не жить. Длинный язык только что завел его в беду, скорее всего, последнюю в его жизни. Но милосердный Господь улыбнулся своему недостойному рабу, пусть не так широко, чтобы этот ниг... простите, бандит убрался. Вместо этого Верджил явственно ощутил дыхание чернокожего, когда тот заговорил, и даже запах его лосьона после бритья. Лосьон был дорогим.

— Еще раз произнесешь это — и ты покойник, так что, если хочешь последний раз с удовольствием помочиться, не теряй времени. Похоже, это будет последний раз.

— Простите, — выдавил Верджил.

Он старался вытравить оскорбительное слово из головы, но оно возвращалось назад еще настойчивее. Верджил взмок.

— Простите, — снова пробормотал он.

— Ну, ладно, ты все что ли?

Верджил кивнул.

— Тогда кончай с этим. А то филин подумает, что это червяк, и прихватит невзначай.

У Верджила возникло ощущение, будто его только что оскорбили, но он не стал углубляться в рефлексию — быстро запихал свое мужское достоинство в штаны и вытер руки о брюки.

— Оружие есть?

— Не-а.

— Спорю, что хотел бы иметь его сейчас под рукой.

— Ага, — признался Верджил в порыве неожиданной и, скорее всего, неуместной честности. Он почувствовал, как его обшарили руки, но пистолет остался на своем месте, плотно прижатый к его черепу.

«Значит, он не один, — мелькнуло в голове у Верджила. — Черт, да у него за спиной может быть полГарлема!»

Он почувствовал, как на запястьях щелкнули наручники.

— Повернись направо.

Верджил повиновался. Перед ним расстилалось зеленое пространство до самой реки.

— Ответишь на мои вопросы, и я отпущу тебя вот в эти поля. Ясно?

Верджил тупо кивнул.

— Томас Радж, Уиллард Хоаг, Клайд Бенсон — они в баре?

Верджил относился к тому типу людей, кто инстинктивно лжет, о чем бы его ни спросили, даже если от этого нет никакой выгоды. Лучше соврать и прикрыть задницу в самом начале, чем сказать правду и сразу же нагрести себе на горбушку проблем. Оставаясь верен себе, он покачал головой.

— Уверен?

Верджил открыл было рот и приготовился подтвердить лживый жест. Вместо этого его зубы клацнули одновременно с ударом головой о стену, когда дуло пистолета уперлось ему в затылок.

— Видишь ли, — прошептал голос, — мы все равно туда войдем. Если мы туда входим и их нет, тебе не о чем беспокоиться, по крайней мере, до тех пор, пока мы снова не начнем про них спрашивать. Но если мы входим, а они там сидят прохлаждаются, то у покойников больше шансов завтра утром воскреснуть, чем у тебя выжить. Понял?

Верджил понял.

— Они там, — твердо заявил он.

— Сколько еще народу там?

— Никого, только они.

Темнокожий человек (как Верджил наконец заставил себя думать о нем) отвел пистолет от его головы и погладил по плечу.

— Спасибо... — произнес он прочувствованно. — Извини, не разобрал, как тебя кличут.

— Верджил.

— Ну, спасибо, Верджил, — и он снова приложил Госсарда по голове рукояткой пистолета. — Ты классный парень.

* * *

Под черным дубом поставили старый «линкольн». Рядом с ним остановился красный грузовик, и трое мужчин в капюшонах спустились из кузова, толкая чернокожего перед собой. Он упал ничком, лицом в грязь. Сильные руки рывком поставили его на ноги, и он уставился в дыры, проделанные в наволочках сигаретами. Он чувствовал запах дешевого спиртного.

Дешевого спиртного и бензина.

Его звали Эррол Рич, хотя ни камня, ни креста не появится на месте его упокоения. С того самого момента, как его вытащили из материнского дома под причитания матери и сестренки, он перестал существовать. А сейчас все следы его физического присутствия на этой земле будут стерты, останутся только воспоминания в памяти любивших его. И воспоминания о том, как он умирал у тех, кто собрался здесь этой ночью.

И почему он оказался здесь? Ему предстоит сгореть, потому что он отказался пресмыкаться, отказался преклонить колени, за неуважение к «лучшим» мира сего.

Ему предстоит умереть за разбитое стекло.

Он вел свой старый грузовичок, старый грузовик с потрескавшимся стеклом и облезшей краской, когда раздалось:

— Эй, ниггер!

И затем стекло разлетелось перед ним, осколки порезали лицо, руки, и что-то ударило его в переносицу. Он затормозил, чувствуя на себе запах разлившейся жидкости. На коленях лежал треснувший кувшин, из него вытекали остатки содержимого, проливаясь на его брюки, на сиденье.

Моча. Они втроем наполнили его и швырнули ему в лобовое стекло. Он отер лицо, рукава стали влажными от крови. Он посмотрел на троицу, стоящую у дороги, в нескольких шагах от бара.

— Кто бросил? — спросил он. Никто не ответил, но в глубине души они испугались. Эррол Рич был сильным, крепким парнем. Они думали, что он утрется и поедет себе дальше, а не станет останавливаться и выяснять отношения.

— Это ты швырнул, Малыш Том? — Эррол остановился напротив Тома Раджа, владельца бара, но тот отвел взгляд. — Потому что, если ты это сделал, то лучше скажи сейчас, не то я спалю твой дерьмовый сарай до земли.

И снова не последовало ответа. Тогда Эррол Рич, который никогда не терял выдержки, подписал себе смертный приговор: он вытащил из кузова доску и пошел на компанию мужчин. Они отпрянули, думая, что он нападет на них, но вместо этого он бросил ее, трехфутовую доску, в окно бара Малыша Тома, сел за руль грузовика и уехал.

А сейчас Эрролу Ричу предстояло умереть за кусок дешевого стекла, и весь город собрался поглазеть на это «аутодафе». Он взглянул на них, этих богобоязненных людей, на этих сыновей и дочерей земли Божьей, и почувствовал на себе жар их ненависти, как предощущение надвигающегося жара пламени.

"Я чинил разные вещи, — подумал он. — Я брал испорченную вещь и делал ее нормальной".

Мысли приходили в голову ниоткуда. Он пытался не обращать на них внимания, но они не давали покоя.

«У меня был дар. Я мог взять двигатель, радиоприемник, телевизор и починить их. Я не читал инструкцию, никогда не обучался специально тому, как это делать. У меня просто был дар, и скоро он исчезнет. Вместе со мной».

Он взглянул на толпу, на выжидательные лица. Вот подросток лет четырнадцати, его глаза горят от возбуждения. Эррол узнал его и мужчину рядом с ним. Мужчина приносил ему в починку радиоприемник и очень переживал, успеет ли Эррол починить его до начала скачек, — очень уж хотел послушать репортаж. Эррол справился, и мужчина поблагодарил его, заплатив доллар сверх договоренного за то, что Эррол так постарался для него.

Мужчина заметил, что Эррол смотрит на него, и отвел взгляд. Ему никто не поможет, для него не будет снисхождения от этих людей. Ему предстоит умереть за разбитое стекло, а они найдут кого-нибудь еще, кто будет чинить их двигатели и радиоприемники, хотя и не так хорошо и не так дешево.

Ему связали ноги, заставили впрыгнуть в «линкольн». Они потащили его на крышу, эти люди в масках, и они повязали веревку вокруг его шеи, когда он упал на колени. Он увидел татуировку на руке самого крупного из них: ангелы держали знамя, и на нем было слово «Кэтлин». Руки натянули веревку. По голове потек бензин, и он поежился.

Потом он поднял голову и произнес свои последние слова на этой земле.

— Не сжигайте меня, — попросил он. Он примирился со своей смертью, с неизбежностью своей кончины этой ночью, но не хотел гореть.

«Пожалуйста, Господи, не дай им сжечь меня!»

Мужик с татуировкой плеснул остатки бензина в глаза Эрролу, ослепив его. Потом спрыгнул на землю.

Эррол Рич начал молиться.

* * *

Невысокий белый вошел в бар первым. Устоявшийся кислый запах пролитого пива висел в воздухе. На полу пыль и окурки громоздились кучками вокруг стойки, куда их заметали, но не убирали. На столе выделялись почерневшие круги в тех местах, куда тысячу раз ставили кружки. Оранжевая краска на стенах горела, как воспаленная кожа. Картин не было, самые обшарпанные места прикрывали рекламные постеры с логотипами фирм — производителей пива.

Бар был совсем небольшой, где-то тридцать на пятнадцать футов. Стойка, по форме напоминающая лезвие конька, располагалась слева, изогнутым концом ближе к двери. С противоположной ее стороны находились небольшой офис и помещение склада. Туалеты размещались позади, рядом с черным ходом. Напротив четырех кабинок с правой стороны стояла пара круглых столов.

За стойкой сидели два белых мужчины и еще один на месте бармена. Всем им на вид было около шестидесяти. Те, что сидели за стойкой, были одеты с небрежностью сезонных работников: дешевые джинсы, на головах — поношенные бейсболки, из-под помятых хлопчатобумажных рубашек выглядывали такие же мятые футболки. У одного из них на поясе висел длинный нож, у другого под рубашкой угадывались очертания пистолета.

Глядя на бармена можно было предположить, что когда-то он был крепким парнем. В его плечах, грудной клетке, руках чувствовалась сила, задавленная слоем жира, а бугры на груди обвисли, как у старухи. Под мышками его белой рубашки с короткими рукавами желтели застаревшие пятна пота, а брюки висели на бедрах, что, возможно, было бы стильно для шестнадцатилетнего парня, но не для мужика на полвека старше. У него были светло-пшеничные волосы, все еще густые; лицо покрывала щетина недельной давности.

Троица смотрела хоккей по старому телевизору, но их головы одновременно повернулись, когда вошел новый посетитель. Он был небрит, одет в помятые брюки, кричащую гавайскую рубашку и грязные кроссовки. По его внешнему виду нельзя было сказать, что парень выбирался хоть раз за пределы Кристофер-стрит[22], хотя никто из присутствующих в баре и понятия не имел, где находится эта улица. Но они были знакомы с таким типом посетителей, о да, хорошо знакомы. Они это чувствовали. И не важно, какая там у него щетина и как он одет, — у этого парня на лбу было написано: «гомик».

— Пиво есть? — спросил он, переступая порог бара. Бармен не сразу шевельнулся, потом достал из холодильника бутылку бада и поставил на стойку.

Невысокий посетитель взял бутылку и уставился на нее так, словно видел впервые.

— Ничего другого нет?

— Есть такое же легкое.

— Ну-у, такой «богатый» выбор...

Бармен никак не отреагировал на колкость, назвав лишь цену:

— Два пятьдесят.

Это было такое заведение, где редко встретишь ценники.

Посетитель отсчитал из толстой пачки три купюры, добавил пятьдесят центов, чтобы получился доллар на чаевые. Вся троица не сводила глаз с его тонких, почти женских рук, когда он прятал деньги в карман. Затем они снова уставились на экран. Невысокий мужчина сел в кабинке позади пары посетителей. Он закинул ноги повыше, устроился в углу и тоже повернулся к телевизору. Все четверо оставались в таком положении минут пять, пока двери снова не открылись и в баре не появился еще один посетитель; в зубах он держал незажженную сигару. Он двигался так тихо, что на него обратили внимание, только когда он оказался в футах четырех от стойки. В этот момент один из мужчин бросил взгляд налево и присвистнул:

— Томми, да у тебя в баре черномазый пацан.

Малыш Том и другой посетитель на секунду оторвались от хоккейного матча и посмотрели на темнокожего мужчину, который уселся на табурет у дальнего конца стойки.

— Виски, пожалуйста, — произнес он низким спокойным голосом.

Малыш Том не пошевелился: сначала этот гомик, теперь ниггер, ну и вечерок. Он перевел взгляд на дорогую рубашку чернокожего, его тщательно отглаженные джинсы, двубортный щегольский пиджак.

— Ты не из нашего города, пацан?

— Можно сказать и так.

Он даже не моргнул в ответ на второе за последние тридцать секунд оскорбление.

— В паре миль отсюда есть заведение для ниггеров, — продолжал Малыш Том, — там выпьешь.

— Мне здесь нравится.

— Ну, а ты мне здесь не нравишься. Шевели задницей, пацан, пока я не вышел из себя.

— То есть мне здесь не нальют?

— Нет. А сейчас мотай отсюда, или мне самому заставить тебя убраться?

Слева от него двое мужчин зашевелились, готовясь к потасовке. Однако объект их внимания невозмутимо достал из кармана бутылку виски и отвинтил крышку. Малыш Том полез правой рукой под прилавок. Оттуда он достал «лузвиль».

— Ты не можешь здесь пить, пацан, — предупредил он.

— Жаль, — произнес чернокожий. — И не называй меня пацаном. Мое имя Луис.

Затем он опрокинул бутылку и стал смотреть, как ее содержимое растекается по бару. Тонкая струйка повернула вдоль стойки — бортик не дал жидкости пролиться на пол — и протекла между тремя мужчинами. Они с удивлением взглянули на Луиса, прикурившего латунной зажигалкой «зиппо».

Луис встал и выпустил струю сигарного дыма.

— Ну, держитесь, белые засранцы, — произнес он и бросил горящую зажигалку в виски.

* * *

Мужик с татуировкой резко стукнул по крыше «линкольна». Мотор взревел, и машина дернулась пару раз, прежде чем сорваться с места в облаке грязи, сухих листьев и выхлопных газов. Казалось, на мгновение тело Эррола Рича замерло в воздухе, потом распрямилось. Его длинные ноги бессильно забились в воздухе. С губ сорвался хриплый звук, глаза выпучились, а веревка впивалась в его шею все сильнее и сильнее. Его лицо налилось кровью, задергалось в конвульсиях, красные капли потекли по груди, подбородку. Прошла целая минута, а Эррол продолжал сопротивляться.

Под ним мужик с татуировкой берет ветку, обернутую тряпкой в бензине, поджигает спичкой и делает шаг вперед. Он держит факел так, чтобы Эррол видел его, затем подносит к ногам жертвы.

Эррол отвечает страшным ревом, и, хотя его горло стянуто, он вопит — высокий тонкий звук полон нестерпимой муки. За ним следует второй вопль, затем пламя охватывает его рот, и голосовые связки пылают. Он бьется, извивается, воздух наполняет запах жареного мяса, и, наконец, судороги прекращаются.

Сожженный человек мертв.

* * *

Бар запылал, пламя перекинулось на бороды, волосы, брови. Мужчина с пистолетом под рубашкой отпрянул, левой рукой он прикрывал глаза, правой потянулся к оружию.

— А-а, — раздался голос. Девятнадцатый «глок» появился в сантиметре от его лица, твердо удерживаемый рукой незнакомца в яркой гавайской рубахе. Рука мужчины замерла: оружие уже обнаружено. Невысокий тип — они никогда не узнают, что его зовут Эйнджел, — разоружил незадачливого завсегдатая баров, и теперь у него в руках оказались два пистолета. Около двери Луис, выхватив «СИГ», нацелился на человека с ножом. А за стойкой бара Малыш Том тем временем заливал пламя. Лицо его налилось краской, он запыхался.

— Какого хрена ты это устроил?!

Он уставился на чернокожего и на «СИГ», который сейчас изменил положение и сместился к центру его груди. В лице Тома что-то изменилось, огонек проснувшегося страха быстро уступил место природной агрессивности.

— А что, какие-то проблемы, что-то не так? — поинтересовался Луис.

— У меня проблемы.

Это произнес мужчина с ножом на поясе, почувствовавший себя увереннее ускользнув из-под прицела. У него странные, словно размытые черты лица: слабый подбородок переходит в худую шею, в глубоких глазницах схоронились голубые глазки, а скулы выглядят так, словно когда-то были сломаны, а потом выровнены. Эти тусклые глаза безучастно смотрят на ниггера, а руки остаются поднятыми — подальше от ножа, но все же довольно близко. Было бы неплохо лишить его этого ножа. Человек, который носит нож таким образом, весьма ловко с ним обращается. Один из двух пистолетов в руках Эйнджела описал дугу в воздухе и уставился на мужчину.

— Расстегни пояс, — приказал Луис.

Немного помедлив, мужчина повиновался.

— Теперь вытащи его.

Он схватил нож и потащил. Ремень расстегнулся, ножны освободились, и нож выпал на пол.

— Вот так лучше.

— У меня все равно проблема.

— Жаль это слышать, — ответил Луис. — Ты Уиллард Хоаг?

Бесцветные глаза ничего не отразили. Не мигая, они смотрели на вопрошавшего.

— Я тебя знаю?

— Нет, меня ты не знаешь.

Что-то мелькнуло в глазах Уилларда:

— Вы ниггеры для меня все на одно лицо.

— Я в тебе не ошибся. Человек за твоей спиной — Клайд Бенсон. А ты, — «СИГ» сместился в сторону бармена, — ты Малыш Том Радж.

Лицо Тома стало багровым не только от жара горящей жидкости. В нем самом бушевало пламя. Оно билось в его трясущихся губах, в сжимающихся и разжимающихся пальцах. От этого татуировка на руках хозяина забегаловки двигалась, будто кто-то размахивал знаменем со словом «Кэтлин».

И вся эта ярость была направлена против чернокожего человека, который угрожал ему в его собственном баре.

— Ты мне не скажешь, что здесь происходит? — не выдержал он.

Луис улыбнулся:

— Искупление греха, — вот что здесь происходит.

* * *

Десять минут одиннадцатого женщина встает. Они зовут ее бабушка Люси, хотя ей нет еще и пятидесяти и она все еще красива, с молодыми глазами и кожей, почти не отмеченной морщинами. В ногах у нее сидит мальчик лет семи-восьми, рослый не по годам. По радио передают «Блюз плачущей ивы».

На женщине лишь ночная сорочка и шаль, ноги босы. Но она встает, выходит из дому и спускается по ступенькам осторожными, размеренными шагами. Рядом с ней идет мальчонка, ее внук.

— Бабушка, что случилось?

Но она не отвечает. Это потом она расскажет своему маленькому Луису о множестве миров, о местах, где грань, разделяющая живых и умерших, так тонка, что они могут видеть, прикасаться, чувствовать друг друга. Она расскажет ему о дневных и ночных странниках, о тех заветах, которые ушедшие из жизни оставляют наследникам и которые не дают тем покоя.

А еще она расскажет о Дороге, по которой мы все идем, это наша общая дорога — для живых и умерших.

Но пока она только плотнее запахивает шаль на груди и продолжает идти к краю леса, где останавливается и ждет в безлунной ночи. Среди деревьев виднеется свет, будто с небес спустился метеорит, он все ближе и ближе к земле, вспыхивая и угасая, разгораясь и затухая. Жара не чувствуется, но в сердцевине света что-то полыхает.

И, когда мальчуган заглядывает в ее глаза, он видит в них горящего человека.

* * *

— Ты вспомнил Эррола Рича? — спросил Луис.

Ответа не последовало, но по лицу Клайда Бенсона прошла судорога.

— Я еще раз спрашиваю: Эррола Рича вспомнил?

— Да мы понятия не имеем, о чем ты говоришь, парень, — произнес Хоаг. — Ты не туда попал.

Мелькнул пистолет, глухо пролаял, и из отверстия с левой стороны груди Уилларда Хоага брызнула струйка крови. Он отпрянул назад, свалил табуретку и грузно повалился на спину. Его левая рука еще пыталась что-то нащупать на полу рядом с собой, но он почти сразу затих.

Клайд Бенсон заплакал, а потом все завертелось.

Малыш Том нырнул под стойку бара, стараясь нащупать под раковиной обрез. Клайд бросил табуретом в Эйнджела, метнулся к двери. Ему удалось добраться до мужского туалета, и в этот момент в его рубашке появились две дырочки. Спотыкаясь, он вывалился в заднюю дверь и исчез в темноте. Эйнджел, стрелявший в него, бросился за Бенсоном.

Сверчки вдруг умолкли, и в наступившей тишине появилось странное предчувствие спокойствия, как будто окружающий мир приготовился к неминуемому, к тому, что должно произойти в баре. Безоружный и истекающий кровью Бенсон почти добрался до края парковки, когда стрелок настиг его. Земля ушла у него из-под ног от неожиданного удара, и Клайд рухнул в грязь. Кровь обильно орошала землю вокруг него. Он пополз к высокой траве, словно надеясь найти в ней защиту. Удар ботинком в грудь перевернул Бенсона на спину, волна ослепляющей боли накрыла его, Клайд непроизвольно зажмурился. Когда он снова открыл глаза, над ним стоял мужчина. Его пистолет был нацелен в голову Бенсона.

— Не делай этого, — взмолился он, — пожалуйста.

Выражение лица человека в гавайской рубашке не изменилось.

— Пожалуйста, — канючил Бенсон, всхлипывая. — Я раскаялся в своих грехах. Я пришел к Христу.

Палец на крючке напрягся, и стрелок произнес:

— В таком случае тебе не о чем беспокоиться.

* * *

В темноте ее зрачков пылал человек, пламя плясало на нем, покрывая с головы до ног, оно пожирало его лицо, глаза, рот. Не было ни кожи, ни волос, ни одежды. Было только пламя в виде человека, и была боль в виде пламени.

— Бедный ты, бедный мой, — прошептала женщина.

Из глубины колодцев ее глаз выступили слезы и потекли по щекам. Пламя взметнулось и стало затихать. Рот горящего человека открывается, из безгубой ямы вырываются слова, которые расслышала только эта женщина. Пламя замирает, из белого становится желтым, от него остается только силуэт, черное на черном, а потом не остается ничего — только деревья и слезы, да ощущение руки женщины на руке мальчика:

— Пойдем, Луис, — говорит она и ведет внука назад, домой.

Горящий человек мертв.

* * *

Малыш Том поднялся с обрезом и обнаружил пустую комнату и мертвого мужчину на полу. Он проглотил слюну, переместился налево, до конца прилавка. Он сделал шага три, когда на уровне его бедра дерево разлетелось на щепки и в его тело вонзились пули, прошив правое бедро и левую голень. Малыш Том рухнул и завопил, когда простреленные ноги ударились о пол, но все же ему удалось выпустить оба заряда. Они разнесли в щепки деревянную стойку и обрушили град битого стекла. Малыш Том чувствовал запах крови, пороха, пролившегося виски. В ушах у него звенело, из всего грохота остался звук растекающейся жидкости и рухнувшего дерева.

А еще звук шагов.

Он посмотрел налево и увидел возвышающегося над ним Луиса. Ствол «СИГа» был направлен ему в грудь. Хозяин бара сглотнул остатки слюны. Кровь фонтаном била из бедренной артерии. Он пытался остановить струю рукой, но кровь растекалась меж пальцами.

— Ты кто? — прохрипел Малыш Том. Снаружи донесся звук двух выстрелов: в уличной грязи умер Клайд Бенсон.

— В последний раз спрашиваю: человека по имени Эррол Рич помнишь?

Малыш Том затряс головой и заскулил:

— Черт побери, да не знаю я его.

— А следовало бы знать: ты его сжег.

Луис приставил дуло пистолета к носу хозяина бара. Малыш Том поднял правую руку, закрывая лицо.

— Я помню! Помню! Я был там, но я не сделал ему ничего плохого.

— Лжешь! Не лги мне, скажи правду. Говорят, признание облегчает душу.

Луис опустил «СИГ» и выстрелил. Верхняя часть ступни Тома исчезла, став кровавым месивом. Он просто захрюкал от боли и ужаса, когда пистолет нацелился на его левую ступню, и слова посыпались из его нутра, как поток рвотных масс:

— Не надо, пожалуйста. Господи, как же больно! Ты прав, это мы сделали. Я раскаиваюсь в том, что мы сотворили. Мы тогда были молодые, ничего не понимали. Это было ужасно, сейчас я понимаю.

Его глаза умоляли саму Немезиду в лице высокого мускулистого чернокожего, который тридцать пять лет ждал этого часа. Все лицо Малыша Тома покрылось потом.

— Ты думаешь, был хоть день, когда бы я не думал об этом, о том, что мы сделали? Ты думаешь, был такой день, когда эта вина не давила бы меня?

— Нет, не думаю, — просто сказал Луис.

— Я найду способ расплатиться за то, что сделал, пожалуйста, — рука поднялась в умоляющем жесте.

— Я знаю способ, как ты можешь рассчитаться.

И после этого Малыш Том Радж перестал жить.

В машине они разобрали оружие, протерли каждую деталь чистой ветошью. Проезжая мимо полей и ручьев, они молча выбрасывали детали пистолетов. Заговорили, лишь отъехав на довольно значительное расстояние от бара.

— Как ты себя чувствуешь? — поинтересовался Луис.

— Никак, — ответил Эйнджел, — только спина болит.

— Как насчет Бенсона?

— С ним мы ошиблись, но я все же прикончил его.

— Они это заслужили.

— Не пойми меня неправильно, — Эйнджел выглядел совершенно спокойным. — У меня нет проблем с тем, что мы сейчас сделали. Но, прикончив его, я не чувствую себя лучше, если ты меня об этом спрашиваешь. Я не его хотел убить. Когда я нажимал на курок, я видел перед собой не Клайда Бенсона, а преподобного. Я видел Фолкнера.

На какое-то время повисла тишина. Они ехали по темным полям, вдали мелькали в тумане очертания домов.

Эйнджел прервал молчание:

— Берду надо было покончить с ним, когда представился случай.

— Возможно.

— Не может быть никаких «возможно». Его надо было просто поджарить.

— Берди не такой, как мы. Он слишком много думает, слишком много чувствует.

Эйнджел глубоко вздохнул.

— Чувствовать и думать — разные вещи. Старый ублюдок никуда не исчезнет. Пока он жив, он остается угрозой для всех нас.

Луис молча кивнул в знак согласия.

— И он изуродовал меня, а я поклялся, что больше никто меня пальцем не тронет. Никто!

Спустя какое-то время его компаньон мягко произнес:

— Нам придется выжидать.

— Чего?

— Подходящей возможности, подходящего времени.

— А если оно не наступит?

— Наступит.

— Вот не надо мне только лапшу на уши вешать, — произнес Эйнджел, прежде чем повторить вопрос:

— А что если не наступит?

Луис протянул руку и мягко коснулся его лица:

— Тогда мы сами создадим такую ситуацию.

Вскоре они пересекли границу штата и направились в Южную Каролину, и их никто не остановил. Где-то далеко остались Верджил Госсард в полубессознательном состоянии и тела Малыша Тома Раджа, Клайда Бенсона и Уилларда Хоага. Эта троица издевалась над Эрролом Ричем, выдернула его из собственного дома, это они повесили его на дереве.

И на Адас-Филд, где горел живой факел, листья дуба стали коричневыми, живица с шипением сочилась из ствола, ветви, как кости горящей руки, распростерлись на бархате ночного неба, усеянном звездами.

Книга 1

Кто тот, что вечно следует за мной?

Меж нами он невидим, нам неведом,

Но ты вглядишься в Белую дорогу -

И вот он, в черном весь, до самых пят.

Он иль она? О, как тревожит душу

Тень за моим плечом...

Т.С. Эллиот «Бесплодная земля»

Глава 1

Медведь сказал, что видел погибшую девушку.

Это было неделю назад, за неделю до происшествия в Каине, когда погибли трое мужчин. Солнечный свет пробивался сквозь слой облаков, грязных и серых, как дымок над подожженной мусорной кучей. В повисшей неподвижности разлилось предчувствие скорого дождя. Во дворе дворняга Блайтов тяжело распласталась на лужайке, голова лежала меж передних лап, в широко распахнутых глазах застыло беспокойство. Блайты жили на Дартмаус-стрит в Портленде, поблизости от Бэк-Коув и залива Каско. Обычно вокруг было много птиц — чаек, уток, зуйков, но сегодня их не было видно. Существовал целый мир, словно нарисованный на стекле и замерший в ожидании мгновения, когда стекло разлетится под ударом невидимой силы.

Мы молча сидели в маленькой гостиной. Медведь, вялый, безучастный, смотрел в окно, словно ожидая, когда первые капли дождя упадут на землю и подтвердят чьи-то невысказанные тревоги и страхи. На отполированном дубовом полу не было заметно никакого движения теней, даже наших собственных. До меня доносилось тиканье фарфоровых часов на камине, стоявших в окружении фотографий. На них были запечатлены моменты другой, более счастливой жизни. Я поймал себя на мысли, что разглядываю фото Кэсси Блайт на выпускном вечере, придерживающей рукой шапочку. Ее кисточка поднялась и распушилась на ветру, словно перышки у встревоженной птицы. У девушки были вьющиеся черные волосы, рот казался чуть великоват, а улыбка — слегка неуверенной, но в карих глазах разлилось умиротворение, и ни малейшей тени печали.

Медведь оторвался от созерцания солнечного света и попробовал встретиться взглядом с Ирвином Блайтом и его женой, но не смог и вместо этого уставился на пол. Моего взгляда он избегал с самого начала, стараясь никак не показать, что я тоже присутствую в комнате. Это был крупный мужчина в поношенном синем джинсовом комбинезоне, зеленой футболке и черном кожаном жилете, который со временем стал явно мал для его внушительной фигуры.

В тюрьме у него отросла длинная всклокоченная борода, немытые волосы висели неряшливыми космами. Со времени нашей последней встречи у Медведя появилось несколько татуировок, типичных для тех, кто побывал в заключении: на правом предплечье фигура женщины, а за левым ухом — кинжал. Он глядел на мир сонными голубыми глазами. Порой у него возникали трудности с выражением своих мыслей. В целом этот человек представлял собой душераздирающее зрелище несчастного, у которого все возможное будущее уже похоронено в прошлом.

Когда паузы в рассказе затягивались, его компаньон прикасался к нему рукой и продолжал говорить за Медведя, ненавязчиво продолжая историю, пока тот ни вспоминал следующий пункт в канве повествования. На спутнике Медведя был какой-то пыльный костюм синего цвета, под ним — белая рубашка с красным галстуком, узел которого поистине чудовищного размера напоминал нарост на горле. Портрет дополняли не сходящий круглогодичный загар и седые волосы. Он представился Арнольдом Сэндквистом, частным детективом. Этот джентльмен занимался расследованием дела Кэсси до тех пор, пока приятель Блайтов не посоветовал им пообщаться на эту тему со мной. Неофициально и, возможно, неэтично я посоветовал им отказаться от услуг господина Сэндквиста, которому они ежемесячно выплачивали полторы тысячи долларов под предлогом, что тот занимается поиском их дочери, бесследно пропавшей шесть лет тому назад, вскоре после окончания колледжа. Сэндквист был уже вторым по счету детективом, которого несчастные родители наняли для расследования обстоятельств исчезновения дочери, и трудно было подобрать для него более точное определение, чем паразит, который присосался к Блайтам. Сэндквист создавал впечатление такого скользкого и масленого, что, должно быть, когда он купался в море, у прибрежных птиц на перьях появлялся слой жира. Я так прикинул, что за пару лет ему удалось раскрутить Блайтов штук на тридцать пять за его так называемую розыскную работу. В Портленде не так много людей с постоянными приличными доходами. Ничего удивительного, что сейчас он пытался вернуть их доверие и их деньги.

Рут Блайт позвонила мне около часа назад, чтобы сообщить о приезде Сэндквиста, у которого, по его словам, были новости насчет Кэсси. Я как раз колол березовые и кленовые чурки, запасая на зиму дрова. У меня даже не было времени помыться и переодеться: на руках, на старых джинсах, на футболке «Сила в одиночестве» остались следы древесной смолы и какие-то мелкие щепки. Перед нами предстал Медведь, прямо из тюремного заведения Мул-Грик Стэйт Пен. По всем его карманам были распиханы дешевые пузырьки из аптек в Тиджуане. Благодаря досрочному освобождению он оказался дома и сейчас делился с нами рассказом о том, как он повстречал давно погибшую девушку.

Именно погибшую, потому что Кэсси Блайт не было в живых. Я знал это и предполагал, что ее родителям это тоже известно. В ту минуту, когда дочь погибла, они не могли не почувствовать, что она перестала существовать: что-то надорвалось в их сердцах, и они поняли, что с их единственным ребенком произошло нечто непоправимо страшное, и она больше никогда не вернется домой. Однако они регулярно, раз в неделю, убирались в ее комнате, дважды в месяц меняли постельное белье, чтобы оно всегда было свежим на случай, если она появится на пороге, переполненная невероятными историями, которые все объяснят в ее шестилетнем молчании. Пока им не скажут открытым текстом: ваша дочь умерла, всегда будет шанс, что Кэсси все же жива, хотя часы на камине каждый день убеждают их в обратном.

Медведь получил три года в калифорнийской тюрьме за скупку краденого. Он был туповатый парень, причем настолько нелепый простофиля, что мог бы украсть у самого себя. Он был слишком откровенным придурком, чтобы быть знакомым Кэсси Блайт по Дампстеру, но с упорством идиота припоминал, запинаясь и путаясь, все новые и новые подробности, которые, я был в этом уверен, его заставил выучить Сэндквист. Ехал он в Мексике после освобождения из тюрьмы, заглядывал в придорожные магазинчики, чтобы подзапастись кое-чем из лекарств, а то нервы совсем расшалились, ну и столкнулся с Кэсси Блайт: она сидела с каким-то немолодым мексиканцем в баре на бульваре Акуа-Калиенте, рядом с ипподромом; ну, а потом этот парень подвалил к нему и говорит, чтоб Медведь не лез не в свои дела и потащил Кэсси в машину. В баре кто-то сказал, что парня зовут Хектор, он живет у пляжа Розарито. У Медведя не было денег, чтобы за ними поехать, но он точно уверен, что эта женщина точно была Кэсси Блайт. Он запомнил ее по фотографиям в газетах: его сестра присылала ему разные газеты, чтобы он мог побыстрее скоротать время в тюрьме, ну а то, что Медведь не мог разобрать надписи на парковочном счетчике, не говоря уж о чтении газет, значения не имело. Она даже обернулась, когда он позвал ее по имени. Он бы не сказал, что у нее был несчастный вид или что ее удерживали силой. Но первое, что он сделал, когда вернулся в Портленд, это позвонил мистеру Сэндквисту, потому что мистер Сэндквист — частный детектив, о нем писали в газетных репортажах. А мистер Сэндквист сказал ему, что больше не занимается этим делом, что взяли другого сыщика. Но Медведь будет работать только с мистером Сэндквистом: он ему доверяет, он о нем много хорошего слышал. Нет уж, если Блайтам нужна помощь Медведя в Мексике, то пусть этим делом снова занимается мистер Сэндквист. При этих словах Сэндквист, который все время мягко покачивал головой, стоя рядом с рассказчиком, выпрямился и с осуждением посмотрел на меня.

* * *

Я не сводил с него взгляда.

— Я знаю тебя, Медведь, и не верю ни одному твоему слову. Не делай этого. Остановись сейчас, пока еще не поздно и дело не зашло слишком далеко.

Медведь, закончив рассказывать свою историю во второй раз, с облегчением перевел дух. Сэндквист мягко погладил его по спине, попутно изобразив на лице мину самой глубокой обеспокоенности, на которую был способен. В этих краях он обитал уже лет пятнадцать, и у него была вполне сносная репутация. Но в последние годы ей был нанесен некоторый урон: сперва развод, потом слухи об увлечении азартными играми. Блайты были для него дойной коровой, которую он никак не мог себе позволить потерять.

Ирвин Блайт продолжал молчать, хотя Медведь давно закончил свой рассказ. Первой заговорила его жена. Она протянула руку и прикоснулась к мужу:

— Ирвин, мне кажется...

Но он поднял руку, и Рут немедленно умолкла. У меня были смешанные чувства по отношению к Ирвину Блайту. Человек старой закалки, он порой обращался со своей женой, как с человеком второго сорта. В восьмидесятые он был главным управляющим в компании по производству бумаги в Джее и противостоял профсоюзу работников бумажной промышленности, когда тот затеял организовать рабочих в Северных лесах. Семнадцатимесячная забастовка с восемьдесят седьмого по восемьдесят восьмой год стала одной из самых ожесточенных в истории штата, во время нее лишились работы свыше тысячи рабочих.

Ирвин Блайт был самым стойким противником компромисса, и компания весьма щедро отблагодарила его, положив очень крупную пенсию своему главному управляющему, когда тот отошел от дел и вернулся в Портленд. Да, Блайт был жестким человеком, но это вовсе не значит, что он не любил свою дочь, и ее исчезновение состарило его за эти шесть лет на целую жизнь: он худел со скоростью воды, стекающей глыбы льда весной. Белая рубашка висела на согнутых плечах, воротник болтался вокруг шеи так, что там свободно поместился бы мой кулак. Брюки удерживались на талии лишь благодаря туго застегнутому ремню, и я не уверен, что старику не приходилось регулярно проделывать в нем новые дырки. Все в его внешности говорило о потерях и отсутствии в жизни чего-то важного.

Со стороны Сэндквиста послышалось:

— Полагаю, мистер Блайт, нам с вами следует побеседовать. Наедине, — добавил он, одарив Рут многозначительным взглядом, в котором ясно читалось, что это будет мужской разговор, которому не должны мешать женские эмоции и всплески чувств, какими бы искренними они ни были.

* * *

— Выйду-ка я покурить, мэм, — произнес он.

Рут Блайт в ответ кивнула, наблюдая как туша Медведя прошествовала мимо. Ее правая ладонь, сжатая в кулак, прикрывала губы, словно она все еще пыталась защититься от только что полученного удара. Это она настояла на том, чтобы муж отказался от услуг мистера Сэндквиста. Он согласился только потому, что расследование Сэндквиста не принесло фактически никаких результатов. У меня, впрочем, было чувство, что ко мне он тоже не испытывает никаких теплых чувств. Миссис Блайт была маленькая женщина, но это миниатюрность терьеров, у которых за незначительными размерами скрываются энергия и сила. Я вспомнил сообщения в новостях об исчезновения Кэсси Блайт, лица Ирвина и Рут, сидящих за столом; рядом с ними — заместителя начальника отделения полиции Портленда Эллиса Говарда. Руки Рут судорожно сжимают фотографию дочери. Когда я согласился посмотреть дело, она передала мне запись пресс-конференции, а также вырезки из газет, фотографии и невероятно тощий отчет о расследовании от Сэндквиста. Шесть лет назад я сказал бы, что Кэсси Блайт больше похожа на отца, чем на мать, но спустя эти годы понял, что она скорее напоминает свою маму (или мама дочку?). Они были похожи глазами, улыбкой, даже стричься Рут стала так же, как некогда стриглась дочь. Каким-то странным образом Рут Блайт менялась, все больше и больше напоминая собственную дочь, будто становясь для Ирвина и дочерью и женой, сохраняя в себе что-то от живой Кэсси, несмотря на то, что тень потери все неотвратимее накрывала их.

— Он говорит неправду, да? — спросила она меня, как только Медведь вышел.

На какое-то мгновение я сам был готов солгать, признаться, что я не уверен, что сразу невозможно определить, но не смог этого сделать. Она заслужила, чтобы ей не лгали. Но в то же время, она не заслужила и того, чтобы слышать, что надежды нет и ее дочка никогда к ней больше не вернется.

— Я так думаю.

— Зачем он это сделал? Зачем он пытался причинить нам боль?

— Вряд ли он хотел сделать вам больно, миссис Блайт, вряд ли это Медведь. Его просто ввели в заблуждение.

— Это Сэндквист, правда?

Что я мог ей ответить?

— Давайте я поговорю с Медведем.

Я уже подошел к двери, когда увидел отраженное в окне лицо Рут Блайт: нечеловеческая мука, борьба между отчаянным желанием ухватиться за призрачную надежду, подброшенную Медведем, и знанием того, что надежда эта рассыплется пеплом в ее руке, едва она дотронется до нее. Я толкнул дверь и вышел во двор.

На улице Медведь пыхтел сигаретой и пытался заигрывать с собакой Блайтов. Пес не обращал на него никакого внимания.

— Привет, Медведь.

Я помнил его еще со времен своей юности, когда он был ненамного меньше в размерах и почти такой же недотепа. Он жил в маленьком домике в Экорне вместе с матерью, двумя старшими сестрами и отчимом. Они были порядочные люди: мать работала в Вулуорсе, отчим занимался доставкой содовой. Их уже не было в живых, а сестры жили неподалеку, в Южном Уиндхаме. Это оказалось весьма удобно, пока Медведь проводил три месяца в исправительном заведении в Уиндхаме: он оказался там в возрасте двадцати лет за разбой. Это был его первый тюремный опыт, и ему повезло не преумножить его в последующие годы. Какое-то время он шоферил, потом уехал в Калифорнию; была какая-то разборка, в результате которой появились один покойник и один калека. Хотя сам Медведь в потасовке не участвовал, следовало ждать мести, и сестры уговорили его убраться восвояси. Навсегда. В Лос-Анджелесе он подрабатывал, убирая кухню в какой-то забегаловке, потом снова попал в плохуюкомпанию и закончил в тюрьме Мул-Грик. По сути, злобы как таковой в нем не было, но от этого он не стал менее опасным. Он был слепым орудием в чужих руках, готовым на все ради денег, работы, а то и просто за компанию. Медведь видел мир не совсем таким, каким он был на самом деле. Сейчас он вернулся домой, но, судя по нему, так же, как и прежде, не мог найти себе места, казался потерянным и одиноким.

— Я не могу с тобой разговаривать, — сразу заявил он, едва я встал рядом с ним.

— Почему?

— Мистер Сэндквист предупредил меня, чтобы я не делал этого. Он сказал, что от тебя добра не жди.

— В каком смысле?

Медведь улыбнулся и погрозил мне пальцем:

— У-у, меня не проведешь.

Я шагнул на траву, присел на корточки и вытянул руки ладонями кверху. Пес немедленно приподнялся и, помахивая хвостом, не спеша приблизился ко мне. Подойдя, он обнюхал мои пальцы, затем ткнулся мордой в ладонь, и я стал чесать у него за ушами.

— А че он ко мне не подошел? — спросил Медведь. В его голосе прозвучала обида.

— Может быть, он тебя побаивается, — предположил я и сразу пожалел об этом, увидев гримасу огорчения на его лице. — А может, он чувствует запах другой собаки на моих руках. Да уж, ты боишься большого Медведя, приятель? Он не такой уж страшный.

Парень опустился на корточки рядом со мной, двигаясь настолько медленно и доброжелательно, насколько ему позволяла его громоздкая фигура. Он провел своими огромными пальцами против шерсти на голове пса. У того в глазах вспыхнул тревожный огонек, почувствовалось напряжение в теле, затем оно стало медленно проходить по мере того, как пес начал ощущать, что от большого человека не исходит никакой угрозы для него. От удовольствия собака закрыла глаза.

— Это была собака Кэсси Блайт, Медведь, — произнес я и заметил, как на мгновение замерла рука великана, до этого спокойно перебирающая собачий мех.

— Хороший пес, — заметил он.

— Да, хороший... Медведь, почему ты это делаешь?

Он ничего не ответил, но я заметил, в глубине его глаз появилось выражение вины, мелькнуло, как рыбка, которая тут же исчезла в предчувствии приближающегося хищника. Он хотел было убрать руку, но пес поднял морду и прижимался к его пальцам до тех пор, пока тот снова не начал ласкать его. Я предоставил ему заниматься этим в свое удовольствие.

— Я знаю, что ты никому не хотел причинять боль, Медведь. Помнишь моего деда? Он был помощником шерифа в округе Кумберленд.

Медведь молча кивнул.

— Он однажды сказал мне, что в тебе есть мягкость и нежность, даже если ты сам себе в этом не признаешься. Он говорил, что у тебя есть возможность стать хорошим человеком.

Медведь смотрел на меня ничего непонимающим взглядом, но я упорно продолжал.

— В том, что ты сегодня сделал, нет ни мягкости, ни доброты, Медведь, и в этом нет ничего хорошего. Родителям Кэсси будет больно. Они потеряли дочь, и им отчаянно хочется, чтобы она нашлась живой и здоровой в Мексике. Но и я и ты, Медведь, знаем, что этого не случится. Мы знаем, что ее там нет.

Какое-то время Медведь ничего не говорил, как будто надеясь, что я каким-то образом исчезну и перестану мучить его.

— Что он тебе предложил?

Его плечи чуть вздрогнули, но он, кажется, был рад возможности сознаться.

— Он обещал мне пять сотен и, возможно, подсказать насчет работы. Мне деньги нужны. И работа нужна. Это непросто — найти работу, если ты попадал в истории. Он сказал, что ты им ничем не можешь помочь, и что, если я расскажу эту историю, я им сильно помогу в общем-то.

Я почувствовал, как напряжение у меня между лопатками постепенно спадает, но при этом я ощутил и сожаление, слабое отражение того разочарования, которое ожидает Блайтов, когда я подтвержу им, что Медведь и Сэндквист солгали им насчет их дочери. Но я не мог найти в себе сил, чтобы обвинить одного Медведя.

— У меня есть кое-какие друзья, они могли бы помочь тебе насчет работы, — сказал я. — Им мог бы пригодиться помощник в Пайн Пойнт. Я могу замолвить за тебя словечко.

Он взглянул на меня:

— Сделал бы это, а?

— Я могу сказать Блайтам, что их дочь не в Мексике?

Он сглотнул:

— Мне так жаль. Я бы очень хотел этого. Я бы очень хотел, ну, повстречать ее. Ты им скажешь это?

Он был похож на большого ребенка, который даже не может представить себе, какую огромную боль причинил людям.

Что мне было ответить ему? Вместо слов я молча погладил его по плечу в знак признательности:

— Я позвоню тебе домой, сообщу насчет работы. Тебе нужны деньги на такси?

— Не-а. Я так, пешком, дойду. Тут недалеко.

На прощание он как следует потрепал собаку и отправился к дороге. Пес последовал за ним, тыкаясь носом в руку великана, пока Медведь не дошел до тротуара, затем улегся на землю и смотрел, как парень удаляется.

В доме Рут Блайт неподвижно сидела на диване. Она подняла глаза — в них теплился слабый огонек надежды, который мне предстояло погасить.

Я покачал головой и вышел из комнаты, а она встала и отправилась на кухню.

* * *

Я сидел на капоте «плимута» Сэндквиста, когда тот появился в дверях. Узел его галстука несколько съехал на сторону, на щеке отчетливо выделялось красное пятно — след от встречи с ладонью Рут Блайт. Он замер на краю лужайки и с тревогой посмотрел на меня:

— И что ты собираешься делать? — поинтересовался он.

— Сейчас? Ничего. Я не собираюсь бить тебе морду, если ты об этом.

Он вздохнул явно с облегчением.

— Но как частный детектив ты — покойник. Я об этом позабочусь. Эти люди достойны лучшего.

— Что, они достойны тебя? Знаешь, Паркер, ты многим в этих краях не нравишься. Они не считают тебя таким уж крутым парнем. Тебе надо было оставаться в Нью-Йорке, ты же чужак в Мэне.

Он обошел машину и открыл дверцу:

— В любом случае, я устал от этой гребаной жизни. По правде говоря, я даже рад убраться отсюда. Поеду во Флориду. Можешь оставаться тут, и мне плевать, замерзнешь ты тут или нет.

Я отошел от машины и переспросил:

— Значит во Флориду?

— Да, во Флориду!

Я кивнул и пошел к своему «мустангу». Посыпались первые капли дождя, оставляя пятнышки на груде из колючей проволоки и металла, лежавшей у обочины. В землю медленно просочилась струйка горючего, пока Сэндквист безуспешно пытался завести двигатель.

— Ну, здесь тебе не кататься.

Я догнал Медведя и подбросил его до Конгресс-стрит. Он направился к старому порту, толпа туристов ручейками растекалась перед ним, давая дорогу великану. Я вспомнил, что мой дед говорил про Медведя, и как собака провожала его до конца лужайки, с надеждой принюхиваясь к его ладони. В нем была мягкость и даже доброта, но слабость и глупость делали его игрушкой в злых руках. Он был как весы: невозможно предсказать, в какую сторону качнется чаша.

На следующее утро я позвонил в Пайн Пойнт, и вскоре Медведь приступил к работе. Больше я никогда его не встречал. А все же интересно, мое вмешательство хоть как-то повлияло ли на его жизнь? Одно я знал точно: где-то в потаенной глубине души, в той исконной доброте, в которой Медведь сам себе не мог признаться, его не изменишь.

Когда я смотрю на болото Скарборо из окна своего дома и вижу, как сквозь травинки пробиваются струйки, соединяясь друг с другом — для каждой одно и то же течение, тот же самый цикл, но при этом каждая из них находит свой собственный путь в море, — я понимаю что-то в этом мире, в природе, в том, как внешне разрозненные существования пересекаются, соединяются. По ночам в свете луны струйки отсвечивают серебром, и белые, тоненькие нити стекаются в огромную сверкающую равнину внизу. И я представляю себя на этой Белой дороге прислушивающимся к голосам, звучащим в камышах, когда меня несет в мир новых ожиданий.

Глава 2

Их было двенадцать, обычные полозы подвязочники. Они поселились в заброшенном сарайчике в дальнем конце моего участка, чувствуя себя вполне комфортно среди разваливающихся шкафов и гниющей древесины. Я заметил одну змейку из выводка через дырку в ступеньке полуразрушенного крыльца. Наверно, она возвращалась домой после утренней охоты. Раздвинув несколько досок в полу, я увидел остальных. Самая маленькая была не больше фута в длину, самая длинная — около трех. Они сплетались в клубок, подставляя головки солнечному лучу, который высвечивал желтые полоски на их спинах, словно неоновые трубки в сумерках. Некоторые даже стали разгибаться, словно подавая сигнал предупреждения. Я потыкал в ближайшую ко мне концом палки и услышал шипение. Сладковатый, неприятный запах стал подниматься из дыры в полу, когда змеи выпустили струю характерного мускусного аромата. Стоявший рядом со мной Уолтер, мой восьмимесячный золотистый лабрадор-ретривер, отпрянул и сморщил нос. Я погладил его за ушами, и он взглянул на меня, словно ожидая поддержки: это была его первая встреча со змеями, и он не совсем представлял, что от него ожидают.

— Лучше держи свой нос подальше от них, Уолт, — посоветовал я ему, — иначе одна из них вцепится тебе в пипку.

В Мэне много подвязочников. Это выносливые создания. Зимой они способны в течение месяца выдерживать минусовые температуры, а порой погружаются в воду в поисках стабильной температурной среды. Потом, обычно в середине марта, когда солнце начинает пригревать камни, они начинают просыпаться и приступают к поиску партнера. В июне-июле у них появляется потомство. Обычно в выводке десять — двенадцать детенышей. Иногда их может быть только три. Однажды был зафиксирован рекорд — восемьдесят пять змеенышей, а это само по себе изумительно, что бы вы ни думали об этих тварях. Подвязочники обосновались в моем сарае, видимо, из-за того, что поблизости почти нет хвойных деревьев. Хвойные закисляют почву, а это не нравится ночным пресмыкающимся, которые и есть любимое лакомство подвязочников.

Я положил доски на место и вернулся на солнечный свет, Уолтер не отставал от меня ни на шаг. Подвязочники — абсолютно непредсказуемые твари. Некоторые из них могут брать еду у тебя с ладони, а другие будут кусаться, причем до тех пор, пока им не надоест, или они не устанут, или их не прикончат. Здесь, в сарае, они вряд ли кому-то навредят, а местные обитатели — скунсы, крысы, лисы, еноты — очень скоро пронюхают об их существовании. Я решил оставить змей в покое до тех пор, пока обстоятельства не вынудят меня поступить иначе. А что касается Уолтера, что ж, ему придется научиться не лезть не в свои дела.

Сквозь деревья в низине поблескивает болото, и дикие птицы летают над его поверхностью: их очертания угадываются сквозь колышущуюся траву и камыши. Американцы-пионеры назвали это место Землей Разнотравья, но их уже давно нет, и для тех, кто живет сейчас, это просто болото, где реки Дунстан и Нансач сливаются вместе на пути к морю. К диким уткам, здешним постоянным обитателям, на летнее время присоединяются древесные и черные утки, шилохвостки, чирки, но вскоре визитеры покидают здешние места, будучи неспособными пережить местную суровую зиму. Их свист и крики наполняют воздух, к ним присоединяется жужжание насекомых — шум жизни, сопровождающий спаривание и кормежку, охоту и бегство от опасности. Я наблюдал за ласточкой, которая совершила резкий пируэт над гниющим бревном. Это лето выдалось сухое, и для ласточек было особое раздолье с пищей. Те, кто жили недалеко от болота, были особенно признательны этим птицам: они поприжали не только комаров, но и гораздо более противных слепней, которые своими сильными челюстями полосовали кожу, как бритвами.

Скарборо — старинное поселение, одна из первых колоний, появившихся на северо-западе Новой Англии. Оно было не просто временной рыбацкой деревушкой, а местом, которое стало домом для многих семейств в округе. Некоторые из них были выходцами из Англии, среди них и предки моей матери; другие перебрались из Массачусетса и Нью-Хемпшира, привлеченные благоприятными условиями для земледелия. Первый губернатор Мэна родился в Скарборо, хотя и покинул его в возрасте девятнадцати лет, когда стало понятно, что особых перспектив с точки зрения благосостояния и карьеры здесь нет. Как и большинство городов на побережье, Скарборо видел немало сражений и основательно омыт кровью. Федеральные магистрали изрядно подпортили местный пейзаж, но, несмотря на это, соляное болото выжило, и его поверхность отсвечивала в лучах заходящего солнца, как раскаленная лава. Пока болото не трогали, но постоянно продолжающаяся жилищная застройка Скарборо означала, что новые кварталы — не всегда привлекательного вида, а порой весьма неприглядные, — подступали все ближе и ближе к его границам: застройщиков привлекала и природная красота, и незримое присутствие прежних, уже не существующих поколений. Большой остроконечный дом, в котором я жил, появился в тридцатых годах. От дороги и болота его отделяла стена деревьев. С крыльца была видна водная гладь, и порой от этого вида я испытывал невероятное умиротворение, которое не посещало меня уже очень давно.

Но это состояние умиротворения мимолетно, оно исчезает, как только отводишь взгляд и твое внимание возвращается к насущным делам и проблемам: к тем, кого любишь и кто зависит от тебя, для кого ты живешь; к тем, кто чего-то хочет от тебя, но по отношению к ним ты ничего не чувствуешь; к тем, кто причиняет боль тебе и твоим близким. В данный момент мне предстояло разбираться со всеми тремя типами.

Мы с Рейчел перебрались сюда четыре недели назад, после того как я продал почтовому ведомству старый дедовский дом и прилегающий участок в двух милях от Лосиной дороги. В районе Скарборо предполагалось построить новый почтовый терминал, и мне заплатили приличную сумму за то, что я освободил территорию, которая пошла под вспомогательную площадку для почты.

Когда сделка была окончательно оформлена, я испытал острый приступ сожаления. В конце концов, это был дом, куда мы с матерью вернулись из Нью-Йорка после смерти отца, дом, в котором прошло мое отрочество, и куда я в свой черед вернулся после гибели жены и ребенка. Сейчас, спустя два с половиной года, я снова начинал жить. Было что-то очень нормальное в том, что мы поселились, как добропорядочная супружеская чета, в новом доме, который вместе выбрали, вместе обустроили, обставили мебелью, и где, я надеялся, станем вместе жить и стариться. Вдобавок ко всему, как заметил мой бывший сосед Сэм Эванс, когда оформление сделки близилось к завершению и он сам был готов отправиться к новому месту жительства на Юг, только сумасшедший хотел бы жить поблизости от тысячи почтальонов, которые представляют собой «ходячие бомбы отчаяния с тикающим часовым механизмом, готовым сработать в любую секунду и прогреметь взрывом жестокости и насилия».

— Не уверен, что они действительно так уж опасны, — заметил я.

Он скептически взглянул на меня. Сэм был первым, кто согласился на предложение о покупке дома и участка, и сейчас остатки его пожитков были загружены во вместительный грузовик, готовый отправиться в Виргинию. Мои руки были в пыли от коробок, которые я помогал ему носить из дома.

— Ты когда-нибудь видел этот фильм, «Почтальон звонит дважды»? — поинтересовался он.

— Нет, но слышал что фильм поганый.

— Да это просто сперма кита! Кевина Костнера надо было раздеть догола, вымазать в меду и посадить в муравейник за этот фильм, но дело не в этом. Ты знаешь, о чем этот «Почтальон»?

— О почтальоне?

— О вооруженном почтальоне, — уточнил Сэм, — вернее, о толпе вооруженных почтальонов. В общем, я готов поспорить с тобой на пятьдесят баксов, что, если тебе разрешат просмотреть журналы регистрации в пунктах видеопроката по всей Америке, знаешь, что ты обнаружишь?

— Порнуху?

— Ну, не совсем, — смутился Сэм. — Ты обнаружишь, что единственные, кто берет этот фильм больше одного раза, — другие почтальоны. Я клянусь! Проверь записи. Для этих парней это как призыв вооружаться. Я имел в виду, там такая Америка, в которой работники почты — единственные герои, они там всех просто урывают, кто им на дух не нравится. Они просто дрочат все вместе, наверно, на особо приглянувшихся эпизодах.

Я незаметно отступил от него, но Сэм наставил на меня палец:

— Запомни мои слова: «Почтальон» для почтовиков то же самое, что Мэрилин Мэнсон для об долбанных старшеклассников. Вот пойдут убивать направо-налево — припомнишь слова старины Сэма.

Да, этот старина Сэм был явно не в себе. Я так и не смог понять, серьезно он говорил или нет. Я представил себе Сэма, затаившегося у себя на ферме в Виргинии в ожидании конца света, устроенного почтальонами. Он пожал мне руку и направился к грузовику. Его жена и дети уехали раньше, и ему не терпелось оказаться наедине с дорогой. Он помедлил минутку, прежде чем захлопнуть дверцу машины и подмигнул:

— Не дай чокнутым ублюдкам добраться до тебя, Паркер.

— Раньше им это не удавалось.

На мгновение улыбка исчезла с его лица, и скрытый смысл слов пробился сквозь шутку:

— Это не значит, что они прекратят свои попытки.

— Знаю.

Он кивнул.

— Будешь когда-нибудь в Виргинии...

— Может, и занесет.

Он обнял меня на прощание и уехал; его выставленный напоследок средний палец красноречиво приветствовал место будущего пристанища почтового ведомства.

Рейчел появилась на крыльце и позвала меня, помахивая телефонной трубкой. Я поднял руку в знак того, что услышал. В лучах заходящего солнца и при виде ее я снова ощутил, как что-то у меня в животе сжалось. Мои чувства всколыхнулись, перемешались так, что в данную минуту невозможно было различить какое-то отдельное. Это была и любовь — в этом я был абсолютно уверен, — и благодарность, и желание, и страх: страх за нас, страх, что я могу каким-то образом подвести ее, накликать на нее беду, оттолкнуть ее от себя; страх за нашего будущего ребенка, страх за уже потерянного ребенка, чувство страха, многократно испытанное мною во сне — моя малышка ускользает, исчезает в темноте вместе со своей матерью, их кончина полна боли и мучений; и страх за Рейчел, что мне почему-то не удастся защитить ее, что, когда я повернусь спиной или отвлекусь, с ней случится что-то ужасное, и ее тоже вырвет из моей жизни.

И тогда я умру, потому что я не выдержу эту боль еще раз.

— Это Эллиот Нортон, — сообщила она, прикрыв трубку ладонью, — сказал, что старый твой друг.

Я кивнул и, взяв трубку, погладил Рейчел по попке. Она игриво подергала меня за ухо. Ну, мне хотелось бы думать, что игриво. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась в доме. Она по-прежнему дважды в неделю ездила в Бостон, где вела семинары по психологии, и сейчас большую часть подготовки проводила в маленьком кабинете, который мы устроили ей в одной из свободных спален: она подолгу сидела за работой, обычно положив левую руку на живот. Направляясь в кухню, она посмотрела на меня через плечо и соблазнительно качнула бедрами.

— Шлюшка, — промурлыкал я. Она показала мне язык и скрылась в дверях.

— Прости? — послышался в трубке голос Эллиота. Его южный акцент стал более заметным по сравнению с тем, как я помнил.

— Я сказал «шлюшка». Юристов я обычно приветствую по-другому. Для них я использую слова «проститутка» или «пиявка», если хочу избавиться от сексуального оттенка.

— Угу. Исключения бывают?

— Как правило, нет. Я встретил тут целый выводок твоих приятелей в глубине своего сада сегодня утром.

— Даже спрашивать не хочу кого. Как поживаешь, Чарли?

— Все хорошо. Давно не виделись, Эллиот.

Эллиот Нортон был помощником прокурора в отделе убийств окружной прокуратуры Бруклина, когда я служил там детективом. Мы довольно хорошо ладили и в профессиональных, и в личных отношениях, когда наши дороги пересекались, а потом он женился и переехал в Южную Каролину, где сейчас у него была юридическая практика в Чарлстоне. Я по-прежнему получал от него поздравительные открытки на Рождество. В прошлом году в сентябре мы обедали с ним в Бостоне, где у него были дела по продаже недвижимости в Белых горах, а до этого несколько лет назад я останавливался у него дома, когда мы с моей первой женой, едва поженившись, были проездом в Южной Каролине. Ему было сейчас ближе к сорока, он рано поседел, развелся с женой — женщиной по имени Элис, которая была настолько хороша собой, что и в дождливый день могла наделать переполох и остановить движение на дороге. Я не знал подробностей их развода, хотя, по моим прикидкам, Эллиот относился к такому типу мужчин, которые при случае не прочь выбиться из супружеской колеи. Когда мы с ним ужинали в прибрежном ресторанчике, при виде появляющихся в дверях девушек в открытых сарафанчиках его глаза чуть на лоб не вылезали, совсем как в мультиках.

— Да, мы, южане, народ замкнутый, все в себе, — затянул он с подчеркнутой медлительностью. — Да к тому же у нас, как бы и дел хватает.

— Это хорошо, когда есть хобби.

— Это точно. Ты все еще занимаешься частным сыском?

Как-то наша болтовня слишком неожиданно закончилась, мелькнуло у меня в мыслях.

— В некотором смысле.

— Ты сейчас как, в рабочем настроении?

— Зависит от того, что предлагают.

— У меня клиент под судом. Я бы не отказался от помощи.

— От Мэна до Южной Каролины порядочное расстояние.

— Поэтому я и звоню. Это такое дело, которое местных сыщиков не очень-то интересует.

— Почему?

— Потому что дело дрянь.

— И насколько?

— Девятнадцатилетний парень обвиняется в изнасиловании своей подружки, а также в нанесении тяжких телесных повреждений, результатом которых стала ее смерть. Арестованного зовут Атис Джонс. Он черный. Его подружка белая и из богатой семьи.

— Да, дело дрянь.

— Он говорит, что этого не делал.

— И ты ему веришь?

— И я ему верю, со всем своим уважением. Но, замечу, в тюрьме сидит полно народу, которые скажут, что не делали того, в чем их обвиняют.

— Знаю. Некоторых из них я помогал вытаскивать, притом я знал, что они как раз-таки сделали это.

— Здесь другой случай. Он невиновен. Я готов поспорить на свой дом. Буквально: мой дом выступает залогом освобождения его до суда.

— А что ты хочешь от меня?

— Мне нужно, чтобы кто-нибудь помог переправить парня в безопасное место, а потом разобраться в деле, проверить показания свидетелей; мне нужен кто-нибудь из других мест, кого не так легко напугать. Работы на неделю, плюс-минус пара дней. Послушай, Чарли, смертный приговор для этого парня будет готов еще до того, как он войдет в зал суда. Судя по обстановке, он вообще может не дожить до суда.

— Где он сейчас?

— В тюрьме округа Ричмонд, но мне не удастся долго его там продержать. Я принял дело от государственного защитника, и сейчас пошли слухи, что какие-то отморозки из организации скинхедов могут попытаться устроить бучу, если я вытащу парня. Поэтому я устроил освобождение под залог. Атис Джонс сейчас сидит, как мышь, в Ричмонде.

Я облокотился о перила крыльца. Подошел Уолтер с резиновой костью и стал тыкаться в мою руку. Ему хотелось играть. И я его понимал: отличный осенний денек, моя Рейчел светится счастьем от сознания того, что у нее внутри подрастает наш первенец, у нас все в порядке с точки зрения финансов. В такой ситуации хочется отключиться от всего на какое-то время и просто наслаждаться состоянием умиротворения, пока оно не кончится. Мне клиент Нортона был нужен как собаке пятая лапа, как зайцу стоп-сигнал.

— Не знаю, Эллиот. Каждый раз, когда ты открываешь рот, у меня появляется отличный повод закрыть уши.

— Ну, пока ты все же меня слушаешь, ты, возможно, услышишь и самое неприятное. Девушку звали Марианна Ларуз, она дочь Эрла Ларуза.

После этого я вспомнил кое-какие детали этой истории. Эрл Ларуз был одним из самых крупных промышленников и землевладельцев от Каролины до Миссисипи. Он владел плантациями табака, месторождениями нефти, шахтами, заводами. Ему принадлежала большая часть Грэйс-Фоллз — города, в котором он вырос. Только вряд ли вы прочитаете об этом господине на страницах газет, будь то светская или деловая хроника; не увидите вы его и рядом с кандидатами в президенты или конгрессменами. На него работало специальное PR-агентство, в задачу которого входило держать подальше от имени Эрла Ларуза и его дел всяких досужих журналистов и любопытствующую публику. Он дорожил своей частной жизнью и был готов платить немалые деньги за ее неприкосновенность, но смерть дочери невольно поставила жизнь его семьи под прицел фотообъективов. Жена Ларуза умерла несколько лет назад, но у него был еще сын — Эрл-младший, много старше Марианны. Странно, но никто из живых членов клана Ларуз не сделал никаких публичных комментариев по поводу смерти Марианны или приближающегося суда над ее убийцей.

А сейчас Эллиоту Нортону предстояло защищать человека, которого обвиняли в изнасиловании и убийстве дочери Эрла Ларуза, и ход событий, по всей вероятности, грозил адвокату стать второй по степени непопулярности (после своего клиента) персоной в штате Южная Каролина. Любому человеку, оказавшемуся втянутым в водоворот этого дела, предстояло пострадать — это очевидно. Даже если Эрл сам не собирался взять в свои руки бразды правосудия, было предостаточно людей, готовых на это, потому что он был один из них, плоть от плоти, кровь от крови, потому что из его денег им платили зарплаты и потому что, возможно, всемогущий Эрл улыбнется всякому, кто окажет ему небольшую услугу и покарает того, кто, как он верил, погубил его маленькую девочку.

— Прости, Эллиот. Это не совсем то, во что бы я хотел впутываться прямо сейчас.

На том конце провода повисла тишина.

— Я в отчаянии, — наконец произнес он, и это явно слышалось в его голосе: усталость, страх, отчаяние. — Моя секретарша уволилась в конце прошлой недели, потому что она не одобряет список моих клиентов, и скоро мне придется ездить за продуктами в Джорджию, потому что никто в ближайших магазинчиках мне и дерьма шакала не продаст.

Он почти кричал:

— Так что не надо мне говорить, что ты не хотел бы связываться с этим, так как ты якобы занят выборами в Конгресс или чем-то еще в таком роде, потому что мой дом и, может быть, моя жизнь под угрозой и...

Он недоговорил. В конце концов, что еще можно было сказать после этого. Я расслышал его глубокий вздох.

— Прости, — произнес он, — не знаю, почему я все это сказал.

— Да ладно, все в порядке, — ответил я, но это было не так — ни для него, ни для меня.

— Слышал, что ты готовишься стать отцом, — вдруг сказал он. — Это хорошо после всего, что случилось. На твоем месте я, наверно, тоже бы остался в Мэне и забыл, что какой-то придурок вызвонил тебя из ниоткуда и пытается втянуть в свой кошмар. Береги себя, Чарли Паркер. Присматривай за своей малышкой.

— Постараюсь.

— Ага.

Он отсоединился. Я отбросил трубку на стул, закрыл ладонями лицо. Пес свернулся калачиком у моих ног, кость зажата между передними лапами. Он никак не мог расстаться с ней, все возюкал и грыз, как младенец погремушку. Солнце так же освещало поверхность водной глади, и птицы все еще перелетали неспешно над водой, перекликались скользя между стеблями рогоза, но сейчас непрочная, хрупкая природа, которую я наблюдал, казалось, придавила меня невидимой тяжестью. Я поймал себя на мысли, что смотрю в сторону заброшенного сарая, где гнездились змеи, поджидая, когда на их дорожке окажутся грызуны или мелкие птицы. Ты можешь отступить прочь, притворяясь, что они ничем тебе не навредили и нет никаких причин с ними связываться. Если ты оказался прав, то можешь никогда больше с ними не встретиться, или существа больше и сильнее их сделают тебе услугу и разберутся с ними вместо тебя.

Но, возможно, ты вернешься в тот же домик и поднимешь те же доски, и там, где была дюжина змеенышей, окажутся сотни, и никаких старых шкафов, гниющих досок и прочей рухляди не хватит, чтобы удержать их. Потому что проигнорировать их или забыть о них не значит избавиться от них.

Им просто становится проще размножаться.

Днем я оставил Рейчел дома, а сам поехал в Портленд. Спортивный костюм и кроссовки лежали в багажнике, и я собирался отправиться в спортзал и немного поразмяться, но вместо этого пошел бродить по улицам, заглянул в антикварный «Букинист» на Конгресс-стрит, а потом в музыкальный магазинчик в Старом порту. Я прихватил новый альбом «Pinetop Seven» Bringing Home the Last Great Strike, копию Heartbreaker Брайана Адамса, Leisure and Other Songs группы «Spokane», потому что их солистом был Рик Алверсон, который раньше пел с «Drunk». Он писал такую музыку, которую хочется слушать, когда тебя подводят старые друзья или где-то на улице тебе встречается твоя бывшая подружка: она идет рядом с каким-то типом, их пальцы переплелись, и смотрит она на него так, как никогда смотрела на тебя.

Вокруг по-прежнему было полно туристов: остатки летнего наплыва. Вскоре листья станут менять окраску, и следующая волна туристов нагрянет полюбоваться на полыхающий костер природы, распростершийся на север до самой границы с Канадой.

Я злился на Эллиота, а еще больше на себя. То, что он рассказал, походило на сложный случай, но сложные случаи были частью моей работы. Если бы я сидел и ждал легких и простых, я бы умер от голода или сошел бы с ума от скуки. Два года назад я рванул бы в Южную Каролину, ни на секунду не задумываясь. Но сейчас со мной была Рейчел, скоро я должен стать отцом. Мне выпал второй шанс, и не хотелось упустить его.

Незаметно для себя я оказался в машине. На этот раз я вытащил свою сумку со спортивной одеждой и провел час, выжимая вес так, как никогда. Я заставил мышцы поработать до такой степени, что пришлось сесть на лавочку, опустить голову вниз и выждать, пока пройдет дурнота. Но я по-прежнему чувствовал себя выбитым из колеи, когда возвращался в Скарборо, и выступивший на лице пот был потом больного.

* * *

Мы с Рейчел толком поговорили о звонке только за ужином. Мы были вместе около девятнадцати месяцев, а под общей крышей жили не больше двух. Были люди, которые сейчас по-другому смотрели на меня, как будто удивляясь, как такой человек, который потерял жену и ребенка всего три года назад, смог взять себя в руки и начать снова: жениться, зачать ребенка и попытаться найти место для него в мире, в котором плодятся убийцы, способные уничтожить мать и дитя.

Но если бы я не попытался, если бы я не потянулся к другому человеку и не построил бы этот хрупкий мостик наших отношений в надежде, что когда-нибудь мы станем ближе друг другу, значит, Странник, этот урод, что лишил меня моих любимых, выиграл бы. Я не мог изменить тот факт, что мы все пострадали от его рук, но я не желаю быть его жертвой всю оставшуюся жизнь.

А эта тихая женщина была абсолютно невероятна. Она разглядела во мне что-то достойное любви, спасения и начала восстанавливать это во мне откуда-то из страшной глубины, куда естество мое запряталось в попытке спасти себя от возможной новой боли. Она не была настолько наивной, чтобы верить, будто может спасти меня: она скорее заставила меня самого захотеть спасать себя.

Рейчел была в шоке, когда узнала, что беременна. В начале мы оба были поражены этой новостью, но даже тогда было ощущение, что это правильно, естественно и позволит нам смотреть в будущее с какой-то тихой уверенностью. Казалось, это решение — родить ребенка — было принято за нас какой-то Высшей силой, и все, что нам сейчас оставалось, это удержаться на гребне и наслаждаться ситуацией. Ну, возможно, Рейчел не сказала бы «наслаждаться»: в конце концов, это она испытывала странную тяжесть в движениях с того момента, как анализы подтвердили ее предположения; это она с тревогой смотрела в зеркало на свою фигуру по мере того, как стала прибавлять в весе; это ее застал я на кухне глухой августовской ночью всю в слезах под напором охвативших ее чувств — ужаса, печали и изнеможения; это ее рвало каждое утро с неизбежностью восхода; и это она сидела, приложив руку к животу, прислушиваясь к биению маленького сердца со страхом и благоговением, как будто могла расслышать, как медленно растет в ней новое живое существо. Первый триместр был очень тяжелым для нее. А сейчас, к исходу второго, она обрела какую-то новую энергию в первых толчках своего малыша, в подтверждении того, что стало из возможности реальностью.

Пока я тихонько рассматривал ее, Рейчел яростно расправлялась с куском говядины, рядом на тарелке высились горки гарнира из картофеля, моркови и цуккини.

— Ты почему не ешь? — поинтересовалась она, сделав короткую передышку.

Я прикрыл тарелку ладонью:

— Вот собака!

Слева от меня взметнулась голова Уолта, короткая вспышка недоумения мелькнула у него в глазах.

— Да не ты, — приободрил я его, и пес снова завилял хвостом.

— Это из-за сегодняшнего звонка. Я права?

Я кивнул и начал ковырять вилкой еду, потом рассказал ей новости от Эллиота.

— У него проблемы, — завершил я. — И у каждого, кто встанет на его сторону против Эрла Ларуза, тоже будут проблемы.

— Ты когда-нибудь с ним встречался?

— Нет. Единственная причина, почему я оказался в курсе, это потому, что раньше Эллиот кое-что мне рассказал.

— Что-то плохое?

— Ничего хуже того, что следует ожидать от человека, у которого денег больше, чем у девяноста девяти целых девяноста девяти сотых процента населения штата: запугивание, шантаж, коррупция, мошенничество с земельными участками, стычки с Управлением по охране окружающей среды из-за отравленных полей и изгаженных рек — обычные дела. Брось камень в заседающих конгрессменов — попадешь в защитника ему подобных. Но от этого боль отца, потерявшего дочь, не становится меньше.

Внезапно у меня в голове возник образ Ирвина Блайта. Я отмахнулся от этой мысли, как от назойливой мухи.

— И Нортон уверен, что его клиент не убивал девушку?

— Похоже на то. Во всяком случае, он принял дело от государственного защитника и внес залог за этого парня, а Эллиот не тот человек, кто станет рисковать своей репутацией или деньгами ради сомнительного дела. К тому же дело, в котором черный мужчина обвиняется в убийстве богатой белой девушки, для кого угодно может быть риском, если предположить, что кому-то взбредет в голову прославиться на чужом горе. По словам Эллиота, он или спасет своего клиента, или их похоронят вместе. Вот такие варианты.

— Когда суд?

— Скоро. Я просмотрел газетные сообщения и кое-какие материалы в Интернете. Ясно, что расследование дела с самого начала форсируют. Прошло несколько недель с гибели Марианны Ларуз, а в начале следующего года уже должен начаться суд. Закон не любит заставлять ждать таких людей, как Эрл Ларуз.

Мы посмотрели друг на друга через стол.

— Нам не нужны сейчас деньги, не до такой степени.

— Знаю.

— И тебе не хочется туда отправляться.

— Однозначно.

— Ну, вот.

— Ну, вот и все.

— Ешь свой ужин, пока я за него не принялась.

Я так и сделал и даже почувствовал вкус еды.

У этой еды был вкус пепла.

После обеда мы поехали в кафе «Лен Либи» у федерального шоссе №1, сидели за столиком на улице и ели мороженое. Раньше это заведение было недалеко от Спуруинк-роуд, по дороге к Хиггингс-Бич. Столики стояли под тентом, и все наслаждались ветерком. Кафе перебралось на новое место, ближе к автобану, несколько лет назад, и, хотя мороженое по-прежнему было хорошее, есть его и разглядывать четырехполосную магистраль с оживленным движением было не совсем то. Зато теперь рядом с прилавком стоял шоколадный лось, совсем как живой, — это, по всей видимости, означало некий прогресс.

Мы с Рейчел не разговаривали. Солнце садилось у нас за спиной, наши тени вырастали перед нами, как надежды и опасения за будущее.

— Видел сегодня газету? — спросила Рейчел.

— Нет, еще не успел.

Она взяла свою сумку, покопалась в ней, пока не нашла вырезку из «Пресс Джеральд», которую и протянула мне:

— Не знаю, почему я ее вырезала. Наверно, знала, что тебе придется ее увидеть когда-нибудь, но какая-то часть меня не хотела, чтобы тебе снова пришлось читать о нем. Я устала натыкаться на его имя.

Я развернул газету.

ТОМАСТОН. Преподобный Аарон Фолкнер останется под стражей до суда в государственной тюрьме Томастон, сообщил вчера представитель департамента исправительных учреждений. Фолкнер, осужденный некоторое время назад за участие в преступном сговоре и убийстве, был переведен в Томастон из другого исправительного учреждения месяц назад после неудавшейся попытки самоубийства.

Он был арестован в Любеке в мае этого года после столкновения с частным детективом Чарльзом Паркером. При этом были убиты, два человека: мужчина по имени Элиас Падд и неизвестная женщина. Тесты на ДНК показали, что фактически убитый мужчина являлся сыном Фолкнера Леонардом. А в женщине опознали Мюриэл Фолкнер, дочь преподобного.

Фолкнеру было предъявлено формальное обвинение в убийстве Арустукских баптистов, религиозной общины, которую он возглавлял и которая исчезла из своего поселения неподалеку от городка Орлиное Озеро в январе 1964 года. Также ему было предъявлено обвинение в сговоре с группой лиц с целью убийства как минимум четырех человек, среди которых был и экс-сенатор Джек Мерсъе.

Останки Арустукских баптистов были обнаружены в апреле этого года неподалеку от городка Орлиное Озеро. Уполномоченные органы в Миннесоте, Нью-Йорке и Массачусетсе также могут вернуться к расследованию ряда случаев, к участию в которых может быть причастен Фолкнер и члены его семьи, хотя пока никаких обвинений за пределами штата Мэн в адрес Фолкнера не выдвигалось.

По данным источника в прокуратуре штата Мэн, сотрудники Бюро по вопросам алкоголя, табака и оружия совместно с ФБР анализируют дело Фолкнера на предмет выдвижения против него обвинений федерального уровня.

Адвокат Фолкнера Джеймс Краймс вчера заявил репортерам, что его по-прежнему беспокоит состояние его подзащитного и он рассматривает возможность подать апелляцию в Верховный Суд штата, чтобы оспорить решение Верховного Суда Вашингтона об отказе в освобождении под залог. Фолкнер не признает себя виновным ни по одному из пунктов обвинения и считает себя фактическим пленником своей семьи на протяжении сорока лет.

Между тем приглашенный следствием с целью описания коллекции насекомых и пауков, обнаруженных в помещении, которое занимал преподобный Фолкнер и его семья в Любеке, консультант-энтомолог сообщил вчера «Джеральд Пресс», что он почти закончил работу. В соответствии с заявлением представителя полиции, коллекция была собрана Леонардом Фолкнером, он же Элиас Падд, в течение многих лет.

По словам доктора Мартина Ли Говарда, было идентифицировано свыше двухсот различных видов пауков, а также около пятидесяти других видов насекомых. Он также заявил, что коллекция содержит несколько очень редких экземпляров, в том числе такие, которые коллективу экспертов пока еще не удалось идентифицировать.

Как сообщил доктор Говард, один из них относится к особо опасной разновидности пещерных пауков. Абсолютно ясно, что на территории США они в природе не встречаются. На вопрос, есть ли что-то общее между этими существами и удалось ли установить какие-либо закономерности их подбора, доктор Говард ответил, что единственным признаком, объединяющим различные виды насекомых и пауков, является их «общая отвратительность». Ученый подчеркнул, что работа с насекомыми и пауками — дело для него привычное, но даже он был вынужден признать, что в этой коллекции есть такие особи, которых он «не хотел бы обнаружить в своей постели».

Кроме того, доктор Говард добавил, что они увидели большое количество отшельников. То есть действительно большое количество. Кто бы ни собирал эту коллекцию, он явно испытывал особые чувства к этой разновидности пауков, а это не так часто встречается. Привязанность, пожалуй, последнее, что способен испытывать средний обыватель по отношению к паукам-отшельникам.

Я свернул газету и выбросил в мусорную корзину. Возможность подачи апелляции была тревожным сигналом. Прокурор в центральном офисе сразу обратился в гран-жюри, что считается распространенной практикой в делах, которые оставались нерасследованными на протяжении долгого времени. Жюри в составе двадцати трех членов было специально собрано в Кале, округ Вашингтон. Спустя двадцать четыре часа после задержания Фолкнера был выписан ордер на его арест по обвинению в убийстве, сговоре с целью убийства и склонении других к соучастию в убийстве. После этого штат потребовал слушаний Харниша, чтобы принять решение по поводу освобождения под залог. В прошлом, когда в штате Мэн еще существовала смертная казнь, обвиняемые в тяжких преступлениях не подлежали освобождению под залог. После отмены смертных приговоров в Конституцию были внесены поправки, отменяющие освобождение под залог лиц, обвиняемых в совершении особо тяжких преступлений, если существует «предъявленное доказательство и основание для предполагаемой вины подозреваемого». С целью предъявления доказательства штат мог потребовать организовать слушания, проводимые в присутствии судьи, в ходе которых обе стороны могли представить доказательства.

И я, и Рейчел, и следователь из полиции штата, ответственный за расследование гибели общины Фолкнера и убийства четверых людей в Скарборо, совершенных по приказанию преподобного, дали показания до слушаний. Заместитель министра юстиции Бобби Эндрюс заявил, что Фолкнер особо опасный преступник и представляет собой угрозу для свидетелей. Джим Краймс приложил все усилия, чтобы выискать слабые места в позиции прокурора, но со дня задержания прошло всего шесть дней, а Краймс продолжал темнить. В общем, этого было достаточно, чтобы судья принял решение отказать в освобождении под залог, но это было временное решение. Пока не нашлось весомых доказательств причастности Фолкнера к преступлениям, в которых его обвиняли, и на слушаниях было выдвинуто требование предъявить неоспоримые доказательства вины подследственного. А сейчас этот Джим Краймс публично заявлял о подаче апелляции, давая понять, что судья в высшем судебном органе может прийти к другому заключению по вопросу освобождения под залог. Мне не хотелось думать о том, что могло случиться, если Фолкнера выпустят.

— Мы могли бы посмотреть на эту проблему с другой точки зрения — с позиции свободного общества — сострил я, но шутка не получилась. — От этого невозможно избавиться, по крайней мере, до тех пор, пока его не упрячут навсегда, хотя, возможно,даже и тогда.

— Как я понимаю, для тебя это ключевой момент, — вздохнула Рейчел.

Я принял самый романтичный вид, на который только был способен, и сжал ее руку.

— Нет, — возразил я ей настолько проникновенно, насколько смог, — это ты для меня определяющий момент.

Она сделала характерный жест пальцами, проведя ими поперек горла, но при этом улыбнулась, и на время нависшая над нами тень Фолкнера отступила. Я потянулся и взял ее за руку, она поднесла мои пальцы к губам и слизала остатки мороженого с их кончиков.

— Поехали, — скомандовала она, и в ее глазах появился голодный огонек совсем другого характера. — Поехали домой.

Но, когда мы вернулись, в проезде стояла машина. Я узнал ее сразу же, едва заметив сквозь деревья очертания автомобиля: «линкольн» Ирвина Блайта. Едва мы подъехали, он открыл дверцу и вышел к нам; из салона доносились классические мелодии, медовым потоком заполнившие неподвижный воздух. Рейчел поздоровалась и пошла в дом. Я наблюдал, как в спальне включился свет и опустились жалюзи. Если мистер Блайт собирался помешать моей активной сексуальной жизни, он выбрал самый удобный момент.

— Чем могу помочь, мистер Блайт? — сам тон, которым я это произнес, красноречиво свидетельствовал, что в списке моих приоритетов желание помочь Блайту стояло где-то между стремлением послушать чокнутого Мэрилина Мэнсона и потребностью выпить стакан касторки. Его руки, сжатые в кулаки, оставались в карманах брюк, рубашка с короткими рукавами плотно заправлена под эластичный пояс. Его брюки были высоко поддернуты над линией того, что когда-то было животом, отчего ноги Блайта казались непропорционально длинными. Мы мало разговаривали с того момента, когда я согласился разобраться в обстоятельствах, связанных с исчезновением его дочери: в основном приходилось иметь дело с Рут. Я еще раз просмотрел отчеты полиции, начал беседовать с теми, кто видел Кэсси накануне ее исчезновения. Но с тех пор прошло слишком много времени для тех, кто помнил ее и мог бы добавить что-то новое. Некоторые вообще ничего не могли вспомнить. Никаких существенных данных у меня не появилось. Я отклонил предложенный аванс, похожий на те, что так долго радовали Сэндквиста, и сказал Блайтам, что выставлю им счет только за потраченные на это дело часы, и ни за что более. И, хотя Ирвин Блайт открыто не демонстрировал мне свою неприязнь, у меня все же оставалось чувство, что он предпочел бы, чтобы я вообще не брался за это дело. Я не знал, как события предыдущего дня повлияют на наши дальнейшие отношения. И вот, оказывается, именно Блайт решил вернуться к выяснению отношений.

— Вчера, там, в доме... — начал он и запнулся.

Я ждал.

— Моя жена считает, что я должен перед вами извиниться, — его лицо стало багровым.

— А вы сами что думаете?

На него было жалко смотреть.

— Полагаю, мне хотелось поверить Сэндквисту и этому великану, который пришел с ним. Вы были мне отвратительны, потому что разрушили надежду, которую они принесли с собой.

— Это была ложная надежда, мистер Блайт.

— Но теперь у нас нет даже ее...

Он вынул руки из карманов и начал растирать ладони, как бы пытаясь найти причину своей боли в них и удалить ее, как занозу. Я заметил полузажившие ранки на обратной стороне его руки и проплешины в волосах, обнажавшие кожу на голове, там, где он будто стер ее в отчаянии.

Наступил момент, когда нужно было прояснить ситуацию.

— По-моему, я вам сильно не нравлюсь, — предположил я.

Он взмахнул рукой, словно пытаясь выхватить свои чувства из воздуха и продемонстрировать их на ладони вместо того, чтобы облачить в слова.

— Не совсем так, — начал он. — Я уверен, что вы хорошо знаете свое дело, по крайней мере, это то, что я объективно знаю о вас. Я читал в газетах, что вы выясняли правду о людях, числившихся пропавшими без вести даже дольше, чем Кэсси. Проблема в том, мистер Паркер, что, как правило, эти люди оказываются мертвы, когда вы находите их.

Последние слова он произнес с надрывом:

— А я хочу увидеть свою дочь живой!

— И вы считаете, что, наняв меня, вы словно подписали ей смертный приговор?

— В общем, да...

Слова Блайта полоснули по незажившей ране. Да, были те, кого я не успел спасти, а еще больше тех, кто были уже давно мертвы, когда я только начинал догадываться, что с ними произошло. Но я уже выработал свой компромисс с прошлым: несмотря на то, что мне многих не удалось уберечь, включая жену и дочь, доля моей вины в их гибели была невелика. Сьюзен и Дженни забрала такая сила, что, даже если бы я проводил с ними двадцать четыре часа в сутки в течение девяноста девяти дней, она дождалась бы той минуты, когда на сотый день я отвлекусь, и пришла бы за ними. Сейчас мое сознание охватывало оба мира — мир живых и мир мертвых, — пытаясь привнести хоть немного равновесия в оба. Это все, чем я мог искупить свою вину. Но я не мог позволить, чтобы Ирвин Блайт судил меня со своей колокольни.

Я открыл перед ним дверцу его машины:

— Уже поздно, мистер Блайт. Сожалею, что не могу гарантировать вам той уверенности, какая вам сейчас необходима. Все, что могу обещать, я буду продолжать задавать вопросы, я буду пытаться узнать что-то о Кэсси.

Он кивнул и окинул взглядом болота, но не сдвинулся с места. Лунный свет отражался от поверхности воды, и, казалось, вид освещенных разливов заставил его еще глубже погрузиться в себя.

— Я знаю, что она мертва, мистер Паркер, — сказал он спокойно. — Я знаю, что больше она не войдет в мой дом. Все, чего я хочу, это найти ей тихое местечко где-нибудь неподалеку, чтобы мы с женой могли приходить к ней и оставлять цветы у ее ног. Вы понимаете, о чем я?

Я уже было подался вперед, чтобы дотронуться до него, но Ирвин Блайт был не тем человеком, который допускал подобные жесты. Вместо этого я сказал так мягко, как мог:

— Да, я понимаю. Счастливого пути. Я буду на связи.

Он тяжело опустился на сиденье автомобиля и больше не взглянул на меня. Но я разглядел его глаза в зеркале заднего вида и уловил в них досаду на то, что вынудил его произнести последние слова, разбередил его душу.

Я не сразу присоединился к Рейчел — все сидел на крыльце и смотрел на огни проезжающих автомобилей, пока злые комары, наконец, не заставили меня искать убежища в доме. К этому времени Рейчел уже спала, но все равно улыбнулась, когда я устроился рядом с ней.

Рядом с ними обоими.

* * *

В ту ночь машина подъехала к дому Эллиота Нортона в пригороде Грэйс-Фоллз. Эллиот услышал звук открываемой дверцы, а потом и быстрые шаги во дворе. Он уже тянулся за пистолетом на тумбочке, когда окно его спальни взорвалось и комнату охватило пламя. Горящий бензин попал Нортону на лицо и руки, и огонь перекинулся на волосы. Весь охваченный пламенем, он слетел вниз по лестнице, через входную дверь выбежал во двор и принялся кататься по траве, сбивая пламя.

Позже, он лежал на спине и смотрел, как горит его дом.

В то время, когда дом Эллиота был охвачен огнем далеко на Юге, я проснулся от шума приближающейся машины, который раздавался со стороны дороги. Рейчел мерно посапывала во сне. Я осторожно встал с кровати и подошел к окну. В лунном свете на мосту через болота стоял старый черный «кадиллак». Даже на расстоянии в свете луны были видны вмятины и царапины, погнутый передний бампер и паутина трещин на лобовом стекле. Я слышал шум работающего мотора, но не видел дыма из выхлопной трубы, а тонированные стекла не позволяли лунному свету проникать в салон.

Я раньше видел такую машину: ее водил Стритч, ужасный человек с бледным лицом. Но Стритч был мертв — в его груди зияла дыра, — а «кадиллак» давно сломан.

Вдруг задняя дверца открылась. Я ожидал, что кто-нибудь выйдет из нее, но этого не произошло. Машина просто постояла с открытой дверцей несколько минут, пока невидимая рука не закрыла ее со звуком, похожим на звук захлопывающейся крышки гроба. Потом «кадиллак» тронулся с места и развернулся на сто восемьдесят градусов по направлению к Оак-Хилл.

Я почувствовал движение позади себя.

— Что случилось? — спросила Рейчел.

Я повернулся к ней и увидел тени, скользящие по комнате в свете луны; они доплыли до нее и начали окутывать собой.

— Что случилось? — повторила Рейчел.

Я снова был в постели, только сейчас я сидел, обхватив ее, и простыни сбились в дальнем конце кровати. Теплые руки легли мне на грудь.

— Там была машина.

— Где?

— На улице. Там была машина.

Я поднялся и подошел к окну и отодвинул занавеску. Дорога была пуста.

— Там была машина, — повторил я еще раз.

Вот они, запотевшие следы моих пальцев на стекле: я оставил их, когда протягивал руку к машине.

— Иди спать, — усталой нежностью звучал в темноте ее голос.

Я вернулся к ней и обнимал, пока она снова не заснула.

И я смотрел на нее, не отрываясь, до самого утра.

Глава 3

Эллиот Нортон еще раз позвонил мне утром после пожара. У него были ожоги первой степени на лице и руках, и он считал, что ему сильно повезло. Пожар уничтожил три комнаты на втором этаже и оставил большую зияющую дыру в крыше. Местные подрядчики не хотели браться за ремонт, и он договорился с какими-то парнями из Мартинеса, что на границе с Джорджией.

— Ты уже разговаривал с полицией? — спросил я его.

— Да, они были первыми, кто пришел ко мне. У них нет недостатка в подозреваемых, но, если они сумеют сформировать дело, я прекращу адвокатскую практику и уйду в монастырь. Они знают, что это связано с делом Ларуз, и я это тоже знаю, так что мы нашли общий язык.

— У них есть кто-нибудь на примете?

— Они возьмутся за местных, но от этого будет мало толку. Если только кто-то особенно сознательный захочет открыто что-нибудь сообщить. Но многие считают, что мне не стоит ожидать чего-то вроде этого, учитывая, с чем я связался.

Повисла пауза. Я знал, он ждет, что я нарушу молчание. В конце концов я так и поступил, чувствуя, как неудержимо это дело захватывает меня.

— Что ты собираешься делать дальше?

— А что я могу делать? Бросить парня? Он мой клиент, Чарли. Я не могу так поступить. Я не могу дать им себя запугать.

Эллиот начинал перекладывать вину на меня, и я это понимал. Не могу сказать, что мне это нравилось, но, похоже, он не нашел другого выхода.

Однако не только его желание использовать нашу дружбу заставило меня напрячься: Нортон был порядочным адвокатом, но я никогда не замечал, чтобы мотив человеческого сострадания присутствовал в его делах. А сейчас он поставил под угрозу свой дом и даже жизнь ради почти незнакомого молодого человека, и это было не похоже на того Эллиота, которого я знал. Я понимал, что больше не могу отворачиваться от него, несмотря на свои сомнения, и должен хотя бы получить ответы, которые бы меня удовлетворили.

— Зачем ты делаешь это, Эллиот?

— Что? Работаю адвокатом?

— Нет. Работаешь адвокатом этого парня.

Я уже приготовился к речи о том, что иногда человек вынужден поступать не как хочет, а как должен, о том, что Эллиот просто не мог остаться в стороне, когда все отвернулись от парня, и смотреть, как ему вкалывают различные яды, пока не остановится его сердце. Но вместо этого он меня удивил. Возможно, сказалась усталость или события прошлой ночи, но, когда он заговорил, в его голосе послышалась боль, которой раньше не бывало:

— Знаешь, я всегда ненавидел здешние места, все эти суждения — в общем, менталитет маленького южного городка. Парням, жившим рядом со мной, не нужно было ничего: кроме как пить пиво и спать с женщинами, они ни к чему не стремились. На тысячу в месяц, получаемую на заправке, они могли себе это позволить. Они никуда не собирались отсюда уезжать. А я собирался.

— Поэтому ты стал адвокатом?

— Да. Престижная профессия, что бы ты ни думал.

— И ты поехал в Нью-Йорк?

— Да. Правда, его я ненавидел еще больше, но все равно мне нужно было кое-что доказать.

— Так что ты будешь представлять интересы парня и таким образом отомстишь им всем?

— Что-то вроде того. Но главное, Чарли, у меня чувство, что этот парень не убивал Марианну Ларуз. Возможно, ему не достает хорошего воспитания, но насильник и убийца... это не о нем. Я не могу себе позволить просто стоять и смотреть, как его казнят за то, чего он не совершал.

Я переваривал слова Нортона. Наверно, не мне стоило расспрашивать о чужом «крестовом походе», потому как меня самого нередко называли крестоносцем.

— Я перезвоню завтра, — сказал я. — Постарайся за это время не влипнуть в новые неприятности.

Он вздохнул над тем, что истолковал как луч света в кромешной тьме.

— Спасибо, я тебе признателен.

Повесив трубку, я увидел Рейчел: она облокотилась на косяк двери и смотрела на меня выжидательно.

— Ты ввяжешься в это, ведь так?

В ее голосе не было обвинения — просто вопрос.

— Возможно, — пожал я плечами в ответ.

— Кажется, ты чувствуешь себя обязанным этому человеку.

— Нет, не только ему.

Я не был уверен, смогу ли подобрать нужные слова, чтобы выразить свои причины, но подумал, что стоит попробовать объяснить их не только Рейчел, но и себе самому:

— Когда у меня были неприятности, когда я брался за действительно тяжелые дела, всегда находились люди, которые не бросали меня: ты, Эйнджел, Луис и другие, причем некоторые поплатились за это жизнью. А сейчас меня просят о помощи, и я не могу так просто отказать.

— Все возвращается на круги своя?

— Именно так. И, если со мной что-нибудь случится, нужно будет заняться некоторыми вещами в первую очередь.

— И какими же?

Я не ответил.

— Ты понял, что я хочу сказать, — едва заметные морщинки раздражения залегли у нее на лбу. — Мы это уже обсуждали.

— Скорее, я об этом говорил, а ты не желала слушать.

Я понял, что повышаю голос, и глубоко вдохнул, прежде чем продолжить.

— Послушай, я понимаю, носить пистолет ты не станешь, но...

— Я не собираюсь все это выслушивать, — сказала она, и взбежала по лестнице. Секундой позже я услышал, как хлопнула дверь ее кабинета.

Я встретился с сержантом Уоллесом Мак-Артуром из полицейского управления Скарборо в компании «Панера Брэд», неподалеку от магазина «Мэн». У нас с ним была размолвка во время событий, повлекших за собой захват Фолкнера, но мы ее уладили за обедом в «Бэк Бэй Грилл». Этот обед обошелся мне почти в двести долларов, включая вино, до которого Мак-Артур оказался большим охотником, но сам факт, что мы помирились, стоил значительно дороже.

Я заказал кофе и присоединился к нему в кафе. Он разламывал надвое теплый рулет с корицей так, что сахарная пудра оставляла следы на его руках, одежде и последнем выпуске еженедельника «Каско Бэй». Раздел частных объявлений был перенасыщен сообщениями от женщин, желающих обниматься у костра, отправляться в пешие зимние походы или заниматься экспериментальными танцами. Ни одна из них не подходила Мак-Артуру, обнять которого можно было с тем же успехом, что и огромный баобаб, а занятия спортом, если они требовали выбраться из постели, были ему чужды. Обладая метаболизмом тюленя и ведя холостяцкий образ жизни, он на исходе четвертого десятка благополучно существовал, не утруждая себя ни регулярными физическими упражнениями, ни здоровым питанием. Представление Мак-Артура о физкультуре ограничивалось зарядкой для пальцев: иногда он переключал кнопки на пульте дистанционного управления.

— Нашел интересную штучку? — спросил я.

Мак-Артур прожевал кусок рулета.

— Почему все эти женщины называют себя «привлекательными», «милыми» и «добродушными»? — спросил он. — В смысле, я холост, я смотрю по сторонам, но к женщинам, которых я встречаю, все вышесказанное не относится. Если эти дамочки на самом деле хорошо выглядят, то что они забыли на последней странице «Каско Бэй»? По-моему, все это чистая лапша.

— Может, тебе следует просмотреть объявления в следующем разделе?

Его брови испуганно приподнялись:

— Ты что, шутишь? Там же сплошные извращенцы. Я даже не понимаю, что означает большинство объявлений в этом разделе.

Он осторожно открыл нужную страницу, опасливо озираясь по сторонам, не видит ли кто. Дальше он говорил уже шепотом:

— Тут есть женщина, которая «ищет мужской заменитель своего душа». Что она имеет в виду? Я даже не представляю, о чем она может попросить. Починить ей душ? — его глаза испуганно округлились.

Я посмотрел на старину Уоллеса: в честных глазах мешались ужас и недоумение. Несмотря на двадцатилетний стаж работы в полиции, Мак-Артур оставался не просвещен относительно некоторых сторон жизни.

— Ну, так что? — спросил он.

— Ничего.

— Нет уж, скажи.

— Я просто думаю, что эта дамочка тебе не подойдет, вот и все.

— И я о том же. Даже не знаю, что лучше: понимать, что все эти люди имеют в виду, или пребывать в счастливом неведении. Боже, я просто хочу нормальных, открытых отношений. Такое ведь в принципе еще возможно, да?

На самом деле я не был в этом уверен, но понимал, о чем он. Детектив Уоллес Мак-Артур не собирался быть ничьим заменителем душа.

— Последнее, что я о тебе слышал, это то, что ты помогал вдове Эла Бакстона преодолеть ее горе.

Эл Бакстон был представителем округа Йорк, пока не слег от какой-то редкой болезни, превратившей его в мумию без бинтовых повязок. Мало кто оплакивал его уход. Он выглядел настолько неприятно, что по сравнению с этим опоясывающий лишай казался легким диатезом.

— Это продолжалось недолго. Как выяснилось, особенно большого горя-то и не было. Она как-то сказала мне, что переспала с его бальзамировщиком. Наверно, он даже руки не успел вымыть, как она уже была на нем.

— Может, она хотела выразить таким образом свою благодарность за отличную работу? В гробу Эл выглядел куда лучше, чем при жизни.

Мак-Артур рассмеялся, и слезы брызнули у него из глаз. Я только сейчас заметил, какие они у него красные и опухшие. Казалось, он плакал. Я подумал, что одиночество дается бедняге не так уж легко.

— Что с тобой? Ты похож на Бэмби, у которого только что умерла мама.

Он инстинктивно поднял правую руку, чтобы утереть глаза, которые начали слезиться, но передумал.

— Меня сегодня избили полицейской дубинкой.

— Не может быть! И кто же?

— Джеф Векслер.

— Детектив Джеф Векслер?! И что же ты сделал? Предложил ему встречаться? Знаешь, тот парень в «Сельских жителях» не пример для подражания.

Мак-Артур проигнорировал шутку.

— Ты закончил? Меня избили по распоряжению департамента: если ты носишь дубинку, то должен испытать ее на себе, чтобы впредь не торопиться применять против на кого-нибудь другого.

— Серьезно? Ну и как ощущения?

— Ужасно. Мне хотелось выйти на улицу и врезать какому-нибудь ублюдку по морде: может быть, тогда я почувствовал бы себя лучше. Эта штука прямо-таки жалит.

Полицейская дубинка жалит. Кто бы мог подумать!

— Мне кто-то сказал, что ты работаешь на Блайтов, — заметил Мак-Артур. — Дохлое дело.

— Они не сдаются, несмотря на то, что полиция уже сдалась.

— Это не так, Чарли, и ты это знаешь.

Я поднял руку в знак извинения.

— Ко мне вчера приезжал Ирвин Блайт. Мне пришлось сказать ему, что первая за несколько лет надежда, появившаяся у него и его жены, оказалась ложной. И не могу сказать, что мне было приятно это сообщить. Они страдают, Уоллес. Шесть лет прошло, но они все равно продолжают страдать. Об их горе забыли. Я знаю, полицейские в этом не виноваты. Знаю, что дело дохлое, но только не для Блайтов.

— Думаешь, она мертва? — тон, которым Мак-Артур спросил, не оставлял сомнений, что он сам именно так и считает.

— Надеюсь, нет.

— Да, надежда умирает последней, — он криво усмехнулся. — Я бы не стал читать раздел частных объявлений, если бы тоже так не думал.

— Я не сказал что оставляю надежду узнать что-то, но и безрассудным оптимизмом не страдаю.

Мак-Артур показал мне средний палец.

— Ты для этого пригласил меня сюда? Между прочим, ты опоздал, и мне пришлось самому купить этот рулет, а он, надо сказать, дорогой.

— Ну, извини. Слушай, мне нужно будет уехать из города на неделю. Рейчел не любит, когда я проявляю излишнюю заботу о ее безопасности, и не собирается носить пистолет.

— Тебе нужно, чтобы кто-то незаметно приглядывал за ней?

— Только до моего возвращения.

— Будет сделано.

— Спасибо.

— Это из-за Фолкнера?

— Ну да, — я пожал плечами.

— Его людей больше нет, Паркер. После смерти сына и дочери он остался один.

— Возможно...

— Что-то заставляет тебя думать по-другому?

Я покачал головой. Меня не покидало ощущение, что Фолкнер так просто не оставит гибель своих людей.

— Ты живешь, как заговоренный, Паркер. Ты знаешь об этом? Из прокуратуры поступил приказ не трогать тебя: тебя не преследовали за запутывание расследования, никаких обвинений против тебя и твоего приятеля за те смерти в Любеке. Я, конечно, не говорю, что ты убил тех рабочих, но все же.

— Да, я понимаю, — сказал я резко. Мне не хотелось это обсуждать. — Ну так как, ты поручишь кому-нибудь приглядывать за ней?

— Конечно. Я и сам могу этим заниматься, когда будет время. Как думаешь, она согласится установить сигнализацию?

Я думал об этом. Скорее всего, это потребует дипломатических переговоров на уровне ООН, но, возможно, ее удастся убедить.

— Не знаю. У тебя есть на примете кто-нибудь, кто бы ее установил?

— Есть один парень. Позвони, когда с ней договоришься.

Я поблагодарил его и поднялся, собираясь уходить. Я отошел на три шага, когда его голос остановил меня.

— Слушай, а у нее нет одиноких подруг?

— Да есть, наверно, — ответил я, прежде чем понял истинный смысл его вопроса. — Я тебе что, брачное агентство?

— Да ладно тебе. Это самое малое, что ты можешь для меня сделать, — улыбнулся Мак-Артур.

Я покачал головой.

— Спрошу, конечно, но ничего не обещаю.

Я оставил Уоллеса с улыбкой на лице и сахарной пудрой на одежде.

До полудня я занимался бумажной работой, кое-что проверил в записях, отправил счета двум клиентам и пересмотрел свои скудные заметки относительно Кэсси Блайт. Пообщался с бывшим парнем, с ее ближайшими друзьями, коллегами по работе и сотрудниками кадрового агентства в Бангоре, куда девушка обращалась незадолго до исчезновения. Ее машина была в ремонте, так что она отправилась туда на автобусе, выехав с вокзала в Грейхаунде, что на углу Конгресс— и Сент-Джордан-стрит, около восьми утра. В соответствии с полицейскими отчетами и наработками Сэндквиста, водитель вспомнил, как обменялся с ней парой слов. Она около часа провела в офисе агентства на площади Вест-Маркет, прежде чем зайти в книжный магазин Маркса. Там она спросила подписанные книги Стивена Кинга.

А потом Кэсси Блайт исчезла. Ее обратный билет не был использован, а новых билетов на ее имя не было зарегистрировано ни в одной автобусной компании. Ее кредитной карточкой ни разу не воспользовались с момента исчезновения. Оставалось все меньше людей, которым можно было задать вопросы, а я так ни к чему и не пришел.

Казалось, я не найду Кэсси Блайт ни живой, ни мертвой.

* * *

Черный «лексус» показался из-за дома около трех. Я был наверху: распечатывал статьи по поводу убийства Марианны Ларуз. Большинство из них были абсолютно бесполезными, кроме короткой заметки в «Стэйт», освещающей тот факт, что Эллиот Нортон принял своего подзащитного Атиса Джонса у государственного защитника по имени Лэйрд Райн. Не было никаких упоминаний о затруднениях, возникших с этой заменой, а значит, Райн добровольно передал Эллиоту дело. В коротком интервью Нортон прокомментировал этот факт так: несмотря на то, что Райн хороший юрист, Джонс предпочел государственному защитнику собственного адвоката. Райн никак на это не отреагировал. Материал был опубликован пару недель назад. Я как раз распечатывал его, когда подъехал «лексус».

Из машины со стороны пассажирского сидения вышел человек, одетый в синие джинсы и хлопчатобумажную рубашку. Все это до самых кроссовок было запачкано краской, и сам тип напоминал модель, сбежавшую с собрания дизайнеров-оформителей, если допустить, что в качестве модели они выбрали грабителя-гея, давно отошедшего от дел.

Чернокожий водитель был, по крайней мере, на фут с лишком выше своего напарника. Он уже донашивал летний комплект одежды, состоящий из легких туфель цвета бычьей крови, черных щегольских джинсов и коричневой льняной рубашки. Коротко стриженные курчавые волосы и небольшая бородка, обрамляющая сжатые губы, — парень явно не был любителем буйной растительности.

— А это место кажется куда более милым, чем та дыра, которую ты когда-то называл своим домом, — заметил Луис, когда я вышел ему навстречу.

— Если тебе там так не нравилось, зачем тогда ты туда приезжал?

— Потому что это тебя злило.

Я протянул ему руку и удивился, когда его сумка оказалась у меня в ладони.

— Я не даю чаевых, — сказал он.

— Я понял это, когда ты не решился раскошелиться, чтобы купить билет на самолет и заехать на выходные.

Он растерянно поднял бровь:

— Послушай, я работаю на тебя бесплатно, сам обеспечиваю себя оружием и патронами. Я думаю, что могу себе позволить не лететь сюда самолетом.

— А ты все еще хранишь у себя в багажнике арсенал?

— Тебе что-то понадобилось?

— Не то чтобы. Но, если в твою машину вдруг попадет молния, я не буду удивляться, куда подевалась моя лужайка.

— Нельзя быть слишком осторожным. Мир вокруг таит много опасностей.

— Знаешь, как называют людей, которые уверены в том, что все настроены против них? Параноики.

— Ну да. А знаешь, как называют тех, кто так не считал? Покойники.

Он прошел мимо меня и нежно обнял Рейчел, которая стояла чуть позади. Рейчел была, пожалуй, единственным человеком, по отношению к которому Луис открыто проявлял симпатию. Ну, может, он иногда позволял себе потрепать по голове Эйнджела — как-никак уже шесть лет вместе.

Я заметил подошедшему Эйнджелу:

— По-моему, с возрастом он становится все милее и милее.

— Я думаю, даже пара клыков, восемь ног и жало на конце хвоста вряд ли сделали бы его менее милым, чем он есть сейчас, — ответил он мне в тон.

— Надо же, и все это принадлежит тебе.

— Да. Я просто самый счастливый человек на свете!

Казалось, Эйнджел сильно постарел за последние месяцы. Вокруг глаз залегли морщины, а волосы тронула седина. Он даже ходить стал медленнее, как будто опасался оступиться. Луис рассказывал, что спина все еще беспокоит его после экзекуции, которую устроила ему семейка Фолкнеров. Пересаженные ткани прижились, но шрамы причиняли ему боль при каждом движении. Помимо всего прочего, им с Луисом пришлось жить в вынужденной разлуке. Прямое участие Эйнджела в событиях, связанных с поимкой Фолкнера, привело к тому, что полиция заинтересовалась его персоной. Сейчас Эйнджел жил за десять кварталов от Луиса, чтобы тот не попал под подозрение: прошлое Луиса не выдержало бы пристального внимания со стороны блюстителей закона и порядка. Парни серьезно рисковали, приехав сюда вместе, но Луис сам был инициатором этой идеи, и я не спорил с ним. Возможно, он подумал, что Эйнджелу пойдет на пользу пребывание среди тех, кто его любит и заботится о нем.

Эйнджел, видимо, понял, о чем думаю, и грустно улыбнулся:

— Неважно выгляжу, да?

Я улыбнулся ему в ответ:

— А когда-то было по-другому?

— Это точно. Ладно, пойдем внутрь, а то я уже начинаю чувствовать себя калекой.

Рейчел прикоснулась губами к его щеке и прошептала что-то на ухо. Он рассмеялся, впервые с того момента, как приехал. Но, когда она посмотрела на меня через его плечо, ее глаза были печальны.

Мы пообедали в «Катадине», на пересечении Спринг— и Хай-стрит в Портленде. Интерьер этого заведения несколько экстравагантен, но мы с Рейчел обожаем его. К сожалению, не мы одни: нам пришлось подождать в уютном баре, пока освободится столик, слушая разговоры местных жителей; похоже, они пришли сюда поболтать, а не поесть.

Эйнджел и Луис заказали бутылку шардонне, и я не сумел отказаться от бокала вина. С тех пор как погибли мои жена и дочь, я очень долго не прикасался к алкоголю. Ту ночь я провел в баре, а после того испробовал множество всевозможных способов самобичевания за то, что не оказался там, где был им нужен. После этого я редко выпивал кружку пива или, по особым случаям, бокал вина у себя дома. Не могу сказать, что я скучал по выпивке. Моя любовь к алкоголю серьезно ослабла.

Наконец, нас посадили за столик в углу, и мы приступили к еде, начав с фирменных сливочных рулетов. Поговорили о беременности Рейчел, обсудили нашу мебель и немного поспорили о том, что лучше: нью-йоркская морская кухня или лондонский бифштекс.

— Твой дом полон всякой старой рухляди, — заметил Луис.

— Антиквариата, — поправил я. — Все эти вещи принадлежали еще моему деду.

— Да хоть самому Моисею, все равно это просто хлам. Ты прям как эти придурки из он-лайн аукционов, которые покупают всякое барахло через Интернет. Когда ты заставишь его купить новую мебель, подруга?

Рейчел подняла руки, как бы говоря: «Я здесь ни при чем», как раз тогда, когда официантка подошла выяснить, все ли в порядке. Девушка улыбнулась Луису, немало удивив его тем, что не боится его. Дело в том, что большинству людей Луис внушал безотчетный страх, но официантка была сильной, привлекательной женщиной, которую не так просто запугать. Вместо этого она подала ему еще рулетов и одарила взглядом, каким собака смотрит на сахарную косточку.

— По-моему, ты ей понравился, — беззаботно сказала Рейчел.

— Я голубой, но не слепой.

— Но ведь она не знает тебя так хорошо, как мы, — подхватил я. — Давай ешь, тебе понадобятся силы, когда будешь отсюда убегать.

Луис нахмурился. Эйнджел продолжал упорно молчать. Он немного приободрился, когда разговор коснулся Вилли Брю, который держал автомастерскую в Куинсе и обслуживал мой «Босс-302».

— Какая-то девчонка забеременела от его сына, — сообщил он мне.

— От Лео?

— Нет, от другого — Никки. Который похож на чокнутого профессора. Только он не профессор...

— Есть надежда, что он примет правильное решение?

— Ага, уже. Он сбежал в Канаду. Отец девчонки очень разозлися. Его имя Пит Драконис, но все называют его Пит Джерси. Знаешь, по-моему, разумный человек свяжется скорее с Драконом, чем с мужиком, у которого имя как название штата, кроме, разве что Вермонта. Человек по имени Вермонт, по крайней мере, может заставить тебя заботится о сохранении популяции китов и пить зеленый чай. Хоть какая-то польза для здоровья.

За кофе я рассказал им об Эллиоте Нортоне и его клиенте. Эйнджел озабоченно покачал головой.

— Южная Каролина, — пробормотал он. — Не самое мое любимое место.

— Ну да, официальный гей-парад проходит не там, — подтвердил я.

— Откуда, ты говоришь, этот парень? — уточнил Луис.

— Из городка Грэйс-Фоллз. Это неподалеку от...

— Я знаю, где это, — перебил он меня.

Что-то в его голосе заставило меня замолчать. Даже Эйнджел озадаченно уставился на него. Мы просто смотрели, как Луис перекатывал кусочек рулета между большим и указательным пальцами.

— Когда ты собираешься ехать? — спросил он меня.

— В воскресенье.

Мы с Рейчел обсудили это и решили, что моя совесть позволит мне отправиться туда на пару дней. Я не хотел, чтоб беседа приняла такой оборот и перевел разговор на свою встречу с Мак-Артуром. Она на удивление быстро согласилась и на дежурства, и на сигнализацию, пообещав к тому же, что поможет Мак-Артуру с подругой.

Луис, похоже, сверился со своим внутренним расписанием и сообщил:

— Тогда я встречу тебя уже на месте.

— Мы встретим тебя на месте, — поправил Эйнджел.

Луис посмотрел на него.

— У меня есть кое-какие дела по дороге.

— У меня ничего не запланировано, — ответил Эйнджел абсолютно нейтральным голосом, смахивая со стола крошки.

Похоже, разговор принимал какой-то странный оборот, но я не просил разъяснений. Вместо этого я попросил счет.

— У тебя есть какие-нибудь соображения, с чем это было связано? — тихонько спросила Рейчел, когда мы направлялись к машине. Впереди маячили спины Эйнджела и Луиса.

— Нет, — ответил я. — Но, по-моему, кто-то сильно пожалеет, что эти двое покинули Нью-Йорк.

Надеюсь, этим кем-то буду не я.

В ту ночь я проснулся от шума внизу. Когда, накинув халат, я оставил спящую Рейчел и спустился вниз, оказалось, что входная дверь приоткрыта. На крыльце сидел Эйнджел, одетый в спортивные штаны и потрепанную футболку. Он вытянул вперед босые ноги и со стаканом молока в руках обозревал залитые лунным светом болота. С запада раздавались крики совы, то пронзительные, то приглушенные. Я знал, что птицы гнездились на кладбище Блэк Пойнт. Иногда в ночи фары проезжающей машины выхватывали из темноты силуэты птиц, спускающихся к верхушкам деревьев; нередко в их когтях можно было разглядеть все еще бьющуюся мышь.

— Что, совы не дают уснуть?

Он глянул на меня через плечо, и что-то от прежнего Эйнджела мелькнуло в его улыбке.

— Мне не дает уснуть тишина. Как ты вообще спишь в такой тишине?

— Могу пойти подудеть в свой рог или поругаться по-арабски, если это тебе как-то поможет.

— Да ладно...

Комары кружились вокруг нас, выжидая момент, чтобы напиться крови. Я взял с подоконника спички, поджег уголек, чтобы отпугнуть их, и сел рядом с ним. Он предложил мне стакан.

— Будешь?

— Нет, спасибо, я пытаюсь бросить.

— И правильно. Кальций сведет тебя в могилу.

Он сделал небольшой глоток.

— Волнуешься насчет нее?

— Ты о Рейчел?

— Ну, да. Не буду же я спрашивать о Челси Клинтон.

— Она в порядке. Кстати, я слышал, что Челси неплохо справляется в колледже, так что у нее тоже все путем.

Эйнджел улыбнулся, и лицо его словно на миг озарилось.

— Ты понимаешь, о чем я.

— Понимаю. Иногда бывает, волнуюсь. Порой мне становится так страшно, что я выхожу сюда, сижу в темноте, глядя на болота, и молюсь за нее. За нее и за малыша. Честно говоря, я думаю, что мы уже достаточно натерпелись. Пора бы и передохнуть немного.

— Здесь в такую ночь можно на это надеяться, — сказал он. — Тут очень мило. Спокойно.

— Ты начинаешь подумывать о том, чтобы удалиться на покой в эти края? В таком случае мне пора паковать вещи.

— Да нет, я слишком люблю город. Но здесь можно отдыхать.

— У меня в сарае водятся змеи...

— У всех нас свой гадючник. И что ты собираешься с ними делать?

— Оставлю в покое. Может, когда-нибудь они уйдут, или что-нибудь с ними случится.

— А если нет?

— Тогда придется самому с ними разобраться. Не хочешь сказать, что ты здесь делаешь?

— Спина болит, — ответил он просто. — И бедра тоже — там, где они содрали с меня кожу.

Ночные тени настолько отчетливо отражались в его глазах, будто стали частью его, как если бы частички темного мира нашли свое пристанище в его душе.

— Знаешь, я все еще вижу их, этого чертова проповедника и его сынка. Он держал меня, пока остальные резали. Он шептал мне на ухо, ты знаешь об этом? Этот Падд, гореть ему в аду, шептал мне, гладил по голове, мол, все в порядке, все образуется. А в это время его папаша резал меня. Каждое мое движение напоминает о холодной бритве, о его шепоте, и это возвращает меня назад, к ним. И, когда это происходит, ненависть переполняет меня. Никогда раньше я не испытывал такой ненависти.

— Это пройдет, — сказал я тихо.

— Разве?

— Да.

— Но не совсем.

— Нет, не совсем. И это чувство будет принадлежать тебе, и ты сделаешь с ним то, что должен.

— Я хочу убить кого-нибудь, — он сказал это так же, как если бы сообщил, что собирается принять прохладный душ жарким днем.

Луис был убийцей, я так думал. Неважно, что он убивал не ради денег или власти, что он не был безразличен и что людей, которых он убивал, не слишком оплакивали. Он мог забрать жизнь и не терзаться при этом по ночам, это было у него в крови.

Но Эйнджел — другое дело. Лишь попадая в ситуации, когда либо ты, либо тебя, он мог отнять жизнь. И это волновало его. Но всегда лучше волноваться на земле, чем беззаботно лежать в ней; у меня были личные причины благодарить Эйнджела за такую позицию. И вот Фолкнер уничтожил часть его, маленькую плотину, которую он сумел выстроить в глубине своей души, дабы удерживать страдания, гнев и боль, накопившиеся за всю жизнь. Я не знал и сотой доли того, что выпало ему испытать: оскорбления, голод, непонимание, насилие, — но только сейчас я действительно осознал всю значимость последствий этих невзгод.

— Однако ты не будешь давать против него показания в суде, если тебя попросят, — сказал я.

Я знал, что окружной прокурор хотел вызвать его на слушание и даже собирался прислать повестку. Но Эйнджел не любил лишний раз появляться в суде.

— Из меня не получится полезного свидетеля.

По правде сказать, он был прав, но мне не хотелось рассказывать, насколько слабым было дело против Фолкнера. Я даже опасался, что без более серьезной доказательной базы оно просто развалится. Как написали в одной газете, Фолкнер утверждал, будто на протяжении сорока лет фактически был узником сына и дочери, будто они одни виновны в гибели его паствы и ряде нападений на группы и отдельных лиц, чьи взгляды отличались от их собственных, и что дети приносили ему кости и лоскуты кожи, дабы он хранил их как напоминание. Типичная защита из разряда «во всем виноваты те, кто уже умер».

— Ты знаешь, где находится Каина? — спросил Эйнджел.

— Нет.

— В Джорджии. Луис родом из тех мест. По пути в Южную Каролину мы остановимся там ненадолго. Просто довожу до твоего сведения.

И в глазах его вспыхнул огонек. Я сразу разглядел его, потому что раньше он горел и в моих глазах. Эйнджел поднялся и направился к двери.

— Это ничего не решит, — сказал я.

Он остановился.

— Ну и что?

* * *

Утром за завтраком Эйнджел был немногословен и ни разу не обратился ко мне. Наш разговор на крыльце не способствовал сближению. Наоборот, он отразил существующий между нами разрыв, о котором странным образом прямо перед отъездом догадался Луис.

— У вас вчера было что-то вроде серьезного разговора? — спросил он.

— Да, вроде того.

— Он считает, что тебе надо было убить проповедника, когда представилась возможность.

Мы смотрели, как Рейчел и Эйнджел тихо разговаривают. Голова Эйнджела была опущена вниз, и он иногда кивал, но я почти чувствовал волны беспокойства, исходящие от него. Время разговоров уже прошло.

— Он винит меня?

— Для него все не так просто.

— А ты?

— Нет. Эйнджел был бы уже дважды покойник, если бы ты не сделал того, что сделал. Я не в обиде на тебя. А Эйнджел — он просто запутался.

Эйнджел наклонился и поцеловал Рейчел в щеку, нежно, но поспешно, а потом направился к машине. Он посмотрел на нас, кивнул мне и забрался в машину.

— Я поеду туда сегодня, — сказал я.

Луис слегка напрягся:

— В тюрьму?

— Да, в тюрьму.

— Могу я поинтересоваться, зачем?

— Фолкнер попросил о встрече со мной.

— И ты согласился?

— Им нужна любая помощь, а от Фолкнера ее не дождешься. Они думают, что ничего плохого из этого не выйдет.

— Они ошибаются.

Я не ответил, заметив лишь:

— Они все еще могут прислать Эйнджелу повестку.

— Пусть сначала его найдут.

— Его показания могут помочь засадить Фолкнера за решетку до конца его дней.

Луис уже двинулся вперед.

— А может, он не нужен нам за решеткой, — бросил он. — Может, мы хотим, чтоб он остался на свободе, где нам легче до него добраться.

Я смотрел, как их машина проехала по Блэк Пойнт-роуд, по мосту и скрылась в направлении Олд Каунти. Рейчел стояла рядом и держала меня за руку.

— Знаешь, — сказала она. — Мне бы хотелось, чтобы ты никогда не слышал об Эллиоте Нортоне. После его звонка все пошло наперекосяк.

Я крепко сжал ее руку — жест, который сочетал в себе уверенность и согласие. Она была права. Каким-то образом в нашей жизни происходили события, не имеющие к нам отношения. Но нельзя просто так от них сбежать, только не сейчас.

И мы стояли вместе, я и она, в то время как в болотах Каролины человек соприкоснулся со своим темным отражением, и оно поглотило его.

Глава 4

Человек по имени Лэндрон Мобли остановился и прислушался, его палец соскользнул с предохранителя охотничьего ружья. У него над головой с листьев хлопкового дерева сорвались крупные капли дождя, оставляя следы на массивном стволе. Справа от него, откуда-то из-под земли, послышались глубокие, резонирующие звуки — квакала лягушка-вол; красновато-коричневая сороконожка суетливо перемещалась вокруг носка его левого ботинка в поисках паука или другой снеди, в то время как парочка жуков-броненосцев беззаботно поедала свою добычу, не замечая надвигающейся угрозы. Некоторое время Мобли наблюдал за ней, с удивлением отмечая, как убыстрились движения сороконожки в последний момент: ее конечности и усики слились в одно пятно, а броненосцы, стремясь защититься, превратились в серые шарики. Сороконожка облепила одного из них всем телом и пристроила свои челюсти в том месте, где головка соединялась с тельцем, выискивая уязвимое место, чтобы впрыснуть яд. Результатом короткой борьбы, естественно, стала смерть броненосца, и Мобли вернулся к более насущному занятию.

Он прижал к плечу ореховый приклад своего «voere», сморгнул набежавшую капельку пота, припал правым глазом к оптическому прицелу; синеватая сталь дула винтовки тускло отсвечивала в позднем дневном свете. Справа снова раздалось кваканье, за ним последовал резкий клекот. Мобли вздохнул, описал винтовкой небольшую дугу, пока она не уставилась в заросли вяза и клена, с которых, подобно змеиным шкуркам, свисали засохшие лозы дикого винограда. Когда с вершины дерева взмыл коршун — его длинный черный хвост напоминал по форме вилку, белый окрас подбрюшья, лап и головы резко контрастировал с чернотой оперения крыльев, — охотник опять глубоко вдохнул, затем выдохнул, и мрачная тень накрыла птицу, неся с собой неминуемую смерть.

Его грудь взорвалась кровью и перьями, когда пуля 38-го калибра разорвала коршуна на взлете; секундой позже он рухнул в заросли ольшаника. Мобли опустил приклад и освободил патронник. Пятый заряд добавил птицу к другим его трофеям: еноту, виргинскому опоссуму, соловью,каймановой черепахе, которой он снес голову одним выстрелом, когда она вылезла на бревно и выставила ее погреться на солнышке всего в двадцати футах от того места, где стоял Мобли.

Он пошел к ольшанику и пошарил под деревьями, пока не нашел тушку птицы — ее клюв был приоткрыт, отверстие в центре его зияло багрово-черной раной. Он почувствовал удовлетворение, которое не испытывал прежде, почти сексуальное возбуждение, охватившее его от того что он совершил: не просто оборвал жизнь созданья, но словно вычеркнул часть красоты из мира, которому она принадлежала. Мобли прикоснулся к птице дулом винтовки, и ее теплое тело поддалось давлению, перья зашевелились, словно в тщетной попытке прикрыть рану, повернуть время вспять, заставить кровь наполнить сосуды, расправить простреленную грудь, чтобы коршун снова взмыл в поднебесье, поднялся до того момента, когда толчок стал бы мгновением сотворения, а не разрушения.

Мобли присел на корточки и аккуратно перезарядил ружье, затем опустился на ствол упавшей березы и достал из рюкзака бутылочку «Миллера». Он сдвинул кепку на затылок, сделал долгий глоток из горлышка. Его глаза не отрывались от того места, где лежал мертвый коршун, как будто охотник и в самом деле ожидал, что он оживет, окровавленный взмоет в небеса. В темной глубине своего нутра Лэндрон Мобли желал, чтобы птица была только ранена. Тогда бы он раздвинул листья и увидел бы ее, бьющуюся в агонии на земле: крылья напрасно трепещут в грязи, кровь льется из груди. Тогда бы он смог опуститься на колени, левой рукой обхватить горлышко птицы, вставить палец в пулевое отверстие, размыкать плоть, пока жертва еще бьется в руках, чувствовать ее тепло, раздирать мясо пальцем, пока, наконец, она не дернется в последний раз и не затихнет окончательно. Мобли сам стал бы тогда пулей, пронзающей тушку, силой, несущей смерть.

Он открыл глаза.

На его пальцах была кровь. Мобли взглянул вниз. Коршуна разнесло на куски, перья покрывали землю, в невидящих глазах отражались бегущие по небу облака. Лэндрон рассеянно поднес испачканные пальцы к губам, прикоснулся языком и ощутил запах коршуна, затем яростно заморгал, вытер руки о штаны дочиста, ощущая одновременно и смущение, и возбуждение от совершенного и вожделенного. Эти приливы накрывали его так внезапно, что он иногда даже не замечал ни их приближения, ни начала отливов, даже не всегда мог полностью испытать наслаждение.

Какое-то время он находил выход обуревающим его страстям на работе. Он мог прихватить какую-нибудь женщину из камеры и запустить пальцы в ее плоть, зажав рукой рот и раздвигая с силой ноги. Лэндрон Мобли был одним из полусотни сотрудников, которых Департамент исправительных учреждений штата Южная Каролина уволил в прошлом году за «противозаконные отношения» с заключенными. Противозаконные отношения! Мобли просто обсмеялся. Такими словами Департамент прикрылся в средствах массовой информации, пытаясь завуалировать то, что творилось на самом деле. Ну, понятное дело, были и такие бабы, которые по своей воле отдавались, кто из одиночества, кто от похоти или за пару пачек сигарет, «косяк» или кое-что посильнее. Это было, по сути, беспределом — не важно, как они это там назвали. Лэндрон Мобли был не из тех, кто церемонился с бабьем. И в женской исправительной колонии на Коламбиа Брод Ривер-роуд были те, кто смотрели на него не только с уважением, но и с ужасом, после того как он показал им, что может произойти, если они вздумают перечить или ослушаются старину Лэндрона. Лэндрона с его пустыми, холодными глазами, который стремился заполнить их пустоту отраженными эмоциями жертвы — будь то боль или удовольствие. Он не делал различия между двумя крайностями: чувства других не имели для него никакого значения; но больше всего, если уж говорить начистоту, его привлекала борьба и сопротивление, а потом принудительная, неминуемая капитуляция. Лэндрона, шастающего из камеры в камеру, высматривающего среди этих свернувшихся под жалкими покрывалами комочков ту, что послабее. Лэндрона, переполненного ядом, склоняющегося над худой, темной тенью, с силой отрывающего прижатую к груди голову, обездвиживающего жертву массой опускающегося на нее тела. Лэндрона, который стоит сейчас под дождем, среди надрывного кваканья лягушек. Кровь коршуна еще не остыла на его пальцах, ощущения кристаллизуются и залегают в памяти.

А потом одна из местных газетенок разузнала о некой Мирне Читти, над которой надругались, когда она отбывала шестимесячный срок за кражу кошелька. И тут началось расследование. Она и выложила все: как он заглядывал время от времени к ней в камеру, бросал на койку, потом раздавался звук расстегиваемого ремня, а затем наступала боль... Господи, какая ужасная боль! На следующий же день фамилии Лэндрона уже не было в платежной ведомости — уволили, а через неделю он уже получил уведомление об увольнении, но на этом дело не кончилось. На 3 сентября в Комитете по предупреждению правонарушений были запланированы слушания по делу, к тому же пошли слухи, что против Лэндрона и пары других охранников будут выдвинуты обвинения в изнасиловании. В общем, началась заваруха, и Мобли понял, что, если все пойдет таким чередом, ему крышка.

В этой ситуации было очевидно: Мирна Читти никак не должна дать показания в деле об изнасиловании. Он-то знал, что случается с тюремными охранниками, получившими срок: то, что он проделывал с женщинами, вернется ему стократно, а такая перспектива Мобли совсем не улыбалась. Если в суде прозвучат показания Мирны Читти, это фактически будет смертным приговором для Лэндрона, и его приведут в исполнение каким-нибудь черенком лопаты или длинной ручкой швабры. Мирну должны были выпустить 5 сентября — за сотрудничество со следствием ей скостили срок, — так что Лэндрон подкараулит ее, когда она притащит пожитки в свой дерьмовый домишко. А затем они поболтают немного, и, возможно, он напомнит ей, что она потеряла с тех пор, как старина Лэндрон перестал заглядывать к ней в камеру или таскать ее в душ для обыска на предмет контрабанды. Нет уж, рука Мирны Читти не коснется Библии, она не назовет его насильником, не то просто умрет на месте.

Он еще раз глотнул как следует из бутылки и изо всей силы пнул ботинком холмик земли. У Лэндрона Мобли было не так много друзей. Безмерно жадный в пьяном состоянии, он, надо отдать ему должное, и в трезвом виде щедростью не отличался, так что никто не мог подозревать в нем скрытой добродетельности. Уж такой он был — отщепенец, чужак, нелюдим. Его презирали за необразованность, склонность к жестокости, за миазмы его извращенной сексуальности, которые заполняли пространство вокруг него, как вонючий смог. Но особенности его натуры, с другой стороны, привлекали к нему тех, кто признавали в Мобли существо, благодаря которому они могли бы окунуться в мир порока, не утонув в нем целиком, — достаточно было только использовать полную извращенность этой твари как средство удовлетворения своих желаний без видимых последствий.

Но последствия наступали всегда, потому что Мобли был как плотоядное растение, которое завлекает жертвы соблазном сладких соков, а затем буйно расцветает, пока жертвы медленно погружаются в пучину того, чего они так вожделели. Порочность Мобли могла передаться в слове, в жесте, в обещании, она использовала слабость человеческой натуры, как вода, пробивающая трещину в бетоне, расширяя и углубляя ее, и тогда душа человека неминуемо низвергалась в тартарары.

Когда-то у Лэндрона была жена, ее звали Линетт. Она не была ни красавицей, ни умницей — жена как жена. И он мучил ее годами, как мучил и остальных женщин. Однажды он вернулся с работы, а ее не оказалось дома. Она ушла практически безо всего, прихватив только чемодан с самым необходимым, да немного наличности, которую Лэндрон держал в старом щербатом кофейнике на всякий непредвиденный случай. Он до сих пор помнил взметнувшуюся в нем волну гнева, чувство покинутости и предательства, когда его одинокий голос гулким эхом разносился в пустоте их аккуратного домика.

Впрочем, он добрался до нее. Мобли как-то предупредил ее, что произойдет, если она вздумает уйти от него, а в таких делах Лэндрон был человеком слова. Он разыскал ее в каком-то занюханном мотеле на окраине Макона, в Джорджии, ну, а потом они славно провели время. По крайней мере, он уж точно. Впрочем, Мобли не сказал бы этого про Линетт: когда он закончил с ней разбираться, она и сама ничего не могла толком сказать. Да и вообще, пройдет много времени, прежде чем какой-нибудь мужик взглянет на Линетт Мобли, не испытав при этом рвотных позывов.

Порой Лэндрон погружался в свой собственный мир фантазий: мир, в котором все эти линетты знали свое место и не пускались в бега, стоило мужу отвернуться; это был мир, где он по-прежнему носил форму и мог вытащить любую тварь из ее камеры, чтобы немного поразмяться; мир, в котором Мирна Читти все пыталась скрыться от него, а он настигал, настигал, настигал и хватал ее, разворачивал к себе лицом так, чтобы видеть эти карие глаза, полные ужаса, пока он заламывал ее ниже, ниже...

* * *

Топь Конгари вокруг него, казалось, куда-то отступила, ее границы стали размытыми, вокруг заклубился серо-зелено-черный туман, и только падающие на землю капли и крики птиц доносились до слуха Мобли. Но вскоре даже эти звуки перестали существовать для него, и в своем темном мире Лэндрон отдался собственному ритму.

Но Лэндрон Мобли не покинул Конгари. Отсюда он не уйдет никогда.

Топь Конгари была очень старой. Она уже была старой, когда доисторические охотники добрались сюда; древней, когда Эрнандо де Сото проходил здесь в 1540; и совершенно древней, когда местные индейцы вымерли во время эпидемии оспы в 1698. В сороковых годах восемнадцатого века поселенцы-англичане наладили здесь первую паромную переправу. Но только в 1786 году Исаак Хугер начал строительство системы паромов, с помощью которых можно было регулярно переправляться через топь. На ее северо-западных и юго-западных границах в грязи и расщелинах полегло немало рабочих, занятых на строительстве плотин, которые возводили в начале девятнадцатого века. А в конце его «Сент-Ривер Сайпрес Ламбер Компани» Фрэнсиса Бедлера начала вести в здешних местах заготовку леса, которая прервалась в 1915 году, но возобновилась полвека спустя. В 1969 интерес к этому делу снова проснулся, и вырубки продолжались до 1974, в результате чего среди местных жителей возникло движение за спасение окружающих земель, на части которых никогда не производили вырубок, и они представляли собой нетронутые остатки прежних лесов. В настоящий момент около 22 000 акров были отведены под Национальный заповедник, половина территории представляла собой древние леса, простирающиеся от Миерс Грик и Олд Блафф-роуд на северо-востоке до границ округов Ричленд и Калхаун на юго-востоке, где они вплотную подходили к железной дороге. Только один небольшой участок размером две на полмили остался в частном владении.

Он был как раз неподалеку от того места, где сейчас сидел Лэндрон Мобли, погрузившись в грезы о женских слезах. Конгари была его прибежищем. То, что он проделывал здесь в прошлом, среди деревьев, в грязи, никогда не беспокоило его. Наоборот, он наслаждался всем этим, память о том времени обогащала его сегодняшнее тусклое существование. Здесь время терялось, в нем оживали прошлые наслаждения. Нигде Лэндрон Мобли не был самим собой настолько, как здесь.

Неожиданно глаза Мобли открылись, но он не шевельнулся. Медленно, почти незаметно, он повернул голову налево, и его взгляд наткнулся на мягкий карий взор белохвостого оленя. Рыжевато-коричневый, пять футов в холке, с белыми полукольцами на горле и вокруг ноздрей и глаз. Его хвост ходил вперед-назад от возбуждения, открывая белизну подшерстка.

Мобли догадывался, что в округе водились олени. На расстоянии примерно с милю от реки ему попадались следы копыт, он замечал на тропах катышки их испражнений; погрызенные ветви кустарников или неровные зазубрины, оставленные оленьими рогами на стволах деревьев, лишний раз подтверждали, что в этих заповедных лесах они водятся, но Лэндрону никак не удавалось повстречаться с ними. Он почти утратил надежду, что за эту вылазку ему удастся подстрелить оленя, и вот он, прекрасный самец, уставился на него из-за могучей сосны. Не сводя с оленя глаз, Мобли протянул правую руку за ружьем.

Его рука нащупала пустоту. Озадаченный, он посмотрел направо. Ружье исчезло, небольшая вмятина на земле была единственным подтверждением того, что оно здесь действительно лежало. Мобли стремительно выпрямился и услышал, как олень издал свистящий тревожный храп, прежде чем скрыться в лесной чаще, мелькая поднятым хвостом. Но Лэндрон остался безучастным к его прыжку: «voere» было, пожалуй, самым ценным из всего его имущества, а сейчас его умыкнули, пока он развлекался со своим членом до состояния отключки.

Мобли в бешенстве сплюнул на землю и принялся рассматривать следы. Они обнаружились справа от него и привели к густому кустарнику, а дальше потерялись. На почве остались зигзагообразные узоры: судя по всему, вор был тяжелым человеком.

— Проклятье, — прошипел он. Затем повторил, громче:

— Будь ты проклят!

Он взглянул на следы еще раз, и внезапно на смену злости в его душу стал медленно заползать липкий страх. Он находится в лесах близ Конгари один и без оружия. Возможно, вор удалился в сторону болота, а может быть, оставался где-то поблизости и наблюдал за реакцией Лэндрона. Мобли пробежался взглядом по деревьям, по земле, но не обнаружил присутствия другого человеческого существа. Поспешно и настолько бесшумно, насколько возможно, он прихватил рюкзак и направился к реке.

Обратная дорога к тому месту, где он оставил лодку, заняла минут двадцать. Его продвижение порой замедлялось: Лэндрон старался избегать лишнего шума, к тому же он иногда неожиданно останавливался, чтобы ухватить хоть какие-то признаки возможной Слежки. Пару раз ему, казалось, удавалось приметить мелькнувшую среди деревьев фигуру, но, едва он замирал, замирал и мир вокруг него, а единственным звуком было непрерывное капанье воды, стекающей с листьев и веток. Но не обман зрения нагнетал страх в душе Мобли.

Птицы замолкли.

По мере приближения к реке он зашагал шире, его ботинки захлюпали, как от ходьбы по грязи. Он оказался в зарослях подлеска, ограниченного поваленными деревьями и остатками мертвых деревьев, которые стали прибежищем для дятлов и мелких млекопитающих. Часть этих завалов была следствием сокрушительного урагана «Хьюго», который в 1989 скосил значительную часть леса, но, тем самым дал импульс росту новых побегов. За последним рядом молодых деревцев Лэндрон Мобли разглядел темную поверхность реки Конгари, полноводной благодаря разливу Пидмонта. Он рванул сквозь невысокие заросли и очутился на берегу. Бородатый испанский мох, свисая с кипарисовых веток, щекотал затылок Мобли, пока он стоял как вкопанный недалеко от того места, где оставил лодку.

Его лодки теперь тоже не было на месте.

Но он заметил нечто другое.

Это была женщина.

Она стояла к нему спиной, поэтому Мобли не мог разглядеть ее лица. Белое покрывало окутывало незнакомку с ног до головы. Она стояла на мелководье, и края одеяния теребило течение. Мобли наблюдал за тем, как она склоняется, опускает руки в воду, зачерпывает ее ладонями, поднимает руки и дает воде пролиться ей на лицо. Он заметил, что под покрывалом на ней нет одежды. Это была грузная женщина. Когда она присаживалась на корточки, под натянутой тканью явственно обозначалась темная ложбинка между ягодицами; кожа выглядела шоколадом на фоне белоснежной глазури ее накидки. Мобли было даже испытал приступ сексуального возбуждения, только...

Только он не был уверен, можно ли назвать то, что было под тканью, кожей. Она вся была словно искромсана и напоминала собой не то чешую, не то коросту: будто из нее извлекли какую-то субстанцию или, наоборот, что-то налепили на нее, так что кое-где ткань покрывала даже прилипла. Это делало женщину похожей на невиданную рептилию, и сходство с хищником заставило Мобли слегка отпрянуть. Вот он пытается разглядеть ее руки, но сейчас они скрыты под водой. Медленно женщина продолжает наклоняться все ниже, теперь под водой не только ладони, но и запястья, локти, она низко наклонилась над водой. Ему слышно, как она выдыхает, словно от удовольствия.

Это первый звук, который издала странная женщина. Ее молчание сначала настораживали Лэндрона, затем начали злить. Он наделал больше шума, чем перепуганный олень, когда ломился через заросли к берегу, но женщина, кажется, не заметила или решила не подавать вида, что заметила его присутствие. Мобли, несмотря на плохое предчувствие, решил с этим покончить.

— Эй! — окликнул он ее.

Женщина не ответила, но ему показалось, что ее спина напряглась.

— Эй! — повторил он. — Я с тобой разговариваю.

На этот раз женщина разогнулась и встала в полный рост, но не обернулась. Мобли чуть прошел вперед, пока его ноги не оказались у самой воды.

— Я ищу лодку. Ты не видела?

Женщина стояла не шевелясь. Ее голова, подумал Мобли, кажется ему слишком маленькой по сравнению с крупным телом, пока до него не дошло, что голова абсолютно лысая. Под накидкой он видел остатки коросты на ее черепе. Он протянул руку, чтобы прикоснуться к ней.

— Я сказал...

Мобли почувствовал сильное давление со стороны левой ноги, вдруг она подогнулась под его весом, и лишь тогда до него дошел звук выстрела. Он свалился на бок, оказавшись наполовину в воде, наполовину на берегу, и уставился на остатки того, что было его коленом. Пуля снесла кость коленной чашечки, обнажив красно-белое месиво. Его кровь хлынула в реку.

Стиснутые зубы разомкнулись, и Мобли взвыл от боли. Он оглянулся. Поискал глазами стрелка.

В этот момент раздался еще один выстрел.

Вторая пуля, прошла сквозь его позвоночник в области поясницы. Мобли отбросило в сторону, он лежал на земле, наблюдая, как темное пятно расплывается вокруг его ног. Хотел шевельнуть ногой, но не смог: тело ниже поясницы больше не слушалось его. Лэндрон понял, что его парализовало, но при этом продолжал чувствовать боль, которая стремительно заполняла собой каждую клеточку его организма.

Мобли расслышал приближающиеся шаги и скосил глаза. Он открыл рот, чтобы в который раз выругаться (все неприятности, крупные и мелкие он встречал ядреным словцом), но что-то острое пронзило его плоть, распороло подбородок: крюк прошел через мягкие ткани, проколол язык и верхнее нёбо. Боль была ужасная, а наступившая агония превзошла огненную муку в нижней части туловища и в левой ноге. Он попытался закричать, но сейчас крюк удерживал его рот закрытым. Хриплый, надтреснутый звук — все, что вырвалось из его глотки. Давление, а с ним и боль усилились, когда его голова запрокинулась, и Мобли медленно поволокли к лесу.

Странно, сколько раз в жизни он причинял боль, но всю безмерность Боли понял только сейчас. С каждой секундой, она становилась сильнее и сильнее, хотя, казалось бы, сильнее некуда. Она держала его в сознании, как палач жертву, и Мобли в последние минуты жизни воспринимал мир вокруг себя едва ли не яснее, чем когда-либо.

Он видел перед собой сталь крюка, чувствовал языком его вкус, зубами — его твердость. Он попытался поднять руку, чтобы ухватиться за крюк, но сил уже не было, и пальцы едва скользнули по металлу, прежде чем рука обмякла и опустилась. Блестящий кровавый след оставался за ним на листве, на земле. С небес, словно темный саван, стал опускаться на него полог. Лес начал смыкаться вокруг него, и в последний раз он взглянул в сторону реки, где женщина сбросила свое покрывало и, обнаженная, повернулась к нему.

И глубоко внутри него, в темноте нутра Лэндрона Мобли, вожделеющего боли и мучений других, тьма женщин, покрытых коростой, опустилась на него, а он закричал из последних сил...

Книга 2

«Он не принес покоя никому и никого не спас. Он плыл по воле волн под лунным светом».

Ричард Даррен

Глава 5

Оглядываясь назад, я вижу определенную закономерность в том, что произошло: странное совпадение различных обстоятельств, ряд возникших связей между внешне разрозненными событиями, происшедшими в прошлом. Мне припомнились соты, образованные несовершенными историческими слоями, сходство между прошлым и тем, чему принадлежит настоящее, и я стал что-то понимать. Мы заложники не только нашей истории, нашей судьбы, но и судеб тех, с кем мы избрали разделить свою долю. Нет ничего удивительного, что наше прошлое — Эйнджела и Луиса, Эллиота и мое — оказалось переплетено не меньше, чем наши связи в настоящем; власть его была столь сильной, что фактически прошлое начало преобладать, стало основной движущей силой событий в настоящем, пятная и невиновных и виноватых, затягивая их в мутные воды, раздирая в трясине Конгари.

И в Томастоне обнаружилась первая ниточка, которой было суждено появиться.

Большинство строений в Томастоне, штат Мэн, выглядели для тюрьмы весьма внушительно, надежно. Или, по крайней мере, обнадеживающе в глазах постороннего наблюдателя. Каждый, кто появлялся в Томастоне с перспективой провести в заключении немало лет, скорее всего, ощущал упадок духа при первом же взгляде на тюрьму. Его встречали высокие, мощные стены и та особая солидность, которая появляется после того, как здание несколько раз горело и столько же раз восстанавливалось с тех пор, как было построено, а случилось это в двадцатых годах девятнадцатого века. Томастон выбрали для постройки государственной тюрьмы, поскольку он был близок к побережью и до него можно было доставлять заключенных по воде, но сейчас ресурс здания был практически исчерпан. Исправительное учреждение штата Мэн (Супермакс) открыли в 1992 году в нескольких милях от старого Томастона. Оно было предназначено для содержания наиболее опасных преступников, в том числе и пожизненного, а также для уголовников с серьезными проблемами и отклонениями в поведении. Новая государственная тюрьма в недалеком будущем должна быть открыта неподалеку. А до тех пор Томастон остается приютом для четырехсот человек; одним из его узников после попытки самоубийства стал преподобный Аарон Фолкнер.

Я вспомнил слова Рейчел, когда она услышала о том, что Фолкнер, вероятно, пытался покончить с собой.

— Очень странно, — заметила она. — Он принадлежит к другому типу.

— Тогда почему он так поступил? Вряд ли это был вопль души.

Она прикусила губу.

— Если он предпринял эту попытку, значит, у него была какая-то цель. Из газетных репортажей можно понять, что раны на руках были глубокие, но не представляли немедленной угрозы жизни. Он перерезал вены, а не артерии. Человек, который действительно хочет умереть, поступает по-другому. По каким-то причинам он хотел выбраться из Супермакса. Вопрос — почему?

По всей видимости, у меня будет возможность задать вопрос ему самому.

Я отправился в Томастон после того, как Эйнджел и Луис уехали в Нью-Йорк. Оставив машину на парковке для посетителей, я вошел в приемную и назвал старшему дежурному свое имя. Позади него, за металлическим детектором, виднелась стена из тонированного стекла. За ней размещался пункт наблюдения за посетителями, видеокамеры, система сигнализации. Ком-вата для досмотра располагалась перед комнатой для свиданий. В других обстоятельствах для личного свидания с одним из обитателей заведения меня проводили бы именно туда. Только сейчас были особые обстоятельства, а преподобный Аарон Фолкнер не был обычным заключенным.

Подошел другой охранник, чтобы сопровождать меня. Я прошел сквозь детектор, прикрепил к пиджаку пропуск, и меня проводили к лифту на третьем этаже, где находилась администрация. Эту часть тюрьмы называли «мягкий сектор»: здесь заключенные могли появляться, но только в сопровождении охраны; от «жесткого сектора» его отделяла система двойных стеклянных дверей: они не могли открываться одновременно, так что, если бы даже преступнику удалось преодолеть первую дверь, вторая осталась бы запертой.

Начальник службы охраны, полковник, и начальник тюрьмы уже ждали меня. За последние тридцать лет режим содержания заключенных в этой тюрьме несколько раз менялся: от строгого, даже сурового, до недопустимо либерального, что всячески осуждалось охранниками старой закалки. В конце концов был установлен некий промежуточный вариант. Другими словами, заключенные больше не могли плеваться в посетителей, и можно было спокойно ходить среди обитателей, что, с моей точки зрения, было абсолютно приемлемым.

Раздался звук сирены, что означало окончание прогулки, и я увидел через окно, как заключенные в синих комбинезонах направляются через двор в свои камеры. Томастон занимал территорию размером в восемь-девять акров, включая Халлер-Филд, где зеки занимались спортом в окружении отвесных каменных стен. В дальнем его конце не отмеченное никаким знаком находилось место, где раньше приводили в исполнение смертные приговоры.

Начальник тюрьмы предложил мне кофе, а сам нервно вращал свою чашку, предварительно поспешно опустошив ее. Полковник, очень внушительного вида мужчина, подстать заведению, охрану которого он возглавлял, оставался молчаливым и неподвижным все время нашего разговора. Если он и испытывал тревогу, подобно начальнику тюрьмы, то никак этого не показывал. Его звали Джо Лонг, и его лицо было безучастным, как у индейца в сигарной лавке.

— Вы понимаете, что это чрезвычайно необычно, мистер Паркер, — произнес начальник тюрьмы. — Все посещения проходят в специальном помещении, предназначенном для этого, а не перед решеткой тюремной камеры. К нам редко обращается представитель прокуратуры с просьбой организовать подобную встречу.

Он остановился и ждал, что я отвечу.

— По правде говоря, я бы предпочел здесь не появляться. Я не хотел бы встречаться с Фолкнером снова, до суда во всяком случае.

Они переглянулись:

— Ходят слухи, что с судом могут возникнуть сложности: дело разваливается, — произнес начальник тюрьмы. На его лице были написаны усталость и отвращение.

Я ничего не сказал, чтобы заполнить молчание, и он продолжал:

— Наверно, поэтому прокурор настаивал на вашем разговоре. Думаете, он что-нибудь расскажет?

Выражение его лица ясно показывало, что он уже знает ответ, но я все же озвучил его предположения:

— Он слишком умен для этого.

— Тогда зачем вы здесь, мистер Паркер?

Настал мой черед вздыхать:

— Откровенно говоря, не знаю.

Ни полковник, ни сопровождающий нас сержант не проронили ни слова, пока мы шли по корпусу №7. Мы миновали лазарет, где старикам в инвалидных колясках раздавали лекарства, необходимые для продления их пожизненного срока. В пятом и седьмом корпусах находились престарелые, больные заключенные. Они размещались в многоместных камерах, украшенных надписями типа «Привыкай!», «Кровать Эда». В прошлые годы сюда могли определить пожилых заключенных особого типа, таких как Фолкнер, отправив их сюда или в административное отделение в камеру к остальным, ограничив их передвижения до решения по делу. Но теперь главный корпус для них находился в заведении Супермакс. Там не было психиатрической службы, а попытка суицида требовала изучения поведения Фолкнера с точки зрения психиатра. Предложение перевести его в психиатрическую клинику Огасты было отклонено прокуратурой: там не хотели, чтобы у будущих присяжных до суда возникло мнение о возможном психическом нездоровье преподобного. Это предложение также отклонили адвокаты Фолкнера, которые опасались, что штат таким образом получит возможность под благовидным предлогом поместить их клиента в условия более строгого наблюдения, чем где бы то ни было. В конечном итоге в качестве компромиссного варианта выбрали Томастон.

Фолкнер попытался вскрыть себе вены с помощью острого керамического осколка, который спрятал в переплете Библии перед тем, как его перевели в Супермакс. Он воздерживался от его применения почти три месяца своего заключения. Его тело обнаружил ночной дежурный во время очередного обхода; он едва успел вызвать медицинскую помощь, как Фолкнер потерял сознание. В результате преподобного перевели в отделение по стабилизации психического состояния заключенных в западном крыле тюрьмы Томастон, где его сначала поместили в специальный коридор. С него сняли обычную одежду, надели нейлоновую рубаху. За ним велось постоянное скрытое видеонаблюдение. Кроме того, все его действия и разговоры фиксировал в журнале специально для этого выделенный охранник. Параллельно велась запись разговоров с помощью электронного оборудования. После пяти дней в боксе Фолкнера перевели в другое помещение, заменили рубаху на обычный синий комбинезон заключенного, разрешили горячее питание, посещение душа, средства гигиены, кроме бритвы и принадлежностей для бритья, доступ к телефону. С ним начал работать тюремный психолог, а также психиатры, выбранные его адвокатами, но он по-прежнему хранил молчание. Затем он потребовал разрешить ему сделать телефонный звонок, связался со своими юристами и попросил устроить разговор со мной. Его требование провести встречу, не покидая камеру, возможно, к его удивлению, было удовлетворено.

Когда я прибыл в корпус, охранники приканчивали бургеры с цыпленком, доставшиеся им от ланча заключенных. Едва я появился в общей комнате, где местные обитатели проводили свободное время, все прекратили свои занятия и уставились на меня. Приземистый горбун пяти футов роста с прилизанными длинными волосами приблизился к решетке и, не говоря ни слова, окинул меня оценивающим взглядом. Я поймал его взгляд — мне совсем не понравилось мое ощущение при этом, — и взглянул на него еще раз. Полковник и сержант присели на край стола и смотрели мне вслед, когда я в сопровождении охранника шел по коридору к камере Фолкнера.

Я почувствовал озноб на расстоянии десяти футов от него. Сначала я подумал, что меня знобит от внутреннего сопротивления, от нежелания предстоящей встречи со стариком, но потом заметил, что охранник рядом со мной тоже как-то поеживается.

— Что-то не в порядке с отоплением? — поинтересовался я.

— Работает вовсю, — ответил он. — В этом здании тепло исчезает, как вода в решете, не нагреешься, но такого еще никогда не было.

Он остановился, когда мы еще не достигли того места, где обитатель камеры мог нас заметить. Голос охранника понизился:

— Это он. Проповедник. Его камера просто выстыла вся. Мы пробовали поставить рядом два обогревателя, но они каждый раз выходили из строя, — он неуклюже переминался с ноги на ногу. — Это как-то связано с Фолкнером. Он просто каким-то образом снижает температуру вокруг. Его адвокаты вопят об ужасных условиях содержания, но мы ничего не можем поделать.

При его последних словах что-то белое промелькнуло справа от меня. Прутья решетки находились почти на линии моего взгляда, и казалось, что возникшая передо мной рука, прошла сквозь прочную стальную стену.

Длинные белые пальцы ощупывали воздух, шевелясь, подергиваясь, словно они могли не только осязать, но и имели способность слышать и видеть.

А затем раздался голос, напоминающий звук падающих на бумагу металлических опилок.

— Паркер, — произнес он, — ты пришел.

Медленно я приблизился к камере. Ее стены были покрыты влагой. Капли поблескивали в искусственном свете, сверкая тысячами серебристых глазков. От камеры и от человека, стоящего в ней, исходил запах сырости.

Он казался меньше ростом, по сравнению с тем, как его я помнил, длинные седые волосы острижены почти до корней, но в глазах с той же неистовостью горел огонь. Фолкнер остался таким же истощенным: он не прибавил в весе, как происходит с некоторыми заключенными на тюремной еде. Я сразу понял почему.

Несмотря на холод в камере, от Фолкнера волной исходил жар. Он был словно бы раскален изнутри, лицо побагровело, тело сотрясали конвульсии, но на лице не выступило ни капельки пота, и он не испытывал видимых признаков дискомфорта. Его кожа стала сухой и напоминала бумагу; казалось, еще немного — и он вспыхнет, безжалостное пламя поглотит его и оставит от старика только пепел.

— Подойди ближе, — произнес он.

Охранник рядом со мной покачал головой.

— И так сойдет.

— Ты что, боишься меня, грешник?

— Нет, если ты еще не научился проходить сквозь стальные прутья решетки.

При этих словах мне вдруг вспомнилась рука, материализовавшаяся из воздуха, и я услышал свой судорожный глоток.

— Мне нет нужды в дешевых трюках. Я и так скоро отсюда выйду.

— Ты так думаешь?

Он наклонился вперед и прижал лицо к прутьям решетки.

— Я знаю.

Он улыбнулся, его бледный язык высунулся изо рта и облизал сухие губы.

— Что тебе надо?

— Поговорить.

— О чем?

— О жизни. О смерти, или, если ты предпочитаешь, о смерти после жизни. Они все еще посещают тебя, Паркер? Пропавшие, умершие, — ты все еще видишь их? Я вижу. Они приходят ко мне, — он улыбнулся и сделал длинный вдох; у него даже перехватило дыхание, словно из-за начинающегося сексуального возбуждения. — Очень многие из них. Они спрашивают о тебе, те, которых ты убил. Они интересуются, когда ты к ним присоединишься. У них есть кое-какие планы насчет тебя. Я говорю им: скоро. Очень скоро он окажется рядом с вами.

Я не стал отвечать на его насмешки. Вместо этого я спросил, почему он порезал себя. Он поднял свои руки в шрамах перед моим лицом и посмотрел на них почти с удивлением.

— Может быть, я хотел избежать расплаты.

— Не очень-то у тебя вышло.

— Как сказать. Я больше не в том месте, модернизированном аду. У меня есть связь с остальными, — его глаза засветились, — не исключено, что мне удастся спасти несколько заблудших душ.

— Имеешь в виду кого-то конкретно?

— Ну, уж не тебя, грешник, это точно. Тебе не спастись, — он негромко рассмеялся.

— И все же ты попросил встречи со мной.

Улыбка стала затухать, затем исчезла совсем.

— Я хочу предложить тебе сделку.

— Тебе нечего поставить на кон.

— У меня есть твоя женщина, — раздался низкий, испепеляющий голос, — я могу торговаться с тобой из-за нее.

Я и шага ни сделал, но он неожиданно отступил от решетки, словно сила моего взгляда отшвырнула его, будто я толкнул его в грудь.

— Что ты сказал?

— Я предлагаю тебе безопасность твоей женщины, твоего нерожденного ребенка. Жизнь, свободную от страха возмездия, кары.

— Старик, ты сейчас будешь бороться с государством. Лучше попридержи свои сделки для суда. А если ты еще раз вспомнишь о моих близких, я...

— Что ты? — он явно издевался, получая давно забытое удовольствие. — Убьешь меня? У тебя был шанс, и ты не воспользовался им, а больше такого не представится. Ты что, не помнишь: ты убил моих детей, мою семью, ты и твои дружки-извращенцы. Что ты сделал с человеком, который прикончил твою малышку, Паркер? Ты не охотился за ним? Ты не прикончил его, как бешеного пса? А почему ты думаешь, что я не отвечу тем же за гибель моих детей? Или ты думаешь, что для тебя одни правила, а для всех остальных другие? — он театрально вздохнул. — Но я не такой, как ты. Я не убийца.

— Чего ты хочешь, старик?

— Я хочу, чтобы ты вышел из игры, не появлялся в суде.

Я замер на мгновение.

— А если нет?

Он пожал плечами:

— В таком случае как я могу отвечать за те действия, которые, возможно, они предпримут против тебя или против них? Это буду не я, конечно: несмотря на всю мою злобу по отношению к тебе, я не собираюсь причинять тебе или твоим близким вред. Я за всю жизнь никому не сделал больно и не собираюсь начинать это делать сейчас. Но ведь могут быть и другие, кое-кто может сделать это вместо меня, если им передадут, что я этого хочу.

Я повернулся к охраннику:

— Вы это слышали?

Он кивнул, но Фолкнер лишь медленно перевел свой невозмутимый взгляд на него:

— Я всего лишь предложил вариант избавления тебя от кары, но в любом случае мистер Энсон вряд ли сможет оказать помощь. За спиной своей жены он развлекается с малолетней шлюшкой. Что хуже — за спиной ее родителей. Сколько там ей, мистер Энсон? Пятнадцать? Государство строго блюдет законы против насилия над малолетками, доказано оно или нет.

— Будь ты проклят! — Энсон метнулся к решетке, но я схватил его за руку. Он оглянулся на меня, и на минуту мне показалось, что сержант готов ударить меня, но он совладал с собой и отмахнулся от моей руки. Я посмотрел направо и заметил, что к нам направляются коллеги Энсона. Он поднял ладонь, в знак того, что все нормально, и они остановились.

— Я уж думал, ты не опустишься до трюков.

— Кто знает, что дьявол затаил в сердце человеческом? — он негромко рассмеялся. — Дай мне уйти, грешник. Отойди в сторону, и я тоже отойду. Я невиновен в том, в чем меня обвиняют.

— Наша встреча окончена.

— Нет, она только началась. Ты помнишь, что наш общий друг сказал перед смертью, грешник? Помнишь слова Странника?

Я не ответил. Было много того, что угнетало меня в Фолкнере, и много того, чего я не понимал, но его осведомленность о событиях, о которых он не мог ничего знать, беспокоила меня больше всего. Каким-то неизвестным мне способом он вдохновил того, кто убил Сьюзен и Дженни, укрепив его на том пути, что был им выбран, на пути, который привел его к двери нашего дома.

— Неужели он ничего тебе не говорил про ад? Что вот то был ад, и мы побывали в нем. Он во многом заблуждался, порочный, несчастный человек, но насчет этого он был прав. Когда восставшие ангелы пали, их отправили именно туда. Они были сокрушены, лишены своей красоты и обречены скитаться сюда. Неужели ты не боишься ангелов тьмы, Паркер? А следовало бы. Им про тебя известно, и вскоре они начнут действовать против тебя. Все, что было до этого, — ерунда по сравнению с тем, что тебе предстоит. Перед ними я ничтожен — пехотинец, которого выслали вперед расчистить дорогу. То, что на тебя надвигается, — НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ СИЛЫ.

— Ты повредился рассудком.

— Нет, — прошептал Фолкнер, — я проклят за поражение, за неудачу, но ты будешь проклят вместе со мной за соучастие в этом. Они проклянут тебя. Они уже ждут.

Я потряс головой. Энсон, другие охранники, тюремные решетки и стены как-то растворились. Остались только старик и я, одурманенный. На моем лице выступил пот под влиянием исходящего от Фолкнера жара, словно я заразился от него.

— Не хочешь узнать, что он сказал, когда пришел ко мне? Не хочешь ли узнать о разговоре, результатом которого стала смерть твоих жены и дочурки? Неужели где-то в глубине себя тебе не хочется знать, о чем мы говорили?

Я прокашлялся. Когда я заговорил, слова, как будто усаженные гвоздями, раздирали мне горло:

— Ты даже не знал их.

Он засмеялся:

— А мне и не надо было знать. Но ты... О, мы говорили о тебе. Благодаря ему я пришел к пониманию тебя до такой степени, что ты сам так не понимаешь себя. В общем-то, я доволен, что у нас появилась эта возможность встретиться. Хотя... — его лицо потемнело, — мы оба заплатили высокую цену за то, что наши судьбы переплелись. Отступи сейчас от себя, от всего этого, и между нами исчезнет конфликт. Но, если пойдешь дальше, я не смогу предотвратить то, что может произойти.

— До свиданья.

Я сделал движение в сторону, но из-за столкновения с Энсоном оказался на таком расстоянии, что Фолкнеру удалось дотянуться и схватить меня за лацкан пиджака и притянуть меня к себе, воспользовавшись моим замешательством. Я инстинктивно повернул голову, мои губы разомкнулись в крике предупреждения.

И в этот момент Фолкнер плюнул мне в рот.

Пронеслось мгновение, прежде чем я понял, что произошло, и я бросился на него, а Энсон теперь уже вцепился в меня, оттаскивая от старика. К нам побежали другие охранники, и пока меня выводили, я все время пытался избавиться от вкуса его слюны во рту, а он продолжал завывать мне вслед:

— Это тебе подарок, Паркер! — кричал он. — Это мой дар тебе, чтобы и ты мог видеть то, что вижу я!

Я оттолкнул охранников, протер рот изнутри. Низко наклонив голову, я быстро пошел через помещение для отдыха, где из-за решеток меня провожали взгляды тех, кто, казалось, не может причинить вред ни себе, ни обществу. Если бы я шел с поднятой головой, а внимание мое сосредоточилось бы на чем-нибудь другом, а не на преподобном и том, что он только что сделал со мной, то, возможно, я бы заметил, что сутулый темноволосый карлик смотрит на меня более пристально, чем остальные. А когда я ушел, человек по имени Сайрус Найрн улыбнулся, его руки выпрямились, его пальцы зашевелились, образуя бесконечный поток слов, пока на него не взглянул охранник, и он замер, снова прижав руки к телу.

Охранник знал, что делает Сайрус, но не стал обращать на это внимания. В конце концов, Сайрус был глухонемым, а все глухонемые так делают.

Они передают знаки.

* * *

Я уже почти был у машины, когда расслышал за собой шелест гравия под чьими-то ногами. Это был Энсон. Он неловко переминался.

— Вы в порядке?

Я кивнул. В комнате охранников я взял у кого-то ополаскиватель и тщательно промыл рот, но у меня по-прежнему было такое чувство, что какая-то частица Фолкнера бродит внутри меня, заражая весь организм.

— То, что вы там услышали... — начал он.

— Твоя личная жизнь — твое дело. Меня это не касается, — прервал я его.

— То, о чем он говорил, это не совсем так, как выглядит на первый взгляд.

— Это всегда выглядит не так.

У него на шее появилась красная сыпь и стала быстро распространяться по лицу, как при кори.

— Ты что, шутки шутишь со мной?

— Я же сказал, это твое дело. У меня есть только один вопрос. Если боишься, можешь проверить, есть ли на мне «жучок».

Он минуту поразмышлял, потом приблизился.

— То, что сказал проповедник, правда? Мне наплевать на закон или на причины, почему ты это делаешь. Все, что мне нужно знать, это: он прав в подробностях?

Энсон не ответил. Он посмотрел себе под ноги и просто кивнул.

— Кто-то из охранников мог проболтаться?

— Нет. Никто об этом не знает.

— Может, кто-то из заключенных? Кто-то из местных, кто мог пустить слух?

— Нет, вряд ли.

Я открыл дверцу. Энсону, как настоящему ковбою, захотелось оставить последнее слово за собой. Как и во всем другом, он, похоже, не считал необходимым сдерживать свои порывы.

— Есликто-нибудь об этом узнает, тебе придется несладко, — предупредил он.

Пустой звук. Он и сам это понимал. Я определил это по красным пятнам, выступившим у него на коже, и по тому, с каким усилием ему приходилось напрягать мышцы шеи, чтобы она воинственно выступала из ворота рубашки. Я позволил ему почувствовать себя победителем в этой небольшой словесной перепалке и наблюдал, как он подался назад, к двери, как тогда, когда старался держаться от Фолкнера на максимальном расстоянии.

Тень скользнула по его фигуре, словно большая птица спускалась, описывая в небе круги. Над стенами тюрьмы парили и другие твари. Они были огромные и черные, в ленивых взмахах их крыльев было что-то чуждое природе. Они скользили по небу, но в их движениях отсутствовали грация и красота птичьего полета: их тонкие тела не гармонировали с широкими крыльями. В борьбе с силой притяжения они лениво позволяли туловищу почти коснуться земли, но за секунду до этого начинали учащенно бить крыльями, возвращаясь на безопасную высоту.

Затем одна из фигур оторвалась от стаи и стала по спирали снижаться, с приближением все увеличиваясь и увеличиваясь. Когда она уселась отдохнуть на одной из сторожевых вышек, и я понял, что это никакая не птица. Я уже знал, кто это.

Тело темного ангела было истощено. Темная кожа на его руках обтягивала кости; его лицо было хищно вытянуто; глаза — черны и всезнающи. Он оперся когтистой лапой о стекло, и его крылья, оперенные тьмой, слегка подрагивали. Вскоре к нему присоединились остальные, усевшись на стены и вышки, пока, наконец, не показалось, что они заполонили своей чернотой всю тюрьму. Они не приближались, но я ощущал их враждебность. И что-то еще. Какое-то чувство, что их предали. Словно когда-то я был одним из них, а потом оставил их...

— Вороны, — услышал я голос неподалеку. Это была пожилая женщина. В руках она несла коричневый бумажный пакет, набитый какими-то вещами для одного из заключенных — может, для сына, а может, для мужа, одного из тех, что в седьмой общей камере. — Никогда не видела столько сразу, да еще таких больших.

Теперь они казались воронами: два фута в длину, с обычными лапами, которые были хорошо видны, когда они перебирались с места на место, перекрикиваясь друг с другом.

— Никогда не думал, что они собираются в таких количествах, — заметил я.

— Обычно нет, — сказала она, — но кто скажет, что сегодня обычный день?

Она двинулась дальше. Я забрался в машину, начал отъезжать, но черные птицы в зеркале заднего вида не уменьшались в размере. Напротив, они все увеличивались, даже когда я отъехал от тюрьмы; я чувствовал на себе их взгляд, в то время как частица проповедника распространялась в моем организме, словно рак.

Это мой дар тебе, чтобы и ты мог видеть то, что вижу я!

Помимо тюрьмы и магазина, торгующего предметами, сделанными руками заключенных, достопримечательностей в Томастоне не было, но в северной части города можно было неплохо поесть: домашние пироги и аппетитно дымящийся пудинг, которые подавали местным или тем, кто после тюремного свидания решил поговорить с родными или друзьями за столиком или под тентом. Я купил в аптеке еще одну бутылку с раствором для полоскания и долго освежал им рот на стоянке, прежде чем отправиться обедать.

Маленькое кафе с разнокалиберной мебелью пустовало. В нем скучали только двое стариков, молчаливо провожающих взглядом проезжающие машины, и мужчина лет тридцати пяти в дорогом костюме, сидевший у стены. Его плащ висел на спинке соседнего стула, вилка лежала рядом с тарелкой, на которой были остатки крема и крошки, а рядом с ней — номер «Ю-Эс-Эй Тудэй». Я заказал кофе и присел рядом.

— Неважно выглядишь, — заметил он.

Я поймал себя на том, что перевел взгляд в сторону окна. Отсюда не было видно тюрьмы. Я тряхнул головой, избавляясь от видений темных существ, выжидающих на стенах тюрьмы. Это была лишь галлюцинация. Обычные вороны. Я плохо себя чувствовал после встречи с Фолкнером.

Просто галлюцинация.

— Отличный костюм, Стэн, — сказал я, чтобы отвлечься.

Он показал мне ярлычок.

— Армани. Купил со скидкой и на всякий случай сохранил чек: вдруг меня обвинят в коррупции.

Официантка принесла мне кофе и удалилась за стойку читать журнал. Радио издавало звуки тошнотворной дорожной песни — просто дикий шум и какофония.

Стэн Орнстэд был помощником окружного прокурора, членом команды, сформированной, чтобы вести дело Фолкнера. Именно он убедил меня встретиться с Фолкнером, при полном согласии прокурора Эндрюса, который и устроил наше свидание в камере, чтобы я мог лицезреть условия, которые, похоже, тот сам себе создал. Стэн был на пару лет моложе меня и подавал большие надежды. Он делал карьеру, но недостаточно быстро. Орнстэд надеялся, что дело Фолкнера поможет изменить эту ситуацию, если только оно, как заметил начальник тюрьмы, не превратится во что-то весьма неприятное и не утянет всех в него вовлеченных на дно.

— Ты выглядишь как-то встревоженно, — заметил Стэн после того, как я сделал несколько ободряющих глотков.

— Да, у Фолкнера есть свойство влиять на людей подобным образом.

Стэн был не особенно разговорчив. Я застыл над чашкой кофе, а он просто развел руками, мол, а что поделать.

— Они прослушивают камеры для особо опасных преступников? — спросил я.

— Они нет, если ты имеешь в виду тюремное начальство.

— Но кто-то этим занимается.

— За камерой наблюдают. Официально нам больше ничего неизвестно.

Это «наблюдают» означало, что слежка велась без одобрения суда. Почти любую подобную операцию ФБР характеризует именно так.

— Федералы?

— Они не доверяют нам. Считают, что Фолкнер обведет нас вокруг пальца, так что они пытаются заполучить как можно больше информации, пока могут, на случай федерального расследования или повторного предъявления обвинения. Все его разговоры с адвокатами, врачами и даже с персональной Немезидой — это я о тебе, если ты не понял, — записываются на пленку. Они рассчитывают, что он проговорится, и это позволит им выйти на таких же, как он, или каким-то образом помочь обвинению. Все это, конечно, неприменимо в суде, но полезно для следствия.

— А он проговорится?

Орнстэд пожал плечами.

— Ты же знаешь, что он твердит: его десятилетиями держали в изоляции, он не имеет никакого отношения к тому, что происходило, и понятия не имел о преступлениях, которые совершало Братство и те, кто был с ним связан. Прямых улик его причастности к убийствам нет, а в том подземном убежище на комнатах действительно есть запоры снаружи.

— Он был в моем доме, когда они пытались убить меня.

— Это заявляешь ты, но ты был не совсем адекватен, сам мне говорил, что четко не видел.

— Рейчел его видела.

— Это так, но ее только что перед этим ударили по голове, и ее глаза заливала кровь. По ее собственным словам, она не помнит многого из того, что говорила, а потом его уже там не было.

— На Орлином озере обнаружили яму с останками семнадцати тел, членов его общины.

— Он сказал, что между семьями начались стычки. Они набросились друг на друга, затем на его семью, убили его жену. Его дети стали отвечать на насилие. Он утверждает, что в тот день был на острове.

— Он убивал Эйнджела.

— Фолкнер это отрицает. По его словам, это делали его дети, они заставили его смотреть. В любом случае, твой приятель сказал, что он не даст показаний, и, даже если мы вызовем его в суд повесткой, любой мало-мальски нормальный адвокатишко разделает его под орех. Он ненадежный свидетель. И, при всем моем уважении, ты тоже.

— Это еще почему?

— К тебе не стали придираться из-за твоей пушки, но, если обвинения не были выдвинуты, это не значит, что про оружие забыли. Будь уверен, шайка юристов Фолкнера знает о тебе все. Они будут пробивать идею, что ты туда ворвался, устроил пальбу и несчастному старику едва удалось спастись бегством.

Я оттолкнул свою чашку:

— Ты поэтому меня сюда пригласил — разнести дело в клочья?

— Здесь или в суде, какая разница? У нас проблемы. И, возможно, появятся другие заботы.

Я выжидал.

— Его юристы подтвердили, что готовят прошение в Верховный Суд о пересмотре решения об освобождении под залог в течение ближайших десяти дней. Мы полагаем, что судьей может быть Уилтон Купер, и это нехорошая новость.

Уилтону Куперу оставалось всего несколько месяцев до пенсии, но он по-прежнему сидел бельмом на глазу министра юстиции. Своевольный, непредсказуемый, упрямый Купер имел личную неприязнь к министру, источник которой скрывался в тумане прошлого. Вообще же он вполне был в состоянии защищать права обвиняемого ценой попрания прав общества в целом. Воистину, лучшего судьи адвокатам Фолкнера и желать не приходится.

— Если дело будет рассматривать Купер, его действия непредсказуемы, — продолжал Орнстэд. — Заявления Фолкнера — вранье, но нам нужно время, чтобы собрать доказательства и опровергнуть их, а это может растянуться на годы. Ты ведь видел камеру: да мы могли засунуть его в жерло вулкана, и все равно там было бы холодно. Его адвокаты приглашали независимых экспертов, которые заявили, что дальнейшее пребывание Фолкнера в заключении вредит его здоровью, и, если его не выпустить, он умрет. Если мы переведем его в Огасту, то, даю голову на отсечение, мы напоремся на иск об оправдании на почве душевного расстройства. Для него нет подходящих условий в Супермаксе, а куда мы его переведем из Томастона? В окружную тюрьму? Вряд ли. Таким образом, на сегодняшний день ситуация такова: приближается суд, и у нас нет надежных свидетелей, конкретных доказательств и улик по делу, а еще у нас есть обвиняемый, который может не дожить до суда. Старина Купер будет просто в восторге.

Я неожиданно обнаружил, что сжимаю ручку чашки с такой силой, что на левой ладони остались отпечатки. Я ослабил хватку и смотрел, как кровь снова приливает к побелевшим участкам.

— Если его выпустят под залог, он испарится, — произнес я, — он не станет дожидаться суда.

— Наверняка мы этого не знаем.

— Нет, знаем!

Мы одновременно склонились над столом, и, похоже, этим обратили на себя внимание. Старики у окна, обернувшись, смотрели на нас, привлеченные возникшим между нами напряжением. Я выпрямился, потом взглянул на них. Они вернулись к созерцанию потока машин за окном.

— В любом случае, — начал Орнстэд, — даже Купер не установит залог меньше семизначной цифры, и нам кажется, что у Фолкнера и его сторонников нет возможности внести такую сумму.

У помощника окружного прокурора были основания так думать: все счета Братства были заморожены, и следствие пыталось установить всю цепочку перетекания денег по счетам, но пока оставалось много неясного. Кто-то ведь оплачивал работу адвокатов Фолкнера, был открыт фонд в поддержку преподобного, в который регулярно поступали поражающие воображение вливания со счетов сумасбродов, придерживающихся ультраправых или экстремистско-религиозных взглядов.

— А известно, кто организовал фонд поддержки? — задал я вопрос.

— Официально, за фонд отвечала юридическая фирма «Мьюрей энд Ассошиэйт» из Саванны, штат Джорджия, но это была незначительная контора. Их должно быть гораздо больше, чем шайка темных дельцов-южан. Собственная команда юристов Фолкнера, которую возглавлял Грим Джим Граймс, работала отдельно. Отбросив условности, надо отдать ему должное, он один из лучших юристов Новой Англии. Он вытащит из любого безнадежного случая, но его услуги и обходятся недешево.

Орнстэд тяжело вздохнул.

— А вот еще одна плохая новость. К Мьюрею пару дней назад заходил некий посетитель, Эдвард Карлайл. Запись телефонных разговоров свидетельствует о том, что они контактируют каждый день с самого начала этого дела, а Карлайл входит в число основателей фонда и имеет там счет до востребования.

— Это имя мне ничего не говорит.

Орнстэд выбил пальцами неторопливую дробь на столешнице.

— Эдвард Карлайл — правая рука Роджера Боуэна. А Роджер Боуэн...

— ...ничтожество, — закончил я, — и расист.

— И неонацист, — добавил Орнстэд. — Да уж, на его календаре, похоже, тридцать девятый год. Тот еще тип. Наверняка, имеет долю в бизнесе с газовыми печами на случай, что те еще пригодятся как «окончательное средство» для решения национального вопроса. Насколько нам известно, именно Боуэн стоит за фондом. В последние годы он затаился, сидел и помалкивал, но, видимо, что-то заставило его выползти наружу. Он произносит речи, появляется на митингах, привлекает средства. Сдается мне, он очень хочет вернуть Фолкнеру свободу.

— Почему?

— А вот это мы и пытаемся установить.

— База Боуэна в Южной Каролине, так?

— Он перемещается между Каролиной и Джорджией, но большую часть времени проводит где-то в верховьях реки Чатооги. А что, планируешь навестить те места?

— Не исключено.

— А если я спрошу, зачем?

— Приятелю надо помочь.

— Час от часу не легче. Ну, будешь в тех краях — можешь при случае поинтересоваться у Боуэна, почему Фолкнер так важен для него, хотя я бы не советовал. Хочется надеяться, ты не из тех, с кем он горит желанием повстречаться.

— Да, пожалуй.

Орнстэд встал и погладил меня по плечу:

— Ты надрываешь мне сердце.

Я проводил его до двери. Его машина была припаркована прямо у выхода.

— Ты все слышал, правда? — спросил я. Я предполагал, что Стэн прослушал весь разговор между мной и Фолкнером.

— Ага. Ты имеешь в виду охранника?

— Энсона.

— Меня это не интересует. А тебя?

— Она несовершеннолетняя. Не думаю, что Энсон хорошо на нее влияет. В любом случае, сексуальная связь со взрослым мужиком не то, что каждый из нас пожелал бы своей младшей сестренке или дочери-подростку.

— Я тоже так полагаю. Мы можем организовать, чтобы кто-нибудь разобрался в этом деле.

— Я был бы благодарен.

— Договорились. У меня к тебе тоже есть вопросик. Что там произошло? Был такой звук, словно стычка или драка.

Несмотря на кофе, я все еще ощущал вкус ополаскивателя во рту.

— Фолкнер плюнул мне в рот.

— Вот дерьмо! Тебе надо сдать анализы?

— Вряд ли, но мне хочется выпить кислоты, чтобы выжечь его следы внутри себя.

— Зачем он это сделал? Чтобы разозлить тебя?

Я покачал головой:

— Нет, он сказал, что этот дар от него поможет мне видеть все отчетливо.

— Видеть что?

Я промолчал, хотя знал ответ. Он желал, чтобы я увидел, что ожидает его и приближается ко мне. Он хотел, чтобы я стал видеть, как он.

Глава 6

Воинственное расистское движение никогда не было многочисленным. Его ядро насчитывало не более 25 000 членов. Было еще около 150 000 сочувствующих и, возможно, до 400 000 «летунов», которые не помогали ни финансами, ни личным участием, но всегда были готовы сообщить об угрозе для белой расы, которая исходит от цветных и евреев, если перед этим угостить их стаканчиком-другим. Примерно половина активного состава была выходцами из Ку-Клукс-Клана, а остальные представляли собой смесь из скинхедов, разного типа нацистов и т.п. Уровень сотрудничества между группами был невысокий, зачастую оно перерастало в соперничество между группировками, граничащее с неприкрытой агрессией. Постоянных членов было немного, но во главе каждой группы стоял пожизненный активист, и, даже если менялись названия движений или между ними возникали распри и они подразделялись на какие-то более мелкие группки, лидеры оставались те же самые. Они были миссионерами, фанатиками, борцами за дело распространения учения нетерпимости, ораторами на всех ярмарках в штате, на митингах и конференциях, авторами газет и брошюр, участниками ночных ра-диошоу.

Из них всех Роджер Боуэн считался настоящим долгожителем, и при том самым опасным. Боуэн родился в семье баптистов в Гаффни, Южная Каролина, у подножия Блю Ридж. Он занимал самые разнообразные посты всех уровней в различных организациях правого толка, включая и самые известные неонацистские группировки за последние двадцать лет. В 1983 году в возрасте двадцати четырех лет Боуэн стал одним из троих молодых людей, которых допрашивали без предъявления обвинения по делу о причастности к деятельности «Порядка» — секретной организации, которая была создана расистом Робертом Мэтьюсом и связана с «Арийскими Нациями». В течение 1983 и 1984 годов эта организация предприняла несколько вооруженных ограблений, чтобы получить средства для финансирования своих операций, а среди них были и взрывы, и нападения, и изготовление фальшивых денег. «Порядок» оказался причастен к убийству ведущего ток-шоу Алана Берга в Денвере и человека по имени Уолтер Уэст, который входил в состав организации и был заподозрен в предательстве. Вскоре все члены организации были схвачены, за исключением Мэтьюса, погибшего в перестрелке с агентами ФБР в 1984. Так как причастность Боуэна к этим событиям не была установлена, ему удалось избежать правосудия, а с гибелью Мэтьюса данные об этих связях канули в небытие. Несмотря на относительную малочисленность движения, борьба с ним вовлекла в операции четверть всех кадровых ресурсов ФБР. Малочисленность «Порядка» в данном случае играла этой организации на руку: федералам практически не представлялось возможным внедрить туда посторонних и информаторов, за исключением несчастного Уолтера Уэста. Это был такой урок, который Боуэн никогда не забывал.

Затем некоторое время Боуэн был не у дел, дрейфовал, пока не примкнул к одному из клановских движений, хотя к тому времени благодаря разведывательной деятельности ФБР их активность поумерилась: престиж упал, балахоны вышли из моды, средний возраст членов стал уменьшаться, по мере того как более старшие деятели стали уходить из жизни или отстранялись от дел. В результате Клан, который обычно очень сдержанно относился к неонацистским организациям, стал менее разборчивым, новая поросль не имела предубеждений против такого союза, по сравнению со старшим поколением. Боуэн присоединился к «Невидимой империи» Билла Уилкинсона, члены которой называли себя рыцарями Ку-Клукс-Клана, но к тому времени, к 1993 году, «Невидимая империя» была распущена, а Боуэн уже организовал свое подразделение Клана — «Белых конфедератов».

Только Боуэн никогда не вербовал новых членов, как делали в других подразделениях Клана, и даже само название Клана было не более чем удобным прикрытием для развертывания особой деятельности. В «Белых конфедератах» никогда не состояло больше дюжины членов, но они имели власть и влияние, намного превосходящие их реальную численность. Они внесли серьезный вклад в процесс проникновения пронацистских настроений в ряды Клана, что привело к дальнейшему сближению ку-клукс-клановцев и неонацистов.

* * *

Боуэн также не исключал геноцид, эта идея ему даже нравилась — сама возможность уничтожения людей, запланированная и хорошо организованная, в невиданных прежде размерах. Именно это, а не какие-то моральные колебания и сомнения привели к тому, что Боуэн отдалился от обычных преступлений, связанных со случайными выплесками жестокости, что было характерно для движения в целом. На ежегодном митинге у Стоун-Маунтин в Джорджии он даже публично признался в одном преступлении — в Северной Каролине до смерти был забит чернокожий по имени Билл Пирс: группе пьяных клановцев стукнуло в голову заставить его промычать с платформы. С тех пор Боуэн избегал появляться в этом месте. Никто его не понял, да они и не были нужны ему, хотя он продолжал свою деятельность, не высовываясь вперед: поддерживал и организовывал отдельные марши клановцев в городках на границе Джорджии и Южной Каролины. И, хотя зачастую они собирали лишь горстку участников, угроза появления процессии была достаточным поводом, чтобы занять публикациями и репортажами первые страницы местных газет и вызвать возмущенное блеяние либералов, подогреть атмосферу неуверенности и страха, необходимую для того, чтобы Боуэн мог работать дальше. «Белые конфедераты» служили прикрытием, выполняя роль волшебной палочки в руках фокусника, взмахи которой отвлекают внимание от секрета фокуса. Настоящие фокусы были скрыты от взглядов публики, и движения палочки не только не были связаны с ней, но и не имели к сути дела ни малейшего отношения.

А суть в том, что всеми силами Боуэн, пытался залечить старые раны, нанесенные враждой. Боуэн пытался восстановить связи, навести мосты между «Христианскими патриотами» и «Арийцами», между скинхедами и клановцами. Боуэн, который обращался к наиболее громким, экстремальным членам правых христианских организаций. Боуэн, который ясно понимал важность единства, общения, расширения финансовой базы. Боуэн, для которого стало очевидно, что, взяв сейчас под свою защиту проповедника, он сможет убедить тех, кто купится на историю Фолкнера, перенаправить их деньги к нему. За год до ареста Фолкнера Братству удалось аккумулировать свыше 500 000 долларов. Это была незначительная, но для Боуэна и ему подобных довольно приличная сумма. Боуэн отслеживал, какие суммы поступали в фонд поддержки: уже собрались средства, необходимые для внесения десяти процентов от семизначной суммы, которую требовал закон, а деньги все продолжали поступать. Но ни один поручитель в здравом уме не станет вносить полную сумму в случае пересмотра дела о залоге в пользу подсудимого. Если они все правильно устроят, Фолкнер может выйти на свободу и исчезнуть еще до конца месяца, а если слухи о том, что это Боуэн помог ему бежать, будут продолжать распространяться, что ж, так даже лучше. Фактически в дальнейшем будет уже неважно, жив он или мертв. Вполне достаточно, если он останется где-то невидимый и сможет действовать как в том мире, так и в этом.

Но Боуэн, кроме прочего, чувствовал и восхищение перед тем, чего достигли старик и его Братство: не прибегая к банковским средствам, как делала организация «Порядок», и с сотрудниками, число которых не превышало четырех-пяти человек, эти люди на протяжении тридцати пяти лет совершали убийства и наводили страх на малодушных, при этом блестящим образом заметая следы.

Даже сейчас у ФБР были проблемы с доказательством причастности членов Братства к убийству гинекологов, делавших аборты, гомосексуалистов, еврейских лидеров и прочих «уродов», которые не отвечали идеалам единоверцев Боуэна и уничтожение которых, как утверждали, санкционировал Фолкнер.

Странно, но Боуэну не приходила в голову мысль примкнуть к делу Фолкнера, пока не появился Киттим. Киттим был своего рода легендой среди радикально-правых кругов, народный герой. Он появился вскоре после ареста Фолкнера, и после этого идея участия в процессе над Фолкнером стала казаться Боуэну абсолютно естественной. А то, что он не мог точно припомнить, чем именно прославился Киттим или откуда он появился, не имело такого уж большого значения. С этими народными героями ведь всегда так: они только наполовину реальны, а наполовину вымышлены, но, когда рядом с ним появился Киттим, Боуэн приобрел новое чувство цели, почти непобедимости.

Оно было таким сильным, что практически затмевало страх, который Роджер испытывал в присутствии этого человека.

Восхищенное отношение Боуэна, воплощенное в конкретных действиях после прибытия Киттима, безусловно, нашло отклик у Фолкнера, и он передал через своих юристов готовность украсить мачту Боуэна своими цветными лентами, заключив с ним альянс. Он даже предложил через свои секретные счета, которые его преследователи не смогли обнаружить, финансовую поддержку, если Боуэн окажет содействие в его освобождении. Больше всего старик не хотел умирать в тюрьме. Он предпочел бы до конца своих дней скрываться от преследования, но не гнить за тюремными решетками. Фолкнер попросил еще об одной маленькой услуге. Боуэна это немного напрягло — он и так уж предложил содействие в укрывании Фолкнера от преследований со стороны закона, — но, когда Фолкнер рассказал, о чем идет речь, Боуэн расслабился. Это была мелочь, и она доставит Боуэну почти столько же удовольствия, сколько Фолкнеру.

Боуэну казалось, что в лице Киттима он нашел подходящего для дела человека. Но он ошибался.

По сути, это Киттим нашел его.

* * *

Грузовик Боуэна подъехал к расчищенной площадке перед деревянным строением у границы Южной Каролины и Теннесси. Постройка была из темной древесины, крыльцо, поднятое на четыре ступеньки, справа и слева от него — два узких окна. Здание производило впечатление хорошо подготовленного к обороне бункера.

Справа от двери в кресле-качалке сидел и курил сигарету мужчина. Это был Карлайл. Его короткие вьющиеся волосы начали выпадать, едва ему исполнилось двадцать, и мистическим образом перестали, когда ему стукнуло тридцать, оставив на голове нечто похожее на клоунский венчик вокруг лысого черепа. Он был в хорошей форме, как и все, с кем работал Боуэн, — почти не пил, и Боуэн не мог припомнить, чтобы он когда-либо до этого курил. Сегодня Карлайл выглядел каким-то потрепанным, и Боуэн уловил запах, исходящий от него: рвота.

— Ты в порядке? — спросил Боуэн.

Карлайл вытер рот рукой и посмотрел, не осталось ли на ней чего.

— А что? Я испачкался в дерьме?

— Нет, но от тебя дурно пахнет.

Карлайл сделал последнюю затяжку и аккуратно затушил сигарету о подошву ботинка. Убедившись, что окурок погас, он растер его и развеял по ветру то, что осталось.

— Откуда взялся этот парень, Роджер? — спросил он, когда закончил.

— Кто? Киттим?

— Да, Киттим.

— Он настоящая легенда, — сказал Боуэн, и это прозвучало, как молитва.

Карлайл провел ладонью по лысине.

— Я знаю. По крайней мере, думаю, что знаю. — Его лицо приняло задумчивый вид, а потом на нем отразилось явное отвращение. — Откуда бы он ни взялся... он просто псих.

— Он нам нужен.

— Как-то и без него справлялись.

— Все равно, он нам нужен. Вам удалось что-нибудь выбить из парня?

Карлайл покачал головой.

— Он ничего не знает.

— Ты уверен?

— Поверь мне, если бы он что-то знал, давно бы все нам рассказал. Но этот чертов психопат не слезает с него.

Боуэн не особенно верил в еврейскую тайную организацию. Конечно, среди жидов были богатые люди, но, если посмотреть на картину в целом, они были достаточно разрозненны. Однако, если верить Фолкнеру, какие-то гребаные цадики в Нью-Йорке пытались добиться его смерти.

Сейчас тот, кого послали жиды, мертв, но Фолкнер хотел узнать, кто за ним стоял, чтобы, когда придет время, он смог им отомстить, и Боуэн решил, что было бы неплохо разузнать обстановку. Вот почему они похитили парня, схватив его на улице в Гринвилле, после того как он привлек к себе внимание, задавая неправильные вопросы в неправильных местах. Потом его привезли сюда в багажнике машины и перепоручили Киттиму.

— Где он?

— Там, во дворе.

Когда Боуэн проходил мимо Карлайла, тот преградил ему путь рукой.

— Тебе удалось сегодня поесть?

— Не особенно...

— Тебе повезло.

Рука опустилась, освобождая проход. Боуэн обошел дом и увидел закрытый загон, где раньше держали свиней. Вокруг все еще можно было уловить их запах, как показалось Боуэну. Но он сразу все понял, едва увидел, что лежало на земле посередине загона: на самом деле запах исходил от человека.

Обнаженный молодой человек лежал на самом солнцепеке. У него была короткая, аккуратно подстриженная бородка; волосы слиплись от пота и грязи. Вокруг его головы был затянут кожаный ремень. Его зубы вцепились в него, потому что раны, которые он получил, сейчас бередили. Над ним склонился человек в комбинезоне и перчатках и пальцами исследовал раны, которые ранее нанес ножом, иногда останавливаясь и чувствуя, как жертва напрягается и тихо скулит, насколько позволял ремень, а затем снова принимался за работу. Боуэн не знал, как Киттиму удавалось сохранять в парне жизнь, тем более удерживать его в сознании, но, безусловно, Киттим обладал разнообразными талантами по этой части. Заслышав приближение Боуэна, он поднялся, расправляя свое тело, подобно потревоженному насекомому, и повернулся к нему.

Киттим был высокого роста, где-то шесть футов и два дюйма. Кепка и темные очки, которые он носил постоянно, почти скрывали его лицо; он сознательно одевался именно так, потому что с его кожей было что-то не в порядке. Боуэн точно не знал, с чем это связано, и никак не мог набраться храбрости, чтобы спросить, но лицо Киттима имело пурпурно-лиловый оттенок; редкие волосы клочкам торчали из-под кепки. Он напоминал Боуэну аиста марабу, питающегося падалью и умирающими животными. Его глаза, когда он их открывал, казались зелеными, как у кошки.

Под комбинезоном угадывалось крепкое, сильное, хотя и худое, тело. Его ногти были аккуратно подстрижены, а щеки чисто выбриты. От него пахло мясом и лосьоном после бритья.

А иногда горящей нефтью.

Боуэн взглянул через плечо на парня, затем повернулся к Киттиму. Карлайл точно был прав: Киттим — извращенец; из небольшой свиты Боуэна только Лэндрон Мобли, который и сам-то был не намного лучше бешеного пса, испытывал к нему симпатию и влечение. Нет, Боуэну были отвратительны не столько пытки, которые устроили этому еврею, сколько сама атмосфера похоти, окружающая их. Киттим испытывал сексуальное возбуждение. Комбинезон не мог этого скрыть, и Боуэн отчетливо это видел. На какой-то момент вспыхнувшая в нем злость затмила страх перед этим человеком.

— Наслаждаешься? — поинтересовался он.

Киттим пожал плечами:

— Ты просил меня узнать, что он знает.

Его голос был похож на звук, издаваемый метлой, когда прибираются в помещении с пыльным каменным полом.

— Карлайл сказал, что ему ничего не известно.

— Здесь решает не Карлайл.

— Это так, здесь я — главный, и я тебя спрашиваю, удалось ли вытащить из него что-либо полезное?

Киттим пристально посмотрел на него из-за очков, потом повернулся спиной к Боуэну.

— Оставь меня, — только и произнес он и опустился на колени, чтобы возобновить свое копошение в теле жертвы, — я еще не закончил.

Вместо того чтобы удалиться, Боуэн вынул из кобуры пистолет. Его мысли снова вернулись к этому странному, изуродованному человеку, к его призрачной природе, к его прошлому. Они словно настигли его, неожиданно пришли в голову, как будто были олицетворением страхов, злобы, абстракцией, ставшей явью. Он сам пришел и предложил свои услуги Боуэну, и знание о его сущности начало проникать в Боуэна, словно неперекрытый газ, который просачивается в комнаты. Полузабытые истории обретали новые подробности, создавая вокруг Боуэна другую реальность; он уже не мог никуда от нее деться. Что там говорил Карлайл? Он был легендой. Но почему? Что он совершил?

Похоже, он не разделял их взглядов: все эти ниггеры, педики и евреишки были для него и таких, как он, просто средством питать свою ненависть. Казалось, он, напротив, далек от всего этого, даже когда измывался над нагими жертвами. А сейчас Киттим вздумал приказывать ему убираться подальше, оставить его в покое, словно Боуэн был ниггером-слугой с подносом. Пора было взять под контроль ситуацию и показать, кто здесь главный. Он немного отступил, затем поднял пистолет и нацелился на парня, лежащего на земле.

— Нет, — мягко произнес Киттим.

Внезапно волна жара, казалось, охватила его, и все его тело запульсировало вслед за ней, и тотчас же он стал уже не просто Киттим, но и кто-то еще, какое-то темное существо с крыльями, с глазами мертвой птицы, которые отражают мир, не имея в себе уже никаких признаков жизни. Кожа обвисла, собралась в складки, отчетливо проступили кости, ноги слегка присогнулись, ступни вытянулись.

Запах нефти стал сильнее, и Боуэна внезапно озарило: его сомнения, его прорвавшаяся злость каким-то образом позволили ему узреть эту сторону Киттима, суть, до того скрытую от него.

Он очень стар — старше, чем выглядит, старше, чем кто-либо может вообразить. Ему приходится чудовищно напрягаться, чтобы удержаться. Вот почему у него такая кожа, вот почему он так медленно ходит, вот почему держится особняком. Ему приходится прикладывать все усилия, чтобы сохранить такую форму существования. Он не живое существо. Он...

Боуэн отпрянул, когда фигура преобразилась и приняла свой обычный вид, и перед ним снова предстал мужчина в комбинезоне и окровавленных перчатках.

— Что-то не так? — спросил Киттим.

Даже в том состоянии замешательства, в котором он пребывал, Боуэн понимал, что не стоит отвечать на этот вопрос откровенно. Да он и не смог бы сказать правду, даже если бы захотел, потому что его мозг принимал срочные меры по сохранению рассудка, и сейчас он не был уверен, что из видения было реальностью, а что — плодом воображения. Рассудок диктовал упрямо: Киттим не мог содрогаться; он не мог преображаться; он не мог быть тем, о чем подумал Боуэн, например птицеподобным существом, темным, с крыльями — омерзительной птицей-мутантом.

— Да так, ничего, — ответил Боуэн. Он непонимающе уставился на оружие в своей руке, затем отвел его в сторону.

— Так дай же мне заняться своим делом, — произнес Киттим, и последнее, что увидел Боуэн, была угасающая надежда в глазах парня, распростертого на земле, которого закрыла собой склонившаяся над ним фигура Киттима.

Возвращаясь к машине, Боуэн задел Карлайла.

— Эй, — Карлайл потянулся и приостановил его, но отпрянул, и его рука невольно упала, когда он увидел лицо Боуэна.

— Твои глаза, — только и произнес он. — Что случилось с твоими глазами?

Но Боуэн не ответил. Позже он расскажет Карлайлу об увиденном, ну, или о том, что он подумал, будто увидел, а впоследствии Карлайл расскажет следователям о том, что должно произойти. Но пока Боуэн держал все при себе, его лицо оставалось безучастным, пока он катил прочь. Выражение безучастности не изменилось, даже когда он взглянул в зеркало заднего вида и обнаружил, что капилляры в глазах полопались и зрачки превратились в черные дыры в бассейнах крови, заполнивших глазницы.

* * *

Далеко на севере Сайрус Найрн возвратился в темноту своей камеры. Здесь он чувствовал себя более счастливым, чем снаружи, где ему приходилось общаться с другими. Они не понимали его, не могли понять. Немой: этим словом большинство людей описывало Сайруса на протяжении всей его жизни. Тупой. Молчун. Шизик. Его не особенно волновало, что они говорят. Он знал про себя, что он умный. А еще в глубине души предполагал, что он необычный.

Сайрусу было девять лет, когда его бросила мать. Отчим мучил его до тех пор, пока в возрасте семнадцати лет парень впервые не попал в тюрьму. Он все еще помнил кое-что о своей матери: это не были воспоминания, окрашенные любовью или нежностью, нет, никогда. Он вспоминал ее взгляд, полный все нарастающего презрения к тому, кого она принесла в этот мир в результате тяжелых, сложных родов. Этот взгляд навсегда остался в его памяти.

Мальчик появился на свет уродцем-горбуном, он не мог прямо стоять, его колени были сведены, словно постоянно притягиваемые друг к другу неведомой силой. Слишком большой лоб над темными глазами с почти черными радужками, а на лице выделялись продолговатые ноздри, маленький, округлый подбородок и невероятно толстые губы — верхняя губа нависала над нижней. Вечно полуоткрытый, даже во сне, этот рот пугал окружающих: им казалось, что Сайрус того и гляди начнет кусаться.

А еще он был очень сильным. На руках, на груди перекатывались мощные мышцы, они треугольником сходились к талии, а затем расширялись по линии бедер и на ягодицах. Сила была его спасением. Будь он послабее, тюрьма давно бы сломала его.

Первый срок он получил за ограбление с отягчающими обстоятельствами, после того как вломился в дом к одной женщине в Хултоне, вооруженный самодельным ножом. Женщина заперлась у себя в комнате и вызвала полицию. Сайруса схватили, когда он пытался сбежать через окно в ванной. Знаками он показал им, что ему надо было немного денег, чтобы купить себе пиво, и ему поверили. Но все равно дали три года, из которых он отсидел полтора.

Во время осмотра в тюрьме психиатр впервые поставил диагноз «шизофрения» на основе явных, классических симптомов: галлюцинации, мании, нетипичный образ мышления и самовыражения, странные мысли, слышимые голоса. Сайрус прекрасно слышал, но особенности его состояния ему объясняли с помощью сурдопереводчика, при этом он утвердительно кивал головой. Он просто предпочел скрыть этот факт во многом из тех же соображений, из которых много лет назад решил замолчать.

Или, возможно, этот выбор был сделан за него. Сайрус до конца не был уверен.

Ему назначили лекарства — нейролептики и психотропные, но он возненавидел их побочный отупляющий эффект и быстро научился скрывать факт, что больше не принимает их. Но больше, чем побочный эффект, он ненавидел одиночество, наступавшее вслед за приемом лекарств. Он презирал тишину. Когда голоса вернулись, он обрадовался им, встретил с распростертыми объятиями, как старых друзей, вернувшихся откуда-то издалека с необычными историями. Когда его выпустили из тюрьмы, он с трудом разбирал в хоре слышимых голосов болтовню охранников, сопровождавших его до ворот: его распирало возбуждение от близости свободы и возможности осуществления планов, многократно озвученных в его голове.

На самом деле для Сайруса дело в Хултоне было провалом по двум соображениям: во-первых, его схватили, во-вторых, он забрался в дом не за деньгами.

Он пришел за женщиной.

Сайрус Найрн жил в маленькой хижине, расположенной на клочке земли, которая принадлежала семье его матери, неподалеку от реки Андроскогин, в десяти милях к югу от Уилтона. Раньше местные жители хранили овощи и фрукты в ямах, выкопанных на берегу: низкая температура достаточно долго сохраняла их свежими. Сайрус обнаружил эти старые углубления, укрепил их, замаскировал входы бревнами и кустарником. Они служили ему убежищем еще в те времена, когда он был мальчишкой, — там он прятался от всего остального мира. Порой ему казалось, что он специально создан для них, что они его естественный дом. Искривленная линия спины, короткая толстая шея, ноги, сведенные в коленях — все линии его тела будто созданы были для этого места под речным берегом. Сейчас эти стылые ямы прятали кое-что другое, и даже летом из-за вечного холода, царившего в них, ему приходилось спускаться на карачках и обнюхивать землю, прежде чем удавалось обнаружить приметы того, что лежало внизу.

После Хултона Сайрус стал осторожнее. Каждый самодельный нож он использовал только один раз, потом уничтожал: рукоятку сжигал, лезвие запрятывал подальше от места своего обитания. Вначале он мог продержаться год, а то и больше без очередной жертвы, удовлетворяясь тем, что заползал в холодное молчание своего прибежища, пока голоса не становились настолько громкими, что ему приходилось снова выходить на охоту. Затем, с возрастом, голоса становились все более настойчивыми, их требования — все более жесткими, пока он не попытался захватить женщину в Декстере. Она завопила, прибежали мужчины и побили его. Тогда он получил пять лет, сейчас срок близился к концу. В комитет по вопросам досрочного освобождения были представлены результаты экспертизы PCL-R, сделанной с применением методики, которую разработал профессор психологии из университета в Британской Колумбии. В настоящий момент это был общепризнанный метод, который с помощью специальных тестов позволял выявить симптомы, обуславливающие склонность к рецидивам, жестокости и вероятность улучшения состояния при терапевтическом вмешательстве. Комитет принял положительное решение. В течение ближайших дней Сайрус должен был оказаться на свободе. Он сможет вернуться к своей реке и любимым пещерам.

Вот почему он любил камеру, ее темноту, особенно по ночам, когда мог сомкнуть глаза и вообразить себя в другом месте, среди женщин и девушек, девушек, благоухающих духами.

В какой-то степени своим освобождением он был обязан врожденной сметливости. Если бы тюремный психиатр продолжил свои наблюдения и исследования натуры Сайруса, он смог бы найти подтверждение теории, что генетические факторы, обусловившие его развитие, также определили и ярко выраженную сообразительность. Но не так давно Сайрус получил помощь с неожиданной стороны.

В отделении психиатрической поддержки появился старик. Он заметил Сайруса из-за решетки, и его пальцы зашевелились.

— Привет.

Прошло так много времени с тех пор, когда Сайрус последний раз разговаривал на языке глухонемых с кем-то еще, кроме как с врачом, что он почти забыл, как это делается. Но сначала медленно, а потом все быстрее он стал делать знаки в ответ.

— Привет. Меня зовут...

— Сайрус. Я знаю, как тебя зовут.

— Откуда тебе известно мое имя?

— Я все про тебя знаю, Сайрус. Про тебя и про твою кладовочку.

Сайрус отшатнулся и вернулся в камеру, где до конца дня пролежал, скрючившись, на полу в углу, пока в голове у него бушевали голоса. Но на следующий день он снова подошел к самому краю зоны отдыха, и старик ждал его. Он знал. Он знал, что Сайрус снова придет к нему.

Сайрус начал делать знаки руками:

— Что тебе надо?

— Мне надо кое-что тебе отдать.

— Что?

Старик сделал паузу, потом изобразил знак, тот самый, который Сайрус сам показывал себе в темноте, когда почти не оставалось сил выносить все вокруг и ему нужна была хоть какая-то надежда, хоть что-то, за что можно ухватиться и к чему можно стремиться.

— Женщина. Я дам тебе женщину.

Всего на расстоянии каких-то метров от того места, где лежал Сайрус, в своей камере Фолкнер опустился на колени и стал молиться за успех. Он знал, что, появившись здесь, он найдет хоть кого-то, кого сможет использовать в своих целях. Обитатели прежней тюрьмы были для него бесполезны; там не содержали заключенных с большими сроками, а другие были ему не нужны. Поэтому он поранил себя, из-за чего пришлось перевести его в отделение психиатрической помощи, что приблизило его к более подходящему контингенту. Он думал, что все будет сложнее, чем получилось на самом деле. Он заметил Найрна практически сразу же, почувствовал его боль. Фолкнер плотнее сомкнул пальцы и стал молиться громче.

Охранник Энсон приблизился к камере практически бесшумно, замер, вглядываясь в стоявшую на коленях старческую фигуру. Его рука мелькнула в точном, отработанном движении, и над головой молящегося просвистел резиновый шнур. Затем, бросив мгновенный взгляд через плечо, Энсонсоединил концы шнура и привлек извивающегося Фолкнера к решетке. Он подтянул его ближе и схватил старика за подбородок.

— Ты, ублюдок, — прошипел он, стараясь понизить голос из соображений безопасности: до того как в камеру перевели Фолкнера, там побывал некий специалист, и охранник не исключал, что в камере установлены средства слежения и прослушки. Он уже переговорил с Мэри и предупредил ее не заикаться об их отношениях, если его опасения подтвердятся и дело дойдет до расспросов. — Еще раз откроешь пасть, и я ее захлопну навсегда, понял? — Его пальцы вцепились в сухую, горячую кожу Фолкнера, он почувствовал хрупкие, незащищенные косточки. Ослабив хватку, охранник отпустил резиновый шнур, дал ему приспуститься, а затем с силой дернул на себя так, что голова старика сильно ударилась о решетку. — И повнимательней приглядывайся к тому, что жрешь, старый козел, потому что я буду за тобой следить, слышишь меня?

Затем он высвободил шнур и дал телу свалиться на землю. Преподобный медленно поднялся и, пошатываясь, побрел к своей койке, судорожно втягивая воздух и ощупывая отметину на шее. Он прислушался к удаляющимся шагам охранника, не меняя положения, и, держась подальше от решетки, возобновил молитвы.

Когда он сидел, что-то на полу, казалось, привлекло его внимание, и его голова повернулась в направлении движения. Какое-то время он наблюдал за существом, потом поднял ногу и со всего размаха наступил на паука, а затем очистил подошву от останков насекомого.

— Парень, — прошептал он кому-то, — я тебя предупреждал. Я предупреждал тебя насчет твоих тварей: присматривай за ними получше.

Откуда-то поблизости послышалось звук, напоминающий сипение пара или выдох существа, охваченного яростью.

А в своей камере, в полусне, ощущая запах сырой земли, заполняющий его ноздри, Сайрус Найрн зашевелился, когда к хору звучащих в его голове голосов добавился еще один. В последние недели он стал приходить к нему все чаще и чаще, с тех пор как преподобный и он стали общаться и разговаривать про свои жизни. Сайрус радовался появлению этого голоса, ощущая как он распрямляет свои усики-антенны в его мозгу, обосновываясь и подавляя все другие.

— Привет, — произнес Сайрус, различая в голове свой собственный голос, тот самый, который многие годы никто не слышал, и по привычке знаками дублируя звуки.

— Привет, Сайрус, — ответил гость.

Сайрус улыбнулся. Он не был уверен, как обращаться к гостю, потому что у того было много имен, старинных, которые Сайрус никогда прежде не слышал. Но было два из них, которые он произносил чаще остальных.

Иногда он называл себя Леонардом.

Но по большей части просто Паддом.

Глава 7

В тот вечер Рейчел молча смотрела на меня, пока я раздевался. Наконец она все же спросила:

— Ты не собираешься сообщить мне, что происходит?

Я лег рядом с ней и почувствовал, как она придвинулась ко мне, ее живот коснулся моего бедра. Я положил на него руку и постарался ощутить присутствие живого существа там, внутри.

— Как ты себя чувствуешь?

— Отлично. Утром только немножко рвало, — она улыбнулась и шутливо пихнула меня, — но потом я оклемалась и поцеловала тебя.

— Класс! Надо отдать должное твоей личной гигиене, я не почувствовал ничего неприятного, по сравнению обычным поцелуем.

Рейчел ущипнула меня весьма ощутимо, потом приподняла руку и растрепала мне волосы:

— Ну, ты так и не ответил на мой вопрос.

— Он хочет, чтобы я — то есть мы, как я понимаю, так как тебя тоже вызовут, — отстранились от следствия и отказались давать показания. В ответ обещал оставить нас в живых.

— Ты ему веришь?

— Нет, но, даже если бы и верил, это ничего бы не изменило. У Стэна Орнстэда есть сомнения, что я ценен в качестве свидетеля обвинения, но мне кажется, он просто нервничает, и эти сомнения уж точно не касаются тебя. Мы будем давать показания, хотим мы этого или нет, но у меня такое ощущение, что Фолкнер не особенно беспокоится по поводу наших показаний. Он, похоже, уверен, что выйдет под залог после пересмотра дела. Я не понимаю, почему он захотел увидеть меня, разве что еще раз помучить. Видимо, ему так скучно в тюрьме, что он надеялся найти развлечение в моем лице.

— Ну и как?

— Так, слегка удалось... но ему это нетрудно. Там есть еще кое-что любопытное: его камера промерзает, Рейчел. Как будто его тело вытягивает все тепло из окружающего пространства. И он прошелся по поводу одного из охранников, у которого интрижка с молоденькой девушкой.

— Сплетня?

— Нет. Охранник отреагировал так, будто его ударили по лицу. Не думаю, что он кому-нибудь об этом рассказывал. Фолкнер сказал, что девушка несовершеннолетняя, и тот парень потом мне это подтвердил.

— Что ты собираешься делать?

— Ты насчет девушки? Я попросил Стэна заняться этим. Это все, что я могу сделать.

— Ну, а как тебе Фолкнер? Похож на психа?

— Нет, только не на психа. Трудно подобрать слово, чтобы его описать. Прежде чем я ушел, он плюнул в меня. Вернее, плюнул мне в рот.

Я почувствовал, как она одеревенела. Буквально.

— Ага, и я почувствовал что-то в этом роде. Во всем мире не найдется столько ополаскивателя для рта, чтобы отмыться.

— Почему он это сделал?

— Сказал, что это поможет мне лучше видеть.

— Что лучше видеть?

Вот он, этот вопрос! Я почти был готов рассказать ей о черной машине, о тех созданиях на тюремных башнях, о моих прошлых видениях, в том числе о пропавших баптистах, их детях, о том, что откуда-то порой ко мне приходят Сьюзен и Дженнифер. Мне так сильно хотелось сделать это, но я не мог, и не мог понять, почему. Она что-то почувствовала, но предпочла не расспрашивать. А, если бы она спросила, что бы я ей ответил? Я и сам толком не понимал природы моего дара. Мне не хотелось думать, что во мне есть что-то такое, что притягивает ко мне потерянные души. Порой было проще думать, что это какое-то психологическое, а не психическое расстройство.

У меня даже появился соблазн позвонить Эллиоту и сказать ему, чтобы он сам разбирался со своими проблемами, что я не хочу иметь с этим ничего общего, но я уже дал ему слово. А, поскольку Фолкнер оставался за решеткой в ожидании суда и рассмотрения вопроса о внесении залога, я полагал, что Рейчел пока что будет в относительной безопасности. Я был уверен, что Фолкнер не предпримет ничего такого, что поставило бы под вопрос возможность его освобождения.

Черный «кадиллак» — это другое дело. Это не было ни сном ни реальностью. Просто словно на короткий момент, нечто, что обычно оставалось недоступным моему физическому зрению, появлялось перед глазами, будто на короткое время наступала незначительная смена угла зрения, позволявшая мне видеть то, что обычно ускользало от взора. И по причинам, которых я сам не понимал, такая смена угла зрения не представляла собой прямой угрозы моей психике. Почему это происходило, оставалось неясным, смысл происходящего — загадочным. Впрочем, возвращаясь к реальности, мысль, что полицейское управление Скарборо присмотрит за домом, придавала уверенности, хотя вряд ли в полицейских отчетах появится сообщение о появлении помятого черного «кадиллака».

Еще оставался Роджер Боуэн. Ничего хорошего от противостояния с ним получиться не могло, но мне не терпелось взглянуть на него, возможно, чуть порасспросить и посмотреть, что из этого выйдет. Я не очень-то верю в совпадения. Прошлое убедило меня, что если какая-то ситуация напоминает совпадение обстоятельств, то сама жизнь пытается доказать, что вы недостаточно внимательно смотрите на нее.

— Он верит в то, что умершие разговаривают с ним, — наконец произнес я. — Он верит в то, что над тюрьмой Томастон кружат падшие ангелы. Вот почему он хотел, чтобы я их увидел.

— Ну и как? Видел?

Я посмотрел на нее. На лице Рейчел не было и тени улыбки.

— Я видел воронов.

Она не улыбнулась.

— Я видел воронов. Стаи воронов. И, прежде чем ты решишь выгнать меня спать в соседнюю комнату, замечу, что я был не один такой.

— Меня это не удивляет, — сказала Рейчел. — Что бы ты ни рассказывал мне об этом старикашке, меня это не удивит. Даже когда он за решеткой, у меня мурашки по коже бегают.

— Я могу и остаться. Я не обязан куда-либо ехать.

— Я не хочу, чтобы ты оставался здесь, — заметила она, — ты не так понял. Скажи мне по-честному, существует ли реальная опасность для нас?

Я задумался.

— Не думаю. Ничего не должно случиться, пока его адвокаты не договорились о залоге. После этого можно начинать беспокоиться. Сейчас полиция Скарборо выполняет роль ангела-хранителя, и у них это получается, но, возможно, вскоре им потребуется поддержка.

Она было открыла рот, чтобы начать возражать, но я закрыл его рукой. В ее взгляде появился упрек.

— Послушай, это пойдет на пользу нам обоим. И потом, если что-то и случится, оно не произойдет неожиданно, — понимание этого позволит мне спать пусть не намного, но спокойней.

Я медленно убрал руку с ее рта и мысленно приготовился выслушать гневную тираду. Ее губы раскрылись в приглушенном вздохе, а плечи опустились в знак согласия. И я поцеловал ее в губы. Поначалу она не ответила на мой поцелуй, но потом я почувствовал, как ее язык осторожно коснулся моего. Затем ее рот открылся шире, и я привлек ее к себе.

— Ты всегда используешь этот трюк, Казанова, чтобы добиться своего? — спросила она. Ее дыхание стало прерывистым, когда я коснулся внутренней части ее бедра.

Я вскинул брови, шутливо имитируя обиду:

— Конечно, нет! Я же мужчина. А секс — это то, чего хочет мужчина.

Я ощущал ее смех у себя на губах, когда мы оказались в объятиях друг друга.

* * *

Я проснулся в темноте. Не спалось. Никакой машины не было, но дорога казалась только что опустевшей. Я притворил дверь спальни и осторожно начал спускаться вниз, на кухню. Стоя почти на последней ступеньке, я увидел Уолта, сидящего у двери в гостиную. Он навострил уши, а хвостом медленно молотил по полу. Пес удостоил меня взгляда и вновь сосредоточил внимание на чем-то, что находилось в комнате. Я потеребил его за ухом, но его глаза были прикованы к сгустку темноты в углу, более темному, чем должно быть — занавески, закрывающие окно, были достаточно тонкими, — словно дыра, образовавшаяся между мирами.

Что-то в этой темноте привлекло внимание собаки.

Единственным оружием, которое я нашел, был нож для вскрытия конвертов. Вооружившись им, я вошел в комнату, вдруг сообразив, что не одет.

— Кто здесь? — спросил я. Уолт, застывший у моих ног, тихо проскулил, но это было скорее признаком любопытства, чем страха. Я сделал шаг к необычному сгустку темноты.

И появилась рука.

Женская рука, очень белая. Три горизонтальные раны были так глубоки, что я мог разглядеть кости пальцев. Раны были старыми, серо-коричневыми внутри, а кожа по их краям загрубела. Крови не было. Рука подалась вперед; ладонь смотрела прямо на меня:

— Стой.

И я понял, что эти раны были только началом, что она подняла руки, заслоняясь от ножа, но, несмотря на это, он добрался до нее и оставил на теле девушки еще множество порезов, подобных этим, — некоторые до смерти, а некоторые уже после.

— Пожалуйста...

Я остановился.

— Кто ты?

— Ты ищешь меня.

— Кэсси?

— Я почувствовала, что ты ищешь меня.

— Где ты?

— Потерялась.

— Что ты видишь?

— Ничего... Темноту.

— Кто это сделал? Кто он?

— Он не один... Многие в одном...

Потом я услышал шепот, к ее голосам теперь присоединились другие.

— Кэсси, дай я скажу, дай поговорю с ним... Кэсси, поможет ли он нам, знает ли он мое имя, Кэсси... Может ли он назвать мое имя, Кэсси, Кэсси... Может ли он забрать меня отсюда, я хочу домой, я не знаю, где я... Кэсси, пожалуйста, я хочу домой...

— Пожалуйста...

— Кто они, Кэсси?

— Я не знаю... Я не вижу их, но они здесь. Он держит нас здесь...

Потом из-за спины к моему обнаженному плечу прикоснулась рука — рядом лежала Рейчел, прижавшись грудью к моей спине, под собой я чувствовал прохладные простыни. Голоса затихают, вот они уже почти не слышны, но все равно отчаянные и настойчивые.

— Пожалуйста...

Бровь Рейчел изогнулась, и она прошептала во сне:

— Пожалуйста.

Глава 8

Я вылетел из аэропорта Портленда следующим утром. Рейчел подвезла меня до двери терминала по относительно пустым дорогам: было воскресное утро. Я уже позвонил Уоллесу Мак-Артуру и сообщил о своем отъезде, оставив на всякий случай ему свой номер в отеле и номер сотового. Рейчел организовала ему свидание со своей подругой по имени Мэри Мэйсон, которая жила в Пайн Пойнт. Рейчел познакомилась с ней в местном отделении общества натуралистов имени Одюбона; она показалась ей подходящей кандидатурой для Мак-Артура. Уоллес не преминул воспользоваться полицейской базой данных, чтобы раздобыть ее фотографию, и остался ею доволен.

— Она отлично выглядит, — сказал он мне.

— Да? Но не будь слишком самоуверенным: она-то тебя еще не видела.

— А что ей может во мне не понравиться?

— У тебя слишком высокая самооценка, Уоллес. Некоторые могут усмотреть в этом самодовольство, но, тем не менее, я уверен, у тебя все получится.

Возникла достаточно долгая пауза, прежде чем он спросил:

— Серьезно?

Рейчел наклонилась и поцеловала меня в губы.

— Береги себя, — сказала она.

— И ты тоже. Мобильный телефон с тобой?

Она прилежно достала его из сумочки.

— И ты будешь держать его включенным?

Она кивнула.

— Всегда?

Сжала губы. Пожала плечами. Неохотно кивнула.

— Я буду звонить и проверять.

Она хлопнула меня по руке.

— Серьезно? — спросил я и подумал, что, возможно, у нас с Мак-Артуром гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд.

— Ага. Тебе не стоит упускать ни одной возможности, — ответила она с улыбкой.

* * *

Луис как-то говорил мне, что современный Юг отличается от старого лишь тем, что все жители стали весить на десять фунтов больше. Конечно, он сгущал краски, плюс его никак нельзя было назвать фанатом Южной Каролины, которую многие считают штатом самых неотесанных деревенщин, после Миссисипи и Алабамы, несмотря на то, что здесь расовые проблемы решают более цивилизованным образом. Когда Харви Гэнт стал первым чернокожим студентом в колледже Клемсон в Южной Каролине, власти, невзирая на демонстрации протеста, пусть неохотно, признали, что времена изменились. Но, тем не менее, в Орэнджбурге, Северная Каролина, в 1968 три черных студента были убиты во время демонстрации недалеко от аллеи Звезд боулинга, вход на которую был разрешен только белым. Каждый житель штата старше сорока лет ходил в сегрегированную школу, и еще существовали люди, которые считали, что в столице должен развиваться флаг Конфедерации[23]. А сейчас они называли озеро именем Строма Тармонда[24], будто закона, отменяющего сегрегацию, не было вовсе.

Я добирался в международный аэропорт Чарлстона через Шарлотт, который производил впечатление выгребной ямы эволюции с его унылым урбанистическим пейзажем, изуродованным чрезмерным нагромождением предприятий химической промышленности.

Из музыкального автомата, установленного в кафе «Вкус Каролины», раздавались звуки «Флитфут Мак». В кафе сидели мужчины в футболках и шортах, явно страдающие избытком веса, и потягивали пиво в тумане сигаретного дыма, а женщины скармливали все новые и новые «четвертаки» игровым автоматам у стойки бара. Человек с татуировкой в виде черепа с сигарой в зубах одарил меня тяжелым взглядом со своего места, где сидел, согнув ноги за низким столом; его футболка промокла от пота. Я встретил и выдержал этот взгляд, пока незнакомец не потупился и не посмотрел с безразличным видом в другую сторону.

Из Шарлотта самолеты отправлялись в такие места, куда никто в здравом уме не полетит, куда нужно брать билет в один конец, чтобы оттуда отправиться куда-нибудь еще, не важно куда, лишь бы были билеты. Мы сели в самолет по расписанию; моим соседом оказался человек в кепке с эмблемой Департамента противопожарной безопасности Чарлстона. Он перегнулся через меня, чтобы посмотреть на военную технику и самолет, стоящие на бетонной площадке, и на маленький двухпропеллерный самолет компании «Эйрвей Экспресс», который двигался к взлетной полосе.

— Хорошо, что мы на этом большом реактивном лайнере, а не на том жужжащем самолетике, — сказал он.

Я кивнул, а он переключился на главное здание аэропорта.

— Помню, когда Шарлотт был всего лишь городком с аэропортом на две полосы, — продолжал он. — Черт, они все еще его строили. Я тогда был в армии...

Я закрыл глаза.

Это был самый долгий в моей жизни перелет на коротких авиалиниях.

* * *

Международный аэропорт Чарлстона был почти пуст, когда мы приземлились; переходы и магазины казались заброшенными. На северо-востоке в лучах солнца стоял напряженный перед полетом, словно саранча, серо-зеленый самолет авиабазы «Чарлстон».

Они встретили меня в зале получения багажа возле стойки оформления проката автомобилей. Их было двое. На толстом — рубашка яркой расцветки. Другой, постарше, с зачесанными назад темными волосами, был одет в футболку, жилетку и парусиновую куртку. Они внимательно следили за мной, пока я стоял у стойки, затем подождали у боковой двери в главный зал, пока я шел по стоянке к небольшому навесу, под которым меня ожидал мой «мустанг». К тому моменту, как я достал ключи, они уже сидели в большом «шевроле» и ждали меня у пересечения с главным выездом из аэропорта. Всю дорогу они держались на две машины позади меня. Я мог бы от них оторваться, но какой в том смысл? Я знал об их присутствии, и это главное.

Новый «мустанг», который я взял напрокат, вел себя на дороге не так, как мой «Босс-302». Когда я нажимал педаль, около секунды ничего не менялось, и лишь спустя мгновение, наконец, машина выполняла команду. Но, тем не менее, в ней был проигрыватель компакт-дисков, и мне удалось послушать «Джейхокс», пока я ехал по унылому участку шоссе №26.

«Я убегу», — прогремело в динамиках, когда я поворачивал на Митинг-стрит, и, наконец, двусмысленность медленной композиции заставила меня переключиться на радио, запомнив один куплет: что-то вроде того, что у нас был малыш, мы знали, что это ненадолго, наверно, все дело в моих мозгах, но я был полон решимости.

* * *

Митинг-стрит — одна из основных транспортных артерий в Чарлстоне. Она ведет не только в деловой и туристический центр города, но и в районы, которые не назовешь респектабельными. У дороги чернокожий мужчина продавал с машины аккуратно выстроенные в ряды арбузы; над ним располагалась афиша клуба для джентльменов «Дайамонд». «Мустанг» преодолел железнодорожный переезд, проехал мимо захламленных складов, опустевших аллей, привлекая внимание ребятишек, играющих на заросших зеленью участках, и стариков, сидящих в креслах у себя на крылечках; краска на фасадах их домов давно начала осыпаться, а в щелях между ступеньками нагло обосновались сорняки. Единственным зданием, которое выглядело новым, был построенный из красного кирпича офис городской администрации. Оно как бы провоцировало тех, кто жил неподалеку, пойти на приступ и вынести оттуда все ценное. «Шевроле» держался за мной на протяжении всего пути от аэропорта. Пару раз я притормаживал, сделал полный круг: от Митинг-стрит свернул на Калхун— и Хатсон-стрит, а потом снова вернулся на Митинг-стрит, только чтобы проверить ребят. Они следовали за мной, не отставая до самого отеля «Чарлстон Плейс» и только там оставили меня в покое.

На галерее гостиницы после проповеди собрались состоятельные белые и черные жители города, разнаряженные в пух и прах. Они прохаживались, болтали, смеялись — разминались после службы. Местами раздавались предложения пройти в зал ресторана: для некоторых воскресный бранч после службы был традицией. Я миновал толпу, по лестнице поднялся к себе в номер. В нем были две кровати королевских размеров, а из окна открывался вид на телемонитор возле банка на другой стороне улицы. Я уселся на ближайшую от окна кровать и позвонил Эллиоту Нортону, чтобы сообщить ему о своем приезде. В трубке послышался долгий вздох облегчения.

— Гостиница нормальная?

— Да, в порядке, — сказал я нейтральным голосом. «Чарлстон Плейс», естественно, был роскошным местом. Но чем больше отель, тем проще постороннему проникнуть в номера. Я не заметил никого, напоминающего представителей службы безопасности, хотя, возможно, так и было задумано. В коридоре никого не было, кроме горничной, которая толкала тележку с полотенцами и туалетными принадлежностями. На меня она даже не взглянула.

— Это лучший отель в Чарлстоне. Там есть спортзал, бассейн, — сказал Эллиот, — если предпочитаешь что попроще, я могу найти местечко, где тараканы составят тебе компанию.

— За мной была слежка от аэропорта.

— Угу.

Он даже не удивился.

— Думаешь, твой телефон прослушивают?

Возможно. Я как-то не удосуживался проверить. Но здесь трудно сохранить секреты. Я же говорил тебе, неделю назад от меня ушла секретарша, и она отчетливо дала мне понять, что кое-кто из моих клиентов — неподходящие особы. Одним из последних ее дел было заказать тебе номер в гостинице на случай, если ты все же решишь приехать. Не исключено, что информация просочилась куда надо.

Я не очень тревожился из-за «хвоста». Те, кто имели отношение к этому делу, в любом случае вскоре узнали бы о моем прибытии. Меня больше беспокоила возможность того, что наши планы насчет Атиса Джонса станут известны, а это вызовет ответные меры против нас.

— Ладно, на всякий случай: больше никаких звонков в или из гостиницы, твоего офиса или дома. Для обычных разговоров нам понадобятся два новых мобильника. Вечером куплю. Что-нибудь более серьезное подождет до личной встречи.

Сотовые телефоны тоже не были идеальным средством, но, если подключиться неофициально и пользоваться ими осторожно, возможно, и обойдется. Эллиот рассказал, как проехать к его дому. Он располагался в восьмидесяти милях на северо-запад от Чарлстона. Я пообещал подъехать попозже, где-то во второй половине дня. Прежде чем повесить трубку он добавил:

— У меня была еще одна причина, чтобы ты остановился в «Чарлстон Плейс», кроме твоего удобства.

Я выжидал.

— Ларузы появляются там на воскресном бранче — так, потусоваться, посплетничать, обсудить дела. Если сейчас спустишься вниз, наверно, увидишь их: Эрла, Эрла-младшего, может быть, кузенов, деловых партнеров. Я прикинул, что, возможно, ты бы не возражал против возможности присмотреться к ним, но, если за тобой был «хвост» от аэропорта, скорее всего, они в такой же степени интересуются тобой, как и ты ими. Извини, приятель.

Я оставил это замечание без комментариев.

Прежде чем спуститься вниз, я просмотрел телефонный справочник и позвонил в фирму по прокату автомобилей «Лумис». Договорился, что мне в течение часа на стоянку в гараж пришлют «неон». Должно быть, те, кто за мной следят, будут присматривать за «мустангом», а мне не хотелось чересчур упрощать им жизнь.

Я заметил группу Ларуза, когда они выходили из ресторана. Старика Эрла легко было узнать по знакомой из газетных фото фирменной экипировке — белый костюм, черный шелковый галстук, как у китайского плакальщика на похоронах. Это был мужчина около шести футов ростом, лысый, грузный. Рядом с ним стоял сын — мужчина примерно моих лет, более стройный, но очень близкий отцу по типу внешности, хотя в ней сквозило и нечто женственное, изнеженное, что отсутствовало в старшем Ларузе. Стройную фигуру Эрла-младшего скрывала белая рубашка свободного покроя, черные брюки слишком плотно облегали ягодицы и бедра, что делало молодого человека похожим на исполнителя фламенко. Очень светлые волосы почти скрывали брови, и я готов был поспорить, что ему приходится бриться не чаще одного раза в месяц. Пятеро их спутников — трое мужчин и две женщины — о чем-то оживленно беседовали на ходу. К группе быстро присоединился восьмой член, мужчина с зачесанными назад черными волосами. Он приблизился к Эрлу-младшему, что-то сдержанно сообщил ему на ухо и отошел в сторону. Эрл немедленно взглянул в мою сторону. Он что-то сказал отцу, затем отделился от группы и подошел ко мне. Я не знал чего ожидать, но в любом случае не предполагал увидеть протянутую навстречу руку и улыбку сожаления на лице Эрла-младшего, когда он приблизился.

— Мистер Паркер? — уточнил он. — Позвольте представиться — Эрл Ларуз, сын.

Я пожал его руку:

— У вас так принято — следить за всеми приезжими от самого аэропорта?

Его улыбка дрогнула, затем вернулась на место, на этот раз выражение сожаления стало еще более явным.

— Извините. Нам было просто интересно узнать, какой вы.

— Не понимаю.

— Нам известно, почему вы здесь, но мы понимаем. Мы не хотим, чтобы между нами возникли какие-то проблемы. Понимаем, что вам надо выполнять свою работу. Мы бы хотели, чтобы человек, виновный в гибели моей сестры, понес наказание в полном соответствии с законом. В настоящий момент мы считаем, что это Атис Джонс. Если будет доказано, что это не так, мы согласимся с доводами следствия. Мы давали показания полиции и рассказали все, что нам известно. Все, о чем мы вас просим, — это соблюдать конфиденциальность и проявить уважение и деликатность, не беспокоить нас. Нам больше нечего добавить к тому, что было сказано.

В его монологе сквозил оттенок заученности. Более того, я почувствовал в нем некую отстраненность, отчужденность что ли. Хотя сразу нельзя было определить, что за этим скрывалось. Издалека за нами наблюдал его отец. В лице Эрла-старшего отчетливо была заметна враждебность. По каким-то непонятным причинам, она, казалось, направлена на сына в такой же степени, что и на меня. Молодой человек повернулся и подошел к группе своих собеседников. Пока спутники шли по крытой галерее, а затем рассаживались по машинам, выражение враждебности сменилось беспристрастным. Мне ничего не оставалось, как вернуться к себе в номер. Я принял душ, съел сэндвич и стал ждать, когда пригонят машину. Когда позвонили из службы приема гостей, я спустился, подписал нужные бумаги и отправился на парковку. Надев темные очки, я выехал из гаража. Солнце светило в лобовое стекло. «Шевроле» поблизости не появился, не было заметно и кого-нибудь другого, кто проявлял бы интерес к моей машине или ко мне. По дороге из города я остановился у большого торгового центра и купил два новых мобильных телефона.

Эллиот Нортон жил в двух милях от Грэйс-Фоллз в скромном белом доме, построенном в псевдоколониальном стиле. По бокам главного входа возвышались две колонны, вдоль всего второго этажа тянулась веранда-галерея. Место выглядело так, словно здесь ничего не изменилось за последние лет двести. Большой кусок пластика, прикрывающий дыру в крыше, никак не нарушал атмосферу подлинной старины. Я нашел Эллиота позади дома. Он разговаривал с мужчинами в комбинезонах, которые стояли, прислонившись к грузовичку, и курили. Надпись на машине гласила, что это рабочие из «Дэйвз Констракшн энд Руфинг» из Мартинеса, штат Джорджия (это была их реклама «Хочешь сэкономить? Звони Дэйву»). Слева от них высилась груда настила, уже приготовленного так, чтобы на следующее утро можно было приступать к работе. Один из кровельщиков машинально поигрывал куском почерневшего, обгоревшего шифера. Когда я подошел, он прервал свое занятие и сделал движение подбородком в мою сторону. Эллиот поспешно оглянулся и бросился ко мне, протягивая руку:

— Боже, как же я рад тебя видеть!

Он улыбнулся. Часть волос слева на голове у него подпалилась, а то, что осталось, было коротко острижено. Левое ухо прикрывала марля, на щеке, подбородке и шее — следы от ожогов. Левая рука в специальной повязке была покрыта волдырями.

— Не сочти за комплимент, Эллиот, но выглядишь ты ужасно.

— Я знаю. Пожар сокрушил большую часть моего гардероба. Проходи, — он положил мне руку на плечо и повел к дому. — Угощу тебя чаем со льдом.

Внутри ужасно пахло гарью и сыростью. Вода протекла сквозь пол верхнего этажа, повредила штукатурку в комнатах внизу, и теперь коричневые пятна расплывались на белом потолке. Часть обоев уже начала отставать от стен, и я готов был побиться об заклад, что Эллиоту придется менять часть пола в коридоре. В гостиной виднелась разобранная постель, вешалки с одеждой были развешены по оконным карнизам, часть вещей была навалена на спинки стульев. Все это напоминало какое-то единое бедствие — пожар, потоп, переезд и обыск.

— Ты по-прежнему здесь обитаешь? — поинтересовался я.

— Ага, — ответил он, отмывая какие-то стаканы от пепла.

— В отеле, наверно, было бы безопаснее.

— Возможно, но тогда эти ребята вернутся и уделают мой дом до конца.

— Они могут вернуться по-любому.

Он покачал головой:

— Не-а, пока это все. Убийство не их масштаб. Если бы они хотели, они бы сразу со мной разобрались.

Он достал из холодильника кувшин с чаем и наполнил стаканы. Я стоял у окна, разглядывая двор и участок. В небе не было заметно птиц, окружающий участок лес тоже был безмолвен. Вдоль побережья появились первые перелетные птицы: древесные утки присоединялись к крачкам; соколы и певчие птицы вскоре последуют за ними.

Здесь, в глубине континента, их отлет был не так заметен, и даже местные обитатели не так бросались в глаза, как прежде; их брачные весенние песни закончились, на смену яркому летнему оперению постепенно приходили более мрачные зимние тона. Как будто стараясь компенсировать отсутствие птиц, их ярких расцветок, начали распускаться полевые цветы, наслаждаясь тем, что самая сильная летняя жара сошла. Бабочки мелькали среди астр, подсолнечника и золотых шаров, привлеченные костром оранжево-пурпурных тонов. А под листьями их поджидали полевые пауки.

— Итак, когда меня познакомят с Атисом Джонсом?

— Будет проще всего, если ты поговоришь с ним за пределами штата. Завтра во второй половине дня мы заберем его из Центра заключения округа Рич-ленд, пересадим во вторую машину на заднем дворе клуба «Кэмпбелл'с Кантри Корнер», чтобы подстраховаться от любопытных. Оттуда я отвезу его в безопасное место в Чарлстоне.

— А кто второй водитель?

— Сын того старика, что будет присматривать за нашим парнем. Он надежный человек, толк в этом знает.

— Почему бы не засунуть его куда-нибудь поближе к Колумбии?

— В Чарлстоне у нас больше шансов с точки зрения его безопасности, поверь мне. Ему будет лучше на востоке, в гуще негритянского окружения. Если кто с вопросами появится, мы тотчас же об этом узнаем, и у нас будет полно времени, чтобы его перепрятать, если понадобится. В любом случае это временно. Не исключено, что мы поместим его в более безопасное место или приставим телохранителя. Посмотрим.

— Ну, а что он сам говорит? — поинтересовался я.

Эллиот покачал головой, потер глаза грязными пальцами.

— Он говорит, что у него с Марианной была интрижка.

— Они были любовниками?

— Ничего серьезного. Атис думает, что она использовала его, чтобы позлить папочку и брата, и его это вполне устраивало, — он прищелкнул языком. — Чарли, мой клиент не суперобаяшка, если можно так выразиться. В нем двести фунтов веса, сверху — дырка рта, снизу — дырка ануса, и порой между ними нет большой разницы. По его словам, в ночь гибели девушки, они трахались в лесочке. Они поссорились, она побежала в чащу. Он пошел за ней, думал, что они потерялись, а потом нашел ее с пробитой головой.

— Оружие?

— Подручное средство: тяжеленный камень. Полиция арестовала его, при этом у него на руках и одежде были следы крови, частички пыли и осколки камня, совпадающие с орудием убийства. Он подтвердил, что прикасался к ее голове и телу, когда обнаружил ее и оттащил камень от нее. На его лице была кровь, но это совсем не те следы, которые могут появиться, пока ты кого-то уродуешь глыбой. У нее внутри не обнаружено следов спермы, хотя были признаки смазки презерватива, такой же презерватив был обнаружен у Атиса в портмоне. Похоже, секс был по обоюдному желанию, но опытный прокурор может представить дело как изнасилование. Ну, типа, они договорились, потом она передумала, а ему это не понравилось. Не думаю, что это выглядит убедительно, но уверен, что они попытаются протолкнуть свою версию любыми способами.

— Думаешь, найдутся факты, чтобы посеять семена сомнения у присяжных?

— Возможно. Я ищу опытного свидетеля, кто разбирается в характере следов крови. Обвинение со своей стороны будет подыскивать человека с прямо противоположными показаниями. Ведь здесь обвиняется черный мужчина в убийстве белой девушки из клана Ларузов. Здесь все вокруг этого крутится. Обвинение постарается пригласить в присяжные белых со средними доходами, немолодых или пожилых, для кого этот парень — страшилище. Самое лучшее, на что мы можем надеяться, это как-то разбавить состав, но...

Я так и знал! Всегда есть это «но». Не бывает сюжетов без «но».

— ...за всем этим есть старая история, этакий скелет в шкафу, самый худший, какой можно придумать.

Он щелкнул по стопке папок на кухонном столе. Я проглядел полицейские отчеты, показания свидетелей, расшифрованные стенограммы допросов Атиса Джонса в полиции, даже фотографии с места преступления. Но мне попадались и ксерокопии страниц из книг по истории США, вырезки из старых газет, книг по истории рабства и выращивания риса на Юге.

— Здесь мы имеем дело с кровной местью, — заключил Эллиот.

Глава 9

Сверху лежали папки синего цвета с материалами, собранными полицией сразу после гибели Марианны Ларуз, и показаниями свидетелей. В зеленой папке хранилась подборка исторических сведений, рядом лежала тонкая белая папка. Я открыл ее, внимательно рассмотрел фотографии и аккуратно закрыл. Я еще не был готов разбираться с отчетами о состоянии, в котором обнаружили тело девушки.

Однажды мне уже приходилось заниматься адвокатской работой, так что я довольно ясно представлял, что ждет меня впереди. Ключевым моментом здесь был, конечно, Атис Джонс, по крайней мере вначале. Обвиняемые часто рассказывают следователю то, что не всегда сообщают даже своему адвокату. Иногда это происходит из элементарной забывчивости, а иногда из-за того, что они больше доверяют следователю, чем адвокату, особенно если это модный спец, который перегружен делами и клиентами. А между тем основой основ является правило, что адвокату сообщается вся возможная информация — и благоприятная, и не очень. У Эллиота уже были показания тех, кто знал Джонса, в том числе школьных учителей и бывших работодателей. Они могли бы помочь сформировать положительный образ его клиента перед лицом присяжных заседателей, так что эта часть работы была сделана до меня. Мне придется проработать вместе с Джонсом отчеты полиции, ведь на их основе будет выстраиваться обвинение против него, но, кроме того, он сможет заметить возможные ошибки или вспомнить о свидетелях, с которыми следствие еще не контактировало. Полицейские отчеты также пригодятся, чтобы проверить показания: в них обычно есть телефоны и адреса всех, с кем беседовали полицейские. А после этого и начнется собственно работа: всех этих свидетелей придется опросить еще раз, потому что обычно в ходе предварительного дознания полицейские их допрашивают поверхностно, оставляя эту работу следователю или представителю прокуратуры. Придется получить показания, заверенные подписью, и если большинство свидетелей готовы что-то сообщить, то гораздо меньшее их количество будет готово поставить свою подпись под кратким изложением своих рассказов без дополнительных усилий с моей стороны. Вдобавок, скорее всего, представители прокуратуры уже с ними побеседовали, при этом у них всегда получается донести до свидетелей мысль о нежелательности предоставления информации следователю со стороны защиты, что создает дополнительные трудности. Принимая во внимание все это, у меня впереди будет немало работы, и вряд ли мне удастся сделать что-либо значительное до возвращения в Мэн.

Я придвинул к себе зеленую папку и пролистал ее. Часть материалов в ней относилась к восемнадцатому веку и ранней юности Чарлстона. Последние вырезки датировались 1981 годом.

— Где-то здесь может скрываться одна из причин, почему погибла Марианна Ларуз и почему Атиса Джонса будут судить за убийство, — сказал Эллиот. — На них лежало это бремя, и не важно, знали ли они об этом. Вот что разрушило их жизни.

Он что-то переставлял в кухонных шкафчиках, пока говорил, а к столу вернулся, сжимая что-то в кулаке.

— Но, по сути, — мягко произнес Эллиот, — вот из-за чего мы сегодня здесь.

И он разжал кулак — тонкая струйка желтого риса просыпалась на скатерть.

* * *

Эми Джонс

Возраст 98 лет, опрошена Генри Халдером в Ред Бэнк, Южная Каролина

Из сборника «Век рабства: интервью с бывшими рабами в штатах Северная и Южная Каролина», под ред. Джуди и Нэнси Букинхэм (Новая Эра, 1989 г.)

"Я родилась в округе Коллетон рабой. Папу звали Эндрю, маму — Виолеттой. Они принадлежали семье Ларузов. Господин Эдгар был хорошим хозяином своих рабов. У него было около шестидесяти семей, перед тем как появились янки и все порушили.

Старая хозяйка сказала всем черным, чтобы бежали. Она пришла к нам с мешком столового серебра, завернутого в покрывало, потому что янки отбирали все драгоценности. Она сказала, что больше не сможет защищать нас. Они взломали амбар, где хранился рис, и разделили его, но всем не хватало. Самые плохие ниггеры пошли за армией, но мы остались и смотрели, как умирали наши дети. Мы не были готовы к тому, что происходило. У нас не было ни скота, ни птицы, ни земли, ни образования. Янки пришли и забрали у нас все, что было, оставив взамен свободу. Они сказали, что мы теперь такие же свободные, каким был наш хозяин. Мы не умели писать, поэтому нам надо было просто сказать, какую фамилию мы хотим. Наш господин Эдгар давал нам одну треть того, что мы добывали своим трудом, теперь мы оказались свободны. Сначала папа умер, потом — мама. Они работали на плантации всю жизнь и умерли после того, как им дали свободу.

Но они мне рассказывали. Рассказывали о Старом Хозяине, о батюшке господина Эдгара. Они рассказывали мне, что он сделал..."

* * *

Понять итог — значит, понять историю, историю Золотой Каролины.

Рис здесь стали выращивать в шестидесятые годы девятнадцатого века, когда завезли его семена с Мадагаскара. Из-за отменного качества и цвета зерен его называли Золотая Каролина. Он принес богатство поколениям семей, которые выращивали его. Они были англичанами — Хэйворды, Дрэйтоны, Мидлтоны, Ла-Рузы.

Ларузы были потомками влиятельного семейства из Чарлстона, одного из немногих могущественных кланов, которые контролировали все стороны городской жизни, от вопросов членства в Обществе святой Сесилии до организации в городе светской жизни, которая начиналась в ноябре и продолжалась по май. Превыше всего эти люди дорожили своим именем и репутацией, что всячески поддерживалось и деньгами, и приобретенным влиянием. Они не могли и подозревать, что их огромное богатство и неоспоримая безопасность будут потеряны из-за действий одного раба.

Рабы трудились от первого до последнего луча солнца шесть дней в неделю, кроме воскресенья. Чтобы созывать работников, использовался металлический гонг. Его звуки растекались по освещенным предзакатным солнцем рисовым полям; черные силуэты на этом фоне напоминали охваченных пожаром чучел. Тогда они распрямляли спины, поднимали головы и медленно шли к амбарам и хижинам. Они питались патокой, грушами, кукурузным хлебом, иногда мясом. В конце длинного дня они сидели в своих самодельных одеждах из золотистой соломы и белой ткани и разговаривали за едой. Когда прибывала новая партия обуви на деревянной подошве, женщины размачивали недубленую кожу в теплой воде и смазывали ее жиром или салом, чтобы обувь мягко облегала ступни; и запах прочно приставал к их пальцам, так что, когда они обнимали своих мужей на семейном ложе, вонь мертвых животных смешивалась с любовным потом.

Мужчины не учились ни читать ни писать: Старый Хозяин был очень строг по этой части. Их били кнутом равно за воровство, вранье и заглядывание в книги. Возле болота стоял глиняный домик, куда забирали больных оспой. Как правило, оттуда не возвращались. Еще в амбаре стоял «пони». Когда приходило время более серьезных наказаний, раба распластывали на нем, привязывали ремнями и избивали кнутом. Когда янки сожгли амбар, там, где стоял «пони» были видны следы крови, как будто сама земля покрылась ржавчиной.

Некоторые рабы из Восточной Африки принесли с собой знания, как правильно выращивать рис, что позволило плантаторам преодолеть проблемы, с которыми столкнулись английские колонисты. В связи с этим на многих плантациях была введена система, подразумевающая нормы выполнения труда, которая позволила опытным рабам трудиться отчасти независимо; они могли освободить время для других занятий: охоты, садоводства, по мере возможности улучшения быта своей семьи. Выращенные продукты или изделия могли быть потом обменены у хозяина на что-то необходимое, а также частично избавляли его от необходимости обеспечивать своих рабов.

Эта система стала причиной возникновения иерархии среди рабов. Начальником, занимающим самое высокое положение, был надсмотрщик, который являлся связующим звеном между плантатором и работниками. Ниже него стояли ремесленники: кузнецы, плотники и каменщики. Именно эти обученные работники были исконными лидерами рабского сообщества, и, следовательно, за ними нужно было следить, чтобы они не подстрекали других на беспорядки и не убежали.

Но самая важная должность была у ответственного за орошение: он держал в своих руках судьбу рисового зерна. Когда это было необходимо, рисовые поля затапливались пресной водой, хранящейся в резервуарах. Соленая вода с приливом проникала в глубь материка и заставляла пресную подниматься на поверхность прибрежных рек. Только тогда невысокие широкие воротца открывали, и вода устремлялась на поля. Именно эту дренажную технологию и привезли рабы изВосточной Африки. Малейшая поломка ворот или неисправность каналов привела бы к тому, что соленая вода могла устремиться на поля и рис бы погиб, так что ответственный за орошение, помимо открытия главных ворот, должен был следить за всей ирригационной системой и отвечать за ее нормальное функционирование.

Генри, муж Энни, был ответственным за орошение на плантации Ларузов. Его дед был захвачен в январе 1764 года и отправлен на фабрику «Барра Кунда» в Гвинее. Оттуда в октябре 1764 его перевезли в Джеймс Форт, что на реке Гамбии, главный пункт отправки рабов в Новый Свет. Он прибыл в Чарлстаун, ныне Чарлстон, в 1765 году, где его купила семья Ларузов. К тому времени как он умер, у него было шестеро детей и шестнадцать внуков, самым старшим из которых был Генри. Генри женился на молодой Энни за шесть лет до смерти деда, и к моменту его кончины уже имел троих детей. Из них только Эндрю дожил до совершеннолетия, имел собственных детей — эта линия так и продолжалась до конца двадцатого века, завершившись Атисом Джонсом.

Как-то в 1833 году они привязали ремнями к «пони» Энни, жену Генри, и пороли ее, пока не переломился кнут. Но к тому моменту кожа на ее спине была сорвана, так что они перевернули женщину и продолжили уже новым кнутом. В их намерения входило наказывать, но не убивать: Энни была слишком ценной вещью, чтобы ее убивать. Ее выследила команда человека по имени Уильям Радж, чей потомок сжег Эррола Рича перед толпой зевак на северо-востоке Джорджии и чьей жизни пришел конец на одре из подожженного виски и опилок от рук чернокожего. Радж был «охотником», он вылавливал сбежавших рабов. Энни сбежала, когда человек по имени Кулидж прижал ее к дереву и попытался изнасиловать, увидев, что она одна шла по размытой дороге, потому что должна была принести мясо коровы, убитой вчера по приказу Старого Хозяина. Когда Кулидж истязал ее, Энни схватила с земли ветку и воткнула ему в глаз. А потом она убежала, потому что никто бы не поверил, что она сделала это из самообороны, даже если бы, Кулидж не потрудился придумать что-нибудь вроде того, что нашел ниггершу, пьющую украденное спиртное на дороге, и она напала на него. «Охотник» и его люди догнали Энни и вернули ее Старому Хозяину, а затем ее привязали к «пони» и забили до смерти на глазах у мужа и детей.

Через три дня Генри, муж Энни и опытный ответственный за орошение, затопил поля Ларузов соленой водой, уничтожив весь урожай. Пять дней его преследовала группа хорошо вооруженных людей, потому что он захватил с собой ружье «марстон», а тот, кто окажется на линии огня этого оружия, имеет неплохие шансы встретиться с Создателем. Поэтому всадники держались позади, а вперед послали цепь рабов, пообещав нашедшему золотую монету. Они зажали его в угол у топей Конгари. Неподалеку от того места сейчас находится бар «Болотная крыса», где Марианну Ларуз видели в день смерти — в голосах настоящего слышно эхо прошлого. Раб, который нашел Генри, лежал мертвым: в его груди зияли раны, оставленные «марстоном».

Они взяли три мотыги, полые Т-образные устройства с острым наконечником для рыхления земли, и распяли Генри на кипарисе, засунув его гениталии ему в рот. Но прежде, чем он умер, Старый Хозяин подъехал к нему на телеге, в которой сидели дети Генри. Последним, что он увидел в своей жизни, было то, как Хозяин уводит его младшего сына Эндрю в заросли, и оттуда стали раздаваться детские крики.

Вот как началась вражда между Ларузами и Джонсами, между хозяевами и рабами. Урожай был богатством. Урожай был историей. Его нужно было беречь. Поступок Генри некоторое время сохранялся в памяти семьи Ларузов, но потом был забыт, но грехи Ларузов передавались от Джонса к Джонсу. Прошлое все время возвращалось и становилось настоящим, распространяясь по цепи поколений, словно ген вражды.

* * *

Свет начал тускнеть. Люди из Джорджии ушли. С большого дуба, стоящего у окна, в поисках комаров слетела летучая мышь. Некоторые из них проникли в дом и звенели у меня над ухом, выбирая момент чтобы укусить. Я отмахивался от них рукой. Эллиот выдал мне репеллент, и я распылил его на незащищенные участки тела.

— Но все равно некоторые Джонсы продолжали работать на Ларузов, несмотря на то, что случилось? — спросил я.

— Угу, — кивнул Эллиот. — Рабы умирали. Такое случалось и раньше. Люди вокруг них теряли родителей, детей, но не принимали это на свой счет. В семье Джонсов были и такие, кто считал, что сделанного не воротишь и пора обо всем забыть. Но были и те, кто так не считал.

Гражданская война разрушила жизнь чарлстонской аристократии, как и весь уклад жизни в городе. В какой-то мере Ларузов спасла их предусмотрительность (или же измена, потому что они хранили большую часть сбережений в золоте, а не в валюте Конфедерации и ее ценных бумагах). Но, тем не менее, им, как и другим побежденным южанам, пришлось созерцать, как уцелевшие солдаты 54-го Массачусетского полка, которых еще называли «шоу ниггеров», маршировали по улицам Чарлстона. Среди них был и Мартин Джонс, прапрадедушка Атиса Джонса.

И снова этим двум семьям было суждено столкнуться.

Той ночью всадники скакали в темноте, черные на фоне дороги, освещенной луной. Пройдет много лет, прежде чем человек с оливковым цветом кожи и отметинами раба на ногах открыто скажет, что видел их, а сейчас они кажутся силуэтами на негативе, черными на белом. Они пока не знают о том, что ждет их в будущем, их и их потомков. Верша историю, маленький отряд едет по своим делам на лошадях, драпированных тканями, с оружием и кнутами, глухо стучащими о седла.

Это Южная Каролина времен 1870-х, а не на пороге нового тысячелетия, и ночные всадники нагоняют ужас на эти места. Они едут по стране и, как им кажется, вершат правосудие над бедными неграми и республиканцами, поддерживающими их, не желая соглашаться с Четырнадцатой и Пятнадцатой поправками Конституции. Они являются символом страха белых перед черными, и многие белые поддерживают их. Своды Законов о черных, запрещающие неграм носить оружие, занимать положение выше слуги или фермера и даже покидать свои владения и принимать гостей без предварительного разрешения, уже представлены как альтернатива реформам.

Со временем Конгресс отстоит свои позиции с помощью Поправки о Реконструкции Юга, Принудительного Закона 1870 года и Закона о Ку-Клукс-Клане 1871 года. Губернатор Скотт создаст черное ополчение для защиты голосующих на выборах 1870 года, вызывая еще большее недовольство среди белого населения. Со временем будут вынесены предписания об арестах в девяти округах, что приведет к заключению под стражу сотен членов Клана, но пока закон разъезжал на драпированной лошади и нес с собой мщение, и действия Федерального правительства не спасут тридцать восемь жизней, не отменят ни акты насилия и избиения, ни поджоги ферм и полей.

Не помогут они и Мисси Джонс.

В 1870 ее муж Мартин, несмотря на угрозу насилия, ратовал за то, чтобы предоставить избирательные права черным. Он не отрекся от Республиканской партии и за это имел дело с кнутом. Потом он посвятил себя организации черного ополчения и промаршировал по городу вместе со своими людьми одним солнечным воскресным днем. И, хотя едва ли каждый десятый из них был вооружен, это был акт высокомерия по отношению к противникам равноправия.

Это Мисси услышала, что приближаются всадники; Мисси сказала мужу, чтобы тот бежал, потому что на этот раз, если они его найдут, то убьют. Они еще не тронули ни одной женщины в округе Нью-Йорк, и у Мисси, пусть она их и боялась, не возникло мысли, что они начнут с нее.

Но для нее сделали исключение.

Четверо мужчин изнасиловали Мисси Джонс, посчитав, что если не могут напрямую достать Мартина, то сделают это через его женщину. Они не совершили с ней ничего кроме этого, ей даже показалось, что они получили удовольствие. Но на самом деле это было так же прагматично, как если бы они заклеймили корову или зарезали курицу. Последний даже помог ей привести себя в порядок и усадил на стул в кухне.

— Скажешь ему, чтоб вел себя прилично, поняла? — сказал он. Он был молод и красив, и она распознала в нем черты его отца и деда. У него был типичный подбородок Ларузов и светлые волосы, как у всех них. Его звали Уильям Ларуз. — Нам бы не хотелось сюда возвращаться, — предупредил он.

Две недели спустя неподалеку от Дельфии Уильям Ларуз и двое его товарищей попали в засаду, устроенную вооруженными дубинками людьми. Его спутники сбежали, а он остался, свернувшись клубком, когда удары посыпались на него. В результате побоев его парализовало, и до конца своих дней он был способен двигать лишь правой рукой и употреблять только мелко перетертую пищу.

После того, что произошло с ней, Мисси Джонс почти не разговаривала с мужем, редко роняя одно-два слова. Она так и не вернулась в супружескую постель, а вместо этого спала в сарае вместе со скотиной — так она оценивала себя благодаря усилиям людей, изнасиловавших ее, чтобы причинить боль ее мужу; медленно, но неизбежно впадала в безумие.

* * *

Эллиот поднялся и вылил остатки кофе в раковину.

— Как я уже сказал, были те, кто хотел забыть прошлое, и те, кто о нем помнил.

Последние его слова повисли в воздухе.

— Думаешь, Атис Джонс принадлежит к последним?

Он пожал плечами.

— Думаю, какой-то части его души был мстительно приятен факт, что он спит с дочкой Эрла Ларуза, то есть в каком-то смысле имеет самого Эрла. Я даже не знаю, была ли Марианна в курсе истории двух семей. По-моему, Джонсы придавали ей большее значение, чем Ларузы.

— Но эта история известна всем.

— Ну да. В местных газетах были публикации на эту тему; писали их те, кому охота копаться в чужом грязном белье, вот и все. Но я буду удивлен, если кто-то из присяжных не знает об этом, и все эти факты могут всплыть на суде. Репутация для них все. Что бы они ни делали в прошлом, теперь они жертвуют на социальные нужды. Поддерживают благотворительные фонды для черных. Поддерживали совместное обучение. Не украшают свои дома флагом Конфедерации. Они искупили грехи предыдущих поколений, но, может быть, обвинение будет использовать вражду и заявит, что Атис Джонс гнет линию своей семьи и решил наказать их, забрав у них Марианну.

Он встал и потянулся.

— Если, конечно, мы не найдем того, кто действительно ее убил. Тогда начнется совершенно другая игра.

Я отложил копию фотографии Мисси Джонс, не дожившей до пятидесяти и лежащей в дешевом гробу, затем снова просмотрел материалы на столе, пока не нашел последнюю вырезку. Это был репортаж от 12 июля 1981 года, раскрывающий подробности исчезновения двух молодых чернокожих женщин, которые жили неподалеку от Конгари. Их звали Эдди и Мелия Джонс, и после того, как их видели вместе в местном баре, обе пропали без вести.

Эдди Джонс была матерью Атиса.

Я показал вырезку Эллиоту.

— Что это?

Он протянул руку и взял статью.

— Это последняя загадка для тебя. Мать и тетя нашего клиента исчезли восемнадцать лет назад, и никто их больше не видел.

* * *

В ту ночь я ехал обратно в Чарлстон с радио, настроенным на ток-шоу из Колумбии, но сигнал начал теряться, и появились помехи. Проигравший кандидат в губернаторы Морис Бэйсинджер, владелец сети ресторанов «Пигги Парк», докатился до того, что вывесил флаги Конфедерации у своих зданий. Он утверждал, что это символ южного наследия, и, возможно, так оно и было, только вот что именно считать этим наследием? В прошлом Бэйсинджер дважды участвовал в избирательной кампании кандидата в президенты Джорджа Уоллеса, был лидером "Национальной ассоциации защиты белых людей " и привлекался к суду из-за того, что нарушил Закон о гражданских правах 1964-го года, отказавшись обслуживать чернокожих в своих ресторанах. Он даже выиграл дело, но это только привело его в суд высшей инстанции. После этого он вернулся в Демократическую партию, но старые привычки нелегко бросить.

Глядя на темное шоссе, я думал о флаге, о семьях Джонсов и Ларузов и о значимости истории, которая, словно альпинистская связка, соединяя их, тянула вниз, в пропасть. Где-то в этой истории крылась разгадка смерти Марианны Ларуз.

Но здесь, в месте, кажущемся мне чужим, прошлое принимало странные формы. Оно было стариком, закутанным в красно-синий флаг и открыто выказывающим свое неповиновение под эмблемой с изображением свиньи. Прошлое было рукой мертвеца на лике жизни, призраком, обвитым гирляндой векового разочарования.

Прошлое, как мне предстояло выяснить, было женщиной, одетой в белое, со шрамами на коже.

Книга 3

"Казалось, в мире призраков-теней

Я сам стал тенью собственной мечты".

Альфред, лорд Теннисон «Принцесса»

Глава 10

И вот, наконец, в тишине своего номера я открыл дело Марианны Ларуз. В темноте вокруг как-то ощутимо присутствовал свет, словно тени были вещественны. Я зажег настольную лампу и выложил на стол материалы, которые отдал мне Эллиот.

Но, едва я увидел фотографии девушки, острое чувство утраты овладело мной, а ведь я даже не знал ее и уже никогда не узнаю. Я подошел к двери и хотел изгнать тени, наполнив комнату ярким светом, но вместо этого они просто отступили и затаились под столом и за шкафом, терпеливо ожидая, когда свет погаснет.

И мне показалось, что мое существование раздвоилось: я стоял у стола в гостиничном номере и держал в руках свидетельство того, что Марианну Ларуз безжалостно выхватили из этого мира, и в то же время неподвижно сидел в гостиной Блайтов, а Медведь произносил слова намеренной лжи; Сэндквист, словно чревовещатель, стоял рядом с ним, манипулируя и отравляя атмосферу в комнате жадностью, злобой и напрасной надеждой, в то время как Кэсси смотрела на меня с выпускной фотографии, и робкая улыбка блуждала на ее лице, будто она точно не знала, стоит ли улыбаться этому миру. Я понял, что пытаюсь представить ее живой, ведущей новую жизнь, уверенной, что ее решение прервать течение прежней жизни было правильным. Но я не мог, потому что вместо нее мне виделась только рука, изувеченная глубокими ранами, тянущаяся из ниоткуда.

Кэсси Блайт не было в живых. То, что я узнал о ней, говорило мне: она не та девушка, которая могла бы обречь своих родителей на жизнь в боли и сомнениях. Кто-то вырвал ее из этого мира, и я не знал, смогу ли найти его. Но, даже если и смогу, поможет ли мне это узнать правду об ее исчезновении.

Я знал, что Ирвин Блайт прав: пригласить меня в свою жизнь означало признать поражение и уступить смерти, потому что я появлялся в жизни людей тогда, когда уже не было никакой надежды, предлагая только возможное разъяснение, которое повлечет за собой так много скорби и боли, что, право же, неведение следовало воспринимать как благословение. Утешением несчастным служило лишь сознание того, что после моего вмешательства свершится правосудие и можно будет жить с уверенностью, что боль, которую испытали их любимые, не испытают другие женщины — чьи-то сестры, дочери, жены.

В ранней молодости я стал полицейским. Я поступил так, потому что считал это своим долгом. Мой отец был полицейским, как и мой дед по матери, но отец закончил свою карьеру в позоре и отчаянии. Он отнял две жизни, прежде чем лишить себя собственной, по причинам, которые вряд ли когда-нибудь станут известны, и я по молодости лет чувствовал, что должен подхватить его ношу и донести ее до конца.

Но я был плохим полицейским: не тот характер, не хватало дисциплины. По правде говоря, у меня были другие способности: упорство, жажда открывать и познавать, — но этого было недостаточно, чтобы приспособиться к той обстановке. Помимо всего прочего, я не умел абстрагироваться. У меня не было защитных механизмов, которые позволяли моим товарищам смотреть на мертвое тело и видеть в нем не человека, а отсутствие бытия, отрицание жизни — просто труп. Любой полицейский прежде всего должен уметь дистанцироваться от чужих страданий и боли, чтобы исполнять свой долг с холодной головой. Отсюда знаменитые полицейские черный юмор и отчужденность: они позволяют относиться к найденному трупу как к человеческим отходам, простому объекту расследования (но только не в случаях, когда это павший товарищ, — тут уж абстрагироваться некуда), чтобы спокойно осмотреть повреждения и при этом не быть раздавленным сознанием бренности бытия. Полицейские служат живым — тем, кто за их спинами, а еще — закону.

А я так не могу, никогда не мог. Вместо этого я нашел способ притягивать мертвых, а они, в свою очередь, нашли путь ко мне. И вот сейчас в этом гостиничном номере, вдали от дома, когда я столкнулся со смертью еще одной девушки, исчезновение Кэсси Блайт снова взволновало меня. Мне захотелось позвонить Блайтам, но что я мог сказать? Находясь здесь, я ничем не мог им помочь, а оттого, что я думал об их дочери, им легче не станет. Мне хотелось быстрее уладить все здесь, в Южной Каролине: проверить показания свидетелей, убедиться в безопасности Атиса Джонса, какой бы ненадежной она ни была, — и вернуться домой. Больше я ничем не мог помочь Эллиоту. Но сейчас тело Марианны Ларуз настойчиво притягивало меня: я должен взглянуть на него, дабы понять, во что себя вовлекаю и каковы будут последствия.

Я не хотел смотреть. Я уже устал от этого.

Но все же посмотрел.

* * *

Печаль — ужасная, всеподавляющая, беспросветная печаль.

Иногда она идет от фотографии. Невозможно забыть. Образы остаются с вами навсегда. Поворачиваешь за угол, проезжаешь мимо заколоченной витрины магазина, может, мимо запущенного сада, а позади него дом, гниющий, словно больной зуб, потому что никто не хочет здесь жить; потому что запах смерти все еще царит в его стенах; потому что владелец нанял каких-нибудь рабочих-иммигрантов и заплатил по пятьдесят баксов каждому, чтобы они вычистили дом, а они использовали дрянные дешевые средства: просроченные порошки и грязные швабры, которые скорее распространяют, чем искореняют зловоние, превращая правильные по форме пятна крови в хаотичные следы полузабытого насилия, темные полосы на белых стенах. Потом они покрасили его дешевыми водоэмульсионными красками, проходясь по испачканным местам по два-три раза, но, когда краска высохла, все снова стало видно: кровавый отпечаток руки, проступивший на белом, кремовом и желтом фоне, въелся в дерево и штукатурку.

Так что владелец запирает дверь, заколачивает окна и ждет, пока люди не забудут или кто-нибудь отчаявшийся или безразличный не согласится платить значительно сниженную арендную плату. Таким образом, он хочет забыть, что произошло, поселив в дом новую семью с ее проблемами и суетой — альтернативный способ стереть то, с чем не справились иммигранты.

Вы можете зайти внутрь, если хотите. Можете показать жетон и объяснить, что это просто формальность, что старые нераскрытые дела перепроверяются через несколько лет в надежде на то, что со временем откроются новые обстоятельства. Но вам это не нужно. Вы видели, что от нее осталось на полу кухни или в саду, в кустах или в постели — там, где застигла несчастную смерть.

А потом вы увидите фотографию. Муж или мать, отец или любовник найдут ее для вас, и вот вы смотрите, как они пальцами перебирают снимки в коробке из-под обуви или перелистывают страницы альбома, и думаете: может, они виновны, они превратили живого человека в то, что вы только что видели, а может, вы в этом уверены — не можете объяснить, почему, просто уверены, — и эти прикосновения к напоминаниям о потерянной жизни выглядят как повторное убийство, и вы должны их остановить, схватив за руку, потому что не сумели сделать это в первый раз, и у вас появилась возможность исправить свою ошибку.

Однако вы не делаете этого. Вы ждете и надеетесь, что ожидание принесет доказательства или признание, и будут сделаны первые шаги к восстановлению справедливости, к установлению равновесия между нуждами живых и требованиями мертвых. Но все равно эти незваные образы вернуться к вам позже, и, если рядом с вами тот, кому можно доверять, можете сказать: «Я помню. Я помню, что случилось. Я был там. Я был свидетелем, а потом попытался стать кем-то еще. Я попытался достичь некой степени справедливости».

И, если вам это удалось, если наказание свершилось и соответствующая пометка появилась на папке с делом, вы можете испытать... нет, не удовольствие, но... Умиротворение? Облегчение? Возможно, у того, что вы почувствуете, нет и не должно быть названия. Может, это просто спокойствие совести: она не напоминает вам имя, не говорит, что нужно вернуться, достать дело и напомнить себе о страдании, о смерти и о том равновесии, которое должно быть восстановлено, пока время не прекратит свое течение и жизнь не исчезнет совсем.

«Дело закрыто», — разве не прекрасная фраза? В этих словах сквозит ложь, вы чувствуете ее, когда она слетает с ваших губ. Дело закрыто. Только вот не совсем. Пустота, образовавшаяся на месте человека, продолжает сказываться на людях, оставшихся жить, сказываться в сотнях тысяч моментах, которые о нем напоминают, заставляют считаться с этой пустотой, потому что любое существование, осмысленное или нет, не проходит бесследно. Ирвин Блайт, в чем бы он ни был виноват, понимал это. Не бывает закрытых дел. Самое главное — это жизнь, прерванная или продолжающаяся, со своими последствиями в каждом случае. По крайней мере, само существование не имеет больше значения, потому что мертвые навсегда остаются с нами.

И, может быть, вы раскладываете фотографии и думаете: я помню.

Я помню тебя.

Ты не забыта.

Ты не будешь забыта.

Она лежала на спине на примятых лилиях; умирающие белые цветы, словно вспышки звезд на бумаге, отображенные самим негативом в знак протеста против основной картины. Череп Марианны Ларуз был сильно поврежден, кожа на ее голове разорвана в двух местах, волосы и нити ткани перепутались в ранах. Третий удар пришелся на правую часть черепа — вскрытие выявило трещины, расходящиеся до основания черепа и внутреннего края левой глазницы. Ее лицо залила кровь, а нос был сломан. Ее веки были крепко сомкнуты, лицо искажено гримасой боли.

Я перешел к результату вскрытия. На теле не оказалось укусов или ссадин, несмотря на то, что, по версии обвинения, она подверглась сексуальному нападению, но инородные волоски были обнаружены у нее на лобке; как выяснилось, они принадлежали Атису Джонсу. В области ее гениталий наблюдалась краснота — результат недавнего сексуального контакта, — но не было зафиксировано следов избиения или рваных ран, хотя во влагалище были обнаружены следы смазки. Следы спермы Джонса остались на лобке, но внутри ее не было. Как сказал Эллиот, Джонс сообщил следствию, что они всегда использовали презервативы.

Тесты выявили нити одежды Ларуз на свитере и джинсах Джонса, а также синтетические нити с сиденья его машины у нее на блузке и юбке. В соответствии с заключением шансы, что они имели другое происхождение, малы.

Итак, улики не доказывали, что Марианна Ларуз была изнасилована перед смертью, но обвинение собиралось убеждать в этом не меня. Уровень алкоголя в ее крови был выше нормы, так что хороший прокурор мог утверждать, что она была не в состоянии оказать сопротивление сильному парню, каким был Атис Джонс. Помимо всего прочего он использовал презерватив в смазке, а это снижает физические повреждения у жертвы.

Что не может быть подвергнуто сомнению, это то, что кровь Марианны Ларуз была обнаружена на руках и лице Джонса, когда он вошел в бар, обратившись за помощью, и что с ней смешались частички камня, послужившего орудием убийства. Анализ пятен крови выявил, что ее капельки разбрызнулись как от удара средней силы — вверх и вниз относительно уровня ее головы и еще в сторону, откуда был нанесен последний, смертельный удар. Убийца должен был испачкать в крови нижнюю часть ног, руки и, предположительно, лицо и верхнюю часть тела. На ногах Джонса не было отдельных пятен (хотя его джинсы пропитались кровью, когда он наклонился к ней, — это могло скрыть более четкие отметины), и он слишком старался вытереть лицо, чтобы можно было определить конкретные брызги.

В соответствии с заявлением Джонса, они с Марианной встретились в девять вечера. К этому времени она уже пила пиво с друзьями в «Колумбии», а потом приехала в «Болотную крысу», чтобы присоединиться к нему. Свидетели утверждают, что видели, как они вместе разговаривали, а потом вышли рука об руку. Один свидетель, завсегдатай по имени Д.Д. Герин отметил, что отпускал в сторону Джонса расистские комментарии незадолго до того, как молодые люди покинули бар. Он определил время своих нападок как «около одиннадцати».

Джонс заявил полиции, что потом они имели сексуальный контакт на сиденье его машины, она была сверху. После этого произошла размолвка, причиной которой стали замечания Герина и выяснение, стыдно ли ей находиться рядом с ним. Марианна выбежала, но вместо того, чтобы направиться к себе в машину, побежала в лес. Джонс сообщил, что она начала смеяться и звать его к ручью, но он был зол на нее и не пошел. Только после того, как ее не было минут десять, Джонс последовал за ней. Он нашел ее в ста футах от машины на тропинке. Она была уже мертва. Он заявил, что ничего не слышал за время ее отсутствия: ни криков, ни звуков борьбы. Атис не помнил, дотрагивался ли до ее тела, но понял, что дотрагивался, раз уж на его руках была кровь. Он также упомянул, что, должно быть, брал камень, который, как он позже вспомнил, лежал возле ее головы. Его расспрашивали люди из Государственного отдела исполнения закона (ГОИЗ), безо всякого адвоката, потому что он не был арестован и ему не были предъявлены обвинения. После беседы его арестовали по подозрению в убийстве Марианны Ларуз. Ему был предоставлен государственный защитник, который уступил свое место Эллиоту Нортону.

И тут появился я.

Я нежно провел пальцами по ее лицу, ощущая неровности фотобумаги, словно поры ее кожи. Прости, подумал я. Я не знал тебя. Я не могу сказать, хорошим ты была человеком или не очень. Если бы мы встретились в баре или кафе, сошлись бы мы, пусть так, как ненадолго пересекаются две судьбы, чтобы потом как ни в чем ни бывало идти отдельно друг от друга каждый своей дорогой жизни? Думаю, что нет. Мне кажется, мы совсем разные. Но ты не заслуживала такой смерти, и, если бы это было в моих силах, я бы вмешался и предотвратил то, что произошло, даже рискуя собственной жизнью, просто потому что не смог стоять бы и смотреть как человек, пусть незнакомый, страдает. Сейчас я попытаюсь пройти по твоим следам, понять, что привело тебя туда, где ты обрела вечный покой среди в этих примятых лилий, в то время как ночные насекомые пили твою кровь.

Прости, что мне приходится это делать. Мое вмешательство причинит людям боль, а некоторые детали из твоего прошлого, которые ты хотела бы скрыть, станут известны. Я могу тебе обещать только то, что человек, который убил тебя, не останется безнаказанным.

И вместе со всем этим я буду помнить тебя.

Вместе со всем этим ты не будешь забыта.

Глава 11

На следующее утро я набрал номер телефона в Аппер, Вест-Сайд. Трубку взял Луис.

— Ты все еще собираешься сюда подъехать?

— Буду через пару дней.

— Как Эйнджел?

— Потихоньку. Как у тебя дела?

— Скриплю помаленьку.

Я только что разговаривал с Рейчел. Мне было достаточно услышать звук ее голоса, чтобы проснулись чувство одиночества и все мое беспокойство за нее, когда она так далеко.

— Хотел тебя кое о чем попросить, — сказал я.

— Валяй, вопросы можно задавать бесплатно.

— Ты не знаешь никого, кто мог бы побыть с Рейчел немного, по крайней мере до моего возвращения?

— Вряд ли ей это понравится.

— Может быть, ты пришлешь человека, который не станет обращать внимание на это?

Повисла пауза, пока Луис обдумывал проблему. Когда он наконец заговорил, я понял, что он улыбается.

* * *

Все утро я провел за телефоном, затем поехал в Уотери и побеседовал с одним из полицейских, которые первыми оказались на месте преступления в ночь гибели Марианны Ларуз. Это был довольно короткий разговор. Он подтвердил содержание своего отчета, но было абсолютно понятно, что он считает Атиса Джонса преступником, а мою попытку поговорить с ним об этом деле — нарушением норм правосудия.

После этого я провел некоторое время со спецагентом Ричардом Брюэром в штаб-квартире ГОИЗ. Сотрудники этого отдела расследовали убийство, поскольку в Южной Каролине всеми делами такого рода занимались именно они. Исключение составляли дела, попадавшие под юрисдикцию Управления полиции Чарлстона.

— Им там нравится воображать себя независимыми, — обронил Брюэр. — Мы их так и называем: «Республика Чарлстон».

Он был приблизительно моего возраста, волосы соломенного цвета, основательная крестьянская комплекция. Ричард носил обычную форму, какую носили сотрудники отдела: зеленые брюки, черная футболка с зелеными буквами аббревиатуры на спине и «глок» сорокового калибра на ремне. Он был чуть поприветливей, чем полицейский, но немногое мог добавить к тому, что я уже знал. Брюэр рассказал, что Атис Джонс не имел близких, не считая нескольких весьма отдаленных родственников, оставшихся в живых. У парня была работенка в «Пиггли Уиггли» — сборщик полок. Он жил в маленькой квартирке в доме без лифта в Кингвилле, которую сейчас занимала семья украинских иммигрантов.

— До этого случая о парне мало кто беспокоился, ну а сейчас и подавно.

— Вы думаете, это он убил?

— Пусть решают присяжные. Но, если между нами, я просто не вижу другой подходящей кандидатуры поблизости.

— Это вы разговаривали с Ларузами?

Среди материалов, которые мне достались от Эллиота, были их показания.

— С отцом и сыном, с прислугой в доме. У них у всех алиби. Мы тут в общем профессионально работаем, мистер Паркер. Все основные моменты проработали. Не думаю, что найдется много брешей в отчетах.

Я поблагодарил его. На прощание Ричард дал мне свою визитку на случай, если возникнут еще какие-нибудь вопросы. Когда я поднялся уходить, он заметил на прощание:

— Ну и работенку вы себе нашли. Готов побиться об заклад, что после этого дела репутация ваша основательно протухнет.

— Это будет новое для меня ощущение.

Он скептически поднял бровь:

— С трудом верится, знаете ли.

Вернувшись в отель, я поговорил с людьми в Пайн Пойнт насчет Медведя. Они подтвердили, что он позавчера пришел вовремя и работал настолько старательно, насколько возможно. В голосе у них все же сквозила некая обеспокоенность, поэтому я попросил, чтобы они передали трубку ему.

— Как дела, Медведь?

— Нормально, — он подумал и добавил. — Хорошо, у меня здесь все хорошо. Я получу работу на лодках.

— Рад это слышать. Послушай, Медведь, я должен это сказать: если ты облажаешься или у людей из-за тебя возникнут проблемы, я лично тебя достану и отволоку в полицию, понятно?

— Понятно.

В его голосе не было грусти или обиды. Я так прикинул, что Медведь привык к угрозам и предупреждениям. Вопрос был в том, прислушается он или нет.

— Ну и ладно, — сказал я.

— Я не облажаюсь, — подтвердил Медведь. — Мне по душе эти люди.

После разговора с Медведем я час провел в спортивном зале гостиницы, а затем проплавал до изнеможения. Приняв душ, я принялся перечитывать фрагменты дел, которые обсудил с Эллиотом накануне. Пришлось вернуться к двум моментам: копии исторической заметки о смерти смотрителя ирригационной системы Генри Джонса и заметке двухнедельной давности об исчезновении матери и тети Атиса Джонса.

С фотографии в газете на меня смотрели две сестры, навсегда застывшие в облике молоденьких женщин. Они исчезли, мир практически сразу забыл о них и только сейчас снова вспомнил.

Когда наступил вечер, я вышел из отеля и отправился в кафе «Пинкни» выпить чашечку кофе с пончиком. Поджидая Эллиота, я просмотрел забытый кем-то номер «Пост энд Курьер». Мой взгляд привлекла одна заметка: выписан ордер на арест бывшего тюремного охранника Лэндрона Мобли после того, как он не явился на слушания в связи с обвинениями в «неподобающих действиях» по отношению к женщинам-заключенным. Единственной причиной, из-за которой заметка привлекла мое внимание, был тот факт, что Мобли пригласил Эллиота представлять его интересы и на слушаниях в исправительном комитете и в суде, который будет рассматривать дело об изнасиловании. Когда через пятнадцать минут подъехал Эллиот, я рассказал ему о публикации.

— Старина Лэндрон — тот еще тип, ну да он должен объявиться.

— Не очень-то похож на клиента экстракласса, — обронил я.

Эллиот взглянул на заметку, затем отшвырнул газету, хотя чувствовалось, ему кажется, что нужны дополнительные объяснения.

— Я знал его еще в юности, поэтому, наверно, он обратился ко мне. И потом, любой человек может рассчитывать на адвокатскую помощь, независимо от степени своей виновности.

Он поднял палец и жестом попросил официантку принести чек, но было в этом жесте что-то поспешное, что выдавало нежелание развивать эту тему.

— Поехали, — поторопил он. — По крайней мере, я знаю, где находится один мой клиент.

* * *

Исправительный центр округа Ричленд находится в конце Джон Дайл-роуд, где-то в ста милях на северо-запад от Чарлстона. О приближении к нему можно было судить по обилию адвокатских контор на обеих сторонах улицы. Это был комплекс низких построек из кирпича, окруженный двойным забором с колючей проволокой поверху. Длинные, узкие окна выходили на парковку и лес. Внутренний забор был под током высокого напряжения.

Мы практически никак не могли воспрепятствовать утечке информации об освобождении Джонса в местные СМИ, так что ничего удивительного в том, что парковка оказалась забита журналистами, фотографами, операторами с камерами приличных размеров. Они распивали кофе из пластиковых стаканчиков, курили. Я поехал вперед и был на месте уже минут пятнадцать, когда показалась машина Эллиота. За это время не произошло ничего необычного, за исключением краткой интермедии: несчастная жена, особа хрупкого телосложения на высоких каблуках и в синем платье, прибыла за своим супругом, который некоторое время прохлаждался в камере. Когда, мигая от яркого света, он появился в дверях — в рубашке, забрызганной кровью, и брюках с пятнами от пива, — жена немедленно влепила ему оплеуху, а потом предоставила возможность зевакам в полной мере оценить ее богатый запас нецензурной лексики. По виду незадачливого муженька можно было сразу понять, что он готов вернуться в камеру, особенно когда, заметив толпу журналистов и телекамеры, на мгновение решил, что все собрались из-за него.

Но собравшиеся деятели СМИ разом налетели на Эллиота, как только тот захлопнул дверцу машины, а через двадцать минут попытались перегородить ему дорогу, когда Нортон вышел из туннеля с колючей проволокой, который вел в приемную зону тюрьмы. Он придерживал за плечи смуглого молодого парня, голова которого была низко опущена, а бейсболка натянута чуть ли не до самого носа. Эллиот даже не удосужился обронить дежурное «без комментариев». Вместо этого он решительно затолкал парня в машину и сразу рванул с места. Самые прыткие представители «четвертой власти» помчались к своим машинам и бросились его догонять.

Я уже был на месте. Дождавшись, когда Эллиот проедет мимо меня, я пристроился к нему вплотную и держался так до поворота, а потом дал по тормозам и резко вывернул, перекрыв обе полосы движения. Грузовик телевизионщиков завизжал в нескольких метрах от моей двери, и оператор в камуфляжном комбинезоне, распахнув дверь, заорал на меня, чтобы я убирался с дороги.

Я рассматривал свои ногти. Они очень красивые и коротко острижены. Я стараюсь держать их в порядке, слежу за ними. Нет, все-таки аккуратность — недооцененная добродетель.

— Ты меня слышишь?! Убирайся с дороги к чертовой матери! — вопил Вояка в камуфляже, все больше наливаясь кровью. За его спиной я разглядел еще несколько борзописцев. Они собрались в кучу, пытаясь разобраться в том, что случилось. Небольшая группа молодых чернокожих парней в штанах, болтающихся на бедрах, и модных футболках появилась из адвокатского офиса и подошла поглазеть на шоу.

Вояка-оператор, выдохшись от безрезультатного ора, бросился ко мне. Ему было далеко за сорок, он давно заплыл жиром и в своем камуфляже выглядел абсолютно нелепо, так что молодежь немедленно стала дразнить его:

— Эй, рядовой Джо, на какую войну собрался?

— Во Вьетнаме все кончилось, придурок. Расслабься. Ты же не можешь жить прошлым.

Вояка бросил на них взгляд, полный ненависти, остановился на расстоянии фута от меня и наклонился ко мне так, что наши носы почти соприкасались.

— Ты какого черта тут вытворяешь?

— Блокирую дорогу.

— Я вижу. Зачем?

— Чтобы ты не проехал.

— Ты со мной не умничай! Давай убирай колымагу, или я разнесу ее своим грузовиком.

Через его плечо мне были видны несколько тюремных охранников, показавшихся из здания: наверно, вышли узнать, из-за чего сыр-бор. Ну, что ж, можно отправляться. К тому времени, когда репортеры попадут на главную магистраль, будет уже слишком поздно искать машину Эллиота. А если они и обнаружат машину, добычи там не окажется.

— Ладно, — сказал я, — твоя взяла, ты выиграл.

От удивления Вояка отпрянул.

— Что, так просто?

— Ну да.

Он сокрушенно покачал головой, а я продолжал безразличным тоном:

— Между прочим...

Он взглянул на меня.

— ...там мальчишки уже что-то вытаскивают из грузовика.

* * *

Я пропустил колонну раздосадованных представителей СМИ, затем миновал объединенную церковь миллгрикских баптистов и методистов, проехал по Блафф-роуд до клуба «Кэмпбелл'с Кантри Корнер» на пересечении Блафф и Пайнвью. У бара была рифленая крыша, на окнах виднелись решетки, и в общем он не сильно отличался по внешнему виду от местной кутузки, за исключением того, что здесь можно было промочить горло и убраться восвояси в любой момент. Рекламный плакат обещал холодное пиво по низким ценам, по пятницам и субботам здесь устраивали турниры с индейками, и вообще это было популярное заведение для тех, кто начинал свой загульный вечер. Написанное от руки объявление предупреждало посетителей о том, что приносить пиво с собой запрещается.

Я свернул на Пайнвью, объехал бар, желтый кубик гаража и увидел здание, похожее на сарай, посередине заросшего двора. Позади сарая стоял белый джип «GMC», в который пересели Эллиот и Атис; за рулем машины Эллиота сидел другой водитель. Когда я подъезжал, джип как раз выруливал на дорогу. Я держался за ним, пропустив вперед пару автомобилей. Мы направлялись по Блафф-роуд к 26-му шоссе. По плану мы должны были отвезти Джонса сразу в Чарлстон, в надежное место. Для меня было неожиданностью, когда Эллиот свернул налево к заведению «Обеды у Бетти», даже не доехав до шоссе, остановился, вышел из машины и открыл дверь со стороны пассажира. Он пропустил Джонса перед собой, и они вошли в ресторанчик. Я тоже припарковался и последовал за ними, стараясь выглядеть спокойно и беззаботно.

Заведение представляло собой небольшую комнату, слева от двери был прилавок, за которым две чернокожие женщины принимали заказы, а двое мужчин готовили еду. Кругом стояли пластиковые столы и стулья, окна прикрывали жалюзи и решетки. Одновременно работали два телевизора, воздух был наполнен запахами жарившейся еды и масла. Эллиот и Атис сели за стол в глубине зала.

— Ты не хочешь мне объяснить свои действия? — поинтересовался я, подойдя к ним.

Эллиот выглядел смущенным.

— Парень сказал, что ему нужно поесть, — пробурчал он, — у него судороги. Сказал, что рухнет, если не поест. Даже угрожал выпрыгнуть из машины.

— Послушай, если ты выйдешь на улицу, то услышишь эхо закрываемой за ним двери камеры. Еще чуть-чуть, и парень снова отправится хлебать баланду.

Атис Джонс впервые подал голос. Он оказался более высоким по тембру, чем я предполагал, как будто перестал ломаться совсем недавно, а не лет пять назад.

— Да пошел ты, парень... Мне пожрать надо.

У него были нервные, бегающие глаза, а тонкое лицо настолько светлым для негра, что парня вполне можно было принять за испанца. Его лицо по-прежнему было низко опущено, и он взглянул на меня из-под кепки. Несмотря на внешнюю грубость, его дух был сломлен. На самом деле это была показная бравада: прижми его посильнее, и он обделается. Но все равно терпеть его выходки от этого не легче.

— Ты был прав, — сказал я, обращаясь к Эллиоту, — он просто само обаяние. Ты не мог выбрать для спасения кого-нибудь посимпатичнее?

— Я пытался, но дело сиротки Энни уже взяли.

— Черт...

Джонс был готов разразиться вполне предсказуемой тирадой. Я предупреждающе поднял палец:

— Остановись прямо сейчас. Еще раз начнешь ругаться, и эта солонка со всем содержимым будет твоим главным блюдом.

Он стушевался.

— Я ничего не жрал в тюрьме. Боялся.

Я почувствовал укол совести. Передо мной сидел перепуганный мальчишка, у него за плечами — погибшая подружка, он еще помнит ее кровь на своих руках. Его судьба сейчас в руках двух белых мужчин и присяжных, которых мягче всего можно описать как «враждебно настроенных». Принимая все это во внимание, можно сказать, что он неплохо держался уже потому, что сидел перед нами и не рыдал.

— Пожалуйста, мужик, просто дай мне поесть нормально.

Я вздохнул. Из соседнего окна мне была видна дорога, джип и каждый, кто пришел бы пешком. К тому же, если кому и пришло бы в голову поквитаться с Джонсом, вряд ли он стал бы это делать в ресторанчике. Мы с Эллиотом были единственными белыми во всем заведении, а многочисленные посетители, очевидно, игнорировали наше присутствие. А покажутся журналисты — я смогу увести эту парочку через заднюю дверь, если допустить, что здесь есть черный ход. Возможно, я зря так кипячусь.

— Как хочешь, — согласился я, только давай по-быстрому.

Было очевидно, что Джонс не очень-то много ел в тюрьме. Щеки и глаза у него ввалились, на лице и шее выступили пятна и фурункулы. Он опустошил тарелку с отбивными и белым рисом с зеленой фасолью, потом съел макароны с сыром, затем уничтожил кусок торта с клубничным кремом.

Эллиот ковырялся в порции жареной картошки, пока я цедил растворимый кофе. Когда с едой было покончено,я остался с Джонсом, а Эллиот пошел расплачиваться.

Левая рука Джонса лежала поверх стола, ее украшали дешевые часы. Правой рукой он вертел крестик на цепочке вокруг шеи. У креста Т-образной формы горизонтальная и вертикальная перекладины казались объемными. Я потянулся, чтобы потрогать их, но Атис отпрянул, и в его глазах мелькнуло что-то такое, что мне сильно не понравилось.

— Че делаешь?

— Просто хотел посмотреть крестик.

— Он мой. Я не хочу, что бы еще кто-то его трогал.

— Атис, — мягко-настойчиво попросил я, — дай мне посмотреть крест.

Он еще мгновение помедлил, затем выдохнул долгое «ч-ч-черт», снял цепочку и дал ей скользнуть мне на ладонь. Я подержал ее на пальце, затем попробовал повернуть перекладинки креста. Они разделились и упали — заостренные отрезки длиной около двух дюймов. Я сложил их на ладони в виде буквы Т, сжал кулак и направил торчащий между средним и указательным пальцами конец в сторону парня.

— Где ты это взял?

Солнечный луч заиграл на лезвии, солнечным зайчиком заплясал в глазах и на лице Джонса. Он затруднялся с ответом.

— Атис, — я старался говорить спокойно, — я тебя не знаю, но ты меня уже начал доставать. Отвечай на вопрос.

Он как-то театрально запрокинул голову и произнес:

— Священник дал это мне.

— Тюремный священник?

Джонс отрицательно покачал головой:

— Он приходил в тюрьму. Сказал, что тоже когда-то сидел, пока Господь не освободил его.

— Он объяснил, почему дает тебе это?

— Ну, типа, он узнал, что я попал в беду, слышал, что меня хотят убить. Еще сказал, что это меня защитит.

— Ты знаешь, как его зовут?

— Терезий.

— Как он выглядел?

Джонс впервые взглянул мне в глаза с той минуты, как я взял крест в руки.

— Он выглядел как я, — просто ответил он. — Как человек, который попадал в беду.

Я собрал крест, спрятал лезвия, затем после минутного замешательства вернул крест Атису. У того был удивленный вид, но он кивнул мне головой в знак благодарности.

— Если мы все сделаем правильно, он тебе не понадобится.

Вернулся Эллиот, и мы поднялись. Ни парень ни я не стали рассказывать Эллиоту о ноже. Потом мы ехали без остановок до самого Чарлстона и его пригорода Ист-Сайда. Нас никто не преследовал.

Ист-Сайд был одним из поселений, которые возникли поблизости от старого огороженного стенами центра. В нем всегда проживало смешанное население. Белые и черные соседствовали на участке, ограниченном с запада и востока улицами Митинг и Ист-Бэй, а с севера и юга — Кросстаун Экспресс— и Мэри-стрит. Даже в девятнадцатом веке здесь преобладало черное население. Рабочий люд с разным цветом кожи продолжал селиться в этих местах до Второй мировой войны, когда белые стали перебираться к западу от Эшли. С тех пор Ист-Сайд стал таким районом, где вам не хотелось бы задерживаться, если у вас светлая кожа. Нищета пустила здесь глубокие корни, а вслед за ней пришли наркотики, жестокость, насилие.

Но затем Ист-Сайд снова изменился. Территории к югу от улиц Калхун и Джудит, которые раньше полностью были заселены чернокожими, стали кварталами почти исключительно для белых и состоятельных жителей. Волна городского обновления и облагораживания добралась и до южных границ Ист-Сайда. Шесть лет назад средняя цена дома в этом районе не превышала 18 000 долларов. Сейчас на Мэри-стрит можно было встретить дома и по 250 000. Даже здания на Коламбус— и Амхерст-стрит, неподалеку от парка, где собирались торговцы наркотиками и откуда открывался вид на коричневые блоки и желто-оранжевые кварталы муниципальной застройки, продавались по цене в два-три раза больше той, что была еще лет пять назад. Но пока это по-прежнему был квартал с негритянским населением. Преобладали дома, выкрашенные светлыми красками, — наследство тех времен, когда еще не было кондиционеров. На углу Коламбус— и Митинг-стрит работал бакалейный магазинчик «Пиггли Уиггли», напротив него располагался ломбард, неподалеку — магазин, где торговали спиртным по сниженным ценам, — все говорило о том, что в этих местах еще не появились зажиточные белые, которые возвращаются на старые места.

Пока мы продвигались к нужному дому, нас настороженно ощупывали взгляды пожилых обитателей квартала, устроившихся на крылечках своих домов, и молодежи, стайками толпившейся на перекрестках: в первой машине сидели белый и черный мужчины, за ней следовал второй автомобиль с белым водителем за рулем. Было что-то зловещее в нашей процессии. На углу Американ— и Рэйд-стрит, на стене двухэтажного дома, высившегося рядом с неким художественным строением, кто-то написал: «Афроамериканец был наследником мифов о том, что лучше быть бедным, чем богатым, принадлежать к низам, чем к верхам общества, быть праздным, а не работящим. А также скорее расточительным, чем экономным, и лучше здоровым, чем умным».

Я не знал автора слов, как и Эллиот. Атис явно ограничился тем, что скользнул взглядом по надписи. Я так понимаю, все это он знал из своего опыта. В промежутке между разрушенным зданием на углу Дрейк-стрит и Армхерст-стрит и начальной школой на углу Коламбус-стрит перед нами предстала цветущая гортензия, а рядом с плотными посадками бамбука виднелось крыльцо аккуратного двухэтажного домика на Дрейк-стрит. Он был выкрашен в бело-желтую полоску. Окна на верхнем и нижнем этажах прикрывали ставни, и только ставни верхних окон были приоткрыты, пропуская в помещение свежий воздух. Эркер под верандой выходил на улицу, справа располагался вход, украшенный незатейливой деревянной резьбой. К нему вели пять ступеней.

Убедившись, что на улице все спокойно, Эллиот загнал джип во двор справа от двери. Я услышал, как открылась дверь, раздались шаги Эллиота и Атиса, которые вошли в дом с черного хода. На улице по-прежнему никого не было, за исключением детворы, которая играла в мяч за школьной изгородью. Они продолжали резвиться, пока не пошел дождь и капли не засверкали в свете только что загоревшихся фонарей, потом побежали под крышу. Я подождал минут десять, дождь резко барабанил по машине. Я не стал заходить в дом, пока не удостоверился, что за нами нет слежки.

Атис неловко присел у дешевого кухонного стола, сделанного из сосны, Эллиот разместился рядом с ним. У раковины пожилая седоволосая негритянка разливала лимонад по пяти стаканам. Ее муж, намного выше ростом, подносил стаканы, затем передавал их один за другим гостям. Его плечи согнулись под грузом лет, но в мышцах груди и рук еще осталась сила, о чем можно было судить по их выступающим под белой рубашкой контурам. Старику было далеко за шестьдесят, но, я так понимаю, он легко поборол бы Атиса в поединке. А возможно, и меня тоже.

— Дьявол с шшеной шшорятся, — сказал он, когда я стал отряхивать пиджак. Я, наверно, выглядел озадаченным, потому что он повторил фразу еще раз, а потом указал на грозу за окном, где сквозь пелену облаков еще мелькали солнечные лучи.

— Погожа, — проговорил он. — Ты прошоды, шадысь.

Эллиот улыбнулся, заметив полное непонимание, написанное у меня на лбу.

— Гулла, — объяснил он. Этим словом называли население прибрежных островов и диалект, на котором они говорили. Многие из них были потомками рабов, заселивших пустынные острова и заброшенные рисовые поля больше ста лет назад, после окончания Гражданской войны.

— Джинни и Альберт раньше жили на острове Йонджес, но потом Джинни заболела, и один из их сыновей, Сэмюэль, тот, который занимается моей машиной, настоял, чтобы они переехали в Чарлстон. Они здесь уже десять лет, но и я порой понимаю не все из того, что они говорят. Но они хорошие люди, знают толк в том, чем занимаются. Он приглашает тебя войти и сесть.

Я взял стакан с лимонадом, поблагодарил, потом дотронулся до плеча Атиса и провел его в гостиную. Эллиот, казалось, тоже хотел последовать за нами, но я дал ему понять, что хочу побыть пару минут наедине с его клиентом. Очевидно, Эллиот был не очень доволен, но остался на месте.

Атис присел на самый краешек дивана, как будто готов был в любое мгновение рвануть к двери. Он избегал смотреть мне в глаза. Я сел в заваленное каким-то барахлом кресло напротив.

— Тебе известно, почему я здесь?

— Типа, тебе за это заплатили, — он пожал плечами.

Я улыбнулся:

— Именно. Но главное, я здесь потому, что Эллиот не верит, что ты убил Марианну Ларуз. Но многие верят, так что это мне придется искать доказательства того, что они ошибаются. Я могу это сделать, только если ты мне поможешь.

Он облизал губы. На его лбу выступили капельки пота.

— Они убьют меня, — произнес он.

— Кто?

— Ларузы. Какая разница, сделают ли они это сами или заставят государство, — они все равно убьют меня.

— Вряд ли, если мы сможем доказать, что ты невиновен.

— Ну, и как мы сможем это сделать?

Пока еще у меня не было четкого плана, но этот разговор стал первым шагом к его разработке.

— Как ты познакомился с Марианной? — спросил я.

Он откинулся на диван, видимо, решившись наконец рассказать, что произошло.

— Она училась в Колумбийском университете.

— Что-то ты не похож на студента.

— В точку! Я продавал травку этим ублюдкам. Им нравилось приторчать.

— Она знала, кто ты такой?

— Да ни черта она обо мне не знала.

— А тебе было известно про нее хоть что-то?

— Ну да.

— Ты знал о вашем прошлом, о проблемах между вашей семьей и Ларузами?

— Да это все старое дерьмо!

— Но ты знал эту историю?

— Конечно.

— Ты с ней начал заигрывать или она с тобой?

Его лицо залилось румянцем, и на нем появилась глумливая ухмылка:

— Да ну тебя! Ну, знаешь, она там курила-торчала, я курил, ну и потом... все такое.

— Когда это началось?

— В январе, а может, в феврале.

— И вы все это время встречались?

— Нет, она уехала в июне. Я не видел ее с конца мая и снова повстречал, наверно, только за неделю или две до...

Его голос сорвался, парень судорожно сглотнул и умолк.

— Ларузы знали, что она встречается с тобой?

— Возможно. Она им ничего не говорила, но ведь шила в мешке не утаишь.

— Почему ты с ней встречался?

Атис не ответил.

— Из-за того, что она просто симпатичная девчонка? Или из-за того, что она белая? Потому что она из Ларузов?

В ответ только пожатие плеч.

— Может, из-за всего сразу?

— Пожалуй.

— Она тебе нравилась?

У него задергалась щека.

— Ага, очень...

Я не стал развивать эту тему.

— Что произошло в ту ночь?

Лицо Атиса преобразилось, в нем не осталось ни уверенности, ни гонора. Словно маска упала, и обнаружилось истинное чувство. Теперь я точно знал: он не убивал ее, потому что эта мука на лице была подлинной. И мне показалось, что отношения, которые начинались как полуосознанное желание поквитаться с давнишним врагом, переросли, по крайней мере с его стороны, в привязанность, а возможно, и во что-то большее.

— Мы покрутились в «Болотной крысе», неподалеку от Конгари, а потом трахались в моей машине. Там народу на все наплевать, если у тебя есть деньжата и ты не полицейский.

— Итак, вы занимались сексом?

— Ну да.

— Предохранялись?

— Она принимала пилюли, но ей все равно надо было, чтобы мы использовали резину.

— Тебя это задевало?

— Да ты че, парень, ваще тупой? Ты когда-нибудь в презервативе трахался? Это же совсем не то. Это все равно, что...

Атис пытался подобрать сравнение.

— ...лежать в ванне в туфлях, — поделился я своими ощущениями.

Он впервые улыбнулся, оценив удачный образ, и лед в наших отношениях чуть треснул.

— Ну да, типа того. Правда, у меня никогда не было нормальной ванны.

— Дальше.

— Мы начали ссориться.

— Почему?

— Потому что... короче, она меня стеснялась, не хотела, чтобы нас видели вместе. Знаешь, мы всегда трахались у меня в машине или на хате, если она напивалась до такой степени, что ей было наплевать. В остальное время она проходила мимо меня, словно меня и не существовало вообще.

— Эта ссора закончилась потасовкой?

— Нет, я никогда пальцем ее не трогал! Вообще. Но она начала орать, визжать, а потом убежала. Я хотел просто дать ей успокоиться и все такое. Потом пошел за ней, стал кричать, звать по имени. Потом я ее нашел...

Он с усилием сглотнул и заложил руки за голову. Губы его сжались. Еще немного, и он заплакал бы.

— Что ты увидел?

— Ее лицо, парень, оно было все размозжено. Нос... Это была одна кровь. Я попробовал ее поднять, убрать волосы с лица, но она уже не дышала. Я абсолютно ничего не мог для нее сделать! Она погибла...

И вот теперь он заплакал, его правое колено поднималось и опускалось, как поршень, словно все сдерживаемое до того горе и ярость толкали его.

— Мы почти закончили, — сказал я.

Он кивнул и резкими, неловкими движениями руки отряхнул слезы.

— Ты видел кого-нибудь, кого-то, кто мог сделать это с ней?

— Нет, парень, никого.

Впервые за все время он солгал. Я смотрел ему в глаза и видел, как он отвел взгляд в сторону на секунду, прежде чем ответить.

— Ты уверен?

— Да, точно.

— Я тебе не верю.

Он уже хотел было изобразить возмущение, но я наклонился к нему и предупреждающе поднял палец:

— Что ты видел?

Его рот дважды беззвучно открылся и закрылся, потом он произнес:

— Мне показалось, я что-то видел, но не уверен.

— Расскажи мне.

Он кивнул больше себе самому.

— Мне показалось, что я видел женщину. Она была вся в белом, передвигалась между деревьями. Но, когда я посмотрел повнимательнее, ничего не было. Наверно, это от реки, отсвет что ли какой-то.

— Ты сказал полиции? В отчетах не было упоминания ни о какой женщине?

— Они сказали, что я вру.

И он действительно врал. Даже сейчас он что-то скрывал, но я понимал, что сейчас от него большего не добиться. Я откинулся в кресле, передал ему папки с полицейскими отчетами. Некоторое время мы вместе просматривали их, но он не нашел ничего, что может вызвать вопросы у обвинения. Разве что принять во внимание негласную убежденность в его виновности.

Когда я собирал отчеты в папку, Атис поднялся:

— Мы закончили?

— Пока да.

Он сделал несколько шагов и замер, не доходя до двери.

— Они провезли меня мимо смертного дома, — тихо сказал он.

— Что?

— Когда меня везли в тюрьму, они повезли меня к Броад Ривер и показали здание, где приводят в исполнение смертные приговоры.

Главное помещение штата, где приводили в исполнение смертные приговоры, находилось в Исправительном учреждении Колумбии, неподалеку от центра приема и расследований. Заключенным, приговоренным к смерти за особо тяжкие преступления, с 1995 года позволялось выбирать между казнью на электрическом стуле и смертельной инъекцией — особо извращенный прием, сочетающий в себе психологическую пытку с демократическим подходом. Всех остальных казнили с помощью уколов, это же грозило и Атису. Если правосудию штата удастся убедить суд в том, что парень убил Марианну.

— Они сказали, что меня привяжут к стулу и вкатят мне яд и что я внутри сдохну, но ни кричать не смогу, ни пошевелиться. Они сказали, я просто медленно задохнусь.

Я промолчал.

— Я не убивал Марианну, — сказал он.

— Знаю.

— Но они все равно убьют меня.

От его отчаяния у меня все похолодело внутри.

— Мы можем это предотвратить, если ты поможешь нам.

Но он только покачал головой и побрел на кухню.

— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил Эллиот шепотом.

— Он что-то скрывает, — ответил я. — Но со временем расскажет нам все.

— У нас нет столько времени, — отрывисто бросил Эллиот.

Следуя за ним на кухню, я обратил внимание, как ходят у него под рубашкой мускулы на спине, сгибаются и разгибаются руки. Он обратился к Альберту.

— Вам что-нибудь нужно?

— У наш вше ест.

— Я имею в виду не только продукты. Нужны деньги? Пистолет?

Женщина с грохотом поставила стаканы на стол и погрозила Эллиоту пальцем.

— Не довожи нам беда, — резко сказала она.

— Они думают, что пистолет в доме накличет на них беду, — заметил Эллиот.

— Возможно, они правы. А что они будут делать, если возникнут проблемы?

— С ними живет Сэмюэль, и, я так понимаю, у него нет предубеждения по части оружия. Я оставлю им номера всех телефонов. Если что-нибудь случится, они позвонят кому-нибудь из нас. Просто носи всегда с собой мобильник.

Я поблагодарил их за лимонад, затем проводил Эллиота до дверей.

— Вы меня здесь оставляете?! — закричал Атис. — С этими двумя?!

— Тот мал шик ест не воспитан, — заругалась женщина и погрозила Атису пальцем. — Тот малшик быть наказат за его грехы, за распутство. Если бы та детка жил...

— Да отвяжись ты от меня, — буркнул в отчаяньи Джонс.

— Веди себя хорошо, Атис, — сказал Эллиот. Посмотри телевизор, отоспись. Мистер Паркер завтра займется твоим делом.

Атис взглянул на меня с невероятной мольбой в глазах.

— Черт, — сказал он, — к завтрашнему дню эти двое уже, возможно, сожрут меня.

Выйдя, мы столкнулись с их сыном Сэмюэлем, который как раз возвращался домой. Он был высоким и стройным мужчиной примерно моего возраста или немного моложе, с большими карими глазами. Эллиот представил нас друг другу, и мы обменялись рукопожатием.

— Какие-то проблемы? — спросил Эллиот.

— Никаких. Я припарковался с наружной стороны вашего офиса. Ключи на верху правого заднего колеса. Эллиот поблагодарил его, и он направился к дому.

— Уверен, что он будет в порядке с ними? — спросил я Эллиота.

— Они умны, как и их сын, а народ здесь постоянно стережет их. Как только какие-то незнакомцы попытаются появиться в этом месте, чтобы что-то выведать, им тут же сядут на хвост. Пока парень здесь, если никто об этом не прознает, он будет в безопасности.

Те же самые люди следили за тем, как мы уходили прочь с их улиц, и я подумал, что, возможно, Эллиот был прав. Вероятно, они действительно следят за всеми посторонними лицами, появляющимися на их улицах.

Я просто не был уверен в том, что этого хватит, чтобы уберечь Атиса Джонса от беды.

Глава 12

Мы с Эллиотом обменялись еще парой фраз, прежде чем расстаться. На прощанье он протянул мне газету с заднего сиденья своей машины.

— Поскольку ты так тщательно изучаешь газеты, приходилось тебе когда-либо видеть что-то подобное?

История была отнесена в рубрику «Школа жизни» под заголовком «Благотворительность там, где трагедия». В статье сообщалось, что на следующей неделе Ларузы собираются устраивать благотворительный обед на землях старой усадьбы на западном побережье озера Марион — одной из двух усадеб, которыми владеет их семья. Список приглашенных гостей содержал имена по меньшей мере половины высокопоставленных персон штата.

"Тем временем, — гласила статья, — ко все еще оплакивающему смерть своей любимой дочери Марианны мистеру Ларузу обратился его сын Эрл Ларуз-младший, который, в свою очередь, сказал следующее: «Мы в ответе за тех, кто волей судьбы оказались менее счастливы, чем мы, и даже утрата Марианны не снимает с нас этой ответственности». Благотворительный обед в целях помощи в проведении научных исследований по обнаружению раковых заболеваний будет первым публичным мероприятием семьи Ларуз со дня убийства Марианны, которое произошло 19 числа минувшего месяца".

Я протянул газету обратно Эллиоту.

— Бьюсь об заклад, там обязательно будут судьи, прокуроры, возможно, даже управляющий, — сказал он. — Им просто следует провести судебное разбирательство прямо там, на лужайке, и покончить с этим.

Эллиот сообщил, что у него еще кое-какие дела в офисе, и мы договорились встретиться в ближайшие день-два, чтобы обсудить план дальнейших действий. Я следовал за его машиной почти до самой Чарлстон-стрит, затем немного поотстал и припарковался у отеля. Оказавшись в своем номере, я принял душ, а затем позвонил Рейчел. Она как раз собиралась в Портлендскую библиотеку. Она говорила мне об этом пару дней назад, но я, конечно же, забыл, и вспомнил только сейчас.

— Ты не представляешь, какая интересная история произошла со мной сегодня утром, — пробормотала она, едва я успел раскрыть рот и сказать «привет».

— Открываю я парадную дверь и вижу человека на лестничной площадке. Здорового парня. Очень здорового чернокожего парня.

— Рейчел...

— Ты же сам сказал, что необходимо быть благоразумной. На его майке была надпись: «Клан киллеров», прямо на груди.

— Я...

— И знаешь, что он сказал?

Я ждал.

— Он протянул мне записку от Луиса, в которой сообщалось, что парень этот страдает непереносимостью лактозы. И все на этом! Больше в записке ни о чем не говорилось. Непереносимость лактозы. Больше ничего. Он тоже едет со мной в Портленд. Все, что я смогла сделать, — заставила его сменить майку. Зато теперь его новая майка гласит: «Черная смерть». Я буду всем говорить, что это просто рэп-группа такая. Как ты думаешь, рэп-группа может так называться?

Про себя я подумал, что надпись означает скорее род его деятельности, но озвучить свою мысль не решился. Вместо этого я произнес единственную фразу, которую смог придумать:

— Может, купишь ему немного соевого молока?

Она отсоединилась, даже не попрощавшись.

Несмотря на то, что недавно прошел дождь, на улице все еще было душновато, когда я вышел из отеля в поисках чего-нибудь перекусить. Моя одежда вся пропиталась влагой, прежде чем я миновал несколько домов. Оставив позади здание Музея Федерации, все в лесах, я направился дальше в фешенебельный жилой квартал между Восточным заливом и Митинг-стрит, восхищаясь большими старыми домами, фонарями над их дверями, излучавшими мягкий свет. Было начало одиннадцатого, и туристы уже начали заполнять пивные бары на Восточном побережье. Молодые мужчины и женщины курсировали вверх-вниз по Броуд-стрит, весело и настойчиво, словно соревнуясь, выстукивая дробь каблуками. На радиоволне Фред Дарст, порочный президент звукозаписывающей компании, гордый отец и мультимиллионер, как раз рассказывал подросткам о том, как родители не понимали его поколение. Да уж, нет ничего более грустного, чем тридцатилетний детина в коротких штанишках, восстающий против мамочки и папочки.

Я как раз искал местечко, чтобы поесть, как вдруг увидел знакомое лицо в окне «Магнолии». Эллиот сидел напротив женщины с черными как смоль волосами и плотно сжатыми губами. Он ел, но страдальческое выражение его лица говорило о том, что он совершенно не получал удовольствия от еды, возможно, потому, что женщина была абсолютно несчастлива с ним. Она сидела неестественно прямо, ее ладони покоились на коленях, а глаза недобро горели. В конце концов Эллиот сдался, оставив попытку накормить самого себя, и сложил руки в манере «будь благоразумен», именно так, как делает мужчина, когда чувствует себя подавленным женщиной. По большей части такие жесты обычно не срабатывают, потому что ничто так не подливает масла в огонь в споре между мужчиной и женщиной, как стремление доказать друг другу собственное благоразумие и неправоту собеседника. Так, собственно, и произошло: женщина, видимо не желая больше ничего выяснять, резко встала и решительно направилась к двери. Эллиот не стал ее останавливать. На минуту он замер, глядя ей вслед, потом обреченно пожал плечами, взял в руки нож с вилкой и снова приступил к еде. Женщина, вся в черном, села в свой «эксплорер», припаркованный чуть поодаль, и растворилась в ночи. Она не плакала, ее злость словно выжигала все вокруг. Нечто большее, чем просто привычка, заставило меня запомнить номер ее машины.

Я сразу же решил присоединиться к Эллиоту, но не хотелось, чтобы он подумал, будто я мог видеть весь этот инцидент; к тому же я хотел немного побыть один.

Я зашел на Куин-стрит и поел в маленьком ресторанчике «Терраса Пугана», который считался излюбленным местом Пола Ньюмена и Джоанны Вудворд, хотя в то время банковский счет будущей знаменитости был пуст. Столы у Пугана стояли застеленные изысканными скатертями, на них сверкали чистотой бокалы, и пришлось немало потрудиться, чтобы выловить хоть кого-то из персонала и заказать немного воды со льдом — освежиться.

Утка у них выглядела отлично. Но, несмотря на голод, я лишь слегка поковырялся в ней. У этой утки почему-то был какой-то неправильный вкус, хотя повар тут явно не при чем. В памяти внезапно возник эпизод: слюна Фолкнера у меня во рту, его вкус у меня на языке. Я отодвинул тарелку прочь.

— Разве что-то не так с вашей едой, сэр?

Это был официант. Я взглянул на него, но не мог четко рассмотреть лица: оно расплывалось передо мной, как на фотографии начинающего любителя.

— Нет, — выдавил я. — Все в порядке. Просто пропал аппетит.

Мне почему-то хотелось, чтобы он ушел. Я не мог смотреть на его лицо. Оно напоминало мне картину медленного разложения.

Тараканы захрустели на тротуарах, когда я выходил из ресторана; останки тех, кто был недостаточно быстр, чтобы избежать человеческой ступни, лежали маленькими темными кучками, и муравьиные полчища уже жадно облепили их.

Позднее я обнаружил себя гуляющим по пустынным улицам и наблюдающим за огнями в окнах домов, словно в попытке поймать призрачные тени жизней, продолжающихся за драпировкой штор. Я тосковал без Рейчел, и мне так хотелось, чтобы она была со мной. Интересно, как она там ладит с «Кланом киллеров», теперь, очевидно, с «Черной смертью». Надо же было Луису прислать парня, который оказался более заметным, чем он сам! Но, по крайней мере, теперь я мог меньше волноваться за Рейчел. Я до сих пор еще не был уверен, насколько я нужен Эллиоту. Кроме того, меня беспокоил тюремный проповедник, который снабдил Атиса Джонса оружием под видом креста. Я словно плыл по воле волн мимо всего происходящего, поскольку еще не нашел такого способа, благодаря которому мог проникнуть в глубинную суть событий и изучить их. И уж, конечно, не вполне разделял уверенность Эллиота в способности престарелой пары и их сына браться за самые сложные ситуации и искать выход из них. Я нашел телефон-автомат и решил связаться с надежным домом, чтобы узнать, обстановку там. Трубку снял старик, и он уверял, что все хорошо:

— Шо засавяет вас так бесокоица? Не соит та переживати.

Я поблагодарил его и уже собирался повесить трубку, когда он заговорил снова:

— А паень все жа ни убиал деушку. Он всретил деушку.

Мне пришлось дважды попросить его повторить одну и ту же фразу, пока я в конце концов не понял, что именно он хотел мне сообщить.

— Он сказал вам, что не убивал ее? Вы говорили с ним об этом?

— Угу-у-у... Он увеяет мея, чито ни тогал ие.

— Он сказал вам что-нибудь еще?

— Да, казал. Казал, чито очин бойца.

— Боится чего?

— Де полиции. Де енщины.

— Какой женщины?

— Сашного пизака, каториго он всетил ночю на Конгари. Эта енщина пасаянна пуугаит иго.

Мне опять пришлось попросить его повторить сказанное. В итоге я понял, что он говорил о каких-то привидениях.

— Вы говорите мне о том, что существует призрак женщины на Конгари?

— Угу-у.

— И это та самая женщина, которую видел Атис?

— Я точа ни заю, но умаю, чито так.

— А вы знаете, кто она такая?

— Не, точа я ни магоу нисего казат, но заю, чито ана спит на «Божестенном акре».

«Божественный акр». Это кладбище.

Я попросил его постараться выяснить еще что-нибудь у Атиса, потому что у меня все еще оставалось впечатление, что парень знал больше, чем говорил. Старик обещал попытаться, но не был уверен, что у него это получится.

Теперь я оказался во французском квартале между Митинг-стрит и Ист-Бэй. Откуда-то издалека доносились шум машин и отдельные громкие голоса отдыхающих, но вокруг не было ни души.

А потом, проходя по аллее Юнити, я внезапно услышал пение. Кто-то пел очень милым детским голоском. Голосок напевал отрывок из старого номера Роба Стэнли «Дьявольская Мэри», но звучало это так, будто ребенок не знал всей песни целиком или, может быть, просто решил напеть свой любимый отрывок:

В молочной лавочке,

В молочной лавочке

Я встретил девушку,

Я встретил лапочку.

И губки крали, словно розы, рдели,

И звали кралю Дьявольская Мэри...

Пение прекратилось, и из темноты аллеи на свет вышла девочка.

— Эй, мистер, — протянула она. — Огоньку не найдется?

Я остановился. На вид ей было лет тринадцать-четырнадцать. Под короткой узкой черной юбчонкой никаких чулок. Ее голые ноги были слишком белыми, а из-под черной кургузой маечки виднелся пупок. Лицо, также очень бледное и грязное, уродовали непристойный макияж вокруг глаз и, словно рана, полоска слишком яркой красной помады на губах. Девочка покачивалась на высоченных каблуках, но все равно смотрелась не намного выше. Грязные каштановые волосы частично скрывали ее лицо. Темнота словно крутилась вокруг девочки так, как если бы она стояла под освещенным луной деревом, ветви которого тихонько колыхались, поддаваясь ночному ветру. Ее лицо казалось мне до боли знакомым. Так детская фотография несет отпечаток черт женщины, в которую превратится ребенок. У меня, однако, возникло ощущение, что сначала я видел женщину, а теперь мне словно позволили взглянуть на ребенка, которым она когда-то была.

— Я не курю, — сказал я. — Прости.

Еще несколько секунд я молча стоял и смотрел на нее, а потом пошел прочь.

— Куда ты? — спросила она. — Не хочешь немного поразвлечься? У меня есть местечко, куда мы можем пойти.

Незнакомка шагнула мне навстречу, и я увидел, что она еще моложе, чем я предполагал. Девочка начала двоиться у меня в глазах, и все-таки что-то было не так с ее голосом. Он звучал старше, чем должен бы. Намного старше.

Она приоткрыла рот и облизала губы. Зубы у нее были зелеными в тех местах, где соприкасались с деснами.

— Сколько тебе лет? — спросил я.

— А сколько тебе хотелось бы, чтобы мне было?

Она качнула бедрами, будто пытаясь изобразить похотливость, и завлекающий тон ее голоса стал еще откровенней. Правой рукой девочка указала мне на аллею:

— Пойдем туда, мой котик. Там есть местечко для нас.

Она медленно опустила руку и начала приподнимать подол своей юбки:

— Давай, я покажу тебе...

Я дотянулся до ее руки, и она улыбнулась шире. А потом похолодела, когда я больно сжал ее запястье.

— Может, тебя проводить в полицейский участок? — спросил я. — Они там придумают, как тебе помочь.

Но тут я почувствовал, что с ее рукой происходит что-то неладное: она словно превращалась из твердой субстанции в жидкость. Процесс перерождения сопровождался резким повышением температуры, так что мне стало горячо держать ее. Это напомнило мне проповедника, который тоже словно горел изнутри.

Девушка издала странный звук и с поразительной силой вырвалась.

— Не трожь меня! — прошипела она. — Я тебе не дочь!

На мгновение я словно остолбенел, чувствуя, что мне не выдавить из себя ни слова. Она побежала вниз по аллее, а я помчался за ней. Я думал без труда догнать ее, но она удалялась от меня с молниеносной быстротой, как в мире, где нарушено пространственно-временное соответствие. Она миновала ресторан Мак-Креди и остановилась на мгновение у Ист-Бэй-стрит.

Вскоре рядом с ней появилась машина — черный «кадиллак» с тонированными стеклами и трещиной на лобовом стекле. Передняя дверь пассажирского сиденья распахнулась перед девушкой, и из машины заструился свет, казавшийся черным. Он вытекал, словно нефть, и стелился по сторонам автомобиля.

— Нет! — закричал я. — Отойди от машины!

Она обернулась, потом взглянула в салон машины, затем снова на меня и улыбнулась. Ее черты казались мне расплывчатыми, исчезающими. Улыбка обнажила ряд мелких зеленоватых зубов.

— Давай, — снова заговорила она. — У меня есть славное местечко, куда мы можем поехать.

Не дождавшись ответа, девчонка запрыгнула в машину, которая тут же исчезла в ночи.

Но, прежде чем дверца захлопнулась, из нее выпало нечто, привлекшее мое внимание. Эти странные существа уже напали на таракана и, пока я пытался их рассмотреть, расползались по его плоти, окутывая головку насекомого, словно пытаясь вгрызться в его нутро. Я наклонился ниже и увидел отметину в форме скрипки на спине у одного из пауков.

Паутина. Весь таракан был уже опутан паутиной.

Комок подкатился к горлу. Я отшатнулся и стоял так, опершись о стену, обхватив себя обеими руками и борясь с накатившим приступом тошноты. Вскоре я снова почувствовал силы идти и поплелся к своему отелю, проклиная «кадиллак» на Ист-Бэй.

В номере я попил воды, стараясь прийти в себя, и понял, что у меня резко поднялась температура. Попытка смотреть телевизор ни к чему не привела: цвета расплывались, глаза болели. Но я все же дождался новостей, из которых узнал первые подробности убийства трех человек в баре под Каиной, штат Джорджия. Я лег, тщетно пытаясь заснуть: жар не спадал даже от лошадиной дозы аспирина. Кажется, у меня начался бред, когда в дверь постучали. Через дверную щель я разглядел маленькую девочку в черном, которая ждала меня.

— Эй, мистер, у меня есть местечко, куда мы можем пойти...

Попытавшись открыть дверь, я обнаружил, что держусь за хромовую ручку «кадиллака». Я почувствовал запах гниющего мяса, когда щелкнул замок и дверь со скрежетом отворилась.

А внутри была темнота.

Глава 13

Они добирались до отеля порознь: высокий чернокожий мужчина — на «лумине» трехлетней давности, белый, пониже ростом, подъехал позже на такси. Каждый занял стандартный номер на двоих на разных этажах: чернокожий — на втором, белый — на третьем. Они не общались друг с другом ни в этот день, ни на следующий вплоть до самого отъезда.

В своем номере белый внимательно осмотрел одежду, чтобы проверить, не осталось ли на ней следов крови, но не нашел ничего. Убедившись, что на одежде нет пятен, и с чувством удовлетворения бросив ее на кровать, он совершенно голый подошел к зеркалу в небольшой ванной и принялся медленно поворачиваться, выгибаясь, чтобы лучше рассмотреть в зеркале шрамы на спине и бедрах. Он уставился на них, стараясь проследить взглядом следы на коже. Он рассматривал себя в зеркале совершенно безучастно, как будто это было отражение не его собственное, а какого-то постороннего существа, которое жестоко пострадало и сейчас несло отметины не только физической, но и душевной боли. И все же этот человек в зеркале не был частью его самого. Он сам был безупречен, ничем не запятнан и ничем не затронут. Когда свет погас и комната погрузилась в темноту, мужчина наконец отошел от зеркала и оставил за спиной человека в шрамах, запомнив только выражение его глаз. Некоторое время спустя он позволил себе роскошь пофантазировать, затем спокойно завернулся в чистое полотенце, стоя в пятне света от телевизора, и вздохнул.

Было слишком много неудач в жизни человека по имени Эйнджел. Некоторые из них, как он полагал, могли быть записаны на счет его воровской натуры, поскольку когда-то он был совершенно убежден в том, что если какую-то вещь можно стащить и продать, то следует ожидать, что перемена владельца непременно состоится, и он, Эйнджел, сыграет в этом заметную, хотя и мимолетную роль. Этот человек был когда-то очень хорошим вором, но не самым выдающимся: великие воры не попадают в тюрьму, а Эйнджел провел достаточно времени за решеткой, чтобы понять, что недостатки его натуры никогда не позволят ему стать одной из живых легенд в славной когорте джентльменов удачи. К сожалению, в душе он был неистребимым оптимистом, так что персоналу тюрем в двух штатах пришлось изрядно потрудиться, дабы нагнать туч на его солнечную предрасположенность к преступлениям. И все же он избрал эту дорожку и воспринимал наказание, когда это было возможно, с известной долей самообладания.

Но были и другие сферы его жизни, которые Эйнджел был не в силах контролировать. Ему не было позволено выбрать себе маму, которая исчезла из его жизни, когда он еще передвигался на четвереньках. Ее имя не появилось в брачном свидетельстве, а ее прошлое было пустым белым листом и таким же неприступным, как стены тюрьмы. Она называла себя Марта — вот и все, что он знал о ней.

Еще хуже было то, что Эйнджел не мог выбрать себе папу, а его отец был плохим человеком: пьяница, мелкий воришка, лентяй, одиночка, который держал собственного сына в грязи, кормил его по утрам хлопьями и едой из фаст-фуда, если вообще вспоминал о нем, и усиленно изображал радость от процесса кормления чада. Плохой Человек. Эйнджел никогда не звал его отцом, даже про себя, а уж тем более папой.

Только Плохой Человек.

Они жили в доме без лифта на Дегроу-стрит, близ набережной у Коламбия-стрит в Бруклине. В конце девятнадцатого века это место стало домом для ирландцев, которые работали на ближайшем причале. В 1920 году к ним присоединились пуэрториканцы, и с этого момента Коламбия-стрит практически не менялась до окончания Второй мировой войны, но район ко времени рождения мальчика уже пришел в упадок. Открытие скоростной трассы между Бруклином и Куинсом в 1957 году отделило рабочий квартал Коламбия-стрит от более зажиточных районов Коббл-Хилл и Кэррол-Гарденс. Планы строительства коммерческого порта для контейнерной перевозки грузов в этом районе привели к тому, что многие жители, продав свои дома и квартиры, разъехались. Но порт так и не построили — напротив, все портовые службы переместились в Порт-Элизабет, Нью-Джерси, и в результате все это привело к тому, что на Коламбия-стрит, разразилась массовая безработица. Итальянские булочные и галантерейные лавочки начали закрываться, а пуэрториканские домики-каситас, напротив, заполонили все освободившееся пространство. Беспризорный мальчишка бродил по этим местам, устраивал себе жилище в заброшенных вагончиках, обшитых досками, или комнатах без крыш, стараясь не попадаться на пути Плохого Человека и избегать все более непредсказуемых вспышек отцовской злости. У Эйнджела было мало друзей, и он привлекал внимание наиболее жестоких своих ровесников так же, как уличные кобели, которых унижают им подобные до тех пор, пока их хвосты окончательно раз и навсегда не повиснут между лап, а уши не прижмутся к голове, и уже нельзя будет точно сказать, является ли отношение к ним результатом жестокости или они сами заслужили подобное обращение.

Плохой Человек потерял работу в 1958 году, после того как во время пьяной драки он напал на молодого активиста и оказался в черном списке. Через несколько дней к нему в квартиру пришли люди и избили его палками и обрывком стальной цепи. Ему повезло: он выбрался из переделки с несколькими переломами костей. Оказалось, что тот, на кого он набросился, был главой профсоюза только на словах и не особенно утруждал себя присутствием в офисе, носившем его имя. Женщина, одна из немногих, что прошли по жизни мальчика, как смена времен года, неся с собой запах дешевых духов и вонь сигарет, нянчилась с ним и уберегла его от худшего, она кормила его яичницей с беконом. Она ушла ночью после очередной громкой ссоры с Плохим Человеком, которая заставила соседей прильнуть к окнам, а полицию — постучаться в их дверь. После нее больше не было никаких женщин, Плохой Человек погрузился в отчаяние и нищету, увлекая за собой и сына.

Впервые Плохой Человек продал Эйнджела, когда тому было восемь лет. Покупатель вручил ему ящик «Уайлд Терки» в обмен на сына, а пять часов спустя привез его домой завернутым в одеяло. Ребенок всю ночь не мог уснуть в своей кровати, лежал, уставившись в стену, и боялся, что если он случайно моргнет, то в тот же миг, этот человек вернется. Он боялся пошевелиться, потому что боялся боли, которую чувствовал внизу.

Плохой Человек накормил его кусочками сухофруктов и детским питанием «Беби Рут» в качестве особого лакомства.

Даже сейчас, оглядываясь назад, Эйнджел не мог точно вспомнить, сколько дней прошло подобным образом. Все повторялось чаще и чаще, а число бутылок, в которое оценивался ребенок, становилось все меньше и меньше, пачка счетов — все тоньше и тоньше. К четырнадцати годам, после нескольких попыток побега, которые заканчивались жестоким наказанием со стороны Плохого Человека, Эйнджел влез в кондитерский магазин на Юнион-стрит, всего в нескольких кварталах от 74-го участка, и украл две коробки детского питания «Беби Рут», а затем жадно набивал им рот в тихом уголке на Хикс-стрит, пока его не начало рвать. Когда полиция нашла его, колики в животе были настолько жестокими, что он едва мог идти. Ограбление дало ему двухмесячную передышку в тюрьме для несовершеннолетних, куда мальчишка угодил за то, что разбил витрину, когда влезал в магазин, и потому, что судье хотелось примерно наказать кого-нибудь в свете растущей детской преступности. Когда, наконец, Эйнджела выпустили, Плохой Человек ждал его у ворот тюрьмы, а еще двое сидели и курили в их запущенной грязной квартире.

На сей раз не было никаких конфет.

В шестнадцать он ушел, сел в автобус, направлявшийся за реку, в Манхэттен, и почти четыре года провел на самом дне. Ему случалось спать в грязи, снимать комнату в многоквартирных домах с опасными соседями; он поддерживал себя, нанимаясь на любую работу и все чаще занимаясь воровством. Он помнил блеск ножей и звуки выстрелов, крики женщин, постепенно переходящие в стоны, когда они погружались в бессознательность или вечное молчание. Имя Эйнджел стало частью его побега, прикрытием его прежней личности, таким же, как новая кожа змеи, которая серебрится под сбрасывамой старой.

Но по ночам он все еще представлял себе, как придет Плохой Человек, проберется сквозь пустые коридоры, комнаты без окон, прислушается к дыханию своего сына и будет держать в руках ненавистные конфеты. Когда же, наконец, Плохой Человек умер — сгорел заживо в огне, который уничтожил его квартиру и тех, кто жил в квартире над ним, потому что уснул с сигаретой, — мальчик-мужчина узнал об этом из газет и расплакался, сам не зная почему.

В жизни, которая и так была полна неудач, боли и унижений, Эйнджел всегда оглядывался на день 8 сентября 1971 года, когда события развивались от плохого не просто к худшему, а к самому худшему. Именно в этот день судья приговорил Эйнджела и двух его сообщников к принудительным работам по добыче никеля в Аттике за участие в ограблении склада в Куинсе. Выбор места заключения был отчасти продиктован тем, что двое из обвиняемых напали на судебного пристава в коридоре после того,как он предложил, чтобы к концу дня их уложили лицом вниз на койки с завязанными ртами. Эйнджел, которому тогда было девятнадцать, оказался самым молодым из них троих.

Отправиться в исправительную колонию Аттики, в тридцати километрах к востоку от Буффало, уже само по себе плохо. Аттика была адом: ее переполняла жестокость, и с минуты на минуту эта бочка с порохом была готова взорваться. И она взорвалась 9 сентября 1971 года, на следующий день после того, как Эйнджел появился в тюремном дворе, и удача окончательно отвернулась от парня. Осада Аттики привела к тому, что заключенные захватили несколько блоков колонии, при этом погибли сорок три человека и еще восемьдесят были ранены. Большинство погибших и раненых пострадали от решения, принятого губернатором Нельсоном А. Рокфеллером, — отбить у заключенных тюремный дворик Д, используя все доступные средства и силы. Канистры слезоточивого газа пролились дождем на обитателей этого сектора, а затем начался обстрел, беспорядочная пальба по толпе из двенадцати сотен человек, в том числе по бойцам правительственных войск, вооруженным автоматами и дубинками, которые успели просочиться на территорию колонии. Когда дым и газ улеглись и рассеялись, одиннадцать охранников и тридцать два заключенных были мертвы. Последовавшая расправа была скорой и безжалостной. Заключенных избивали, заставляли есть грязь, им угрожали кастрацией. Человек по имени Эйнджел провел большую часть осады, скрываясь в своей камере, в ужасе от собственных сокамерников ничуть не меньшем, чем от неумолимого наказания, которое последует для всех, принявших участие в бунте, когда тюрьма будет отбита войсками. Его заставили ползти голым по двору, усыпанному осколками стекла, а охрана наблюдала за этим. Когда он остановился, не в силах терпеть боль в животе, руках, ногах, охранник Хайд подошел к нему. Стекло хрустело под его тяжелыми сапогами. Он встал обеими ногами на спину Эйнджелу...

Спустя почти 30 лет, 28 августа 2000 года, федеральный судья Майкл А. Телеска из Окружного федерального суда в Рочестере, наконец, разделил сумму в 8 миллионов долларов между пятью сотнями бывших заключенных Аттики и их родственниками — компенсацию за события, которые последовали за восстанием и осадой. Рассмотрение дела было отложено на 18 лет, но в конце концов некоторые из двухсот истцов сумели поведать свои истории на открытом слушании. В их числе был и Чарльз Б. Уильямс, которого избили так жестоко, что ему пришлось ампутировать ногу. Имени Эйнджела не было в списке подавших коллективный иск, потому что он никогда не верил, что от американского правосудия можно ожидать репараций. Следующий срок после Аттики, еще четыре года, он отсидел в Рикерсе. Когда он вышел после этой последней отсидки, он был совершенно разбит, в депрессии и на грани самоубийства.

А потом однажды жаркой августовской ночью он заметил открытое окно в квартире в Верхнем Вест-Сайде и воспользовался пожарным ходом, чтобы пробраться в здание. Квартира была роскошная, полторы тысячи квадратных футов, с персидскими коврами, постеленными прямо на голые доски пола. Небольшие африканские поделки были со вкусом расставлены на полках и столиках. Здесь оказалась и коллекция виниловых дисков и компактов с музыкой в стиле кантри. Все это вместе взятое заставило Эйнджела заподозрить, что он забрался в квартиру Чарли Прайда — известный притон наркоманов, употребляющих крэш.

Он прошелся по всем комнатам и не нашел никого, они были совершенно пусты. Позже он будет удивляться, как не заметил того парня. Действительно, квартира была огромная, но он внимательно обследовал ее. Он открывал шкафы, даже заглядывал под кровать и не нашел там пыли. Но, когда он уже собирался поднять телевизор и вынести его через черный ход, низкий голос за его спиной произнес:

— Парень, ты самый тупой из тупых грабителей со времен Уотергейта.

Эйнджел обернулся. С голубым банным полотенцем вокруг талии в дверях стоял самый высокий чернокожий, которого Эйнджелу когда-либо приходилось видеть вне баскетбольной площадки. Он был не меньше двух метров и пятнадцати сантиметров ростом и совершенно лишен растительности на груди и ногах. Его тело представляло собой сплошные валики мышц, без единой капельки жира. В правой руке чернокожий гигант держал пистолет с глушителем, но не оружие испугало Эйнджела — он пришел в ужас от взгляда этого парня. Это не были глаза психа, потому что Эйнджел повидал немало таких в тюрьме, чтобы точно знать, как они выглядят. Нет, в этом взгляде сквозили ум и наблюдательность, он был веселым и в то же время странно холодным.

Этот парень был убийцей.

Настоящим киллером.

— Я не хочу никаких неприятностей, — заверил Эйнджел.

— Как тебе не стыдно!

Эйнджел судорожно сглотнул:

— Допустим, я скажу тебе, что все совсем не так, как выглядит.

— Это выглядит так, будто ты пытаешься спереть мой телевизор.

— Я знаю, что это так выглядит, но...

Эйнджел остановился и решил, впервые в жизни, что честность в данный момент и в данном месте будет лучшей политикой.

— Действительно, это так, как выглядит, — признал он. — Я пытаюсь стащить твой телевизор.

— Нет, ты уже больше не пытаешься.

Эйнджел кивнул:

— Да уж, пожалуй, мне стоит опустить его.

И, действительно, телевизор стал казаться ему все тяжелее и тяжелее.

Чернокожий парень задумался на минуту.

— Нет, знаешь что, почему бы тебе не держаться за него? — сказал он наконец.

Лицо Эйнджела прояснилось:

— Вы считаете, что я могу забрать его?

Человек с пистолетом чуть не рассмеялся. По крайней мере, Эйнджел решил, что этот спазм лицевых мышц можно считать улыбкой.

— Нет, я сказал, что ты можешь держаться за него. Ты просто останешься здесь и будешь держать мой телевизор в руках. Но, если вдруг ты его уронишь, — его улыбка стала еще шире, — я убью тебя.

Эйнджел опять сглотнул. Ему вдруг показалось, что телевизор стал весить вдвое больше.

— Ты любишь музыку в стиле кантри? — спросил парень, подойдя к проигрывателю и включая его.

— Нет, — выдохнул Эйнджел, даже не пытаясь соврать.

Из динамиков полилась песня Грэма Парсонса «Мы смоем с себя пыль на рассвете».

— Ну, значит, тебе крупно не везет.

— Ну да, ты еще будешь рассказывать мне о невезении, — вздохнул Эйнджел.

Полураздетый мужчина устроился в кожаном кресле, тщательно расправил свое полотенце и нацелил пистолет на злополучного грабителя.

— Нет, — сказал он. — Это ты будешь мне рассказывать.

* * *

Человек по имени Эйнджел думал обо всем этом, о кажущихся беспорядочными событиях, которые привели его туда, где он сидит теперь в полутьме. Последние слова Клайда Бенсона, незадолго до того, как Эйнджел убил его, снова и снова звучали в его мозгу.

Я раскаялся в своих грехах. Я пришел к Христу.

Он просил милости, но не дождался ее.

В жизни Эйнджелу так часто приходилось рассчитывать на милость других: отца; человека, который затаскивал его в темные комнаты и пропахшие потом квартиры; охранника Хайда в Аттике; заключенного Вэнса в Рикерсе, который решил, что само существование Эйнджела для него уже невыносимое оскорбление.

Он сживал Эйнджела со свету до тех пор, пока кто-то посторонний не вошел в камеру и не убедился, что Вэнс больше никогда не будет представлять опасности ни для Эйнджела, ни для кого-либо еще.

А потом Эйнджел нашел человека, который сейчас сидит в комнате ниже этажом и с которого началась новая жизнь. Жизнь, где он больше не зависит от милости других, не является жертвой и уже почти совсем забыл о тех событиях, которые сделали его таким, каков он есть.

Пока Фолкнер не подвесил его на цепи к стальному рельсу и не начал вырезать кусок кожи у него со спины. Его сын и дочь удерживали подвешенного человека в определенном положении. Дочь Фолкнера слизывала пот, который струился и капал с бровей Эйнджела, сын мягко утешал его, когда он пытался кричать, несмотря на кляп во рту. Он помнил ощущение от ножа, его холод, его нажим и то, как он вспарывал кожу, когда добирался до мышц под ней. В тот момент все призраки прошлого, все забытые страдания и мучительные унижения прошлого обступили его, и Эйнджелу показалось, что он чувствует вкус леденцов во рту.

Кровь и конфеты.

Каким-то образом ему удалось выжить.

Но и Фолкнер все еще жив, и этого слишком много для Эйнджела, слишком много для того, чтобы он мог перенести это.

Фолкнер должен умереть, чтобы Эйнджел мог жить.

* * *

А что же тот, другой человек, тихий, осторожный черный мужчина с глазами убийцы?

Всякий раз, когда он наблюдал за тем, как его партнер одевается и раздевается, лицо Луиса оставалось нарочито безразличным. Эйнджел чувствовал, как мышцы Луиса напрягаются, когда из-под одежды появляются шрамы на спине и бедрах, когда Эйнджел делает паузу, чтобы утихла боль, перед тем как надеть рубашку или брюки. Всякий раз при этом мучительном занятии капли пота выступали у него на лбу. Вначале, в первые недели после возвращения из больницы, Эйнджел просто не снимал с себя одежду и целыми днями и предпочитал лежать на животе полностью одетым, пока не наставал момент, когда просто необходимо было переодеться. Он редко говорил о том, что произошло на острове проповедника, хотя именно эти события заполняли его мысли целыми днями и лишали сна по ночам.

Луис знал о прошлом Эйнджела гораздо больше, чем тот знал о его прошлом (Эйнджел лишь угадывал за немногословностью и сдержанностью друга какую-то тайну), но Луис понимал животным чутьем, какое чувство насилия испытывал сейчас Эйнджел. Насилие, страдание, боль, причиненная ему кем-то старшим по возрасту и более могущественным, должны были остаться в далеком прошлом за семью печатями воспоминаний, под спудом, где хранилась память о сильных руках и пригоршне леденцов. Теперь, казалось, печати сорваны и прошлое просачивается из-под крышки, как тлетворное зловоние, отравляющее настоящее и будущее.

Эйнджел был прав: Паркеру следовало сжечь проповедника, когда у него был шанс сделать это. Он же, наоборот, выбрал другой, менее надежный путь, пойдя путем законопослушного гражданина, в то время как некая часть его, та, что убивала в прошлом и будет, в чем Луис был совершенно уверен, еще убивать в будущем, осознавала: закон никогда не сможет наказать такого человека, как Фолкнер, потому что его действия вышли так далеко за пределы всего, что рассматривается законом, оказывая влияние на миры, которые уже ушли, и миры, которые все еще существуют.

Луис был уверен, что знает, почему Паркер действовал именно таким образом, знал, что он сохранил жизнь безоружному проповеднику, потому что был уверен: в противном случае он сам опустится до уровня старика. Чарли делал первые робкие шаги к некой форме спасения души вопреки своему желанию, и, возможно, вопреки необходимости, против желания своего друга, и в глубине души Луис не мог осудить Паркера. Даже Эйнджел не осуждал его: он всего лишь хотел, чтобы это было как-то иначе.

Но Луис не верил в спасение души, или же, если и верил, то шел по жизни, хорошо осознавая, что этот свет горит не для него. Если Паркер был человеком, которого пугало его прошлое, то Луис был тем, кто отказался от него, принимая реальность, а то и необходимость всего того, что он сделал, и условия, которые неизбежно приведут со временем к какой-то расплате. Время от времени он оглядывался на свое прошлое и пытался найти ту точку, в которой его жизненный путь подошел к развилке, момент времени, когда он воспринял чарующую красоту жестокости. Он вспомнил себя стройным мальчиком в доме, полном женщин с их смешками, чувственными заигрываниями, минутами погруженности в молитву, обожанием или покоем. А потом упала тень, и появился Дебер. И молчание опустилось на дом.

Луис не знал, как его матери удалось найти такого человека, как Дебер, но еще меньше он понимал, как она вообще могла выносить его присутствие, хотя и не постоянное, но очень длительное. Дебер был маленьким и злобным, темную кожу его щек навеки изрыли оспины — след ружейной дроби, пролетевшей по касательной у его лица, когда он был мальчиком. Дебер носил металлический свисток на цепочке и пользовался им, чтобы дать сигнал на перерыв или пересменку чернокожим рабочим, которыми управлял. Он использовал его и для того, чтобы повысить дисциплину в доме: позвать семью к ужину, вызвать мальчика для выполнения обычных дел по дому или наказания, или потребовать мать мальчика себе в постель. Слыша пронзительный звук, она бросала свое занятие и с опущенной головой следовала в спальню, а мальчик затыкал уши, чтобы не слышать их стоны, которые проникали даже сквозь стены.

Однажды, когда Дебера не было много недель подряд, некоторое спокойствие снизошло на дом. Но он приехал и увел маму мальчика с собой, и больше никогда они не видели ее живой. В последний раз мальчик видел лицо своей матери перед тем, как заколотили крышку гроба, и толстый слой грима не мог скрыть следы страшных побоев под глазами и около ушей. Как говорили, ее убил какой-то неизвестный, а дружки Дебера подтвердили его алиби. Дебер стоял у гроба и принимал соболезнования тех, кто слишком боялся показать свое лицо. Но мальчик знал правду.

И все же Дебер вернулся к ним спустя месяц и повел тетю мальчика в спальню, а мальчик лежал без сна и вслушивался в стоны и ругательства, которые вместе с плачем неслись из уст женщины, и один раз услышал пронзительный крик боли, который был тут же задушен подушкой, прижатой к ее лицу. И, поскольку светила полная луна, отбрасывая отсвет на воду перед домом, он, подкравшись к окну, увидел свою тетю, спускавшуюся к воде: вот она наклоняется и отмывает себя от мужчины, который сейчас спит в спальне наверху. Она опускается прямо в воду спокойного озера и плачет, плачет...

На следующее утро, когда Дебер ушел и женщины собирались приступить к своим делам по хозяйству, мальчик увидел скомканные простыни, перемазанные кровью, и сделал свой выбор, как он теперь понимал, на всю оставшуюся жизнь.

В то время ему было уже пятнадцать, и он знал, что нет таких законов, которые смогут защищать бедную черную женщину. Он был умен не по годам, а кроме того, в нем угадывалось еще что-то такое, что уже начинал ощущать Дебер, который сам был всего лишь тупым, примитивным отражением побуждений, управляющих им. Это была склонность к насилию, способность убивать, которая несколькими годами позже заставила старика на заправочной станции лгать полиции из опасений за свою жизнь. Мальчик, несмотря на то, что был очень привлекательным внешне и казался вполне безобидным, представлял растущую угрозу для Дебера, с которой ему еще предстояло иметь дело. Иногда, когда Дебер возвращался с работы и усаживался на ступеньки крыльца, обстругивая палочку своим ножом, мальчик пристально смотрел на него и по наивности отводил взгляд только тогда, когда Дебер сам перехватывал его и со смешком отворачивался, все еще держа нож в руке. Но костяшки его пальцев белели от того, как он сжимал этот нож.

Однажды Дебер остановился в тени деревьев и жестом подозвал его к себе. В руке у него блестел острый нож, а пальцы были в крови. Я поймал немного рыбы, объяснил Дебер, и нужна помощь, чтобы вычистить внутренности. Но мальчик не подошел, и лицо Дебера ожесточилось. Тогда мальчик убежал. Подхватив свисток, мужчина поднес его к губам и дунул. Это был вызов. Они все слышали его, все подчинялись ему в свое время, но теперь мальчик осознал: все, это конец. И не подчинился. Он убежал.

В ту ночь мальчик не вернулся домой, он спал среди деревьев и позволял комарам жалить себя, даже когда Дебер вышел на порог и продолжал вновь и вновь свистеть, нарушая покой ночи требованием возмездия.

На следующий день мальчик не пошел в школу, потому что был уверен, что Дебер появится там, чтобы разыскать его и увести туда, куда увел его мать, и на сей раз тело не найдут, чтобы похоронить. Не будет никаких похоронных гимнов у могилы, будут только зеленая трава и грязь, пение птиц и шаги зверей, пришедших полакомиться падалью. Нет, он спрячется, затаится среди деревьев и будет ждать.

Дебер пил. Мальчик почувствовал это сразу же, как только вошел в дом. Дверь в спальню была открыта, и он слышал храп Дебера. Я могу убить его сейчас, подумал он, перерезать ему горло, пока он спит. Но меня сразу найдут и накажут, а возможно, накажут еще и женщин. Нет, подумал мальчик, лучше осуществить свой прежний замысел.

Белки глаз казались в темноте еще больше, когда его тетя с обнаженной маленькой грудью молча смотрела на него. Он приложил палец к губам, затем указал на свисток, который лежал рядом с ней на прикроватном столике. Медленно, стараясь не потревожить спящего мужчину, она перегнулась через его тело и сгребла в руку цепочку. При этом раздался мягкий скребущий звук, но Дебер, погруженный в глубокий пьяный сон, не шевельнулся. Мальчик приблизился, и женщина осторожно опустила свисток ему в ладонь. Затем он ушел.

В ту ночь он влез в школу. В хорошую школу, по местным стандартам, неплохо оборудованную и поддерживаемую фондами из средств местных жителей, которые ладно устроились в городе. В школе были не только хороший спортивный зал и футбольное поле, но и небольшая научная лаборатория. Мальчик очень тихо проскользнул в лабораторию и устроился за столом, подбирая реактивы, которые собирался смешать для своих целей: большие кристаллы йода, концентрированный раствор гидрата окиси аммония, спирт — все основные элементы, которые были в большинстве школьных лабораторий. Он давно и подробно изучал их использование в криминальной практике. Мальчик медленно соединил гидроксид аммония и кристаллы йода — в результате получилась коричневато-красная смесь; затем профильтровал ее через бумагу и очистил сначала с помощью спирта, а затем — эфира. Наконец он аккуратно упаковал субстанцию и перелил ее в мензурку с водой. Это был ни-троген 3-йодид, простая смесь, состав которой он обнаружил в одной старой книге по химии, в публичной библиотеке.

Он воспользовался паром, чтобы разделить свисток на две половинки. Затем мокрыми руками затолкал нитроген 3-йодид в каждую половинку свистка, пока не заполнил его на четверть. Мальчик заменил шарик внутри свистка на комок наждачной бумаги. Затем он тщательно склеил две половинки свистка и вернулся в дом. Его тетя все еще не спала. Она протянула руку за свистком, но он помотал головой и аккуратно положил его на столик, почувствовав запах изо рта Дебера, когда наклонялся. Уходя, он улыбался самому себе. Это было, как он думал, предвкушение того, что должно было произойти.

На следующее утро Дебер поднялся рано, как обычно, и покинул дом, унося в руках коричневый бумажный пакет с едой, который женщины всегда оставляли для него. В тот день он проехал восемьдесят миль, чтобы начать новую работу, и нитроген 3-йодид был сухим, как пыль, когда он взял свисток в зубы в последний раз и дунул. Маленький комок наждачной бумаги под воздействием трения запустил механизм простейшего взрыва...

Они, конечно, допрашивали мальчика, но он тщательно убрал за собой в лаборатории и отмыл руки отбеливателем, а потом водой, чтобы уничтожить все следы субстанции, которую изготовил. И у мальчика было алиби — богобоязненные женщины, которые клялись, что мальчик был с ними весь предшествующий день, что он не выходил из дома ночью, потому что они бы услышали. Они утверждали, что Дебер потерял свой свисток несколько дней назад и мечтал вернуть его себе, считая его своим счастливым талисманом, тотемом. Полиция задержала мальчика на целый день, его небрежно поколотили, чтобы посмотреть, не расколется ли он, а потом отпустили, потому что на его место претендовали недовольные рабочие, ревнивые мужья и драчуны из местного бара.

В конце концов, это была миниатюрная бомба, изготовленная с таким умыслом, чтобы пострадал один Дебер. Это было делом не мальчика, но мужа.

Дебер с развороченным лицом умер в мучениях через два дня, что стало, как говорил черный народ, милостью для него.

* * *

В своем номере Луис безразлично наблюдал, как в последних новостях сообщали о том, что были обнаружены тела убитых в баре Каины, и сбитый с толку Верджил Госсард наслаждался своими пятнадцатью минутами триумфа. Его голова была забинтована, а на руках едва высохла моча. Пресс-секретарь полиции штата сообщила, что у них есть прямые улики и дала описание старой машины марки «форд». Брови Луиса слегка поднялись от удивления. Впрочем, они сожгли машину в поле к востоку от Алеендейла, а затем направились на север на «лумине», которая никак не была задействована в деле, а позже разделились на окраине этого городка. Даже если «форд» обнаружат и докажут причастность этой машины к убийствам, в ней не найдут никаких зацепок, поскольку он был собран из частей полудюжины автомобилей и специально подготовлен для немедленного использования и быстрого уничтожения. Луиса обеспокоило только одно: кто-то видел, как они уезжали, а значит, мог дать их описание. Эти опасения были несколько развеяны, но не исчезли полностью, когда пресс-секретарь сообщила только, что в связи с событиями разыскиваются высокий афроамериканец и, по крайней мере, еще одна неопределенная персона.

Верджил Госсард, подумал Луис. Им надо было убить его, когда представилась возможность, но, если он был единственным свидетелем и все, что он знает, это то, что один мужчина был черным, им нечего бояться. Впрочем, существовала вероятность того, что полиции известно больше, чем сообщила пресс-секретарь, и это смутно беспокоило его. Будет лучше, если они с Эйнджелом разойдутся на некоторое время. Это решение направило его мысли к человеку в комнате наверху. Луис лежал, думая о нем, пока шум улицы не стих, а затем покинул мотель.

Телефонная будка стояла в пяти кварталах к северу, около парковки перед китайской прачечной. Луис опустил в отверстие два доллара, набрал номер и услышал, как телефон трижды прозвонил, пока его не взяли.

— Это я. У меня есть кое-какая работа для вас. На заправочной станции вниз по Огичи, на шестнадцатой после Спарты. Вы не сможете миновать ее, потому что она выглядит так, будто ее украшали телепузики. Старику-хозяину надо напомнить, чтобы он забыл, что двое мужчин проезжали через его бензоколонку вчера. Он знает, о чем идет речь.

Он сделал паузу и выслушал то, что ответили на другом конце провода.

— Нет, пока это обстоит так, что моего внушения достаточно. Но все же убедитесь, осознает ли дед последствия, если вдруг ему захочется стать примерным гражданином. Объясните ему, что червям нет разницы, чье мясо обгладывать — хорошего или плохого человека. Затем разыщите придурка по имени Верджил Госсард, в данный момент местную знаменитость. Угостите его выпивкой, посмотрите, что ему известно о происшедшем. Проверьте, что он видел. Когда все сделаете и вернетесь, позвоните мне, затем следите за сообщениями на автоответчике всю следующую неделю. Возможно, вы мне понадобитесь для дела.

С этими словами Луис отключился, протер платком телефонную трубку, кнопки аппарата. Затем, опустив голову, направился обратно в мотель и пролежал без сна, пока проезжающие машины не стали совсем редкими. И на мир снизошла тишина.

Итак, эти двое остались в своих номерах, каждый сам по себе, но соединенные невидимой нитью, мимоходом вспоминая о людях, которые умерли у них на глазах этой ночью. Один дотянулся сознанием до другого и пожелал ему покоя, и этот покой был обретен на какое-то время, пришел вместе со сном.

Но подлинный мир требует определенной жертвы.

Хотя у Луиса уже была идея о том, как эта жертва может быть принесена.

* * *

А далеко на севере Сайрус Найрн наслаждался своей первой ночью на свободе.

Его выпустили из Томастона этим утром, все его имущество лежало в черном мешке для мусора. Одежда сидела на нем ничуть не лучше и не хуже, чем когда-либо, поскольку тюремное заключение не оказало особенного воздействия на согнутое годами и природой тело. Он стоял за стеной тюрьмы и смотрел на нее. Голоса молчали, но Сайрус знал: Леонард здесь, рядом с ним. И он не чувствовал страха при взгляде на существа, которые собирались в толпы вокруг тюремных стен, — с огромными крыльями на спине и с темными глазами, которые все видели. Он дотронулся до своей спины и представил, как за его спиной расправляются такие же мощные крылья.

Сайрус направился на центральную улицу Томастона и заказал в закусочной кока-колу и пончик, молча указав на желаемое. Парочка за ближайшим столиком уставилась на него, затем отвернулась, когда он поймал их взгляд. Манера поведения отдаляла Сайруса от людей ничуть не меньше, чем черный пакет для мусора у его ног. Он быстро поел и попил, потому что даже простая кока-кола казалась вкуснее вне стен тюрьмы, затем подал знак, чтобы ему налили еще, и подождал, пока закусочная опустеет. В данный момент он был в закусочной один, не считая женщины за стойкой, которая временами бросала озабоченные взгляды в его сторону.

Вскоре после полудня вошел мужчина и устроился за соседним с Сайрусом столиком. Он заказал кофе, прочел свою газету, затем ушел, оставив газету на столе. Сайрус взял ее и сделал вид, что читает первую страницу, затем опустил ее на свой столик. Конверт, спрятанный внутри, скользнул в его руку с легким тихим звяканьем и оттуда перекочевал в карман его куртки. Сайрус оставил четыре доллара за еду на столе и затем быстро вышел из закусочной.

Машина была двухлетней давности, «ниссан». В бардачке лежали карта, клочок бумаги с двумя адресами и телефонным номером, написанным сверху. Там был второй конверт, в котором оказались 1000 долларов старыми банкнотами и набор ключей для трейлера, стоящего в парке около Вестбрука. Сайрус запомнил адреса и номер телефона, затем уничтожил бумагу, свернув ее в комок и бросив в канаву, как ему было велено сделать.

Наконец он откинулся в кресле и стал шарить под пассажирским сидением. Он не обратил внимания на пистолет, который там лежал, а продолжал ощупывать найденный сверток пальцами один раз и два, пока не поднес их к носу и не принюхался.

Чистый, подумал он. Красивый и чистый.

Затем он развернул машину и направился на юг, как раз, когда голос настиг его.

— Ты счастлив, Сайрус?

— Счастлив, Леонард. Очень счастлив.

Глава 14

Я смотрелся на себя в зеркало.

Мои глаза были налиты кровью, на шее — красная сыпь. Я чувствовал себя так, будто пил всю ночь напролет: из-за нарушения координации движений я постоянно врезался в мебель. Меня все еще лихорадило, и кожа была липкой на ощупь. Я хотел заползти обратно в кровать и натянуть одеяло на голову, но не мог позволить себе такой роскоши. Вместо этого приготовил себе кофе и принялся смотреть новости. Когда начался утренний сериал, я опустил голову на руки и позволил своему кофе совсем остыть. Прошло довольно много времени, пока я почувствовал себя в состоянии позвонить по телефону.

По словам Рэнди Бурриса из Управления тюрьмами и исправительными заведениями Южной Каролины, исправительная колония округа Ричленд была одним из тех заведений, где приняли схему, согласно которой выпущенные на свободу заключенные исполняли молитвенные гимны за тех, кто все еще находился в тюрьме. Программа называлась ПиО (Прощение и обновление) и проводилась в Чарлстоне. Это был тот же самый правительственный проект, что и ИВБП (Истинное выздоровление с Божьей помощью), призванный оказать помощь заключенным на севере штата. Бывшие заключенные должны были убедить остальных в будущем не нарушать закон. В Южной Каролине около 30 процентов из десяти тысяч заключенных, выпускаемых на свободу ежегодно, попадают за решетку в течение последующих трех лет, так что в интересах штата оказать поддержку министерству любыми средствами, которые у них имеются. Человек по имени Терезий — известно только это его имя — был привлечен к работе в ПиО, и, по словам одного из администраторов, женщины по имени Ирен Йакаитис, он единственный из членов общества, который был избран министерством для миссии в Рич-ленде. Охранник в Ричмонде рассказал мне, что Терезий провел немало времени в тюрьме, консультируя Атиса Джонса. Теперь он проживал в доме гостиничного типа за Кинг-стрит, вплотную к «Ва Ча Лайк» — магазину духовной литературы и музыки. До этого Терезий жил в одном из городских благотворительных приютов и подыскивал себе работу. Дом находился в пяти минутах езды от моего отеля.

Когда я выехал на Кинг-стрит, она оказалась забита туристическими автобусами; кучка гидов старалась перекричать шум проезжающего автотранспорта. Кинг-стрит всегда была торговым центром Чарлстона. Ниже площади Чарлстона располагались миленькие магазинчики, предназначенные в большинстве своем для приезжих. Но, если вы направитесь на север, вы, вероятно заметите, что магазины становятся более практичными, рестораны — менее домашними и уютными. Здесь попадается все больше черных лиц и сорняков по обочинам. Я проехал «Ва Ча Лайк» и мастерскую по ремонту телевизоров и продаже музыкальных записей «Честный Джон». Трое молодых белых людей в серой униформе, кадеты из Цитадели, молча шагали по тротуару. Само их существование напоминало о прошлом города, потому что Цитадель обязана своим происхождением неудачному восстанию рабов из голландского поселения Весей и уверенности горожан в том, что хорошо оснащенный арсенал необходим для защиты от возможных в будущем восстаний. Я остановился, чтобы позволить кадетам пересечь улицу, затем свернул налево и припарковался напротив баптистской церкви на Моррис-стрит. Старик-негр следил за мной, сидя на ступеньках, ведущих к боковому входу в дом Терезия, и поедая что-то похожее на арахис из коричневого бумажного пакетика. Он протянул мне свой пакет, когда я приблизился к ступенькам.

— Хотите земляных орешков?

— Нет, спасибо.

— У вас что, аллергия?

— Нет.

— Вы следите за своим весом?

— Нет.

— Ну тогда, черт возьми, угощайтесь!

Я сделал то, что мне велели, хотя и не очень люблю арахис. Орехи были настолько горячими, что мне пришлось выпятить губы и втянуть в себя воздух, чтобы остудить их уже во рту.

— Горячие, — сказал я.

— А вы чего ждали? Я вас предупреждал, что это настоящие орешки.

Он уставился на меня, как на тупого. Наверно, он был прав.

— Мне нужен человек по имени Терезий.

— Его нет дома.

— Вы не знаете, где мне найти его?

— А зачем он вам нужен?

Я показал ему свое удостоверение.

— Далековато вас занесло, — сказал он, — очень далеко.

Он все еще не сказал мне, где я мог бы найти Терезия.

— Я не собираюсь причинять ему никакого зла и не хочу создавать ему проблемы. Он помог молодому человеку, моему клиенту. Что бы Терезий ни рассказал мне, это может помочь парню избежать смерти.

Старик некоторое время рассматривал меня снизу вверх. У него не было зубов, и, когда он давил арахис во рту, губы его издавали влажный шипящий звук.

— Да уж, вопрос жизни и смерти — это довольно серьезно, — сказал он с легкой насмешкой. Он был, возможно, прав, поддразнивая меня, как бы дергая за веревочку. Мои слова действительно звучали как реплики персонажа мыльной оперы.

— Это звучит слишком драматично?

— Ну, в общем, чересчур пафосно, — кивнул он.

— Как бы то ни было, дело обстоит именно так. Мне нужно поговорить с Терезием.

В этот момент скорлупка арахиса достаточно размякла, чтобы он мог вытащить из нее орех. Старик аккуратно выплюнул шкурку себе в руку.

— Терезий работает в центре города в одном из баров с девицами около Митинг-стрит, — сказал он с усмешкой, — так что его не раздевайте.

— Звучит обнадеживающе.

— Он там убирает, — продолжал старик, — смывает сперму с пола.

Старик издал кудахтающий смешок и шлепнул себя по бедрам, а затем сказал мне название клуба — «Лэп-Ленд». Я поблагодарил его.

— Я не настаиваю, но вы все еще можете высосать этот орешек, — сказал он, когда я готов был с ним проститься.

— Если честно, я не очень люблю арахис, — признался я.

— Я знал это, — сказал он, — я всего лишь хотел убедиться, что вы достаточно хорошо воспитаны, чтобы принять то, что вам предлагают.

Я тоже выплюнул арахис себе в ладонь и швырнул его в ближайшую урну, а потом оставил старика смеяться одного.

Городское спортивное общество Чарлстона закончило свои празднования в тот день, когда я появился в городе. В минувшие выходные закончился турнир Южной Каролины, в котором команда штата Нью-Мексико была побеждена с разгромным счетом 31:0 на глазах у почти восьмидесяти одной тысячи болельщиков, жаждавших победы. У них не было повода выпить более двух лет, с тех пор как «Боевые петухи» выиграли Кубок штата со счетом 38:20. Даже защитник Фил Петти, который весь прошлый сезон выглядел так, будто он в состоянии разве что вести группу стариков в хороводе, сделал два хороших броска и пробежал десять из восемнадцати ярдов. В те несколько дней сомнительные развлекательные заведения и стрип-клубы на Питсбург-авеню, вероятно, чуть не закончили свои дни под наплывом болельщиков. Один из клубов предлагал мытье машины обнаженной стриптизершей (вот здорово — практично и смешно!), в то время как другие разыгрывали пьесу «Только для vip-персон», запрещая входить всем, кто одет в джинсы или дешевые брюки. Впрочем, непохоже, чтобы в «Лэп-Ленде» были в чести такие строгости. Парковка возле клуба сверкала лужами, вокруг них сгрудилась дюжина машин, которые как будто сговаривались о том, как лучше пристроиться здесь, чтобы не потерять колесо в грязи. Клуб представлял собой одноэтажное бетонное здание, раскрашенное во все оттенки синего цвета, с черной стальной дверью посередине. Изнутри слышалась приглушенная песня Бахмана-Тернера из альбома «Измождение». Да уж, «Ты пока ничего не видишь» в стрип-клубе может свидетельствовать только о том, что у заведения большие трудности. В любом случае мне предстоит проверить, так ли безобразно это заведение, как представляется на первый взгляд, или еще безобразнее.

Внутри было темно, как в душе жертвователя на нужды Республиканской партии, не считая тонкой полосы розового света над стойкой бара и мигающих лампочек, которые украшали небольшую сцену в центре зала, где девушка бальзаковского возраста с цыплячьими ногами и целлюлитной коркой на бедрах пыталась раскачивать тем местом, на котором положено быть груди, перед дюжиной восторженных пьяниц. Один из них засунул долларовую банкноту в чулок «красотки», а затем воспользовался возможностью просунуть руку у нее между ног. Девушка отошла от него, но никто даже не попытался выставить нахала за дверь или дать ему подзатыльник за то, что он дотронулся до танцовщицы. «Лэп-Ленд» явно одобрял более тесные, чем принято, контакты между заказчиком и артистами.

Возле бара сидели две женщины, одетые в кружевные лифчики и трусики-стринг. Они потягивали минералку через трубочки. Пока я пытался избежать столкновения со столиками в полутьме, старшая из двоих, чернокожая гурия с большим бюстом и длинными ногами, направилась в мою сторону.

— Я Лорелея. Могу предложить тебе что-нибудь, мой сладкий?

— Минералка подойдет. И что-нибудь для тебя. Я вручил ей десять долларов и она удалилась, покачивая бедрами.

— Я сейчас вернусь, — обнадежила меня гурия.

Подтверждая свои слова, она материализовалась передо мной спустя минуту с теплой минеральной водой, своей собственной выпивкой и без сдачи.

— Дорогое местечко, правда? — сказал я. — Кто бы мог подумать!

Лорелея перегнулась через столик, положила руку мне на бедро с внутренней стороны и начала перебирать пальцами так, что тыльная сторона ее руки постоянно оказывалась у моей промежности.

— Ты получишь то, за что заплатил, — пообещала она, — а потом кое-что еще.

— Я ищу кое-кого, — сказал я.

— Мой сладкий, ты ее нашел, — с придыханием сказала она, и это прозвучало почти сексуально, в соответствии с суммой, которую я заплатил, — рай за десять баксов. Похоже, «Лэп-Ленд» заигрывает с проституцией и не гнушается ее. Она прижалась ко мне, позволяя разглядеть свой бюст повнимательнее, если мне захочется. Как стойкий бойскаут, я посмотрел в сторону и начал пересчитывать бутылки дешевых, разведенных водой спиртных напитков в баре.

— Ты не смотришь шоу? — спросила гурия.

— У меня повышенное давление. Врач не советует мне перевозбуждаться.

Она улыбнулась и провела ногтем по моей руке. На ней остался белый след. Я бросил взгляд на сцену и увидел танцовщицу в таком ракурсе, который даже гинеколога привел бы в состояние шока. Слегка обалдев, я не сразу отвел взгляд.

— Она тебе нравится? — промурлыкала Лорелея, указывая на танцовщицу.

— Выглядит очень веселой, — выдавил я.

— Я тоже могу быть очень веселой. Ты ищешь развлечений, сладенький?

Тыльная сторона ее ладони плотнее прижалась ко мне. Я кашлянул и решительно отвел ее руку. Пора было переходить к делу.

— Нет, я просто хороший мальчик.

— Здорово, а я — плохая.

Это становилось однообразным. Лорелея казалась механизмом с перекрученной заводной пружиной.

— Я действительно не самый веселый парень, — объяснил я ей, — если ты улавливаешь мою мысль.

Казалось, пара прозрачных шор опустилась на ее глаза. Теперь в них отражались не только низменные уловки женщины, идущей на любые хитрости в умирающем стрип-клубе; в них светились ум и живость. Мне стало интересно, как ей удается держать две половины своей натуры отдельно друг от друга так, что ни одна из них не просочилась на территорию другой и не уничтожила ее.

— Улавливаю. Ты кто? Ты не полицейский. Может тот, кто сводит счеты, а может быть... сборщик долгов. У тебя взгляд кого-то такого. Уж я-то знаю, я много их повидала.

— А что это за взгляд?

— Взгляд, который говорит, что ты несешь дурные новости для бедных ребят, — она замолчала и взглянула на меня иначе.

— Нет, со второго взгляда ты сам и есть дурная новость для любого, мне так кажется.

— Я же сказал, мне нужен кое-кто.

— А пошел ты!

— Я — частный детектив.

— Ой-ей-ей! Гляньте на этого злого дяденьку! Я не смогу помочь тебе, сладенький.

Она собралась уйти, но я мягко сжал ее запястье и положил еще две бумажки по десять долларов на стол. Она остановилась и кивнула бармену, который заподозрил что-то неладное и направился к охраннику у дверей, чтобы предупредить его. Парень вернулся к протиранию стаканов, но продолжал постоянно смотреть в сторону нашего столика.

— Вот это да, два гривенника, — протянула Лорелея. — Я смогу купить себе совершенно новый костюм.

— Даже два, если предпочитаешь такие, какой на тебе сейчас.

Я сказал это безо всякого сарказма, и усмешка пробила ледяное выражение ее лица. Я показал ей свое удостоверение. Она подняла его и тщательно изучила перед тем, как бросить его обратно на стол.

— Мэн. Похоже, что у тебя действительно дело. Поздравляю.

Она протянула руку к деньгам, но моя рука была быстрее.

— Ага! Сначала поговорим, а уж потом денежки.

Она бросила взгляд в сторону бара, затем неохотно опустилась на стул. Ее глаза буравили дырку в тыльной стороне моей ладони, под которой лежали банкноты.

— Я здесь не за тем, чтобы создавать проблемы. Я всего лишь хочу задать несколько вопросов. Мне нужен человек по имени Терезий. Ты не знаешь, он здесь?

— Зачем он тебе?

— Он помог моему клиенту. Я хочу поблагодарить его.

Она засмеялась.

— Ну да, конечно. Ты принес награду? Можешь вручить ее мне — я передам. Не пудри мне мозги, мистер! Я, может, и сижу здесь с голыми сиськами, но не надо считать меня полной дурой.

Я откинулся на спинку стула.

— Я не считаю тебя дурой, а Терезий действительно помог моему клиенту. Он говорил с ним в тюрьме. Я всего лишь хотел узнать, почему.

— Он нашел Бога, вот почему. Он даже пытался наставить на путь истинный некоторых мужиков, которые ходят сюда, пока Малютка Энди не пообещал расшибить ему голову.

— Малютка Энди?

— Он хозяин этого места.

Она сделала жест рукой так, будто хватает кого-то сзади за волосы.

— Ты понял меня?

— Понял.

— Хочешь устроить мужику еще больше неприятностей? Он уже расплатился за содеянное. Может, хватит?

— Нет проблем. Я только хочу поговорить.

— Тогда дай мне двадцать, выйди отсюда и подожди снаружи. Он выйдет довольно скоро.

На какой-то момент я поймал ее взгляд и попытался вычислить, врет она или нет. Я не был уверен, но все равно снял ладонь с бумажек. Она сгребла их, запихнула в лифчик и ушла. Я видел, как она обменялась несколькими словами с барменом. Затем прошла в дверь с надписью «Только для персонала». Я знал, что за ней: грязная раздевалка, ванная со сломанным замком и пара комнат со стульями, немного презервативов и коробка бумажных салфеток. Может быть, в конце концов, она не так умна.

Танцовщица на сцене закончила свой номер, затем собрала разбросанное по сцене нижнее белье и направилась к бару. Бармен объявил следующую танцовщицу, и место на сцене заняла маленькая темноволосая девушка с землистым цветом лица. Она выглядела лет на шестнадцать. Один из пьянчуг что-то одобрительно промычал, когда девица начала ломаться под какой-то хит Бритни Спирс.

На улице начинался дождь, капли искажали формы машин, цвет неба отражался в лужах на земле. Я прошел вдоль стены туда, где стояли баки, наполовину заполненные мусором, рядом с пустыми бочонками из-под пива и штабелями ящиков с пустыми бутылками. Я обернулся на звук шагов позади, чтобы увидеть здоровенного детину. Это был точно не Терезий — парень под два метра ростом с телосложением вышибалы или уличного бойца, с большой бритой головой и маленькими глазками. Ему было, наверно, около тридцати. Простое золотое колечко блестело в левом ухе, а на одном из толстых пальцев плотно сидело обручальное кольцо. Все остальное было скрыто под мешковатой голубой майкой и серыми тренировочными брюками.

— Кто бы ты ни был, у тебя десять секунд, чтобы убраться с моей территории к едрене-фене, — объявил он.

Я кивнул. Начинался дождь, и у меня не было ни зонта, ни плаща. Я стоял на парковке перед третьесортным заведением со стриптизом и выслушивал угрозы человека, избивающего женщин. В таких условиях оставалось только одно.

— Энди, — сказал я, — ты меня не помнишь?

Его брови от удивления полезли вверх. Я сделал один шаг вперед, держа руки на виду, и со всей силы врезал ему ногой в пах. Он не издал ни звука, если несчитать сотрясение воздуха телом, рухнувшим на землю. Голова Энди коснулась земли, и его начало рвать.

— Теперь ты меня не забудешь.

Сзади за пояс у него был заткнут пистолет — новенькая стальная «беретта». Она выглядела так, будто ею никогда не пользовались. Я бросил ее в мусорный бак и помог Малютке Энди подняться на ноги, прислонив его спиной к стене. По бритой голове громилы стекали капли дождя, а брюки были мокрыми и грязными. Немного придя в себя, он уперся руками в колени и уставился на меня.

— Хочешь попробовать еще раз? — прошептал он.

— Нет, — ответил я, — это срабатывает только с первого дубля.

— А что ты делаешь на бис?

Я вытащил внушительного вида «смит-вессон» из кобуры и дал малютке Энди вдоволь полюбоваться на него.

— Бис. Finita la comedia.

— Ты, типа, большой дядя с пушкой?

— Вот именно. Посмотри на меня, сынок.

Он попытался выпрямиться, потому что ему казалось, что так будет лучше, но уронил голову вниз.

— Послушай, — сказал я, — не создавай лишних трудностей. Я поговорю и уберусь отсюда. И на этом все.

Он задумался.

— Терезий? — было похоже, что Энди трудно говорить. Я даже засомневался, не слишком ли сильно его ударил.

— Терезий, — подтвердил я.

— Это все?

— Угу.

— Потом ты уйдешь и никогда не вернешься?

— Возможно.

Энди, пошатываясь, отошел от стены и направился к задней двери. Он открыл дверь — звук музыки сразу же усилился. И, когда он уже готов был исчезнуть внутри, я остановил его, свистнув, и показал пистолет:

— Только позови его, а потом можешь погулять, — я указал в ту сторону, где за полосой зеленой травы и складов виднелся Питсбург. — Вот там.

— Дождь идет.

— Он кончится.

Малютка Энди покачал головой, потом крикнул в темноту:

— Терезий, двигай свою задницу сюда!

Он держался за дверь, когда тощий мужчина появился на ступеньке рядом. У него были черные негроидные волосы и темно-оливковое лицо. Было практически невозможно определить его расовую принадлежность, но причудливая комбинация черт выделяла его из толпы как представителя странных этнических групп, распространенных на Юге. «Брасс анкл», или аппалачские мелунджионы, — группы «свободных цветных людей» со смесью черной, британской, индейской, португальской и даже турецкой крови, которые, по общему мнению, еще больше усложняли этническую картину этих мест. Белая футболка плотно обтягивала мышцы на его руках и рельефные очертания мышц груди. Ему было не меньше пятидесяти, и он был выше меня, но нисколько не сутулился — никаких признаков слабости или немощи, если не считать тонированных очков, которые он носил. Подвернутые почти до колен штанины его джинсов обнажали ноги, обутые в пластиковые сандалии. В руках у Терезия была швабра, и за несколько метров чувствовалась вонь от нее. Даже Малютка Энди отступил на шаг.

— Опять гребаный туалет?

Терезий кивнул, перевел взгляд с Энди на меня, а потом опять на Энди.

— Этот человек хочет поговорить с тобой. Давай, не очень долго.

Я отошел в сторону, когда Энди медленно прошел мимо меня и направился к дороге. Он вытащил пачку сигарет из кармана и прикурил одну, с опаской оглядываясь назад и прикрывая огонек ладонью, чтобы защитить от дождя.

Терезий спустился со ступенек на залитый асфальтом дворик. Он выглядел спокойным и отрешенным.

— Меня зовут Чарли Паркер, — сказал я. — Я частный детектив.

Я протянул руку, но он не пожал ее, указав на швабру, чтобы объяснить свое поведение.

— Вряд ли вам хочется пожать мне руку сейчас, сэр.

— Где вы отбывали срок? — спросил я, указав рукой на его ноги.

Вокруг лодыжек этого человека были следы, ссадины, опоясывающие их так, будто кожа на этих местах когда-то была срезана. Я знал, что это за отметины, — только кандалы могли оставить их.

— Лаймстоун, — сказал он тихо.

— Алабама. Плохое место для отсидки.

Рон Джоунс, комиссар Алабамы по исправительным заведениям, ввел кандалы в практику в 1996 году: пять дней в неделю по десять часов с киркой на добыче известняка при пятидесятиградусной жаре; ночи, проведенные еще с четырьмя сотнями других заключенных в бараке, — переполненном загоне для скота, рассчитанном на двести человек. Первое, что должен был сделать всякий заключенный, прикованный к общей цепи, — это вынуть из ботинок шнурки и обвязать их вокруг кандалов, чтобы металл не врезался в кожу. Но кто-то стащил у Терезия шнурки и прятал их так долго, что этого времени хватило, чтобы следы на его ногах остались на всю жизнь.

— Почему они забрали у тебя шнурки?

Он посмотрел вниз на свои ноги.

— Я отказывался работать в бригаде. Я был заключенным и должен был делать работу заключенного, но не собирался быть рабом. Они приковывали меня к колышку с пяти утра до заката на жаре. Им приходилось тащить меня назад в барак №16. Я продержался пять дней. После этого не мог больше терпеть. Чтобы напомнить мне о том, что я сделал, охранник забрал у меня шнурки. Это было в девяносто шестом. А несколько недель назад я досрочно освободился. Я давно не ношу кандалов, но следы на ногах остались.

Он говорил по существу, не вдаваясь в детали, и при этом постоянно крутил в руках свой крест. Это была копия того, который он подарил Атису Джонсу. Интересно, есть ли в его кресте клинок, как у Атиса?

— Я работаю на адвоката Эллиота Нортона. Он представляет интересы молодого человека, с которым вы встречались в Ричленде, — Атиса Джонса.

При упоминании Атиса Терезий стал смотреть на меня иначе. Это напомнило мне женщину в клубе в тот момент, когда ей стало понятно, что я не собираюсь платить за ее услуги. Было понятно, что здесь я ничего не узнаю, даже не начиная расспросы.

— Вы знаете Эллиота Нортона? — спросил я.

— Я знаю о нем. Вы ведь не отсюда?

— Нет, я приехал из Мэна.

— Далеко. И как же вам удалось добраться прямо сюда?

— Эллиот Нортон — мой друг, и он не хочет, чтобы кто-нибудь посторонний влезал в это дело.

— Вы знаете, где находится парень?

— Он в безопасности.

— Нет, это не так.

— Вы подарили ему крест, такой же, как носите сами.

— Надо верить в Бога. Бог защитит вас.

— Я видел этот крест. Похоже, вы решили помогать Богу в одиночку.

— Тюрьма — опасное место для молодого человека.

— Вот почему мы вытащили его оттуда.

— Вам надо было оставить его там.

— В тюрьме мы не можем защитить его.

— Вы нигде не сможете защитить его.

— И что вы предлагаете?

— Отдайте его мне.

Я отфутболил ногой камешек и проследил, как он шлепнулся в лужу. Я видел свое отражение, искаженное дождем, который полил еще сильнее, и через мгновение я исчез в темной воде, а кусочки моего отражения все еще дрожали в дальнем конце лужи.

— Не думаю, что вы ожидаете положительного ответа, но мне бы хотелось знать, почему вы ходили в Ричленд. Вы ведь, ходили туда, исключительно чтобы встретиться с Атисом Джонсом?

— Я знал его маму и ее сестру. Я жил по соседству с ними, вниз по Конгари.

— Они исчезли.

— Да.

— Вы знаете, что с ними произошло?

Терезий не ответил. Вместо этого он разжал пальцы на кресте и подошел ко мне ближе. Я не стал отступать назад: мне ничто не угрожало со стороны этого человека.

— Вы задаете вопросы о живых, не так ли, сэр?

— Надеюсь.

— Какие вопросы вы задавали мистеру Нортону?

Я ждал. Обнаружилось что-то, чего я не понимал, какой-то провал в моих знаниях, который Терезий пытался заполнить.

— А какие вопросы мне надо было задать?

— Вам надо было спросить, что произошло с мамой и тетей мальчика.

— Они пропали. Эллиот показал мне вырезки из газет.

— Возможно.

— Вы думаете, они умерли?

— Вы начали не с того конца, сэр. Может быть, они умерли, но не исчезли.

— То есть?

— Может быть, они умерли, — повторил он, — но они не ушли с Конгари.

Я покачал головой. Уже второй раз за сутки кто-то рассказывает мне о привидениях на Конгари. Но привидения не берут в руки камни и не используют их, чтобы разбить голову молодой женщине.

Дождь вокруг нас прекратился, стало прохладнее. Слева я увидел, как Малютка Энди приближается к нам со стороны дороги. Он взглянул на меня, пожал плечами, затем закурил другую сигарету и направился обратно — туда, откуда пришел.

— Вы знаете о Белой дороге, сэр?

Я отвлекся на Энди, и теперь оказалось, что Терезий стоит прямо передо мной, лицом к лицу. Я чувствовал запах корицы в его дыхании. Инстинктивно я отодвинулся от него.

— Нет. А что это?

Он еще раз взглянул на свои ноги и шрамы на лодыжках.

— На пятый день, — сказал он, — после того, как они привязали меня к колышку, я увидел Белую дорогу. Асфальтовое шоссе заискрилось, и вдруг будто кто-то вывернул мир наизнанку. Черное стало белым, белое — черным. И я увидел перед собой Дорогу, и работающих людей, разбивающих камни, и охранников, сплевывающих изжеванные табачные листья в грязь.

Он теперь говорил как проповедник, читающий Ветхий Завет, его мысли были заполнены образами того, что он видел когда-то, будучи в состоянии близком к помешательству от палящих лучей солнца, с телом, привязанным к столбу веревками, врезающимися в его плоть.

— Но я видел и другое. Я видел фигуры, которые двигались между ними, — женщины и дети, старые и молодые, мужчины с петлями на шее и следами от пуль на теле. Я видел солдат, ночных всадников, женщин в очень-очень красивых платьях. Я видел их всех, сэр, живых и мертвых, вместе, плечом к плечу идущих по Белой дороге. Мы думаем, что они ушли, но они ждут. Они рядом с нами все время, и они не остановятся, пока не свершится справедливость. Вот это и есть Белая дорога, сэр. Это место, где правосудие свершилось, где мертвые и живые идут рядом.

С этими словами он снял свои темные очки, и я заметил, что его глаза изменились, возможно, из-за солнечного света: ярко-голубая радужка потускнела, покрылась белой сетью, как будто паук набросил на них свою сеть.

— Вы еще не знаете этого, — прошептал он, — но вы уже вступили на Белую дорогу, и вам лучше не сходить с нее, потому что то, что ждет в кустах по обочинам Дороги, намного хуже всего, что вы можете себе вообразить.

Это не давало мне никакой зацепки. Я хотел знать больше о сестрах Джонс и о причинах, почему Терезий обратился к Атису, но, по крайней мере, Терезий говорил со мной.

— А вы и их видели, этих тварей в кустах?

Казалось, он некоторое время изучал меня. Я думал, что он пытается понять, не смеюсь ли я над ним, но я ошибался.

— Я видел их, — сказал он, — они были как темные ангелы.

Больше он мне ничего не рассказал, по крайней мере, ничего полезного. Он знал семью Джонс, видел, как подрастали их дети, как Эдди забеременела в шестнадцать лет от бродяги, который спал с ее матерью и стал отцом Атиса. Имя этого бродяги было Дэвис Смут. Друзья прозвали его Сапогом за то, что он любил носить ковбойские сапоги. Но все это я уже знал, потому что Рэнди Буррис рассказал мне об этом, как рассказал и о том, что Терезий отсидел почти двадцать лет в Лаймстоуне за убийство Дэвиса Смута в баре в Гадсдене.

Крошка Энди возвращался, и на сей раз у него был такой вид, будто он не собирался совершать еще одну прогулку. Терезий поднял свои ведро и швабру, чтобы вернуться к работе.

— Почему вы убили Дэвиса Смута, Терезий?

Мне было интересно, появится ли на его лице выражение раскаяния, и услышу ли я покаянную речь, что он больше не тот человек, который отнимает жизнь у другого. Но он не сделал попытки объяснить свое преступление ошибками прошлого.

— Я просил его о помощи. Он отказал. Мы начали ругаться, и он вытащил нож. Потом я убил его.

— О какой помощи вы его просили?

Терезий поднял руку и помахал ею из стороны в сторону, отказываясь отвечать.

— Это осталось между нами и Богом. Спросите мистера Нортона, и, возможно, он будет в состоянии ответить вам, почему я стал разыскивать старого Сапога.

— Вы рассказали Атису, что убили его отца?

Он покачал головой:

— Нет, зачем мне делать такие глупости?

С этими словами он вернул очки на переносицу, пряча свои странные глаза, и оставил меня стоять под дождем.

Глава 15

Я позвонил Эллиоту из своего номера в тот же день. Его голос звучал устало. Должно быть, в этот момент он не испытывал ко мне горячей симпатии.

— Плохи дела на работе?

— У меня юридическая хандра. А у тебя?

— Просто плохой день.

Я не стал упоминать о Терезии в разговоре с Эллиотом в основном потому, что до сих пор не узнал от него ничего полезного, но я получил показания еще двоих свидетелей, после того как покинул «Лэп-Ленд». Один из них был вторым двоюродным братом Атиса Джонса, «богобоязненным» мужчиной, который не одобрял стиль жизни Атиса, его пропавших матери и тети, но при этом очень любил ошиваться вокруг дешевых притонов, уж конечно не затем, чтобы обсудить с гостеприимными девицами последнюю воскресную проповедь в местной церкви. Его сосед сказал мне, что он, скорее всего, в «Болотной крысе», там я его и разыскал. Он вспомнил, как Атис и Марианна Ларуз уходили, а он все еще оставался в баре, «усердно молясь за всех грешников», когда Атис вернулся с кровью и грязью на руках и лице.

«Болотная крыса» стоит в конце Цедар Крик-роуд, у самой границы Конгари. Здесь особенно не на что посмотреть ни внутри, ни снаружи — раздражающее взгляд сооружение из шлакоблоков и рифленого железа. Но в заведении хороший музыкальный автомат. Это тот сорт заведений, в который богатенькие детки отправляются, чтобы слегка позаигрывать с опасностью. Я прошел мимо деревьев, окружающих «Болотную крысу», и обнаружил небольшой участок, где погибла Марианна Ларуз. Ветер все еще трепал ленты, обозначающие место преступления, но больше не было ничего подтверждавшего, что здесь произошло страшное преступление. Я слышал журчание ручья Цедар Крик, протекавшего неподалеку. Я прошел вдоль него на запад, а затем направился назад, на север, надеясь найти тропинку, ведущую обратно к бару. Вместо этого я оказался у проржавевшей изгороди, на которой через равные промежутки были прикреплены таблички «Частная собственность», сообщающие, что эта земля принадлежит горнодобывающей компании «Ларуз Инкорпорейтед». Этот сектор прибрежной равнины был усыпан обломками известняка; в таких местах кислые подземные воды пробиваются сквозь известняк, вступают с ним в реакцию и растворяют его. В результате образуется что-то вроде карстового ландшафта, который я наблюдал сквозь дыры в заборе, с маленькими пещерками, отверстиями, канавками, пробитыми подземными водами.

Я пошел вдоль забора, но не нашел никакого лаза. Снова начался дождь, и до бара я добрался изрядно вымокшим. Бармен знал совсем немного о земле Ларуза, кроме того, что когда-то это были разработки месторождения известняка, которые прикрыли, едва начав. Правительство торговалось с Ларузом о продаже участка, чтобы увеличить территорию Национального парка, но дело не продвинулось дальше обсуждения.

Еще одним свидетелем была некая Эуна Шилега, которая играла на бильярде в пул, когда Атис и Марианна вошли в бар. Она вспомнила расистские нападки на Атиса и назвала время, когда парень с девушкой пришли и ушли. Миссис Шилега знала это точно, поскольку мужчина, гонявший с нею шары на бильярде, был человеком, с которым она встречалась за спиной своего мужа («Вы понимаете, что я имею в виду»). Женщина постоянно следила за временем, чтобы вернуться домой раньше, чем ее муж закончит вечернюю смену. У Эуны были длинные каштановые волосы, выкрашенные в цвет клубничного варенья, и небольшой слой жирка, выпирающий над поясом потертых джинсов. Она уже простилась со своими сорока годами, но в душе чувствовала себя лет на двадцать моложе и вдвое более привлекательной.

Эуна работала на полставки официанткой в баре около Хоррел-Хилл. Там мы и встретились. Парочка военных из Форт-Джэксона сидела в углу, посасывая пиво и потея от послеполуденного зноя. Они сидели, тесно прижавшись к кондиционеру, но тот был почти такого же возраста, как Эуна. Вояки чувствовали бы себя лучше, если бы дули друг на друга воздухом с горлышек своих холодных бутылок.

Эуна была одним из самых полезных свидетелей, по сравнению с теми, кого я опрашивал раньше: она старалась помочь. Может быть, ей просто было скучно, а я представлял собой некоторое развлечение. Я не знал ее и не думал, что мне это нужно, но предполагал, что ее бильярдист был просто способом развлечься, как и я в данный момент. В Эуне чувствовалось какое-то беспокойство, своего рода жажда, подстегиваемая чувством разочарования и неудовлетворенностью. Это проявлялось о том, как она держалась, когда говорила, в том, как ее глаза лениво блуждали по моему лицу и телу, как будто она прикидывала, какую часть можно использовать, а какую отбросить за ненадобностью.

— Вы встречали Марианну Ларуз раньше? — спросил я ее.

— Пару раз. Да и здесь я ее видела тоже. Она была богатенькая девочка, но ей нравилось иногда спускаться в трущобы.

— С кем она была?

— С другими богатенькими девочками. Иногда с богатенькими мальчиками.

Она слегка вздрогнула. Это могло быть проявлением и неприязни и чего-то гораздо более приятного.

— Вы бы взглянули на их руки! Покупая пиво, эти мальчики думают, что нехилые чаевые дают им определенные права... Вы меня понимаете?

— Я так понимаю, что не дают.

В ее глазах опять вспыхнул голодный блеск, затем взгляд заволокло воспоминаниями об удовлетворенном желании. Она глубоко затянулась и выпустила струйку дыма.

— Не всегда...

— Вы видели ее когда-нибудь с Атисом Джонсом до этого вечера?

— Один раз, но не здесь. Это было опять же в «Болотной крысе». Как вы понимаете, я там иногда бываю.

— Как они выглядели, на ваш взгляд?

— Они не касались друг друга и не делали ничего такого, но я точно могу сказать, что они были вместе. По-моему, и другие ребята это заметили.

Она сделала паузу, и последние слова повисли в воздухе.

— Были какие-то проблемы?

— Не тогда. На следующий вечер она снова была здесь, и брат пришел разыскивать ее. — Она опять вздрогнула, но на сей раз ее чувства были очевидны.

— Он вам не нравится?

— Я его не знаю.

— Но?..

Она обвела взглядом помещение вокруг, затем перегнулась через барную стойку, чтобы оказаться ближе ко мне. При этом ее блузка слегка разошлась на груди, продемонстрировав мне все дотоле скрытые прелести, покрытые россыпью веснушек.

— Ларузы дают работу многим ребятам здесь, но это не означает, что мы их любим, а уж Эрла-младшего — меньше всех. В нем есть что-то, как... как будто он извращенец... ну, не извращенец, а... Не поймите меня неправильно, я люблю всех мужчин, даже тех, кому я не нравлюсь, физически и вообще, но не Эрла-младшего. С ним что-то не так.

Она опять затянулась и почти докурила сигарету в три затяжки.

— Итак, Эрл-младший пришел в бар в поисках Марианны?

— Точно. Он схватил ее за руку и попытался вытащить на улицу. Она ударила его, а потом тот, другой парень подошел ближе, и вместе им удалось вытащить ее наружу.

— Вы помните, когда это произошло?

— За неделю до того, как ее убили.

— Вы думаете, они знали о ее отношениях с Атисом Джонсом?

— Ну, другие же ребята знали. Если они знали, то это быстро дошло бы до ее семьи.

Дверь за моей спиной открылась, и вошла группа мужчин с громким шумом и смехом. Начиналась вечерняя горячая смена.

— Мне пора, уважаемый следователь, — сказала Эуна. Она наклонилась, чтобы подписать показания.

— Еще всего один вопрос: вы разглядели человека, который был с младшим Ларузом в ту ночь?

Она на минуту задумалась.

— Конечно. Он был здесь один или два раза до этого. Это просто кусок дерьма. Его зовут Лэндрон Мобли.

Я поблагодарил ее и оставил двадцатку на стойке бара, чтобы заплатить за свой апельсиновый сок и ее время. Она проводила меня своей лучшей улыбкой.

— Не поймите меня превратно, — заметила Эуна когда я встал, чтобы уйти, — но парень, которому вы пытаетесь помочь, заслуживает того, к чему пришел.

— Многие люди думают так же.

Она выдохнула ровную струю дыма в воздух, слегка оттопырив нижнюю губу. Губа была немного припухшей, как если бы по ней недавно ударили. Дым рассеялся. Я смотрел, как он тает.

— Он изнасиловал и убил эту девушку, — продолжала Эуна. — Я знаю, вам надо делать свою работу, задавать вопросы и все такое, но надеюсь, что вы не найдете ничего, что позволит этому парню выйти сухим из воды.

— Даже если я узнаю, что он невиновен?

Она подняла свой бюст со стойки бара и загасила сигарету в пепельнице.

— Уважаемый, невиновных в этом мире нет, если не считать младенцев, но иногда я не уверена даже в них.

Все это я пересказал Эллиоту по телефону, добавив:

— Может быть, тебе следует поговорить с твоим клиентом Мобли, когда ты разыщешь его. Попытай, что он знает.

— Если я разыщу его.

— Ты думаешь, он удрал?

Последовала пауза.

— Я надеюсь, что он удрал, — Эллиот продолжал изъясняться намеками, но, когда я попросил его объяснить, что он имеет в виду, Нортон отделался шуткой:

— Я имел в виду, что Лэндрону угрожает большой срок, если дело дойдет до суда. С юридической точки зрения он допрыгался.

Но он имел в виду не то, что сказал.

И это вообще было не тем, что он имел в виду.

Я принял душ, затем поел прямо в номере. Позвонил Рейчел, мы немного поболтали. Мак-Артур держал свое слово и регулярно звонил. «Клан киллеров» оставался вне поля зрения, когда приближалась полиция. Если Рейчел и не простила меня за то, что я приставил к ней такого экзотического телохранителя, то, казалось, она вполне смирилась с его присутствием. Он был чистюля и не оставлял поднятым сиденье в туалете — оба эти момента имели решающий вес в представлении Рейчел о людях. Мак-Артур должен был уехать с Мэри Мэйсон этим вечером, но он обещал, что за Рейчел будут присматривать. Я сказал ей, что люблю ее, а она ответила, что если я люблю ее, то должен привезти ей шоколадных конфет. Иногда Рейчел кажется просто девчонкой.

После того как мы поговорили, я решил проверить, как там Атис. Мне ответила женщина и рассказала так, что я едва понял, что он «будь спок, ваще больше не бесится, подлюга». Проще говоря, она испытывала гораздо меньше сочувствия к положению, в котором оказался Атис, чем ее муж. Я попросил женщину дать трубку Атису. Вскоре я услышал звук шагов, и он ответил.

— Как дела? — спросил я.

— Думаю, о'кей, — он понизил голос. — Старуха просто убивает меня. Она очень суровая.

— Будь с ней приветливым. Тебе больше нечего мне сказать?

— Нет. Я рассказал тебе все, что мог.

— И все, что ты знаешь?

Атис молчал так долго, что я подумал, а не положил ли он трубку. Но тут он заговорил:

— Вы когда-нибудь чувствовали, что вас всю жизнь преследует какая-то тень, что постоянно рядом с вами находится кто-то, кого вы не видите, но вы чувствуете, что он здесь?

Я подумал о своих жене и дочери, об их незримом присутствии в моей жизни, о тенях и фигурах в темноте.

— Думаю, да, — ответил я.

— Женщина похожа на это. Я всю жизнь видел ее и даже не знаю, выдумал я ее или нет, но она здесь. Я знаю, что она здесь, даже если больше никто ее не видит. Вот и все, что я знаю. И не спрашивайте меня больше.

Я сменил тему.

— У тебя была когда-нибудь стычка с Ларузом-младшим?

— Нет, никогда.

— А с Лэндроном Мобли?

— Я слышал, что он искал меня, но не нашел.

— Ты знаешь, почему он тебя разыскивал?

— Чтобы выбить из меня все дерьмо. А зачем еще верный пес младшего Ларуза стал бы искать меня?

— Мобли работал на Ларуза?

— Он не работал на него, но, когда Ларузам и им подобным нужно было, чтобы кто-то сделал за них грязную работу, они шли к Мобли.

— Например?

Я услышал, как он сглотнул.

— Как этот парень, — сказал он. — Парень, у которого на роже написано: «Клан». Боуэн.

* * *

В эту ночь далеко на севере Аарон Фолкнер лежал без сна в своей камере с руками, сцепленными за головой, и слушал ночные звуки тюрьмы: храп, крики во сне, шаги охранников, всхлипывания. Он быстро научился отключаться от этого, заглушать звуки внешнего мира, превращая их в шумовой фон. Он теперь мог уснуть, когда хотел, но в эту ночь его мысли блуждали где-то далеко, ведь накануне был освобожден заключенный по имени Сайрус Найрн. Итак, Фолкнер лежал неподвижно на своей койке и ждал.

— Снимите их с меня! Снимите их с меня!

Тюремный надзиратель Дуайт Энсон проснулся в своей постели, пиная ногами и срывая с себя одеяло. Подушка под его головой была мокрой от пота. Он спрыгнул с кровати и принялся чесать свою голую кожу, пытаясь прогнать существ, которые, как ему казалось, ползали по его груди. Рядом с ним его жена Эйлин проснулась и включила ночник.

— Боже, Дуайт, тебе опять померещилось, — сказала она. — Это всего лишь сон.

Энсон тяжело дышал и пытался унять бешено колотящееся сердце, но все еще продолжал чесаться и смахивать что-то со своих волос и рук. Это был тот же сон, уже вторую ночь подряд: сон о том, как пауки ползают по его коже, кусая его, а он в это время вынужден лежать в грязной ванне посреди леса. Когда пауки кусают его, его кожа начинает гнить, мясо отваливается небольшими комками, оставляя следы в виде серых углублений в плоти. И все это время за ним из тени наблюдает странный, истощенный человек с рыжими волосами и тонкими белыми пальцами. Человек этот мертв, в свете луны Энсон видит его поврежденный череп и кровь на его лице. И все же глаза рыжеволосого оживают и с удовольствием наблюдают за тем, как его питомцы поедают попавшего в ловушку Энсона.

Энсон опускает руки на бедра и мотает головой.

— Ложись, Дуайт, — жена старается быть терпеливой, но он не двигается, и, когда проходит несколько секунд, в ее глазах появляется разочарование. Она отворачивается, притворяясь, что уснула.

Энсон уже почти готов протянуть руку, чтобы коснуться ее, но решает не делать этого. А девушка, которой он хотел бы коснуться, пропала.

Мэри Блэр исчезла по дороге с работы домой в Дейри Кувин за ночь до этого, и с тех пор о ней не было ни слуху ни духу. Некоторое время Энсон был готов к тому, что полиция доберется и до него. Но никто не знал о том, что было между ним и Мэри, или же никто не хотел знать, но всегда существовала возможность, что она выболтает все кому-нибудь из своих мерзких дружков, а, когда дело дойдет до разбирательства, они могут упомянуть его имя. Но пока ничего такого не случилось. Жена Энсона чувствовала его тревогу и знала, что мужа что-то беспокоит, но подробностей выяснять не стала, и это его очень устраивало. И все же он беспокоился о девушке. Он хотел вернуть ее не только ради удовлетворения своих эгоистичных желаний, но и ради нее самой.

Энсон оставил жену лежать неподвижно в постели наедине со своими догадками и спустился вниз на кухню. Только открыв дверцу холодильника и протянув руку за молоком, он ощутил порыв ледяного ветра у себя за спиной и почти сразу же услышал, как ударилась об оконную раму дверца противомоскитной ширмы.

Дверь кухни была распахнута настежь. Энсон предположил, что это ветер открыл ее, но он знал, что вряд ли такое возможно. Эйлин пришла в спальню после него, а она обычно проверяла, чтобы все двери были заперты. Непохоже, чтобы она забыла сделать это. Он задумался, почему они не слышали хлопанья двери раньше, до этого момента, потому что достаточно даже малейшего звука в доме, чтобы разбудить профессионального охранника. Он осторожно поставил обратно пакет молока и прислушался, но не услышал в доме ни звука. Лишь с улицы доносились свист ветра в кронах деревьев и отдаленный шум машин.

У Энсона на ночном столике всегда лежал «смит-вессон». Он мгновенно прикинул возможность взбежать за ним по лестнице, но решил поступить иначе. Энсон извлек из подставки нож и тихонько прокрался к двери. Посмотрел сначала направо, потом налево, чтобы убедиться, что никто не притаился снаружи, затем толкнул ее — дверь распахнулась. Он стоял на крыльце и осматривал пустой двор. Перед ним простирался аккуратный газон, огороженный деревьями, закрывающими дом со стороны дороги. Луна сияла над ним, подчеркивая четкие линии дома, поднимающегося за его спиной.

Энсон сошел со ступенек на траву.

Фигура отделилась от того места, где лежала возле ступенек крыльца, звук ее приближения заглушил ветер, очертания скрыла тень дома. Энсон даже не осознавал ее присутствия, пока что-то не схватило его за руку и он не почувствовал, что ему стиснули горло. Потом его пронзила боль, и он увидел, как кровь брызжет прямо во тьму. Нож выпал из его руки, и он обернулся, пытаясь прикрыть левой рукой рану на шее. Его ноги подкосились и он упал на колени. Кровь стала бить немного слабее, и с нею неумолимо уходила жизнь.

Энсон взглянул в глаза Сайруса Найрна и на кольцо, которое тот держал в ладони. Это было кольцо с гранатом, его подарок Мэри Блэр на пятнадцатилетие. Я узнал бы его где угодно, подумал он, даже когда оно не было надето на указательный палец Мэри. Затем Сайрус Найрн ушел, а ноги Энсона начали дрожать в последней конвульсии. Свет луны блеснул на лезвии ножа убийцы, когда тот шел к дому. Энсон вздрогнул и, наконец, умер, а Найрн обратил свои мысли к дремлющей Эйлин Энсон и месту, которое он подготовил для нее.

В своей камере Фолкнер закрыл глаза и погрузился в глубокий сон без сновидений.

Глава 16

Кладбище «Магнолия» расположено в конце Каннингтон-стрит, к востоку от Митинг-стрит. Каннингтон-стрит — это целый ряд разных кладбищ: здесь можно найти Старое методистское кладбище, кладбище Дружеского общества, Коричневого братства, «Гуманное» и «Приятное», «Объединенное» и «Дружба».

Некоторые находятся в лучшем состоянии, чем другие, но все служат для того, чтобы быть последним пристанищем мертвых — бедняков и богачей. И все они — места пиршества земляных червей.

Мертвые лежат в разных местах вокруг Чарлстона, их останки покоятся под ногами туристов и гуляк. Тела черных рабов погребены и скрыты под парковками и современными магазинами. Развилка Митинг— и Вотер-стрит отмечает расположение старого кладбища, где после казни были похоронены пираты Каролины. Место их последнего упокоения когда-то отмечало самый низкий уровень стояния воды на болоте, но с тех пор город разросся, и эти повешенные были давно забыты; их кости раздроблены фундаментами домов, которые выросли над ними.

Но на кладбищах Каннингтон-стрит о мертвых вспоминают, хотя и не слишком усердно, и самое большое кладбище на этой улице — «Магнолия». Первое, что вы видите, — это воды его озера, ленивые цапли, наблюдающие сквозь тростник, и бело-серые аисты, а также надпись, которая гласит, что вам грозит штраф за кормление аллигаторов в размере 200 долларов. Стайка любопытных гусей толпится на узкой дорожке, ведущей к офису Управления кладбищем «Магнолия». Вечнозеленые растения и восковые мирты отбрасывают тень на камни. Дубы, покрытые кровавыми точками лишайников, скрывают в своей листве певчих птиц.

Человек по имени Губерт приходил сюда уже два года. Иногда он оставался спать среди могильных камней с куском ржаного хлеба для пропитания и бутылкой для согрева души. Он изучил все дорожки кладбища, перемещения посетителей и местных служащих. Он не знал, они просто терпимо относятся к его присутствию или не замечают его, и не беспокоился по этому поводу. Губерт жил для себя и старался беспокоить окружающих как можно меньше в надежде, что его тихое существование будет продолжаться никем не потревоженное. Пару раз он пугался аллигаторов, но ничего худшего не происходило, хотя крокодилы не та компания, чтобы находиться с ними рядом в одиночку, можете поверить Губерту.

Когда-то у Губерта были работа, дом, жена. Потом он потерял работу, а затем в той же последовательности утратил дом и жену. Со временем он потерял и себя самого, пока не попал в больницу с ногами, заклеенными пластырем, после того как грузовик сбил его на обочине шоссе №1 где-то севернее Киллиана. С тех пор он старался быть более осторожным, однако так и не вернулся к своей прежней жизни, несмотря на стремление социальных работников устроить его в каком-нибудь постоянном жилище. Но Губерту совсем не нужен постоянный дом, потому что он достаточно мудрый человек, чтобы понимать: ничего постоянного в мире не бывает. В конце концов, Губерт всегда живет ожиданием, и не важно, где он это делает и почему так долго, — важно, чтобы он хорошо представлял себе, чего именно ждет. То, что суждено Губерту, разыщет его, где бы он ни был. Это вернет его самому себе, завернет его в свое темное холодное одеяло, и его имя будет вписано в список бедняков и нищих, похороненных в дешевых могилах за оградками из цепей. Вот и все, что знал Губерт, и только в этом он был уверен.

Когда погода становится холодной или сырой, Губерт направляется в мужской приют Чарлстонского министерства по чрезвычайным ситуациям на Митинг-стрит, 563, и, если там находится койка, он вылавливает из тайников своей несуразной одежды три мятые долларовые бумажки с мелочью за ночевку. Никто не уходит отсюда с пустыми руками, в самом худшем случае здесь всегда можно получить хороший ужин, помыться, если нужно, и даже получить одежду. В приюте берут письма и отправляют их по почте, хотя никто давно не посылал Губерту даже записок.

Прошло много недель, с тех пор как Губерт в последний раз оплачивал ночевку в приюте. Наступили сырые ночи, когда дождь пропитывал всю его одежду насквозь и заставлял целый день чихать, но он не возвращался на Митинг-стрит, 563 до той ночи, когда увидел человека с оливковой кожей и поврежденными глазами, которого сопровождало странное пляшущее пятно света, принимавшее необычные контуры.

Впервые он заметил этого человека в душевой. Губерт обычно никогда не смотрит на других мужчин в душе: это способ привлечь внимание и навлечь на себя неприятности, а Губерт не хочет проблем. Губерт не слишком высок ростом и не очень силен, он потерял все свое имущество в прошлом из-за человека более жестокого, чем он. Он научился убираться с дороги таких людей и не встречаться с ними взглядом — вот почему он всегда смотрит под ноги в душе, и это причина, по которой тот человек впервые обратил на себя его внимание.

Его лодыжки и шрамы вокруг них — Губерт никогда не видел ничего подобного. Казалось, ступни этого человека были сначала отрезаны от ног, а затем грубо приметаны так, что следы стежков остались как напоминание о том, что произошло. Только в тот раз Губерт нарушил свое неписаное правило и посмотрел на человека, который мылся рядом с ним, на его твердые мускулы, курчавые волосы и странные, завораживающие, словно выцветшие глаза, будто затянутые пеленою облаков. Он что-то напевал себе под нос, и Губерт подумал, что это, должно, быть какой-то гимн или один из старинных негритянских спиричуэлсов. Слова были непонятными, но Губерт уловил некоторые из них.

Идем со мной, брат,

Идем со мной, сестра,

И мы пойдем, мы пойдем

По Белой дороге... —

мужчина перехватил взгляд Губерта и в ответ уставился на него.

— Ты готов идти, брат? — спросил он.

И Губерт вдруг осознал, что отвечает ему. Его голос звучал странно для него самого, как будто эхом из глубокого колодца:

— Куда пойдем?

— На Белую дорогу. Ты готов пойти по Белой дороге? Она ждет тебя там, брат. Она ищет тебя.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Губерт.

— Нет, ты знаешь, Губерт. Ты знаешь.

Губерт выключил краны душа и отвернулся, стаскивая с крючка полотенце. Он больше ничего не сказал, даже когда мужчина рассмеялся и окликнул его:

— Эй, брат, следи за каждым своим шагом, раз уж ты здесь. Ты не споткнешься и не упадешь. Ты не хочешь упасть на Белую дорогу, потому что парни на ней ждут тебя, ждут, что ты упадешь. Они собираются схватить тебя и разорвать на части!

И как только Губерт вышел из душа, песня началась снова:

Идем со мной, брат,

Идем со мной, сестра,

И мы пойдем, мы пойдем

По Белой дороге вместе.

В ту ночь Губерт заплатил за койку рядом с туалетами. Ему было все равно. Его мочевой пузырь иногда бывал расстроен, и приходилось вставать ночью по два-три раза, чтобы сбегать в туалет. Но в ту ночь он проснулся не из-за этого.

Он услышал не то детский, не то женский плач.

Губерт знал, что этого не могло быть. Приют для женщин находился на Волнут-стрит, 49 — там ночевали и женщины и дети. Не было такого, чтобы женщина попала в мужской приют. Но пути бездомных никому не ведомы, а Губерту не хотелось думать, что кто-то причиняет зло женщине, или, того хуже, ребенку.

Он поднялся с кровати и пошел на звук. Ему показалось, что плач слышен из душевой. Он узнал это по тому, как гулко звучал голос, напоминая ему звучание его собственного голоса и песню мужчины этим вечером. Губерт осторожно подошел к входу и остановился здесь, пригвожденный к месту. Мужчина с оливковой кожей стоял перед выключенными душами в хлопковых шортах и старой черной футболке спиной к двери. Перед ним что-то светилось, освещая лицо и тело, хотя сами души тонули в темноте, а лампы были выключены. Губерт поймал себя на том, что перемещается, подбирая место, откуда будет лучше видно источник света.

Перед мужчиной высился столб света что-то около двух метров высотой. Он двигался, как пламя свечи, и Губерту казалось, что внутри него или перед ним находится какая-то фигура, облитая светом.

Это была маленькая светловолосая девочка. Ее лицо искажала гримаса боли, голова раскачивалась из стороны в сторону с такой скоростью, что это было не под силу человеку. Он мог слышать звук ее плача, непрерывное стенание, полное страха, муки и гнева. Одежда на ней была изорвана в клочья, и ниже пояса она была совершенно голой. Ее израненное тело несло следы того, как ее тащило по дороге между колесами автомобиля.

Губерт знал, кто это. О да, Губерт знал. Руби Блентон — так ее звали. Прелестная маленькая Руби Блентон, убитая, когда парень, расстроенный сообщением на пейджере, сбил ее, переходившую улицу, и протащил ее еще 60 метров между колес своей машины. Губерт вспомнил ее голову, которая повернулась в последний момент, удар капота по детскому телу и последний взгляд ее глаз, перед тем как она исчезла под колесами.

О, Губерт знал ее. Он точно знал.

Человек, который стоял перед ней не делал никакой попытки дотронуться до нее или утешить. Вместо этого он напевал все ту же песню, что и раньше:

Идем со мной, брат,

Идем со мной, сестра.

И мы пойдем, мы пойдем... —

он обернулся, и что-то блеснуло в глубине его глаз, когда они заметили Губерта.

— Теперь ты на Белой дороге, брат, — прошептал он. — Ты пришел, чтобы посмотреть, что ждет тебя на Белой дороге?

Он отошел в сторону, и свет переместился на Губерта; голова девочки продолжала биться, глаза были закрыты, звук, который срывался с ее губ, теперь напоминал шум льющейся воды.

Ее глаза открылись, и Губерт заглянул в них. Его чувство вины отразилось в глубине этих глаз, и он почувствовал, что падает, падает на чистый кафельный пол, падает прямо в свое отражение.

Падает, падает на Белую дорогу...

Его обнаружили здесь позднее с разбитой при падении головой в луже крови, сочащейся из раны. Послали за доктором, тот спросил пострадавшего, не кружится ли у него голова, употребляет ли он алкоголь, и предложил Губерту подыскать постоянное жилище. Губерт поблагодарил его, потом собрал вещи и покинул приют. Человек с оливковой кожей к тому времени уже ушел, и Губерт больше его не видел, хотя и ловил себя на том, что оглядывается через плечо. Некоторое время он избегал ночевать на «Магнолии», предпочитая спать на улицах и аллеях, среди живых.

Но теперь он вернулся на кладбище. Это его место, и память о видении в душевой почти растаяла, напоминание о нем можно было списать на усталость, воздействие алкоголя и лихорадку, овладевшую им, начиная с той ночи в приюте.

Иногда Губерт спал около склепа Столлов, который был украшен фигурой плачущей женщины у подножья креста. Ее укрывали деревья, и отсюда виднелись озеро и дорога. Неподалеку находился плоский гранитный обелиск над могилой человека по имени Беннет Спре — сравнительно недавнее сооружение на старом кладбище. Участок находился во владении семьи Спре очень долгое время, но Беннет был последним в своем роду, и он, наконец, предъявил свои права на владение участком, отдав Богу душу в июле 1981 года.

Подойдя ближе, Губерт увидел какой-то силуэт, лежащий на могильном камне Беннета Спре. И вот, когда он совсем собрался уйти, чтобы не ругаться с другим претендентом на ночлег, что-то заставило его внимательнее присмотреться. В этот момент стало светлее: лунный свет, пробиваясь сквозь кроны деревьев, осветил фигуру. Губерт увидел, что она обнажена, и тени деревьев не скрывают ее.

На горле человека зияла рваная рана — странная дыра, будто что-то было просунуто в его рот сквозь мягкую кожу под подбородком. Тело и ноги казались черными от крови.

Но были еще две вещи, которые успел заметить Губерт, перед тем как отвернуться и убежать.

Первая — мужчина был кастрирован.

Вторая — инструмент, который был воткнут в грудь мужчины. Он заржавел и имел форму буквы Т. Им была приколота к груди записка, слегка забрызганная кровью из раны. На ней аккуратными буквами было написано: «Копайте здесь».

И они принялись копать. Вызвали судью и подписали протокол эксгумации, поскольку у Беннета Спре не было живых наследников, чтобы дать свое согласие на эту процедуру. День или два спустя из земли был извлечен проржавевший гроб. Его осторожно подняли на веревках, дабы он не развалился на части и останки Беннета Спре не смешались с землей.

На том месте, где прежде располагался гроб, они нашли тонкий слой земли, под которым оказались кости. Сначала появились ребра, потом череп, нижняя челюсть которого была разбита вдребезги. Череп оказался сильно поврежден, трещины расходились от рваных, пробитых в нем смертельными ударами.

И это все, что осталось от девушки, едва успевшей стать женщиной.

Это было, что осталось от Эдди — матери Атиса Джонса.

И ее сын умрет, так и не узнав места, где окончила свои дни женщина, давшая ему жизнь.

Книга 4

"Когда [ангелы] спускаются с неба,

Они облачаются в одежды этого мира.

Если они не облачатся в одежды,

Подходящие для этого мира,

Они не смогут вынести его,

А мир не сможет вынести их".

Зогар

Глава 17[25]

Наступил рассвет.

Сайрус Найрн полз, почти совсем голый, в темной дыре. Скоро ему придется покинуть это место. Они придут и будут искать его, сразу же заподозрив своего рода вендетту, ведь убит охранник Энсон, и обратят повышенное внимание на тех, кто недавно освободился из Томастона. Сайрусу было жаль уходить отсюда. Он так долго мечтал, как опять окажется здесь, ощущая запах сырой земли, чувствуя, как корни растений щекочут его по голой спине и плечам. Все равно, еще будут другие награды. Ему обещано так много. Правда, в уплату придется принести кое-кого в жертву.

Снаружи сюда проникали пение ранних птиц, мягкий тихий звук воды, текущей через отмели, писк последних ночных комаров, скрывающихся при свете наступающего дня, но Сайрус был глух к звукам жизни над этой ямой. Он замер и затаил дыхание, сосредоточившись только на звуках, идущих из глубины земли под ногами, наблюдая и ощущая легкое колебание, когда Эйлин Энсон билась под слоем грязи, но вот, наконец, затихла.

* * *

Меня разбудил телефонный звонок. На часах было 8:15 утра.

— Чарли Паркер? — спросил незнакомый мужской голос.

— Да. Кто это?

— У вас назначен завтрак через десять минут. Не заставляйте мистера Вимана ждать.

Он повесил трубку.

Мистер Виман.

Вилли Виман.

Босс Южного отделения мафии Чарлстона хочет позавтракать со мной.

Не самое лучшее начало дня.

Мафия Юга существовала в той или иной форме со времен Сухого закона — объединение самых отпетых бандитов, у которого были центры в большинстве городов Юга, и особенно много в Атланте, Джорджии и Билокси, штат Миссисипи. Они нанимали друг друга для работы за пределами своего штата: поджог в Миссисипи мог быть работой пиротехника из Джорджии, убийство в Южной Каролине — делом рук киллера из Мэриленда. Южане были чрезвычайно неразборчивы. Они занимались всем: наркотиками, игорным бизнесом, убийствами, вымогательством, ограблениями, поджогами. Правда, самым изощренным делом, уровень которого приближал их к элите мафии, было ограбление прачечной, но это не означало, что такую силу не стоит принимать во внимание. В сентябре 1987 года южная мафия совершила убийство судьи Винсента Шерри и его жены: они были застрелены. Ходили слухи, что Винсент Шерри был связан с незаконными операциями, проходившими через юридическую контору «Галат и Шерри». Его деловой партнер Питер Галат был позднее обвинен в рэкете и убийстве, связанном со смертью супругов Шерри, но причины, стоявшие за обоими преступлениями, оказались совершенно несущественными. Люди, убившие судью, опасны, потому что сначала действуют, а потом думают. Они не осознают последствий своих действий, пока не совершат их.

В 1983 году Пол Мазел, тогдашний босс чарлстонского отделения, был вместе с Эдди Мэриманом обвинен в убийстве Рикки Ли Сигривза, который захватил одну из партий наркотиков Мазела. С тех пор королем Чарлстона стал Вилли Виман. Ростом не выше метра семидесяти и весом около пятидесяти килограммов в мокрой одежде, он был злобным, хитрым зверем, способным на все, чтобы укрепить свое положение. В 8:30 он сидел за столиком у стены в центральном зале ресторана «Чарлстон Плейс» и поедал яичницу с беконом. У столика стоял еще один свободный стул. Рядом за соседними столиками попарно сидели четверо головорезов, постоянно наблюдая за Вилли, дверью и мной.

У Вилли были короткие очень темные волосы, дочерна загорелое лицо, казавшееся еще темнее на фоне ярко-голубой рубашки и голубых полотняных брюк. Рубашку украшали трогательные белые облачка. Когда я приблизился к столу, он поднял на меня взгляд и махнул вилкой, показывая, что я должен присоединиться к нему. Один из его людей собрался было обыскать меня, но Вилли, сделал знак, чтобы он ушел, потому что ему не хотелось привлекать внимание в общественном месте.

— Нам ведь не надо вас обыскивать, не так ли?

— Я без оружия.

— Хорошо. Не думаю, что публика в «Чарлстон Плейс» будет в восторге, если во время завтрака их столики изрешетят пулями. Вы закажете что-нибудь? Как хотите.

Он оскалил зубы, не собираясь смеяться.

Я заказал себе кофе, сок и тост. В это время Вилли закончил поедать свой завтрак и промокнул рот салфеткой.

— Теперь, — сказал он, — о деле. Я слышал, вы так саданули Энди Далитца по яйцам, что теперь он может нащупать их, засунув пальцы в рот.

Он ждал ответа. Учитывая обстоятельства, разумнее было подчиниться.

— "Лэп-Ленд" — ваше место? — спросил я.

— Одно из моих. Слушайте, я знаю, что Энди Далитц — кретин. Черт возьми, я и сам мечтаю засадить ему по яйцам с тех пор, как знаю его, но у парня теперь три адамовых яблока из-за вас. Не знаю, может он и заслужил это. Все, что я хочу сказать вам, это, если вы соберетесь посетить один из наших клубов, вам следует попросить разрешения, вежливо попросить. Бить управляющего так жестоко, что он чувствует вкус своих яиц на языке, не означает вежливо попросить. И я позволю себе заметить: если бы вы проделали это на людях, на глазах клиентов или девочек, мы бы сейчас беседовали совсем по-другому. Потому что, если вы делаете так, что Энди теряет лицо, это значит, и я тоже потерял лицо. Следовательно, среди моих парней найдутся такие, кто посчитает, что, возможно, пришло мое время и я должен уступить дорогу кому-нибудь другому. В таком случае у меня есть две возможности: либо я сумею убедить их в том, что они не правы, а потом мне надо будет найти место, где их зарыть, и мы потеряем целый день, разъезжая на машине с полным багажником свежих трупов, пока не найдем подходящее место; или же я самолично провоняю багажник, но, между нами говоря, это вряд ли произойдет. Мы поняли друг друга?

Принесли кофе, тост и апельсиновый сок. Я пригубил кофе и предложил Вилли повторить заказ. Он так и сделал и поблагодарил меня. Он был сама вежливость.

— Да, мы поняли друг друга, — заверил я его.

— Я все о вас знаю, — сказал он. — Вы готовы испоганить даже рай. Единственная причина, по которой вы все еще живы, это та, что даже Господь Бог не хочет иметь вас у себя под боком. Я слышал, вы работаете с Эллиотом Нортоном по делу Джонса. Есть что-нибудь, что мне следует знать, потому что это дело воняет, как подгузники моего беби? Энди рассказал, что вы хотели поговорить с полукровкой Терезием.

— А что, он действительно полукровка?

— А хрен его знает, я что, его племянник? — он немного успокоился. — Его народ пришел из Кентукки давным-давно — это все, что я знаю. Кто скажет, с кем они спаривались по дороге? В этих горах есть людишки, которые трахают козлов, потому что им приспичило в недобрый час. Даже черные не хотят иметь дел с Терезием или такими, как он. Урок окончен. Теперь ваша очередь: выкладывайте мне что-нибудь. У меня не было иного выбора, пришлось рассказать ему кое-что из того, что было мне известно.

— Терезий навещал Атиса Джонса в тюрьме. Я хотел узнать почему.

— Узнали?

— Я думаю, Терезий знал его семью. И плюс он обрел Бога.

Вилли сделал притворно-несчастное лицо.

— Это то, что он рассказал Энди. Полагаю, Иисусу следует быть более разборчивым с теми, кто Его ищет. Я знаю, вы не расскажете мне всего, что вам известно, но я не собираюсь делать из этого выводы, по крайней мере, не сейчас. Я бы предпочел, чтобы вы больше не появлялись в клубе, но, если вам действительно понадобится туда попасть, ведите себя учтиво и больше не бейте Энди Далитца по яйцам. В обмен на это я рассчитываю узнать от вас обо всем, чего мне следует опасаться. Вы понимаете?

— Понимаю.

Он кивнул с видимым удовлетворением, затем допил остатки кофе.

— Вы выследили проповедника, так? Фолкнера?

— Точно.

Он внимательно рассматривал меня. Казалось, он забавляется.

— Я слышал, Роджер Боуэн пытается вытащить его.

Я не звонил Эллиоту с тех пор, как Атис Джонс рассказал мне о связи Мобли и Боуэна. Я не был уверен, насколько это согласуется с тем, что мне уже известно. Теперь, когда Вилли упомянул имя Боуэна, я постарался отвлечься от шума за соседними столиками и слушать только его.

— Вам интересно, что бы это значило? — продолжил Вилли.

— Очень.

Он откинулся назад и потянулся, демонстрируя пятна пота под мышками.

— Мы с Роджером когда-то имели общие дела, но не дружили. Он фанатик и никого не уважает. Я подумывал, не отправить ли мне его в круиз прямо на дно морское, но, если после этого какие-то психи примутся колотить ногами в мою дверь, это обещает стать круизом для всей компании, а мне не надо лишних проблем. Я не знаю, чего Боуэн хочет от проповедника: может, сделать из него украшение, а может, у старика что-то припрятано и Боуэн хочет получить это. Не знаю. Но можете задать ему этот вопрос сами: я скажу вам, где он будет сегодня.

Я ждал.

— Сегодня в Антиохе митинг. Говорят, Боуэн собирается там выступать. Там будет пресса, может, и телевидение. Боуэн обычно не слишком часто появляется на публике, но это дело Фолкнера заставило его вылезти из своей норы. Поезжайте поприветствуйте его.

— Зачем вы рассказываете мне это?

Он встал, остальные четверо немедленно поднялись.

— А почему только я должен страдать из-за того, что вы мне испоганили весь день? Если к вашим подметкам прилипло дерьмо, вы пачкаете им все вокруг. А у Боуэна уже неудачный день. Мне нравится сознавать, что вы сделаете его еще хуже.

— И чем же так плох сегодняшний день для Боуэна?

— Вам стоит заглянуть в газеты. Они нашли его питбуля Мобли на кладбище «Магнолия» прошлой ночью. Он был кастрирован. Я собираюсь пойти сказать Малютке Энди об этом: может быть, его порадует то, каким счастливчиком он оказался, — ему только раскололи его «орехи», а не отрезали их напрочь. Спасибо за завтрак.

Он оставил меня. Его голубая рубашка вздулась пузырем. Четверо головорезов потянулись за ним, как на буксире, словно большие дети за корабликом.

Эллиот не явился на встречу утром, как мы договаривались. Автоответчик был включен на прием сообщений и в его офисе, и дома. Его мобильные телефоны — оба: его собственный и тот, номер которого нигде не значился и которым мы пользовались для ежедневных переговоров, — были выключены. Между тем газеты пестрели сообщениями о находке на кладбище «Магнолия», но наиболее шокирующие детали были опущены. Согласно сообщениям, Эллиот Нортон не вступал ни в какие контакты, чтобы не давать комментариев по поводу смерти своего клиента.

Я провел все утро в поисках дополнительных свидетелей по делу — стуча в двери трейлеров и пугая собак в огромных дворах. К середине дня я забеспокоился. Проверил, как там Атис, и старик сказал мне, что с ним все в порядке, хотя он и начинает понемногу сходить с ума. Я поговорил с Атисом пару минут, но он отвечал злобно и нехотя.

— Когда я отсюда уйду, парень? — спросил он меня.

— Скоро, — пообещал я.

Это было полуправдой. Если опасения Эллиота небеспочвенны, я полагаю, нам придется перевезти его очень скоро в следующий надежный дом. До того как появиться в суде, Атису предстоит привыкнуть смотреть телевизор в незнакомых квартирах. Хотя очень скоро он перестанет быть объектом моего внимания. Я не слишком продвинулся с очевидцами.

— Ты знаешь, что Мобли умер?

— Да, слышал. Я весь истерзан.

— Но не настолько истерзан, как он. У тебя есть мысли, кто бы мог проделать с ним такое?

— Нет, ни одной, но, когда узнаете, сообщите мне. Я хочу пожать руку этому человеку. Правильно говорю?

Он повесил трубку. Я взглянул на часы. Было лишь двенадцать с небольшим. Мне нужно больше часа, чтобы добраться до Антиоха. Я мысленно подбросил монетку и решил ехать.

* * *

Кланы Каролины были разбросаны по всей стране и пребывали в состоянии полного упадка уже лет двадцать. Закат наступил в ноябре 1979 года, когда пятеро рабочих-коммунистов умерли в перестрелке с членами Клана и неонацистами из Гринсборо, штат Северная Каролина. Движение против кланов означало толчок к их разрушению. Члены Клана продолжали умирать и в тех случаях, когда выходили на улицы: их противников становилось все больше и больше. Большинство редких слетов организации в Южной Каролине проходили на базах Американских рыцарей Ку-Клукс-Клана в Индиане, пока местные рыцари Каролины не стали выражать нежелание участвовать в этих сборищах.

Но, несмотря на то, что было сделано все, чтобы они прекратили свое существование, сожжение тридцати черных церквей в Южной Каролине в 1991 году и причастность членов Ку-Клукс-Клана по крайней мере к двум случаям поджога в Вильямсбурге и Кларендоне свидетельствовали об обратном. Другими словами, бойцы Клана, возможно, и поутратили свой пыл, но воинствующие расисты, которых он представлял, все еще были живы и процветали. Теперь Боуэн пытался придать новый импульс движению. И, если верить сообщениям прессы, действовал он успешно.

Антиох не выглядел так, будто когда-либо знал лучшие времена. Он походил на предместья города, которого никогда не было: здесь были дома и улицы, которые кто-то взял на себя труд назвать, но не имелось ни одного крупного магазина. Наоборот, вдоль отрезка 119-го шоссе, которое проходило через Антиох, жались мелкие строеньица, как шляпки грибов, среди которых были пара заправок, магазин видеокассет, один-два крохотных магазинчика, бар и прачечная самообслуживания.

Похоже, я опоздал на парад, но в центре прохода вдоль ленты ограждения располагался зеленый квадрат, окруженный заборами из колючей проволоки и чахлыми деревьями. Машины были припаркованы рядом, всего их оказалось около шестидесяти, а в кузове грузовика была сооружена самодельная трибуна, с которой к толпе обращался какой-то мужчина. Около дюжины людей решили пофорсить в белых костюмах, но большинство пришли в обычных футболках и джинсах. Те, что в костюмах заметно потели в своем дешевом полиэстере. Толпа из 50 — 60 протестующих стояла несколько поодаль, отделенная от людей Боуэна шеренгой полицейских. Некоторые их них выкрикивали лозунги и свистели, но человек на сцене ни разу не сбился.

У Роджера Боуэна были большие усы и вьющиеся каштановые волосы. Складывалось впечатление, что он поддерживает себя в хорошей форме. На его красной рубашке, заправленной в синие джинсы, несмотря на жару, не было заметно следов пота. По обе стороны от вождя стояли двое человек, которые дирижировали вспышками аплодисментов, когда он произносил что-то особенно важное, что происходило, как мне показалось, каждые три минуты, судя по жестам его помощников. Каждый раз, когда они аплодировали, Боуэн смотрел себе под ноги и качал головой, демонстрируя, что взволнован их энтузиазмом и не хочет его сдерживать. Я заметил оператора ричлендского с телевидения, плотно притиснутого к сцене, и очаровательную репортершу-блондинку рядом с ним.

Когда я подъезжал к месту, в моей машине надрывался проигрыватель, включенный на максимальную громкость. Я специально подобрал диск по этому случаю: девушка Джоя Рамона отправилась в Лос-Анджелес и больше не вернулась, и Джой обвинял Ку-Клукс-Клан в том, что он отнял его девочку, как раз в тот момент, когда я сворачивал на парковку.

Боуэн прервал свою пламенную речь и уставился поверх голов в мою сторону. Часть толпы проследила за его взглядом. Парень с бритой головой, одетый в черную майку с надписью «Блицкриг» приблизился к машине и вежливо, но твердо попросил выключить музыку. Я отключил мотор, и музыка смолкла. Затем я вышел из машины. Боуэн продолжал смотреть в моем направлении еще секунд десять, а затем продолжил свою речь.

Возможно, он учитывал присутствие прессы, но, так или иначе свел свои выпады к минимуму. Правда, по ходу дела он кидался и на евреев, и на цветных, говорил о том, как иноверцы захватили контроль над правительством в ущерб белым людям, говорил о СПИДе как о Божьей каре, но старался держаться на расстоянии от худших расистских лозунгов. И только в самом конце своей речи он сказал, наконец, о главном:

— Есть один человек, друзья мои, очень хороший человек, настоящий христианин, Божий человек, который подвергся наказанию за то, что отважился сказать, что гомосексуализм, аборты и смешение рас противоречат воле Господа. Против него был сфабрикован процесс в штате Мэн, чтобы поставить его на колени, и у нас есть доказательства, друзья мои, серьезные доказательства, что его поимка была финансирована евреями.

Боуэн взмахнул какими-то бумагами, которые отдаленно напоминали документы.

— Его имя, и, я надеюсь, вы его уже знаете, — Аарон Фолкнер. Сейчас они говорят о нем всякие гадости. Они называют его убийцей и садистом. Они стараются очернить его имя, сбросить его вниз до того, как состоится суд над ним. Они делают это, потому что у них нет доказательств против него, и они стараются отравить мозги слабых людей, чтобы он был признан виновным еще до того, как получит шанс защитить себя. Миссия преподобного Фолкнера — это то, что все мы должны носить в своем сердце, потому что мы знаем, что это — правда. Гомосексуализм — против Заповедей Божьих. Убийство нерожденных детей — против Заповедей Божьих. Смешение кровей, подрыв института семьи и брака, усиление чуждых церквей, их возвышение перед лицом единственной подлинной веры в Иисуса Христа, нашего Господа и Спасителя, — это все противоречит Его воле. И этот человек, преподобный Фолкнер, выступает на переднем крае борьбы против всего этого. Теперь его единственная надежда на честный суд, где он сможет достойно защитить себя, а для этого ему нужны деньги. Ему нужен фонд, который поможет этому святому человеку выбраться из тюрьмы и оплатить услуги лучшего адвоката. И это то самое дело, которое вы, парни, можете поддержать: дайте, кто сколько сможет. Я насчитал нас здесь около сотни. Каждый из вас даст двадцать баксов — я знаю, что для некоторых из вас это большая сумма, — и мы соберем две тысячи долларов. Если кто-то из вас может дать больше — хорошо, это все пойдет на благое дело. Запомните мои слова: он не единственный, кто предстает перед неправедным судом. Это не только его жизнь. Это наша жизнь, наша вера, наша судьба, наше будущее, которые будут стоять перед судом вместе с ним! Проповедник Аарон Фолкнер представляет нас всех, и если он проиграет, то проиграем и мы вместе с ним. С нами — Бог! Бог даст нам силу! Хайль победа! Хайль победа!

Лозунги были подхвачены толпой, когда мужчины стали продвигаться внутри нее с ящиками для пожертвований. Я видел, как старые бумажки в десять, пять долларов нырнули внутрь, но большинство давали по двадцать, иногда по пятьдесят или даже сто. При строгом подсчете я прикинул, что Боуэн этим днем наберет около трех тысяч долларов. Согласно сообщению в сегодняшней газете, в которой был комментарий к предстоящему слету, люди Боуэна работали не покладая рук с первых минут после ареста Фолкнера, используя все возможности: от распродаж старых вещей до выездных пикников и лотереи с главным призом — грузовиком марки «додж», пожертвованным симпатизирующим им автодилером. Тысячи билетов уже были проданы по 20 долларов за каждый. Боуэну даже удалось заставить принимать участие в акциях тех, кто обычно не был связан с его делами — огромную аудиторию преданных Фолкнеру последователей, которые видели в нем Божьего человека, осужденного за веру, похожую, если не тождественную их убеждениям. Боуэн сумел подать арест Фолкнера и суд над ним как акт осуждения добродетели и поругания веры, борьбы между теми, кто боялся и любил Бога, и теми, кто отвернулся от Создателя и стал гонителем истинной веры. Когда был поднят вопрос о жестокости, Боуэн уклонялся от обсуждения, возражая, что вера Фолкнера была чиста и его нельзя считать виновным во всем, что сделали остальные, даже если его причастность во многих случаях была доказана. Расистские выпады приберегались для старой гвардии и для тех случаев, когда поблизости не было телекамер и микрофонов. Сегодня же он проповедовал для новообращенных или тех, кто собирался присоединиться к ним.

Боуэн сошел со сцены, люди обступили его, чтобы пожать ему руку. Сразу же за ограждением были установлены два стола на козлах так, чтобы женщины, которые находились там же, могли разложить на них вещи, привезенные для продажи: флаги Ку-Клукс-Клана, боевые знамена нацистов, украшенные орлами и свастикой, наклейки на автомобили, сообщающие, что водитель «Белый по рождению, южанин милостью Божьей». Здесь также были кассеты и лазерные диски с музыкой кантри и вестерн, хотя, я думаю, они были того сорта, который Луис вряд ли захотел бы иметь в своей коллекции. Очень скоро торговля у обеих женщин пошла очень бойко.

Рядом со мной появился человек, одетый в темный костюм и белую рубашку. Парадный прикид дополняла совершенно нелепая бейсболка. Лицо было красно-сизым и плохо выбритым. Кустики светлых волос торчали на скулах, как редкая растительность на неплодородной земле. Тени окружали его глаза. Я видел наушник в его левом ухе, присоединенный проводом к аппарату на поясе. Я моментально ощутил беспокойство и тревогу. Возможно, виной тому его странный вид, но от него определенно веяло чем-то нереальным, потусторонним. И еще я ощутил специфический запах, похожий на запах горящей нефти.

Запах медленного сожжения.

— Мистер Боуэн хочет поговорить с вами, — сказал он.

— Это была группа «Рамоны», — сообщил я. — Запись на диске. Я сделаю для него копию, если ему понравилось.

Он смотрел не мигая.

— Я же сказал, мистер Боуэн хочет поговорить с вами.

Я пожал плечами и последовал за ним сквозь толпу. Боуэн уже закончил пожимать руки своим бойцам и прошел в небольшую зону, отгороженную белой парусиновой занавеской, которая была натянута около грузовика. За занавеской стояли стулья, портативный холодильник и стол с переносным вентилятором посередине. Мне указали на Боуэна, который сидел на одном из стульев, потягивая пепси из банки. Мужчина в бейсболке остался, а остальные быстро вышли, чтобы оставить нас наедине. Боуэн предложил мне выпить. Я отказался.

— Мы не ожидали увидеть вас здесь сегодня, мистер Паркер, — сказал он. — Вы решили присоединиться к нашему делу?

— Я что-то не вижу здесь никакого дела, если не считать делом созыв простаков для вытряхивания из них мелочи.

Боуэн обменялся взглядом, выражающим разочарование, с тем, кто привел меня сюда, и его глаза налились кровью. Хотя Боуэн якобы занимал руководящий пост, казалось, он подчиняется человеку в костюме. Даже поза вождя подтверждала, что он опасается этого человека: он сидел вполоборота с опущенной головой и выглядел при этом как сторожевой пес.

— Я должен был представить вас, — сказал он. — Мистер Паркер, это мистер Киттим. Рано или поздно мистер Киттим собирается преподать вам суровый урок.

Киттим снял свои очки. Глаза оказались зелеными, пустыми, как необработанные изумруды с трещинами.

— Простите, что не пожимаю руки, — сказал я ему. — Вы выглядите так, будто сейчас рассыпетесь на кусочки.

Киттим не отреагировал на колкость, но запах бензина усилился. Даже нос Боуэна слегка сморщился. Пламенный вождь допил свою колу и выбросил жестянку в мусорное ведро.

— Зачем вы здесь, мистер Паркер? Если я поднимусь на сцену и объявлю публике, кто вы такой, полагаю, ваши шансы вернуться обратно в Чарлстон целым и невредимым будут нулевые.

Возможно, мне следовало удивиться, что Боуэну известно, где я остановился, но я не удивился.

— Вы следите за моими передвижениями, Боуэн? Я польщен. Кстати, это не сцена. Это грузовик. Не заноситесь. Вы хотите рассказать заблудшим, кто я, так пойдите и сделайте это. Телекамеры это с удовольствием скушают. А что касается того, почему я здесь, так я просто хотел взглянуть на вас, посмотреть, действительно ли вы такой дурак, каким кажетесь.

— Почему это я дурак?

— Потому что поставили себя в один ряд с Фолкнером. А если бы вы были умнее, вы бы заметили, что он сумасшедший, гораздо более сумасшедший, чем все ваши дружки.

Глаза Боуэна стрельнули в сторону другого человека.

— Я н-не считаю мистера Киттима... сумасшедшим, — выдавил он с таким видом, словно вынужден был сжевать лимон целиком.

Я проследил за его взглядом. Ошметки сухой кожи, застрявшие в островках волос на лице Киттима, пульсировали под давлением нахлынувшего на него гнева. Казалось, он вот-вот лопнет. Этот малый находился в критическом состоянии №22: чтобы так выглядеть и чувствовать себя так да при этом не сойти с ума, надо уже быть законченным психом.

— Отец Фолкнер — человек невинно осужденный, — заключил Боуэн. — Все, что мне нужно, это увидеть, как свершится правосудие, а правосудие — это его полное оправдание и освобождение.

— Фемида слепа, но не глупа, Боуэн.

— Иногда и то и другое вместе. — Он поднялся. Мы были почти одного роста, но он шире меня. — Преподобный Фолкнер скоро станет центральной фигурой для нового движения, объединяющей фигурой. Мы привлекаем все больше и больше сторонников в наши ряды. С людьми приходят деньги, сила и влияние. Это совсем несложно, мистер Паркер. Это все очень просто. Фолкнер — это средство. А я — альфа и омега нашего дела. Теперь я предлагаю вам уехать и полюбоваться видами Южной Каролины, пока вы еще в состоянии это сделать. У меня такое ощущение, что это ваш последний шанс. Мистер Киттим проводит вас до машины.

С Киттимом рядом я прошел через толпу. Команды телевизионщиков уже упаковали свои вещи и уехали. К празднованию присоединились дети, которые принялись бегать между ног своих родителей. Музыка раздавалась со стороны импровизированных столов, музыка кантри, в которой пелось о войне и мести. Были установлены жаровни для барбекю, запах свежезажареного мяса наполнял воздух вокруг. Стоя вплотную к одной из жаровен, человек с гладко зачесанными назад волосами жадно пожирал обжаренный хот-дог. Я отвернулся раньше, чем он успел перехватить мой взгляд. Я узнал в нем человека, который следил за мной от аэропорта до «Чарлстон Плейс» а позже показал меня Ларузу-младшему. Оба они — Атис Джонс и Вилли Виман подтвердили мне, что покойный Лэндрон Мобли, вдобавок к тому, что был клиентом Эллиота, был также одним из боевых псов Боуэна. Мобли, как оказалось, помогал также и Ларузам охотиться на Атиса, перед тем как погибла Марианна. Теперь прояснилась еще одна связь между Ларузами и Боуэном.

Возле машины я обернулся к Киттиму. Он опять снял очки, показывая свои глаза. Некий предмет лежал на траве между нами. Он указал пальцем на него.

— Вы что-то уронили, — сказал Киттим.

Это была черная ермолка, прошитая красной и золотой тесьмой. Она оказалась буквально пропитана кровью. Ее не было здесь, когда я парковал машину.

— Не думаю, что это мое, — заметил я.

— Я предлагаю вам взять ее с собой. Уверен, что вы знаете некоторых старых жидов, которые будут рады получить ее. Это поможет им ответить на некоторые вопросы, должно быть возникшие у них.

Киттим повернулся ко мне спиной, сделал из пальцев пистолет и выстрелил в меня на прощание через плечо.

— Еще увидимся, — пообещал он.

Я поднял с земли ермолку и смахнул с нее грязь. Внутри не было имени, но я знал, что она могла появиться только из одного источника. Я отъехал подальше к ближайшему пестрому магазинчику и позвонил в Нью-Йорк.

* * *

День подходил к концу, а я так и не смог связаться с Эллиотом, так что пришлось отправляться на его поиски. Я подъехал к дому Нортона, но рабочие не видели его со вчерашнего дня, и по их словам выходило, что хозяин не ночевал дома прошлой ночью. Тогда я вернулся в Чарлстон и решил проверить кодовый номер партнера Эллиота, с которым он обедал в начале недели. Вытащил свой ноутбук и, игнорируя сообщение, что поступила почта, подключился к Интернету. Я отметил зону поиска в Субтрейс и менее чем через час получил ответ. Эллиот поссорился с некой Адель Фостер, проживающей на Би Три-драйв, 1200 в Чарлстоне. Я нашел эту улицу в своем атласе Делорма и поехал туда.

Дом номер 1200 представлял собой классический образец шотландского пасторского дома, построенного больше ста лет назад, с фасадом из известняка и мрамора с включениями устричных раковин. В дом вело крыльцо с двумя лестницами и навесом, поддерживаемым тонкими белыми колоннами. Справа от него был припаркован внедорожник. Я медленно поднялся по центральной лестнице, остановился в тени навеса над крыльцом и позвонил в дверь. Звук разнесся; прозвучал эхом где-то в глубине дома и почти сразу был заглушен твердыми шагами по паркету; дверь открылась. Я почти ожидал увидеть этакую Хитти Мак-Дэниэл в белоснежном переднике, но вместо нее на пороге появилась женщина, которая ссорилась с Эллиотом Нортоном в ресторанчике. За ее спиной тень дерева протянулась сквозь пустую освещенную прихожую, как грязная вода сквозь снег.

— Да?

И вдруг я понял, что не знаю, что сказать. Я и сам-то не был вполне уверен в том, зачем сюда добрался, кроме того, что не могу найти Эллиота и что-то подсказывает мне, что ссора, свидетелем которой я был, значила больше, чем обсуждение деловых, профессиональных вопросов, что между ними нечто большее, чем простые взаимоотношения между клиентом и адвокатом. Впервые увидев ее рядом, я получил подтверждение своим подозрениям: на ней было платье вдовы. Все, что было нужно, чтобы довершить наряд, это шляпка и вуаль.

— Извините, что беспокою вас, — начал я. — Меня зовут Чарли Паркер. Я частный детектив...

Я уже собрался было полезть в карман и предъявить свое удостоверение, но выражение ее лица остановило меня. Оно не смягчилось, но мимолетно изменилось. Так, ветка дерева, качнувшаяся от ветра позволяет лунному свету блеснуть сквозь нее и осветить землю вокруг.

— Вы его человек, не так ли? — мягко произнесла она. — Вы один из тех, кого он нанял.

— Если вы говорите об Эллиоте Нортоне, то тогда да, я — его человек.

— Это он прислал вас сюда? — в вопросе не было враждебности, в нем звучала какая-то жалоба.

— Нет, я видел, как вы говорили с ним в ресторане два дня назад.

Она усмехнулась:

— Я не уверена, что можно назвать «разговором» такое общение. Он рассказал вам, кто я?

— Честно сказать, я не говорил ему, что видел вас вместе, просто записал номер вашей машины.

Она надула губки:

— Как это дальновидно с вашей стороны. Это ваша обычная манера поведения — делать записи о женщинах, которых вы никогда не встретите?

Если леди думала, что заставит меня устыдиться, ее ждало разочарование.

— Иногда, — сказал я. — Стараюсь покончить с этим, но слаб человек.

— Итак, почему вы здесь?

— Мне надо знать, не видели ли вы Эллиота.

На ее лице появилось выражение озабоченности.

— Нет, с того вечера не видела. Что-то случилось?

— Не знаю. Могу я войти, миссис Фостер?

Она моргнула.

— Откуда вам известно мое имя? Нет, давайте я угадаю: вы узнали это таким же образом, что и адрес, правда? Боже, нет больше ничего личного.

Я ждал, подстраховавшись, чтобы дверь не захлопнулась у меня перед носом. Она сделала шаг в сторону и пригласила меня войти. Я прошел за ней следом в прихожую, и дверь мягко закрылась за моей спиной.

В холле не было мебели, не было даже вешалки для шляп. Передо мной наверх поднималась лестница на второй этаж и к спальням. Справа располагалась столовая — пустой стол, окруженный десятью стульями в центре комнаты. Налево — гостиная. Я последовал за ней туда. Она уселась на краешке бледно-золотистого дивана, а я устроился в кресле возле нее. Где-то тикали часы, но в доме было тихо.

— Эллиот пропал?

— Я этого не говорил. Я оставил ему сообщения на автоответчиках. Он пока не ответил.

Она обдумала информацию. Казалось, это ее не устроило.

— И вы предположили, что я могу знать, где он?

— Вы встретились с ним за обедом. Я предполагал, что вы друзья.

— Друзья какого рода?

— Того, что обедают вместе. Вы что-то хотите сказать мне, миссис Фостер?

— В общем, нет, и я мисс Фостер.

Я принялся извиняться, но она махнула рукой:

— Это не так важно. Полагаю, вы хотите узнать о нас с Эллиотом?

Я не ответил. К чему мне копаться в ее отношениях с Нортоном больше, чем это необходимо? Впрочем, если мисс Фостер чувствует потребность выговориться, я послушаю в надежде, что сумею узнать от нее что-нибудь.

— Черт, вы видели, как мы дрались? Могли бы додумать все остальное. Эллиот был другом моего мужа. Моего покойного мужа, — она теребила блузку, и это было единственным знаком того, что она волнуется.

— Мне жаль.

Она кивнула:

— Всем жаль.

— Могу я спросить, что произошло?

Она перевела взгляд с блузки на меня и сказала мне прямо в лицо:

— Он убил себя.

Женщина кашлянула, и мне показалось, что она не сможет продолжить. Она закашлялась. Я встал и прошел через всю гостиную на яркую современную кухню, которая располагалась в пристройке к дому, нашел стакан, налил воды из-под крана и принес ей. Она сделала глоток, потом поставила стакан на низкий столик перед собой.

— Спасибо. Я не знаю, почему это случилось. Мне все еще тяжело говорить об этом. Мой муж Джеймс покончил жизнь самоубийством месяц назад. Он заперся в машине и пустил выхлопной газ по трубке, присоединенной к выхлопному отверстию, прямо в салон через окно. Это не самый обычный способ свести счеты с жизнью, как мне объяснили.

Казалось, миссис (все-таки миссис) Фостер рассказывает о таких мелочах, как простуда или сыпь. Ее голос был совершенно спокойным. Она сделала еще один глоток.

— Эллиот был адвокатом моего мужа и его другом.

Я ждал.

— Мне не стоит говорить вам об этом, — добавила она. — Но если Эллиот ушел...

То, как она произнесла «ушел» заставило мой желудок содрогнуться от спазма, но я не стал ее прерывать.

— Эллиот был моим любовником, — сказала она наконец.

— Был?

— Это закончилось незадолго до смерти моего мужа.

— А когда началось?

— Почему вообще происходят такие вещи? — спросила она, пропуская вопрос мимо ушей.

Миссис Фостер хотела рассказать, и она расскажет об этом, но в привычном для себя темпе.

— Скука, неудовлетворенность, муж, слишком уставший на работе, чтобы заметить, что его жена сходит с ума. Вы понимаете?

— Ваш муж знал об этом?

Она помолчала, перед тем как ответить, как будто бы впервые задумалась об этом.

— Даже если и знал, он ничего не говорил. По крайней мере, мне.

— А Эллиоту?

— Он понял намеки... Их можно было понимать по-разному.

— И как же их понял Эллиот?

— Что Джеймс знает. Это Эллиот решил положить конец нашим отношениям. Мне не оставалось ничего другого, как смириться.

— Итак, почему вы поругались за обедом?

Она принялась разглаживать какую-то несуществующую складочку на юбке.

— Кое-что произошло. Эллиот знал, но делал вид, будто не знает. Они все притворяются.

Тишина в доме вдруг показалась зловещей. В таком доме должны быть дети, подумал я. Он слишком велик даже для двоих, а уж тем более для одного. Такие дома строят богатые люди в надежде, что здесь поселится их большая семья, но я не видел даже следов семьи. Здесь была только эта женщина во вдовьем платье, методично разглаживающая складки на своей юбке, как будто она могла разгладить рукой прошлые ошибки.

— Кто это «все они»?

— Эллиот, Лэндрон Мобли, Греди Труэт, Фил Поведа, мой муж и Эрл Ларуз-младший — вот кто.

— Ларуз? — я не мог сдержать удивления.

Снова на лице Адель Фостер появилась тень улыбки:

— Они росли вместе, все шестеро. Теперь что-то начало происходить. Смерть моего мужа была началом, Греди Труэта — продолжением.

— А что случилось с Греди Труэтом?

— Кто-то ворвался в его дом через неделю после смерти Джеймса. Греди привязали к креслу в его холостяцкой берлоге, а затем перерезали горло.

— И вы полагаете, что эти смерти связаны между собой?

— Вот что я думаю: Марианна Ларуз была убита десять недель назад. Джеймс умер через шесть недель после этого. Греди Труэта убили спустя неделю после смерти моего мужа. Теперь мертвым найден Лэндрон Мобли, а Эллиот пропал.

— Кто-нибудь из них был в близких отношениях с Марианной Ларуз?

— Нет, никто, если вы имеете в виду интимные отношения, но, я же сказала, они росли вместе с ее братом и хорошо знали ее окружение, да и сами входили в него. Хотя, может быть, за исключением Лэндрона Мобли. Но все остальные — наверняка.

— И что, как вы полагаете, произошло, мисс Фостер?

Она сделала глубокий вдох, ее ноздри дрогнули, голова поднялась, затем медленно опустилась. В этом движении была такая сила духа, еще более подчеркнутая ее вдовьим нарядом, что я понял, что могло привлекать Эллиота в ней.

— Мой муж убил себя, потому что боялся, мистер Паркер. Что-то, что он сделал когда-то, пришло, чтобы поймать его. Он рассказывал Эллиоту, но Эллиот ему не поверил. Муж не стал рассказывать мне о том, что это было. Напротив, делал вид, будто все идет нормально до того дня, когда пошел в гараж с куском желтого шланга и убил себя. Эллиот тоже старался делать вид, что все в порядке, но, я думаю, он знает больше, чем говорит.

— А чего, по вашему мнению, боялся покойный мистер Фостер?

— Не чего — он боялся кого-то.

— У вас есть какие-то соображения по поводу того, кто бы это мог быть?

Адель Фостер поднялась и движением руки попросила меня следовать за ней. Мы поднялись по лестнице наверх, прошли через то, что в прежние времена служило в качестве комнаты ожидания для пришедших с визитом, а теперь было превращено в роскошную спальню. Мы остановились перед запертой дверью, она повернула ключ, торчавший в замке, и отперла ее.

Эта комната служила когда-то небольшой спальней или гардеробной, но Джеймс Фостер превратил ее в кабинет. Здесь стояли компьютерный стол и кресло, а также чертежная доска и ряд шкафов вдоль одной стены, заполненных книгами и папками. Окно выходило во дворик перед домом; верхушка цветущего кизила была видна в нижнем его уголке, последние белые цветы увяли и осыпались. Сойка сидела на верхней ветке кизила, но наше движение за стеклом потревожило ее, и она внезапно исчезла, махнув на прощание голубым хвостом.

По сути, птица лишь на мгновение отвлекла мое внимание, от стен этой странной комнаты. Не могу сказать, в какой цвет они были покрашены, потому что краски не было видно под чешуйками листов белой бумаги, приклеенными к стенам. Комната как будто пребывала в постоянном движении, потому что листы трепетали на сквозняке. Листы были самых разных размеров: некоторые с почтовую открытку, другие больше чертежной доски Фостера. Одни были желтыми, другие темными; одни гладкими, другие разлинованными. Детали менялись от рисунка к рисунку. Моментальные наброски, сделанные короткими точными штрихами карандаша, соседствовали с тщательно прорисованными изображениями. Джеймс Фостер был почти художником, но, казалось, у него есть только одна тема, воплощенная в десятках рисунков.

Каждый рисунок изображал женщину с загадочным выражением лица. Ее тело закутано белой тканью с головы до ног. Ткань стекала с ее тела, как вода с ледяной скульптуры. Это не было ложным впечатлением, потому что Фостер старался показать, что ткань, в которую завернута незнакомка, мокрая. Белая ткань облекала ее ягодицы, ноги, грудь и узкие, тонкие, как клинки, пальцы рук: каждый сустав пальца отчетливо проступал сквозь ткань там, где женщина сжимала ее в кулаке.

Но что-то неправильное было в ее коже, что-то порочное и отвратительное. Казалось, вены на ее теле находятся не под слоем кожи, а располагаются поверх нее, образуя сеть пересекающихся каналов по всему телу, словно каналы на затопленных рисовых полях. В результате казалось, что женщина под вуалью как бы покрыта плотной чешуей, словно аллигатор.

Бессознательно вместо того, чтобы подойти ближе и лучше рассмотреть рисунки, я отступил назад от стены и почувствовал, как рука Адель Фостер мягко похлопала меня по плечу, успокаивая.

— Ее, — сказала она, — ее он боялся.

* * *

Мы перешли к кофе. Некоторые из рисунков лежали на кофейном столике перед нами.

— Вы показывали это полиции?

— Эллиот велел мне не делать этого, — покачала она головой.

— А он объяснил вам, почему?

— Нет. Он сказал только, что будет лучше не показывать им рисунки.

Я рассортировал наброски, откладывая изображения женщины в сторону, и обнаружил серию из пяти пейзажей. Каждый из них изображал одно и то же место: гигантскую яму в земле, окруженную деревьями, похожими на скелеты. На одном из рисунков из ямы поднимался столб огня, но и в нем легко угадывался силуэт женщины, обернутой языками пламени.

— Это место существует?

Миссис Фостер взяла у меня рисунок и принялась его изучать, потом вернула его мне, пожав плечами:

— Не знаю. Вам надо было бы спросить Эллиота. Он мог знать.

— Я не смогу сделать этого, пока не найду его.

— Боюсь, с ним что-то случилось, может быть, то же самое, что произошло с Лэндроном Мобли.

На сей раз, я услышал неприязнь в ее голосе, когда она произносила имя Мобли.

— Он вам не нравится?

Она нахмурилась.

— Лэндрон был скотиной. Я не знаю, почему они позволили ему оставаться с ними. Нет, знаю. Когда они были молодыми повесами, он мог доставать для них разные вещи: наркотики, спиртное, а может, и женщин. Он знал места, где это искать. Мобли был не такой, как Эллиот или другие. Не имел ни денег, ни внешности, ни колледжа за спиной, но всегда был готов отправиться в те места, куда благополучные мальчики ходить боялись, по крайней мере, в первый раз.

Нортон, довольно сильный адвокат, согласился представлять интересы Мобли в суде, несмотря на то, что это не принесло бы ему никаких доходов. А ведь это тот же Эллиот Нортон, который рос вместе с Ларузом-младшим, а теперь представлял интересы молодого человека, обвиняемого в убийстве его, Ларуза, сестры. Час от часу не легче.

— Вы говорили, что они совершили что-то, когда были молодыми, и теперь это что-то вернулось и охотится на них. У вас есть какие-нибудь мысли по поводу того, что бы это могло быть?

— Нет. Джеймс никогда не говорил об этом. Мы были не очень близки в последнее время. Он так сильно изменился: ничего общего с человеком, за которого я выходила замуж. Он опять начал якшаться с Мобли. Они вместе охотились на Конгари, потом Джеймс начал посещать стрип-клубы. Я думаю, он встречался и с проститутками.

Я аккуратно положил рисунки на стол.

— Вы знаете, куда именно он ходил?

— Я следила за ним два или три раза. Он всегда отправлялся в одно и то же место, потому что туда любил ходить Мобли, когда бывал в городе. Это «Лэп-Ленд».

* * *

Пока я беседовал с Адель Фостер, окруженный образами призрачной дамы, мужчина с растрепанными волосами в ярко-красной рубашке, синих джинсах и растоптанных башмаках брел по Нью-Йорку вверх по Норфолк-стрит, что в Нижнем Ист-Сайде, и остановился в тени Оренсанс-Центра — старейшей синагоги города. Был жаркий вечер, и он взял такси, чтобы доехать сюда, не страдая от жары и неудобств метро. Длинная цепочка детей, растянувшаяся между двумя женщинами, по виду членами еврейской общины, прошествовала мимо него. Одна из цепочки, маленькая девочка с темными кудряшками, улыбнулась незнакомцу, проходя мимо, и он улыбнулся в ответ, и вот уже она скрылась за утлом, повернув на соседнюю улицу.

Мужчина поднялся вверх по ступенькам, открыл дверь и вошел в здание синагоги. Он услышал шаги позади себя и обернулся, чтобы увидеть старика с веником в руках.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — спросил уборщик.

— Мне нужен Бен Эпштейн, — сказал посетитель.

— Его здесь нет, — последовал ответ.

— Но он здесь бывает?

— Иногда.

— Вы ждете его сегодня вечером?

— Может быть. Он приходит и уходит.

Посетитель отыскал в углу стул, развернул его так, чтобы спинка была обращена к двери, и осторожно уселся на него верхом, немного поерзав и устроившись поудобнее. Он положил подбородок на сцепленные руки и начал внимательно разглядывать старика.

— Я подожду. Я очень терпелив.

Старик пожал плечами и начал подметать.

Прошло пять минут.

— Эй, — окликнул его посетитель. — Я сказал, что очень терпелив, но я же не каменный, черт возьми. Сходите и позовите Эпштейна.

Старик вздрогнул, но продолжал подметать.

— Ничем не могу помочь.

— А я думаю, что можете, — сказал посетитель, и от его тона старик буквально примерз к тому месту, где стоял. Посетитель не шелохнулся, но его добродушие, которое заставило маленькую девочку улыбнуться, теперь исчезло без следа.

— Скажите ему, что это насчет Фолкнера. Эпштейн придет.

Он закрыл глаза, а когда открыл их снова, на месте, где только что стоял старик, кружился столб пыли.

Эйнджел снова закрыл глаза и принялся ждать.

Было почти семь часов вечера, когда появился Эпштейн в сопровождении двух мужчин, чьи свободные рубашки навыпуск не могли скрыть оружия под ними. Увидев человека, сидящего на стуле, Эпштейн расслабился и показал своим охранникам, что они могут оставить его наедине с посетителем. Затем он тоже взял стул и сел напротив Эйнджела.

— Вы знаете, кто я? — спросил Эйнджел.

— Знаю, — кивнул Эпштейн. — Вас зовут Эйнджел. Странное имя, потому что я не вижу в вас ничего ангельского.

— Да и нет ничего ангельского, на что бы стоило смотреть. Зачем оружие?

— Нам угрожают. Мы полагаем, что только что потеряли одного из наших молодых людей. Теперь мы должны найти человека, который виновен в его смерти. Вас прислал Паркер?

— Нет, я пришел сюда сам. С чего вы взяли, что меня прислал Паркер?

Эпштейн выглядел удивленным.

— Мы недавно говорили с ним, незадолго до того, как узнали о том, что вы здесь. Мы предположили, что оба эти события связаны между собой.

— Да уж, воистину, великие умы мыслят одинаково.

Эпштейн вздохнул:

— Он однажды процитировал мне Тору. Я был потрясен. Вы же, я полагаю, несмотря на свой ум, не станете мне цитировать Тору. Или Каббалу.

— Точно, — подтвердил Эйнджел.

— Перед тем как прийти к вам, я читал Шефер Ха Бахир — Книгу Сияния. Я давно задумывался о ее значении, а теперь, после смерти моего сына, размышляю об этом гораздо чаще. Мне хотелось постичь смысл его страданий, но я недостаточно мудр, чтобы понять, что там написано.

— Вы полагаете, страдание должно иметь какой-то смысл?

— Все имеет смысл. Все в мире создано Богом.

— В таком случае, когда я предстану перед лицом Создателя, у меня найдется пара «теплых» слов для Него.

Эпштейн зябко, по-стариковски потер руки и грустно улыбнулся:

— Скажите им. Он всегда слушает, всегда наблюдает.

— Не верю. Вы думаете, Он слушал и наблюдал, как умирал ваш сын? Или, еще хуже, Он слушал и наблюдал, но решил ничего не предпринимать?

Старик невольно содрогнулся от боли, причиненной словами Эйнджела, но тот, казалось, не заметил реакции собеседника. Эпштейн подавил выражение ярости и горя на своем лице.

— Вы говорите о моем сыне или о себе? — мягко спросил он.

— Вы не ответили на вопрос.

— Он — Создатель: все на свете — плод Его творения. Я не пытаюсь изобразить, что мне ясен Божий промысел. Вот почему я читаю Каббалу. Я даже не понимаю всего, о чем там написано, но мне понемногу открывается ее великий смысл.

— И что же там написано в качестве объяснения мучений и смерти вашего сына?

На сей раз Эйнджел заметил, какую боль его слова причинили старику.

— Простите, простите меня! — сказал он, краснея. — Иногда я прихожу в ярость.

Эпштейн кивнул:

— Я тоже бываю зол. Наверно, это говорит о гармонии между верхним и нижним мирами, между видимым и невидимым, между добром и злом. Миром над нами и миром под нами с ангелами, которые перемещаются между ними. Настоящими ангелами, а не по названию только.

Он улыбнулся.

— И, после того как я прочел все это, я стал размышлять о сущности вашего друга Паркера. В Зогаре написано, что ангелы должны облачиться в земные одежды, когда они сходят в этот мир. Интересно, является ли одинаково справедливым для ангелов добра и зла, что они должны пребывать в нашем мире переодетыми. Об ангелах Тьмы говорится, что их пожирают другие создания — ангелы разрушения, приносящие мор, ненависть и ярость, которые выражают гнев Божий. Два воинства Господа сражаются друг с другом, потому что Всемогущий создал зло, которое служит Его целям, как и добро. Я должен верить в это, иначе смерть моего сына не имеет никакого смысла. Я должен верить, что его страдания — это часть общей картины, которую я не в состоянии охватить взглядом, жертва во имя более высокой цели подлинного добра.

Бен Эпштейн наклонился вперед:

— Может быть, ваш друг — один из этих ангелов, — заключил он. — Один из служителей Бога: разрушитель, в то же время восстанавливающий гармонию между мирами. Возможно, его подлинная природа скрыта от нас, а может, и от него самого.

— Не думаю, что Паркер — ангел, — усмехнулся Эйнджел. — Я полагаю, что и он так не думает. Если Берд начнет твердить, что он ангел, его жена заставит его доказать это делом.

— Вы уверены, будто все это — бредни старика? Возможно, так оно и есть. Стало быть, стариковские бредни, — он отмахнулся от своих слов изящным жестом руки. — Итак, что привело вас сюда, мистер Эйнджел?

— Мне хочется спросить кое о чем.

— Я расскажу вам все, что смогу: вы наказали того, кто отнял у меня сына.

— Верно, — сказал Эйнджел. — И теперь я собираюсь уничтожить того, кто послал его.

Эпштейн сморгнул.

— Он в тюрьме.

— Его собираются освободить.

— Если они его отпустят, придут другие люди. Они будут защищать его, и они спрячут его так, что вы не сможете до него добраться. Он очень важен для них.

Такого Эйнджел не ожидал. Он ошарашенно смотрел на старика.

— Не понимаю. Чем он для них так важен?

— Тем, что он собой представляет, — вздохнул Эпштейн. — Вы знаете, что такое зло? Это отсутствие сочувствия: отсюда проистекает все зло на Земле. Фолкнер — пустое место, существо, в котором нет никаких чувств, и он настолько близок к абсолюту, к абсолютному злу, насколько это вообще возможно в нашем мире. Но Фолкнер страшен не только этим: у него есть способность аккумулировать бесчувственность других людей. Он, как энергетический вампир, повсюду распространяет свою заразу. Потому что одно зло притягивает к себе другое, и людское и демоническое, — вот почему они постараются защитить его. А ваш друг Паркер страдает от любви к людям, у него слишком обостренные чувства. Он представляет собой полную противоположность Фолкнеру. Он, случается, разрушает, впадает в гнев, но это — праведный гнев, а не просто ярость, которая греховна по сути и действует наперекор воле Божьей. Я смотрю на вашего друга и вижу его колоссальные возможности в действии. Если и добро и зло — порождения Всевышнего, то зло посетило Паркера, отняв у него жену и ребенка, что и послужило инструментом для добра так же, как и смерть Джосси. Посмотрите, скольких адептов зла выследил ваш друг, и в результате был восстановлен мир для остальных — живых и мертвых, восстановлен баланс между мирами. В том, что Паркер чувствует себя ответственным за все, что ему пришлось пережить, я вижу промысел Божий. Эйнджел недоверчиво покачал головой:

— Стало быть, это своего рода испытание для него или для всех нас?

— Нет, не испытание — возможность доказать самим себе, что мы достойны спасения, возможность найти пути к спасению и, может быть самим обрести его.

— Меня больше заботит реальный мир, а не тот.

— Это одно и то же. Они оба реальны и не отделены друг от друга, между ними только тонкая черта. И ад и рай начинаются прямо здесь.

— Ну да, один из них — точно.

— Вы разгневанный человек, не так ли?

— Я пришел сюда за помощью, а выслушал еще одну проповедь. И я еще раз приду.

Эпштейн поднял руки, словно защищаясь и улыбнулся:

— Итак, вы здесь, потому что вам нужна наша помощь? Наша помощь в чем?

— Роджер Боуэн.

Улыбка Эпштейна стала шире.

— С превеликим удовольствием, — сказал он.

Глава 18

Я покинул Адель Фостер и направился обратно в Чарлстон. Ее муж стал навещать «Лэп-Ленд» незадолго до своей смерти, и это был тот самый клуб, в котором работал Терезий. Терезий намекнул мне что Эллиот знает больше, чем рассказал мне, об исчезновении матери и тети Атиса Джонса, а из того что удалось узнать Адель Фостер, стало ясно, что Нортону и группе его бывших друзей сейчас серьезно угрожает какая-то внешняя сила. В эту компанию входил младший Ларуз и трое уже погибших мужчин: Лэндрон Мобли, Греди Труэт и Джеймс Фостер.

Я снова попытался дозвониться Эллиоту, но безрезультатно, потом поболтался вокруг его офиса на перекрестке, который местные называли Угол Четырех Законов, поскольку церковь Святого Михаила архангела, Федеральный суд, здание суда штата и мэрия здесь смотрели окнами друг на друга. Контора Эллиота занимала место в доме еще с двумя юридическими фирмами, у всех был один общий вход с улицы. Я сразу же направился на четвертый этаж, но здесь за матовым стеклом двери не было никаких признаков жизни. Я снял свой пиджак, прижал его к двери и использовал рукоятку пистолета, чтобы пробить отверстие в стекле. Затем просунул руку в образовавшуюся дыру и открыл замок. Небольшая приемная со столом секретаря и шкафами с папками вела в офис Эллиота. Дверь оказалась не заперта. Внутри кабинета все ящики были выдвинуты и папки с делами разбросаны по креслам и столу. Кто бы это ни был, мужчина или женщина, он точно знал, что ищет. В кабинете не осталось ежедневника, книги с телефонами и адресами, а когда я попытался заглянуть в компьютер, то оказалось, что требуется ввести пароль для доступа. Я провел несколько минут, изучая расставленные в алфавитном порядке дела, но не смог найти ничего на Лэндрона Мобли и на Атиса Джонса, что бы не было мне известно. Я выключил свет, перешагнул через осколки стекла у двери и тихо прикрыл ее.

Адель дала мне адрес Фила Поведы, одного из быстро тающей компании друзей. Я подъехал к его дому в Хэмптоне в тот момент, когда высокий человек с длинными черными волосами с проседью и пестрой бородой закрывал дверь своего гаража. Когда я подошел к нему, он замер. Человек казался нервозным и расстроенным.

— Мистер Поведа?

Он не ответил.

Я вытащил свое удостоверение.

— Меня зовут Чарли Паркер. Я частный детектив. Могу я поговорить с вами несколько минут?

Он все еще не отвечал, но, по крайней мере, дверь гаража оставалась открытой. Я воспринял это, как положительный знак. Я был не прав. Фил Поведа, который выглядел, как хиппующий компьютерный гений, нацелил на меня пистолет. Это был 38-й калибр, и он дрожал в руках Поведы, как желе, но все равно это был пистолет.

— Убирайтесь отсюда, — сказал он. Его рука все еще дрожала, но по сравнению с голосом она была тверда, как скала. Поведа буквально разваливался на части от страха. Я видел это по его глазам, по морщинам вокруг рта, по язвам на лице и шее. Дорогой я думал, не он ли виноват каким-то образом в том, что происходит. Теперь, увидев его полное разложение и ужас, я понял, что он был потенциальной жертвой, а не возможным убийцей.

— Мистер Поведа, я могу помочь вам. Я знаю, что-то происходит. Люди умирают, люди с которыми вы когда-то были близки: Греди Труэт, Джеймс Фостер, Лэндрон Мобли. Я полагаю, что и смерть Марианны Ларуз как-то связана с этим. Теперь пропал Эллиот Нортон.

Он моргнул.

— Эллиот? — Еще один маленький осколок надежды, казалось, рассыпался на кусочки в его мозгу и растворился в чувстве обреченности.

— Вам надо поговорить с кем-нибудь. Я думаю, что когда-то в прошлом вы со своими друзьями что-то сделали, а теперь последствия того дела вернулись, чтобы мучить вас. Курносый ствол тридцать восьмого калибра в трясущейся руке не спасет вас от того, что приближается.

Я сделал шаг вперед, но дверь гаража захлопнулась передо мной раньше, чем я успел подойти к ней Я забарабанил в нее.

— Мистер Поведа! — закричал я. — Поговорите со мной.

Никто не ответил, но я чувствовал, что он стоит в ожидании за дверью, прижавшись к металлической створке, в ловушке собственных страхов. Я вытащил из бумажника визитную карточку, частично просунул ее в щель под дверью и оставил несчастного там вместе с его грехами.

Когда я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на дверь гаража, карточки не было.

Терезия в «Лэп-Ленде» не оказалось, когда я зашел туда, а Крошка Энди, храбрость которого теперь была усилена двумя охранниками в черных пиджаках у дверей и присутствием бармена, был не в настроении помогать мне. Мне не удалось получить ответа и из комнаты, где жил Терезий: согласно сведениям старика, который постоянно проживал на крыльце дома, он ушел на работу утром и еще не возвращался. Все как всегда — чем больше нужно поговорить с человеком, тем сложнее его найти.

Я пошел по Кинг-стрит и зашел в «Южную кухню Дженнет». Это заведение оказалось реликтом прошлых времен, когда людям надо было брать подносы и стоять в очереди, чтобы получить жареного цыпленка, рис и свиную отбивную за прилавком. Я был единственным белым среди всех, но никто не обращал на меня особого внимания. Передо мной дымились цыпленок с рисом, но аппетита все еще не было. Я пил и пил один стакан лимонада за другим, чтобы освежиться, но это не помогло. Меня все еще лихорадило. Скоро здесь будет Луис, говорил я сам себе. Все встанет на свои места. Я отставил тарелку в сторону и отправился обратно в гостиницу.

Когда на город опустилась тьма, я вновь разложил на столе изображения женщины. Папка, в которой были фотографии с места убийства Ларуз и рапорты по делу, лежала у левой руки. Все остальное доступное пространство занимали рисунки Джеймса Фостера. На одной картине женщина была запечатлена в тот момент, когда она, обернувшись, смотрела через плечо. Место, где должно было находиться ее лицо, скрывали черные и серые тени; костяшки ее пальцев проступали сквозь ткань, облекавшую тело, которое выглядело как венозная сетка или чешуя, покрывающая кожу. Здесь, казалось, ощущалась какая-то сексуальная притягательность, смесь отвращения и вожделения, выраженная в художественной форме. Очертания ее ягодиц и ног были тщательно прописаны, как будто солнце просвечивало сквозь ткань; соски набухли. Она была похожа на коварную ламию из мифов, прекрасную женщину со змеиным хвостом, завлекающую путешественников своим чарующим пением, чтобы убить их, как только они приблизятся. На этом рисунке чешуя покрывала все тело незнакомки — мифологического персонажа, символизирующего мужские страхи перед агрессивной женской чувственностью. И именно это толкование нашло благодатную почву в воображении Фостера.

Был и второй постоянный мотив в его рисунках — яма, окруженная камнями и суровой бесплодной землей; тени тощих деревьев лежали на земле, как фигуры скорбящих над могилой. На одном рисунке яма была лишь темной дырой, напоминающей черты лица женщины; комки земли складывались в очертания губ и покрывало, обернутое вокруг лица. Но на другом столб огня вырывался из глубины земли, как будто бы в земле была прорыта скважина, уходящая в земную кору или в самый ад. Женщину в центре этого столба сжирало пламя, ее тела касались оранжевые и красные языки огня, ноги были раскинуты, а голова запрокинута назад в приступе боли или страсти. Здесь нужен бы скрупулезный психоанализ, но и без него совершенно ясно, что у Фостера была очень неуравновешенная психика. Это абсолютно точно.

Последняя вещь, которую его вдова позволила мне взять из кабинета Фостера, была фотография шести молодых парней, стоящих вместе перед баром. Неоновая реклама пива «Миллер» светилась за их спинами. Эллиот Нортон улыбался, в правой руке он держал бутылку пива «Бад», а левой обнимал за пояс Ларуза-младшего. Рядом с ним стоял Фил Поведа, который был выше всех. Он опирался о корпус автомобиля, скрестив ноги и с руками, сплетенными на груди, бутылка пива зажата под локтем слева. Следующим в ряду был самый низкорослый член компании с невыразительным лицом и кудрявыми волосами — мальчик-мужчина с начинающей пробиваться бородкой и ногами, которые казались слишком короткими для его тела. Он был снят в позе танцора: левая нога и левая рука вытянуты вперед, правая рука поднята высоко над головой, струйка текилы сверкает в неоновом свете, выливаясь из бутылки в его руке — покойный Греди Труэт. Рядом с ним мальчишеское лицо робко смотрит в объектив снизу вверх, голова опущена на грудь. Это и есть Джеймс Фостер.

Последний из парней не улыбался так широко, как остальные. Его усмешка казалась неловкой, одежда какой-то дешевой. На нем были джинсы и рубашка в клетку. Он стоял, неловко выпрямившись, посреди грязной парковочной площадки, посыпанной гравием, и выглядел как один из тех, кто не хочет, чтобы его фотографировали. Лэндрон Мобли — самый бедный из всех шестерых, единственный, кто не учился в колледже, не делал никаких успехов на каком-либо общественном поприще, единственный, кто никогда не выезжал за пределы штата Южная Каролина, чтобы как-то продвинуться в жизни. Но у Мобли была своя собственная сфера деятельности: Лэндрон мог раздобыть наркотики, он мог найти дешевых, неряшливых женщин, которые готовы были отдаться за бутылку пива. Большие кулаки Лэндрона могли поколотить всякого, кто бы решился поживиться за счет кучки богатеньких мальчиков, забравшихся на чужую территорию, наложивших лапу на чужих женщин, выпивающих в барах, где их не ждали. Лэндрон был пропуском в мир, благами которого эти пятеро представителей «золотой молодежи» хотели пользоваться и наслаждаться, но частью которого они не собирались становиться. Лэндрон был привратником. Лэндрон знал свое дело.

Теперь Лэндрон мертв.

По словам Адель Фостер, обвинения в недостойном поведении, выдвинутые против Мобли, для нее не были сюрпризом. Она знала, что собой представляет Лэндрон, знала, что он любит делать с девушками и даже, почему он систематически проваливался на экзаменах в колледж. И, хотя ее муж обещал порвать с ним всякие отношения, Адель видела, как они разговаривали с Лэндроном за пару недель до смерти Джеймса, видела, как Лэндрон похлопывает его по плечу и садится в его машину. Она видела, как муж дает ему небольшую пачку денег из своего бумажника. Она поругалась с ним в тот вечер только для того, чтобы в результате муж сказал ей, что Лэндрона покинула удача с тех пор, как он потерял работу, и Джеймс всего лишь дал ему денег, чтобы Мобли мог уехать и оставить его в покое. Она не поверила, а поездки Джеймса в «Лэп-Ленд» только усилили ее подозрения. Со временем пропасть между мужем и женой становилась все больше, и она рассказала мне, что вовсе не с Джеймсом, а с Эллиотом Нортоном она поделилась своими страхами по поводу Лэндрона Мобли, когда лежала рядом с ним в небольшой комнате над его офисом. В комнате, где он иногда оставался ночевать, когда работал над особенно сложным делом и которую теперь использовал для удовлетворения других, более насущных потребностей.

— Он просил у тебя денег? — спросила она Эллиота.

— Лэндрону всегда нужны деньги, — ответил Эллиот, глядя в сторону.

— Это не ответ.

— Я знаю Лэндрона очень давно, и, конечно, помогаю ему время от времени.

— Почему?

— Что значит «почему»?

— Я не понимаю, что вас может связывать. Он не похож на остальных из вашей компании. Нет, я могу понять, чем он мог быть полезен вам, когда вы были необузданными юнцами...

Он дотронулся до нее:

— Я все еще необуздан.

Но Адель мягко оттолкнула его руку.

— А теперь, — продолжала она, — какую роль может играть в вашей жизни такой человек, как Лэндрон Мобли? Вам давно пора оставить его в прошлом.

Эллиот сбросил с себя простыни и вскочил. Он стоял в лунном свете голым, спиной к ней, и его плечи были опущены так, будто на него вдруг обрушилось все и он не может выстоять под давлением обстоятельств.

А потом он произнес нечто странное:

— Есть вещи, которых мы не можем оставить в прошлом, — сказал он. — Они следуют за нами всю нашу жизнь.

Вот и все, что он сказал. Через минуту она услышала звук льющейся в душе воды и поняла, что ей пора уходить.

Это было их последнее любовное свидание.

Но лояльность Эллиота в отношении Лэндрона Мобли простиралась гораздо дальше простой помощи, когда тому нужна была некоторая сумма денег. Эллиот представлял интересы своего старого друга в том, что на поверку оказалось грязным делом, связанным с изнасилованием. Теперь оно было закрыто и аннулировано в связи со смертью Мобли. Вдобавок к этому Эллиот, казалось, стремился разрушить давнюю дружбу с Ларузом-младшим, взявшись защищать молодого чернокожего, с которым у Эллиота не было никакой видимой связи. Я выложил на стол все свои записи, которые сделал к этому времени, и начал штудировать их заново в надежде найти что-то, что мог проглядеть раньше. Только когда я разложил листочки друг рядом с другом, мне в глаза бросилась странная взаимосвязь: Дэвид Смут был убит в Алабаме всего за несколько дней до исчезновения матери и тети Джонса в Южной Каролине. Я снова вернулся к чтению заметок, которые набрасывал во время разговора с Рэнди Буррисом о событиях, сопровождавших смерть Смута, а также поиски и последующий арест Терезия. Согласно тому, что сам Терезий рассказал мне, он направился в Алабаму, чтобы получить помощь Смута, сбежавшего из Южной Каролины в феврале 1980. Это было через несколько дней после якобы имевшего место изнасилования Эдди Джонс. Смут скрывался в убежище до июля 1981 года, когда поссорился с Терезием, а затем был им убит. Терезий отрицал перед обвинителем, что его стычка со Смутом была каким-либо образом связана с разговорами о том, что Смут изнасиловал Эдди. Эдди Джонс же родила сына Атиса в начале августа 1980 года.

Здесь была какая-то ошибка.

Звонок мобильного телефона отвлек меня от размышлений. Я сразу же узнал номер на дисплее. Звонили из «надежного дома». Я ответил после второго звонка. В трубке молчали, только раздавался мерный стук, как будто кто-то размеренно стучал трубкой по земле.

Тук-тук-тук.

— Алло?

Тук-тук-тук.

Я схватил пиджак и выскочил в гараж. Интервалы между отдельными звуками становились длиннее, и я точно знал, что человек на другом конце провода в опасности, силы его убывают, и это единственный способ, которым он или она мог связаться с кем-либо.

— Я еду, — сказал я. — Держись. Просто держись.

* * *

Возле нашего надежного дома, переминаясь с ноги на ногу, стояли трое молодых чернокожих. Один из них держал нож и направил его на меня, когда я выбежал из машины. Но, увидев пистолет у меня в руке, парень поднял руки вверх, не сопротивляясь.

— Что случилось?

Он не ответил, но молодой человек постарше, стоящий рядом с ним, сказал:

— Мы услышали, как разбилось стекло. Мы ничего не делали.

— Вот и продолжайте в том же духе, только отойдите назад.

— А пошел ты, мужик! — последнее слово должно было остаться за ними, но они не сделали и движения по направлению к дому.

Входная дверь оказалась заперта, так что мне пришлось обойти дом, чтобы войти через черный ход. Его дверь была широко распахнута, но не повреждена. Кухня пустовала, но знаменитый кувшин для лимонада теперь валялся на полу. Мухи, жужжа, кружились над жидкостью, растекшейся по дешевому линолеуму.

Старика я нашел в гостиной. В его груди зияла кровоточащая рана, и он лежал, как подбитая птица, в луже крови, растекшейся в форме крыльев под его спиной. В левой руке Синглтон держал телефон, а пальцы правой царапали деревянный пол. В этом движении было столько отчаянной силы, что ногти были сорваны, из пальцев текла кровь. Он пытался придвинуться к своей жене. Я видел ее ногу в дверном проеме, тапок, который сполз с ее пятки. На ее ноге сзади была кровь.

Я встал на колени перед стариком и обнял его голову, пытаясь найти что-нибудь, чем можно было бы остановить поток крови из раны. Я стаскивал с себя пиджак, когда он схватился за мою рубашку, сжимая ее в кулаке.

— Я не дыра-рот! — прошептал он. Его зубы были розовыми от крови. — Я не откываа рот!

— Знаю, — сказал я и почувствовал, как мой голос срывается. — Я знаю, что ты не сказал ничего. Кто это сделал, Альберт?

— Платейе, — прошептал он. — Платейе.

Старик отпустил мою рубашку и снова потянулся к своей мертвой жене.

— Джинни, — его голос почти иссяк. — Джинни, — повторил он и умер.

Я опустил его голову на пол, встал и подошел к женщине. Она лежала лицом вниз, на ее спине были две огнестрельные раны: одна слева от позвоночника, вторая — прямо напротив сердца. Пульс не прощупывался.

Я услышал шум за спиной и оглянулся, чтобы увидеть, что один из парней с улицы стоит в дверях кухни.

— Не входи! — предупредил я. — Позвони 9-1-1.

Он бросил взгляд на меня, на тело старика, а потом пропал.

Сверху не раздавалось ни звука. Сын стариков Сэмюэль лежал голый и мертвый в ванне; занавеска была зажата в его руке, а вода из душа продолжала поливать лицо и тело мертвеца. Он получил две пули в грудь. Осмотрев все четыре комнаты наверху, я не обнаружил никаких следов Атиса, но окно в его комнате оказалось разбито, и на крыше кухни были раздавлены некоторые черепицы. Похоже, он выпрыгнул из окна, а это значит, что, возможно, Атис все еще жив.

Я спустился вниз и стоял во дворе, когда появилась полиция. Мой пистолет снова был убран в кобуру, и я держал в руках лицензию и разрешение на частную практику. Естественно, полицейские изъяли мой пистолет и телефон и заставили меня сидеть в машине, пока не появились детективы. К этому времени начала собираться толпа, и полицейские делали все возможное, чтобы оттеснить зевак. Мигалки на машинах выхватывали из толпы отдельные лица и дома вокруг. Собралось уже очень много машин, когда прибыла передвижная лаборатория, которая доставила еще пару детективов из отдела по расследованию убийств, которые решили, что хотят побеседовать со мной.

Я сказал им, чтобы они нашли Атиса Джонса, которого они, как оказалось, уже искали, но не как потенциальную жертву, а как подозреваемого в убийствах Марианны и Синглтонов. Они, конечно, были неправы. Я знал, что они неправы.

* * *

На заправочной станции в Южном Портленде около «ниссана» стоял, согнувшись, человек и заливал в бак бензин на двадцать долларов. Кроме «ниссана» на заправке был только один автомобиль, «Шеви С-10» 1986 года с помятым правым крылом, которое обеспечило новому владельцу скидку 1100 долларов с общей суммы, которую он должен был выплатить до конца года. Это была первая машина, которую Медведь смог купить за много лет, и он страшно этим гордился. Теперь вместо того, чтобы устроить себе очередную ходку в тюрьму, он каждое утро садился за руль и ехал на работу, включив музыку на полную громкость.

Медведь едва взглянул на человека, заправлявшего свой «ниссан». В тюрьме он повидал достаточно много странных людей, чтобы знать, что в их присутствии лучшее, что можно сделать, это заниматься своими делами. Он заправил машину на деньги, взятые в долг у сестры, проверил давление во всех камерах и уехал.

Сайрус сразу же заплатил за бензин работнику автозаправки и прекрасно осознавал, что молодой человек все еще разглядывает его, завороженный видом скрюченного тела незнакомца. И, хотя Сайрус уже привык к антипатии, которую он вызывал у людей, ему казалось, что слишком явно показывать это — признак дурных манер. Парню повезло, что он находился в безопасности за стеклом и что у Сайруса были другие дела в настоящий момент. Все равно, если у него будет время, он еще вернется сюда и объяснит мальчишке, что пялиться на человека неприлично. Сайрус повесил шланг, сел в машину и достал из-под сиденья свою тетрадь. Он всегда делал тщательные записи обо всем, что видел и делал, потому что было важно не забыть что-либо полезное.

Парень тоже попал в тетрадь вместе с другими наблюдениями Сайруса за этот вечер: передвижениями рыжеволосой женщины по дому и внезапным неприятным появлением высокого чернокожего, которое сделало Сайруса несчастным.

Сайрус не любил, когда кровь мужчин проливалась на него.

Глава 19

Чарлстонское полицейское управление располагалось в доме из красного кирпича на бульваре Локвуд, напротив стадиона Джо Рил и, и выходило фасадом на парк Бриттлбэнк и реку Эшли. В комнате для допросов посмотреть особо было не на что, если не считать физиономий сменяющих друг друга во время допроса взбешенных детективов, которые не первый час «мариновали» меня.

Чтобы понять, что такое Чарлстонское полицейское управление, надо понимать, кто такой его шеф — Рейбен Гринберг. Гринберг возглавлял его с 1982 года и вопреки такому долгому пребыванию в этой должности оставался очень популярным шефом полиции. За восемнадцать лет работы в качестве начальника он ввел целый ряд усовершенствований, которые постепенно привели к обузданию, а в некоторых районах к существенному сокращению уровня преступности. Он делал все, начиная с осуществления программы «Зерна и плевелы» в беднейших районах и до заказа кроссовок для офицеров, чтобы они могли эффективнее преследовать уголовников. Уровень особо тяжких преступлений за эти годы начал постоянно снижаться, что позволило Чарлстону служить примером для любого города на Юге того же размера.

К сожалению, смерть Синглтонов означала, что все надежды на то, что прошлогодние показатели по снижению уровня преступности будут перевыполнены, растаяли. Всякий, кто имел хотя бы отдаленное отношение к снижению хороших показателей по статистике убийств, был фигурой чрезвычайно непопулярной на бульваре Локвуд, 180.

Я был здесь просто persona non grata.

После часа, проведенного в запертой патрульной машине около дома Синглтонов, меня привели в комнату, раскрашенную в два отвратительных оттенка и обставленную корявой офисной мебелью. Чашка кофе, давно стоявшая передо мной, из горячей стала чуть тепленькой. Впрочем, детективы, которые допрашивали меня, тоже были уже чуть тепленькие.

— Эллиот Нортон, — в который раз повторил первый. — Вы сказали, что работаете на Эллиота Нортона.

Его фамилия была Адамс. Пятна пота проступили у него под мышками сквозь ткань голубой рубашки, лицо стало иссиня-черным, а глаза налились кровью. Я уже дважды повторил ему, что работаю на Эллиота Нортона, мы уже разбирали последние слова Альберта раз десять, но Адамс не видел причин, почему бы мне не повторить все это еще и еще раз.

— Он нанял меня для того, чтобы я собрал данные по делу Джонса, — устало повторял я. — Мы забрали Атиса из камеры предварительного заключения в округе Ричленд и привезли его в дом к Синглтонам. Это было надежное и безопасное место.

— Ошибка номер два, — сказал партнер Адамса. Его фамилия была Аддамс, и он был так же бледен, как его партнер — черен. Похоже, у кого-то в Чарлстонском управлении извращенное чувство юмора.

Это была лишь третья его реплика с начала допроса.

— А что тогда ошибка номер один? — спросил я.

— Влезть в дело Джонса, — ответил он. — Или, возможно, вы ошиблись уже тогда, когда сошли с борта самолета в Чарлстонском аэропорту. Смотрите-ка, теперь у вас набралось уже три ошибки.

Он улыбнулся. Я улыбнулся в ответ. Это была дань вежливости.

— Вас не смущает, что одного из вас зовут Адамс и другого тоже Адамс?

Мой собеседник нахмурился:

— Нет, слушай, я — Аддамс, с двумя д. А он — Адамс, с одним. Это просто.

Казалось, он относится к этому очень серьезно. Чарлстонское управление ввело особую шкалу повышения зарплаты и надбавок, в зависимости от уровня образованности, с 7 процентов для младших офицеров и до 22 процентов для магистров права. Я узнал об этом, читая и перечитывая бумаги на стенде над головой Аддамса. Полагаю, что фонд поощрения образования в случае с Аддамсом совершенно пуст, если только они не выдают ему по 5 центов в месяц за диплом колледжа.

— Итак, — сделал вывод его партнер, — вы забрали его, устроили в надежном доме, вернулись к себе в гостиницу...

— Почистил зубы, лег спать, встал, проверил, как там Атис, сделал несколько звонков...

— Кому вы звонили?

— Эллиоту, некоторым людям в Мэне.

— Что вы сказали Нортону?

— Ничего особенного. Мы всего лишь затронули некоторые вопросы. Он спросил меня, как продвигаются дела, и я ответил, что только начал.

— А что вы делали потом?

Мы снова подошли к тому месту, где тропинки правды и лжи расходятся. Я выбрал нечто среднее в надежде, что потом опять вернусь к правде.

— Я пошел на стриптиз.

Правая бровь Адамса недоверчиво поднялась вверх.

— Зачем вы это сделали?

— Да со скуки.

— Нортон платит вам за то, чтобы вы посещали стриптиз?

— Это был мой перерыв на обед, мое личное время.

— А потом?

— Вернулся обратно в гостиницу. Поужинал. Лег спать. Сегодня утром пытался дозвониться Эллиоту — не удалось; проверил показания свидетелей, вернулся в свой номер. Через час мне позвонили.

Адамс устало поднялся из-за стола и обменялся взглядом с партнером.

— Мне кажется, Нортон неразумно тратил свои деньги на вас, — сказал он.

Впервые я заметил, что он говорит о Эллиоте в прошедшем времени.

— Что вы имеете в виду, говоря «тратил»?

Они опять обменялись взглядом, но никто не ответил.

— У вас есть какие-нибудь материалы, относящиеся к делу Джонса, которые могут помочь в расследовании этого преступления? — спросил Аддамс.

— Я задал вам вопрос.

Голос Аддамса перешел в крик:

— Я тоже задал вам вопрос: у вас есть материалы, которые могли бы помочь следствию?!

— Нет, — соврал я. — Они все были у Эллиота.

Я поймал сам себя и поправился:

— Они все у Эллиота. А теперь расскажите мне, что произошло.

Заговорил Адамс:

— Дорожный патруль нашел его машину около шоссе №176, вниз от Сэнди-роуд. Она была в воде. Все выглядело так, будто он старался объехать что-то на дороге, резко вывернул руль и оказался в реке. Тело не нашли, но в машине есть кровь. BII, резус положительный, что соответствует группе и резусу Нортона. Мы знаем, что он принимал участие в донорских акциях, так что мы сравнили образцы из машины с теми, которые имелись на донорском пункте.

Я опустил голову на руки и сделал глубокий вдох. Сначала Фостер, затем Труэт и Мобли, а теперь Эллиот. Остаются только двое: Эрл Ларуз-младший и Фил Поведа.

— Я могу идти?

Я хотел вернуться в свой номер и убрать материалы от греха подальше. Я только надеялся, что Адамс и Аддамс не ходили за ордером на обыск, пока я сидел взаперти.

Прежде чем кто-либо из детективов успел ответить, дверь в комнату для допросов распахнулась. Вошедший был на пять-семь сантиметров выше и на двадцать лет старше меня. У него были коротко стриженные седые волосы, серо-голубые глаза, и нес он себя так, будто только что спустился с борта авианосца «Перрис Айленд», чтобы поймать нескольких морячков, убежавших в самоволку. Впечатление усиливалось его аккуратной формой с прикрепленным к ней бейджиком. На нем значилось лаконичное «С. Стилвелл». Подполковник Стилвелл был начальником оперативного отдела Чарлстонского управления полиции, и подчинялся непосредственно шефу полиции.

— Это тот человек, детектив? — рявкнул он.

— Да, сэр, — ответил Аддамс.

Он бросил на меня взгляд, который означал, что мои проблемы еще только начинаются и он предвкушает то, что последует дальше.

— Почему он здесь? Почему он еще не занял постоянное место жительства в камере с самым мерзким сбродом и самыми отвратительными отбросами общества, которые только может предложить этот прекрасный город?

— Мы допрашивали его, сэр.

— И он ответил на ваши вопросы удовлетворительно, детектив?

— Нет, сэр, не ответил.

— Что, действительно не ответил?

Стилвелл повернулся к Адамсу:

— Вы, детектив, хороший человек, разве не так?

— Я стараюсь, сэр.

— Не сомневаюсь, детектив. И разве вы не прикладываете все усилия для того, чтобы выглядеть как можно лучше рядом со своим напарником?

— Да, сэр.

— Я не ожидал от вас другого. Вы читаете Библию?

— Не так часто, как должен бы, сэр.

— Черт возьми, точно, детектив. Никто не читает Библию так часто, как следует. Человек должен жить по слову Господню, а не изучать его. Я прав?

— Да, сэр.

— И разве Библия не говорит нам о том, чтобы мы думали хорошо о своих ближних, чтобы мы давали им все шансы, которых они заслуживают?

— Не могу точно сказать, сэр.

— И я не могу, но уверен, что там есть подобное указание. А если подобного указания нет в Библии, то по недосмотру. Человек несет ответственность за то, что он сделал, и если он совершил ошибку, то он обязательно должен вернуться и исправить ее. Разве не так?

— Обязательно должен, сэр.

— Аминь. Итак, мы договорились, детектив, что вы предоставили мистеру Паркеру все возможности для того, чтобы он ответил на вопросы, которые ему были заданы. Вы, как богобоязненные люди, приняли во внимание возможное прямое указание в Библии считать все, что скажет мистер Паркер словами честного, порядочного человека; и все же вы все еще сомневаетесь в его искренности?

— Думаю, что так, сэр.

— Хорошо. Это определенно наиболее неприятный поворот событий.

Он впервые полностью переключил свое внимание на меня.

— Статистика, мистер Паркер. Давайте поговорим о статистике. Вы знаете, сколько людей было убито в чудесном городе Чарлстоне в год одна тысяча девятьсот девяносто девятый от Рождества Христова?

Я покачал головой.

— Я скажу вам: трое. Это был самый низкий уровень за более чем сорок лет. Итак, что это говорит вам о работе полиции в славном городе Чарлстоне?

Я не ответил. Он приложил левую ладонь к уху и наклонился ко мне, имитируя жест глуховатого старика.

— Не слышу тебя, сынок.

Я открыл рот, и это дало ему новый импульс, чтобы продолжить свою речь прежде, чем я успел сказать что-либо.

— Я объясню вам, что это говорит о работе полиции. Это говорит, что данное подразделение, состоящее из мужчин и женщин, не терпит убийств, что они активно препятствуют всем формам антиобщественной деятельности; что они обрушились на тех, кто совершил убийство, как две тонны дерьма из загона для слонов. Но ваш приезд в наш город совпал с шокирующим подъемом волны убийств. Это повлияет на наши статистические данные. Это оставит свой след на экране, и шеф Гринберг — прекрасный человек — должен будет пойти к мэру и объяснить этот несчастливый поворот событий. Мэр спросит его, почему это случилось, а шеф Гринберг спросит меня, и я скажу, что это из-за вас, мистер Паркер. Тогда шеф спросит меня, где вы находитесь, и я отведу его в самую глубокую и темную дыру, которая есть в нашем благословенном Чарлстоне для тех, кого город не выносит. А под этой дырой будет еще одна дыра, и в той дыре будете вы, мистер Паркер, потому что я хочу сунуть вас туда. Вы окажетесь так глубоко под землей, что официально уже никогда не сможете находиться под юрисдикцией города Чарлстона. Вы даже не будете находиться под юрисдикцией Соединенных Штатов Америки. Вы будете под юрисдикцией Китайской Народной Республики, черт вас дери, и вам будет предложено нанять себе китайского адвоката, чтобы сократить расходы на поездку, понесенные вашим юридическим представителем! Вы думаете, что я вас запугиваю, мистер Паркер? Я не запугиваю вас. Я не запугиваю таких, как вы, мистер Паркер. Мне насрать на таких, как вы, и я берегу свое самое вонючее дерьмо для таких случаев, как этот! У вас есть еще что-нибудь, чем бы вы хотели поделиться с нами?

— Я не могу вам больше ничего рассказать.

Он встал.

— Тогда наше дело здесь завершено. Детективы, у нас есть камера для мистера Паркера?

— Думаю, что есть, сэр.

— И у него найдутся соседи из числа отбросов этого чудного города, пьяницы и сутенеры, люди с низкими моральными качествами?

— Мы это устроим, сэр.

— Тогда организуйте это, детектив.

Я сделал напрасную попытку заявить о своих правах:

— Могу я пригласить адвоката?

— Мистер Паркер, вам не нужен адвокат! Вам нужен катафалк дерьма, чтобы вывезти вас к чертовой матери из города! Вам нужен поп помолиться о том, чтобы вы не достали меня больше, чем вам уже удалось! И на твоем месте, сукин ты сын, я бы плакал кровавыми слезами и умолял бы: «Мамочка, роди меня обратно», потому что, если ты, ублюдок, вошь казематная, будешь чинить препятствия следствию, я выверну тебе жопу наизнанку и засуну тебя туда со всеми потрохами, мать твою!!! Пинкертон хр-р-ренов!!! Детектив, уберите этого человека с глаз моих!

Они запихнули меня в большую камеру до шести вечера, а потом, когда решили, что я уже достаточно долго парился, Аддамс пришел и выпустил меня. Когда мы направлялись к главному входу, его напарник встретил нас на полпути и наблюдал, как мы идем по коридору.

— Я ничего не нашел на Нортона и хочу, чтобы вы это знали, — сказал он.

Япоблагодарил его, и он кивнул.

— А еще я нашел, что значит «платейе». Мне пришлось спросить мистера Альфонса Брауна, человека, который устраивает экскурсии для черных по старым землям народа гулла. Он сказал, что это один из видов привидений: духи, которые могут менять форму. Может быть, все же старик пытался сообщить, что ваш клиент целился в них.

— Может быть, но у Атиса не было оружия.

Он не ответил, и его напарник подтолкнул меня.

Мое имущество было возвращено все, за исключением оружия. Мне дали квитанцию и сообщили, что пистолет они пока оставят у себя. Через стекла двери я видел, как заключенные собирались стричь газон и вычищать мусор на клумбах. Интересно, насколько сложно будет поймать такси.

— Вы собираетесь уехать из Чарлстона в ближайшем будущем? — спросил Аддамс.

— Нет, особенно после того, что произошло.

— Хорошо. Если соберетесь выехать куда-то, сообщите нам, понятно?

Я направился было к двери, но обнаружил, что рука Аддамса покоится на моей груди.

— Знайте, мистер Паркер, у меня нехорошее предчувствие на ваш счет. Я сделал несколько звонков, пока вы сидели здесь, и мне не понравилась одна вещь. Так вот, я не хочу, чтобы вы начинали один из своих «крестовых походов» в городе шефа Гринберга. Вы меня поняли? Воздержитесь от этого и убедитесь, что не забыли позвонить нам и предупредить о своем отъезде. А мы пока оставим ваш пистолет у себя до тех пор, пока не стартует ваш самолет, и лучше бы ему тут же врезаться во взлетную полосу. Тогда, возможно, мы вернем вам «пушку».

Рука опустилась, и Аддамс открыл передо мной дверь.

— Увидимся, — сказал он на прощанье.

Я остановился, изобразил замешательство и щелкнул пальцами.

— Как вас там?

— Аддамс.

— С одним д.

— С двумя д.

Я кивнул:

— Постараюсь запомнить.

* * *

Когда я вернулся в отель, у меня едва хватило сил на то, чтобы раздеться, прежде чем упасть в постель и проспать до десяти утра. Мне ничего не снилось, будто и не было никаких смертей прошлой ночью.

Но Чарлстон получил еще не все свои трупы. Пока тараканы разбегались по обочинам дорог, чтобы спрятаться от света наступающего дня, и последние ночные совы готовились ко сну, человек по имени Сесил Эксли шел по направлению к небольшой пекарне и кофейне на Ист-Бэй, владельцем которых он являлся. Ему надо было сделать кое-какую работу — испечь свежий хлеб и круассаны к завтраку, и, хотя короткая стрелка часов еще не добралась до шести, Сесил уже опаздывал.

На углу Франклин и Мэгэзин он слегка замедлил шаг. Громада старой чарлстонской тюрьмы возвышалась перед ним — свидетельство горя и безнадежности. Низкая белая стена окружала двор, заросший высокой зеленой травой, в центре которого стояла сама тюрьма. Красные кирпичи дорожек местами были выломаны и украдены, вероятно, теми, кто считал, что их насущные потребности гораздо важнее реликвий истории. Два одинаковых четырехэтажных здания с плоскими крышами, украшенными зубцами и сорняками, стояли по обеим сторонам от запертых ворот. Прутья ворот и решетки на окнах стали красно-оранжевыми от ржавчины. Бетон раскололся, и его куски вокруг рам выпали, обнажая кирпичную кладку. Старое здание постепенно разрушалось.

Рабы голландской колонии Весей и их союзники в неудавшемся восстании в 1822 года были прикованы цепью в сарае для порки негров на заднем дворе тюрьмы, перед тем как их казнили. Большинство из них шли на эшафот, заявляя о своей невиновности, а один из них, Бахус Хаммет, даже смеялся, когда ему на шею набрасывали петлю. Многие прошли через эти ворота прежде и после них. Сесил Эксли верил, что во всем Чарлстоне больше не найдется такого места, где прошлое и настоящее так тесно соприкасаются, где можно тихо стоять ранним утром и чувствовать, как содрогается земля от жестокости и кровавых казней прошлого. У Сесила была привычка время от времени останавливаться у ворот старой тюрьмы и мысленно читать короткую молитву за всех, кто томился здесь во времена, когда человек с цветом кожи, как у него, не мог сойти с корабля в Чарлстоне вместе с другими моряками, чтобы его немедленно не препроводили в камеру на все время стоянки.

Справа от Сесила стояла старая тюремная карета, прозванная Черной Люси. Прошло много лет, с тех пор как Люси в последний раз раскрыла свои объятия, чтобы принять новых пассажиров, но, когда Сесил присмотрелся, он заметил силуэт человека, стоящего у решетки заднего окна кареты. На секунду сердце Эксли перестало биться, он протянул руку к воротам, пытаясь опереться, чтобы не упасть. За последние пять лет у него уже были два инфаркта, и он не хотел покинуть этот мир из-за третьего. Но вместо того, чтобы поддержать его, ворота со скрежетом раскрылись внутрь тюремного двора.

— Эй, — окликнул Сэсил незнакомца и кашлянул. Его голос звучал так, будто сейчас сорвется. — Эй, — повторил он. — Вы там как, в порядке?

Фигура не шелохнулась. Эксли шагнул на территорию тюрьмы и с опаской начал приближаться к Черной Люси. Рассветное солнце осветило город, заливая первыми лучами стены тюрьмы, но фигура возле кареты все еще оставалась в тени.

— Эй, — еще раз позвал Сесил, но его голос тут же сорвался, и звук превратился в нечленораздельное мычание от того, что он увидел.

Атис Джонс был привязан к прутьям кареты. Его тело было избито, лицо окровавлено и почти неузнаваемо. Кровь потемнела и запеклась на груди. Кровью были пропитаны и белые шорты — единственная одежда, оставленная на нем. Голова свесилась на грудь, колени стягивала веревка, ноги скрещены. Не хватало только креста в виде буквы Т, но он и так походил на фигуру распятого Христа.

Старая тюрьма получила еще одно привидение.

Глава 20

Новость мне принес Адамс. Его глаза еще больше, чем раньше, налились кровью от недосыпа, когда он встретился со мной в холле «Чарлстон Плейс». Лицо детектива покрывала серо-черная щетина, которая уже причиняла ему неудобство и чесалась. Он постоянно расчесывал ее со звуком шипящего на сковороде бекона. От Адамса пахло сладким разлившимся кофе, травой, ржавчиной и кровью. Травинки прилипли к его брюкам и ботинкам. Вокруг его запястий сохранились следы, оставленные резиновыми перчатками, которые он надевал на месте происшествия, когда с трудом тащил что-то массивное.

— Мне жаль, — сказал он. — Я не могу сказать вам ничего хорошего о том, что произошло с этим парнем. Его смерть была ужасной.

Я почувствовал, как смерть Атиса тяжким грузом ложится на мои плечи, как будто мы вместе падаем, и его тело обрушивается на меня сверху. Мне не удалось защитить его. Нам всем не удалось защитить его, а теперь он умер в наказание за преступление, которого не совершал.

— Вы знаете время смерти? — спросил я Адамса, пока он намазывал кусочек тоста толстым слоем масла.

— Коронер предполагает, что к тому времени, как его нашли, он был мертв уже в течение двух или трех часов. Непохоже, что его убили на территории тюрьмы. В карете было не так много крови, а на стенах и земле у тюрьмы ее не было вообще, даже следов. Его убивали медленно и постепенно: начали с пальцев рук и ног, потом перешли к жизненно важным органам. Они кастрировали его перед смертью, но, вероятно, незадолго до нее. Никто ничего не видел. Я думаю, они поймали его раньше, чем он успел уйти достаточно далеко от дома, затем отвезли его в какое-то укромное место, где и обработали.

Я подумал о Лэндроне Мобли, о жестокости, с которой было истерзано его тело, и чуть было не проговорился. Но дать Адамсу больше, чем у него уже есть, означало дать ему все, а я не был готов сделать это. Здесь было слишком много такого, чего я сам не понимал.

— Вы собираетесь поговорить с Ларузами?

Адамс покончил со своим тостом.

— Я думаю, они узнали об этом тогда же, когда и я.

— Или раньше.

Адамс погрозил мне пальцем.

— Такого рода предположения непозволительны человеку, у которого проблемы.

Он подал знак официантке, что хочет еще кофе.

— Но, уж если вы подняли этот вопрос, зачем Ларузам убивать Джонса таким образом?

Я промолчал.

— Я имею в виду характер ранений: он свидетельствует о том, что люди, убившие Джонса, хотели что-то выяснить перед тем, как он умер. Вы думаете, они хотели, чтобы он сознался?

Я чуть не задохнулся от возмущения.

— Зачем?! Для успокоения его души? Нет. Если эти люди пошли на то, чтобы уничтожить его охранников, а затем замучили его, мне кажется, у них не было особых сомнений насчет того, почему они так поступают.

Хотя, была, конечно, вероятность того, что Адамс прав в своем предположении и последнее признание могло быть мотивом. Предположим, что люди, которые разыскали Атиса, были почти уверены в том, что он убил Марианну Ларуз, но быть почти уверенным недостаточно. Они хотели получить признание из его собственных уст, потому что, если он невиновен, тогда последствия были бы гораздо более серьезными: настоящий преступник мог ускользнуть. Последние сутки свидетельствовали о том, что какие-то люди были всерьез озабочены тем, что кто-то убил Марианну Ларуз по каким-то конкретным причинам. Кажется, настало время задать некоторые щекотливые вопросы Ларузу-младшему, но я не хотел бы делать этого в одиночестве. Завтра Ларузы устраивают прием, и я ждал, что ко мне в Чарлстоне присоединится один замечательный парень. У Ларузов будут два званых гостя, которые в конце концов разрушат мир их неограниченных возможностей.

В тот день я провел ряд изысканий в публичной библиотеке Чарлстона. Я поднял подшивки газет о смерти Греди Труэта, но там было немногим больше того, что рассказала мне Адель Фостер. Неизвестные люди пробрались в его дом, привязали его к стулу и перерезали бедняге горло. Отпечатки пальцев не были найдены, но группа, которая осматривала место происшествия, нашла нечто. Не бывает мест преступления, где бы не осталось никаких следов. Меня так и подмывало позвонить Адамсу, но если я сделаю это, то тем самым рискую выболтать все, что у меня есть. Я также нашел еще кое-что о платейе. Судя по книге Роджера Пинкни «Голубые корни», платейе были постоянными обитателями мира духов, потустороннего мира, хотя могли проникнуть в мир смертных, неся возмездие. У них была способность менять форму. Как и говорил Адамс, платейе были оборотнями.

Я покинул библиотеку и направился на Митинг-стрит. Терезий так и не возвращался в свою квартиру и не показывался на работе уже два дня. Никто ничего не мог сказать о нем. Стриптизерша, которая взяла мои двадцать долларов, а потом отправила меня на улицу к Крошке Энди, тоже не показывалась.

Наконец я позвонил в офис государственных защитников и мне сказали, что Лэйрд Райн защищает клиента в суде штата сегодня во второй половине дня. Я припарковал машину около своего отеля и направился к Четырем Законам, где нашел Райна в зале №3 за обсуждением дела женщины по имени Йоханна Белл, которая обвинялась в том, что нанесла мужу телесные повреждения холодным оружием во время ссоры. Предположительно, они с мужем проживали раздельно в течение трех месяцев, когда он вернулся домой и разразился скандал по поводу того, кому принадлежит видеомагнитофон. Ссора резко оборвалась, когда она пырнула его ножом. Мистер Белл сидел на два ряда впереди жены, изо всех сил жалея себя, любимого.

Райн держался очень хорошо, когда просил судью заменить ей освобождение под залог на освобождение под честное слово. Ему было чуть больше тридцати лет, но он не даром считался опытным адвокатом: привел убедительные доводы, подчеркивая, что миссис Белл прежде не была правонарушительницей; упомянул о том, что в период совместного проживания ей приходилось не раз вызывать полицию из-за разного рода угроз и психического давления со стороны мужа; что она не сможет оплатить залог и что ее нельзя помещать в тюрьму, поскольку у нее маленький сын. Райн выставил ее мужа полным ничтожеством, которому повезло, что ему всего лишь проткнули легкое, и судья согласился освободить Йоханну под честное слово, данное суду. После суда она обняла Райна и взяла на руки сына у пожилой женщины, которая стояла, ожидая ее, в коридоре.

Я поймал Райна на ступеньках здания.

— Мистер Райн?

Он остановился и что-то похожее на озабоченность промелькнуло на его лице. Как начинающий государственный защитник он сталкивался с самыми примитивными формами жизни и иногда был вынужден защищать тех, по ком плакала виселица. Я не сомневался, что в некоторых случаях жертвы его клиентов переносили свой гнев на адвоката.

— Да?

Вблизи он выглядел еще моложе: ни единого седого волоска, и голубые глаза прикрыты длинными мягкими ресницами. Я мельком показал ему свою лицензию. Он бросил на нее взгляд и кивнул.

— Чем могу помочь, мистер Паркер? Вы не возражаете, если мы поговорим по дороге? Я обещал жене сводить ее поужинать.

Я приноровился к его шагам.

— Я работаю с Эллиотом Нортоном по делу Атиса Джонса, мистер Райн.

Он запнулся, как будто сразу же утратил свою манеру держаться, потом пошел немного быстрее, я тоже ускорил шаги, чтобы нагнать его.

— Я больше не занимаюсь этим делом, мистер Паркер.

— С тех пор как умер Атис, это уже не дело. Точка.

— Я слышал, мне жаль.

— Не сомневаюсь. У меня есть к вам несколько вопросов.

— Я не уверен, что смогу ответить на какие-либо вопросы. Может быть, вам стоит спросить мистера Нортона?

— Я бы так и сделал, если бы Эллиот был поблизости, но мои вопросы весьма деликатного свойства.

Он остановился на перекрестке, пережидая красный свет и бросил на светофор вполне красноречивый взгляд, который давал понять, что Райн воспринимает его скромную роль своей жизни слишком близко к сердцу.

— Я же сказал, не знаю, чем могу помочь вам.

— Почему вы отказались от дела?

— У меня было много других дел.

— Но не таких, как это.

— У меня не такая большая клиентура, чтобы я мог выбирать, брать мне дело или нет, мистер Паркер. Мне дали дело Джонса. Оно должно было отнять у меня массу времени. Я мог бы завершить десять дел за то время, которое мне потребовалось, чтобы всего лишь ознакомиться с документами по этому делу. Мне не было жаль, что оно ушло от меня.

— Не верю.

— Почему?

— Потому что вы молодой государственный защитник. Вы, вероятно, амбициозны, и, как я понял, сидя в зале суда, эти амбиции вполне оправданы. Дело такого высокого уровня, как убийство Марианны Ларуз, попадается не каждый день. Если бы вы хорошо проявили себя, пусть даже проиграли бы дело, это открыло бы перед вами новые возможности. Я не думаю, что вы так легко расстались с ним.

На светофоре загорелся зеленый, и нас стали пихать со всех сторон люди, переходившие улицу. Но Райн все не двигался.

— Вы на чьей стороне, мистер Паркер, во всем этом?

— Я пока не решил. Хотя в конечном итоге полагаю, что я на стороне погибшей женщины и умершего мужчины, чего бы это ни стоило.

— А Эллиот Нортон?

— Друг. Он попросил меня приехать сюда. Я приехал.

Райн повернулся, чтобы посмотреть мне в лицо.

— Меня попросили передать дело ему, — сказал он.

— Через Эллиота?

— Нет. Он никогда не подходил ко мне. Это был другой человек.

— Вы знаете кто?

— Он сказал, что его фамилия Киттим. У него что-то не так с лицом. Он пришел ко мне в офис и сказал, что я должен позволить Эллиоту Нортону защищать Атиса Джонса.

— И что вы ответили?

— Я объяснил ему, что не могу этого сделать: нет никаких причин. И тогда он сделал мне предложение...

Я ждал.

— У всех нас есть скелеты в шкафу, мистер Паркер. Скажем так, он дал мне бегло взглянуть на себя самого. У меня жена и маленькая дочь. В начале нашей совместной жизни я сделал несколько ошибок, но потом не повторял их. Я не предполагал, что мою семью могут отнять за грехи, которые я пытался скрыть. В общем, пришлось объяснить Джонсу, что Эллиот Нортон более опытный юрист, который поведет его дело. Парень не возражал. Я ушел. С тех пор я не видел Киттима, и надеюсь больше никогда его не встретить.

— Когда он был у вас?

— Три недели назад.

Три недели назад... Примерно в это же время был убит Греди Труэт. Затем Джеймс Фостер, а еще раньше — и Марианна Ларуз. Как сказала Адель Фостер, что-то происходит, и, что бы это ни было, со смертью Марианны Ларуз оно стало набирать обороты.

— Это все, мистер Паркер? — спросил адвокат. — Я не в восторге от того, что сделал. И я бы не хотел пройти через это еще раз.

Спасибо, что согласились поговорить, мистер Райн.

— Мне действительно очень жаль Атиса, — сказал он.

— Я уверен, что ему там спокойнее, — ответил я.

Я вернулся в гостиницу. Там меня ждала записка Луиса, сообщавшего, что он приедет следующим утром немного позже, чем предполагалось. Отлично!

Этой ночью я стоял у окна гостиницы, привлеченный постоянно повторяющимся сигналом автомобиля. Напротив, через улицу перед банкоматом стоял черный «кадиллак» с разбитым лобовым стеклом и включенным двигателем. Пока я наблюдал, позади водительского сидения открылась дверца, и оттуда появилась девчонка-подросток. Она стояла у открытой двери и манила меня рукой, ее губы беззвучно двигались.

— Я нашла местечко, куда мы можем поехать.

Ее бедра двигались в такт музыке, слышной только ей. Девчонка задрала свою юбку, оказавшись совершенно голой, но лишенной признаков пола; кожа ее была мягкой на вид, как у резиновой детской куклы. Она облизнула губы.

— Спускайся.

Это странное существо водило рукой по своей мягкой коже.

— Я нашла местечко...

Она сделала попытку навязать себя мне еще раз, потом прыгнула обратно в машину, которая начала медленно отъезжать. Из-под полуприкрытой дверцы на дорогу посыпались пауки. Я принялся счищать несуществующую паутину со своего лица и волос, и мне пришлось принять душ, чтобы окончательно смыть ощущение, будто по мне ползут многоногие твари.

Глава 21

В начале десятого меня разбудил стук в дверь. Инстинктивно я потянулся за пистолетом, которого у меня больше не было. Я обернул полотенце вокруг талии, затем осторожно подкрался к двери и глянул в замочную скважину.

Нечто выше двух метров в изумительно подогнанном костюме и преисполненное республиканской гордости геев обрисовалось в вырезе замочной скважины.

— Я видел, что ты подглядываешь, — сказал Луис вместо приветствия, когда я открыл дверь. — Черт, ты что никогда не ходишь в кино? Парень стучит в дверь, герой с голой задницей выглядывает, и парень разряжает обойму голозадому в глаз.

Он был в черном льняном костюме, дополненном белой рубашкой без воротника. Аромат дорогого одеколона проследовал вслед за ним в комнату.

— От тебя несет за версту, как от французской проститутки, — сказал я ему.

— Даже если я французская шлюха, ты не можешь мне этого запретить. Кстати, мог бы кинуть на личико немного «штукатурки», раз уж пригласил меня к себе в номер.

Я остановился, увидел себя в зеркале на двери и отвел взгляд. Он был прав, я сам бы сошел за привидение: мертвенно-бледен, под глазами темные круги, губы потрескались и обветрились. К тому же этот невыносимый металлический привкус во рту.

— Я что-то подцепил.

— Вот дерьмо! Какого хрена ты там подцепил? Чуму? Краше в гроб кладут, полюбуйся на себя.

— Да что с тобой? Решил помолиться за упокой моей души?

Он поднял руки, отступая:

— Эй, ты вообще-то рад, что я приехал? Как мило, что ты так высоко ценишь меня.

Пришлось извиняться.

— Ты зарегистрировался?

— Угу, там какой-то мудак — извини, но он все-таки мудак — пытался сунуть мне свои чемоданы в дверях.

— И что ты сделал?

— Взял их, поставил в кабину лифта, дал мужику пятьдесят долларов и велел ему передать их на благотворительность.

— Класс!

— Мне тоже приятно так думать.

Я оставил его смотреть телевизор, а сам пошел принять душ и одеться. Потом мы направились в кафе «Диана» на Митинг-стрит выпить кофе и перекусить. Я съел половину сэндвича и отложил его в сторону.

— Надо поесть. Что, фигово тебе?

Я покачал головой:

— Уже все прошло.

— Когда все пройдет, ты умрешь. Итак, что там у нас на повестке дня?

— Как обычно: мертвецы, тайны, опять мертвецы.

— Кого мы потеряли?

— Мальчишку. Семью, которая его укрывала. Может быть, Эллиота Нортона.

— Черт, все это звучит так, как будто у нас никого не осталось. Тому, кто нанимает тебя, лучше сразу оговорить выплату гонорара в своем завещании.

Я посвятил его во все, что произошло за последнее время, не упомянув только о черном «кадиллаке». Не было нужды обременять его еще и этим.

— Итак, что ты собираешься делать?

— Сунуть палку в осиное гнездо и разозлить некоторых ос. У Ларузов сегодня вечеринка. Я думаю, мы можем воспользоваться их гостеприимством.

— Мы получили приглашение?

— Отсутствие оного нас когда-нибудь останавливало?

— Нет, но иногда мне хочется быть приглашенным — ты знаешь, о чем я говорю, — вместо того, чтобы вламываться куда-то, подвергаться угрозам, беспокоить милых белых людей, пугая их большим черным дядькой.

Луис помолчал. Казалось, он задумался о том, что только что сказал, затем его лицо прояснилось.

— Звучит здорово, не так ли? — сказал я.

— Действительно хорошо, — согласился он.

Большую часть пути в направлении плантаций Ларузов мы проделали в разных машинах. Луис припарковал свою в полумиле от ворот, перед тем как присоединиться ко мне. Я спросил его об Эйнджеле.

— У него какое-то дело.

— Что-то, о чем мне следует знать?

Он какое-то время смотрел на меня, взвешивая возможные варианты ответа.

— Не знаю. Возможно, не сейчас.

— Угу. Я смотрю, ты сам создаешь новости.

Луис пару секунд молчал.

— Эйнджел рассказал тебе что-то?

— Он всего лишь назвал город. Вы ждали очень долго, чтобы расплатиться по этому счету?

Он пожал плечами.

— Они заслуживали того, чтобы быть убитыми, но не того, что пришлось ехать за этим так далеко.

— И, поскольку ты занят здесь...

— Полагаю, что мне следует на этом остановиться, — закончил он. — Разрешите идти, шеф?

Я не стал продолжать расспросы.

У входа в поместье Ларузов высокий человек в форме помахал нам, чтобы мы остановились.

— Могу я взглянуть на ваше приглашение, джентльмены.

— Мы не получили его, — сказал я, — но я совершенно уверен, что кое-кто ждет нас.

— Ваши имена?

— Паркер. Чарли Паркер.

— Вдвоем, — беспомощно добавил Луис.

Охранник сказал что-то в свой переговорник, отойдя от нас так, чтобы не было слышно. Мы ждали, две или три машины выстроились в очередь за нами, пока охранник закончил разговор.

— Вы можете проезжать. Мистер Киттим встретит вас на парковке.

— Вот сюрприз так сюрприз! — воскликнул Луис. — Поэтому-то я и работаю детективом.

Меня вдруг поразило, что, невзирая на все мои опасения по поводу последствий «несчастного случая» в Каине, я почувствовал себя лучше с тех пор, как появился Луис. Оно и понятно: благодаря ему теперь у меня опять был пистолет, и я был совершенно уверен, что у Луиса в запасе есть еще хотя бы один ствол для себя самого.

Мы проехали полмили по аллее из дубов, пальметт и пальм, большинство из которых заросло испанским мхом. Цикады стрекотали в кронах деревьев, а капли дождя, начавшегося утром и теперь почти закончившегося, стучали по крыше и дороге, пока мы не выехали из тени деревьев на открытую лужайку. Другой охранник в белых перчатках и форме показал нам, где нужно оставить машину, — под одним из брезентовых тентов, натянутых, чтобы защитить автомобили от палящего солнца. Края брезента высоко вздымались от потоков воздуха, выдуваемых большими промышленными кондиционерами, расположенными на лужайке. По трем сторонам квадрата были расставлены длинные столы, накрытые хрустящими крахмальными скатертями. На них громоздилось огромное количество всевозможной еды; проворные официанты в свежайших белоснежных рубашках и черных брюках описывали круги вокруг столов, с нетерпением поджидая гостей. Остальные двигались в толпе, которая постепенно собиралась на лужайке, разнося шампанское и коктейли. Мы с Луисом переглянулись. Помимо слуг он был единственным цветным из всех присутствующих. И он был единственным гостем, одетым в черное.

— Тебе надо было хотя бы надеть белый пиджак, что ли — сказал я. — Ты выглядишь как восклицательный знак. Плюс мог бы заработать несколько баксов чаевых.

— Посмотри на этих братьев, — невпопад заметил Луис. — Здесь что, никто не слышал о Весей?

У моих ног над травой пролетела стрекоза, разыскивая добычу. Здесь не было птиц, которые, в свою очередь, могли бы поохотиться на нее, — по крайней мере, я не слышал и не видел ни одной. Единственным представителем животного мира оказалась цапля, стоящая к северо-востоку от дома в небольшом болотце, заросшем водорослями. Перед ним ровными рядами были высажены дубы и орехи пеканы, около которых находились остатки небольших строений, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга. Их черепичные крыши разрушились, а кирпич и раствор выкрошились и за прошедшие полтора века рассыпались. Только я все равно смог угадать, что это было: руины бараков для рабов.

— Ты думаешь, им надо было снести их? — спросил я.

— Это наследие, — сказал Луис. — Именно здесь развевался флаг Конфедерации, и всегда под рукой были свежие пододеяльники для специального облачения.

Дом Ларузов был старинной усадьбой на фундаменте из красного кирпича. Он был построен в григорианском стиле виллы Палладио, относящемся к середине восемнадцатого века. Лестница из известняка, два марша, расположенные по обеим сторонам крыльца, вела под портик с мраморным полом. Четыре дорические колонны поддерживали свод галереи, которая проходила по фасаду здания. По обе стороны портика я насчитал по четыре окна на двух этажах. Элегантно одетая публика собралась в тени парадного входа, оживляя это претенциозное строение.

Наше внимание отвлекла группа белых мужчин, которые быстро пересекли лужайку. У всех наушники, и все они нещадно потели в своих темных костюмах, не спасали и кондиционеры. Единственным исключением был человек в центре группы: Киттим, должно быть, неплохо чувствовал себя в голубом блейзере поверх брюк цвета загара и грошовых ботинках. Его белая рубашка была застегнута на все пуговицы, голова и лицо в основном прикрыты бейсболкой и темными очками, но они не могли скрыть ножевого ранения на его правой щеке.

Атис! Вот почему креста в виде буквы Т не оказалось на его теле, когда беднягу обнаружили.

Киттим остановился примерно в полутора метрах от нас и поднял руку. Мгновенно мужчины вокруг него замерли, а затем окружили нас полукругом. Не было сказано ни слова. Внимание Киттима переключалось с Луиса на меня, а потом опять на Луиса. Словно приклеенная, улыбка не сошла с его лица, даже когда Луис произнес:

— Кто, черт возьми, вы такой?

Киттим не обратил на него внимания.

— Это Киттим, — объяснил я.

— Разве он не душка!

— Мистер Паркер, — сказал Киттим, все еще игнорируя Луиса. — Мы вас не ждали.

— Я надумал приехать в последнюю минуту, — ответил я. — Некоторые необычные смерти внесли коррективы в мой распорядок дня.

— М-м, — сказал Киттим. — Мне ничего не остается, как заметить, что вы и ваш коллега, кажется, вооружены.

— Вооружены? — я недоуменно посмотрел на Луиса. — Я же говорил тебе, это вечеринка совсем другого рода.

— Никогда не вредно прийти, заранее подготовившись. Ребята все равно не воспринимают нас всерьез, — сказал Луис.

— О, я отношусь к вам очень серьезно, — сказал Киттим, как будто впервые увидев его. — Настолько серьезно, что буду признателен, если вы последуете за нами в подвал, где мы сможем разрядить ваше оружие, не беспокоя остальных гостей.

Я уже успел заметить, что гости начинают бросать на нас любопытные взгляды. И, как по команде, струнный квартет начал играть на другом конце поляны. Они исполняли вальс Штрауса. Как трогательно!

— Никакого насилия, ребята, но мы не пойдем с вами ни в какой подвал, — глубокий низкий голос Луиса звучал абсолютно спокойно, даже с насмешкой, а бровь выжидающе-вопросительно поднялась вверх. — Так, что же вы собираетесь с нами сделать? Пристрелить на лужайке? Здесь будет та еще вечеринка, если вы это сделаете. О таком будут еще долго-долго вспоминать: «Эй, помните прием у Ларузов, когда эти потные парни и прокаженный мудак попытались отнять пистолеты у двух парней, которые приехали с опозданием? Они прикончили их, и кровь залила все платье Бесси Блюшип. Парни, как мы повеселились...»

Напряженность постепенно усиливалась. Люди Киттима ждали знака, что делать, но он не двигался. Его улыбка так и оставалась словно приклеенной на лице. Пожалуй, он так и умрет с ней и будет похоронен, с этой глумливой гримасой. Я почувствовал, как что-то скатилось вниз по позвоночнику, и понял, что не только охранники потеют.

Напряженность была снята голосом, который прозвучал от парадного входа:

— Мистер Киттим, не заставляйте наших гостей стоять на мокрой траве. Ведите их сюда.

Голос принадлежал Эрлу Ларузу-младшему, который выглядел очень элегантно в синем двубортном пиджаке и джинсах, с наглаженными стрелками. Его светлые волосы были зачесаны вперед, чтобы скрыть раннюю плешь, а губы казались еще более полными и женственными по сравнению с тем, как я его видел в последний раз. Киттим медленно повернул голову, показывая, что мы должны последовать этому предложению, а его люди заняли свои места вокруг нас. Для любого, кто способен соображать, было очевидно, что мы здесь такие же желанные гости, как тараканы в буфете, но гости вокруг старательно изображали, что не замечают нас. Даже слуги, и те не смотрели в нашу сторону. Нас провели через центральный вход в большой зал, выложенный сосновым паркетом. Две гостиные располагались по обе стороны зала, и изящная лестница из двух симметричных маршей вела на второй этаж. Двери за нашими спинами закрылись, и мы за считанные секунды были разоружены. Они изъяли у Луиса два пистолета и нож. На них это произвело впечатление.

— Смотри-ка, — присвистнул я, — два пистолета.

— И еще нож.

Киттим обошел всех вокруг, пока не оказался рядом с младшим Ларузом. В руках у него сверкал синий пистолет «таурус».

— Что вам здесь нужно, мистер Паркер? — спросил Ларуз. — Это закрытый прием, первый с тех пор, как умерла моя сестра.

— Почему бы не открыть шампанское по этому поводу? Вам есть что праздновать?

— Ваше присутствие здесь нежелательно.

— Кто-то убил Атиса Джонса.

— Я слышал. Вы простите меня, если я не пролью ни слезинки?

— Он не убивал вашу сестру, мистер Ларуз, но я подозреваю, что это вам известно и без меня.

— Почему вы это подозреваете?

— Потому что я думаю, мистер Киттим пытал Атиса перед тем, как убить его. Он хотел узнать, кто сделал это. Потому что вы, как и я, думаете, что тот, кто виновен в смерти Марианны, может быть, также виновен в смерти Лэндрона Мобли, Греди Труэта, самоубийстве Джеймса Фостера и, возможно, в смерти Эллиота Нортона.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

Он не удивился, услышав имя Эллиота.

— Я также думаю, что Эллиот Нортон тоже пытался выяснить, кто это мог быть, вот почему он взял себе дело Джонса. И я начинаю склоняться к мысли, что он взялся за это дело с вашего одобрения, может быть, и не боа вашей помощи. Поскольку он недалеко продвинулся, вы взяли дело в свои руки после того как было обнаружено тело Мобли.

Я повернулся к Киттиму.

— Вы получили удовольствие от убийства Атиса Джонса, Киттим? Вам понравилось стрелять в спину старой женщине?

Я заметил его движение слишком поздно, чтобы вовремя отреагировать. Удар его кулака пришелся мне слева поддых и отправил меня в нокаут. Луис дернулся в какой-то момент, но снова замер, услышав за своей спиной щелчок пистолета.

— Вам следует поучиться хорошим манерам, мистер Паркер, — сказал Киттим. — Вы не можете приходить сюда и бросать обвинения такого рода, не вызвав в ответ никакой реакции.

Я медленно подтянулся на руках, встал на колени. Удар достиг своей цели. Я почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота, а затем меня стошнило.

— О Господи, — простонал Ларуз. — Посмотрите, что вы наделали. Тоби, пришли кого-нибудь, чтобы убрали.

Нога Киттима появилась в поле моего зрения.

— Ты — кучка дерьма, Паркер.

Он наклонился так, чтобы я мог видеть его лицо:

— Мистер Боуэн тебя не любит. Теперь я вижу, почему. Не думай, что мы уже закончили. Я лично сильно удивлюсь, если ты вернешься живым из Южной Каролины. Если делать ставки, то перевес на одной стороне может быть весьма существенным, а я человек азартный, знаешь ли.

Дверь передо мной открылась, и вошел слуга. Он, казалось, не замечает пистолетов и напряженной атмосферы, царящей в комнате. Он просто присел и начал убирать, а я поднялся, качаясь на своих ногах. Вслед за слугой появился Ларуз-старший.

— Что здесь происходит? — спросил он.

— Незваные гости, мистер Ларуз, — ответил Киттим. — Они как раз собрались уходить.

Старик метнул на него косой взгляд. Было очевидно, что Ларуз не выносит Киттима и с трудом терпит его присутствие в доме, и все же Киттим находится здесь. Ларуз ничего ему не сказал, вместо этого он переключил свое внимание на сына, чья уверенность в себе начала стремительно таять в присутствии отца.

— Кто они такие? — спросил он.

— Это детектив, с которым я разговаривал в отеле. Он один из тех, кого нанял Эллиот Нортон, чтобы спасти от виселицы черного убийцу Марианны, — заикаясь, произнес Эрл-младший.

— Это правда? — спросил старик.

Я вытер тыльной стороной ладони рот.

— Нет. Я не верю, что Атис Джонс убил вашу дочь, но я найду того, кто это сделал.

— Это не ваше дело.

— Атис мертв. Убиты и люди, которые предоставили ему убежище в своем доме. Вы правы: выяснение того, что произошло, не мое дело. Это больше, чем просто дело. Это мой моральный долг.

— Я советую вам убираться со своим моральным долгом подальше. В этом случае он не приведет вас к гибели.

Он обернулся к своему сыну:

— Выдворите их из моих владений.

Ларуз-младший посмотрел на Киттима. Ему надо было выполнять этот приказ.

Немного помедлив, чтобы не уронить свой авторитет, Киттим кивнул своим людям, и они направились вперед, держа пистолеты наизготовку прижатыми к бедру так, чтобы они не бросались в глаза и не тревожили гостей, когда мы покидали дом.

— И, мистер Киттим, — добавил старый Эрл (Киттим обернулся, чтобы посмотреть на него), — на будущее, устраивайте свои экзекуции где-нибудь в другом месте. Это — мой дом. А вы не входите в штат моих слуг.

Он бросил на сына последний твердый взгляд, а затем вернулся на лужайку и присоединился к гостям.

Нас поместили в центр круга и препроводили к машине. Наши пистолеты лежали на капоте, но без патронов. Когда я готовился уезжать, Киттим наклонился к окну со стороны водителя. Запах горящей нефти был таким сильным, что меня чуть опять не стошнило.

— Следующая наша встреча будет последней, — сказал он. — Теперь бери свою дрессированную обезьяну и убирайся отсюда.

Он подмигнул Луису, стукнул по крыше кулаком и стал смотреть, как мы отъезжаем.

Я потрогал то место, куда попал кулак Киттима, и взвыл от боли.

— Ты можешь вести машину? — спросил Луис.

— Думаю, да.

— Похоже, Киттим у Ларузов чувствует себя как дома.

— Он там, потому что Боуэн хочет, чтобы он был там.

— Значит, у Боуэна есть что-то на Ларузов, если его парень распоряжается в их доме.

— Он обозвал тебя.

— Я слышал.

— Похоже, ты перенес это очень спокойно, принимая во внимание обстоятельства.

— Глупо из-за этого умирать. И вообще, мало что в этом мире стоит моей жизни. Киттим — это другое дело. Он сказал, мы еще встретимся? Ну, что ж, я подожду.

— Ты думаешь, что сможешь поквитаться с ним?

— Конечно. Куда ты направляешься?

— Получить урок истории. Я устал мило вести себя с людьми.

Луис, казалось, был слегка озадачен:

— А что ты имеешь в виду под «мило вести себя» в данный момент?

Глава 22

В гостинице меня ждало сообщение на автоответчике. Оно было от Фила Поведы. Он хотел, чтобы я позвонил ему. Его голос не был испуганным, в нем не чувствовалось паники. Я заметил даже какую-то расслабленную интонацию. Но сначала я, конечно, позвонил Рейчел. Брюс Тейлор, один из патрульных полицейских Скарборо, в это время как раз сидел у нее на кухне, пил кофе и поедал печенье. Я почувствовал себя лучше, узнав, что полицейские проведывают ее, как и обещал Мак-Артур, и что где-то там поблизости великан из «Клана киллеров» страдает, помимо прочего, от непереносимости лактозы.

— Уоллес тоже заходил несколько раз, — сообщила Рейчел.

— И как там наш мистер Одинокое Сердце?

— Он уехал за покупками во Фрипорт. Приобрел пару пиджаков в магазине «Ральф», прикупил несколько новых рубашек и галстуков. Он делает успехи, но у него еще большой потенциал. А Мэри, по-моему, действительно ему подходит.

— Безрассудная?

— Слово, которое ты пытаешься найти, — «общительная». Теперь пока. У меня тут симпатичный мужчина в форме, которым мне следует заняться.

Я повесил трубку и набрал номер Фила Поведы.

— Это Паркер, — сказал я, когда он взял трубку.

— Привет, — ответил он. — Спасибо, что позвонили.

Его голос звучал радостно, почти приветливо. Это был совсем не тот Фил Поведа, который угрожал мне оружием два дня назад.

— Я как раз заканчиваю улаживать свои дела. Ну, вы понимаете, завещание и всякое такое говно. Я, оказывается, довольно богатый человек, просто не знал об этом. Предположительно, мне следует сначала умереть, чтобы потом заработать на этом капитал, но это — круто.

— Мистер Поведа, вы хорошо себя чувствуете?

Это был глупый вопрос. Казалось, Фил Поведа чувствует себя лучше некуда. К сожалению, я предполагал, что он чувствует себя подобным образом благодаря тому, что ему просто заложило уши от излишней активности.

— Да, — сказал он, и впервые тень сомнений закралась в его голос. — Да, думаю, что так. Вы были правы: Эллиот мертв. Они нашли его машину. Об этом говорили в новостях.

Я не ответил.

— Как вы и говорили, в живых остались только я и Ларуз, но, в отличие от Эрла, у меня нет папочки и друзей-нацистов, чтобы защитить меня.

— Вы имеете в виду Боуэна?

— Угу. Боуэна и этого его арийского придурка. Но они не смогут защищать его вечно. Когда-нибудь он окажется в одиночестве, и тогда...

Он позволил себе оборвать фразу, а потом заключил:

— Я хочу только, чтобы все это закончилось.

— Что вы хотите, чтобы закончилось?

— Все: убийства, чувство вины... Черт возьми, больше всего — чувство вины. Если у вас есть время, мы могли бы поговорить об этом. У меня есть время. Хотя не много, не много. Мое время заканчивается. Наше время заканчивается.

Я сказал ему, что сейчас приеду. Я хотел к тому же попросить его не открывать свою аптечку, не пользоваться колющими и режущими предметами, но к тому времени сияние бурной деятельности, которое на время осветило его помраченный ум, утонуло в темных извилинах его мозгов. Он только сказал:

— Круто! — и положил трубку.

Я собрал свои сумки и выписался из гостиницы. Что бы ни произошло дальше, некоторое время я буду жить не в Чарлстоне.

Фил Поведа открыл дверь. На нем были шорты, шлепанцы и белая майка с изображением Иисуса Христа, который распахивает одежды, чтобы показать свое сердце.

— Иисус — мой Спаситель, — объяснил Фил. — Всякий раз, когда я смотрю в зеркало, я напоминаю себе об этом. Он готов простить меня.

Зрачки Поведы расширились, как у наркоманов. Что бы это ни было, это было очень сильное средство. Вы могли бы дать его ребятам с «Титаника» и наблюдать, как они тонут в волнах с лучезарными улыбками на лицах. Он подтолкнул меня к чистенькой кухне с мебелью из дуба, сварил кофе без кофеина. И за весь следующий час так и не притронулся к своей чашке. Очень скоро я тоже отставил свою.

А выслушав историю Фила Поведы до конца, я подумал, что мне больше никогда не захочется ни пить ни есть.

* * *

Бара «Оби» теперь уже нет. Это был придорожный кабак около Блаф-роуд, место в котором аккуратно стриженые мальчики из колледжа за пять долларов могли познать радости орального секса в компании бедной негритянки или еще более нищей белой девчонки, скрываясь в темноте где-нибудь под деревьями у отмелей Конгари. Потом богатые белые мальчики возвращались к своим дружкам, хлопая их по плечу в знак приветствия, а женщины в это время полоскали рот под струей воды из крана на дворе. Но теперь на этом месте стоит «Болотная крыса», где Атис Джонс и Марианна Ларуз провели последние часы вместе незадолго до ее смерти.

Сестры Джонс любили выпивать в «Оби», хотя одной из них, Эдди, было всего семнадцать, а ее старшая сестра Мелия по какой-то прихоти природы выглядела еще моложе. К тому времени Эдди уже родила сына Атиса — как оказалось, плод случайной связи с одним из множества ухажеров ее матери, покойным Дэвисом Смутом по прозвищу Сапог. Эту связь можно было бы расценить как изнасилование, если бы девчонка заявила об этом. Итак, Эдди начала растить мальчика вместе со своей бабушкой, потому что ее мать не могла вынести даже вида дочери. Очень скоро матери некого стало игнорировать и стыдиться. В один из вечеров следы Эдди и ее сестры были стерты с лица земли...

Они напились и качались, выходя из бара; свист и ругань неслись им вслед, пьяный ветер раздувал паруса их бесшабашности. Эдди споткнулась и шлепнулась на зад, а ее сестра со смехом свалилась прямо на нее. Она стала поднимать младшую, юбка задралась, под ней не было ничего, и, пока они, покачиваясь, стояли, пытаясь прийти в себя, они увидели, что за ними из машины наблюдают молодые люди. Один из них влез на колени другим, чтобы лучше видеть. Сконфуженные, но пока ничуть не испуганные, несмотря на свое состояние, девушки перестали смеяться и направились по дороге домой с опущенными головами.

Они прошли всего несколько метров, когда услышали звук мотора за своей спиной, и фары выхватили их фигуры, из камней и осыпавшейся хвои на дороге. Они оглянулись. Огромные горящие глаза фар были практически рядом с ними, потом машина свернула в сторону и одна из боковыхдверей открылась. Оттуда высунулась рука и схватила Эдди. Эта рука разорвала на ней платье и оставила две глубокие царапины на ее руке.

Девушки побежали в перелесок у реки, ориентируясь на запах воды и гниющих листьев. Машина дернулась на обочине дороги, фары погасли. С воплями и боевыми криками началась охота.

* * *

— Мы называли их шлюхами, — сказал Поведа. Его глаза все еще возбужденно блестели. — Они ими и были. Или почти были. Лэндрон знал о них все. Вот почему мы разрешили ему прицепиться к нам, потому что Лэндрон знал все о девках, которые готовы были переспать за упаковку из шести банок пива, девках, которые не станут болтать, если вы их слегка поколотите. Именно Лэндрон рассказал нам о сестрах Джонс. У одной из них был ребенок, а ей не исполнилось и семнадцати, когда она родила. А другая, по словам Лэндрона, просто сходила с ума от этого и занималась этим везде, где могла. Черт, они даже не надевали трусики! Лэндрон говорил, это для того, чтобы мужикам было легче попасть куда надо. Да и вообще, что это за девушки, которые напиваются в баре и разгуливают безо всякого белья, да еще задирают юбки? Они всем своим видом предлагали себя, почему бы не за деньги? Может, они даже получили бы от этого удовольствие, если бы слышали, как мы болтаем о них. И мы могли им заплатить. У нас были деньги. Мы не хотели получить все даром.

Теперь все встало на свои места, он больше не был Филом Поведой, почти сорокалетним инженером-программистом с брюшком и закладными. Он снова был мальчишкой. Он снова был там вместе с другими, бежал, задыхаясь, сквозь высокую траву, чувствуя давление в паху.

* * *

— Эй! Стойте! — кричал он. — Стойте, мы денег дадим!

Вокруг все принялись громко ржать. Потому что это был Фил, а Фил знал, как хорошо провести время. Фил всегда мог их насмешить. Фил был смешной парень.

Они преследовали девушек на Конгари и вдоль течения Цедар Крик. Труэт споткнулся и упал в воду, Джеймс Фостер помог ему подняться на ноги. Они нагнали их там, где вода становилась глубже, прямо у корней больших кипарисов. Мелия упала, зацепившись ногой за корень, и, прежде чем сестра помогла ей подняться, парни набросились на них. Эдди ударила ближайшего к ней. Ее маленький кулачок угодил ему в глаз, и Лэндрон Мобли так треснул ее в ответ, что сломал девчонке челюсть, и Эдди рухнула на спину.

— Чертова сука! — выругался Лэндрон. — Гребаная, драная сука!

В его голосе было что-то такое, что заставило всех замереть, даже Фила, который пытался удержать Мелию. Они как-то сразу поняли, что детские шалости закончились и что пути назад нет. Эрл Ларуз и Греди Труэт удерживали Эдди, пока Лэндрон занимался ею, а остальные срывали одежду с ее сестры. Эллиот Нортон, Фил и Джеймс Фостер переглянулись, потом Фил толкнул Мелию на землю, и вскоре он, как и Мобли, принялся за дело; двое других тоже ритмично раскачивались рядом с ними, а ночные комары впивались в мужчину и женщину и пробовали на вкус кровь, которая начала стекать на землю.

В том, что случилось потом, был виноват только Фил. Он поднялся, тяжело дыша, отвернувшись от девушки и глядя на ее сестру и ее разбитое лицо. Смысл того, что они делали, стал постепенно доходить до него теперь, когда он удовлетворил свое желание. Он почувствовал удар и упал в сторону, шок от удара сменила жестокая боль в паху. Мелия вскочила на ноги и побежала от болота в сторону частного владения Ларузов и большого шоссе за ним.

Мобли первым рванул за ней, потом Фостер. Эллиот, разрываясь между девушкой, лежащей на земле, и тем, чтобы остановить ее сестру, некоторое время не двигался. А потом побежал вслед за остальными. Греди и Эрл толкали друг друга, шутя выясняя, кто следующий по очереди.

* * *

Покупка участка близ Конгари дорого обошлась семейству Ларузов, здесь они просчитались. Землю размывали подземные воды, оставляя в ней многочисленные ходы и пещеры, и Ларузы лишились грузовика, который провалился в карстовую воронку во время оползня, прежде чем узнали, что залежи известняка в этом месте столь невелики, что не окупят даже затрат на разработку. Тем временем в Кайсе, в двадцати милях выше по течению, и в Уиннсборо, по 77-й дороге близ Шарлотта, были открыты перспективные месторождения. А на Конгари прошли три демонстрации протеста против возможной угрозы существованию болот. Итак, Ларузы переключились на другое направление, оставив эту землю за собой как память о собственной ошибке.

* * *

Мелия миновала несколько упавших на землю загородок и надпись на щите «Прохода нет». Ее ноги были изранены и кровоточили, но она продолжала бежать. Возле карста были дома, она знала об этом. Там ей помогут, помогут ее сестре. Они придут за ними, и отведут их в безопасное место, и...

Девушка слышала, что за ней гонятся мужчины и вот-вот настигнут. Она оглянулась, продолжая бежать, и вдруг ее пальцы перестали ощущать твердую землю, и Мелия полетела в какую-то глубокую темную яму. Она уцепилась за край ямы, чувствуя запах гниющей, отравленной воды внизу, затем потеряла равновесие и упала вниз. Раздался громкий всплеск, и спустя несколько секунд девушка с кашлем вынырнула. Вода разъедала ее глаза и кожу. Она взглянула вверх и увидела на фоне неба и звезд три мужских силуэта. Мелия медленно поплыла к краю ямы. Она пыталась нащупать какую-нибудь опору для руки, но камни скользили под ее пальцами. Девушка слышала, как разговаривают мужчины, один из них исчез. Она медленно гребла руками и ногами, чтобы держаться на поверхности в холодной липкой воде. Все порезы и раны теперь горели огнем, и ей трудно было держать глаза открытыми. Сверху появился свет. Она взглянула вверх и увидела факел, а затем он начал падать, падать...

* * *

Известковые воронки со временем становятся местом, в котором скапливаются яды и едкие химические соединения. Нечистоты, загрязняющие воду, прибывают и медленно, постепенно просачиваются в саму Конгари по системе подземных ручьев. Многие из скопившихся в яме веществ опасны. Некоторые вызывают коррозию металла, другие уничтожают корни растений. Но у большинства из них есть общее свойство.

Они все легко воспламеняются.

* * *

Трое мужчин отскочили назад, когда столб огня вырвался из глубины ямы, освещая деревья, комья земли, брошенную технику и их лица с выражением шока и одновременно тайного наслаждения тем, что им удалось устроить.

Один из них вытер руки обрывками тряпки, которую изорвал на куски, чтобы смастерить факел, — пытался стереть с них остатки бензина.

— Чтоб ей! — сказал Эллиот Нортон. Он обернул тряпкой камень и швырнул его в ад. — Пошли.

* * *

Я некоторое время молчал. Поведа собирал какие-то крошки указательным пальцем с крышки стола. Эллиот Нортон, человек, которого я считал своим другом, участвовал в изнасиловании и сожжении молодой женщины. Я уставился на Поведу, но он был поглощен разглядыванием своих пальцев. Что-то сломалось у Фила внутри, что-то, что позволяло ему продолжать жить после содеянного, и теперь этого человека захлестывала волна нахлынувших воспоминаний, и он тонул в них.

А я наблюдал, как человек на глазах теряет разум.

— Продолжайте, — сказал я. — Заканчивайте.

* * *

— Прикончи ее, — велел Мобли. Он смотрел вниз на Эрла Ларуза, который стоял на коленях рядом с распростертой на земле женщиной, застегивая брюки. Брови Эрла взметнулись вверх:

— Что?!

— Прикончи ее, — повторил Мобли. — Убей ее.

— Я н-не могу эт-того сделать, — его голос звучал, как голос маленького мальчика.

— А трахать мог? Ты трахал ее довольно резво, — Мобли говорил спокойно и твердо, как о давно решенном. — Ты оставишь ее здесь, и кто-нибудь ее найдет, а потом она заговорит. Если мы отпустим эту черномазую сучку, она расскажет все. Вот, возьми.

Он поднял камень и сунул его Ларузу. Камень больно ударил Эрла по колену, и он вскрикнул, потом начал тереть это место.

— Почему я? — начал он ныть.

— А почему кто-то другой? — спросил Мобли.

— Я такое не делаю, — сказал Эрл.

Тогда Мобли вытащил откуда-то нож:

— Давай, — сказал он, — сделай это, или я сам тебя убью.

Внезапно они все поняли, на чьей стороне сила в их группе. Это всегда был Мобли, и только он: Мобли, который управлял ими; Мобли, который доставал травку и ЛСД; Мобли, который водил их к шлюхам; Мобли, который превратил их в ничтожества. Возможно, именно это и было самой главной целью, которой он упорно добивался с самого начала, думал Фил позже. Он хотел подставить группу богатеньких белых мальчишек, которые думали, что оказывают ему покровительство, сначала открыто презирали его, а потом пустили к себе под крылышко, когда увидели, что он готов снабжать их всем, пока им это не надоест. А из всей этой компании именно Ларуз был самым испорченным, избалованным, слабым, нечестным, поэтому именно ему выпал жребий убить девушку.

Ларуз начал плакать.

— Пожалуйста, — хныкал он. — Пожалуйста, не заставляй меня делать это.

Мобли, ничего не говоря, поднял лезвие вверх и смотрел, как отражает луну его поверхность. Медленно, дрожащими руками Ларуз поднял камень.

— Пожалуйста, — сказал он в последний раз. Справа от него Фил отвернулся и почувствовал, что рука Мобли разворачивает его лицо обратно:

— Нет, ты будешь смотреть. Ты — часть этого, ты должен увидеть конец. Давай.

Он опять смотрел на Ларуза:

— Приканчивай ее, ты, дерьмо собачье! Кончай с ней, гребаный милый мальчик, если не хочешь вернуться назад к своему папочке и рассказать ему, что ты сделал, поплакать на его плече, как маленький сраный гомик, молить его, чтобы он все загладил. Приканчивай ее! Кончай ее!

Ларуз, дрожа всем телом, поднял камень, потом опустил его вниз на лицо девушки, почти не прикладывая силу. Раздался хруст, и она застонала. Ларуз завыл, его лицо исказилось от ужаса, слезы текли по щекам, испачканным грязью, приставшей к нему, когда он насиловал девушку. Он поднял камень во второй раз, потом опустил его, ударив сильнее. Теперь хруст был более громким. Камень поднялся вверх еще раз, потом опустился быстрее, и Ларуз, издавая нечленораздельные крики бил ее снова и снова. Он впал в неистовство, был забрызган кровью, но все продолжал крушить ее кости, пока его не схватили за руки и не оттащили от тела Эдди с камнем, крепко зажатым в кулаке, с расширенными и побелевшими глазами на залитом кровью лице.

Девушка на земле давно умерла.

— Ты все хорошо сделал, — сказал Мобли. Нож исчез. — Ты прирожденный убийца, Эрл. — Он потрепал хнычущего парня по плечу. — Прирожденный убийца.

* * *

— Мобли забрал ее, — сказал Поведа. — Сказал, что люди придут, привлеченные огнем, и нам надо уходить. Старик Лэндрона был могильщиком в Чарлстоне. Он раскрыл свежевыкопанную могилу на «Магнолии», Мобли и Эллиот опустили ее туда и немного присыпали землей. На следующий день там хоронили какого-то мужика, прямо над ней. Он был последним в своем роду. Никто не собирался когда-нибудь копать здесь. — Он сглотнул. — Так и получилось, пока они не нашли тело Лэндрона.

— А Мелия? — спросил я.

— Она сгорела заживо. Никто не смог бы выжить в этом пламени.

— И никто об этом не узнал? Вы никому больше не рассказывали о том, что сделали?

Он покачал головой.

— Только мы знали об этом. Девушек разыскивали, но так и не нашли. Начались дожди и смыли все. Насколько мне известно, все решили, что они просто исчезли с лица земли. Но кто-то узнал, — заключил он. — Кто-то заставил нас платить. Джеймс сам расстался с жизнью. Греди перерезали горло. Мобли был убит, затем Эллиот. Почему-то убили Марианну. Кто-то преследует нас, наказывает. Я — следующий. Вот почему я привел свои дела в порядок.

Он улыбнулся:

— Я все оставляю на благотворительные цели. Вы думаете, я правильно поступаю? Я тоже так думаю. Пожалуй, это хорошее дело.

— Вы можете пойти в полицию. Вы можете рассказать им, что сделали.

— Нет, это не то. Мне надо ждать.

— Но ведь и я могу пойти в полицию.

Он пожал плечами:

— Можете, но я скажу, что вы сами все придумали. Мой адвокат вытащит меня через короткое время, они даже не успеют посадить меня. Потом я вернусь сюда и буду ждать.

Я встал.

— Иисус простит меня, — сказал Поведа. — Он простит всех нас. Разве не так?

Что-то промелькнуло в его глазах, последний отблеск его бурной деятельности по приготовлению к смерти, и пропало.

— Не знаю, — признался я. — Я не знаю, много ли прощения в нашем мире.

Потом я оставил его.

Конгари. Цепь недавних смертей. Связь между Эллиотом и Атисом Джонсом. Инструмент в форме буквы Т, торчащий из груди Лэндрона Мобли, уменьшенная копия такого же креста, висящая на шее мужчины с искалеченными глазами.

Терезий. Мне надо найти Терезия.

* * *

Старик все так же сидел на ступеньках перед домом и курил трубку, наблюдая за потоком машин. Я спросил у него номер квартиры Терезия.

— Восемь, но его здесь нет, — отозвался он.

— Знаете, мне кажется, что вы для меня — дурной знак, — предположил я. — Всякий раз, когда я прихожу сюда, Терезия нет, зато вы сидите на крыльце.

— Значит, вам должно быть приятно увидеть знакомое лицо.

— Да, лицо Терезия.

Я пошел за ним следом и поднялся по лестнице. Он смотрел, как я поднимаюсь.

Я постучал в дверь под номером восемь, но никто не ответил. Из квартир по обе стороны от восьмой слышались голоса и музыка; запахи еды разносились повсюду и пропитывали коврики у дверей и даже стены. Я нажал на ручку, и дверь открылась. За ней оказалась комната с неубранным односпальным диваном-кроватью и газовой плитой в углу. Между плитой и кроватью едва хватило бы места, чтобы худощавый человек с трудом мог протиснуться и выглянуть в маленькое, давно немытое окошко. Слева от меня располагались туалет и душевая кабинка, относительно чистые. В сущности, квартирка выглядела довольно обветшавшей, но не грязной. Терезий постарался сделать ее уютнее: новые занавески висели на пластиковом карнизе над окном, дешевая картинка с розами в вазе украшала стену. Здесь не было телевизора, радио, книг. Матрас валялся на полу в углу, вся одежда была раскидана по комнате, но я предположил, что, кто бы ни рылся здесь, он ничего не нашел. Все, что имело какую-нибудь ценность для Терезия, конечно, спрятано не здесь, а в том месте, которое и было его настоящим домом.

Я уже собрался уходить, когда дверь позади меня распахнулась. Я обернулся и увидел высокого необъятных размеров чернокожего в яркой рубашке, преградившего мне путь. В одной руке у него была сигарета, а в другой — бейсбольная бита. Рядом с ним стоял старик, покуривая свою трубочку.

— Могу я вам чем-нибудь помочь? — спросил мужчина с битой.

— Вы смотритель?

— Я — хозяин, а вы вторглись в мои владения.

— Я искал кое-кого.

— Хорошо, его здесь нет, и у вас нет никакого права находиться в этом месте.

— Я частный детектив. Мое имя...

— Да мне плевать, как тебя зовут! Вали отсюда сейчас же, пока я не начал защищаться от неспровоцированного нападения.

Старик с трубкой хихикнул.

— Неспровоцированное нападение, — повторил он. — Звучит здорово! — он покачал головой от удовольствия и выпустил колечко дыма.

Я подошел к двери, и большой человек отступил в сторону, чтобы дать мне пройти. Он все еще заполнял собой весь проем двери, и мне пришлось втянуть живот, чтобы проскользнуть, не задев его. От него разило средством для мытья сантехники и одеколоном «Олд Спайс». Я остановился на лестнице.

— Могу я задать вам вопрос?

— Что?

— Как случилось, что его дверь была не заперта? Мужчина выглядел озадаченным:

— Вы не открывали ее?

— Нет, она была открыта, когда я пришел сюда, и кто-то рылся в вещах Терезия.

Хозяин обернулся к старику с трубкой:

— Кто-нибудь еще спрашивал Терезия?

— Нет, сэр, только этот человек.

— Послушайте, я не собираюсь создавать вам проблемы, — продолжал я. — Мне всего лишь нужно поговорить с Терезием. Когда вы в последний раз видели его?

— Несколько дней назад, — сказал хозяин, смягчившись. — Что-то около восьми, когда он закончил работу в «Лэп-Ленде». Он нес какой-то сверток и сказал, что несколько дней его не будет.

— А дверь тогда была заперта?

— Я сам видел, как он запирал ее.

Итак, кто-то проник в здание уже после смерти Атиса Джонса и сделал то же, что и я: вошел в квартиру, чтобы найти то ли Терезия, то ли что-то связанное с ним.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Да не стоит.

— Неспровоцированное нападение, — снова повторил старик, посасывая трубку. — Вот смешно.

Вечерние посетители уже появились в «Лэп-Ленде» к тому времени, когда я туда приехал. Среди них был немолодой мужчина в разорванной рубашке, который потирал свою бутылку пива так, что сразу можно было догадаться, что он провел много времени в одиночестве, думая о женщинах. Здесь же сидел и человек средних лет в строгом деловом костюме со спущенным узлом галстука и пустым стаканом на столе. Его портфель лежал у ног хозяина. Он раскрылся, когда падал, и теперь стоял на полу с раскрытой пастью, абсолютно пустой. Интересно, когда он наберется храбрости, чтобы сообщить своей жене, что потерял работу, что проводит все дни, наблюдая за стриптизершами или сидя в дешевых кинотеатрах, что ей больше не надо гладить ему рубашки, потому что, черт возьми, ему больше не надо их носить. В общем-то, ему теперь не надо даже вставать по утрам, если не хочется.

Я заметил, что Лорелея сидит в баре, дожидаясь своей очереди на сцене. Она не слишком обрадовалась, увидев меня, но я к этому привык. Бармен сделал движение, чтобы преградить мне путь. Но я поднял вверх палец.

— Меня зовут Паркер. Если у вас возникли проблемы, позвоните Вилли. А если нет, — кругом, шагом марш.

Он отвернулся.

— Длинный вечер, — сказал я Лорелее.

— Они всегда длинные, — фыркнула она, отворачиваясь от меня и всем своим видом демонстрируя, что не желает разговаривать со мной.

Я предположил, что ей досталось от босса за то, что она слишком много болтала в последний мой визит, и ей не хотелось бы, чтобы видели, как она повторяет свою ошибку.

— Единственный доход от этих мужиков — мелкая монетка.

— Ну, тогда, наверно, вы танцуете из любви к искусству.

Она покачала головой и уставилась на меня через плечо. Это был далеко не дружеский взгляд.

— Думаешь, это смешно? Или, может, думаешь, что у тебя особый шарм? Вот что я тебе скажу: у тебя его НЕТ. Все, что у тебя есть, я вижу здесь каждый вечер в каждом кобеле, который сует мне баксы в задницу. Они приходят и думают, что они лучше меня. У них, может быть, даже появляются какие-то фантазии, которые я вижу на их физиономиях. И я не против того, чтобы брать с них деньги. Я могу, конечно, привести их домой и трахаться с ними, пока не погаснут фонари, но это вряд ли: я ничего не делаю даром. Мое внимание не будет бесплатным и для тебя, так что, если тебе от меня что-то нужно, гони бабки.

Ну что ж, логично. Я положил на стойку пятьдесят долларов и крепко прижал их пальцем.

— Будем считать это предосторожностью, — сказал я. — В последний раз, кажется, ты нарушила наш уговор.

— Ты собирался поговорить с Терезием, и что? Не поговорил?

— Да, но мне пришлось пробиваться через вашего босса. Буквально. Где Терезий?

Ее губы сжались:

— Ты и вправду пробился к этому парню? Еще не надоело давить на людей?

— Слушай, я бы сам предпочел быть не здесь. Я не хочу говорить с тобой в подобном тоне. Я не считаю себя достойнее тебя, но уж, определенно, я и не хуже, так что побереги слова. Тебе не нужны мои деньги? Отлично.

Музыка подошла к концу, посетители нестройно захлопали, когда танцовщица собрала свои вещи и отправилась в уборную.

— Твоя очередь, — сказал я, собираясь спрятать пятьдесят долларов. Но рука Лорелеи вцепилась в край стойки.

— Он не пришел сегодня утром. И предыдущие два дня тоже.

— Понятно. Где он?

— Есть одно место в городе.

— Он не появлялся там несколько дней. Мне нужно больше, чем только это.

Бармен объявил ее имя. Она состроила гримасу, затем сползла со стула. Пятьдесят долларов все еще лежали на стойке между нами.

— У него есть собственное местечко вверх по Конгари. Там чьи-то частные владения. Там он и находится сейчас.

— А где точно?

— Может, тебе еще карту нарисовать? Я не могу сказать точнее, но это единственный участок частной земли, в Национальном парке.

Я отпустил банкноту.

— В следующий раз мне будет не важно, сколько денег ты принесешь. Я не стану говорить с тобой. Лучше уж я заработаю пару долларов у этих жалких трахальщиков, чем тысячу, продавая тебе хороших людей. И вот еще кое-что бесплатно: ты не единственный, кто спрашивал о Терезии. Парочка парней приходила вчера, но Вилли выгнал их взашей и обозвал гребаными нацистами.

Я благодарно кивнул.

— И они мне понравились больше, чем ты, — добавила Лорелея.

Она поднялась на сцену, из проигрывателя зазвучали первые аккорды песни «Любовь — дитя». Танцовщица спрятала купюру в кулачке.

Очевидно, она планировала с завтрашнего дня начать новую жизнь.

* * *

Фил Поведа просидел на кухне за столом всю ночь, две чашки нетронутого кофе стояли перед ним, когда дверь за его спиной открылась и он услышал крадущиеся шаги. Фил поднял голову, и в его глазах заплясали огоньки. Он развернулся вместе с креслом.

— Я очень сожалею, — сказал он.

Петля захлестнулась вокруг его шеи, и в последние мгновения своей жизни Фил вспомнил слова Христа, обращенные к Петру и Андрею у моря Галилейского:

— Идите за мной, и я сделаю вас ловцами человеков.

Губы Поведы дрогнули, когда он произнес:

— Это не будет больно?

И петля затянулась.

Глава 23

Я ехал в Колумбию в полной тишине, не включая музыку. Казалось, что я медленно дрейфую вдоль дороги И-26 северо-западнее Дорчестера, и округа Колхаун; огни немногочисленных машин, проносящихся по встречной полосе мимо меня, напоминали светлячков, летящих параллельно друг другу и постепенно меркнущих на расстоянии или исчезающих за поворотами дороги.

Повсюду здесь росли деревья, и в темноте за ними скорбела земля. Почему бы и нет? Она была отравлена собственной историей, переполнена телами мертвых, которые лежали под листьями и камнями: британцы и колонисты, конфедераты и унионисты, рабы и хозяева, захватчики и их жертвы. Если поехать на север, в Йорк и Ланкастер, там можно найти следы, оставленные когда-то ночными разбойниками, их лошадьми, скачущими галопом по грязи и воде под белыми попонами, забрызганными грязью. Всадники гонят их вскачь, уничтожая все вокруг; пробивают выстрелами новое будущее, оставляя свои души в грязи под копытами коней.

Кровь мертвых изливается в мир и облаками затуманивает реки, стекает с гор и лесов, с кленов и тополей, раскрашивает кизил, рыбок в реке, всасывается через их жабры. Речные выдры, которые вылавливают рыбу из воды, заглатывают вместе с ней и кровь людей. Кровь вливается и в майских жуков и мошек, которые темными роями носятся над Пидмонтским мелководьем — там, где мелкая рыбешка жмется ко дну, чтобы не стать добычей солнечников, которые охотятся на нее, скрываясь в тени листьев водяных лилий. И красота белых цветов маскирует уродливые паукообразные стебли.

Здесь, в этих водах, солнечный свет создает странные узоры на воде, не зависящие ни от течения реки, ни от ветра. Это мелкие серебристые рыбки, которые кружатся в потоке света. Он отражается от поверхности ручьев, ослепляя хищников и заставляя их видеть огромное чудище вместо легкой добычи. Эти болотистые места — райское место для мелкой рыбы, хотя пролитая когда-то кровь нашла ходы даже в эти места.

Не потому ли вы остались здесь, Терезий? Не потому ли маленькая квартирка номер восемь не носит следов вашего присутствия? Потому что вас нет в городе, нет того, что составляет вашу сущность. В городе вы всего лишь один из преступников, отбывших наказание; еще один бедняк, убирающий за более богатыми, чем он, наблюдающий за их растущими аппетитами и тихо молящийся своему богу за их спасение. Но это всего лишь фасад, не так ли? Ваше подлинное нутро совсем иного свойства. Ваша сущность чужда этому миру. Она проживает в мелких заболоченных озерках, тая от мира то, что вы стремились скрыть все эти годы. Это вы. Вы загнали их, разве не так? Ведь это вы их караете за то, что они совершили когда-то? Это ваше место. Вы узнали, что они натворили, и решили заставить их поплатиться за это. Но потом на пути встала тюрьма, и вам пришлось ждать, чтобы продолжить свое дело. Я не виню вас. Вряд ли человек может спокойно смотреть на то, что содеяли эти твари, и не испытывать жгучего желания наказать их любыми доступными средствами. Но это уже не подлинное правосудие, Терезий, потому что, совершая то, что вы делаете, нельзя добиться справедливого отмщения за преступление Мобли и Поведы, Ларуза и Труэта, Эллиота и Фостера. Подлинное правосудие не может быть осуществлено без раскрытия этой тайны.

И как быть с Марианной Ларуз? Ее несчастье заключалось только в том, что она родилась в этой семье и была отмечена печатью преступления своего брата. Не подозревая об этом, она взяла его грехи на себя и была за это наказана. Ее нельзя было наказывать. С ее смертью был сделан шаг в сторону, в то место, где справедливость и жестокость уже не отделимы друг от друга.

Значит, вас надо остановить и поведать, наконец, миру историю о том, что случилось на Конгари, потому что иначе женщина с покрытым чешуей лицом все так же будет бродить по ночам среди кипарисов и дубов тенью, которая иногда мерещится в темноте, но которую никто не видит. Она все так же будет разыскивать свою сестру, чтобы обнять ее, стереть кровь и грязь с ее лица и тела, смыть страдание и унижение, стыд, страх и боль.

Топи — я проезжал теперь совсем близко от них. Мою машину слегка занесло, затем я почувствовал, как она накренилась в сторону, выехала на обочину, подпрыгнула на неровной земле, потом снова выбралась на дорогу. Топи — это своеобразные предохранительные клапаны: они всасывают в себя паводковые воды, собирают дождевую воду и осадки и влияют на уровень влажности в прибрежной зоне. Но реки все продолжают течь через них, а следы крови все никак не исчезнут. Они смешиваются с водой, которая добирается до берега моря, здесь они попадают в темные воды у границы соляных озер и, наконец, вливаются в море. Вся земля, весь океан отравлены кровью. Одно-единственное преступление может пустить корни и оплести ими всю природу; и весь мир может измениться, неузнаваемо преобразиться под влиянием всего одной-единственной смерти.

Огни — свет фар ночных путников, горящие дома, тлеющие поля. Стук копыт лошадей, почувствовавших запах дыма и заметавшихся в панике; всадники, мечущиеся под дождем, пытаясь поймать и закрыть им глаза, чтобы животные не видели пламени. Но, едва свернув, они попадают в ямы — темные провалы с черной водой в глубине. Появляется еще больше огней, столбы огня, вспыхнувшего от выстрелов из глубины этих воронок; крик женщин тонет в реве огня.

Графство Ричленд — река Конгари течет на север, а я следую вдоль нее по дороге, с трудом продвигаясь вперед; мое внимание поглощено тем, что меня окружает. Я двигаюсь в сторону Колумбии, на северо-запад, приближаюсь к развязке, но не могу думать ни о чем, кроме девушки, лежащей на земле со сломанной челюстью. Она вот-вот потеряет сознание.

— Прикончи ее.

Она моргает.

— Прикончи ее.

Я уже больше не я.

— Убей ее.

Ее глаза расширяются. Она видит, как опускается камень.

— Убей ее.

Она мертва.

* * *

Я снял номер в «Клауссенс Инн» на Грин-стрит, в здании бывшей пекарни около площади Четырех Законов, неподалеку от университета Южной Каролины. Принял душ и переоделся, потом снова позвонил Рейчел. Мне нужно было услышать ее голос. Когда она ответила, ее голос звучал так, будто она немного выпила. Она приняла стаканчик «Гиннесса» — друга беременных женщин — с одной из своих подруг из общества имени Одюбона, и он сразу же ударил ей в голову.

— Это железо, — сказала она. — Мне это полезно.

— Так говорят обо многих вещах. Обычно это неправда.

— Что там у тебя происходит?

— Все по-старому, все по-старому.

— Я волнуюсь за тебя, — сказала она, и голос ее изменился. На сей раз он не был тягучим, и в нем не осталось и намека на то, что она выпила. Я понял, что Рейчел опять сыграла со мной шутку. Это была всего лишь маскировка, как будто законченное произведение искусства, написанное старым мастером, хотели замазать, дабы спрятать или сделать так, чтобы его не узнали. Рейчел хотела напиться. Она хотела быть счастливой и беззаботной, слегка навеселе от стаканчика пива, но все было не так, как должно быть. Она беременна, отец ребенка далеко на Юге, и вокруг него постоянно умирают люди. В то же время человек, который ненавидит нас обоих, пытается выбраться из тюрьмы (его проклятия и зловещие пророчества все еще раздавались у меня в мозгу).

— Все хорошо, — соврал я. — У меня все в порядке. Дела подходят к концу. Я уже во всем разобрался. Я, кажется, понял, что происходит.

— Расскажи мне, — попросила она.

Я закрыл глаза, и мне показалось, что мы лежим рядом в темноте. Я чувствую тонкий запах ее кожи, ее тело рядом с собой...

— Не могу.

— Пожалуйста. Поделись со мной, что бы это ни было. Мне нужно, чтобы ты со мной чем-нибудь делился, чтобы ты прикоснулся ко мне, был со мной хоть как-то.

И я рассказал ей.

— Они изнасиловали двух молодых женщин, Рейчел, двух сестер. Одна из них была матерью Атиса Джонса. Она забили ее камнями насмерть, а вторую сожгли заживо.

Она не отвечала, но я слышал, как она дышит.

— Эллиот был одним из них.

— Но ведь он вызвал тебя туда. Он просил тебя помочь.

— Просил.

— Все это была ложь?

— Нет, не совсем. Правда не всегда лежит на поверхности.

— Тебе надо уехать оттуда. Уезжай.

— Не могу.

— Пожалуйста.

— Я не могу, Рейчел, ты же знаешь, что не могу.

— Пожалуйста...

* * *

Я сидел в кафе «Вчера» на Девин-стрит. Звучала песня Эмили Харрис. Она пела, и надтреснутый голос Нила Янга сливался с ее голосом. Во времена Бритни Спирс и Кристины Агилеры было что-то утешающее и странно трогательное в голосах этих двух стариков. Они пели о любви и мечтах, о возможности одного последнего танца. Рейчел бросила трубку в слезах. Я не мог чувствовать ничего, кроме вины за то, что позволил втянуть себя в это, но отступить уже не мог.

Я поел в зале, потом подошел к бару и уселся на стул у стойки. Под плексигласом на стойке лежали фотографии и старые рекламки, выцветшие от времени. Полный мужчина в подтяжках кривлялся перед камерой. Женщина держала в руках щенка. Парочки обнимались и целовались. Мне стало интересно, помнит ли кто-нибудь их имена.

Возле бара мужчина с бритой головой, на вид лет около тридцати, увидел меня в зеркале, затем обернулся и тут же уставился на свое пиво. Наши глаза случайно встретились, он не смог скрыть, что узнал меня. Я продолжал сверлить взглядом его затылок, разглядывая мощные мускулы шеи и плеч, бугры мышц на спине, тонкую талию. Постороннему наблюдателю он мог бы показаться мелким, женственным, но он был жилистым. Такого трудно свалить ударом, а если и свалишь, он сразу вскочит. На его плече я заметил фрагмент татуировки — краешек, выступающий из-под рукава майки, но ниже на руке ничего не было. Бугры мышц и сухожилия напрягались и расслаблялись, когда он сжимал и разжимал кулаки. Я наблюдал за тем, как он бросил второй взгляд в зеркало, потом третий. Наконец он сунул руку в карман своих выцветших, слишком обтягивающих джинсов, швырнул на стойку несколько долларовых монеток и спрыгнул с высокого стула. Парень направился в мою сторону, все еще сжимая и разжимая кулаки, так что даже старик, сидевший рядом с ним понял, что происходит, и попытался остановить его.

— Я вам чем-то мешаю? — спросил он.

В кабинках по обе стороны от меня разговоры затихли, все вокруг смолкло. В левом ухе парня блестела серьга, изображающая индейца со сжатым кулаком; брови высоко поднялись, а голубые глаза на бледном лице метали молнии.

— А я полагаю, что это вы напрашиваетесь на знакомство со мной, судя по тому, с какой страстью вы разглядывали меня в зеркале, — парировал я.

Справа от меня какой-то мужчина прыснул в кулак. Бритоголовый тоже это услышал, потому что его голова дернулась в том направлении. Смешок тут же стих. Он снова посмотрел на меня. Теперь бритоголовый пристукивал ботинками все более воинственно.

— Не искушай меня, мужик... — это была уже явная угроза.

— Да и не думал даже, — невинно ответил я. — А вы хотите попробовать?

Я послал ему свою самую подкупающую улыбку. Лицо бритоголового покраснело, и казалось, он на меня сейчас набросится, как вдруг рядом с ним раздался тихий свист.

Появился человек постарше с зачесанными назад длинными темными волосами и твердо ухватил моего собеседника за плечо.

— Оставь его, — посоветовал он.

— Но он назвал меня гомиком! — запротестовал бритоголовый.

— Он всего лишь пытался разозлить тебя. Пошли.

Какое-то мгновение бритоголовый пытался вырваться из твердого захвата, потом в сердцах плюнул на пол и рванулся к двери.

— Я должен извиниться за моего юного друга. Он очень чувствительно относится к такого рода вещам.

Я кивнул, но не подал вида, что узнал человека, стоявшего передо мной, — агента младшего Ларуза, человека, который ел хот-дог на слете сторонников Роджера Боуэна. Он знал, кто я, и следил за мной. А значит, он знает, где я поселился, и, вероятно, подозревает, почему я здесь.

— Мы пойдем своей дорогой, — сказал темноволосый.

Он наклонил голову, прощаясь, затем повернулся, чтобы уйти.

— До скорой встречи, — ответил я.

Его спина замерла.

— С чего вы взяли? — спросил он, слегка повернув голову так, чтобы я мог видеть его профиль: прямой нос, продолговатый подбородок.

— У меня чутье на такие вещи, — объяснил я.

Мой собеседник в раздумье потер переносицу указательным пальцем.

— Вы забавный человек, — усмехнулся он, отбросив притворство. — Мне будет жаль, когда вы покинете нас.

Затем он вышел из бара вслед за бритоголовым.

Я вышел оттуда спустя двадцать минут вместе с кучкой студентов и оставался среди них, пока не дошел до угла Грин и Девин. Я не заметил и следа тех двоих, но, без сомнения, они где-то рядом. В фойе «Клауссенс Инн» джазовая музыка, включенная на полную мощность, перекрывала голоса людей. Я кивнул, пожелав спокойной ночи молодому человеку за стойкой. Он кивнул в ответ, оторвавшись от чтения учебника по психологии.

Я позвонил Луису из номера. Он ответил осторожно, не узнав номера на дисплее.

— Это я.

— Как дела?

— Не фонтан. Похоже, за мной «хвост».

— Сколько?

— Двое. — И я описал ему сцену в баре.

— Их нет рядом?

— Полагаю, что они где-то поблизости.

— Ты хочешь, чтобы я пришел?

— Нет, оставайся с Киттимом и Ларузом. Есть что-нибудь для меня?

— Наш друг Боуэн приходил сегодня вечером, провел некоторое время с Эрлом-младшим, а потом довольно долго говорил с Киттимом. Они, должно быть, считают, что сумеют схватить тебя там, где им захочется. Это была ловушка, с самого начала.

Нет, не только ловушка. Это было гораздо больше, чем просто ловушка. Марианна Ларуз, Атис, его мать и ее сестра — то, что случилось с ними, было реальным, ужасным и никак не связанным ни с Фолкнером, ни с Боуэном. Это и есть подлинная причина, по которой я был здесь, причина, по которой я остался. Все остальное не важно.

— Я буду на связи, — пообещал я и положил трубку.

Мой номер выходил окнами на фасад здания на Грин-стрит. Я снял матрас с постели и расстелил его на полу, беспорядочно набросав на него вещи. Затем разделся и улегся вплотную к стене под окном. На двери была цепочка, перед ней стоял стул, а мой пистолет лежал на полу возле подушки.

* * *

Она удалялась отсюда куда-то — белое сияние среди деревьев, пронизанное бледным светом луны. За ней река была украшена сверкающими звездами, которые проносились по течению мимо окружавших реку деревьев.

Белая дорога — везде. Это — все. Мы идем по ней, мы сходим с нее.

Пора спать. Пора спать и видеть во сне, как тени двигаются по Белой дороге. Спать и видеть девушек, которые падают и мнут белые лилии, умирая. Спать и видеть изуродованную руку Кэсси Блайт, появляющуюся из темноты.

Идти спать, не зная, где находишься, — среди потерянных или найденных, живых или мертвых.

Глава 24

Я поставил будильник на 4 часа утра и все еще до конца не проснулся, когда шел через холл к черному ходу. Ночной портье посмотрел на меня с любопытством, заметил, что я несу сумку, а затем вернулся к своей книге.

Если бы за мной следили, скорее всего, эти двое разделились бы: один бы караулил меня у центрального входа, другой — у черного. Задняя дверь вела прямо на парковку, с которой были выезды и на Грин— и на Девин-стрит, но я сомневался, что смогу уехать незамеченным. Я вынул носовой платок и выкрутил лампочку с внутренней стороны двери. Лампочка с наружной стороны с прошлой ночи была прикрыта подошвой моего же ботинка. Я приоткрыл дверь, выждал, затем просочился в темноту. Пришлось использовать ряды припаркованных машин, чтобы незаметно продвигаться за ними до самой Девин-стрит. Потом я вызвал такси из автомата за бензоколонкой и через пять минут уже направлялся к стойке проката автомобилей «Хертц» в международном аэропорту Колумбии; отсюда я направился в круговорот событий на Конгари.

* * *

Топи Конгари все еще почти недоступны. Главный туристический маршрут приводит посетителей к станции спасателей, а оттуда можно осмотреть некоторые участки болот, двигаясь пешком по дорожкам из деревянных настилов. Но, чтобы забраться глубже в Конгари, нужна лодка, и я решил, нанять небольшую лодку в десять футов длиной с невысокими бортами. Старик, который давал лодки напрокат, ждал меня на месте высадки, на шоссе №601, под автомобильным мостом Бейтс. Я отдал ему деньги, а он взял ключи от машины как залог. Потом я оказался на реке. Раннее утреннее солнце уже освещало коричневые воды и высокие кипарисы и дубы, бросавшие тень на речные отмели.

В дождливую погоду Конгари разливается и затопляет болота, вынося на берег плодородный ил. Потом здесь, вдоль берегов реки, вырастают огромные деревья, листва которых так густа, что со временем образует сплошной навес над течением, а вода под ним кажется совершенно темной. Ураган «Хьюго» выбрал несколько самых крупных деревьев себе в жертву, когда продирался через непролазные топи, но берега Конгари еще остались местом, что заставляет человека замереть при виде величия леса, через который лежит его путь.

По реке Конгари проходит граница округов Ричленд и Колхаун, ее извивы определяют границы власти местных администраций — всего, что влияет на повседневную жизнь тех, кто селится вблизи ее берегов. Я проплыл уже около 12 миль по реке, когда путь мне преградил огромный кипарис, упавший в воду и наполовину затопленный. Это, как говорил старый лодочник, знак, который отмечает границу государственных владений и частной собственности, участка топи длиной около двух миль. Где-то здесь, вероятно, прямо у реки, был дом Терезия. Я мог только надеяться, что его будет не так сложно отыскать.

Привязав лодку к кипарису, я спрыгнул на отмель. Хор кузнечиков рядом неожиданно смолк, а потом снова принялся за свое, когда я стал удаляться от этого места. Должно же здесь быть хоть какое-то подобие тропинки! Но ничего похожего не было. Терезий скрывал свое прибежище настолько основательно, насколько это вообще возможно. Даже если здесь существовали тропки до того, как он попал в тюрьму, они уже давно заросли травой, а он не прилагал никаких усилий, чтобы снова их расчистить. Я постоял на отмели, пытаясь найти островки суши, которые смогут выдержать мой вес, когда я буду возвращаться назад, к реке, а потом направился к топи.

Я втянул в себя воздух, надеясь уловить запах дыма, но почувствовал только запах сырости и разложения. Пришлось идти через лес из дубов, железных деревьев, пахнущих смолой, шелковиц, увешанных темными спелыми плодами. Ниже, у самой земли, здесь росли папайя и ольха, перемежавшиеся с зарослями американского падуба. Все было так заплетено растительностью, что я мог видеть только что-то зеленое и коричневое — влажную, скользкую от опавшей листвы землю. В одном месте я чуть не угодил в паутину, сплетенную вязальщиком, в центре которой восседал, как маленькая темная звездочка, сам паук — хозяин и правитель своей собственной галактики. Этот обитатель болотных лесов был не опасен, но здесь водились и другие пауки, опасные. А я в последние месяцы своей жизни достаточно пострадал от всяких пауков. Я поднял с земли ветку, чтобы ею раздвигать кусты и ветви деревьев, преграждавшие путь.

Я шел уже около двадцати минут, когда увидел дом. Это был старый коттедж, построенный по простому плану (гостиная, прихожая, две комнаты по фасаду и одна в глубине), дополненный высоким крыльцом и длинной узкой пристройкой позади дома. Тяжелые рамы несли следы недавнего ремонта, и дымоход не так давно переложили, но с фасада дом по-прежнему выглядел таким же, каким был построен изначально, вероятно, в девятнадцатом веке, когда рабы, которые возводили плотины, решили остаться здесь, на Конгари. Я не заметил никаких признаков жизни: веревка для белья, натянутая между двумя деревьями, была свободна, изнутри не раздавалось никаких звуков. В задней части дома располагалась небольшая пристройка, где, вероятно, находился генератор.

Я поднялся по грубо высеченным ступенькам на крыльцо и постучал в дверь. Никто не ответил. Я подошел к окну и прижался лицом к стеклу. Внутри я увидел стол с четырьмя стульями, старый диван, легкий стул и небольшой закуток, служащий кухней. Одна дверь вела в спальню, вторая — в узкую пристройку. Эта дверь оказалась закрыта. Я постучал еще раз, потом обошел дом вокруг.

Где-то на болотах раздался выстрел, звук гулко разнесся во влажном воздухе. Должно быть, охотники, подумал я.

Окна впристройке были замазаны краской. Сначала мне показалось, что они завешены темными занавесками, но, подойдя ближе, я увидел полоски, которые остались от кисти, водившей по стеклу. В конце стены была дверь. В последний раз я постучал и подал голос, перед тем как попытаться повернуть ручку двери. Дверь открылась, и я вошел в комнату.

Первое, на что я обратил внимание, запах. Похоже, пахло лекарством, хотя я различил и запахи каких-то трав и цветов, которые преобладали в нем над запахами фармацевтических продуктов и антисептиков. Казалось, он заполняет всю длинную комнату, в которой стояли койка, телевизор, несколько дешевых книжных полок, не обремененных ни единой книгой. Здесь пылились стопки старых журналов, посвященных сериалам, мыльным операм, и мятые, зачитанные журналы «Люди и знаменитости».

Все свободное пространство на стенах занимали фотографии, вырезанные из журналов. Это были модели и актрисы; в одном углу неизвестный устроил что-то подобное храму Опры. Большинство женщин на фотографиях были негритянки: я узнал Холли Берри, Анджелу Бассетт, солисток вокальных групп, Джаду Пинкетт Смит и даже Тину Тернер. Над телевизором висели три или четыре фотографии со страниц местной светской хроники. На каждой была одна и та же особа: Марианна Ларуз. Фотографии покрывал тонкий слой древесной пыли, но затемнение на окнах не дало им пожелтеть. На одной фотографии Марианна смеется, стоя в кругу прелестных молодых девушек во время выпускного вечера. На другой она снята во время благотворительной акции, на третьей — на приеме, устроенном Ларузами, чтобы увеличить фонды Республиканской партии. На каждом снимке красота юной Марианны Ларуз заметно выделяла ее среди всех.

Я подошел ближе к койке. Запах медикаментов здесь усилился, и белье было покрыто темными пятнами, как каплями кофе. Здесь были и более светлые пятна, некоторые из них напоминали кровь. Я осторожно дотронулся до простыни — пятна были влажными. Я отошел и разыскал небольшую ванную и источник запаха. Раковину заполняла плотная коричневая субстанция, имевшая консистенцию клея для обоев, которая стекала тягучими каплями с моих пальцев, когда я решил рассмотреть это и поднес руку к глазам. Здесь же оказалась отдельно стоящая ванна с поручнем, приделанным к стене, и вторым поручнем, который оказался привинчен к полу. Интерьер дополнял чистый туалетный столик, а пол был тщательно, мастерски отделан дешевой плиткой.

Зеркала в ванной не было.

Я вернулся обратно в комнату и проверил дверь в туалет, располагавшийся отдельно. То, что казалось белыми и коричневыми тряпками, лежало, покрытое пылью, на полу и шкафах, но и здесь я не нашел зеркала.

Снаружи опять послышались выстрелы, теперь ближе. Я совершил обзорный обход дома, отмечая мужскую одежду в шкафу в спальне и женскую, дешевую и устаревшую, которая была упакована в старый морской сундук; консервы на кухне; начищенные кастрюли и сковороды. В углу возле дивана я нашел раскладушку, но она была покрыта пылью: должно быть, ею не пользовались уже много лет. Все остальное оказалось чистым, без единого пятнышка. Здесь не было телефона, и, когда я попытался зажечь свет, он загорелся слабым огоньком, окрашивая комнату в оранжевые тона. Я снова выключил свет, открыл входную дверь и оказался на крыльце.

Три человека пробирались сквозь деревья. Двоих из них я узнал: это были люди из бара — бритоголовый и темноволосый, оба одеты все в ту же одежду. Возможно, они в ней и спали. Третьим был толстяк, которого я засек еще в чарлстонском аэропорту, когда прилетел из Мэна. Сейчас на нем была коричневая рубашка, а ружье закинуто на спину. Он первым заметил меня, поднял правую руку, и все трое остановились за деревьями. Некоторое время все молчали. Мне показалось, они ждут, чтобы я нарушил тишину.

— Думаю, вы, ребята, выбрали неподходящий сезон для охоты, — заметил я.

Старший из всех, человек, который приструнил бритоголового в баре, улыбнулся почти печально.

— На то, за чем мы охотимся, всегда сезон, — ответил он. — Есть кто-нибудь внутри?

Я покачал головой.

— Я предполагал, что вы так ответите, даже если там кто-то есть, — сказал он. — Между прочим, следует быть более осторожным с теми, у кого вы берете лодку, мистер Паркер. И платить им немного сверху, чтобы они держали рот на замке.

Он держал ружье дулом вверх, но я видел, как его палец играет с предохранителем.

— Спускайтесь сюда, — сказал он. — У нас есть к вам дело.

Я успел укрыться в коттедже, когда первая пуля угодила в раму двери. Пришлось отступать через черный ход пристройки, на бегу вытаскивая пистолет из кобуры. И тут последовал второй выстрел, который вырвал кусочек коры дуба справа от меня.

Вскоре я был в лесу, густой покров ветвей простирался надо мной на десятки метров. Я пробирался сквозь заросли деревьев и кустов с опущенной вниз головой. Один раз я поскользнулся на листьях и упал на бок. Я замер, но не услышал шума погони, зато увидел что-то коричневое примерно в тридцати метрах впереди меня, медленно пробирающееся сквозь заросли: толстяк. Он оказался в стороне только потому, что пробирался напрямую через зелень падуба. Остальные где-то близко и слышат меня. Они попытаются окружить меня, а потом схватят. Я сделал глубокий вдох, прицелился в коричневую рубашку, затем медленно нажал на курок.

Красная струйка взметнулась из груди толстяка. Он зашатался и тяжело рухнул в кусты ничком, ветки начали ломаться и трещать под его весом. Два выстрела раздались одновременно справа и слева от меня, за ними последовало множество других, и воздух вдруг наполнился обломками, щепками и падающими листьями.

Я побежал.

Я бежал вверх, туда, где росли железные деревья, стараясь избегать открытых участков. Пришлось застегнуть куртку, несмотря на жару, чтобы спрятать белую майку и останавливаться время от времени в попытках определить, где находятся мои преследователи. Но, кто бы они ни были, они оставались незаметными и бесшумными. Я почувствовал запах мочи — может быть, это был олень или рысь — и различил звериную тропу. Я не знал, куда иду, смогу ли найти тропинку, которая приведет меня назад, к станции спасателей, но это все равно заставит меня показаться перед людьми, следующими за мной. Итак, осталось признать, что я так и не нашел дороги. Ветер от Конгари дул на северо-восток, когда я направился к коттеджу, а теперь он слегка подталкивал меня в спину. Я придерживался звериной тропы, надеясь отыскать дорогу к реке. Если заблужусь, стану легкой добычей для этих людей.

Я старался двигаться скрытно, но земля была мягкой, я оставлял на ней глубокие, заполненные водой следы и ломал кусты. Примерно через пятьдесят минут я добрался до старого упавшего кипариса. Молния расколола его ствол надвое, и возник глубокий кратер, окруженный корнями. Кусты начали расти вокруг него и в глубине кратера, поднимаясь по корням и образовывая туннель. Я лег, стараясь отдышаться, потом снял куртку, повесил ее на ствол и стянул майку. Осталось заползти в туннель и просунуть майку вниз, запихнув ее в сплетение корней. Сделано. Затем я надел куртку и отступил в подлесок. Я лежал, распластавшись на земле, и ждал.

Первым появился бритоголовый. Я уловил отблеск его яйцеобразного черепа перед сосной, когда он высунулся, а затем быстро скрылся. Он заметил майку. Мне стало интересно, насколько он глуп.

Глуп, но не слишком. Он издал протяжный свист, и ветка ольхи качнулась, хотя не было видно человека, который вызвал это движение. Я стер пот с бровей подкладкой куртки, чтобы капли не попали мне в глаза. Снова возле ольхи произошло какое-то движение. Я прицелился и стер последнюю каплю пота, когда под бритоголовым взметнулась земля, и он упал замертво с удивленным выражением лица.

Его тотчас же свалили с ног, и он опрокинулся на спину. Это произошло так быстро, что я не был уверен в том, что видел. Я подумал было, что охотник поскользнулся, и почти ждал, вот сейчас он поднимется, но бритоголовый не поднимался. Из-под ольхи раздался свист, но никто не ответил. Компаньон бритоголового свистнул еще раз. Все было спокойно. К тому времени я уже ретировался, отползая на животе: только бы выбраться отсюда, от последнего охотника и от чего-то, что теперь преследовало нас обоих, глядя сквозь пронизанную солнцем листву деревьев вдоль Конгари.

Я прополз на брюхе, пятясь метров тридцать, когда решил, что уже можно подняться. Откуда-то сверху до меня долетало журчание воды. За спиной я слышал выстрелы, но не в моем направлении. Я не останавливался, даже когда сучок сломанной ветки прорвал мне рукав и оставил кровоточащий след на руке, — шел, запрокинув голову и тяжело дыша; нестерпимо кололо в боку. Вдруг я заметил белую вспышку справа от себя. Часть моего сознания пыталась успокоить меня тем, что это была птица, какая-нибудь белая цапля или детеныш серой цапли. Но было нечто странное в том, как Оно двигалось, запинаясь, рывками, что было отчасти попыткой замаскироваться, а отчасти следствием физической немощи. Когда я попытался вновь найти это среди зарослей, то не смог, но я понимал, что Оно где-то здесь. Я чувствовал, как Оно разглядывает меня.

Я пошел дальше.

Я видел, как вода просвечивает меж деревьев. Примерно в десяти метрах от меня была лодка — не моя лодка, но, по крайней мере, двое их тех, кто брал ее напрокат, уже мертвы, а третий где-то у меня за спиной боролся за свою жизнь. Я шагнул на островок, заполненный складками корней кипариса, странными коническими формами, торчащими из земли, как миниатюрные ландшафты из другого мира. Я пробрался между ними и был уже совсем возле лодки, когда темноволосый появился из зарослей деревьев слева от меня. У него больше не было ружья, но у него был нож, и он метнул его в меня, когда я поднял пистолет и выстрелил. Уклоняясь я потерял равновесие, и пуля попала ему в бок, замедлив продвижение преследователя, но не остановив его.

Прежде чем я успел выстрелить во второй раз, он напал на меня, его левая рука с силой отводила мою руку с пистолетом, в то время как я пытался остановить его нож. Я примерился, чтобы ударить его коленом в раненый бок, но он угадал мое движение и использовал его против меня, перебросив меня через спину и ударив по левой ноге. Я опрокинулся назад, когда его ботинок врезался мне в руку, выбивая из нее пистолет. Я снова ударил его ногой, когда он наклонился вперед, и попал ему прямо в больное место. Он сплюнул, его глаза расширились от удивления и боли, но, быстро оправившись, темноволосый встал коленями мне на грудь. Пришлось опять удерживать нож как можно дальше от цели. И тут я заметил, что мой преследователь чем-то удивлен, а рана в его боку кровоточит все сильнее. Я внезапно ослабил давление на его руки и, когда он упал вперед, стукнул его головой прямо в нос. Он вскрикнул, и я сбросил его с себя, затем поднялся и подсечкой снизу опрокинул его на спину со всей силой, которую смог собрать.

Раздался влажный хруст, когда он врезался в землю, и что-то разорвалось у него в груди, как будто одно из ребер раскололось и пробило кожу насквозь. Я отступил назад и смотрел, как кровь стекает по корням кипариса, пока человек, приколотый к нему, пытается встать. Он протянул руку и дотронулся до дерева, его пальцы окрасились кровью. Он поднял их вверх и показал мне, как будто пытаясь показать, что я наделал, потом его голова откинулась, и он умер.

Я вытер рукавом лицо; рукав от грязи, смешанной с потом, сразу промок. Я повернулся, чтобы взять свой пистолет, и увидел завернутую в ткань фигуру, которая наблюдала за мной из зарослей деревьев.

Это была женщина. Я видел очертания ее груди под тканью, хотя лицо оставалось скрытым. Нет, это не приведение. Я окликнул ее по имени:

— Мелия, не бойся.

Я повернулся к ней, и в этот момент темная тень упала на меня. Я оглянулся. В левой руке у Терезия был крюк. У меня хватило времени только на то, чтобы заметить в его правой руке грубо сработанную дубину, когда она швырнула меня в воздух. И наступила темнота.

Глава 25

Меня привел в чувство запах лекарственных растений, которые использовали, чтобы сделать мазь для кожи. Я лежал в закутке, служившем кухней в коттедже, со связанными руками и ногами. Я поднял голову, и мой затылок уперся в стену. Боль была нестерпимая. Плечи и спина ныли, а куртка пропала. Наверно, я потерял ее, когда Терезий затаскивал меня в этот угол. В голове мешались смутные воспоминания о том, что мы двигались мимо высоких деревьев и солнечный свет пробивался сквозь полог листвы и веток. Мой сотовый телефон и пистолет исчезли. Я лежал на полу, казалось, уже много часов.

Спустя какое-то время я заметил движение у дверей, и в лучах заходящего солнца появился Терезий. В руках он нес лопату, потом прислонил ее к стене, вошел в кухню и склонился надо мной. Я нигде не видел женщину, но ощущал ее присутствие и предполагал, что она сидит в задней, затемненной комнате, окруженная портретами красавиц, какой ей уже не суждено стать.

— С возвращением, брат, — сказал Терезий.

Он снял темные очки. Вблизи радужная оболочка его глаз казалась более ясной. Глаза Терезия напоминали мне глаза некоторых ночных животных, увеличенные для того, чтобы лучше видеть в темноте. Он налил в бутылку воды из-под крана, затем поднес ее к моим губам. Я пил долго, вода текла по груди. Я закашлялся и содрогнулся от боли, которой это действие отозвалось в голове.

— Я не ваш брат.

— Если бы ты не был моим братом, ты бы уже умер.

— Вы убили их всех?

Он наклонился ко мне:

— Эти люди получили урок. В мире все должно быть сбалансировано. Они взяли жизнь, разрушили еще одну. Они должны были узнать, что такое Белая дорога, должны были взглянуть на то, что их ожидает там, вступить на нее и стать ее частью.

Я взглянул в окно и увидел, что уже смеркается. Скоро станет совсем темно.

— Вы спасли ее? — спросил я.

Он кивнул:

— Я не мог спасти ее сестру, но мог спасти ее.

Я уловил сожаление в его голосе и нечто большее — любовь.

— Она была вся в ожогах, но осталась жива под землей. Подземная река вынесла ее оттуда. Я увидел, как ее швыряет и тащит по камням, подобрал ее, и мы с мамой выхаживали ее. Когда моя мама умерла, Мелии пришлось самой заботиться о себе целый год, пока я не вышел из тюрьмы. Теперь я вернулся.

— Почему вы просто не пошли в полицию и не рассказали им, что произошло?

— Такие дела так не улаживаются. Не важно, как это произошло. Но тело ее сестры пропало. Это была темная ночь, она испытывала жестокую боль. Она даже не могла говорить, ей пришлось написать мне их имена, да и если бы она смогла их назвать, кто бы поверил в то, что эти богатые белые мальчики могли сотворить подобное? Я даже не был уверен, сможет ли она когда-нибудь разумно мыслить: боль сводила ее с ума.

Но это не было ответом. Этого недостаточно, чтобы объяснить, что произошло, что он пережил и что заставил испытать других.

— Все дело в Эдди, да?

Он не ответил.

— Вы любили ее, может быть, задолго до того, как появился Дэвис Смут. Это был ваш ребенок, Терезий? Атис Джонс был вашим сыном? Она боялась рассказать остальным из-за того, что вы принадлежали к племени, на которое даже черные смотрят свысока. Ведь ваш народ — самые презираемые изгои из топей? Вот почему вы поехали разыскивать Смута, вот почему не рассказали Атису, из-за чего попали в тюрьму. Вы не рассказали ему, что убили Смута, потому что это было не так важно. Вы не верили, что Смут — его отец, и были правы. Даты не совпадают. Вы убили Смута за то, что он сделал с Эдди, затем вернулись обратно в тот самый момент, когда совершалось насилие над женщиной, которую вы любили, и ее сестрой. Но до того, как вы смогли отомстить Ларузу и его дружкам, полицейские схватили вас и отправили обратно в Алабаму, на суд. Вам повезло: вы получили только 20 лет срока, потому что нашлось множество свидетелей, которые подтвердили ваши слова о том, что это была самооборона. Я полагаю, как только старый Дэвис заметил вас, он сразу же схватил оружие, которое всегда держал под рукой, и у вас была причина убить его. Теперь вы вернулись, чтобы рассчитаться за потерянные годы.

Терезий не отвечал. С его стороны не прозвучало ни подтверждения, ни опровержения. Одна из его больших рук стиснула мое плечо и поставила меня на ноги.

— Время пришло, брат. Вставай, вставай.

Нож рассек веревки, связывавшие мои ноги. Я почувствовал боль, когда кровь, наконец, прилила к затекшим мышцам.

— Куда мы идем?

Он удивился, и только тогда я понял, насколько ненормальным он был. Он был сумасшедшим задолго до того, как его привязали к столбу на солнцепеке, психом, который все эти годы держал изуродованную женщину вдали от людей под защитой своей старой матери только для того, чтобы она могла послужить какой-то странной миссии.

— Обратно в западню, — сказал он. — Мы идем обратно в западню. Самое время.

— Самое время для чего?

Он осторожно подтолкнул меня в спину:

— Время показать им Белую дорогу.

У его небольшой лодки был мотор, но он развязал мне руки и заставил грести. Он боялся: боялся, что шум может привлечь к нему людей раньше, чем он будет готов. Боялся, что я могу наброситься на него, если он не найдет для меня занятия. Один или два раза во время пути я подумывал о том, чтобы броситься на него, но револьвер, который он теперь держал в руках, ни разу не шелохнулся. Всякий раз он кивал мне и улыбался, как только я переставал грести, будто мы были старыми друзьями, отправившимися на прогулку по реке в конце дня. День понемногу угас, и нас обступила темнота.

Я не знал, где находится женщина. Я только знал, что она ушла из дома раньше нас.

— Вы не убивали Марианну Ларуз? — спросил я, когда мы подплыли к дому, который был построен выше отмелей, и на нас залаял цепной пес.

Звяканье его цепи разнеслось в вечернем воздухе. Свет на крыльце дома погас. Я увидел, как с него сошел человек и принялся успокаивать собаку. Его голос не был сердитым, и я почувствовал к нему симпатию. Я видел, как он треплет собаку за ухом, а ее хвост в ответ мотается из стороны в сторону. Навалилась усталость. Я почувствовал, что приближаюсь к концу всего, как будто бы эта река была Стиксом и меня заставляли переплыть его без перевозчика. Казалось, как только лодка коснется берега, я погружусь в загробный мир и исчезну с лица земли. Я повторил свой вопрос.

— Это так важно? — спросил он в ответ.

— Да. Это важно для меня. Может быть, это было важно и для Марианны в момент ее смерти. Но вы не убивали ее. Вы еще были в тюрьме.

— Они говорили, что ее убил парень, а он уже не сможет опровергнуть их слова.

Я перестал грести и тут же услышал щелчок затвора: Терезий не шутил.

— Не заставляйте меня стрелять в вас, мистер Паркер.

Я бросил весла и поднял руки вверх.

— Это ведь она сделала? Мелия убила Марианну Ларуз, а в результате погиб ее племянник, ваш сын.

Он следил за мной все время, пока говорил:

— Она знает реку. Она знает топи. Она бродит по ним. Иногда ей нравится смотреть, как парни напиваются и развлекаются с девками. Я думаю, это напоминает ей о том, что она утратила, о том, что у нее отняли. Это было просто роковое стечение обстоятельств, что она увидела Марианну Ларуз, которая бегала среди деревьев в ту ночь, и ничего больше. Она узнала ее лицо, которое смотрело на нее со страниц светской хроники и газет. Ей нравилось смотреть на фотографии прекрасных женщин, и она воспользовалась шансом.

— Рок, судьба, — повторил он. — Вот и все.

Но, конечно, это было не все. История этих двух семей, Ларузов и Джонсов, пролитая кровь, искалеченные судьбы — все говорило, что дело здесь не просто в капризах судьбы или стечении обстоятельств. Около двухсот лет они отгораживались друг от друга, соблюдая соглашение о взаимном уничтожении, которое лишь отчасти осознавали с обеих сторон и которое подогревалось памятью о прошлом, когда один человек владел и распоряжался другим. Эта вражда разгоралась ярким пламенем от воспоминаний о нанесенных ранах и жестокой расплате за них. Их пути пересекались, сплетались друг с другом в критические моменты истории штата и самих семей.

— Она знала, что парень, который был с Марианной, ее собственный племянник?

— Она не встречалась с ним до того, как умерла девушка. Я...

Он помолчал, потом продолжил:

— Я не знаю, о чем она думает, но она немного умеет читать. Она видела газеты, и, полагаю, она приходила смотреть на тюрьму иногда поздно ночью.

— Вы могли бы спасти его, — сказал я. — Если бы вы пришли с ней, вы могли бы спасти Атиса. Нет такого суда, который обвинил бы ее в убийстве. Она безумна.

— Нет, я не мог этого сделать.

Он не мог этого сделать, потому что тогда он не смог бы продолжать карать насильников и убийц женщины, которую когда-то любил. В конечном счете ради мести он был готов пожертвовать жизнью своего собственного сына.

— Вы убили остальных?

— Мы оба, вместе.

Он спас ее и держал в безопасном месте, потом убивал ради нее и памяти о ее сестре. Он, таким образом, отказался от собственной жизни ради них.

— Все произошло так, как должно было случиться, — сказал он, как будто угадывая ход моих мыслей. — И это все, что я могу сказать.

Я снова принялся грести, оставляя на воде следы; капли падали обратно в реку в каком-то безжизненном ритме. Все это было похоже на то, что я как будто бы замедлил течение времени, растягивая каждый момент и делая его все длиннее и длиннее, пока, наконец весь мир не остановится. Весла застывали в момент, когда врезались в воду, как птицы, пойманные в момент взмаха крыльями. Комары казались соринками пыли, приклеившимися к рамке на картине. И казалось, что мы никогда не продвинемся вперед. Мы никогда не выберемся из этой темной ловушки, которая пахнет моторным маслом и отбросами. Память о вспыхнувшем тогда пожаре останется лишь в виде черных полос на камнях, лежащих вдоль русла реки.

— Их осталось только двое, — в какой-то момент сказал Терезий. — Лишь двое, и все будет кончено.

Я не мог понять, то ли он разговаривает сам с собой, то ли говорит это мне, то ли кому-то невидимому. Я взглянул на берег, ожидая увидеть, как она следит за нашим продвижением вперед, женщина, снедаемая болью. Или ее сестру с разбитой челюстью и головой, с дикими глазами, горящими огнем ярости при виде языков пламени, которые охватывают ее сестру.

Но здесь были только тени деревьев, темнеющее небо и вода, сверкающая в отдельных проблесках лунного света.

— Мы выйдем здесь, — прошептал он.

Я направил лодку к левому берегу. Когда она ткнулась в берег, послышался мягкий всплеск — это Терезий спрыгнул с лодки. Он подал мне знак, чтобы я двигался к деревьям, и я пошел. Мои брюки намокли, и грязная вода хлюпала в ботинках. Я был весь искусан комарами, лицо горело, а обнаженные спина и грудь нестерпимо чесались.

— Откуда вы знаете, что они будут здесь? — спросил я.

— О, они придут сюда, — сказал он. — Я пообещал им две вещи, которых они хотели больше всего: ответ на вопрос о том, кто убил Марианну Ларуз...

— И?

— И вас, мистер Паркер. Они решили, что вы живете уже слишком долго и в вас отпала необходимость. Этот мистер Киттим, как я прикидываю, собирается вас похоронить.

Я знал, что это правда. Похоже, Киттим планировал сыграть последний акт драмы, которую они задумали. Эллиот вытащил меня сюда, якобы чтобы я выяснил все об обстоятельствах гибели Марианны Ларуз с целью защитить Атиса Джонса. Но в действительности (и по договоренности с Ларузами), чтобы я выяснил, не связано ли убийство Марианны с тем, что происходит с шестью мужчинами, которые изнасиловали сестер Джонс, убили одну из них и подожгли другую. Мобли работал на Боуэна и, я предполагал, в какой-то момент проговорился. От него Боуэн узнал об этом давнем групповом преступлении, что и дало ему возможность использовать Эллиота и, вероятно, Эрла-младшего тоже. Эллиот меня заманил, а Киттим уничтожит. Если бы я сумел выяснить, кто стоит за убийствами до своей смерти, тем лучше. Если бы не узнал, то все равно бы не дожил до момента, когда смог бы получить свой гонорар.

— Но вы, конечно, не собираетесь отдать им Мелию, — предположил я.

— Нет, я собираюсь их убить.

— В одиночку?

Его белые зубы сверкнули.

— Нет, — сказал он. — Я же говорил, что не мщу один.

Здесь все было так, как описывал Поведа, несмотря на прошедшие годы. Вот поваленный забор, возле которого я был раньше, и надпись «Нет прохода». Вот ямы — некоторые замаскированы растительностью, другие настолько огромные, что в них лежат целые деревья, упавшие туда. Мы шли около пяти минут, когда я почувствовал в воздухе резкий химический запах, который и поначалу показался очень неприятным, а, когда мы подошли ближе к яме, он начал раздирать ноздри и вызывал слезотечение. Всякий мусор был навален на земле, и ни ветерка, чтобы хоть немного развеять эту вонь. Здесь стояли остовы деревьев; их стволы, серые и безжизненные, отбрасывали тонкие тени на известковые плиты. Сама яма была около двадцати футов шириной и такая глубокая, что ее дно исчезало в темноте. Корни и сухая трава, свисающие по краям, тянулись вглубь, в тень.

Двое стояли у дальнего края ямы, заглядывая в глубину: один — Эрл-младший, второй — Киттим. Киттим первым почувствовал наше приближение, несмотря на сгущающиеся сумерки. Его лицо казалось бледным, даже когда мы остановились и взглянули на них с другого края ямы. Киттим едва взглянул на меня и обратил все свое внимание на Терезия.

— Вы узнаете его? — спросил он младшего Ларуза.

Эрл-младший покачал головой. Киттим, по-видимому, был недоволен его ответом, тем, что не получил точной информации, чтобы оценить ситуацию.

— Кто вы такой? — спросил он.

— Меня зовут Терезий.

— Вы убили Марианну Ларуз?

— Нет, не я. Я убил остальных, и я видел, как Фостер прилаживает шланг к выхлопному отверстию своей машины, а затем протаскивает его в окно. Но я не убивал девушку из семьи Ларузов.

— Тогда кто это сделал?

Она была рядом. Я знал, что она здесь, чувствовал ее присутствие. Мне показалось, что Ларуз это тоже почувствовал, потому что я заметил, как его голова вдруг дернулась назад, как у раненого оленя. Его взгляд начал блуждать по деревьям, выискивая источник своего беспокойства.

— Я задал вопрос, — настаивал Киттим. — Кто убил ее?

Трое вооруженных людей появились из зарослей с обеих сторон от нас. Терезий тотчас бросил пистолет на землю, но я знал, что в его планы не входило отступать далеко от этого места. Двоих из этих людей я не знал. Третьим был Эллиот.

— Ты, кажется, не удивлен, что видишь меня, Чарли? — сказал он.

— Меня трудно чем-то удивить, Эллиот.

— Даже возвращением старого друга с того света?

— У меня было ощущение, что ты вскоре вернешься, — я слишком устал, чтобы демонстрировать свою злость. — Кровь в машине была милой деталью. Как ты собираешься объяснить свое воскресение? Чудом?

— Мы все подвергались угрозам со стороны какого-то бешеного негритоса, я сделал, то, что сделал, чтобы скрыться. В чем ты собираешься меня обвинить? В том, что полиция зря потратила время? В фальсификации самоубийства?

— Ты убил, Эллиот. Ты привел людей к смерти. Ты взял на поруки Атиса только для того, чтобы твои друзья смогли подвергнуть его пыткам и выяснить, что он знает.

Он вздрогнул:

— Твоя вина, Чарли. Если бы ты лучше делал свое дело и заставил его все рассказать, он, может, был бы сейчас жив.

Я содрогнулся. Он попал в самую точку, но я не собирался в одиночку нести вину за смерть Атиса Джонса.

— А Синглтоны? Что ты сделал, Эллиот? Ты сидел с ними на кухне, попивая их лимонад, и поджидал своих дружков, которые пришли и убили их, пока единственный человек, который смог бы их защитить, был в душе. Старик сказал, что на него напали оборотни, а полиция решила, что он имел в виду Атиса, пока не оказалось, что мальчишка умер под пытками. Но это был ты. Ты был оборотнем. Вы все были оборотнями. Посмотри, что в тебе осталось от самого себя, Эллиот, что от вас осталось. Посмотрите, во что вы превратились.

Эллиот вздрогнул.

— У меня не было выбора. Мобли все выболтал Бо-уэну по пьянке — правда, он в этом так и не признался — так что у Боуэна появилось кое-что против всех нас. Он воспользовался этим, чтобы заставить меня вызвать тебя сюда. Ну, а потом все это, — незанятой рукой он сделал жест, очерчивающий круг, имея в виду яму перед нами, топи, убитых мужчин, память об изнасилованных девушках, — все это стало происходить. Ты был хорош, Чарли, я должен это признать. Можно сказать, это ты привел нас всех к тому месту, где мы теперь. Ты сойдешь в могилу с чувством выполненного долга.

— Достаточно, — оборвал его Киттим. — Заставьте черномазого рассказать нам все, что он знает, и покончим с этим.

Эллиот поднял свой пистолет, указывая сначала на Терезия, потом на меня.

— Тебе надо было прийти на топи одному, Чарли.

Я улыбнулся ему:

— Прости, не смог.

В это мгновение пуля угодила Нортону прямо в переносицу и отбросила его голову назад с такой силой, что я, кажется, услышал, как хрустнула его черепная коробка. Люди по обе стороны от него почти не имели шанса среагировать: они тоже упали. Лишь Ларуз стоял, застыв от удивления. Но тут Киттим поднял свой пистолет, и я почувствовал, как Терезий толкает меня на землю. Раздались выстрелы — теплая кровь залила мне глаза. Я поднял голову вверх и заметил удивленное выражение лица Терезия перед тем, как он упал в яму, и глубоко внизу раздался громкий всплеск.

Я поднял его брошенный револьвер и побежал к кустам, ожидая, что один из выстрелов Киттима сразит меня в любой момент, но он в это время тоже пытался убежать. Я заметил краем глаза, как Ларуз скрывается за деревьями, а потом он исчез из вида.

Но только на минуту.

Он вновь появился, медленно пятясь от чего-то, находившегося среди деревьев. Я увидел, как она приближается к нему, облаченная в легкую ткань, — единственную одежду, которую могла носить, не испытывая мучительной боли.

Голову Мелии не покрывал капюшон. На черепе не было волос, все черты ее лица деформировались, словно слились в одно пятно, не имеющее ничего общего с прежней красотой. Только глаза оставались прежними, они сверкали из-под распухших век. Мелия протянула руку к Ларузу, и в этом жесте было что-то похожее на нежность, как будто отвергнутая возлюбленная в последний раз пытается коснуться мужчины, который повернулся к ней спиной. Ларуз издал сдавленный крик, потом отмахнулся от ее руки так, что у нее лопнула кожа. Инстинктивно он стал вытирать руку с выражением брезгливости об свою куртку, потом быстро пошел направо, стремясь обойти ее и спрятаться в лесу.

Но Луис вышел из тени и направил пистолет ему в лицо.

— Куда это ты пошел? — спросил он.

Эрл остановился и оказался между женщиной и пистолетом.

Потом она бросилась на него, они оба опрокинулись. Она оплелась телом вокруг него, когда они падали — он с криком, она молча — вниз, в темную воду. Мне показалось, что я вижу, как всплывает из-под воды ее светлая одежда, но потом они исчезли.

Глава 26

Мы пошли назад, к машине Луиса, но нигде не заметили следов Киттима.

— Теперь ты понимаешь? — спросил Луис. — Ты понимаешь, почему мы не можем позволить им уйти, не можем никого из них отпустить?

Я кивнул.

— Слушание по делу назначено через три дня, — сказал он. — Проповедника выпустят, и тогда никто из нас снова не будет в безопасности.

— Я в игре.

— Ты уверен?

— Уверен. Как насчет Киттима?

— А что с ним?

— Он сбежал.

Луис почти смеялся:

— Неужели?

* * *

Киттим быстро удалялся в сторону Блю Ридж, он добрался до цели ранним утром. У него еще будет шанс, будут другие возможности. Но в настоящий момент надо отдохнуть и подождать проповедника, чтобы переправить его в безопасное место. После этого он найдет подходящий момент.

Киттим толкнул дверь в коридор перед входом в квартиру, потом подошел к двери и отпер ее. Лунный свет проникал в окна, освещая дешевую мебель, некрашеные стены. Он падал и на мужчину, который сидел лицом к двери и держал наготове пистолет с глушителем. На нем были кроссовки, выцветшие джинсы и вульгарная шелковая рубашка, которую он купил на последней распродаже в подвале магазина «Филен». Его небритое лицо казалось очень бледным. Он даже не моргнул, когда пуля угодила Киттиму прямо в живот. Киттим упал и попытался вытащить из-за пояса свой пистолет, но незнакомец уже сидел на нем. Его пистолет уперся в правый бок Киттима, когда тот высвободил руку из-под ремня, и оружие было отобрано у него.

— Кто ты такой?! — заорал Киттим. — Мать твою, ты кто?!

— Я — Ангел, — последовал ответ. — А ты, мать твою, кто?

Теперь его окружили другие фигуры. Руки Киттима были заведены за спину, наручники на них защелкнулись раньше, чем он успел обернуться, чтобы увидеть тех, кто схватил его, — невысокого человека в плохо подобранной рубашке, двоих молодых людей, вооруженных пистолетами, и старика в черном облачении, который вышел из тени.

— Киттим, — задумчиво произнес Эпштейн, рассматривая человека, лежащего на земле. — Необычное, мудреное имя.

Киттим не двигался. Теперь он был весь внимание, несмотря на мучения, которые доставляла ему рана. Он уперся взглядом в старика.

— Я припоминаю, что киттим — это название племени, предназначенного для того, чтобы руководить последней битвой с сыновьями Света, агенты силы тьмы, живущие на земле, — продолжал Эпштейн. Он наклонился вперед так низко, что мог почувствовать запах изо рта раненого. — Вам следовало изучить ваши скрижали поподробнее, друг мой, в них говорится, что племя киттим недолговечно и что для сыновей тьмы не будет спасения.

Эпштейн сложил руки у себя за спиной. Теперь они стали видны, и свет отразился от металлического чемоданчика в его руках.

— У нас есть к вам вопросы, — сказал Эпштейн, вынимая шприц и выпуская струйку чистой жидкости в воздух.

Игла нацелилась в Киттима, и существо, которое скрывалось внутри него, начало бесплодную борьбу, стремясь избавиться от бренной плоти.

Я покинул Чарлстон поздно вечером на следующий день. В комнате для допросов я рассказал специальным агентам Адамсу и Аддамсу почти все, что мне было известно, соврав только в тех местах, где надо было выгородить Луиса. Я не стал рассказывать и о своей роли в смерти двух мужчин на Конгари. Терезий избавился от их тел, когда я связанный лежал в его лачуге, а топи много лет надежно скрывали останки мертвых. Их не найдут.

Что же до тех, которые были убиты перед ямой, я сказал, что они умерли от рук Терезия и женщины, потому что были застигнуты врасплох и не успели отреагировать. Тело Терезия всплыло на поверхность, но от женщины и Ларуза-младшего не осталось и следов. Сидя в комнате для допросов, я снова мысленно видел, как они падают, исчезая в темной воде, тонут, и женщина тянет мужчину вниз за собой к протокам, которые текут под камнями, удерживает его там. Он захлебывается, и оба они сливаются в смертельном объятии, и смерть не может разлучить их.

У здания чарлстонского аэропорта стоял лимузин с тонированными окнами, сквозь которые никто не мог увидеть тех, кто находился внутри. Когда я шел к дверям, стекло одного из окон медленно опустилось и Эрл Ларуз-старший взглянул на меня, ожидая, что я подойду.

— Мой сын, — только и произнес он.

— Погиб. Я уже все рассказал полиции.

Его губы задрожали, и он смахнул слезы с глаз. Но я не чувствовал к нему ни жалости, ни сострадания.

— Вы ведь все знали, — сказал я. — Вы с самого начала должны были знать, что натворил ваш сын. Когда он пришел домой в ту ночь, забрызганный ее кровью, разве он не рассказал вам обо всем, что сделал? Разве он не умолял вас спасти его? И вы помогли ему, чтобы спасти его самого и честь семьи. Вы держались за этот клочок бросовой земли в надежде, что все происшедшее там останется никому не известным. Но потом появился Боуэн и подцепил вас на крючок, и оказалось вдруг, что вы больше не контролируете ситуацию. Его люди заполонили ваш дом, и, я думаю, он вытряс из вас немало денег. Сколько вы дали ему, мистер Ларуз? Достаточно, чтобы внести залог за Фолкнера, или еще сверху?

Старик больше не смотрел на меня. Он мысленно вернулся в прошлое, погружаясь в горе и безумие, которые, наконец, поглотят его.

— Для этого города мы были семьей королевских кровей, — прошептал он. — Мы жили здесь с момента его рождения. Мы — часть его истории, наше имя будет жить в веках!

— Ваше имя очень скоро умрет вместе с вами, и вашему роду не будет продления, как не будет продления роду Джонсов.

Я пошел прочь. Когда я дошел до дверей, автомобиль уже не отражался в их стекле.

* * *

А в домишке на краю Каины, в Джорджии, Верджил Госсард проснулся, почувствовав тяжесть на своих губах. Он открыл глаза, когда пистолет просунули ему в рот.

Фигура перед ним была одета в черное, лицо скрыто под лыжной маской.

— Встать, — приказали ему, и Верджил узнал голос, который слышал ночью у забегаловки Малыша Тома.

Его схватили за волосы и вытащили из постели, с пистолета, когда его вынули изо рта, закапали слюна и кровь. Верджила, одетого только в пестрые трусы, подтолкнули в спину, чтобы он шел на кухню своего убогого домишки. Потом его подтолкнули к задней двери, ведущей в поля за домом.

— Открывай.

Верджил заплакал.

— Открывай!

Он открыл дверь и оказался на улице. Верджил шел в ночи босиком по двору, чувствуя холод земли под ногами; длинные листья разросшейся травы царапали ему кожу. Он слышал дыхание человека за своей спиной, когда подходил к деревянному забору, ограничивающему его владения. Низкая стена, высотой примерно в три кирпича, появилась у него перед глазами. Кусок заржавевшего железа лежал поперек нее — старый колодец.

— Убери крышку.

Верджил помотал головой:

— Нет, не надо, — сказал он, — пожалуйста.

— Давай!

Верджил присел на корточки и убрал лист в сторону, открыв колодец.

— Встань на колени на край.

Лицо Верджила исказилось от страха и слез. Он чувствовал во рту вкус соплей и крови, опускаясь на колени и вглядываясь в глубину колодца.

— Простите меня, — сказал он. — Что бы я ни сделал, простите меня.

Он почувствовал, как пистолет уперся в ямку на шее под затылочной костью.

— Что ты видел? — спросил человек.

— Я видел мужчину, — сказал Верджил. Он был готов упасть. — Я посмотрел вверх и увидел мужчину, черного мужчину. С ним был еще один мужчина. Белый. Я плохо рассмотрел его. Мне не надо было смотреть. Мне не следовало смотреть.

— Что ты видел?

— Я же говорил. Я видел...

Пистолет подняли вверх.

— Что ты видел, придурок ты этакий?

И Верджил, наконец, понял.

— Ничего, — выдохнул он. — Я ничего не видел. Я не узнаю этих ребят, если увижу их снова. Ничего. Вот и все. Ни-че-го!

Пистолет отодвинулся от его головы.

— Не заставляй меня опять приезжать сюда, Верджил, — глубокий низкий голос звучал проникновенно, словно увещевал заблудшего.

Все тело Верджила содрогалось от рыданий.

— Я не буду, — сказал он. — Обещаю.

— Сейчас останься здесь, Верджил. Не вставай с колен.

— Хорошо. Спасибо, спасибо.

— Да на здоровье, — ответил человек.

Верджил не слышал, как он ушел. Он все продолжал стоять на коленях до самого рассвета, а потом, весь дрожа, поднялся и пошел назад в свой маленький дом.

Книга 5

"И смертный час для них недостижим,

И эта жизнь настолько нестерпима,

Что все другое было б легче им".

Данте «Ад», Песнь третья

Глава 27

В течение следующих двух дней они стекались в штат, группами и поодиночке, только автомобильным транспортом. Здесь были парочки, которые регистрировались в маленьком мотеле на окраине Сангервилла. На людях они целовались и ворковали, как молодые влюбленные, но спать ложились в разные кровати своих двухместных номеров. Внимательный наблюдатель обратил бы внимание на четверых мужчин, что торопливо поедали свой завтрак в «Мисс Портленд Диннер» на Маргинал Вэй: их взгляды постоянно возвращались к черному фургону, на котором они приехали. Эти люди заметно нервничали, как только кто-нибудь подходил к нему, и немного расслабляясь, когда любопытные проходили мимо.

Среди них был мужчина, который вел большегрузный автомобиль к северу от Бостона, избегая, насколько возможно, промежуточных стоянок, пока, наконец, не добрался до сосновых лесов и не увидел озеро, просвечивающее сквозь деревья. Он сверил свои часы — слишком рано — и направился назад, в сторону Долби-Понда и «Ла-Каса Экзотик Клаб». Это было, с его точки зрения, самое бездарное времяпровождение.

* * *

Самый слабый сценарий суда должен был пройти: член Верховного Суда Купер держал в руках тезисы для решения отказать в освобождении под залог Аарону Фолкнеру. За час, предшествовавший принятию решения, Бобби Эндрюс и его команда представили Куперу свои аргументы против освобождения, подчеркивая, что они уверены: существует опасность побега Фолкнера и того, что потенциальные свидетели могут стать объектами запугивания. Когда судья спросил их, есть ли у них какие-нибудь новые данные, чтобы передать ему, они заявили, что у них нет ничего.

В своем представлении Грим Джим Граймс заявил, что обвинение не представило убедительных доказательств, которые подтвердили бы, что Фолкнер совершал массовые убийства. Он также представил медицинское заключение от трех независимых экспертов о том, что здоровье Фолкнера сильно подорвано пребыванием в камере заключения. Со сторонними специалистами спорить не было смысла, поскольку и тюремные врачи заметили, что Фолкнер страдает от какой-то болезни, хотя и не могли сказать, от какой именно, но старик начал терять в весе, его температура, давление и пульс постоянно были повышенными. Защитник настаивал на том, что потрясение от заключения в тюрьму серьезно угрожает жизни его клиента, против которого обвинение не может даже выдвинуть полноценный обвинительный приговор. Он твердил, что негуманно и несправедливо держать его клиента в тюрьме, в то время как прокурор пытается набрать побольше свидетельских показаний в поддержку своего приговора по делу. Поскольку его клиент нуждается в постоянном серьезном медицинском наблюдении, и речи быть не может о реальной угрозе побега, а сумма залога должнабыть установлена соответственно данным обстоятельствам.

Объявляя свое решение, Купер выпустил большую часть моих показаний, основываясь на том, что на меня нельзя положиться и что решение низшей инстанции не освобождать под залог было ошибочным, поскольку обвинение не представило достаточно серьезных доказательств того, что Фолкнер самолично совершил вышеназванные преступления. В дополнение он согласился с предположением Джима Граймса, что подорванное здоровье его клиента может угрожать вынесению судом справедливого решения и что острая необходимость в медицинском уходе делает его клиента неспособным к побегу. Он установил залог в 1,5 миллиона долларов. Граймс объявил, что сумма была получена. Фолкнер в наручниках сидел в смежной комнате под охраной чиновников и должен был быть немедленно освобожден.

К чести Эндрюса надо заметить, он предвидел возможность того, что Купер назначит залог, и, без особой, правда, охоты, обратился в ФБР. Он попросил, чтобы там выписали ордер на арест Фолкнера по обвинению в преступлении по федеральному уголовному праву на случай, если старика освободят. И не вина Эндрюса, что ордер был неправильно составлен: секретарша неправильно указала полное имя подсудимого, решив, что это неважно, и просто оставила вместо него пробел. Так что, когда Фолкнер покидал здание суда, не было никакого ордера на арест, чтобы его можно было предъявить.

В коридоре у зала суда №1 на свободной скамейке сидел мужчина в коричневом пиджаке и звонил по телефону. В десяти милях отсюда в руках Сайруса Найрна зазвонил сотовый телефон.

— Тебе пора, — сказал голос на другом конце линии.

Сайрус выключил телефон и забросил его в кусты у дороги, потом завел машину и поехал в сторону Скарборо.

* * *

Фотовспышки открыли огонь, как только Граймс появился на ступеньках суда, но Фолкнера с ним не было. «Ниссан» с Фолкнером, спрятанным под одеялом, свернул от здания суда налево и направился в сторону гаража в магазине «Паблик Маркет» на Элм-стрит. Над ним раздалось стрекотание вертолета. Рядом с «ниссаном» следовали еще две машины. Детище Эдварда Гувера не хотело, чтобы Фолкнер исчез в глубинах нашего благословенного мира.

Побитый желтый «бьюик» остановился за «ниссаном», когда тот оказался у въезда в гараж, заставив все машины позади него неожиданно остановиться. Внедорожнику не было необходимости останавливаться для покупки билета, потому что все было подготовлено заранее: автомат, выдающий билет на стоянку, был просто отключен с помощью небольшой дозы промышленного клея, а охранник отлучился, когда заметил пламя, взметнувшееся из мусорного бака. Гаражу пришлось держать открытыми шлагбаумы на въезде и выезде, пока устраняли неисправность.

«Ниссан» быстро проехал гараж насквозь, но «бьюик», последовавший за ним, застрял у въезда и перегородил его. Прошло несколько секунд, пока полиция в машинах сопровождения осознала, что произошло. Первая машина дала задний ход и быстро направилась к выезду, в то время как двое детективов из второй машины поспешили к «бьюику», вытащили водителя из машины и освободили дорогу остальным.

К тому времени как агенты настигли потерянный «ниссан», Фолкнер уже давно был далеко.

* * *

В семь часов вечера Мэри Мэйсон отправилась из своего дома в конце Сивей Лендинг на свидание с сержантом Мак-Артуром. Выходя из дома она бросила взгляд на болотистые берега и реку Скарборо, которая прокладывала себе путь вокруг указующего перста Нонсач Пойнт и стремилась к морю у Сако-Бэй. Мак-Артур был ее первым настоящим кавалером с тех пор, как она развелась три месяца назад, и она лелеяла надежды на продолжение их отношений. Она уже виделась с ним и, несмотря на его помятый вид, думала о нем как о милом, очень милом разгильдяе. Ничто во время их первого свидания не заставило ее снизить эту оценку. Он и правда оказался довольно обаятельным, а, когда позвонил ей вчера вечером, чтобы подтвердить, что состоится второе свидание, они проговорили целый час, к его большому удивлению, как она подозревала, и к не меньшему изумлению ее самой.

Мэри была уже почти у дверей машины, когда к ней подошел мужчина. Он вышел из-за деревьев, которые скрывали ее участок от взглядов соседей. Он был маленького роста и сгорбленный, с длинными темными волосами, которые доходили до плеч и свешивались ему на глаза. Странно, они были совершенно черными, как у мифических подземных обитателей. Почувствовав неладное, Мэри потянулась было за газовым баллончиком, который лежал у нее в сумочке, когда человек-гоблин ударил ее тыльной стороной руки по лицу и она упала. Он прижал коленями ее ноги, чтобы она не успела ничего сделать, и она почувствовала боль в боку, жгучую разрывающую боль от ножа, который вошел под ребра и начал прокладывать себе дорогу к ее желудку. Она попыталась закричать, но его рука закрыла ей рот, и все, что она могла сделать, это беспомощно извиваться, пока нож продолжал продвигаться дальше.

А потом, как раз тогда, когда она почувствовала, что больше не вынесет, что она умрет от боли, Мэри услышала голос и увидела через плечо нападавшего, как к ним приближается крупная неуклюжая фигура, позади которой стоял видавший виды «шеви» с включенным двигателем. Человек, заросший бородой, в кожаном жилете поверх майки больше всего напоминал огромного медведя. Прежде чем потерять сознание, Мэри заметила татуировку с изображением женщины на его предплечье.

— Эй, — сказал Медведь. — Какого хрена ты там делаешь, мужик?

Сайрус не хотел пользоваться пистолетом. Он хотел сделать все так тихо, как только возможно, но большой и странно знакомый мужик, который сейчас уже бежал сюда от дороги, не оставил ему выбора. Он поднялся с тела женщины раньше, чем успел закончить свою работу, достал пистолет и выстрелил.

Два белых фургона выехали через Мидвей с трассы И-95 и проследовали по шоссе №11 через Восточный Миллинокет по направлению к Долби Понду. В первом фургоне сидели трое мужчин и женщина, все вооружены. Во втором — женщина и мужчина, тоже вооруженные, и преподобный Аарон Фолкнер, который молча читал Библию, сидя на скамейке в задней части фургона. Если бы хоть один эксперт-медик оказался здесь, чтобы осмотреть проповедника, он бы обнаружил, что температура у старика совершенно нормальная, а все признаки его мнимой болезни исчезли.

Звонок сотового телефона нарушил тишину во втором фургоне. Один из людей ответил, быстро переговорил, а потом повернулся к Фолкнеру.

— Наш человек собирается приземлиться прямо сейчас, — объяснил он старику. — Он будет ждать нас, когда мы доберемся туда. Мы едем точно по расписанию.

Фолкнер кивнул, но не ответил. Он продолжал изучать злоключения Иова.

* * *

Сайрус Найрн сидел за рулем своей машины у «Блэк Пойнт Маркет» и попивал кока-колу: в такой жаркий вечер отчаянно хотелось прохлады. Кондиционер в машине был сломан, ну и черт с ним: раз женщина умерла, он может пустить автомобиль под откос и направиться на юг, и с этим будет покончено. Он ощущал некоторый дискомфорт, ведь в конечном итоге все произошло совсем не так, как должно было. Эта женщина не испытала и десятой доли того, что должна была пережить.

Он закончил пить колу, потом поехал в сторону моста и швырнул банку из окна в воду. Да, дело сразу пошло не по плану. Во-первых, женщина собиралась уходить, когда он появился, и полезла в сумочку за баллончиком, вынудив его зайти с другой стороны. Потом появился здоровенный мужик, и у Сайруса не осталось выбора, так что пришлось воспользоваться пистолетом. Он боялся какое-то время, что люди услышат выстрел, но ничего не случилось: не было ни крика, ни шума. И все же Сайрус был вынужден в спешке уехать, а он не любил торопиться во время работы.

Он посмотрел на часы, и его губы беззвучно задвигались, считая до десяти. Едва он досчитал до конца, послышался звук взрыва со стороны Пин Пойнта. Когда он выглянул в окно, дым уже начал подниматься над горящей машиной Мэри Мэйсон. Вскоре прибудет полиция, может быть, и пожарные тоже. Они найдут женщину и труп мужчины. Он бы предпочел оставить женщину умирающей, а не мертвой. Он хотел услышать сирену «скорой помощи», увидеть отчаяние полицейского Мак-Артура, даже рискуя тем, что она будет в состоянии дать его описание. Сайрус, правда, подозревал, что недостаточно порезал ее, что она, возможно, и выживет, скорее всего, выживет. Плохо. Он задумался, а вдруг он оставил ее слишком близко к машине. Что если она уже начала гореть? Он бы не хотел, чтобы возникли какие-нибудь сомнения при ее опознании. Это были мелочи, но они беспокоили Сайруса. Перспектива поимки, как ни странно, заботила его куда меньше. Сайрус умрет прежде, чем его отправят обратно в тюрьму. Сайрусу было обещано спасение, а спасенные не боятся ничего.

Справа от него дорога поднималась вверх и терялась в небольшой роще. Сайрус припарковал свою машину в незаметном месте, и его желудок сжался от предвкушения. Он поднялся на холм, расчистил дорожку среди деревьев и миновал развалившийся сарай слева от себя. Теперь перед ним сверкал белый дом: закатное солнце отражалось в его окнах. Вскоре и прибрежные болотца будут охвачены огнем, вода окрасится в оранжевый и красный цвета. В основном в красный.

* * *

Мэри лежала на спине в траве, уставясь в небо. Сознание вернулось, и она видела, как сгорбленный человек сунул какое-то устройство в ее машину и поджег шнур. Мэри догадалась, что это было, но чувствовала себя парализованной, неспособной поднять руки, чтобы остановить поток крови, не говоря уж о том, чтобы отползти от машины.

Она слабела.

Она умирала.

Она почувствовала, что кто-то трогает ее за ногу, и постаралась немного приподнять голову. Длинная полоса крови отмечала путь большого мужчины, который пытался подползти к ней. Он был почти рядом и продолжал подтягиваться на своих сломанных окровавленных ногтях. Наконец человек добрался до нее и сгреб ладонью ее руку, потом приложил ее к ране на боку. Она задохнулась от боли. Но он заставил ее прижать руку сильнее.

Потом очень медленно человек начал тащить ее за воротник блузки по траве. Она громко вскрикнула, но все равно старалась держать руку прижатой к ране, пока, наконец, он больше не смог тащить ее. Медведь лежал под старым деревом в ее дворе, голова Мэри покоилась на его ногах, а его рука лежала поверх ее руки, прижимая ее. Широкий ствол дерева защитил их обоих, когда машина взорвалась, засыпав стеклами пространство двора; волна жара прокатилась по лужайке и достигла пальцев ее ног.

— Держись, — хрипел Медведь. Его дыхание прерывалось. — Держись. Они должны скоро приехать...

* * *

Роджер Боуэн сидел в углу пивнушки Томми Кондона на Черч-стрит в Чарлстоне, потягивая пиво. На столе перед ним лежал мобильник. Боуэн ждал звонка с подтверждением, что проповедник находится в безопасном месте и на пути на север, в Канаду, и смотрел на часы. Когда двое мужчин лет тридцати пяти-сорока прошли мимо него, подшучивая, и толкая друг друга, тот, кто был ближе, споткнулся о стол Боуэна, сбросив его телефон на пол. Боуэн в бешенстве поднялся, но человек извинился и положил телефон обратно на стол.

— Ты, гребаная задница! — прошипел Боуэн.

— Полегче, мужик, — обиделся парень. — Я же извинился.

Они ушли, качая головами. Боуэн видел, как парочка забралась в машину и уехала.

Через две минуты телефон у него на столе зазвонил.

За секунду до того, как нажать на кнопку ответа, он удивился, что мобильник стал как будто тяжелее, чем обычно. Может, от падения на пол что-то в нем испортилось.

Он нажал на зеленую кнопку и приложил телефон к уху как раз тогда, когда тот взорвался, расколов его череп надвое.

* * *

Сайрус Найрн стоял перед домом, теребя в руках карту. Он выглядел удивленным. Сайрус был плохим актером, но полагал, что ему и незачем лицедействовать. В доме никого не было видно. Он подошел к стеклянной двери и уставился в коридор за ней. Петли двери оказались хорошо смазаны, и она открылась без шума. Он медленно вошел внутрь, осматривая комнаты, мимо которых проходил, убеждаясь, что в них ни души и опасаясь собаки, пока, наконец, не дошел до кухни.

Чернокожий великан стоял у кухонного стола и пил соевое молоко из пакета. На нем была майка с надписью «Клан киллеров». Человек удивленно посмотрел на Сайруса. Его рука уже протянулась за оружием на столе, когда Сайрус выстрелил, и пакет лопнул, устроив душ из молока вперемешку с кровью. Мужчина упал на спину, опрокинув стул. Сайрус встал над ним и смотрел, как пустота вливается в его глаза.

Откуда-то со стороны двора он услышал лай собаки. Собака была молодой и глупой, и единственное, что беспокоило Сайруса в связи с ней, это то, что своим лаем она сможет предупредить хозяйку. Он осторожно выглянул в окно кухни и увидел женщину, которая бродила по двору у самой кромки болота; возле нее скакала собака. Он подошел к задней двери и выскользнул наружу, как только убедился, что женщина его не видит. Затем, скрываясь за стеной дома и прижавшись к стене, он снова нашел ее взглядом. Рыжеволосая женщина шла по высокой траве, удаляясь от дома и собирая полевые цветы. Он видел, как раскачивается ее живот, и это избавило его от некоторых фантазий. Сайрус любил поиграться со своими жертвами перед тем, как убить их. Но он никогда не пробовал играть таким образом с беременной женщиной, и что-то внутри него подсказывало, что он не получит от этого удовольствия, но Сайрус всегда был открыт для новых ощущений. Женщина выпрямилась и потянулась, прижимая руку к пояснице; Сайрус снова спрятался в тень. Она была миленькой, с очень бледным лицом, которое словно светилось в ореоле рыжих волос. Сайрус счел ее очень хорошенькой. Он затаил дыхание и попытался успокоиться. Когда он выглянул еще раз, женщина уже бродила далеко среди высокой травы и отблесков закатного солнца. Собака трусила рядом с ней. Сайрус посовещался сам с собой, как лучше поступить: лучше бы, конечно, подождать, пока она вернется в дом, но он опасался, что кто-нибудь будет ехать вверх по дороге и заметит его машину, тогда он окажется в ловушке. Нет, снаружи тоже есть прикрытие: высокая трава, деревья, камыши скроют его, когда он займется ею.

Сайрус вынул свой нож и, плотно прижав его к бедру, последовал за женщиной.

* * *

Гидроплан «цессна» совершил посадку на отмель, потом сделал медленный разворот в сторону озера Амбайеус. Он слегка шлепнул по воде, когда приземлялся, но потом выровнялся и достиг старой пристани. Пилота «цессны» звали Герри Шелог, и плата, которую он должен был получить за этот перелет, равнялась цене израсходованного топлива. Его это устраивало, потому что Герри был верующим, а верующие делают то, что им велят или о чем их просят, не требуя ничего взамен. В прошлом самолет Шелога доставлял оружие, беженцев, а однажды даже тело женщины-репортера, которая совала свой нос куда не следовало и которая теперь лежит на дне отмели в Каролине. Шелог поселился на озере два дня назад, прилетев сюда с помощью авиаслужбы «Катардин», которая действовала на территории Спенсер Коув. Он изучил расписание их полетов, чтобы убедиться, что пилотов из «Катардина» не будет рядом, когда он приземлится.

«Цессна» остановилась, когда из-за одного из деревьев появился мужчина в синем комбинезоне. Это, должно быть, Фаррен, человек, отвечающий за организацию дела на этом участке. Шелог выбрался наружу из небольшого кубрика, затем спрыгнул на причал, чтобы встретить приближающегося человека.

Но остолбенел.

Человек, стоявший перед ним, был не Фаррен хотя бы потому, что Фаррен должен быть белым, а этот человек был черным. В руках у него блестел пистолет.

— Да, — сказал человек. — Вы правильно думаете: мы очень вовремя.

* * *

Сайрусу хватило нескольких минут, чтобы понять, почему женщина, как кажется, пребывает в своем собственном мире, иначе она не могла не услышать звука выстрела. Она остановилась у края воды и полезла в небольшую сумочку, висевшую у нее на шее, вынула оттуда плеер и стала выбирать, какую запись ей включить. Когда она нашла мелодию, которую искала, женщина вернула плеер на место и продолжила прогулку, задевая юбкой деревья. Крупный щенок-подросток бежал впереди нее. Пес остановился, один или два раза посмотрел в сторону Сайруса, который прокладывал себе путь в высокой траве, но ничего опасного в медленном движении за стеной зелени, видимо, не почувствовал, потому что признаков беспокойства не обнаружил. Ноги Сайруса и джинсы внизу были насквозь мокрыми. Это было, конечно, неприятно, но когда он подумал о тюрьме и застоявшемся запахе в его камере, то решил, что промокнуть еще не самое худшее.

Женщина прошла по краю островка из деревьев, и почти исчезла из вида, но Сайрус все еще видел ее светло-голубое платье, которое мелькало среди стволов и нижних веток. Деревья послужат ему прикрытием.

Подберемся ближе, подумал Сайрус. Самое время.

И голос Леонарда повторил его слова:

— Самое время.

* * *

Единственный транспорт, который попался на пути небольшого каравана Фолкнера, когда они направились вверх по Голден-роуд, был большой трейлер: шофер-дальнобойщик просигналил им со стоянки у Амбайеус. Человек за рулем трейлера поднял вверх три пальца, приветствуя водителей фургонов, затем начал выезжать на дорогу и перегородил трассу. Он следил в зеркало заднего вида за дорогой и увидел, как фургоны сворачивают на Файр-роуд, 17 и направляются к озеру.

Тогда водитель прервал маневр и дал задний ход.

* * *

Сайрус двигался быстрее; его короткие ножки пытались сократить расстояние, чтобы подобраться поближе к женщине. Теперь он хорошо видел ее. Она вышла из-под полога деревьев и направилась на открытое место, ее голова была опущена вниз, высокая трава расступалась в стороны, когда женщина проходила через нее, а потом снова стеной смыкалась за ее спиной. Собака, как он заметил, теперь была на поводке. В любом случае для Сайруса это не имело значения. Собака не сможет быстро ответить на угрозу, которую представлял собой Сайрус, если вообще успеет сделать хоть что-нибудь: лезвие ножа более 12 сантиметров, он перережет собаке горло с той же легкостью, что и женщине. Сайрус вышел из-под прикрытия деревьев и вступил на болото.

Файр-роуд утопала в осенней листве. Огромные валуны лежали по обеим сторонам дороги, за ними высились вековые деревья. Люди Фолкнера были уже в двух шагах от озера, когда боковое окно со стороны водителя рассыпалось на мелкие осколки. Пули отбросили водителя вбок и заставили машину резко вильнуть к обочине. Женщина в кабине попыталась перехватить руль и вывернуть вправо, но последовал еще один залп, изрешетивший борта фургона и лобовое стекло. Задняя дверь открылась, когда пассажиры фургона попытались убежать в лес, но умерли раньше, чем спустились на дорогу.

Водитель второго фургона быстро сообразил, что нужно делать. Он опустил голову и уперся в педаль газа, стараясь объехать потерявшую управление машину в облаке взметнувшихся листьев, столкнув ее на придорожные валуны. Он замер, спрятавшись за приборную доску, отпустил педаль и поднял голову точно в тот момент, когда первая пуля Луиса попала ему в грудь. Он повалился вперед, на руль.

Тем временем женщина в задней части фургона готовилась оказать сопротивление. Она взяла Фолкнера за плечо и объяснила ему, что он должен бежать к озеру, как только она откроет дверь. В руках она держала немецкий автомат Г-11. Женщина сосчитала в обратном порядке от трех до одного, затем прострелила замок на двери и принялась поливать все вокруг очередями. В то же мгновение невысокий полный мужчина отлетел назад, отброшенный автоматной очередью, и теперь лежал, скорчившись на дороге. За спиной женщины Фолкнер метнулся к деревьям и воде, которая поблескивала впереди. Женщина продолжала палить из автомата по сторонам дороги, теперь уже одиночными выстрелами, а затем обернулась, чтобы последовать за ним. Она почти поравнялась со стариком, когда почувствовала удар в левое бедро, сваливший ее на землю. Она перевернулась на спину, щелкнула затвором, вновь переводя оружие в автоматический режим и продолжала поливать свинцом приближавшихся людей, которые пытались укрыться за деревьями. Расстреляв весь запас, женщина отбросила автомат в сторону и выхватила из-за пояса свой пистолет. Она уже подняла его, когда кто-то мягко коснулся ее руки. Она повернула голову, ее рука на доли секунды замерла. Женщина едва успела заметить дуло пистолета, направленное ей в лицо, перед тем как жизнь ее оборвалась.

* * *

Мэри Мэйсон слышала вой сирен и возбужденные голоса своих соседей. Она протянула руку, чтобы дать знать Большому человеку, и почувствовала, что он уже остывает.

Она заплакала.

* * *

На другом участке дороги дальнобойщик развернулся и прибыл на место устроенной засады. Задние двери были открыты и оттуда спущен пандус, который позволил загнать внутрь оба фургона с телами мертвых разместили внутри фургонов, а двое мужчин с пылесосами на спине начали смывать с дороги кровь и разбитое стекло. Постепенно дорога приняла первозданный вид.

А старик все бежал, не обращая внимания на колючки, которые впивались в его ноги, и ветки деревьев, рвавшие на нем одежду. Он поскользнулся на мокрых листьях и уловил движение справа и слева от себя, когда попытался встать, сжимая в правой руке пистолет. Он поднялся на ноги сразу же, как только одна из фигур отделилась от деревьев и направилась ему наперерез. Фолкнер попытался повернуть на север, проскочить в просвет между деревьями, но откуда появилась вторая фигура, и старик остановился.

Фолкнер поморщился, потому что узнал этого человека.

— Помнишь меня? — спросил Эйнджел. В руке у него был пистолет, прижатый к бедру.

Справа от Фолкнера, медленно обходя камни, шел Луис. Он тоже держал пистолет прижатым к бедру. Фолкнер попытался сбежать, обернулся и увидел мое лицо. Он поднял пистолет. Вначале он нацелил оружие на меня, затем на Эйнджела, потом на Луиса.

— Начинайте, преподобный, — сказал Луис. Теперь его пистолет был направлен прямо на Фолкнера. — Ваш выбор.

— Они узнают, — сказал Фолкнер. — Вы сделаете из меня мученика.

— Они никогда не найдут вас, преподобный, — сказал Луис. — Самое большее, что узнают эти люди, что вы исчезли. Разве вы не этого хотели?

Я поднял свой пистолет. То же самое сделал Эйнджел.

— Но мы будем знать, — сказал Эйнджел. — Мы всегда будем знать.

Фолкнер попытался направить свой пистолет на себя, когда одновременно раздались три выстрела. Старик дернулся и упал. Он лежал на спине, глядя на небо. Тонкие ручейки крови потекли из углов его губ. Затем небо исчезло, и мы трое склонились над ним. Его рот открывался и закрывался, как будто он пытался что-то сказать. Он сглотнул и облизал кровь языком. Пальцы его правой руки беспомощно задвигались, когда он посмотрел на меня.

— Твоя... сучка... мертва, — прошептал он, и его глаза закрылись навсегда.

А, когда я взглянул вверх, на деревьях было полно воронов.

* * *

Во рту у Сайруса пересохло. Он был теперь так близко от нее, в десяти — пятнадцати метрах. Он провел пальцем по острию ножа и стал смотреть, как пес рвет поводок, стараясь убежать от своей хозяйки, привлеченный, как ему казалось, присутствием птиц или мелких грызунов, которые шевелились позади них в траве. Сайрус не мог понять, почему женщина держит собаку на поводке. Ее надо спустить, подумал он. Какой, к черту, вред это может нанести?

Теперь до нее оставалось метров десять. Всего несколько шагов. Женщина сделала шаг к группе деревьев, стоящих вокруг небольшого озерка с водой, — форпост большого леса, который накрывал болото тенью с севера, — и вдруг исчезла. Впереди себя Сайрус услышал звонок мобильного телефона. Он побежал. Его ноги, когда он подбежал к деревьям, дрожали. Первое, что он увидел, была собака. Привязанная за поводок к гниющему стволу упавшего дерева, она с изумлением посмотрела на Сайруса, а затем счастливо залаяла, увидев что-то у него за спиной.

Сайрус обернулся, и увесистое полено ударило его прямо в лицо, разбив ему нос и отбросив его за деревья. Он пытался поднять свой нож, но его снова ударили в то же место, и боль ослепила его. Он почувствовал пустоту под ногами, поднял руки, чтобы удержаться от падения, и тут же с громким всплеском упал в воду. Он вынырнул на поверхность и попытался плыть к берегу" но Сайрус не был создан для плавания. В действительности он едва мог держаться на воде. Паника охватила его, как только он почувствовал под собой глубину. Уровень воды в болотах Скарборо обычно не превышает полутора-двух метров, но затяжные дожди повысили уровень воды в некоторых местах до трех и даже пяти метров. Сайрус не мог достать ногами дно.

Последовал еще один удар по голове, и он почувствовал, как что-то внутри него сломалось. Энергия, казалось, покинула его тело, руки и ноги отказывались двигаться. Медленно он начал тонуть, опускаясь все ниже, пока все его тело не облепили водоросли и упавшие ветки, а ноги не зарылись глубоко в придонный ил. Воздух пузырьками выходил из его рта, и вид этих пузырьков заставил Сайруса сделать отчаянный рывок. Все его тело дернулось, а руки и ноги начали из последних сил двигаться, пытаясь вытолкнуть из воды уродливое тело. Поверхность приближалась: он начал подниматься.

Его подъем вверх внезапно был остановлен чем-то, вцепившимся в его ногу. Он посмотрел вниз, но увидел только водоросли и траву. Он попытался стряхнуть это с ноги, но его нога еще глубже увязла в тине, и остатках растений, словно чьи-то пальцы оплелись вокруг его лодыжек.

Руки. Руки были под ним. Голоса в его голове закричали, выкрикивая противоречивые приказания, но запас воздуха в легких иссяк.

Руки.

Ветки.

Это всего лишь ветки.

Но он чувствовал руки там, внизу. Он чувствовал, как они тянут его, затягивая все глубже, заставляя его присоединиться к ним. И он знал, что они ждут его там, внизу. Навеки потерянные женщины из ямы ждут его.

Тень упала поперек его тела. Кровь медленно струилась из раны на голове, из ушей и носа. Он взглянул вверх, а женщина смотрела на него вниз, стоя на берегу. Собака, склонив голову набок, тоже с любопытством смотрела на воду. На голове у женщины больше не было наушников, они висели, как ожерелье, на шее, и что-то подсказало Сайрусу, что музыка в них не звучала с того самого момента, когда она заметила его и начала заводить в болото. Он уставился вверх на женщину с мольбой и открыл рот, как будто пытаясь попросить о помощи, но вместо этого последние пузырьки воздуха уплыли вверх. Он тянул руки к женщине, но единственное движение, которое она сделала, — подняла правую руку и стала медленно и ритмично поглаживать свой живот, успокаивая неродившегося ребенка, как будто он понимал, что здесь произошло, и забеспокоился. Лицо женщины было опустошенным: ни жалости, ни стыда, ни чувства вины, ни сожаления. Не было даже гнева — только пустота, которая была хуже, чем любая ярость, с какой Сайрус когда-либо сталкивался.

Сайрус почувствовал, что его тянут вниз, и начал тонуть; вода заполнила его легкие. Боль в голове усилилась, потому что ему не хватало кислорода; голоса в его мозгу завопили, а затем медленно смолкли. Последнее, что он видел, — бледная безжалостная женщина мягко поглаживает свой живот, успокаивая будущего ребенка.

Эпилог

Реки текут. Чередуются приливы и отливы. Реки стремятся к морям. Прибрежные птицы собираются в стаи. Болота — место их отдыха на пути в арктическую тундру, где им предстоит строить гнезда. Отступающая вода оставляет для них обильную пищу. Они перелетают через протоки, их тени похожи на ручьи раскаленного серебра.

Только теперь, оглядываясь назад, я осознал, какую роль сыграла вода во всем, что произошло. Тела растерзанных женщин в Луизиане, замурованные в бочки для масла, немые и ненайденные, а вода все так же неслась над ними. Останки убитой семьи, спрятанные под листьями в пустом плавательном бассейне. Арустукские баптисты, захороненные возле озера и ожидавшие десятки лет, пока их найдут и освободят. Эдди и Мелия Джонс — одна убитая в двух шагах от реки, другая дважды умершая в отравленной воде известковой ямы.

И еще одна: Кэсси Блайт, которую нашли лежащей, свернувшись под землей, в яме у речной отмели, окруженную телами других жертв. Кости ее рук хранили следы ножа Сайруса Найрна.

Вода бесконечно течет в море. Реки с их обманчивым покоем откроют свои страшные тайны, и, когда живые найдут в себе силы сразиться со злом и восплачут над мертвыми, сострадая их мукам, вечный покой, снизойдет на всех.

* * *

Сайрус Найрн стоял среди длинных стеблей рогоза, Дорога виднелась впереди. Везде вокруг него все двигались, их продвижение было похоже на легкое прикосновение шелковой ткани к лицу. Их присутствие он ощущал в большей степени, чем видел, — огромный вал людей уже погрузился в море, где, наконец, их поглотит прибой. Их бледность сольется с его белизной, и они исчезнут. Он оставался неподвижен, как крепость, противостоящая их приливу, он стоял лицом к морю, и оно не звало его, как других, которые шли по Белой дороге через болота к океану. Вместо этого Сайрус увидел старую машину, которая стояла на черной дороге, извивавшейся вдоль побережья, с включенным двигателем; в лобовом стекле отражалось звездное небо. Дверца открылась, и он понял, что время пришло.

Он выбрался из болота, поднимаясь вверх по камням и металлу, и направился к ожидавшему его «кадиллаку», тонированные окна которого позволяли видеть только тени фигур, находившихся внутри. Когда Сайрус остановился у капота, окно со стороны водителя медленно опустилось, и он увидел человека за рулем — лысого мужчину с неестественно широкой улыбкой; красная рваная дыра зияла на его грязном плаще спереди, как будто бы он умер оттого, что его насадили на кол. Смерть будет вечно навещать Стритча, и, пока Сайрус рассматривал его, рана затянулась, а затем снова появилась, и в этот момент глаза мужчины в агонии выкатились из орбит. Но все же он улыбался Сайрусу и призывно махал ему рукой. Рядом с ним с трудом можно было заметить девочку в черном. Она пела, и Сайрус подумал, что ее голос был одним из самых чудесных звуков, которые он когда-либо слышал, — даром Божьим. Затем ребенок начал меняться и стал женщиной с пулевым ранением в изуродованное горло; пение прекратилось.

Мюриэл, подумал Сайрус. Ее зовут Мюриэл.

Он стоял у открытой дверцы. Сайрус положил руку на ее край и заглянул внутрь.

Человек, сидящий на заднем сиденье, был окружен паутиной. Маленькие коричневые пауки двигались вокруг него, непрерывно сплетая кокон, который удерживал его на месте. Его голова была разбита, разорвана на куски выстрелом, но Сайрус все еще видел клочья его рыжих волос. Глаза мужчины были едва видны сквозь паутину и складки кожи, окружавшие глаза, но Сайрус заметил в них боль, которая возобновлялась вновь и вновь, когда пауки впивались в него.

И Сайрус наконец понял, что своими поступками в земной жизни мы создаем себе ад, в котором будем пребывать в ином мире, и что его место теперь здесь. Навсегда.

— Прости меня, Леонард, — сказал он и впервые с тех пор, как был мальчишкой, услышал, насколько жалобно, неуверенно звучит его голос. Странно, здесь раздавался только его голос, все остальные молчали. И он знал, что этот голос всегда был среди тех, которые он слышал, но Сайрус предпочитал не слушать его. Это был голос, взывавший к совести и жалости, голос, к которому он был глух всю свою жизнь.

— Прости меня, Леонард, — снова повторил Сайрус. — Я проиграл.

Рот Падда открылся, из него полезли пауки.

— Поехали, — сказал он. — Нам очень далеко ехать.

Сайрус забрался в машину и сразу же почувствовал, как по нему ползают пауки. Началось плетение новой паутины.

Машина направилась по дороге, уходящей от моря вдаль, через болота и прибрежную траву, пока не затерялась в темноте на севере.

* * *

Здесь, у края могилы, выросла высокая трава. Корни ее закрепились в грязи и легко выдернулись. Я не был у них с лета. Служащий, который следил за небольшим кладбищем, болел, так что, хотя тропинки и были расчищены, сами могилы заросли сорняками. Я выдрал траву и побросал ее в одну кучу.

Вот теперь имя малышки Дженни было хорошо видно. Я стоял, водя пальцем по выбитым буквам, потом снова принялся за расчистку могилы.

На меня упала тень: женщина опустилась возле меня на корточки, расставив ноги, чтобы уравновесить свой живот. Я не смотрел на нее. Я плакал, хотя не понимал почему, ведь больше я не чувствовал ужасной, убийственной тоски, которая опустошала меня и сводила с ума. Я чувствовал облегчение и благодарность к Рейчел за то, что она в первый раз здесь рядом со мной, потому что это правильно и потому что мне необходимо, чтобы она была здесь, чтобы я смог, наконец, показать ей это. Но слезы все текли. Я чувствовал, что они застилают мне глаза, пока, наконец, она не взяла меня за руку, и мы принялись работать вместе, уничтожая все некрасивое и неприглядное, освобождая все прекрасное. Наши руки соприкасались, задевая друг друга, мы чувствовали их присутствие в легком дуновении ветерка, в журчании ручья, который тек рядом, — ребенка ушедшего и ребенка, который только должен родиться. Любовь, о которой помнят, и любовь, которая остается с нами. Потерянное и обретенное. Живое и мертвое. Вместе рука об РУку.

По Белой дороге.

Автор выражает благодарность

При создании этой книги я опирался на опыт и знания многих людей, в том числе авторов книг «Перед свободой» Белинды Хурменс (Ментор, 1990); «Рис и рабы: расовая принадлежность и торговля рабами в колониальной Южной Каролине» Дэниэла Ц. Литлфельда (Иллини Букс, 1991); «Самые известные судебные процессы Ку-Клукс-Клана в Южной Каролине в 1871 — 1872 годах» Лу Фолкнера Уильямса (Издательство университета Джорджии, 1996); «Гулла фу Оонах» Вирджинии Миксон Герати (Сандлэппер Паблишинг, 1997); «Голубые корни» Роджера Пинкни (Ллевелин Пабликейшнз, 2000); «Краткая история города Чарлстона» Роджера Росена (Издательство университета Южной Каролины, 1992); «Каббала» Кеннета Хэнсона (Каунсил Оак Бук, 1998); «Американские экстремисты» Джона Джорджа и Лайрда Уилкокса (Прометеус Букс, 1996); «Расистская идея» Рафаэля С. Эзекиеля (Пингвин, 1995).

К тому же немало людей великодушно позволили мне воспользоваться их знаниями и отнять у них время.

Я особенно признателен главному заместителю генерального прокурора Биллу Строуксу и помощнику генерального прокурора Чаку Доу из Главной прокуратуры штата Мэн; Джеффри Д. Мериллу, — начальнику тюрьмы Томастон штата Мэн, и ее персоналу, в особенности полковнику Дугласу Старберду и сержанту Элвину Виксу; Хью Е. Муну из Отдела по охране порядка Южной Каролины; лейтенанту Стефену Д. Райту из городского управления полиции Чарлстона; Дженис Кан — моему гиду по Чарлстону; Саре Йитс, когда-то работавшей в Музее естественной истории в Нью-Йорке; сотрудникам Национального парка «Топи Конгари».

Особенно хочется поблагодарить Сью Флетчер, Керри Худ и всех сотрудников издательства «Худдер и Стоутон»; моего агента Дарли Андерсона и его сотрудников; мою семью, и особенно Рут, которой я многим обязан; и, с опозданием, доктора Яна Росса, который познакомил меня с Россом Макдоналдом; Эллу Шанахан, финансировавшую меня, когда немногие были готовы это сделать.

Джон Коннолли Черный Ангел

Пролог

Восставшие ангелы падали, окруженные гирляндами огня.

И в своем падении, кувыркаясь в пустоте, они были прокляты, как прокляты недавно ослепшие, поскольку как темнота страшнее и ужаснее для тех, кто знавал свет, так и отсутствие благоволения и милости острее чувствуется теми, кто когда-то жил в этом благоволении. Они звали и плакали от боли и мук, и их горение впервые высветило тени. Те, кто падали первыми, оказались сплюснутыми в глубинах, и там они создали свой собственный мир. А когда последний ангел падал, он обернулся на небеса и увидел все, что должно было быть потеряно им на веки вечные, и это видение было настолько ужасно, что жгло ему глаза; а когда небеса сомкнулись над ним, ему было дано увидеть, как лицо Бога исчезает среди темных облаков. Так был он проклят еще и этим проклятием, став изгоем, отвергаемым даже своими собратьями, ибо что могло быть мучительнее для них, чем видеть каждый раз, когда они смотрели в его глаза, призрак Бога, мерцающего в черноте его зрачков?

И столь одинок был он, что разорвал себя надвое, чтобы иметь спутника в этом опустошительном одиночестве, и вместе эти части-близнецы одного и того же существа блуждали и скитались по все еще создающемуся мирозданию. Пришло время, и они объединились с горсткой других, тех, кто не хотел существовать, съежившись в том суровом царстве их собственного создания. В конце концов, что такое ад, как не вечное отсутствие Бога? Ад это не конкретное место, ад это вечный отказ от надежды, искупления, любви. Но эти ангелы впоследствии стали утомляться от бродяжничества по пустынному миру, не находя выхода своему гневу и отчаянию. Они нашли глубокое, темное место, и там они спрятали себя глубоко и надолго и ждали прибытия людей. И после многих лет люди прорыли шахты и осветили туннели, и самая большая из этих шахт оказалась среди богемских серебряных рудников в Кутна-Гора, и называлось это место Кант.

И сказывают, что, когда в шахте достигли самых глубин, шахтерские лампы замерцали, как если бы задул ветер, хотя никакого ветра и в помине не было на такой глубине. И глубокие вздохи услышали люди, как будто души были выпущены из неволи. Запахло гарью, и туннели разрушились. Поднялся вихрь грязи и пыли, он пронесся по руднику, давя и ослепляя все на своем пути. Те, кто выжил, говорили о голосах из бездны и биении крыльев в темных облаках. Вихрь свирепствовал в главной шахте, прорываясь наверх в ночное небо.

И мятежные ангелы приняли облик людской и приступили к созданию невидимого царства, которым они могли бы управлять через обман и коварство и развращенную волю других. Падших ангелов возглавили демоны-близнецы, самые могущественные из их числа, Черные Ангелы. Первый, которого звали Ашмаил, окунулся в пламя сражений, он нашептывал пустые обещания славы в уши честолюбивых правителей. Другой, по имени Иммаил, вел свою собственную войну с церковью, теми, кто представлял на земле того, кто низвергнул его брата. Он упивался огнем и насилием, и его тенью отмечено разграбление монастырей и сожжение церквей. Каждая половина этого двойного существа носила отметину Бога белым пятнышком на глазу: Ашмаил — на правом, а Иммаил — на левом.

Но, упиваясь своим высокомерием и яростью, Иммаил допустил, чтобы его увидели, пусть и на мгновение, в его истинном обличье падшего ангела. Цистерианский монах по имени Едрик из монастыря в Седлеце вступил в борьбу с Иммаилем. Они схватились над чанами с литым серебром в большом литейном заводе около самого Седлеца. И, когда Иммаил переходил из человеческого облика в другой, Едрик сумел схватить его и сбросить в кипящую расплавленную руду. Едрик призвал братьев начать медленно охлаждать металл, и Иммаил так и остался закованным в серебро, бессильный освободить себя из этой самой безупречной из тюрем.

Ашмаил почувствовал его боль и устремился освободить брата, но монахи хорошо прятали Иммаила. Все же Ашмаил никогда не прекращал искать своего брата, и со временем к нему в его поисках присоединялись такие же, как он. И еще люди, растленные его посулами. Все они метили себя так, чтобы могли узнавать друг для друга, и их меткой был дрек, двузубец, поскольку, как говорится в древних книгах, это было первое оружие падших ангелов. И они называли себя «приверженцы», «поборники», «сторонники».

Часть первая

Тому, кто не постигнет правды о так называемом дьяволе, никогда не разобраться в истоках зла.

Ориген (186-225)

Глава 1

Крепко держась правой рукой за поручень, женщина сходила из автобуса-экспресса, осторожно наступая на каждую ступеньку. Вздох облегчения вырвался у нее, как только она оказалась на земле. Это облегчение она всегда испытывала, когда выполняла простую задачу без происшествий. Она еще не была стара — только что разменяла пятый десяток, — но выглядела и чувствовала себя намного старше, потому что многое вынесла, и накопившиеся печали усилили предательский ход времени. Она давно перестала ежемесячно ходить в парикмахерскую красить свои серебристо-серые волосы. От углов глаз, словно затянувшиеся шрамы от старых ран, пролегли глубокие морщины, такие же как и на лбу. Женщина знала, откуда эти борозды, порой она ловила себя на том, что вздрагивает, будто от боли, увидев свое отражение в зеркале или в витрине магазина. Морщины становились заметнее и глубже, когда она задумывалась. На ее лице отражались одни и те же мысли, одни и те же воспоминания, одни и те же лица, которые она вспоминала: мальчик, теперь уже мужчина; ее дочь, какой она была когда-то и какой теперь могла бы быть; тот, кто зародил эту маленькую девочку в ее чреве, его остервенелое, перекошенное злобой лицо. Иногда она видела это лицо разбитым, буквально изодранным в клочья, каким оно было тогда, когда закрывали крышку гроба над ним, стирая наконец его физическое присутствие в этом мире.

Ничто, пришла она к выводу, не прибавляет лет женщине быстрее, чем проблемное дитя. В последние годы она пережила череду неприятных случайностей и отходила после столкновения с ними значительно дольше, чем когда-то. Ей все время приходилось быть начеку, хотя порой это были совершенно незначительные мелочи: край тротуара; ничтожные, не удостоившиеся внимания коммунальных служб трещины на тротуаре; внезапный толчок, как раз в тот момент, когда она поднималась со своего места в автобусе; оставленный незакрытым кран и вода, залившая пол кухни. Она боялась всех этих несчастливых случайностей больше, чем подростков, собиравшихся на автостоянке у торговых рядов около ее дома, поджидавших тех, кого они могли по каким-то своим причинам счесть легкой добычей. Она знала, что никогда не попадет в число их жертв, ведь они боялись ее сильнее, чем полицию, чем своих более порочных сотоварищей, поскольку знали о человеке, тень которого сопровождала ее по жизни. Что-то в ней восставало против этого, хотя их страх приносилей чувство уверенности и защищенности. Эта защищенность была ею дорого оплачена, приобретена, как она верила, потерей его души.

Порой она молилась за него. Пока остальные прихожане вслед за проповедником возглашали «Аллилуйя!», били себя в грудь и трясли головами, эта женщина оставалась безмолвной, лишь беззвучно молилась, прижав подбородок к груди. Когда-то давным-давно она, бывало, просила Бога, чтобы человек этот смог бы снова повернуться к Его сияющему свету и получить спасение, отказавшись от насилия. Теперь она больше не надеялась на чудо. И, думая об этом человеке, она молила Бога, чтобы, когда эта заблудшая овца предстанет во время Страшного суда, Господь проявил милосердие и простил все его прегрешения. Чтобы участливее посмотрел на жизнь, прожитую этим человеком, и нашел в ней хоть малые крупицы добродетели, которые могли бы позволить простить этого грешника.

Но, может быть, не всех можно спасти, искупив их грехи, видимо, есть грехи ужасные настолько, что навсегда остаются по ту сторону прощения.

По словам священника, Бог прощает все, но только если грешник искренне признает свои грехи и захочет стать на путь исправления. Если это действительно так, то страшно подумать, но ее молитвы не будут иметь никакого значения и он останется проклятым навечно.

Женщина показала свой билет мужчине, разгружающему багаж из автобуса. Он был с ней груб и резок, но, похоже, он так вел себя со всеми пассажирами. Какие-то юноша с девушкой замешкались, словно не хотели покидать место, освещенное светом из окон автобуса. Потом, прижав сумочку к груди, она покатила чемодан к эскалатору, крепко держась за ручку. При этом тревожно оглядывалась вокруг, вспоминая напутствия соседей по дому: «Не принимай никаких предложений помочь. Не разговаривай ни с кем, даже если кто-то предложит помочь тебе с багажом, пусть даже этот кто-то прилично одет и очень вежлив...»

Но никто не предлагал ей помощи, и она без приключений вышла на суетливо-деловитую улицу этого чужого ей города, грязного, заполненного многолюдной толпой, неумолимого и беспощадного. Такими же чужими для нее могли бы оказаться Каир или Рим. Еще дома она старательно записала адрес на листочке бумаги. Человек из гостиницы объяснил ей по телефону, как добраться, она слышала раздражение в его голосе, поскольку ему пришлось несколько раз повторять адрес и название гостиницы. Но она ничего не могла поделать — она не различала знакомых звуков, когда кто-то говорил с таким явным иностранным акцентом.

Она шла по улицам, везя за собой сумку. Она тщательно отмечала номера улиц, пытаясь делать как можно меньше поворотов, пока не подошла к большому зданию полицейского участка. Там она прождала целый час, пока наконец не появился полицейский, готовый выслушать ее. Он держал перед собой почти пустую папку-скоросшиватель, но ей нечего было добавить к тому, что она уже сказала ему по телефону, а он, в свою очередь, мог лишь заверить ее, что они делают все, что могут.

Все же она тщательно заполнила еще какие-то бумаги, надеясь, что какая-нибудь самая незначительная деталь, которую она сообщит им, может вдруг привести их к ее дочери. Затем покинула участок и на улице остановила такси. Она протянула водителю листок бумаги с адресом ее гостиницы через маленькое отверстие в стекле, отделяющем пассажира от водителя. Потом спросила водителя, сколько стоит доехать туда, но он только пожал плечами. Он был выходцем из Азии и не сильно обрадовался маршруту, прочитав адрес.

— Как движение. Кто может знать?!

Он махнул рукой в сторону медленно движущегося потока автомобилей, грузовиков и автобусов. Кто-то сигналил, кто-то сердито кричал друг на друга. Над всей этой суматохой нависали непомерно высокие здания. Ей не понять тех, кто предпочитает оставаться в таком месте.

— Двадцать, может быть, — сказал таксист.

Она надеялась на меньшее. Двадцать долларов — сумма немалая, а она не знала, как долго ей придется пробыть здесь. Она забронировала гостиничный номер на три дня, и у нее хватало денег, чтобы потом заплатить еще за три дня, ведь можно и на еду тратить поменьше, и научиться разбираться в путанице лабиринтов подземки. Она читала о подземке, но никогда не была там и не имела ни малейшего представления о том, как работает этот транспорт. Она знала только одно: ей не нравилась даже мысль о необходимости спуститься под землю, в темноту, но она не могла позволить себе пользоваться такси все время. Лучше уж автобусы. По крайней мере они едут по земле, хотя, казалось, в этом городе по земле все двигалось слишком медленно.

Он может предложить ей деньги, конечно, как только она найдет его, но она откажется от любого подобного предложения так же, как она всегда отказывалась, неизменно возвращая присланные им чеки по тому адресу, который он ей дал. Его деньги были заражены, как и он сам, но сейчас она нуждалась в его помощи. Нет, не в его деньгах — в его знании. Что-то жуткое случилось с ее дочерью, в этом она не сомневалась, хотя и не могла объяснить, откуда знает об этом. Алиса, о, Алиса, ну какие силы завлекли тебя сюда? Ее мать была благословенна — или проклята — этим даром. Она ведала, когда кто-то страдал, и чувствовала, если кто-нибудь из дорогих ей людей попадал в беду. Мертвые разговаривали с ней, сообщая ей многое. Ее жизнь была заполнена шепотами.

Этот дар матери не передался ей, и за это женщина была благодарна, но иногда она сомневалась, не достался ли ей слабый след этого дара, одна только искра большой мощи, которая жила когда-то в ее матери. Хотя разве не все матери были прокляты способностью ощущать самые потаенные глубокие страдания своих детей, даже когда те были далеки от них. Одно она могла сказать наверняка: последние дни она не знала ни минуты покоя и слышала голос дочери, взывающий к ней, когда приходил мимолетный сон.

Она расскажет ему об этом при встрече, надеясь, что он поймет. Даже если он не поймет, он поможет, ибо они с ее девочкой были одной крови.

Если и существовало что-то, что он понимал и принимал в этом мире, это была кровь.

* * *

Я припарковался на улочке недалеко от дома и остальную часть пути проделал пешком. Я мог разглядеть Джекки Гарнера, ссутулившегося возле стены дома. От его дыхания в воздухе образовывалась легкая струйка пара. На нем были черная шерстяная шапка, черная куртка и черные джинсы. Перчатки он почему-то не надел. Под курткой я разглядел имя Сильвия на футболке.

— Новая подружка? — поинтересовался я.

Джекки распахнул куртку. Надпись на футболке гласила «Тим „Мэйняк“ Сильвия» и поясняла плохонькую карикатуру этого великого человека, одного из наших доморощенных местных героев. Тим Сильвия (или, лучше сказать, все его шестьдесят восемь и 260 фунтов) стал в сентябре 2002 года первым гражданином Мэна, способным постоять за себя и за Мэн в заключительном первенстве, и в тяжелой борьбе с соперниками добился титула чемпиона в тяжелом весе в Лас-Вегасе в 2003 году, нокаутировав непобедимого чемпиона Рикко Родригеса в первом же раунде. «Я здорово приложил его», — сказал Сильвия репортеру в интервью после боя, в ту же секунду наполнив сердца всех обитателей восточного даун-тауна гордостью. К сожалению, уже после его первого боя в чемпионском звании против Джена Гиганта МакДжи тест на применение анаболических стероидов дал положительный результат и Сильвия добровольно сдал свой пояс и титул. Я вспомнил, как Джекки рассказывал мне однажды, что он присутствовал на том поединке. Несколько капель крови МакДжи попало на его джинсы, и с тех пор Гарнер надевал их только в особых случаях.

— Неплохо.

— Их делает мой приятель. Могу достать тебе несколько штук подешевле.

— Зачем напрягаться, не стоит. По правде говоря, мне вообще не нужны такие.

Мои слова сильно задели Джекки. Все-таки для парня, который мог сойти за старшего брата Тима Сильвии, только забросившего тренировки, он был слишком чувствителен.

— Сколько их там, в доме? — поинтересовался я, но внимание Джекки уже переключилось на другой предмет.

— Эй, да мы одинаково одеты.

— Что?

— Одеты одинаково. Смотри: на тебе шапка, такая же куртка, джинсы. Если бы не твои перчатки и моя футболка, нас могли бы принять за близнецов.

Джекки Гарнер был хорошим парнем, но в тот момент я подумал, что у него все-таки с головой не все в порядке. Кто-то как-то говорил мне, что, когда Гарнер служил в армии в Берлине, прямо перед тем, как разломали Стену, снаряд случайно упал совсем близко от него. Целую неделю парень пролежал без сознания и потом еще шесть месяцев не мог вспомнить ничего из того, что случилось позже 1983 года. И хотя в основном он поправился, в его памяти оставались пробелы и он иногда смущал парней в «Бул Муз Мьюзик», спрашивая о «новых» компакт-дисках, которые выпускали лет 15 назад. Его комиссовали, и с тех пор он работал наемником. Он разбирался в оружии, знал, как вести слежку, и отличался недюжинной силой: на моих глазах он как-то завалил сразу троих парней в драке в баре. Но тот снаряд определенно натворил каких-то бед в голове Джекки Гарнера. Иногда он вел себя прямо как дитя неразумное. Совсем как сейчас.

— Джекки, мы не на танцульках. Ну и что, что мы одеты одинаково? — Он пожал плечами и посмотрел куда-то вдаль. Скорее всего, я опять его обидел.

— Я всего лишь подумал, как это забавно, — выдавил он с притворным безразличием.

— Да уж, в следующий раз позову тебя сначала помочь мне подобрать гардероб. Ладно, Джекки, пошли, а то холодновато. Надо быстрее заканчивать с этим делом.

Дело за тобой.

* * *

Обычно я не брался за такое. Муторно все это: залоги, заклады, долги, беглецы. Те, кто похитрее, удирали из штата куда-нибудь в Канаду или на юг. У меня, конечно, были свои люди в банках и телефонных компаниях, как и у большинства частных сыщиков, но все же мне не слишком нравилась сама мысль гоняться за каким-нибудь мерзавцем по стране за какие-то пять процентов от их обязательств, карауля, пока он выдаст себя у банкомата или вытащит карточку для оплаты за номер в мотеле.

Этот тип был совсем другое дело. Звали его Дэвид Торранс, и он попытался угнать мой автомобиль, чтобы на нем удрать после неудавшейся попытки ограбить бензоколонку на площади Конгресса.

Мой «мустанг» был припаркован на автостоянке у этой самой бензоколонки, и Торранс сломал замок зажигания, тщетно пытаясь завести мою машину, после того как кто-то заблокировался в его собственном «шеви». Копы изловили его через два блока, когда он пытался удрать уже пешком. За Торрансом тянулась целая серия менее значительных грешков, но с помощью речистого адвоката и апатичного полусонного судьи его отпустили под залог двадцать тысяч долларов, предоставленный неким Лестером Питсом, обязав ежедневно отмечаться в полицейском участке в Портленде.

Однако Торранс дал деру. Причиной для побега стало состояние здоровья той женщины, которая во время налета получила от Торранса удар по голове, вследствие которого позднее впала в кому, и против Торранса тут же выдвинули более тяжелые обвинения, и, возможно, его ждало даже пожизненное заключение, если бы женщина умерла. Если же Торранс не объявился бы, Питсу пришлось бы выплатить все двадцать тысяч, кроме того, его доброе имя оказалось бы запятнанным, а сам он вступил в конфликт с местными органами принудительного исполнения наказаний.

Я взялся за дело Торранса еще и потому, что знал о нем то, что никто еще, похоже, не знал: он встречался с женщиной по имени Оливия Моралес, официанткой в мексиканском ресторане в городе, у которой был ревнивый бывший муж с настолько мощным запалом, что вулканы могли показаться спокойными рядом с ним.

Я видел Торранса и Оливию вместе, после того как она закончила смену, за два или три дня до грабежа. Торранс был «фигурой» в том смысле, в каком бывают подобные типы в маленьких городках вроде Портленда. О нем ходили легенды, но до того провалившегося грабежа его не удавалось уличить ни в одном серьезном преступлении больше из-за какого-то везения и удачи, нежели из-за большого ума и изворотливости с его стороны.

Но он был тем малым, с которым считались и перед которым пасовали остальные босяки из-за его якобы ушлости. Но я никогда не признавал теорию наличия сравнительно большого интеллекта там, где дело касалось мелких преступлений, и тот факт, что в определенном кругу Торранса воспринимали как продувную бестию, сильно меня не впечатлил. Большей частью преступники — своего рода разновидность тупиц, поэтому-то они и преступники.

Если бы они не нарушали закон, они занимались бы чем-нибудь еще, чтобы пощипать чьи-то кошельки, например, проводили бы выборы во Флориде. Тот факт, что Торранс пытался совершить налет на бензоколонку, вооруженный одной бейсбольной битой, явно указывал на то, что он еще не поднялся с низов в воровской иерархии.

До меня дошли слухи, что Торранс сильнее увлекся наркотиками в последние месяцы, а ничто не разжижает мозги человека быстрее, чем старый «деревенский» героин.

Я рассчитал, что Торранс обязательно встретится со своей подругой, раз на него свалились неприятности. Мужчины в бегах обыкновенно стремятся к женщинам, которые любят их, будь то матери, жены или подруги. Если у них есть деньги, они постараются помешать тем, кто их ищет.

К сожалению, к Лестеру Питсу обращаются лишь те, чье положение близко к отчаянному, и Торранс, вероятно, использовал все доступные ему средства, чтобы раздобыть денег. Какое-то время он будет вынужден держаться поближе к дому, ведя себя сдержанно, пока не подвернется случай. Оливия Моралес, похоже, была верной подругой.

Джекки Гарнер хорошо ориентировался на местности, и я поручил ему держаться поблизости от Оливии Моралес, пока сам занимался другим делом. Он проследил, какие закупки она делает на неделю, и отметил, что она взяла упаковку «Лакки», хотя сама явно не курила. Джекки отправился за ней до дома, который она снимала, и видел, как немного погодя к дому подъехали двое мужчин на красном фургоне «додж». Когда он описал их мне по телефону, я признал в одном из них единокровного брата Торранса Гарри. Вот почему меньше, чем через сорок восемь часов, после того как Дэвид Торранс исчез из поля зрения, мы с Джекки уже стояли, пригнувшись, у стены сада, готовые сбить его «в полете».

— Мы могли бы вызвать копов, — предложил Джекки больше для проформы, нежели по какой-либо другой причине.

Я подумал о Лестере Питсе. Он относился к тому сорту парней, которым в детстве всегда попадало за жульничество в играх. Если бы ему представилась хоть малейшая возможность ускользнуть от необходимости заплатить мне мою долю, он непременно этим воспользовался бы, и в результате услуги Джекки мне пришлось бы оплачивать из собственного кармана. Вызов полицейских предоставил бы Лестеру именно такой шанс. Так или иначе, я хотел пойматьТорранса сам.

По правде сказать, мне он не нравился, и он обязан был заплатить за мою машину, к тому же, вынужден признать, поимка этого типа обещала мне море адреналина. К тому времени я уже несколько недель вел безмятежную тихую жизнь. Пришло время для небольшого волнения.

— Нет, мы должны сделать это сами.

— Полагаешь, они вооружены?

— Не знаю. Торранс до сих пор никогда не пользовался оружием. У него мало времени. На брате не было куртки, выходит, он величина неизвестная. Что касается другого парня, у него вполне может быть автомат. Мы ничего не выясним, пока не выбьем дверь.

Какое-то время Джекки оценивал ситуацию.

— Жди меня здесь, — сказал он и убежал.

Я слышал, как где-то в темноте открылся багажник его машины. Когда Джекки возвратился, он нес четыре цилиндра, каждый примерно фут в длину, с изогнутым крюком вешалки на одном конце.

— И с чем это едят? — поинтересовался я.

— Дымовые шашки, — он поднял два цилиндра в правой руке, затем два в левой: — Слезоточивый газ. Десять частей глицерина на две части натрия бисульфата. У дымовых шашек есть вдобавок аммиак. Они жутко воняют. Все домашнего изготовления.

Я посмотрел на вешалку, разноперую ленту, истертые трубы.

— Ничего себе, а совсем как фирменные. И кто бы мог подумать!

Бровь Джекки изогнулась, и он стал разглядывать цилиндры. Затем поднял правую руку.

— Или, может, эти газовые, а эти дымовые. В багажнике ужасный беспорядок, они там катались туда-сюда.

Я посмотрел на него.

— Твоя мамочка должна тобой гордиться.

— Эх, она ни в чем таком не нуждалась.

— И меньше всего в боеприпасах.

— Итак, какие будем применять?

Обращение к Джекки Гарнеру казалось все менее и менее похожим на хорошую идею, но перспектива отсутствия необходимости слоняться кругами в темноте в надежде, что Торранс когда-нибудь покажет свое личико, или пытаться прорваться в дом и встретиться нос к носу с тремя мужчинами и одной женщиной, возможно вооруженными, была, без сомнения, более привлекательна.

— Дым, — решился я наконец. — Думаю, отравление их газами могут счесть незаконным.

— Мне кажется, обкуривание также незаконно, — заметил Джекки.

— О'кей, посчитаем его менее незаконным, чем газ. Все, давай сюда одну из этих твоих штук.

Он вручил мне цилиндр.

— Ты уверен, это дым? — уточнил я на всякий случай.

— Уверен. Они весят по-разному. Я всего лишь пошутил над тобой. Потяни за штырь, затем бросай, не мешкай. И не слишком раскачивай из стороны в сторону. Это добро из летучих составов.

* * *

Далеко от Портленда, как раз когда ее мать прокладывала свой путь по улицам незнакомого города, Алиса очнулась от глубокого забытья. Ее лихорадило и тошнило, кости и суставы болели. Она снова и снова умоляла дать ей дозу, потому что почувствовала бы себя крепче. А они вместо этого вводили ей какую-то муть, которая вызывала ужасные, пугающие галлюцинации: какие-то жестокие существа толпились вокруг нее, пытаясь утащить ее в темноту.

Видения длились недолго, но их эффект изматывал, а после третьей или четвертой дозы она обнаружила, что все продолжалось и после того, как действие наркотика должно было постепенно проходить, — раздел между кошмаром и действительностью стал стираться. Кончилось тем, что Алиса взмолилась прекратить все это и взамен рассказала им все, что знала. Тогда они заменили наркотик, и она проспала без сновидений.

С тех пор время текло в расплывшемся неясном тумане бессмыслицы. Руки ее были привязаны к спинке кровати, глаза оставались завязанными с тех пор, как ее сюда притащили. Она поняла, что не один, а несколько человек держали ее здесь, поскольку разные голоса допрашивали ее за это время.

Дверь открылась, и шаги приблизились к кровати.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил мужской голос, который она уже слышала прежде. Сейчас он показался ей даже ласковым. По акценту она предположила, что мужчина — мексиканец.

Алиса попробовала заговорить, но горло страшно пересохло. К ее губам прижали чашку, и мужчина тонкой струйкой залил воду ей в рот, поддерживая затылок рукой так, чтобы она не пролила на себя. Его рука показалась ей холодной.

— Мне плохо.

Наркотики частично действовали, но ее измученному организму требовались уже значительно более сильные дозы.

— Скоро тебе станет лучше.

— Почему вы делаете это со мной? Это он заплатил вам?

Алиса ощутила замешательство, возможно, даже тревогу.

— О ком ты?

— Мой кузен. Он заплатил вам, чтобы вы меня украли и добили?

Раздался вздох облегчения.

— Нет.

— Но почему я здесь? Чего вы от меня хотите?

Она снова вспомнила, как ей задавали вопросы, но ей было уже не под силу вспомнить суть их вопросов или своих ответов. Алиса могла сказанным навлечь беду на подругу, она этого и боялась. Но ей уже не вспомнить ни имени подруги, ни ее лица. Сознание путалось, она была слишком утомлена, измучена жаждой.

Холодная рука погладила ее по лбу, легким движением убрала влажную прядь волос, прилипшую к коже, и она почти заплакала в знак благодарности за этот краткий миг заботы. Затем рука коснулась ее щеки, и она почувствовала, как пальцы исследуют края глазных впадин, челюсть, легко надавливая на кости. Алисе это напоминало действия хирурга, который обследует пациента перед операцией, и она испугалась.

— Больше ничего не надо делать. Все почти закончено.

По мере приближения к месту назначения стали понятны причины недовольства водителя. Такси двигалось по направлению к верхнему городу, и все вокруг становилось менее гостеприимным, даже уличные фонари перестали светиться ярким светом, разбитые лампы и осколки стекла были рассыпаны под ними на тротуарах.

Черных лиц теперь прибавилось, но ни одно из них не казалось дружелюбным. Какие-то здания еще сохранили былую красоту, и больно было видеть их низведенными до такой нищеты. Так же больно было смотреть на молодежь, проживающую в таких условиях, слоняющуюся вдоль улиц, терзающуюся собственными пороками.

* * *

Такси остановилось перед узким дверным проемом с названием гостиницы, и она заплатила водителю 22 доллара. Если он рассчитывал на чаевые, его ждало разочарование. У нее не было денег, чтобы давать чаевые только за то, что люди делали свое дело, но она поблагодарила его.

Он не помог ей достать вещи из багажника, лишь щелкнул замком и, пока она сама доставала сумку, все время тревожно косился на молодых людей, которые наблюдали за ними на углу улицы.

Вывеска обещала телевизор, кондиционер и ванну. Чернокожий клерк в футболке с надписью «D12» сидел, углубившись в какой-то учебник.

Он протянул ей регистрационную карточку, взял плату вперед за три ночи, затем дал ей ключ на длинной толстой цепи с половинкой кирпича вместо брелока.

— Ключ оставите у меня, когда пойдете куда-нибудь.

Женщина посмотрела на кирпич.

— Разумеется. Попытаюсь не забыть.

— Номер на четвертом этаже. Лифт там, слева.

Лифт пропах пережаренной пищей и людским потом. Аромат в ее комнате был немногим лучше. Повсюду на протертом ковре виднелись подпалины, большие черные круги, которые не могли оставить сигареты. К стене прижималась узкая железная кровать, номер оказался такой маленький, что передвигаться по нему можно было только боком.

Под грязным окном темнел радиатор, не подававший признаков жизни, рядом с ним стоял скособоченный стул. К стене крепился умывальник, над ним висело крошечное зеркало. Телевизор был привинчен тоже к стене, наверху, в правом углу комнаты. Она открыла дверь, полагая, что за дверью окажется ванная комната, но вместо этого в небольшом помещении обнаружила унитаз, сливное отверстие в центре пола и шланг для душа. Насколько она могла понять, принять душ можно было, лишь усевшись на унитаз или встав над ним, широко расставив ноги.

Она положила одежду на кровать, поставила зубную щетку и туалетные принадлежности рядом с раковиной. Потом посмотрела на часы. Было еще рано. Все, что она знала о том месте, куда направлялась, она почерпнула из единственного шоу по кабельному телевидению, но догадывалась, что активная жизнь здесь начинается только с наступлением темноты.

Она включила телевизор, легла на кровать и смотрела игровые шоу и комедии, пока не спустились сумерки. Тогда она натянула пальто, положила немного денег в карман и вышла на улицу.

* * *

Двое мужчин подошли к Алисе и снова что-то ввели ей. Считанные минуты потребовались, чтобы ее голова затуманилась, ноги и руки отяжелели. С ее глаз сняли темную повязку, и она поняла: конец близок. Как только к ней вернулось зрение, Алиса смогла увидеть, что один из мужчин был маленького роста и жилистый, с седой заостренной бородкой и редкими седыми волосами.

По цвету его кожи, рыжевато-коричневой, она предположила, что это и был тот самый мексиканец, который говорил с ней какое-то время назад. Другим оказался невообразимо толстый человек, огромный живот которого болтался, раскачиваясь, между бедрами, нависая и заслоняя пах. Его зеленые глаза утопали в складках, в поры на его коже въелась грязь. Непомерно раздувшаяся шея багровела, а когда он прикоснулся к Алисе, в ее кожу будто воткнули колючки и обожгли пламенем.

Двое мужчин подняли Алису с кровати и посадили в инвалидное кресло, затем покатили по полуразрушенному коридору, пока не привезли в облицованную белым кафелем комнату со сливным отверстием в полу. Они переместили ее на деревянный стул, кожаными ремнями привязали ей руки и ноги и так оставили ее прямо напротив длинного зеркала на стене. Она едва признала себя в отражении в зеркале. Серая бледность проглядывала сквозь ее темную кожу, как если бы белый человек аккуратно надел негритянскую полупрозрачную маску поверх лица. Ее глаза были налиты кровью, в уголках рта и на подбородке запеклась кровь. Прямо на голое тело был надет белый хирургический халат.

Комната ослепительно блестела чистотой, а свет люминесцентных ламп над головой беспощадно высвечивал черты ее лица, истрепанного годами потребления наркотиков и занятий проституцией. На какую-то секунду ей показалось, что она видит в зеркале мать, и это сходство заставило ее глаза заполниться влагой.

Прости меня, мамочка. Я никому не хотела сделать этим больно.

Ее слух обострился — последствие наркотиков, прокачиваемых через ее кровеносную систему. Изображение перед нею стало расплываться, меняться, принимать иные формы. Вокруг нее слышались голоса, они о чем-то шептались. Она попыталась повернуть голову и понять, кто это, но не смогла. Панический ужас накатил на нее.

Затем свет ламп исчез, и она погрузилась в полную темноту.

* * *

Женщина остановила такси и назвала водителю место, куда хотела ехать. Сначала у нее мелькнуло сомнение, не воспользоваться ли общественным транспортом, но она приняла решение пользоваться им только в светлое время дня. Ночью ей следовало путешествовать на такси, несмотря на расходы. В конце концов, вдруг что-то случится с ней в подземке или на остановке автобуса, прежде чем она успеет поговорить с ним. Тогда кто станет искать ее дочь?

Шофером такси оказался совсем молодой человек, белый. Таксисты в большинстве своем не были белыми, она это успела отметить еще раньше. Тех, кого она видела за рулем такси, можно было встретить разве только в больших городах и заморских землях.

— Мэм, вы уверены, что это — то самое место, куда вам надо? — удивился молодой человек.

— Да, — сказала она. — Отвезите меня в Поинт.

— Это неприятное место. Вы надолго туда? Не стоит там задерживаться, я могу подождать вас и привезти сюда обратно.

Она совсем не напоминала проститутку из тех, что он когда-либо видел, хотя он знал, что Поинт потакал самым разным вкусам. Нельзя сказать, будто место, где эта милая седовласая женщина остановила такси, отличалось особенной благочинностью, но таксисту не хотелось думать о том, что могло бы случиться, окажись она среди обитателей самого дна Поинта.

— Я все же пробуду там некоторое время. Не знаю, когда смогу вернуться, но благодарю вас за заботу.

Чувствуя, что он больше ничего поделать не может, таксист нырнул в поток и направился к Хантс-Поинту.

* * *

Он называл себя Джи-Мэк, он был плейа. Он одевался как плейа, потому что это составляло существенную часть такого явления, как плейа. В этом была вся суть. Золотые цепи и кожаное пальто, под которым изготовленный по специальному заказу черный жилет облегал голый торс. Штаны, специально скроенные широкими в бедрах, сужались к щиколоткам настолько, что он с большим трудом просовывал в них ноги. Пшеничные пряди волос скрывались под широкополой кожаной шляпой, а на поясе крепилась пара сотовых телефонов. Он не носил оружия, но оружие всегда оставалось под рукой. Это были его угодья, и на них паслись его «телки». Он надзирал за ними и теперь, за их задницами, едва прикрытыми короткими черными юбками из искусственной кожи, их титьками, выпирающими из дешевых белых не то бюстье, не то топов. Ему нравилось одевать своих женщин в одном стиле — нечто вроде бренда его фирмы.

Буквально все, мало-мальски заслуживающее внимания в этой стране, имело свой характерный отличительный знак, не важно, покупалось ли это в Баттерфризе, штат Монтана, или Эсвайпе, штат Арканзас. У Джи-Мэка работало не так много девочек, как у некоторых, но он только начинал разворачиваться. И имел большие планы.

Он наблюдал, как Шантал, эта высокая чернокожая проститутка с ногами столь тонкими, что он всякий раз поражался, как им удавалось удерживать ее тело, покачиваясь на каблуках, направлялась к нему.

— Глядим, с добычей, детка?

— Стольник.

— Стольник? Ты... мать твою... дуришь меня?

— Дела вялые, малыш. Ничего и не успела, так, всего-то пустые случаи, да сквалыга какой-то попытался надуть меня, только время потратила. Тяжело сегодня, малыш.

Джи-Мэк вытянутой рукой крепко зажал ей подбородок.

— А что бы мне не попытаться поискать, протащить тебя вниз по переулку да вытрясти хорошенько? И что, не найти мне стольника? И не найти мне бумажки повсюду? Думаешь, буду нежности расточать тебе, когда внутрь полезу? Ты этого захотела от меня?

Она затрясла головой, пытаясь высвободиться. Он чуть ослабил хватку, наблюдая, как она полезла под юбку. Секундой позже ее рука появилась с пластиковым пакетом. Внутри виднелись банкноты.

— Слышь, ты чего, хотела со всем этим деру дать? — изумился он, забирая пакет одними ногтями, со всей предосторожностью, чтобы потом руки не пахли ее духами. Она отдала ему и сотню из своей сумочки. Он поднял руку, словно готовясь ударить, затем позволил руке медленно опуститься и улыбнулся своей лучшей, одобряющей улыбкой.

— Прощаю, поскольку ты у меня новенькая. Но попробуй, мать твою, снова облапошить меня, сука, я так тебя, дерьмо, уделаю, ты кровоточить будешь неделю. А теперь убирай свою задницу отсюда.

Шантал кивнула и засопела, втянув воздух носом.

Правой рукой она погладила его пальто, затеребила лацкан.

— Прости, малыш. Я только...

— Проехали. Мы с тобой все выяснили.

Она снова кивнула, затем повернулась и отправилась назад на свое место. Джи-Мэк смотрел ей вслед. Еще часов пять есть, пока дела пойдут на убыль. Вот тогда-то он запрет ее и покажет, что случается с суками, которые ловчат с Джи-Мэком, пытаются обмануть его, утаить от него деньги.

Он и не думал воспитывать ее, зачем ему худая слава. Нет, он разберется с ней втихаря.

— С этими... — он грязно выругался, — всегда так. Только попробуй, спусти одной, так в следующий раз они все начнут тебя грабить, а потом только и останется, как самому идти на их место. Учить их надо в самом начале, иначе нечего и держать их при себе. Забавная штука — ты их наказываешь, а они все равно остаются с тобой.

Значит, сработал верно, и они чувствуют себя нужными, словно они теперь в семье, которой у них не было никогда. И ты, как стоящий папаша, наказываешь их, потому что любишь своих деток. Можно и поощрить тех, кто получше, но недовольных уже не будет, потому что каждой достается по заслугам. Все хорошо, пока все остается внутри семьи. Они — твои женщины, и ты можешь делать с ними, что тебе заблагорассудится, если только можешь дать им ощущение принадлежности, в котором они нуждаются. Надо быть психологом с этими суками, знать и соблюдать правила игры.

— Извините меня, — неожиданно раздался голос.

Он посмотрел вниз на невысокую седовласую чернокожую женщину в пальто. Она что-то держала рукой в сумке. Казалось, подуй на нее ветер с достаточной силой и она рассыплется.

— Чего тебе, бабуля? Ты вроде немного старовата, чтобы с тобой шалить.

Если женщина и поняла оскорбление, она не показала виду.

— Я тут ищу... ее, — выговорила она, доставая фотографию из бумажника, и Джи-Мэк почувствовал, как его сердце покатилось вниз.

* * *

Дверь слева от Алисы открылась, затем закрылась, но огни в коридоре за дверью также были погашены, и ей не удалось разглядеть того, кто вошел. Только пахнуло каким-то смрадом, и ее затошнило. Она не могла слышать шагов, и все же не сомневалась, что какая-то фигура кружится вокруг нее, оценивая.

— Пожалуйста, — выговорила Алиса, и на это ушли все силы. — Пожалуйста, что бы там я ни сделала, простите меня. Я никому ничего не скажу. Я даже не знаю, где я. Отпустите меня, и я буду хорошей девочкой, обещаю.

Шепот нарастал, послышался смех вперемежку с голосами. Потом что-то коснулось лица, она кожей почувствовала покалывание, и ее сознание переполнили образы. Казалось, кто-то роется в ее воспоминаниях, как в вещах или бумагах, на краткий миг поднося их к свету, затем отбрасывая ненужное ей под ноги. Она видела мать, тетю, бабушку...

Дом, полный женщин, на клочке земли на краю леса; мертвец, лежавший в гробу, женщины, собравшиеся вокруг гроба, ни одна из них не плачет.

Одна из них протягивает руку к хлопковой простыне, закрывающей мертвецу голову, вот простыня откинута: у него почти нет лица, оно разворочено, кто-то сотворил страшную месть над ним. В углу застыл мальчик, он высоковат для своего возраста, на нем дешевенький, взятый напрокат костюм, и она знает его имя.

Луис.

— Луис, — шепчет она, и ее голос, кажется, отзывается эхом по всей этой комнате, отделанной кафелем. Тот кто-то, что рылся в ее памяти, отходит в сторону, но она все еще слышит его дыхание, пахнущее землей.

Землей и чем-то горелым.

— Луис, — повторила она.

Ближе, чем брат мне. Моя кровь.

Помоги мне.

Ее руку, сжатую рукой другого, поднимают. Рука застывает на чем-то изодранном и разбитом. Она ощупывает то, что когда-то было лицом: глазные впадины, теперь пустые; фрагменты хрящей там, где когда-то был нос; лишенная губ щель для рта. Щель открывается, обхватывает пальцы, затягивая их внутрь, затем осторожно закрывается, и она снова видит тело в гробу: человек без лица, его голова, размозженная ударами того, кто...

— Луис!

Она уже теперь кричит, кричит им обоим. Рот на ее пальцах больше не мягок. Зубы прорываются из мякоти, острые, словно иглы, и впиваются в ее руку.

Это бред. Это не явь.

Но боль — это уже явь, и чье-то присутствие не ее бред.

Она еще раз зовет его по имени:

— Луис...

И начинает умирать.

* * *

Джи-Мэк по-прежнему отворачивал от нее лицо, разглядывая своих женщин, автомобили, улицы — все что угодно, лишь бы занять чем-то свое внимание и заставить ее отойти от него.

— Ничем не могу помочь, — выдавил он. — Обратись в «Пять-ноль». Там пекутся о пропавших.

— Она работала здесь, — сказала женщина. — Та, которую я ищу. Она работала на вас.

— Сказал же, ничем не могу помочь. Двигай отсюда поскорее, иначе нарвешься на неприятности. Никому не охота решать твои загадки. Люди здесь хотят делать деньги. Это бизнес. Видишь, кругом один доллар.

— Я могу заплатить вам. — Она вытащила стопочку потертых банкнот.

— Не нужно мне денег. Прочь с глаз моих.

— Пожалуйста, — с мольбой произнесла она, протягивая фотографию молодой чернокожей женщины. — Только посмотрите на эту фотографию.

Джи-Мэк взглянул на фото и тут же попытался изобразить полное безразличие, словно ничего особенного не увидел, но в животе у него резко кольнуло.

— Не знаю такой, — ответил он.

— Но, может быть...

— Я сказал, никогда не видел.

— Но вы даже толком не посмо...

И тут со страха Джи-Мэк совершил свою самую большую ошибку. Он резко развернулся и замахнулся на женщину. Удар пришелся по левой щеке. Она отшатнулась к стене, бледное пятно проявилось на ее коже — след от его удара.

Он грязно выругался.

— И не смей слоняться здесь больше.

Женщина судорожно сглотнула, и он увидел, как глаза ее наполнились слезами, готовыми пролиться через край. Она попыталась удержать их. «У старой суки железная воля», — невольно отметил он. Она снова положила фотографию в сумку, затем побрела прочь. С другой стороны улицы — Джи-Мэк заметил и это — на них внимательно смотрела Шантал.

— Мать твою, чего уставилась? — крикнул он ей и шагнул в ее сторону. Шантал попятилась, но тут ее заслонил зеленый «таурас». Делового вида тип средних лет опустил окно и вступил в переговоры с девицей. Когда они сошлись в цене, Шантал села в машину рядом с водителем и они уехали, направляясь к одной из многих комнат за пределами главной улицы. С этой сучкой придется побеседовать еще об одном ее пороке — любопытстве.

* * *

Джекки Гарнер стоял по одну сторону окна, я — по другую. С помощью маленького зубоврачебного зеркальца я видел, как двое мужчин в гостиной смотрят телевизор. Одним из них был Гарри, брат Торранса. Шторы на другом окне, которое я принял за окно спальни, были задернуты, и мне показалось, что я слышу изнутри голоса мужчины и женщины, говоривших между собой. Я дал знак Джекки оставаться на месте, затем сам передвинулся к окну спальни. Пальцами поднятой вверх правой руки я отсчитал: три, два, один, затем швырнул дымовую шашку в окно спальни. Джекки пробил своей шашкой стекло гостиной, затем через секунду последовал за ней сам. Немедленно вредоносные зеленые пары заструились из всех отверстий. Мы отступили, заняв позиции в тени, наискосок от парадного и черного входов в дом. Мне были слышны кашель и крики внутри, но я не мог ничего видеть. Тем временем дым полностью заполнил гостиную комнату. Зловоние стояло невероятное, глаза жгло даже мне, хотя я и стоял на большом расстоянии.

Парадная дверь открылась, и двое мужчин вывалились во двор. У одного из них в руке был пистолет. Мужчина упал на колени в траву, и его начало сильно тошнить.

Откуда-то над ним навис Джекки, прижал своей большой ступней руку с пистолетом, затем изо всех сил пнул его другой ногой. Второй мужчина, Гарри Торранс, лежал на земле не шелохнувшись, прижимая тыльные стороны ладоней к глазам.

Секундами позже открылся черный ход и появилась Оливия Моралес, споткнувшись на пороге. Почти вплотную к ней двигался Дэвид Торранс. Он был без рубашки и прижимал к лицу мокрое полотенце. Как только он вышел из дома, он отнял полотенце от лица и рванул в сторону соседнего двора. Его глаза покраснели и слезились, но так ужасно, как другие, он не страдал.

Дэвид почти уже забрался на стену, когда я появился из темноты и схватил его снизу за ноги. Он со всей дури шлепнулся о землю, пукнув при этом с оглушительным звуком. Так он и лежал там, разглядывая меня, слезы катились у него по щекам.

— Ты кто?

— Меня зовут Паркер.

— Ты отравил нас газом.

Он извергал обычные слова, как проклятия.

— Ты пытался украсть мою машину.

— Ага, но... ты... ты отравил нас газом. Какой же сукин сын травит людей газом?

Джекки Гарнер, неуклюже ковыляя, двигался по лужайке. Насколько я мог видеть, он оставил лежать на земле Гарри и другого мужчину, стянув их руки и ноги пластиковыми шнурами. Торранс повернул голову, пытаясь взглянуть на вновь появившегося.

— Вот этот и травит.

Джекки пожал плечами.

— Сочувствую. Но теперь по крайней мере знаю, что это сработает.

* * *

Джи-Мэк зажег сигарету и заметил, как дрожат руки. Он не хотел думать о девчонке на фото. Она исчезла, и Джи-Мэк никогда не хотел бы снова встретиться с теми, кто забрал ее. Они выяснят, что кто-то справлялся о ней, и тогда другой сутенер станет проявлять заботу о команде Мэка, потому что сам Мэк будет уже мертв.

И, хотя Мэк не знал этого, жить ему оставалось считанные дни.

Ему не следовало бить эту женщину.

* * *

А в белой, отделанной кафельной плиткой комнате Алиса, теперь раздавленная и разбитая, готовилась к последнему вздоху. Другой рот припал к ее губам в ожидании. Он мог чувствовать его прибытие, мог испытывать его сладость. Женщина содрогнулась, затем обмякла. Он ощутил, как ее душа вошла в него и новый голос добавился к большому хору внутри.

Глава 2

Дни похожи на листья, ожидающие своего часа, когда придется опасть.

Прошлое прячется в тени нашей жизни. Оно беспредельно терпеливо сохраняет спокойную уверенность в том, что все, что мы сделали, и все, что мы не сумели сделать, должно непременно вернуться и оставаться с нами навсегда. Когда я был молод, то без всяких мыслей провожал любой уходящий день, как пушинки одуванчика, которые вверяли себя ветру, легко и радостно выплывая из моих детских рук, и исчезали где-то за плечом, а я, тогдашний мальчишка, продолжал идти дальше по дорожке навстречу закату... и домой.

Тогда не о чем было сожалеть, ведь впереди предстояло еще столько дней. Царапины и ранки затянутся, обиды забудутся, и в мире достаточно света, чтобы озарить дни, которые шли на смену.

Теперь, оглядываясь назад через плечо на тропинку, которую я выбрал, я вижу, какой извилистой она стала, как заросла там, где семена прошлых поступков и наполовину уже забытых грехов пустили корни. Кто-то еще следует тенью за мной по моей тропинке. У этой тени нет имени, но она напоминает Сьюзен, мою погибшую жену, а вот и Дженнифер, моя первая дочь, которую убили вместе с матерью в нашем маленьком домике в Нью-Йорке, идет с ней рядом.

Какое-то время я жалел, что не умер тогда вместе с ними. Иногда те сожаления возвращаются с новой силой.

Я двигаюсь все медленнее по жизни теперь, и подлесок цепляет меня. Вот эрика оплетается вокруг лодыжек, трава щекочет кончики пальцев, и, когда я иду, под ногами похрустывает земля опавшими листьями полумертвых дней.

Прошлое, это чудовище моего собственного творения, поджидает меня.

Прошлое поджидает нас всех.

Я проснулся в темноте, рассвет еще только приближался. Рейчел спала подле меня в полном неведении. В маленькой комнате, рядом с нашей, безмятежно посапывала наша крошка дочь. Мы создали это место вместе. Тихую гавань для нас. Но то, что я видел вокруг себя сейчас, не было больше нашим домом. Какое-то странное совмещение несовместимого, сочетание несочетаемого, собранные вместе воспоминания о вещах.

* * *

Была кровать, которую мы с Рейчел выбрали, но стояла она теперь не в спальне, выходящей окнами на Скарборские болота. Нет, меня окружал город. Я мог слышать доносившийся снизу шум улицы и звуки сирены, завывающие вдалеке. Вот и туалетный столик из дома моих родителей, а на нем лежит косметика моей умершей жены. Я мог разглядеть щетку для волос на прикроватной тумбочке слева от меня, там, за головой спящей Рейчел. Волосы Рейчел — рыжие. Волосы, застрявшие в щетке, были светлыми.

Я вышел в коридор в Мэне, а спустился по лестнице в Нью-Йорке. Она ждала в гостиной. Там, за окном, болота светились серебром в сиянии лунного света. Какие-то тени двигались по воде,хотя ночное небо было безоблачным. Тени бесконечным потоком медленно перемещались на восток, пока где-то там, вдали, их наконец не втягивал в себя дожидающийся их океан. Теперь не слышно было движения транспорта, и никакие городские шумы не разрушали хрупкую тишину ночи. Все было неподвижно, если не считать теней там, на болоте.

Сьюзен сидела у окна, спиной ко мне, ее волосы стягивал зеленовато-голубой бант. Она смотрела через стекло на маленькую девочку, которая скакала вприпрыжку на лужайке. Волосы у девочки были такие же светлые, как у матери. Она считала шаги, от усердия опустив голову вниз.

И тут моя умершая жена заговорила.

«Ты забыл нас».

Нет, я не забыл.

«Тогда кто та, которая спит подле тебя теперь, на том месте, где когда-то спала я? Кто обнимает тебя в ночи? Кто она, родившая тебе дитя? Как ты можешь говорить, что ты не забыл, когда от тебя пахнет ее духами?»

Я здесь. Ты здесь. Я не могу забыть.

«Ты не можешь любить двух женщин всем сердцем. Одна из нас должна быть потеряна для тебя. Разве не правда, что ты больше не думаешь о нас в тишине между каждым ударом сердца? Разве нет в твоей жизни минут, когда нас нет в твоих мыслях, когда ты утопаешь в ее объятиях?»

Она выплевывала слова, и сила ее гнева распыляла кровь на стекле. Там, за окном, девочка перестала прыгать и посмотрела на меня сквозь стекло. Темнота затушевала черты ее лица, и я был этому благодарен.

«Она была твоим ребенком».

Она навсегда останется моим ребенком. В этом мире или в следующем, но она всегда будет моей.

«Мы не уйдем. Мы не исчезнем. Мы не отступимся и не оставим тебя. Ты будешь помнить нас. Ты нас не забудешь».

Она повернулась, и я еще раз увидел ее разбитое лицо и пустые глазницы, и воспоминания о мучениях, которые она вынесла ради меня, вернулись ко мне с такой силой, что я содрогнулся, все мое тело вытянулось, а спина прогнулась с такой силой, что я слышал, как трещит позвоночник. Внезапно я проснулся оттого, что душил себя в собственных объятиях: руки были скрещены на груди, пальцы вцепились в кожу и волосы на затылке. Рот скривила страдальческая гримаса. Рейчел гладила меня и шептала: «Тихо, тихо», а моя маленькая дочь плакала голосом той, другой, и весь этот мир был тем местом, которое мертвые не хотят покидать, ведь покинуть этот мир для них означает быть забытыми, а они никогда не будут забыты.

Рейчел успокаивающе провела рукой по моим волосам, затем пошла к нашему ребенку. Я слышал, как она воркует над дочерью, как ходит с ней на руках, дожидаясь, пока не утихнет ее плач. Она так редко плакала, эта маленькая девочка, наша Саманта, очень тихая девочка. Она совсем не была похожа на ту, что была потеряна, и все же временами я видел в ней некоторое подобие Дженнифер, даже в первые месяцы ее жизни. Также порой, мне казалось, я улавливал едва заметное сходство со Сьюзен в ее чертах. Но ведь этого не могло быть.

Я не забуду их. Их имена были в моем сердце наряду с многими, очень многими другими. Теми, кто однажды пропал, и теми, кого я не сумел отыскать; теми, кто доверял мне, и теми, кто противостоял мне; теми, кто умер от моих рук, и теми, кто умер от рук других. Каждое имя было написано, нет, вырезано бритвой, на моей плоти, имя поверх имени, буквы сливались и путались, и все же каждое отчетливо проступало, каждое тончайшей гравировки на моем сердце.

Я не смогу забыть.

Они не позволят мне забыть.

И они не отпустят меня.

* * *

Приглашенный священник в католической церкви Святого Максимилиана Колбейского с усилием совладал с собой и постарался внятно сформулировать свое смятение и недоумение от увиденного.

Что... что это на нем надето?

Объектом его смятения стал невысокого роста человечек, в прошлом вор-взломщик, одетый в костюм, который, казалось, сшили из какой-то особой синтетической ткани, добытой со складов НАСА. Сказать, что ткань поблескивала и мерцала при движении обладателя костюма, было бы недооценить ее способность преломления света. Этот костюм сиял, подобно ярчайшей новой звезде, охватывая каждый доступный цвет в спектре. Если бы Жестяной человек из «Волшебника из страны Оз», обновляя свой прикид, остановил выбор на мастерской по покраске автомобилей, в обновленном своем виде он чем-то напоминал бы Эйнджела.

— Похоже, его наряд сделан из какого-то металла, — заметил священник, не скрывая некоторого предубеждения.

— С высокими отражательными способностями, — добавил я.

— О, да. — Священник еще не оправился от потрясения и был явно сбит с толку. — Не думаю, что я когда-либо прежде видел хотя бы нечто подобное. Он... э... это ваш друг?

Я попытался не выдать голосом некоторого смущения.

— Он один из крестных отцов.

Наступила многозначительная пауза. Этот приглашенный священник служил миссионером в Юго-Восточной Азии и сейчас проводил отпуск дома. Вероятно, ему довелось многое видеть в своей жизни. В какой-то степени было лестно думать, что заштатный обряд крещения в Южном Мэне заставил его потерять дар речи.

— Надо, по возможности, держать его подальше от открытого огня, — сказал священник, как только сумел заставить себя произнести нечто вразумительное.

— Было бы разумно.

— Конечно, ему все равно придется держать свечу, но я попрошу его держать ее на вытянутой руке. С этим все должно быть в порядке. А крестная мать?

Теперь пришла моя очередь выдержать паузу перед ответом.

— Вот тут-то и начинаются сложности. Видите того джентльмена, стоящего рядом с ним?

Подле Эйнджела, возвышаясь над ним по крайней мере на фут, одетый в строгий темно-синий костюм, стоял его любовник Луис. Можно было бы описать Луиса как обывателя — республиканца, вышедшего из простонародья, — только любой уважающий себя обыватель-республиканец, вышедший из простонародья, поторопился бы запереть двери на все задвижки, закрыть ставни и ждать появления конной полиции, а не допустить в свою компанию этого человека.

Он был в темных солнечных очках, но даже под их защитой он, похоже, изо всех сил старался не смотреть в сторону своего столь впечатляющего спутника. По правде говоря, Луис производил бы хорошее впечатление, если бы не этот его бросающийся в глаза спутник.

Только вот дело как раз осложнялось тем, что Эйнджел явно демонстрировал желание следовать за Луисом по пятам повсюду и даже иногда заговаривал с ним.

— Высокий джентльмен? Он, кажется, немного не к месту.

Весьма верное впечатление. Луис выглядел, как всегда, безупречно, и мало что в его физическом облике могло навести постороннего человека на подобное высказывание. Вряд ли священника могли смутить его рост или цвет кожи. И все же, как ни странно, чувствовалось, что он совсем другой и от него исходит смутное ощущение потенциальной опасности.

— Ну, как я полагаю, он тоже будет крестным отцом.

— Два крестных отца?

— И крестная мать: сестра моей супруги. Она где-то там, на улице.

Священник заерзал на месте, выдав этим свои переживания.

— Как-то все чересчур необычно.

— Я знаю. Но в таком случае они необычные люди.

Был конец января, и в тенистых местах снег еще не таял. Двумя днями раньше я ездил на винный склад в Нью-Гемпшир закупать дешевую выпивку для праздника в честь обряда крещения.

Закончив с делами, я решил прогуляться вдоль реки Андроскоггин. Лед у берега все еще был толщиной с фут, хотя и усеян трещинами. Но середина реки уже освободилась ото льда, и вода медленно и неуклонно текла по направлению к морю. Я шел по берегу против течения, вдоль густо поросшего ельником уступа, который река создала за многие годы, отхватывая куски топи, где болотные ягодные кустарники мирно сосуществовали с елями и лиственницами. В конце концов я добрел до зеленовато-фиолетового болотистого берега, где мох сфагнум был увит клюквой. Я отщипнул ягоду, подслащенную морозом, и положил в рот. Потом медленно надкусил, чтобы почувствовать вкус сока.

Отыскал давно поваленное дерево, посеревшее и местами подгнившее, и присел на него. Наступала весна, а вместе с ней долгое неторопливое таяние. Снова появятся новые листья и новая жизнь.

Сколько себя помню, я всегда был «зимним» человеком. Теперь, больше чем когда-либо прежде, я не желал изменений, хотел остаться закованным в лед, запорошенным снегом, свернувшимся коконом. Я думал о Рейчел и Саманте и о тех других, кто ушел перед ними. Жизнь замедляется зимой, но теперь я хотел, чтобы она полностью остановила свое поступательное движение для всех, кроме нас троих. Если бы я мог удержать нас здесь, обернуть всех троих в белое, то, возможно, все было бы прекрасно. Если дни будут продвигаться только для нас, то никакая боль нас не застигнет. Никто не появится у нашего порога, никто не предъявит нам никаких требований, кроме тех элементарных вещей, в которых мы сами нуждались и которые легко и свободно отдавали друг другу.

И все же даже здесь, среди тишины зимнего леса и поросшего мхом болота, тайная жизнь продолжала идти полным ходом под покровом снега и льда.

Покой и неподвижность были всего лишь уловкой, иллюзией и могли провести лишь тех, кто не желал или не был способен приглядеться пристальнее и увидеть то, что лежит под поверхностью. Время и жизнь неуклонно и непреклонно движутся вперед.

Тем временем уже темнело. Скоро наступит ночь, и снова придут они.

Они приходили все чаще, маленькая девочка, которая была почти моей дочерью, и ее мать, которая была не совсем моя жена. Их голоса звучали все требовательнее, память о том, какими они были со мной в этой жизни, все больше искажалась под влиянием форм, которые они приняли в следующей. Когда они только начали приходить, я не мог бы объяснить, что это было. Я воспринимал их как видения, вызванные скорбью по ним, как творения моего лишенного покоя, измученного чувством вины сознания, но постепенно они стали принимать форму своего рода несусветной реальности. Я не привыкал к их присутствию, но учился принимать это. Реальность или воображение, но тогда они все еще символизировали любовь, которую я когда-то чувствовал и продолжал чувствовать. Но теперь они становились немного другими, и шепот их любви уже цедился сквозь сжатые зубы.

Мы не будем забыты.

Все трещало и разваливалось вокруг меня, и я не знал, что делать, поэтому сидел посреди снега и льда на подгнившем стволе дерева и отчаянно желал, чтобы часы прекратили свой бег.

* * *

Было много теплее, чем в предыдущие дни. Рейчел стояла у церкви, держа на руках Сэм, завернутую во все белое. Мать Рейчел, Джоан, стояла рядом. Наша дочь крепко зажмурила глаза во сне, как будто чего-то сильно испугалась. Зимнее солнце на ярко-голубом небе заливало своими холодными лучами Блэк Поинт. Наши друзья и соседи разбрелись по церковному двору, разговаривая друг с другом или куря. Большинство приоделись для случая, радуясь отличному поводу надеть на себя праздничную одежду зимой. Кое-кому я кивнул, отвечая на поздравления, затем присоединился к Рейчел и Джоан.

Когда я приблизился, Сэм проснулась и замахала ручонками. Она зевнула, затуманенным взглядом огляделась вокруг, затем решила, что нет ничего такого уж важного, чтобы не подремать еще. Джоан подвернула белый платок под подбородком Сэм, чтобы сохранить тепло. Эта невысокая, крепко сбитая женщина не слишком признавала косметику и очень коротко стригла свои серебристые волосы. Впервые повстречавший ее тем утром, Луис высказал предположение, что она пытается войти в контакт со своим вторым "я", страдающим лесбийскими наклонностями. Я посоветовал ему попридержать свое мнение при себе, иначе Джоан Вулф попытается войти в контакт со вторым "я" Луиса, разорвав грудь и вырвав сердце этого гея. Мы с ней по большей части неплохо ладили, но я знал, что ее беспокоит безопасность дочери и новорожденной внучки, и эти опасения объясняли появление отчужденности и холодности между нами. Я признавал, что Джоан имела причины испытывать тревогу из-за случившегося с моей первой семьей, но от этого мне ничуть не легче было выносить ее молчаливое неодобрение. Однако по сравнению с моими отношениями с отцом Рейчел мы с Джоан были просто сердечными друзьями. Стоило Фрэнку Вулфу залить в себя пару бокалов со спиртным, как он начинал чувствовать насущную потребность высказаться в мой адрес. И большинство наших встреч завершались словами: «Послушай, если хоть что-нибудь, хоть когда-нибудь, случится с моей дочерью...»

На Рейчел было светло-голубое однотонное платье, очень простенькое, без лишних украшений. На спине платье чуть замялось, а из шва почему-то торчала нитка. Она выглядела утомленной, рассеянной и смущенной.

— Я могу взять Сэм у тебя, если хочешь, — предложил я.

— Нет, с ней все в порядке.

Ответ показался мне слишком поспешным. Я был вынужден сделать шаг назад, как будто меня больно ударили прямо в грудь. Я посмотрел на Джоан. Через пару секунд она отошла к младшей сестре Рейчел, Пэм, которая курила и флиртовала с группой восхищавшихся ею местных парней.

— Знаю. — Я старался говорить спокойно. — Меня больше беспокоишь ты.

Рейчел на мгновение прижалась ко мне, но затем (словно отсчитывала секунды, когда можно будет снова увеличить расстояние между нами) отодвинулась от меня.

— Я всего лишь хочу, чтобы все поскорее закончилось. И хочу, чтобы все эти люди ушли.

Мы не пригласили слишком много народу на крестины. Кроме, естественно, Эйнджела и Луиса, из Нью-Йорка подоспели Уолтер и Ли Кол, основную же часть небольшой компании, ожидавшей церемонию, составляли ближайшие члены семейства Рейчел и некоторые наши общие друзья из Портленда и Скарборо. В общей сложности набралось человек двадцать пять или тридцать, не больше, и почти все после церемонии предполагали вернуться в наш дом. Обыкновенно Рейчел приходила в восторг от такой компании, но с появлением Сэм она становилась все более замкнутой, отдаляясь даже от меня. Я пытался вызвать в памяти события, сопровождавшие первые дни жизни Дженнифер, и хотя она была настолько же крикливой, насколько Сэм тихой, я не мог вспомнить, чтобы мне пришлось тогда столкнуться с чем-то подобным. Ничего невероятного не происходило. Естественно, на Сэм сосредоточилось все внимание молодой матери, вся энергия Рейчел теперь направлялась в одно русло. Я пытался помогать ей всем, чем только мог, и мог бы делать больше, если бы она только захотела. Я смог бы меньше работать, чтобы взять на себя часть домашних забот и дать Рейчел хоть немного времени для отдыха, но казалось, что ее почти раздражало мое присутствие, а с прибытием Эйнджела и Луиса тем утром, похоже, напряженность между нами все больше возрастала.

— Я могу сказать им, что ты плохо себя чувствуешь, — предложил я. — Чуть позже ты просто отнесешь Сэм наверх в нашу комнату и избавишься от всех. Они поймут.

Она покачала головой.

— Это все не то. Я хочу, чтобы они ушли. Понимаешь?

По правде сказать, тогда я ее не понял.

* * *

Женщина приехала к автомастерской рано утром. Мастерская размещалась на окраине района, в котором селились если еще не совсем преуспевающие, то уже не опасавшиеся признаться в своем стремлении к успеху. Она добралась на подземке до Куинз, но ей пришлось дважды сменить поезда, так как она перепутала линии. Улицы были более спокойные сегодня, хотя она по-прежнему находила мало приятного даже в этом месте. Лицо саднило, а левый глаз отзывался болью каждый раз, когда она моргала.

Женщине потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя после того, как тот молодой парень ударил ее. Не в первый раз на нее поднял руку мужчина, но никогда прежде ее не бил незнакомец, да еще годящийся ей в сыновья. Она чувствовала себя оскорбленной, и в ней закипал гнев, и в первые минуты ей захотелось, возможно, впервые в жизни, чтобы Луис оказался рядом, чтобы она могла пожаловаться ему, а затем наблюдать, как он в ответ размазывает по стенке этого мерзкого сутенера.

В темном переулке она оперлась руками о колени и склонила голову. К горлу подступила тошнота. Руки дрожали, капли пота поблескивали на лице. Она закрыла глаза и начала молиться, пока чувство гнева не ушло, и по мере того, как гнев покидал ее, руки переставали дрожать, а кожа снова становилась прохладной.

Рядом с собой она услышала женский стон и грубый мужской голос, произносивший грязные слова. Она посмотрела направо и увидела две тени, ритмично двигавшиеся на мешках с мусором. Автомобили медленно проезжали мимо. Окна были опущены, на лицах водителей в свете уличных фонарей и фар отражались жестокость и похоть.

Высокая белая девушка пошатывалась на розовых каблуках, ее тело лишь слегка прикрывало некое подобие белья. Подле нее чернокожая женщина облокотилась на капот автомобиля, чтобы привлечь внимание проходящих мужчин. Темп ритмичных толчков на мешках умножился, женские стоны, фальшивые и пустые, стали тоном выше, потом наконец прекратились вовсе.

Прошло несколько секунд, и она услышала шаги. Мужчина вышел из темноты первым. Он был белым, молодым и хорошо одетым. Его галстук сбился набок, и он поправлял руками волосы, чтобы привести их в порядок после своих упражнений.

Она почувствовала запах алкоголя и дешевого одеколона. Он едва взглянул на старуху у стены и повернул на улицу.

За ним через какое-то время показалась невысокая белая проститутка. По виду эта девчушка едва ли достигла возраста, когда по закону можно получать водительские права. Она была одета в черную мини-юбку и топ с неимоверным вырезом. Каблуки добавляли дюйма два к ее крошечному росту, темные волосы были коротко подстрижены, а тонкие черты лица грубо замалеваны дешевой косметикой.

Казалось, боль сковывала ее тело — с таким трудом она шла. Юная проститутка уже совсем было прошла мимо пожилой женщины, когда та протянула руку, нет, не удерживая, а просто умоляя остановиться.

— Извините меня, мисс.

Молодая девушка задержалась. Та, что была много старше, разглядела медленно гаснувший свет в ее огромных синего цвета глазах.

— Я не смогу дать вам денег.

— Мне и не нужно. У меня тут фотокарточка. Прошу вас, взгляните, может быть, вы скажете, не знаете ли вы ее.

Женщина достала из кармана фотографию дочери. После некоторого колебания девочка взяла снимок в руки. Какое-то время она разглядывала его, затем вернула назад.

— Она исчезла.

Пожилая женщина осторожно пододвинулась ближе. Она боялась чем-нибудь спугнуть собеседницу.

— Вы ее знаете?

— Да нет. Я видела ее тут, но она исчезла через день, может, через два после того, как я начала. Я слышала, здесь ее звали Ла Шан, но не думаю, что это было ее настоящее имя.

— Нет, ее зовут Алиса.

— Вы ее мать?

— Да.

— Она вроде бы была хорошей.

— Да, она хорошая.

— У нее была подруга. Серета.

— А вы знаете, где я могу найти ее подругу?

Девочка покачала головой.

— Она тоже исчезла. Мне жаль, но мне нечего больше сказать. Я должна идти.

Прежде чем женщина успела остановить ее, девушка влилась в поток. Женщина последовала за нею, не спуская с нее глаз. Она видела, как юная проститутка пересекла улицу и протянула деньги молодому чернокожему мужчине, который ударил ее, затем снова заняла место рядом с другими проститутками, выстроившимися вдоль улицы.

Где же полиция? Как они могли позволять всему этому продолжаться буквально у них на пороге? Этому рабству, этому страданию? Как полиция могла допустить, чтобы пользовались такой маленькой девочкой, медленно убивая ее? И если они могли допустить все это, неужели их заботила бы судьба другой заблудшей чернокожей девушки, которая упала в эту реку человеческой низости и которую затянул водоворот?

Какой же глупой надо быть, чтобы посчитать, что ей удастся в одиночку найти свою дочь в этом диком и странном городе, в который она решилась приехать. Она все же позвонила сначала в полицию, прежде чем задумала отправиться на север, и рассказала им все детали по телефону. Они посоветовали ей лично подать заявление, как только она приедет в город, и она сделала это. Она внимательно следила за выражением лица полицейского, когда рассказывала ему о своем ребенке, и видела, как оно менялось. Ее дочь для него была очередной наркоманкой, дрейфующей среди опасностей. Возможно, он действительно постарается сделать все возможное, как и обещал, но она знала, что исчезновение ее малютки не могло сравниться по важности с пропажей белой девочки, чьи родители имели деньги или влияние, или хотя бы той, у которой не найти следов от уколов между пальцами рук и ног. Утром она хотела еще раз зайти в полицию и описать им мужчину, который ударил ее, и молодую проститутку, с которой она успела поговорить, но потом поняла, что это ничего не даст. Она нуждалась в том, для кого ее дочь будет значить больше, чем всего лишь очередное имя в постоянно растущем списке исчезнувших людей.

В тот день было воскресенье, но жалюзи, закрывающие центральный вход в автомастерскую, оставались закрытыми лишь наполовину, и внутри играла музыка.

Женщина присела и, пригнувшись, пролезла в тускло освещенное помещение. Худощавый мужчина в рабочем комбинезоне склонился над двигателем большого иностранного автомобиля.

* * *

Парня звали Арно. Подле него из двух одинаковых динамиков небольшого разбитого радиоприемника раздавался голос Тони Беннетта.

— Здравствуйте, — нерешительно произнесла женщина.

Арно повернул к ней голову.

— Мне жаль, леди, но мы закрыты.

Он знал, что ему следовало закрыть жалюзи полностью, но ему нравилось, когда снаружи поступало хоть немного свежего воздуха, да и в любом случае он не собирался задерживаться допоздна. Этот «ауди» должен быть готов к утру понедельника, работы оставалось на час, максимум на два.

— Мне нужен один человек.

— Босса сегодня нет.

Женщина подошла ближе, и Арно увидел припухшую щеку. Он вытер руки о тряпку и на время забыл об автомобиле.

— Эй, с вами все в порядке? Что это такое с вашим лицом?

Женщина стояла теперь совсем близко к нему. Она пыталась спрятать и свою беду, и свою тревогу, но механик разглядел все это в ее глазах. Словно напуганный ребенок смотрел оттуда.

— Я ищу одного человека, — повторила женщина. — Он дал мне вот это.

Она вытащила кошелек из сумки и осторожно извлекла оттуда карточку, слегка пожелтевшую по краям. Если не считать этого признака естественного старения, она была в отличном состоянии. Механик отметил, что карточка, видимо, тщательно хранилась с давних времен. Так, на всякий случай, если вдруг очень понадобится.

Арно взял в руки карточку. На ней была только картинка: змей, распластавшийся под ногой ангела, облаченного в доспехи. В правой руке ангел держал копье, острие которого вонзалось в чудовище.

Черная кровь струилась у того из раны. На обороте карточки стоял телефонный номер сервисной службы. И единственная буква Л, выведенная от руки черными чернилами. Адрес автомастерской, в которой они теперь стояли, был написан теми же черными чернилами.

Немногие обладали такими карточками, а уж карточек с приписанным адресом мастерской механик вообще никогда не видел. Обычно хватало одной буквы Л.

По сути, эта небольшая карточка служила своего рода «вездеходовским пропуском» и подразумевала просьбу, нет, приказ, оказывать любую и всяческую помощь тому, кто владел ею.

— Вы звонили по номеру?

— Я не хочу говорить с ним ни через какую службу. Мне надо его увидеть.

— Его здесь нет. Он уехал из города.

— Куда?

Механик поколебался перед ответом.

— В Мэн.

— Я была бы благодарна вам, если бы вы дали мне адрес, где его искать там.

Арно направился в офис, налево от основного помещения мастерской. Там в полном беспорядке он отыскал записную книжку. Он просмотрел ее, нашел нужную ему запись, затем взял листок бумаги и переписал туда необходимые детали. Затем сложил бумагу и отдал женщине.

— Вы хотите, чтобы я позвонил ему вместо вас и предупредил о вашем приезде?

— Спасибо, не стоит.

— Вы на машине?

Она отрицательно качнула головой.

— Я приехала сюда на метро.

— Вы знаете, как добраться до Мэна?

— Еще нет. Автобусом, полагаю.

Арно надел куртку и вытащил набор ключей из кармана.

— Я отвезу вас в Порт Оторити и посажу там на автобус.

Впервые за все время женщина улыбнулась.

— Спасибо, я вам очень благодарна.

Арно посмотрел на нее, осторожно коснулся ее лица, ощупывая опухоль.

— Если вам больно, я могу помочь. У меня есть средство от ушибов.

— Ничего, пройдет и так.

Он кивнул.

«Тот, кто сделал вам больно, нажил себе большие неприятности. Тот, кто обидел вас, не проживет и недели».

— Тогда пойдемте. У нас есть время, я куплю вам кофе и горячей сдобы в дорогу.

«Мертвец. Он — мертвец».

* * *

Нас собрали небольшой группой вокруг купели, остальные гости разместились на ближайших скамьях. Святой отец сказал небольшую вступительную проповедь, и теперь мы приближались к сути церемонии.

— Отвергаете ли вы Сатану и все его пустые посулы? — вопросил священник.

Он ждал. Ответа не последовало. Рейчел осторожно кашлянула. Эйнджел же, судя по всему, внимательно изучал нечто интересное на полу перед собой. Луис сохранял безмятежное безучастие. Он снял очки, и его взгляд был обращен куда-то чуть выше моего левого плеча.

— Вам надо ответить за Сэм, — шепнул я Эйнджелу. — Он не подразумевает именно вас.

Мои слова подействовали, утренние солнечные лучи осветили бесплодную пустыню.

— Уф, о'кей, сейчас, — воодушевился Эйнджел. — Безусловно. Абсолютно. Отклоняю, — с энтузиазмом выпалил он.

— Аминь, — проговорил Луис.

Священник, похоже, смутился от такого напора.

— Это означает «да», — уточнил я.

— Верно. — Святой отец явно подбадривал себя. — Хорошо.

Рейчел бросала на Эйнджела гневные взгляды.

— Что-то не так? — удивился Эйнджел, недоуменно возводя руки кверху. Тут воск от свечи закапал на рукав его жакета. От рукава пошел едкий запах.

— Ау... уа... у... — заволновался Эйнджел. — Ведь первый раз только и надел.

Во взглядах Рейчел уже засверкали молнии.

— Только открой еще раз рот, так в этом наряде и похороним, — не сдержалась она.

Эйнджел затих. Принимая во внимание создавшуюся ситуацию, это был умнейший ход с его стороны.

* * *

Место было у окна с правой стороны. За один день она уже проехала и еще проедет больше штатов, чем за всю свою предыдущую жизнь. Автобус въехал на Южную станцию в Бостоне. Теперь ей надо было убить тридцать минут, и она, поблуждав по залу ожидания «Амтрэка», купила себе кофе и датское печенье. И то и другое стоило дорого, и она с тревогой посмотрела на оставшиеся купюры в кошельке и немного мелочи, но ее мучил голод даже после горячей сдобы, которую юноша из гаража так любезно купил ей. Она села и стала смотреть на проходящих мимо людей. Деловые люди в костюмах, при галстуках, измученные и беспокойные мамаши с детьми. Она смотрела, как со щелчком сменяются названия прибывающих и отбывающих поездов на большом табло над ее головой. Серебристые поезда на платформе были отполированы до блеска. Около нее села молодая чернокожая женщина и открыла газету. Аккуратно по фигуре подогнанный костюм, очень короткая стрижка. Коричневый кожаный портфель-дипломат она поставила у ног. На плече висела небольшая дамская сумочка. На левой руке мерцало обручальное кольцо с бриллиантом в тон портфелю.

"У меня есть дочь вашего возраста, — подумала пожилая женщина, — но она никогда не будет похожа на вас. Никогда в жизни не наденет такой ладно скроенный костюм, не станет читать то, что вы сейчас читаете, и ни один мужчина никогда не подарит ей кольцо, похожее на ваше. Моя дочь — заблудшая душа, мятежная душа, но я люблю ее, и она моя. Того мужчины, который зародил ее в моем чреве, уже нет. Он мертв, и его смерть не стала потерей для этого мира. Думаю, то, что он сотворил со мной, можно назвать насилием, раз я отдалась ему только из страха. Мы все боялись его и того, что он мог сделать с нами. Мы считали, что это он убил мою сестру, ведь она ушла с ним и не вернулась домой живой, а когда он сам возвратился к нам, он забрал меня вместо нее.

Но он умер за свои дела и умер ужасно. Нас спрашивали, хотим ли мы, чтобы они восстановили его лицо, хотим ли мы оставить гроб открытым. Мы попросили их оставить его таким, каким его нашли, и положить в сосновый гроб с веревками вместо ручек. Они отметили его могилу деревянным крестом, но в ночь после похорон я пришла на то место, где он лежал, забрала оттуда крест и сожгла его в надежде, что он будет забыт. Но я дала жизнь его дочери, и я любила ее даже при том, что в ней всегда было что-то от него. Возможно, моя девочка никогда не имела никакого шанса, взяв на себя проклятие своего отца. Он заразил ее, разлагая с самого мига ее рождения, причина ее разрушения лежала семенем у нее уже внутри. Моя дочь всегда была ужасным ребенком, сердитым ребенком, и все же зачем она уехала от нас ради той другой жизни? Разве могла она найти себя в таком городе, среди мужчин, которые пользовались ею за деньги, пичкали ее наркотиками и выпивкой, чтобы сделать ее податливой своим прихотям? Как мы могли позволить такому случиться с нею?

А мальчик — нет, мужчина, ведь он теперь уже мужчина, — пытался приглядывать за ней, но и он сдался, и теперь ее нет. Моя дочь пропала, и никому нет до этого ни малейшего дела, никто не разыскивает ее, никто, кроме меня. Но я заставлю их заняться этим. Она моя, и я верну ее. Он поможет мне, поскольку она — его кровь, и он должен ей по долгу крови.

Он убил ее отца. Теперь он возвратит ее к этой жизни и ко мне".

* * *

Гости разбрелись по дому. Кто-то, накинув пальто, вышел во двор. Там, под еще голыми деревьями, они наслаждались свежим воздухом, потягивая пиво и вино, закусывая горячим с бумажных тарелок. Как всегда, Эйнджел и Луис держались несколько в стороне от остальных. Они заняли каменную скамью, откуда было видно болото. Наш Лабрадор Уолтер улегся у них в ногах. Эйнджел нежно поглаживал ему голову. Я направился к ним, проверяя по дороге, вдоволь ли у всех питья и закуски.

— Хотите посмеяться? — вдруг спросил Эйнджел.

Я не был уверен, что настроен смеяться, но согласно кивнул.

— Живет один недотепа-селезень в пруду и прямо-таки кипятком писает, когда думает о другом селезне, который подкатывается к его девчонке. Решает нанять селезня-убийцу, ну, чтобы избавиться от соперника. Ему намекнули, что это обойдется ему в пять кусочков хлеба, оплата по результату.

Луис нарочито громко задышал, словно насосом закачивал воздух в легкие под невероятным давлением. Эйнджел проигнорировал его.

— Ну вот, прибывает этот селезень-убийца, и наш герой встречает его в тростнике. Убийца уточняет: «Значит, я его замочу, и к вам за оплатой». Наш недотепа возмущается: «Я вас не мочить его звал, он и так мокрый, когда ныряет».

Никто не отреагировал.

Наступила неловкая пауза.

— Мочить, — попытался объяснить Эйнджел. — Это значит...

— Глупость какая-то.

— Ну а мне смешно, — ерепенился Эйнджел.

Кто-то тронул меня за рукав, я обернулся. За спиной стоял Уолтер Кол.

Он уже ушел на пенсию, но в свое время, когда мы оба были полицейскими, он преподал мне очень многое. У нас были плохие дни, но теперь все позади, и он примирился с тем, кем я стал, и с тем, на что я был способен. Я оставил Эйнджела и Луиса препираться, и мы с Уолтером пошли назад к дому.

— Есть разговор. О твоем псе.

— Хороший пес. Не слишком умен, но зато предан.

— Я не нанимаю его на работу. Ты назвал его Уолтером.

— Мне нравится имя.

— Ты назвал своего пса в честь меня?

— Я думал, тебе это польстит. Остальным, во всяком случае, до этого нет дела. И он вовсе не похож на тебя. У него как минимум волос побольше.

— О, как смешно. На этого пса смотреть веселее, чем тебя слушать.

Мы вошли на кухню, Уолтер вытащил бутылку пива «Себаго» из холодильника. Я не предложил ему стакан. Я знал, он предпочитает пить из горлышка, как только появляется такая возможность, и каждый раз это означает, что он выпал из поля зрения жены. Я смотрел, как во дворе Рейчел разговаривала с Пэм.

Сестра Рейчел была ниже ее ростом, как говорится, кости да кожа. Всякий раз, обнимая Пэм, я опасался, как бы ее острые кости не проткнули меня насквозь. Сэм спала в одной из верхних комнат. С ней осталась мать Рейчел.

Уолтер заметил, что я следил за тем, как Рейчел двигалась через сад.

— Ладите вдвоем?

— Втроем, — напомнил я ему. — Кажется, все о'кей.

— Трудновато, когда в доме младенец.

— Я знаю. Еще не забыл.

Уолтер слегка приподнял руку. Казалось, он вот-вот коснется моего плеча, но его рука медленно опустилась.

— Прости. Нет, я не то чтобы забываю их. Не знаю, как и объяснить себе это состояние. Иногда все словно из другой жизни, другое время, что ли. Я понятно излагаю?

— Да. Я знаю, что ты хочешь этим сказать.

Подул ветер, и веревочные качели на дубу медленно завернулись дугой, как если бы невидимка-ребенок играл ими. Я мог видеть ручьи, серебрящиеся вдали на болотах, местами они сталкивались между собой, там, где их путь лежал через тростники, вода одного смешивалась с водой другого, и каждый изменялся безвозвратно после этих встреч. И в жизни людской все так же.

Когда пути наши пересекаются, мы уже не те, кем были до встречи, она навсегда меняет нас, подчас совсем ничтожно и неприметно, но в иной раз изменения бывают настолько глубокими, что ничто потом уже никогда не возвращается в прежнее состояние. Мы заболеваем другой жизнью, а потом и наша жизнь откладывает отпечаток на всех тех, кого мы встречаем после.

— Думаю, она тревожится.

— О чем?

— О нас. Обо мне. Ею слишком рискуют, и ей это причиняет боль. Она не хочет больше бояться, но она боится. Она боится за нас и за Сэм.

— Вы уже говорили об этом?

— Нет.

— Может, сейчас самое время, пока не станет хуже.

Куда уж хуже. Именно тогда мне было трудно вообразить, как еще могут сложиться обстоятельства. Мне невыносимо больно было отдаляться от Рейчел. Я любил ее и нуждался в ней, но одновременно я был раздражен и нервничал. Бремя вины всей своей тяжестью слишком быстро придавило меня в те дни. Я устал тащить его на себе.

— Много работы? — поинтересовался Уолтер, меняя тему.

— Есть немного.

— Что-нибудь интересное?

— Ты имеешь в виду что-то вроде неразрешимой головоломки?

— Примерно.

— Не думаю. Ты бы никогда так не подумал, но я силюсь стать разборчивым. Все довольно примитивно. Мне тут предложили дельце посложнее, но я отказался. Я стараюсь уберечь их, но...

Я замолчал. Уолтер ждал.

— Продолжай.

Я покачал головой. На кухню зашла Ли, жена Уолтера. Она нахмурилась, заметив, что он пьет из горлышка.

— Стоит мне отвернуться даже на пять минут, как ты напрочь забываешь о цивилизованном поведении, — заворчала она, улыбаясь при этом. — Скоро ты начнешь пить прямо из унитаза.

Уолтер прижал ее к себе.

— А ты знаешь, — добавила Ли, — они назвали собаку в твою честь. Надо думать, именно поэтому. Так или иначе, но теперь многим хочется взглянуть на тебя. И пес жаждет с тобой познакомиться.

Уолтер нахмурился, но она схватила его за руку и потянула в сад.

— Ты с нами? — спросила она меня.

— Немного погодя.

Я наблюдал, как Уолтер и Ли пересекают лужайку. Рейчел помахала им, и они подошли к ней. Наши взгляды встретились, и она чуть улыбнулась мне. Я поднял руку, затем прижал ладонь к стеклу, прикрыв ее лицо.

"Я стараюсь уберечь вас от боли, тебя и нашу дочь. Я выбираю спокойные дела. Но боль все равно приходит. Это то, чего я боюсь. Беда нашла меня тогда, и она найдет меня снова. Я сам представляю опасность для тебя и для нашего ребенка и думаю, что ты знаешь об этом.

Мы отдаляемся друг от друга.

Я люблю тебя, но мы отдаляемся".

Праздник продолжался. Одни гости разошлись, другие, из тех, кто не смог присутствовать на самих крестинах, заняли их места. Темнело, Эйнджел и Луис уже не разговаривали между собой, но еще больше отстранились от всего происходящего вокруг.

Оба не спускали глаз с дороги, которая шла от шоссе к побережью. Между ними лежал сотовый телефон. Еще днем позвонил Арно. Он позвонил, как только благополучно посадил женщину на скоростной экспресс на Бостон.

— Она не назвала своего имени, — сказал он Луису, его голос слегка потрескивал из-за плохой связи.

— Я знаю, кто она, — сказал Луис. — Ты правильно сделал, что позвонил.

И вот на дороге показались огни. Я присоединился к ним и стоял, слегка опираясь на спинку скамьи. Вместе мы наблюдали, как такси пересекло мост через болото, как закатные лучи скользили по воде, как свет фар отражался в их глубинах. В животе моем заурчало, голова затрещала, словно ее сжали тисками.

Я увидел, как там, в окружении гостей, застыла Рейчел. Она тоже, не шелохнувшись, наблюдала за приближающимся автомобилем. Луис поднялся, когда такси свернуло на дорогу к дому.

— Это не к тебе. У тебя нет повода для беспокойства.

Интересно, что этот человек принес с собой в мой дом.

Я вышел за ними через открытые ворота в конце двора. Эйнджел отступил в сторону, Луис подошел и открыл дверь такси. Из машины появилась женщина, крепко сжимающая в руках большую пеструю сумку. Она была ниже Луиса дюймов на восемнадцать, и, вероятно, их разделяло не больше десяти лет, но она несла на себе печать трудной жизни, горести, печали и заботы покрыли ее лицо вуалью из морщин. Я представил, какой красивой была она в молодости. Сейчас мало что напоминало о той былой красоте, только глаза продолжали светиться какой-то внутренней силой. На щеке выделялся след от удара. Похоже, ее ударили совсем недавно.

Она стояла совсем близко к Луису, пристально вглядываясь в него с какой-то особенной любовью, потом вдруг резким движением залепила пощечину.

— Алиса пропала. Ты взялся приглядывать за ней, но теперь Алиса пропала.

Луис обнял пожилую женщину, и она горько заплакала в его объятиях. Даже его огромное тело вздрагивало от ее рыданий.

* * *

Это история Алисы, которая провалилась в кроличью нору и никогда больше не вернулась.

Марта приходилась Луису тетей. Она родила ребенка, девочку, от мужчины по имени Дибер, теперь уже давно мертвого. Они назвали девочку Алисой, и они любили ее, но Алиса никогда не была счастливым ребенком. Она восставала против женщин, окружавших ее, и уходила к мужчинам. Все говорили ей, что она красавица, так оно и было на самом деле, но она была молода и вспыльчива.

Какой-то червь глодал Алису изнутри, он становился все прожорливее, хотя женщины любили девочку и заботились о ней. Да, они сказали Алисе, что ее отец умер, но только от других она узнала, кем был Дибер и какую смерть он нашел, когда оставлял этот мир. Никто не знал точно, кто убил ее отца, но ходили всякие слухи, и все сходились на том, что опрятно одетые чернокожие женщины в чистеньком домике с милым садиком сговорились против Дибера и тайно убили его вместе с ее кузеном, мальчиком по имени Луис.

Алиса восстала против них и всего, что они собой представляли: любовь, верность, семейные узы. Алиса угодила в плохую компанию и покинула надежный уют материнского дома. Она пила, покуривала какую-то травку, потом в обиход пошли более сильные наркотики, а затем она превратилась в законченную наркоманку. Она оставила знакомые места, перебралась жить в лачугу с жестяной крышей на краю темного леса, где мужчины платили ей за то, что она спала с ними. Ей выдавали наркотики, хотя их цена была гораздо меньше той, что отдавали за нее охотники за продажной любовью, и путы вокруг нее стягивались все крепче. Медленно она начала терять себя, секс и наркотики действовали как раковая опухоль, выедая все изнутри.

Алиса окончательно опустилась, хотя и пыталась убедить себя, что все это временно, мимолетно, нужно всего лишь для того, чтобы справиться с обидой от того предательства, которое, как ей казалось, совершили ее близкие.

Было воскресное утро, и она лежала на незастеленной кровати, голая, но в дешевых пластиковых туфлях. Голова трещала, тело ломало, кости рук и ног ныли от боли. Две другие женщины спали рядом, в своих отсеках, отделенные от нее одеялами, развешанными на веревках. Сквозь заляпанное грязью, затянутое паутиной стекло маленького оконца все же просачивался утренний свет. Она откинула одеяло в сторону и увидела, что дверь хижины открыта. Босой, без рубашки, на пороге стоял Лоу, его гигантские плечи буквально застряли в дверном проеме.

Пот блестел на его бритой голове и медленной струйкой стекал вниз между лопатками по белой, без признаков загара, волосатой спине. Держа в правой руке сигарету, он о чем-то переговаривался с другим мужчиной, который оставался снаружи. Алиса подумала, не Уоллис ли это по прозвищу Дылда-мулат. В своей лесной хибаре этот небольшого роста негр держал притон с проститутками и по мелочи приторговывал наркотиками или поддельным виски для тех, кто отличался консервативным вкусом. Раздался смешок, затем Алиса увидела, как Уоллис, застегивая молнию и обтирая пальцы о джинсы, прошел мимо большого окна на передней стороне хибары. Распахнутая рубашка обнажала птичью грудь и выпирающий животик. Уоллис был настоящим уродцем, к тому же мылся крайне редко. Если ей приходилось иметь с ним дело, она едва выдерживала его запах. Но сейчас она дошла до предела и нуждалась в нем. Она нуждалась в том, что он имел, пусть даже ее долг увеличится, долг, который ей все равно никогда не выплатить.

Она натянула футболку и юбку, чтобы прикрыть наготу, затем зажгла сигарету и взялась рукой за одеяло-перегородку, чтобы приподнять его. Воскресенье означало затишье. Кто-то из завсегдатаев уже готовится идти в церковь, там они рассядутся на скамьях и притворятся, будто слушают проповедь, даже если будут думать о ней. Но и для тех, чья нога не ступала на церковное крыльцо уже многие годы, воскресенье было особенным днем.

Если бы ей удалось собраться с силами, она могла бы отправиться в торговый центр и на свои совсем небольшие деньги подобрать себе какую-нибудь обновку, а может, даже чего-нибудь из косметики. Она задумала этот поход пару недель назад, но ей все что-то мешало. Тут как-то даже Уоллис плохо отозвался о ее платьях и нижнем белье, хотя типы, бывающие здесь, не слишком-то разборчивы. Некоторым, похоже, нравилось убожество ее нарядов и их непотребный вид, наверное, это добавляло пикантную остроту их грехопадению, но Уоллис вообще-то предпочиталделать вид, будто его проститутки чисты и опрятны, даже если их место обитания таковым не являлось. Если она выйдет пораньше, то сумеет сделать все дела и, вернувшись, еще позволить себе расслабиться. Может, работенка и подвалит к вечеру, но в любом случае не такая, как в предыдущую ночь.

Не было ничего хуже пятниц и суббот, в этом кошмаре разгоряченные алкоголем клиенты не гнушались и рукоприкладством. Правда, Лоу и Уоллис заступались за женщин, но не могли же они караулить их все время, а долгое ли дело для какого-нибудь детины кулаком свернуть скулу шлюхе. Раздался звук приближающейся машины. Алиса успела разглядеть ее в дверной проем, пока та поворачивала. В отличие от большинства добиравшихся сюда машин эта оказалась новой. Какая-то немецкая марка, даже хром на колесах без единого пятнышка. Двигатель коротко взревел, потом машина остановилась. Обе двери, передняя и задняя, открылись одновременно. Алиса не расслышала, что сказал Уоллис, но Лоу, бросив сигарету на землю, потянулся рукой за спину, туда, где из джинсов торчала рукоятка его кольта. Однако, прежде чем он сумел выхватить кольт, его плечи окутались красным облаком, кратким мигом вспенившимся в лучах солнечного света и затем разлившимся кровавой лужей на полу. Каким-то невероятным образом он устоял, его пальцы впились в дверной проем, удержав его на ногах.

Снаружи захрустел гравий, затем раздался звук выстрела, и часть головы Лоу исчезла. Пальцы разжались, и Лоу упал на землю.

Похолодевшая Алиса приросла к месту. Она слышала, как снаружи Уоллис молит кого-то о пощаде. Он отступал спиной к хижине, и она видела, как его тело становилось все больше и больше, по мере того как он приближался к окну. Прозвучали еще выстрелы, и стекло разбилось на тысячи частей, оставшиеся в раме осколки обагрились кровью.

Теперь зашевелились и другие обитательницы хибары. Справа от нее периодически повизгивала дородная Роулин. Алиса легко представила, как Роулин взобралась с ногами на койку и пытается забиться в самый угол, простыня прижата к груди, глаза еще сонные, а щеки в красных пятнах. Слева от нее Приа, метиска с примесью азиатско-индийской крови, бьется головой о стену. Скорее всего, Приа так еще и не протрезвела после вчерашнего — предыдущую ночь она проводила время с двумя джонсами, и они угощали ее.

На пороге появился мужчина. Алиса бросила короткий взгляд на его лицо, и это придало ей силы, в которых она так нуждалась. Алиса разжала руку, одеяло неслышно упало. Затем залезла на койку и по ней пробралась к окошку.

Сначала оно не поддавалось. Она уже слышала, как этот тип двигается по хибаре, приближаясь к загородкам шлюх. Она ударила по раме запястьем, и окошко открылось почти беззвучно. Алиса подтянулась и протиснулась в оконце как раз в тот момент, когда раздался еще один выстрел прямо рядом с ее койкой и взрыв осколков от стены. С Роулин покончено. Алиса — следующая. За ее спиной мужская рука схватила одеяло и с силой дернула его. Алиса кувырком полетела вниз. Неловко упершись руками в землю, она почувствовала, как что-то острое впилось ей в ладонь. Но она уже бежала под спасительную защиту деревьев, где упавшие ветки трещали под ногами, бежала все дальше в лес, спотыкаясь и увертываясь, укрывая голову. Дробовик взревел снова, выстрелом раздробило ствол ольхи всего в дюйме от ее правой ноги.

Алиса продолжала бежать, не обращая внимания на изрезанные камнями ступни, одежду, изодранную в клочья. Она остановилась только тогда, когда боль в боку стала невыносимой. Казалось, тело разрывало пополам. Она привалилась к дереву, но ей все чудилось, что где-то вдали все еще слышны ее преследователи. Она узнала лицо мужчины в дверном проеме. Это был один из тех, кто забрал Приа предыдущей ночью. Она не знала, почему он вернулся, не знала, какая сила заставила его сотворить то, что он сделал. Алиса знала одно — ей следовало убираться из этого места, так как эти двое знали, кто она. Они видели ее и постараются найти. Алиса позвонила матери с таксофона на бензоколонке. В это раннее воскресное утро никто еще ничего не отпирал. Мать принесла одежду и захватила для нее все деньги, какие только у нее были, и в тот же полдень Алиса уехала и никогда больше не возвращалась туда, где появилась на свет. Шли годы. Она звонила матери, ей всегда нужны были деньги. Звонки раздавались хотя бы раз в неделю, порой чаще, но она всегда звонила. Это была единственная уступка Алисы, и даже в самые отвратительные периоды дочь никогда не отступала от этого правила, поддерживая хоть такой мимолетный контакт с матерью. Марта была благодарна дочери за эти звонки. Так она узнавала, что Алиса еще жива.

А потом звонки прекратились.

* * *

Марта сидела на кушетке в моем кабинете, Луис стоял подле нее, Эйнджел притаился в моем кресле. Я устроился у камина. Зашла Рейчел, но, взглянув на нас, ушла.

— Тебе следовало приглядывать за ней. — Марта подняла глаза на Луиса.

— Я пытался. — Луис выглядел усталым. Он как-то сразу постарел. — Она не хотела от меня помощи. Того, что я мог ей предложить.

Глаза Марты вспыхнули.

— Как ты можешь говорить такое? Алиса запуталась. Заблудшая душа. Она нуждалась в ком-то, кто мог бы вернуть ее. Этим кем-то мог стать для нее ты.

На сей раз Луис ничего не ответил.

— Вы ездили на Хантс Поинт? — поинтересовался я.

— Когда мы говорили с Алисой в последний раз, она сказала мне, что обитает там, вот я и поехала.

— Это там вас ударили?

Она опустила голову.

— Какой-то мужчина ударил меня.

— Как его зовут? — спросил Луис.

— Зачем тебе это? Ты готов сделать с ним то, что сделал с другими? Ты думаешь, это поможет найти твою сестру? Ты хочешь считать себя важной птицей, но уже слишком поздно делать то, что сделал бы на твоем месте настоящий мужчина. Поступай как знаешь, только не надо мне этой трепотни.

Тут я не выдержал и вмешался. Взаимные обвинения никуда бы нас не привели.

— Зачем вы пошли к нему?

— Это Алиса сказала мне, что работает на него. Другой, тот, с которым она была прежде, умер. Она говорила, будто этот новый позаботится о ней, подыщет ей богатых мужчин. Богатых мужчин! Кому она нужна теперь, после всего, что с ней случилось?! Кому она нужна?..

Она снова начала плакать.

Я подошел к ней и протянул чистый носовой платок, затем осторожно опустился на колени перед нею и постарался успокоить.

— Нам нужно знать его имя, если мы хотим начать поиски.

— Джи-Мэк, — наконец смогла выговорить пожилая женщина. — Он называет себя Джи-Мэк. Там еще есть белая девочка, совсем-совсем молоденькая. Она помнит Алису, но там, на улице, Алису звали Ла Шан. Эта девочка не знает, куда делась Алиса.

— Джи-Мэк, — повторил Луис.

— Тебе это имя о чем-нибудь говорит?

— Нет. Последний раз я слышал, что она была с сутенером по кличке Щедрый Билли.

— Похоже, дела изменились.

Луис встал и помог подняться Марте.

— Мы должны дать тебе поесть. И тебе нужно отдохнуть. Она взяла его за руку и крепко-крепко ее сжала.

— Найди Алису ради меня. Она попала в беду. Я это чувствую. Ты должен найти ее и вернуть мне.

* * *

Жирный мужчина стоял у края ванны. Его звали Брайтуэлл, и он был очень-очень стар, гораздо старше, чем выглядел со стороны. Иногда казалось, будто он только что вышел из летаргического сна, но мексиканец, чье имя было Гарсия, предпочитал не спрашивать Брайтуэлла, откуда тот взялся. Он понял одно: надо повиноваться Брайтуэллу и надо быть осторожным с ним. Он видел, что Брайтуэлл сделал с женщиной, наблюдал через стекло, как жирные сальные губы закрыли ей рот последним поцелуем. Ему показалось, что в глазах женщины он увидел какое-то тяжкое и печальное знание в то самое мгновение, когда она обмякла и умерла, как если бы она поняла, что ждет ее дальше, когда ее тело уже не могло служить ей. Интересно, скольких еще отправил он в этот путь? Гарсия задумался. И даже если то, о чем подозревал Гарсия, не было правдой, кто поверит таким вещам о себе?

Химикаты разлагали останки. Зловоние было невыносимо, но Брайтуэлл даже не пытался закрыться от него. Мексиканец стоял сзади, прикрыв нижнюю часть лица белой маской.

— Что теперь? — спросил Гарсия.

Брайтуэлл сплюнул в бадью, затем повернулся спиной к разлагающемуся телу.

— Найду другую и убью ее.

— Умирая, она о ком-то говорила. Она звала какого-то мужчину.

— Знаю. Слышал, как она называла его имя.

Но мы думали, что она одинока, что о ней некому позаботиться, некому вспомнить.

— Нас дезинформировали, хотя, возможно, никому она не нужна. Никто и не вспомнит о ней.

Брайтуэлл обтек его и вышел, оставив наедине с разлагающимся телом. Гарсия не последовал за ним. Брайтуэлл был не прав, но Гарсия не нашел в себе храбрости возразить ему. Ни одна женщина на пороге смерти не станет столько раз называть одно и то же имя, если оно ничего не значит для нее.

Кто-то о ней еще вспомнит.

И он придет.

Часть вторая

Тот, у кого есть жена и дети, является заложником судьбы.

Фрэнсис Бэкон «Эссе» (1625)

Глава 3

Вокруг нас полным ходом продолжалось празднование крестин Сэм. Слышался смех, открывались бутылки. Кто-то запел песню, судя по всему, отец Рейчел, которого тянуло петь каждый раз, когда он начинал пьянеть. Фрэнк был юристом и относился к числу тех дружелюбных типов, которые поддерживают приятельские отношения со всеми и которым нравится быть в центре внимания повсюду, где бы они ни оказались. Такие, как он, считают, что украшают жизнь окружающих своим громкоголосием и неуемной инициативностью. Я наблюдал, как он вел себя на свадьбе. Он заставлял стеснительных женщин танцевать, искренне считая, что пытается вытащить этих скромниц из их раковин. Но они лишь неуклюже дергались на танцевальной площадке, напоминая новорожденных жирафов, и бросали безнадежно тоскливые взгляды в сторону своих стульев. Я предполагаю, кто-то возразит мне и скажет о его добрых намерениях, но, к сожалению, он не умел сочувствовать другим, чтобы держать эти добрые намерения при себе. Помимо опасений за судьбу дочери, которые он испытывал, Фрэнк расценивал мое присутствие на любых празднованиях в буквальном смысле как личное оскорбление, видимо, не сомневаясь, что я могу в любой момент разрыдаться или кого-то поколотить. Иными словами, испортить погоду во время парада, так тщательно подготовленного Фрэнком. Наедине мы и вовсе старались не встречаться.

Джоан верховодила в их браке, и одного ее негромкого слова обычно хватало, чтобы заставить Фрэнка заплясать под ее дудку. Она работала воспитательницей в детском саду и принадлежала к числу допотопных либеральных демократов, которые слишком уж близко к сердцу принимали изменения, произошедшие в стране за недавние годы, как при республиканцах, так и при демократах. В отличие от Фрэнка она редко открыто заговаривала о своей тревоге за дочь, по крайней мере не со мной. Только иногда, обычно, когда мы уже прощались с ними по завершении очередного, порой неловкого, порой умеренно милого посещения, вдруг, осторожно взяв меня за руку, шептала: «Ты ведь думаешь о ней, не так ли?»

И я в ответ заверял ее, что осторожен и внимателен, что забочусь о судьбе, но, глядя в глаза Джоан, я видел, как ее желание верить мне борется с ее опасением, что не в моих силах выполнить эти обещания. Интересно, висело ли надо мной, как и над пропавшей Алисой, проклятие, и рана, нанесенная в прошлом, будет так или иначе всегда отравлять мое настоящее и будущее.

Я пытался найти средство снизить риск того, что рана откроется вновь, главным образом, тем, что отклонял любую работу, предполагавшую хоть малейшую степень риска, причем недавний вечер, проведенный с Джекки Гарнером, был явным исключением. Беда же состояла в другом: любая работа, которая стоила того, чтобы ею заниматься, предполагала определенный риск, и поэтому я тратил время на дела, которые шаг за шагом, постепенно, иссушали мое желание жить. Я уже пробовал когда-то идти по этой дорожке, но тогда я еще не жил с Рейчел. Я не слишком долго сумел продержаться, прежде чем понял, что не в моих силах противостоять манящей глубине темной непроходимой чаще леса.

А теперь вот Марта постучала в мою дверь, и эта женщина принесла с собой свою собственную боль и страдания той, другой. Может статься, есть самое простое объяснение исчезновению ее дочери. Нет никакого смысла пренебрегать фактами: жизнь Алисы в выбранном ею месте была опасна до крайности, а ее дурные привычки и характер сделали ее еще более уязвимой. Женщины, которые работали на тех улицах, пропадали регулярно. Некоторые убегали от сутенеров или иных своих притеснителей. Другие, измученные грабежом и насилием, пытались покончить с этим миром прежде, чем он иссушит в них все жизненные силы. Но мало кому из них это удавалось, большая часть возвращалась назад в те же переулки, на те же автомобильные стоянки, полностью потеряв всякую надежду на спасение. Женщины следили друг за другом, сутенеры не спускали с них глаз. Ни цента не должно было уйти на сторону, но дело не только в этом. Случись кому-нибудь напасть на кого-то из женщин, сутенер тут же настигал обидчика.

* * *

Мы отвели тетю Луиса на кухню и поручили ее заботе одного из родственников Рейчел. Вскоре она уже сидела в удобном кресле в гостиной и угощалась цыпленком и пастой, запивая все это лимонадом. Когда Луис пошел проведать ее немного позже, он нашел ее спящей. Измученный и истощенный неимоверными усилиями организм не мог больше сопротивляться сну.

Уолтер Кол присоединился к нам. Он знал кое-что о прошлом Луиса, а подозревал и того больше. О жизни Эйнджела Уолтер был осведомлен лучше, поскольку Эйнджел имел своего рода «послужной список» содеянного им, этакое увесистое досье, детали которого, правда, уже стали достоянием относительно отдаленного прошлого. Я спросил Луиса, стоит ли нам привлекать Уолтера, и он согласился, хотя и неохотно. Луис не был доверчивым малым и уж, несомненно, не любил вовлекать полицию в свои дела. Однако Уолтер, хотя и ушел в отставку, все же сохранил связи с нью-йоркским департаментом полиции, которые я давно растерял, и в отличие от меня оставался в хороших отношениях с теми офицерами, которые еще продолжали служить. По общему признанию, все объяснялось очень просто. В департаменте служили люди, подозревавшие, что у меня руки в крови. Они дорого заплатили бы, чтобы вызвать меня для дачи показаний. Полицейские с улиц были не так категоричны, но Уолтер по-прежнему пользовался уважением тех, кто занимал посты повыше, а именно оттуда могла прийти помощь, если бы в этом возникла необходимость.

— Ты поедешь в город сегодня вечером? — спросил я у Луиса.

Он кивнул.

— Хочу, чтобы мне нашли этого Джи-Мэка.

Я чуть поколебался.

— Думаю, тебе надо подождать.

Луис сидел, опустив голову, правой рукой легонько похлопывая по подлокотнику кресла. Этого человека всегда отличало полное отсутствие лишних движений, и подобное поведение в значительной степени воспринималось мной как взрыв эмоций.

— Ты так думаешь? — бесстрастно поинтересовался он.

— Надо же кому-то и подумать. Ты появляешься там, весь увешанный пушками, бряцаешь ими, и все, пусть даже из обыкновенного чувства собственного сохранения, линяют оттуда, неважно, знают они тебя или нет. Если этот тип уйдет от тебя, нам придется перевернуть весь город с ног на голову, чтобы отыскать его, и ты потратишь впустую уйму драгоценного времени. Мы ничего не знаем об этом парне. И ситуацию надо менять до того, как мы пойдем за ним. Ты думаешь только о мести. Да, он оскорбил Марту. Но это может и подождать. Наша сегодняшняя забота — ее дочь. Мне надо, чтобы ты держался поодаль.

В этом тоже был свой риск. Джи-Мэк теперь знал точно: кто-то ищет Алису. Если предположить, что Марта права и что-то плохое случилось с ее дочерью, тогда перед сутенером вставал выбор: либо он твердо говорит, что ему ничего неизвестно, и заставляет своих женщин делать то же самое, либо ему надо бежать.

Правда, я надеялся, что у него не сдадут нервы, пока мы не доберемся до него. Он был новеньким, раз Луис ничего не знал о нем. И еще молодым. Это означало главное: Джи-Мэк достаточно самонадеян, чтобы считать себя этаким плейа на улице. Он сумел достичь определенного положения и откажется покидать свои позиции до тех пор, пока не возникнет крайняя необходимость.

Луис задумался. Все молчали.

— Как долго?

Я повернулся к Уолтеру.

— Через двадцать четыре часа у меня будет то, в чем вы нуждаетесь.

— Тогда мы наедем на него завтра ночью, — сказал я.

— Мы? — переспросил Луис.

— Мы, — подтвердил я.

Он остановил на мне взгляд.

— Но это личное.

— Я знаю.

— Давай начистоту. У тебя свои методы и свои принципы, и я уважаю их, но для твоей совести в этой пьесе нет ролей. Ты начнешь сомневаться, я хочу, чтобы ты отошел в сторону. Это относится ко всем.

Его глаза резко метнулись в сторону Уолтера и на мгновение задержались на нем. Я кожей ощутил, как Уолтер напрягся, и коснулся его руки. Он слегка расслабился. Уолтер никогда не вовлек бы себя во что-нибудь, что нарушало его собственный строжайший моральный кодекс. Даже без значка Уолтер все еще оставался полицейским, причем хорошим полицейским. Ему не было нужды оправдываться перед Луисом.

Больше никто ничего не сказал. Мы устало молчали. Я предложил Уолтеру позвонить по телефону в кабинете. Луис пошел будить Марту, чтобы взять ее с собой в Нью-Йорк. Мы с Эйнджелом направились к парадной двери.

— Она знает о вас с Луисом?

— Я с ней ни разу не встречался. И ничего не знал о его семье. Считал, кто-то растил его в тюрьме, потом бросил на произвол судьбы. Она явно неглупа. Если сейчас еще не поняла, то догадается достаточно скоро. Тогда и посмотрим.

Мы наблюдали, как Рейчел провожала друзей к машине. Красивая она. Я любил в ней все: ее походку, осанку, грациозность движений. Моя душа разрывалась. Это как трещина в стене, которая начинает медленно расширяться, угрожая прочности и целостности всей конструкции.

— Ей это не понравится, — заметил Эйнджел.

— Я в долгу перед Луисом.

Эйнджел чуть не расхохотался.

— Ты ничего не должен ни ему, ни мне. Пусть ты так чувствуешь, но мы так не считаем. У тебя теперь семья: женщина, которая любит тебя, и дочь, которая зависит от тебя. Смотри, не навреди им.

— Я и не собирался. Я знаю, за что я в ответе.

— Тогда зачем ты занимаешься всем этим?

Ну что я мог ответить ему? Мог сказать, что хочу. Мог сказать, что мне нужно. Но все это было только частичным объяснением, в этом я не сомневался. Вероятно, помимо всего где-то глубоко внутри меня, в потаенной части меня самого, я хотел заставить их уйти, ускорить, приблизить развязку, которая, как я видел, была неизбежна.

Нет, это не все. Есть еще кое-что, еще одна существенная составная для обоснования моего решения заняться этим делом. Я почувствовал это, как только увидел такси, свернувшее к нам, медленно подъезжавшее все ближе к дому. Я чувствовал это, когда наблюдал, как пожилая женщина ступила на гравий нашей дорожки. Я чувствовал это, когда она поведала нам свою историю, тщетно пытаясь сдержать слезы.

Она ушла. Алиса ушла, и, где бы она ни была теперь, она никогда больше не пройдет по этому миру, в котором однажды появилась. Я не мог бы объяснить, откуда я знаю, что Алиса ушла, так же как Марта не могла объяснить, откуда она узнала об опасности, грозившей ее дочери. Эта женщина, исполненная отваги от переполнявшей ее любви, появилась здесь не случайно — ее появление было как-то связано со мной.

Не знаю. Я знаю только одно — это должно быть сделано.

* * *

Мало-помалу почти все гости незаметно разбрелись по домам. Казалось, они забрали с собой всю ту беззаботную веселость, которую сами и принесли, не оставив ничего после себя в нашем доме.

Родители Рейчел, как и ее сестра, оставались ночевать у нас. Уолтер и Ли собирались провести пару дней с нами, но появление Марты заставило их отказаться от этого плана. Они поехали домой, чтобы Уолтер мог поговорить с полицейскими лично, если потребуется.

Я прибирался во дворе, когда Фрэнк Вулф буквально загнал меня в угол. Он был выше меня и намного крупнее. В средней школе он играл в футбол, но этому помешал Вьетнам. Фрэнк и не думал ждать, когда придет повестка. Этот человек уже тогда осознавал свой долг и ответственность. Джоан была беременна, когда он отправлялся во Вьетнам, хотя ни он, ни она об этом еще не знали. Его сын Куртис родился, пока он служил, а дочь — двумя годами позже. У Фрэнка были какие-то награды за Вьетнам, но он никогда не рассказывал, как они достались ему. Когда Куртиса, который стал к тому времени помощником шерифа в графстве, убили во время ограбления банка, Фрэнк не замкнулся в своем горе, что было бы вполне объяснимо, и не выносил жалости. Он сплотил вокруг себя всю семью, став ей несгибаемой опорой. Многими замечательными качествами обладал Фрэнк Вулф, но мы оказались слишком разными, чтобы когда-нибудь нам все же удалось выйти за рамки нескольких формально-вежливых обменов любезностями.

В руке Фрэнк держал пиво, но пьян он не был.

Я поднял несколько бумажных тарелок и бросил их в мешок для мусора. Фрэнк наблюдал за мной, но не двигался.

— Все хорошо, Фрэнк? — поинтересовался я.

— Это я у тебя собирался спросить.

У меня не было ни повода, ни необходимости отмахиваться от него. Да, Фрэнк не стал крупным адвокатом только из-за недостатка упорства. Я закончил собирать тарелки с поставленных на козлы помостов, завязал мусорный мешок и, взяв другой, принялся за пустые бутылки.

Бутылки весело позванивали, падая на дно мешка.

— Стараюсь изо всех сил, Фрэнк. — Мне не хотелось затевать с ним ссору, но она висела в воздухе, от нас уже ничего не зависело.

— По мне, так при всем моем уважении, не слишком-то ты стараешься. У тебя теперь есть долг, и ты несешь ответственность.

Я невольно улыбнулся. Опять эти два слова: «долг и ответственность». В них весь Фрэнк Вулф. Он, вероятно, надпишет их на своей могильной плите.

— Я знаю.

— И ты обязан жить согласно своему долгу и нести полную ответственность.

Он размахивал бутылкой пива передо мной, пытаясь таким образом подчеркнуть значение своих слов. До некоторой степени это ослабило эффект от его слов, делая Фрэнка похожим скорее на разбуянившегося пьянчужку, нежели на обеспокоенного отца.

— Послушай, все эти твои делишки заставляют Рейчел волноваться. Она постоянно волнуется и подвергается риску.

Нельзя рисковать теми, кого ты любишь. Мужчина так не поступает.

Фрэнк старался изо всех сил приводить разумные доводы, но он уже начинал играть у меня на нервах, возможно, как раз потому, что был прав.

— Ты только подумай, есть ведь и другие способы применить твой опыт. Я же не предлагаю тебе отказаться от всего. У меня есть связи. Я много работаю со страховыми компаниями, а они всегда ищут хороших следователей. И работа эта хорошо кормит: лучше, чем то, чем ты зарабатываешь теперь, это уж наверняка. Я могу обратиться к нужным людям.

Сам того не замечая, я со злостью швырял бутылки в мешок. Необходимо было сдержаться, я глубоко вздохнул и попытался опустить очередную бутылку как можно тише.

— Я ценю ваше предложение, Фрэнк, но не хочу работать страховым комиссаром.

Фрэнк исчерпал разумные доводы и повысил голос:

— Ну и почему это, черт возьми, тебе не подходит? Не можешь же ты, черт возьми, продолжать в том же духе! Разве ты не можешь понять, куда это все приведет? Ты хочешь, чтобы опять случилось то, что случилось...

Он резко оборвал себя, но было уже слишком поздно. Теперь «это» вышло наружу. «Это», черное и кровавое, будь оно проклято, пролегло между нами. Внезапно я почувствовал невероятную усталость. Энергия в моем теле иссякла, как источник в пустыне, и я поставил мешок с бутылками на землю.

Фрэнк покачал головой и открыл рот, но не произнес ни слова. Он не был человеком, способным извиняться. Хотя извиняться ему было не за что — все, сказанное им, было правдой.

Самое жуткое во всей этой истории заключалось в том, что Фрэнк никак не мог осознать, как легко могли бы мы понять друг друга, если бы захотели. Мы оба похоронили ребенка, и каждый из нас больше всего на свете боялся повторения случившегося. Я мог бы рассказать ему о Дженнифер, о том, как крохотный белый гробик исчезал под первыми комьями земли, о том, как аккуратно складывалась ее одежда и ботиночки, чтобы передать их другим, живым детишкам, о чувстве страшной утраты, которое нахлынуло вслед за всем этим, о зияющих пустотах в моем существе, которые уже ничем и никогда не заполнить, о том, как я не мог пройти вдоль по улице без того, чтобы любой проходивший мимо ребенок не напомнил бы мне о ней. И Фрэнк понял бы меня, потому что в каждом молодом человеке, выполняющем свой долг, он видел погибшего сына. Возможно, тогда часть напряженности между нами могла бы исчезнуть навсегда.

Но я не заговорил — старое чувство обиды и негодования выдвинулось вперед. Виновный человек, как и грешник, столкнувшись с неистовой праведностью и благочестием других, станет ожесточенно доказывать свою невиновность или найдет способ переложить свою вину на своих же обвинителей.

— Присоединяйтесь к своему семейству, Фрэнк, — сказал я ему. — Здесь нам уже нечего делать.

Я собрал мусор и оставил своего тестя в вечерней темноте.

Рейчел хлопотала на кухне, готовя кофе для родителей и одновременно пытаясь хоть немного разобраться в беспорядке на столе.

Я присоединился к ней. После возвращения из церкви мы в первый раз остались наедине друг с другом. Мать Рейчел пришла предложить нам помощь, но Рейчел сказала ей, что мы и сами справимся. Джоан посмотрела на меня взглядом, в котором в равной степени смешались сочувствие и упрек.

Рейчел лезвием ножа счищала остатки еды с тарелки в мусорный контейнер. Не глядя на меня, она спросила:

— Ну и что, собственно, происходит?

— Я мог бы спросить тебя то же самое.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты сегодня была слишком сурова и холодна с Эйнджелом и Луисом. Ты едва словом с ними обмолвилась, пока они были здесь. По правде говоря, ты и со мной почти не разговаривала.

— Может, если бы ты не проторчал весь остаток дня, запершись в своем кабинете, мы могли бы улучить минутку для разговора.

Это был справедливый упрек, хотя мы провели в кабинете меньше часа.

— Тут ты права. Но нам пришлось кое-что обсудить.

Рейчел хлопнула тарелкой по краю раковины, и осколки посыпались на пол.

— Что ты хочешь этим сказать?! Как это обсудить? Это же крестины твоей дочери!

Голоса в гостевой комнате затихли, затем зазвучали вновь, но уже приглушенно и напряженно.

Я потянулся к ней.

— Рейчел...

Она подняла руки и попятилась.

— Не надо. Не смей.

Я застыл не в силах двинуться. Я не хотел воевать с Рейчел. Все и так оказалось слишком хрупким. Один неверный шаг, самая малая оплошность, и мы были бы засыпаны осколками и черепками наших отношений.

— Что хотела та женщина? — спросила Рейчел, не поднимая головы. Растрепавшиеся пряди волос спадали на лицо, прикрывая глаза и щеки. Со сбившимися волосами, прикрывающими лицо, она слишком напоминала мне ту, другую.

— Это была тетя Луиса. Ее дочь пропала в Нью-Йорке. Думаю, Луис — ее последняя надежда.

— Он попросил тебя о помощи?

— Нет, это я вызвался помочь.

— Чем она занимается, ее дочь?

— Она была уличной проституткой и наркоманкой к тому же. Для полицейских ничего серьезного, значит, искать ее надо самим.

Рейчел расстроенно провела рукой по волосам. На сей раз она не пыталась остановить меня, когда я подошел обнять ее. Наоборот, даже позволила мне осторожно прижать ее голову к груди.

— Уолтер сделал несколько звонков. У нас есть выход на ее сутенера. Может, она скрывается где-нибудь. Иногда такие женщины выбывают на время из той жизни. Ты же знаешь.

Она осторожно обняла меня и крепко прижалась.

— Была, — прошептала она.

— Что?

— Ты сказал «была». «Она была проституткой».

— Я неправильно выразился.

Рейчел отрицательно покачала головой, не отрываясь от меня.

— Вот и нет. — Она уличила меня во лжи. — Ты ведь уже знаешь? Я не понимаю, как это у тебя получается. Думаю, ты просто ощущаешь, когда нет никакой надежды. Как ты выносишь это? Как у тебя хватает сил выдерживать такое напряжение?

Что я мог ей ответить?

— Меня все пугает. Я потому и не разговаривала с Эйнджелом и Луисом после крестин. Меня пугает их мир. Тогда, до рождения Сэм, мы обсуждали, как они станут крестными отцами. И это было... ну, в общем... это было нечто вроде шутки. Нельзя сказать, что я не хотела, чтобы они стали крестными, или соглашалась только для вида, а сама была против. Нет, тогда еще я не видела никакой беды в этом. Но сегодня, когда я увидела их там... Мне не хочется, чтобы у нас было что-то общее. Им нельзя быть рядом, ну хотя бы не так рядом. И в то же время я знаю, что каждый из них, ни секунды не сомневаясь, отдаст жизнь за Сэм. И за тебя, и за меня. Но вот только... Я чувствую, они приносят...

— Беду?

— Да, — прошептала Рейчел. — Они не хотят, но так получается. Беда следует за ними по пятам.

И тогда я задал вопрос, которого страшился сам:

— А за мной, ты думаешь, она тоже идет по пятам?

— Да. Мне кажется, те, кто в беде, находят путь к тебе, но за ними приходят и те, кто причиняет страдание и боль.

Она обняла меня еще крепче, неловко царапнув ногтями спину.

— И я люблю тебя уже за одно то, что тебе невыносимо больно отвернуться от чужого страдания. Я люблю тебя за твое желание помочь им, и я видела, как последнее время ты ходишь сам не свой. Я видела тебя, когда ты уходил от того человека, ты считал, что мог бы ему помочь.

Она говорила об Эллисе Чамберсе из Камдена, который обратился ко мне неделю назад. Его сын Нейл Чамберс попал в историю в Канзас-Сити. Какие-то типы крепко зацепили его на свой крючок. Эллис не сумел выкупить Нейла, нужно было вмешаться. Силовые методы, ничего больше, но, возьмись я за дело, пришлось бы оставить Сэм и Рейчел. И без риска не обошлось бы. Кредиторы Нейла Чамберса не отличались щепетильностью в выборе методов запугивания и наказания. Кроме того, Канзас-Сити не входил в сферу моего влияния, и я сказал Эллису, что ему следует поискать кого-нибудь из тех мест, поскольку чужой человек тут только помешал бы. Я навел справки и передал ему кое-какие имена, однако он тогда сильно расстроился. Он ожидал большего. И я знал, что он заслужил большего.

— Ты поступил так из-за меня и Сэм, — продолжала Рейчел, — но я-то видела, чего это тебе стоило. Видишь, как получается: любой твой выбор обернется для тебя болью. Я только не знала, сколько еще ты сможешь отворачиваться от тех, кто идет к тебе за помощью. Наверное, теперь знаю. Сегодня ты уже не сумел.

— Рейчел, она — семья Луиса. Что еще я мог сделать? Губы ее тронула едва заметная улыбка.

— Не она, так кто-нибудь еще. Ты же знаешь это.

Я поцеловал Рейчел в макушку. Она пахла нашим ребенком.

— Твой папа попытался поговорить со мной во дворе.

— Держу пари, вы оба в восторге.

— Это было классно. Мы обсуждали возможность поехать в отпуск вместе.

Я поцеловал ее снова.

— Ну а мы с тобой? Все хорошо?

— Не знаю. Я люблю тебя, но не знаю, — призналась она, выпустила меня из своих объятий и ушла, оставив меня одного на кухне. Я слышал, как она поднялась по лестнице, как наверху заскрипела дверь нашей спальни, где спала Сэм. Я знал: Рейчел склонилась над дочкой, прислушиваясь к ее дыханию.

Той ночью я слышал голос другой, доносившийся откуда-то снизу, но не стал подходить к окну. Ее голос сливался с целым хором других голосов, каким-то шепотом и плачем. Я закрыл уши и крепко зажмурил глаза. Сон все же сморил меня, и мне снилось серое безлистное дерево, его колючие, покрытые шипами листья загибались внутрь, и в них, словно в клетке, бились коричневые траурные голуби. Они колотились о ветви и кричали, трепещущие крылья издавали глухой свист, кровь налипла на их перья там, где шипы пронзали их плоть.

Я спал, и новое имя было вырезано на моем сердце.

Глава 4

Для путешественников, которые уже почти совсем отчаялись найти место для отдыха и приготовились двигаться без передышки до самой мексиканской границы, мотель «Спайхоул» возник на пути как неожиданный оазис. Возможно, они избегали Юму, пресытившиеся огнями и уставшие от толпы, страстно желая увидеть звезды, во всем своем блеске застывшие над пустыней. Вместо этого перед ними миля за милей простирались камни, песок и кактусы, и все это обрамляли высоченные горы, названия которых они не знали.

Указатель на шоссе направлял на юг, уведомляя утомленных путников о близости мягкой кровати, холодных напитков и кондиционированного воздуха. Мотель был прост и невзрачен, без всяких изысков, если не считать выполненной в винтажном стиле сверкающей вывески, которая ночью гудела, как огромный неоновый жук. Пятнадцать номеров «Спайхоула» размещались в постройке в виде буквы П, офис приютился на первом этаже в левом крыле.

Клиентура мотеля состояла столько же из традиционных постояльцев, сколько из тех, кого привлекал его рекламный щит на шоссе. В десяти милях к западу была стоянка для грузовиков «Лучший отдых у Гарри» с круглосуточным пищеблоком, магазином, торгующим всякой всячиной, душем, ванными комнатами и местом для стоянки для пятидесяти фур. Была там еще шумная «кантина», часто посещаемая теми людьми, кто всего на один шаг отличался от хищных существ из пустыни, начинавшейся за порогом. Стоянка для грузовиков иногда привлекала тех, кому там явно было не место, утомленных путешественников, которые жаждали только перевести дух после дороги. «Лучший отдых у Гарри» принадлежал человеку по имени Гарри Дин, который здесь, на границе, взял на себя дело, знакомое его предшественникам еще столетие назад. Гарри ходил по лезвию ножа, в достаточной мере уважая закон, и это обычно позволяло ему не ссориться с теми, кто был не в ладах с законом, но частенько посещал укромные уголки его заведения. Гарри сам платил кое-кому, и ему кое-кто в свою очередь платил. Он закрывал глаза на шлюх, которые обслуживали водителей грузовиков прямо в их фурах или в небольших кабинках на заднем дворе, и дельцов, которые снабжали водителей всякой дурью, когда у тех возникала потребность, до тех пор, пока вся эта шушера держалась со своим товаром подальше от основного заведения и благополучно хранила его среди груды барахла в багажниках своих пикапов.

Был понедельник, два часа ночи. «Лучший отдых» немного поутих и угомонился, Гарри помогал Мигелю, своему бармену, убираться за прилавком и пополнять запасы пива и ликера. Формально «кантина» уже закрылась, хотя любого, кто захотел бы выпить в это время ночи, могли обслужить в пищеблоке рядом.

Однако многие продолжали сидеть в темноте, переговариваясь с соседом по столику или молча. Эти парни не относились к числу тех, кого можно было заставить уйти. Гарри и не пытался. Они исчезали в ночи тогда, когда сами считали нужным.

Пищеблок и бар разделяла только дверь. Объявление на двери со стороны пищеблока гласило, что бар уже закрыт, но саму дверь в «кантину» пока никто не запирал. Тут Гарри услышал, как дверь открылась, поднял голову и увидел, что в бар входят двое мужчин. Оба белые. Один высокий, лет немного за сорок, с седеющими волосами и рубцом под правым глазом. На нем была синяя рубашка, синяя куртка и джинсы, немного длинноватые. В остальном ничем не примечательный тип.

Другой мужчина был почти столь же высок, как его спутник, но неприлично тучен, его огромный живот свисал и раскачивался на ходу. Его тело было непропорционально длине ног, коротких и слегка кривоватых. Лицо его было совершенно круглым и очень бледным, но черты изысканными. Зеленые глаза, обрамленные длинными темными ресницами; тонкий, прямой нос; большой рот с чувственными темными губами, больше напоминавшими женские. Но это легкое подобие традиционным понятиям красоты в один миг уничтожалось его подбородком и опухшей, раздувшейся шеей. Шея заворачивалась на воротник его рубашки, фиолетовая и багрово-красная, как напоминание о кишках, запрятанных в брюхе. Гарри вспомнился старый морж, которого он однажды видел в зверинце, огромное животное выворачивалось и надувалось в агонии. Этот мужчина, напротив, был далек от могилы. Он передвигался со странной для таких габаритов легкостью, словно скользил по усыпанному ореховой шелухой полу «кантины». Хотя кондиционер и работал на пределе возможности, рубашка Гарри вся вымокла от пота, у этого же человека лицо оставалось совершенно сухим, а его белая рубашка и серый жакет, казалось, вообще не знали, что такое пот. Мужчина уже начинал лысеть, но коротко подстриженные остатки волос отливали черным блеском. Гарри как загипнотизированный смотрел на этого мужчину — сочетание своеобразной красоты и вопиющего уродства, непотребной толщины и противоречащего ей изящества.

* * *

— Эй, мы закрыты, — окликнул их Гарри, когда наваждение прошло.

Толстый мужчина замер, его правая нога зависла над полом. Гарри внезапно оказался лицом к лицу с ним. Но прежде чем Гарри сумел разглядеть его, толстяк оказался уже слева, потом справа, опять слева и опять справа, все время шепча на языке, которого Гарри не понимал: какой-то набор шипящих и случайных резких согласных. Их точного значения Гарри не знал, но смысл ему был ясен.

— Прочь с моей дороги. Прочь с дороги, не то пожалеешь.

Лицо незнакомца расплывалось белым пятном, тело металось из стороны в сторону, а голос настойчиво пульсировал в голове Гарри, который ощутил подкатывающую к горлу тошноту. Он хотел, чтобы все это кончилось. Почему никто не вмешивался? Где Мигель?

Гарри с усилием протянул руку, чтобы ухватиться за стойку бара.

И движение вокруг него внезапно прекратилось.

Толстый стоял уже там, где его впервые увидел Гарри, у бара, его спутник — сзади. И оба смотрели на Гарри и слегка улыбались заговорщицки, как посвященные в тайну, которую только они и Гарри теперь разделяли.

— Прочь с дороги.

В дальнем углу Гарри увидел поднятую руку: это был Октавио, мексиканец, опекавший шлюх и прикарманивавший часть их дохода в обмен на свою опеку. В свою очередь Октавио делился с Гарри. Но его проблемы не касались Гарри. Он кивнул и вернулся к работе. Закончил отмывать следы пролитого пива, затем осторожно проскользнул в небольшую ванную комнату за баром и, закрыв стульчак, успел посидеть какое-то время, пытаясь унять дрожь в руках, прежде чем его неудержимо вырвало в раковину.

Когда он вернулся в «кантину», толстяк и его спутник уже ушли. Только Октавио поджидал его. Выглядел он ненамного лучше, чем Гарри.

— Ты в порядке?

Гарри сглотнул. Он все еще ощущал во рту желчь.

— Лучше мы это забудем.

— Думаю, ты прав.

Октавио жестом показал на бутылку бренди на верхней полке за стойкой. Гарри взял бутылку и вылил содержимое в стакан. Мексиканец положил двадцатку на стойку.

— И тебе не помешает.

Гарри налил и себе стакан, стараясь держать руку твердо.

— Тут была девка, — начал Октавио. — Не местная. Черная мексиканка.

— Помню, — сказал Гарри. — Она была здесь сегодня вечером. Новенькая. Я решил, что твоя.

— Она не вернется, — сказал Октавио.

Гарри поднес стакан к губам, но обнаружил, что ему не выпить содержимое. Вкус желчи возвращался. Девчонка сказала, что ее зовут Вера. Мало кто из этих женщин пользовался настоящим именем для работы. Гарри разговаривал с нею раз или два. Да и видел ее, возможно, раза три, не больше. Она казалась довольно приятной для шлюхи.

— О'кей, — сказал Гарри.

— О'кей, — повторил Октавио.

Так она и исчезла, эта девчонка.

* * *

В мотеле «Спайхоул» постояльцы занимали только три номера. В первом о чем-то спорила молодая пара, направлявшаяся в Мексику. В соседнем номере мужчина, не снимая куртки, сидел на кровати, наблюдая мексиканское игровое шоу. Он оплатил за комнату наличными и теперь отдыхал в этом затерянном в пустыне мотеле, наблюдая, как пары обнимают друг друга, когда выигрывают призы.

В последний номер из занятых вселилась одинокая путница. Она была молода, ей едва исполнилось двадцать. В «Лучшем отдыхе у Гарри» ее звали Верой, но те, кто искал ее, знали ее как Серету. Ни одно из имен не было настоящим, но для нее больше не имело значения, как ее называют. У нее не осталось ни семьи, ни того, кто бы мог о ней позаботиться. Когда-то она посылала деньги домой матери в Хуарес, чтобы пополнить тот скудный заработок, который мать получала за свою работу.

Когда Серета звонила домой, она врала Лилии, своей матери, будто работает официанткой в Нью-Йорке. Лилия не спорила, хотя знала, что ее дочь, еще до того как та уехала на север, часто видели у ограды жилого комплекса микрорайона Кампестре Хуарес, где жили богатые американцы, а из местных женщин в такие места допускали только прислугу или шлюх. Потом, в ноябре 2001 года, тело сестры Сереты, Жозефины, нашли среди восьми других тел на бывшем хлопковом поле около торгового центра Ситио Колозео Балле. Тела оказались страшно изуродованы. Среди бедняков начались волнения, поскольку эти восемь были не первыми молоденькими женщинами, которых находили мертвыми в этом месте, и ходили слухи о богатеях за запретными оградами, которые теперь добавляли к списку своих развлечений убийство ради забавы. Мать Сереты велела ей уезжать и больше не возвращаться. Мать так никогда и не упомянула в разговоре с дочерью ни Кампестре Хуарес, ни богатых мужчин в их черных автомобилях.

Лилия умерла годом позже, и Серета осталась совсем одна. В Нью-Йорке она нашла родственную душу в лице Алисы, но теперь даже эта дружба прервалась. Алисе следовало бы держаться вместе с Серетой, но болезнь слишком овладела ею, и она решила не уезжать далеко от большого города. Серета же направилась на юг. Она все знала про эти пустынные места и хотела, чтобы те, кто преследовал ее, решили, что она перебралась в Мексику. Сама же задумала двигаться вдоль границы в сторону западного побережья, где надеялась спрятаться на какое-то время, пока сумеет придумать следующий ход. Она знала, что владеет чем-то ценным. В конце концов, старик умер за это.

Серета тоже смотрела телевизор, приглушив звук. Она находила успокоение в поблескиванииэкрана, но болтовня мешала ее мыслям. Думала она о деньгах. Ей пришлось сбежать так внезапно, что у нее ни на что не хватило времени. Подруга дала ей свой автомобиль, и Серета помчалась вперед, стараясь уехать как можно дальше из города.

Когда-то она слышала о «Лучшем отдыхе». Там никто не задавал слишком много вопросов, и можно было быстро собрать кое-какие деньги. И, заплатив требуемую долю правильным людям, уехать оттуда без всяких дальнейших обязательств. Она сняла комнату в «Спайхоул» достаточно дешево, и на руках у нее оставались почти две тысячи долларов, накопленных всего за несколько дней благодаря особенно щедрому вознаграждению от водителя грузовика, чьим сексуальным вкусам, грязным, но безопасным, она потворствовала предыдущей ночью. Скоро она двинется дальше.

Далеко на севере мексиканец по имени Гарсия мог бы похотливо улыбнуться при упоминании имени Жозефина, вспоминая последние мгновения этой молодой женщины, пока он занимался останками другой...

В мотеле находился еще один человек. Худощавый молодой мужчина, тоже мексиканец, сидел за столом в конторе и читал книгу. Книга называлась «Шоссе Дьявола» и рассказывала о смерти четырнадцати мексиканцев, попытавшихся незаконно пересечь границу всего в нескольких милях от того места, где находился мотель.

Книга разозлила юношу, хотя он испытывал чувство облегчения, что его родители сумели неплохо устроиться здесь и подобная смерть не была уготована ему.

Было почти три часа ночи, и он уже собирался запереть дверь и уйти спать в заднюю комнату, когда увидел, как двое белых приблизились к офису. Он не слышал, как подъехала их машина, и предположил, что они, должно быть, специально припарковали ее где-то подальше. Он все же был настороже, хотя и не видел в этом особого смысла. Под столом лежало ружье, но у него никогда не возникало причины даже доставать его. Теперь, когда большинство постояльцев платили кредитной карточкой, мотели представляли собой скудную добычу для воров.

Один из мужчин был высок и одет во все синее. Каблуки его ковбойских ботинок защелкали по плиткам, и он вошел в офис. Его спутник являл собой образец тучности. Клерк, по имени Руис, подумал, что никогда прежде не видел такого ужаса, а он-то повидал немало жирных американцев. «Наверное, этому типу приходится приподнимать свой живот каждый раз, когда он мочится», — подумал Руис. Толстяк нес в руке коричневую соломенную шляпу с белой лентой, на нем был надет легкий жакет поверх белой рубашки и коричневые штаны. Коричневые ботинки были начищены до невероятного блеска.

— Здравствуйте, как поживаете?

— Все в полном порядке. Места есть? — ответил на приветствие худой.

— Когда у нас нет мест, мы включаем надпись «Мест нет» еще там, на дороге, чтобы избавить людей от пустой траты времени.

— Отсюда? — уточнил худой. В его вопросе прозвучал неподдельный интерес.

— Конечно. — Руис показал на ящик на стене с рядами выключателей. Каждый был тщательно подписан. — Я только щелкаю выключателем.

— Потрясающе, — сказал худой.

— Бесподобно, — оценил его спутник, заговорив впервые. В его вкрадчивом и несколько высоковатом для мужчины голосе интерес отсутствовал.

— Итак, вам комнату? — Руис очень устал за день, и ему не терпелось, чтобы эти двое побыстрее зарегистрировались и можно было бы прокатать их карты и пойти поспать. К тому же ему захотелось — он это точно осознал — выдворить их поскорее из офиса. Толстый мужчина пах как-то очень специфически. От того, что был в синем, запаха не шло, но этот коротконогий и толстый... От него пахло не то землей, не то навозом, и Руис невольно представил прозрачных червей, разрывающих влажные комья грязи, и черных жуков, удирающих под защиту камней.

— Нам может понадобиться больше, — ответил Синий.

— Два?

— Сколько тут номеров?

— Всего пятнадцать, но три уже заняты.

— Значит, трое постояльцев.

— Четверо.

Руис замолчал. Тут творилось что-то неладное. Синий больше даже не слушал. Он взял со стола книгу Руиса, стал разглядывать обложку.

— Луис Урреа, — прочитал он и повернулся к своему спутнику. — «Шоссе Дьявола». Взгляни, может, стоит купить такую.

— Я знаю маршрут, — Толстый поглядел на обложку и обрезал сухо: — Если хочешь, бери эту, сэкономишь деньги.

Руис собирался произнести какие-то слова, когда жирдяй ударил его по горлу, отшвырнув к стене. Руис ощутил боль, что-то сломалось внутри под этим ударом. Он задышал с трудом. Он попытался вымолвить слово, но у него ничего не получилось. И тут его настиг второй удар. Он медленно соскользнул на пол. Его лицо стало темнеть, он задохнулся, трахея была полностью разрушена. Руис услышал какое-то тиканье, словно часы отсчитывали его последние мгновения. Оба американца теперь даже не обращали на него внимание.

Толстый обошел вокруг стола, осторожно переступив через Руиса. Умирающий мексиканец снова поймал носом его запах, когда тот включил надпись «Мест нет» на щите на шоссе. Его спутник тем временем просматривал регистрационные карточки.

— Одна пара во втором, — сказал он жирному. — Один мужчина в третьем. Имя звучит по-мексикански. Одна женщина в двенадцатом, зарегистрирована как Вера Гудинг.

Жирный никак не реагировал. Он стоял над Руисом, наблюдая, как кровь и слюна застывают в углах рта умирающего.

— Я буду брать пару, — сказал он, приседая на корточки около Руиса. — Ты — мексиканца.

Он протянул правую руку и отодвинул волосы со лба Руиса. На нижней стороне предплечья стояла метка: как будто горячей вилкой с парными зубцами недавно прожгли тело. Жирный перевернул голову Руиса слева направо.

— Думаешь, стоит взять для нашего приятеля-мексиканца? — спросил Синий. — Он хорошо работает по кости.

— Слишком много проблем, — ответил Толстый с каким-то умиротворением. Он взял Руиса за волосы, слегка повернул голову, затем близко-близко наклонился к нему. Его рот слегка открылся, и Руис увидел розовый язык и зубы, почему-то заостренные по краям. Глаза Руиса выпучились от удушья, лицо побагровело. Руис выплюнул красную жидкость, и тут жирный впился в него поцелуем. Рука этого типа сжимала лицо и подбородок Руиса, не давая ему сомкнуть челюсти. Мексиканец попытался сопротивляться, но не мог бороться одновременно и с убийцей, и с подступавшей смертью. Какое-то слово сверлило его мозг, и он подумал: «Брайтуэлл. Что такое Брайтуэлл?»

Его рука на плече мужчины ослабела, ноги обмякли, жирный оторвался от него и поднялся на ноги.

— У тебя кровь на рубашке, — сказал Синий Брайтуэллу. В его голосе слышалась скука.

* * *

Дэнни Квинн наблюдал, как его подруга тщательно покрывала ногти маленькой кисточкой. Лак был смесью фиолетового и красного цветов. Такие ногти напоминали кровоподтеки, но Дэнни решил держать это мнение при себе. Ему нравилось наслаждаться покоем и счастьем, после того как они отдавались друг другу. В такие моменты Дэнни искренне любил Ме-лани. Он обманывал ее и, вероятно, обманет снова, хотя каждую ночь честно убеждал себя в своей преданности. Иногда он задавался вопросом, что случится, если она узнает о другой стороне его жизни. Дэнни любил женщин, но делал различие между обычным сексом и любовью. Секс означал для него немного, можно сказать, ничего, кроме насыщения порыва. Это было как почесаться и успокоить зуд.

Но Мелани он все-таки любил. Если бы он только мог повернуть обратно часы своей жизни и сделать выбор снова (его первая проститутка и позор, который он ощутил позже; первый раз, когда обманул, и чувство вины, последовавшее за этим), тогда он бы прожил жизнь по-другому, был бы лучше и в итоге счастливее.

«Я все начну сначала», — лгал он себе. Почти алкоголик или наркоман. В один прекрасный день алкоголик разом завязывает со своей пагубной страстью, но, стоит ему выпить хоть каплю, все начинается сначала, он уходит в запой.

Дэнни протянул руку погладить Мелани по спине и услышал стук в дверь.

Мелани Гарднер боялась, что Дэнни обманывал ее. Она не знала, почему она так думает, ведь никто из ее друзей никогда не видел его с другими женщинами, и она никогда не находила никаких признаков его измен ни на одежде, ни в карманах. Однажды, когда он спал, она попыталась прочесть его электронную почту, но он всегда тщательно удалял и полученные послания, и свои ответы на них, все, кроме тех, которые имели отношение к его бизнесу. В записной книжке мелькало множество женских имен, но она не знала, кто они такие. Как ни крути, Дэнни считался одним из лучших электриков в городе, и она знала, что именно женщины, как правило, обращались к Дэнни по делу: вероятно, их мужья слишком стыдились признать, что в их домашнем хозяйстве есть то, что они не в силах исправить самостоятельно.

Теперь, сидя на кровати, постепенно остывая, она почувствовала жгучее желание выяснить у него правду. Она хотела спросить его, встречается ли он с кем-нибудь еще, бывал ли он с другой женщиной с тех пор, как они вместе. Она хотела смотреть ему в глаза, когда он будет отвечать. Она полагала, что тогда сумеет понять, обманывает ли он ее. Она любила его. Любила слишком сильно и боялась спрашивать. Если бы он солгал, а она поняла, это разбило бы ее сердце. Если он признается и ее опасения окажутся оправданными, ее сердце не выдержит.

Напряженность, которую она чувствовала, прорвалась наконец этим вечером в бессмысленном споре о музыке, потом они занялись любовью, хотя Мелани не слишком и хотела. Это позволило ей отсрочить выяснение отношений, и ничего больше, и она занялась маникюром.

Мелани старательно нанесла последний мазок на мизинец ноги, затем опустила кисточку назад в лак, как всегда, тщательно закрутила пузырек. Она видела, как Дэнни потянулся к ней.

Она открыла было рот, чтобы заговорить, и услышала стук в дверь.

* * *

Эдгар Сертаз машинально нажимал кнопки на дистанционном пульте, мельком проглядывая каналы. Их оказалось так много, что, когда он закончил с просмотром, уже забыл, нашел ли где-нибудь раньше что-то, заслуживавшее внимание. Наконец он остановился на вестерне. И счел действие крайне затянутым. Трое мужчин ожидали поезд. Поезд прибыл. Мужчина с губной гармошкой вышел из вагона. Он убил всех троих. Испанец играл ирландца, а американский актер с очень знакомым лицом оказался злодеем, и это немного озадачило Сертаза, поскольку этот америкос всегда играл хороших парней в тех фильмах, которые Сертазу довелось видеть. Мексиканцев в фильме было немного, и это было хорошо. Сертазу надоедало смотреть на крестьян в белом, теребящих в руках свои сомбреро, когда они просят помощи против бандитов от бандитов же в черном, как если бы все мексиканцы были жертвами или каннибалами, питавшимися себе подобными.

Сертаз был комиссионером, посредником. Как и женщина в соседней комнате, он имел некоторое отношение к Хуаресу, и он и его товарищи, занимавшиеся контрабандой наркотиков, имели отношение ко многим смертям в городе. Его бизнес был опасен, но ему хорошо платили за все его треволнения. Завтра ему предстояла встреча. Надо продумать, как организовать поставку кокаина на два миллиона долларов, за которую он со своими партнерами получит сорок процентов комиссионных. Если поставка пройдет без помех, следующий груз окажется значительно больше и его доля станет соразмерно выше. Сертаз обеспечивал всю поставку, но ни наркотики, ни деньги не попадали в его руки. Эдгар Сертаз научился отстраняться от этого риска.

Колумбийцы все еще заправляли производством кокаина, но мексиканцы давно заняли место крупнейших торговцев наркотиками. Колумбийцы сами способствовали выдвижению мексиканцев на эти роли, хотя и невольно, оплачивая работу мексиканских контрабандистов кокаином вместо наличных денег. Иногда до половины каждой отгрузки в Соединенные Штаты отходило мексиканцам.

Сертаз оказался среди первых «мулов», но стремительно прошел путь до высокого положения в картеле Хуареса, управляемом Амада Каррильо Фуэнтесом, по прозвищу Господин Неба, после того как первым использовал гигантские реактивные самолеты для транспортировки колоссальных грузов с одной территории на другую.

В кино тем временем женщина прибыла на поезде. Она ожидала, что ее встретят, но на перроне никого не оказалось. Она поехала на ферму, где ирландец, сыгранный испанцем, лежал мертвый на столе для пикника рядом со своими детьми.

Сертазу все это надоело. Он нажал на пульт, чтобы выключить эту ерунду, и тут услышал стук в дверь.

* * *

Дэнни Квинн обернул полотенце вокруг талии и пошел к двери.

— Кто там?

— Полиция.

Это было ошибкой, но Брайтуэлл сказал так по рассеянности. Длинная дорога утомила его. Жара изнуряла весь день, а теперь сравнительная прохлада ночной пустыни застала врасплох.

Дэнни посмотрел на Мелани. Она взяла кошелек и направилась в ванную, закрывая за собой дверь. Они брали с собой немного травки, но Мелани может смыть ее в сортире. Досадно, конечно, но Дэнни всегда сумеет достать еще.

— Покажите удостоверение. — Дэнни все еще не открывал дверь. Он посмотрел в глазок и увидел за дверью очень толстого мужчину с круглым лицом и мощной шеей, держащего значок и заламинированное удостоверение личности.

— Ну давай же, открывай. Всего-то обычная проверка. Ищем нелегалов. Осмотрю номер, задам несколько вопросов и уйду.

Дэнни выругался, но немного успокоился. Подумал, успела ли Мелани смыть в унитаз их тайные запасы. Хорошо бы нет. Он открыл дверь и учуял какой-то неприятный запах. И тут же понял, что совершил ошибку. Никакой это не полицейский.

— Один? — спросил толстяк.

— Моя подруга в ванной.

— Скажи, пусть выйдет.

«Все не то, — подумал Дэнни, — все не то».

— Хей, позвольте мне еще раз взглянуть на ваш значок.

Толстый мужчина полез в карман куртки. Когда его рука заново появилась, в ней не было бумажника. Дэнни Квинн успел увидеть сверкание серебра и затем почувствовал, как лезвие ножа вошло в его грудь. Мужчина схватил Дэнни за волосы и провернул нож в теле жертвы: вниз и налево. Он услышал голос девчонки, звавшей из ванной.

— Дэнни? — крикнула Мелани. — У тебя все в порядке?

Брайтуэлл отпустил волосы Дэнни и выдернул лезвие. Парень упал на пол. Его тело содрогнулось в конвульсиях, и толстяк поставил ногу ему на живот, чтобы Дэнни затих совсем.

Будь у него больше времени, Брайтуэлл мог бы поцеловать его, как целовал Руиса, но у него возникло более неотложное дело.

Из ванной раздался звук воды, спускаемой в унитазе, но девчонка пыталась заглушить шум открывающегося окна и отрывавшейся от стены сетки от насекомых. Брайтуэлл подошел к ванной, поднял правую ногу и с силой выбил дверь.

* * *

Эдгар Сертаз слышал стук в дверь соседнего номера, раздавшийся через секунду после того, как кто-то постучал в его собственную дверь. Он слышал, как мужской голос назвал себя полицейским, утверждая, будто охотится на нелегалов.

Нашли дурака! Сертаз знал: когда полицейские вылавливают нелегалов, они никогда не проявляют столько обходительности. Они действуют жестко, быстро и всегда с позиции силы. Он также знал, что этот относительно дорогой и успешный мотель никогда не значился в их дерьмовом списке. Простыни здесь всегда чистые, а полотенца в ванной меняются каждый день. Да и расположен он был в стороне от нелегальных тропок. Если уж мексиканцу и удавалось забраться так далеко, он селился в мотель «Спайхоул» не ради того, чтобы принять ванну и посмотреть порнографический фильм. Скорее уж, он забивался в угол фуры, движущейся на север или на запад, поздравляя себя и своих приятелей с тем, что они одолели пустыню.

Сертаз не ответил на стук в дверь.

— Открывайте — сказал голос. — Это полиция.

Сертаз вытащил свой облегченный «смит-вессон» с коротким четырехдюймовым стволом. Он не позаботился о лицензии на него, и в его мозгу промелькнули две мысли: если это на самом деле полицейский рейд, то он здорово влип. Если же это не полиция, то он все равно влип, но с этой неприятностью еще можно попытаться справиться.

«Хотите, чтобы я открыл, — решил Эдгар, — так я открою».

Он перехватил оружие, подошел к деревянной двери и начал стрелять.

Синий отпрянул, когда первый из выстрелов поразил его в грудь, хотя пуля слегка замедлила скорость, проходя сквозь дверь. Вторым выстрелом его ранило в правое плечо, и он громко хрюкнул, уткнувшись в песок. Соблюдать тишину теперь стало бессмысленно. Синий вытащил свой пистолет и выстрелил с земли как раз в тот момент, когда дверь в номер мотеля открылась.

Но в проеме двери никого не оказалось. Потом показался пистолет Сертаза, там, где мексиканец пригнулся под окном. Синий увидел смуглый палец на спусковом крючке и приготовился к концу.

Раздались выстрелы, но стрелял не мексиканец. Это Брайтуэлл, стоя в окне, стрелял вниз под углом. Он выстрелил прямо в макушку Эдгара Сертаза, мексиканец перевернулся через голову, и еще две пули вонзились вдогонку ему в спину.

Синий приподнялся на ноги. Кровь текла по его рубашке.

Они услышали, как кто-то бежит от противоположной стены мотеля. Дверь в последний номер мотеля оставалась закрытой, но они знали, что их добычи уже нет внутри.

— Беги, — сказал Синий.

И Брайтуэлл побежал. Он бежал не так изящно, как ходил, покачиваясь из стороны в сторону на своих коротких ногах, но все равно достаточно быстро. Он слышал, как завелся двигатель и раздались выстрелы глушителя. Секундой позже из-за угла мотеля вылетел желтый «бьюик». За рулем сидела молодая женщина. Брайтуэлл выстрелил, целясь правее головы водителя. Ветровое стекло разбилось, но автомобиль продолжал движение, заставив его отскочить, чтобы не попасть под колеса. Следующими выстрелами разорвало шины и разбило заднее стекло. Он с удовлетворением наблюдал, как «бьюик» задел грузовичок Эдгара Сертаза и остановился как вкопанный.

Брайтуэлл встал на ноги и приблизился к разбитому автомобилю. На месте водителя неподвижно лежала молодая женщина. Кровь струилась по ее лицу, но все остальное у нее оказалось цело.

«Отлично», — подумал Брайтуэлл, открыл дверь и вытащил ее из автомобиля.

— Нет, — прошептала Серета. — Прошу вас.

— Где... Серета, слышишь?

— Я не знаю, что...

Брайтуэлл ударил ее кулаком в нос. Нос от удара сломался.

— Я спросил: «Где это?»

Серета упала на колени, обхватив лицо руками.

— В сумочке. — Он едва различил звуки.

Толстяк подошел к машине и вытащил сумочку. Он начал вышвыривать ее содержимое на землю, пока не нашел маленькую серебряную коробку. Он открыл коробочку с особой осторожностью и внимательно осмотрел кусочек лежавшего внутри пожелтевшего от времени пергамента. По всей видимости, удовлетворившись осмотром, положил обратно в коробку.

— Зачем ты взяла эту коробочку? — Ему был искренне любопытен ее ответ.

Серета плакала. Она что-то ответила, но слова приглушали слезы и ладони, обхватившие разбитый нос. Брайтуэлл наклонился ниже.

— Я не слышу тебя.

— Она такая хорошенькая. У меня никогда не было таких красивых вещиц.

Брайтуэлл почти с нежностью погладил ее по волосам.

Приковылял Синий. Он немного покачивался, но держался на ногах. Серета отползла за автомобиль, пытаясь остановить кровь из носа.

Она взглянула на Синего, он, казалось, весь мерцал. На секунду ей померещилось черное изнуренное тело, изодранные крылья, бессильно опавшие на спину, и длинные когтистые пальцы.

Желтые глаза светились на лице или на том, что казалось лицом, в открытом рту виднелись маленькие острые зубы. И снова перед ней был мужчина, умирающий стоя.

— Иисус, помоги мне, — проговорила она. — Иисус, Господи мой, помоги мне.

Брайтуэлл с силой пнул ее по голове, и она затихла. Он оттащил обмякшее тело Сереты к автомобилю, открыл багажник, затем уложил ее внутрь, сходил к своему «мерседесу» и вернулся с двумя пластиковыми канистрами бензина.

Синий полулежал-полустоял, облокотясь на «бьюик». Его глаза задержались на мгновение на канистрах, затем устремились вдаль.

— Разве ты не хочешь ее? — спросил он.

— Ее слова застрянут тогда у меня в горле. Странно все-таки.

— Что? — спросил Синий.

— Почему она должна верить в Бога, а не в нас.

— Возможно, в Бога верить легче, — проговорил Синий. — Бог так много обещает...

— ...но выполняет всего ничего, — закончил за него Брайтуэлл. — Мы меньше раздаем обещаний, но держим слово.

Если бы Серета могла увидеть его, Синий снова замерцал бы перед ее глазами. Его спутник не замечал этого. Он видел Синего, поскольку он всегда видел Синего.

— Я исчезаю, — сказал Синий.

— Я знаю. Мы были неосторожны. Я был неосторожен.

— Это не имеет значения. Наверное, я буду блуждать какое-то время.

— Наверное, — согласился Брайтуэлл. — Когда-нибудь мы найдем тебя снова.

Он обрызгал бензином своего спутника, его одежду, волосы, кожу, затем облил остатками салон «бьюика». Бросил пустые канистры на заднее сиденье и встал перед Синим.

— Прощай, — сказал он.

— Прощай, — ответил Синий. Почти ослепленный бензином, он нащупал открытую дверь «бьюика» и опустился на место водителя. Брайтуэлл взглянул на него, вытащил из кармана зажигалку, дождался пока пламя вспыхнет. Он бросил зажигалку в автомобиль и ушел, не оглядываясь, даже когда взорвался бензобак и темнота позади него осветилась новым разрывом. Синий покинул этот мир и был преобразован.

Глава 5

Все мы живем двойной жизнью. У каждого из нас есть своя реальная жизнь и потаенная жизнь.

Мы настоящие только в своей тайной жизни. Мы смотрим на симпатичную женщину, новую сотрудницу в мини-юбке, и в тайной жизни не видим ни вен, готовых разорваться под ее кожей, ни родинки, своей формой напоминающей старый кровоподтек. Она безупречна в отличие от той, которую мы оставили где-то позади себя утром, мысли о новых ухищрениях в спальне уже забыты, как рождественская свеча, и о них никто не вспомнит еще многие месяцы. И мы берем за руку новую фантазию, незапятнанную действительностью, и уводим ее, и она видит нас такими, какие мы есть настоящие.

Мы храбры и сильны в своей тайной жизни и не страдаем от одиночества, поскольку место когда-то любимых (и когда-то желанных) супругов легко занимают другие. В тайной жизни мы выбираем совсем другую дорогу — ту, которая уже предлагалась нам однажды, но от которой мы ушли в сторону. Мы живем жизнью, которой могли бы жить, которую нам заменили наши мужья или жены, заботы и печали наших детей, придирки мелких тиранов в конторе. Мы становимся тем, кем могли бы стать.

В своей тайной жизни мы мечтаем об ответном ударе. Мы направляем пистолет и нажимаем на спусковой крючок, и это не стоит нам ничего.

Нет никаких сожалений о причиненной ране, о сгорбившемся, уже слабеющем теле, которое оставляет душа. А рядом ждет тот, другой, кто соблазнял нас, тот, кто обещал, что все будет так, как хотелось бы, внушал нам, что это и есть наша судьба. И этот другой просит только одну маленькую привилегию: ему надо прижаться губами к умирающему мужчине, испускающей дух женщине и почувствовать на вкус сладость того, что исходит от них к нему. Он требует только этого, и кто мы такие, чтобы отказываться?

Имя того, другого, — сладкоголосый Брайтуэлл. Он прикормил нас историей нашего прошлого, рассказал нам, как он долго-долго блуждал в поисках тех, кто был потерян. Мы не верили ему сначала, но он знает способ убедить нас. Его слова внутри нас распадаются на элементы, всасываются нашей кровеносной системой и, в свою очередь, становятся частью нас самих. Мы начинаем вспоминать. Мы глубже заглядываем в его зеленые глаза и узнаем наконец правду.

В своей тайной жизни мы когда-то были ангелами. Мы обожали и преклонялись, и нас обожали, и перед нами преклонялись. А когда мы пали, нас жестоко наказывают вечной отметиной прошлого, всего утерянного нами, мучительной памятью обо всем, что однажды было нашим.

Мы не похожи на остальных. Нам было открыто все, и в этом откровении заложена суть свободы.

Теперь мы живем своей тайной жизнью.

Я проснулся и понял, что лежу один в кровати. Колыбель Сэм была пуста, матрасик холоден на ощупь, как если бы на него никогда не клали ребенка.

Я подошел к двери и услышал какие-то звуки, раздающиеся из кухни внизу, натянул тренировочные штаны и пошел вниз.

Через полуоткрытую дверь я видел тени, двигавшиеся в кухне, услышал, как открылась дверь туалета, затем закрылась. Женщина разговаривала. «Рейчел, — подумал я, — она спустилась с Сэм вниз, чтобы покормить ее, и говорит с девочкой, как всегда говорит с нею, возясь с домашними делами, делясь с дочуркой мыслями и надеждами». Я толкнул дверь, и кухня предстала передо мной.

У кухонного стола сидела маленькая девочка, слегка наклонив голову, и ее длинные белокурые волосы касались деревянной поверхности стола и пустой тарелки на столе перед нею, синий узор по краю которой слегка потускнел. Она не двигалась. Что-то капнуло с лица девочки и упало на тарелку, расплывшись красным пятном на ее поверхности.

«Кого ты ищешь?»

Это спросила не девочка. Этот голос, казалось, долетал до меня откуда-то из далекого, темного места и одновременно слышался совсем близко, будто кто-то невидимый нашептывал мне в ухо, обдавая леденящим холодом.

Они вернулись. Я хочу, чтобы они ушли. Я хочу, чтобы они оставили меня и дали мне жить.

«Ответь мне».

Не тебя. Я любил тебя и буду всегда любить тебя, но тебя больше нет.

«Нет. Мы здесь. Везде, где есть ты, там будем и мы».

Пожалуйста, мне нужно, чтобы вы наконец обрели покой. Все обращается в прах. Вы рвете меня на части.

«Она не останется. Она оставит тебя».

Я люблю ее. Я люблю ее, как когда-то любил тебя.

«Нет! Не говори так. Скоро она уйдет, но, когда она покинет тебя, мы все еще будем здесь. Мы останемся с тобой, и мы будем лежать подле тебя в темноте».

Стена справа от меня затрещала, на полу образовался разлом. Разбилось окно, и осколки стекла рассыпались передо мной. Каждый осколок отражал лес, и звезды, и лунный свет, как если бы целый мир распадался вокруг меня на части.

Наверху расплакалась дочка, и я побежал туда, перепрыгивая через ступеньки. Рейчел стояла у колыбели с Сэм на руках.

— Где ты была? — спросил я. — Я проснулся, а вас нет.

Рейчел посмотрела на меня. Она выглядела усталой. На ночной рубашке виднелись пятна.

— Мне пришлось поменять пеленки Сэм. Я отнесла ее в ванную, чтобы не разбудить тебя.

Рейчел положила Сэм в кроватку. Убедившись, что дочери удобно и сухо, собралась лечь и сама. Я постоял над Сэм, наклонился и осторожно поцеловал ее в лоб.

Маленькая капелька крови скатилась на лицо крошки. Я вытер кровь большим пальцем, затем подошел к зеркалу в углу комнаты. Под левым глазом торчал маленький осколок стекла. Я дотронулся до него и укололся. Уже осторожнее нащупал осколок и вытащил его. Капля крови, как слеза, стекла по щеке.

— С тобой все в порядке? — спросила Рейчел.

— Я порезался.

— Сильно?

— Нет, — ответил я. — Ничего страшного.

* * *

В Нью-Йорк я уезжал на следующий день, рано утром. Рейчел сидела за столом на кухне, на том самом месте, где ночью сидела маленькая девочка, кровь которой медленно капала, образуя маленькую лужицу на тарелке. Сэм проснулась два часа назад и почему-то неудержимо плакала. Обычно, если девочка выспалась и была накормлена, ей доставляло удовольствие простодушно наблюдать за происходящим вокруг. Уолтер особенно привлекал ее внимание, появление пса всякий раз заставляло лицо Сэм светиться. И пес предпочитал держаться поближе к девочке. Я знал, что собак иногда приводит в замешательство появление новорожденного, поскольку нарушает иерархию в доме и создает путаницу в их головах, соответственно, заставляя активно выражать неприязнь к младенцам. Уолтер вел себя иначе. Хотя он был молод, он, казалось, сразу принял на себя определенные обязательства по защите маленького существа, которое появилось на его территории. Даже накануне, в суете праздника, он не сразу позволил себе отойти от Сэм. Судя по всему, он позволил себе расслабиться и занял место подле Эйнджела и Луиса, только убедившись в постоянном присутствии Джоан рядом с девочкой.

Фрэнк уже уехал на работу, избежав встречи со мной перед отъездом. Джоан еще не проснулась, но еще вечером она предложила Рейчел побыть с ней, пока я буду в отъезде. Я был благодарен ей за заботу, да и Рейчел приняла предложение матери без возражений. Наш дом был хорошо защищен. События недавнего прошлого заставили меня позаботиться об этом. Система датчиков движения предупреждала нас о всяком чужом присутствии в наших владениях (разве только лисы в силу своих малых размеров могли проскочить незамеченными), на главных воротах, во дворе и на стене дома, обращенной в сторону болота, круглосуточно работали видеокамеры, передавая изображение на мониторы в моем кабинете. Стоила вся эта система безопасности значительных средств, но она себя оправдывала.

— Всего на пару дней, — сказал я, целуя Рейчел на прощание.

— Я все знаю и понимаю.

— Буду звонить.

— Хорошо.

Она держала Сэм на руках, тщетно пытаясь ее успокоить. Я поцеловал Сэм и почувствовал тепло Рейчел, ее груди, коснувшейся моей руки. Мы не были близки с тех пор, как родилась Сэм, и это еще больше отдаляло нас друг от друга.

Я молча вышел из дома и направился в аэропорт.

* * *

Сутенер Джи-Мэк сидел в погруженных во тьму апартаментах на Кони-Айленд-авеню, которые он делил с несколькими из своих женщин. Существовала еще точка в Бронксе, поближе к Поинту, но он все меньше и меньше пользовался тем местом в последнее время, с тех самых пор, как те двое начали искать его шлюх. Еще больше страху нагнало на него столкновение со старой негритянкой, поэтому он отступил к своему личному лежбищу и рисковал появляться в Поинте только ночью, из предосторожности предпочитая всякий раз держаться на значительном расстоянии от главных улиц.

И на Кони-Айленд-авеню Джи-Мэк не до конца был уверен в своей безопасности. Надо сказать, в давние времена эта улица считалась очень опасным местом, еще с девятнадцатого столетия, где бандиты охотились на отдыхающих, возвращавшихся с пляжей. В восьмидесятые годы двадцатого столетия район вокруг Фостер-авеню колонизировали проститутки и торговцы наркотиками, их присутствие высвечивалось яркими огнями близлежащей бензоколонки.

Сейчас здесь по-прежнему ошивались шлюхи и торговцы наркотиками, но они уже не так явно демонстрировали себя. Им приходилось биться за место с евреями, пакистанцами, русскими и еще какими-то типами. Много их тут понаехало отовсюду, Джи-Мэк и названий таких стран никогда раньше не слышал, откуда они убегали в Штаты. После 11 сентября для пакистанцев наступили тяжелые времена, Джи-Мэк слышал, будто многих арестовали федералы, кто-то двинулся в Канаду, а то и насовсем домой. Некоторые меняли имена, и вокруг Джи-Мэка замелькали Эдди и Стивы с типично азиатской внешностью. К примеру, тот же водопроводчик. Джи-Мэку пришлось вызывать его неделю или две назад, когда одна из сук умудрилась устроить засор, смыв что-то, о чем Джи-Мэк даже знать не хотел. Водопроводчика когда-то величали Амиром. Именно это имя было напечатано на старой карточке, которую Джи-Мэк прикрепил к двери холодильника магнитом, но на новой карточке значилось новое имя — Фрэнк. Даже три цифры, 7, 8, 6, которые, как Амир однажды сказал ему, символизировали фразу «Во имя Аллаха», теперь исчезли. Остался только адрес. Впрочем, Джи-Мэка это не слишком заботило. Он знал, что Амир — неплохой водопроводчик. Какой смысл питать злобу к тому, кто умеет делать свою работу, тем более когда нуждаешься в его услугах. Но Джи-Мэк раздражал запах, исходивший от пакистанских магазинов, от пищи, которую подавали в их ресторанах. Ему не нравилось, как они одеваются: слишком вычурно или слишком обыденно, хотя всегда опрятно. Он опасался их самолюбия, маниакального желания добиться лучшей жизни для своих детей. Джи-Мэк сильно подозревал, что этот малый Фрэнк, который был на самом деле Амиром, до чертиков надоел своим отпрыскам проповедями об американской мечте. Наверное, он и Джи-Мэка приводил им в пример, разумеется, отрицательный, как чернокожие не стараются выбиться в люди, хотя Джи-Мэк и был много успешнее того же Амира. Лично Джи-Мэку все эти пакистанцы ничего плохого не сделали, ну, кроме еды и одежды, но такое дерьмо, как 11 сентября, касается всех, и от Фрэнка-Амира вкупе с его соплеменниками требовалось хотя бы прояснить, на чьей они стороне.

Жил Джи-Мэк на последнем этаже трехэтажного дома из коричневого кирпича с ярко выкрашенными карнизами поблизости от исламского центра, кстати, отделенного от Еврейского центра дневного пребывания одной только детской игровой площадкой. Факт этот кто-то называл прогрессом, но такое на вид мирное соседство двух воюющих сторон сидело у Джи-Мэка в печенках. Хуже были только эти чертовы хасиды в конце улицы в своих потрепанных длиннополых черных пальто, со своими тщедушными детками с показушными пейсами. Джи-Мэка не удивляло, что они всегда держались группками, в одиночку ни один из этих странного вида евреев не смог бы постоять за себя, если бы дело дошло до драки.

Он слушал, о чем две его шлюхи болтали в ванной. У него на тот момент их было девять, и три из них обитали тут же на койках, которые он сдавал им по условиям их «контракта». Две другие все еще жили со своими мамашами (надо же было кому-то заниматься их ублюдками, пока они на улице), остальным он снимал точки прямо в Поинте.

Джи-Мэку исполнилось двадцать три, все его женщины были старше. Он начал с продажи травки школьникам, но со своими честолюбивыми замашками нацеливался на широкий бизнес с биржевыми маклерами, и адвокатами, и молодыми белыми парнями с голодными глазами, которые на уик-эндах заполняют длинными ночами бары и клубы в поисках приключений на свою голову. В мечтах Джи-Мэк видел себя в отменном прикиде, за рулем улетной тачки.

Долгое время он грезил семьдесят первым «катлэс сьюприм», с кремовым кожаным салоном, отделанным сверкающим хромом, хотя «катлэс» имел стандартные 18-дюймовые диски, а Джи-Мэк понимал, что тебя никто всерьез не примет, если у тебя нет по меньшей мере 22-дюймовых. Но перед теми, кто метил сесть за руль семьдесят первого «катлэс сьюприм» с 22-дюймовыми дисками, вставала необходимость заниматься чем-то покруче, нежели впаривать травку прыщавым пятнадцатилетним соплякам. Поэтому Джи-Мэк вложился в "Е", дальше — больше. Мало-помалу барабан начал раскручиваться, посев стал приносить урожай.

Но у Джи-Мэка не было крыши, чтобы действовать по-крупному. Он решительно не хотел снова в тюрьму. В девятнадцать лет он уже отсидел шесть месяцев в Отисвиле и до сих пор просыпался ночью от собственных криков. Джи-Мэк был тогда смазливым молодым парнишечкой, и с ним вовсю поразвлекались в первые дни, пока он не примкнул к организации исламистов, в рядах которой числились большие отморозки, не слишком любезничавшие с теми, кто пытался обидеть кого-нибудь из потенциальных адептов.

Джи-Мэк провел остальной срок, вцепившись в эту организацию, как в деревянный обломок после кораблекрушения, но стоило ему освободиться, как он отбросил весь этот вздор, как ненужный хлам. Они его не забыли и после появлялись, задавали вопросы, болтали всякий вздор, но на воле они Джи-Мэку не требовались. На свободе Джи-Мэк чувствовал себя уверенно, посыпавшиеся на него угрозы не принимал всерьез, и в конечном счете исламисты отстали, признав его случай безнадежным. Если возникала нужда, он все еще иногда заигрывал с ними. Он был не из тех, кто безоглядно их слушал, но совсем неплохо, что белые этого Фаррахана в дерьмо не засунули, и присутствие его последователей в их одеяниях повыбивало спесь из всех этих губошлепых благопристойных представителей среднего класса.

Однако обеспечить себе ту жизнь, о которой Джи-Мэк грезил так болезненно страстно, можно было, только взяв на себя наркоту большой партией, а ему претила эта мысль. Поймают за хранение, он подпадет под уголовщину класса "А" — и пятнадцать лет автоматом.

Даже если повезет и у обвинителя не будет домашних неприятностей, он не будет страдать от простаты и спустит класс до "Б", то и тогда Джи-Мэку придется провести оставшуюся часть своих двадцатых за решеткой и отсылать куда подальше всех, кто попытается утешать его. Годами-то он будет еще молод, когда выйдет на свободу, но полгода тюрьмы состарили Джи-Мэка больше, чем ему хотелось, и он не верил, что сумеет прожить эти «от пяти до десяти» за решеткой.

Еще сильнее ему захотелось порвать с жизнью торговца наркотиками после одного случая. Какие-то опустившиеся наркоманы, похоже, выдали кого-то, кто был напуган тюрьмой даже больше, чем Джи-Мэк, и имя Джи-Мэка как-то всплыло на поверхность. Полицейские, однако, ничего не нашли. В соседнем полуразрушенном доме был старый камин, и Джи-Мэк прятал за расшатанным кирпичом свои запасы. Полицейские взяли его, хотя получили один пшик взамен своего ордера на обыск. Джи-Мэк знал, что у них на него ничего нет, поэтому сохранял спокойствие и ждал, пока они отпустят его. Ему понадобилось три дня, чтобы набраться храбрости и вернуться к тайнику. Буквально за пять минут он избавился от своих запасов, отдав их за полцены на улице. С тех пор он держался подальше от всей этой дури и нашел другой источник дохода. Если Джи-Мэк едва не вляпался в дерьмо с наркотиками из-за неосведомленности, то о «кисках» он знал все. Он получал свое и никогда не платил, по крайней мере не прямо и не наличными, но знал, что полно желающих платить. Черт возьми, он даже знал пару сук, которые торговали, но их никто не охранял, а такие женщины всегда находятся в уязвимом положении. Они нуждались в мужчине, который позаботился бы о них, и Джи-Мэку не потребовалось долго убеждать их, что он именно тот, кто им нужен. Ему только приходилось время от времени поколачивать одну из них, но не слишком сильно, остальные же смирились легко, осознав свою заинтересованность в нем. Потом умер старый сутенер Щедрый Билли, и часть его женщин попросились к Джи-Мэку, сильно пополнив его конюшню.

Оглядываясь назад, он не мог вспомнить, почему он все же взял к себе эту наркоманку Алису. Другие девчонки Щедрого Билли разве только травку покуривали, ну немного баловались кокаином, если кто-нибудь предлагал им или они, изловчившись, умудрялись обхитрить Джи-Мэка, хотя он и обыскивал их регулярно, чтобы свести воровство к минимуму.

Наркоманки — телки непредсказуемые, и один их вид мог отпугнуть от них. Но эта девица... Она была какая-то особая, этого никто не мог отрицать, но уже на грани. Наркотики уничтожали лишний вес, и ее тело впечатляло безупречностью форм, а лицом она чем-то напоминала тех эфиопских сук из модельных агентств. И вроде негритянка, да черты не столь откровенно негритянские, тонко очерченный нос и кофейный цвет кожи. К тому же с ней не расставалась Серета, мексиканка с легкой чернокожей примесью, которая была одной из лучших женщин Щедрого Билли. Серета и Алиса четко определили, что пойдут к нему только вдвоем, пришлось Джи-Мэку довольствоваться таким раскладом.

По крайней мере Алиса, или Ла Шан, как она называла себя на улицах, оказалась в меру сообразительна, чтобы понимать, насколько джонсы не любили метки и следы от уколов. Она всегда держала при себе запас жидкого витамина в капсулах и выжимала содержимое на руку, после того как кололась, чтобы скрыть следы. Он догадывался, что она кололась и в другие потайные местечки на теле, но это его уже не касалось. Джи-Мэка заботило только, чтобы отсутствовали явные следы уколов и чтобы она контролировала себя, когда ловила клиентов. У потребительниц героина было одно достоинство: они уходили в себя минут на пятнадцать, возможно на двадцать, сразу после укола, но уже через тридцать минут они оказывались готовы на все. Они даже почти могли сойти за нормальных девиц, правда, только до того момента, пока действие наркотика не начинало постепенно проходить и они не заболевали снова. Тогда уж их охватывал нестерпимый зуд, и они начинали нервно дергаться. Большей частью Алиса, похоже, контролировала свое пристрастие, но, взяв ее, Джи-Мэк был уверен, что эта наркоманка не протянет больше пары месяцев. Подтверждение его расчетов отражалось в ее глазах, в том, как глубоко эта жуткая зависимость проникла в нее, в том, как ее волосы постепенно белели. Но на ее внешности он все еще мог зарабатывать хорошие деньги какое-то время.

И именно так все и шло еще пару недель, но потом она начала утаивать от него заработок, и по мере усиления наркотической зависимости ее привлекательность стала исчезать даже быстрее, чем он ожидал. Люди иногда забывали, что дерьмо, проданное в Нью-Йорке, намного сильнее, чем где-нибудь еще: даже героин был приблизительно десятипроцентной чистоты против не то трех-, не то пятипроцентной где-то еще, например в Чикаго. Джи-Мэк слышал как минимум об одном наркомане, который прибыл в город из какого-то захолустья, уже через час по приезде прикупил зелья, накинулся на него и умер от передозировки через час.

Алиса хирела на глазах, поскольку дурь сильно сказывалась. Ради дозы она шла на все: Джи-Мэк выпускал ее к совершенному отребью, и она шла к ним с улыбкой, даже не интересуясь, наденут ли они резинки. Она отказалась от витамина, ведь он стоил денег, а на деньги покупались наркотики, и стала вводить иглу между пальцами ног и рук. Скоро — Джи-Мэк осознавал это — ему придется развязаться с ней, и она закончит жизнь на улице, беззубая, убивающая себя за десять долларов на мешках мусора у рынка на Хантс Поинт.

Тут этот старикашка появился, все курсировал по улице на своей тачке, и эта задница, его громила-водитель, замедлял ход и подзывал женщин. Он приметил Серету, она предложила ему взять и Алису, затем эти две шлюхи уселись на заднее сиденье с засохшим старым придурком и сами будто очумели. Но Джи-Мэк учел его вставную челюсть и не упустил случая воспользоваться ситуацией. Он переговорил и с водителем, которому четко объяснил цену, чтоб шлюшки не могли соврать ему, занизив улов. Водитель привез их через три часа, и Джи-Мэк получил свои деньги. Он обыскал сумки девиц и нашел по лишней сотне у каждой. Он позволил им оставить себе по пятьдесят, остальное забрал. Похоже, старикашке понравилось то, что девицы показали ему, поскольку он снова приехал через неделю: тот же выбор, та же договоренность. Серета и Алиса балдели,да и старик обращался с ними по-хорошему. Он угощал их выпивкой и конфетами у себя в Куинзе, позволял им резвиться в его большой старой ванне, давал им немного денег сверху, которые Джи-Мэк время от времени позволял им припрятать. В конце концов он не чудовище...

Все шло хорошо и легко, пока девицы не исчезли. Сначала они просто не вернулись от старикашки вовремя. Джи-Мэк не волновался, пока не пришел к себе. Спустя час, а то и два, раздался звонок Сереты. Она плакала, и он никак не мог успокоить ее настолько, чтобы понять суть дела, но постепенно она сумела сообщить ему, что какие-то люди нагрянули в дом к старикашке и начали с ним ругаться.

Девчонки были наверху в ванной комнате, приводили в порядок прически и накладывали косметику перед отъездом. Те типы начали кричать, требуя от старика какую-то серебряную коробку. Они говорили ему, что не уйдут, пока он им эту коробку не отдаст. Тут вошел Люк, водитель старика, и крики стали сильнее, затем раздался звук, который можно было бы принять за лопнувший баллон, если бы Алиса и Серета не провели столько времени на улице и не разбирались, где выстрелы, а где хлопки.

После этого люди внизу что-то сделали со стариком, и он умер. Они принялись шарить по всему дому, но начали снизу. Женщины слышали, как открываются ящики, бьются керамика и стекло. Скоро они добрались бы и наверх, и тогда все закончилось бы, но тут к дому подъехала машина. Серета рискнула выглянуть в окно.

— Частная охрана, — прошептала она Алисе. — Они, должно быть, как-то задели сигнализацию.

Из машины вышел мужчина. Он осветил фонарем фасад дома, затем проверил дверной звонок. Потом вернулся к машине и о чем-то говорил по радио. Где-то в доме зазвонил телефон. Это был единственный звук. Люди внизу затихли. Секунды через две женщины услышали, как открылась дверь черного хода из кухни — это ушли те люди. Удостоверившись, что опасности нет, женщины последовали за ними. Алиса разорвала чулки, карабкаясь по стене, а Серета расцарапала весь бок, но они убежали.

Теперь обе тряслись от страха, что за ними придут из полиции, но Джи-Мэк велел им не терять голову. У полицейских ничего нет на них. Даже если обнаружат их отпечатки, их не впутать в это дело, если только они не влипнут во что-нибудь еще. Надо лишь сохранять спокойствие. Он велел им возвращаться, но Серета отказалась. Джи-Мэк начал кричать, и сука повесила трубку. Тогда он в последний раз говорил с ней, но девчонка была напугана и, судя по всему, направилась на юг, поближе к своему народу. Она всегда грозилась выкинуть нечто подобное, как только накопит достаточно денег, хотя Джи-Мэк и считал это пустым позерством, мечтами, которые развеиваются вместе с сигаретным дымом, но которым большинство этих шлюх предается время от времени.

Смерть старика Уинстона и его водителя наделала шума. Уинстон не был очень богат, не так, как Трамп или другие, но в определенных кругах его знали как собирателя, знатока и торговца антиквариатом. Полицейские считали все случившееся неудавшимся ограблением, пока не нашли женскую косметику в ванной (оставленную женщинами, в панике покидавшими дом), и стали искать женщину, а возможно, и двух женщин, чтобы те могли пояснить кое-что следствию. Полицейские нагрянули в Поинт, после того как им стало известно, что старику Уинстону нравилось ездить по этим улицам в поисках проституток. Когда они вышли на Джи-Мэка, тот стал убеждать их в своем полном неведении. Но копы настаивали, так как кто-то видел Джи-Мэка, разговаривавшего с водителем Уинстона, и уже считалось, что именно женщины Джи-Мэка были тогда в доме старика. Джи-Мэк отнекивался: он говорит со многими мужчинами, иногда с их водителями, но это вовсе не значит, что он имеет с ними дело. Джи-Мэк даже не пытался отрицать, что он плейа. Следует сказать часть правды, чтобы скрыть вкус лжи. Он уже велел другим шлюхам молчать обо всем, и они молчали и из страха перед ним, и из страха за подруг, поскольку Джи-Мэк объяснил им, что Алиса и Серета живы только до тех пор, пока убийцы ничего про них не знают.

Но это было вовсе не неудавшееся ограбление, и те типы все-таки выследили Джи-Мэка так же, как полиция сделала перед ними, только он не смог одурачить их своим якобы полным неведением. Джи-Мэк не любил вспоминать о них: об этом жирном типе с раздутой шеей и запахом свежевыкопанной могилы, исходящим от него, и его тихом приятеле в синем, у которого был такой вид, словно все происходящее надоело ему донельзя. Он не любил вспоминать, как они поймали его в переулке, прижали к стене, и стоило Джи-Мэку произнести первую ложь, как толстяк засунул пальцы в рот Джи-Мэка и захватил ими его за язык. Джи-Мэка тогда чуть не вытошнило от пальцев этого типа, но худшее только начиналось: в голове Джи-Мэка зазвучали голоса, тошнота подкатила к горлу. Ощущение того, что чем дольше он позволит этому человеку прикасаться к нему, тем хуже ему будет, овладело им, и, казалось, все его внутренности скрутятся и выйдут наружу в руки к этому типу.

Он признался, что это были его девчонки, но он не слышал о них с той ночи. Они исчезли, но они ничего не видели. Они все время были наверху. Они не знали ничего, что могло бы помочь полицейским.

Тут-то все и прояснилось, и Джи-Мэк проклял тот час, когда он согласился взять Серету и ее подружку, эту наркоманку, в свою конюшню. Жирный объяснил ему, что их волнует не то, что те видели.

Они ищут то, что женщины взяли.

* * *

На второй вечер счастливый и пресыщенный после нескольких часов умеренного удовольствия, Уинстон показал Серете коробочку, пока Алиса приводила себя в порядок. Ему нравилось показывать свою коллекцию красивых вещиц этой темноволосой девчонке (она была сообразительнее и живее, чем ее подруга), объяснять происхождение некоторых из экземпляров, рассказывать истории, с ними связанные. Серета догадалась: кроме секса Уинстону просто хотелось с кем-нибудь поговорить. Она не возражала. Это был хороший старик, щедрый и безобидный. Возможно, он поступал не очень умно, доверяя женщинам, которых едва знал, тайны своих сокровищ, но по крайней мере ей, Серете, он довериться мог, а она уж глаз не спускала с Алисы на случай, если та вдруг соблазнится украсть какую-нибудь вещицу в надежде позже продать.

Коробочка, которую он держал, была не такая интересная, как другие сокровища в его владении: драгоценности, картины, крошечные слоновые статуэтки. Потускневшее серебро, никакой резьбы или украшений. Но Уинстон рассказал ей, какая это древняя вещица и как она ценна для тех, кто понимает, что она представляет собой. Старик осторожно открыл коробочку. Внутри Серета увидела свернутую бумажку, вернее нечто, напоминавшее бумагу.

— Нет, не бумага, — подсказал ей Уинстон. — Пергамент.

Взяв чистый носовой платок, он вытащил кусочек пергамента и развернул перед ней. Серета увидела какие-то слова, знаки, буквы, рисунки зданий и прямо посередине край, напоминавший край крыла.

— Что это? — удивилась Серета.

— Это карта, — ответил он, — или часть ее.

— А где другая часть?

Уинстон пожал плечами.

— Кто знает? Потеряна, возможно. Это только одна из многих частей. За долгие годы остальные разошлись по всему миру. Я когда-то надеялся, что смогу отыскать их, но теперь уже сомневаюсь, по силам ли мне это. В последнее время стал подумывать, не продать ли. Я уже навел кое-какие справки. Там посмотрим.

Он положил пергамент на место, затем закрыл коробочку и поставил на маленькую полку около туалетного столика.

— Почему бы не положить ее в сейф? — спросила Серета.

— Зачем? — удивился Уинстон. — Будь ты вором, ты бы взяла ее?

Серета посмотрела на полку. Коробка затерялась среди сувениров, каких-то украшений, которые, казалось, заполняли каждый угол дома Уинстона.

— Если бы я была вором, я не смогла бы даже найти ее.

Уинстон удовлетворенно кивнул, затем сбросил с себя халат.

— Пожалуй, еще разочек.

«Виагра», — подумала Серета. Эта проклятая синяя пилюля порой становилась настоящим бедствием.

Джи-Мэк не стал долго раздумывать, когда ему предложили деньги за любую информацию, которая могла бы подсказать, где найти проституток. Никто не оставлял ему никакого выбора, так как толстый четко дал понять, что, если Джи-Мэк попытается обвести их вокруг пальца, ему не поздоровится и в результате кто-то другой приберет за ним его шлюх. Джи-Мэк нанял ищеек, но никто ничего не слышал ни о той, ни о другой женщине. Серета отличалась осторожностью и сообразительностью. Если Алиса осталась вместе с Серетой и во всем слушается подругу, а то и пытается сопротивляться своей пагубной страсти, они могут скрываться довольно долго.

И тут вернулась Алиса. Она позвонила дверь в их лежбища на Кони-Айленд и попросила пустить ее. Было уже поздно, и только Летиция оставалась дома, ее свалил какой-то вирус. Петиция был пуэрториканкой и новенькой, но ее тоже обо всем предупредили, и она знала, как поступить, если Серета или Алиса вдруг появятся. Она впустила Алису, уложила на одну из коек, затем позвонила Джи-Мэку на сотовый. Тот велел ей удержать Алису на месте, не позволять ей уйти.

Но, когда Летиция вернулась в спальню, Алиса уже ушла, прихватив с собой сумку Летиции с двумя сотнями долларов. Худенькой негритянки и след простыл, когда пуэрториканка выскочила на улицу. Джи-Мэк пришел в ярость, когда вернулся. Избив Летицию, изрыгая на нее все проклятия, которые только приходили ему на ум, он прыгнул в автомобиль и стал прочесывать улицы Бруклина, надеясь поймать Алису. Догадываясь, что наркоманка попытается воспользоваться деньгами Летиции, он объехал всех торговцев, кое-кого из них он знал по имени. Он добрался уже почти до Кингс Хайвэй, когда наконец увидел ее. Алиса сидела в наручниках на заднем сиденье полицейского автомобиля.

Джи-Мэк последовал за автомобилем к полицейскому участку. Он мог бы дать за нее залог, но, приди кому-нибудь в голову связать ее с происшествием у Уинстона, Джи-Мэк огребет уйму неприятностей, а он этого не хотел. Сутенер позвонил по номеру, который толстый тип дал ему, и передал тому, кто ответил, где находится Алиса.

Человек сказал, что они позаботятся обо всем. Днем позже появился Синий и заплатил Джи-Мэку. Не столько, сколько ему обещали, но (вкупе с подразумеваемой угрозой расправы, если он станет жаловаться) достаточно, чтобы удержать его от возражений, и больше чем достаточно для первого взноса за машину.

Они велели ему держать язык за зубами, и Джи-Мэк молчал. Он заверил их, что у Алисы нет родственников и никто не придет справиться о ней. Он сказал, что знает это наверняка, поклялся в том, что знает ее очень давно, что мать ее умерла от инфекции, а отец был негодяем, которого убили в драке из-за какой-то женщины пару лет спустя после рождения дочери, которую он никогда не стремился видеть. Джи-Мэк все это выдумал по ходу дела, случайно угадав правду об отце, но это не имело значения. Он заплатил полученными за Алису деньгами за «катлэс сьюприм» на хромированных двадцатитрехдюймовых дисках «Джорданс» и поставил машину в безопасный гараж. Джи-Мэк буквально ожил, пора было наращивать и укреплять конюшню, но он всего несколько раз садился за руль нового приобретения, предпочитая держать машину в тщательно скрываемом гараже и лишь иногда посещать ее, как любимую женщину.

Правда, полицейские могли еще раз прийти к нему из-за залога, но у них и без того дел по горло в этом большом, блудливом городе, и им некогда волноваться о какой-то уличной проститутке, да еще наркоманке, которая удрала, чтобы уйти из жизни.

И вдруг возникла эта негритянка со своими вопросами, и Джи-Мэку не понравилось выражение ее лица. Он вырос среди таких женщин. Если им не показать сразу же, с самого начала, где их место, они не отстанут. Как собаки. Джи-Мэк и ударил ее поэтому. Именно так он всегда поступал с женщинами, которые пытались идти ему наперекор.

Возможно, она уехала и забыла о нем.

Он надеялся на это. Если она начала задавать вопросы и убедила кого-нибудь еще задавать те же вопросы, люди, заплатившие ему, могут прознать про это. И вот тогда — Джи-Мэк не сомневался ни секунды, дабы подстраховать себя, они свяжут его, пристрелят и захоронят в багажнике его автомобиля.

* * *

Мы с Луисом оказались в странной ситуации. Я не работал на него, но работал с ним. На этот раз я не вызывал огонь на себя, и все происходящее представляло личный интерес для него, а не для меня. Чтобы немного успокоить свою совесть, Луис оплачивал мне все расходы.

Он поселил меня в «Парк-Мередиен», и, признаюсь, обычно мне доводилось останавливаться в намного худших местах. На маленьких экранах в лифтах показывали старые мультики, а телевизор в моей комнате по размерам оказался больше, чем кровати в некоторых из тех нью-йоркских гостиниц, в которых я бывал. Сам номер немного отдавал минимализмом, но я не стал жаловаться Луису. Мне не хотелось казаться придирчивым. В гостинице имелся большой гимнастический зал и хороший тайский ресторан в нескольких метрах от него. Можно было поплавать в бассейне на крыше отеля, и оттуда же открывался ошеломляющий вид на Центральный парк.

Я встретил Уолтера Кола в кофейне на Второй авеню. Курсанты полицейской академии шныряли мимо нашего окна, волоча за собой черные вещевые мешки, и напоминали скорее солдат, нежели полицейских. Я пытался припомнить, был ли похож на них когда-то, и обнаружил, что не могу. Выходило, будто некоторые периоды моего прошлого оставались наглухо закрытыми от меня, другие же продолжали выступать, как выпаренная соль на поверхности настоящего, подобно разлитым на полях ядовитым веществам по когда-то плодородной почве.

Город сильно изменился после того дня, когда подвергся атаке террористов, и курсанты, похожие на военнослужащих, теперь больше вязались с обликом его улиц. Жителям Нью-Йорка напомнили о том, что все они смертны, уязвимы для сил, угрожающих им извне, и, как следствие, все они и те улицы, которые они любили, подверглись безвозвратным изменениям. Мне это напомнило женщин, с которыми я общался по долгу службы. Их уже когда-то избивали мужья и могли в любой момент наброситься снова. Эти женщины, казалось, всегда ожидали удара, даже если надеялись, что этого больше никогда не повторится. Мой отец однажды ударил мою мать. Я был еще маленьким, семи или восьми лет, не больше. Она поставила жарить свиные отбивные на небольшом огне отцу на ужин. В этот момент раздался телефонный звонок, и она вышла из кухни ответить на звонок. Сын ее подруги выиграл стипендию в каком-то большом университете. Это была особенная причина для радости, поскольку муж этой подруги несколькими годами ранее внезапно умер и бедная женщина из сил выбивалась, одна воспитывая троих детей все эти годы. Мама задержалась у телефона. Масло на сковороде начало шипеть, дымиться и выплескиваться, и пламя поднялось вверх. Чайное полотенце стало тлеть, и внезапно из кухни повалил дым. Отец оказался там как раз вовремя, чтобы не дать вспыхнуть занавескам. Он схватил мокрую тряпку, стал тушить масло на сковороде и при этом слегка обжег руку. Мама кончила разговаривать как раз на этом месте драмы, и мы с ней пошли на кухню, где отец уже лил холодную воду себе на место ожога.

— О нет, — воскликнула мама. — Я ведь только...

И тут отец ударил ее. Он был испуган и сердит. Он и ударил-то ее не сильно. Он бил раскрытой ладонью и даже попытался остановиться, когда сообразил, что делает, но было уже слишком поздно. Он ударил ее по щеке, и она слегка покачнулась, затем осторожно поднесла руку к лицу, как бы желая убедиться, что ее ударили. Я смотрел на отца, а он белел на глазах. Я думал, что он вот-вот упадет, поскольку он пошатнулся.

— Бог мой, что я наделал!

Он попытался обнять ее, но она оттолкнула его. Она не могла смотреть на него.

За все оставшиеся годы, прожитые ими вместе, он никогда больше ни разу не поднял на нее руку. С тех пор он даже в гневе редко повышал голос. Но тогда человек, которого она знала, внезапно превратился в незнакомца. В тот момент мир, который казался ей таким знакомым, перевернулся. Все стало чужим и опасным, и она узнала о своей незащищенности.

Оглядываясь назад, не могу сказать, простила ли она его когда-нибудь по-настоящему. Я не верю, что простила, не думаю, что женщина может когда-либо по-настоящему простить мужчину, который поднял на нее руку, и уж, конечно, не того, кого она любила и которому доверяла. Любовь тоже страдает немного, но доверие страдает больше, и где-нибудь глубоко внутри себя она будет всегда ждать и остерегаться другого удара. «В следующий раз, — говорит она себе, — я уйду от него. Я никогда не позволю ему бить себя снова». Тем не менее большая их часть все же остается. В моей семье следующего раза не случилось бы никогда, но мать не могла знать этого, и во все последующие годы, как бы отец ни пытался загладить свою вину, ничто не могло убедить ее в обратном.

Вот и сейчас, глядя на прохожих, настоящих карликов на фоне необъятности зданий, окружающих нас, я думал: «Что они сделали с этим городом?»

— Ты еще здесь? — Уолтер постучал по столу пальцем.

— Я вспоминал.

— Ностальгия?

— Только по нашему заказу. К тому времени, когда его принесут, инфляция съест все мои деньги.

Где-то вдалеке я мог видеть нашу официантку, которая лениво пересчитывала мелочь, передвигая монеты по прилавку.

— Нам следовало заставить ее подсчитать цену, прежде чем она отошла, — заметил Уолтер. — Выше голову, вот и они.

Двое мужчин пробирались между столами к нам. На обоих обычные куртки, один с галстуком, другой — без. Тот, что повыше, тянул почти на два метра, тот, что поменьше, был примерно одного со мной роста. И все же их облик буквально кричал сам за себя: «Полицейские!»

Уолтер встал поприветствовать детективов, представил меня, и я тоже обменялся с ними рукопожатием. Высокого звали Мэкки, того, что пониже ростом, — Дании. Любой, кто понадеялся бы использовать их как доказательство засилья ирландцев в нью-йоркском департаменте полиции, вероятно, был бы смущен: Дании оказался чернокожим, а Мэкки походил на азиата, хотя оба в значительной степени свидетельствовали в пользу способностей кельтов обольщать и совращать представительниц женского пола любой расы.

— Как идут дела? — спросил Дании, присаживаясь рядом. Он явно оценивал меня. Мы не встречались раньше, но, как и все, кто проработал в системе по нескольку лет, он знал мою историю. Вероятно, наслушался и всяческих баек, не иначе. Будем считать, меня не слишком волновало, верил ли он всему или нет, пока это не препятствовало нашим планам.

Мэкки, похоже, больше интересовался официанткой, нежели моей персоной.

Я пожелал ему удачи. Мэкки окажется уже очень старым и разбитым к тому времени, как он куда-нибудь сдвинется в отношениях с этой женщиной, если она и ухажеров третирует как клиентов.

— Вот это ноги, — восхищенно заметил он. — А какова она с фасада?

— Уж и не припомню, — ответил Уолтер. — Давненько не видали ее лица.

Мэкки и Дании числились в штате поддивизиона нью-йоркского департамента полиции уже пять лет. Ежегодно город тратил двадцать три миллиона на контроль над проституцией. «Контроль» — оперативный термин. Проституция не собиралась исчезать, сколько бы денег ни выделял город на решение проблемы. Возникала необходимость приоритетов. Мэкки и Дании входили в состав группы по проблемам сексуальной эксплуатации детей, ведавшей всеми пятью районами Нью-Йорка и занимавшейся борьбой с детским порно и детской проституцией. Ежегодно триста двадцать пять тысяч детей подвергались сексуальной эксплуатации, из них более половины убежали из дома или их прогнали из дома родители или опекуны. Нью-Йорк служил для них магнитом. В городе постоянно работали более пяти тысяч малолеток, и ни о каком отсутствии спроса на них не шло и речи. Группа привлекала к работе молоденьких сотрудниц, некоторые из них, хоть это и невероятно, и правда сходили даже за тринадцати— или четырнадцатилетних девочек. Они выходили на отлов «цыплячьих ястребов», как педофилы джонсы предпочитали называть себя. Но по большей части эти типы, хоть их и ловили с поличным, избегали тюремного заключения, если до этого у них не было приводов. Но, худо-бедно, их регистрировали как сексуальных обидчиков, и всю оставшуюся жизнь их можно было контролировать.

Много тяжелее оказывалось отловить сутенеров, и тут методы становились более изощренными. Некоторые сутенеры объединялись в настоящие банды, и в этом крылась опасность как для детей, так и для полицейских. Имелись и такие, кто активно занимался переброской маленьких девочек через границы. Так, в январе 2000 года шестнадцатилетняя девочка из штата Вермонт по имени Кристэл Джонс была найдена задушенной в квартире на Зерега-авеню в Хантс Поинте. Она была одной из множества девочек из Вермонта, соблазненных поездкой в Нью-Йорк в хорошо организованном сексуальном кольце Барлингтон — Бронкс. Тем, кому приходилось сталкиваться с подобными смертями, неожиданно выделенные двадцать три миллиона долларов не показались даже достаточной суммой.

Мэкки и Дании приехали в Ист-Сайд, чтобы побеседовать с курсантами о работе, но, видимо, эти беседы прибавили немного оптимизма и уверенности в будущем их подразделения.

— Эти дети хотят одного — ловить террористов, — возмущался Дании. — Да этот город раз десять купят и продадут, пока они будут допрашивать мусульман относительно их диеты.

Наша официантка вернулась из своего далека, неся кофе и рогалики.

— Простите, мальчики. Отвлеклась.

Мэкки воспользовался удобным случаем и ринулся в атаку.

— Что случилось, великолепная, ты увидела свое отражение в зеркале?

Официантка, а звали ее Милен, одарила его взглядом, каким она могла бы посмотреть на комара, безрассудно севшего ей на руку во время очередного пика паники по поводу вируса лихорадки с берегов Нила.

— Нетушки, увидела тебя, и пришлось ждать, пока мое сердце перестанет так колотиться. Думала, вот-вот умру, такой ты красавчик. Меню на столе. Вернусь с кофе.

— И не рассчитывай, — заметил Уолтер, когда она исчезла.

— Думаю, пошла похихикать.

— Да, я уже запылал. И все равно эта леди выглядит на миллион долларов.

Мы с Уолтером обменялись взглядом. Если та официантка и напоминала миллион долларов, то все в старых купюрах.

— Вы добыли что-нибудь для нас? — Шутки кончились, и Уолтер вернул нас к делу.

— Джи-Мэк: настоящее имя Тайрон Бэйли, — Дании словно выплюнул это имя. — Парень рожден сутенером. Улавливаете мысль?

Я знал, что он подразумевал. Мужчины-сводники, как правило, много изворотливее, чем средний преступник. У них есть способности ладить с людьми и управлять ими, и это позволяет им держать проституток в руках. Они не склонны к крайним мерам, хотя почти поголовно видят свою обязанность и свое право хорошим ударом ставить на место женщин, когда обстоятельства этого требуют. Короче говоря, они трусы, но трусы одаренные. Они хитры, способны к интриге эмоциональной и психологической, а иногда по-настоящему верят, будто их преступление таковым не является из-за отсутствия явных жертв. Порой они искренне считают свое дело этаким элементом сферы обслуживания, где всего-навсего обеспечивают работой проституток и оказывают услуги тем мужчинам, которые предпочитают этот вид развлечения.

— Он и сам подвергся насилию. Отсидел всего шесть месяцев, но это было в Отисвилле, и отнюдь не счастливым опытом для него. Его имя всплыло во время расследования афер с наркотиками с год или два назад, но он оказался в самом конце цепочки, да и обыск у него ничего не дал. Похоже, этот опыт поощрил его подыскать альтернативный способ применения своих талантов. Он завел себе небольшую «конюшню» из женщин, а последние два месяца явно пытается расширить дело. Несколько недель назад умер сутенер по прозвищу Щедрый Билли — его называли так из-за того, что у него такса была слишком низкой, он буквально отдавал своих шлюх за гроши — и его девочек разделили среди акул Поинта. Джи-Мэку пришлось ждать своей очереди, и, после того как остальные отобрали товар, для него выбора не оставалось.

— Та, о которой вы справляетесь, Алиса Темпл, уличное имя Ла Шан, работала у Щедрого Билли, — Мэкки принял эстафету. — Когда-то она была красивой женщиной, но поношенная, слишком уж поношенная. Не похоже, чтобы она могла еще долго тянуть, даже в том районе. Джи-Мэк говорит всем, будто позволил ей уйти, ведь она для него ничего не стоила. Ведь никто не станет платить хорошие деньги за женщину, глядя на которую можно решить, что она умирает от вируса. Кажется, она дружила с другой проституткой, Серетой, чернокожей мексиканкой. Обе старались не разлучаться. По всему видно, Серета исчезла примерно в одно время с вашей девчонкой, но в отличие от подруги она так и не появлялась снова.

— ??? — Я подался вперед.

— Эту Алису взяли недалеко от Кингс Хайвэй примерно с неделю назад. За хранение запрещенного вещества. Похоже, у нее начинались проблемы. Ломка. Полицейские нашли ее с иглой в руке. Не успела даже ввести наркотик.

— Ее арестовали?

— Ночь выдалась тихая, залог ей установили прежде, чем солнце взошло. Она внесла залог где-то в пределах часа.

— Кто заплатил?

— Залоговый поручитель, Эдди Тагер. Дата суда назначена на девятнадцатое, выходит, у нее есть еще пара дней.

— А этот Эдди Тагер связан с Джи-Мэком?

Данни пожал плечами.

— Он мелкая сошка, так что это возможно, но большинство сутенеров, как правило, сами оплачивают залог за своих шлюх. Залог обыкновенно не слишком-то большой, зато они глубже сажают на крючок своих девочек. На Манхэттене, если кто-то попался первый раз, обычно всего-то и назначается обязательное прослушивание курса охраны здоровья и безопасного секса, возможно, общественно полезные работы, особенно если у судьи день выдался тяжелым, но в других районах в судах вообще нет специальных программ, рассчитанных на проституток, так что к ним применяется что-нибудь иное. Полицейские из отдела по расследованию убийств допрашивали Джи-Мэка и утверждают, что он отрицал все, кроме разве своего рождения.

— Убийства?

— Его допрашивали в связи с убийством антиквара по имени Уинстон Алиен. Этому Алиену нравилось общаться с шлюхами, и следствие считало, что, возможно, две из девочек Джи-Мэка могли оказаться с ним той ночью, когда все и произошло. Джи-Мэк клялся, будто он ни при чем, но день совпал с исчезновением Алисы и ее подруги с улиц. С тех пор ничего нового. Тупик.

— Кто-то говорил с Тагером?

— Оказалось, его не так-то просто найти, да и времени искать его в каждой щели ни у кого не было. Давайте говорить прямо: если бы вы с Уолтером не появились со своими вопросами, Алисе Темпл потребовалось бы много усилий, чтобы на нее вообще обратили внимание, даже в связи со смертью Уинстона Алиена. Женщины исчезают в Поинте. Такое случается.

Как будто что-то промелькнуло между Дании и Мэкки. Это не объяснить словами, но я почувствовал.

— В последнее время больше, чем обычно?

Это был бросок вслепую, но он попал в корзину.

— Возможно. Какие-то слухи, болтают всякое. Проблема в одном: те, кто пропадает, по большей части либо бездомные, либо некому их хватиться, у них нет никого. К тому же не все только женщины. Из того, что мы имеем, резкий скачок в Бронксе за прошедшие полгода. Может совсем не иметь смысла или наоборот, но, если мы не начнем поднимать тела, все так и останется всего лишь проблеском на экране радара.

— Это не очень нам помогло, но это следует знать.

— Ну, нам пора, — сказал Мэкки. — Да, мы подумали, что, возможно, если мы снабдили вас этой информацией, вы тоже поможете нам, взяв на себя часть веса, а то и выясните кое-что по ходу дела про того же Джи-Мэка.

— Например?

— У него появилась молоденькая девочка, зовут ее Эллен. Работает вроде, хотя далеко он ее не отпускает. Мы пытались поговорить с нею, но не нашли никаких зацепок, что он ее втянул и принуждает к такой работе. Джи-Мэк хорошо натаскивает своих женщин. Если узнаете что-нибудь о ней, может, скажете нам?

— Да, мы слышали, как Джи-Мэк называл Алису мерзавкой, мерзкой наркоманкой. Мы решили, вам и это следует знать, на всякий случай, если вы планировали говорить с ним.

— Я запомню. Где его территория?

— Его девочки обслуживают внизу Лафайета. Ему доставляет удовольствие следить за ними, и он обычно паркуется на соседней улице. Слышал, что у него появилась новая машина «катлэс сьюприм», да еще на дисках с большой задницей, семьдесят первая или семьдесят вторая, как будто он какой-то там миллионер-рэпер.

— И как давно?

— Недавно.

— Выходит, дела его идут хорошо, коли он такое себе позволяет.

— Полагаю, да. Налоговых деклараций нам никто не показывал, не могу утверждать наверняка, но, похоже, с недавних пор он при деньгах.

Да, надо бы выяснить, с какой стати он так разбогател.

Мэкки задержал на мне взгляд. Я кивнул, давая ему понять, что понял то, что он сообщал: «Кто-то заплатил сутенеру за молчание».

— Жилище есть?

— Да, в Бруклине, в конце Кони-Айленд-авеню. Какие-то из его женщин живут с ним. Кажется, у него еще есть стойло. Он курсирует между ними.

— Оружие?

— Эти парни не настолько глупы, чтобы носить при себе. Более успешные держат один или два пистолета и могут использовать в случае неприятностей, но Джи-Мэк все же еще не в той лиге.

Возвратилась официантка. Настроение у нее совсем испортилось. Дании и Мэкки заказали тунца на хлебной водке и ассорти из индейки. Дании попросил «солнечную сторону» вместе с тунцом. Приходилось только восхищаться его настойчивостью.

— Салат или картофель фри, — сказала официантка. — Солнечный свет дополнительно, и им придется наслаждаться снаружи.

— Как насчет фри и улыбки? — спросил Дании.

— Как насчет моей улыбки после того, как с вами что-нибудь случится?

Она ушла. Мир вздохнул с облегчением.

— Приятель, тебе пожелали смерти, — возмутился Мэкки.

— Я мог бы умереть на ее руках, — сказал Дании.

— Ты умираешь на своей жалкой заднице прямо сейчас, а ее и близко нет. — Он вздохнул и высыпал так много сахара в кофе, что его ложка застряла в вертикальном положении.

— Итак, вы думаете, Джи-Мэк знает, где эта женщина? — спросил Мэкки.

— Мы спросим его об этом. — Я пожал плечами.

— И вы думаете, он вам это скажет?

Я думал о Луисе: что он сделает с Джи-Мэком за то, что тот ударил Марту.

— Не сразу, но скажет.

Глава 6

Джекки О был одним из тех старомодных франтов, которые полагали, будто человек должен украшать место. Обычно он носил деловой костюм цвета желтой канарейки, ослепительно белую рубашку с розовым галстуком и желто-белые, сшитые на заказ, кожаные ботинки. В холодную погоду он накидывал плед поверх белого длиннополого кожаного пальто с желтой отделкой. Ансамбль завершала белая мягкая фетровая шляпа с розовым пером. Он опирался на старинную черную трость с набалдашником в виде головы серебряной лошади. Если отвинтить голову, высвобождалось восемнадцатидюймовое лезвие, упрятанное внутрь трости. Полицейские знали, что Джекки О носил эту трость-шпагу, но никогда не допрашивали и никогда не обыскивали его. Иногда он служил отличным источником информации и как одна из серьезных фигур в Поинте даже пользовался некоторым уважением. Он тщательно следил за женщинами, работавшими на него, и пытался обращаться с ними по справедливости. Он оплачивал им резинки, и это уже было больше, чем можно ожидать от большинства сутенеров, заботился, чтобы каждая из них, выходя на улицы, имела при себе спрей, заряженный перцем. Джекки О хватало сообразительности понимать, что красивая одежда и хороший автомобиль отнюдь не подразумевают принадлежности к определенному слою общества, но он не знал, как это обойти. Свои доходы он пускал и на приобретение произведений современного искусства, но иногда сокрушался в душе, что даже самые красивые из его картин и скульптур запятнаны тем, каким способом он финансировал их закупку. По этой причине он любил торговать в надежде, что постепенно сумеет смыть пятно со своей коллекции.

Много лет назад он приобрел квартиру по совету своего бухгалтера, и теперь она превратилась в самое ценное его приобретение. Но посетителей у Джекки О было немного. Как ни крути, он проводил большую часть жизни среди проституток и сутенеров, и никто из них не принадлежал к тем, кто мог бы оценить картины, развешанные по стенам его квартиры. Реальные знатоки искусства предпочитали не общаться с сутенерами. Не сказать, чтобы они пренебрегали услугами таковых, но уж явно не мечтали зайти к ним на «сыр с хересом». Именно это заставило сердце Джекки О радостно забиться, когда он посмотрел в глазок стальной двери и увидел за ней Луиса. «Вот тот, кто сумеет оценить мою коллекцию», — успел он подумать, но тут же сообразил, какова вероятная причина для посещения. Выбор у Джекки О, конечно, был. Он мог не впустить Луиса, но в этом случае он только ухудшил бы ситуацию, или он мог впустить его и надеяться, что ситуация настолько плоха, чтобы уже не сможет стать намного хуже. Ни тот, ни другой вариант не казался ему привлекательным, но, чем дольше Джекки О стал бы увиливать, тем сложнее было бы пытаться успокоить такого посетителя.

Перед тем как открыть дверь, он снял с предохранителя пистолет, который держал в правой руке, затем засунул его назад в кобуру, лежавшую на этажерке в холле. Он состроил гримасу, как можно ближе напоминающую выражение радости и удивления, насколько позволяло охватившее его беспокойство, отпер замки, открыл дверь и даже успел произнести несколько слов: «Дружище! Добро пожаловать!», прежде чем Луис схватил его за горло. Дуло «глока» вдавилось в пустоту под левой скулой Джекки О, пустоту, размер которой был увеличен из-за открытого рта Джекки О. Закрыв пяткой дверь, Луис протащил сутенера в жилую часть квартиры и швырнул на кушетку. Было два часа дня, и Джекки О еще не успел снять красное шелковое кимоно, надетое поверх сиреневой пижамы. Он нашел, что трудно сохранять достоинство в подобном одеянии, но предпринял отчаянную попытку.

— Эй, дружище, как это понимать? Я впускаю тебя в свой дом, и так-то ты обращаешься со мной в ответ на мое же гостеприимство. Ты только взгляни, — он указал пальцем на воротник кимоно, показывая дыру, размером дюймов в шесть. — Ты порвал мое кимоно, а это дерьмо, между прочим, дорогущий шелк.

— Заткнись, — сказал Луис. — Ты знаешь, почему я здесь.

— С чего бы это?

— Ты не понял, это не вопрос. Это утверждение. Ты знаешь.

Джекки О не стал дальше ломать комедию. С этим человеком нельзя было валять дурака. Джекки О помнил, как он первый раз увидел его почти десять лет тому назад. Но еще раньше он слышал о нем легенды, хотя никогда не сталкивался с этой легендарной фигурой.

Луис был другим в те дни: внутри него горел холодный огонь, и это нельзя было скрыть от окружающих, хотя свирепость его медленно убавлялась уже тогда, языки пламени начинали беспорядочно колебаться от встречных ветров. Джекки О предполагал, что человек не может вечно безнаказанно убивать и наносить увечья. Цена этому непомерно высока, и со временем она все равно возрастает. Одни только психопаты и маньяки, наихудшие из убийц, не понимают, что творят. Или, возможно, в них уже не остается ничего, на чем новое преступление могло бы оставить свой след. Луис, однако, не относился к их числу, и когда Джекки О впервые познакомился с ним, последствия его деяний уже исподволь начинали сказываться на нем.

Где-то очень далеко на того, кто охотился на молодых женщин, после очередного убийства приготовили западню. Какие-то всесильные люди отдали распоряжение убрать этого человека, и его утопили в ванне гостиничного номера, куда он вселился, соблазненный обещанием девочки и гарантией, что никто не задаст ему никаких вопросов, если она испытает немного страданий, поскольку он, мол, человек с деньгами и это позволяет ему потворствовать своим вкусам. Гостиничный номер оказался не из дорогих, и при мужчине после его смерти не оказалось никаких вещей, кроме бумажника и часов. Часы так и оставались на его руке, когда он умер. Надо сказать, когда его нашли, он был полностью одет. Люди, заказавшие его смерть, не хотели, чтобы даже самая незначительная деталь могла позволить предположить его самоубийство. Его убийство предназначалось служить предупреждением для других подобных типов.

И тут невезение Джекки О проявилось как никогда. На беду он как раз удачно пристроил одну из своих самых дорогих женщин на работу и выходил из гостиничного номера как раз на том же самом этаже, в тот самый момент, когда появился убийца. Он не знал тогда, что этот человек был убийца. Но он ощутил нечто подспудно бурлящее под внешне спокойной поверхностью, подобное бледному призраку акулы, скользящему в темноте морских глубин. Их взгляды встретились, и Джекки продолжал двигаться в спасительную безопасность людской толчеи. Он не знал, куда направлялся повстречавшийся ему в коридоре человек, не знал, что тот делал в том гостиничном номере, да и не хотел знать. Он даже не оглядывался, пока не дошел до поворота на лестницу, а к тому времени человек уже скрылся из виду. Но Джекки О читал газеты, и ему не надо было быть математиком, чтобы сложить два и два.

В тот момент он проклял свой роскошный профиль и свое пристрастие к необыкновенной одежде. Он знал, что никому не составит труда отыскать его, и он не ошибся.

Выходит, отнюдь не в первый раз Луис вторгался в его жилище и отнюдь не впервые Джекки ощущал в своей плоти его оружие. В тот первый раз Джекки уже собирался распрощаться с жизнью, но в голосе его сохранялась твердость, когда он произнес:

— Ты не заставишь меня бояться, сынок. И я был молод, и мне хватило бы сил самому сделать то же самое.

Пистолет медленно отодвинулся от его лица, и Луис, не произнеся ни единого слова, покинул его дом, но Джекки знал, что с тех пор должен этому человеку жизнь. Когда-то Джекки многое слышал об этом юноше, и эти истории начали приобретать значение. Спустя несколько лет Луис вернулся, немного постаревший, назвал Джекки О свое имя и попросил присмотреть за молодой женщиной с мягким южным акцентом и растущим пристрастием к наркотикам.

И Джекки старался изо всех сил. Он пытался убедить ее поискать другую дорожку, когда она дрейфовала от сутенера к сутенеру. Он помогал Луису разыскивать ее в тех все более частых случаях, когда понимал, насколько ей нужна помощь. При необходимости он вмешивался в дела других, напоминая тем, кто использовал ее, что она другая и никому не избежать вопросов, если он ее обидит. И все же договоренность эта была несоразмерной, и он видел боль на лице молодого человека от того, что эта женщина, его кровинка, переходила от мужчины к мужчине, из рук в руки, и мало-помалу умирала в каждых руках. Постепенно Джекки стал заботиться о ней все меньше и меньше, поскольку и она начала все меньше и меньше заботиться о себе. Теперь она пропала, и ее невезучий опекун сводил счеты с теми, кого считал ответственными за ее судьбу.

— Она была у Джи-Мэка, — сказал Джекки О. — Я пробовал говорить с ним, но он не прислушивается к старикам. А ведь у меня и свои девочки есть. Не мог я следить за ней все время.

Луис сел на стул напротив кушетки. Дуло пистолета оставалось направленным на Джекки О. Это нервировало сутенера, но сам Луис как-то сразу успокоился. Гнев исчез так же внезапно, как появился, и это заставляло Джекки О бояться еще больше. По крайней мере гнев и ярость относились к числу человеческих эмоций. Теперь же он становился свидетелем того, как человек освобождается от подобных чувств и готовится нанести удар своему собрату.

— Что ж, после твоих слов у меня возникает два вопроса. Первый. Ты сказал «была»: «она была девчонкой Джи-Мэка». Это прошедшее время, и это мне не нравится. Во-вторых, в последний раз, как я слышал от тебя, она работала у Щедрого Билли. Тебе, как предполагалось, следовало сообщить мне, если ситуация изменится.

— Щедрый Билли умер, — ответил Джекки О. — Тебя нигде не было. Его девчонок поделили.

— Ты взял кого-нибудь из них?

— Да, одну взял. Азиатку. Я знал, что она приносит хорошие деньги.

— Но не Алису.

— У меня и так уже слишком много девочек. — Джекки О понял свою ошибку.

— Но не так много, чтобы не найти местечка для азиатки.

— Старик, но она же совсем особое дело.

Луис слегка подался вперед.

— Алиса тоже была особое дело.

— Ты думаешь, я не знаю? Но я сказал тебе еще давным-давно: я не возьму ее никогда. Чтобы ты смотрел в мои глаза и видел человека, который раздавал ее всем и каждому? Я ясно дал понять тебе это еще тогда.

Луис моргнул.

— Да, это так.

— Я думал, ей будет неплохо у Джи-Мэка, поверь мне, — продолжал Джекки О. — Он из начинающих. Только собирает труппу. Я не слышал ничего плохого о нем, у меня не возникало причины для беспокойства. Он не хотел слушать моих советов, но этим он ничем не отличается от любого другого с молодой кровью.

Медленно к Джекки О начала возвращаться уверенность в себе. Все это не было правильно. Он был у себя дома, но к нему проявляли непочтительность, и по большому счету вся эта история его не касалась. Джекки О слишком долго был в деле, чтобы соглашаться терпеть подобное дерьмовое отношение даже от такого человека, как Луис.

— И что бы там ты ни говорил, какого хрена ты меня в чем-то винишь? Разве это касается меня? Она была твоей заботой. Ты хотел, чтобы кто-то приглядывал за ней, но этим «кем-то» следовало быть тебе.

Последние слова вырвались слишком необдуманно. Начав, Джекки О уже не мог остановиться, и теперь он не знал, разрядится ли обстановка или он получит удар в лицо. Но не случилось ни того, ни другого. Луис вздрогнул, и Джекки О увидел: чувство вины залило лицо Луиса, как струи дождя.

— Я пытался, — тихо произнес он.

Джекки О кивнул и молча посмотрел в пол. Он видел много раз, как женщина снова и снова возвращалась на улицы после бесчисленных попыток увести ее оттуда. Да, Луис, сидящий сейчас перед ним, действительно пытался. Она вырывалась из общественных больниц и убегала из частных клиник. Однажды, когда в последний раз Луис попытался вернуть ее туда, она порезала его бритвой. После того случая Луис попросил Джекки О продолжать делать только то, что тот мог, но мог-то Джекки О совсем мало, ведь Алиса катилась вниз и катилась стремительно. Возможно, стоило найти ей кого-то получше Щедрого Билли, но Билли не принадлежал к числу тех, кто легкорасставался со своей собственностью. Он получил предупреждение от Джекки О о том, что случится с ним, если он поведет себя неправильно с Алисой, но ведь речь не шла о муже и жене, и Луис не был отцом невесты. Билли был сутенером, а Алиса — всего лишь одной из его шлюх, и разговор мог идти только о шлюхе. Даже при всем своем желании, а Щедрый Билли был далеко не ангел и далек от благотворительности, имелся предел того, что сутенер мог или хотел сделать для женщины, которая по собственной доброй воле пожелала зарабатывать проституцией. Ну а когда Щедрый Билли умер, Алиса оказалась у Джи-Мэка. Джекки О знал: тот не слишком желал брать ее в свою «конюшню», но и сам он отнюдь не хотел этого. С ней уже возникали проблемы, и при дневном свете она скоро стала бы напоминать ходячего мертвеца из-за всего того дерьма, которое она вливала в свой организм. Джекки О не имел дело с наркоманками. Они были непредсказуемы и распространяли болезнь вокруг себя. Джекки О всегда старался удостовериться: его девочки практикуют безопасный секс, неважно, сколько бы какой-то там джонни не предлагал им сверху за лишнее. Женщина, подобная Алисе... Ну, в общем, к черту все это, невозможно предугадать, куда заведет наркоманку потребность в дозе.

Другие сутенеры не отличались такой щепетильностью, как Джекки О. Они не имели никакой социальной совести. Как он сказал, он полагал, ей будет неплохо с Джи-Мэком, только вышло так, что Джи-Мэк оказался не настолько умен, чтобы поступать правильно.

В этом занятии Джекки О продержался достаточно долго. Он рос на этих улицах и не отличался благоразумием в те далекие времена. Он воровал, продавал травку, вскрывал автомобили. Не так много Джекки О отказался бы сделать, чтобы урвать доллар, однако он всегда придерживался одной линии — не калечить жертвы. Он носил пушку, но никогда не испытывал желания воспользоваться ею. Чаще всего, те, у кого он крал, и лица-то его не видели, ведь он старался сводить контакт с ними к минимуму. Теперь эти сукины дети, эти наркоманы, врываются в жилища в любое время. И когда все спят, и когда никто не спит, но никому ведь не понравится смотреть, как эти одержимые пытаются утащить их DVD-плеер, и тут уж не миновать схватки. Насилие совершается без всякой на то необходимости, а Джекки О этого не одобрял.

В ряды сутенеров Джекки О вступил случайно. Так вышло, что он оказался сутенером, сам того не ведая, из-за той первой женщины, на удочку которой он попал самым серьезным образом. Джекки О явно не везло, когда он встретил ее, из-за каких-то негров, ограбивших его при закупке товара, который мог бы обеспечить его травкой на целый год. Это было чревато серьезными проблемами, и, когда Джекки О расплатился с долгами, он оказался на улице. Ему было к кому обращаться, но в конце концов в округе не осталось ни одной берлоги, где бы он не переночевал хотя бы раз. Тогда-то он и встретил женщину в баре в подвальчике, слово за слово, а там у них и сладилось, как бывает между мужчиной и женщиной. Она оказалась старше его лет на пять и сдала ему кровать на одну ночь, потом на вторую, затем на третью. Она сказала ему, что у нее есть работа, на которой ей приходится задерживаться допоздна, но только на четвертую ночь он увидел, как она готовится к выходу на улицу, и сообразил, о какой работе идет речь. Но он остался с нею, решив переждать, пока дела не пойдут на поправку, и в какие-то ночи даже сопровождал эту женщину к тем улицам, где она курсировала в ожидании клиентов, а потом крался за ней и джонсами, следя за тем, чтобы никто не причинил ей вреда, и за это она отсчитывала ему по десять долларов.

Однажды в ночь на четверг он услышал ее крик из кабины фургона и, подбежав, увидел, как какой-то тип избивает ее. Джекки О застал того врасплох, ударив его по затылку кастетом, который хранил в кармане своей куртки на такой случай. После этого Джекки О и вовсе стал ее тенью, а довольно скоро он стал тенью и для целой группы других женщин.

Джекки О никогда не оглядывался назад.

Он старался не слишком глубоко задумываться о своем занятии. Джекки отличался богобоязненностью и щедро платил в местную церковь, считая такие взносы вкладом в будущее. Он знал, что в глазах Бога был грешен, но, если Джекки О не станет заниматься этим делом, кто-то другой окажется на его месте, а кто-то другой не позаботится о женщинах так, как Джекки О заботился о них.

Так вот Джекки О и пас своих женщин, и контролировал свои улицы, и поощрял своих коллег поступать так же. Надо сказать, это имело смысл: сутенеры и своим женщинам помогали, и, не раз и такое случалось, полицейским тоже. И выгода в этом была. Джекки терпеть не мог, когда его женщины, полуголые, на высоких каблуках, разбегались от полиции нравов во время внезапных облав. Упади они на своих каблуках, беды не миновать. А если вовремя подать сигнал, они смогут незаметно ускользнуть и притаиться в укромном местечке, пережидая, пока у полицейских не пройдет пыл.

Именно так слухи дошли до Джекки вскоре после того, как Алиса и ее подруга пропали с улиц. Женщины начали рассказывать о каком-то черном фургоне с затемненными, но треснувшими стеклами. На улицах считалось, что фургоны следует избегать во всех случаях, поскольку их изготавливали на заказ специально для похищения и насилия. Его женщины запаниковали, поскольку сплошь и рядом передавались истории о тех, кто пропал за недавние месяцы: девчонки, молодые мужчины, в основном бездомные или наркоманы. Джекки О серьезно подумывал, не поместить ли пока некоторых женщин в больницу на излечение, чтобы успокоить их, поскольку сначала он сильно сомневался в существовании мифического фургона. Никто из этого фургона никогда не выходил, как они говорили, и Джекки предположил, что это могли быть, например, полицейские, но тут "Пула, одна из его лучших девочек, зашла к нему по дороге на улицу.

— Тебе следует понаблюдать за этим черным «транзитом». Слышала, как они справляются о девочках, которые обслуживали какого-то старикашку из Куинза.

Джекки О всегда прислушивался к мнению Лулы. Эта самая старая из его шлюх знала улицы и других женщин, и Джекки привык доверять ее инстинкту.

— Ты думаешь, полицейские?

— Никакие они не полицейские. Все у них битое, и с ними что-то не так, с этими типами внутри.

— Как они выглядят?

— Белые. Один — толстый, весь из жира. Второго не разглядела.

— Уфу-фуф, ладно. Скажи девочкам, пусть сматываются, если увидят этот фургон. И сразу ко мне, ты слышишь?

Лула кивнула и отправилась на свое место на ближайшем углу. Джекки О той ночью предпринял небольшую прогулку, пообщался с другими сутенерами.

— И какого хр-рена ты сук слушаешь, Джекки, — возмутился свиноподобный малый, которому нравилось откликаться на прозвище Гавана: он курил сигары, самые дешевые, из доминиканских. — Стар-реешь, парень. Улицы тепер-рь не твое место.

Джекки проигнорировал колкость. Он появился здесь намного раньше него и останется и тогда, когда Гаваны и след простынет. В довершение всего он набрел и на Джи-Мэка, но тот только отмахнулся. Джекки О понимал, Джи-Мэк всего лишь пустомеля, однако старина Джекки смутился и почувствовал себя совсем уж не в своей тарелке.

Через ночь и самому Джекки О впервые попался на глаза черный фургон. Заднее окно больше не было ни разбитым, ни затемненным, и Джекки О сообразил, что они заменили стекла обычными.

Шины тоже были новыми, и, хотя боковые панели были слегка мятые, выглядели эти вмятины скорее нарочитой попыткой отвлечь внимание от фургона и его обитателей, показать, что он якобы не так ухожен, как на самом деле.

Джекки подобрался к двери водителя. Ему показалось, он сумел разглядеть внутри фигуру одного или двух человек сквозь окна стекла. Он постучал по стеклу, но ответа не последовало.

— Эгей, — сказал Джекки, — откройте. Может, я вам чем-нибудь помогу. Ищете телочек?

Молчание в ответ.

И тут Джекки О сотворил явную глупость — попытался открыть дверь.

Оглядываясь назад, Джекки О не мог сообразить, с чего это он так поступил. В лучшем случае он мог заставить того, кто находился внутри фургона, облить его мочой, в худшем случае — получить дуло пистолета в лицо вместо ответа. Он схватил ручку и потянул. Дверь открылась. Зловоние обдало Джекки О. От этого запаха Джекки стало плохо, но ему показалось, что он разглядел помещение фургона прежде, чем дверь резко захлопнулась, и фургон отъехал прочь. Даже сейчас, в своей собственной квартире, оглядываясь назад, Джекки мог вспомнить только отдельные обрывочные образы.

— Как будто он был весь заполнен мясом, — рассказывал он сейчас Луису. — Нет, не мясом на крюках, как в мясной лавке, а какими-то внутренностями, багровыми, фиолетовыми и красными. Какие-то куски лежали на панелях и полу, и я мог видеть кровь, стекающую отовсюду, и лужи крови внизу. Впереди было одно сиденье, и на нем сидели две фигуры, но они были почему-то черные, если не считать их лиц. Один показался огромным и жирным. Он был ближе всего ко мне, и запах шел главным образом от него. На их лицах, скорее всего, были маски, потому что лица казались раздавленными.

— Как это? — удивился Луис.

— Я не очень хорошо разглядел пассажира. Проклятье, я вообще многого там хорошо не разглядел, но лицо толстого напоминало череп. Кожа у него какая-то вся сморщенная и черная, а нос выглядел так, будто его отломили, оставив только ту часть, что прямо подо лбом. А глаза зеленые с черным, совсем без белков. Я видел и зубы, он что-то произнес, когда дверь открылась. Острые зубы, и все желтые. Похоже на маску, так ведь?

Казалось, Джекки говорит сам с собой, продолжая мысленный спор в своей голове, который шел еще с той злополучной ночи, когда он открыл дверь фургона.

* * *

После ленча мы с Уолтером попрощались с Мэкки и Дании. Они предложили встретиться еще раз, если нам опять понадобится их помощь.

— Никаких свидетелей, — сказал Мэкки, и взгляд его выдавал тайную мысль, которая мне не понравилась. Меня не особо сильно волновало, что они могли слышать обо мне, но я не собирался позволять кому-нибудь вроде них оскорблять меня.

— Если есть что сказать, говори сейчас.

Дании встал между нами.

— Только для полной ясности, — спокойно сказал он. — Ваше право — решать вопрос с Джи-Мэком по своему усмотрению, но лучше бы ему продолжать дышать и ходить, когда вы завершите свои дела. Если он вдруг исчезнет, у вас, разумеется, должно быть хорошее алиби. С этим все ясно? Иначе нам придется прийти по вашу душу.

Он не смотрел на Уолтера, когда говорил. Он смотрел мне в глаза. Только раз он повернулся к Уолтеру со словами:

— Тебе тоже лучше быть осторожнее, Уолтер.

Уолтер не отвечал, и я не реагировал. В конце концов, Дании имел основание для своих слов.

— Тебе необязательно идти сегодня, — повернулся я к Уолтеру, как только эти двое полицейских скрылись из виду.

— Ерунда. Но ты слышал, что Дании сказал: они придут за тобой, если что-то случится с этим Джи-Мэком.

— Я не собираюсь и пальцем трогать этого сутенера. Если он имеет хоть какое-нибудь отношение к исчезновению Алисы, тогда мы это от него и узнаем, а позже я попытаюсь привести его в участок, чтобы он все поведал полиции. Но ручаться я могу только за себя самого.

Я увидел такси, подал сигнал и с удовлетворением наблюдал, как водитель, лавируя среди машин, пробирается ко мне через два ряда движения.

— Те парни тебя до добра не доведут, — сказал Уолтер без улыбки.

— Возможно, это я их до добра не доведу. Спасибо за все, Уолтер. Я свяжусь с тобой.

— Будь осторожней!

Я сел в такси и уехал.

* * *

Где-то далеко Черный Ангел волновался и возмущался:

— Ты допустил ошибку. От тебя требовалось проверить все. Ты уверил меня, что никто не начнет задавать вопросы.

— Она была всего лишь обычной шлюшкой, — сказал Брайтуэлл. Он вернулся из Аризоны в подавленном состоянии из-за потери Синего. Он будет найден снова, но время поджимало, и им требовались все тела, которые они могли собрать и обследовать.

Теперь, со смертью девиц, все еще свежих в его памяти, он подвергся критике за свою небрежность, и ему это не нравилось. Слишком долгое время он был один, ему не перед кем тогда было отчитываться. Теперь контроль раздражал его и заставлял нервничать, как никогда раньше.

— Нет, — сказал Черный Ангел. — Она была самой необычной шлюхой. О ней наводят справки. Заведено дело.

Две большие синие вены пульсировали на висках Брайтуэлла, вздуваясь по обе стороны черепа. Он злился и чувствовал, как растет его нетерпение.

— Если бы те, кого ты послал убить Уинстона, сделали свою работу должным образом и осторожно, нам не пришлось бы сейчас вести этот разговор, — сказал Черный Ангел. — Тебе следовало посоветоваться со мной.

— Тебя было не найти. Я понятия не имею, куда ты деваешься, когда исчезаешь в тени.

— Это не твое это дело. — Черный Ангел встал, облокотившись руками на полированный стол. — Ты забываешься, господин Брайтуэлл.

Глаза Брайтуэлла снова гневно сверкнули.

— Нет, — проговорил он. — Я никогда не забываюсь. Я всегда остаюсь собой. Я искал, и я нашел. Я обнаружил тебя и напомнил обо всем, чем ты когда-то был. Это ты забыл себя. Это ты забыл все.

Брайтуэлл был прав. Черный Ангел вспомнил их первое столкновение, отвращение, которое он почувствовал, а затем слабые проблески понимания и окончательное прозрение и принятие. Черный Ангел отошел к окну. Там, внизу, люди наслаждались солнечной погодой, машины медленно двигались по запруженным улицам.

— Убей сутенера, — велел Черный Ангел. — Разузнай все, что сможешь, о тех, кто задает все эти вопросы.

— А потом?

Он бросил Брайтуэллу кость.

— Подумай сам. — Не было никакого смысла напоминать ему о необходимости стараться больше не привлекать к себе внимания. Они все ближе подбирались к своей цели, и, кроме того, Брайтуэлл все больше выходил из-под контроля.

Если он когда-либо действительно был под его контролем.

Брайтуэлл ушел, а Черный Ангел утонул в воспоминаниях. «Странные формы мы приобретаем», — подумал он. Подойдя к зеркалу в позолоченной раме на стене, осторожно дотронулся рукой до своего лица, ощупывая череп под кожей. Затем бережно вынул контактную линзу из правого глаза. Он вынужден был носить линзу несколько часов, так как ему приходилось встречаться с людьми и подписывать бумаги, и теперь все в глазу будто горело.

Что-то не получалось.

Черный Ангел придвинулся ближе к зеркалу, оттянул кожу под глазом. Белое сияние пролегло через голубую радужную оболочку, словно поникший парус на судне в море или лицо, мимолетно мелькнувшее из-под покрова.

* * *

Той ночью Джи-Мэк отправился на улицы с пистолетом, заткнув его за пояс джинсов. Это был девятимиллиметровый «хай-поинт», заряженный особыми патронами для максимального поражения. Этот пистолет стоил Джи-Мэку совсем недорого, и он полагал, что, если поблизости появятся полицейские и ему придется расстаться с пистолетом, он не слишком разорится. Он всего-то стрелял из пистолета пару раз, в лесу Нью-Джерси, и знал, что выбранные им пули не слишком подходили. Сбивалась точность стрельбы, и отдача получалась довольно скверная, но Джи-Мэк знал, что, если дойдет до дела, он будет стрелять в упор и всякий, кто окажется рядом, свалится как подкошенный.

Он оставил «катлэс сьюприм» в тайнике и поехал на «додже». Джи-Мэк не переживал, что кто-то увидит его за рулем этой старушечьей машины. Те, чье мнение имело значение для него, знали, что он приобрел «катлэс». Он мог забрать новую тачку в любое время. Но «додж» значительно меньше привлекал внимания, а под капотом у него было всего предостаточно, чтобы выручить хозяина из неприятности, если в этом возникнет потребность.

Он припарковался в переулке, том самом, в котором Джекки О ждал обитателей черного фургона, хотя Джи-Мэк и не подозревал об этом, и оттуда проскользнул на улицы Поинта. Он старался держаться в тени, обходя своих шлюх, затем вернулся к машине. Он проинструктировал младшую из сук, Эллен, как действовать посредницей, принося деньги ему, и избавился от необходимости снова возвращаться на улицы.

Он был напуган и не стыдился признаваться в этом. Он устроился сзади, за креслом водителя, вытащил из тайника «глок-23» и снял с предохранителя.

«Хай-поинт» под его рукой сработал бы, если бы он столкнулся с неприятностью на улице, но «иок-23» он нянчил, как дитя. Пистолет попал к нему от того малого, которого с позором выгнали из полиции Южной Каролины из-за дела о коррупции. Теперь он успешно продавал огнестрельное оружие совсем иным клиентам. У него не было повода жаловаться. Заряженный патронами «40 С энд В», пистолет предназначался для убийства. Джи-Мэк вытащил «хай-поинт» из кобуры и теперь держал по пистолету в каждой руке. Рядом с «глоком» стало ясно, каким куском дерьма в действительности был «хай-поинт», но Джи-Мэка это не слишком беспокоило. Речь шла о жизни или смерти, и два пистолета всегда лучше, чем один.

* * *

Мы прибыли в Хантс Поинт незадолго до полуночи.

В девятнадцатом столетии в Хантс Поинте селились семьи богатых землевладельцев, но число обитателей этого места постепенно увеличивалось, пополняясь городскими жителями, завидующими роскоши, доступной первоначальным поселенцам Поинта. После Первой мировой войны по Южному бульвару проложили железнодорожную ветку, и особняки уступили место многоквартирным домам. Сюда начал перебираться городской бизнес, привлеченный наличием места для развития и доступной близостью к Трай-Стэйт. Бедняки и семьи рабочих, почти шестьдесят тысяч человек, две трети населения, только в семидесятых годах были выдавлены отсюда, поскольку репутация Хантс Поинта росла в деловых кругах. Это привело к открытию нью-йоркского производительного рынка в 1967 году и Хантспоинтского мясного рынка в 1974-м. Здесь торговали автомобильными стеклами, вторичным сырьем, размещали перерабатывающие предприятия, склады, коммерческие склады отходов производства и, конечно, большие рынки, к которым подъезжали и от которых отъезжали грузовики, иногда по ходу дела обеспечивая проституток небольшим заработком. Почти десять тысяч человек все еще продолжали жить в этом районе, и по их инициативе для регулирования движения автотранспорта здесь появились светофоры, изменились маршруты проезда грузовиков. Благодаря их же стараниям высаживались новые деревья, был создан парк вдоль берега.

Им хотелось постепенно облагородить этот осколок Южного Бронкса и создать нормальную среду обитания для себя и для будущих поколений, но, на их беду, они жили на перекрестке, куда свозились все отходы производства, макулатура и даже весь мусор, которым ежедневно обеспечивал славный город Нью-Йорк. Здесь, на этом небольшом полуострове, нашли место две дюжины станций по переработке отходов, и половина всего этого гниющего мусора и большинство нечистот завершали свой жизненный цикл именно здесь.

Когда я подъехал, улицы были забиты машинами, женщины фланировали между ними на нелепо высоких каблуках, в одежде царил откровенный минимализм. Представлены были все возможные формы, все возможные возрасты, все возможные цвета. В этом смысле Поинт олицетворял собой равенство. Некоторые женщины при движении тряслись так, как если бы демонстрировали заключительные стадии болезни Паркинсона, дергаясь и переминаясь с ноги на ногу, но пытаясь удержать позвоночник прямо. На местном жаргоне это называлось танцом хлыста. Две девицы на Лафайет ели бутерброды, которыми их снабжала благотворительная организация по работе с ночными труженицами, а также обеспечивала их медицинским обслуживанием, презервативами, чистыми иглами и, если удавалось, даже продуктами. Их головы постоянно вращались, так как нельзя было ни на минуту выпустить из поля зрения ни сутенеров, ни джонсиков, ни полицейских.

Я направился в «Грин Мил» ждать остальных. «Грин Мил» был легендарным ресторанчиком в Хантс Поинте. Просуществовав на этом месте многие десятилетия, он оставался основным местом отдыха для промерзших сутенеров и усталых проституток. Когда я попал туда, было относительно тихо, так как бизнес на улицах был в полном разгаре. Парочка сутенеров сидели у одного из окон, просматривая копию журнала «Райдс» и обсуждая относительные достоинства различных сцеплений. Я выбрал место около двери и стал ждать. Мое внимание привлекла темноволосая молоденькая девчушка в одной из кабинок.

Ее короткое черное платье мало чем отличалось от комбинации. Я видел, как несколько женщин вошли в ресторанчик и передали ей деньги, а затем ушли. Когда ушла последняя, девчушка закрыла небольшой кошелек с деньгами и тоже покинула ресторан. Но примерно минут через пять вернулась, и все повторилось сначала.

Как раз вскоре после очередного ее возвращения, ко мне присоединился Эйнджел. Он оделся подобающе случаю, если такое вообще практически возможно. Джинсы, сильно потертые, замызганные больше обычного. При взгляде на куртку можно было предположить, что ее сняли с какого-то погибшего байкера, не страдавшего борьбой с антисанитарией.

— Мы нашли его.

— Где?

— В переулке, в двух кварталах отсюда. Сидит в «додже», слушает радио.

— Один?

— Похоже, да. Вон та девчонка, у окна, вроде как деньги ему носит раза два за час, но, кроме нее, около него нет никого, часов с десяти.

— Считаешь, вооружен?

— На его месте я бы вооружился.

— Он не знает о нас.

— Он знает о ком-то. Луис говорил с Джекки О.

— С этим старым хронометром?

— Точно. Достопочтенный ветеран и навел нас на мысль. Он считает, Джи-Мэк знает, как сильно ошибся, и знает это с той самой ночи, когда перед ним предстала Марта. Изнервничался слишком.

— Странно, почему он все еще здесь.

— Джекки О думает, сбежал бы, если бы мог. У него скудный запас: судя по всему, потратил все на фасонную тачку, а друзей у него никаких нет.

Душераздирающая история.

— Я так и предполагал, что ты ему посочувствуешь. Плати прямо в кассу. Оставишь на столе, кто-нибудь свистнет.

Я заплатил за кофе и последовал за Эйнджелом.

Девчонку мы перехватили в тот момент, когда она свернула в переулок. Свой «додж» сутенер припарковал за углом, за большим домом из коричневого кирпича. Какое-то время мы оставались вне поля его зрения.

— Эй, — обратился я к ней.

— Не сегодня.

Она попыталась обойти меня. Я схватил ее за руку. Ее рука буквально утонула в моей ладони, мне пришлось плотно сомкнуть пальцы, чтобы она не выскользнула. Девчонка открыла рот, чтобы закричать, но Луис рукой сжал ей челюсть, и мы переместились в тень.

— Успокойся. Ничего плохого мы тебе не сделаем. — Я показал ей свою лицензию, но не дал достаточно времени на запоминание деталей. — Я следователь. Понимаешь? Мне всего-то нужно переговорить с тобой.

Я кивнул Луису, и он осторожно разжал ей рот. Девчонка кричать больше не пыталась, но он держал руку наготове на всякий случай.

— Как тебя зовут?

— Эллен.

— Ты — одна из девочек Джи-Мэка?

— И что?

— Откуда ты?

— Из Абердина.

— Ты и миллион других фанаток Курта Кобэйна. А если серьезно, откуда?

— Детройт, — сказала она, по-кошачьи прогнув спину. Скорее всего, опять врала.

— Сколько тебе лет?

— На все эти ваши вопросы я отвечать не обязана.

— Не обязана. Но я же могу спросить. Не хочешь говорить, никто тебя не заставляет.

— Мне девятнадцать.

— Враки, чушь собачья, — разозлился Луис. — Тебе столько не будет еще году в две тысячи седьмом.

— Да пошел ты!

— Ладно, слушай меня, Эллен. Джи-Мэк влип в крупные неприятности. После сегодняшнего дня его в деле больше не будет. Забери все деньги, что у тебя в кошельке, и уходи. Для начала вернешься в «Грин Мил». Наш друг побудет там с тобой, чтобы удостовериться, не наговоришь ли ты кому чего лишнего.

Эллен, казалось, опешила. Я заметил ее напряжение, но Луис немедленно поднес руку вплотную к ее рту.

— Эллен, так надо.

Подле нас появился Уолтер Кол.

— Все хорошо, голубушка, — сказал он. — Живее, я пойду назад с тобой, куплю тебе кофе и все, что захочешь.

Выбора у Эллен не оставалось. Уолтер положил ей руку на плечо. Почти покровительственно. Но он оставался начеку — вдруг она попытается бежать. Девчушка оглянулась на нас.

— Не делайте ему больно, — попросила она. — У меня никого, кроме него, нет.

Уолтер перевел ее через дорогу. Она села на прежнее место, а он прямо за ней, чтобы слышать, о чем она говорит с другими женщинами, и остановить ее, если бы она вдруг рванулась к двери.

— Совсем же ребенок, — сказал я Луису.

— Да, но займемся ей позже.

Джи-Мэк пообещал Эллен десять процентов от всего, что принесут другие женщины, если она будет сновать между ними и «доджем» всю ночь. Эллен с радостью согласилась. Вместо того чтобы морозить задницу в своей одежке и пытаться соблазнять и раскошеливать этих потаскунов, ей надо будет провести всю ночь, потягивая кофе и перелистывая журналы. Джи-Мэку же ничего другого не оставалось. Не мог он оставлять своих женщин слишком надолго без присмотра. Суки и так грабили его, и он может остаться с одной мелочью к концу ночи. Он понимал, что и Эллен слегка запустит руку в его кошелек и в итоге выгодной эту ночь для него не назовешь. Непонятно, как долго ему удастся продержаться в тени, пытаясь избежать встречи, которая неизбежна, если он не найдет достаточно наличных для бегства. Он подумал было о продаже новой машины, но эта мысль задержалась не дольше пяти секунд. Джи-Мэк обожал свой автомобиль.

Какая-то фигура мелькнула в зеркале заднего вида. «Хай-поинт» был сзади за поясом джинсов, но «глок» грел правую руку, которую он держал у самого бедра. Джи-Мэк крепко сжал рукоять. Она стала скользкой от потной ладони. Человек приблизился, пошатываясь, вплотную к стене. Джи-Мэк сумел разглядеть этого типа. «Никакой», в изодранных джинсах, каких-то дешевеньких тапочках, явно купленных в магазине для «бережливых». Мужчина долго возился со своими штанами, затем повернулся в сторону, прижавшись лбом к стене, замер в ожидании струи. Джи-Мэк снял руку с «глока».

Окно со стороны водителя рассыпалось вдребезги, обсыпав Джи-Мэка с головы до ног осколками стекла. Он попытался поднять пистолет в тот момент, когда разбилось противоположное окно, но получил удар в голову, оглушивший его. Затем сильная рука легла на его правую руку, и дуло пистолета намного большего размера, чем у него в руке, вжалось в висок, причинив ему сильную боль. Джи-Мэк мельком увидел чернокожего мужчину с коротко подстриженными седеющими волосами и редкой сатанинской бородкой. Мужчина явно не выражал радости по случаю встречи с Джи-Мэком. Левая рука Джи-Мэка потянулась к «хай-поинту», укрытому со спины курткой, но тут пассажирская дверь открылась, и голос другого мужчины произнес:

— Я бы не стал делать этого.

Джи-Мэк послушался, и «хай-поинт» выскользнул из его джинсв.

— Отпусти «глок», — приказал Луис.

Джи-Мэк разжал руку, и пистолет упал на пол.

Луис осторожно отодвинул дуло от виска Джи-Мэка и открыл дверь автомобиля.

— Выходи, — сказал Луис. — Руки подними.

Джи-Мэк посмотрел налево, где я стоял на коленях прямо у пассажирской двери. «Хай-поинт» казался игрушкой по сравнению с моим кольтом. Это была «ночь больших стволов», но никто не предупредил об этом Джи-Мэка. Он осторожно вылез из машины, осколки стекла со звоном посыпались на землю. Луис развернул парня, подтолкнул к машине и заставил широко расставить ноги. Джи-Мэк почувствовал на себе чьи-то руки и увидел невысокого роста мужчину в дешевенькой джинсе, которого совсем недавно принял за пьянчужку.

Трудно было поверить, что его так легко одурачили.

Луис легонько ткнул в него дулом пистолета.

— Сумел убедиться в своей тупости? Ну а теперь мы хотим дать тебе шанс показать нам, какой ты смышленый. Повернись-ка! Только медленно.

Джи-Мэк выполнил приказ. Теперь он стоял лицом к Луису и Эйнджелу, который держал его пистолет. Джи-Мэку этот пистолет уже не видать как своих ушей. Впрочем, хотя он, вероятно, и не осознавал этого, в тот момент он находился буквально на волосок от смерти.

— Что вам от меня надо? — спросил Джи-Мэк.

— Информацию. Мы хотим знать о женщине по имени Алиса. Она одна из твоих.

— Она исчезла. Не знаю я, где она.

Луис стукнул Джи-Мэка своим пистолетом. Парень свернулся клубком, руками обхватив разбитый нос, кровь потекла между пальцами.

— А старуху помнишь? Ту, что разыскала тебя пару ночей назад и задала тебе этот же вопрос? Помнишь, как ты повел себя с ней?

После секундного замешательства Джи-Мэк кивнул, не поднимая головы. Капли крови орошали изъеденный временем асфальт у его ног, траву, пробивавшуюся сквозь трещины.

— Что ж, я еще даже бить тебя не начал за твою грубость и несдержанность! Или ты отвечаешь прямо сейчас на мои вопросы, или тебе на своих ногах отсюда не уйти. Понял меня? — Луис говорил все тише, пока совсем не перешел на шепот. — И хуже всего для тебя то, что я не стану убивать тебя. Я оставлю тебя калекой, с руками, которые не будут держать, ушами, которые не будут слышать, и глазами, которые не будут видеть. Тебе все ясно? Вопросов ко мне нет?

Снова Джи-Мэк кивнул. Он не имел основания сомневаться, что этот человек выполнит все свои угрозы в буквальном смысле.

— Смотри на меня, — приказал Луис.

Джи-Мэк опустил руки и поднял голову. Нижняя челюсть отвисла от удара, зубы были измазаны кровью.

— Что с ней случилось?

— Какой-то тип пришел ко мне, — начал Джи-Мэк. Его голос звучал искаженно из-за развороченного носа. — Пообещал мне хорошие деньги, если я смогу выследить ее.

— Зачем она ему?

— Она бывала в доме у одного старого пугала по имени Уинстон, а на того напали. Старика убили, его водителя тоже. Алиса и другая девчонка, Серета, на беду оказались там. Сбежали, но Серета взяла там что-то, прежде чем убежать. Эти парни, ну, кто все затеял с Уинстоном, хотели вернуть себе вещицу. — Джи-Мэк попытался сплюнуть кровь, которая теперь сочилась по губам и подбородку. Боль заставила его вздрогнуть. — Послушай, она же была наркоманка, — сказал он. Это была уже мольба, но говорил он все так же монотонно, как если бы сам не верил тому, что сообщал Луису. — Незаметно для себя скатывалась. Не зарабатывала больше сотни, да и то в удачную ночь. Так или иначе, мне пришлось бы скоро избавляться от нее. Он сказал, что ничего плохого с ней не случится, ей только надо сказать им о чем-то.

— Ты пытаешься сейчас убедить меня, будто поверил ему?

— Какое это имеет значение? — Джи-Мэк посмотрел Луису прямо в лицо.

Впервые за все годы знакомства с Луисом мне показалось, что он теряет контроль над собой. Я видел, как он поднял пистолет и его палец напрягся на спусковом крючке. Я вытащил руку и остановил его, чтобы предотвратить выстрел.

— Если убьешь его, мы ничего больше не узнаем.

Пистолет продолжал сопротивляться нажиму моей руки еще пару секунд, затем замер.

— Как его зовут? — сказал Луис.

— Он не называл себя. Мерзкий, жирный урод, от него жутко разило. Я и видел-то его только один раз.

— Он назвал телефон, место, чтобы связаться с ним?

— С ним был другой, тот называл. Худой такой тип, весь в синем. Он пришел ко мне, после того как я сказал ему, где ее найти. Он принес мне мои деньги и велел мне помалкивать.

— Сколько? — спросил Луис. — За сколько ты продал ее?

Джи-Мэк сглотнул.

— Они обещали еще... если она сдаст им Серету.

Я отступил подальше от них. Если Луис хотел убить его, то пусть сделает это сейчас.

— Она моя сестра, — сказал Луис.

— Я не знал. Да не знал я! Думал, у нее никого нет. Не думал, что кому-то до этого всего вообще есть дело.

Луис схватил Джи-Мэка за горло, уперев дуло пистолета в грудь. Лицо Луиса исказилось, и откуда-то из глубины его тела с силой вырвался вопль, из той глубины, где хранилась его любовь, преданность, окруженные стеной всего того зла, которое он свершил.

— Не надо, — взмолился сутенер, теперь уже плача. — Прошу вас, не надо. Я знаю больше. Могу сказать.

— Говори. — Луис приблизился к нему так близко, что кровь изо рта Джи-Мэка брызгала на его лицо.

— Я пошел за этим типом, после того как тот принес деньги. Хотел знать, где смогу найти его, если придется.

— То есть в том случае, если нагрянут полицейские и тебе придется сдать его, чтобы спасти свою шкуру.

— Вовсе нет, поверьте, без всякой мысли!

— И?

— Отпустите меня, — попросил Джи-Мэк. — Я скажу вам, только отпустите меня.

— Ты еще и издеваешься надо мной!

— Послушайте, прошу вас, я поступил плохо, но сам я не трогал ее. Вам надо поговорить с ними, у них узнать, где она, что с ней. Я скажу вам, где найти их, но отпустите меня, и я уйду. Я уйду из города, и вы никогда не увидите меня снова, клянусь.

— И ты хочешь добиться сделки с тем, кто воткнул ствол в твою грудь?

Тут вмешался Эйнджел.

— Мы не знаем, что она мертва. Может, еще есть шанс найти ее живой.

Луис перевел взгляд на меня. Если Эйнджел играл хорошего полицейского, а Луис плохого, то мне отводилась роль где-то посередине. Но, если Луис убьет Джи-Мэка, меня не ждет ничего хорошего. Я не питал иллюзий: Мэкки с Дании пойдут по моему следу, а у меня нет никакого алиби. Сначала начнут задавать щекотливые вопросы, потом полезут в старые раны, а лучше бы оставить все как есть и не копаться в этом больше.

— Я скажу так: выслушай его. Поищем этого парня. Если он лжет, поступишь с ним, как сочтешь нужным.

Луис задумался. Все это время жизнь Джи-Мэка висела на волоске, и он знал это. Наконец Луис отступил на шаг и опустил пистолет.

— Где тот тип?

— Я проследил за ним. Это за Бедфордом.

— Похоже, купил ты себе еще несколько часов жизни. — Луис согласно кивнул.

* * *

Гарсия наблюдал за этой четверкой из своего укрытия. Он поверил всему сказанному Брайтуэллом и обещанной награде. Теперь на его запястье появилась метка, по которой он мог быть узнан другими подобными ему, но в отличие от Брайтуэл-ла он был простым пехотинцем, обычным призывником в большой войне возмездия. Брайтуэлл также носил метку на запястье, и хотя ее нанесли гораздо раньше, казалось, она никогда так и не заживет. Когда Гарсия подходил близко к Брайтуэллу, он иногда чувствовал запах паленой плоти, если зловоние, исходившее от этого жирного человека, не заглушало его.

Гарсия не знал, действительно ли толстяка звали Брайтуэлл. Надо сказать, он даже не задумывался над этим вопросом. Он доверял Брайтуэллу и был благодарен за то, что тот нашел его, привез в этот огромный город и дал место, где можно было работать и воплощать свои навязчивые идеи. Он только засомневался, разумно ли было не вмешиваться, когда эти трое приблизились к сутенеру Джи-Мэку, но он не пошевелился бы, пока Брайтуэлл не двинулся первым.

Они только немного опоздали. Минутой бы раньше — и эти незнакомцы нашли бы сутенера мертвым. Гарсия наблюдал, как двое из них подхватили Джи-Мэка под руки и двинулись прочь от его «доджа». Третий мужчина сначала вроде бы последовал за ними, затем остановился. Он внимательно оглядел переулок, его пристальный взгляд на мгновение задержался на тени, укрывавшей Гарсия, затем он запрокинул голову и начал сантиметр за сантиметром осматривать здания с их грязными окнами, выходящими на переулок, и разбитыми пожарными лестницами. Еще через минуту он уже догнал своих спутников, но двигался, пятясь назад, все время оставаясь спиной к ним, не спуская глаз с грязных окон, как если бы знал о присутствии противника.

* * *

Брайтуэлл решил убить их. Он отправится за этой четверкой, потом они с Гарсия разрежут их и займутся ими. Он не боялся их, даже над чернокожим мужчиной при всей молниеносности его движений витал дух неотвратимой смерти. Если сделать все быстро и чисто, то последствий можно не опасаться.

Брайтуэлл стоял в грязном коридоре, рядом с выходом на пожарную лестницу, откуда единственное окно выходило на переулок. Он предпринял меры предосторожности и удалил предохранитель из флуоресцентной лампы позади себя, чтобы его нельзя было заметить, если бы по какой-нибудь невероятной причине в доме включился свет. Наблюдатель собирался уже отвернуться от окна, как вдруг белый мужчина в темной куртке, стоявший к нему спиной все то время, пока эти трое возились с Джи-Мэком, обернулся и стал изучать окна. Когда пристальный взгляд этого человека задержался на окне, за которым стоял Брайтуэлл, тот почувствовал, что у него сжалось горло. Он сделал шаг к окну, его правая рука инстинктивно вытянулась и прикоснулась к стеклу, кончики пальцев замерли напротив фигуры мужчины там, внизу. Воспоминания пронеслись в его памяти: о падении, пожаре, отчаянии, гневе.

Воспоминания о предательстве.

Теперь мужчина внизу, в переулке, двигался спиной вперед, как если бы он тоже ощущал какое-то враждебное присутствие, которое было одновременно неизвестным и все же знакомым ему. Его глаза продолжали шарить по окнам над собой в поисках любого признака движения, любого проявления того странного ощущения, которое заполняло все его существо. Наконец он исчез из поля зрения Брайтуэлла, но толстяк не двигался. Он почему-то закрыл глаза и, весь затрепетав, прерывисто выдохнул, все мысли об убийстве разом покинули его. То, что так долго и упорно ускользало от него, теперь неожиданно раскрылось ему, переполнив восторгом.

«Вот мы и нашли тебя наконец, — думал он. — Ты обнаружен и раскрыт».

Глава 7

Отступая дальше по переулку, я пытался найти слово, подходящее по смыслу для обозначения того чувства, которое испытал, когда прощупывал взглядом окна. Ощущение, что за нами следят, было сильно с самого начала, но мне так и не удалось обнаружить хоть какие-нибудь признаки, свидетельствующие о ведущемся наблюдении.

Когда Эйнджел и Луис повели Джи-Мэка, а я еще раз напоследок внимательно просмотрел все окна, то испытал некоторое ощутимое покалывание у основания шеи. Я чувствовал какое-то волнение и тревогу в ночи, как если бы неслышный взрыв произошел где-нибудь на расстоянии и ударная волна теперь приближалась к месту, где мы стояли. Колоссальная сила, казалось, мчалась ко мне, и я уже почти настроился увидеть вспышку в воздухе, расширяющийся круг воздушной воронки, взбалтывающий мусор и раскидывающий по периметру старые газеты. Мое внимание сосредоточилось только на одном конкретном окне на четвертом этаже старого дома, облицованного коричневым камнем, рядом с выходом на ржавеющую пожарную лестницу. Окно не светилось, но мне показалось на миг, будто я видел движение за стеклом чего-то черного, затем тут же на время уступившего место серому. Погребенные воспоминания, неведомые и все же знакомые, пытались выплыть ко мне из подсознания.

Во мне ожили страх и сожаление, невыносимое чувство потери переполнило меня. Что-то невыразимо ценное отнимали у меня навсегда, на веки вечные.

И мы горели. Потом это наполовину всплывшее воспоминание, наполовину созданное моей фантазией прошлое, этот фантом моего воображения оказался связанным с реальной потерей, ибо боль возвратила смерть моей жены и моей дочери, пустоту, которую их уход оставил внутри. И все же мука, которую я вынес той ночью, когда потерял свою семью, и жуткая, истощающая боль, нагрянувшая потом, по какой-то странной причине показались мне не такими сильными, как то чувство, которое охватило меня теперь в переулке, когда вдали медленно таяли звуки шагов моих друзей и бормотания обреченного Джи-Мэка, зажатого между ними. Был только вой, и пустота, и фигура, притаившаяся за пожелтевшим стеклом. Какой-то холод коснулся моей щеки, так неприятна бывает неожиданная ласка бывшего возлюбленного, когда-то желанного и любимого, а теперь отвергнутого. Я отпрянул, и мне показалось, что такая моя реакция каким-то образом вызвала ответное чувство у того, кто укрывался за окном. Я ощутил, как его удивление при виде меня перешло в очевидную враждебность, и подумал, что никогда прежде не находился вблизи такой ярости. Мой порыв подняться к нему немедленно исчез. Мне захотелось бежать, умчаться в несусветную даль, затаиться и заново стать собой где-нибудь далеко, запрятать себя в какую-нибудь иную личину и притаиться, залечь на дно, чтобы они уже не выследили меня.

Они.

Он.

Это.

Я что, узнал кого-то?

Я медленно двигался вслед за Эйнджелом и Луисом в сторону оживленных улиц. И тут голос, когда-то до боли знакомый мне, проговорил слова, которые я в тот момент до конца и не понял:

— Ты обнаружен.

Мы нашли тебя снова.

Луис уже сидел за рулем своего «лексуса», когда я добрел до них. Эйнджел забрался на заднее сиденье рядом с Джи-Мэком угрюмым и сутулым, пофыркивающим разбитым в кровь носом. Прежде чем сесть, я вытащил пару наручников из кармана куртки и велел Джи-Мэку пристегнуть себя к подлокотнику двери. После того как его правая рука была неловко прижата к телу, я сел в машину рядом с Луисом и мы направились в Бруклин.

— Там все в норме? — поинтересовался Луис, мельком взглянув на меня.

Я оглянулся через плечо на Джи-Мэка, но тот углубился в свои горести и боль.

— Мне почудилось, что за нами следили, — негромко ответил я. — Очевидно, откуда-то сверху.

— Если так, то кто-то был и внизу. Думаешь, они пришли по это дерьмо?

— Скорее всего, но мы их опередили. Правда, теперь они о нас знают.

— Думаю, они и так уже знали о нас. Иначе зачем им заметать следы?

Луис поправил зеркало заднего вида, но характер ночного движения не позволял с точностью определить, велась ли за нами слежка. Какая, собственно, разница? Следовало всего лишь принять в расчет эту слежку и посмотреть, как станут развиваться события.

— Сдается мне, тебе есть что еще сказать нам, — обратился я к Джи-Мэку.

— Тот тип в синем пришел сам, заплатил мне, затем велел не задавать лишних вопросов. Это все, что я знаю о нем.

— Как они думали забрать ее?

— Он сказал, что меня это не касается.

— Ты когда-нибудь прибегал к услугам Эдди Тагера, поручителя для своих девиц?

— Вот еще! Черт побери, зачем мне это? Они чаще всего сами выпутываются. Если же кто из них и влипает по-серьезному в какое-нибудь дерьмо, сам договариваюсь, смотрю, можно ли что-нибудь сделать. Неужто я похож на тетку-благотворительницу — какого-то поручителя подкармливать!

— Держу пари, ты реально понимаешь, как они выплачивают назад залог.

— Это бизнес. За бесплатно вам тут никто ничего несделает.

— Ладно. Итак, когда Алису арестовали, ты-то сам что делал?

Он не ответил. Я хлопнул его разок по щеке, думаю, не слабенько.

— Отвечай.

— Позвонил по телефону, который они дали мне.

— Мобильному?

— Да.

— У тебя и номер записан?

— Да черт возьми, я его и так помню.

Из его носа опять потекла кровь. Джи-Мэк сплюнул на пол, затем назвал цифры. Я записал их на свой сотовый, потом на всякий случай продублировал запись в записной книжке, хотя понимал, что многого это нам не даст. Если эти типы не совсем идиоты, они избавились от телефона, как только заполучили девчонку.

— Где Алиса держала вещи? — спросил я.

— Кое-что оставляла у меня, косметику там и всякое дерьмецо, я позволял ей, но жить она больше предпочитала у Сереты. У той какая-то комната на Вестчестере. Да и не нужна мне в моей берлоге шлюха-наркоманка. — При слове «шлюха» он с опаской посмотрел на Луиса.

Из Джи-Мэка мы уже все выудили. Что до Луиса, на выпады сутенера он не отреагировал. Мы подъехали к моей машине, и я последовал за ними в Бруклин.

Я повернул направо, на 10-ю у «Раймундс Дайнер» с его деревянной вывеской «Биркеллер», для пущей ясности иллюстрированной кружкой пива и свиными ребрышками. На один квартал дальше, у Берри, стояло здание склада, все еще сохранившего некоторые следы своего предыдущего существования: в нем был пивоваренный завод в годы, когда этот район являлся сердцем пивоваренной промышленности Нью-Йорка. Стены пятиэтажного здания покрывали всевозможные надписи и граффити. Прямо по центру его восточного фасада проходила пожарная лестница, а от угла до угла здания где-то на уровне последнего этажа была натянута рекламная растяжка из ткани. На ней красовалась надпись: «Если бы ты жил здесь, ты бы уже сейчас был дома!» и номер телефона. Кто-то краской из баллончика перечеркнул слово «дома» и написал поверх «поляком». Ни в одном из окон не горел свет. Я наблюдал, как Луис сначала объехал весь квартал, затем припарковался на 11-й улице. Я встал перед ним и пошел к его машине. Он разговаривал с Джи-Мэком, отклонившись назад.

— Это то самое место, ты уверен?

— Да, уверен.

— Если врешь, моего кулака тебе не миновать.

— Я знаю. — Джи-Мэк попытался выдержать пристальный взгляд Луиса, но у него ничего не получилось.

Луис переключил свое внимание на нас с Эйнджелом.

— Выйди посмотри по сторонам. А я займусь нашим миленочком.

Мне сказать было нечего.

Джи-Мэк забеспокоился, и причины у него на то имелись весьма веские.

— Эй, но я же сказал вам все, что знал, — запротестовал он слегка дрогнувшим голосом.

— Не стану я его убивать, — игнорируя Джи-Мэка, сообщил Луис мне.

Я кивнул.

Эйнджел вышел из машины, и мы исчезли в темноте, а Луис увез Джи-Мэка.

* * *

Наше настоящее невероятно хрупко, а почва под нашими ногами слаба и предательски ненадежна. Под ней же все пространство занято лабиринтами прошлого, это огромные соты, созданные пластами дней и лет, где накапливаются воспоминания, ожидающие момента, когда тонкая корка над ними взломается и все, что было и что есть, может снова стать единым целым. В этих сотах идет своя жизнь, и Брайтуэлл теперь готовился к ее вскрытию. Для него все в одночасье изменилось, и надо было строить новые планы. Брайтуэлл набрал номер, которым почти никогда не пользовался, и стоило сонному голосу ответить, как он увидел белое пятнышко, мерцающее в темноте.

— Они нас опередили. Они его забрали и теперь едут куда-то. Но вскрылось нечто любопытное...

* * *

Луис припарковал машину на стоянке для поставщиков у китайского продовольственного магазина, рядом с медицинским центром «Вудхал» на Бродвее. В окно он бросил Джи-Мэку ключ от наручников и молча наблюдал, как тот освобождал руку, затем отошел, чтобы позволить тому выйти из машины.

— Ложись на живот.

— Прошу вас, сжальтесь.

— Ложись.

Джи-Мэк опустился на колени, затем вытянулся во весь рост на асфальте.

— Разведи руки и ноги в стороны.

— Мне жаль. — Лицо Джи-Мэк исказил страх. — Поверьте.

Он повернул голову, чтобы посмотреть на Луиса, и заплакал, увидев, что небольшой «22», который Луис всегда брал с собой для подстраховки, снят с предохранителя.

— Теперь ты жалеешь, кто бы сомневался. Это и по голосу твоему слышно.

— Пожалуйста, — кровь и сопли смешались у Джи-Мэка на губах. — Прошу вас.

— Это твой последний шанс. Ты все нам сказал?

— Да! Ничего больше у меня нет. Клянусь!

— Ты правша?

— Что?

— Повторяю, ты правша?

— Да.

— Выходит, ударил ту женщину этой рукой?

— Я не....

Луис мельком осмотрелся и, удостоверившись, что вокруг нет ни души, выстрелил в правую руку Джи-Мэка. Тот вскрикнул. Луис отступил на два шага и выстрелил в правую лодыжку сутенера.

Джи-Мэк заскрежетал зубами и прижался лбом к асфальту, но боль оказалась совершенно невыносимой. Задрав кровоточащую правую руку и оперевшись на левую, он приподнялся, чтобы посмотреть на свою раненую ногу.

— Теперь тебе далеко не уйти, а то вдруг мне придется отыскивать тебя снова, — сказал Луис. Он поднял пистолет и направил его в лицо Джи-Мэка. — Ты счастливчик, парень. Не забывай об этом. Но уж лучше помолись, чтобы я нашел Алису живой. — Луис опустил пистолет и пошел назад к машине. — Больница через улицу, — сообщил он, перед тем как уехать.

* * *

Если не считать пожарной лестницы, у здания был, похоже, только один вход или выход, как уж считать, с единственной стальной дверью. Никаких звонков, зуммеров, табличек с именами.

— Ты думаешь, он солгал нам? — спросил Эйнджел.

Луис снова присоединился к нам. Я не спрашивал его о Джи-Мэке.

— Нет, — сказал Луис. — Не лгал. Открывай.

Пока Эйнджел работал с замком, мы с Луисом наблюдали за обстановкой на улицах, заняв позиции у противоположных концов здания. Эйнджел провозился довольно долго для него — минут пять.

— Старые замки — хорошие замки, — сказал он в свое оправдание.

Мы проскользнули внутрь, закрыв за собой дверь. Первый этаж представлял собой совершенно пустое пространство, когда-то использовавшееся для размещения чанов, бочек. Давно уже не было скользящих дверей, пропускающих внутрь грузовики, и входы заложили кирпичом. Направо, за тем местом, где раньше размещалась небольшая конторка, была лестница на следующий этаж. И никакого лифта. Следующие три этажа во всем походили на первый: открытое пространство без всяких признаков жизни.

Последний этаж сильно отличался от нижних. Там кто-то, хотя и не очень решительно, начал разделять огромную площадь на квартиры, однако, судя по всему, работы, затеянные некоторое время назад, впоследствии приостановились. Видно, успели возвести стены, но большинство дверных проемов так и осталось без дверей, и сквозь них виднелись пустые помещения. Скорее всего, архитектор запланировал сделать пять или шесть квартир, но более или менее завершенными можно было считать только работы в одной из них. На закрытой зеленой входной двери никаких табличек не оказалось. Я занял позицию слева, Эйнджел и Луис разместились справа. Я дважды постучал, затем резко отодвинулся. Никакого ответа. Я попытался снова, но с тем же самым результатом. У нас имелось два варианта развития событий, но ни один из них не казался мне привлекательным. Либо мы могли попытаться взломать дверь, либо Эйнджел вскрывал оба замка и рисковал головой, если кто-то находился внутри и прислушивался к происходящему за дверью.

Эйнджел сделал выбор. Он опустился на одно колено, разложил свой небольшой набор инструментов на полу, затем протянул что-то из этого набора Луису. Одновременно они принялись за замки, стараясь по возможности оставаться под прикрытием стены. Прошло, вероятно, не больше минуты, хотя мне показалось, что время тянулось вечно. Оба замка в конце концов поддались, и Луис с Эйнджелом толкнули отпертую дверь.

Налево от входа была кухня, похожая на камбуз, с остатками какого-то фаст-фуда на столе. В холодильнике лежали сливки, до истечения годности оставалось еще три дня, и бумажный пакет с плоским хлебом, также свежим. Кроме каких-то банок с бобами и консервированной птицей и пары упаковок макарон с сыром, больше из продовольствия в квартире ничего не было. Коридор вел в холл, где стояли диван, мягкое кресло, телевизор и видеомагнитофон.

Дальше налево находилась меньшая из двух спален с небрежно заправленной односпальной кроватью. На спинке стула у окна висело что-то из одежды, под кроватью валялись ботинки. Под прикрытием Эйнджела я проверил туалет, но там обнаружил только дешевые брюки и рубашки.

Мы услышали тихий свист и последовали на звук. В дверном проеме стоял Луис, закрывая от нас вторую спальню. Он отступил в сторону, и мы увидели... Алтарь... Да, кажется, это был алтарь.

Часть третья

Но ни тебя, ни меня Ему не уничтожить;

Он в силах изменить нас, но не одолеть;

Мы бессмертны, и нам суждено бороться

С Ним, если он пожелает воевать с нами.

Лорд Байрон «Небо и Земля» (1821)

Глава 8

Городок Седлец находится приблизительно в тридцати милях от Праги. Нелюбопытного путешественника, возможно, отпугнет унылое предместье, и он может даже не остановиться здесь, а поспешит к близлежащему и лучше известному городу Кутна-Гора, который, разросшись, теперь фактически поглотил и сам Седлец. Но когда-то все в этих местах было по-другому: ведь в этой части бывшего Королевства Богемия находился один из самых крупных серебряных рудников Средневековья. К концу тринадцатого века именно в этом районе добывалась треть всего серебра в Европе, но серебряные монеты чеканились здесь уже с X века. Серебро многих соблазняло перебираться сюда, превращая эти края в серьезного соперника для экономического и политического превосходства Праги. Съезжались все: интриганы и авантюристы, торговцы и ремесленники. А там, где крепла экономическая мощь, всегда появлялись представители единовластия, стоявшего над всем. Где появлялось богатство, туда приходила и Церковь.

Первый цистерцианский монастырь был основан в Седлеце Мирославом из Цимбурка в 1142 году. Монахи, привлеченные возможностью добывать серебряную руду, прибыли сюда из Валдсассенского аббатства в Верхней Палатинате, так как Валдсассен являлся составной частью моримонской линии монастырей, связанных с добычей горной руды. (Цистерцианцы, надо отдать им должное, культивировали крайне прагматичное отношение к богатству и его накоплению.) Выходило, что Бог улыбался, глядя на их старания, и благословлял их, так как во второй половине тринадцатого века богатейшие залежи серебряной руды были найдены и на монастырских землях. Благодаря этим открытиям резко возросло влияние цистерианцев. Печально, но внимание Бога очень скоро переключилось на что-то другое, и уже к концу тринадцатого столетия монастырь пострадал от первого из многочисленных набегов неприятеля и был разгромлен. Процесс разрушения достиг своего апогея в 1421 году, когда монастырь подвергся очередному нападению, после которого там остались лишь тлеющие руины. Это нападение было отмечено и первым появлением поборников веры.

* * *

Седлец, Богемия, 21 апреля 1421 года.

Шум сражения стих. Стены монастыря перестали содрогаться, и монахи на время избавились от зависшего в воздухе серого пепла, который оседал на их белых одеяниях, накапливался в тонзурах так, что молодые казались старыми, а старые выглядели мумиями. Где-то на юге еще полыхали пожары, и убитые накапливались за ближайшими воротами кладбища, куда каждый день подвозили все новые и новые тела.

Аббат Седлеца стоял в воротах своего домика, в тени монашеской церкви. Он был наследником великого аббата Хейденрейха, дипломата и советника королей, умершего сто лет назад, благодаря которому монастырь стал центром влияния, власти и богатства. При аббате Хейденрейхе на землях ордена были открыты огромные залежи серебра, но при этом он никогда не забывал монашеского долга перед менее удачливыми детьми Бога. Так, вместе с собором росла и больница, среди поселений рудокопов, с одобрения Хейденрейха, были построены временные часовни, монахи хоронили мертвых, без числа привозимых к монастырскому кладбищу, без осуждения и жалоб. "Какая ирония, — подумал аббат, — что в основе достижений Хейденрейха лежат те самые семена, которые теперь проросли и привели к гибели сообщества, поскольку они стали магнитом для всякого рода католиков и их лидера, святого римского императора Сигизмунда, претендента на корону Богемии. Его армии взяли в осаду Кутна-Гору, и усилий аббата не хватило, чтобы удержать некоторое расстояние между монастырем и лагерем императора.

Знаменитое богатство Седлеца являлось искушением для всех. Этот город давал кров картезианским монахам из Праги, чей монастырь был разрушен несколькими годами ранее во время разрушительных столкновений, которые последовали за смертью Вацлава IV. Те, кто стремился ограбить Седлец, не нуждались в особых мотивах.

Все началось с убийства реформатора Яна Гуса. Аббат когда-то встречал Гуса в бытность того деканом факультета искусств Университета Праги, ректором которого он стал впоследствии. Ян Гус тогда готовился к посвящению в церковный сан, и аббат был потрясен его горячим рвением. Однако реформистские настроения Гуса таили в себе опасность, и, по мнению аббата, было ошибкой назначить этого человека в 1402 году (до того момента, как он возглавил реформистское движение, оставалось еще десять лет) проповедником на кафедру церкви Вифлеема, основанной в Праге. Но в те годы Гус был личным исповедником самой королевы, и только в горячечном бреду кто-нибудь посмел бы высказываться против него. Да и в любом случае существовали более неотложные проблемы, и не самая маловажная из них заключалась в противоречивых претензиях трех различных пап: Иоанна XXIII итальянского, бежавшего из Рима и нашедшего убежище в Германии; Григория XXII французского; Бенедикта XIII испанского. Последние двое уже смещались с престола однажды, но отказывались мириться с такой судьбой. Церковь переживала кризис, и в такие времена претензии Гуса на издание Библии на чешском языке и его настойчивое нежелание читать мессу по-латыни в Чехии привели к тому, что его посчитали еретиком. Ко всему прочему, он придерживался убеждений другого еретика, покойного Джона Уиклифа, и во всеуслышание называл Иоанна XXIII антихристом (впрочем, с таким определением этого нравственно испорченного человека аббат отказывался спорить, по крайней мере в глубине души). Едва ли можно было посчитать неожиданностью отлучение Гуса от церкви.

В 1414 году Сигизмунд вызвал Яна на Церковный собор для дачи объяснений по поводу своих претензий. Гуса заключили в тюрьму и подвергли пыткам. Он отказался отречься от своей веры, и в 1415 году его доставили на Место дьявола, туда, где проводились казни. Его раздели донага, руки и ноги перевязали мокрыми веревками и приковали за шею к деревянному столбу. Облили голову маслом и разожгли соломенный сноп у шеи. Всего полчаса потребовалось, чтобы пламя занялось и Гус, в конечном счете, задохнулся от густого черного дыма.

Его тело разорвали на части, кости сломали, а сердце поджарили на костре. Потом все останки сожгли, пепел сгребли и заложили в тушу бычка, которую выбросили в Рейн.

По всей Богемии последователи Гуса, взбудораженные его смертью, поклялись защищать его учение до последней капли крови. Сигизмунд объявил Крестовый поход против них и послал в Богемию на подавление сопротивления армию в двадцать тысяч человек. Но гуситы, возглавляемые Яном Жижкой, одноглазым рыцарем, который переделывал телеги в военные колесницы и называл своих людей воинами Бога, уничтожили армию Сигизмунда. Теперь император зализывал свои раны и планировал следующий ход. Был составлен мирный договор, по которому никто не должен был преследовать тех, кто принимал четыре гуситских постулата веры, включая отказ духовенства от всех мирских благ и светской власти, постулат, с которым аббат Седлеца был совершенно определенно не согласен. В тот день горожане Кутна-Горы направились к монастырю в Седлеце, вокруг которого собрались отряды гуситов, чтобы молить Яна Жижку о милосердии и прощении. Дело в том, что сторонников Гуса заживо сбрасывали в крутно-горские рудничные шахты, и горожане боялись за свою жизнь. Аббат слушал, как обе стороны пели «Хвала Тебе, Господи» в знак подтверждения их перемирия, и ему было не по себе от этого лицемерия. Гуситы и не думали обрекать на разграбление Кутна-Гору, так как именно рудники и мастерские представляли настоящую ценность, они хотели обезопасить себя на случай сопротивления. Но аббат понимал, что вскоре обе стороны — и гуситы, и Сигизмунд — снова вцепятся друг другу в горло из-за бесчисленного богатства города.

Теперь гуситы ушли на некоторое расстояние от монастыря, но он все еще различал их костры. Скоро они придут вновь и тогда не пощадят никого из тех, кого найдут в городе. Аббат был полон гнева и сожаления. Он любил монастырь, он участвовал почти во всем новом строительстве, и возведение храмов само по себе было таким же актом созерцания и размышления, как и церковная служба, проводимая внутри этих строений, где каждый камень был наполнен духовностью, а строгий аскетизм линий предостерегал против любого отвлечения от молитвы и созерцания.

Монастырский костел, самый большой в этих землях, повторял своей формой католический крест и гармонично вписывался в естественный рельеф речной долины. Архитектура монастырского костела являла собой воплощение первоначальных планов, составленных основателем ордена, Бернаром Клервоским, наполненных его любовью к музыке, которая проявилась в его вере в мистику чисел, основанную на теории музыки августинцев и применении этой теории к архитектурным пропорциям. Четкость и чистота линий и соблюдение пропорций выражали божественную гармонию, и таким образом монашеский костел Успения Богородицы и Святого Иоанна Крестителя служил прекрасным, хоть и безмолвным, гимном Богу. Каждая колонна, каждая архитектурная деталь, каждая в совершенстве рифмующаяся арка, казалось, пели: «Хвала Тебе, Господи».

Аббат страшился гуситов, но также знал, что святости монастыря угрожали и другие силы, и вопрос состоял лишь в том, какой враг ворвется в его ворота первым. Слухи достигали ушей аббата, слухи, полные смысла только для него одного: слухи о наймитах с отметиной в виде двузубца, во главе с Капитаном с бельмом на глазу и всегда и повсюду следовавшим за ним жирным подобием человека, уродливым и опухшим.

Те, кто приносил аббату эти жуткие вести, еще не знали, какой из сторон солдаты Капитана предложили свои услуги, но аббат понимал, что это уже не имело значение. Они поднимали любые флаги для собственного удобства, скрывая свои истинные цели, и их лояльность становилась огнем, который хладнокровно и быстро сжигал все на своем пути, оставляя после себя одну только золу. Аббат знал, что искали воины Капитана. В самом Седлеце и не было особенных богатств, хотя мало кто верил в это. Самое знаменитое сокровище монастыря, дароносицу из позолоченного серебра, перепоручили заботам августинианцев в Клостернюбурге еще шесть лет назад. Тем, кто придет грабить это место, делить будет нечего.

Но Капитана не интересовали такие пустяки. И аббат начал готовиться к неминуемому, поскольку угроза разрушения становилась все явственнее. Монахи иногда слышали, как где-то вдалеке раздавались приказы; потом слышали стоны раненых и умирающих у своих ворот. Но они не прекращали работу. Лошади были оседланы, и огромная, с закрытым верхом повозка, одна из двух специально построенных для аббатства, стояла наготове у потайного входа в сад монастыря. От тяжести колеса утопали в земле. Кажется, время настало.

Аббат неожиданно вспомнил слова из «Книги Еноха» и вздрогнул. Одного хранения этой книги, осужденной как ложное Священное писание, было достаточно, чтобы назвать его еретиком, вот почему он тщательно скрывал эту работу. Но в ней он нашел ответы на многие вопросы, мучившие его, и среди них о природе ужасного, прекрасного творения, порученного его заботам, которое теперь ему предстояло как-то уберечь.

«Брось его в темноту... Бросай камни беспорядочно и прицеливаясь, но закрой его во тьме; Там будет он оставаться навечно; Закрой его лицо, чтобы не мог он увидеть свет. И в день великого суда пусть он сгорит в огне».

Покои аббата находились в самом центре концентрических укреплений монастыря. В первом круге, в котором он теперь стоял, находились церковь для вновь обращенных членов ордена, здание монастыря и крытая галерея. По поперечному нефу собора в противоположной стороне от реки размещались Ворота Мертвых, ведущие на кладбище. Это были самые важные ворота в монастыре, их замысловатая форма резко контрастировала с абсолютностью архитектуры, окружавшей их. То были ворота между земной жизнью и вечной, между этим миром и следующим. Аббат надеялся, что когда-нибудь и его пронесут через них и захоронят рядом с его братьями. Тем, кто уже убежал по его указанию, поручено было вернуться, когда станет безопасно, и разыскать его останки. И, если ворота все еще будут существовать, останки аббата следовало пронести через них. Если нет, им предстояло отыскать для него место, чтобы он смог покоиться подле руин церкви, которую он так любил.

Второй круг принадлежал инициированным членам. Здесь также были зернохранилище и освященный участок земли у двери в церковь, где выращивалось это зерно. В пределах третьего круга находились ворота монастыря; церковь для посвященных членов ордена, прихожан и паломников; жилые помещения, сады и, главное, кладбище. Аббат внимательно смотрел на эти стены, которые защищали монастырь, их линии вырисовывались даже в темноте, на фоне пылающих костров на склонах. «Словно адское пламя», — подумал аббат. Он не верил, что христиане должны воевать между собой во имя Бога, ему были ненавистны те, кто убивал от имени всепрощающего Бога, но еще больше он ненавидел тех, кто оправдывал Божьим именем свою жажду власти. Ему даже иногда казалось, что он почти разделял гнев гуситов, хотя и хранил такие свои чувства глубоко в душе. Если неосторожно выдать подобные мысли, недолго оказаться на колесе или на костре за свое безрассудство.

Аббат услышал шаги. К нему приблизился молодой послушник. Он был весь перепачкан в грязи, на боку у него висела шпага.

— Все готово, — сказал послушник. — Слуги спрашивают, не нужно ли обернуть копыта лошадей и завязать уздечки. Они боятся, как бы на шум не сбежались солдаты.

Аббат ответил не сразу. Юноше показалось, что аббат взвешивает последнюю возможность спасения. Но тот только вздохнул и, как животные, привязанные к телеге, принял свое неизбежное бремя.

— Нет, — сказал он. — Не надо обертывать копыта и подвязывать уздечки. И пусть поторопятся и не стараются двигаться тише.

— Но тогда их засекут, и они погибнут.

— На все Божья воля, — аббат повернулся к послушнику и ласково потрепал юношу по щеке. — А теперь иди и возьми с собой столько человек, сколько сможешь провести безопасно.

— А как же вы?

— Я...

Но слова аббата заглушил лай собак. В монастыре давно не осталось тех, кто мог бы обеспечить его защиту, и теперь только собаки бродили между вторым и третьим кругом обороны. Ужас переполнял собак, они истерично лаяли, как если бы учуяли волков и знали, что умрут в борьбе с ними. Молодой послушник вытащил шпагу.

— Идемте, — настаивал он. — Скоро здесь будут солдаты.

Аббат обнаружил, что не в силах двинуться с места. Ноги не слушались, руки дрожали. Нет, это не солдаты. Никакие солдаты не могли заставить собак реагировать таким образом. Вот почему он приказал снять их с цепи: собаки унюхали пришельцев и предупредили монахов об их приближении.

И тут засовы на воротах внутренней стены вылетели из петель, одна половина ворот отлетела куда-то к деревьям, вторая повисла, наполовину оторванная.

Спасавшиеся бегством собаки влетали в образовавшуюся брешь, те, что не успевали, падали под стрелами, которые летели в них от теней за воротами.

— Иди, — сказал аббат, — и проследи, чтобы повозка добралась до дороги.

Бросив последний испуганный взгляд на ворота, со слезами на глазах послушник убежал. Вместо него к аббату приблизились двое слуг с алебардами. Они были очень стары. Убежать из монастыря им помешала и их старческая немощь, и их многолетняя привязанность к аббату.

Из-за стены очень медленно появилась группа всадников и вступила во внутренний двор. На большинстве всадников были простые кольчуги со щитками в паху, под мышками и на локтях. Головы троих закрывали итальянские цилиндрические шлемы с забралами, лица нельзя было различить в Т-образном промежутке, свободном от металла. Длинные волосы, спадавшие на лица других, скрывали их почти так же, как шлемы — их товарищей. Человеческие останки: скальпы, кисти и гирлянды ушей свисали с седел. Лошади их были покрыты белой пеной, смешанной со слюной, даже животные казались какими-то обезумевшими. Среди всадников оказался один пеший. Белокожий и невероятно толстый, словно весь покрытый жиром. Его шея раздувалась ужасной багровой массой. Верхнюю часть тела прикрывал панцирь из множества маленьких металлических пластин, склепанных друг с другом и сверху покрытых тканью, так как его торс был слишком бесформенным и он не мог воспользоваться обычными доспехами.

Точно так же прикрывались его бедра и голени, но голова оставалась непокрытой.

Он был очень бледен, с почти женскими чертами лица и большими зелеными глазами. В руке он держал голову женщины, его бледные пальцы запутались в ее волосах. Аббат узнал лицо этой женщины, даже искаженное смертельной мукой: эта слабоумная нищенка просила милостыню у ворот монастыря, и ей не хватило ума даже убежать прочь от этого места в лихое время. Когда всадники приблизились, аббат смог разглядеть символ на их седлах: якорь, грубо прорисованный кровью недавних жертв.

Тут из самой гущи сподвижников верхом на черной лошади появился их предводитель. Остроконечный шлем на голове, украшенные затейливой резьбой по черненому серебру латы прикрывали его грудь.

Все его латы — от шлема до латных рукавиц с длинными защитными манжетами, от набедренника, прикрывавшего уязвимое место, где заканчивалась кольчуга и начинались щитки для бедер, до наплечников, расширяющихся к груди и лопаткам, почти смыкающихся в этих местах, — отливали иссиня-черным цветом. Его единственным оружием был длинный меч, который так и оставался в ножнах.

Аббат начал молиться.

— Кто они? — прошептал один из слуг. — Это люди Яна?

— Нет, — у аббата пересохло в горле, и он с трудом шевелил языком, — не Яна и не люди.

За монастырским садом послышались звуки выезжающей на дорогу повозки. Вот она еще двигается по траве, вот по земле, а вот и выбралась на дорогу. Стук копыт убыстряется, люди пытаются поскорее оставить монастырь.

Черный предводитель всадников поднял руку, и шестеро откололись от остальных и галопом помчались вокруг часовни, чтобы отрезать путь убегавшим. Шестеро остальных спешились и окружили своего предводителя, медленно приближавшегося к аббату и его людям. Все они несли арбалеты, уже подготовленные к выстрелу. Аббату прежде не доводилось видеть такого оружия. Эти легкие арбалеты, небольшие по размерам, можно было носить на поясе, и они имели специальное устройство для оттягивания стрелы. Две выпущенные стрелы, и слуги упали возле аббата.

Капитан всадил шпоры в бока лошади. Животное продвинулось, и тень Капитана упала на старого монаха. Лошадь остановилась так близко к аббату, что брызги от ее влажного дыхания долетели до его лица. Капитан снял шлем и отдал его одному из своих приближенных. Темный капюшон скрывал волосы и черты лица. Он не поднимал головы и слегка отворачивался от монаха, чтобы его лицо нельзя было рассмотреть.

— Где? — спросил он надтреснутым и охрипшим от криков в пылу сражения голосом.

— У нас тут нет ничего ценного, — ответил аббат.

Из-под складок капюшона Капитана раздался странный звук. Так, наверное, звучал бы смех змеи, если бы змеи умели смеяться. Он начал освобождать руки от латных рукавиц.

— Ваши шахты сделали вас богатыми. Вы не могли растратить его по пустякам. У вас и сейчас полно всякого добра. Но я пришел за другим. Я ищу только одно, и ты знаешь что.

Аббат выступил вперед. Правой рукой он схватил крест на груди.

— Этого здесь нет.

Он слышал, как невдалеке раздалось дикое ржание лошадей и послышался лязг металла о металл. Там сражались его люди, чтобы защитить повозку и ее груз. «Эх, если бы они отправились в путь чуть раньше! Если бы они выехали раньше, его ложь не удалось бы раскрыть так быстро, как сейчас».

Капитан склонился к шее своей лошади. Он уже снял рукавицы, и на его пальцах, освещенных лунным светом, были видны сплошные белые шрамы. Он поднял голову и прислушался к крикам монахов, которых резали его люди.

— Ты зря погубил их, — сказал он. — Теперь их кровь на твоих руках.

Аббат еще крепче сжал свой крест. Его отточенные грани впились в кожу, и кровь просочилась по его пальцам, как если бы в подтверждение слов Капитана.

— Твое место в аду. Возвращайся туда, — сказал аббат.

Капитан поднял бледные руки к капюшону и отбросил грубый материал, покрывавший лицо. Темные волосы обрамляли его красивые черты, казалось, кожа будто светилась в ночном воздухе. Он протянул правую руку, и ему вложили в нее арбалет. Аббат успел заметить только белое пятнышко в черноте правого глаза Капитана, а дальше в последние минуты земной жизни перед ним возник лик Господа.

— Никогда, — сказал Капитан, и аббат услышал унылый звук тетивы арбалета в тот момент, когда стрела проникла в его грудь. Аббат откинулся назад на дверной косяк и медленно соскользнул по стене. По сигналу Капитана его сподвижники бросились в здания внутреннего круга, их шаги эхом отзывались по камням. Из-за монастырской церкви появилась маленькая горстка оставшихся защитников монастыря. Они промчались навстречу захватчикам, чтобы вступить с ними в бой.

«Немного времени, — думал аббат. — Нам нужно еще немного времени».

Его монахи и прислужники, те немногие, что остались, оказывали ожесточенное сопротивление, преграждая путь солдатам Капитана в церковь и во внутренние помещения.

«Только еще немного времени, Боже мой, — молился он. — Только немного».

Капитан посмотрел на аббата, прислушался к его словам. Аббат чувствовал, как его сердце затухало, как раз тогда, когда сподвижники Капитана, тесня монахов на лестнице, забрались в церковь и расползлись по стенам, совсем как ящерицы по камням. Один прополз вверх тормашками по потолку, затем спустился вниз за спиной защитников и заколол последнего своим мечом.

Аббат оплакивал своих людей, даже когда прохладный наконечник стрелы коснулся его лба. Помощник Капитана, раздутый и ядовитый, теперь стоял на коленях около него, открыв рот и наклонив голову, как будто готовился поставить печать последнего поцелуя.

— Я знаю, кто вы, — прошептал аббат, — и вам никогда не найти того, что вы ищете.

Бледный палец нажал на пусковой крючок.

На сей раз аббат не услышал свист тетивы.

* * *

Вплоть до восемнадцатого столетия цистерцианцы Седлеца не имели возможности начать серьезное восстановление монастыря, в том числе и церкви Успения, простоявшей без крыши и свода со времен Гуситских войн.

Семь капелл теперь формируют кольцо вокруг ее пресвитерии, и ее интерьеры в стиле барокко украшены фресками, хотя эти интерьеры и скрыты от публики, поскольку ее восстановление еще продолжается.

И все же это поразительное сооружение, возможно самое внушительное из подобных в Чешской Республике, — не самая любопытная достопримечательность Седлеца. Обратите внимание на указатель, предлагающий вам идти направо, который гласит: «Kosnice» — «костехранилище». Те, кто последует по указанию, попадут в маленький, относительно скромный храм, расположенный в центре запустевшего кладбища. Это церковь Всех Святых, построенная в 1400 году. В семнадцатом веке был заново возведен ее свод, а вся церковь восстановлена уже в восемнадцатом веке архитектором Сантини-Аихлом, который также произвел основные работы по восстановлению церкви Успения Богородицы.

В церковь Всех Святых можно войти через пристройку, сделанную по проекту Сантини-Аихла уже после того, как выяснилось, что фасад церкви начал сильно крениться. Лестница направо ведет в саму церковь Всех Святых, ту самую, где однажды зажгли свечи в память о мертвых в двух ее башенках. Даже в лучах весеннего солнца мало что может привлечь путешественника, случайно бросившего взгляд на башенную кладбищенскую церковь Всех Святых, если он и разглядит ее из окна комфортабельного туристического автобуса. В конце концов, есть много чудесного в Кутна-Горе с его узкими улочками, тщательно охраняемыми средневековыми постройками и величественным собором Святой Варвары.

Но церковь Всех Святых — это совсем не то, что видно снаружи, поскольку фактически это два помещения. Первая церковь находится над землей, вторая — в подвальном этаже. Все, что наверху, — это гимн возможной лучшей жизни за пределами нашего мира, а то, что лежит внизу, является напоминанием о бренности и мимолетности всего смертного. Это странное, потаенное место, и ни один человек, хоть раз побывавший среди его чудес, никогда не сможет забыть этого посещения.

Легенда гласит, что Джиндрих, аббат Седлеца, привез с собой из Палестины мешок земли, которую он и развеял по всему кладбищу. И с тех пор это кладбище стало восприниматься как частица самой Святой земли, и сюда стали привозить умерших со всей Европы. Так уж получилось, что хоронили на этом кладбище и тех, кто умер от чумы, и тех, кто погиб в многочисленных конфликтах, случавшихся вокруг этого места, и тех, кого привозили издалека в Святую землю. Надо было что-то делать с обилием костей на кладбище. В 1511 году эту задачу поставили перед полуслепым монахом. Он стал складывать кости в пирамиды и таким образом начал большую работу, которая прославит Седлец. По повелению императора Иосифа II имущество монастыря и сам монастырь продали семье Шварценбергов, вернее, их ветви из Орлика, но создание склепа продолжилось и при них. Сюда привезли резчика по дереву по имени Франтишек Ринт и предоставили ему полную свободу действий. Воображение Ринта привело его к созданию памятника смерти из останков сорока тысяч людей.

Большая люстра из черепов свисает с потолка склепа. Черепа формируют основу для ее подсвечников, каждые опираются на тазовые кости, а плечевая кость вставлена в их верхние челюсти.

В том месте, где на люстрах обычно радуют глаз филигранные хрустальные подвески, вертикально свисают бедра, соединяя черепа с центральной подвеской через систему позвоночников. Там еще полно всяких костей, маленьких и больших, они формируют саму центральную подвеску и украшают цепи из костей, которые прикрепляют черепа к потолку. Большие связки черепов, каждый сжимающий кость в челюсти, повторяют линии склепа на каждой стороне люстры. Кости, черепа свисают гирляндами, образуют четыре конусообразные пирамиды на полу под сводами, по углам квадрата под люстрой, каждый череп удерживает одну свечу по центру черепной коробки.

Там еще много всяких других чудес: дароносица, сделанная из кости, с черепом в самом центре, там, где располагается гостия, из нее торчат шесть бедер, мелкие косточки и позвонки использованы как орнамент. Кости украшают деревянный алтарь. Есть венки, вазы, кубки, подсвечники, фиалы — все сотворено из костей; даже герб семьи Шварценбергов сложен из костей, с короной из черепов и тазовых костей. Те кости, которые не нашли практического применения, сложены в большие пирамиды под каменными арками.

Здесь спят мертвые.

Здесь хранятся сокровища, видимые и невидимые.

Здесь искушение и соблазн.

И здесь беда и зло.

Глава 9

Окна в комнате были забиты листами железа, и любое проникновение естественного света снаружи исключалось полностью. На верстаке лежали ребра, лучевые кости, локтевые кости, части черепа. Запах мочи добавлял неприятный едкий душок к застойному воздуху никогда не проветриваемого помещения. Под скамьей стояли четыре или пять деревянных упаковочных ящиков с соломой и оберточной бумагой. К дальней стене, справа от забитого железом окна, на кронштейне крепился стол. По всему периметру стола стояли черепа, все без нижней челюсти, с закрепленной под верхней челюстью костью, по всей видимости, от предплечья. Из отверстий, проделанных в верхней части черепов, торчали зажженные свечи. Они мерцали, освещая черную фигуру, высотой приблизительно в два фута, стоявшую в центре стола.

Похоже, фигуру эту сотворили из комбинации человеческих останков и останков животных. Кожа, перья и кости крыла какой-то большой птицы были тщательно очищены и обработаны, затем заново скреплены рукой умельца так, чтобы новое крыло, созданное им, было расправленным, как если бы существо, которому оно теперь принадлежало, готовилось взлететь. Крыло крепилось к позвоночнику, от которого отстояла небольшая грудная клетка, составленная из ребрышек. Они могли бы принадлежать ребенку или обезьяне, но я не сумел бы различить их. Налево от спинного хребта вместо второго крыла начинался скелет руки, собранный из всех необходимых для этого костей вплоть до крошечных пальчиков. Рука была поднята, пальцы крепко сжаты. Каждый палец заканчивался маленьким острым ноготком. Правая нога напоминала заднюю ногу кота или собаки, судя по сочленению сустава. Левая была явно ближе к человеческой, но ее еще не доделали: видна была только рамка — от лодыжки и вниз.

Слияние животного и человека лучше всего проявлялось на голове этой странной фигуры, не пропорциональной по отношению к остальным частям тела. Кто бы ни работал над этой дикой для восприятия скульптурой, он обладал мастерством, способным воспроизвести картину, созданную его расстроенной психикой. Тут его неуемная фантазия явно разыгралась, и мне пришлось с очень близкого расстояния внимательно изучить голову фигурки, чтобы отыскать границы, где кончалось одно существо и начиналось другое: половинка челюсти примата была тщательно прикреплена к такой же части скелета ребенка, в то время как верхняя часть лицевой области между челюстями и лбом была сформирована из кусочков костей и черепов птиц.

И в завершение из человеческого черепа торчали рожки: один едва видимый и похожий на бугорок с головы олененка, другой напоминал туго скрученный бараний рог, завивавшийся аж на затылке, почти касавшийся ключицы этого диковинного существа.

— Если этот малый взял квартиру в субаренду, он в полном дерьме, — заметил Эйнджел.

Низко нагнувшись над верстаком, Луис внимательно изучал один из черепов.

— На вид кажутся старыми, — сказал я, отвечая на вопрос, которого никто не произносил вслух.

Луис кивнул, затем вышел из комнаты. Я слышал, как он переставляет какие-то предметы в поисках хоть какой-нибудь зацепки к разгадке местонахождения Алисы.

Я пошел на запах мочи и оказался в ванной комнате. В самой ванне, погруженные в желтую жидкость, лежали кости.

От резких паров аммиака глаза заслезились. Зажав носовым платком нос и рот, я бегло осмотрел шкафчики с выдвижными ящиками, затем вышел оттуда, плотно закрыв за собой дверь. Явно потрясенный увиденным, Эйнджел все еще исследовал статую. Скульптура эта могла занять достойное место в какой-нибудь художественной галерее или музее. Захватывало дух от мастерства исполнения, от плавности перехода одной субстанции в другую.

— Черт возьми, никак в толк не возьму, что это или кто это такой, — задумчиво произнес Эйнджел. — Напоминает человека, превращающегося в птицу, или птицу, превращающуюся в человека.

— Ты много видел птиц с рожками или рогами? — удивился я его фантазии.

Эйнджел задумчиво дотронулся пальцем до выпуклости на черепе.

— Тогда, значит, не в птицу. Я так думаю.

— И я тоже.

Я поднял с пола обрывок газеты и взял со стола один подсвечник из черепа, затем посветил внутрь миниатюрным фонариком. На внутренней поверхности черепа был выгравирован ряд последовательных чисел. Я осмотрел другие черепа — все имели подобную маркировку, кроме одного, который покоился на тазовой кости. Его отличала метка с изображением, напоминающим вилку с двумя зубьями. Я аккуратно уложил череп в ящик, поместил туда пронумерованный череп, потом осторожно упаковал скульптуру и отнес ящик в соседнюю комнату.

Луис стоял на коленях перед раскрытым чемоданом, где находились инструменты: всякие скальпели, пилочки, малюсенькие костяные пилочки, — тщательно разложенные по карманчикам из мешковины. И пара видеокассет. На одной из них имелась этикетка с длинной колонкой букв и дат.

— Он готовился к отъезду, — сообщил Луис.

— Похоже.

— Нашел что-нибудь? — Он увидел на коробку в моих руках.

— Возможно. Какая-то маркировка на черепах. Надо кое-кому показать, да и скульптуру тоже.

Луис вытащил одну кассету из чемодана и вставил ее в видеомагнитофон, затем направился к телевизору. Сначала ничего не было видно, потом картинка прояснилась. Показался желтый песок и камни, затем полураздетое тело молодой женщины, лежавшей лицом вниз на песке. Кровь текла по ее спине, ногам, пятна расплывались на белых шортах. Темные волосы рассыпались по песку, как тонкие полоски чернил.

Молодая женщина зашевелилась. Послышался мужской голос, говоривший на языке, напоминавшем испанский.

— Думаю, он сказал, что она все еще жива, — предположил Луис.

Перед камерой прошла фигура. Пара дорогих черных ботинок попала в кадр.

— Нет, — сказал другой голос по-английски.

Камеру оттолкнули, избегая четкого изображения не то мужчины, не то девушки. Послышался треск. Как будто кто-то раздавил кокосовый орех. Кто-то смеялся. Опять в кадре оказалась лежащая девушка. Теперь голова ее лежала в луже крови.

— Пута, — снова раздался первый голос.

Шлюха!

Несколько секунд изображения не было, затем кадры возобновились. На сей раз, темные волосы девушки были покрашены «перышками». Природа вокруг неизменилась: тот же песок и те же камни. Какое-то насекомое переползало струйку крови у рта — единственной части лица, которую было видно из-под волос. Чья-то рука показалась в кадре, стягивая волосы назад так, чтобы оператор мог заснять ее.

На этом часть закончилась, и началась новая, с другой мертвой девушкой, которая лежала голышом на скале.

Луис включил ускоренный показ. Я потерял счет убитым женщинам. Когда кассета кончилась, он вставил вторую. Два или три раза появлялись темнокожие девушки, и он останавливал пленку, приближался к экрану и внимательно рассматривал кадр. Все женщины был латиноски.

— Думаю, надо вызвать полицию, — предложил я.

— Еще рано. Этот парень не оставит все это дерьмо здесь, где любой может его найти. Он вернется, и скоро. Если ты прав насчет слежки в переулке, здешний жилец может появиться в любую минуту прямо сейчас. Будем ждать.

Прежде чем открыть рот, я тщательно продумал, что мне ему сказать. Если бы Рейчел оказалась свидетелем этого, она могла бы оценить, отметив, что я расту над собой.

— Луис, у нас нет времени ждать. Копы больше нашего понимают в слежке. Этот парень — звено в цепочке, как знать, какой длины эта цепь и сколько нам еще надо пройти звеньев. Чем дольше мы останавливаемся на месте, тем меньше шансов найти Алису прежде, чем с ней случится что-нибудь плохое.

Даже опытные полицейские портили все дело в разговоре с близкими пропавших людей. Дорогого стоит сначала обдумать, какими словами следует объяснять ситуацию, и только уж потом начинать говорить.

Я осторожно поднял коробку, которую принес.

— Побудь здесь еще немного, посмотри, может, еще что-нибудь бросится в глаза. Если я не смогу вернуться сюда раньше их, я позвоню и дам тебе время, чтобы выйти прежде, чем я поговорю с полицейскими.

* * *

Гарсия сидел в своей машине и наблюдал за мужчинами, которые входили в его квартиру. Он догадался, что проклятый сутенер оказался изворотливее и сообразительнее, чем они думали, иначе им не удалось бы выйти на его базу.

Сутенер явно послал кого-то проследить за ним, чтобы иметь некоторое поле для маневра в том случае, если его предательство рикошетом ударит и по нему самому. Гарсия был разъярен. Еще бы день, два — и квартира была бы пуста, а ее обитатель далеко отсюда. Но сейчас там оставалось слишком много ценного для него. Ему хотелось это вернуть. И все же инструкции Брайтуэлла были ясны как день: проследить их движение, но никак не проявлять себя и не пытаться нападать на них. Если они разделятся, он должен следить за мужчиной в кожаной куртке, тем самым, который задержался в переулке, как если бы знал об их присутствии там. Когда Толстый уходил от Гарсии, он казался рассеянным, сбитым с толку и в то же время странно возбужденным. Гарсия о многом догадывался и предпочел ни о чем не расспрашивать.

Не нападать на них.

Но это было прежде, чем Брайтуэлл узнал, куда эта троица направляется. Теперь они зашли в убежище Гарсии и оказались совсем близко к тому, что искали, хотя могут и не узнать ничего, даже если увидят. Но если эти трое вызовут полицию, тогда Гарсия, как и дома, и в этой стране станет меченым, и за ним начнет присматривать полиция. И тогда, поскольку его разоблачение угрожает им большими неприятностями, те самые люди, которые сейчас защищали его, опасаясь за свои головы, сами станут представлять для него серьезную опасность. Гарсия постарался вспомнить, можно ли по оставшимся в квартире вещам найти связь между ним и Брайтуэллом. Не сказать, чтобы он сильно верил в это, но он не раз смотрел некоторые телевизионные полицейские шоу, и иногда казалось, что они могли творить чудеса. Потом он вспомнил, как трудился не покладая рук все последние месяцы, создавая то, ради чего его привезли в этот город. И его творению тоже угрожало присутствие нежданных визитеров. Если они обнаружат это или даже решат сообщить в полицию независимо от своих находок в квартире Гарсии, то все пропало. А ведь он так гордился своими работами, его творение достойно стоять рядом с церковью Капучинов в Риме, церковью за дворцом Фарнезе да даже самого Седлеца.

Гарсия вытащил сотовый. Звонить Брайтуэллу следовало только в критической ситуации, но Гарсия полагал, что на сей раз положение именно таково. Он набрал номер и стал ждать.

— Они сейчас зашли ко мне, — сказал он, как только толстяк ответил.

— Что-то там осталось?

— Инструменты, — ответил Гарсия. — Материалы.

— Что-нибудь, о чем мне следует беспокоиться?

Гарсия задумался, затем принял решение.

— Нет, — солгал он.

— Тогда уходи.

— Ладно. — Гарсия солгал снова.

«Когда все сделаю».

* * *

Сара Йитс принадлежала к той категории людей, которые всегда нужны в жизни. Помимо ума, сообразительности и веселого нрава, она обладала знаниями по эзотерической, понятной лишь посвященным, информации, статус, который, по крайней мере частично, она приобрела благодаря своей работе в библиотеке Музея естественной истории. Эта темноволосая женщина казалась лет на двадцать моложе своего возраста и относилась к особой категории личностей, которая отпугивала тупоумных и вынуждала сообразительных и хватких думать еще быстрее. Я не был уверен, под какую категорию подпадал я в градации Сары. Надеялся, конечно, быть отнесенным ко второй группе, но иногда подозревал, что могу оказаться там лишь по какому-то упущению, и Сара только и ждет, когда откроется вакансия в первой группе, чтобы сразу же перевести меня туда.

Я позвонил ей домой. Прозвучали несколько звонков, прежде чем в трубке раздался мрачный голос разбуженной Сары.

— Ага? — сказала она.

— Привет и тебе тоже.

— Кто это?

— Чарли Паркер. Я позвонил в неудачное время?

— Да, это уж явно ты, раз стараешься острить. Ты ведь в курсе, сколько сейчас времени, не правда ли?

— Ну, это только в детском саду бывает мертвый час, да и то днем.

— Да, ты рискуешь оправдать название того часа, когда мне звонишь, если у тебя не окажется серьезного основания для этого звонка.

— Очень серьезное. Мне нужно задействовать твои мозги по конкретной теме.

Я слышал, как она вздохнула и снова откинулась на подушку.

— Продолжай.

— У меня на руках кое-какие предметы из одной квартиры. Это человеческие кости. Из одних сделаны подсвечники. Есть еще статуэтка, она сборная. Тут всего понемножку: и человеческих, и животных. Я нашел целую ванну мочи с костями там же, выходит, кто-то стремился состарить их внешний вид. Скоро я должен вызвать полицейских и сообщить им о своей находке, поэтому времени у меня в обрез. Ты первая, кого я разбудил по этому поводу, но, похоже, мне придется еще много кого побеспокоить сегодня ночью. Скажи, есть ли кто-нибудь в музее — или не в музее, — кто окажется способным сообщить мне хоть какую-то информацию, которая мне поможет?

Сара надолго замолчала, и я решил, что она заснула снова.

— Сара? — позвал я ее.

— Черт побери, ты нетерпелив. Дай человеку подумать.

Сара встала с кровати, велела мне не класть трубку. Я слышал, как она открывает и закрывает ящики. Наконец она произнесла:

— Никого из музея тебе не назову, потому что есть у меня такая странная привязанность к своей работе и терять ее из-за тебя в мои планы не входит. Она оплачивает мою аренду, ты же знаешь, и позволяет мне держать телефон, чтобы такие неисправимые засранцы, как ты, которые даже открытку на Рождество не удосуживаются послать, могли звонить мне в ночь-полночь, взывая о помощи.

— Не знал, что ты так религиозна.

— Дело не в религиозности. Люблю, грешным делом, подарки.

— В этом году сделаю тебе подарок.

— Я тебя за язык не тянула. Ладно, если нужда у тебя не пропадет, придумаю, как организовать тебе разговор кое с кем утром, но вот с этим малым тебе надо встретиться при любом раскладе. Ручка есть? Итак, записывай, твой тезка даже. Его зовут Неддо, Чарльз Неддо. Жилище у него на Кортленд-лайн. Табличка около его двери говорит, что он антиквар, но его магазин полон всякого разного барахла. Ему бы и цыпленка не прокормить этим, если бы не побочные заработки.

— Какие?

— Он имеет дело с тем, что у собирателей называется эзотерикой. Главным образом, всяческие вещи, связанные с оккультизмом, но он, это известно, продает и артефакты, которые тебе вообще не найти нигде, кроме как в музейных хранилищах. Он держит те товары в закрытой комнате за гардинами в задней части магазина. Я раза два бывала там и за свои слова ручаюсь. И сдается мне, нечто подобное я там видела, хотя у Неддо такие вещи очень старые. С него и надо начать. Он живет над магазином. Иди буди его, а меня отпусти спать.

— А с незнакомцем он станет говорить?

— Поговорит, если взамен что-нибудь получит. Не забудь взять с собой свои находки. Если они его заинтересуют, то и ты кое-что узнаешь.

— Благодарю тебя, Сара.

— Есть за что. Да, кстати, слышала, ты нашел подругу. Как такое могло случиться?

— Удача.

— Твоя, как я понимаю, не ее. Не забудь про мой подарок.

И она повесила трубку.

* * *

Луис двигался по этажу, освещенному лунным светом. Ремонт здесь так и не закончили. Он прошел через несколько недоделанных дверных проемов и увидел окно. Но оно не выходило на улицу. Вместо улицы Луис увидел тускло освещенный интерьер белой, отделанной кафельной плиткой комнаты. Пол в комнате был покатым к центру, где находился слив в канализационный сток, над сливом стоял стул. К подлокотникам и ножкам стула были приделаны кожаные кандалы.

Луис открыл дверь и вошел в белую комнату. Какая-то тень отклонилась влево, и он чуть не выстрелил в нее, но успел увидеть собственное отражение в двустороннем зеркале. Он опустился на колени. Пол, слив — все было чистым. Даже стул тщательно очищен от следов тех, кто сидел на нем. Он уловил запах дезинфицирующих средств и отбеливателя. Его пальцы в перчатках коснулись деревянного подлокотника, затем он с силой сжал дерево.

«Не здесь, — подумал он. — Господи, пусть она не закончила свою жизнь здесь!»

* * *

Кортленд-лайн отличался нагромождением пожарных лестниц и свисающих отовсюду проводов. Фасад магазина Неддо был выкрашен в черный цвет, и единственным ключом к его бизнесу была маленькая медная пластина на кирпичной кладке со словами «НЕДДО. АНТИКВАРИАТ», написанными романским шрифтом, большими буквами. В витрине серые драпировки давным-давно не менялись, и, казалось, весь фронтон магазина совсем недавно обсыпали мешком пыли. Налево от витрины была черная стальная дверь с домофоном и вмонтированным глазком видеокамеры.

Все окна наверху были темные. Отъезжая, я не заметил никакой слежки. Эйнджел наблюдал, как я дошел до своей машины, и я выбрал самый запутанный маршрут к Манхэттену. Раза два мне показалось, что я видел помятую желтую «тойоту» позади, но она совсем пропала к тому моменту, когда я добрался до нужного мне места.

Я нажал кнопку домофона. Буквально через несколько минут мне ответил мужчина, и по его голосу нельзя было сказать, что этого человека разбудили звонком.

— Я ищу Чарльза Неддо.

— А вы кто?

— Моя фамилия Паркер. Я частный сыщик.

— Немного поздно для визитов, не правда ли?

— У меня важное дело.

— Насколько важное?

Переулок был пуст. Я вытащил статуэтку из мешка и, осторожно держа ее за подставку, показал перед глазком видеокамеры.

— Вот настолько.

— Покажите свое удостоверение.

Удерживая фигурку, я нащупал бумажник и раскрыл его. Какое-то время не было слышно никаких звуков, потом голос сказал:

— Подождите там.

Паузу он держать умел. Еще немного — и я мог бы уже пустить корни. Наконец я услышал, как проворачивается ключ в замке и отодвигаются засовы. Дверь открылась, и передо мной предстал мужчина средних лет. Колючие пучки седых волос, торчащие вверх, придавали ему вид стареющего панка. Маленькие круглые глаза, пухлые губы в недовольной кривой усмешке.

На нем был яркий зеленый халат, который, похоже, с трудом обхватывал его тело. Под халатом виднелись черные брюки и белая рубашка, мятая, но чистая.

— Пожалуйста, покажите еще раз свое удостоверение личности, — сказал он. — Я хочу убедиться.

Я протянул ему свою лицензию.

— Мэн, — произнес он. — В Мэне есть несколько хороших магазинов.

— Вы имеете в виду магазин Вина?

Он только сильнее нахмурился.

— Я говорю об антикварных магазинах. Что ж, полагаю, вам лучше войти. Мы не можем держать вас у двери в такой поздний час.

Он закрыл дверь, снял цепочку и отступил в сторону, чтобы позволить мне войти. Оказавшись внутри, я предположил, что истертые ступеньки лестницы ведут в жилую половину Неддо, в то время как направо дверь открывала доступ к самому магазину. Именно через эту дверь Неддо и повел меня мимо стеклянных витрин, заполненных старинным серебром, между рядами разбитых стульев и колченогих столов, пока мы не вошли в маленькую заднюю комнату с телефоном, огромным серым шкафом с выдвижными ящиками, как будто вывезенным из кабинета какого-нибудь советского бюрократа, и столом, освещенным лампой на кронштейне, и лупой, закрепленной на этом кронштейне. Гардина была задернута почти до конца, чтобы скрыть дверь за ней.

Неддо сел за стол и вытащил очки из кармана халата.

— Давайте сюда, — велел он.

Я поставил статуэтку на стол, затем вытащил черепа и положил их по обе стороны от нее. Мельком взглянув на черепа, Неддо сосредоточил все внимание на скульптуре из костей. Он ничего не касался руками, держась за основание, когда надо было повернуть фигуру, и пользовался большой лупой, чтобы детальнее разглядеть принесенную мной диковинку. В течение всей экспертизы он не проронил ни слова. Наконец он отодвинул фигуру в сторону и снял очки.

— Что заставило вас подумать, что я заинтересуюсь этим? — спросил Неддо. Он изо всех сил старался оставаться бесстрастным, но руки у него дрожали.

— Разве вам не следовало спросить это у меня еще прежде, чем вы пригласили меня войти? Тот факт, что я здесь, в вашем кабинете, и есть ответ на ваш вопрос.

— Тогда позвольте мне задать вопрос иначе: кто навел вас на мысль, что меня могут заинтересовать подобные произведения искусства? — проворчал Неддо.

— Сара Йитс. Она работает в Музее естествознания.

— Библиотекарь? Яркая девочка. Я буквально наслаждался ее редкими посещениями.

Хмурое лицо Неддо слегка смягчилось, и его маленькие глазки оживились. Судя по его словам, Сара теперь даже изредка не заходила сюда, и по выражению на его лице — смеси страстного желания и сожаления — я в значительной мере догадался, почему Сара теперь установила дистанцию между ними.

— Вы всегда работаете так поздно? — поинтересовался он.

— Могу ответить вам тем же вопросом.

— Я очень мало сплю. Меня мучает бессонница.

Он натянул резиновые перчатки и переключился на черепа. Я заметил, что он обходился с ними деликатно, почти уважительно, как будто опасаясь неосторожным движением осквернить их. Но что могло быть хуже того, что уже сотворили с ними? Тазовая кость, на которой крепился череп, слегка выдавалась за пределы нижней челюсти, словно окостенелый язык. Неддо положил череп на кусок черного бархата и отрегулировал лампу. Череп заблестел.

— Где вы их нашли?

— В одной квартире.

— И там были еще такие?

Я не знал, насколько можно доверять ему. Мое колебание выдало меня.

— Полагаю, что были, раз вы не хотите отвечать мне. Не берите в голову. Только уточните, как именно располагались эти черепа, когда вы их нашли?

— Я не вполне уверен, что понял ваш вопрос.

— Лежали ли они в каком-то определенном порядке, и если да, то в каком? Они опирались на что-нибудь еще?

Я задумался над ответом.

— С одной стороны скульптуры и еще между черепами лежали четыре кости, сложенные пирамидой одна на другую. Изогнутые. Что-то вроде кусочков бедра. За ними в линию позвонки, вероятно, из нижнего отдела позвоночника.

Неддо закивал.

— Кое-чего не хватает.

— Вы раньше видели нечто подобное?

Неддо поднял череп на уровень глаз и стал вглядываться в его пустые глазницы.

— О да, — как-то размягченно произнес он и повернулся ко мне. — В этом есть нечто прекрасное, вы не находите, мистер Паркер? Разве мысль, что кто-то из костей создает настоящее произведение искусства, не кажется вам поучительной?

— Нет, — ответил я с жаром и тут же пожалел, что так погорячился.

— А почему так? — Неддо посмотрел на меня поверх очков.

— Мне и раньше приходилось сталкиваться с теми, кто пытался создавать произведения искусства на костях и крови. И не хотелось бы встречаться с ними вновь.

— Ерунда, — отмахнулся он, словно отстраняясь от неприятной мысли. — Не знаю, о ком говорите вы, но...

— Фолкнер, — перебил я его.

Неддо остановился. Всего лишь моя догадка, ничего больше, но всякий, кто интересовался подобными вопросами, не мог не знать о преподобном Фолкнере, да и, возможно, о других из тех, с кем мне пришлось работать. Я нуждался в помощи Неддо, и если для этого следовало подразнить его, подвесив ему морковку в виде туманного обещания открыть тайну, то я с удовольствием сделаю это.

— Да, — заговорил он спустя некоторое время и вроде бы стал смотреть на меня с возобновленным интересом. — Да, преподобный Фолкнер — именно такой пример. Вы встречали его? Постойте-постойте, да вы же тот самый, не так ли? Вы тот самый детектив, который нашел его? Да, теперь вспомнил. Фолкнер исчез.

— Так говорят.

— Тогда вы видели ее? Вы видели книгу? — Неддо весь аж напрягся от возбуждения.

— Да, видел. Ничего прекрасного я в ней не нашел. Он сотворил ее из кожи и костей. Люди умирали, чтобы он мог создать ее.

— И все же я бы многое отдал, чтобы взглянуть на эту книгу. — Неддо покачал головой. — Что бы там вы ни говорили о нем и как бы вы ни воспринимали этого человека, Фолкнер всего лишь часть многовековой традиции. Эта книга не единственная в своем роде. Существовали и другие, ей подобные, пусть не столь богато украшенные. Их создатели наверняка не отличались фолкнеровской претенциозностью и честолюбием, но сырье они брали то же самое, и такие антроподермические переплеты коллекционеры определенного направления ищут и находят.

— Антроподермические?

— Переплеты, сделанные из человеческой кожи, — сухо пояснил Неддо. — В Библиотеке Конгресса хранится экземпляр «Скрутиниум Скриптуарум», изданный в Страсбурге до 1470 года. Эту книгу подарил библиотеке некий доктор Воллбехр, который заметил, что деревянные крышки переплета книги уже в девятнадцатом столетии были обтянуты человеческой кожей. Утверждается также, что принадлежащий Библиотеке юридической литературы Гарварда второй том «Practicarum Quaestionum Circa Leges Regias Hispaniae» Хуана Гутьерреза семнадцатого столетия подобным же образом обтянут кожей некоего Джонаса Райта, хотя личность последнего джентльмена остается еще под вопросом. Потом есть еще копия бостонского «Разбойника с большой дороги» Джеймса Альена, или Джорджа Уолтона, поскольку негодяй известен под двумя именами. Крайне необычная вещица. После смерти Альена с него сняли кусок его эпидермы и обработали его, как обрабатывают замшу. Из этой «замши» изготовили переплет для книги, написанной этим человеком, которую потом подарили Джону Фенно-младшему, чудом избежавшему смерти от руки Альена во время ограбления. Именно эту книгу я видел собственными глазами, хотя за другие поручиться не могу. Мне показалось тогда, от переплета шел не совсем обычный запах... Итак, вы видите, что независимо от чувства отвращения или неприязни, которые вы можете испытывать к преподобному Фолкнеру, он не был ни в коем случае уникальным в своих устремлениях. Отталкивающих, возможно, и, скорее всего, опасных для кого-то, но определенного художественного направления. Которые снова подводят нас к этому предмету. — Он положил череп на кусок бархата. — Человек, изготовивший это, также не отошел от традиции использования человеческих останков для создания декоративного украшения, или «мементо мори», если вам так больше нравится. Вы знаете, что такое «мем...» — Он остановился, почти сконфузившись. — Конечно, вы знаете. Извините. Теперь, когда вы упомянули Фолкнера, я вспоминаю все, связанное с ним. Ужасно, просто ужасно.

Но за этим внешним сочувствием я сумел разглядеть булькающее кипение его нездорового интереса и понял, что если бы он мог себе позволить, то расспросил бы меня обо всем: о книге, Фолкнере, подробностях дела. Такого шанса ему больше никогда не представится, и его огорчение было почти осязаемо.

— На чем я остановился? Ах да, кости как декоративное украшение... — И Неддо начал говорить, а я внимательно слушал и запоминал.

— Во времена Средневековья слово «церковь» относилось не просто к самому зданию, но и к земле, на которой оно стояло, в том числе и к «chimiter», или «cemetery», — «кладбищу». Процессии и службы иногда проводились в пределах внутреннего двора, или «атриума», церкви, и точно так же, когда дело заходило о размещении тел умерших, покойников иногда хоронили в пределах самого основного здания, в стенах и даже под водосточными трубами, или «sub stillicidio», как это тогда называлось, поскольку дождевая вода признавалась за приобретшую святость самой церкви, если стекала по крыше и стенам церкви. «Cemetery» — кладбище — обычно означало внешнюю часть церкви, называвшуюся «атриум» на латыни или «aitre» по-французски. Но у французов имелось и другое значение «aitre»: «charnier» — склеп. Оно появилось для обозначения специфической части кладбища, а именно, крытой галереи вдоль церковного двора, в которой и размещались склепы.

Таким образом, как Неддо объяснил, кладбище в Средневековье имело четыре стороны, одну из которых образовывало непосредственно здание церкви, три оставшиеся стены украшались галереями или портиками, сильно напоминавшими крытые аркады монастырей (их монахи тоже использовали для захоронения умерших братьев), в которые укладывались тела покойных. Как только черепа и конечности мертвых высыхали, их размещали над портиками, часто создавая художественные композиции. Большая часть костей поступала из огромных общих могил для бедных в центре атриума. Для таких общих могил ямы рыли неглубокие и неширокие, максимум тридцать футов глубины и пятнадцать или двадцать футов в ширину, нечто вроде канавы. Мертвых укладывали туда зашитыми в саван (иногда до пятисот тел в одну яму) и прикрывали тонким слоем земли. Останки эти становились легкой добычей для волков и кладбищенских грабителей, которые снабжали анатомов. В таких условиях тела разлагались очень быстро, и о некоторых общих могилах поговаривали, что они могли поглотить тело всего за девять дней. Это воспринималось как чудо. Когда одна канава заполнялась доверху, другая, более ранняя, открывалась и освобождалась от костей, которые потом и употребляли на украшение склепов.

Даже останки богатых шли в дело, хотя первоначально богачей хоронили в самом здании церкви, традиционно предавая земле под каменными плитами пола. Вплоть до семнадцатого века большинство смертных придавали мало значения тому, где конкретно будут покоиться их кости, до тех пор пока они оставались в пределах церкви в первоначальном смысле этого слова. Так что обычным делом было видеть человеческие останки в галереях склепов, или в крытых галереях, или у ступенек лестницы, ведущей в само здание церкви, даже в маленьких часовнях, специально предназначенных для этих целей.

— Церкви и склепы, украшенные подобным образом, — явление совершенно обычное для Средневековья, — заключил Неддо, — но самым ярким примером подобного отношения, и все-таки очень специфичным, я думаю, является монастырь Седлец в Чешской Республике.

Пока Неддо говорил, его пальцы осторожно скользили по обводам черепа. Затем он просунул руку в отверстие снизу, чтобы ощупать все впадины изнутри. Как я заметил, он все больше напрягался и даже украдкой бросил взгляд на меня, но я притворился, будто ничего не замечаю. Я взял в руки серебряный скальпель с костяной ручкой и сделал вид, что внимательно рассматриваю этот скальпель, а в отражении в лезвии наблюдал, как Неддо перевернул череп вверх тормашками и направил свет на его внутреннюю поверхность. Когда внимание антиквара было полностью поглощено этим процессом, я резко отодвинул в сторону гардины в задней части кабинета.

— Вам пора уходить, — услышал я его слова, сказанные изменившимся голосом. Интерес и любопытство сменились тревогой.

Дверь за гардиной была закрыта, но не заперта. Я открыл ее. За спиной я услышал, как Неддо прикрикнул на меня, но было слишком поздно: я уже стоял внутри.

Каморка оказалась крошечной, переделанной из туалетной комнаты, и освещалась парой красных ламп, вмонтированных в стену. Четыре черепа аккуратно лежали около раковины, от которой сильно и едко пахло каким-то чистящим средством. На полках по всему периметру комнатушки лежали множество костей, рассортированных по размерам и форме. Я увидел всякие части тел в растворах в стеклянной посуде: руки, ноги, легкие, сердце. Семь флаконов какой-то желтоватой жидкости выстроились в небольшом стеклянном шкафчике, очевидно специально сделанном на заказ. В каждом плавал человеческий зародыш на разных стадиях развития, в последней фляге плод показался мне полностью сформированным.

В другом месте имелись рамки для картин, сделанные из бедерных костей; множество флейт различных размеров из полых костей; даже кресло из человеческих останков с красной бархатной подушкой в центре, напоминающей кусок сырого мяса. Я увидел подсвечники, кресты и странный череп, у которого от какой-то чудовищной болезни на лбу образовались костяные наросты, напоминающие цветную капусту.

— Вы должны уйти, — настаивал Неддо. Его охватила паника. Только вот от чего? Запаниковал, испугавшись моего вторжения на этот склад странных предметов или той гравировки, которую нащупал внутри черепа? — Вам не следует здесь находиться. И мне больше нечего вам сообщить.

— Да вы вообще мне ничего не рассказали, — возмутился я.

— Идите утром в музей. Отнесите все в полицию, если желаете, но я не могу больше заниматься вашим вопросом.

Я взял один из черепов, лежавших около раковины.

— Положите на место, — рассердился Неддо.

Я повертел череп в руке. В низу черепа, совсем близко от того места, где позвоночник когда-то соединялся с ним, виднелось аккуратное круглое отверстие. У других черепов отверстие располагалось на том же месте. Никаких сомнений — все владельцы черепов были расстреляны.

— О, вы должны преуспевать каждый раз, когда возобновляют постановку «Гамлета», — сказал я, поднимая череп на раскрытой ладони. — Увы, бедный Йорик. Ты все шутишь, но мы-то ведь совсем не понимаем по-китайски. Китай, не так ли? Именно оттуда вам поставляют эти черепа, правда? На свете не слишком много других мест, где с казнями все очень тщательно продумано. — Я показал Неддо отверстие в черепе. — И кто, как вы считаете, платит за пулю, господин Неддо? Не знаете? Не знаете, как это происходит в Китае? Ну тогда слушайте. Вас запихивают в грузовик и везут на футбольный стадион, и затем кто-то стреляет вам в голову. А потом ваши родственники получают счет. Кроме тех бедных душ, у которых нет никаких родственников и счет посылать некому. Вот тут-то некие предприимчивые индивидуумы и берут на себя продажу останков. В дело идет все: печень, почки, даже сердце. Затем отделяются ткани от костей, и остальное предлагается вам или кому-то вроде вас. Интересно, существует ли какой-нибудь закон против торговли останками казненных заключенных, вы не задумывались?

— Не знаю, о чем это вы, — глухо сказал Неддо, снимая череп с моей ладони и кладя его на место рядом с другими.

— Давайте рассказывайте мне о обо всем, что я принес, или я сообщу, куда следует, о вашем «спецхране». И в результате ваша жизнь станет много хуже, уж это я вам гарантирую.

— Вы знали, что внутри черепа есть какие-то пометки, не так ли? — уточнил Неддо, отступая из дверного проема комнатушки и возвращаясь к своему столу.

— Я нащупал их кончиками пальцев точно так же, как вы сейчас. Что они означают?

Неддо, казалось, буквально на глазах уменьшался в размере, словно сдувался в своем кресле. Даже одежда внезапно как-то обвисла на нем.

— Числа внутри первого черепа указывают, что его происхождение известно и законно. Это, возможно, череп от какого-то тела, пожертвованного медицинской лаборатории, или из старой музейной экспозиции. В любом случае его первоначальное поступление куда-то, куда мы не знаем, было оформлено должным образом. У второго черепа никаких порядковых номеров нет, только метка. Вам надо поискать кого-то, кто сможет вам об этом рассказать много больше. Я знаю только одно: лучше не сталкиваться с теми, кто поставил эту метку. Они называют себя сторонниками, приверженцами, поборниками веры.

— А что означает эта метка?

— Мистер Паркер, как вы думаете, какого возраста этот череп? — Неддо ответил на мой вопрос вопросом.

Я приблизился к столу. На вид череп был потертым и слегка пожелтевшим.

— Не знаю. Ему лет десять.

— Ему несколько месяцев, а то и недель. — Неддо покачал головой. — Старили его искусственно, перетирали с землей с песком, вымачивали в специально подготовленном растворе урины. Вы, вероятно, можете почувствовать легкий запах мочи на своих пальцах.

Я решил не проверять.

— Откуда он?

— Похож на кавказский, вероятно, мужской. — Он опять пожал плечами. — Имеются очевидные признаки повреждений, но не слишком существенных. Из городского морга или больницы, откуда угодно. Но не оттуда, откуда (как вы предположили) поступили черепа в мое хранилище. В нашей стране нелегко приобрести человеческие останки. Большую их часть, кроме тех, которые жертвуются на медицинские цели, приходится покупать в других странах. Какое-то время Восточная Европа служила хорошим источником, но теперь и там все труднее получить незарегистрированные трупы. В Китае, как вы догадались, менее щепетильны, но там возникают проблемы с источником таких останков, и они дорого стоят. Не такой уж большой выбор, кроме очевидного.

— То есть самому снабжать себя.

— Да.

— Убийство.

— Да.

— И эта метка как раз это и означает?

— Полагаю, да.

Я спросил, есть ли у него фотоаппарат, и он вытащил из ящика стола пыльный «Кодак-момент». Я сделал приблизительно пять снимков черепа снаружи и три или четыре с внутренней стороны, каждый раз регулируя расстояние, надеясь, что знак выйдет ясно хотя бы на одном из них. Наконец я получил два хороших изображения.

— Вы когда-либо встречали кого-нибудь из... как их там, сторонников или ревнителей веры? — спросил я.

— Я встречаю очень многих особенных людей по роду своей деятельности. — Неддо скорчился в своем кресле. — Если зайти слишком далеко в своих суждениях и оценках, то можно утверждать, что среди них есть фигуры зловещие, даже активно неприятные и отталкивающие. В общем, да, я встречал их.

— Как вы их узнаете?

— У них вот здесь есть особая метка — не то якорь, не то крюк. — Неддо ткнул пальцем в отворот рукава своего халата, около дюйма выше запястья.

— Татуировка?

— Нет, — сказал Неддо. — Они выжигают ее на теле.

— Можете назвать какие-нибудь имена?

— Нет.

— Разве у них нет имен?

— О, они все имеют имена, самые наихудшие из них уж точно. — Неддо выглядел совершенно больным.

Его слова показались мне знакомыми. Я попытался вспомнить, где слышал это прежде.

«Они все имеют имена».

Но Неддо теперь было не остановить.

— Меня уже спрашивали о них относительно недавно. Ко мне приходил агент ФБР, примерно с год назад. Он хотел знать, не получал ли я какие-нибудь подозрительные или необычные заказы, связанные с тайными обрядами. Особенно на человеческие кости, или на скульптуры из костей, или на какой-нибудь пергамент с витиеватыми рисунками либо письменами. Я попытался объяснить ему, что все подобные заказы необычны, а дальше он начал угрожать мне почти так же, как вы сейчас. Излишнее внимание ко мне спецслужб и тем более их обыск в моем доме принесли бы мне неудобства и затруднения в делах и к тому же были бы потенциально губительны, если бы привели к уголовному преследованию. Ему я сказал все, что и вам. Вряд ли его это удовлетворило, но, как видите, я продолжаю работать.

— Помните, как звали агента?

— Босворт. Филипп Босворт. Честно говоря, не покажи он мне свое удостоверение, я принял бы его за бухгалтера, например, или клерка из адвокатской конторы. Он выглядел немного хрупким для человека из ФБР. Однако широта его эрудиции впечатляла. Он приходил ко мне еще раз, чтобы уточнить некоторые детали относительно другого случая, и, признаюсь, я наслаждался процессом взаимного открытия, которое возникло в ходе нашего общения.

На этот раз я уже сразу признал скрытый подтекст в словах Неддо, почти сексуальное удовольствие в подобном исследовании. Процесс взаимного открытия? Надеюсь, встреча с Неддо принесла Босворту больше удовлетворения, нежели мне. Неддо оказался скользким, как угорь, обмазанный вазелином, и каждое полезное слово из сказанного им приходилось выуживать из многослойной обертки сбивчивой путаницы. В одном не возникало никаких сомнений: знал он значительно больше, чем рассказал, но отвечал только на прямые вопросы, односложно, без всяких дополнительных подробностей.

— Теперь о статуэтке, — произнес я.

— Любопытная вещь. — Руки Неддо снова затряслись. — Вот... если бы у меня было больше времени...

— Вы хотите, чтобы я оставил ее здесь? Не думаю, что это имеет смысл.

— Мне все равно. Ничего стоящего, это какая-то копия гораздо более древнего произведения. — Неддо пожал плечами и вздохнул.

— Продолжайте.

— Это копия другой скульптуры, значительно большего размера, по общему признанию, не меньше восьми, а то и девяти футов высоты.

Оригинал был утерян и не всплывал ни разу на протяжении очень долгого времени, хотя известно место его создания — Седлец. Из костей тамошнего склепа. Время — пятнадцатый век.

— Вы ведь упомянули, что подсвечники также являются точными копиями оригиналов из Седлеца. Звучит так, словно кто-то сильно тяготеет...

— Седлец — необычное место, и первоначальная статуя из человеческих останков — необыкновенное творение, если допускать ее существование, а не считать все это только мифом. Поскольку никто никогда ее не видел, тут полно места для всяческих предположений, вымыслов и догадок, но наиболее заинтересованные исследователи едины в представлениях о ее внешнем виде. Статуя, которую вы принесли с собой, вероятно, и является отражением такого представления, насколько я могу судить из того, что когда-либо видел. До сих пор я имел возможность исследовать только эскизы и иллюстрации и потратил на это много усилий. Кем бы ни был этот человек, мне хотелось бы повстречаться с ее создателем.

— Мне тоже, — признался я. — Какова была цель создателя оригинала? Для чего он ее сделал?

— Версий очень много. Ваша скульптура в миниатюре повторяет ту, другую. Хотя и та, большая статуя из останков в Седлеце, сама является воссозданием иного творения — статуи из серебра, невероятно дорогой. Подобно этой, она изображает метаморфозу. Статуя называется «Черный ангел».

— Метаморфозу? Какого рода?

— Превращение человека в ангела или человека в демона, чтобы быть точнее, и это подводит нас к сути бытующих в мире коллекционеров и исследователей разногласий. Ясно, что любой частный коллекционер почел бы за счастье заполучить «Черного ангела» уже из-за самого художественного воплощения темы трансформации человека в демона. Но она столь настойчиво разыскивается не только по одной этой причине. Существует мнение, что серебряный оригинал в действительности своего рода тюрьма. Что скульптура из серебра суть не художественный образ, созданный художником, но сам момент этого перевоплощения, застывший во времени. Якобы некий монах по имени Ердик вступил в схватку с Иммаилем, падшим ангелом в человеческом обличье. Происходило это в Седлеце. В ходе схватки между ними Иммаиль упал в чан с расплавленным серебром, как раз в момент своего перевоплощения, когда начала проявляться его истинная сущность.

По всеобщему мнению, серебро — проклятие для таких существ, и Иммаиль оказался не в состоянии освободиться из чана, стоило ему начать погружаться в серебро. Ердик приказал начать медленно остужать серебро, как при отливке изделий, а остатки вылить из чана. То, что получилось в результате, и был «Черный ангел», то есть Иммаиль, облитый серебром. Монахи спрятали эту своеобразную серебряную статую, не в силах уничтожить ее обитателя, закованного в серебро, и опасаясь, что она может попасть в руки тех, кто пожелает освободить Черного ангела или использовать статую, чтобы пополнять ряды своих приспешников. С тех самых пор статую не могут найти. Ее вывезли из Седлеца еще в пятнадцатом веке, незадолго перед разрушением монастыря. Ее местонахождение записали тайнописью и пометили на особой карте. Карту впоследствии порвали на кусочки и разослали по многим цистерианским монастырям Европы.

С тех самых пор мифы, предположения, разного рода суеверия и, возможно, даже зерна правды — все слилось воедино, и появилась цель, которая за прошедшие почти пятьсот лет превратилась в идею фикс. Копия серебряной скульптуры из мертвой плоти и костей была создана почти одновременно, хотя я не смогу вам сказать почему. Возможно, таким образом монахи Седлеца стремились передать память о случившемся, как вечное напоминание о реальности зла и его воплощения в этом мире. Но и та скульптура исчезла из Седлеца примерно в те же самые сроки, что и серебряная статуя. Возможно, ее спрятали от бедствий военного времени, так как Седлец был атакован и разрушен в самом начале пятнадцатого столетия.

— А сторонники есть среди тех, кто ее ищет?

— Да, их больше, чем всех остальных.

— Вы, похоже, многое знаете об этом.

— Да, но считать себя экспертом в этом вопросе не могу.

— А кого вы считаете таковым?

— Есть такой аукцион в Бостоне, «Дом Штернов», там всем заправляет женщина по имени Клаудия Штерн. Она специализируется на продаже всего, что связано с тайными обрядами, и у нее особый интерес к «Черному ангелу» и мифам, связанным с ним.

— А почему?

— Она утверждает, будто сама владеет одним из фрагментов карты, который выставляется на аукцион на следующей неделе. Предмет этот спорный. Якобы несколько недель назад некий искатель сокровищ Мордант обнаружил под каменной плитой в Седлеце этот самый фрагмент карты. Мордант умер в церкви, вероятно, пытаясь скрыться вместе с этим кусочком пергамента.

— Или, точнее, как я подозреваю, при попытке бежать от кого-то?

* * *

«Что, если?..»

Эта мысль не давала покоя Морданту уже довольно давно. Он был значительно умнее и сообразительнее многих представителей своего племени и осторожнее тоже. Он постоянно искал большую славу, великолепный приз, игнорируя всякую мелочь и не беспокоя себя поиском даже чего-то средненького. Законы мало что значили для него: они писались для живых, а Мордант имел дело исключительно с мертвыми. С этой целью он потратил многие годы на изучение тайны Седлеца, снова и снова сопоставляя между собой мифы этих таинственных мест и размышляя над тем, что может быть сокрыто в них. Что было запрятано и что остается запрятанным до сих пор.

«Что, если?..»

И вот теперь он забрался в самое хранилище костей. Используя пару зажимов и проводов, он предварительно отключил сигнализацию. Холодный воздух леденил легкие, по мере того как он спускался по лестнице в самое сердце подвального хранилища. Он был окружен костями, многочисленными останками тысяч людей, но это не тревожило его, хотя могло бы привести в полное смятение чувствительную душу. Мордант не страдал суеверием, но и он был вынужден признать изматывающее ощущение нарушения всякого и всяческого смысла в этом месте. Любопытно, но струйки пара, уплывающие вверх при каждом выдохе, заставили его нервничать. Ему явно было не по себе, как если бы некий неведомый дух вытягивал из него всю жизненную силу, медленно иссушая его, выдох за выдохом.

«Что, если?..»

Он двигался между пирамидами черепов, под огромными украшениями из позвонков и гирляндами берцовых костей, пока не приблизился к небольшому алтарю. Там он опустил черный парусиновый мешок на пол. В мешке громко звякнули инструменты. Мордант вытащил оттуда молоток и зубило и принялся за работу. Ему предстояло поднять камень, вмощенный в пол. Тень распятия упала на него, когда лунный свет просочился в щель в стене сзади него.

«Что, если?..»

Он пробился через известковый раствор и увидел, что еще несколько ударов — и образуется трещина, достаточно большая, чтобы вставить лом. Он так увлекся своей работой, что не услышал, как кто-то подошел к нему сзади. И только когда слабый несвежий запах проник в его ноздри, он остановился и обернулся, все еще стоя на коленях. Он был не один.

«Что, если?..»

Мордант поднялся с колен, принимая извиняющуюся позу, как если бы имелось совершенно разумное объяснение его присутствию и его действиям в этом святом месте. Но, почувствовав уверенность в ногах, он подтолкнул себя вперед и размахнулся молотком. Мордант промазал, зато увидел ступеньки. Чьи-то руки вцепились в него, однако он оказался проворнее и быстрее, к тому же был решительно настроен на бегство. Его удары теперь попадали в цель. Высвободившись, он ринулся к лестнице, поднялся наверх.

Мордант всего на секунду не успел заметить чье-то присутствие справа. Тень отделилась, нанесла удар ему точно в кадык и подтолкнула назад к самому краю лестницы. Секунды две он шатался на краю верхней ступеньки, размахивая руками, пытаясь сохранить равновесие, затем упал на спину и кубарем покатился вниз по ступенькам.

«Что, если?..»

Шея Морданта сломалась на последней ступеньке.

* * *

В седлецком костехранилище всегда было холодно, вот почему старушка тепло укуталась. На правой руке позвякивало кольцо с ключами. Она шла по дорожке к двери, созданной Сантини-Аихлом. Поколения сменяли друг друга, а уход за этим местом всегда оставался заботой ее семьи. Содержание помещения поддерживалось продажей книг и открыток, их продавали тут же, на маленьком столике у двери, и входной платой от тех посетителей, которыепреодолели большое расстояние, чтобы побывать тут. Приблизившись, старушка увидела, что дверь приоткрыта. На первом камне у входа виднелись пятна крови.

Она зажала рот рукой и остановилась поодаль. Ничего подобного тут раньше никогда не случалось: склеп был местом священным, и его никто не тревожил веками.

Она медленно вошла, уже напуганная тем, что могла увидеть. Перед алтарем в неуклюжей позе лежало тело мужчины, его голова откинулась под неестественным углом. Один из камней под распятием был полностью вынут, и там что-то тускло мерцало в раннем утреннем свете. Черепки одного из самых красивых подсвечников лежали у ног мертвеца. Странно, но ее больше волновал ущерб, причиненный склепу, а не судьба этого человека. Как можно было сотворить такое? Ведь это останки тех, кто был когда-то такими же людьми, как они. Разве не красота создана из их останков? Она подняла кусок черепа с пола, ласково погладила пальцами, и тут ее внимание было отвлечено еще одной новой вещицей в склепе.

Она дотянулась до маленькой серебряной коробки в руке мертвеца. Видно было, что коробку открывали. Она осторожно подняла крышку. Внутри лежал кусок пергамента, туго свернутый, очевидно, его не успели развернуть. На ощупь он оказался очень гладким. Старуха начала разворачивать пергамент. В углу был герб: боевой топорик на фоне открытой книги. Она не знала такого. Она увидела символы и рисунок какого-то здания, потом рожки и часть жестокого лица, искаженного агонией. Рисунок казался очень детальным, тщательно прорисованным, хотя и обрывался на шее, но старуха уже достаточно увидела, чтобы не желать ничего больше рассматривать. Зрелище оказалось слишком ужасным для нее. Она положила пергамент обратно в коробку и поспешила за помощью, едва ли заметив, что в склепе чуть теплее, чем всегда, и что тепло идет откуда-то из-под камней под ее ногами.

И в темноте, далеко на западе, два глаза внезапно открылись в богатой комнате, огни-близнецы, зажженные в ночи. И в сердце одного ученика белое пятнышко замерцало памятью о Божественном.

* * *

Неддо был почти опустошен своим рассказом.

— В какой-то момент между обнаружением тела и приездом полиции пергамент, хранившийся в серебряной коробке, исчез. Теперь же подобный фрагмент предлагается для продажи через аукцион Клаудии Штерн. Нет никаких свидетельств, что это фрагмент из Седлеца, но орден цистерцианцев недвусмысленно выдвинул свои требования запретить продажу. Но дело, кажется, все равно движется. Будет много интересного, хотя сам аукцион — всегда сугубо частное дело. Собиратели такого рода, как правило, м-м... затворники, несколько скрытные люди. Их пристрастия могут быть поводом для непонимания и возникновения недоразумений.

Я оглядел предметы, собранные в тайном хранилище Неддо: человеческие останки, превращенные в украшения, и почувствовал настоятельную потребность покинуть это место.

— У меня могут возникнуть еще вопросы к вам, — сказал я, достал визитную карточку из бумажника и положил на столе. Неддо поглядел на нее, но трогать не стал.

— Я всегда здесь, — ответил он. — Естественно, мне любопытно, к чему приведут ваши поиски. Не стесняйтесь обращаться ко мне днем и ночью. — Он ехидно улыбнулся. — По правде говоря, ночью, вероятно, лучше всего.

* * *

Прошел час, потом другой, а Гарсия все не покидал свой наблюдательный пункт. Ему становилось явно не по себе. Он попытался проследить за человеком, о котором так беспокоился Брайтуэлл, но еще не был знаком с улицами этого огромного города и потерял его буквально через несколько минут. Он полагал, что этот тип вернется к своим, а они-то нервировали теперь Гарсию намного больше, поскольку все еще не выходили из его квартиры.

Он ожидал, что появится полиция, но этого не случилось. Сначала это дало ему надежду, но теперь он потерял и эту уверенность. Они, должно быть, все уже увидели. Возможно, даже просмотрели часть его записей. Кто в такой ситуации не звонит в полицию?

Гарсии нужно было вернуть назад свои вещи. Среди них была одна вещица, которая навела бы их на мысль о связи с той девчонкой. Без нее такую связь отыскать стало бы невозможно.

Подъехала машина, и тот мужчина в черной куртке вышел из нее и позвонил в домофон. Гарсия разглядел, что он вернулся назад с коробкой.

Оставалось надеяться, что он принес обратно все, что забирал из квартиры и куда-то возил.

Минутой позже открылась дверь, и негр, и его малютка-спутник уехали. В квартире остался только один человек. Гарсия покинул убежище и направился к двери.

* * *

Я в последний раз обыскал комнаты. Луис с Эйнджелом уже обшарили там все, но я хотел убедиться, что ничего не было пропущено. Покончив с обитаемым пространством, я направился к комнате, выложенной белым кафелем, которую обнаружил Луис. Назначение ее было понятно. И, хотя она была вычищена до блеска, меня интересовал вопрос, задумались ли эти типы о чистоте труб. Трубы явно меняли совсем недавно. Если кровь попала в слив, в трубах могли остаться следы.

Банки с краской, старые кисти с засохшей намертво щетиной лежали на козлах у дальней стены вместе с грудой старых, забрызганных краской листов бумаги. Я потянул за один, поднимая небольшое облако красной пыли. Я исследовал пыль, затем скинул листы с козел. На древесине оказалось слишком много кирпичной пыли, да и на полу под козлами тоже. Я провел по стене рукой и почувствовал под ладонью царапины. Приблизившись, увидел, что кафель лежит не совсем ровно, выступая вперед по сравнению с другими не больше, чем на несколько миллиметров. Пальцами я схватился за выступающий край и начал двигать его из стороны в сторону, пока не сумел вырвать совсем. Тут полетела и вся конструкция, открыв отверстие в стене. Я опустился на колени и посветил внутрь фонарем.

Там лежал человеческий череп, установленный на столбик из костей, вокруг которых обвивался кусок красной бархатной ткани. Шарф с золотыми блестками покрывал голову, оставляя открытыми только гнезда глаз, носовую впадину и рот. У основания столбика лежали кости пальцев от двух рук, украшенные дешевыми кольцами. Около них стояли подношения: шоколад, сигареты и небольшой стакан с янтарной жидкостью с запахом виски.

Серебряный медальон блеснул в луче фонарика. Я потянулся, взял его и щелчком открыл замочек. Внутри были фотокарточки двух женщин. Первую я не признал. Второй была женщина по имени Марта, которая приехала в мой дом в надежде на спасение своего ребенка.

Внезапно раздался взрыв, сверкнула молния. Дерево и камень раскололись у моей руки, отлетевшие черепки ударили в лицо и ослепили правый глаз. Я опустил фонарь и лег на пол, поскольку небольшого роста грузная фигура мелькнула тенью в дверном проеме и скрылась из поля зрения. Я слышал, как щелкнул затвор, слышал голос человека, произносящий одни и те же слова много раз. Они звучали как молитва.

— Санта муэрте, реза пор ми. Санта муэрте, реза пор ми...

Где-то вдали я расслышал звук шагов на лестнице, это поднимались Эйнджел и Луис, закрывая западню. Бандит тоже услышал их, и его молитва зазвучала громче. Я услышал крик Луиса.

— Не убивай его!

Глава 10

Мексиканец лежал среди обломков стола, сброшенные простыни, запутавшиеся вокруг его ног, напоминали обрывки савана. Одна из банок открылась, и белая краска заливала тело. Кровь, еще движимая биением его медленно затухающего сердца, пульсируя, выливалась из отверстия в груди и смешивалась с краской. Правая рука с растопыренными пальцами касалась стены, напоминая паука на кирпичной кладке. Это он пытался дотянуться до черепа, лежащего на алтаре.

— Муэртесита, — сказал он еще раз, но теперь уже прерывистым шепотом. — Реза пор ми.

Луис и Эйнджел появились в дверном проеме.

— Вот дерьмо, — сказал Луис. — Я же велел тебе не убивать его.

Пыль до сих пор не осела, все так же заволакивая комнату, и содержимое тайника еще не открылось ему. Луис опустился на колени подле умирающего человека. Правой рукой он сжал лицо мексиканца и повернул его голову к себе.

— Скажи мне, скажи, где она.

Глаза мексиканца были устремлены куда-то вдаль. Его губы продолжали двигаться, повторяя это странное заклинание на его родном языке. Он улыбнулся, как если бы взгляд его поймал что-то невидимое для остальных, там, где порвалась ткань земного существования и где в образовавшуюся щель он увидел наконец свою награду или свою кару. Только его одного ожидавшее, только ему одному ведомое теперь. Мне показалось, я заметил удивление в его немигающем взгляде и страх, но глаза уже начали терять яркость, веки обвисли.

Луис сильно хлопнул умирающего по щеке. В правой руке Луиса появилась маленькая фотокарточка Алисы. Я не видел такой раньше и задумался, откуда у него этот снимок. Может, Марта отдала ее ему, а может, она всегда хранилась у него как отголосок жизни, оставленной позади, но не забытой.

— Где она? — спрашивал Луис.

Гарсия закашлялся кровью. В последний миг он попытался изрыгнуть проклятие, но только оскалился окровавленными зубами, затем весь затрепетал, рука упала с кладки и бухнулась в краску. Он умер.

Луис опустил голову и обхватил лицо рукой.

— Луис, — позвал я его. Он посмотрел на меня, и я замолчал на секунду, не зная, что сказать. — Мне кажется, я нашел ее.

* * *

Первыми появились сотрудники службы быстрого реагирования, примчавшиеся на сигнал о выстрелах, поступивший от диспетчера. И вот я уже всматриваюсь в автоматные стволы, пытаясь идентифицировать фамилии и серийные номера в беспорядке огней и криков, сопровождавших их прибытие. Копы осмотрели место действия, мертвого мексиканца, кости, во множестве разбросанные по квартире, но стоило им понять, что их роль на тот вечер уже сыграна, как они отступили и позволили коллегам из «Девять-шесть» занять позиции. Сначала я честно пытался отвечать на их вопросы как можно четче но скоро замолчал частью из желания защитить себя и своих друзей (не хотел разглашать слишком много, пока не получил возможности все обдумать, привести свои мысли в порядок и самому во всем разобраться), частью из-за картины, так и стоявшей у меня перед глазами.

Вот Луис застыл перед проломом в кирпичах, смотрит на останки девушки, которую когда-то любил, его рука зависла в воздухе. Луис хочет прикоснуться к тому, что от нее осталось, но не может. Я заметил, как он оказался в другом времени и в другом месте: в доме, полном женщин, в тех днях, которые он провел среди них, в том замкнутом и уединенном мире, остававшемся таким, кто бы ни добавлялся к ним.

"Я помню ее. Я помню ее в колыбели, помню, как я присматривал за ней, пока женщины готовили или убирали. Я единственный мужчина, который тогда держал ее на руках, потому что ее отец, Дибер, был мертв. Это я убил его. Он был первый. Он отнял у меня маму, и в наказание я стер его из этого мира. Я не знал тогда, что сестра моей мамы беременна от него. Я только знал, хотя никто не давал мне никаких доказательств, что он замучил мою маму до смерти и его никогда не остановит, что я его сын, если ему выпадет шанс отыграться и на мне. Вот я и убил его, и его дочь росла без отца. Это был низкий, подлый человек с низменными наклонностями и желаниями, и она на себе испытала бы всю его гнусность и подлость, останься Дибер жив. Но Алиса так и не поняла этого, не поняла, каким отродьем был ее отец.

Алису всегда мучили вопросы, она всегда сомневалась, но, когда она начала разгадывать правду о случившемся, я оказался далеко от нее. Однажды я ушел в лес — она была тогда еще совсем ребенком — и выбрал свою собственную дорожку. Меня носило по жизни вдали от нее и от других, и я не знал о том, что случилось с нею, пока не стало слишком поздно.

Именно так я говорю себе: я не знал.

А потом наши дорожки пересеклись в этом городе, и я попытался исправить свои ошибки, но не смог. Мои ужасные ошибки не поддавались исправлению. А теперь она мертва, и уже меня мучает вопрос: не я ли это сделал? Не я ли дал толчок этому размеренному медленному падению, хладнокровно решив убрать из жизни ее отца еще до ее рождения? В каком-то смысле разве мы с ним не оба отцы той женщины, которой она стала? Разве я не несу ответственности за ее жизнь и за ее смерть? Она была моей кровью, и она ушла, и меня стало меньше на ее уход из этого мира.

Как мне больно. Мне так больно".

И я отвернулся от него, когда он опустил голову, потому что не хотел видеть его в таком состоянии.

Я провел остальную часть ночи и большую часть следующего утра среди дознавателей нью-йоркского департамента полиции, в отделе «9-6» на Мезероул-авеню. Как от бывшего полицейского (пусть и с определенными неясностями в моем послужном списке), они добились от меня некоторой ценной информации. Я рассказал им, что на квартиру мексиканца меня навел мой источник, рассказал, как нашел дверь на склад открытой, как вошел внутрь и увидел, что творилось в квартире, как собирался вызвать полицию, но в тот момент на меня напали. Защищаясь, я убил нападавшего.

Два детектива допрашивали меня: женщина по имени Бэйярд и ее коллега, большой рыжеволосый полицейский по имени Энтуистл. Надо сразу сказать, они были предельно вежливы, в немалой степени благодаря тому факту, что справа от меня уселась Франциска Неаглей. Еще до моего приезда в Нью-Йорк Луис принял меры, чтобы определенная номинальная плата поступила на мой счет от компании «Эрли, Чаплин и Коэн», где Франциска была главным партнером. Компания оформила все официально, и поэтому она могла присутствовать на допросе и вмешиваться, если ее что-то не устраивало.

Эта высокая, внешне удивительно привлекательная женщина выглядела безупречно, хотя я и поднял ее ни свет ни заря. Она спокойно заходила в бары, где в уик-энды соскребали с пола кровь, и могла с каменным лицом устроить такую обструкцию, что титан казался пластилином по сравнению с ней. Одно появление Франциски уже сослужило мне хорошую службу. Те из полицейских, кому хоть раз приходилось с ней сталкиваться, смущались и тушевались.

— Кто вывел вас на Гарсию? — спросил Энтуистл. — Это его имя? Кажется, так. Он не может подтвердить нам это прямо сейчас.

— Простите, но я предпочел бы не называть своего информатора.

Бэйярд посмотрела в свои записи.

— Но это случайно не сутенер по имени Тайрон Бэйли, больше известный как Джи-Мэк?

Я не отвечал.

— Женщина, которую вы искали, была из его «конюшни», не правда ли? У меня нет сомнений, что вы говорили с ним. Я предполагаю, было бы неразумно не поговорить с ним, если вы искали ее, не так ли?

— Я говорил с очень многими.

— Куда вы клоните, детектив? — вмешалась Франциска.

— Я всего лишь уточняю, когда мистер Паркер в последний раз говорил с Тайроном Бэйли.

— Но мистер Паркер не подтвердил, ни опроверг ваше утверждение, будто он когда-либо вообще говорил с этим человеком, поэтому ваш вопрос неуместен.

— Только не для мистера Бэйли, — заметил Энтуистл. У него были желтоватые пальцы, в голосе клокотал застарелый бронхит. — Рано утром он поступил в приемный покой Вудхала с огнестрельным ранением правой руки и правой ноги. Ему пришлось ползти, добираясь туда. Вряд ли ему теперь стоит надеяться выступать за «Янки».

Я закрыл глаза. Луис не счел нужным упомянуть, что Джи-Мэка уже настигла небольшая порция великого отмщения.

— Я говорил с Бэйли где-то между полуночью и часом ночи. Это он дал мне адрес в Уильямсбурге.

— Это вы его подстрелили?

— Он так вам сказал?

— Какое там. Он весь на обезболивающем. Мы пока ждем, когда с ним можно будет поговорить.

— Я его не трогал.

— И вы не знаете, кто бы это мог быть?

— Нет, не знаю.

— Детектив! Может, продолжим?! — снова вмешалась Франциска.

— Жаль, но ваш клиент, или ваш служащий, или как вы там его называете, похоже, плохо влияет на здоровье людей, с которыми встречается.

— Тогда, — сказала Франциска, сама безукоризненная корректность, — или выдвигайте против него иск о нанесении вреда здоровью, или давайте продолжим по существу.

Не скрою, я восхищался умением Франциски вести словесные баталии, но подгонять этих полицейских не стоило, поскольку тело Гарсии все еще зависло на мне, Джи-Мэк где-то вылечивался от пулевых ранений, и тень Бруклинского столичного центра предварительного заключения замаячила передо мной в качестве моего будущего спального места.

— Мистер Паркер убил человека, — сказал Энтуистл.

— Человека, который пытался убить его.

— Это только его утверждение.

— Ну же, детектив, мы ходим по замкнутому кругу. Давайте без ребячества. У вас есть комната со следами взрывов; склад, полный человеческих останков, часть из них могут быть идентифицированы как останки той женщины, которую мистера Паркера и наняли искать; есть две видеомагнитофонные записи, которые, похоже, содержат кадры, запечатлевшие убийство по крайней мере одной женщины, а может, и других. Мой клиент обязался сотрудничать со следствием всеми возможными способами, но вы тратите свое время, пытаясь запутать его вопросами о каком-то мужчине, которому нанесли телесные повреждения уже после его встречи с моим клиентом. Мистер Паркер доступен для дальнейших вопросов в любое время и готов ответить по любым обвинениям, если таковые будут ему предъявлены в будущем. Итак, в чем же, собственно, дело?

Энтуистл и Бэйярд переглянулись, затем извинились и вышли. Ждать их пришлось довольно долго. Мы с Франциской не обменялись ни словом в ожидании их возвращения.

— Вы можете идти, — сказал Энтуистл. — Пока. Мы были бы вам весьма благодарны, если бы вы сообщали нам о своем желании выехать за пределы штата.

Франциска начала собирать свои записи.

— Да, вот еще, — добавил Энтуистл. — И попытайтесь не пристрелить кого-нибудь еще, выждите хотя бы некоторое время! Вижу, это входит у вас в привычку. Можете опять не удержаться.

Франциска подбросила меня к моей машине. Она ничего не спрашивала меня о событиях предыдущей ночи, а я не рассказывал. Нам обоим так было значительно легче.

— Думаю, с вами все будет в порядке, — сказала она, когда мы подъехали ближе к складу.

Снаружи еще не сняли оцепление, вокруг которого толпились любопытные зеваки, они держали бессменную вахту вместе с командами телевизионщиков и разных репортеров.

— Человек, которого вы убили, идет из трех или четырех против одного вашего, и, если кости на складе как-то связаны с ним, тогда никто не станет преследовать вас в связи с его смертью, особенно если останки, найденные вами в стене, действительно Алисины. Они могут придраться к применению оружия, но, когда встает вопрос о маньяках, все решает суд. Нам остается только ждать, а там посмотрим.

У меня была лицензия, и, с тех пор как я оставил службу, это были, вероятно, лучшие сто семьдесят долларов, которые я тратил каждые два года. Лицензия была выпущена на усмотрение специального уполномоченного, и теоретически он мог бы отказать мне в заявлении на возобновление, но такого никогда не случалось.

Я поблагодарил Франциску и вышел из машины.

— Передайте Луису мои соболезнования, — сказала она на прощание.

Рейчел я позвонил, как только вернулся в гостиницу. Она ответила на четвертый звонок.

— Все хорошо? — спросил я.

— Все прекрасно, — вяло ответила она.

— С Сэм все в порядке?

— Да, она в порядке. Спала до семи. Я только-только покормила ее. Теперь спущу ее вниз снова на часик, а то и на два. Как твои дела? — все-таки спросила Рейчел, помолчав секунд пять.

— Были проблемы. Ночью. Один человек умер. Она промолчала.

— Думаю, мы нашли Алису или то, что от нее осталось.

— Расскажи мне. — Ее голос выдал, что она измотана ожиданием.

— Человеческие останки в ванне. Главным образом, кости. И еще в нише в стене. Там нашел ее медальон.

— А человек, тот, кто умер? Это он ее убил?

— Еще не знаю наверняка. Похоже, что так оно и есть. — Я ждал следующего вопроса, не сомневаясь, что она задаст его.

— Ты убил его?

— Да.

Она вздохнула. Сэм начала плакать. Рейчел успокаивала ее.

— Мне пора.

— Я скоро вернусь.

— Дело закончено, так ведь? Ты уже знаешь, что случилось с Алисой, человек, который убил ее, мертв. Что еще тебе там делать? Приезжай домой. Возьми и вернись, договорились?!

— Я вернусь. Я люблю тебя, Рейчел.

— Я знаю, — у нее перехватило горло от волнения, — я это знаю.

* * *

Я проснулся уже после полудня, разбуженный телефонным звонком. Звонил Уолтер Кол.

— Похоже, ночка у тебя выдалась не из легких.

— Что ты знаешь?

— Немногое. Ты способен пополнить мои знания. Жду тебя в «Старбаксе» через тридцать минут.

Я смог добраться туда только через сорок пять, хотя и очень старался. По пути я думал о нашем разговоре с Рейчел, о проделанной работе. В каком-то смысле Рейчел права, дело завершено. И записи дантиста, даже анализ ДНК, если потребуется, они возьмут у Марты для сравнения, подтвердят, что в квартире Гарсии мы нашли останки Алисы, сомневаться в этом не приходилось. И Гарсия был причастен к ее смерти, а то, возможно, и сам являлся непосредственным исполнителем. Все верно. Но начать с того, что все это никак не объясняло, почему Алиса убегала или почему Эдди Тагер выплатил за нее залог. А ведь имелся еще антиквар Неддо с его разговорами о каких-то сторонниках или поборниках веры и агент ФБР Филипп Босворт, который, по всей видимости, занимался делом, явно как-то перекликавшимся с моим.

Существовали, наконец, мое собственное беспокойство, мои собственные ощущения. За случайными поверхностными деталями этого дела крылось нечто другое, шла какая-то тайная работа. И все это каким-то образом переплеталось с чем-то, глубоко запрятанным в пещерах прошлого.

Мои волосы еще не высохли после поспешно принятого душа, когда я уселся напротив Уолтера за столиком в углу кафе. Он был не один. С ним пришел Дании, тот самый детектив, который рассказал нам о Джи-Мэке.

— Ваш коллега знает о нашей встрече? — поинтересовался я.

— У нас нет тайн. Он спокоен, хотя он и считает, что это вы стреляли в Джи-Мэка.

— Копы из «Девять-шесть» тоже. Хотите — верьте, хотите — нет, но я с Джи-Мэком мараться не стал бы. Мэкки придется просто поверить мне на слово.

— Только не подумайте, будто нас действительно сильно взволновало его самочувствие. Мэкки заботит только одно: не должно всплыть, что это мы с ним навели тебя на него, но слухи уже пошли.

— Не вы одни показали нам на него. Передайте Мэкки, что ему не о чем волноваться.

— Нам? — насторожился Дании.

Проклятье. Я чувствовал себя усталым.

— Нам с Уолтером.

— Правильно. Так и есть. Я не подумал.

Мне не стоило впутывать еще и Дании. Я даже не понял, зачем он пришел.

— Итак, я правильно понял, мы здесь, чтобы распробовать горячие сдобы?

— Этому парню нелегко помогать, — Дании повернулся к Уолтеру за поддержкой.

— Крайне самостоятелен, — съязвил Уолтер. — Поза сильного мужчины. Полагаю, за этим кроется противоречие в отношении полов.

— Уолтер, я сейчас не в настроении.

— Считай, проехали, — Уолтер примирительно махнул рукой. — Как заметил Дании, мы хотели тебе помочь.

— Помнишь Серету — другую девчонку? Похоже, они и ее отыскали, — сообщил Дании.

— Где?

— В мотеле, сразу на выезде из Юмы.

— Убийства в мотеле «Спайхоул»? — Я же видел это в новостях.

— Да. Они опознали ее. Нашли в багажнике машины. Да и так ясно, что это она, так как машина зарегистрирована на ее имя, да и права только обуглились, но они ждали подтверждения. Судя по всему, когда огонь добрался до нее, Серета еще была жива и в сознании. Она умудрилась пробить спинку заднего сиденья, но выбраться ей не удалось.

Я попытался вспомнить детали телерепортажа.

— Там ведь было второе тело?

— Да, мужчины. Но там совсем безнадега. Никаких карточек, никакого бумажника. Они все еще упорно ищут его из того, что имеют, но вряд ли найдут, разве только поместят его карточку на молочных пакетах. Ему попали в грудь. Пуля так в нем и осталась. Стреляли из оружия, найденного у мексиканца, тот тоже убит, он из постояльцев мотеля. Они разрабатывают версию, что все остальные жертвы случайные. Тот мексиканец замешан в темных делах, и федералы уже взяли его на заметку да и мексиканская полиция тоже. Но теперь, из-за Алисы, вырисовывается кое-что другое.

Из рассказа Джи-Мэка следовало, что Алиса с Серетой оказались в доме Уинстона, когда убили хозяина дома и его помощника, но они ничего не видели. Зато забрали какую-то вещь из этого дома. Очевидно, именно эта вещь и представляла особую ценность, раз ради нее эти люди были готовы совершить столько убийств. Они отыскали Алису, а от нее, видимо, узнали, где предположительно скрывалась Серета.

Мне не хотелось вспоминать, как они добыли нужные им сведения.

— Ваш приятель Джи-Мэк завтра уже, наверное, выпишется из больницы, — сказал Дании. — Я слышал, он по-прежнему стоит на своем. Про проституток своих ничего не знает, на парня, который в него стрелял, даже не посмотрел. Но тот, кто стрелял, свое дело знает туго. И лодыжка, и пятка рассыпались на кусочки. Теперь всю жизнь с палочкой проходит.

Я подумал о черепе Алисы в нише в стене квартиры Гарсии и представил, как страдала Серета в последние минуты жизни, когда огонь подбирался к ней, медленно поджаривая ее тело, пока она не потеряла сознание.

Продавая Алису, Джи-Мэк обрек на смерть их обеих.

— Жестоко.

— Мир — жестокая штука. — Дании пожал плечами. — Кстати, Уолтер пытался побеседовать с Эллен, молоденькой проституткой, о которой я вас спрашивал.

Я вспомнил совсем юную девочку в черном платьице.

— До чего-нибудь договорились?

Уолтер покачал головой.

— Там все не просто. И снаружи, и изнутри. Хочу зайти в «Сэйф хоризон», и у меня есть приятель, который занимается этими вопросами. Постараюсь пробиться.

Дании встал и взял свою куртку со стула.

— Послушай, — сказал он мне, — чем могу, тем тебе буду помогать. Я обязан Уолтеру, и, если он захотел, чтобы я вернул ему долг, помогая тебе, я согласен. Но я люблю свою работу и планирую оставаться на службе. Не знаю, кто всадил эти чертовы пули в это дерьмо, но, если тебе удастся встретиться со стрелком, попроси его в следующий раз отвезти этого мерзавца сразу куда-нибудь в Нью-Джерси. Ясно излагаю?

— Ясно.

— Да, чуть не забыл. Там какая-то чертовщина, в этом мотеле. Кровь клерка из «Спайхоула», размазанную по лицу, брали на анализ и нашли в ней добавление чужой крови. Чудные дела, но эта кровь оказалась какой-то странной.

— Странной?

— Старой, как будто долго где-то хранилась и сильно испортилась. Они думают, в образцы могли попасть какие-то токсины, их там полно выявили, они все еще пытаются определить их происхождение. Говорят, будто кто-то мазанул по лицу мальчишки куском лежалого мяса.

Мы дали ему уйти и через минут пять поднялись сами.

— Куда ты теперь? — спросил Уолтер, когда мы ждали, пока мимо нас проедет автобус.

— Надо кое с кем встретиться и поговорить. Как думаешь, тебе удастся выяснить, кто владеет тем складом в Уильямсбурге?

— Думаю, это не составит мне труда. Эти «Девять-шесть», вероятно, уже в курсе, но я лучше узнаю в другом месте.

— Копы из «Девять-шесть» знают имя убитого. Не думаю, что они жаждут поделиться информацией со мной, так что держи ухо востро, смотри, вдруг что всплывет.

— Нет проблем. Ты еще пробудешь в «Меридиен»?

Я подумал о Рейчел.

— Возможно, еще только ночь. Мне надо съездить домой.

— Ты говорил с ней?

— Утром.

— Сказал, что случилось?

— Большей частью.

— Звучит так, как если ты опять что-то там задумал. Смотри, не играй с огнем. Тебе следует быть с ней рядом. А то все пойдет шиворот-навыворот. Гормоны и все такое. Ты же знаешь. Даже маленькие обиды воспринимаются ими как конец света, не говоря уж о крупных проблемах. В общем, тогда уж точно конец всему.

Я пожал Уолтеру руку.

— Благодарю тебя.

— За совет?

— Нет, совет твой высосан из пальца. Благодарю за все, что ты для меня делаешь.

— Эх, я все же был когда-то полицейским. Я иногда даже тоскую, но это помогает — напоминает, что я все правильно сделал.

* * *

Моя следующая встреча была с Луисом. В кафе на Бродвее. Он, видно, совсем не спал. Чисто выбрит, рубашка аккуратно выглажена, но какой-то сам не свой.

— Сестра Марты прилетит сегодня, — сообщил он. — Привезет что-нибудь по зубам, медицинские записи, все, что сможет найти. Марта остановилась в какой-то жуткой норе в Гарлеме. Я заставил ее переехать, обеих поселю в «Пьере».

— Как она?

— Еще надеется. Говорит, может, это и не Алиса. Медальон ничего не значит, кроме того, что этот тип отнял его у нее.

— А ты? Ты-то что думаешь?

— Мы нашли ее. Я как-то знаю, сразу понял. Почувствовал, как только увидел медальон.

— Полицейские получат положительные результаты завтра. Они, вероятно, отдадут ее через день или два, как только патологоанатом подпишет бумаги. Ты поедешь домой к ним?

Луис покачал головой.

— Не думаю. Меня там никто не ждет. В любом случае, там все кончено. Пусть лучше все остается так. У меня есть чем заняться.

— Например?

— Например, отыскать тех, кто такое сотворил над ней.

Я втянул глоток уже остывшего кофе, потом подождал, пока официантка подогреет его.

— Тебе следовало сказать мне, что ты сотворил с Джи-Мэком.

— Мне было не до этого.

— Хорошо, давай договоримся на будущее: если мы собираемся что-то делать, надо делиться своими планами. Те двое из «Девять-шесть» возлюбили меня за показатели по результатам стрельбы. Тот факт, что я оставил мертвеца на их поле, несильно помог в моем случае.

— Они говорили, как там этот мерзавец сутенер?

— Когда я был у них, он все еще находился под наркозом, но теперь уже очнулся. Сказал полицейским, что никого не видел.

— Он ничего не скажет. Ему лучше молчать.

— Я не об этом.

— Послушай, — возмутился Луис, — я же не прошу тебя заниматься всем этим. Я с самого начала ни о чем тебя не просил.

Я подождал, не скажет ли он еще чего. Но он молчал.

— Ты закончил?

— Да. — Он примирительно поднял правую руку. — Прости, не хотел.

— Не за что извиняться. Я прошу одного: если ты кого-то подстрелил, всего лишь скажи мне об этом. Мне бы хотелось иметь алиби на этот случай. Особенно если, как в этот раз, у меня оно действительно было.

— Люди, убившие Алису, узнают, что этот сутенер проболтался, — сказал Луис. — Считай, что он уже мертв.

— Что ж, когда они придут, убежать ему точно не удастся.

— И что теперь?

Я рассказал ему о том, как умерла подруга Алисы, Серета, и о теле, найденном с нею в ее машине.

— Он не был застрелен в машине. Мэкки сказал мне, что копы нашли следы крови из номера до двери машины. Этот парень подошел к машине, потом сел на место водителя, дверь оставил распахнутой. И все время был еще жив, даже когда начал гореть.

— А если кто-то держал его под прицелом?

— Тогда это должен был быть пулемет какой-то. Но, послушай, все равно получить пулю в лоб намного спокойнее, чем заживо сгореть. Плюс он был не из числа постояльцев. Они все наперечет, и все убиты.

— Какой-то клиент Сереты?

— Тогда почему он не оставил никаких следов в ее номере? Даже если и так, что он делал у номера мексиканца, когда получил выстрел через дверь?

— Выходит, один из убийц?

— Выходит, так оно и есть. Он убивает, его подстреливают, он ранен, но его с собой не берут, сообщники оставляют его в машине и поджигают вместе с Серетой.

— И он не возражает.

— Он даже не встает с места.

— Итак, кто-то выяснил, где Серета, и следил за ней.

— И убил ее.

Он пытался соединить отрывочные сведения.

— Это Алиса сказала им.

— Возможно. Если и она, то они ее заставили.

Он снова задумался.

— Мне трудно об этом говорить, но на месте Сереты я не сказал бы Алисе больше положенного. Возможно, какие-то общие сведения, безопасный телефон для связи, но не больше. Тогда даже Алиса не вывела бы их на подругу, поскольку и сама мало знала.

— Итак, кто-то там выследил ее, владея информацией, полученной здесь убийцами Алисы.

— И получается, что кто-то там знает кого-то здесь.

— Гарсия мог служить связующим звеном. Учитывая, как близко «Спайхоул» расположен к мексиканской границе, мексиканские контакты будут иметь смысл. Надо этим заняться.

Надеюсь, ты не придумал все это, чтобы выманить меня прочь из города и проводить в жизнь э-э... более дипломатичную линию в расспросах?

— Ты слишком высокого мнения о моих умственных возможностях. Я до этого даже не додумался.

— Я судил не о твоем уме, а о твоей изворотливости. Ты ведь пройдоха.

— Как я уже сказал, у кого-то там может быть информация, которая нам пригодится. Кто бы это ни был, он или она легко ею с нами поделятся. На твоем месте я бы подумал, какие меры воздействия можно применить, и подумал бы уже здесь. Я всего лишь хочу сфокусировать твой гнев на конкретной цели.

Луис прицелился в меня ложкой, изобразив на лице некое подобие улыбки.

— Ты слишком много времени проводишь в постели с психологом.

— В последнее время не слишком много, но благодарен тебе за идею.

По правде говоря, Луис был прав: я хотел, чтобы он уехал на пару дней. Это дало бы мне возможность не зависеть от него в своих действиях. Я боялся, что, если я дам ему слишком много информации, он возьмет все на себя и попытается сам заставить говорить тех, кто был так или иначе причастен к этому делу. Я же хотел начать с залогового поручителя. Потом мне следовало поговорить с теми, кто сдал Гарсии в аренду апартаменты на складе. И еще я хотел разыскать того агента ФБР, Босворта. «В конце концов, — посчитал я, — натравить на них Луиса можно и позже».

Я вернулся в гостиницу с дополнительным грузом для своего дорожного сундука. Прежде чем Эйнджел покинул склад, я успел отдать ему скульптуру из костей, и теперь Луис вернул ее мне. Если полицейские узнают, что я утаил это вещественное доказательство, меня ждут серьезные неприятности, но скульптура давала мне возможность подобраться к Неддо. К тому же у меня возникло ощущение, что благодаря этому странному произведению искусства другие двери откроются мне. Рассчитывать, что фотографии или рисунки возымеют такой же эффект, было глупо.

* * *

Эйнджел и Луис улетели в Тусон тем же вечером через Хьюстон. В это время Уолтер вернулся ко мне с конкретной информацией: склад являлся частью наследства, по которому велась некая бесконечная тяжба, и единственным контактом, выявленным полицейскими, оказался некий адвокат Дэвид Секула, контора которого располагалась на Риверсайд-драйв.

* * *

Номер телефона на растяжке на здании склада направлял заинтересованных лиц к автоматической службе сервиса компании «Амбассад риэлити» по обслуживанию недвижимости, только вот эта самая «Амбассад риэлити» уже три года не подавала налоговой декларации. Вроде бы умер ее исполнительный директор, и компания ушла с рынка. Я записал адрес Секулы и номер его телефона: позвоню ему утром, когда буду в полной боевой готовности. И начну разговор на свежую голову.

Я оставил три сообщения на автоответчике Тагера, залогового поручителя, но он не отвечал на мои звонки. Его офис был где-то в Бронксе, рядом со стадионом «Янки». Тагер также стоял в списке на завтра. Кто-то попросил его отправить залог по почте для Алисы. Если я выясню, кто этот человек, приближусь на шаг к решению задачи: вычислить того, кто решил ее убить.

* * *

В тот момент, когда Эйнджел с Луисом направились в сторону терминала «Дельта» в аэропорту имени Джона Кеннеди, человек, способный ответить на некоторые неотложные мои вопросы, прошел через паспортный контроль, забрал свой багаж и вышел в зал прибытия.

Этот священник прибыл в Нью-Йорк на рейсе «Бритиш Эйрвэйс» из Лондона. Ему было под пятьдесят, он был высок ростом и отличался телосложением человека, который умеет наслаждаться едой. Его непокорная растрепанная борода была значительно светлее, нет, даже рыжее, чем его шевелюра, и делала его похожим на пирата, как если бы он совсем недавно отошел от дел и прекратил пугать мирные суда салютом из всех пушек. В одной руке он нес небольшой черный чемодан, в другой — свежий номер «Гардиан».

Его встречал мужчина немного моложе его. Как только двери зашипели и закрылись, пропустив в страну священника, он пожал ему руку и предложил забрать у него чемодан. Но священник не отдал ему багаж, а протянул газету.

— Я взял тебе «Гардиан» и «Ле Монд», — сказал он. — Знаю, ты любишь европейские газеты, а здесь они значительно дороже.

— А «Телеграф» вместо них нельзя было?

Встречавший говорил без ярко выраженного акцента. Видимо, какой-то из восточноевропейских языков был ему родным.

— Они немного консервативны для меня. Так я выказал бы симпатию к ним.

Его спутник взял «Гардиан» и на ходу стал просматривать первую страницу. Увиденное, похоже, разочаровало его.

— Мы не все столь же либеральны, как вы.

— Я не знаю, что случилось с вами, Пауль. Вы вроде бы предпочитали сторону хороших парней. Таким темпом вы скатитесь до приобретения акций «Халибуртона».

— Это больше не страна беспечных либералов, Мартин. Все сильно изменилось с тех пор, как мы посещали ее в последний раз.

— Признаюсь, да. На паспортном контроле парень так резко остановил меня, перегнулся через стол да еще тыкал мне в зад пальцем.

— Да он храбрец, не то что я. Однако я рад вашему приезду.

Они направились на автостоянку, но не стали касаться волновавшей их темы, пока не вышли из здания аэропорта.

— Есть успехи? — спросил Мартин.

— Слухи, ничего больше, но аукцион состоится уже на днях.

— Мы вроде как приманку поставим, чтобы посмотреть, кто на нее клюнет, но фрагменты не имеют для них никакого смысла. Они нуждаются в целом. Если они так близко, как мы думаем, они непременно клюнут.

— Вы вовлекли нас в рискованное дело.

— Мы в него уже вовлечены, так или иначе, хотим мы того или нет. Смерть Морданта подтвердила это. Если он сумел отыскать путь к Седлецу, то и другим это по плечу. Лучше сохранять хоть какой-то контроль над происходящим, чем ничего не знать.

— Но ведь это была всего лишь догадка. Морданту просто повезло.

— Не так чтобы очень, — сказал Мартин. — Он ведь сломал себе шею. И внешне все выглядит как несчастный случай. Ладно, вы сказали, ходят какие-то слухи.

— Две женщины пропали в Поинте. Вроде как они оказались у коллекционера Уинстона, когда того убили. Наши друзья сообщают нам, что обе потом были найдены мертвыми: одна — в Бруклине, другая — в Аризоне. Разумно предположить: что бы ни взяли из коллекции Уинстона, теперь это надежно спрятано.

Бородатый священник на миг закрыл глаза, его губы двигались в бесшумной молитве.

— Еще убийства, — сказал он, закончив молиться. — Плохо, слишком плохо.

— Это не самое худшее.

— Говорите.

— Кое-кто обнаружил себя: толстый человек. Он называет себя Брайтуэллом.

— Если он вышел из тени, это означает, что они верят в близость цели. Иисусе, Пауль, разве у вас совсем нет хороших новостей для меня?

Пауль Мазел улыбнулся. Мрачноватая у него получилась улыбка, но он так до конца и не понял, доставляло ли ему самому хоть какую-то степень удовольствия очередное сообщение. Наверное, да. Пожалуй, стоило поделиться информацией с коллегой.

— Один из их людей убит. Мексиканец. Полиция полагает, это он убил одну из проституток, чьи останки они нашли среди прочих в его квартире.

— Убит?

— Застрелен.

— Кто-то принес миру пользу, но ему придется заплатить за это. Им это не понравится. Кто этот человек?

— Некто Паркер. Частный детектив, и, похоже, для него это дело привычное.

* * *

Брайтуэлл сидел перед экраном компьютера и ждал, пока принтер закончит изрыгать последние страницы работы. Когда принтер остановился, он взял стопку газет и рассортировал их по датам, начиная с самой старой из вырезок. Он проглядел детали тех первых убийств еще раз. Вот фотографии женщины и ребенка, какими они были в жизни, но Брайтуэлл только мельком взглянул на них. Он не задерживался на описании преступления, хотя знал, что многое осталось недосказанным. Брайтуэлл предположил, что они не решились печатать ужасающие подробности кровавой расправы над женщиной и ее дочерью. А может, полиции удалось скрыть некоторые детали, чтобы не поощрять подражателей. Впрочем, Брайтуэлла интересовала только информация о муже этой женщины, и он отмечал желтым маркером особенно примечательное. Он выполнял подобное упражнение на каждой странице, идя по следу мужчины, освежая историю предшествующих пяти лет, отмечая с интересом, как прошлое и настоящее перекликалось в жизни Паркера, как одни призраки прошлого всплывали из небытия, другие откладывались в сторону для передышки.

Мистер Паркер. Такая печаль, такая боль — и все это лишь возмездие за оскорбление Его, о котором ты теперь даже и вспомнить не можешь. Твоя вера была смещена с правильного места. И тебе невозможно откупиться. Ты был проклят, и нет тебе никакого спасения.

Ты был потерян для нас так долго, но теперь наконец нашелся.

Глава 11

Контора Дэвида Секулы размещалась в не слишком шикарных апартаментах, но в добротном старинном коричневого кирпича доме на Риверсайд. Медная табличка на стене гласила об адвокатском статусе господина Секулы. Я нажал кнопку домофона. Раздался одобряющий перезвон, как будто специально для того, чтобы убедить тех, кто в последнюю минуту, не дожидаясь ответа, готов был сорваться и убежать, что все в конце концов завершится благополучно. Секундой позже динамик ожил, и женский голос поинтересовался, чем мне можно помочь. Я назвал свое имя. Женщина спросила, записывался ли я на прием. Я признался, что не делал этого. Тогда она объяснила мне, что мистер Секула не сможет меня принять. Я сказал ей, что, конечно, могу остаться сидеть на ступеньках и найду, как скоротать время, даже перекусить смогу, но я не надел дома памперсы, и, если дам течь, одной неприятностью для нее станет больше.

Меня впустили. Немного обаяния срабатывает безотказно.

Секретарша Секулы представляла собой весьма впечатляющее зрелище, хотя эффект был сродни детским ужастикам. Длинные черные волосы были собраны назад и стянуты на затылке краснойлентой. Синие глаза, светлая кожа, бледное лицо с легким намеком на румянец на щеках, ну а губы... Ее губам последователи Фрейда могли посвятить целый симпозиум, который продлился бы не меньше месяца. На ней была надета темная блузка, не слишком (но достаточно) прозрачная: сквозь нее удавалось установить цену дорогого кружевного бюстгальтера. Почему-то мелькнула мысль о рубцах и шрамах, покрывающих ее тело: там, где блузка прижималась к коже, проступали какие-то неровные следы. Ее серая юбка кончалась чуть выше колена, дальше ноги обтягивали толстенные черные чулки. Она напоминала женщину, которая могла бы пообещать мужчине ночь блаженства, такого, какого он никогда дотоле не испытывал, но лишь в том случае, если потом она сама сможет насладиться медленным его умерщвлением. Судя по выражению лица этой дамы, я не мог предположить, что она готова сделать подобное предложение лично мне, разве только могла бы пренебречь первой частью программы, связанной с блаженством, и прямиком перейти к медленной пытке. «Интересно, — подумал я, — женат ли Секула». Если бы я сказал Рейчел, что нуждаюсь в секретарше, похожей на эту женщину, она предложила бы мне заранее подписать согласие на временное химическое вмешательство с непременным обязательством бесповоротного решения вопроса о полной кастрации, если я начну поддаваться искушению.

Зона приемной, покрытая серыми коврами, плавно переходила в большую переднюю комнату с черным кожаным диваном под окном, выходящим на залив, и суперсовременным кофейным столиком, целиком отлитым из черного стекла. Небольшие кресла по обе стороны столика соответствовали по форме дивану, стены были украшены картинами, если это правильное название для того вида искусства, которое предлагалось для обозрения посетителям. Лично мне представилось, как некто, страдающий от жесточайшей депрессии, простояв невероятно долго перед незаполненными холстами, вдруг озаренный мыслью оплатить себе пожизненное лечение в отличной неврологической клинике, нанес по ним серию беспорядочных ударов кистью, обмакнутой в черную краску, а потом с чистой совестью назначил порядочную сумму за полученный результат. Вся обстановка вокруг меня свидетельствовала о минимализме, воплощенном в жизнь. Даже стол секретарши отвечал требованиям этого художественного течения: ни намека на файл или хотя бы случайный лист бумаги. Либо Секула был не слишком загружен делами, либо, я не мог исключить такую возможность, он днями напролет мечтательно разглядывал свою секретаршу.

Я показал ей свою лицензию. Судя по всему, это ее никак не впечатлило.

— Хотелось бы поговорить с мистером Секулой. Несколько минут, не больше.

— Мистер Секула занят.

Мне показалось, я услышал, как кто-то монотонно бубнит по телефону за двойной черной дверью справа от меня.

— Трудно поверить, — заметил я, снова вступая в безукоризненную чистоту приемной. — Он, верно, выясняет отношения со своим декоратором?

— А какое у вас к нему дело? — Секретарша не соблаговолила назвать меня по имени.

— Мистер Секула ведет дела по недвижимости в Уильямсбурге. Я хотел бы задать ему несколько вопросов.

— Мистер Секула ведет много дел по недвижимости.

— Тут недвижимость какая-то особенная. Там, похоже, целая гора трупов.

— Мистера Секулу уже приглашали в полицию. — Секретарша мистера Секулы и глазом не моргнула, когда я упомянул о мертвецах из Уильямсбурга.

— Тогда это дело свежо в его памяти. Я, пожалуй, посижу тут у вас и подожду, пока он не освободится.

Я уселся в одно из кресел. Оно оказалось неудобным настолько, насколько может быть неудобной только очень дорогая мебель. Минуты через две у меня заныл копчик. Через пять заболел весь хребет, да и другие части моего тела взывали о милосердии. Я уже начал подумывать, не расположиться ли мне на полу, как черные двери открылись и человек в сером костюме, отливавшем блеском антрацита, вышел в приемную. Его каштанового цвета волосы были тщательно подстрижены и уложены волосок к волоску, словно на модели-фаворите во время конкурса парикмахеров. Впрочем, он и сам олицетворял воплощенное совершенство фотомодели. Ни единого изъяна во внешности, ни единого намека на индивидуальность. Глядя на него, невозможно было судить о его характере.

— Здравствуйте, мистер Паркер. Я Дэвид Секула. Сожалею, что заставил вас ждать. Дел у нас больше, чем может кому-нибудь показаться.

Секула явно слышал все, что говорилось в приемной. Возможно, секретарша просто оставила селекторную связь включенной.

И меня заинтересовало, с кем Секула говорил по телефону. Может быть, его разговор не имел ничего общего со мной, но тогда мне пришлось бы смириться с мыслью, что мир не вертится вокруг моей персоны. А я очень сомневался, что готов решиться на подобное смирение.

Я пожал руку Секулы, мягкую и сухую, словно сжал еще ни разу неиспользованную губку.

— Надеюсь, вы оправились после испытания, выпавшего на вашу долю, — заговорил он, сопровождая меня к своему кабинету. — Какой все-таки ужас!

Полицейские, вероятно, объяснили Секуле мою причастность к этому делу, когда беседовали с ним. Они, ясное дело, забыли про секретаршу, а может, и пытались ей все объяснить, но она не собиралась вникать в ту околесицу, которую они несли.

— Пожалуйста, никаких звонков, Хоуп. — Секула задержался у стола своей секретарши.

— Понятно, господин Секула.

— Хоуп — Надежда. Хорошее имя, — подсуетился я. — Оно вам подходит. — Я улыбался ей. Мы уже подружились. Возможно, меня пригласят составить компанию в загородной поездке. Мы могли бы выпивать, смеяться, вспоминать, как сначала между нами возникла неловкость, прежде чем все узнали друг друга и осознали, какие мы замечательные.

Но госпожа Надежда не улыбнулась мне в ответ. Что ж, планы на совместную поездку, видимо, отменяются.

Секула закрыл за нами двери и показал мне рукой на стул с высокой прямой спинкой, стоявший у его стола. Как раз напротив окна, но я не мог видеть, куда оно выходит, поскольку шторы были плотно задернуты. По сравнению с приемной кабинет Секулы напоминал архив после попадания в него авиационной бомбы, хотя все же выглядел опрятнее, чем кабинет любого адвоката из тех, в которых мне довелось бывать прежде. Файлы на столе присутствовали, но аккуратно сложенные в стопочки и в хороших чистых папках, на каждом — отпечатанная этикетка.

Пустая мусорная корзина дополняла картину. Казалось, файловые стеллажи были упрятаны за ложными дубовыми панелями на стенах или просто не существовали вовсе. Картины на стенах кабинета также внушали намного меньше тревоги чем там, в приемной: оттиск фавна, играющего на лютне, подписанный — ого-го! — Пикассо, и огромный холст, напоминавший пещерную наскальную живопись. Слоями наложенное масляными красками изображение лошадей — лошади были буквально вырезаны в слоях краски: прошлое оттянулось на настоящем. На холсте также значилось имя художника — Элисон Риедер. Секула заметил мой взгляд.

— Коллекционируете?

Интересно, он что, смеется надо мной? Но Секула казался вполне серьезным, должно быть, платил своим сыщикам по завышенной ставке.

— Для коллекционера я слишком плохо разбираюсь в искусстве.

— Но ведь на стенах вашего дома есть картины?

Я нахмурился. Мне было не совсем ясно, куда он клонит.

— Ну да.

— Прекрасно. Человек должен ценить красоту во всех ее проявлениях.

Он подбородком показал на дверь кабинета, за которой располагались «соблазнительные» формы его секретарши, и усмехнулся. У меня почему-то не закралось сомнений, каковы были бы последствия подобного жеста, если бы она его видела. Она бы отрезала ему голову и воткнула ее на палке на рельсах в Центральном парке.

Секула предложил мне на выбор напитки из бара или кофе. Я отказался. Он сел за стол, сложил руки домиком и как-то сразу помрачнел.

— У вас самого-то нет повреждений? Ну, кроме... — Он дотронулся до своей левой щеки.

У меня остались порезы на лице от осколков, а левый глаз слегка кровоточил.

— Вы не видели второго парня, — ответил я.

Секула попытался понять, не шучу ли я. Я не стал говорить ему, что вид Гарсии, тяжело сползавшего по стене, все еще свеж в моей памяти и что я живо представлял, как кровь этого типа пропитывает пыльные, забрызганные краской плитки. Как губы Гарсии складываются в молитве к какому-то божеству, позволившему ему оказаться замешанным в убийстве женщин, однако по-прежнему предлагавшему надежду на защиту тем, кто молился тому божеству. Я не стал рассказывать адвокату о металлическом привкусе крови, отравлявшем мне ту немногую пищу, которую я позволил себе в тот день. Я не стал говорить ни о зловонии, которое шло от Гарсии после смерти, ни о том, как глаза этого типа остекленели вместе с предсмертным дыханием. И я не упомянул о последнем вздохе, или о том, как он его испускал: длинный, медленный выдох, полный как сожаления, так и облегчения.

Всегда считалось, что для описания момента, когда мгла сменяется светом и человеческая жизнь становится смертью, следует использовать какие-то синонимы слов «освобождение» и «спасение». Достаточно лишь оказаться рядом с умирающим, чтобы поверить — пусть на короткий миг, — что вместе с последним вздохом тело покидает нечто, находящееся за пределами нашего понимания, и некая сущность начинает свое путешествие из этого мира в другой.

— Не могу представить, каково это — убить человека, — произнес Секула, как если бы прочел мои мысли.

— А зачем, собственно, вам это даже желать представить?

— Понимаете, и в моей жизни бывали моменты, когда у меня возникало желание убить кого-то, — он, казалось, придавал этому вопросу серьезное значение. — Мимолетно, конечно, но возникало. Но, сдается мне, я никогда не смог бы жить с этим и не пережил бы последствий: не столько юридических, сколько моральных и психологических. Но, и это важно отметить, я никогда не попадал в ситуацию, в которой мне пришлось бы принимать решение: убивать или нет. Возможно, при определенных обстоятельствах я оказался бы способен на убийство.

— А вам приходилось когда-нибудь защищать тех, кого обвиняли в убийстве?

— Нет, я главным образом работаю в области деловых отношений, и это возвращает нас к теме вашего визита. Могу сообщить вам то же, что и полиции. Склад этот когда-то принадлежал пивоваренной компании Рейнгольд. Она закрылась в семьдесят четвертом году, и склад был продан. Его приобрел джентльмен по имени Август Уэлш, который впоследствии стал одним из моих клиентов. Когда он умер, возникли некоторые юридические сложности по распоряжению его состоянием. Мой совет вам, мистер Паркер: составьте завещание. Даже если вам придется писать на салфетке, обязательно составьте завещание. Мистер Уэлш не заглядывал в будущее. Несмотря на мои неоднократные просьбы, он отказался записать свою волю на бумаге. Думаю, он считал, будто составление завещания неким образом подтвердит приближение его смерти. Завещания, на его взгляд, писали те, кто ждал смерти. Я пытался втолковать ему, что каждого из нас неминуемо ждет подобная участь. Его, меня, даже его детей и его внуков. Все тщетно. Он умер, так и не оставив завещания, и его дети начали ссориться между собой. Такое часто случается в подобных ситуациях. Мне удалось распорядиться его состоянием наилучшим способом по тем временам и по тем обстоятельствам. Оставив нетронутыми его акции, я добился, чтобы любая прибыль немедленно реинвестировалась или размещалась на независимых счетах, и я постарался извлечь наибольшую выгоду из разнообразной недвижимости, оставшейся после него. К сожалению, этот склад не относился к числу его удачных вложений. Недвижимость в том районе растет в цене, но мне не удавалось найти кого-нибудь, кто пожелал бы направить достаточные средства на перестройку здания. Я передал это дело в руки фирмы «Амбассад риэлити», занимающейся недвижимостью, и в значительной степени забыл об этом деле вплоть до нынешней недели.

— Вы знали, что «Амбассад риэлити» ушла с рынка?

— Несомненно, меня должны были поставить в известность, но, вероятно, передача ответственности за сдачу в аренду здания не являлась в тот момент приоритетным вопросом для меня.

— Выходит, этот человек, Гарсия, не подписывал никакого арендного договора ни с агентством недвижимости, ни с вами.

— Нет, насколько я знаю.

— И все же на верхнем этаже склада велись какие-то ремонтные работы. Проведены электричество и вода. Кто-то платил по счетам за коммунальное обслуживание.

— "Амбассад", полагаю.

— И теперь не осталось никого, у кого можно спросить?

— Боюсь, нет. Мне жаль, но я ничем не могу больше помочь вам.

— В этом мы в одинаковом положении.

Секула изобразил на своем лице сожаление. Хотя и не слишком успешно. Подобно большинству профессионалов, он не любил, когда посторонние бросали тень сомнения на любой аспект его бизнеса. Он встал, давая мне понять, что наша встреча завершена.

— Если я вспомню о чем-нибудь, что могло бы вам пригодиться, я дам вам знать, — сказал он на прощание. — Сначала, конечно, сообщу полиции, но в данных обстоятельствах я не вижу препятствий, почему бы и вас не поставить в известность, тем более что полиция не возражает.

Я попытался перевести услышанное на доступный пониманию язык и пришел к выводу, что я узнал все, за чем пришел. Поблагодарив Секулу за помощь, я оставил ему свою визитку. Он проводил меня до двери кабинета, мы еще раз обменялись рукопожатием, затем он закрыл за мной дверь. Я попытался в последний раз пробиться сквозь вечную мерзлоту, сковавшую черты его секретарши, выразив свою благодарность за все сделанное ею для меня, но дама осталась глуха к лести. Если Секула проводил в ее обществе и ночь, то я не завидовал ему. Тому, кто с ней спит, приходится по уши кутаться от холода, а может, и натягивать теплую шапку.

Мой следующий визит был на Шеридан-авеню в Бронксе, в офис Эдди Тагера. К востоку от стадиона «Янки» и вокруг здания суда дома на улицах пестрели вывесками контор залоговых поручителей. Большинство вывесок составлялись как минимум на двух языках, и если контора могла позволить себе неон в витринах, то она обычно стремилась, чтобы слово «fianzas» светилось на вывеске так же ярко, как и «залог».

Когда-то в индустрии залогов преобладали довольно вульгарные типажи. Они по-прежнему не сошли со сцены, но играли все менее заметные роли. Большинство поручителей на крупные суммы, включая и Хэла Банкомба, старались рассчитывать на поддержку ведущих страховых компаний. По расчетам Луиса, Алиса в случае беды должна была позвонить именно Хэлу Банкомбу. Тот факт, что она не назвала этого поручителя, даже оказавшись в совершенно отчаянном положении, указывал на неутихающую враждебность, которую она испытывала к Луису.

Я встретился с Банкомбом в небольшой пиццерии на 161-й улице как раз в тот момент, когда он ел пиццу, лежавшую на бумажной тарелке перед ним. Он начал было вытирать пальцы о салфетку, чтобы обменяться со мной рукопожатием, но я попросил его не придавать значения церемониям. Я заказал воду и кусок пиццы и присел за его столик. Банкомб был небольшого роста жилистым человеком, лет пятидесяти. Он излучал смесь спокойствия и абсолютной уверенности в себе, которая характерна для тех, кто повидал в жизни слишком много и успел достаточно поучиться на своих старых ошибках, чтобы не сомневаться, что больше не сделает слишком много новых.

— Как идет бизнес? — поинтересовался я.

— Все в норме, хотя могло бы быть и лучше. У нас в этом месяце несколько побегов, а это не есть хорошо. По нашим подсчетам, мы уступили штату не меньше двухсот пятидесяти тысяч за прошлый год, надо теперь наверстывать. Придется мне перестать быть таким хорошим для некоторых. По правде сказать, я уже перестал.

Он показал мне правую руку. Синяки на суставах, порванная кожа.

— Тащил сегодня парня с улицы. Если он удерет, это обойдется нам в пятьдесят тысяч, вот я и не был готов дать ему шанс удрать.

— Держу пари, он возражал.

— Поболтал руками немного. Отвели его куда следует, но там заартачились, а судья, установивший залог, уехал на западное побережье до завтра, вот я и запер парня в комнате при конторе. Клянется, будто у него есть что предложить в качестве имущественного залога: какой-то дом в хорошем месте в Канзас-Сити, но мы в нашем штате не можем принять такую недвижимость. Попробуем продержать парня ночку у себя, а уж завтра утром попытаемся пристроить понадежнее.

Он прикончил первый кусок и принялся за второй.

— Да, заработок у вас не из легких.

— Верно, но не всегда. — Он пожал плечами. — Мы с партнерами неплохо справляемся со своей работой. Как говорится, дело мастера боится или взялся за гуж, не говори, что не дюж, как уж вам больше нравится.

— Что вы скажете мне об Эдди Тагере? Он тоже мастер?

— Плоховаты дела у Тагера. Отчаянный он, работает главным образом по Куинзу, Манхэттену, а там один беспредел. Работать по Бронксу и Бруклину — это пикник по сравнению с ними, но нищим выбирать не приходится. Тагер берется за тех, у кого сроки невелики: не столько залог, сколько штраф. Но, по слухам, проститутки его стороной обходят, по большей части, если попадают в переплет, к нему не идут. Он норовит с них еще лишнее взять в знак благодарности. Понятно, куда я клоню? Я очень удивился, когда услышал, что он заплатил за Алису. Ее бы предупредили, чтобы не связывалась с ним.

Он прекратил есть, как если бы внезапно потерял аппетит, и в сердцах швырнул тарелку вместе с недоеденным куском пиццы в контейнер для мусора.

— Мне становится плохо, как подумаю обо всем этом. Я как раз сидел здесь, просматривал бумаги, что можно, улаживал по телефону. Кто-то мимоходом сказал мне про Алису. Она попалась полицейским, когда они травили наркоманов и торговцев наркотиками, но я полагал, что у меня есть время в запасе. Ну, посидит она пару часов, а я за это время наберу еще дел, чтобы сразу несколько было, и тогда уж предстану перед ними по делу о ее залоге. Настоящий геморрой с этими судейскими, ждешь-ждешь, всю душу вымотают, с одним ты делом пришел или с несколькими. Всегда есть смысл сразу несколько залогов оформлять, пять-шесть, к примеру, занести и ждать, пока всех сразу освободят. К тому времени, как я туда добрался, ее уже выпустили. Я просмотрел записи и решил, что Алиса выбрала Тагера, чтобы досадить нашему общему другу, у нее с ним какие-то нелады были. Поэтому на свой счет ничего не принял. Вы знаете, она совсем опустилась за это время. А уж в последний раз, когда я ее видел, она выглядела ужасно. Но она не заслужила всего этого. Никто не заслуживает подобного.

— Вы Тагера давно видели?

— Наши пути с тех пор не пересекались, но я наводил справки о нем. Похоже, он лег на дно. А может, и сбежал со страху. Вероятно, до него дошло, что у нее остался еще кто-то из родни и они крайне неодобрительно отнесутся к его причастности к этому делу, если она не вернется.

Банкомб объяснил мне, как найти контору Тагера. Он даже предложил пойти со мной, но я отказался. Вряд ли мне могла понадобиться чья-нибудь помощь, чтобы заставить заговорить Эдди Тагера. Именно тогда у него оставалась единственная валюта для выкупа своей жизни — слово.

* * *

Эдди Тагер котировался так низко, что вынужден был жить и работать на задворках пострадавшего от пожара винного склада, закрытого на реконструкцию еще во времена Уотергейта и с тех пор так и не восстановленного. Я без труда нашел это место, но на мой звонок никто не ответил. Я обошел здание и попытался постучать в дверь черного хода. Под моим ударом дверь слегка приоткрылась.

— Эй, есть тут кто?!

Я открыл дверь пошире, зашел внутрь и сразу оказался в кухне маленькой квартирки. Небольшая стойка отделяла кухню от гостиной с коричневым ковром на полу, коричневой кушеткой и коричневым телевизором. Даже обои на стенах были светло-коричневые. Повсюду валялись какие-то газеты и журналы. Самые свежие были двухдневной давности. Дальше начинался коридор с открытой дверью, ведущей в кабинет. Направо была спальня и около нее маленькая ванная с покрытой грибком занавеской на душе. Перед тем как зайти в кабинет, я проверил каждое помещение. Нельзя сказать, что кабинет содержался в безупречном состоянии, но попытки поддерживать там хотя бы относительный порядок были налицо.

Я пролистал недавние файлы, но не смог найти ничего, касающегося Алисы. Я сел на стул Тагера и обыскал все ящики его стола, но опять ничего важного для себя там не обнаружил. В верхнем ящике лежала коробка с визитками, но ни одно из имен не показалось мне знакомым.

У двери на полу я увидел небольшую стопку корреспонденции: всякая реклама и счета, в том числе и от компании мобильной связи Тагера. Я вскрыл конверт и стал просматривать страницы, пока не нашел дату ареста Алисы. Как и большинство поручителей, Тагер пользовался мобильником для работы. За один только тот день он сделал не то тридцать, не то сорок звонков, причем частота их увеличивалась по мере приближения ночи. Я положил счет обратно в конверт и уже собрался убрать его в карман куртки, чтобы потом посмотреть внимательнее, но тут заметил бурое пятно на бумаге. Я посмотрел на руки и увидел кровь на пальцах. Я вытер кровь о конверт, затем, пытаясь понять, где я мог испачкаться, стал припоминать свои действия в обратном порядке, пока не оказался снова на стуле Тагера.

Кровь застыла пятном на нижней стороне столешницы и в правом углу стола. Пятно было не очень большим, но, посветив фонарем, я разглядел прилипшие волосы, потом отыскал еще несколько капель крови на ковре. Стол был большой и тяжелый, но когда я осмотрел все пространство вокруг, то увидел старые вдавленные отметки на ковре от его ножек. Стол явно сдвигали с места.

Если кровь принадлежала Тагеру, тогда кто-то довольно сильно ударил поручителя головой об угол стола, вероятно, когда тот уже лежал на полу.

Я вернулся на кухню, намочил там носовой платок под краном, затем протер все поверхности, которых касался руками. Платок покрылся розовыми разводами. Я вышел тем же путем, как только убедился, что поблизости никого нет. Я не стал никуда звонить. Мне пришлось бы объяснять, что я делал в конторе у Тагера, и тогда я уже сам нуждался бы в поручителе, чтобы меня выпустили хотя бы под залог. Я не думал, что Тагер вернется. Кто-то заставил его отправить по почте залог за Алису, и это означало, что он стал одним из звеньев в цепи событий, которые привели к ее смерти. Гарсия действовал не в одиночку, и получалось, что теперь его сообщники выявляли слабые звенья в этой цепи. Я нащупал в кармане счет за сотовый телефон. В этом списке номеров я надеялся обнаружить еще какую-нибудь зацепку, звено, которое они могли пропустить.

Было уже поздно и темно. Я решил, что до утра, когда я займусь номерами телефонов из счета Тагера, мне больше ничего сделать не удастся, и вернулся в гостиничный номер. Из номера позвонил Рейчел. Трубку взяла ее мать, так как Рейчел уже легла. Накануне Сэм плохо спала ночью, потом проплакала почти весь день. Теперь девочка наконец заснула от изнеможения. Рейчел тоже уснула. Я велел Джоан не тревожить Рейчел, но передать ей, что я звонил.

— Она волнуется за тебя, — призналась Джоан.

— Я в полном порядке. Не забудь сказать ей об этом.

Я пообещал сделать все возможное, чтобы вернуться в Мэн к ночи следующего дня, и, попрощавшись с тещей, повесил трубку. Затем направился в тайский ресторанчик около гостиницы не столько ради ужина, сколько ради того, чтобы чем-то заняться, а не сидеть одному в номере, размышляя над тем, как сам, своими собственными руками, разрушаю семью. Меню я предпочел вегетарианское. После моего посещения конторы Тагера медный привкус во рту от пролитой крови вернулся ко мне с новой силой.

* * *

Чарльз Неддо сидел в кресле в своем кабинете. Весь письменный стол был завален репродукциями из книг, изданных после 1870 года. Почти на всех вариации на тему «Черного ангела».

Он никогда до конца не понимал, почему до этой даты подобные изображения не встречаются. Нет, не правда. Скорее, в последней четверти девятнадцатого столетия все рисунки и иные изображения приобретали некое единообразие; становились... как бы это сказать... менее отвлеченными, абстрактными, что ли. В них появилась некоторая общность линий, особенно когда это касалось художников из Богемии. Изображения, дошедшие до нас из более ранних столетий, отличались большим многообразием. Если бы не определенные знаки — в словесном ли описании, в отметинах ли на самом изображении, — невозможно было бы утверждать, что все они тогдашние представления об одном и том же субъекте.

Где-то звучала музыка, играли пьесы для фортепиано Сати. Ему нравились эти полные меланхолии мелодии. Он снял очки, откинулся на спинку кресла и потянулся. Рукава рубашки с закатанными манжетами поползли вниз по его исхудалым рукам, обнажив небольшую, слегка затянувшуюся ранку на левой руке, чуть выше запястья, как если бы совсем недавно неопытной рукой кто-то попытался свести какую-то татуировку с его кожи. Ранка немного побаливала, и Неддо осторожно прикоснулся к ней, кончиками пальцев провел по краю. «Можно отклониться от начертанного пути, укрыться среди ничего не стоящих древностей, — подумал он, — но прежняя одержимость, прежние неотступные мысли никуда не исчезают. Иначе зачем окружать себя костями?»

Он вернулся к рисункам. Его охватило все возрастающее волнение. Он буквально сгорал от нетерпения. Визит частного сыщика многое объяснил ему, а сегодня вечером у него были другие неожиданные посетители. Эти два монаха выказывали нервозность и нетерпение, и Неддо понял, что их появление в городе было особым знаком.

Выходит, теперь события развивались стремительно и в самом ближайшем времени наступит неминуемая развязка. Неддо сказал монахам все, о чем знал, и затем получил от старшего из них отпущение грехов.

Пьеса Сати закончилась, и комната погрузилась в тишину. Неддо стал собирать бумаги. Ему казалось, он знал то, над чем трудился Гарсия и зачем. Они были близко, и теперь, как никогда прежде, Неддо понимал, какая борьба происходит внутри него самого. Ему потребовались многие годы, чтобы высвободиться из-под их влияния, но, как алкоголик, он боялся, что на самом деле ему так никогда окончательно и не избавиться от тяги к падению.

Левой рукой он дотронулся до нательного креста и почувствовал, как ранка выше запястья начала гореть.

* * *

Рейчел уже глубоко спала, когда ее разбудила мать. Она вскочила и хотела что-то сказать, но Джоан прикрыла ей рот ладонью.

— Шшш... Слышишь?

Рейчел молча замерла. Несколько секунд было тихо, потом она услышала какие-то звуки на крыше.

— Там наверху кто-то есть, — прошептала Джоан.

Рейчел кивнула, продолжая прислушиваться. Раздавались какие-то странные звуки, мало похожие на шаги. Ей показалось, будто кто-то ползет по черепице, и, кто бы он ни был, ползет очень быстро. Ее передернуло. Как будто огромная ящерица ползла по крыше их дома. Шум усилился, и на сей раз эхом задрожала стена за изголовьем кровати. Спальня была расположена во всю ширину первого этажа, и кровать упиралась в наружную стену дома. Теперь казалось, что кто-то полз по стене к крыше, причем явно опираясь на четыре конечности.

Рейчел одним махом оказалась у туалета и осторожно открыла дверь. Отодвинув в сторону две коробки с обувью, она посмотрела на небольшой сейф за ними. Ей всегда не нравилось, что в доме хранится оружие, пусть даже и запрятанное в укромное место, и это она настояла, чтобы оружейный ящик запирался на кодовый замок с пятизначным шифром. Ей хотелось оградить Сэм от возможности залезть в него, хотя ящик и висел на уровне шести футов от пола. Она набрала код и услышала, как щелкнули задвижки. Внутри лежали два ружья. Она вытащила то, что поменьше. Рейчел ненавидела огнестрельное оружие, но, пусть и неохотно, все же согласилась научиться пользоваться им. Она зарядила ружье, затем вернулась к кровати и опустилась на колени. На стене крепилась небольшая белая коробочка с красной кнопкой. Рейчел нажала на кнопку и в тот же момент услышала, как задрожало окно в соседней комнате, как если бы кто-то пытался открыть его.

— Сэм! — закричала Рейчел.

Зазвучал сигнал тревоги, в клочья разрывая тишину болот, и Рейчел, а за ней Джоан вбежали в комнату Сэм. Девочка плакала, разбуженная оглушительным ревом сирены. Девочка корчилась в кроватке, ее маленькие ручки молотили воздух, лицо побагровело от слез. На какую-то долю секунды Рейчел показалось, что она увидела какой-то бледный силуэт, метнувшийся на темном фоне окна, затем все исчезло.

— Возьми ее, — обернулась Рейчел к матери. — Беги в ванную и запри дверь.

Джоан схватила ребенка в охапку и выбежала из комнаты.

Рейчел медленно приближалась к окну. Ружье немного подрагивало у нее в руках, хотя палец осторожно, но твердо лежал курке. Ближе, еще ближе: десять футов, пять, четыре, три...

Звук скребущегося или ползущего существа снова послышался где-то наверху, но на этот раз он удалялся от комнаты Сэм куда-то к противоположной части дома. Шум отвлек Рейчел, и она подняла голову, чтобы проследить за его продвижением, как если бы ее напряженный взгляд мог проникнуть через потолок и черепицу и позволил бы ей увидеть то, что происходило на крыше.

Когда Рейчел снова перевела взгляд на окно, она увидела голову прямо у верхнего края рамы, свисавшую вверх тормашками. Темные пряди волос обрамляли бледное лицо.

Лицо женщины.

Рейчел выстрелила, окно разбилось. Она продолжала стрелять, даже когда снова раздался звук, обозначавший присутствие какого-то странного существа на крыше и стене, но на этот раз постепенно удалявшийся. Она увидела синий свет фар, пробивавшийся сквозь темноту, и услышала даже сквозь рев сирены, как навзрыд плакала Сэм.

И тут она заплакала в голос вместе с дочерью от страха и злости, все еще не снимая палец с курка, она уже расстреляла все патроны. Ночной воздух заполнял комнату, принося с собой запах соленой воды, болотной травы и зимнего одиночества.

Глава 12

Немногие назвали бы Санди и Ларри Крэйн счастливой парой. Приятели Ларри из Союза ветеранов иностранных войн, ряды которого непреклонно редели со временем, из тех, кто еще оставался в живых из быстро истощавшегося взвода ветеранов Второй мировой, изо всех сил старались примириться с Ларри и его женой, когда те изредка посещали мероприятия, устраиваемые Союзом ветеранов, чтобы вместе с ними порадоваться встрече. Марк Холл, его однополчанин (их осталось уже только двое из всего подразделения), частенько жаловался жене, что после «дня Ди» однополчан волновал только один вопрос: кто убьет Ларри раньше — немцы или кто-то из своих. Ларри Крэйн был отъявленный ловкач, мог пролезть в игольное ушко, если надо. Он даже банку с леденцами открывал так бесшумно, что невольно приходила мысль, а не лучше бы ему было служить в каком-нибудь специальном подразделении. Но Ларри родился необыкновенным трусом, поэтому и в собственном подразделении от него было мало толку, что уж говорить об элитных частях, в которых крепкие и отчаянные парни вынуждены действовать во вражеском тылу в ужасающих условиях. Черт побери, Марк Холл мог поклясться, что не раз видел, как Ларри прячется за лучшими парнями во время боя в надежде пересидеть за их спинами, пока они принимают на себя пули, предназначенные ему.

И, как часто это бывает, Ларри Крэйн мог спокойно оставаться элементарным сукиным сыном, трусливым, как все эти женоподобные маменькины сыночки, но он был страшно удачлив. Посреди всей той резни он оставался целехоньким, не пролив ни капли своей крови. Холл мог не признаваться в этом никому, мог даже отказываться признаваться в этом самому себе, но, по мере того как война все дольше затягивалась, Холл все больше прилеплялся к Ларри Крэйну в надежде, что часть удачи этого парня перейдет и на него. Может, так оно и случалось, раз он оставался жив, когда другие гибли.

Но не таким уж счастливым был этот счастливый случай для Марка Холла. Он заплатил свою цену за частицу удачи Ларри, став вторым "я" Ларри Крэйна, поделив с ним однажды воспоминания о том, что они сотворили в цистерцианском монастыре в Фонфруаде. Марк Холл не говорил об этом с женой. Он не говорил об этом ни с кем, кроме Бога, и то только в момент тайной исповеди самому себе. Он ни разу не переступил порога церкви, начиная с того памятного дня, даже сумел убедить единственную дочь провести свадьбу на открытом воздухе, предложив ей самую дорогую гостиницу в Саванне для брачной ночи. Жена считала, что ее Марк пережил некий кризис веры, пройдя сквозь невзгоды войны, а он позволял ей думать так, поддерживая ее предположения, время от времени глухо намекая на «увиденное в Европе». Он полагал, что в этом есть зерно правды, пусть и скрытой под толщей лжи, потому что он действительно видел ужасы войны и сам принимал в них участие.

Бог мой, какими они были еще детьми, когда их послали воевать, послали убивать. Невинными детьми, и невинные дети не испытывали никакого желания брать в руки оружие и стрелять в таких же детей, как они. Сейчас, глядя на внуков, изнеженных, избалованных и наивных, несмотря на всю их претенциозность и все их всезнайство, он не мог создать отчетливый образ самого себя в их возрасте. Он вспоминал, как сидел в автобусе на Кэмп Уолтерс и щеки его были мокры от слез его мамочки. Он тогда услышал, как водитель велел неграм садиться на задние сиденья, потому как передние места занимали только белые. И не имело значения, что все они — и белые, и черные юноши — отправлялись на одну и ту же войну, а пули не различают цвета кожи. Чернокожие не возражали, хотя он видел, как негодовали некоторые из них, сжимая до боли кулаки, а кто-то из белых новобранцев освистывал их, пока они шли к указанным местам. Чернокожие знали: лучше смолчать. Но одно лишнее слово — и все взорвалось бы, и штат Техас припомнил бы им все. Любой из тех ребят, подняв руку на белого человека, избавил бы себя от переживаний по поводу немцев или японцев. Их собственная страна позаботилась бы о них, прежде чем они успели бы подняться с места, и никого никогда не привлекли бы к ответственности за то, что произошло бы тогда с этими «черномазыми».

Позже он узнал, что некоторых из тех черных парней, кто умел читать и писать, призывали записаться в кандидаты в офицерскую школу, поскольку в армии США создавалось воинское подразделение из черных солдат — 92-я дивизия, больше известная как дивизия Буффало, названная в честь чернокожих солдат, сражавшихся в войнах с индейцами. Они с Ларри Крэйном оказались вместе где-то в Англии, на каком-то дьявольски пропитанном дождем поле, и кто-то сказал им об этом. Крэйн тогда начал скулить и материться: ведь каким-то черномазым подфартило получить погоны, а он оставался всего лишь рядовым пехотинцем.

Война брала свое, и скоро некоторые из тех черных солдат также оказались в Англии, что вызвало у Крэйна новый приступ жалоб, перемешанных с руганью. Для него уже не имело значения, что чернокожим офицерам в отличие от белых не позволяли входить в штаб через переднюю дверь или что черные отряды пересекали Атлантику без всякого эскорта, потому что их считали не слишком ценным грузом для военных действий. Нет, Ларри Крэйн видел только одно: бесстыжих и нахальных ниггеров. Даже после того, как берег в Омахе был взят штурмом и со стены захваченной немецкой огневой позиции, где они курили, они увидели, как низведенные до уровня сборщиков человеческого мусора черные солдаты брели с мешками по песку, наполняя их частями тел погибших. Нет, даже тогда Ларри Крэйн увидел повод для своих окропленных ругательствами причитаний. Он называл негров трусами, недостойными касаться останков лучших парней, хотя это армейское начальство не использовало их в бою. Так было до тех пор, пока зимой 1944 года офицеры, подобные генералу Дэвису, не стали допускать чернокожих солдат в боевые пехотные подразделения и дивизия Буффало не начала с боями пробиваться сквозь Италию. У Холла не возникло много проблем с неграми. Да, Марк предпочел бы не спать с ними на соседних койках и, дьявол его побери, не стал бы пить с ними из одной бутылки. Но он понимал, что они могли словить пулю так же, как его белый сосед, и, пока они направляли свое оружие в нужную сторону, он был рад носить с ними одну униформу. По сравнению с Ларри Крэй-ном это делало Марка Холла настоящим оплотом либерализма, но Холлу хватало ума не слишком афишировать это, он только изредка возражал Крэйну или просил того держать свой проклятый рот на замке и не распускать свой окаянный язык. Время от времени Холл пытался увеличивать дистанцию между собой и Ларри Крэйном, но постепенно пришел к пониманию, что Ларри относится к числу живучих счастливчиков, и все больше держался подле него. Тогда-то они и оказались в Фонфруаде, и узы, связывающие их, стали намного теснее, отвратительнее и неразрывнее.

Шли годы, Марк Холл поддерживал подобие дружбы с Ларри Крэйном, иногда выпивая с ним, когда не удавалось каким-либо образом отговориться от встречи. Ему пришлось пригласить чету Крэйнов на эту треклятую (одно только разорение!) свадьбу, хотя жена ясно дала ему понять, что не хотела бы срамить дочь в столь знаменательный день присутствием Ларри и этой неряхи Санди. Она угрюмо дулась на него целую неделю, пока он не проинформировал ее, что это он оплачивает чертов «знаменательный день», и, если у нее есть проблемы с его друзьями, тогда, возможно, ей следует самой пополнить свой счет в банке да и оплатить с него все расходы по свадьбе.

Да-да, именно так все и прозвучало. Какой он крутой парень, переругавшийся с женой, чтобы прикрыть свой собственный позор и свою вину!

Холл полагал, что и у него на Ларри Крэйна кое-что есть. В конце концов, они были там вместе, и оба оказались замешаны в том, что произошло. Он дал добро Ларри выгодно пристроить часть их находки, а затем принял с благодарностью свою долю. Те деньги позволили Холлу купить часть дилерской сети по продаже подержанных автомобилей и таким образом заложить фундамент всего, что сделало его автомобильным королем всей Северо-Восточной Джорджии. Именно так его величали и в газетной рекламе, и в коммерческих радиопередачах, и на телевидении: Автокороль, Номер один, Повелитель цен, Непобедимый автокороль, Несравненный и незаменимый король подержанных авто.

Это была империя, выстроенная на дельном и разумном управлении, низких накладных расходах и небольшой крови. Именно небольшой. На фоне всей крови, пролитой за годы войны, та кровь была чуть больше, чем маленькое пятнышко. После того дня они с Ларри никогда не обсуждали случившееся. И Холл надеялся, что им никогда не придется обсуждать это снова, до самой смерти.

Смерть — и это любопытнее всего — всегда в конце концов случается.

* * *

Санди Крэйн сидела на табурете у кухонного окна и наблюдала, как ее муж, подобно Тарзану, усмиряющему змею, сражается с садовым шлангом. Она затянулась ментоловой сигаретой и стряхнула пепел. О, как ее муж ненавидел этот пепел в раковине! Утверждал, будто из-за этого пепла от раковины разило старым монетным двором. Санди же считала, что раковина и без того довольно воняла и дополнительный запах от пепла не вносил никакой дисгармонии в уже имеющиеся ароматы. Если не дать Ларри повода скулить из-за запаха ее сигарет (она была в этом убеждена), он найдет, к чему еще придраться. По крайней мере она получала некоторое удовольствие, и это давало ей силы. Тем более не сравнить же ее ментоловые с той вонючей дешевкой, которую он покупает себе.

Ларри теперь присел на корточки, все так же безрезультатно пытаясь распутать шланг, и снова потерпел неудачу. Сам виноват. Она постоянно твердила ему, что если бы он не был упрям и ленив, как ослиный зад, и нормально скручивал бы шланг после использования, а не закидывал как попало в гараж, то не имел подобных проблем. Но Ларри не был бы Ларри, если бы слушался советов кого-либо и менее всего — собственной жены. Так он и потратил всю жизнь, выкарабкиваясь из тех волчьих ям, в которые сам себя и загонял, а она потратила свою жизнь на вечные «я же тебе говорила!».

Кстати, об ослиной заднице. Со своего наблюдательного пункта Санди теперь отчетливо видела расселину ягодиц Ларри, оголившуюся из-за сползших штанов. Она едва могла выносить лицезрение его голого торса. Это причиняло ей почти физическую боль. В нем все было обвислым и ослабевшим: ягодицы, живот, малюсенький морщинистый орган, теперь фактически лысый, как и его такая же малюсенькая морщинистая голова. Не то чтобы она сама оставалась еще конфеткой, нет, но она была моложе, чем ее муж, и знала, как лучше преподнести то немногое, что имела, скрывая недостатки. Кое-кто из мужчин имел возможность обнаружить несовершенство Санди Крэйн, хотя и несколько поздновато, когда спадала на пол ее одежда, но они все-таки справлялись со своей задачей. Будь она менее женщиной, она бы не знала, кого презирать больше: мужчин или себя. Санди Крэйн по этому поводу особо не волновалась и, как и в большинстве других аспектов своей жизни, научилась в одинаковой мере презирать всех, кроме себя.

Она была на двадцать лет моложе мужа, да и встретила Ларри, когда тому пошел уже шестой десяток. В нем и тогда не на что было посмотреть, но его материальное положение отличалось стабильностью. Он владел баром и рестораном в Атланте, которые потом, когда «гомики» облюбовали этот район, продал явно себе в ущерб. Это и был ее Ларри, по тупости превосходящий до отказа набитый автобус безъязыких глухонемых идиотов! Из-за своего предвзятого мнения не заметивший, что геи, обитавшие по соседству, оказывались бесконечно богаче, чем его тогдашняя клиентура, и уж, конечно, шикарнее. Он продал бизнес, возможно, за четверть его нынешней цены и с тех пор все бушевал и никак не мог успокоиться. Та продажа превратила его в еще большего расиста и ненавистника сексуальных меньшинств, чем он был прежде, хотя уж куда больше. Ведь Ларри Крэйну, чтобы совсем ничем не отличаться от тех, кто сжигает деревянные кресты на задних дворах, оставалось лишь надеть на голову наволочку и проделать в ней дырочки для глаз.

Иногда она задавалась вопросом, что, черт побери, вообще заставляло ее оставаться с Ларри. Но тут же останавливала себя, прекрасно понимая, что встречи урывками в номерах мотелей или в спальнях других женщин вряд ли могли перейти в разряд длительных отношений с солидным финансовым подкреплением. СЛарри она по крайней мере имела дом, машину и умеренно комфортный образ жизни. Немногочисленные запросы Ларри становились все непритязательнее теперь, когда сексуальный «двигатель» отказал ему полностью. Да к тому же он так раздражался и так кипел яростью на весь мир, что это был только вопрос времени, когда его хватит удар или сердечный приступ. Даже злополучный садовый шланг мог сослужить ей службу, если она сумеет научиться держать свой рот закрытым достаточно долго.

Санди выкурила сигарету, зажгла другую от тлеющих угольков, затем бросила окурок в контейнер для мусора. На столе в ожидании, когда Ларри вернется от своих трудовых подвигов, лежала газета. Нужно же было ему откуда-то почерпнуть повод для жалоб на оставшуюся часть дня. Она взяла газету со стола и стала листать ее, хотя и сознавала, что этого простого действия с лихвой хватит, чтобы заставить ее мужа закипеть от злости. Он любил первым читать газету. Он ненавидел, когда от страниц газеты на него шел запах духов и ментола. А как он бушевал при виде измятых, скомканных, а то и порванных во время чтения страниц! Но если ей не удастся просмотреть газету теперь, то к тому времени, когда она получит эту газету, все новости будут уже с бородой и больше того — пропахнут запахом уборной, так как ее муж, казалось, лучше всего концентрировался, сидя на толчке, подвергая свое состарившееся тело очередной экзекуции по вымучиванию застойных испражнений.

В газете ничего интересного не было. Никогда не было. Санди не знала, что она каждый раз ожидала в ней найти. Она ведь знала, какое разочарование ждет ее, и все равно открывала. Она занялась просмотром почты. Она всегда вскрывала всю почту, даже письма, адресованные лично мужу. Ларри бесился и стонал, когда она делала это, но по большей части сам потом отдавал ей их, чтобы она разобралась во всем сама. Ему всего лишь нравилось притворяться, будто он все еще при деле. Этим утром, однако, Санди не была в настроении выслушивать его бредовые придирки и вскрыла только те конверты, которые обещали хоть немного развлечь ее. Обычная макулатура, всякий хлам, хотя на всякий случай она откладывала присланные купоны на скидки. Пришли какие-то счета, и опять предлагали какие-то кредитные карточки, чтоб они ими подавились, и бланки подписки на журналы, которые никогда не будут читаться.

А вот и какой-то конверт, похожий на официальное уведомление. Она открыла его и прочла вложенное письмо, затем перечитала, чтобы убедиться, что правильно поняла все детали.

К письму прилагались две цветные фотокопии страниц из каталога аукционного дома в Бостоне. «Ничего себе! — подумала Санди. — Нет, ничего себе!» Пепел от сигареты упал на бумагу. Она смахнула его. Очки Ларри для чтения лежали на полке около его витаминов и лекарств для лечения ангины. Санди схватила их и наспех вытерла кухонным полотенцем. Муж ни черта не сможет прочесть без своих очков.

Ларри все еще боролся со шлангом, когда ее тень упала на него. Он поднял голову.

— Не загораживай мне свет, черт возьми! — пробурчал Ларри, затем увидел, что жена сделала с его газетой, которую зачем-то машинально захватила с собой, и теперь та, скрученная, торчала у нее из-под мышки. — Дьявол, во что ты превратила газету? — возмутился он. — Теперь ее только в птичью клетку класть.

— Забудь ты эту проклятую газету. На, читай. — Она протянула ему письмо.

Он поднялся, задыхаясь и подтягивая штаны на свой худой живот.

— Не могу же я читать без очков.

Она протянула ему очки и нетерпеливо наблюдала, как он посмотрел стекла на свет, потом стал вытирать их грязным краем своей рубашки и только потом надел на нос.

— Что это? — продолжал бурчать он. — Что такое важное ты притащила сюда, и зачем тебе понадобилось превращать мою газету в тряпку?

Она ткнула пальцем на важные строчки.

— Черт побери! Вот это да! — воскликнул Ларри.

И впервые почти за десятилетие Ларри и Санди Крэйн наслаждались моментом разделенного удовольствия.

Ларри Крэйн держал жену подальше от своих дел. Это был его принцип. На заре их отношений, Ларри не раз обманывал доверие Санди и по очевидным причинам предпочитал не вдаваться в подробности своих дел. С тех пор он так и придерживался принципа, что даже небольшое знание — опасная вещь.

Одно из немногих оставшихся пристрастий Ларри — его увлечение скачками — вышло из-под контроля, и он задолжал деньги таким людям, которые не любили долго размусоливать с подобными вопросами. Два дня назад они твердо обозначили свою позицию, когда Ларри заплатил часть долга, достаточно существенную, чтобы позволить ему продержаться еще пару-другую недель. Его дом был единственным достоянием, которое он мог реально обратить в наличные, поскольку даже продажа автомобиля не покрыла бы его долги, но он не представлял, как заставить Санди одобрить продажу дома и переезд в какую-нибудь собачью конуру ради оплаты его пагубных пристрастий.

Конечно, он может попытаться обратиться к Марку Холлу, но из этого колодца он уже вычерпал почти всю воду пару лет назад, и только абсолютное отчаяние заставит его припасть к нему снова. В любом случае Ларри затеял бы опасную игру, если бы снова разыграл эту карту. Шантажировать старину Холла небезопасно, а Ларри Крэйн не имел никакого желания провести остаток жизни в тюрьме. Он полагал, что Холл знает это. Старый Холл бывал разным, но глупым не был никогда.

Итак, Ларри Крэйн боролся с садовым шлангом и думал, нет ли резона как-нибудь избавиться от Санди. Например, удушить ее этим шлангом и утопить тело, а затем получить страховку. Вдруг тень самой Санди упала на него. Ларри знал, что шансов успешного убийства жены у него не больше, чем шансов на управление «Плейбоем» в те дни, когда Хью Хефнеру немного нездоровится. Санди была крупной и сильной женщиной, к тому же всегда начеку. Да он только замахнется на нее, как она сломает ему хребет, словно он соломинка в каком-то из ее любимых дешевых коктейлей.

Но по мере того как Ларри читал и перечитывал письмо, до него доходило, что, на его счастье, ему не придется прибегать к столь отчаянным мерам. Ларри когда-то видел нечто похожее на описание в присланных фотокопиях, но он и не подозревал, что это вообще могло стоить денег, а теперь вот читал, будто это могло бы принести ему десятки тысяч долларов. Но «могло бы» еще вовсе не означало наступления события. Тем, что разыскивали эти люди, он, Ларри Крэйн, фактически не владел на данный момент, а владел этим Маркус Е. Холл, Автокороль.

* * *

В то время как Марк Холл по-прежнему официально оставался главой фирмы, старик уже давно лишь номинально управлял фирмой. Его сыновья, Крейг и Марк-младший, приняли на себя ежедневное управление семейным бизнесом уже почти десять лет назад. Джинни, его дочь, получила долю в двадцать процентов, поскольку Крейг и Марк-младший отвечали за всю работу, пока Джинни только сидела и ждала свои деньги, чтобы потратить их. Джинни, правда, видела все это немного в ином свете и последние пять лет при каждом удобном случае поднимала бучу по этому поводу. Король видел в поведении дочери руку ее мужа Ричарда. Дик (а сыновья Марка иначе и не называли Ричарда и в лицо, и за глаза, и всегда с некоторым привкусом яда, поскольку хорошее образование не мешало им разбираться в уличном жаргоне, а на улице этим именем принято называть мужское достоинство) был юристом, а если и существует порода грызунов, которые ради денег могут прогрызться в самое сердце семьи и выгрызть его полностью изнутри, так эта порода называется юристы. Они все оправдывают деньгами. Король подозревал, что стоит ему умереть, как Дик начнет предоставлять в суд всякие свои бумаги и требовать большей доли в бизнесе, ссылаясь на те времена, когда сама Дева Мария была в трауре. Собственные законники Короля уверяли его, что ничего в безупречно составленных и должным образом оформленных бумагах фирмы не допускает двойного толкования, но на то они и законники, чтобы внушать своему клиенту то, что, по их мнению, он желает от них услышать. Не миновать сыновьям судебных разбирательств после его смерти, в этом Марк Холл не сомневался. И в результате распадется на части и его любимое детище, дилерская сеть, и не менее любимая семья.

Король стоял у офиса основного фирменного салона на дороге номер 1, потягивая кофе из большой кружки, украшенной золотой короной. Он все еще любил поработать здесь пару дней и делал это каждый месяц. Другие продавцы не возражали, ведь все, что он зарабатывал на комиссии, складывалось в общий котел. В конце каждого месяца тянули жребий, и все комиссионные шли к какому-то одному из продавцов или продавщиц, поскольку теперь в сети работали две женщины и им удавалось продавать уйму автомобилей тем мужчинам, у которых имелся привод от содержимого их штанов к содержимому их бумажников. Выигравший платил за пиво и ставил угощение, так что все были счастливы.

Было четыре часа дня: мертвое время да еще будний день в середине месяца. Король и не ожидал многого. Так, забежит кто-нибудь в конце дня, когда станут закрываться офисы, но у них в карманах пусто.

Но неожиданно в дальнем секторе салона он увидел мужчину, склонившегося над ветровым стеклом «вольво» 2001 года выпуска, V70 Турбо-вагон, 2,4-литровый движок, кожаный салон, AM/FM-кассетник / CD-плеер, крыша от солнца, пробег 45 000 миль. Эту машину прежние хозяева явно считали сделанной из яичной скорлупы — ну ни единой царапины за все время, пока на ней ездили. Мальчики Короля выставили ее за двадцать тысяч, и торг был вполне уместен. Козырек от солнца да еще темные очки на носу — его лицо из офиса и не разглядишь толком! Правда, все равно видно, какой этот тип старый и сильно потертый. Зрение Короля уже подводило его, но, стоило ему сфокусировать на субъекте внимание, он за тридцать секунд осмотра мог рассказать о человеке столько, сколько все эти заумные психологи не могли и после долгих лет учебы.

Король поставил кружку на подоконник, поправил галстук, вытащил ключи от «вольво» из ящика и направился в зал. Кто-то поинтересовался, не понадобится ли ему помощь, кто-то весело рассмеялся вдогонку. Король знал: сотрудники салона присматривали за ним, притворяясь, будто не делают этого.

— Этот парень постарше меня будет. Как бы не помер, прежде чем я заставлю его подписать бумаги.

Раздался новый взрыв смеха. Король увидел, что старикашка открыл дверь «вольво» и проскользнул на сиденье водителя. Хороший знак. Заставить их сесть в проклятый автомобиль — задача сложная, ну а уж после тест-драйва грех не заполучить клиента. Ведь продавец, хороший парень, выкроил время из своего напряженного графика только ради этой ознакомительной поездки. Он знал немного о спорте, возможно, ему нравилась та же самая музыка, раз он прошелся по всей шкале и нашел то, что вызвало улыбку. И после всего этого... В общем, разве приличный человек может не выслушать теперь рассказ о достоинствах этого прелестного автомобиля? И... эх, здесь жарковато, пойдемте лучше поговорим в прохладном офисе, да еще со стаканом холодной содовой в руке, уф-ф, хорошо! А, вы хотите переговорить сначала со своей женой? Вы правы. Но ей непременно понравится этот автомобиль: он безопасный, опрятный, у него гарантированная возможность получить хорошую цену потом, когда соберетесь его перепродавать. Да, вы можете уйти, не подписав бумаги, но, когда вернетесь после разговора с женой, машины здесь уже может и не оказаться. И зачем вам эта беседа с вашей милой женой, вы и так знаете, что она скажет вам то же самое, что и я: это дешево. Вы дадите ей надежду, а затем приведете сюда, чтобы выяснить, что этого малыша уже продали, и окажетесь в худшем положении, чем были прежде, когда все это затеяли. Поговорите с банком. У нас отличный финансовый пакет, намного лучше, чем в любом банке. Да что вы пугаетесь? Это только числа: вам никогда не придется выплачивать так много...

Король добрался до «вольво», наклонился и заглянул в окно машины.

— Рад вас видеть. Как ваши де...

Слова замерли на губах. В машине сидел Ларри Крэйн собственной персоной, с немытыми волосами, забитыми грязью морщинистыми складками на лице, и усмехался ему всеми своими желтыми зубами.

— Ну, я-то, отлично, Король, просто великолепно.

— Пришел выбрать машину, Ларри?

— Да, подыскиваю, Король, это точно, но пока не покупаю. Бьюсь об заклад, ты мог бы дать мне скидку, по старой памяти, вроде как фронтовики оба.

— Ты прав, могу и скинуть в цене для тебя.

— Да, — сказал Ларри. — Бьюсь об заклад, ты мне скинешь цену, и я в ответ тебе скину.

Он приподнял одну ягодицу и испортил воздух. Король кивнул, но теперь даже остатки напускной теплоты, которую он едва сумел продемонстрировать, улетучились.

— Не нужна тебе никакая машина, вовсе не нужна, Ларри. Чего тебе тут надо?

Ларри Крэйн наклонился и открыл пассажирскую дверь.

— Садись со мной, Король. Открой окно, а то задохнешься от вони. У меня к тебе предложение.

Король не сел в машину.

— Денег от меня, Ларри, ты не получишь. Я давно тебе это объяснил. Наши счеты закончены.

— Я и не прошу денег. Садись же, старина. Тебе это ничего не стоит, послушать-то можно.

Король с хрипом набрал воздуха. Он с тоской посмотрел на свою контору наверху, жалея, что вообще не проигнорировал этого посетителя, затем заставил себя сесть в «вольво».

— У тебя от этого дерьма ключи есть? — спросил Ларри.

— Да, я взял.

— Тогда давай с тобой покатаемся. Надо бы поговорить с тобой.

* * *

Франция, 1944 год

Французские цистерцианцы привыкли хранить тайны. Монастырь в Понтиньи, что в Бургундии, с 1164 по 1166 год давал приют Томасу Бекету, английскому прелату, сосланному за противодействие Генриху II, пока сам прелат не решил вернуться в свою епархию, где его и убили за его же хлопоты. Лох-Дье, в Марселе, в Миди-Пиренеях, предоставили убежище для Мо-ны Лизы во время Второй мировой войны — сочетание высоких крепостных стен и огромных владений послужило хорошим доводом для предоставления убежища этой знатной даме. Другие монастыри, далекие от войны, хранили и свои собственные сокровища: цистерцианцам из Лох-Киндара в Шотландии было поручено сохранить забальзамированное сердце лорда Джона Баллиола, умершего в 1269 году, и его жены, леди Деворгиллы, последовавшей за ним двумя десятилетиями позже; в «Злата Коруна» в Чешской Республике прятали шип, по легенде, из тернового венца, надетого на голову самого Христа, выкупленный у короля Людовика Премышлем Отакаром П. Но все это были известные реликвии, о них знали, знали, что их хранят монахи, и вплоть до двадцатого столетия мало кто беспокоился о том, что сами монастыри могут подвергнуться опасности из-за оберегаемых ими церковных реликвий.

Но в монастырях в глубочайшей тайне хранились и иные ценности. Укрытые за стенами подвалов или в пределах больших алтарей, они подвергали опасности и монастырские стены, и обитателей монастырей. От аббата к аббату тайно передавалось это знание, и лишь очень немногие ведали, что скрывается под библиотекой в Салеме в Германии или под декоративными плитами, которыми вымощен пол церкви в Булэнде в Северном Йоркшире.

Или в Фонтфруаде.

Монахи селились в Фонтфруаде еще с 1093 года, хотя первое формальное сообщество, вероятно составленное из бывших отшельников ордена бенедиктинцев, было создано в 1118 году. Само аббатство Фонтфруад появилось в 1148 или 1149 году и стремительно превратилось в надежное укрепление на линии фронта в борьбе против ереси. Когда Римский Папа Инокентий III пошел против Манишеанс, его легатами были два монаха из Фонтфруада, один из которых, Пьер Кастельно, был впоследствии убит. Еще один аббат Фонтфруада вел кровавый крестовый поход против Альбижансьанс и как поборник веры поднял своих монахов против сил Монсегура и Кверибю, которых привечали либералы Арагона. Не было, возможно, ничего неожиданного в том, что Фонтфруад наконец получил заслуженную награду за свою несгибаемость, когда один из его аббатов, Жак Фоурниер, стал Римским Папой Бенедиктом XII.

Аббатство Фонтфруад было в придачу еще и богато, его процветание опиралось на 25 усадеб и ферм со стадами более чем в двадцать тысяч голов крупного рогатого скота. Но постепенно монахи стали беднеть. Во время Французской революции Фонтфруад превратили в приют города Нарбон. Как ни странно, в этом было спасение Фонтфруада, поскольку аббатство сохранилось, тогда как многие другие запросто подвергались разрушению. Цистерцианцы еще не раз процветали в своем аббатстве с 1858 до 1901 года, когда государство выставило Фонтфруад на продажу и его приобрела и отреставрировала пара французских покровителей искусства из Лангедока.

И всегда, даже тогда, когда ни один монах не спасал свою душу в монастырских кельях, Фонтфруад не оставался без пристального внимания цистерцианцев. Они пробирались туда, когда там располагался приют, проявляя заботу о больных и увечных в облике обывателей, и они возвратились в его окрестности, когда богатые благотворители Густав Файет и его жена Мадлен д'Андок приобрели здание монастыря, чтобы не дать вывезти этот архитектурный шедевр в Соединенные Штаты. Меньше чем в миле от Фонтфруада находится небольшая церковь, далеко более скромное посвящение Богу, чем ее грандиозный сосед, и оттуда цистерцианцы внимательно следили за Фонтфруадом и его тайнами. Почти 500 лет монастырь оставался нетронутым, пока Вторая мировая война не вступила в свою заключительную стадию и в округе не появились солдаты.

— Нет. О-хо-хо! Я тоже получил такое же письмо, но выбросил его в мусорку.

Марк Холл в отличие от Ларри Крэйна понимал, что времена изменились. В те месяцы после войны в мире все еще царил хаос, и можно было легко избежать неприятностей, всего лишь проявляя некоторую осторожность. Сейчас все изменилось. Он внимательно просматривал газеты и следил за публикациями по делу Мидора с особым интересом и беспокойством. Джо Том Мидор служил в армии США во время Второй мировой войны и утащил манускрипты и ковчег для мощей из пещеры, расположенной близ Кведлинбурга в Центральной Германии, где городской собор спрятал свои сокровища на время боевых действий. В мае 1945 года Джо Том отправил свои трофеи матери. Вернувшись, он показывал их женщинам в обмен на их сексуальную благосклонность. Мидор умер в 1980 году, и его брат Джек и сестра Джейн решили продать эти трофеи, тщетно попытавшись замаскировать их происхождение. Стоимость сокровищ приближается к 200 миллионов долларов, но Мидоры получили только три миллиона. Кроме того, продажей этих ценностей они привлекли к себе внимание прокурора Восточного Техаса, Кэрола Джонсона, который в 1990 году начал международное расследование. Шестью годами позже Большое жюри предъявило Джеку, Джейн и их адвокату Джону Торигану обвинение в незаконном сговоре с целью реализации краденых сокровищ. Эта статья тянула на десять лет тюремного заключения и уплату штрафов до 250 тысяч долларов.

То, что они избежали такой участи и заплатили только 135 тысяч долларов, для Марка Холла было уже не столь существенно. Он твердо осознал, что для них обоих лучше всего унести с собой в могилу знание о существовании остатка их находки из Фонтфруада. Но тут подвернулся этот жадный тупица Ларри Крэйн, способный навлечь на них невероятные бедствия. Холла и так уже сильно обеспокоили эти письма. Их появление означало, что кто-то неведомый проследил связи и сделал определенные выводы. Если они притаятся и откажутся заглатывать приманку, то, возможно, Холлу все же удастся сойти в могилу, не растратив наследство детей на оплату юристов.

Они припарковались на подъезде к дому Короля. Жена Холла поехала навестить Джинни, поэтому там стоял только один автомобиль. Ларри дрожащей рукой коснулся локтя Короля. Король попытался стряхнуть ее, но Ларри уже двумя руками обхватил и крепко сжал его локоть.

— Давай посмотрим. Это все, что я прошу. Нам надо только сличить с фотографией и удостовериться, что у нас с тобой именно то, что они ищут. Эти люди отваливают такой куш! Это же уйма денег.

— У меня есть деньги.

— Ну и пусть, но я-то, мать твою, их не имею! — закричал, не сдержавшись, Ларри Крэйн. — Я в полном дерьме, Король, влип по самые уши. У меня проблемы.

— Какие проблемы могут быть у такого старого козла, как ты?

— Ты же знаешь, я всегда любил играть на скачках.

— Ах ты, мать честная! Я знал, что ты из тех придурков, которые мнят себя умнее остальных идиотов, но играть на бегах вправе только те, кто может позволить себе проиграться. Насколько я помню, ты уж точно не возглавляешь подобный список.

Крэйн проглотил оскорбление и снес удар. Ему хотелось наброситься на Короля и дубасить его головой о новенькую деревянную приборную панель скандинавской мерзости, но этим он ни на йоту не приблизится к деньгам.

— Пусть так, — прошипел он, и на какое-то мгновение Крэйн обнажил ненависть к самому себе, так тщательно затаенную под слоем ненависти к другим. — Нет у меня твоих талантов, это уж точно. И женился я неудачно, и в делах не туда попер. И детей у меня нет, но, может быть, к лучшему. Я бы и с ними напортачил. Думаю, все говорят, что так мне и надо, за все получил по заслугам. — Он ослабил хватку. — Но эти жлобы, они меня растопчут, Король. Они заберут мой дом, их ничто не остановит. Дьявол, это единственное, что у меня осталось из того, что имеет цену, но при этом мне от них все равно не отвертеться, а я не смогу вынести боли. Все, о чем я прошу тебя, — посмотреть на нашу вещь, подходит ли она. Может, мы смогли бы договориться с теми парнями, которые ищут ее. Мы можем обтяпать все без шума, и никто никогда ничего не узнает. Прошу тебя, Король, сделай это для меня, и ты никогда больше не увидишь меня. Знаю, тебе не нравится, что я все время верчусь подле тебя, и твоей жене тоже, она спит и видит меня горящим в аду, и она с удовольствием спустила бы меня с лестницы при случае, но меня это нисколечко не волнует. Я только хочу услышать, что скажет этот парень, и мне надо знать, что у нас с тобой есть именно то, что он ищет. Я принес свою часть.

Он вынул засаленный коричневый конверт из целлофанового мешка, который лежал на заднем сиденье. Внутри была маленькая серебряная коробочка, очень старая и очень потертая и исцарапанная.

— Я почти забыл про нее, — объяснил он.

От одного взгляда на эту вещицу здесь, у порога его собственного дома, у Холла по телу пробежали мурашки. Он с самого начала не знал, зачем они прихватили и эту коробочку. Разве только внутренний голос подсказал ему, что вещь эта необычная, возможно, даже очень дорогая. Ему думалось, он сразу же понял ее ценность, даже если бы тогда никто не погиб за нее.

Но это было тогда, когда его кровь была все еще горяча.

— Я не знаю, — сказал Король.

— Доставай, — прошептал Ларри. — Давай соединим их и удостоверимся.

Король замер и ничего не отвечал. Он смотрел на свой славный дом, аккуратно подстриженную лужайку, окно спальни, которую он делил с женой. "Если бы я мог уничтожить только один кусок моей жизни, если бы я мог вернуться назад и не совершить только одно это действие! Все, что пришло потом, все мое счастье и вся моя радость были отравлены этим поступком. За все блаженства в жизни, за все богатство, которое я накопил, и за то положение, которое я получил, я никогда не знал ни единого дня покоя ".

Король открыл дверь машины и медленно направился к дому.

* * *

Рядовой Ларри Крэйн и капрал Марк Т. Холл попали в серьезную переделку.

В то время как главные американские силы продолжали движение в восточном направлении, их взвод был назначен в патруль в Лангедоке и попал в западню за деревней Нарбон. Их встретили немцы в коричневой с зеленым камуфляжной форме, поддержанные полугусеничной машиной с тяжелой пушкой.

Эта униформа и подвела американцев. Из-за нехватки снаряжения некоторые подразделения все еще использовали экспериментальный камуфляж, состоявший из двух частей артикула М образца 1942 года, который походил на типичную поношенную форму Вафен СС в Нормандии. Холлу и Крэйну уже доводилось оказываться в подобной ситуации по ходу боевых действий, когда их подразделение открыло огонь по четверке стрелков 2-й бронетанковой части, которые оказались отрезанными в ожесточенной борьбе со 2-м соединением войск СС около Сент-Дени-ле-Гаст. Двоих стрелков застрелили, прежде чем те получили возможность доказать свою принадлежность к американцам, еще один умер от ран.

Лейтенант Генри сам произвел фатальный выстрел, и Марка Холла иногда мучил вопрос, не потому ли лейтенант в тот критический момент позволил вражескому отряду выдвинуться из темноты раньше, чем приказал своим парням открыть огонь.

Но было уже слишком поздно. Холл никогда не видел, чтобы какое-нибудь воинское подразделение двигалось с такой скоростью и точностью, как те немцы. Одна минута — и они оказались перед американцами, в следующую минуту они уже были рассеяны среди деревьев с обеих сторон дороги, быстро и спокойно окружая врага, чтобы окончательно добить его. Капрал Холл и рядовой Крэйн каким-то чудом уцелели. Они оказались в заполненной жижей канаве и лежали там, пока кругом рвались снаряды, а деревья и кустарники рассыпались в щепки, разлетавшиеся в воздухе, как стрелы.

— Немцы, — сказал Крэйн совершенно некстати. Лицо его было вымазано грязью. — Здесь не должно быть никаких немцев, их же здесь не осталось. Какого дьявола они делают в Нарбоне?

«Нас убивают, — подумал Холл. — Убивают, вот что они тут делают». Но Крэйн был прав: немецкие войска отступали из этого района, а эти солдаты явно продвигались вперед. У Холла кровь текла по лицу и волосам, а взрывы кругом все продолжались. Их товарищей разрывало на части. В живых оставалась только горстка, и Холл мог видеть, как немецкие солдаты приближаются к уцелевшим, чтобы прикончить их. Немцы постепенно переставали прятаться, так как потребность в этом отпадала.

Эти немцы сильно отличались от других. Они имели какую-то цель.

Он услышал, как хнычет Крэйн. Холл чувствовал его дыхание, поскольку Крэйн вплотную притиснулся к капралу в надежде, что тело Холла обеспечит ему хоть какое-то прикрытие. Холл все понял и с силой толкнул Крэйна.

— Чего ты жмешься ко мне?!

— Мы должны держаться вместе, — взмолился Крэйн.

Звуки орудийного огня становились теперь все реже, и они слышали только одиночные очереди немецких автоматов. Холл знал, что это приканчивают раненых.

Он пополз через подлесок. Секундой позже за ним последовал Крэйн.

* * *

Много миль отделяло их сейчас от того злополучного места, много лет отделяло их от событий того дня. Ларри Крэйн сидел в «вольво» с кондиционером и тер пальцем крест, вырезанный на шкатулке. Он пытался вспомнить, чем была примечательна бумага, которая когда-то хранилась в этой коробке. Он припомнил, как разглядывал написанное на ней, но ничего не сумел понять и поэтому отложил ее в сторону. Он только догадался, что это латынь, но, скорее всего, какие-то обрывки слов. Что-то реальное заключалось в ином — в паре крошечных буковок, тщательно выведенных в правом верхнем углу пергамента. И Марка Холла, и Ларри Крэйна больше привлекли иллюстрации на присланных фотокопиях. Они напоминали наброски для какой-то статуи, но непонятно было, почему кому-то пришло в голову сотворить подобную статую из чего-то, что явно напоминало кости, кусочки высушенной кожи — останки, не то человеческие, не то каких-то животных.

Но кому-то все это вдруг понадобилось, и, если Ларри Крэйн прав, эти люди готовы заплатить щедрое вознаграждение.

Два солдата бесцельно блуждали в отчаянных попытках найти убежище, чтобы укрыться от дикого, неожиданно нагрянувшего холода, который становился все ощутимее, и от немцев, которые, возможно, теперь прочесывали местность в поисках оставшихся в живых, чтобы об их появлении никто не смог сообщить превосходящим силам противника. То была вовсе не отчаянная атака погибающих, не последняя, бессмысленная попытка немцев сдержать союзнический поток вроде действий тевтонского короля Канута.

Эсэсовцы явно специально десантировались в этом месте, возможно, по пути захватили американский бронетранспортер. И Холл не сомневался, что они имели какую-то очень серьезную тайную задачу. Эта уверенность была подкреплена увиденным, когда они с Крэйном отступили: люди в штатском, появившиеся из укрытия за бронетранспортером, явно направляли действия солдат. Но какое это имело сейчас значение для Холла? Никакого.

Ему оставалось только надеяться, что дорожка, которую они с Крэйном выбрали, уведет их как можно дальше от того места, куда направлялись немцы.

Мало-помалу они поднялись на какую-то возвышенность и наконец оказались в необитаемой части Корберийских холмов. Никаких зданий поблизости, никакого выпаса домашнего скота. Холл предположил, что даже если здесь когда-то и паслись стада, все пошло на снабжение продовольствием нацистов.

Начался дождь. Ноги Холла промокли. Высшему начальству почему-то пришло на ум, будто новые походные ботинки на пряжках, с недавних пор поставляемые в войска для солдат, выдержат холодную зиму, если их смазывать жиром. Однако Холл теперь мог поспорить, что даже ранней осенью дело обстояло весьма плачевно. Ботинки, хоть и обильно смазанные жиром, промокали и совсем не держали тепло. Пока они с Крэйном брели по холодной и влажной траве, пальцы ног начало ломить от боли так сильно, что на глазах выступили слезы. В довершение их бед из-за проблем с налаживанием поставок они с Крэйном были одеты только в шерстяные брюки и жакеты «от дядюшки Исаака».

На двоих у них имелись четыре осколочные гранаты, Ml у Крэйна и автоматическая винтовка у самого Холла. У него оставалось еще девять патронов, включая тот, что уже сидел в стволе ружья, а у Крэйна были еще два пояса, итого, в общей сложности, 25 магазинов.

Они также имели четыре НЗ-пайка, по два на каждого — консервы из колбасного фарша и сосисок. Не так уж плохо, но и не слишком хорошо, особенно если те немцы нападут на их след.

— Ты представляешь хоть примерно, где мы? — спросил Крэйн.

— Не имею ни малейшего понятия.

Надо же такому случиться, что из всего их подразделения в живых после той проклятой кровавой резни остались именно они, вдвоем с Ларри Крэйном. Этот парень и впрямь заговоренный. Холл уже походил на подушку для булавок со своими осколками, которые попали в него, а у Крэйна ни одной царапины.

Все же правильно поговаривали у них, что Крэйн заговоренный, и, пока он, Холл, оказывается где-то рядом с ним, частица этой неведомой защиты достается и ему. Достойная причина чувствовать благодарность.

— Холодно, — сказал Крэйн. — И сыро.

— Ты думаешь, я не заметил?

— Ты собираешься идти, пока не свалишься с ног?

— Я собираюсь продолжать идти, пока...

Он замер на полуслове. Они стояли на вершине небольшого холма. Справа от них в лунном свете сияли белые камни. Чуть дальше на фоне ночного неба вырисовывался целый комплекс зданий. Холл мог разглядеть какое-то подобие двух шпилей и много-много темных окон на стене.

— Что это?

— Церковь, а может, и монастырь.

— Ты думаешь, там есть монахи?

— Нет, если у них есть хоть капля здравого смысла.

— И что будем делать? — Крэйн присел на корточки на землю, опираясь на винтовку.

— Спустимся, осмотримся вокруг. Вставай.

Холл ухватил Крэйна за плечо и случайно измазал его кровью.

— Эй, ты меня испачкал, — возмутился Крэйн.

— Ну, прости, я же не нарочно.

* * *

Санди Крэйн говорила с сестрой по телефону. Ей нравился муж ее сестры. Красивый мужчина. Он носил хорошую одежду, и от него всегда приятно пахло. Он и деньги имел, и не боялся тратить их на жену, чтобы та могла выглядеть как можно лучше в этом ее клубе любителей гольфа или на благотворительных обедах, которые они, казалось, посещали каждую вторую неделю и о которых ее сестра никогда не уставала рассказывать ей. Ладно уж, Санди еще утрет ей нос, как только Ларри приберет к рукам те деньги. Только восемь часов прошло с того момента, как она открыла письмо, но Санди уже мысленно раз десять потратила это нежданно свалившееся богатство.

— Да. Ларри, похоже, получит э... какие-то деньги. Какое-то вложение окупилось, и теперь мы... ждем, ну... пока оплатят чек.

Она сделала паузу, чтобы выслушать фальшивые поздравления сестры.

— Что ж, возможно, мы могли бы побывать в твоем клубе как-нибудь и даже узнать про членство.

Санди не могла и подумать, чтобы просить сестру рекомендовать Крэйнов в члены этого шикарного клуба. Но было забавно подергать ее и подразнить. Лишь бы только на этот раз Ларри не удалось зажать от нее деньги или все испортить.

* * *

Холл и Крэйн были уже на расстоянии броска камня от внешней стены, когда увидели тени от движущихся огней.

— Ложись! — прошептал Холл.

Двое солдат вжались в стену и услышали голоса.

— Французский, — сказал Крэйн. — Они говорят по-французски. — Он рискнул заглянуть за стену. — Трое. Оружия я не увидел.

Люди двигались куда-то влево от них. Холл и Крэйн замерли в тени стены, потом пробрались к фасаду главной церкви, где единственная дверь оставалась открытой. Над ней был тимпан с тремя резными барельефами. Хотя они не знали об этом, дверь, за которой они наблюдали, вообще редко открывалась. В прошлом ее отпирали только для того, чтобы принять останки герцогов Наваррских и щедрых дарителей из числа благородных граждан, которых предполагалось захоронить в Фонтфруаде.

Из церкви доносились какие-то странные звуки: будто кто-то двигал там камни и охал от напряжения. Часовой из тени справа от них не спускал глаз с дороги, ведущей к монастырю. Он двигался спиной к солдатам. Холл приблизился к нему, доставая кинжал из-за ремня, выпростал руку, зажал тому рот и прижал кончик ножа к его шее.

— Стой, ни звука. Понимаешь?

Мужчина кивнул. Холл разглядел белую одежду под изодранной накидкой.

— Ты монах? — прошептал он.

Человек кивнул.

— Сколько внутри? Покажи на пальцах.

Монах поднял три пальца.

— Монахи?

Снова кивок.

— Хорошо, мы идем внутрь, ты и я.

Крэйн присоединился к ним.

— Монахи, — сказал Холл, и Крэйн вздохнул с облегчением, Холл тоже немного успокоился. — Все равно надо быть начеку. Ты прикрывай меня.

Он подтолкнул монаха вниз.

На каменном полу церкви лежали золото — чаши, монеты, мечи и кинжалы, — драгоценные камни. Как и сказал монах, внутри были трое: двое, раздетые по пояс, что-то пытались сделать при помощи ломов. По голым спинам ручьем стекал пот, изо рта на холодном воздухе шел пар. Третий монах, самый старый из них, стоял подле, подгоняя их. Его белое одеяние касалось пола, но на ногах были видны сандалии. Он произнес какое-то имя, но, поскольку ответа не последовало, направился к двери.

Холл вошел в часовню. Он отпустил монаха и слегка подтолкнул его вперед. Крэйн встал рядом.

— Все хорошо, — сказал он. — Мы американцы.

Но лицо старого монаха от этой новости не прояснилось, и Холл понял, что тот опасался союзников не меньше, чем немцев.

— Нет, — сказал он, — ты здесь не должен быть. Ты должен идти. Уходи!

Он неплохо говорил по-английски. Монахи, прервавшиеся на короткий отдых, удвоили усилия.

— Не думаю, что должен, — сказал Холл. — Мы попали в беду. Немцы! Мы потеряли много парней.

— Немцы? — встрепенулся монах. — Где?

— Около Нарбона, — сказал Холл. — СС.

— Тогда они скоро будут здесь, — произнес монах.

Он повернулся к часовому и велел тому возвращаться. Крэйн хотел было преградить путь монаху, но Холл остановил его.

— Скажите нам, что вы делаете?

— Лучше тебе не знать. Пожалуйста, оставьте нас.

Большой камень, который монахи пытались поддеть ломами, упал на место, и оба аж взвыли от гнева и разочарования. Один из них с горя опустился на колени.

— Вы хотите все это спрятать?

Наступила тишина.

— Да, — сказал монах после недолгого молчания, но Холл понял, что ему сказали не всю правду. «Интересно, разве монаху пристало лгать в церкви? — неожиданно подумал он. — Наверное, это он от отчаяния».

— Им не справиться вдвоем, — сказал Холл. — Мы можем помочь, правда? — повернулся он к Крэйну, но тот не спускал глаз с сокровищ, лежавших на полу, и ничего не слышал. Холл с силой хлопнул Крэйна по руке. — Я сказал, что мы можем помочь им. Ты как?

— Конечно, — кивнул Крэйн.

Он скинул жилет, положил оружие на пол, и они с Холлом присоединились к монахам. Холл мог видеть, что на головах у них выбриты тозуры. Они повернулись к своему настоятелю, ожидая его решения.

— Bien, — сказал настоятель наконец. — Vite.

От усилий четверых людей камень начал подниматься быстрее, но дело оказалось не из легких. Дважды камень соскальзывал и падал на свое место, пока его наконец не подняли достаточно высоко. Холл заглянул в образовавшуюся нишу.

Там, прямо в земле, лежала серебряная шестиугольная коробка размером примерно в шесть дюймов, залитая воском, чтобы на нее не попадала грязь. Простая коробка, ничем не украшенная. Только крест на крышке. Старый монах опустился на колени и осторожно потянулся за ней. Не успел он взять ее в руки, как снаружи раздался голос монаха, стоявшего на страже.

— Черт побери! — воскликнул Холл. — Только этого нам не хватало.

Старый монах уже запихнул в тайник золото и просил товарищей положить камень на место, но они были измотаны, и у них ничего не получалось.

— Пожалуйста, — произнес монах. — Помогите им.

Но Холл и Крэйн уже направились к двери.

Какие-то люди, человек двенадцать, а то и больше, продвигались по дороге, в отсветах лунного свете поблескивали их шлемы. Позади них появился бронетранспортер и еще больше людей за ним. Оба американца, переглянувшись, растаяли в темноте.

* * *

Холл добрался до верхнего пролета лестницы и потянул за шнур. Свет проникал не во все углы чердака. Жена постоянно уговаривала его установить мансардное окно на крыше или хотя бы заменить лампы в светильнике на более мощные, но Марку, по правде говоря, ничего из этого не казалось первостепенной задачей. Как ни крути, они не так часто сюда и забирались, и он уже давно позабыл, что лежало в большинстве этих коробок и старых чемоданов. Он был слишком стар, чтобы разобраться во всем этом, поэтому примирился без особого труда с тем фактом, что дети сами займутся всем этим барахлом, когда они с Джинни умрут.

Он точно знал, где лежала только одна коробка. На полке со всякими памятными сувенирами военного времени, которые когда-то предназначались для того, чтобы их показывали в кругу семьи, а теперь воспринимались как очередные накопители пыли. Нет, он немного покривил душой. Подобно большинству солдат, он собирал сувениры на войне. Форменные фуражки, пистолет, даже церемониальный меч — все это он нашел на развалинах бетонного дзота на Омахе.

Он поднял их, не задумываясь ни на секунду. В конце концов, если бы он не забрал, кто-то другой сделал это. Прежним хозяевам от всего этого было уже мало толку. По правде говоря, когда он зашел в тот дзот, там лежало обугленное тело того офицера, который недавно был очень гордым обладателем этого меча. Не слишком хорошая смерть — заживо сгореть в забетонированном дзоте от напалма, залившегося внутрь через оружейную щель. Впрочем, в смерти вообще нет ничего хорошего. Но стоило Холлу возвратиться домой, как его желание напоминать себе о войне сильно поуменьшилось, а уж любые мысли о том, чтобы показывать военные сувениры в кругу семьи, и вовсе были отложены, как и сами эти сувениры.

Холл поднялся на чердак, пригибая голову, чтобы не удариться о низкий потолок, и начал прокладывать себе путь между коробками и скатанными ковриками, пока не добрался до нужной полки. Меч все еще лежал там, в оберточной бумаге и прозрачном целлофане, но он ничего этого пока не тронул.

За мечом лежала запертая коробка. Он всегда хранил ее запертой, хотя бы потому, что там находился пистолет и он не хотел, чтобы кто-то из мальчишек, когда они были маленькими, обнаружив его, начал играть с ним.

Ключ хранился в банке с ржавыми гвоздями, подальше от шаловливых ручонок. Он вывалил часть гвоздей на пол, вытащил ключ и открыл им коробку. Рядом стоял дорожный сундук, заполненный старыми, когда-то дорогущими книгами в твердом переплете, на него он и сел передохнуть, держа коробку на коленях. Какая-то она стала тяжелая, много тяжелее, чем отложилось в его памяти, но прошло очень много времени с тех пор, как он открывал ее, а он не становился ни моложе, ни крепче. Вдруг он подумал, что все это плохие воспоминания и старые грехи, которые потяжелели с годами. Эта коробка как раз и была материальным воплощением греха, приобретшего объем, вес и форму. Ему чудилось, что она тянет его голову вниз, как если бы она висела на цепи, обвивавшейся вокруг его шеи.

Он открыл коробку и начал медленно выкладывать содержимое на пол у своих ног: сначала пистолет, потом кинжал. Серебряные ножны с чернением, украшенные главной эмблемой смерти.

Когда-то он самым тщательным образом обработал кинжал, прежде чем убрать его на хранение, и тогдашние его предосторожности не пропали даром. Целлофан снялся легко, и в тусклом свете сверкнуло лезвие, смазывавший его жир придал ему дополнительный блеск.

Он положил кинжал около пистолета и вытащил третий трофей. Многие солдаты привозили с войны железные кресты, снятые с врага, самые простые. Но сейчас Холл держал в руке крест, украшенный венком из дубовых листьев. «Офицер, с которого снял тогда этот крест, должно быть, совершил какой-то особенный поступок, — думал Холл. — Он, наверное, пользовался особым доверием, если его послали в Нарбону, чтобы разыскать монастырь Фонтфруад и забрать то, что хранилось в этом монастыре».

Теперь только два предмета оставались в коробке. Первым был золотой крест, размером в четыре дюйма, украшенный рубинами и сапфирами. Холл сохранил его, наверное, даже помимо своей воли. Он был очень красив, этот крест, и ему иногда казалось, что крест этот символизировал его собственную потерянную веру. Теперь, когда приближалось время смерти, он начал понимать, что не совсем отошел от веры. Крест всегда оставался запертым в глубине чердака вместе с его прошлым и прошлым его жены и детей. По правде сказать, что-то из его прошлого было совершенно бесполезно, о чем-то было бы лучше совсем забыть. Но ведь осталось же что-то в его жизни, что нельзя было вот так отвергать, что хранило свою ценность даже в чердачной пыли, средивсего этого хлама пустых воспоминаний.

Он провел кончиком пальцев по поверхности креста: вот рубин, размером с ноготь его большого пальца. "Я сохранил крест, потому что он стоит очень дорого, — сказал он себе. — Я оставил его, потому что он был великолепен и потому что где-то в своем сердце и душе я все еще верил в его силу, чистоту и совершенство. Я верил в то, что он олицетворял собой. Он всегда лежал на этом месте в коробке, преграждая путь к тому кусочку пергамента на самом дне, олицетворял что-то незыблемое, делая содержание пергамента менее опасным, Ларри Крэйн не понимал этого, не верил ни во что. Но я-то верил. Меня же растили в вере, и я буду умирать в вере. То, что я сделал в Фонтфруаде, ужасно, и я буду наказан за это после смерти. И все же в тот момент, коснувшись кусочка пергамента, я понял, что это было связано с чем-то еще более омерзительным, чем сотворенное мною зло в монастыре во Франции.

Те немцы рисковали жизнью не ради золота и драгоценных камней. Для них это были всего лишь безделушки. Нет, они пришли туда за тем обрывком пергамента, и если тогда и случилось что-то хорошее в мире, так это то, что он не попал к ним в руки. Хотя этого и недостаточно, чтобы спасти меня от проклятия. Нет, мы с Ларри Крэйном будем гореть в аду вместе за содеянное нами той ночью".

* * *

Эсэсовцы со всех сторон спускались вниз по ступенькам, как потоки грязной, мутной воды, и сливались вместе в небольшом внутреннем дворе перед входом в церковь, создавая своего рода почетный караул для четырех в штатском, вылезших из бронетранспортера. Из укрытия Холл видел, как старый монах попытался преградить им путь. Его отшвырнули в руки выстроившихся солдат, а те откинули его дальше к стене. Холл слышал, как он пытался поговорить с офицером высокого чина, тем, с кинжалом на поясе и рыцарским крестом на шее, который сопровождал мужчин в штатском. Монах протягивал ему свой украшенный драгоценными камнями золотой крест. Холл не понимал по-немецки, но было ясно: монах пытался убедить офицера, что он может показать ему, где лежит еще больше всякого золота, если тот захочет.

Офицер резко оборвал его, затем он и те, в штатском, вошли в церковь. Холл услышал крики и короткую автоматную очередь. Затем кто-то громко приказал прекратить огонь — это Холл, уже различавший некоторые немецкие слова, понял. Он не знал, как долго все будет длиться. Как только немцы доберутся до того, за чем они прибыли сюда, они не оставят в живых ни одного свидетеля.

Холл начал пробираться назад, прячась в тени, пока не добрался до деревьев и не уткнулся в бронетранспортер. Пассажирская дверь была открыта, за рулем сидел солдат, наблюдавший за происходящим во внутреннем дворе. Холл вытащил из ножен свой штык и пополз к самому краю дороги. Когда он убедился, что его не видно другим солдатам, он, пригнувшись, перебрался через размытую дорогу и залез внутрь машины. Немец почувствовал его присутствие только в последнюю минуту и уже хотел поднять тревогу, но Холл левой рукой зажал ему рот, а правой воткнул штык в самое сердце.

Насаженный на штык немец задергался, затем замер. Холл пригвоздил его к сиденью, затем проскользнул из кабины в заднюю часть бронетранспортера. Он хорошо видел солдат справа на ступенях лестницы и большую часть тех, кто стоял во внутреннем дворе, но налево от него стена скрывала еще по крайней мере троих. Он посмотрел налево и тут увидел Крэйна, следившего за его действиями из зарослей кустарника. «Хотя бы на этот раз, — подумал Холл, — сделай все правильно, Ларри». Он пальцем показал Крэйну, что тот должен обойти бронетранспортер сзади, не покидая кустарник, чтобы контролировать немцев, невидимых Холлу. Спустя какое-то время Крэйн кивнул и начал двигаться.

* * *

Ларри Крэйн попытался зажечь сигарету, но эти ироды, будь они прокляты, убрали прикуриватель из «вольво», чтобы не поощрять курильщиков портить прошедшую предпродажную подготовку машину табачным дымом. Он обшарил карманы, но его собственная зажигалка куда-то пропала. Он, вероятно, в спешке оставил ее дома, когда собирался на встречу с этим старым хрычом Автокоролем, чтобы осчастливить того перспективой неожиданно свалившегося богатства.

Ларри схватил первый попавшийся под руку пиджак. Он терпеть не мог этот пиджак, во-первых, из-за кожаных заплат на локтях, во-вторых, из-за слишком длинных рукавов, и старался его не надевать, чтобы не походить на еврейского профессора из Нью-Йорка. Ему вовсе не хотелось чувствовать себя старше и меньше ростом. Теперь из-за той спешки, будь она неладна, он не мог закурить. Можно биться об заклад, что Король не запер за собой дверь в дом, когда зашел внутрь. Ларри прикинул, где можно найти спички. Скорее всего, на кухне. В худшем случае, он сможет прикурить от плиты. Ему не впервой, он как-то даже подпалил себе брови, и с тех пор правая бровь росла пучками.

Чертов Король в этом его распрекрасном доме, с его жирной женой, отменными сыновьями и дочерью, этакой откормленной кобылицей, издающей радостное ржание при виде своего хозяина, то бишь мужа. Королю-то нет особой нужды в деньгах, он и так много имел и теперь заставлял своего старого боевого друга корчиться на крюке, пока сам не решит, стоит ли клевать на приманку. Ну и дьявол с ним, как-нибудь заставим его и обтяпаем это дельце. Неужто ему, Ларри Крэйну, позволить переломать себе пальцы только потому, видите ли, что наш Автокороль мучается сомнениями? Ну его к дьяволу, старый ублюдок никогда не открыл бы это дело, если бы не Ларри. Они покинули бы тот монастырь все теми же бедняками, и на старости лет Холл дрожащей рукой считал бы медяки и вырезал отовсюду купоны на скидки, а не строил бы сейчас из себя столпа делового сообщества Джорджии и не жил бы в этом дьявольски шикарном особняке в великолепном районе. «Думаешь, что они по-прежнему будут уважать тебя, если вскроется, как ты достал деньги на покупку того первого твоего салона? Фу ты, ну ты! Да ставлю на кон твою ослиную задницу, не будут. Они всю душу из тебя вынут, из тебя, твоей суки жены и всего вашего жалкого выводка!»

Ларри теперь явно накачал себя до предела. Ему потребовалось время, чтобы заставить свою старую кровь разбушеваться. Не позволит он этому Автокоролю окунуть себя в дерьмо опять, на сей раз не позволит и никогда больше не позволит.

Сигарета насквозь пропиталась ядовитой слюной Ларри Крэйна, когда он зашагал в дом Короля за спичками.

* * *

Офицер появился на пороге церкви, вместе с ним вышли люди в штатском. Один из них нес серебряную коробочку в руках, а остальные — какие-то мешки, очевидно, с награбленным золотом. Вслед за ними появился кто-то из тех монахов, которым Холл и Крэйн помогали сдвигать камень. Его со связанными руками вывели два эсэсовских солдата и поставили у стены рядом с аббатом и монахом, караулившим у дверей часовни. С его места было видно троих монахов, четвертый, похоже, был уже убит, а остальных явно ожидала та же участь. Аббат было взмолился о чем-то, но офицер уже повернулся к нему спиной и велел троим солдатам расстрелять пленников.

Холл подвинул ствол пулемета и увидел, что Крэйн наконец добрался до места. Он насчитал двенадцать немцев перед собой. На Крэйна останется всего какая-то горстка, если все пройдет без заминок. Холл глубоко вздохнул, положил руки на огромный пулемет и передернул затвор.

Тишину ночи разорвал оглушительный грохот, мощь оружия сотрясала Холла, пока он стрелял. От столетнего здания отскакивали кусочки камня, когда пули прорывались в монастырь, покрывая оспинками и щербинками фасад церкви и разрушая часть перемычки над дверью, хотя к моменту попадания в стены они уже пролетали сквозь немецких солдат, раздирая их в клочья, словно те были бумажными. Он мельком увидел вспышку от оружия Крэйна, но не мог ничего расслышать. В ушах звенело, в глазах мелькали черные человечки-марионетки в униформе, танцующие в ритм музыки, которую он сам создавал. Он заметил, как исчезла голова офицера, видел, как одного из штатских швырнуло об стену, но тело этого мертвого штатского все еще продолжало дергаться от каждого попадания пуль. Он прекратил обстреливать внутренний двор и лестницу лишь тогда, когда убедился, что все, кто попадал в поле его зрения, убиты. Весь мокрый от дождя и пота, он почувствовал невероятную слабость в ногах.

Когда Крэйн вышел из своего укрытия в кустарнике, Холл тоже вылез из бронетранспортера и оба стали рассматривать свою работу. Внутренний двор и ступени лестницы были залиты кровью, куски тел и костей, казалось, вырастали из трещин, подобно ночецветам. Один из монахов у стены был мертв, убит, возможно, рикошетом или выстрелом умирающего немца. Мешки с церковным добром лежали на земле, часть их содержимого рассыпалась вокруг. Тут же валялась серебряная коробка. На глазах у Холла уцелевший аббат потянулся к ней. Все его лицо было изранено осколками камней, отлетавших от стены, и по нему струйками стекала кровь. Другой монах, тот, что караулил во дворе, уже пытался засунуть золото обратно в мешки. Ни один из них не сказал ни слова американцам.

— Эй, — позвал Крэйн.

Холл посмотрел на напарника.

— Смотри, он собирает наше золото. — Крэйн дулом показал на мешки.

— Почему «наше» золото?

— Мы спасли им жизнь, верно? Мы заслуживаем некоторой награды. Не трогай, — сказал Крэйн, направив дуло на монаха, но монах и не думал прерывать своего занятия. — Arret! — крикнул Крэйн, затем добавил на всякий случай: — Arret! Francais, oui? Arret!

Но монах уже собрал рассыпавшееся добро в мешки и, взяв в каждую руку по мешку, выпрямился, собираясь куда-то пойти. Крэйн выстрелил перед ним на дорожке. Монах замер как вкопанный, подождал секунду или две, затем продолжил свой путь.

Следующие выстрелы попали ему в спину. Он споткнулся, выронил мешки на пол, но удержался, цепляясь за стену церкви. Монах попытался встать, но колени подкосились, и он рухнул в грязь прямо у самого входа.

— Какого дьявола ты стрелял? — заорал Холл. — Ты убил его! Ты убил монаха.

— Это наше, — сказал Крэйн. — Это наше будущее. Я не для того столько всего вынес в этой треклятой войне, чтобы возвращаться домой нищим, да и ты тоже, думаю, не хочешь вернуться на ферму.

Старый аббат безучастно смотрел на бездыханное тело у двери.

— Ты знаешь, что нужно делать, — произнес Крэйн.

— Мы можем уйти.

— Нет, не можем. А если он расскажет кому-нибудь о нас? Он нас запомнил. Нас расстреляют как грабителей, как убийц.

«Нет, это тебя расстреляют, — подумал Холл. — А я буду героем. Я убил эсэсовцев и спас сокровище. Я получу... Что? Благодарность? Медаль? Может, ни то, ни другое. Скажут, что героического я сделал? Да ничего! Направил орудие на группу нацистов. Они даже выстрелить не успели в ответ». Он посмотрел в глаза Ларри Крэйна и понял, что того, первого монаха с раной в груди, убили не немцы. Ларри уже тогда начал осуществлять свой план.

— Ты убьешь его...

— Или?..

Дуло оружия Крэйна замерло в воздухе между Холлом и монахом. Все было ясно без слов.

— Или мы действуем заодно, — сказал Крэйн, — или никаких «мы» больше не существует. Вообще.

Позже Холл доказывал себе, что он бы непременно погиб, не вступи он тогда в сговор с Крэйном, но глубоко внутри себя он знал, что это неправда. Даже тогда он мог дать отпор этому типу. Он мог попытаться заспорить, выждать момен и как-то изменить ситуацию, но он не стал этого делать. Все его прошлые столкновения с Ларри Крэйном подтвердили одно: с этим человеком спорить бессмысленно. Но ведь Холлу хотелось тогда чего-то большего, чем благодарность перед строем, большего, чем медаль. Ему хотелось хорошей жизни, хотелось, чтобы было с чего начать эту хорошую жизнь. Крэйн оказался прав: он не собирался возвращаться домой таким же убогим и нищим, каким уходил на войну. У него не было пути назад, теперь, когда Крэйн убил безоружного монаха, а то и двоих. Пришло время выбора, и в тот момент Холл понял, что, возможно, им с Ларри Крэйном было предначертано свыше найти друг друга и что не такие уж они и разные. Краем глаза он заметил, как оставшийся в живых монах сделал шаг к церковному крыльцу, и направил свой пистолет на него. Холл прекратил считать после пятого выстрела. Когда вспышки кончились и пятна исчезли перед его глазами, он увидел крест, отброшенный в сторону на несколько дюймов от протянутой к нему руки старика. Вокруг, словно рубины, алели капельки крови.

Они несли мешки с золотом и коробочку почти до Нарбона и запрятали их в лесу, за развалинами сельского дома. Через два часа конвой зеленых грузовиков вступил в деревню, и они присоединились к своим соотечественникам, а затем с боями продолжили путь дальше по Европе, проявляя различную степень доблести. Потом их начали отправлять домой. Обоим удалось задержаться в Европе на какое-то время, и они вернулись в Нарбон на джипе, явно великоватом для их трофеев или ставшим великоватым, как только заплатили соответствующую взятку.

Холл нашел выход на людей, занимавшихся антиквариатом, которые в свою очередь действовали в качестве посредников для некоторых из не слишком щепетильных собирателей предметов искусства и древностей, уже прокладывавших свой путь по костям послевоенной европейской культуры. Никто из них не проявил особого интереса ни к серебряной коробочке, ни к ее содержимому. Сам рисунок на пергаменте не производил приятного впечатления, даже если и стоил каких-то денег, то только для специалистов, а не для обычных собирателей ценностей, наводнивших послевоенную Европу. Поэтому Крэйн и Холл поделили этот трофей между собой, Крэйн забрал примитивную серебряную коробочку, а Холл оставил себе пергамент. Крэйн как-то попытался продать коробку, но ему давали за нее совершенный пустяк, и он решил оставить ее себе как сувенир.

По правде сказать, ему почти нравилось вспоминать о случившемся тогда, много лет назад!

Ларри Крэйн нашел какие-то длинные спички в ящике и зажег сигарету. Он разглядывал пустую кормушку для птиц на заднем дворе, когда услышал звук шагов спускающегося по лестнице Холла.

— Я здесь, — сообщил он ему.

— Я не помню, чтобы приглашал тебя в дом, — сказал Холл, входя на кухню.

— Хотелось покурить, а зажигалку дома забыл, — даже не смутился от его грубости Крэйн. — Принес бумагу?

— Нет.

— Ты, да ты... — начал Крэйн, затем замолчал, поскольку Холл двинулся на него. Оба старика стояли лицом к лицу: Крэйн, прижатый спиной к раковине, Холл перед ним.

— Нет, не принес. Говорю тебе, я устал от тебя. Ты всю мою жизнь был как невыплаченный долг, долг, который я так никогда и не смогу выплатить. Но сегодня и здесь все заканчивается.

— Ты кое о чем забыл, дорогуша. Я знаю, как все происходило там, у той церкви. Я видел, что ты там делал. Если я пойду ко дну, то и тебя потащу за собой, у нас с тобой одна метка. — Крэйн выпустил дым в лицо Холла, затем наклонился совсем близко к нему. — Все кончится тогда, когда я тебе это скажу.

Глаза Крэйна внезапно вылезли из орбит. Рот раскрылся до невероятных размеров, последняя порция сигаретного дыма вперемешку со слюной выплеснулась Холлу в лицо. Левая рука Холла вытянулась в знакомом движении, закрывая рот Крэйну, правая в тот же миг всадила лезвие эсэсовского кинжала Крэйну под ребро.

Холл знал, что делал. В конце концов, когда-то давно он делал это довольно часто, когда-то давно. Тело Ларри Крэйна обвисло на нем, от запаха из его рта Холла чуть не вырвало, и он на время потерял контроль над собой.

— Скажи это сейчас, Ларри, — прошептал Холл. — Скажи, что теперь все кончено.

Крови пролилось намного меньше, чем он ожидал. Он успеет все отчистить. Холл отогнал «вольво» на задний двор, затем обернул тело Крэйна в целлофан, оставшийся от недавнего ремонта в доме.

Убедившись, что тело перевязано очень крепко, Холл впихнул его в багажник и поехал в сторону болот.

Глава 13

В аэропорту Тусона шла реконструкция, и временный туннель вел от пункта выдачи багажа к стойкам фирм, занимавшихся прокатом автомобилей. К одной из них подошли двое мужчин, и им предложили «камри». Это заставило того, кто был пониже ростом, горько сетовать на свою судьбу весь путь до подземной стоянки.

— Лучше бы сбросил немного веса, а то задницу никуда не можешь пристроить, все тебе кажется чертовски тесным, — возмутился Луис. — Вот я, смотри, выше тебя на целый фут и то могу вписаться в «камри».

Эйнджел остановился.

— Как! Ты думаешь, я толстый?

— Все к тому идет.

— Но ты никогда раньше ничего подобного мне не говорил.

— Ну и что ты хочешь этим сказать? Да я тебе с самой нашей первой встречи говорю, что твоя проблема в том, что ты падок до сладкого. Тебе пора сесть на это аткинсовское дерьмо.

— Да я с голоду умру от этого Аткинсона.

— Думаю, ты упустил суть. Это в Африке народ голодает. Ты же сядешь на диету, совсем как белка. Тебе всего-то и придется впасть в спячку и дозволить телу пережечь все, что в нем накопилось.

Эйнджел тайком попытался прихватить излишки на талии.

— И сколько я могу отжать и все еще оставаться здоровым?

— По телевизору говорят, целый дюйм.

Эйнджел посмотрел на то, что он сжимал в кулаке.

— Дюйм вбок или вверх?

— Послушай, парень, только задашь им этот вопрос и считай, что влип по самое некуда.

Впервые за много дней Эйнджел позволил себе слабо улыбнуться, правда, только на краткий миг. С момента появления Марты Луис почти не ел и не спал. Эйнджел, просыпаясь ночью, всегда находил кровать пустой, а подушки и простыню на месте его любовника давно остывшими. В ту первую ночь, когда они доставили Марту назад в Нью-Йорк и потом перевезли в другую гостиницу, он тихонько подкрался к двери спальни и молча смотрел, как Луис, сидя у окна, глядит на город, внимательно всматриваясь в каждое лицо проходивших мимо прохожих, в тщетной надежде отыскать среди них Алису.

Он исходил своей виной, как люди исходят потом, и комната, казалось, пропахла какими-то горькими и стариковскими запахами. Эйнджел знал об Алисе все. Он сопровождал своего друга, когда тот искал ее, сначала по Восьмой авеню, когда они только узнали о ее приезде в Нью-Йорк, а позже и в Поинте, когда реформы Джулиани стали жалить по-настоящему и полиция нравов начала прочесывать улицы Манхэттена на регулярной основе, «призраки» департамента полиции Нью-Йорка смешивались с толпой ниже 44-й, а команды наружного наблюдения ожидали сигнала к атаке в фургонах без опознавательных знаков. В самом начале в Поинте все складывалось иначе. «С глаз долой — из сердца вон», — такова была мантра Джулиани. Если туристы и делегаты всяческих конгрессов, прогуливаясь по Манхэттену (если они случайно или преднамеренно не слишком отклонялись от Таймс-сквер), не натыкались на слишком уж много их подростков-проституток, значит, все обстояло много лучше, чем прежде. Дальше, в Хантс Поинте, 90-й округ имел в своем распоряжении не больше десяти человек и всего одного секретного сотрудника, женщину-офицера. Такого численного состава хватало только для проведения спецоперации раз в месяц, как правило, нацеленной на мужчин из числа постоянных посетителей этих мест. Правду сказать, время от времени устраивались и тотальные зачистки, но проводились они нечасто, пока «нулевая терпимость» на самом деле не начала жалить, и тогда уже полицейские провели череду задержаний, которые почти неизбежно вели к арестам, так как бездомные и наркоманки, из которых состояла большая часть уличных проституток в городе, не могли позволить себе оплатить штрафы, и их тут же заключали в тюрьму на три месяца. Почти непрерывное преследование полицейских вынуждало женщин «мотаться», чтобы их не застали на одном месте две ночи подряд. Это также вынуждало проституток все чаще искать безлюдные места, что превращало их в потенциальные жертвы изнасилования, похищения и убийства.

Именно в эту засасывающую бездну варварства, жестокости и отчаяния опускалась Алиса, и их вмешательство не имело никакого смысла. По правде говоря, Эйнджел прекрасно понимал, что эта женщина находила странное удовольствие служить вечным укором Луису своим погружением в такую жизнь, хотя для нее самой это означало лишь неуклонное падение и в конечном счете вело к неминуемой гибели. Луису оставалось немногое. Сутенер, который кормился от нее, должен был знать, какими последствиями ему грозило любое происшествие с ней, и оплачивал за нее штрафы, спасая от попадания в тюрьму. Временами Луис больше не мог становиться немым свидетелем ее деградации, и вряд ли стоило удивляться, что Алиса выскользнула из расставленной им сети после смерти Щедрого Билли, когда перешла под крыло Джи-Мэка.

И вот в ту первую ночь Эйнджел какое-то время молча наблюдал за ним, пока наконец не выдержал:

— Но ты же пытался.

— Не слишком.

— Так, может, она где-нибудь...

— Нет, — Луис едва заметно покачал головой. — Ее уже нет. Я могу чувствовать это, как если бы у меня оторвали какой-то кусок.

— Послушай...

— Иди спи.

И Эйнджел вернулся в спальню, потому что ему нечего было больше сказать. Не имело никакого смысла пытаться убедить Луиса, что в случившемся нет его вины, что человек сам делает свой выбор и нельзя спасти того, кто не хочет быть спасенным, сколько ни старайся. Луис не поверил бы ему, не смог бы поверить. Он во всем видел свою вину. Выбор Алисы был не совсем ее собственный выбор. Поступки других повлияли на нее, и он оказался среди этих других.

Теперь, впервые после появления Марты и обнаружения останков в Уильямсбурге, Луис казался бодрым и энергичным. Эйнджел понимал, что это означает: кого-то ждет расплата за содеянное с Алисой. Эйнджел не слишком волновало кого, раз это принесло его возлюбленному некоторое облегчение. Они добрались до арендованного автомобиля, золотистой «камри».

— Как же я ненавижу эти машины, — сказал Эйнджел.

— Да-да, ты уже говорил об этом. К счастью, мы не берем ее.

— Меня буквально взбесило, что вообще можно было подумать, что мы возьмем «камри».

Они опустили сумки на землю, наблюдая, как мужчина в фирменной куртке компании по прокату автомобилей приближается к ним.

— Похоже, у вас какие-то проблемы с этой машиной, — заметил он.

— Шина спущена, — кивнул Луис.

Служащий компании опустился на колени, вытащил из кармана перочинный нож и осторожно вставил лезвие в правую переднюю шину. Затем прокрутил нож, вытащил лезвие и стал с удовлетворением наблюдать, как шина начала спускаться.

— У меня есть для вас кое-что другое, — сказал он, поднимаясь с колен. — Отличный «меркури», там дальше, в конце этого ряда. Одному из вас придется возвратиться в офис, чтобы мы могли оформить замену.

— Я схожу, — вызвался Эйнджел. — В любом случае, машина-то на мое имя.

Они вдвоем направились к стойке компании. Луис взял вещи, нашел «меркури», затем открыл багажник. Прежде чем поднять коврик, прикрывающий запасное колесо, он окинул взглядом гараж. Под ковриком лежали два девятизарядных «глока», рядом — восемь запасных обойм, связанных изолентой попарно в четыре комплекта. Вряд ли им понадобится больше, разве только они решат объявить войну Мексике. Луис сунул оружие в карманы пальто, добавил запасные обоймы, вернул коврик на место и сверху положил багаж. Когда Эйнджел вернулся, он уже крутил ручку настройки каналов и на какой-то малоизвестной местной радиостанции нашел «Дрожь». Луису нравился Хауи Гелб.

Как только Эйнджел сел на свое место, Луис отдал ему один из «глоков» и две из запасных обойм. Оба проверили пистолеты, затем, удовлетворившись осмотром, спрятали их.

— Ты знаешь, куда нам ехать? — спросил Эйнджел.

— Да. Думаю, да.

— Великолепно. Ненавижу разбираться в картах. — Он потянулся к радиоприемнику.

— Ты, парень, не трогай приемник.

— Раздражает же эта тягомотина.

— Оставь.

Эйнджел вздохнул. Они выехали из унылого полумрака гаража в черноту ночи. Небо было усеяно звездной пылью, и холодный воздух пустыни проникал в вентиляционную систему салона, освежая их.

— Красиво, — отметил Эйнджел.

— Мне нравится.

Прожорливый коротышка Эйнджел еще несколько секунд созерцал окрестности, затем не выдержал:

— Как думаешь, нам удастся где-нибудь остановиться поесть пончиков?

* * *

Было поздно, и я вернулся на Кортленд-лайн. Вкус тайской пищи все еще стоял у меня во рту. На Лафайет раздавался смех, люди курили и флиртовали у одного из местных баров.

Витрина «Древность и классика инкорпорэйтед» была освещена, люди внутри тщательно расставляли вновь поступившую мебель, какую-то утварь, украшения. Звуки гулко отзывались в пустом переулке, и я слышал, как мои шаги по тротуарным плитам откликаются где-то эхом.

Я подошел к входной двери. На сей раз Неддо тут же снял цепочку, стоило мне только назвать себя. Он провел меня в тот же самый укромный кабинет, позади магазина, и предложил чаю.

— Здесь на углу есть небольшой магазинчик, чай я беру у них. Это хороший чай.

Я наблюдал, как он поставил пару фарфоровых чашек, настолько маленьких, что они напоминали чашечки из кукольного сервиза. Взяв одну из них, я увидел, что эта очень старая чашка была покрыта сетью тончайших коричневых трещинок не толще волоска. Чай оказался ароматным, и крепким.

— Я прочитал все о случившемся, все, что нашел в газетах, — заговорил Неддо. — И знаете, ваше имя нигде не упоминается.

— Возможно, их волнует моя безопасность.

— Больше, чем вас самого, это ясно. Кто-то может подумать, что у вас есть желание свести счеты с жизнью, мистер Паркер.

— Счастлив заметить, что оно не исполнилось.

— Пока. Надеюсь, вас никто не проследил по дороге сюда. Я вовсе не мечтаю умереть вместе с вами.

Я сказал, что был очень осторожен.

— Но теперь, мистер Неддо, расскажите мне о Санта-Муэрте.

Мой вопрос озадачил Неддо, но секундой позже его лицо просветлело.

— Ах, это из-за мексиканца, который умер. Вы из-за него ведь спрашиваете?

— Давайте сначала вы. А уж потом я посмотрю, что смогу дать вам взамен.

Неддо согласно кивнул.

— Это мексиканская святыня, — сообщил он. — Святая смерть. Санта-Муэрте. Покровительница изгоев, тех, кто живет за гранью закона. Даже преступники и скверные люди нуждаются в своих святых. Ей поклоняются в первый день каждого месяца, иногда публично, чаще тайно. Старухи просят ее спасти их сыновей и племянников от преступлений, в то время как те же самые сыновья и племянники молятся ей же о хорошей поживе или просят помочь расправиться с врагами. Смерть могущественна, мистер Паркер, и она всесильна для них, как истина в последней инстанции. В зависимости от того, как повернется ее коса, она может принести защиту или гибель. Стать сообщницей или убийцей. Через Санта-Муэрте смерти придают облик. Она создание людей, не Бога.

Неддо встал и исчез в лабиринте своего магазина. Он возвратился с черепом, закрепленным на грубом деревянном бруске, обернутым в синий газовый платок, украшенный изображением солнечного диска. Череп был весь выкрашен в черный цвет, кроме зубов, на которые не пожалели золотой краски. Дешевые серьги были ввернуты в кость, а макушку венчала грубовато изготовленная корона из окрашенной проволоки.

— Вот, — сказал Неддо, — типичный образ Санта-Муэрте. Как правило, это задрапированный скелет или череп, часто окруженный подношениями и свечами. Она наслаждается сексом, но, так как не имеет никакой плоти, одобряет желания других и живет опосредованно через них. Она носит яркие цветастые одежды и кольца на каждом пальце. Она предпочитает неразбавленное виски, сигареты и шоколад. Вместо гимнов в ее честь ей играют музыку мариачей. Она негласная, тайная святая. Святая Гваделупская Дева, может быть, и покровительствует этой стране, но Мексика — такое место, где люди бедны и вечно за что-то борются, они обращаются к преступлению либо по необходимости, либо по склонности характера. Но люди эти остаются глубоко религиозными, хотя, чтобы выжить, вынуждены нарушать законы, устанавливаемые церковью и государством, тем более что это государство глубоко прогнившее и коррумпированное. Санта-Муэрте позволяет мексиканцам сочетать потребности с глубокой религиозностью. Алтари Санта-Муэрте и места поклонения ей существуют в Тэпито, Тихуане, Соноре, Хуаресе — везде, где бедняки собираются вместе.

— Звучит как культ.

— Это и есть культ. Католическая церковь осудила такое обожание, приравняв его к поклонению дьяволу, и, хотя у меня самого очень много сложностей с этим достопочтенным учреждением, нетрудно заметить, что в данном случае имеется некоторое оправдание позиции католической церкви. Большая часть тех, кто молится Санта-Муэрте, всего лишь ищут защиту от зла и жестокости в собственной жизни. Но есть и такие, кто желает, чтобы она одобрила причинение зла другим. Культ этот дал мощную поросль среди самых омерзительных типов: торговцев наркотиками, похитителей людей, поставщиков детей-проституток. В начале этого года в Синалоа произошли массовые убийства, погибли больше пятидесяти человек. И почти на всех телах нашли ее изображение. На татуировках или на амулетах и кольцах.

Он пересек комнату и щеткой почистил пыль в пустых глазницах запрещенной святой.

— И это далеко не самый ужасный случай из известных, — закончил он. — Еще чаю?

Он снова наполнил мою чашку.

— Человек, который умер в квартире, держал нечто похожее в тайном алтаре в стене одной из комнат, и он взывал к Санта-Муэрте, когда напал на нас. Думаю, он — и не один, а с кем-то еще, — использовал эту квартиру для пыток и убийств. Скорее всего, череп в алтаре как раз и принадлежал той женщине, которую я искал.

— Сочувствую, — произнес Неддо, посмотрев на череп на своем собственном столе. — Если бы я знал об этом, я проявил бы больше такта и не стал бы показывать вам этот. Могу убрать его, если вам станет легче.

— Можете оставить. По крайней мере, теперь я хоть знаю, что этот алтарь означает.

— Мужчину, которого вы убили, опознали? — спросил Неддо.

— Его имя Гомеро Гарсия. У него большой «послужной список» преступлений, совершенных еще в юности, в Мексике.

Я не стал рассказывать Неддо, как заинтересовались Гарсией федералы. Информация о его смерти вызвала шквал телефонных звонков в «Девять-шесть» от мексиканцев, да еще пришел формальный запрос от мексиканского посла. Не стал рассказывать ему и о том, что департамент полиции Нью-Йорка всеми возможными способами сотрудничает сейчас с мексиканскими правоохранительными органами, предоставляя им все без исключения копии любого материала, касающегося расследования смерти Гарсии. Как правило, бывшие малолетние мексиканские преступники раньше не возбуждали такого интереса в дипломатических и правоохранительных сферах.

— Откуда он?

Мне не очень-то хотелось говорить на эту тему. Я все еще слишком мало знал о самом Неддо. Да и его нездоровая восторженность всякий раз, когда он описывал или показывал мне человеческие останки, как минимум заставляла меня испытывать чувство неловкости. Он заметил мои колебания.

— Мистер Паркер, вы можете одобрять или не одобрять мои интересы и мой способ зарабатывать себе на жизнь, но имейте в виду, что я знаю много больше обо всех интересующих вас фактах, чем кто бы то ни было другой в этом городе. У меня нюх ученого. Я могу помочь вам, но только, если вы сообщите мне, что вы уже узнали.

Похоже, выбор у меня был небольшой.

— Слишком уж мексиканцы заинтересовались этим Гарсия, учитывая его юношеский послужной список на их территории, — решился я наконец. — Они предоставили нашим полицейским некоторые сведения о нем, но явно чувствуется, что большую часть они придерживают. Родился Гарсия в Тэпи-то, но его семья покинула те места, когда он был еще младенцем.

Он начал осваивать профессию серебряных дел мастера. Очевидно, таковы были традиции в его семье. Похоже, Гарсия переплавлял краденое серебро и получал долю от продажи. Это занятие как раз и привело к его первому аресту. Он отсидел в тюрьме три года, затем освободился и снова взялся за старое.

Правда, с тех пор Гарсия никогда не привлекался к уголовной ответственности, и официально считается, что больше ничем противозаконным он не занимался.

— Где он занимался своим ремеслом, мистер Паркер? — Неддо наклонился вперед в кресле, и в его голосе слышался новый настоятельный интерес. — Где он обосновался?

— В Хуаресе, — ответил я. — Он жил в Хуаресе.

— Женщины, — протяжно и с пониманием вздохнул Неддо. — Та, которую вы искали, не была первой. Думаю, Гомеро Гарсия был профессиональным убийцей и специализировался на женщинах.

* * *

В «Лучшем отдыхе у Гарри» явно не было наплыва постояльцев, когда «меркурий», теперь значительно запылившийся, вполз на автостоянку.

Где-то в темноте виднелись большие фуры, но никто не сидел в столовой, и всякому одинокому водителю грузовика, ищущему услады от женщины, предоставился широкий выбор, если он приехал пораньше вечером. Впрочем, излишнее внимание полиции после убийств в «Глазке» несколько поубавило даже количество женщин. Кантину уже заперли на ночь, и только две женщины теперь оставались там, полусонно сутулясь у бара, в надежде заполучить парня, который все не уходил, покуривая сигарету с марихуаной и потягивая остатки спиртного. Лампочки на гирлянде у барной стойки едва освещали их лица.

Эд складывал ящики из-под пива в подсобке, когда из темноты появился Луис.

— Это ты владелец? — спросил он.

— Да, — ответил Эд. — Что-нибудь ищете?

— Кого-нибудь, — поправил его Луис. — Чьи здесь женщины? Кто о них заботится?

— Женщины здесь сами заботятся о себе, — ответил Эд и улыбнулся собственному остроумию, затем отвернулся, собираясь снова заняться ящиками. Этим типом займутся его люди, надо только сказать им о его появлении.

Тут Эд обнаружил, что путь к ящикам ему заблокировал оплывший жиром коротышка с трехдневной щетиной и стрижкой, которую месяц назад можно было бы назвать приличной. Эд даже не возмутился, потому что тот верзила у двери держал в руке пистолет. Нельзя было сказать, что дуло пистолета точно нацелено на Эда, но ситуация могла получить дальнейшее развитие, и сию минуту никак нельзя было определить, чем все закончится.

— Имя, — сказал Луис, — я хочу имя человека, который пас Серету.

— Не знаю я никакой Сереты.

— Прошедшее время, — уточнил Луис. — Она мертва. Это она умерла в «Глазке».

— Мне жаль это слышать, — заметил Эд.

— Ты сам скажешь ей об этом, если сейчас не назовешь мне имя.

— Мне не нужны неприятности.

— Это твои лачуги, вон там? — спросил Луис, указывая на три небольших домика, притулившихся прямо у края автостоянки.

— Да, иногда водители устают спать в своих грузовиках. Им хочется чистых простыней на ночь.

— Или на час.

— И так случается.

— Если ты не начнешь сотрудничать, я затащу тебя в одну из этих лачуг и буду бить до тех пор, пока ты не скажешь мне все, что мне надо узнать. Если ты назовешь его имя, но соврешь, я вернусь и опять же в одном из этих милых строений прикончу тебя. У тебя есть выбор.

— Октавио, — заторопился Эд. — Октавио его имя, но он отсюда исчез. Он уехал, когда шлюху убили.

— Рассказывай, что здесь случилось.

— Она проработала всего пару дней, до того как те типы появились. Один был невероятно жирным, ну прямо-таки сплошной жир, другой — этакий тихоня, весь в синем. Они сразу спросили об Октавио, немного поговорили с ним, потом уехали отсюда. Он велел мне забыть о них. Той ночью всех тех и убили в мотеле.

— Куда делся Октавио?

— Не знаю. Честно, он не говорил. Он со страху сбежал.

— Кто же заботится о его женщинах, раз он в бегах?

— Племянник.

— Опиши мне его.

— Высокий для мексиканца. Тонкие усы. Носит зеленую рубашку, синие джинсы, белую шляпу. Сейчас он вот там.

— Как его звать?

— Руис.

— Вооружен?

— Иисусе! Они все вооружены.

— Зови его.

— Как это?

— Я сказал, зови. Скажи, мол, девчонка хочет поговорить насчет работы.

— Тогда он узнает, что я навел вас.

— Я все сделаю так, чтобы он увидел наши пушки. Не сомневаюсь, он поймет тебя. А теперь зови его.

Эд пошел к двери.

— Руис, — крикнул Эд. — Тут девчонка к тебе, говорит, хочет потолковать с тобой насчет работы.

— Пускай заходит, — ответил мужской голос.

— Она не зайдет. Говорит, боится.

Парень выругался. Они услышали приближающиеся шаги. Дверь открылась, и молодой мексиканец вышел на свет. Он выглядел сонным, и от него шел слабый запах марихуаны.

— Эта дрянь подорвет твое здоровье, — произнес Луис, проскользнув за спиной мексиканца и вытащив серебристый «кольт» у него из-за пояса, при этом уперев собственный пистолет в загривок Руиса. — Хотя не с такой скоростью, как пуля. Давай прогуляемся с нами. Он не вернется, — Луис повернулся к Эду. — Проговоришься, нам придется опять потолковать с тобой. Тебе о многом следует забыть. Для тебя теперь так лучше.

С этими словами они увели Руиса. Они проехали пять миль, пока не нашли грунтовую дорогу, затем покатили в полную темноту до тех пор, пока больше не могли видеть движение на шоссе. Через некоторое время Руис сообщил им все, что они хотели знать.

Они двинулись дальше и ехали до тех пор, пока наконец не добрались до потрепанного трейлера, который стоял позади недостроенного дома на неогороженной земле. Человек по имени Октавио услышал, как они подъехали, и попытался бежать, но Луис прострелил ему ногу. Октавио покатился вниз с песчаной насыпи и застрял в иссохшем колодце.

Ему сказали, чтобы он отбросил пушку, иначе умрет там, где лежит.

Октавио отбросил пистолет и наблюдал, как тени-близнецы склонились над ним.

* * *

— Самые-самые отпетые, — сказал Неддо, — это в Хуаресе.

Чай остывал. Образ Санта-Муэрте все еще стоял между нами, слушая и не слыша, взирая на мир пустыми глазницами.

Хуарес! Теперь я понял.

Полтора миллиона человек проживает в Хуаресе, большинство в неописуемой бедности, которая делает жизнь еще невыносимее, поскольку эта нищета царит в тени богатства Эль-Пасо.

В Хуаресе полно контрабандистов, промышляющих наркотиками и людьми. Есть проститутки, почти дети, едва достигшие половой зрелости, и дети, которым никогда не прожить достаточно долго, чтобы вступить в эту самую половую зрелость. В Хуаресе есть огромные электросборочные цеха, которые обеспечивают дешевыми микроволновками и фенами другие страны. Дешевыми за счет рабочих на этих заводах, получающих по десять долларов в день и лишенных элементарных прав и защиты профсоюзов. За забором по всему периметру протянулись ряд за рядом дощатые строения — без канализации, водопровода, электричества, мощеных дорог. Они служат домом мужчинам и женщинам, которые трудятся в цехах. Тех, кому повезло, каждое утро отвозят на работу красные и зеленые автобусы, когда-то возившие американских детишек в школу и обратно. Остальные же вынуждены ранним утром предпринимать рискованную прогулку через Ситио Колозио Балле или еще какой-нибудь такой же зловонный район. За их домами простирались муниципальные свалки, где мусорщики зарабатывали больше, чем фабричные рабочие. Есть там и бордели, и тиры на улице Угарте, где молодежь травит себя «мексиканской смолой» — дешевой производной героина из Синалоа, оставляя за собой горы окровавленных игл. Около восьмисот банд хозяйничают на улицах города почти безнаказанно, ее члены чувствуют себя выше закона, который бессилен против них или, правильнее сказать, слишком коррумпированный, чтобы интересоваться ими. Федералы и ФБР больше не предупреждали местную полицию в Хуаресе о своей деятельности в их сфере влияния, придя к выводу, что информировать ее надо только в том случае, если хочешь заранее предупредить тех, против кого готовится операция.

Но это еще не самое ужасающее из того, чем знаменит Хуарес. В прошлом десятилетии в городе были изнасилованы и убиты больше трехсот молодых женщин. Были среди них проститутки из публичных домов, просто легкодоступные женщины, но в основном погибали простые, трудолюбивые, бедные и беззащитные девочки. Как правило, мусорщики натыкались на их искалеченные тела среди мусора, но власти в Чиуауа продолжали закрывать глаза на убийства, даже когда тела начали появляться с ошеломляющей регулярностью. Не так давно федералы задумали провести расследование, возбудив дела по торговле человеческими органами как оправдание для вмешательства. Но упор на торговлю органами был в значительной степени всего лишь дымовой завесой. Самыми правдоподобными версиями, подкрепленными слухами и тем страхом, который охватил население и граничил с паранойей, были версии хищнических безумств богатых людей и деяний религиозных культов, среди которых подозревался и культ Санта-Муэрте.

За все время только одному человеку предъявили обвинение — египтянину Абдел Латифу Шарифу, подозреваемому в убийстве не меньше двадцати женщин. Следователь утверждал, что Шариф продолжил свои убийства даже из тюрьмы, оплачивая членам Лос Ребелдос, одной из банд города, убийства женщин от его имени. Каждому члену банды, участвовавшему в убийстве, платили по тысяче песо. Когда члены Лос Ребелдос оказались в тюрьме, Шариф, как считали, завербовал вместо них четверку водителей автобуса, которые убили еще двадцать женщин. В награду они получали ежемесячно по тысяче двести долларов, распределяемых между ними и кем-то пятым, пока они убивали не меньше четырех девочек ежемесячно. Большинство обвинений против Шарифа было опровергнуто в 1999 году. Шариф даже вместе с сообщниками не мог быть обвинен в убийстве всех жертв насилия в окрестностях. Действовал кто-то еще, поскольку убийства продолжались даже тогда, когда Шариф уже находился в тюрьме.

— Есть такое место под названием Анапра, — заговорил Неддо. — Настоящие трущобы. Одни лачуги. Двадцать пять тысяч человек живет там в тени горы Кристо Рэй. Знаете, что находится на вершине горы? Статуя Иисуса. — Он глухо рассмеялся. — Разве не удивительно после этого, что люди отворачиваются от Бога и обращают свои взгляды к скелетному божеству? Именно из Анапры, как считают, Шариф украл многие из своих жертв, а теперь другие приняли это на себя, чтобы вытянуть жилы из женщин Анапры или другого какого места.

Все больше и больше тел находят с изображениями Санта-Муэрте. Некоторых уродовали после смерти, их тела лишены конечностей, головы отсечены. Если кто-товерит слухам, преступники учли ошибки своих предшественников. Они ведут себя осторожно. У них есть покровители. Говорят, что они богаты и что они упиваются этим видом спорта. Может, и правда. А может, и нет.

— В квартире Гарсии мы нашли видеозаписи, — вспомнил я в подтверждение его слов. — На них засняты женщины, мертвые и умирающие.

Неддо хватило порядочности выказать некоторое сопереживание.

— И все же он был здесь, в Нью-Йорке. Возможно, он пережил свой пик там и сбежал. Возможно, он планировал использовать записи, чтобы шантажировать подонков или гарантировать свою безопасность. Может даже быть и так, что подобный человек получал удовольствие от просмотра записей своих преступлений, заново переживая случившееся по многу раз. Независимо от причины его прибытия на север он, кажется, обеспечивает человеческую связь между Санта-Муэрте и убийствами в Хуаресе. Неудивительно, что мексиканские власти заинтересовались им так же, как я.

— Кроме Санта-Муэрте, в чем еще ваш интерес? — решил уточнить я.

— В Хуаресе существует небольшой склеп, — объяснил Неддо. — Часовня с останками мертвых. Не слишком знаменитая. Ее первоначальные создатели не обладали особым мастерством. В течение долгого времени убранство часовни приходило в упадок, пока относительно недавно кто-то не потратил много времени и усилий для его восстановления. Я посетил этот склеп. Объекты были мастерски восстановлены. Даже появились новые дополнения, такие как бра, подсвечники, дароносицы, — все далеко превосходит качество оригиналов. Тому, кто взялся за подобное творчество, якобы предложили использовать для этой цели только останки из склепа, но у меня закрались сомнения на этот счет. Я не мог провести тщательную экспертизу работ, так как священник, ответственный за содержание часовни, был одновременно и скрытен, и напуган, но я уверен, что некоторые из костей состарены искусственно, как и череп, который вы приносили ко мне в первый вечер нашего знакомства. Я попросил о встрече с мастером, сотворившим все мною увиденное, но тот уже покинул Хуарес. Я слышал позже, что федералы искали его. Поговаривали, что у них были строжайшие указания захватить его живым, а не убивать. Это случилось год назад. А напротив склепа тот же самый мастер устроил место поклонения Санта-Муэрте. Очень красивое место и очень красиво украшенная статуя. Если Гомеро Гарсия приехал сюда из Хуареса и был таким преданным приверженцем Санта-Муэрте, тогда, возможно, он и тот реставратор склепа один и тот же человек. В конце концов мастер, способный производить тончайшую работу с серебром, вполне мог справиться с другими материалами, включая кость.

Неддо откинулся назад в кресле. Еще раз его слабость выплеснулась наружу. Как и тогда, когда он рассказывал мне о проповеднике Фолкнере и книге из кожи и костей.

Вероятно, Гарсия прибыл в Нью-Йорк по своей собственной воле и без помощи других, но я сомневался в этом. Кто-то обнаружил его таланты, нашел ему склад в Уильямсбурге и предоставил место для работы. Он был привезен на север из-за своих способностей, вывезен из мест, попавших в поле зрения федералов, и, возможно, подальше от тех, для кого он поставлял женщин.

Я снова подумал о фигуре с крыльями, созданной из останков птиц, животных и людей. Вспомнил пустые корзины, отброшенные за ненадобностью обломки костей, кости, лежавшие на верстаке, как в мастерской скульптора. Гарсия создавал свое творение по заказу. Кем бы ни был его заказчик, мастера убили, когда его работа близилась к завершению.

Я посмотрел на Неддо, но тот углубился в созерцание Санта-Муэрте.

Интересно, сколько еще Неддо утаил от меня?

* * *

Мой сотовый зазвонил, когда я приближался к гостинице. Это был Луис. Он дал мне номер телефона-автомата и велел отзвонить ему с городского таксофона. Я позвонил с улицы, используя свою карточку «Эй ти ти». В трубке слышался шум машин на улице и пение людей.

— Что ты раскопал? — спросил я.

— Сутенера Сереты звали Октавио. Он залег на грунт после того, как она была убита, но мы нашли его племянника и через него вышли на Октавио. Мы сильно прижали его. Он сказал нам, будто бы решил вернуться в Мексику, в Хуарес, откуда он родом. Эй, ты еще там?

Я чуть не выронил трубку. Это было второе упоминание о Хуаресе менее чем за час. Гарсия, возможно, знал Октавио еще в Хуаресе. Серета сбежала из Нью-Йорка и появилась в зоне действия Октавио. Когда нашли Алису, она, вероятно, сказала им, в каких краях обитает ее подруга. Гарсия направил туда своих людей, и Октавио выплыл на свет. Тогда те двое были посланы, чтобы найти Серету и отобрать у нее что-то важное для них.

— Да, я здесь, — откликнулся я. — Объясню все, когда вернетесь. Где Октавио теперь?

— Он мертв.

Я глубоко вздохнул, но не сказал ничего.

— У Октавио были контакты в Нью-Йорке, — продолжил Луис. — Он должен был позвонить туда, если кто-нибудь начнет справляться о Серете. Это адвокат по имени Секула.

* * *

В Скарборо Рейчел сидела на краешке кровати, качая Сэм, которая наконец заснула. Патрульный автомобиль стоял у дома, и местные полицейские заделывали разбитое окно.

— Позвони ему, Рейчел, — сказала Джоан. Она стояла подле дочери, уперев руки в бока.

Рейчел покачала головой, но ничего не ответила матери.

— Это не может так продолжаться, — возмутилась Джоан. — Никак не может.

Но Рейчел только крепче прижимала дочь к груди и ничего не отвечала.

Глава 14

Уолтер Кол ответил мне на следующее утро. Я еще спал, когда он позвонил. Я направил ему факсом распечатку звонков с сотового телефона Эдди Тагера и попросил его посмотреть, что он мог сделать со всем этим. Если бы ему совсем ничего не удалось, мне было к кому обратиться, правда, уже в обход закона. Я только посчитал, что Уолтер сумеет получить нужную нам информацию быстрее, нежели я.

— Ты знаешь, что вмешательство в частную переписку считается преступлением во всех штатах? — уточнил для начала мой бывший напарник.

— Я и не вмешивался. Я по ошибке решил, что письмо было адресовано лично мне.

— Ладно, для меня звучит убедительно. Всякий может ошибиться. Но все же, вынужден предупредить тебя. Пойми, мне делают любезность, и нельзя же выходить за рамки, иначе мне перестанут доверять.

— Не переживай. Ты и так сделал для меня предостаточно.

— Переслать тебе список по факсу?

— Позже. Пока только прочитай имена. Выбери те, где звонили около часу дня. Того дня, что я отметил.

Примерно в это время Алису забрали с улицы. Кто-то же должен был войти в контакт с Тагером, чтобы сказать о залоге, и я надеялся, что, как только Тагер внес залог за Алису, он немедленно отзвонил тому абоненту.

Уолтер начал зачитывать имена, но я не узнал ни одного из них. По большей части мужчины. Два номера принадлежали женщинам.

— Повтори имена женщин.

— Гэйл Фридман и Хоуп Захн.

— Скажи, второе — корпоративный или частный номер?

— Сотовый. Счета идут на абонированный почтовый ящик в Аппер Вест Сайде, зарегистрированный на частную компанию «Робсон Риэлити». «Робсон» была частью «Амбассад груп», той самой, что контролировала переоборудование склада в Уильямсбурге. Судя по всему, Тагер дважды звонил по этому номеру в тот день. Один раз в четыре часа четыре минуты и второй раз в четыре тридцать пять. Больше звонков с его сотового не было до следующего полудня, ну а этот номер вообще больше не появлялся.

Хоуп Захн.

Я представил Секулу в его спартанской приемной, вспомнил, как он обращается к своей холодной красавице-секретарше с просьбой, чтобы его не беспокоили, в то время как сам разводит меня.

«Никаких звонков, пожалуйста, Хоуп».

Дни Секулы сочтены.

— Тебе это хоть как-то помогло? — спросил Уолтер.

— Ты подтвердил кое-что. Можешь переслать эту информацию по факсу в мой номер?

У меня был персональный факс на столе в углу комнаты. Я повторил ему номер.

— Я также проверил номер сотового телефона, который Джи-Мэк дал нам, — сказал Уолтер. — Это призрак. Если и существовал когда-либо, сейчас о нем нигде никакого упоминания.

— Я так и предполагал. Не имеет значения.

— Так что теперь?

— Я должен съездить домой, а там посмотрим.

— Посмотрим?

Все будет зависеть от любезности незнакомцев, я полагаю. Хотя не знаю, может, слово «любезность» тут совсем не подходит...

Я вышел попить кофе и по пути позвонил в офис Секулы. Какая-то девушка подошла к телефону, но по голосу я понял, что это не та секретарша Секулы, которую я видел. Эта девочка так весело щебетала, словно вылетела из птичьего вольера.

— Здравствуйте, соедините меня с Хоуп Захн.

— Ой, боюсь, ее не будет в офисе несколько дней. Я могу принять у вас сообщение.

— А как насчет мистера Секулы?

— Он тоже в отъезде, к сожалению.

— Когда вы ожидаете их обратно?

— Простите, — опомнилась секретарша, — не могу ли я узнать ваше имя?

— Скажите Хоуп, что звонил Эдди Тагер, — продиктовал я после некоторого раздумья. — В связи с Алисой Темпл.

По крайней мере Захн или Секуле, вернувшимся в офис, будет о чем подумать.

— У нее есть ваш номер?

— Она хотела бы думать так, — сказал я, затем поблагодарил ее за внимание и повесил трубку.

* * *

Санди Крэйн немного беспокоилась о муже, что означало что эта неделя превращалась в реальное «впервые» для нее. Впервые за последние годы на горизонте замаячили деньги; впервые возникло беспокойство за мужа (пусть и со значительной долей личного интереса), который до сих пор не вернулся домой от своего старого военного приятеля. Но он и раньше иногда не ночевал дома, так что его отсутствие пока не совсем выходило за рамки обычного. Правда, как правило, его отлучки совпадали со скачками во Флориде, да и нынешняя поездка имела цель, совсем необычную для той жизни, которую он вел последнее время.

Санди знала, что ее муж любит играть на деньги. Это немного волновало ее, но, пока он держался в пределах разумного, она не собиралась поднимать из-за этого шум. Если бы она начала пенять ему на его проигрыши, тогда и он мог бы, в свою очередь, решить обуздать ее траты, а, что уж там говорить, Санди любила побаловать себя. Она не исключала, что муж мог попытаться вычеркнуть ее из игры, но эти ее опасения не могли сильно разрастись: она твердо знала, что Ларри очень нуждается в ней. Он постарел и ослаб, у него не было друзей. Даже если тот заносчивый сукин сын, Холл, согласился, Ларри все равно надо держать жену под боком, чтобы удостовериться, что его не одурачат. Санди все-таки немного удивляло, что муж не позвонил ей из Джорджии накануне вечером, но и это было на него похоже. Может, откопал бар, где мог скулить и стонать всю ночь напролет или — если Холл все же пошел на сделку — немного расслабиться и отпраздновать это событие. Ну а теперь, вероятно, отсыпается где-то в номере мотеля между походами к унитазу. Ларри вернется, куда он денется.

Санди потягивала водку — еще одно «впервые» для этого времени дня — и снова размышляла над тем, как ей потратить деньги. Новая одежда для начала и автомобиль без всяких этих вонючих стариковских запахов. Ей также понравилась идея о молодцеватом малом с крепким телом и двигателем, который мурлыкал бы вместо покряхтывания, как у истощившихся двигателей тех мужчин, которые сейчас время от времени обслуживали ее потребности. Она не возразила бы даже против оплаты его времени. Уж в таком случае он тем более не сможет ей ни в чем отказать.

Раздался звонок в дверь, и она пролила немного водки в поспешной попытке подняться с кресла. У Ларри был ключ, так что это не мог быть он. А вдруг что-то случилось с ним? Вдруг этот ублюдок Холл позволил совести взять верх над собой и во всем признался полицейским? Если так, Санди Крэйн на суде прикинется тупее, чем дети из специальной школы, каждое утро проезжавшие мимо ее дома в небольшом автобусе, эти жуткого вида маленькие человечки, которые махали ей из окон, считая, будто она этому рада. Да пропади все пропадом, она мышей лучше переносила, а эти недоделки вызывали у нее только содрогание, хуже, чем змеи и пауки.

Какие-то незнакомые мужчина и женщина стояли в дверях. Оба прилично одеты. Мужчина в сером костюме, женщина в синем жакете и синей юбке. Даже Санди не могла не признать, что женщина хороша как картинка: длинные темные волосы, бледная кожа, упругое тело. Мужчина держал в руке портфель, у женщины на правом плече висела коричневая кожаная сумка.

— Госпожа Крэйн? — уточнил мужчина и представился: — Мое имя Секула. Я адвокат из Нью-Йорка. Это моя помощница, мисс Захн. Ваш муж вчера обращался в нашу фирму. Он сказал, что у него есть вещица, которая нам интересна.

Санди не знала, то ли проклинать мужа, то ли воздать хвалу его предвидению. «Все зависит от того, как повернется дело», — решила она. Старый дурак так стремился гарантировать продажу, что пошел на контакт с людьми, приславшими ему письмо прежде, чем даже заполучил в свои руки бумагу, которая когда-то лежала в шкатулке. Она могла почти воочию видеть, как Ларри кривит рот в хитренькой усмешке, в полной уверенности, что разыграл этих больших городских увальней как по нотам. Вот только ума ему явно не хватило. Либо он слишком много уступил им, либо наговорил с три короба про эту свою шкатулку, так что у них слюнки потекли. Иначе разве стояли бы они теперь у дверей их дома?! Санди задумалась, не проговорился ли он им и про Марка Холла, но тут же решила, что он этого не сделал. Знай они о Холле, стояли бы они у него на пороге, а не здесь.

— Мужа сейчас нет, — сказала она. — Я ожидаю его возвращения с минуты на минуту.

Улыбка на лице Секулы не дрогнула.

— Вы же наверняка не станете возражать, если мы подождем его. Мы действительно хотели бы заполучить вещицу как можно скорее, без ненужной суеты и излишнего внимания к ней.

— Не знаю, не знаю, — Санди неловко переминалась с ноги на ногу. — Не сомневаюсь, люди вы хорошие и все такое, но я вправду не люблю впускать незнакомцев в свой дом.

Улыбка, по-видимому выгравированная на лице Секулы, начинала вызывать у нее мурашки по телу, как улыбки детей из автобуса: какая-то бессмысленная она была. Даже дерьмовый умник Холл вкладывал что-то человеческое в свои плохонько сыгранные гримасы, когда пытался всучить очередному лоху подержанный драндулет.

— Я понимаю. Но посмотрите, не убедит ли вас в наших хороших намерениях вот это? — Секула прислонил свой портфель к стене, открыл замки и повернул его так, чтобы Санди могла увидеть содержимое. В портфеле лежали небольшие стопки покойных президентов, этакие ровные зеленые холмики. — Только как символ нашей доброжелательности.

— Я думаю, что могу сделать исключение, — произнесла Санди, чувствуя, как покрывается потом. — Только на этот раз.

Забавнее всего было то, что Секула вовсе не желал причинять боль этой женщине. Они оттого-то и оставались нераскрытыми столь долгое время — хотя за другими уже шла охота, — что каждый раз избегали применять силу. Они не идут на кровь, если не возникает абсолютной необходимости в этом, или, точнее, не шли до тех пор, пока расследования Секулы не сделали их поиски безотлагательными. Последующая вербовка Брайтуэллом Гарсии отметила переход к следующей стадии и экскалацию насилия.

Секула был привлечен к делу вскоре после окончания юридической школы. Вербовка была тонкая, шла исподволь. Сначала использовали его к тому времени уже потрясающие юридические навыки для расследования подозрительных продаж, установления собственности и происхождения везде, где необходимо, потом мало-помалу перешли к более детальным расследованиям темных, тайных жизней, которые так много людей прячут от окружающих. Секула рассматривал это как захватывающее приключение, даже когда пришел к пониманию, что его талант использовали больше с целью подчинить своим интересам объекты следствия, нежели чтобы оказать содействие в судебном расследовании, публичном или частном. Информация, собранная Секулой, использовалась только на благо его нанимателей, которые сосредоточивали в своих руках влияние, знание и богатство. Но Секула быстро обнаружил, что его не слишком тяготит подобное развитие событий.

В конце концов, специальностью Секулы была адвокатура, и, если бы он вступил в сферу криминального права, он, естественно, обнаружил бы себя в роли защитника того, что большинство обывателей расценивают как непростительное зло. В сравнении с этим, по крайней мере на начальном этапе, работа, которой он занимался, если и была нравственно скомпрометирована, то в самой малой степени. Оплачивалась его деятельность щедро, он разбогател, значительно обойдя большинство своих коллег по адвокатскому цеху, которые работали вдвое больше него. Он получал и другие награды, Хоуп Захн среди них. Ему приказали нанять ее, и он охотно подчинился. С тех пор она доказала свою необходимость для него и лично, и профессионально, и, надо признать, сексуально. Если Секула имел слабость, то это всегда были женщины, но мисс Захн утоляла все его сексуальные аппетиты и некоторые другие, которые он в себе и не предполагал, пока она не обнаружила их.

И когда после многих лет Секулу проинформировали относительно истинного характера их поисков, он едва ли сумел заставить себя хотя бы слегка удивиться. Время от времени он задавался вопросом, явилось ли такое равнодушие степенью, до которой он был уже развращен к тому моменту, или все произошедшее естественно вытекало из природы его сущности, и его наниматели всего лишь распознали это намного раньше, чем он сам заподозрил в себе подобные качества. По правде говоря, нацелиться на ветеранов было идеей самого Секулы, вдохновленного раскрытием деталей сделок, осуществленных через посредника в Швейцарии вскоре после окончания Второй мировой войны. Продажа прошла незамеченной среди потока послевоенных дел, когда награбленные вещи переходили из рук в руки с пугающей скоростью, а их предыдущие владельцы во многих случаях уже обратились в прах или осели золой на деревьях Восточной Европы. Путь обозначился перед Секулой, когда он получил копии отчетов дома аукциона от их чем-то обозленного служащего, уверенного в готовности адвоката заплатить разумную цену за информацию. Секула был благодарен швейцарцам за их скрупулезное внимание к мелочам, которое подразумевало, что даже дела сомнительного происхождения всегда регистрировались и подробнейшим образом описывались. Во многом, как он отмечал про себя, швейцарцы имели много больше общего с нацистами, чем им хотелось бы в этом признаваться, по крайней мере в их жажде документарно отражать свои прегрешения.

Запись со всей откровенностью детализировала продажу частному коллекционеру, обосновавшемуся в Хельсинки, ювелирной дароносицы, датируемой четырнадцатым веком. Изделие описывалось скрупулезно, и этого было достаточно, чтобы указать Секуле на связь дароносицы с предметами, украденными из Фонтфруада: заключительная согласованная цена продажи; комиссия дома; сумма, которая переходила продавцу. Формальным продавцом являлся частный дилер по имени Жак Год, проживавший в Париже. Секула тщательно проследил по бумагам следы Года, затем предпринял внезапную атаку. Семья Годов с тех пор расширила дело их дедушки и теперь пользовалась серьезной репутацией в торговле. Секула, исследуя записи швейцарского аукционного дома, откопал не меньше дюжины дальнейших сделок, инициированных Годом, которые можно было отнести к сомнительно-подозрительным, только проявив некоторую лояльность. Он сравнил упомянутые изделия со своим собственным списком ограбленных или исчезнувших в годы войны сокровищ и припас достаточно свидетельств, способных разоблачить Года как спекулянта на страданиях других и одним махом разрушить репутацию дела его потомков, так же как поставить их под сокрушительный удар уголовного и гражданского преследования. После серии секретных переговоров, получив гарантии от Секулы, что информация, которую они ему передадут, не получит огласки, дом «Год и Фререс» тайно передал ему копии всех документов, касающихся продажи сокровищ Фонтфруада.

Но на этом след оборвался, так как сумма выплачивалась через Года наличными фактическим продавцам (после вычета из нее комиссионных самому Году за его содействие, которые показались Секуле чрезмерными, на грани откровенного грабежа). Единственной зацепкой, которую нынешние владельцы дела могли дать ему, было то, что Год в рассказах называл продавцов американскими солдатами. Едва ли это удивило Секулу, поскольку союзники были так же склонны к мародерству, как и нацисты. На той стадии войны американцы не дислоцировались в этих местах Франции в значительном количестве, но он разузнал о случаях столкновений воюющих сторон в Нарбоне и Фонтфруаде при весьма схожих обстоятельствах и счел вполне вероятным, что оставшиеся в живых участники первого столкновения могли впоследствии оказаться очевидцами и второй. Секула идентифицировал возможную связь между гибелью взвода американских Джи-ай и налетчиками из СС, а затем гибелью эсэсовцев в Фонтфруаде. Через свои контакты в советах ветеранов и ассоциации «Ветераны иностранных войн» адвокат установил личности и адреса тех, кто еще оставался в живых из солдат военного времени, которые базировались в конкретных местах в конкретное время, а также адреса родственников погибших.

Затем он разослал больше тысячи писем якобы в поисках общей информации о сувенирах военного времени, которые могли бы представлять интерес для коллекционеров, и совсем немного особых писем, определенно намекавших на исчезнувшую из поля зрения коллекционеров находку из Фонтфруада. Если он ошибался в своих расчетах, то всегда имелся шанс, что письма могли бы все-таки выудить некоторую полезную информацию.

Если он окажется прав, обилие посланий послужило бы прикрытием его истинной цели. В особых письмах упоминались денежные вознаграждения, которые можно было бы получить за необычные вещицы, привезенные с фронтов Второй мировой войны, но не связанные непосредственно с боевыми действиями, причем особый упор Секула сделал на рукописи. В письмах также неоднократно повторялось, что откликнувшимся на его предложение будет гарантирована самая строгая конфиденциальность. Реальной приманкой была выписка из каталога аукциона, выпущенного «Домом Штерн», с фотографией серебряной коробочки невзрачного вида. Секула мог только надеяться, что тот, в чьи руки попала коробочка из Фонтфруада, сохранил и саму коробку, и ее содержимое.

И вот накануне утром, ближе к полудню, какой-то мужчина позвонил и описал Секуле некое подобие фрагмента какой-то карты и коробку, в которой хранился этот обрывок пергамента. Звонивший был стар и попытался сохранить свою анонимность, но он выдал себя с самого начала — воспользовался домашним телефоном, чтобы вызвать Нью-Йорк. И вот теперь всего день спустя они сидели перед этой неприглядного вида пьянчужкой в домашней пижаме, закапанной водкой, наблюдая, как она все больше пьянеет прямо у них на глазах.

— Он скоро вернется домой, — уже не совсем членораздельно выговаривая отдельные слова, заверяла она посетителей. — Ума не приложу, куда он запропастился.

Санди попросила их еще раз показать ей деньги, и Секула охотно покорился.

— Подождите, пока он не увидит все это. — Она провела по лицам на банкнотах коротким толстым пальцем и хихикнула. — Старик уписается от радости.

— Возможно, пока мы его ждем, мы могли бы посмотреть вещицу, — предложил Секула.

— Всему свое время, — отреагировала Санди, почесав пальцем нос. — Ларри добудет ее для вас, даже если ему придется выколотить ее из этого старого хрыча.

Секула почувствовал, как напряглась мисс Захн подле него. Впервые за улыбкой, наклеенной на его лице, стал проявляться угрожающий оскал.

— Вы хотите сказать, что вещица, которую вы собрались продать, не принадлежит вам? — осторожно поинтересовался он.

— Нет, принадлежит-то все Ларри, но так уж вышло, что в деле есть еще один тип, и, дьявол его побери, нужно и его слово. Но он согласится. Ларри добьется этого. — Санди Крэйн попыталась исправить свою ошибку, но было уже слишком поздно.

— Кто он, госпожа Крэйн? — спросил Секула.

Санди затрясла головой. Если она скажет им, они уйдут говорить с самим Холлом и заберут с собой эти чудесные купюры. Она и так сказала уже слишком много. Настало время помолчать.

— Он скоро вернется. — Санди проявила твердость. — Поверьте мне, все под контролем.

Секула встал. Все могло бы пройти так просто и легко. Отдали бы деньги, пергамент перешел бы к ним, и тогда они просто уехали бы отсюда. Ну а если Брайтуэлл впоследствии, когда-нибудь позже, и решил бы убрать продавца, тогда он сам бы этим и занялся. Ему следовало бы догадаться, что подобные случаи никогда не бывают слишком простыми!

Нет, на это Секула был совсем не пригоден. Вот почему мисс Захн находилась с ним. Она, напротив, была очень хороша по этой части. Она уже вскочила на ноги, снимая жакет и расстегивая блузку, в то время как Санди Крэйн, открыв рот от недоумения, наблюдала за происходящим. Санди не могла ничего произнести, только какие-то бессмысленные междометия срывались с ее языка. Лишь когда мисс Захн расстегнула последнюю кнопку и стянула с себя блузку, жена Крэйна наконец начала что-то понимать в происходящем.

Секула обмирал от восторга при виде татуировок на теле своей любовницы, хотя и с трудом мог вообразить, какую боль ей, видимо, пришлось вынести, пока все это колдовское чудо наносилось на ее тело. Только кожа лица и кисти рук мисс Захн оставались не закрашены рисунками. Зловещие, неправильной формы и размеров, искаженные лица переходили одно в другое, и было почти невозможно различить среди них отдельные существа. И глаза, кругом глаза, которые тревожили, приводили в трепет каждого, даже Секулу. Их было множество — от крупных до совсем маленьких, всевозможных расцветок, они покрывали все ее тело, словно овальные раны. Теперь, когда она направилась к Санди Крэйн, все они, казалось, задвигались, их зрачки начали то расширяться, то сужаться, вращаясь в своих орбитах, исследуя это новое незнакомое им место и пьяную женщину, теперь съежившуюся от ужаса перед ними.

Но, очевидно, это было не больше, чем игра света.

Секула вышел в холл и закрыл за собой дверь. Потом прошел в гостиную и уселся в кресле. Это положение давало ему возможность хорошо видеть подъезд к дому и улицу за ним. Он попытался найти что-нибудь почитать, но увидел только номера «Ридерс Дайджест» и рекламные проспекты каких-то супермаркетов. Он слышал, как госпожа Крэйн что-то говорила в комнате, затем ее голос стал глуше. Секундой позже Секула поморщился. Женщина начала кричать так, что не помогал даже кляп.

* * *

За всю историю своего существования нью-йоркское городское подразделение ФБР меняло места обитания так часто, что ему следовало бы комплектовать штат цыганами. В 1910 году, когда все только формировалось, его разместили в старом здании городской почты, там, где теперь располагается Сити Парк Холл. С тех пор контора перебывала в различных местах на Парк Роу, в здании подказначейства в Уолл и Нассау, в Гранд Сентрал Терминал, в здании суда США на Фоли-Скуэр, на Бродвее, и в бывшем Линкольн Верхаузе на 69-й Восточной, прежде чем наконец не обосновалась в Джекобе Джавиц Федерал билдинг, близ той же Фоли-Скуэр.

Где-то около одиннадцати я заглянул туда и попросил соединить меня со специальным агентом Филиппом Босвортом, тем самым, который заходил к Неддо, чтобы расспросить того о Седлеце и «приверженцах». Меня отфутболивали по кругу, пока я наконец не оказался в отделе ОСМ, бывшей внутренней канцелярии, до того как всех наделили звучными наименованиями. К заведующему отделом и его штату стекались все нераскрытые дела. Мужчина, представившийся как Грэнтли, спросил мое имя и род занятий. Я предоставил ему номер своей лицензии и сказал, что хотел бы переговорить со специальным агентом Босвортом в связи с расследованием исчезновения пропавшего без вести человека.

— Специальный агент Босворт больше не работает в конторе, — объяснил мне Грэнтли.

— А вы можете сообщить мне, где его найти?

— Нет.

— Можно я оставлю вам номер своего телефона, чтобы вы передали его Босворту?

— Нет.

— И вы не можете помочь мне как-нибудь иначе?

— Не думаю.

Я поблагодарил его. Не слишком уверен, что было за что, но так принято. Из вежливости.

Эдгар Росс по-прежнему служил одним из специальных агентов в нью-йоркском подразделении. В отличие от большинства других городских подразделений, за исключением округа Колумбия, в Нью-Йорке специальные агенты были подответственны заместителю директора, довольно приличному малому по имени Уилмотс, но Росс все же имел у себя под командой немногочисленное семейство заместителей специальных агентов и, таким образом, оказывался самым влиятельным официальным лицом в подразделении из тех, кого я знал. Наши дорожки пересеклись еще тогда, когда шел поиск человека, который убил Сьюзен и Дженнифер, и, я полагаю, Росс чувствовал себя немного в долгу передо мной из-за всего, что произошло тогда. Я даже подозревал, что он против своей воли испытывал болезненную симпатию ко мне, но, возможно, я слишком насмотрелся полицейских телесериалов, в которых грубоватые лейтенанты тайно лелеют гомоэротические фантазии в отношении частных сыщиков-индивидуалов под их командой. Я не думал, что чувства Росса ко мне зашли тогда так далеко, впрочем, его не так-то просто было раскусить.

Я позвонил в офис Росса, как только разделался с Грэнтли, назвался секретарше и стал ждать. Спустя несколько минут она поведала мне, что Росс не может подойти к телефону, но она передаст ему, что я звонил. Я подумал было, не сделать ли мне передышку и подождать его ответного звонка, но потом пришел к выводу, что могу до посинения ждать и не дождаться его звонка. Поскольку секретарша несколько задержалась с ответом, я заключил, что Росс находился где-то рядом, но не захотел подойти. Видно, закостенел, с тех пор как мы говорили в последний раз. Я рвался домой, к Рейчел и Сэм, но мне хотелось иметь на руках всю возможную информацию, прежде чем я покину город. Я чувствовал, что мне ничего не остается, как потратиться на такси до Федерал Плаза.

Иногда говорят — на стыке культур. Так вот это место и есть настоящий стык различных культур. На восточной стороне Бродвея располагаются огромные здания федеральных контор, окруженные бетонными баррикадами, украшенные немыслимыми, покрытыми ржавчиной творениями современных скульпторов.

С другой стороны, прямо напротив громады ФБР, пестреют витрины магазинов дешевых часов и кепок, с неплохим побочным заработком на содействии в подаче иммиграционных заявлений, и витрины дисконтных магазинов, предлагающие костюмы по 59 долларов 99 центов. Я взял кофе в «Данкин Донатс», затем пристроился и стал ждать Росса. Я знал, что Росс был человеком устоявшихся привычек; когда мы встречались в последний раз, он как раз разоткровенничался со мной на эту тему. Я знал, что он предпочитает обедать в ресторане «Веранда» на углу Бродвея и Томаса, месте встреч руководящих кадров уже с конца девятнадцатого столетия. Оставалось только надеяться, что он неожиданно не выработал в себе новую привычку потреблять ленч за рабочим столом. Кофе был давно выпит, и я ждал его уже около двух часов, когда Росс наконец появился. Я с удовольствием отметил, что был прав, когда он направился к «Веранде», но мое удовлетворение быстро сменилось болью сожаления, стоило мне увидеть гримасу, которая появилась у него на лице, когда я неожиданно возник рядом.

— Нет, только не это, — проговорил Росс, несколько придя в себя. — Исчезни.

— Ты не пишешь, не звонишь, — пожаловался я. — Мы не общаемся, теряем друг друга. Все теперь совсем не так, как прежде.

— Но я не хочу с тобой общаться. Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое.

— Купишь мне ленч?

— Нет, нет и нет! Какая часть предложения «оставь меня в покое» тебе не понятна?

Он остановился на перекрестке. Это была его ошибка. Ему следовало воспользоваться шансом отделаться от меня потоком машин.

— Я пытаюсь найти одного из твоих агентов.

— Послушай, я не твой личный мальчик на побегушках в конторе, — возмутился Росс. — Я же занятой человек. И занят серьезными делами. Повсюду кишат террористы, торговцы наркотиками, бандиты. На них уходит уйма времени. Остальное время я посвящаю людям, которых люблю: семье, друзьям. Да уж кому угодно, только не тебе.

Он хмурился на приближающийся поток машин. Еще немного, и он поддался бы соблазну вытащить пистолет и начать угрожающе размахивать им, лишь бы перескочить от меня на другую сторону.

— Ладно тебе кипятиться, я знаю, глубоко в своем сердце ты тайно любишь меня. Возможно, ты даже написал мое имя на своем пенале. Я ищу агента Филиппа Босворта. В офисе мне сказали, что он больше не работает в подразделении. Мне просто хотелось бы поговорить с ним.

Надо отдать ему должное, он сделал великолепную попытку оторваться от меня. Всего на какую-то долю секунды я отвел взгляд от него, как он тут же нырнул поперек потока. Но я не дал ему уйти от меня.

— Я надеялся, тебя уже убили, — сказал он, но я понял, что заинтриговал его.

— Хватит притворяться этаким жестокосердным малым. Уж я-то знаю, какой ты мягкий и пушистый внутри. Послушай, мне всего-то надо задать этому Босворту несколько вопросов.

— Зачем? Почему вдруг такое внимание к его особе? Что такое важное для тебя связано с ним?

— А все эти штучки в Уильямсбурге, человеческие останки в апартаментах на складе и все прочее? Он может знать кое-что относительно подноготной тех людей, кто со всем этим связан.

— Тех? Я слышал, там и был-то всего один тип. Его пристрелили. Ты и пристрелил. Ты вообще пристрелил кучу народа. Тебе следует прекратить это.

Мы были уже у входа в «Веранду». Если бы я попытался проследовать за Россом внутрь, я и глазом моргнуть не успел бы, как персонал вытолкал бы меня взашей на улицу. Я видел, как он колеблется между мудрым решением пройти внутрь и попытаться забыть о моем появлении как о кошмарном сне и реальной возможностью вытянуть из меня какую-нибудь полезную для себя информацию, если я таковой обладаю. К тому же он не исключал вероятность того, что я останусь ждать, пока он не поест, и тогда весь этот кошмар для него начнется по новой.

— Кто-то поселил его в эту квартиру, предоставил ему это место для работы, — я словно размышлял вслух. — Он ничего не делал в одиночку.

— Копы утверждают, ты расследуешь чье-то исчезновение.

— Откуда ты знаешь?

— Мы получаем сводки. Мои люди позвонили в «Девять-шесть», когда твое имя всплыло.

— Вот видишь, я же знаю, что небезразличен тебе.

— Все относительно. Кто та девица, которую они нашли?

— Алиса Темпл. Друзья друзей.

— У тебя слишком много друзей, и у меня есть серьезные подозрения по поводу них. Ты водишь плохую компанию.

— Мне придется выслушать наставления, прежде чем ты поможешь мне?

— Ну вот, видишь, вот поэтому-то у тебя все не слава богу и с тобой очень трудно иметь дело. Ты не умеешь вовремя останавливаться. Я никогда не встречал парня, который так сильно бы увлекался и все время во что-нибудь впутывался.

— Босворт, — перебил я его. — Филипп Босворт.

— Посмотрю, что смогу для тебя сделать. Кто-нибудь с тобой свяжется. Возможно. Не звони мне, договорились? Только не звони мне!

Дверь «Веранды» отворилась, и мы отступили в сторону, пропуская стайку старушек. Росс прошел внутрь ресторана. Я придержал дверь.

Я сосчитал до пяти, чтобы он успел скрыться из виду.

— Ладно, — крикнул я ему вслед, — перезвоню тебе, как договорились.

* * *

Марк Холл не мог остановить рвоту с того самого момента, как добрался до дому. Его живот пузырился и закипал кислотой, пока в конечном счете не восстал окончательно и не начал извергать из себя содержимое. Он почти не спал ночь, и теперь голова и все тело тупо болели. Он только обрадовался, что жена была в отъезде, иначе она бы стала трястись над ним, заставляя вызвать врача. Без нее он мог не покидать ванную комнату, тяжело опустившись на пол и припав щекой к прохладе унитаза, ожидая очередного позыва на рвоту. Он не знал, как долго пробыл там. Он знал сейчас только одно. Всякий раз, когда он вспоминал о том, что сотворил с Ларри, зловоние последнего выдоха Крэйна накатывало на него, словно призрак Ларри дышал на него где-то рядом. И тут же начинался новый неудержимый приступ рвоты.

Все было странно. Он так долго ненавидел Крэйна. Каждая встреча с ним служила Холлу напоминанием о суде, перед которым ему предстояло неизбежно оказаться, словно при виде Ларри он видел вместо него беса, усмехающегося ему из могилы. Он давно надеялся, что Крэйн просто уползет прочь умирать, но, как и во время войны, Ларри Крэйн по-прежнему был стойким везунчиком, и его не брала смерть.

За войну Марк Холл убил столько людей, сколько выпало ему на долю убить. Кого-то из них издали, далекие фигуры, падающие вместе с эхом от выстрела винтовки, кого-то рядом с собой, так, что их кровь брызгала ему в лицо и оставляла пятна на форме. Ни одна из тех смертей не мучила его, кроме первой, когда наивный мальчик из автобуса, отвозившего новобранцев для прохождения курса молодого бойца, превратился в мужчину, способного лишить жизни другого человека.

Но тогда шла война и все было справедливо и просто: если бы он не убивал их, тогда они непременно услали бы к праотцам его самого. Но он давно поверил, что те дни убийств остались далеко позади. Не мог же он представить себя втыкающим нож в безоружного старикашку, пусть даже и такого гнусного и омерзительного, как Ларри Крэйн. Шок и отвращение, которые он испытал, вытягивали теперь из него жизненные силы, и ничто отныне не могло оставаться по-прежнему.

Холл услышал звук дверного звонка, но не пошевелился. Он был слишком слаб, чтобы встать, и его переполнял стыд. Он не смог бы никому посмотреть в глаза, даже если бы сумел подняться. Он остался сидеть на полу, не открывая глаз. Должно быть, Холл задремал, потому что, когда он открыл глаза, дверь ванной комнаты открылась и он увидел две пары ног, женские и мужские. Его взгляд поднялся по ногам женщины, проследовал вверх, к краю ее юбки и к ее рукам. Холлу показалось, будто он увидел кровь на ее руках. «Интересно, — подумал он, — а на моих руках кровь видна, как у нее?»

— Кто вы? — едва сумел выговорить Марк. Его голос звучал как равномерное шуршание дворницкой метлы, собирающей мусор со двора.

— Мы пришли поговорить о Ларри Крэйне, — ответил Секула.

— Я его не видел, — сказал Холл, попытавшись поднять голову, чтобы посмотреть на мужчину, но любое движение причиняло ему боль.

Секула присел на корточки перед стариком. Холлу он ни капельки не понравился. Какое-то слишком чисто выбритое лицо и хорошие зубы.

— Вы кто, полиция? — спросил Холл. — Если вы полицейские, покажите свои удостоверения.

— С чего вы взяли, что мы из полиции, мистер Холл? Вам есть в чем покаяться? Вы вели себя как плохой мальчик?

Холла снова чуть не вырвало, на него опять накатил запах Ларри Крэйна.

— Мистер Холл, отвечайте, мы вроде спешим, — не дал ему отвлечься Секула. — Я полагаю, вам известно, за чем мы пришли.

Этот жадный тупица Ларри Крэйн. Даже после смерти он нашел способ разрушить жизнь Марка Холла.

— Ничего больше нет, — проговорил Холл. — Он забрал все с собой.

— Куда?

— Не знаю.

— Не верю.

— Дьявол с вами. Прочь из моего дома.

Секула встал, кивая мисс Захн. На сей раз он не ушел. Ему следовало убедиться, что она понимает безотлагательность момента. Ей не потребовалось много времени. Старик начал говорить, как только игла приблизилась к его глазу, но мисс Захн все равно всадила ее внутрь, дабы удостовериться, что он не обманул ее. Но к этому моменту Секула отвернулся — запах рвоты настиг его.

Когда она закончила, они уложили Холла, ослепленного на левый глаз и связанного, в его машину, затем отвезли туда, где он утопил тело Ларри Крэйна, в жиже канавы около грязного болота. Коробочка покоилась на груди Крэйна, там, где ее положил Холл, перед тем как оставить гнить своего старого военного приятеля. В конце концов он полагал, что, если Крэйн так истово хотел заполучить эту вещицу, следовало и оставить ее ему. Пусть забирает с собой, куда бы он ни отправлялся.

Секула осторожно вытащил коробку из цепкой хватки мертвого старика и открыл ее. Кусочек пергамента лежал внутри нетронутым. Коробочка, изготовленная очень тщательно, оказалась способна уберечь содержимое и от воды, и от снега, и от всего остального, что могло бы уничтожить информацию, содержавшуюся в ней.

— Осталась всего одна, — сказал Секула женщине. — Мы теперь уже близко.

Марк Холл, автомобильный король, сидел в грязи, по-стариковски часто и тяжело дыша, прижимая левую ладонь к раненому глазу. Когда мисс Захн взяла его за руку и повела к воде, он не сопротивлялся. Не сопротивлялся он и тогда, когда она заставила его опуститься на колени и держала его голову под водой до тех пор, пока он не захлебнулся. Когда старик затих, они оттащили его к канаве и положили возле его прежнего товарища, объединяя двух стариков в смерти, как те были объединены, пусть и не по обоюдному желанию, в жизни.

Глава 15

Уолтер позвонил мне, когда я уже выезжал из города.

— У меня еще новости, — сказал он. — Медицинская экспертиза подтвердила идентичность останков, найденных в квартире Гарсии. Это Алиса. Токсикологические тесты показали также наличие препарата ДМТ, диметилтриптамина, в крохотной частице ткани, которую обнаружили прилипшей к основанию ее черепа.

— Я никогда о таком не слышал. Как он действует?

— В принципе это — галлюциногенный препарат, обладает крайне специфическими признаками. Он порождает паранойю и вызывает у тех, кто его принимает, галлюцинации с появлением иного разума, духов или монстров. Иногда он вызывает ощущение путешествия во времени или в другие миры. Хочешь еще новость? Они нашли следы этого ДМТ и в теле Гарсии. Медики полагают, что найдут препарат в продуктах на его кухне, но они все еще проводят экспертизу.

Было похоже, что Алису накачали препаратом, чтобы добиться от нее нужной им информации. Это позволило ее похитителям маскироваться под спасителей, как только эффект отнаркотика начал постепенно проходить. Но и Гарсии скармливали ДМТ. Возможно, они использовали препарат как средство контроля над ним, чтобы он почти постоянно пребывал в страхе. Высокая дозировка не требовалась, нужно было только удерживать его на грани критического состояния, его паранойей можно было управлять, если потребуется.

— У меня есть еще кое-что для тебя, — продолжал Уолтер. — В здании в Уильямсбурге есть не то цокольный, не то полуподвальный этаж. Вход в него был замаскирован ложной стеной. Кажется, мы теперь знаем, как Гарсия распорядился остальными костями...

Нашли его сотрудники следственного криминального отдела нью-йоркского департамента полиции. Они не поленились и обшарили все здание, проходя этаж за этажом, осматривая все закоулки сверху донизу, сверяя планы здания с тем, что они видели вокруг, отмечая каждое изменение, новое или давнишнее.

Разрушив свежую кладку, полицейские нашли стальную дверь на этаже площадью почти в сорок квадратных футов и защищенную тяжелыми сложнейшими замками и задвижками. Им потребовался целый час, чтобы открыть ее при помощи все той же службы быстрого реагирования, которая прибыла по вызову в ночь, когда пристрелили Гарсию. Открыв дверь, они спустились по временной деревянной лестнице в темноту.

Пространство внизу было тех же размеров, что и ведущая туда главная стальная дверь, и около четырех метров в глубину. Гарсия хорошо поработал в этом укромном месте. Гирлянды заточенных костей, свисавшие из углов помещения, в каждом углу замыкались на гроздья черепов. В стены были зацементированы декоративные вставки из кусочков наполовину зачерненных костей, части челюстей, бедер, фаланги пальцев и ребра выступали из стены, похожие на фрагменты, обнаруженные в ходе каких-то неоконченных археологических раскопок. Четыре башни из подсвечников, созданных из мрамора и костей, стояли квадратом в центре комнаты, свечи держались в черепах с костями, совсем как в тех, что я обнаружил в квартире Гарсии. Четыре цепи из костей связывали башни, словно преграждая доступ к какому-то пока еще неизвестному дополнению к этому хранилищу костей. Там еще обнаружили небольшую пустую нишу около метра высотой, но явно приготовленную для установки еще какого-то экспоната экспозиции, возможно, для той миниатюрной скульптуры, выполненной из кости, которая теперь лежала в багажнике моего автомобиля.

Медицинским экспертам предстояло выполнить сложнейшую задачу идентификации останков, но я знал, с чего они могли начать. Со списка умерших или пропавших женщин из района Хуареса, в Мексике, и тех несчастных, которые исчезли с улиц Нью-Йорка с тех пор, как Гарсия появился в этом городе.

Я направлялся на север и прибыл в Бостон, когда стрелки приближались к пяти. Аукцион «Штерн и компания» был расположен в переулке почти на задворках Флит-центра — весьма необычное месторасположение для подобного бизнеса, в явной близости к череде баров, включая зону аванпоста местных путан. В нижней части окон из затемненного дымчатого стекла лаконичная надпись золотом сообщала название компании. Справа была выкрашенная в черный цвет деревянная дверь с декоративным золотым дверным молоточком в виде зевающего рта и золотым почтовым ящиком с выгравированными на нем драконами, хватающими себя за хвосты.

Я надавил на дверной звонок и стал ждать. Дверь открыла молодая особа с красными волосами и фиолетовым лаком на ногтях, слегка облупившимся на кончиках.

— Боюсь, мы уже закрыты, — этими словами приветствовала она меня. — Мы открыты для публики с десяти до четырех с понедельника по пятницу.

— Я не клиент, — успокоил я ее. — Мое имя Чарли Паркер. Я частный сыщик и хотел бы видеть Клаудию Штерн.

— Она ждет вас?

— Нет, но я думаю, она захочет встретиться со мной. Вас не затруднило бы показать госпоже Штерн вот эту вещицу.

Я протянул ей коробку, которую держал в руках. Молодая женщина с некоторым сомнением осторожно раздвинула слои газеты, чтобы увидеть содержимое, и ей открылась часть костяной статуи. Какое-то время она молча рассматривала увиденное, затем шире открыла дверь, чтобы пропустить меня внутрь, велела мне подождать в небольшой приемной и исчезла за полуоткрытой зеленой дверью.

Комната, в которой меня оставили, выглядела немного обшарпанной. Ковер на полу был изношен и потерт, обои на углах сильно пообветшали, затертые боками проходивших мимо людей, с отметинами от неловких ударов проносимыми мимо негабаритными предметами. Справа от меня стояли два стола, заваленных газетами и с водруженным на каждый из них компьютером, сейчас погруженным в глубокую спячку. Слева от меня находились четыре упаковочных ящика из которых торчали спирали деревянных стружек, похожие на непослушные волосы клоуна. За ними на стене висело несколько литографий, изображавших сцены битвы ангелов. Я подошел, чтобы поближе рассмотреть их. Они напоминали работы Густава Доре, иллюстратора «Божественной комедии», но мне показалось, что это иллюстрации к какому-то другому произведению, совсем незнакомому мне.

— Битва ангелов, — проговорил женский голос у меня за спиной, — и падение мятежного воинства. Они датируются началом девятнадцатого столетия и выполнены по заказу доктора Ричарда Лоренса, профессора древнееврейского языка из Оксфорда для иллюстрации его первого перевода на английский язык «Книги Еноха», изданного в 1821 году. Эти литографии были отвергнуты и остались неиспользованными, не став иллюстрациями из-за разногласий художника с автором. Здесь вы видите часть из немногих существующих копий. Остальные были уничтожены.

Я повернулся и увидел невысокого роста симпатичную женщину лет пятидесяти с небольшим, одетую в черные брюки и белый свитер, запачканный в самых разных местах чем-то темным. Если бы не едва заметный намек на золото, оставшийся на висках, угадать прежний цвет ее волос оказалось бы невозможно, так как она была совсем седой. Но морщины почти не тронули ее лицо, да и шею тоже. Если я правильно определил ее возраст, она хорошо выглядела для своих лет.

— Госпожа Штерн?

— Клаудия, — и протянула мне руку для рукопожатия. — Приятно с вами познакомиться, господин Паркер.

Я снова повернулся к иллюстрациям.

— Почему же остальные рисунки были уничтожены?

— Художник, его имя Ноулес, был католиком и регулярно выполнял работу для издателей как в Лондоне, так и в Оксфорде. Его работы почти безукоризненны, хотя и не совсем оригинальны. Он много заимствует у других авторов, работавших в том же стиле. Соглашаясь на выполнение заказа, Ноулес не задумывался о спорном характере «Книги Еноха» и встревожился только после беседы с местным католическим священником, когда они неожиданно затронули тему его работы. Священник поведал ему историю этого произведения. Вам что-нибудь известно о библейских апокрифах, господин Паркер?

— Ничего стоящего того, чтобы поделиться с кем-нибудь своими знаниями, — ответил я.

Я немного слукавил, поскольку натыкался на «Книгу Еноха» и раньше, хотя никогда не видел подлинного текста. Странник, убийца, который отнял у меня жену и дочь, ссылался на Еноха. Один из множества неясных текстов, которые разожгли его фантазии.

Клаудия Штерн улыбнулась, показывая белые зубы с легким желтоватым налетом по краям и у десен.

— Тогда, возможно, я смогу просветить вас, а вы сможете в свою очередь просветить меня относительно того предмета, которой передали моей ассистентке. «Книга Еноха» на протяжении приблизительно пяти столетий была составной частью официально признанного канона, и фрагменты ее были найдены среди свитков Мертвого моря.

Перевод Лоренса был основан на источниках, датированных вторым столетием до Рождества Христова, но сама книга может быть еще старше. Из того, что мы знаем, или думаем, что знаем, о падении ангелов, все большей частью восходит к «Книге Еноха», и, вполне возможно, сам Иисус Христос был знаком с этим произведением, поскольку есть явные отголоски «Еноха» в некоторых из более поздних Евангелий. Впоследствии священники и богословы отвергли его в значительной степени из-за теорий о природе ангелов.

— Это как ученые споры о том, что первично: яйцо или курица?

— В некотором роде, — ответила госпожа Штерн. — Несмотря на то что как минимум корни зла на Земле до определенной степени все же признавались за падением ангелов, сама их природа спровоцировала разногласие. Действительно ли они были материальны, телесны? Если так, что можно сказать об их потребностях и склонностях? Согласно «Книге Еноха» не гордыня явилась великим грехом падших ангелов, но вожделение. Овладевшее ими страстное желание совокупляться с женщинами, самым красивым выражением самого грандиозного создания Бога — человечества. Это привело к неповиновению и восстанию против Бога, и в наказание их сбросили с небес. Подобные предположения нашли немного понимания у владык церкви, и «Книга Еноха» была осуждена и исключена из канона, а некоторые даже зашли так далеко, чтоб объявили это произведение еретическим. Его содержание было в значительной степени забыто вплоть до 1773 года, когда шотландский исследователь по имени Джеймс Брюс путешествовал по Эфиопии и там ему в руки попали три экземпляра книги, которые были сохранены церковью в этой стране. Через пятьдесят лет после этого Лоренс закончил свой перевод «Книги Еноха», и вот таким образом впервые за тысячелетие книга была представлена англоговорящему миру.

— Но без иллюстраций Ноулеса.

— Ноулеса смущала полемика, которая могла вспыхнуть после публикации, да и его священник, очевидно, пригрозил отказом в причастии, если Ноулес внесет свой вклад в эту работу. Ноулес уведомил доктора Лоуренса о своем решении. Лоуренс отправился в Лондон, чтобы там обсудить вопрос лично, но в ходе этого обсуждения между ними возник жаркий спор. Ноулес начал бросать свои иллюстрации в огонь — оригиналы вместе с пробными оттисками с гравюры. Лоуренс схватил то, что успел, со стола художника и сбежал. Честно говоря, сами по себе иллюстрации не особенно ценны, но мне нравится история их создания, и я решила оставить их у себя, несмотря на поступающие время от времени предложения выставить их на продажу.

В какой-то мере они символизируют то, что этот дом всегда имел своей целью: сделать так, чтобы невежество и страх не внесли свой вклад в разрушение тайного и загадочного искусства и чтобы подобные произведения находили свою дорогу к тем, кто способен глубже оценить их. Теперь, если вы желаете, мы войдем внутрь и сможем обсудить ваше дело.

Я последовал за ней через зеленую дверь и дальше по коридору, который вел в рабочую зону. В одном углу мастерских ассистентка с красными волосами проверяла состояние каких-то книг в кожаных переплетах, в то время как в другом мужчина средних лет с поредевшими каштановыми волосами работал над живописным полотном, освещенным рядом ламп.

— Вы пришли в интересное время, — сказала Клаудия Штерн. — Мы готовимся к аукциону, кульминацией которого станет вещица, имеющая отношение к Седлецу, как и принесенная вами статуэтка. Но в таком случае, как мне представляется, вы уже знали об этом, и именно этим обусловлено ваше появление здесь. Позвольте поинтересоваться, кто рекомендовал вам принести статуэтку, выполненную из человеческих костей, именно мне?

— Чарльз Неддо. Он дилер из Нью-Йорка.

— Я знаю господина Неддо. Он одаренный любитель. Иногда он появляется здесь с весьма необычными предметами, но он так никогда и не научился различать, что ценно, а что следует отбросить прочь и забыть.

— Он высоко отзывался о вас.

— Неудивительно. По правде говоря, господин Паркер, наш аукцион специализируется на подобных вещах и наша репутация старательно завоевывалась в течение всего прошлого десятилетия. Прежде чем мы вышли на сцену, таинственные артефакты прятались с глаз и ими занимались только подпольные торговцы, сомнительные нечистоплотные люди с темным прошлым. Иногда кто-нибудь из известных домов выставлял «сомнительный материал», это случалось, но реально ни один из них не специализировался в этой области. «Штерн» уникален, и крайне редко продавцы тайн выставляют свои раритеты на продажу, не проконсультировавшись с нами. Точно так же очень многие частные коллекционеры обращаются к нам и официально, и конфиденциально с вопросами, касающимися своих коллекций, рукописей и даже человеческих останков. — Она подошла к столу, на котором статуэтка, найденная у Гарсии, теперь была бережно установлена на крутящийся круг, используемый для исследования. Штерн щелкнула кнопкой на настольной лампе, и лампа белым светом осветила кости. — Я полагаю, господин Неддо рассказал вам кое-что об истоках этого образа?

— Он, кажется, решил, что это изображение демона, попавшего в чан с серебром, где-то в пятнадцатом столетии. Он назвал его «Черным ангелом».

— Иммаил, — кивнула госпожа Штерн. — Одна из наиболее интересных фигур в демонической мифологии. Редко обнаруживается присвоение имени столь недавнее.

— Присвоение имени?

— Согласно Еноху, две сотни ангелов восстали, и первоначально они были низвергнуты на горе под названием Армон, или Эрмон. Herem на древнееврейском означает «проклятие». Некоторые, конечно, спустились дальше и основали ад, но другие остались на Земле. Мне кажется, Енох дает имена девятнадцати из них. Иммаила нет среди этих имен, хотя есть имя его близнеца, Ашмаила, которое появляется в некоторых версиях. Фактически первое упоминание Иммаила встречается в рукописях, написанных в Седлеце после 1421 года, в котором скульптура «Черный ангел», как предполагается, и была создана, и все это внесло вклад в его мифологию.

Она медленно крутила колесо, исследуя скульптуру со всех возможных ракурсов.

— Где вы говорили, нашли эту вещь?

— Я не говорил.

Она опустила голову и посмотрела на меня поверх очков с половинками стекол.

— Не говорили? Но мне бы хотелось знать это, прежде чем я продолжу.

— Первоначальный владелец, который и был, вероятно, создателем этой статуэтки, сейчас уже мертв. Это некий мексиканец по имени Гарсия. Неддо полагает, что именно этот человек восстанавливал склеп в городе Хуарес и создал святыню мексиканской местной святой — Санта-Муэрте.

— И как этот мистер Гарсия встретил свой конец?

— Вы не читаете газет?

— Нет, если без этого можно обойтись.

— Его застрелили.

— Какая жалость! Он, похоже, обладал замечательным талантом, если сумел сотворить нечто подобное. Это действительно очень красиво. Я предполагаю, что использованные им человеческие кости не старые. Большинство костей — детские, вероятно выбранные по причинам размера. Присутствуют также какие-то собачьи и птичьи кости, а ногти на концах конечностей — кажется, когти кота. Статуэтка просто замечательна, но, скорее всего, продать ее не удастся. Слишком много вопросов будет задано об источнике детских костей. И имеется большая вероятность, что они могут быть связаны с совершенным преступлением. Любой попытавшийся либо купить, либо продать эту вещь без уведомления властей поставил бы себя как минимум в положение обвиняемого в создании препятствий для вершения правосудия.

— Я и не пытался продавать эту вещь. Человек, создавший эту статую, причастен к убийству по меньшей мере двух молодых женщин в Соединенных Штатах и, возможно, намного большего количества в Мексике. Кто-то обеспечил его переезд на север, в Нью-Йорк. Я хочу выяснить, кто это мог быть.

— Итак, куда в ваше расследование втиснуть эту вещицу и зачем вы принесли ее ко мне?

— Я думал, что это могло вызвать ваш интерес и позволить мне задать вам некоторые вопросы.

— Что ж, так и случилось.

— Но я придержал еще один вопрос напоследок: расскажите мне о «приверженцах».

Госпожа Штерн резко нажала на кнопку выключателя. Это дало ей лишнюю секунду, позволив овладеть собой и в известной мере скрыть тревогу, которая на миг омрачила ее лицо.

— Я не уверена, что понимаю вас.

— Я нашел символ, вырезанный внутри черепа в квартире Гарсии. Это был дрек или двузубец. Если верить Неддо, такой знак используется некой группой приверженцев определенного культа для идентифицирования своих членов и пометки некоторых своих жертв. Эти люди имеют интерес к истории Седлеца и желают восстановить первоначальную статую «Черного ангела», если допустить, что таковая вообще существует. Вы собираетесь выставить на аукцион фрагмент карты на пергаменте, которая, как предполагается, содержит ключи к местоположению статуи. Я вообразил бы, что одного этого будет предостаточно, чтобы привлечь внимание подобных людей.

Я подумал, что госпожа Штерн сплюнет на землю — столь очевидным было ее отвращение к предмету, который я затронул.

— "Приверженцы", поскольку они называют себя именно так, являются попросту ненормальными. Мы — а я уверена, что господин Неддо не преминул осведомить вас и об этом — в ходе работы иногда имеем дело со странными индивидуумами, но большинство их безопасны. Они коллекционеры, их можно простить за энтузиазм, поскольку они никогда не причинят вреда и боли другим людям. Ваши «сторонники», или «приверженцы», — совсем иное дело. Если верить слухам, они существовали уже на протяжении нескольких столетий и их формирование было прямым результатом открытой конфронтации в Богемии между Эдриком и Иммаилом. Их численность невелика, и они стараются оставаться как можно глубже в тени. Единственная цель их существования — воссоединиться с Черными Ангелами.

— Ангелами? Но Неддо рассказал мне о существовании только одной статуи.

— Их волнует не статуя, — поправила меня госпожа Штерн, — а сами существа.

Она провела меня к тому месту, где лысеющий мужчина реставрировал большое живописное полотно, размером приблизительно три на два с половиной метра, на котором было изображено поле битвы. На дальних холмах пылали костры, и большие воинства уничтожали на своем пути дома, сжигали дотла посевы. Картина была насыщена живописными деталями, каждая фигура тщательно прорисована, хотя, на мой взгляд, в целом было трудно определить, что хотел изобразить автор — само ли сражение, или его последствия. Похоже, кое-где еще оставались очаги ожесточенного сопротивления, но в центральной части полотна группа придворных уже приветствовала королевскую особу. На некотором удалении от короля, художник изобразил фигуру одноглазого предводителя нападавших, к которому стекались его отряды.

Холст был закреплен на мольберте, и со всех сторон на него нацелились яркие лампы, почти как на пациента на операционном столе. На полке около мольберта стояли микроскопы и фляги с различными химикатами, лежали линзы, скальпели, лупы. На моих глазах реставратор взял тонкую деревянную палочку, оточил ее перочинным ножом, затем воткнул в вату и повертел, стараясь сделать ватный тампон требуемой толщины. Удовлетворившись своим созданием, он опустил тампон во флягу с жидкостью и начал скрупулезно очищать поверхность живописного полотна.

— Это ацетон, смешанный с уайт-спиритом, — объяснила госпожа Штерн. — Такая смесь используется, чтобы снять с поверхности живописи нежелательные наслоения лака, табака и дыма, все последствия загрязнения и продукты окисления.

Приходится быть очень осторожным при подборе правильного химического состава смеси для очистки определенного живописного полотна, поскольку требования к каждому свои. Цель подбора уникального состава очистителя состоит в том, чтобы добиться силы, достаточной для удаления грязи, лака и даже краски, добавленной более поздними художниками или реставраторами, но он не должен прожигать первоначальные слои краски под всеми этими наслоениями. В данном случае работа над этим полотном особенно кропотлива, поскольку анонимный художник использовал необычную смесь техник.

Клаудия указала на два или три участка на картине, где краска оказалась наложена на редкость толстым слоем.

— Вот здесь, как вы можете заметить, он использовал не масло, а красители особой, необычной консистенции. Импасто, густо замешенные и густо наносимые краски, накопили слои пыль в углублениях, которые мы вынуждены удалить, работая скальпелем и ацетоном.

Снова ее руки замелькали над картиной, почти касаясь поверхности.

— А вот и многочисленные кракелуры — эффект сетки, где старые пигменты высохли и деградировали за долгие годы своего существования. Теперь позвольте мне показать вам вот это.

Она нашла картину меньшего размера, на которой был изображен важный, мрачноватого вида господин в горностаях и черной шляпе. Ассистентка отставила свою работу и подошла к нам. Очевидно, мастер-классы мисс Штерн стоили внимания.

— Если вы не знаете, это алхимик доктор Ди, — пояснила госпожа Штерн. — Мы собираемся выставить картину на нашем аукционе вместе с полотном, над которым сейчас работает Джеймс. Теперь позвольте мне отрегулировать и настроить свет.

Единым выключателем Клаудия отключила большие лампы, окружающие картины. На мгновение мы остались в полумгле, но тут наш угол комнаты внезапно заполнил ультрафиолетовый свет. Зубы и белки глаз засияли фиолетовым цветом, но самое большое изменение стало заметно на этих двух картинах. Та, что поменьше, изображение алхимика Ди, вся оказалась забрызгана пятнышками и точками, как если бы на готовую работу обрушился сумасшедший студент Джексон Поллок. Большое же полотно было почти полностью свободно от таких отметин, кроме тонкого полумесяца в одном углу, где реставратор еще работал.

— Точки на портрете Ди называются «по краске», и они показывают области, где предыдущие реставраторы делали поправки или заполняли краской поврежденные области, — объясняла мисс Штерн. — Если провести подобный эксперимент почти в любой галерее мира, можно стать свидетелем того же самого эффекта на множестве представленных там работ. Сохранение больших произведений искусства — постоянный процесс, и это всегда было так.

Мисс Штерн снова включила основные лампы.

— Вы знаете, что такое «темная лошадка», господин Паркер? В нашем бизнесе этот термин относится к произведению, ценность которого не обнаружил аукцион и которое впоследствии попадает в руки покупателя, распознающего истинную ценность своего приобретения. Вот эта батальная живопись как раз та самая «темная лошадка»: картина была обнаружена провинциальным коллекционером в Соммерсете, в Англии, и продана за тысячу долларов. Ясно, что эту «темную лошадку» нигде не реставрировали, куда бы она ни попадала за это время, хотя, судя по всему, сохранилась она в сравнительно приличном состоянии, за исключением неизбежных эффектов естественного старения. Кроме того, обнаружилось, что в правом нижнем углу полотна значительная часть поверхности покрыта поздним слоем живописи поверх первоначального, и это обнаружилось, как только на картине опробовали ультрафиолетовый свет. Оригинально, но часть этого произведения была грубо закрашена, чтобы скрыть изображение. Снялся этот слой относительно легко. То, что вы видите перед собой, уже вторая стадия реставрации. Отступите назад и посмотрите на эту часть полотна свежим взглядом.

В правом нижнем углу были прорисованы тела монахов, все в белом, развешанные на монастырской стене. Человеческие кости были сложены костровищем у их ног, а во лбу одного из монахов торчала стрела. На белых одеяниях каждого монаха чем-то, напоминающим кровь, был нарисован дрек. Группа всадников отъезжала от них во главе с высоким закованным в броню рыцарем с белым бельмом на правом глазу. Человеческие головы свисали с седел всадников.

Хотя бородатый воин был предводителем, взгляд зрителя сразу же притягивал другой персонаж: пеший человек, который шел рядом с лошадью своего капитана, неся окровавленный меч в правой руке.

Это был какой-то тучный бес, жирный и уродливый, с большим зобом или опухолью, раздувавшими шею до невероятных размеров. На нем было подобие рубашки из кожаных пластин, которое не могло скрыть величину его живота; ноги, казалось, колесом подгибались под тяжким бременем его грузных тяжеловесных объемов. Вокруг рта все было измазано кровью поверженных противников. В левой руке он высоко держал знамя с изображением дрека.

— Почему этот кусок был закрашен? — поинтересовался я.

— Это последствия разграбления, которому подвергся монастырь в Седлеце, — снова продолжила свой рассказ мисс Штерн. — После установления перемирия вину за убийство монахов возложили сначала на Яна Смирну и его гуситов, но эта картина может оказаться много ближе к правде. Автор, похоже, предлагает иную версию. Гибель монахов — дело рук наемников, возглавляемых этими двумя людьми, рыскающих по полям сражений в Смутное время. Более поздние документальные свидетельства, включая показания очевидцев, подтверждают версию событий, изображенную художником.

Она протянула указку в сторону бородатого всадника и гротескной фигуры, бегущей вприпрыжку подле его лошади.

— Этот, — она указала на жирного человека, — не имеет никакого имени. Их лидер был известен просто как Капитан, но, если есть основание верить мифам, окружающим Седлец, в действительности это Ашмаил, тот самый Черный Ангел. Согласно старым сказаниям, после того изгнания с небес компания падших ангелов избегала и остерегалась Ашмаила, потому что его глаза были отмечены последним взглядом Бога. В своем невыносимом одиночестве Ашмаил разорвал себя надвое и так получил спутника в своих скитаниях, назвав возникшего из его собственной плоти близнеца Иммаилом. Утомленные скитаниями, они спустились в глубины земли около Седлеца, где уснули и спали до тех пор, пока там не начали рыть шахты. Тогда они пробудились и обнаружили, что на Земле идет война, и начали подстрекать противоборствующие силы, выступая то на одной стороне, то на другой, но в конце концов Иммаила схватили и погрузили в расплавленное серебро. Ашмаил немедленно бросился на помощь, но, когда он достиг монастыря, статуя уже была тайно вывезена куда-то. Ему оставалось только отомстить монахам и отправиться на поиски, которые, по убеждениям ваших «приверженцев», продолжаются по сей день. Итак, господин Паркер, теперь вы все знаете. Они существуют, чтобы воссоединить две половины падшего ангела. Это замечательная история, и сейчас я намерена продать ее. В конце концов, я единственный человек, который получит прибыль от истории Черных Ангелов.

* * *

Я вернулся домой еще до полуночи. Дом был тих. Я прошел наверх, увидел, что Рейчел спит, и не стал будить ее. Хотел пройти к Сэм, но тут мать Рейчел появилась в дверях и, приложив палец к губам, сделала знак спуститься за ней вниз.

— Выпьете кофе? — спросила Джоан.

— Хорошо бы.

Я молчал, пока она занималась приготовлением кофе, чувствуя, что не мне следует начинать разговор, который нам предстоял.

Джоан поставила чашку передо мной.

— У нас были неприятности вчера вечером, — заговорила она, не глядя на меня, сжимая свою чашку в ладонях.

— Какие неприятности?

— Кто-то пытался проникнуть в дом через окно в комнате Сэм.

— Грабитель?

— Не знаем. Полиция, кажется, склонна думать именно так, но мы с Рейчел не настолько уверены.

— Почему?

— На них не отреагировали датчики движения. Все остальные датчики тоже исправны, так что мы не можем вычислить, как они пробрались к дому. И вот еще что. Меня можно счесть сумасшедшей, я знаю, но кажется, будто они заползли наверх по наружным стенам дома. Мы слышали, как один из них перемещался по той стене, где стоит кровать Рейчел. Другой полз по крыше, а еще Рейчел говорит, что когда она вошла в комнату Сэм, то увидела лицо женщины в окне, которая висела вверх тормашками. Она выстрелила в нее и...

— Она выстрелила?!

— Я унесла Сэм из комнаты, а Рейчел нажала тревожную кнопку. У нее было ружье, и она выбила выстрелом окно. Мы сегодня заменили стекло.

Я обхватил лицо руками и некоторое время просидел молча, потом почувствовал легкое прикосновение к пальцам. Джоан взяла мою руку в свою.

— Послушайте меня, — заговорила она, — я знаю, что иногда может казаться, будто мы с Фрэнком несправедливы к вам, и я знаю, что вы с Фрэнком не слишком ладите, но вы должны понять одно. Мы любим Рейчел, и мы любим Сэм. Мы знаем, что вы любите их тоже, и знаем, что вы дороги Рейчел и она любит вас сильно и глубоко. Так, как никогда не любила никого в своей жизни. Но чувства, которые она испытывает к вам, достаются ей слишком дорого. Они подвергали ее жизнь опасности раньше и причиняют ей боль теперь.

Комок застрял у меня в горле, когда я попытался заговорить. Я отхлебнул глоток кофе, но это не помогло.

— Я знаю, что Рейчел рассказывала вам о Курте, — сказала Джоан.

— Да, — подтвердил я. — По ее рассказам, он был хорошим человеком.

— Курт был довольно необузданным подростком, — Джоан улыбнулась моим словам, — и оставался таким, а то и еще безудержнее, когда ему уже исполнилось двадцать. У него была подруга, Джастин, и, милый мой, он сводил ее с ума. Джастин оказалась намного нежнее, чем он, и, хотя мой мальчик всегда выделял ее, я думаю, он немного пугал девушку, поэтому Джастин оставила его на какое-то время. Он не мог понять почему, и я вынуждена была объяснять ему, что необходимо чуть притормозить и укротить себя, что молодым людям свойственно много лишнего, и в этом нет ничего страшного, но на каком-то этапе уже пора начинать вести себя по-взрослому и обуздывать свои порывы. Это вовсе не означает, что следует провести оставшуюся часть жизни застегнутым на все пуговицы, в костюме и при галстуке, никогда не поднимая голоса или не переступая черту, но следует признать, что ценности, которые дают семейные отношения, растут в цене. И все же цена эта много меньше, чем все, что вы получаете взамен, хотя, надо признать, это в какой-то мере все-таки жертва. Если Курт не был готов принести подобную жертву своим взрослением, то он должен был позволить Джастин уйти и принять, что она не создана для него. Он решил, что хочет остаться с нею. Потребовалось некоторое время, но он изменился. Он по-прежнему оставался все тем же мальчуганом в душе, и, конечно, необузданность его характера не пропала насовсем, но мой сын держал ее под уздцы так, как держат лошадь, когда обучают.

Впоследствии он стал полицейским и считался хорошим работником. Те люди, которые убили моего мальчика, сделали этот мир много беднее, они разрушили много сердец, слишком много.

Я никогда не думала, что мне снова придется беседовать с мужчиной на подобную тему, и я понимаю, что сейчас совсем иные обстоятельства. Я знаю все, что вам пришлось пережить, и я могу представить вашу боль хотя бы отчасти. Но вам придется выбирать между жизнью, которую вам предлагают здесь, с женщиной и ребенком, возможно, второй брак и еще много детей, и той другой жизнью, которую вы сейчас ведете. Если что-то случится с вами из-за всего, что составляет вашу жизнь сейчас, то жестокость и насилие отнимут у Рейчел уже двоих мужчин, которых она любила. Но если что-то случится с нею или Сэм вследствие вашей работы, то каждый, кто любит Рейчел и Сэм, будет растерзан горем и вам достанется больше всех, поскольку я и представить не могу, как вы сумеете пережить такую потерю второй раз. Никто не сможет.

Вы хороший человек, и я понимаю, что вами движет желание восстановить справедливость для тех, кто не может помочь себе сам, тех, кому причинили зло или даже лишили жизни. Ваше дело благородное, но я не думаю, что вами движет только оно. Я вижу, что вы приносите себя в жертву, вы искупаете вину. Но это неправильно. Вы пытаетесь уничтожить неуничтожимое и обвиняете себя в попустительстве тому, что было вовсе не в вашей власти предотвратить или прекратить. Однако вы уже оказываетесь перед необходимостью прекратить обвинять себя, пытаться изменить прошлое. Все уже ушло, как бы трудно вам ни было принять это. Все, что вы имеете теперь, — это новая надежда. Не позволяйте ей ускользнуть от вас, не позволяйте, чтобы ее у вас отняли.

— Думаю, Рейчел и Сэм должны побыть с нами немного. — Джоан поднялась и выплеснула остатки кофе в раковину, затем поставила кружку в посудомоечную машину. — Вам нужно время, чтобы завершить свои дела и подумать. Я не пытаюсь встрять между вами, иначе не стала бы вести с вами эту беседу. Но Рейчел испугана и несчастна, даже не принимая во внимание последствия родов и всей той путаницы в мыслях и чувствах, которые приносит с собой рождение ребенка. Она должна немного побыть среди людей, которые будут с ней рядом постоянно.

— Я все понимаю, — сказал я.

Джоан положила руку мне на плечо, затем ласково поцеловала в лоб.

— Моя дочь любит вас, и я уважаю ее чувства больше, чем чьи-либо другие из тех, кого я знаю. Рейчел что-то видит в вас. И я сама могу это видеть. Вы должны помнить об этом. Если вы забудете, тогда все потеряно.

* * *

Черный Ангел в своем человеческом обличье шел в лунном свете в потоке туристов и местных жителей, мимо магазинов и галерей, ощущая запах кофе и бензина в воздухе, слыша отдаленный звон, возвещающий наступление нового часа, изучая лица в толпе, отыскивая тех, кого мог бы узнать, высматривая глаза, которые задерживались на секунду дольше на его лице и теле. Он оставил Брайтуэлла в конторе и теперь заново проигрывал их разговор. Он слабо улыбнулся при этом, и какие-то двое влюбленных улыбнулись ему в ответ, уверенные, что они увидели на лице проходящего мимо незнакомца воспоминание о недавнем поцелуе при расставании с кем-то. Это была тайна Ангела: он мог раскрашивать самые мерзкие чувства в самые красивые тона, иначе никто не пожелал бы следовать за ним по его дороге.

Брайтуэлл не улыбался ему при встрече.

— Это он, — сказал Брайтуэлл.

— Ты кидаешься на тени, — возразил Черный Ангел.

Брайтуэлл вытащил пачку скопированных газет из складок своего пальто и разложил их перед Ангелом. Брайтуэлл наблюдал, как его рука перекладывала их, как взгляд выхватывал обрывки заголовков и историй, и с каждой страницей, которую он прочитывал, его интерес рос, пока наконец он не распластался над столом. Тень падала на тексты и снимки, пальцы задерживались на именах и названиях, теперь расследованных или захороненных нераскрытыми в архивах: Шарон, Пад, Чарльстон, Фолкнер, озеро Игл, Киттим. Киттим!

— Это могут быть совпадения, — тихо заметил Ангел, но это было сказано уже не так категорично, скорее как свидетельство очередного шага в продолжающемся процессе рассуждения.

— В таком количестве? — удивился Брайтуэлл. — Мне в это не верится. Он преследует нас по пятам.

— Но это невозможно. Он никоим образом не может знать своей сущности.

— Но мы-то знаем, — возразил Брайтуэлл.

Ангел пристально посмотрел в глаза Брайтуэлла и увидел в них гнев, и любопытство, и желание мести.

И страх? Да, возможно, только немного.

— Было ошибкой идти в дом, — сказал Ангел.

— Я подумал, мы могли бы использовать ребенка, чтобы привести его к нам.

Черный Ангел посмотрел на Брайтуэлла. «Нет, — подумал он, — ты хотел забрать ребенка совсем не для этого. Твое побуждение причинять боль всегда оставалось твоей бедой».

— Ты не слушаешь, — повторил Ангел. — Я же предупреждал тебя. Нельзя привлекать внимание к нам, особенно в столь тонком деле.

Брайтуэлл явно собирался запротестовать, но Ангел встал и снял пальто со старинной вешалки около стола.

— Я должен выйти на некоторое время. Побудь здесь. Отдохни. Я скоро вернусь.

И теперь Ангел шел по улицам, подобно масляной пленке просачиваясь через людской поток, с улыбкой, иногда всплывающей на его лице, никогда не задерживающейся больше чем на секунду или две и никогда не отражающейся в глазах. Как только прошел час, он возвратился в контору, где Брайтуэлл терпеливо сидел в углу, подальше от света.

— Можешь встретиться с ним лицом к лицу, если ты того желаешь, если это подтвердит или опровергнет то, чему ты веришь.

— Применить силу? — спросил Брайтуэлл.

— Если придется.

Не было надобности задавать последний вопрос, тот, который остался незаданным. Не могло идти и речи об убийстве, так как убить его значило освободить его, и тогда уж его никогда не удастся отыскать снова.

* * *

Сэм лежала с открытыми глазами в своей кроватке. Она не посмотрела на меня, когда я приблизился. Вместо этого она не отводила восхищенного взгляда с чего-то над стенкой кроватки.

Ее крошечные ручки делали хватательные движения, и она улыбалась. Я видел нашу девочку такой раньше, когда мы с Рейчел стояли у кроватки, говорили с малышкой или предлагали какие-то погремушки, игрушки. Я пододвинулся ближе и ощутил какой-то холод в воздухе рядом с кроваткой. Сэм по-прежнему не смотрела на меня. Вместо этого она издала какой-то звук, немного напоминавший радостное хихиканье.

Я потянулся к кроватке, выставив вперед руки. На какой-то кратчайший миг мне показалось, будто я почувствовал нечто, коснувшись этого пальцами: не то паутину, не то лоскут легкой газовой ткани или даже шелка. Потом нечто исчезло, и вместе с ним пропало ощущение холода. И тут же Сэм начала плакать. Я взял ее на руки и прижал к себе, но девочка не успокаивалась. Сзади меня почувствовалось движение, и откуда-то сбоку появилась Рейчел.

— Дай ее мне, — сказала она, протягивая руки к Сэм и не скрывая раздражения в голосе.

— Все в порядке. Я и сам могу подержать Сэм.

— Я сказала, дай мне девочку, — отрывисто произнесла она, и раздражение в голосе сменилось чем-то большим.

Как полицейского меня не раз вызывали на домашние разборки, и я видел, как матери бросались к детям, стремясь защитить их от любой угрозы насилия, даже когда их мужья старались загладить свою вину или вынуждены были пытаться это сделать после приезда полиции. Я видел выражение тех женских глаз. Сейчас я видел нечто подобное в глазах Рейчел. Я молча отдал ей дочь.

— Зачем тебе понадобилось будить ее? — Рейчел, прижала к себе Сэм и ласково поглаживала ее по спине. — Мне часами приходится убаюкивать ее.

— Она не спала. Я только подошел посмотреть на нее и... — Я едва справился со своим голосом, но она перебила меня:

— Это теперь не имеет значения.

Она повернулась ко мне спиной, и я ушел. Я разделся в ванной, затем долго простоял под душем. Затем я спустился вниз, нашел пижамные штаны и футболку, направился в свой кабинет и прогнал Уолтера с кушетки. Я решил провести ночь здесь.

Сэм прекратила плакать, и наверху на какое-то время стихли все звуки. Потом послышались осторожные шаги Рейчел по ступенькам. Она накинула халат поверх ночной рубашки, но ноги ее были босы.

Она прислонилась к двери, наблюдая за мной. Сначала я вообще ничего не мог произнести, потом попробовал заговорить, но что-то снова защекотало в горле. Мне хотелось и накричать на нее, и изо всех сил прижать ее к себе. Мне хотелось сказать, как я виноват перед ней, сказать, что все будет хорошо, и хотелось услышать от нее то же самое, даже если ни один из нас не поверил бы в это до конца.

— Я просто устала, — призналась она, — и меня удивило твое возвращение.

Несмотря на все, что сказала мне Джоан, мне все еще необходимо было большее.

— Ты вела себя так, будто решила, что я собираюсь уронить ее или сделать ей больно. И это не в первый раз.

— Нет, все совсем не так. — Она подошла ближе. — Я знаю, ты никогда не сделаешь ничего, что может причинить ей боль.

Рейчел хотела коснуться моих волос, но, к моему стыду, я отпрянул от нее. Она заплакала, и ее слезы потрясли меня.

— Я не знаю, что это такое, — проговорила она. — Я не знаю, что происходит. Это... тебя не было здесь, а кто-то приходил и напугал меня. Ты понимаешь? Мне страшно, и я ненавижу свой страх. Мне теперь лучше, но ты заставил меня испытать все это.

Теперь все вышло наружу. Ее голос зазвенел, а лицо исказилось от невыносимой боли, и гнева, и горя.

— Ты заставил меня испытать страх за Сэм, за себя, за тебя. Ты уходишь, когда мы нуждаемся в тебе. Ты нужен нам здесь, а тебя нет. Ты подставляешь себя под удары, но ради... но ради кого? Ради незнакомцев, чужих людей, тех, кого ты даже не встречал ни разу в своей жизни. А я-то, вот она я, я здесь. И Сэм здесь. Мы же твоя жизнь теперь. Ты ее отец, ты мой возлюбленный. Я люблю тебя... Боже Иисус, как я люблю тебя! Я люблю тебя так сильно... но ты не можешь больше продолжать поступать так со мной... с нами. Тебе придется выбирать, потому что я не смогу пережить еще один такой год. Ты знаешь, что я сделала? Ты знаешь, что твоя работа заставила меня сделать? У меня на руках кровь. Я чувствую ее запах на своих пальцах. Я выглядываю из окна и вижу то место, где пролилась кровь. Каждый день я бросаю взгляд на те деревья и помню то, что случалось там. Это все возвращается ко мне. Я убила человека, чтобы защитить нашу дочь, и прошлой ночью я могла сделать это снова. Я отобрала его жизнь. Там, в болотах. И я была довольна собой. Я попала в него и попаду в него снова, я хочу попасть в него. Я хотела разорвать его на части, чтобы он мог почувствовать всю боль до конца, ни на йоту не уменьшить его боли.

Я видела кровь, выступающую на воде, и смотрела, как он тонет, и была счастлива, когда он умер. Я знала, что он хотел сделать со мной и с моим ребенком, и, пропади все пропадом, не собиралась позволить этому случиться. Черт побери, я ненавидела его и ненавидела тебя за то, что из-за тебя я убила его, это ты поставил меня в такое стене. Я ненавидела тебя.

Рейчел медленно соскользнула по стене на пол. Она широко открыла рот. Нижняя губа искривилась. А слезы текли и текли, изливая безмерное горе моей любимой.

— Я ненавидела тебя, — повторила Рейчел. — Ты понимаешь? Я не могу ненавидеть тебя.

Затем слова иссякли, остались только звуки без всякого значения. Я слышал плач Сэм, но не мог пойти туда. Я мог только ухватиться за Рейчел, что-то шептать ей и целовать ее, пытаясь унять боль. А потом мы оказались на полу вместе, она обнимала меня, уткнувшись лицом в шею. Так, вцепившись друг в друга, мы пытались удержать все, что мы теряли.

Той ночью мы спали вместе. Утром Рейчел упаковала какие-то вещи, усадила девочку в детское сиденье машины Джоан и приготовилась к отъезду.

— Мы еще обо всем поговорим, — сказал я Рейчел.

— Да.

Я поцеловал ее в губы. Она обняла меня, и ее пальцы коснулись моей шеи. Они задержались там на секунду, и затем мы расстались. Но ее аромат не исчезал в воздухе даже после того, как машина скрылась из виду, даже после того, как прошел дождь, даже послетого, как солнечный свет исчез и спустились сумерки, а потом звезды рассеяли ночное небо, словно блестки, упавшие с платья какой-то женщины, наполовину придуманной, наполовину позабытой.

И через пустоту дома наползал холод, и, когда меня сморил сон, голос прошептал:

«Я же говорила тебе, что она уйдет. Только мы остаемся».

Какая-то паутина коснулась моей кожи, и духи Рейчел утонули в тошнотворном запахе земли, смешанной с кровью.

* * *

А в Нью-Йорке молоденькая проститутка по имени Эллен проснулась подле Джи-Мэка, почувствовав руку, сжимавшую ей рот. Она попыталась высвободиться, но ощутила холод металлического дула пистолета у щеки.

— Закрой глаза, — приказал мужской голос, и ей показалось, будто она уже слышала его где-то. — Закрой глаза и не двигайся.

Она послушно выполнила все, что от нее потребовали. Рука по-прежнему сжимала ей рот, но дуло пистолета больше не касалось ее щеки. Она слышала, как начал просыпаться Джи-Мэк. Болеутоляющие таблетки делали его сонливым, но они обычно переставали действовать среди ночи, и он просыпался, чтобы принять еще.

— Что такое? — произнес Джи-Мэк.

Она услышала пять коротких слов, и затем раздался звук, как будто книга упала на пол. Что-то теплое брызнуло ей на лицо. Рука освободила рот.

— Не открывай глаза, — приказал голос.

Она зажмурилась и так просидела до тех пор, пока не удостоверилась, что мужчина ушел. Когда она открыла их снова, во лбу Джи-Мэка зияла дыра.

Глава 16

Без Рейчел и Сэм я провалился в черную дыру: ничего не помнил из тех двадцати четырех часов, которые последовали за их отъездом. Я спал, чего-то ел и не подходил к телефону, подумывал, не напиться ли, но был до такой степени съедаем самобичеванием и ненавистью к себе, что оказался неспособен унизить себя еще больше. Кто-то оставлял сообщения на автоответчике, но ни одно не представляло для меня никакой важности, и спустя некоторое время я вообще прекратил слушать их. Я пробовал смотреть какие-то телепрограммы, даже пролистал газету, но ничто не могло удержать мое внимание. Я отогнал мысли об Алисе, Луисе, Марте как можно дальше от себя, не хотел думать об этом деле.

И с каждым медленно наползающим часом боль внутри меня разрасталась, словно кровоточащая язва разъедала меня. Я лежал, сжавшись в комочек на кушетке, уткнувшись коленями в грудь, и конвульсивно вздрагивал, когда боль накатывала или отползала, как морской прилив и отлив. Мне казалось, я слышал какие-то звуки наверху, шаги матери и ребенка, но, когда я поднялся посмотреть, там никого не было. Полотенце упало в гладильной, дверь оказалась открытой, но я не мог вспомнить, заходил ли туда и закрывал ли за собой дверь. Не проходило и минуты, чтобы мне не хотелось позвонить Рейчел, но я не брался за трубку телефона. Я знал, что ничего хорошего не выйдет из моего звонка. Что я мог сказать ей? Какие обещания мог дать, не испытывая сомнений? Пусть даже пообещаю только то, что в состоянии выполнить.

Снова и снова я вспоминал слова Джоан. Однажды я потерял слишком много; такую потерю не вынести во второй раз. В новом и неуютно тихом доме я снова почувствовал, как сместилось время, как прошлое и настоящее сливаются вместе, образуя одно расплывчатое пятно, а дамбы, которые я так отчаянно воздвигал между тем, что однажды было, и тем, что еще только могло быть, все больше размывались, и мучительные воспоминания просачивались в мою новую жизнь, сводя на нет тщетную надежду, что старые призраки когда-нибудь обретут покой.

Это тишина приводила с собой призраки, как и чувство внезапно и резко остановленного бытия. Рейчел оставила какие-то вещи в ванных комнатах, косметику на столике.

Ее кондиционер для волос висел в душевой кабине, а ее длинный рыжий волос остался лежать на полу под раковиной. Уткнувшись в подушку, я мог вдохнуть ее запах, и вмятина, повторяющая форму ее головы, осталась на подушках кушетки у окна нашей спальни, где она любила читать лежа. Я нашел белую ленту под кроватью и сережку, которая соскользнула за радиатор. На невымытой кофейной чашке остался след ее помады, и в холодильнике лежал кусочек торта, от которого она откусила.

Маленькая кроватка Сэм все еще стояла в центре ее комнаты, поскольку Джоан сохранила детскую кроватку своих детей, и легче было достать ее с чердака в Вермонте, чем разбирать и перевозить кроватку Сэм. Да и Рейчел, скорее всего, не захотела забирать с собой кроватку Сэм из нашего дома, понимая, какую боль это причинит мне своим неизбежным намеком на неизменность. Какие-то игрушки Сэм, ее одежки валялись на полу у стены. Я поднял их, грязные нагруднички и чепчики отнес в корзину для белья в прачечной. Выстираю их позже. Я коснулся рукой места, где она спала, и ощутил ее младенческий запах на кончиках своих пальцах. Она пахла совсем как когда-то Дженнифер.

И я вспомнил, как все это я уже делал раньше, тогда, когда кровь подсыхала в трещинках на полу кухни. Какая-то детская одежда на кровати, и кукла на детском стульчике. Чашка с недопитым кофе стояла на столе, и стакан со следами молока. И косметика, и щетка для волос, и помада... и жизни, прерванные в момент, когда что-то было начато и не закончено. И все время казалось, будто они должны непременно вернуться и доделать начатое. Будто они просто убежали совсем ненадолго и вот-вот возвратятся, чтобы закончить вечернее чаепитие и поставить куклу на полку, на которой она всегда сидела. Вернутся, чтобы продолжить жить и позволить мне разделить с ними кров. Чтобы любить меня и умереть вместе со мной, не оставлять меня одного горевать о них. И так мне казалось до тех пор, пока я в конце концов не погрузился в свое горе. Настолько надолго и настолько глубоко погрузился, что нечто все-таки вернулось. То были тени, вызванные моей болью, два существа, которые были почти моей женой и дочерью.

Почти.

Теперь я находился в другом доме и снова повсюду наталкивался на напоминания о жизни вокруг меня. О незаконченных делах и недоговоренных словах. Только теперь эти жизни продолжались в другом месте.

И не было никакой крови на полу. Еще не было. И не было никакой бесповоротности. Просто пауза, чтобы перевести дыхание и все переосмыслить. Они могли продолжать жить, пусть не здесь, где-то далеко отсюда, где-то в надежном и безопасном месте.

Исчезающий свет, падающий дождь и ночь, словно сажей покрывающая землю. Еле слышные голоса, прикосновения в темноте. Кровь в моем носу и грязь в моих волосах.

Мы остаемся

навсегда,

мы остаемся.

* * *

Я пробудился от телефонного звонка, подождал, пока автоответчик примет сообщение. Звучал мужской голос, смутно знакомый, но я не мог сообразить, кто это, и не стал брать трубку.

Позже, уже приняв душ и одевшись, я повел Уолтера погулять до Ферри-Бич и позволил ему поиграть у кромки прибоя. У пожарной части Скарборо пожарники прочищали двигатели из брандспойтов. Лучи осеннего солнца изредка пробивались сквозь облака и, прежде чем упасть на землю, заставляли капельки воды искриться, совсем как драгоценные камни. На заре существования пожарной части для созыва добровольцев применяли стальные колеса локомотива. У третьей станции, за Плезент Хилл, до сих пор еще сохранилось одно такое колесо. Потом, в конце сороковых, Элизабет Либби и ее дочь Шерли взяли на себя обязанность созывать пожарных в чрезвычайных ситуациях, создав службу экстренного оповещения в магазине на Блэк Поинт Роуд, где они жили и работали. Когда поступал сигнал, они включали систему сигнализации, которая в свою очередь включала сирены в зданиях станции. Эти две женщины исправно несли бессменное дежурство все двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, и за первые одиннадцать лет добровольной службы уезжали вдвоем только дважды.

Одно из моих самых ранних воспоминаний о Скарборо связано с тем, как в 1971 году старый Клейтон Уркхарт открывал мемориальную доску Элизабет Либби за ее долгое и добросовестное служение городу. И дедушка, и бабушка присутствовали на этом открытии. Мой дедушка состоял добровольным членом пожарной команды и участвовал в тушении пожаров всякий раз, когда возникала потребность в его помощи, а моя бабушка была в числе тех женщин, которые работали в передвижной столовой, обеспечивавшей питанием и питьем пожарников, когда те занимались тушением крупных пожаров.

Элизабет Либби, которая имела обыкновение давать мне леденец каждый раз, когда мы навещали ее, надевала пенсне и прикрепляла белый цветок к своему платью. Она прикладывала кружевной носовой платочек к глазам, когда люди, которых она знала всю свою жизнь, говорили такие хорошие слова о ней при большом стечении народа.

Я привязал Уолтера к воротам кладбища и пошел к тому месту, где были преданы земле мои дедушка и бабушка. Бабушка умерла много раньше деда, и у меня осталось мало воспоминаний о ней, кроме того случая, когда в честь Элизабет Либби открывали мемориальную доску. Дедушку я похоронил собственноручно. После того как провожавшие его в последний путь ушли, я взял лопату и стал медленно засыпать сосновый гроб, в котором он лежал. День выдался тогда теплый, и я положил свою куртку на надгробный камень.

Кажется, я говорил с ним, пока работал, но мне трудно вспомнить, о чем именно. Возможно, я говорил с ним по привычке, как говорил всегда, поскольку даже взрослые мужчины остаются мальчишками рядом со своими дедами. Его когда-то наделяли правами шерифа, но случилась одна скверная история, которая отравила его существование и измучила настолько, что он не знал отдыха от мыслей, преследовавших его. В конце концов именно мне пришлось замкнуть круг и положить конец демону, который терзал моего дедушку. Я задавался вопросом, оставили ли его угрызения совести, когда он умер, или последовали за ним в следующий мир. Успокоился ли он вместе с последним дыханием, заставив замолчать голоса, которые посещали его столь долго, или это случилось позже, когда мальчик, которого он когда-то качал на своем колене, упал на снег и наблюдал, как старый ужас истек кровью и превратился в ничто?

Я вырвал сорняк, выросший подле его надгробного камня. Сорняк вырвался легко, как всегда такие растения. Дедушка учил меня, как отличать сорную траву от хороших цветов. У хороших цветов корни глубокие, а плохие растут на поверхности. Когда он говорил мне что-нибудь, я уже этого никогда не забывал. Я тщательно все запоминал, потому что знал его привычку неожиданно возвращаться к пройденной теме и задавать вопросы. А мне всегда хотелось отвечать на его вопросы правильно.

«У тебя глаза старика, — всегда говорил он мне. — И ты должен иметь знания старика, чтобы соответствовать им».

Но постепенно он становился все слабее, и память начала подводить его, а затем болезнь Альцгеймера стала постепенно овладевать им, последовательно и неуклонно отнимая у него и у меня все, что было ценного для нас, медленно разрушая стариковскую память. И со временем мне только и оставалось, что напоминать ему обо всем, о чем он однажды говорил мне, и я сам стал учителем для своего дедушки.

"Хорошие цветы имеют глубокие корни, а плохие обитают на поверхности ".

Совсем незадолго до смерти болезнь дала ему временную передышку, и то, что казалось потерянным навсегда, вернулось к нему. Он вспомнил свою жену, их свадьбу и дочь, которую они родили. Он вспоминал свадьбы и разводы, крещения и похороны, имена коллег, ушедших раньше него в последнюю великую ночь, которая освещается слабым светом обещанного рассвета. Слова и воспоминания мощным потоком лились из него, и он прожил всю свою жизнь заново за каких-то несколько часов. Затем все ушло, и ни один миг из его прошлого не остался с ним, как если бы наводнение навеки смыло последние следы его пребывания на Земле, оставляя пустое жилье с темными окнами, отражавшими все, но не показывающими ничего, поскольку не осталось ничего, что можно было бы показать.

Но в те последние минуты ясного сознания он взял мою руку, и его глаза загорелись ярче, чем когда-либо прежде. Мы были одни. Его день шел к завершению, и солнце садилось для него.

— Твой отец... — начал он. — Ты не похож на него, ты знаешь. У всех семей есть свое бремя, свои смятенные души. Моя мать всегда носила в себе печаль, и мой отец так и не сумел сделать ее счастливой. Это не было его виной и не было ее виной. Она просто была такой, какой она была, и люди не понимали это тогда. Это была болезнь, которая прибрала ее в конце, подобно тому, как рак забрал твою мать. Твой отец... в нем было немного той болезни, той печали. Думаю, может, твоя мать поэтому и потянулась к нему, ну хотя бы отчасти. Она находила в нем отголоски происходящего в ней самой, даже если она и не всегда хотела слышать то, что творилось в ней самой.

Я попытался вспомнить своего отца, но с годами, прошедшими после его смерти, мне становилось все труднее представлять его. Когда я пытался мысленно увидеть отца, какая-то тень набегала на его лицо или черты его лица расплывались и тускнели. Он служил полицейским и застрелился из своего собственного оружия. Говорили, что он поступил так из-за угрызений совести. Они сказали мне, что он убил девочку и мальчика, кажется, после того как мальчик направил на него пистолет.

Они не могли объяснять мне, почему девочка тоже погибла. Я предполагаю, что у них не находилось никакого объяснения или ни одного, которое могло бы оказаться разумным.

— Я никогда не спрашивал, почему он сделал то, что сделал, но, наверное, я немного понимаю, — сказал дедушка. — Видишь ли, и мне досталась часть той материной скорби, и тебе тоже. Я боролся с этим всю свою жизнь. Я не собирался позволить скорби одолеть меня, как она одолела мою мать, и ты не позволяй ей взять над тобой верх.

Он крепче сжал мою руку. Замешательство отразилось на его лице. Он замолчал и сузил глаза, отчаянно пытаясь вспомнить, о чем же еще он хотел сказать мне.

— Печаль, — напомнил я. — Ты говорил о печали.

Его лицо расслабилось. Я увидел, как единственная слеза выкатилась из его правого глаза и мягко сползла вниз по щеке.

— С тобой все иначе, она у тебя другая. Она пронзительнее, и какая-то часть этой скорби приходит к тебе откуда-то извне, из другого места. Нет, не мы передали эту печаль тебе. Это только твое, ты принес это с собой в мир. Это часть тебя, часть твоей природы. Это старо и... — Он заскрежетал зубами, и его тело затряслось, так он боролся за те последние минуты ясного сознания. — Они все имеют имена. — Слова были выдавлены, выплюнуты из него, изгнаны изнутри, как опухоль. — Они все имеют имена, — повторил он, и его голос звучал совсем по-другому. То был резкий, полный страшной ненависти, граничащий с отчаянием всплеск эмоций. На какой-то момент он преобразился: он не был больше моим дедушкой, а был каким-то другим существом, тем, кто захватил его больной, исчезающий дух и на короткое время взбудоражил его, чтобы связаться с миром, с которым иначе он никак не мог связать.

— Все они, они все имеют имена, и они здесь. Они всегда были здесь. Им нравится приносить страдания, и боль, и нищету, и они всегда рыскают, выискивают взглядом. И они найдут тебя, ведь все это есть и в тебе тоже. Ты должен бороться с этим. Ты не сможешь быть, как они, но ты им нужен. Они всегда хотели тебя.

Пока дед говорил, он как-то умудрился приподнять себя над кроватью, но теперь откинулся назад, полностью истощенный. Он ослабил свою хватку, оставляя отпечаток пальцев на моей коже.

— Они имеют имена, — шептал он, но болезнь теперь расплывалась и поглощала собой все его воспоминания. Как чернила, окрашивающие чистую воду и превращающие ее в черноту. — Они все имеют имена...

* * *

Я отвел Уолтера назад домой и впервые за все это время прослушал сообщения на автоответчике. Прогулка прочистила мне голову, а проведенное в уходе за могилой время принесло немного мира в мою душу. Возможно, я пришел к какому-то решению и дальнейшая агония просто потеряла всякий смысл. И еще я вспомнил, почему слова Неддо об именах приверженцев показались мне знакомыми.

Сообщений от Рейчел не было. Два-три содержали предложения работы. Я удалил их. Еще одно записала секретарша Росса из Нью-Йорка. Ей я отзвонился сразу же, и она, сказав, что Росса на месте нет, пообещала связаться с ним и передать ему, что я звонил. Не успел я сделать себе бутерброд, как Росс уже перезвонил мне. Судя по звукам, доносившимся из трубки, звонил он из какого-то ресторана или бара. Где-то стучали тарелки, позвякивали фарфор и стекло, глухо раздавались смех и голоса людей.

— Ну и зачем нужна была вся эта горячка с этим Босвортом, если потом тебе потребовалось целых полдня, чтобы откликнуться на мой звонок? — возмущался он.

— Я был очень расстроен, — ответил я.

— Прости. — Мое признание, похоже, выбило Росса из колеи. — Я бы спросил тебя, как ты себя чувствуешь сейчас, но не хотелось бы, чтобы ты начал думать, будто это меня волнует.

— Все в порядке. Момент слабости, не больше.

— Ладно, ты все еще питаешь интерес к теме?

— Да. — Мне потребовалось время, чтобы ответить утвердительно. — Меня это еще интересует.

— Босворт не из моей епархии. Он не был полевым агентом и считался под началом одного из моих коллег.

— Кого именно?

— Господина Это-тебя-не-касается. Не дави, где не надо. Какое это имеет значение? При определенных обстоятельствах и я мог выходить на Босворта так же, как и мой коллега. Его пропустили через процесс.

Процессом именовался практиковавшийся федералами метод (неофициальный, разумеется), применявшийся для агентов, выбившихся из строя. В серьезных случаях, например когда дело касалось утечки информации, предпринимались меры по дискредитации уличенного в этом сотрудника. Другим агентам предоставлялся доступ к личному досье провинившегося. Коллег опрашивали о его привычках. Если агент предал гласности нечто особенное, в ответ в прессу могли запустить потенциально дискредитирующую агента частную информацию о нем. ФБР придерживалось политики не увольнять «свистунов», поскольку возникала опасность, что таким шагом контора как бы косвенно подтверждает правдоподобность его слов. Гораздо большего эффекта добивались травлей непокорного агента, опорочив его или ее имя.

— Что он натворил? — спросил я Росса.

— Босворт был одним из компьютерщиков, специализировался на кодах и криптографии. Не могу сказать тебе больше. Во-первых, тогда мне придется тебя убить, но это не так уж и важно для меня, просто я в любом случае ровным счетом ничего в его работе не понимаю. Кажется, брался за какую-то халтурку на стороне, возился с какими-то картами и рукописями. Привлек к себе внимание службы внутренней безопасности (служба внутренней безопасности занималась проверкой сигналов о халатности или должностных преступлениях в ФБР), получил от них реприманд, но до дисциплинарного слушания дело не дошло. Это произошло около года назад. Что бы там ни было, вскоре после этого Босворт взял отпуск, и в следующий раз неожиданно спалился в Европе. Попал во французскую тюрьму. Был арестован за осквернение церкви.

— Осквернение церкви?

— Формально там монастырь. Аббатство Септ-Фонс. Его застукали, когда он ночью ковырялся в полу подвала. В Париже к разборке привлекли папского легата, тот умудрился скрыть принадлежность Босворта к ФБР. Он возвратился на работу в ту самую неделю, когда в каком-то издании уфологов появилось интервью с «неким агентом ФБР», в котором тот утверждал, будто Бюро препятствует надлежащему расследованию деятельности культов в Соединенных Штатах. Это снова был явно Босворт, наговорил там всякой ерунды о склепах, ссылался на зашифрованные карты.

В конторе решили, что пора от него избавляться, вот и пропустили его через процесс. Ему понизили степень допуска, дальше — больше: совсем отстранили от дел, разве что компьютер разрешали включать и играться в стрелялки. Ему вменили обязанности ниже его способностей, дали место у мужского туалета на цокольном этаже, но он все не сдавался.

— И?

— И в довершение всего предложили пройти тест на профпригодность в центре «Перл Хейтс» в Колорадо.

Испытания на профпригодность было «поцелуем смерти» для карьеры агента. Если агент отказывался проходить этот тест, он или она автоматически увольнялись. Если агент подчинялся, то диагноз «психическая неустойчивость» по результатам теста выносился задолго до того момента, как агент успевал переступить порог Центра. Испытания проводились на медицинском оборудовании по специальным контрактам на обследование федералов и обычно растягивались не меньше, чем на три-четыре дня. Подвергаемым испытанию сотрудникам в полной изоляции (исключение составлял только медицинский персонал) предстояло ответить как минимум на шестьсот вопросов, причем отвечать следовало только «да» или «нет». Если тот, кто попадал туда, и не был уже немного не в себе до начала тестов, разработчики процесса, бесспорно, предусмотрели, чтобы к тому времени, когда он покинет место проверки на профпригодность, он уже явно тронулся умом.

— Он прошел тест?

— Он ездил в Колорадо, но до Центра так и не доехал. Его уволили автоматом.

— Так где он теперь?

— Официально понятия не имею. Неофициально он сейчас в Нью-Йорке. Кажется, его родители при деньгах, и у них есть собственная квартира где-то между Первой и Семидесятой, там находится жилой комплекс «Вудроу». Насколько мне известно, Босворт живет там, но он, вероятно, все-таки псих. Мы не контактировали с ним после его увольнения. Итак, теперь ты знаешь все.

— Я знаю одно: не стоит идти в ФБР, а затем начинать разбирать по кусочкам церкви.

— Мне не нравится даже, когда ты просто мимо нашего здания проходишь, так что об «идти в ФБР» тебе едва ли вообще стоит беспокоиться. Но я все это тебе рассказал вовсе не за просто так. Если Босворт связан с этим делом в Уильямсбурге, моя лошадка должна прийти первой.

— Это справедливо.

— Справедливо? Да что ты знаешь о справедливости? Просто запомни: я хочу быть первым, кто узнает, если Босворт как-то вляпался в это дело.

Я пообещал перезвонить ему, если откопаю что-нибудь для него. Это, казалось, удовлетворило Росса. Он отключился, не попрощавшись, но и не сказав ничего обидного.

Самым недавним оказался звонок от некоего Мэтсона.

Мэтсон был одним из моих бывших клиентов. В прошлом году я расследовал дело, в котором фигурировал дом, где умерла его дочь. Не могу поэтому сказать, что все закончилось хорошо, но Мэтсон остался удовлетворен результатом.

В его сообщении говорилось, что кто-то наводил обо мне справки и даже обратился к нему за рекомендациями, или так они это дело представили. Его визитер, человек по имени Алексис Мурнос, утверждал, будто действует от лица своего нанимателя, который пожелал пока остаться неизвестным. Мэтсон выработал в себе огромную подозрительность, поэтому постарался свести к минимуму информацию обо мне. У самого Мурноса он сумел выудить только то, что наниматель был богат и ценил осторожность и осмотрительность. Номер контактного телефона Мурнос давать отказался наотрез. Мэтсон попросил меня перезвонить ему, как только прослушаю его сообщение.

— Я засомневался, вдруг вы добавили осмотрительность к списку своих достоинств, — начал вместо приветствия Мэтсон, как только его секретарша соединила меня с ним. — Это и вызвало мои подозрения.

— И он не оставил вам никаких координат?

— Ноль. Я предложил ему самому поговорить с вами, если у него есть какие-либо сомнения. Он сказал мне, что так и поступит, но тут же предупредил, что будет мне благодарен, если наш с ним разговор останется строго между нами. Естественно, я позвонил вам сразу, как только он ушел от меня.

Я поблагодарил Мэтсона за предостережение, и он попросил меня дать ему знать, если сможет мне еще чем-нибудь помочь. Покончив с сообщениями, я позвонил в офис «Пресс Геральд» и оставил там телефонограмму для Фила Исааксона, художественного критика газеты. Они сообщили, что он обязательно появится в редакции, но позже. Я стрелял по площадям, но эрудиция Фила простиралась от архитектуры до законодательства и много дальше, и я хотел поговорить с ним о фирме «Штерн и компания» и аукционе, который должен был состояться у них.

Это напомнило мне, что я давно ничего не слышал ни об Эйнджеле, ни о Луисе. Вряд ли подобная ситуация могла продлиться очень долго.

Я решил съездить в Портленд убить время, пока не получу известий от Фила Исааксона. Завтра я оставлю Уолтера моим соседям и вернусь в Нью-Йорк в надежде, что Росс сможет дать мне кое-какую информацию по бывшему специальному агенту Босворту. Я включил сигнализацию в доме и оставил полусонного Уолтера в его корзине. Я знал, что, как только уеду, он помчится на кушетку в кабинете, но меня это не слишком волновало. Я был благодарен ему за присутствие в моем доме, и его шерсть на мебели казалась не слишком большой жертвой ради поддержания компании.

«Они все имеют имена».

Слова дедушки возвратились ко мне, когда я сел за руль. Теперь им вторили и Неддо, и Клаудия Штерн.

«Две сотни ангелов восстали... Енох приводит имена девятнадцати».

Имена.

В южной части Портленда располагался магазин христианской литературы. Я почти не сомневался, что у них выделен целый раздел по апокрифам. Пришло время взглянуть на «Книгу Еноха».

Красный «БМВ» пятой серии догнал меня на шоссе № 1 и не отстал, когда я сошел с шоссе и повернул на Мэн Молл Роуд. Я въехал на автостоянку и подождал, но «БМВ» с двумя мужчинами внутри проехал мимо. Я дал им пять минут, затем выехал со стоянки, все время поглядывая в зеркало заднего вида. Я увидел «БМВ», припаркованное у «Данкин Донатс», но на сей раз они не пытались следовать за мной. Попетляв немного, я определил их замену. На сей раз «БМВ» был синий с одним водителем, но не оставалось сомнений, что я и на этот раз являюсь объектом его внимания. Я почувствовал себя почти оскорбленным: одинаковые «БМВ». Выходит, для меня наняли парней по случаю и по дешевке. Одна моя половина испытывала искушение столкнуться с ними нос к носу, но я не был уверен, что совладаю с собой, а тогда все могло кончиться весьма печально. Я все же заставил себя сделать звонок. Джекки Гарнер ответил сразу же.

— Здорово, Джекки, — сказал я. — Хочешь открутить кое-кому голову?

* * *

Я сел в свою машину у пончиковой закусочной Тима Хортона. Красный «БМВ» стоял на автостоянке через улицу, в то время как его синий родственничек поджидал на автостоянке «Шератона». По одному на каждой стороне дороги. Все еще далеко от профессионализма, но уже многообещающе.

Зазвонил мой сотовый.

— Как ты там, Джекки?

— Я у Бест Бай.

Я осмотрелся по сторонам. И увидел фургон Джекки у пожарного гидранта.

— Синий «БМВ». Тронется, когда я тронусь.

— А где другой?

— У «Шератона». Тот красный «БМВ». В нем двое.

— Они что, пользуются одинаковыми бэйджами? — Джекки, кажется, пришел в замешательство.

— Одна модель, только другого цвета.

— Они что, недоумки или придуриваются?

— Не думаю, что тебе позволительно называть их недоумками, Джекки. Тут вернее сказать не «придуриваются», а "бросают вызов ".

— Что ты собираешься делать с парнем в красном?

— Полагаю, позволю ему сблизиться, затем разберусь с ним сам. А почему спрашиваешь? — Я нутром почувствовал, что Джекки приготовил альтернативу. — Ладно, — признался он. — Видишь ли, я с друзьями. Нужно, чтобы все прошло без эксцессов?

— Джекки, если бы я хотел, чтобы без эксцессов, разве я позвонил бы тебе?!

— Я так и думал.

— Так кого ты прихватил с собой?

Он попытался избежать ответа, но я припер его к стенке.

— Джекки, признавайся, кого ты прихватил с собой?

— Фулчи, — ответил Джекки извиняющимся голосом.

Бог мой! Братья Фулчи. Они нанимались за плату для разборок, этакие одинаковые горы мускулов. Но термин «нанимались» в случае с ними мог ввести кого-нибудь в заблуждение. Если бы ситуация дала им возможность разгуляться и безнаказанно наносить удары направо и налево, Фулчи с радостью предложили бы свои услуги бесплатно. Тони Фулчи, старший из братьев, держал рекорд как самый дорогостоящий заключенный за все времена существования тюрьмы штата Вашингтон в пересчете на срок пребывания. Тони определили туда на некоторое время в конце девяностых, когда многие тюрьмы сдавали в аренду своих обитателей крупным корпорациям, которые пристраивали их для «работы на телефоне».

Тони поручили звонки от имени нового оператора связи «Фаствайрком». Надо было предложить клиентам конкурентов подумать, не стоит ли им перейти на обслуживание от их старого оператора к новому дитяти, появившемуся в их блоке. Первая и единственная беседа Тони Фулчи с потенциальным клиентом проходила примерно таким образом:

Тони (читая медленно по записке): Я звоню вам от имени «Фаствайрком».

Клиент: Спасибо, я не заинтересован.

Тони: Эй, дайте мне закончить.

Клиент: Повторяю, я не заинтересован.

Тони: Послушайте, вы что, совсем тупой? Это же хорошее дельце.

Клиент: Я же сказал вам, я не хочу ничего менять.

Тони: Ты, не вешай трубку. Только попробуй повесить трубку — и ты мертвец.

Клиент: Как вы смеете говорить со мной подобным образом!

Тони: Эй, едрит твою налево! Да знаю я, кто ты, знаю, где ты живешь, и, когда выйду отсюда через пять месяцев и три дня, зайду посмотрю на тебя, а затем разделаюсь с тобой в пух и прах, дьявол тебя побери. В таком порядке. А то и наоборот. Теперь так, ты берешь это дерьмо или нет?

Компания «Фаствайрком» поспешно отказалась от грандиозных планов привлекать заключенных в качестве операторов на телефоне, но не достаточно поспешно, чтобы избежать судебного преследования. Тони стоил вашингтонским тюрьмам семь миллионов долларов в потерянных контрактах, поскольку история с «Фаствайрком» получила огласку. Или по одному миллиону шестнадцати тысячам за каждый месяц отсидки Тони в тюрьме. А Тони, надо сказать, был самым спокойным в семье. Если собрать всех Фулчи вместе, монгольские орды померкнут на их фоне.

— Ты других психов не мог найти?

— Мог, но они стоили бы дороже.

С этим не поспоришь. Я сказал, что поеду Кумберленд-авеню, чтобы вытянуть за собой того, кто один в машине, и попросил Джекки, в свою очередь, сесть ему на хвост. Фулчи могли перехватывать других парней там, где им заблагорассудится.

— Дай мне две минуты, — сказал Джекки, — я только предупрежу Фулчи. Дружище, они в таком воодушевлении. Ты даже не представляешь, каково это для них — участвовать в настоящей детективной работе. Тони только и желает немного больше внимания с твоей стороны. Он не выйдет за рамки.

* * *

Фулчи не пришлось ехать далеко за красным «БМВ». Они просто блокировали его на автостоянке у «Шератона». Братья ездили на переделанном грузовичке «Додж 4x4». Вдохновил их на переделку чудовищный автомобиль из какого-то фильма на диске, который они смотрели тогда, когда не устраивали настоящее кино с потасовками и кровавой бойней другим согражданам. Двери «БМВ» открылись. Водителем оказался мужчина средних лет, гладко выбритый, в дешевеньком сером костюме, способный сойти за служащего компании, которая едва сводит концы с концами. Он еле-еле дотягивал по весу до одной второй, или половины, веса Фулчи. Его спутник был темнее кожей и покрупнее, возможно, их суммарный вес мог дойти до отметки Фулчи с четвертью, от силы Фулчи с половиной, если Тони последнее время злоупотреблял диетическими пилюлями для похудания. У «доджа» Фулчи были затемненные окна, так что к этому малому в костюме можно было бы проявить снисхождение за вырвавшиеся у него явно по недомыслию слова.

— Эй, ты там, — сказал он, — убери-ка отсюда свою мерзопакостную консервную банку. Мы спешим.

Приблизительно секунд пятнадцать ничего не происходило. Это время потребовалось примитивным мозгам братьев Фулчи вникнуть в смысл слов, которыми обозвали их обожаемое транспортное средство. Но потом дверь со стороны водителя открылась, и очень большой, очень сердитый Тони Фулчи тяжело выпрыгнул из кабины на землю. На нем была рубашка для игры в гольф из полиэстера, эластичные брюки из магазина для больших людей и рабочие ботинки со стальными носами. Его живот выпирал под рубашкой, рукава которой задирались над его огромными бицепсами, поскольку в ткани явно было маловато лайкры, чтобы растянуться по его накачанным формам. Одинаковые дуги мускулов рельефно выступали от самых плеч до места чуть ниже мочек ушей, их симметрия, не потревоженная вторжением шеи, придавала ему вид человека, который недавно проглотил очень большую вешалку.

Его брат Поль присоединился к нему. Оказалось, что на его фоне Тони смотрится много изящнее.

— Господи Исусе, — только и смог произнести водитель «БМВ».

— А что, Иисус тоже ездит на мерзопакостной консервной банке?

Ну а потом Фулчи принялись за дело.

* * *

Синий «БМВ» не отставал от меня вплоть до Диринг-авеню, пропуская два или три автомобиля, но всегда держа меня в поле зрения. Джекки Гарнер шел прямо за ним всю дорогу. Я неожиданно повернул налево, сразу за «Биг скай бред Компани», и подождал, пока он пойдет за мной. Если бы «БМВ» не сделал этого, то рисковал бы потерять меня, поскольку перекресток впереди был невероятно сложным. Я видел, как он замер, раздумывая, как ему поступить, затем свернул налево. Джекки последовал его примеру. Как только все трое выстроились в ряд на улице, я резко пошел на разворот. Джекки висел на бампере у «БМВ», и тому ничего другого не оставалось, как попытаться воспользоваться стоянкой хлебобулочной компании, чтобы выиграть для себя немного места и времени. Он, не теряя времени, заскочил туда, и тут мы подъехали и встали буквой V, загнав его в ловушку у стены.

Я крепко прижал пистолет к боку, выходя из машины. Не хотелось никого пугать, кто бы там ни оказался. Водитель сидел, положив руки на руль, слегка приподняв пальцы. На нем был мешковатый синий костюм с галстуком в тон. Провод от наушника сотового телефона крепился клипсой к отвороту его пиджака. Вероятно, он пытался вызвать на помощь своих приятелей.

Я кивнул Джекки.

— Выходите, — сказал Джекки, открывая дверь, нацеливая небольшой курносый браунинг, который держал в правой руке, на водителя. — Как можно медленнее.

Водитель повиновался, сделав все, как ему сказали. Он оказался высоким, черноволосым, уже начинающим лысеть дядькой. Будь он подстрижен чуть покороче, выглядел бы безукоризненно.

— Я безоружен, — примирительно сказал он.

Джекки все же подтолкнул его к моей машине и обыскал на всякий случай. Он вытащил бумажник и 38-й из кобуры, прикрепленной к лодыжке.

— А это что? — уточнил Джекки. — Мыло?

— Вы не должны говорить неправду, — сказал я. — А то нос отрастет, как у Пиноккио.

Джекки бросил мне бумажник. Внутри лежало водительское удостоверение из штата Массачусетс на имя Алексиса Мурноса. Там лежали и визитные карточки на то же имя, где он значился сотрудником некой компании «Дрезден Энтерпрайзес» со штаб-квартирой в Пруденшл, в Бостоне. Мурнос возглавлял службу общей безопасности.

— Слышал, вы наводите справки обо мне, господин Мурнос. Вам было много проще обратиться ко мне непосредственно.

Мурнос не отвечал.

— Выясни, как там его приятели, — попросил я Джекки.

Джекки отошел на шаг назад, чтобы позвонить по сотовому. Большая часть разговора состояла из таких междометий, как «уф-ф» и «да уж», и еще взволнованного возгласа: «Иисусе, неужели так легко сломалась, у этого малого, должно быть, очень хрупкие косточки».

— Фулчи уложили их в своем кузове, — обрисовал он ситуацию, когда разговор был окончен. — Они — копы по найму из какого-то агентства безопасности. Тони говорит, он думает, кровь скоро остановится.

Если Мурнос и был обеспокоен услышанным, то не показал нам виду. Похоже, Мурнос знал свою работу лучше, чем два других джокера, но кто-то попросил его сделать дело быстрее, даже слишком быстро, и за небольшие деньги. Это задевало его профессиональную гордость.

— Не слишком-то вы справляетесь со своим делом, мистер Мурнос, — решил я немного подразнить его. — Служба безопасности «Дрезден Энтерпрайзес», очевидно, оставляет желать много лучшего.

— Мы даже не знаем, что такое эта «Дрезден Энтерпрайзес», — возразил мне Джекки. — Может, она отвечает за охрану цыплят.

Мурнос процедил воздух сквозь зубы и слегка покраснел.

— Итак, — снова обратился я к нему. — Вы настроены поведать мне, что все это значит? Можно где-нибудь за чашкой кофе. Или вы хотите, чтобы мы отвезли вас к вашим друзьям? По всему получается, они отправятся домой немного позже, им еще придется прибегнуть к помощи врачей. Я буду вынужден оставить вас на попечение господ, которые в настоящее время взяли на себя заботу о ваших друзьях, но не надолго, на один-два дня, пока я не разузнаю о компании, на которую вы работаете. Если понадобится экскурсия на «Дрезден Энтерпрайзес», по возможности, захвачу с собой кого-нибудь на буксире. Для вас, правда, это некоторое профессиональное фиаско.

Мурнос думал над своим положением. У него был, надо отметить, крайне ограниченный выбор.

— Чашка кофе звучит лучше, — наконец решил он.

— Видишь? — повернулся я к Джекки. — Все оказалось совсем несложно.

— Ты умеешь ладить с людьми. — Джекки, мягко выражаясь, был слегка разочарован. — Нам даже не пришлось его бить.

* * *

Как выяснилось, Мурносу поручили связаться со мной напрямую и кое-что сообщить мне. Но он предпочел последить за мной, так как сомневался в целесообразности выхода на меня, и хотел подстраховаться во всех отношениях. Он признался, что раскопал обо мне многое, даже не покидая своего кабинета, и он предполагал, что Мэтсон сразу же свяжется со мной. Если бы подтвердилось худшее из его предположений, а так оно и вышло, у него появлялся шанс понаблюдать за мной в ярости.

— Однако мои коллеги ведь не истекают кровью в каком-то кузове, не так ли? — все же поинтересовался он.

Мы сидели за столом в «Большом небе». Пахло очень вкусно. За прилавком ребятня, которая пекла сдобы, чистила противни и заваривала новый кофе.

— У меня в этом нет никаких сомнений. — Я с укоризной посмотрел на Джекки.

— Те парни, что позаботились о них, не слишком придают значение подобным вещам, — пояснил Джекки, доедая второй пирожок с яблоками. — Плюс один из ваших людей умудрился как-то не слишком оценить достоинства их «доджа».

Я был благодарен Джекки за все, что он сделал, но пришло время выводить его из игры. Я попросил его отыскать Фулчи и удостовериться, что они больше пальцем не тронут несчастных. Он купил им мешок булочек и убрался восвояси.

— Интересные у вас друзья, — заметил Мурнос, как только Джекки ушел.

— Вы еще не со всеми знакомы, а то бы так не говорили. Если у вас есть чем поделиться со мной, сейчас самое время.

— Я работаю на мистера Иоахима Стаклера. Он главный администратор компании «Дрезден Энтерпрайзес», — начал Мурнос, отпив глоток кофе. — Мистер Стаклер — коммерсант, специализирующийся на программном обеспечении и различных средствах информации.

— Значит, он богат?

— Да, думаю, его можно справедливо назвать богатым.

— Если он богат, зачем ему нанимать кого-то по дешевке?

— Это моя оплошность. Один я бы не справился, а этих двоих я уже использовал раньше. Я не ожидал, что они так легко влипнут в неприятности. Да и про себя скажу, что я никак не предполагал быть загнанным в угол на парковке, что меня сначала обезоружат, а потом предложат кофе с булочкой.

— Сегодня явно не ваш день.

— Да, очевидно, так оно и есть. Мистер Стаклер еще и коллекционер. У него есть деньги, чтобы потворствовать своим прихотям.

— И что он собирает?

— Живопись, антиквариат. Загадочные, таинственные предметы.

— Вроде небольших серебряных коробочек пятнадцатого столетия? — Я сообразил, куда это вело.

Мурнос пожал плечами.

— Он в курсе, что именно вы обнаружили останки в той квартире. Он полагает, что ваше расследование определенным образом перекликается с какими-то его интересами. Он хотел бы встретиться с вами, чтобы обсудить этот вопрос детальнее. Если вы выделите для него время, он бы это высоко оценил. Естественно, он оплатит вам все ваши расходы.

— Естественно, кроме одного: у меня нет никакого настроения предпринимать поездку в Бостон.

— Вы ведь искали женщину, — сказал Мурнос как бы между прочим, снова пожимая плечами. — Мистер Стаклер может оказаться полезным и предоставить вам некоторую информацию о тех, кто причастен к ее исчезновению.

Я посмотрел на детишек за стойкой. Мне захотелось ударить Мурноса. Хотелось бить его до тех пор, пока он не скажет все, что знает. Он разглядел это желание на моем лице.

— Мистер Паркер, поверьте, моя осведомленность в этом деле ограниченна, но я твердо знаю, что сам мистер Стаклер не имел никакого отношения к тому, что случилось с женщиной. Он просто узнал, что именно вы убили Гомеро Гарсию и обнаружили человеческие останки в его квартире. Он также в курсе, что в цокольном этаже вскрыли особое помещение. Я наводил справки по его просьбе и обнаружил, что ваш интерес касается женщины. Мистер Стаклер счастлив поделиться с вами своими догадками и теми сведениями, которыми он обладает.

— В обмен на?..

— Возможно, вы окажетесь в состоянии заполнить некоторые пробелы в его знании. Но даже если вы этого не сделаете, то и тогда мистер Стаклер все же желает поговорить с вами, и сообщить все, что, по его соображениям, может оказаться вам полезным. Для вас, мистер Паркер, ситуация выгодна, нечто вроде участия в беспроигрышной лотерее.

Мурнос знал, что у меня не было выбора, но ему хватило порядочности не злорадствовать.

Я согласился встретиться с ним и его нанимателем через два дня. Мурнос подтвердил договоренность по сотовому в беседе с одним из помощников Стаклера, затем спросил, не буду ли я возражать, если он покинет меня. Я оценил его такт, потом сообразил, что он всего лишь хотел вернуть свой пистолет. Я проводил его из кафе, вынул пули и вручил ему его пистолет.

— Вам следует достать другое оружие, — сказал я. — От этого на лодыжке не слишком много пользы.

Правая рука Мурноса согнулась, и неожиданно для себя я уже смотрел в дуло «смит-вессон. Сигма-380».

— Вот я уже и достал. Похоже, я здесь не единственный, кто нанимает помощников по дешевке.

Он подержал дуло передо мной ещелишнюю секунду, затем пистолет снова исчез в складках его пальто. Он улыбнулся мне, сел в свою машину и уехал.

Мурнос был прав. Джекки Гарнер был болван, но не такой безнадежный, как тот малый, который нанял его.

* * *

Я взял курс на Скарборо, предварительно заглянув в магазин церковной литературы. Женщина за прилавком была счастлива помочь мне и не слишком расстроилась, когда я не приобрел маленького серебряного ангелочка или наклейку на бампер «Мой ангел-хранитель говорит, что вы едете слишком близко от меня», а ограничился только покупкой двух книг по апокрифам.

— О, мы много продаем подобных книг, — поведала она мне. — Уйма людей считают, будто все эти годы католическая церковь что-то скрывает.

— Что же они могут скрывать? — вырвалось у меня против воли.

— Не знаю. — Она говорила отчетливо и медленно, словно с несмышленым ребенком. — Ведь она это скрывает.

С этим я ее и оставил, сел в машину и пролистал первую из книг, но полезного для меня в ней нашлось немного. Вторая оказалась лучше, поскольку содержала полную расшифровку «Книги Еноха». Имена падших ангелов появились в седьмой главе, и, как Клаудия Штерн и сказала, Ашмаил был среди них.

Я мельком проглядел всю книгу. По большей части там были сплошные аллегории, кроме самого начала, где шло описание изгнания и падения ангелов. Согласно Еноху, они не лишились бессмертия даже после своего падения, но и прощение за содеянное их не ждало во веки вечные. И вот падшие ангелы начинают обучать людей делать мечи и щиты и говорят им об астрономии и движении звезд «...с тем, чтобы мир изменился... И люди, погубленные, громко стенают». Приводились также некоторые подробности о греческом богослове Оригене, преданном анафеме за предположение, что падшими ангелами были те, «...в ком божественная любовь охладела», что они были «...скрыты тогда в грубых больших телах, таких как наши, и назывались людьми».

Я снова увидел перед собой картину в реставрационной мастерской Клаудии Штерн: фигура Капитана; кровавый двузубец на одеждах мертвых монахов; та невероятно огромная фигура. Жирное, уродливое существо держится за стремя предводителя, все в крови, и усмехается от переполняющей его радости от убийства.

Я прихватил сандвич в «Амато» на шоссе № 1 и заправился, прежде чем двинуться на восток в сторону дома. У колонки подле меня в чумазом черном «пежо» двое мужчин — один бородатый с излишним весом, другой помоложе и тщательно выбритый — сверялись с картой. Бородатый был в сером ручной вязки свитере, воротничок священника выглядывал из-под ворота. Они не обратили на меня никакого внимания, и я не стал навязывать им свою помощь.

Когда я подтянулся к дому, то увидел машину, припаркованную перед въездом. Машина не совсем заблокировала проезд, но мне было бы сложно въехать, не замедлив движение. На капоте полулежал мужчина, и под тяжестью его тела передняя часть машины опустилась вниз так, что передний бампер почти уперся в асфальт. Мужчина был выше меня дюймов на пять, а то и на шесть, и много массивнее. Он явно страдал ожирением и напоминал гигантское яйцо с огромным кулем жира на животе, который нависал над его пахом и наползал на бедра. У него были слишком короткие ноги, настолько короткие, что руки казались длиннее, чем ноги. Зато кисти рук были далеко не дряблыми и не складными, а странно тонкими, почти аристократичными, правда, широкие и опухшие запястья им не соответствовали.

Небольшие ступни были упакованы в простые черные ботинки. Рыжевато-коричневые брюки явно укорачивали, лишнюю ткань завернули внутрь и неумело подшили, давая возможность судить о степени изменений по круговым отверстиям на голени, где-то посередине между коленом и щиколоткой. Брюки образовывали букву V, чтобы вместить куль жира, но этот странный куль был слишком большим или слишком неудобным для обхвата, поэтому пояс брюк все равно опустился под живот, который обвисшей губой свисал поверх пояса и свободно болтался под вздымающейся белой рубашкой. Рубашка была застегнута под самое горло и сжимала шею до такой степени, что кожа поверх воротника приобрела интенсивный фиолетово-багровый отлив, напоминающий ужасающее изменение цвета, которое происходит у трупа, когда кровь собирается в конечностях. Я не сумел разглядеть ни намека на жакет под коричневым из верблюжьей шерсти пальто. Часть пуговиц отсутствовала, возможно, после некоторой бесполезной попытки застегнуть их. Его голова ловко балансировала на слоистых жирах шеи, сужаясь от почти правильной окружности черепа до маленького, слегка заостренного подбородка. Этакое перевернутое яйцо воробья поверх большого яйца страуса. Лицо при таких формах должно было бы утонуть в зобу и шее, расплыться, как на детском рисунке человека-луны.

Его схожесть с отвратительным существом на картине в доме Клаудии Штерн потрясала. Этот мужчина был, наверное, значительно жирнее да и постарее, но все равно казалось, будто тот воин с окровавленным ртом сошел с холста и реально существует в этом мире.

Я остановил свой «мустанг» поблизости от него, предпочитая не проезжать мимо. Он не двигался, когда я вышел из машины. Его руки лежали скрещенными на складках его живота.

— Могу ли я чем-нибудь помочь вам? — поинтересовался я.

— Возможно, — ответил он после некоторого раздумья.

Его вылинявшие глаза оценивали меня. Он не мигал. Я почувствовал слабый проблеск узнавания. Но не холст в реставрационной мастерской вспоминался мне. На сей раз узнавание относилось к чему-то более личному. Так бывает, когда слышишь мелодию по радио, которая переносит тебя в далекое-далекое детство, скорее младенчество, и которая вызывает лишь слабые отголоски воспоминаний.

— Как правило, я не веду дела дома.

— Но у вас нет офиса, — возразил мужчина. — Для частного детектива вас слишком трудно отыскать. Можно подумать, вы сами скрываетесь от слежки.

Он отошел от машины. Он был странно изящен, этот человек, казалось даже, будто он катится по земле на коньках, а вовсе не идет. Он двинулся вперед, все так же скрестив руки на животе, пока не остановился всего в полуметре от меня.

— Позвольте представиться, — сказал он и протянул мне правую руку. — Мое имя Брайтуэлл. Я полагаю, у нас найдутся темы для обсуждения.

Когда его рука оказалась в воздухе, рукав пальто отвис, и я мельком увидел начало отметины на его руке, как будто одинаковые наконечники стрел совсем недавно прожгли его плоть. Немедленно я отскочил от него, и моя рука потянулась к пистолету под курткой, но он оказался настолько проворнее, что я едва заметил, как он рванулся. Еще секунду назад между нами было некоторое расстояние, но вот оно уже исчезло. Он крепко прижался ко мне, пальцы его левой руки вонзились в мое правое предплечье, ногти прорвались сквозь ткань пальто и впились в кожу, разрывая ее до крови. Его лицо коснулось моего: нос терся о мою щеку, губы застыли в дюйме от моего рта. Капли пота стекали с его бровей и падали на мои губы. Я почувствовал их на языке и попытался сплюнуть. Но во рту капли пота словно бы затвердевали, застревали в зубах и прилипали к нёбу, как жевательная резинка, только настолько плотная, что она защелкнула мне челюсти, прикусившие кончик языка.

Его же губы раскрылись, и я увидел, что его зубы оказались с легкими зазубринами на концах.

— Я нашел тебя, — сказал он, и я почувствовал его дыхание. От него пахло сладким вином и разломанным ломтем хлеба.

Я начал куда-то падать, кувыркаясь в пространстве. Горе и стыд переполняли меня, и чувство потери, которое вечно и никогда не отступит, и отречение от всего, что я любил, — и все это навеки останется со мной. Я был весь в огне, кричал, выл, бился с огнем кулаками, но языки пламени не гасли. Все мое существо горело. Огненные потоки шли по моим венам. Это оживило мои мускулы. Я перевернулся в воздухе и углядел, далеко внизу воды большого океана мельком увидел свое горящее тело, отразившееся в них, и отражения других подле меня. Этот мир был темен, но мы принесем свет ему.

Ты найден.

И так мы упали подобно звездам, и в момент соприкосновения с поверхностью я обернул изодранные остатки обугленных черных крыльев вокруг себя, и пламя наконец погасло.

Меня тянули куда-то за воротник куртки. Я не хотел идти, с трудом удерживал глаза открытыми, и все вокруг дрейфовало между тьмой и полутьмой. Я слышал свой голос. Услышал, как много раз подряд бормочу одни и те же слова: «Прости меня. Прости меня. Прости меня».

И вот я уже почти в машине Брайтуэлла. Это большой синий «мерседес», но из него вытащили заднее сиденье, чтобы Брайтуэлл смог отодвинуть до предела кресло водителя и двигаться внутри посвободнее. В машине воняло мясом. Я попытался сопротивляться ему, но я ослаб и был сбит с толку. Мне чудилось, что я совсем опьянел и на языке оставался вкус сладкого вина. Брайтуэлл открыл багажник, весь заполненный горящей плотью. Мои глаза закрылись в последний раз.

— Чарли, — чей-то голос позвал меня по имени. — Как ты тут? Надеюсь, мы не помешаем.

Я открыл глаза.

Я по-прежнему стоял у открытой двери своего «мустанга». Брайтуэлл отошел на несколько шагов от своей машины, но еще не успел подойти ко мне. Справа от меня стоял черный «пежо», и бородатый мужчина с воротничком священника выскочил из машины и теперь неистово тряс мою руку.

— Мы так долго не виделись. Позволь тебе попенять, мы с трудом отыскали это место. Вот уж никогда не думал, что такое городское дитятко, как ты, заберется в самую глубинку. Ты помнишь Поля?

Мужчина помоложе обошел капот «пежо», стараясь не поворачиваться спиной к грузному человеку, наблюдавшему за нами, не двигаясь с места. Брайтуэлл, казалось, решал, как ему поступить, затем повернулся, забрался в свой «мерседес» и двинулся в направлении Блэк Поинта. Я попытался разглядеть номерной знак, но мой мозг был неспособен различать числа.

— Кто вы? — спросил я.

— Друзья, — ответил бородатый священник.

Я взглянул на свою правую руку. Кровь стекала по пальцам. Я закатал рукав и увидел пять глубоких колотых ран.

«Мерседес» уже скрылся из виду.

Священник протянул мне носовой платок, чтобы остановить кровь, и задумчиво произнес:

— С другой стороны, если подумать, тот был определенно недруг.

Часть четвертая

Я говорю им — нет прощения,

и все же прощение есть всегда.

Майкл Коллинз (1890-1922)

Глава 17

Мы сидели за кухонным столом. Болота приготовились к приходу большой воды, ожидая приближение прилива, который принесет с собой смерть и возрождение. Уже и воздух был совсем другой; в природе все словно настороженно замерло, как если бы все живые существа, которые зависели от болот в своем существовании, казалось, настроены на его ритмы и инстинктивно предчувствовали, что должно произойти.

Я промыл порезы на руке, хотя никак не мог точно восстановить цепь событий, которые привели к их появлению. Голова все еще слегка кружилась, это вызывало неуверенность в ногах, и я никак не мог выполоскать вкус сладкого вина изо рта. Я предложил своим гостям кофе, но они предпочли чай. Рейчел оставила немного цветочного чая. От него шел такой запах, словно вы окунули в заварку целый розовый цветок вместе с листьями.

Бородатый священник, который представился как Мартин Рейд, слегка вздрогнул, отпив глоток, но стойко выдержал испытание. Годы, которые он посвятил своему делу, явно наделили его большой внутренней силой.

— Как вы нашли меня? — поинтересовался я.

— Оказалось не слишком сложно связать вас с событиями в Бруклине, — ответил он. — Вы производите сильное впечатление везде, где появляетесь. Уже в Нью-Йорке мы узнали о вас немного больше от господина Неддо.

Связь Неддо с этими людьми была для меня неожиданностью. Надо признаться, Неддо начал вызывать у меня опасения. Я не мог отрицать, что он обладает обширным знанием в некоторых вопросах, но удовольствие, которое он находил в них, было ненормальным.

Получалось, что держаться рядом с ним — все равно, что водить компанию с еще не полностью излечившимся наркоманом, чье желание избавиться от порока оказывается не столь сильным, сколь его тяга к наркотикам.

— Я думаю, мистера Неддо нельзя назвать безупречным с моральной точки зрения, — заметил я. — Ваше общение с ним может бросить тень на вас.

— Мы все не без греха, у всех свои слабости.

— Возможно, но ванная комната в моем доме не заполнена черепами из Китая, свеженькими, прямо из-под орудия палача.

— По общему согласию, я пытаюсь не слишком глубоко вдаваться в подробности, связанные с его приобретениями, — пошел на попятную Рейд. — Однако господин Неддо — полезный источник информации, и у вас есть причина испытывать благодарность к нему. Ведь это он сообщил нам о вашем визите и о том, на какую тропу вывело вас ваше расследование. Тому джентльмену на дороге, если судить по нему, не слишком понравилось наше вмешательство в его дела. Если бы мы не появились в нужный момент, все могло бы кончиться весьма скверно для вас.

— Да, это точно, — согласился я.

— Иисус, это ужасно, — сказал Рейд, наконец сдавшись и отодвигая чашку с чаем. — Я и на смертном одре буду помнить этот вкус.

Я еще раз извинился.

— Человек на дороге сказал мне, что его зовут Брайтуэлл. Полагаю, вы знаете немного больше о нем, не только его имя.

Тот, что помоложе, который представился как Пауль Бартек, посмотрел на своего собрата. Они оба были цистерцианцами, монахами из Европы, но жили пока в монастыре в Спенсере. Рейда сразу же выдавал шотландский акцент, но определить, откуда родом Бартек, оказалось сложнее, в его речи слышались отголоски французского, американского английского и каких-то других, для меня экзотических языков.

— Расскажите мне, что случилось на дороге, — попросил Рейд. — Что вы чувствовали?

Я попытался вспомнить чувства, которые испытал. Эти усилия вызвали тошноту, но я держался.

— Вот он облокотился на капот, но уже в следующую секунду оказался прямо у моего лица, — начал я. — Я ощущал на себе его дыхание, от него пахло вином. Потом он схватил меня за руку и потащил к своей машине. Это он порезал мою руку. Багажник открылся, а внутри все напоминало кровавую рану. Кругом была только плоть и кровь, и все воняло.

Рейд и Бартек обменялись взглядами.

— Что-то не так? — спросил я.

Они еще раз переглянулись.

— Когда мы подъезжали, то видели вас обоих, — ответил Бартек. — Он ни на секунду не сдвинулся с места. Он не прикасался к вам.

— И все же вот они. — Я показал им порезы на руке.

— Да, все так и есть, — согласился Рейд. — Это нельзя отрицать. Он что-нибудь говорил вам?

— Он сказал, что меня трудно было выследить и нам есть что обсудить.

— А еще?

Я вспомнил, как ощущал падение вниз, как горел. Но мне не хотелось делиться своими ощущениями с этими людьми, поскольку вместе с признанием возросло бы чувство стыда и раскаяния. Но что-то подсказало мне, что им можно довериться и даже стоило довериться, так как они готовы были дать ответы на мои вопросы.

— Возникло ощущение головокружения, падения откуда-то сверху. Я горел, и кто-то еще горел рядом со мной. Я слышал, как он говорил, когда тащил меня к машине или когда я думал, будто он тащил меня туда.

— Что он говорил?

— "Найденный" или «Ты найден». Он сказал, что меня нашли.

Если Рейда и удивил мой рассказ, то он слишком хорошо прятал свои чувства.

Бартек не обладал способностями своего друга сохранять невозмутимость игрока в покер и выглядел потрясенным.

— Этот человек — «сторонник»? — спросил я.

— А почему вы так решили? — поинтересовался Рейд.

— У него отметина на руке. Похожа на дрек или двузубец. Неддо говорил мне, что они помечают себя.

— Но вы-то хоть знаете, кто такие эти приверженцы? — скептически, почти покровительственно поинтересовался Рейд, однако я не придал этому значения.

— Не люблю, когда высокомерно подчеркивают мое невежество да еще и косвенно соблазняют приманкой просвещения. — Я старался говорить тихо и спокойно, хотя это стоило мне больших усилий. — И не реагирую, когда люди дразнят собак. Лучше не переступайте черту! Я знаю, что они ищут, на что они способны, чтобы заполучить то, что ищут.

Я встал, вытащил книгу, которую приобрел в Портленде, и швырнул ее Рейду. Он неловко поймал ее обеими руками, смяв страницы.

Я подождал какое-то время, потом продолжил:

— Седлец. Енох. Темные ангелы в телесной форме. Квартира с человеческим останками, желтеющими в наполненной мочой ванне. Цокольное помещение, украшенное человеческими костями, ожидающее прибытия серебряной статуи с демоном, пойманным в ловушку внутри нее. Человек, который сидит спокойно в горящем автомобиле, пока его тело превращается в золу. И череп молодой женщины в золотых украшениях, поставленный в нишу. Ее убили в специально приготовленной для убийств комнате, отделанной кафелем. — Я залпом выпалил слова, пока он листал книгу. — Теперь мы добились ясности, отец или брат, или как вам больше нравится, чтобы вас называли?

Рейду хватило такта принять виноватый вид, но я уже сожалел о своей вспышке перед этими незнакомцами. Не просто из-за стыда за потерю хладнокровия, но и потому, что не хотел выболтать лишнее в порыве гнева.

— Простите меня, — извинился Рейд. — Я не привык иметь дело с частными детективами и всегда склонен предполагать, что никто ничего не знает. Честно говоря, меня редко кто удивляет обратным.

Я снова уселся за стол и ждал, что он скажет дальше.

— Сторонники или те, кто возглавляет их, убеждены, что они падшие ангелы, изгнанные с небес и рожденные снова много раз в телесной оболочке человека. Они считают, что их нельзя уничтожить. Если они убиты, то скитаются в нематериальной форме, пока не находят другое подходящее тело. Могут потребоваться годы, десятилетия даже, прежде чем они его найдут, но тогда процесс начинается снова. Если они не убиты, то стареют несравнимо медленнее, чем обычные люди. В конечном счете они бессмертны. Именно в это они верят.

— А во что верите вы?

— Я не верю, что они ангелы, падшие или какие-то другие, если это то, о чем вы спрашиваете. Я работал в психиатрических больницах, мистер Паркер. Самым популярным заблуждением среди пациентов было то, что они Наполеоны Бонапарты. Существует какое-то серьезное обоснование, почему они предпочитают Бонапарта, или, скажем, Гитлера, или генерала Па-тона, но на самом деле я никогда не задавался целью выяснять, в чем причина этого феномена. Мне было достаточно сознавать, что сорокалетний джентльмен из Пакистана, который весит две сотни фунтов без одежды, по всей вероятности, не Наполеон Бонапарт, но тот факт, что я не верил в это, для него самого не имел никакого значения.

Точно так же не имеет значение, согласны ли мы с убеждениями «сторонников» или нет. Они верят в это и убеждают другие более слабые души поверить в это. Они показали себя необычайно способными убеждать, создавать у человека ложные воспоминания на плодородной почве, но и они, и люди, которыми они окружают себя, не менее опасны из-за того, что подверглись самообману или обману.

Однако они оказались способными не только на это. Обстоятельства смерти Алисы стали недвусмысленным свидетельством того, что эти индивидуумы были много опаснее и много могущественнее, чем даже Рейд был готов считать, по крайней мере здесь и для меня. Возникал также вопрос о ДМТ — наркотике, найденном в останках Алисы и в теле Гарсии. Вопрос стоял не только в силе внушения. Не одна лишь сила внушения притягивала людей под их знамена.

— Что он подразумевал, когда говорил «найден»?

— Этого я не знаю.

— Я не верю вам.

— Ваше право.

Я не стал с ним спорить.

— Что вы знаете о фирме «Дрезден Энтерпрайзес»?

— Немного. Фирма принадлежит человеку по имени Иоахим Стаклер. — Теперь наступила очередь Рейда удивляться. — Он коллекционер.

— Я думаю, что встречусь с ним в Бостоне.

— Он говорил с вами?

— Он послал одну из своих «летучих обезьян», чтобы договориться о встрече. По правде сказать, он послал трех летучих обезьян, но две из них в любом случае не скоро поднимутся в воздух. Между прочим, они тоже пытались сыграть со мной на дурачка.

Рейд, похоже, смутился, услышав скрытую угрозу в моем голосе.

— Я бы хотел напомнить вам, что мы тоже сильнее, нежели кажемся, и, хотя мы и носим церковные одеяния, это вовсе не означает, что мы не попытаемся постоять за себя.

— Тех, кто потоптал стаклеровских посланников, зовут Тони и Пауль Фулчи, — продолжал я. — Не думаю, будто их можно признать хорошими католиками, несмотря на их происхождение. По правде сказать, я считаю, что они вообще хороши хоть в чем-то, но они немало гордятся своей работой. У психов это случается, как это ни забавно. Меня не станут мучить сомнения, насылать ли на вас Фулчи, если только я не решу усложнить вам жизнь самостоятельно или не перепоручу вас кому-нибудь еще, перед кем Фулчи покажутся миссионерами.

Бартек смотрел в пол.

— Я знаю о вас все, мистер Паркер, — начал Рейд, немного запинаясь. — Знаю, что случилось с вашей женой и дочерью. Я читал о тех, кого вы выследили. Подозреваю даже, что, сами того не сознавая, вы уже и раньше подходили совсем близко к этим «приверженцам», поскольку вы, без всякого сомнения, уничтожили некоторых из тех, кто разделял их заблуждение. Вы не могли осознать эту связь-, и по отдельным причинам они не могли тоже, но только до недавнего времени. Возможно, все так складывалось из-за существующего различия между добром и злом. Добро самоотверженно, тогда как зло всегда корыстно. Добро влечет к себе добро и впоследствии объединяется ради общей цели. Зло, в свою очередь, привлекает злых людей, но они уж точно никогда не будут действовать единым целым. Они всегда и всех подозревают, всегда завистливы и ревнивы. В конечном счете они ищут власти и добиваются могущества только для себя, и по этой причине в конце пути они всегда будут разобщены. Прошу прощения, порой я впадаю в философию. Видимо, слишком погружаюсь во все эти проблемы. — Он прервал себя и улыбнулся, улыбка у него вышла какая-то глуповато-стыдливая. — Впрочем, как бы там ни было, я знаю также, что теперь у вас есть женщина и маленькая дочурка. Я не вижу следов их присутствия здесь. И в раковине грязные тарелки. А по вашим глазам видно, что вас тревожит положение вещей, которое не имеет никакого отношения к этому расследованию.

— Вот это уже точно не ваше дело, — отрезал я.

— Ох, как раз и нет. Вы уязвимы, мистер Паркер, и вы сердиты, и они обязательно воспользуются этим, чтобы подобраться к вам. Я ни на секунду не сомневаюсь, что вы легко справитесь с теми, кто мешает вам или стоит у вас на пути. И даже не думаю, что вы нуждаетесь в оправдании для подобных действий в этом конкретном случае. Но прошу вас, поверьте, у нас имелись серьезные основания проявлять осмотрительность, отвечая на ваши вопросы. Хотя, быть может, правы именно вы. Возможно, пришло время для откровенного разговора. Поэтому позвольте мне начать.

Стаклер имеет два лица и две коллекции. Одна из них официальная и адресована публике, другая имеет исключительно частный характер. Публично экспонируемая коллекция состоит из картин, скульптур, антиквариата, все с выясненным прошлым и вне всяких упреков как со стороны художественного значения, так и со стороны неоспоримо законных источников приобретения. Вторая коллекция выдает его происхождение. Отец Стаклера был майором гитлеровской армии, служил в полку Второй бронетанковой дивизии СС. Он воевал еще и на русском фронте и был одним из тех, кто позже оставил кровавый след во Франции в 1944 году.

Он был среди тех, кто на фонарных столбах в Тюле повесил девяносто девять мирных жителей в отместку за нападения на немецкие подразделения, и на руках у него остались следы бензина после резни и сожжения более шестисот мирных жителей в Орудур-сюр-Глань.

Матиас Стаклер беспрекословно выполнял приказы, очевидно, ничего иного нельзя было бы ожидать от элиты армии. Другая его миссия состояла в поисках сокровищ для нацистов. Стаклер задолго до войны занимался историей искусств. Он получил образование, но, как случается с очень многими образованными людьми, его вкус к красивым вещам сосуществовал с варварской натурой. В 1938 году он вывозил из Вены сокровища королевского дома Габсбургов, в том числе копье, которое, по многочисленному заблуждению, принадлежало Лонгинусу. Стаклер ходил в любимцах у Гиммлера, испытывавшего особенное пристрастие ко всему оккультному; в конце концов, именно он посылал экспедиции в Тибет в поисках доказательств происхождения арийской расы, и именно он использовал рабский труд, чтобы восстановить замок Вевельсбург, дабы походил на Камелот, в придачу с круглым столом. Лично я не думаю, что Стаклер верил хоть слову из всего этого, но это давало ему возможность оправдывать грабеж и получать сокровища для удовлетворения собственных амбиций, которые он заботливо отсылал на хранение при каждом удобном случае.

После войны все ценности попали к его сыну, и именно они составляют большую часть тайной коллекции. Если слухи верны, то и часть художественной коллекции Геринга также оказалась в хранилище Иоахима Стаклера. Ближе к концу войны из своего охотничьего домика в Баварии Геринг отправил целый железнодорожный состав похищенных в годы войны картин, но поезд не дошел до места назначения, и вся та коллекция исчезла. Так, в прошлом году без особой огласки была репатриирована картина Франсуа Буше, похищенная из галереи в Париже в 1943 году, которая считалась пропавшей вместе с составом Геринга, и, по общему мнению, поступила она именно от Стаклера. По слухам, существование картины вскрылось, когда он наводил справки о продаже. Дабы избежать неприятностей, он вернул картину французам, утверждая, будто сам купил ее несколькими годами ранее по незнанию. Стаклер всегда отрицает существование секретных кладовых и настаивает, что, если его отец и сумел собрать у себя награбленные произведения искусства (он еще и публично заявляет, что все подобные инсинуации являются ложью), тогда ее местонахождение похоронено вместе с его отцом.

— А что произошло с его отцом?

— Матиас Стаклер был убит в 1944 году во время инцидента в цистерцианском монастыре Фонтфруад, на нагорье Корбьер, на территории Франции. Обстоятельства его смерти так и остались до конца не выясненными, но группа солдат СС, какие-то гражданские лица из Нюрнбергского университета и четыре цистерцианских монаха погибли во время перестрелки во внутреннем дворе монастыря. Стаклер выполнял распоряжение своего хозяина, но какая-то неожиданность помешала ему. В любом случае, сокровища Фонтфруада ему не достались.

— Вы знаете, что там было?

— Очевидно, ценнейшее золотое распятие четырнадцатого века; различные золотые монеты; много драгоценных камней; две золотые чаши и небольшая, покрытая драгоценными камнями дароносица.

— Звучит неубедительно, вряд ли из-за подобного трофея эсэсовцы полезли бы в гористую местность, зная о приближении продвигающегося врага.

— Золото было лишь предлогом. Реальное сокровище представляло собой невзрачную серебряную коробочку. Там хранился фрагмент закодированной карты, одна из шести частей, в пятнадцатом веке разложенных по таким же коробочкам и затем разосланных по различным монастырям. Сведения, содержащиеся в этих клочках пергамента, с тех пор утеряны для нас, возможно, лучше бы им оказаться утерянными навеки вместе с коробочками.

— Надо же было вам затерять вашу собственную статую, — заметил я как бы между прочим.

— Орден никогда не стремился выставлять на обозрение это произведение, — сказал Рейд. — Среди монахов с самого начала раздавались голоса за ее полное уничтожение.

— Почему же к ним не прислушались?

— Если верить мифу о создании этой скульптуры, они боялись, что любая попытка уничтожить статую выпустит то, что заключено внутри серебряной оболочки. Поспешу добавить: в те давние времена люди отличались большим легковерием. Вместо того чтобы ее расплавить, статую запрятали, место ее хранения отметили на пергаментной карте, части которой передали наиболее доверенным аббатам. Каждый фрагмент содержит много вспомогательной информации: иллюстрации, размеры помещений, частичный рассказ о возникновении статуи, которую вы упомянули, и числа рядом с одной-единственной латинской буквой: или D, или S для «dexter» — «правый», или S для «sinister» — «левый». Все это единицы измерения от какой-то одной отправной точки. Объединенные вместе, они, как предполагается, дают точное местоположение хранилища. Стаклер пытался собрать карту, но умер, как и многие другие искатели до него. Фрагмент из Фонтфруада исчез после той бойни и с тех пор нигде не всплывал.

Видите ли, статуя, если верить молве, лежит захороненная в церкви, указанной на карте. Стаклер как раз и пытался добыть фрагмент, к этому же стремятся и «сторонники». Недавние события придали их поискам новый стимул. В начале этого года в Седлеце, в Чешской Республике, был обнаружен еще один фрагмент карты, но впоследствии исчез, прежде чем его успели изучить. Мы полагаем, что несколько недель назад из какого-то дома в Бруклине пропал еще один кусок пергамента.

— Из дома Уинстона.

— Вот тут-то и вы оказались втянутым в эту историю, поскольку, как мы теперь знаем, в момент убийства в доме находились две женщины и за ними началась охота, так как грабители не сомневались, что коробочка оказалась в руках этих случайных свидетельниц убийства.

— Это уже две части, исключая ту, из Фонтфруада.

— Еще три части — одна из Богемии, другая из Италии и еще одна из Англии — исчезли на целые столетия. Содержание итальянского фрагмента уже очень давно стало достоянием гласности, но остальные почти определенно находятся в скверных руках. Вчера мы получили информацию, по которой фрагмент, предположительно пропавший из Фонтфруада, возможно, попал в такие же руки в Джорджии. Там, в болоте, обнаружили мертвые тела двух ветеранов Второй мировой войны. Неясно, как они умерли, но оба как раз из тех, кто уцелел после того эсэсовского рейда близ Фонтфруада, рейда тех самых эсэсовцев, которые впоследствии погибли в самом монастыре.

— Это Стаклер причастен к смерти ветеранов?

— Все возможно, хотя и не похоже на него. Мы полагаем, у него самого имеется по крайней мере один фрагмент, а может, и больше. И он, несомненно, подвигнут на поисках остальных фрагментов.

Я не мог заподозрить Мурноса в причастности к смерти двух стариков. Как-то не вязалось такое с этим человеком.

— А сам Стаклер — «сторонник»?

— У нас нет никаких оснований для подобного предположения, но все они тщательно маскируются. Ничего невероятного нет в том, что и Стаклер может оказаться одним из них или отступником, тем, кто захотел использовать свои шансы против своих же собратьев.

— То есть вполне допустимо, что он конкурирует с ними за владение этой картой?

— Один из фрагментов должен быть выставлен на аукцион на этой неделе в малопонятном и не слишком известном аукционном доме из Бостона, которым управляет женщина по имени Клаудия Штерн. Как мы понимаем, именно он и есть фрагмент из Седлеца, хотя не можем доказать это. Карта и коробочка пропали из Седлеца буквально сразу же после их обнаружения и прежде, чем мы успели произвести надлежащую экспертизу. Мы изучили возможность возбуждения судебного иска, чтобы приостановить продажу, пока происхождение раритета не определено, но нам объяснили, что любое подобное действие обречено на неудачу. У нас нет никаких доказательств, что коробочка попала на аукцион из Седлеца и что цистерцианцы вообще имеют право на нее. Скоро все шесть частей будут доступны для изучения, и тогда они начнут охоту на статую.

Рейд и Бартек молча ехали по направлению к шоссе I-95. Они заговорили только тогда, когда повернули на юг, съехав на межгосударственную трассу.

— Отчего вы не сказали ему? — спросил Бартек.

— Я и так сказал ему предостаточно, возможно, слишком много.

— Но вы солгали ему. Вы утверждали, будто не знаете, что означает «найден».

— Эти люди в плену своих заблуждений.

— Брайтуэлл не похож на остальных. Он совсем другой. Иначе как у него получается снова и снова появляться в неизменном виде?

— Позволь им верить тому, чему они хотят верить, включая Брайтуэлла. Какой смысл приводить человека в еще большее смятение? Он и так уже еле живой под тяжестью своей ноши. Зачем нам еще добавлять лишнее?

Бартек смотрел в окно. Магистраль готовили к расширению, и снятая земля была сложена в большие кучи. Кругом лежали сваленные деревья в ожидании, когда их распилят и вывезут. На фоне темнеющего неба вырисовывались силуэты экскаваторов, словно какие-то животные застыли посреди поля невероятной битвы.

«Нет, — думал он. — Это больше, чем заблуждение. И ищут они не просто статую».

— Нам все равно придется сказать ему, какие бы проблемы ему ни приходилось решать помимо этого, — осторожно подбирая слова, заговорил он. Зная вспыльчивость Рейда, Бартек не хотел, чтобы оставшуюся часть пути тот вел машину мрачным и угрюмым. — Они возвратятся, раз считают его именно тем, кем считают. И они представляют опасность для него.

Впереди приближался съезд на Кеннебанк. Бартек уже различал автостоянку на площадке для отдыха и огни у входа в ресторан быстрого питания. Они шли по центральной скоростной полосе, по внутренней полосе двигалась большая фура.

— Нет, ты все-таки педераст, — вспылил Рейд. — Знал ведь, не следовало брать тебя с собой.

Он нажал на газ, выскочил перед грузовиком и пошел на съезд. Через секунду они двигались назад по дороге, по которой только что проехали.

Уолтер залаял уже тогда, когда их машина въехала на дорогу, ведущую к дому. Он научился различать тревожные звуки у датчика на воротах. Теперь, когда Рейчел уехала, я открыл оружейный сейф, и поставил одно ружье в холле, а другое на кухне. Третье, большой «смит-10,1», я старался держать под рукой везде, где бы ни находился. Я наблюдал, как большой священник подходит к двери. Тот, что моложе, оставался в машине.

— Потеряли дорогу? — спросил я, открывая дверь.

— Давным-давно, — сказал Рейд. — Мы можем сходить куда-нибудь поесть? Я голоден.

Я отвел их к «Большому потерянному медведю». Я любил это заведение. Там было непретенциозно и недорого, и я не хотел чувствовать себя неуклюже за дорогим обедом с монахами. Мы заказали горячие крылышки, булочки с начинкой и картошку фри. Рейда явно поразил выбор пива, и он накинулся на какое-то импортное британское, которое, судя по его внешнему виду, разлили в бутылки еще во времена Шекспира.

— Ну и где вас сразило раскаяние? — спросил я.

— Голос моей кровоточащей совести заговорил где-то в районе «Бургер Кинг», — ответил Рейд, бросив на Бартека ядовитый взгляд.

— Это была не совсем дорога на Дамаск, — вставил Бартек, — но и вы вовсе никакой не святой Павел, разве только скверным характером с ним схожи.

— Как вы уже догадались, я не совсем словоохотлив в отношении некоторых тем, — заговорил Рейд. — Но моему молодому спутнику кажется, что мы обязаны прояснить вам, какому риску вы подвергаетесь, и что вкладывал этот Брайтуэлл в слова «ты найден». Я остаюсь на той же позиции, что и раньше. Они вводят себя в заблуждение и хотят, чтобы другие разделили их иллюзии. Они могут верить тому, чему хотят верить, и вам вовсе не обязательно соглашаться с ними, но теперь я признаю, что в их заблуждении заключена угроза для вас. Эта история возвращает нас назад к апокрифу и падению ангелов. Бог изгоняет мятежников с небес, и они горят во время своего падения.

Они сосланы в ад, но некоторые избирают для себя другой путь. Они блуждают по зарождающейся Земле, переполненные ненавистью к Богу, а постепенно и к людским толпам, которые они видят вокруг себя. Они открывают для себя то, что, как они полагают, является изъяном, упущением в творчестве Бога. Ведь Бог наделил человека свободой воли, и человек открыт для зла так же, как для добра. В итоге, война против Бога продолжается и на Земле, только теперь они воюют с ним через людей. В принципе это в какой-то мере похоже на партизанскую войну. Но не все ангелы повернулись спиной к Богу. По Еноху, нашелся среди них тот, кто раскаялся и уверовал, что он все же сумеет заслужить прощение. Остальные попытались затравить его, но он затерялся среди людей. Спасение, которое он искал, так и не пришло, но он продолжал верить в возможность прощения, которое снизойдет на него, если он искупит свою вину. Он не терял веру. В конце концов его прегрешение было немалым, значит, и наказание должно быть немалое. Он был готов вынести все, что ниспошлют на него, в надежде на окончательное спасение. Ну а наши друзья, эти приверженцы, или сторонники, пришли к выводу, что тот самый ангел все еще здесь, где-то среди людей, и они ненавидят его не меньше самого господа Бога.

«Ты найден».

— Они хотят убить его?

— Согласно их доктрине его невозможно убить. Если они убьют его, то заново потеряют его. Он поблуждает, найдет новую форму, и тогда снова придется начинать поиск сначала.

— И какие у них есть варианты?

— Развратить его, довести до отчаяния так, чтобы он снова вернулся в их ряды; или заточить его в плену навсегда, запереть где-нибудь так, чтобы он слабел и чах, но ему никогда не дождаться избавления смертью. Ему придется терпеть медленное истощение, но не смерть. Даже помыслить об этом ужасно, не то что прочувствовать на своей шкуре.

— Видите ли, — заговорил Бартек, — Бог милосерден. Именно в это я верю, именно в это верит Мартин, именно в это, согласно Еноху, верил этот одинокий ангел. Бог даже простил бы Иуду Искариота, если бы тот попросил о прощении. И Иуда же не за предательство Христа был проклят. Он был проклят за отчаяние, за то, что отверг возможность получить прощение за содеянное.

— Я всегда считал, что с Иудой поступили нечестно, несправедливо и жестоко, — перебил его Рейд. — Христос должен был умереть ради нашего спасения, и слишком многие сыграли какую-то роль в приближении Его смерти. Можно спорить, что роль Иуды была заранее предопределена и что потом ни от кого нельзя было ожидать, что он сумеет вынести бремя убийства Бога, не поддавшись отчаянию. Можно прийти к мысли, что не слишком много места отведено для маневра в большой схеме Бога, определенной для Иуды.

Я выпил глоток безалкогольного пива. Не сказать, чтобы вкус мне показался превосходным, но пиво тут явно было ни при чем.

— Вы объясняете мне, что они думают, будто я, скорее всего, и есть тот самый ангел, которого они искали.

— Да, — подтвердил Рейд. — «Книга Еноха» полна аллегорий, как вы уже, конечно, поняли, и там имеются места, где аллегория, как кровеносные сосуды, пронизывает ткань самых простых понятий. Создатель «Книги Еноха» хотел, чтобы кающийся ангел символизировал надежду на прощение, которую все мы должны питать в своей душе, даже те, кто согрешил самым ужасным образом. Приверженцы выбрали для себя позицию буквальной интерпретации, и они думают, что нашли в вас их потерянного раскаявшегося собрата. Хотя они в этом и не убеждены до конца. Именно поэтому Брайтуэлл попытался подобраться к вам ближе.

— Я не говорил вам, когда мы только встретились, но думаю, что уже видел кого-то, напомнившего мне Брайтуэлла.

— Где?

— На картине пятнадцатого столетия. В реставрационной мастерской Клаудии Штерн. Картину выставят на аукцион на этой неделе вместе со шкатулкой из Седлеца.

Я ожидал, что Рейд поднимет меня на смех, но он этого не сделал.

— С этим мистером Брайтуэллом связано много интересного. Хотя бы уже то, что он или его предки, поразительно похожие на него, существовали на этой земле уже очень-очень давно.

Он кивнул своему спутнику, и Бартек начал раскладывать на столе фотографии. Мы сидели в самом конце зала и предупредили официантку, что нам пока ничего больше не нужно и чтобы нас никто не беспокоил. Я пододвинул к себе первую фотокарточку. Это был черно-белый снимок группы людей, по большей части в нацистской форме. Между военными стояли и гражданские. Всего человек двенадцать, они сидели где-то под открытым небом за длинным деревянным столом с остатками еды, беспорядочно заставленным пустыми винными бутылками.

— Мужчина на заднем плане слева — это Матиас Стаклер, — показал мне Бартек. — Другие люди в форме — члены специальной эсэсовской группы. Гражданские лица — члены «Аненербе», «Общества исследования наследия и обучения», вошедшего в СС в 1940 году. На деле так назывался научно-исследовательский институт Гиммлера, использовавший далеко не гуманные методы. Бергер, эксперт по чистоте расы, увидел потенциал для экспериментирования в концентрационных лагерях уже в 1943 году. В тот год он провел восемь дней в Освенциме, отбирая больше сотни заключенных для проведения измерений и обмеров оценки, затем все они были отправлены в отдел анатомии в Страсбурге или в газовые камеры.

Весь штаб «Аненербе» имел чины СС. Это те самые люди, которые погибли в Фонтфруаде. Фотография была сделана всего за несколько дней до их гибели. К тому времени многие из товарищей Стаклера по полку погибли, пытаясь остановить продвижение союзнических частей после дня "Д". Те, кто рядом с ним на этой фотографии, — остатки самых преданных кадров.

Остальные закончили свой путь в Венгрии и Австрии, сражаясь в последний день войны. Они были преданными людьми, хотя и служили неверной цели.

Я не заметил ничего особенного в этих людях, правда, Стаклер выделялся ростом и казался крупнее остальных, чуть моложе их. Но черты его лица были резкими, а свет в глазах давно пропал. Я собирался отложить фотографию в сторону, когда Бартек остановил меня.

— Взгляните на тех, кто на заднем плане.

Я присмотрелся. За другими столиками, иногда в обществе женщин, но большей частью одни, сидели военные. В углу в одиночестве сидел мужчина, на столе перед ним стоял полупустой стакан вина. Он смотрел на группу эсэсовцев как раз в тот момент, когда их фотографировали, поэтому его лицо частично попало в кадр.

Это был Брайтуэлл. Чуть тоньше, безусловно, и волос на голове чуть больше, но шея так же распухла от опухоли, а немного женоподобные черты лица рассеяли любые сомнения.

— Но эта фотография сделана почти шестьдесят лет назад, — удивился я. — Должно быть,какая-то подделка.

— Это всегда возможно, но мы думаем, что она подлинная, — возразил Рейд, со скептическим видом выслушав меня. — Но даже если эта конкретная фотография подделка, у нас есть другие, относительно которых нет никаких сомнений.

Я пододвинул к себе остальные снимки. Большей частью черно-белые, некоторые подкрашены, как было принято на заре развития фотографии. На многих стояли даты, самая старая относилась к 1871 году. По большей части на них были запечатлены группы паломников на фоне церквей или монастырей. И на каждой я находил мужчину, чуть поодаль от группы, старавшегося не попасть в объектив, — странная, тучная фигура с полными губами и бледной, почти светящейся кожей.

На всех фотографиях имелась высокого качества репродукция картины сродни той, которую Клаудия Штерн показывала мне, возможно, даже того же самого художника. Как и там, на ней изображалась группа всадников, окруженных атрибутами насилия и войны. Пожары на горизонте, все мужчины вокруг всадников либо сражались, либо умирали, причем страдания умирающих отображались в сложнейших, почти фотографических деталях. У всех всадников на седлах обязательно присутствовал отличительный знак: кровавый дрек. Отряд всадников возглавлял длинноволосый брюнет в плаще, под которым виднелись доспехи. Художник рисовал его глаза в некотором несоответствии с пропорциями — они были слишком большими для его головы. На одном глазу выделялось белое пятнышко, как если бы краску содрали, чтобы показать незаполненный холст под ней.

По правую руку от предводителя автор изобразил Брайтуэлла, одной рукой держащего знамя с кроваво-красным дреком, другой — отрубленную голову женщины.

— Ваша репродукция напоминает ту картину, которую я видел, — подтвердил я. — Она меньше по размеру, и всадники здесь в самом центре экспозиции, а не только как фрагмент картины, но во всем остальном очень похоже.

— Эта картина изображает битву в Седлеце, — сообщил Бартек. — Седлец — теперь часть Чешской Республики, и мы знаем, что там проходило сражение между Иммаилом и монахом Едриком. После долгих споров, длившихся многие годы, было решено, что слишком опасно держать статую в Седлеце и что ее следует надежно перепрятать. Фрагменты карты были разосланы по монастырям, в каждом случае о них сообщалось только аббату, затем тот уже в своем аббатстве делился этой тайной только с одним доверенным монахом. Аббат Седлеца, единственный из всех членов ордена, знал, куда отослана каждая шкатулка, и, как только все они были распределены по монастырям, он стал готовить статую к перевозке в ее новое тайное укрытие. К сожалению, когда шла эта подготовка, Седлец был атакован теми, кого изобразил художник на своих картинах. Аббату удалось надежно спрятать «Черного ангела», но знание о месте его хранения Едрик унес с собой в могилу, так как только он знал все шесть монастырей, которым было поручено хранить у себя фрагменты карты в полной тайне под угрозой отлучения от церкви и вечного проклятия.

— Выходит, даже если статуя вообще когда-либо существовала, она утеряна? — уточнил я.

— Шкатулки существуют, — пояснил Рейд. — Мы знаем, что в каждой из них содержатся фрагменты какой-то карты. Вся эта история, правда, может оказаться всего лишь великой мистификацией, хитросплетением ума аббата Седлеца, тщательно продуманной шуткой. Но если это мистификация или шутка, тогда из-за шутки он принял смерть, и очень многие другие в разные годы приняли смерть тоже из-за нее.

— Но почему тогда просто не позволить им искать эту статую? — удивился я. — Если таковая существует, пусть ее отыщут. Если нет, они потратят впустую время.

— Статуя существует, — как-то слишком буднично ответил Рейд. — В это я верю. Я оспариваю только природу ее появления, ее происхождение, но не сам факт существования подобной статуи. Она служит своеобразным магнитом для зла, но само зло только отражено в ней, а не укрыто в ее пределах. Все это, — он махнул рукой на лежащие на столе фотографии, — только случайность, а не предопределенность. Хотя у меня нет никакого объяснения тому, как Брайтуэлл или кто-то, невероятным образом похожий на него, появляется на всех этих картинах и фотографиях.

Возможно, все эти люди — его предки по прямой линии. Но, как бы там ни было, все прошедшие столетия «сторонники» убивали и убивают, и настало время положить этому конец. Они теряют бдительность и осторожность. Во многом их к этому побуждают обстоятельства. Они думают, что впервые за многие-многие годы они приблизились к тому моменту, когда в их руках окажутся все части карты. Если мы проследим за ними, мы сможем вычислить их и принять меры против них.

— Какого рода?

— Если мы найдем доказательства их причастности к преступлениям, то сможем передать эту информацию властям, а те уже привлекут их к ответственности.

— А если вы не найдете доказательств?

— Тогда будет достаточно вычислить их, и другие исполнят то, чего мы не можем делать.

— Убьют их?

— Заключат в тюрьму или что-нибудь похуже. Это не мне решать. — Рейд смутился и пожал плечами.

— Мне казалось, вы говорили, будто их невозможно убить.

— Я сказал иначе: это они убеждены, будто их нельзя уничтожить. Это не одно и то же.

Я закрыл глаза. Какое-то сумасшествие!

— Теперь вы знаете все, что и мы, — заключил Рейд. — Все, о чем мы можем вас попросить, — это делиться с нами любыми сведениями, которые могли бы помочь нам против этих людей. Если вы встретитесь со Стаклером, мне хотелось бы, чтобы вы рассказали мне, о чем он станет говорить с вами. Точно так же, если вы сумеете обнаружить того агента ФБР, Босворта, пожалуйста, сообщите нам. Во всем этом деле он для нас остается неизвестной фигурой.

Я рассказал им о Босворте, когда мы ехали в Портленд. Казалось, они должны были бы уже знать о нем. В конце концов, именно он копался в одной из их церквей. Однако они не знали, где он, и я решил не сообщать им, что он где-то в Нью-Йорке.

— И еще мистер Паркер, я хочу, чтобы вы соблюдали осторожность, — сказал Рейд. — Существует какой-то мозговой центр, который управляет всеми их действиями здесь. И это вовсе не Брайтуэлл.

Он постучал пальцем по изображению головы Капитана в доспехах.

— Где-нибудь имеется тот, кто считает именно себя воплощением Капитана, а это означает, что он страдает от самого немыслимого заблуждения из всех. Он считает себя Ашмаилом и ищет своего близнеца. В настоящий момент вы любопытны Брайтуэллу, но важнейшей задачей для них остаются все же поиски статуи. Как только они найдут статую, он снова переключит внимание на вас, и тогда вряд ли дело закончится хорошо.

Рейд перегнулся через стол и схватился рукой за мое плечо. Правой рукой он расстегнул ворот своей рубашки и вытащил серебряный крест с чернением, висевший у него на груди.

— Однако помните: что бы ни случилось, вы на все найдете ответ здесь.

С этими словами Рейд снял с себя крест и протянул его мне. Немного поколебавшись, я принял его дар.

* * *

Домой я возвращался один. Рейд и Бартек предлагали проводить меня и даже остаться со мной, но я вежливо отказался.

Возможно, гордыня была и неуместна в моем положении, но я чувствовал себя неуютно при мысли, что нуждаюсь в двух монахах, которые прикрывали бы мою спину.

Когда я добрался до дома, на подъездной дороге стояла машина, входная дверь оказалась открытой. На циновке у входа лежал Уолтер, с блаженством обгладывающий мозговую косточку. Эйнджел появился у него за спиной. Уолтер посмотрел вверх, помахал хвостом, затем вернулся к своей трапезе.

— Не помню, чтобы я оставлял дверь открытой, — заметил я.

— Нам хотелось бы думать, что твоя дверь всегда открыта для нас, а если и не открыта, то мы можем всегда открыть ее отмычкой. К тому же мы знаем все коды сигнализации в этом доме. Мы оставляли сообщение на твоем сотовом.

Я проверил телефон. Я не слышал, как он звонил, но сообщения были. Целых два.

— Меня отвлекли.

— Чем?

— Это длинная история.

Я прослушал сообщения. Первое было от Эйнджела. Второе от Эллиса Палмера, которому я отказал, когда он приезжал ко мне по поводу своего сына, и посоветовал обратиться к кому-нибудь другому. Его слова оборвались рыданиями прежде, чем он сумел мне сказать все, что хотел, но услышанного было достаточно.

Тело его сына Нейла нашли в какой-то канаве, в Канзасе. Те люди, которым он задолжал деньги, в конце концов потеряли терпение.

Глава 18

Немногие сейчас помнят имя Сэма Лихтмана. Лихтман был нью-йоркским таксистом. 18 марта 1941 года он вел свою желтую машину по Седьмой авеню близ Таймс-сквер, когда перед ним на перекрестке внезапно выскочил парень. Согласно паспорту звали погибшего сеньор Хулио Лопес и он был испанцем. В замешательстве никто не заметил, что дон Хулио говорил с другим человеком на перекрестке прежде, чем сделал тот роковой шаг. Пока собравшаяся толпа любопытных ждала полицию, этот второй человек поднял коричневый кожаный портфель, лежавший подле тела, и исчез.

Как и положено, появились сотрудники департамента полиции Нью-Йорка и выяснили, что дон Хулио жил в гостинице на Манхэттене. Когда полицейские зашли в его номер, они нашли там карты, записи и много всяческих документов, связанных с военной авиацией. Вызвали ФБР и, по мере того как те зарывались глубже в тайну мертвого испанца, обнаружили, что на самом деле он был неким Ульрихом фон дер Остеном, капитаном нацистской военной разведки, и являлся мозговым центром узловой немецкой шпионской сети в Соединенных Штатах. Человек, который исчез со сцены во время несчастного случая, оказался Куртом Фредериком Людвигом, помощником фон дер Остена. Вместе эти двое сумели завербовать восемь сообщников, которые передавали им информацию всякого рода: о технических новинках, графиках поставок и промышленном производстве в Берлине, в том числе и время отплытия и прибытия судов, использующих нью-йоркскую гавань, и количество «летающих крепостей», отгруженных в Англию. Сообщения писались невидимыми чернилами и отправлялись вымышленным получателям на фиктивные иностранные адреса. Письма к некоему Мануэлю Алонсо, например, предназначались самому Генриху Гиммлеру. Людвиг был впоследствии арестован, его и всех агентов судили в федеральном суде на Манхэттене, и каждый из них получил за свои преступления различные сроки — вплоть до двадцати лет тюремного заключения. Так Сэм Лихтман одним нажатием на педаль газа вскрыл целую нацистскую шпионскую сеть в США.

Мой отец рассказал мне историю Лихтмана, когда я был еще мальчишкой, и я никогда не забывал этот рассказ. Я догадался, что Лихтман — это еврейское имя, и мне казалось очень символичным, что именно еврею предопределено было сбить нациста на 7-й авеню в 1941 году, когда многие его соплеменники уже грузились в товарные поезда, направляющиеся на восток, в вагоны, в которых в мирное время перевозили скот. Это было небольшое отмщение, непроизвольно совершенное незаметным человеком, который затем исчез из людской памяти.

Луис не слышал историю о Сэме Лихтмане, и она не слишком впечатлила его, судя по реакции. Так же, без комментариев, он слушал меня, когда я перечислял события прошедших двух дней, кульминацией которых явилось появление двух монахов и столкновение с Брайтуэллом на дороге. Когда я упомянул жирного человека и его слова, смысл которых разъяснил мне Рейд, что-то изменилось в поведении Луиса. Он как-то даже отстранился от меня, глубже ушел в себя и стал избегать смотреть мне в глаза.

— И ты думаешь, это тот самый тип, который следил за нами, когда мы брали Джи-Мэка? — заинтересовался Эйнджел.

Он почувствовал напряженность, возникшую между Луисом и мной, и, показав глазами в сторону своего любовника, дал мне понять, что нам с ним стоит поговорить обо всем без Луиса немного позже.

— Чувства, которые он пробудил во мне на этот раз, сильно напоминали то состояние в Нью-Йорке, — объяснил я. — Ничего другого я сказать не могу.

— По описанию он напоминает одного из тех, кто искал Серету, — вспомнил Эйнджел. — Октавио не называл его имени, но вряд ли слишком много похожих типов бродит по улицам.

Я подумал о картине в мастерской Клаудии Штерн и фотографиях, которые Рейд и Бартек показывали мне. Мысленно я выстроил их в ряд в хронологическом порядке: от картин до дагерротипов, затем к фотографиям времен нацистов и, наконец, к тому, что видел своими глазами, глядя на этого Брайтуэлла, когда он непонятно каким образом вдруг приблизился ко мне, не сделав при этом ни единого движения в мою сторону, и ногтями расцарапал мне кожу. Каждый раз он старел, его тело приобретало все более уродливую форму, ужасная отвратительная опухоль на его шее становилась больше и заметнее. Нет, на этой земле не может быть много таких людей.

— Итак, что теперь? — вернул меня из размышлений Эйнджел. — Секула слинял с этой планеты, а он-то был нашей лучшей ставкой.

Эйнджел и Луис зашли в контору и квартиру Секулы на этой неделе. В сущности, они ничего не нашли в его офисе. Так, какие-то ничего не значащие файлы, по объектам недвижимости в районе Три-стэйт, общие материалы по корпорациям и папку с названием «Амбассад риэлти», в которой лежало одно-единственное письмо, датированное двумя годами ранее, подтверждающее, что «Амбассад» принял на себя обслуживание и аренду трех складских зданий, включая то самое в Уильямсбурге. Квартира над офисом дала для следствия немногим больше. Там оставались одежда и туалетные принадлежности, как мужские, так и женские, что подтверждало со все большей вероятностью личную связь Секулы и его секретарши с неправдоподобным именем Хоуп. Какие-то безликие книги и журналы, из чего следовало, что он и его помощница приобретали все это чтиво в аэропортах. И кухня, заполненная унылой сухой «здоровой пищей», с холодильником без продуктов, кроме молока длительного хранения. По мнению Эйнджела, все там свидетельствовало только об одном: кто-то приложил массу стараний и забрал оттуда все, что могло хотя бы отдаленно представлять интерес для оценки жизни и работы Секулы, создавая впечатление, будто мы имеем дело с невероятно безликим типом, скучнейшим представителем адвокатского цеха.

Луис вернулся в контору на следующий день и допросил ту секретаршу, которая прошлый раз весело щебетала в трубку. Если она и принимала Луиса за полицейского, когда отвечала на его вопросы, так лишь по недопониманию с ее собственной стороны, сам он никоим образом не пытался ввести девушку в заблуждение. Она оказалась временной секретаршей, нанятой в конторе, предоставляющей такие услуги. От нее требовалось только отвечать на телефонные звонки, что она и делала, в остальное время читала или красила ногти. Она не видела ни Секулу, ни постоянную секретаршу адвоката с того самого дня, когда ее наняли, и единственная связь с ним была через автоответчик. Еще девушка сказала, что какие-то другие полицейские заходили в офис, после того как обнаружилось помещение в цоколе в Уильямсбурге, но она могла рассказать им не больше, чем Луису.

Правда, ей показалось, что кто-то заходил в офис, так как некоторые предметы вроде бы исчезли со стола секретарши и с полок у ее стола. В тот день, когда наведался Луис, она работала в конторе последний раз, так как ей позвонили из агентства и назвали новое место работы. От нее требовалось только вечером перед уходом активизировать автоответчик.

— У нас еще есть Босворт и Стаклер, — успокоил я Эйнджела. — Плюс аукцион состоится на этой неделе, и, если Рейд и Неддо правы, этот последний фрагмент карты заставит некоторых людей покинуть свои укрытия, а то и сбросить маски.

Луис внезапно встал и вышел из комнаты. Я повернулся к Эйнджелу за объяснениями.

— Все до кучи, — сказал он. — Он почти не спит, почти не ест. Вчера они забрали останки Алисы для похорон, и Марта увезла их домой. Он пообещал ей продолжить поиск тех, кто убил ее дочь, но она сказала ему, что теперь уже слишком поздно и что если он думает, будто делает все это для Алисы, то он сам себя обманывает. Она не собирается благословлять его в таких делах. Нельзя сделать плохо другому и почувствовать себя лучше. Он обвиняет себя во всем, что случилось.

И он обвиняет меня.

— Этот тип, Брайтуэлл, знает что-то о тебе. — Эйнджел судорожно передернул плечами. — Выходит, и ты каким-то образом во все это втянут, а Луис не хочет ни о чем слышать. Не сейчас. Ему нужно время пережить это по-своему, вот и все.

Эйнджел вытащил пиво из холодильника. И предложил мне. Я отрицательно покачал головой.

— Как здесь тихо, — заметил он. — Ты говорил с ней?

— Коротко.

— Как они?

— Все в норме.

— А когда вернутся?

— Может быть, после того, как все это закончится.

— Может быть?

— Ты же меня слышал.

Эйнджел прекратил пить и вылил пиво в раковину.

— Ну да, — примирительно сказал он. — Слышал. И вышел, оставив меня одного на кухне.

* * *

Иоахим Стаклер жил в белом двухэтажном доме, расположенном на акре собственной земли у береговой линии в графстве Эссекс. Земля была окружена высокой стеной и защищена электронными воротами. Траву аккуратно подстригали, а высокий кустарник маскировал стены с внутренней стороны. С фасада основной дом напоминал среднестатистическое двухэтажное жилье, чуть выше среднего уровня. Такие декорируют подвыпившие греки, тоскуя по своей родине, поскольку фасад мог гордиться большим количеством колонн, чем в самом Акрополе. Но когда я прошел через ворота и последовал дальше по дороге, то мельком увидел заднюю часть дома и понял, что она была значительно увеличена. Огромные окна мерцали дымчатыми стеклами в солнечных лучах, и блестящий белый катер отдыхал у деревянного причала. Если не акцентировать внимание на ляпы в декоре, похоже, с финансами у Стаклера все было в порядке. Когда я остановился перед домом, парадная дверь была открыта и в дверях меня поджидал Мурнос. По выражению его лица я мог догадаться, что он ни на сотую долю процента не одобряет решение своего босса пригласить меня, но я на это и не рассчитывал. Я научился не принимать ничего подобного на свой личный счет.

— Вы вооружены, мистер Паркер? — поинтересовался Мурнос.

— Только немного. — Я пытался казаться оробевшим.

— Мы приглядим за вашим оружием.

Я протянул ему свой «смит-10». Тогда Мурнос вынул из ящика круглую палочку и провел ее по мне. Часы и пряжка ремня заставили ее запищать. Мурнос удостоверился, что я не скрывал ничего потенциально угрожающего ни в том, ни в другом случае, затем отвел меня в гостиную, где невысокий коренастый мужчина в морском костюме в полоску, оттененном буйным розовым галстуком, застыл в картинной позе у богато украшенного буфета. Он явно всего на несколько десятилетий опоздал родиться, иначе его бы наверняка увековечили в черно-белых иллюстрациях тогдашних выпусков журнала «Life». Его темно-пепельные волосы были зачесаны назад. Кожу покрывал легкий загар, зубы были ослепительно белыми. Часы на его запястье могли бы оплатить мою ипотеку за целый год. Обстановка в комнате и картины на стенах могли, вероятно, покрыть ипотеки всего остального Скарборо за тот же период.

Он пошел мне навстречу, протягивая руку. Это была очень чистая рука. Я почувствовал некоторое замешательство — вдруг это всего лишь простая вежливость, и он втайне надеется, что я не стану марать его любой формой физического контакта.

— Иоахим Стаклер, — представился он. — Рад нашему знакомству. Алексис рассказал мне все о вас. Его поездка в Мэн получилась весьма дорогостоящей. Я буду вынужден заплатить компенсацию людям, которые получили травмы.

— Вы могли просто позвонить.

— Мне приходится... — Стаклер сделал паузу, стоя в позе человека в саду, отыскивающего особенно зрелое яблоко, затем отщипнул слово из воздуха деликатным движением пальцев, — ...быть осторожным, — закончил он фразу. — Я не сомневаюсь, что теперь вы и сами успели убедиться, какие опасные люди окружают нас.

Я мучился вопросом, а сам-то Стаклер, несмотря на все свои позы, манерность, легкую изнеженность и даже едва уловимую женственность, не является ли одним из них? Он пригласил меня сесть, затем предложил чай.

— Вы можете выпить кофе, если предпочитаете. Сам я обычно пью утром чай.

— Чай меня вполне устроит.

Мурнос снял трубку старого черного телефона и набрал внутренний номер. Через секунду появился лакей в ливрее, неся поднос на вытянутой руке. Он тщательно расставил большой фарфоровый чайник, две чашки, сахарницу, молочник и маленькую тарелочку с тонко нарезанными ломтиками лимона. На другой тарелке лежало самое разнообразное печенье. На вид оно показалось рассыпчатым, и я не стал его трогать. Чашки были очень тонкие, с золотой каемочкой. Стаклер налил немного чая в чашку, затем, как только удовлетворился цветом, пустил струю побольше. Когда обе чашки были наполнены, он спросил у меня, как я предпочитаю пить чай.

— Предпочитаю в чистом виде.

Стаклер слегка вздрогнул, но никак иначе не проявил своего неудовольствия.

Мы потягивали чай. Это было очень приятно. Нам не хватало только бестолкового детины по имени Алджи, блуждающего в теннисном белом костюме с ракеткой в руках, чтобы мы могли сойти за персонажей салонной комедии, вот только Стаклер был значительно интереснее, чем мог показаться с первого взгляда. Еще один звонок Россу (на сей раз он ответил немного быстрее, чем раньше) дал мне некоторые сведения об истории этого опрятного, усмехающегося невысокого человека, сидящего напротив меня. Согласно контакту Росса в «Рабочей группе посредничеств» (созданной в 1998 году, чтобы среди прочих дел рыться в записях, касающихся нацистских и японских военных преступлений, и оценивать свидетельства сотрудничества между американскими организациями и сомнительными личностями из прежних режимов), мать Стакле-ра Мария прибыла в Соединенные Штаты со своим единственным сыном вскоре после окончания войны. Общественность пыталась заставить депортировать из страны очень многих подобных переселенцев, но ЦРУ и в особенности Гуверовское ФБР предпочитало оставлять таковых в США, дабы они могли информировать о тех, кто сочувствует коммунистическим идеям в их собственных общинах. Правительство США оказалось не слишком щепетильным в таких делах и принимало доброжелательно пятерых сообщников Адольфа Эйхманна, каждый из которых сыграл свою роль в Заключительном решении, разработанном для ЦРУ. Эти усилия были предприняты, чтобы принять на работу по крайней мере еще две дюжины военных преступников и коллаборационистов.

Мария Стаклер проложила свой путь в США путем сделки, пообещав предоставить документы, касающиеся немецких коммунистов, выявленных ее мужем в годы его сотрудничества с Гиммлером. Она была умной женщиной и привезла с собой достаточно материала, чтобы держать американцев на крючке, поэтому с каждым разом приближалась на шаг к ее окончательной цели — получению американского гражданства для нее самой и для сына. Ее заявление о предоставлении гражданства было лично одобрено Гувером, после того как она передала последние документы из своего архива, имевшие отношение к различным левым евреям, сбежавшим из Германии перед началом войны и с тех пор безбедно проживавшим в Соединенных Штатах. «Рабочая группа» заключила, что передача некоторых сведений Марией Стаклер сыграла решающую роль на ранних этапах слушаний Маккарти, которые сделали ее чем-то вроде героини в глазах Гувера. Статус привилегированной персоны позволил ей основать антикварное дело, которое она впоследствии передала сыну, и импортировать ценности из Европы с небольшими, а то и вовсе без придирок со стороны американской таможни.

Старуха, очевидно, была еще жива. Она проживала в частном санатории на Род-Айленде и сохранила все свои способности, хотя ей уже исполнилось восемьдесят пять лет.

И вот теперь я сидел здесь, пил чай с ее сыном. В доме, оплаченном военными трофеями, в комнате, обставленной из того же источника, если Рейд был прав в оценке частного собрания Стаклера, где все гарантировал неторопливый процесс предательства, задуманного честолюбивой женщиной и продолжавшегося больше десятилетия. Меня интересовало, беспокоило ли это когда-либо Стаклера. Росс сообщал, что Стаклер щедро жертвовал на очень многие хорошие начинания, в том числе на многочисленные еврейские благотворительные мероприятия, хотя некоторые и отклоняли его предложения, как только личность предполагаемого спонсора становилась известной. Может, на все эти пожертвования его толкали подлинные муки совести. А возможно, ему всего лишь необходимо было поддерживать хорошие отношения с широкой публикой, чтобы отвлечь внимание от его бизнеса и коллекции.

Я осознал, что у меня развилась внезапная затаенная неприязнь к Стаклеру, а я ведь даже не знал этого человека.

— Я благодарен вам, что вы нашли время, чтобы приехать сюда, — проговорил он. В его речи не слышалось ни намека на акцент. Ничто не нарушало тот образ, который он тщательно культивировал, чтобы никак не выдавать ни своего происхождения, ни истинного характера, который прятался за всей этой аристократичностью.

— Я приехал сюда, потому что ваш служащий дал мне недвусмысленно понять, что вы можете владеть некоторой информацией. Чаю я могу попить и дома.

Несмотря на демонстративное оскорбление, Стаклер продолжал излучать доброжелательность, как если бы получал несказанное удовольствие в подозрении, что каждый, кто попадал к нему в дом, тайно ненавидел его.

— Конечно-конечно. Я думаю, возможно, смогу помочь вам. Прежде чем мы начнем, мне любопытна смерть мистера Гарсии, в которой, как я понимаю, вы сыграли существенную роль. Хотелось бы узнать, что вы увидели в его квартире.

Я не знал, куда это вело, но понял, что Стаклер привык торговаться. Он, вероятно, приобрел эти навыки от матери и ежедневно применял их в своих делах.

Мне здесь ничего не светит, если я не отдам ему по крайней мере столько же взамен.

— Увидел скульптуры из человеческих костей, декоративные подсвечники, сделанные из человеческих останков, еще какие-то недоделанные вещи и статую мексиканского божества Санта-Муэрте из женского черепа.

Стаклера Санта-Муэрте не заинтересовала. А вот на остальном из увиденного мною у Гарсии он, наоборот, заставил меня остановиться в подробностях, выпытывая мельчайшие детали о костяных скульптурах. Затем он жестом подозвал Мурноса, который взял книгу, лежавшую на одном из столов, и принес ее своему хозяину. Это был огромный том цвета черного кофе со словами «Мементо мори» красными буквами по корешку. На обложке красовалась фотография того, что вполне могло бы явиться на свет в квартире Гарсии: череп, покоящийся на изогнутой кости, которая выступала как белый язык из-под поврежденной челюсти, в которой отсутствовали пять или шесть передних зубов. Под черепом колонна из пяти или шести подобных же изогнутых костей. Стаклер наблюдал, как я разглядывал фотографию.

— Каждая — это человеческий крестец, — объяснил он. — Можно сказать, из пяти объединенных между собой позвоночников.

Он пролистал пятьдесят или шестьдесят страниц текста на множестве языков, включая немецкий и английский, пока не добрался до серии фотографий. Тогда он передал раскрытый фолиант мне.

— Пожалуйста, взгляните на эти фотографии и скажите, если вам что-нибудь покажется знакомым.

Я начал листать. На первом снимке была изображена какая-то церковь с тремя шпилями, расположенными в форме треугольника. Вокруг стояли деревья с опавшими листьями, старая каменная стена, разделенная колоннами, размещенными на равном расстоянии, на каждой по вырезанному из камня черепу. Остальные фотографии знакомили с декоративными орнаментами из черепов и костей под сводчатыми потолками, большими пирамидами и крестами, гирляндами костей и белой цепью, подсвечниками и канделябрами. Потом появился другой вид церкви, на сей раз снятой с задворков и при дневном освещении. Окружающие стены поросли плющом, но на черно-белых фотографиях создавалось ощущение, что это не плющ, а рой насекомых. Как если бы пчелы облепили стены.

— Что это за место? — поинтересовался я. Все-таки ощущалось нечто непристойное в фотографиях, в том, как люди низводились до церковных украшений.

— Сначала вы должны ответить на мой вопрос, — упрекнул меня Стаклер и даже укоризненно погрозил пальцем. Я подумал, не сломать ли мне этот палец. Я взглянул на Мурноса. Он не нуждался в телепатии, чтобы прочесть мои мысли. По выражению на его лице я сообразил, что многие люди, возможно и сам Мурнос, думали о том, не поколотить ли им Иоахима Стаклера.

Я игнорировал палец и вместо этого указал на одну маленькую фотографию, запечатлевшую скопление костей в форме якоря в алькове около взломанной стены. Семь костей плечевой кости сформировали звездообразную форму с черепом в центре. Череп поддерживало, в свою очередь, то, что могло бы считаться частью грудины или лопатки. Затем вертикальная колонна из большего количества костей плеча, которые соединялись с полукругом позвоночника, изгибающимся вверх с обеих сторон и заканчивающимся двумя черепами.

— Нечто подобное этому было и в квартире Гарсии, — сказал я.

— Вы показывали это мистеру Неддо?

Я не отвечал.

— Ну же, мистер Паркер. — Стаклер нетерпеливо фыркал. — Я же говорил вам, что знаю многое о вас и вашей работе. Я знаю, что вы консультировались с Неддо. Естественно, что вы это сделали. В конце концов он опытный эксперт в своей области. Он также, я мог бы добавить, из числа «приверженцев». Ладно, в его пользу скажу, возможно, «был приверженцем», если соблюдать точность. С некоторых пор он покинул их ряды, хотя подозреваю, что он сохраняет веру в некоторые из их наиболее малопонятных убеждений.

Это было новостью для меня. Если Стаклер говорил правду, Неддо тщательно скрывал свою связь с «приверженцами». Это заставляло подвергнуть сомнению его лояльность. Он говорил с Рейдом и Бартеком, но я мог бы решить, что они знали о его прошлом. Вот ведь вопрос: не сказал ли Неддо Брайтуэллу обо мне?

— Что вы знаете о них? — спросил я Стаклера.

— Знаю, что они скрытны и организованны; верят в существование ангельских или дьявольских существ; ищут то же, что ищу я.

— "Черного ангела".

Тут я впервые почувствовал увлеченность Стаклера.

— Да, «Черного ангела», только мое желание совсем иного свойства. Мой отец умер в поисках подтверждений этой легенды. Возможно, вы знаете о моем происхождении? Да, я склонен подозревать, что знаете. Вряд ли я мог бы принять вас за человека, который окажется не в состоянии обеспечить себя информацией перед встречей с незнакомцем. Мой отец был эсэсовцем и состоял в «Аненербе», был из тех копателей в оккультном, что состояли на службе у рейхсфюрера Гиммлера. По большей части там всякая чепуха, конечно, но «Черный ангел» совсем иное дело. Тут все реально, или по крайней мере можно говорить с разумной уверенностью, что серебряная статуя, воплотившая момент перехода от человеческого к демоническому, существовала. Такой артефакт мог стать украшением любой коллекции независимо от его ценности. Но Гиммлер, подобно «приверженцам», утвердился во мнении, что это больше, чем обыкновенное произведение искусства. Он знал легенду о появлении этой статуи. Подобная история обладала естественной привлекательностью для такого человека, как Гиммлер. Он начал поиски карты, которая указывала на местоположение статуи, и именно по этой причине моего отца и его команду послали в монастырь в Фонтфруаде, после того как Гиммлер обнаружил, что одна из коробок, содержащих фрагмент карты, по некоторым данным, укрывалась именно там. «Аненербе» гордился своими потрясающими исследователями, способными расшифровывать самые неясные тексты и криптограммы. Невероятно опасное задание, которое они пытались выполнить под носом союзнических отрядов и при выполнении которого мой отец погиб. Коробка исчезла, и до настоящего момента мне не удавалось проследить ее судьбу. — Он ткнул пальцем в книгу. — В ответ на ваш первоначальный вопрос уточняю: это Седлец, где возник «Черный ангел». Именно поэтому Гарсия работал над своими костяными скульптурами. Ему поручили создать версию склепа в Седле-це, среду, достойную «Черного ангела». Туда его можно доставить, пока не удастся раскрыть его тайну. Вы думаете, это странно?

В глазах Стаклера появился новый свет. Он был фанатиком, совсем как Брайтуэлл и «приверженцы». Его внешний лоск исчез, игра в сложнейшее «даю — беру» потеряла интерес для него. Говоря о предмете своей навязчивой идеи, Стаклер не мог держать себя в руках.

— Почему вы так уверены, что статуя существует?

— Я видел ее копию, — ответил Стаклер. — И вы тоже, как ни странно. — Внезапно он поднялся. — Прошу вас, пойдемте за мной.

Мурнос попытался было возразить, но Стаклер заставил его замолчать, подняв руку.

— Не волнуйтесь, Алексис. Все приходит к своему логическому концу.

И я пошел за Стаклером. Через весь его дом, пока мы не подошли к двери, спрятанной под парадной лестницей. Мурнос держался сзади меня даже тогда, когда Стаклер отпирал дверь и мы спускались в подвалы дома с громадными, с отделанными камнем стенами. Большая часть занимала коллекция вин, там насчитывалось не меньше тысячи бутылок, все тщательно уложенные. На стене висел термостат, контролирующий температуру. Мы прошли через стойки бутылок и подошли ко второй двери, на сей раз отделанной металлом. Вошли внутрь, после того как был набран электронный шифр на клавиатуре, а сканер считал сетчатку глаза хозяина. Мурнос открыл дверь, затем отступил в сторону, чтобы дать Стаклеру и мне войти.

Мы оказались в квадратной каменной комнате. В стеклянных витринах вдоль стен явно хранились самые ценные экспонаты коллекции Стаклера. Три иконы, богатые и яркие, в отлично сохранившихся золотых окладах; золотые чаши и декоративные кресты; картины и небольшие статуэтки, которые могли быть как римскими, так и греческими.

Но властвовала в комнате черная статуя, возможно, восьми футов высотой, выполненная полностью из человеческих костей. Я видел такую же, только в значительно меньшем масштабе, в квартире Гарсии.

Это был «Черный ангел». Единственное большое крыло было развернуто. Его руки, сделанные из бедер и малоберцовой кости, соответствовали масштабу, большая нога из тщательно составленных костей не имела ни малейшего намека на места сочленений.

Голова была выполнена из кусочков многих черепов, каждая часть которых тщательно вырезалась и соединялась, чтобы создать единое целое.

Ребра и позвоночник использовались, чтобы сотворить рог, который начинался из головы и изгибался до его большой воротниковой кости. Сказочное существо опиралось на опору из гранита, его когтистые пальцы ноги слегка свисали по краю и захватывали камень. Стоя рядом, я ощутил ужас и отвращение. Фотографии украшений из кости в Седлеце выбивали меня из колеи, но в их создании по крайней мере имелась какая-то цель, некое осознание бренности всего смертного. Однако тут получалось нечто совсем безобразное — люди низводились до составных частей, исходного материала для создания образа абсолютного зла. — Из ряда вон выходящее, вы не считаете? — повернулся ко мне Стаклер.

Я не мог бы даже приблизительно определить, как часто он стоял здесь раньше, но, судя по проникновенному тону в его голосе, благоговейный страх перед этим экспонатом коллекции никогда не покидал Сталкера.

— Вы нашли точное определение, — ответил я ему. — Откуда эта статуя у вас?

— Мой отец обнаружил ее в монастыре в Моримондо в Ломбардии во время поиска ключей к фрагменту Фонтфруада. Для него это послужило первым знаком, подтверждающим близость к карте. Вот посмотрите, тут имелось некоторое повреждение.

Стаклер указал на отколотые косточки, топорно заделанную трещину в спинном хребте, отсутствующие кости пальцев.

— Отец предположил, что ее вывезли из Седлеца, вероятно, спустя некоторое время после рассылки частей карты. В конечном счете статуя оказалась в Италии. Двойной блеф, возможно, чтобы отвлечь внимание подальше от оригинала. Он приказал спрятать ее. У отца существовало несколько убежищ для подобных вещей, и никто не смел подвергать сомнению его приказы в подобных вопросах. Статуя предназначалась в подарок для рейхсфюрера, но моего отца убили прежде, чем он принял меры к ее транспортировке. После войны все досталось моей матери наряду с некоторыми из других ценностей, накопленных моим отцом.

— Но ведь кто-то мог и сам создать подобное творение?

— Нет, — в голосе Стаклера слышалось непреклонная убежденность. — Только тот, кто изучал оригинал, способен создать эту статую. Детали ее совершенны.

— Откуда вы знаете, если никогда не видели оригинал?

Стаклер шагнул через комнату к одной из витрин и осторожно открыл стекло. Я последовал за ним. Он включил свет внутри витрины. Высветились две маленькие серебряные коробки с простым крестом, вырезанным на крышке каждой. Около них между двумя тонкими стеклами лежали два кусочка пергамента, каждый площадью в фут, не больше. Я увидел части рисунка, изображение стены и окна с рядом символов по краю: «Священное сердце», перевитое шипами, улей, пеликан. Имелся также ряд точек, вероятно представлявший какие-то числа, и углы того, что могло бы считаться щитами или гербами. Почти сразу же я увидел комбинацию римских цифр и единственную букву, как и описывал мне Рейд.

На одном из фрагментов доминировал рисунок огромной ноги с когтистыми пальцами. Все почти совпадало со статуей позади нас. Я мог обнаружить едва различимый след надписи на ноге, но не мог прочесть ни одной буквы. На втором фрагменте была половина головы, опять совершенно совпадавшая со статуей Стаклера.

— Видите? Эти фрагменты были разделены в течение столетий. Только тот, кто видел рисунок целиком, мог возродить образ «Черного ангела», но только тот, кто видел оригинал, мог повторить его в мельчайших деталях. Рисунок относительно грубоват, а статуя сделана намного тоньше. Вы спросили меня, откуда я знаю, что она существует. Отвечаю: вот откуда.

Я повернулся спиной к Стаклеру и его статуе. Мурнос наблюдал за мной без всякого выражения.

— Итак, у вас есть два фрагмента и вы будете участвовать в аукционе, чтобы заполучить третий.

— Я буду участвовать в аукционе, как вы заметили. Как только аукцион закончится, я свяжусь с другими претендентами, чтобы понять, кто среди них также владеет частями карты. Я богатый человек, мистер Паркер. Сделка состоится, и я получу достаточно сведений, чтобы точно определить место хранения «Черного ангела».

— А «приверженцы»? Вы думаете, что сможете переиграть их?

— Пусть вас не вводит в заблуждение легкость, с которой вы справились с теми нанятыми ищейками в Мэне, мистер Паркер. Вас мы не сочли реальной опасностью. Мы сумеем справиться с ними, если возникнет необходимость, но я предпочел бы достичь приемлемого соглашения, устраивающего обе стороны.

Я сомневался относительно подобной возможности. Из всего, что я узнал пока, стаклеровские причины поисков «Черного ангела» сильно отличались от мотивов Брайтуэлла и его сподвижников. Для Стаклера это всего лишь очередное сокровище, которое он укроет от чужих глаз в своей пещере, пусть оно и связано как-то с памятью его отца. «Черного ангела» поставят рядом со скульптурой из человеческих костей, как в зеркале, отраженные друг в друге, и он будет боготворить их обеих. С педантичной одержимостью. Но Брайтуэлл и те, кому он служит, стремятся проникнуть под серебряную оболочку, найти там живое существо. Стаклер хочет, чтобы статуя осталась неповрежденной. Брайтуэлл — проникнуть в ее пределы.

— Мне пора идти, — сказал я, но Стаклер больше меня не слышал.

Мурнос вывел меня из хранилища, оставив своего хозяина углубленным в созерцание порушенных тел людей, теперь соединенных воедино в темной дани к бессмертному злу.

Глава 19

Я встретился с Филом Исааксоном за обедом в «Старом порту» вскоре после своего возвращения от Стаклера. Все четче вырисовывалось, что аукцион следующего дня станет поворотным моментом. Он притянет к себе всех, кто хотел обладать коробкой из Седлеца, включая «приверженцев», и это приведет к конфликту между ними и Стаклером, если ему удастся приобрести эту вещь. Я хотел присутствовать на аукционе, но, сколько ни звонил Клаудии Штерн, соединиться с ней так и не смог. Вместо этого меня проинформировали, что вход на аукцион будет строго по приглашениям и что уже слишком поздно для внесения в список приглашенных. Я оставил сообщение для Клаудии с просьбой перезвонить мне, но не надеялся на ответный звонок. Я не мог предположить, что ее клиентам понравится, если она позволит частному сыщику попасть в их среду, причем сыщику, который помимо всего прочего еще и интересуется возможной судьбой одной из самых необычных вещиц, попавшей на рынок за недавние годы. Но если и существовал на свете человек, который мог бы мне помочь найти способ проникнуть в «Дом Штерн», то таким человеком был Фил Исааксон, к тому же знавший явно немало полезного о претендентах.

Переход Наташи в «Старый порт» было одним из немногих недавних событий в жизни города, которое я одобрил всей душой. Новая обстановка грела душу, но самое главное — улучшилась пища, и это было настоящее достижение, учитывая, что Наташа прежде всего славилась кулинарными способностями. Когда я приехал, Фила уже посадили за стол рядом с насыпью, которая тянулась по всей длине главного зала. Как обычно, Исааксон полностью оправдывал определение «щеголеватый». Небольшого росточка белобородый мужчина, одетый в твидовый пиджак и коричневые брюки, красная бабочка аккуратно завязана на белой рубашке. Его основной профессией была юриспруденция, он оставался партнером в практике, базирующейся в Камберленде и работал художественным критиком «Портленд Геральд пресс». С этой газетой у меня всегда складывались ровные отношения, но появление на ее страницах критика квалификации Фила Исааксона явилось для меня некоторой неожиданностью.

* * *

Порой он язвительно замечал, что в газете успели забыть, что он писал для них, и нетрудно было вообразить, как кто-нибудь из новостной редакции просматривает газету, натыкается на колонку Фила и восклицает: «Постойте, постойте, так у нас естьхудожественный критик?!»

Впервые я познакомился с Филом на выставке в галерее Джун Фитцпатрик на Парк-стрит, где Джун выставляла работы Камберленда Сары Крисп. Художница использовала природные элементы, листья, кости животных, змеиную кожу для создания работ ошеломляющей красоты, располагая фрагменты флоры и фауны на фоне сложных геометрических узоров. Мне казалось, это имело какую-то связь с порядком, царившим в природе, и Фил, похоже, в целом соглашался со мной. Словарный запас Фила там, где дело касалось мира искусства, оказался, естественно, значительно богаче моего. Кончилось тем, что я купил одну из работ: крест из яичной скорлупы, закрепленной воском, на красном фоне сцепляющихся кругов.

— Ну-ну, — сказал Фил, когда я подошел к столу. — Я было начал подумывать, не нашли ли вы кого поинтереснее, чтобы провести вечер.

— Вы не поверите, я честно пытался, — парировал я. — Похоже, всем интересным людям есть чем заняться сегодня вечером и без меня.

Официантка принесла бокал вина. Я заказал целую бутылку и ассорти из восточных закусок на двоих. Ожидая заказ, мы с Филом обменивались местными сплетнями, и он давал мне советы по работам каких-то художников, которые я обязательно захочу проверить на практике, если когда-либо выиграю в лотерею. Столики вокруг нас только начали заполняться, и прежде чем начинать разработку главной темы вечера, предстояло дождаться, пока все наши соседи не займутся друг другом.

— Ну а что вы можете сказать о Клаудии Штерн и ее клиентах? — спросил я, когда Фил прикончил последнюю креветку с блюда с закусками. Фил положил остатки креветки на край тарелки и изящным движением промокнул губы салфеткой.

— Я не склонен освещать ее аукционы в моей колонке. Во-первых, не хотелось бы портить людям аппетит во время завтрака детальным описанием предметов, с которыми она иногда имеет дело, а во-вторых, я не вижу смысла писать о закрытых аукционах, куда можно попасть только по приглашению. Ну и, в-третьих, вас-то почему заинтересовал ее аукцион? Какая-то связь с расследованием?

— Вроде того. Прибавьте еще, так сказать, и личный мотив.

— Что ж, давайте подумаем. — Фил откинулся назад и погладил бороду. — Дом этот отнюдь не из старых. Он был основан всего лет десять назад и специализируется на том, что можно назвать эзотерикой, то есть понятным лишь посвященным. Клаудия Штерн имеет степень в антропологии из Гарварда, но у нее есть еще и группа экспертов, к которым она обращается, когда возникает потребность подтвердить подлинность. Ее область интереса одновременно и широка, и крайне специфична. Можно упомянуть рукописи, какие-то человеческие останки, переведенные в ранг приближенных к произведениям искусства, и различного рода эфемеры, связанные с библейскими апокрифами.

— Она упоминала человеческие останки, когда я встречался с ней, но не вдавалась в подробности, — вспомнил я.

— Ну, это не та тема, которую большинство из нас обсуждает с незнакомыми людьми, — заметил Фил. — До недавнего времени, скажем, лет пять-десять назад, Штерн вела небольшую по объему, но оживленную торговлю всякими штучками из арсенала аборигенов, в основном черепами, но иногда и более декоративными изделиями. Теперь на подобные занятия стали коситься, и правительства, и племена уже остро реагируют на любого сорта останки, представленные на аукционах. Чуть меньше проблем с европейскими скульптурами из человеческих костей, так как они достаточно древние, но, когда несколько лет назад на ее аукционе выставлялись скелетные поделки из каких-то польских и венгерских склепов, возникла шумиха в газетах. Насколько я помню, там была парочка канделябров.

— Вы знаете, кто бы мог купить их?

Фил отрицательно покачал головой.

— Штерн сохраняет конфиденциальность. Аукцион рассчитан на крайне специфический тип коллекционеров, ни один, насколько я знаю, никогда не жаловался на то, как Клаудия Штерн строит свои деловые отношения. Все предметы для продажи тщательно проверены, их подлинность подтверждена.

— То есть она никогда не продавала никому метлу, которая не летала?

— Очевидно, нет.

Официантка унесла тарелку из-под закусок. Несколько минут спустя на столе появились основные блюда: омар для Фила, бифштекс для меня.

— Вижу, вы все так же не едите дары моря, — отметил он.

— Думаю, некоторые существа были специально созданы уродливыми, дабы не соблазнять людей употреблять их в пищу.

— Так же как не ухаживать за ними. В ваших словах есть смысл.

Он приступил к разделке омара. Я старался не смотреть.

— Ну а вы не хотите поведать мне, почему вдруг Клаудия Штерн попала в зону вашего внимания? Строго между нами, я должен добавить.

— На завтра назначен аукцион.

— Находка из Седлеца, — сообразил Фил. — До меня доходили слухи.

— Вы знаете что-нибудь об этом?

— Я знаю, что клочок пергамента содержит рисунки определенного сорта и что сам по себе этот пергамент представляет относительно небольшую ценность, так, любопытная вещица, не более того. Но это изюминка завтрашнего аукциона. Еще я знаю, что Клаудия Штерн представила только крошечную часть пергамента для установления подлинности, остальное тщательно охраняется, пока покупатель не найден. Я также знаю, что чересчур много секретности для столь незначительной вещицы, да и меры предосторожности предприняты слишком серьезные.

— Я могу сообщить вам немного больше, — вздохнул я.

Когда я закончил свой рассказ, омар Фила спокойно лежал на тарелке. Да и я едва притронулся к говядине.

— Все в порядке? — Сильно расстроенная официантка наклонилась к нам.

Лицо Фила осветилось улыбкой такой безукоризненной, что лишь эксперт мог определить, насколько она фальшива.

— Все было божественно, но у меня уже нет того аппетита, которым когда-то мог похвастать, — объяснил он.

Я позволил ей забрать мою тарелку, и улыбка медленно сошла с лица Фила.

— Вы действительно верите в существование подобной статуи?

— Думаю, очень давно что-то было спрятано, — ответил я. — Слишком многие проявляют интерес к ней, чтобы статуя оказалась сплошным мифом. Что до точной природы, ничего сказать не могу, но можно с уверенностью предположить, что она достаточно ценна, чтобы кто-то не останавливался перед убийством. Как много вам известно о коллекционерах подобных ценностей?

— Некоторых из них знаю по именам, других — по репутации. Те, кто в бизнесе, иногда делятся со мной сплетнями своего круга.

— Могли бы вы получить пару приглашений на аукцион?

— Думаю, мог бы. Надо сделать несколько звонков, но вы ведь только сейчас сказали мне, что полагаете, Клаудия Штерн, вероятно, предпочла бы обойтись без вашего присутствия.

— Надеюсь, она окажется достаточно погружена в процесс, чтобы позволить мне переступить порог ее аукциона вместе с вами. Если уж мы подберемся так близко, как я тщу себя надеждой, ей покажется, что легче допустить наше пребывание там, чем выставлять нас оттуда. Так или иначе, мне приходится делать многое из того, что не устраивает людей. Как бы я занимался своим делом, если бы оглядывался на них?

— Я знал, что этот обед за ваш счет будет стоить мне слишком дорого, — Фил допил вино.

— Да ладно. Вам ведь самому интересно. А если кто-то прикончит вас, только подумайте, какой некролог появится в «Геральд пресс». Ваше имя станет бессмертным.

— Звучит не слишком обнадеживающе, — усмехнулся Фил. — Я всегда надеялся, что бессмертие придет ко мне не через смерть.

— И все же вы можете оказаться первым, — заметил я.

— А каковы ваши шансы?

— Маловаты, — признался я. — Со стабильной тенденцией к снижению.

* * *

Брайтуэлл был голоден. Он боролся со своими побуждениями достаточно долго, но в последнее время они стали слишком сильными для него. Он вспомнил смерть женщины, Алисы Темпл, на старом складе и гулкие звуки своих шагов по кафельному полу, когда он приближался к ней. «Темпл» — «храм». Брайтуэллу казалось занятным, что он мог покидать тело и наблюдать за происходящим, как если бы его тело участвовало в каких-то действиях, в то время как руководящее им сознание было занято чем-то иным.

Брайтуэлл открыл рот и глубоко вдохнул маслянистый воздух. Его кулаки то сжимались, то разжимались, суставы побелели. Он дрожал, вспоминая ярость, с которой разрывал на части женщину. Как раз там и произошло это раздвоение личности: одна часть вожделенно кромсала и разрывала в клочья внутренности, другая же оставалась в стороне, спокойная и даже настороженная, ожидающая того самого последнего мига. Это был дар Брайтуэлла, основа его существа: даже с закрытыми глазами, в полнейшей темноте, он мог ощущать приближение последнего вздоха...

Теперь приступы повторялись все чаще. Рот окончательно пересох. Темпл, Алиса Темпл. Ему нравилось это имя, нравился ее вкус, когда он губами коснулся ее рта, кровь, слюна и пот смешались на ее губах, ее сознание ускользало, силы убывали. Теперь Брайтуэлл был с нею опять, его окровавленные пальцы, сжатые у нее на висках, его губы, прижатые к ее губам, сплошной красный цвет. Красный внутри нее, красный снаружи. Она умирала, и все они — от доктора до обывателя — увидели бы только картину бездыханного тела, покинутого жизнью, распластанного, голого, на сломанном стуле.

Но жизнь не была единственным элементом, отбывающим в тот момент, и Брайтуэлл ожидал, когда же все произойдет, когда «это» покинет тело. Он почувствовал стремительно нарастающее ощущение сладости во рту, словно приятный нежный бриз продвигался через алый туннель, подобно ласковой осени, освобождающей дорогу жестокой зиме, подобно закату и ночи, присутствию и отсутствию, свету и тьме. И затем «это» было уже внутри него, захвачено в ловушку, поймано между мирами в древней, темной тюрьме, имя которой — Брайтуэлл.

Дыхание Брайтуэлла участилось. Он мог чувствовать их внутри себя, замученных и потерянных.

Брайтуэлл — одинокий ангел, Брайтуэлл — страж воспоминаний. Брайтуэлл — искатель, опознаватель.

Брайтуэлл, способный подчинять желания других своим собственным, убеждающий потерянных и забытых, что правда их природы лежит в его словах.

Он нуждался еще в одном. Он уже почувствовал новый вкус. Глубоко внутри него нарастал большой хор голосов, моливших об освобождении.

Он не сожалел обо всем, что последовало за ее смертью. Правда, ее смерть принесла им нежелательное внимание. Как оказалось, она не была одинока в этом мире. Нашлись те, кто переживал за нее, кто захотел отомстить за ее уход. Но пересечение ее жизненной дороги с таким вот Брайтуэллом вовсе не было стечением обстоятельств. Брайтуэлл считал себя очень старым, и с колоссальным возрастом к нему пришло великое терпение. Он всегда поддерживал в себе уверенность, что каждая забранная жизнь приводит его все ближе к тому, кто предал его, их всех ради возможности искупления. Тот сумел спрятаться, укрыться от них, утопив правду о своей сущности и природе своего существования.

Брайтуэлл строил свои планы в отношении него. Он собирался отыскать холодное, темное место с цепями на стенах и там связать его и наблюдать за ним через отверстие в кладке, пока тот не начнет чахнуть, час за часом, день за днем, год за годом, столетие за столетием, вечно на грани смерти, и все же никогда не сможет провалиться в эту пропасть.

И если Брайтуэлл ошибался в его природе — а Брайтуэлл редко ошибался даже в самом пустячном, — и тогда все будет длиться долго. Ибо он посмел встать на пути открытия, к которому они так долго шли в своих поисках, посмел мешать восстановлению того, кто столь долго был утерян для них.

Приготовления шли своим ходом. Завтра они получат все, в чем нуждаются. Больше ничего делать не надо, что можно, уже сделано, и Брайтуэлл позволил себе немного расслабиться. Позже той ночью он наткнулся на молодого человека в тени парка и приманил к себе, посулив деньги, пищу и необыкновенный неизведанный восторг. И в нужный момент Брайтуэлл оказался на нем, его руки глубоко проникли в тело юноши, его длинные ногти разрезали органы и легко разорвали вены, окутывающие сложнейший механизм, которым является человеческое тело, медленно приводя юношу к кульминационному моменту, которого жаждал Брайтуэлл, пока наконец они не слились в одно целое, губы к губам, и поднимающаяся сладость не заполнила Брайтуэлла. И еще один голос был добавлен к большому хору душ внутри Брайтуэлла.

Глава 20

На следующий день Мартин Рейд позвонил мне так рано, что заставил Эйнджела задуматься, не в сговоре ли священник с теми самыми людьми, против которых он якобы работает, поскольку только тот, кто заодно с дьяволом, станет звонить в шесть тридцать утра.

— Вы пойдете на сегодняшнее мероприятие?

— Надеюсь. А как вы?

— Я слишком известен, — фыркнул Рейд в трубку, — чтобы незаметно слиться с толпой в такой компании. Во всяком случае, с нашей мисс Штерн я имел вчера нелицеприятный телефонный разговор, в котором еще раз подчеркнул свое неудовольствие в отношении ее твердых намерений не откладывать продажу, несмотря на сомнения относительно источника и прав собственности на шкатулку. Наш человек будет на месте и проследит за происходящим, но это точно буду не я.

Уже не в первый раз меня резанула мысль о странном поведении Рейда. Что-то во всем этом было не так. Как-то нелепо вел священник дело с продажей фрагмента из Седлеца. Католическая церковь не испытывала недостатка в юристах, особенно в штате Массачусетс, и любой, кто имел дело с епархией архиепископа в ходе недавних скандалов по злоупотреблениям, мог это засвидетельствовать. Если бы они намеревались остановить аукцион, контора Клаудии Штерн уже кишмя кишела бы елейного вида мужчинами и женщинами в дорогих костюмах и отполированных ботинках.

— Кстати, — заметил он. — Как я слышал, вы наводили о нас справки.

Я проверил их обоих — и Рейда, и Бартека — после первой же встречи с ними. Времени на это ушло прилично. Мне пришлось поискать того, кто был готов признать, что они вообще когда-либо переступали церковный порог, не говоря уже о вступлении в монашеские ордена, но в конечном счете их личности подтвердили через аббатство святого Иосифа в Спенсере, штат Массачусетс, где оба остановились. Рейд был официально приписан к Сан-Бернардо алле Терме в Риме и там, видно, отвечал за просвещение путешествующих монахов и монахинь, рассказывая им о жизни Святого Бернарда, поскольку святой этот по большей части причастен к распространению ордена. Бартек работал над созданием нового монастыря Новидворской Божьей Матери в Чешской Республике, первого монастыря, которому предстояло появиться там после падения коммунистического режима и который все еще строился.

До этого Бартек жил в аббатстве Септ-Фонс во Франции, куда он, как и множество других молодых чехов, бежал в начале девяностых годов, чтобы избежать преследования за религиозные убеждения в их собственной стране. Затем он много работал в Соединенных Штатах, главным образом в аббатстве Генесс, на севере штата Нью-Йорк. Септ-Фонс, как я помнил, был тем монастырем, в котором Босворт, неуловимый агент ФБР, осквернил церковь.

В общем, история Бартека казалась благовидной и правдоподобной, но Рейд не производил на меня впечатление человека, который удовлетворился бы местом гида в автобусе с путешествующими братьями и сестрами и бормотанием банальных истин в микрофон. Интересно и другое. Монах, который поведал мне все это (несомненно, предварительно испросив совета у самого главы ордена в Соединенных Штатах и, возможно, даже переговорив как с Рейдом, так и Бартеком), уточнил, что эти два монаха фактически представляют два совершенно разных ордена: Бартек был траппист, из общины, получившей свое название от аббатства Богоматери Ла Трапп во Франции, сформировавшейся после раскола в ордене между теми, кто дал строгий обет соблюдения тишины, строгости и аскетизма, и таких, как Рейд, кто предпочел больше послаблений в обязанностях и образе жизни. Рейд относился к членам группы, известной как Священный орден Сито, или цистерцианцы общего обряда. Не мог я и не почувствовать, какое уважение, граничащее с благоговейным страхом, слышалось в голосе моего консультанта, когда он говорил об этих двух людях.

— Меня мучило любопытство, — честно признался я Рейду. — У меня нет ничего о вас, кроме вашего утверждения, что вы — монах.

— И вы многое узнали? — В его голосе звучало удивление.

— Только то, что вы позволили им сообщить мне. — Я не стал лукавить. — По-видимому, вы всего лишь сопровождающий гид.

— Так они и сказали? — засмеялся Рейд. — Ладно-ладно. Служат и те, кто только ждет у двери автобуса опоздавших туристов. Важно, чтобы история не была забыта. Именно поэтому я дал вам крест. Надеюсь, вы носите его. Он очень старый.

* * *

Так уж получилось, что я повесил его крест на кольцо для ключей. У меня уже висел крест на груди, простой крест византийского пилигрима, тысячелетней давности, который дедушка подарил мне, когда я окончил среднюю школу. Я не думал, что нуждался еще и в другом.

— Я держу его при себе, — заверил я Рейда.

— Прекрасно. Если что-нибудь когда-либо случится со мной, вы только потрите его, и я отзовусь из иного мира.

— Не уверен, что ваши слова утешительны. Впрочем, убедительного маловато и в остальных ваших словах.

— К примеру?

— Полагаю, вам надо, чтобы этот аукцион состоялся. — Я тщательно обдумал все, что собрался сказать ему. — И я полагаю, что вы со своим орденом не предпринимали никаких мер, кроме явно камуфляжных, чтобы остановить его проведение. По каким-то причинам в ваших интересах, чтобы содержимое последнего фрагмента стало известным.

На другом конце линии стояла тишина. Можно было подумать, что Рейд вообще отложил в сторону трубку, если бы не мягкий шелест от его дыхания.

— И каковы же причины? — спросил он, и в его голосе больше не осталось ни следа веселости. Одна настороженность. Не страх и не подозрительность. Именно настороженность. Он явно хотел, чтобы я вычислил ответ, и не собирался предоставить его мне. Несмотря на все мои угрозы наслать на него разгневанного Луиса или братьев Фулчи, Рейд собирался строить игру по своему плану и не сворачивать с пути вплоть до самого конца.

— Возможно, вы и сами хотели бы увидеть «Черного ангела», — решился я сделать ход. — Ваш ордер потерял эту статую и теперь хочет вернуть ее назад.

Улыбающаяся маска снова появилась на лице Рейда. Он играл в «холодно-горячо»!

— Горячо, — произнес он, — но никакой сигары для вас, мистер Паркер. Приглядывайте теперь за крестом и передайте привет Клаудии Штерн.

Он повесил трубку, и это был наш последний разговор.

Я встретил Фила Исааксона, и мы направились к аукциону. Было ясно, что Клаудия Штерн приняла некоторые меры предосторожности из-за выставленного на продажу фрагмента карты. Объявление на дверях гласило, что дом закрыт для частного аукциона, и рекомендовало со всеми интересующими вопросами обращаться по телефону.

Я позвонил, и дверь открыл крупный мужчина в темном костюме. Глядя на него, можно было сразу решить, что в своей жизни он делал ставки только на право первого удара.

— Это частное мероприятие, господа. Только по приглашениям.

Фил вытащил приглашения из кармана. Я не знал, как он приобрел их. Приглашения были напечатаны на плотных карточках, с рельефным в золоте словом «Штерн», датой и временем проведения аукциона. Швейцар внимательно осмотрел карточки, затем пристально оглядел каждого из нас, дабы удостовериться, что мы не собираемся доставать кресты и начинать опрыскивать дом святой водой. Удовлетворившись осмотром, он отступил в сторону, чтобы позволить нам пройти.

— Все же не совсем Форт Нокс, — сказал я.

— Но и круче, чем обычно сталкиваешься. Должен признаться, я уже с нетерпением ожидаю события.

Фил зарегистрировался у стойки, и ему вручили табличку. Молодая женщина в черном предложила нам закуски и освежающие напитки. По правде говоря, людей в черном было предостаточно. Это напоминало презентацию нового альбома Кьюэ или прием после свадьбы Гота. Мы выбрали апельсиновый сок, затем поднялись по лестнице до зала, где и намечалось основное событие. Как я и надеялся, среди присутствующих все равно хватало тех, кто попал сюда больше из любопытства, и мы смогли затеряться в их толпе. Я был удивлен количеством людей, но еще больше меня поразил тот факт, что большая часть из них выглядела относительно нормальными. Хотя имелось несколько типажей, которые, наверное, слишком много времени проводили в одиночестве в малопривлекательных занятиях, и среди прочих один особенно противный экземпляр с заточенными ногтями и черным «конским хвостом», которому был только один шаг до футболки с надписью, что его вскормил грудью Сатана.

— Может, и Джимми... Пейдж будет здесь, — предположил я. — Мне следовало взять с собой диск Лед Зеп IV.

— Джимми как? — не понял Фил.

— Лед Зеппелин, — я не знал, смеется ли он надо мной. — Популярная бит-группа, ваша честь.

Мы заняли места в конце зала. Я старался не поднимать головы и стал рассматривать каталог Фила. Большую часть лотов составляли книги, некоторые из них очень старые. Имелась даже ранняя версия «Ars Moriendi», своего рода «Руководства с практическими рекомендациями» для тех, кто надеется избежать проклятия после смерти, напечатанная англичанином Какстоном после 1490 года. Эта блочная книга состояла из одиннадцати гравюр по дереву, изображающих предсмертные искушения умирающего человека.

Клаудия Штерн прекрасно разбиралась в компоновке впечатляющего и удобопонятного предпродажного пакета. Из пары параграфов, описывающих лот, я узнал, что термин «исповедовавшийся» означает получивший отпущение грехов и что получить «короткий срок» — значит иметь немного времени, чтобы исповедоваться перед смертью, и что «хорошая смерть» вовсе не обязательно ненасильственная смерть. Я также узнал из каталога, что святой Денис, апостол галлов и покровитель Франции, был обезглавлен своими мучителями, но впоследствии взял свою голову и пошел с ней на прогулку, что явно свидетельствовало о его готовности быть хорошим малым, способным выставить себя на посмешище, лишь бы устроить шоу для толпы.

Некоторые из лотов, похоже, были связаны друг с другом. Лот двенадцатый — экземпляр «Malleus maleficarum», «Молот ведьм», который датировался началом XVI века и, как считают, принадлежал некоему Джоану Гейлеру фон Кайзерсбергу, проповеднику собора в Страсбурге, этому приверженцу огня и серы, в то время как экземпляры его проповедей, датированные 1516 годом, выставлялись на аукцион как лот тринадцатый. Проповеди Гейлера были иллюстрированы гравюрой, изображающей ведьму, Ханса Балдунга, который учился у Дюрера, а лот четырнадцатый состоял из ряда гравюр эротического содержания. На них Смерть в образе старика ласкала молодую женщину, очевидно, тема, к которой Балдунг неоднократно возвращался в своих работах.

Среди лотов мелькали статуи, иконы, картины, в том числе и та, которую я видел в процессе реставрации в мастерской (она была теперь внесена в список под названием «Кутна-Гора».

XV век. Неизвестный художник), и множество работ из человеческих костей. Большая их часть была выставлена на обозрение, но они не шли ни в какое сравнение с виденным мной на фотографиях в книге Стаклера в квартире Гарсии. Какие-то они грубоватые и не так тщательно обработанные. Я становился настоящим знатоком этого вида творчества.

Посетители начали занимать места, так как приближалось начало аукциона. Я не видел никаких признаков присутствия Стаклера и Мурноса, но за столом у трибуны аукциониста сидели восемь женщин, каждая с телефоном, прижатым к уху.

— Маловероятно, чтобы по особенным лотам серьезные предложения поступили из зала, — высказал предположение Фил. — Покупателям не надо, чтобы их личности стали известны, частично из-за ценности приобретаемого, но главным образом, потому, что их пристрастия по-прежнему могут подвергнуться неверному истолкованию и кривотолкам.

— Вы имеете в виду, что публика может счесть их больными, чем-то вроде наркоманов?

— Да.

— Но они и есть больные.

— Да.

Однако я предположил, что Стаклер прислал кого-то в зал, кто наблюдал за другими претендентами. Он не хотел бы оказаться в неведении по поводу происходящего в самом зале в ходе аукциона. Здесь должны были находиться и все остальные. Где-нибудь расселись те, кто называл себя «сторонниками». Я предупредил Фила о них, хотя и полагал, что по крайней мере ему с их стороны опасность вообще не угрожает.

Из боковой двери в сопровождении пожилого человека в засыпанном перхотью черном костюме появилась Клаудия Штерн. Она заняла место на подиуме, пожилой мужчина встал подле нее за высоким столом. Огромный гроссбух лежал открытым перед ним: в него будут заноситься данные успешных претендентов и их предложения. Госпожа Штерн постучала по подиуму молоточком, чтобы успокоить толпу, затем пригласила всех принять участие в аукционе. После этого последовало небольшое объяснение правил оплаты и денежных сборов, затем аукцион начался. Первый лот был знаком мне: экземпляр перевода Ричарда Лоренса «Книги Еноха», датированный 1821 годом, и в паре с ним поэтическая драма Байрона «Небо и Земля: Тайна» издания того же года. Лот вызвал несколько умеренных предложений из зала, но ушел к анонимному телефонному претенденту. Экземпляр книги Гейлера «Молот ведьм» достался крошечной пожилой даме в розовом костюме.

— Полагаю, остальная часть их шабаша должна быть довольна, — сказал Фил. — Мол, знай своего врага.

— Точно.

После еще пяти или шести лотов, ни один из которых не вызвал особого оживления, брат-близнец того кривляки у двери появился из конторы. На нем были белые перчатки, и он держал серебряную коробку с крестом на крышке. Шкатулка почти ничем не отличалась от тех, которые я видел в сокровищнице Стаклера, может, несколько лучше сохранилась, по крайней мере выглядела так на демонстрационном экране около госпожи Штерн.

— Теперь, — объявила госпожа Штерн, — мы с вами подходим к тому, что, как я догадываюсь, является для многих самым желанным лотом этого аукциона. Лот двадцатый, пятнадцатый век, шкатулка из серебра из Богемии с вырезанным на ней крестом. В ней хранится пергамент. Тем из вас, кто проявил особый интерес к этому лоту, была предоставлена возможность исследовать небольшой кусочек этого фрагмента и получить независимую экспертизу возраста пергамента там, где вы пожелаете. Никакие дальнейшие вопросы не принимаются, претензии не рассматриваются, и торг является окончательным.

Случайный посетитель мог бы задаться вопросом, из-за чего вся эта суета, учитывая относительно сдержанное представление, но по залу волной прокатился шепот. Я видел, как замерли женщины с телефонами, сжав в пальцах ручки.

— Я открываю торги стартовой ценой в пять тысяч долларов, — сказала госпожа Штерн.

Никто не пошевелился.

— Я знаю, что в зале есть люди, интересующиеся этим предметом, — она снисходительно улыбнулась, — у них есть деньги. Тем не менее я позволю себе низкий старт. Кто даст мне две тысячи долларов?

Сатанист с длинными ногтями поднял свою табличку, и плотина прорвалась. Предложения стремительно посыпались, оставив первоначально названную стартовую цену в пять тысяч долларов далеко позади. Десять тысяч! Пятнадцать! Постепенно, в районе отметки в двадцать тысяч, предложения из зала иссякли, и госпожа Штерн переключила основное внимание на телефоны, где после ряда кивков цена поднялась от пятидесяти до семидесяти пяти, а затем достигла отметки в сто тысяч долларов. Ставки продолжали расти, благополучно проскочили рубеж в две сотни тысяч долларов, но на двухстах тридцати пяти тысячах долларах возникла пауза.

— Есть еще предложения? — поинтересовалась госпожа Штерн.

Никто не двинулся.

— Итак, я остановилась на двухстах тридцати пяти тысячах долларов.

Она подождала, затем коротко постучала молоточком.

— Продано за двести тридцать пять тысяч долларов.

* * *

Тишина взорвалась гулом возобновленного обмена мнениями. Люди уже направлялись к дверям, теперь, когда главная сделка дня была заключена. Госпожа Штерн, видимо ощущая то же самое, вручила молоточек одному из своих помощников, и аукцион возобновился, став значительно спокойнее, чем прежде. Перекинувшись несколькими фразами с молодой женщиной, которая принимала телефонные предложения, госпожа Штерн стремительно направилась к двери своего кабинета. Мы с Филом встали, чтобы уйти, и тут она поглядела вниз. Ее лицо на краткий миг сморщилось в замешательстве, как если бы она пыталась вспомнить, где видела меня прежде. Она кивнула Филу, и он улыбнулся в ответ.

— Вы ей нравитесь, — сказал я.

— У меня белобородое обаяние, которое разоружает женщин.

— Возможно, они просто не видят в вас угрозы.

— И это делает меня еще более опасным.

— У вас богатый внутренний мир, Фил. Это придает вам изысканности.

Мы поднялись на первую лестничную площадку, когда госпожа Штерн появилась в дверном проеме этажом ниже. Она ждала, пока мы спустимся к ней.

— Рада видеть тебя снова, Филипп.

Она подставила ему бледную щеку для поцелуя, затем протянула мне руку.

— Мистер Паркер. Не знала, что вас внесли в список. Я боялась, как бы ваше присутствие на этом аукционе не поставило потенциальных покупателей в неловкое положение, если бы они узнали о характере вашей профессии.

— Я пришел только для того, чтобы удержать Фила, если он поддастся ажиотажу и станет торговаться за какой-нибудь череп.

Она пригласила нас составить ей компанию и выпить с ней. Мы последовали к двери, на которой красовалась табличка «Личный кабинет». Комната была очень уютно обставлена кожаными кушетками и кожаными креслами. Каталоги прошлых и предстоящих аукционов лежали сложенными в аккуратные стопки на двух буфетах и веером на инкрустированном кофейном столике. Госпожа Штерн открыла бар, заставленный бутылками, и пригласила нас выбрать себе напиток. Я взял для приличия безалкогольное «Бекс». Фил остановился на красном вине.

— По правде сказать, меня немного удивило, что вы сами не сделали ставки, мистер Паркер, — обратилась ко мне мисс Штерн. — Как-никак, ведь это вы приходили ко мне с той интересной статуэткой из костей.

— Я не коллекционер, госпожа Штерн.

— Нет-нет, я даже не предполагаю, что вы могли бы им стать. Ведь, честно сказать, вы проявили себя как достаточно суровый судья коллекционеров, о чем свидетельствует недавний конец мистера Гарсии. Вам удалось еще что-нибудь выяснить по этому делу?

— Не слишком много.

— Есть что-нибудь, чем вы хотели бы поделиться?

Она смотрела на меня с непонятным превосходством, прикрытым кривой усмешкой. Как будто считала, что знает все, что я мог бы сообщить ей о Гарсии или о чем-нибудь еще.

— Он хранил у себя видеосъемки мертвых и умирающих женщин. Думаю, он играл активную роль в их создании.

Рябь прошла по лицу госпожи Штерн, и угол ее усмешки слегка уменьшился.

— И вы полагаете, что его присутствие в Нью-Йорке было связано с коробкой из Седлеца, выставленной на торги сегодня? — спросила она. — Иначе зачем бы вам быть здесь?

— Я хотел бы знать, кто купил эту вещицу.

— Многие хотели бы знать это.

Теперь она нацелила свои чары на Фила. Налет внешнего лоска был тонок. У меня создалось впечатление, что она рассержена и его собственным присутствием, и тем, что он пришел не один. Фил, я думаю, тоже ощутил ее недовольство.

— Все это, конечно, не для печати.

— Я здесь не в качестве журналиста, — объяснил Фил.

— Ты знаешь, что ты всегда желанный гость здесь в любом качестве, — произнесла Клаудия таким тоном, что не услышать в нем ложь было нереально. — Только в нашем деле осмотрительность была, есть и будет крайне необходима.

Она отхлебнула глоток вина. Тонкая струйка протекла по наружной стенке бокала. Вино слегка запачкало ей подбородок, но, казалось, она не замечала этого.

— Это были весьма деликатные торги, мистер Паркер. Ценность лота была прямо пропорциональна степени таинственности, окружающей его содержание. Если бы мы показали записи на пергаменте перед продажей, ну, например, разрешили бы потенциальным претендентам исследовать полный пергамент вместо крошечной его части, тогда мы продали бы лот за гораздо меньшую сумму, чем сегодня. Большинство покупателей в зале — обычные искатели древних диковинок, они просто сгорали от любопытства, питая слабую надежду получить связующее звено с тайным оккультным мифом. Шесть из претендентов даже позаботились о размещении у нас депозитов, чтобы им позволили исследовать кусочек пергамента, но ни один из них не присутствовал сегодня на самих торгах. Ни единому человеку не было позволено увидеть ни единого символа, ни единой части рисунков, изображенных на пергаменте.

— Кроме вас.

— Да, я все видела, так же как и двое моих сотрудников, но, правду сказать, его содержание я так и не поняла. Даже если бы я получила возможность как-то истолковать его содержание, мне все равно потребовались бы другие фрагменты, чтобы понять общий смысл. Мы беспокоились, как бы кто-нибудь, кто уже владеет другими фрагментами, взглянув на наш, не сопоставил бы его содержание с тем, что он или она знали.

— А вы знаете точное происхождение этой вещицы? — поинтересовался я. — Насколько мне известно, вопрос спорный.

— Вы о том, что ее считают украденной из самого Седлеца? Нет никаких доказательств, что это та же самая коробка. Изделие прибыло к нам из проверенного европейского источника, которому можно доверять. Мы уверены в ее надежном происхождении и подлинности точно так же, как и те, кто сегодня участвовал в торгах.

— И вы сохраните в тайне имя того, кто сделал это приобретение?

— В наилучшем виде. Такие сведения имеют обыкновение в конечном счете просачиваться наружу, но мы не имеем никакого желания превращать покупателя в мишень для мошенников. Наша репутация основана на сохранении анонимности наших клиентов, особенно учитывая характер некоторых предметов коллекционирования, которые проходят через наш аукцион.

— Получается, вы знаете, что покупатель может оказаться в опасности?

— Или, может статься, другие теперь окажутся в опасности, исходящей от покупателя, — ответила она, не спуская с меня внимательных глаз.

— Так покупатель из числа «сторонников»? Вы это хотите мне сказать?

— Я ничего не хочу вам говорить, мистер Паркер. — Мисс Штерн засмеялась, выставляя напоказ слегка испачканные вином зубы. — Просто указываю вам на возможность прийти не только к одному-единственному умозаключению. Одно могу сказать наверняка: сама я стану намного счастливее, как только коробка перестанет находиться в моем владении. К счастью, она достаточно мала, чтобы перейти к покупателю без привлечения неуместного внимания. Мы закончим с передачей уже к закрытию аукциона.

— А как же вы, госпожа Штерн? Не думаете ли вы, что вам может угрожать опасность? Как-никак вы видели содержимое фрагмента пергамента.

Она отпила еще немного вина, затем встала. Мы поднялись вместе с нею. Нам пора было уходить.

— Это моя профессия уже довольно долгое время. По правде говоря, я видела предостаточно очень странных вещей за свою жизнь и встречала предостаточно не менее странных личностей. Никто из них никогда не угрожал мне, и никто из них никогда не будет этого делать. Я хорошо защищена.

Я в этом как-то не сомневался. Все в «Доме Штерн» внушало мне тревогу. Как будто это был пункт торговли двух миров, место, где скрещивались торговые пути того и этого мира.

— А вы сами «сторонник», госпожа Штерн?

Она поставила свой бокал, затем медленно по очереди закатала оба рукава блузки. На ее руках отметины не было. От ее хорошего настроения не осталось и следа.

— Я верю во многое, мистер Паркер, иногда не без серьезного основания. Например, в необходимость иметь хорошие манеры, которых вы, похоже, начисто лишены. В будущем, Фил, я была бы благодарна тебе, если бы ты справлялся у меня, прежде чем приводить гостей на мои аукционы. Я могу только надеяться, что твое умение разбираться в людях — единственная способность, которой ты, как выясняется, лишился с тех пор, как мы встречались в последний раз, иначе твоя газета будет вынуждена подыскать себе другого специалиста по искусству.

Мисс Штерн открыла дверь и подождала, пока мы уйдем. Фил выглядел встревоженным и смущенным. Когда он попрощался с ней, она не ответила, но заговорила со мной, когда я вышел вслед за Филом из ее кабинета.

— Вам следовало оставаться в Мэне, мистер Паркер. Вам следовало быть тише воды и ниже травы, тогда вы не привлекали бы к себе ничье внимание.

— Вы уж простите, что я не задрожал, — ответил я. — Я встречал людей подобных «сторонникам» и прежде.

— Нет, не встречали, — произнесла она и закрыла дверь перед моим носом.

Я проводил Фила до машины.

— Прости, если я подпортил тебе жизнь, — сказал я Филу, когда он закрыл дверь и опустил стекло.

— Да я никогда особо и не любил ее, как ни крути. И вино у нее отдавало пробкой. Только скажите, все реагируют на вас так ужасно, как она?

Я задумался над вопросом.

— На самом деле, это было еще довольно хорошо для меня.

Эйнджел и Луис ожидали меня поблизости. Они ели из каких-то несуразных оберток и пили воду из бутылок в «лексусе» Луиса.

Эйнджел, как я заметил, держал половину мирового производства салфеток у себя на коленях, прикрывал ноги, части сиденья, не закрытого его телом, и даже пол. Типичный случай перестраховки в случае применения средств поражения избыточной мощности, хотя некоторые шальные бобовые стручки и пара капель соуса уже попали на салфетки, поэтому его опасения были оправданы.

— Он, должно быть, действительно любит тебя, если позволяет есть в его машине, — отметил я, забираясь на заднее сиденье, чтобы поговорить с ними.

Луис кивком приветствовал меня, но что-то недосказанное продолжало висеть между нами. Я не собирался поднимать вопрос: он сделает это сам тогда, когда сочтет нужным.

— Да, ну это где-то последние лет десять, — возразил Эйнджел. — Первые пять лет он даже не позволял мне сидеть в его машине. Мы прошли длинный путь.

Луис тщательно вытирал пальцы и лицо.

— У тебя соус на галстуке, — сообщил я.

Он застыл, затем приподнял пальцами шелк.

— Мать... — начал он, прежде чем повернулся к Эйнджелу. — Проклятье, это ты во всем виноват. Это ты хотел есть, а потом заставил и меня захотеть. Проклятье!

— Я думаю, тебе следовало бы пристрелить его, — услужливо подал я идею.

— У меня есть лишние салфетки, на, возьми. — Эйнджел ничуть не смутился.

Луис схватил несколько салфеток с коленей Эйнджела, прыснул на них воду и занялся пятном, не переставая ругаться.

— Если враги обнаружат эту его ахиллесову пяту, мы можем столкнуться с реальными неприятностями, — повернулся я к Эйнджелу.

— Да, им не пришлось бы применять оружие, хватило бы соевого соуса. Возможно, еще какого-нибудь, если они сработают жестко.

Луис продолжал клясть нас по одному, обоих вместе и пятно в придачу, виртуозно перебирая выражения. Настоящее шоу. Было даже приятно лицезреть прежнего Луиса.

— Продали, — я сказал, переходя к делу. — Двести тридцать пять тысяч долларов.

— Каковы комиссионные устроителей? — спросил Эйнджел.

— Фил рассчитал пятнадцать процентов от цены закупки.

— Неплохо, — цифра произвела впечатление на Эйнджел. — Она сообщила тебе, кто покупатель?

— Она даже не сообщила мне, кто продавец. Рейд полагает, что коробка была украдена из Седлеца буквально в первые часы, после того как в церкви копались, затем через ряд посредников попала на аукцион. Возможно, что сама Штерн и была последней в цепочке покупателей, в таком случае она сделала сегодня просто восхитительный трюк. Что касается покупателя, Стаклер отчаянно хотел приобрести эту вещицу. Его неотступно мучает мысль соединить фрагменты карты, и он почти точно владеет деньгами, достаточными, чтобы оплатить осуществление своей навязчивой идеи. Он сказал мне, что готов платить столько, сколько потребуется. Учитывая подобные обстоятельства, он, вероятно, расценил двести тридцать пять нормальной ценой.

— И что теперь будет?

— Стаклеру доставят его фрагмент, и он попробует объединить имеющиеся у него части карты с новым приобретением, чтобы определить местоположение Ангела. Я не думаю, что он — один из «сторонников», так что он — их следующий ход. Возможно, они предложат купить информацию, в этом случае им или наотрез откажут, или с ними попытаются договориться. Может статься, они просто-напросто предпримут прямое нападение. Хотя дом Стаклера прилично защищен и у него есть охрана. Мурнос, вероятно, хорош в своем деле, но я все равно считаю, что они недооценивают тех, с кем им придется иметь дело.

— Получается, нам остается только ждать и наблюдать, чем все это закончится, — резюмировал Луис.

— Вероятно, ужасно для Стаклера.

— Я говорил о своем галстуке... — Луис горестно посмотрел на меня.

* * *

Брайтуэлл, закрыв глаза, сидел в мягком кресле, его пальцы ритмично сжимались и разжимались, словно от пульсации крови, прокачиваемой через его тело. Он редко спал, но считал, что такие моменты тишины служат для пополнения его жизненной энергии. В известном смысле он даже видел сны, прокручивая фрагменты своей длинной жизни, вновь переживая старые истории, древнюю вражду.

В последнее время он вспоминал Седлец и смерть Капитана. Отставшие от основного войска гуситы перехватили их, когда они направлялись к Праге, и случайная стрела выбрала своей мишенью Капитана.

В то время как другие сокрушали нападавших, Брайтуэлл, раненный, цепляясь ногтями, полз по земле, по траве, залитой кровью Капитана. Он убрал волосы с глаз предводителя, обнажив белое пятнышко, которое, казалось, всегда изменяло форму только по краям, в то время как ядро его оставалось всегда постоянным. Тот, кто смотрел на пятно, словно глядел через стекло на солнце. Некоторые испытывали крайне неприятное чувство, глядя на пятно, но Брайтуэлл не смущался рассматривать его каждый раз, когда возникала такая возможность. Это подпитывало его собственное негодование и давало ему дополнительныйстимул, чтобы действовать против Божественного.

Капитан дышал с неимоверными усилиями. Когда он попытался заговорить, кровь запузырилась из его горла. Брайтуэлл уже ощущал начало раздела, дух отцеплял себя от хозяина, поскольку готовился к блужданию в темноте между мирами.

— Я буду помнить, — шептал Брайтуэлл. — Я никогда не прерву свои поиски. Я продержусь живым. Когда наступит время нашего воссоединения, одним прикосновением я передам тебе все, что узнал, и напомню тебе обо всем, что ты тогда уже забудешь, и о том, кто ты такой.

Капитан дрожал. Брайтуэлл сжал правую руку Капитана и приблизил свое лицо к этому любимому рту, и, когда тело сдалось в борьбе, среди вонючей смеси из крови и желчи он почувствовал движение духа по другую сторону его кожи. Брайтуэлл встал и выпустил руку Капитана. Статуя исчезла, но он узнал о карте аббата от молодого монаха по имени Карел Браб, прежде чем тот успел умереть. Шкатулки уже хранились где-то в секретных местах, а душа Карела Браба теперь обитала в тюрьме формы Брайтуэлла.

Но Браб сказал Брайтуэллу еще кое-что, прежде чем умер, в надежде прекратить боль, которую Брайтуэлл причинял ему.

— Не строй из себя великомученика, — прошептал Брайтуэлл юноше.

Браб был почти ребенком, а Брайтуэлл многое знал о возможностях человеческого тела. Его пальцы вырыли глубокие раны в молодом послушнике, вгрызались в потаенные красные точки. Когда его ногти разрезали вены и прокололи органы, кровь и слова полились из мальчика в одном потоке: ошибки в записях на фрагментах; костяная статуя сама скрывает тайну.

— Поиск занял так много времени, так много...

Брайтуэлл открыл глаза. Черный Ангел стоял перед ним.

— Все почти закончено, — прозвучал голос Ангела.

— Мы же не знаем наверняка, что он имеет.

— Он сам выдал себя.

— А Паркер?

— После. Когда отыщем моего близнеца.

— Это он, — Брайтуэлл опустил глаза.

— Я готов согласиться, — сказал Черный Ангел.

— Если он будет убит, я снова потеряю его.

— И снова найдешь. В конце концов, ты же нашел меня.

Силы, казалось, понемногу оставляли Брайтуэлла. Его плечи обвисли, и на мгновение он показался старым и истрепанным.

— Это тело предает меня, — сказал Брайтуэлл. — У меня нет сил для нового поиска.

Черный Ангел коснулся его лица с нежностью возлюбленного. Он погладил его изъеденную кожу, раздутую плоть на его шее, дряблые, пересохшие губы.

— Если ты должен уйти из этого мира, то мой долг — в свою очередь отыскать тебя. И помни, я уже не буду один. На сей раз нас будет двое, и мы вместе станем искать тебя.

Глава 21

Той ночью я впервые говорил с Рейчел, с тех пор как она уехала. Фрэнк и Джоан отправились на местную благотворительную акцию, а Рейчел и Сэм остались дома одни.

Рейчел говорила нарочито бодрым голосом, сводившим меня с ума, обычным для тех, кто принимает сильнодействующие лекарства или отчаянно пытается взять себя в руки перед лицом неизбежного краха. Она не спрашивала меня о том, как продвигается дело, зато пыталась в подробностях передать, что Сэм делала днем, и говорила о том, как Фрэнк и Джоан балуют ее. Она спросила о собаке, затем поднесла трубку к уху Сэм, и мне показалось, что я услышал, как девочка отреагировала на мой голос. Я говорил дочери, что люблю ее и скучаю без нее. Я сказал ей, что хотел бы, чтобы она всегда была в безопасности и счастлива, что сожалею о своих поступках, из-за которых все получается совсем иначе. Я сказал ей, что, даже если не могу быть рядом, я все равно думаю о ней и никогда-никогда не забуду, насколько важна она для меня.

И я знал, что Рейчел тоже слушает меня, и говорил дочери все, что не сумел сказать ее матери.

Разбудил меня пес. Уолтер не лаял, просто тихонечко скулил, поджав хвост, но при этом не переставал нервно подергивать хвостом, как делал всегда, когда пытался загладить вину за какие-то проступки. Потом резко поднял голову и навострил уши, услышав какой-то шум, который был недосягаем для меня. Он смотрел на окно, издавая странные звуки, которые я никогда раньше не слышал от него.

Комната заполнилась мерцающим светом, теперь и я уже мог различить потрескивающий звук где-то вдали. Я почувствовал запах дыма и увидел отсветы пламени, заслоненного оконными шторами. Я встал с кровати и раскрыл шторы.

Горели болота. Уже слышался шум двигателей машин пожарной охраны отдела Скарборо, съезжавшихся на пожарище, и я мог различить на мосту кого-то из соседей, который пересек пустырь ниже моего дома, видимо пытаясь найти источник пламени и узнать, не пострадал ли кто-нибудь. Огонь двигался по дорожкам вдоль каналов и отражался во все еще темной поверхности вод. Казалось, языки пламени вздымаются в воздух и раскаляют глубины. Я смотрел, как темные силуэты обезумевших птиц метались в ночном небе на красном фоне. Тонкие ветки дерева загорелись, но пожарные машины теперь почти добрались до места. Пожарные сумеют легко одолеть очаги пламени, благо зима стояла сырая. Но еще многие месяцы опаленная трава будет бросаться в глаза, как обугленное напоминание об уязвимости и ранимости этого места.

Тут человек на мосту повернулся лицом к моему дому. Языки пламени играли на его лице, и я понял, что это Брайтуэлл, устремивший взгляд на мое окно. Он стоял неподвижно, вырисовываясь на фоне пожарища. Наверное, фары пожарных грузовиков ненадолго осветили его лицо, и я успел разглядеть морщинистую больную кожу. Он отвернулся от приближавшихся машин и спустился в самое адово пекло.

Рано утром Луис и Эйнджел уже завтракали и развлекались, бросая кусочки рогаликов Уолтеру. Они также видели фигуру на мосту, и, пожалуй, его появление усугубило ощущение неловкости, которая теперь окрашивала все в моих отношениях с Луисом. Эйнджел, казалось, служил буфером между нами, и в его присутствии любой случайный наблюдатель мог бы даже счесть, что между нами все оставалось по-прежнему нормально или просто по-прежнему.

Я позвонил в пожарную часть Скарборо. Пожарные так же видели, как Брайтуэлл спустился в горящее болото, но они тщетно искали хоть какой-нибудь след от него. Было признано, что, желая запутать следы, поджигатель (а именно его считали виновником происшествия) спрыгнул под мост, укрылся там и потом спасся бегством. По крайней мере в одном они не ошибались: именно Брайтуэлл устроил пожар, подавая мне знак, что он не забыл про меня.

* * *

В воздухе стоял тяжелый запах сгоревшей травы. Я слушал гудки на другом конце линии, затем молодая женщина взяла трубку.

— Я бы хотел поговорить с равви Эпштейном.

— Могу ли я сообщить ему, кто звонит?

— Скажите, что это Паркер.

Я слышал, как положили трубку. До меня доносились голоса маленьких детей, сопровождаемые перезвоном металлической посуды. Потом раздался стук закрывающейся двери, все звуки стихли, и в трубке послышался старческий голос.

— Прошло немало времени, — сказал Эпштейн. — Я уж думал, вы меня забыли. По правде говоря, я даже надеялся, что вы забыли меня.

Сын Эпштейна был убит Фолкнером и его выводком. Я помог раввину отомстить старому проповеднику. Эпштейн задолжал мне и знал это.

— Мне надо поговорить с вашим гостем, — объяснил я.

— Не думаю, что это хорошая идея.

— Почему?

— Есть риск привлечь внимание. Даже я не захожу туда, если в этом нет крайней необходимости.

— Как он?

— Все вполне предсказуемо, в подобных условиях. Он много не говорит.

— Мне в любом случае необходимо увидеть его.

— Могу я спросить, почему?

— Думаю, что я, возможно, столкнулся с его старым другом. Очень старым другом.

Мы с Луисом отправились в Нью-Йорк сразу после полудня. Эйнджел решил остаться в доме и присмотреть за Уолтером, поэтому за всю дорогу мы не проронили ни слова. Ни в Портленде, ни в Нью-Йорке мы не заметили признаков присутствия Брайтуэлла, да и вообще никого, кто мог бы следить за нами.

Мы взяли такси до Лоувер Ист-сайда. Начался ливень, но дождь начал ослабевать, когда мы пересекли Хьюстон. Когда же мы приблизились к пункту нашего назначения, лучи солнца уже пробивались сквозь разрывы в облаках.

Эпштейн ждал меня в Центре «Оренсанц», старой синагоге в нижней части Ист-сайда, где мы впервые встретились после гибели его сына. Как обычно, при нем находились двое молодых людей, которых он таскал за собой явно не для совершенствования их разговорных навыков.

— Ну вот, мы снова здесь, — сказал Эпштейн.

Он совершенно не изменился. Маленького росточка, с седой бородой, немного печальный, как если бы, несмотря на все его усилия сохранять оптимизм, мир каким-то образом уже умудрился разочаровать его в тот день.

— Вы, кажется, предпочитаете здесь назначать встречи.

— Здесь место публичное, бывает и людно, но все-таки можно уединиться, когда необходимо, сохранить конфиденциальность, и много безопаснее, чем может показаться. Вы выглядите утомленным.

— У меня выдалась нелегкая неделя.

— У вас вся жизнь выдалась нелегкая. Будь я буддистом, я бы задумался над вопросом, какими грехами, совершенными вами в ваших предыдущих воплощениях, можно оправдать проблемы, с которыми вам приходится сталкиваться в этом.

Место, где мы стояли, было заполнено мягким оранжевым сиянием. Солнечный свет, обильно попадающий внутрь помещения через большое окно синагоги, проходя через стекло, густо окрашивался благодаря какому-то скрытому элементу конструкции. Уличный шум туда не доносился, и даже наши шаги на пыльном полу звучали приглушенно. Луис остался у двери, между эпштейновскими телохранителями.

— Итак, расскажите мне, — попросил Эпштейн, — какое дело привело вас сюда?

Я думал обо всем, что Рейд и Бартек рассказали мне. Вспомнил Брайтуэлла, ощущение его рук на себе, когда это мерзкое существо попыталось притянуть к себе, потом его лицо перед тем, как он нырнул в огонь. Тошнотворное чувство головокружения вернулось ко мне, и я снова испытал покалывание кожи, как память о старых ожогах.

Я вспомнил и того проповедника, Фолкнера, запертого в своей тюремной камере, когда его дети были уже мертвы и полный ненависти крестовый поход завершен. Я снова видел его руки, протянутые ко мне через прутья решетки, чувствовал жар, исходивший от его старого жилистого тела, и опять слышал слова, которые он сказал мне, перед тем как плюнуть мне в лицо своей отравленной слюной.

«То, с чем ты сталкивался до сих пор, ничто по сравнению с тем, что тебя ждет... То, что тебя ждет, вовсе не человеческой породы...»

Не знаю как, но Фолкнер обладал знанием о скрытом. Рейд говорил, что, возможно, все они — Фолкнер, Странник, убийца детей Аделаида Модин, арахноидит-мучитель Падд, возможно, даже Калеб Кайл, чудовище, призрак которого часто появлялся в жизни моего дедушки, — были связаны, даже если кто-то из них и не осознавал этого. Связывало их человеческое зло, порождение их собственной испорченной природы. Да, плохая генетика сыграла роль в том, кем они стали, и мучительно жестокое детство. Да, поврежденные крошечные кровеносные сосуды мозга или какие-то нейроны, давшие осечку и не взорвавшиеся, могли добавиться к их уже некачественной природе.

Но была в их деяниях их собственная злая воля, поскольку я не сомневался, что наступало время для большинства тех мужчин или женщин, когда они стояли над другим человеческим существом и держали чужую жизнь в своих ладонях, хрупкую, дрожащую, исступленно бьющуюся за свое право на этот мир, и приняли решение уничтожить ее, не обращая внимания на крики или рыдания, на медленное затухание последних вздохов, пока кровь не прекращала пульсировать и только медленно вытекала из ран, сливаясь в единое пятно, и в ее глубокой, вяжуще липкой красноте отражались их лица. Именно в мгновении, отделяющем мысль и действие, намерение и исполнение, таилось истинное зло, когда в один мимолетный миг еще имелась возможность свернуть с пути и отказаться потворствовать тьме, поглотив в себе желание.

Возможно, именно в этот момент человеческая гнусность наталкивалась на нечто худшее, нечто более глубокое и древнее, одновременно знакомое, поскольку откликалось в глубинах наших душ, и все же, чуждая нам и по природе, и по возрасту, натыкалась на зло, которое предшествовало нашему собственному и затмевало наше своей величиной. Слишком много в мире разновидностей зла, как и людей, способных творить его, и градации зла близки к бесконечности. Но, может быть, правда заключена в том, что все зло мира исходит из одного и того же глубочайшего колодца, и есть такие существа, которые черпают из него значительно дольше, чем мы даже можем себе вообразить.

— Одна женщина рассказала мне о книге, одном из библейских апокрифов, — признался я. — Я прочел ее. Там говорится о материальности ангелов, их способности принимать человеческий облик и обитать в таком виде скрытыми и невидимыми для окружающих.

Эпштейн замер, не произнося ни слова. Я больше не слышал даже его дыхания, а размеренное движение груди при вдохе и выдохе, казалось, полностью приостановилось.

— "Книга Еноха", — выдохнул он наконец спустя некоторое время. — Вы знаете, великий раввин, Симеон бен Джочаи, уже после распятия на кресте Иисуса Христоса проклял тех, кто верил в содержание этой книги. Ее расценивали как более позднее, неверное толкование Книги Бытия из-за аналогии между этими двумя текстами, хотя некоторые ученые утверждали, что «Книга Еноха» на самом деле более ранняя работа и, исходя из этого, более точная. К тому же характер книг сомнительного содержания — апокрифических, детероканонических, таких как Юдифь, Тобит и Барух, которые следуют за Ветхим Заветом, и отсеченные более поздние Евангелия, такие как Евангелия Томаса и Бартоломея, — является минным полем для ученых. С «Книгой Еноха» дело, вероятно, обстоит труднее всего. Книга эта написана с неподдельной тревогой, полна проникновенным и глубоким подтекстом — попыткой раскрыть природу зла в этом мире. Едва ли удивительно, что и христиане, и иудеи сочли, что проще запретить это произведение, нежели попытаться исследовать его содержание в свете своих верований и таким образом постараться примирить и согласовать оба представления. Было ли настолько трудно увидеть, что мятеж ангелов связан с сотворением человека; что гордость ангелов оказалась уязвлена невольным изумлением и интересом к этому новому явлению; что ангелы, возможно, позавидовали телесности человека и удовольствиям, доступным человечеству, а больше всего тому, которое заключалось в радости, найденной в слиянии с телом другого? Они испытали вожделение, поддались страсти, они восстали и пали. Некоторые спустились в преисподнюю, а другие нашли себе место здесь и наконец приняли на себя форму, которую они столь страстно и столь долго желали. Интересное предположение, вам не кажется?

— Ну а как быть, если находятся люди, которые верят в это, которые убеждены, что они и есть падшие ангелы или продолжение этих существ?

— Важнее, если они не верят, а действительно являются таковыми, не так ли? — вопросом на вопрос ответил Эпштейн. — Разве не поэтому вы снова хотите увидеть Киттима?

— Я думаю, что стал маяком для скверных существ и самое худшее из них теперь ближе, чем когда-либо прежде, — медленно, четко выговаривая слова, начал объяснять я. — Моя жизнь рвется на куски. В какой-то момент я мог увернуться, и они могли бы проскочить мимо меня, но сейчас уже слишком поздно. Я хочу увидеть того, кто у вас, чтобы подтвердить самому себе, что я не безумен и нечто подобное может существовать и существует.

— Возможно, они существуют и, возможно, Киттим — доказательство этого, но мы столкнулись с его сопротивлением. У него очень быстро возникает привыкание к лекарствам. Но накануне вашего посещения мы дали ему сильную дозу, и это может обеспечить вам несколько минут его разумного поведения.

— Нам далеко ехать? — спросил я.

— Ехать? — удивился Эпштейн. — Ехать куда?

— Так он здесь? — Мне потребовалась секунда, чтобы понять это.

Мы попали в небольшой отсек через обыкновенный туалет, расположенный в цоколе здания. Туалет был обит металлом, и задняя стена представляла собой двойную дверь, снабженную обычным и электронным замками. Дверь открывалась внутрь, за ней обнаружилось звуконепроницаемое помещение, разделенное надвое стальной сеткой. Камеры наблюдения несли постоянную вахту за зоной позади сетки, в которой стояли кровать, диван, маленький стол и стул. Никаких книг я не увидел. Телевизор был закреплен на стене в самом дальнем углу, по ту сторону стального барьера. На полу возле дивана лежал пульт дистанционного управления.

На кровати лежал человек, почти нагой, если бы не пара серых шорт. Его конечности больше напоминали ветки деревьев поздней осенью, все мускулы были заметны невооруженным глазом. Таких исхудавших людей я никогда раньше не видел. Он лежал лицом к стене, поджав колени к груди. Всего несколько прядей волос цеплялись за его фиолетовый облезлый череп, покрытый струпьями. Поверхность его кожи напомнила мне о Брайтуэлле, чья разбухшая шея причиняла боль.

Они были схожи между собой процессом медленного распада.

— Бог мой, — воскликнул я. — Что с ним такое?

— Он отказался есть, — объяснил Эпштейн. — Мы пробовали силой кормить его, но это было слишком сложно. В конечном счете, мы пришли к выводу, что он так пытается убить себя, и приготовились к его смерти. Только он не умер. Он просто становится немного слабее каждую неделю. Иногда он пьет воду, но ничего больше. По большей части он спит.

— И как долго это продолжается?

— Уже много месяцев.

Человек на кровати зашевелился, затем повернулся, чтобы видеть нас.

Кожа так обтянула лицо, что явственно проявились все впадины черепа. Он напомнил мне обитателей концентрационного лагеря, только вот его кошачьи глаза не выдавали ни намека на слабость или внутренний распад. Нет, они тускло поблескивали, как блестят самоцветы.

Киттим.

Он всплыл в Южной Каролине в качестве подручного расиста Роджера Боуэна и связующего звена между проповедником Фолкнером и людьми, которые освободили бы того, если бы сумели. Но Боуэн недооценил своего прислужника и не сумел понять истинное соотношение сил между ними и установить равновесие в их отношениях. Киттим оказался старше и много испорченнее, чем тот мог себе вообразить, и Боуэн оказался марионеткой в руках Киттима. Имя намекало на его характер, так как киттимом, как считают, называлось войско темных ангелов, которые вели войну против людей и Бога. То, что обитало внутри этого киттима, было древним, как мир, и враждебным этому миру.

Киттим дотянулся до пластмассового мерного стаканчика и отпил из него, проливая жидкость на подушку и простыни. Он начал медленно приподниматься, пока ему не удалось сесть на краю кровати. Он оставался в этом положении какое-то время, словно накапливая силы, в которых нуждался, затем встал. Он слегка покачнулся, и казалось, он вот-вот упадет. Но, еле волоча ноги, он все же сумел передвинуться через всю камеру до проволочной сетки.

Его костистые пальцы протянулись вперед и ухватились за проволоку, затем он прижался лицом к сетке. Он был настолько худым, что в какой-то момент мне почти померещилось, что он мог бы попытаться просунуть голову в ячейку между проволоками. Его взгляд задержался сначала на Луисе, затем переполз на меня.

— Пришли позлорадствовать? — спросил он. Его голос был очень тих, но в нем ни намеком не отразился медленный распад его тела.

— Ты выглядишь не слишком хорошо, — сказал Луис. — Но, надо заметить, ты никогда не выглядел хорошо.

— Вижу, вы все еще повсюду таскаете за собой свою обезьяну, мистер Паркер. Может, вам стоило бы обучить ее ходить у вас за спиной и держать над вами зонтик.

— А вы все такой же старый шутник. Послушайте, так вы никогда ни с кем не подружитесь. Именно поэтому вас и держат здесь, подальше от остальных детишек.

— Для меня большой сюрприз увидеть вас живым. Сюрприз приятный.

— Приятный? Но вам-то какое удовольствие от этого?

— Я надеялся, — сказал Киттим, — что вы сможете убить меня.

— Почему? — И тут я догадался. — Значит, и вы можете... блуждать?

Голова Киттима слегка наклонилась, и он посмотрел на меня с новым интересом. Стоявший подле меня Эпштейн внимательно и настороженно наблюдал за нами обоими.

— Возможно, — ответил он. — Но вы-то что знаете об этом?

— Немного. Я надеялся, вы поможете мне узнать больше.

— Я так не думаю. — Киттим сумел покачать головой.

— Тогда нам не о чем больше говорить. — Я пожал плечами. — Я-то думал, вы будете довольны небольшим поощрением. Здесь как-то одиноко и уныло. Хотя у вас по крайней мере есть телевизор, мы уйдем, и вы сможете смотреть свои истории.

Киттим отошел от сетки и снова сел на кровать.

— Я хочу покинуть это место.

— Этого не произойдет.

— Я хочу умереть.

— Тогда почему вы не пытаетесь убить себя?

— Они наблюдают за мной.

— Это не ответ на вопрос.

Киттим вытянул вперед руки, ладонями вверх. Он разглядывал свои запястья довольно долго, как если бы прикидывал, сумеет ли он вскрыть себе вены.

— Не думаю, что вы сможете убить себя, — сказал я. — Не думаю, что этот выбор вам предоставлен. Вы не можете закончить свое собственное существование даже временно. Не в это ли вы верите?

Киттим не отвечал.

— Я могу сообщить вам кое-что. — Я не отступал.

— Что именно?

— Я могу сообщить вам о статуе, сделанной из серебра, спрятанной в склепе. Я могу сообщить вам о близнецах-ангелах, один из которых исчез, другой его ищет. Разве вам не хочется услышать обо всем этом?

— Да, — прошептал Киттим, не поднимая головы. — Рассказывайте.

— Не за так, — я сказал. — Сначала скажите, кто такой Брайтуэлл?

— Брайтуэлл... — Киттим задумался на секунду, — не такой, как я. Он старше, осмотрительнее, терпеливее. Он хочет...

— Что он хочет?

— Мести.

— Кому?

— Каждому. Всем.

— Он сам по себе?

— Нет. Он служит высшей силе и власти. Та сила ищет свою другую половину. Вы знаете это.

— Где эта сила?

— Таится. Он забыл, как все было, но Брайтуэлл нашел его и пробудил в нем все упрятанное. Теперь, как все мы, он таится и ищет.

— И что случится, когда он найдет своего близнеца?

— Начнет охоту и станет убивать.

— А что получит Брайтуэлл в обмен на помощь ему?

— Силу, власть. Жертвы.

Киттим оторвал взгляд от пола и не мигая посмотрел на меня.

— И тебя.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю его. Он думает, ты такой же, как мы, но ты изменил нам. Только один отступился. Брайтуэлл верит, что он нашел того одного в тебе.

— А ты как считаешь?

— Мне неинтересно. Я только хочу, чтобы ты сам это выяснил.

Он поднял правую руку и вытянул пальцы, крутя их в воздухе, как будто бы медленно разрывая ногтями чью-то плоть и кровь.

— Теперь рассказывай. Что там со всем этим?

— Они называют себя «сторонниками». Некоторые — всего лишь честолюбцы, другие убеждены, что они значат много больше. Они ищут статую и подошли совсем близко к цели своих поисков. Они собирают фрагменты карты и скоро получат всю информацию, в которой нуждаются. Они даже приготовили место здесь, в Нью-Йорке, куда доставят статую.

— Да, они близко, — Киттим отхлебнул еще глоток воды.

Он явно не пришел в восторг от этой новости. Когда я наблюдал за его реакцией, правда слов Рейда яснее проявилась для меня. Зло само по себе корыстно, и в конечном счете ему чуждо единение. Кем бы ни был Киттим, он не имел никакого желания разделить свои удовольствия с другими. Он был отступник.

— У меня еще один вопрос.

— Только один.

— Что Брайтуэлл делает с умирающими?

— Он касается ртом их губ.

— Зачем?

— Души, — ответил Киттим, и мне показалось, что я услышал завистливые нотки в его голосе. — Брайтуэлл — хранилище душ. — Он низко опустил голову, потом улегся на кровать, закрыл глаза и повернулся лицом к стене.

* * *

Вудроу было ничем не приметным местом. Никакого швейцара в зеленой ливрее и белых перчатках, призванного охранять покой его обитателей. Вестибюль был обставлен трудноизнашивающимися виниловыми зелеными стульями, повсеместно любимыми начинающими дантистами. Внешние двери были никак не защищены, но внутренние двери оказались заперты.

Справа от них был домофон и три линии звонков с выгоревшими табличками с фамилиями жителей. Имени Филиппа Босворта не было среди них, хотя на многих табличках имена вообще отсутствовали.

— Может, у Росса неверные сведения, — засомневался Луис.

— Это ФБР, не ЦРУ, — сказал я. — К тому же, как бы я ни относился к Россу, не в его правилах изворачиваться, когда дело идет об информации. Босворт где-нибудь здесь.

Я стал по очереди нажимать на каждый звонок. В первом случае ответила женщина, очень старая, злющая и глухая. На мой второй звонок ответил некто, кто мог быть ее старшим, еще более глухим и даже более сварливым братцем.

На третий раз я попал в квартиру к молодой женщине, которая вполне могла оказаться проституткой, судя по ее замешательству и бормотанию о какой-то ранее условленной встрече.

— Росс сказал, что квартира принадлежит родителям Босворта, — сообщил Луис. — Возможно, у него другая фамилия.

— Возможно, а может, и нет.

Я стал водить пальцем по табличкам сверху вниз и остановился на половине третьего ряда. Фамилия на табличке была Ринт, так звали того человека, который отвечал за реконструкцию склепа в Седлеце, проходившую в XIX веке. Это могло быть своего рода шуткой, но пошутить так мог только тот, кто однажды попытался вскрыть пол во французском монастыре.

Я нажал на кнопку звонка. Через секунду из динамика настороженно спросили:

— Вам кого?

— Меня зовут Чарли Паркер. Я частный сыщик, ищу Филиппа Босворта.

— Здесь нет никого с таким именем.

— Помощник Росс сказал мне, как найти вас. Если у вас есть сомнения, свяжитесь с ним, пожалуйста.

Я услышал нечто, похожее на смешок, затем связь прервалась.

— Хорошее начало, — заметил Луис.

— По крайней мере мы знаем, где он.

Мы стояли у закрытых дверей. Никто не входил, никто не выходил. Минут через десять я снова попытался позвонить. Мне ответил тот же самый голос.

— Мы все еще здесь, — сказал я.

— Что вам угодно?

— Поговорить о Седлеце. Поговорить о «сторонниках».

Я ждал. Загудел зуммер. Замок открыли.

— Проходите.

Мы вошли в холл. Над нашей головой торчало полукруглое приспособление синего цвета, скрывавшее камеры, наблюдавшие за входом и вестибюлем. Мы направились к двум лифтам с дверями серого цвета. Между ними в стене была щель для пластиковых ключей. Получалось, что только жители дома могли воспользоваться лифтом. Но стоило нам приблизиться, как дверь левого лифта открылась. Потолок внутри был зеркальным, с золотой отделкой. Нижняя часть лифта обита красным бархатом, старым, но все же в хорошем состоянии. Мы вошли внутрь, двери закрылись, и лифт поехал, хотя мы не успели даже нажать кнопку этажа. Стало понятно, что Вудроу совсем не такой простой жилой комплекс, как это могло показаться снаружи.

Лифт остановился на последнем этаже, и мы оказались в небольшом, без окон, с покрытым коврами полом холле. Перед нами были распашные деревянные двери, ведущие в квартиру в пентхаусе. С потолка над нами свисал другой синий пузырь наблюдения.

Двери квартиры открылись. Человек, встречавший нас, выглядел старше, чем я ожидал. На нем были синие хлопчатобумажные брюки и легкая синяя рубашка Ральфа Лаурена, а на ногах рыжевато-коричневые легкие кожаные мокасины с кисточками. Хотя рубашка и была застегнута вкривь-вкось, на отутюженных брюках я не заметил ни единой складки. Видимо, он только что оделся.

— Мистер Босворт?

Он кивнул. Я дал бы ему лет сорок, но у него были седые волосы, а черты лица искажены недавней болью, и один из его синих глаз казался бледнее другого. Когда он отступил в сторону, чтобы пропустить нас, он слегка качнулся, как если бы почувствовал уколы от булавок и игл в одной или обеих ногах. Он держался за ручку двери левой рукой, а правую вовсе не вытаскивал из кармана брюк и не протянул руки для приветствия ни мне, ни Луису.

Он просто закрыл за нами дверь и медленно направился к мягкому креслу. Держась левой рукой за подлокотник, он сел в кресло. Его правая рука по-прежнему оставалась в кармане.

Комната, в которую мы попали, оказалась впечатляюще современной, из всех пяти вытянутых в ряд окон открывался великолепный вид на реку. На полу лежал ослепительно белый ковер, все места для сиденья были целиком отделаны черной кожей. На одной из стен разместились широкоформатный телевизор, DVD-плеер и ряд черных книжных полок с пола до потолка. На полках почти ничего не стояло, кроме какой-то керамики и античных статуэток, явно потерявшихся в шикарном окружении. Большой дымчатого стекла обеденный стол стоял слева от меня, окруженный десятью стульями. Судя по всему, им вообще никогда не пользовались. Проходя в комнату, я заметил кухню, где первозданным блеском сияла каждая поверхность. Налево шел коридор, возможно, к спальням и ванной комнате. Так может выглядеть квартира для проведения шоу или если нынешний владелец уже освобождает ее от своего присутствия.

Босворт ждал, что мы ему скажем. Этот человек был болен, и болен серьезно. С момента нашего появления ему явно причиняла боль правая нога, мышцы которой сводило длительной судорогой, а левая рука все время слегка дрожала.

— Спасибо, что приняли нас, — начал я и представил ему своего спутника. — Это мой коллега, Луис.

Босворт метнул взгляд с одного на другого. Он облизал губы, затем дотянулся до высокого пластмассового стакана на маленьком стеклянном столике подле себя, внимательно удостоверившись, что твердо держит его, прежде чем поднес ко рту. Неловко отпив воду через трубочку, так же осторожно вернул стакан на стол.

— Я переговорил с секретаршей Росса, — заговорил он после этого. — Она подтвердила ваши слова. В противном случае, вы бы сейчас не были здесь, а сидели бы под присмотром охранников этого здания, ожидая прибытия полиции.

— Я не обвиняю вас в предосторожности.

— Весьма великодушно с вашей стороны, поверьте мне. — Он снова хихикнул, но этот смешок скорее относился к нему самому и его собственной слабости, нежели ко мне. Своего рода двойной блеф, который не сумел убедить никого в комнате. — Присаживайтесь, — предложил он нам, жестом показывая на кожаный диван с другой стороны кофейного столика. — Я достаточно давно не имею удовольствие общения иного, чем с докторами и медсестрами или с заботливо участливыми членами своей семьи.

— Могу я поинтересоваться, от какой болезни вы страдаете? — спросил я, хотя уже почти догадался о его болезни по симптомам, которые наблюдал: нетвердой походке, дрожанию, параличу, судорогам.

— Рассеянный склероз, — подтвердил он мои догадки. — Поздняя стадия. Был диагностирован в прошлом году, но с самого начала устойчиво прогрессировал. Если честно, по словам моих докторов, их весьма тревожит скорость ухудшения моего состояния. Зрение на правом глазу явилось первым ощутимым признаком, но с тех пор я уже потерял чувствительность в правой руке, зато приобрел слабость в обеих ногах, головокружение, трясучку, проблемы с мышцами мочевого пузыря и половое бессилие. Настоящий коктейль напастей, вы не находите? И, как результат, я принял решение оставить свою квартиру и предоставить себя постоянной заботе посторонних.

— Я вам сочувствую.

— И вот что интересно, — продолжал Босворт, по-видимому, полностью игнорируя меня. — Только этим утром я размышлял над причинами своего состояния. Что явилось тому причиной — нарушение обмена веществ, аллергия, подействовавшая на нервную систему, или какая-то внешняя инфекция? Какая-то зловредная болезнь. Я иногда мысленно представляю ее как белое ползучее существо, которое пускает свои усики по всему моему телу, существо это, как-то внедренное в мой организм, должно парализовать его и, в конечном счете, убить. Все думаю, может, я, сам того не зная, раскрылся перед каким-то агентом, и он незамедлительно колонизировал мой организм? Но это уже похоже на безумие, не так ли? Думаю, Россу было бы приятно услышать это. Тогда он смог бы передать наверх по инстанциям заверения, что они оказались правы, когда прервали мою карьеру таким способом.

— Говорят, вы осквернили какую-то церковь.

— Вел раскопки внутри, но не осквернял. Мне требовалось подтвердить свое подозрение.

— И каков оказался результат?

— Все подтвердилось.

— Какое подозрение?

Босворт поднял левую руку и аккуратно помахал ею из стороны в сторону медленным, тщательно выверенным движением, возможно, чтобы дать мне отличить этот жест от обычной трясучки, которая не оставляла его конечности.

— Сначала вы. В конце концов, это вы пришли ко мне.

Опять меня вовлекали в игру. Мне снова предстояло делиться информацией, не слишком много раскрывая из известного мне или из того, что я мог считать правдой. Я не забыл предупреждение Рейда в вечер нашей последней встречи. Где-то есть тот, кто верит, что Черный Ангел живет в нем, поэтому я не упомянул ни причастность к делу Рейда и Бартека, ни подходы ко мне, предпринятые Стаклером. Вместо этого я рассказал Босворту об Алисе и Гарсии и открытиях, сделанных в здании в Уильямсбурге. Я не скрыл почти ничего из того, что знал о фрагментах карты, Седлеце и «приверженцах». Я говорил об аукционе и картине в реставрационной мастерской Клаудии Штерн, о «Книге Еноха».

И я рассказал о Брайтуэлле.

— Все очень интересно, — произнес он, когда я закончил. — Вы узнали очень много за столь короткое время.

Преодолевая боль, Босворт поднялся из кресла и направился к выдвижному ящику под книжными полками. Он открыл ящик, достал его содержимое и положил на стол между нами.

На специальную дощечку была прикреплена часть карты, прорисованная красными и синими чернилами по тонкой, сильно пожелтевшей бумаге. В верхнем правом углу можно было различить черную ногу с когтистыми пальцами. По краю шли микроскопические буквы и ряд символов. В хранилище Стаклера я как раз видел нечто подобное.

— Это копия, — пояснил Босворт, — не оригинал.

— Откуда она?

— Из Сан-Джалджано, в Италии, — ответил Босворт, возвращаясь на свое место. — Монастырь в Сан-Джалджано — одно из тех мест, куда отправили части карты. Сейчас это не более чем красивые руины, но в свое время монастырские здания отличались чистотой линий, и рассказывают, что с монахами этого монастыря консультировались во время строительства собора в Сиене. Правда, монастырь подвергался неоднократным нападениям со стороны флорентийских наемников, его достояние разграбили его же собственные аббаты. Ренессанс в Италии привел к уменьшению числа желающих принять на себя монашество. К 1550 году там оставались всего только пять монахов.

А к 1600 году остался только один, и он жил уже как отшельник. Когда и этот последний монах из Сан-Джалджано умер, среди его вещей нашли и фрагмент карты. О происхождении этого кусочка пергамента сначала никто и не догадался, но его сохранили как реликвию жизни святого человека. Слухи о существовании этого куска карты неизбежно распространяются, и из Рима приходит приказ, что пергамент следует перепоручить заботам самого Ватикана, и немедленно. Но к тому времени кем-то уже была сделана копия. Впоследствии с нее, видимо, сделали и другие копии, так что дубликаты куска карты из Сан-Джалджано к настоящему времени находятся во владении определенного числа частных лиц. Оригинал же исчез при перевозке в Рим. На монахов, перевозящих эту реликвию, было совершено нападение, и, по легенде, в припадке паники они сожгли карту, чтобы она не досталась в руки нападавших вместе с деньгами и имуществом. В итоге все, что осталось, — копии наподобие этой. Но именно эта часть — единственная часть карты из Седлеца, которая оказалась доступной многим, и единственный ключ, которым многие годы руководствовались те, кто хотел обнаружить местоположение статуи. Первоначальный создатель карты изобрел простейший, но совершеннейший способ скрыть местоположение статуи. Содержимое карты остается непостижимым, если не собрать воедино все части пергамента. Большая часть написанного на нем и большая часть символов несет только декоративную нагрузку, а рисунок церкви — всего лишь изображение концепции строительства храмов божьих, изложенной Бернаром. Это идеализированная церковь, и ничего больше. Вся соль — не сомневаюсь, что вы это уже разведали, — находится здесь.

Босворт указал на комбинацию римских цифр и единственную букву D в одном углу.

— Все очень просто. Как и всякая стоящая карта запрятанных сокровищ, она строится на расстояниях, отсчитываемых от определенной точки, но без всех требуемых расстояний она бесполезна. И даже если все эти расстояния у вас под рукой, нужно еще знать, где расположена эта самая точка отсчета. Все эти шкатулки, все фрагменты из них не имеют никакого смысла, если у вас нет представления, где находится сама точка отсчета.

В этом смысле карту из Седлеца можно посчитать мастерской головоломкой, сбивающей с толку, ловким трюкачеством. В конце концов, чем дольше кто-то занят поиском того, что, как они уверены, составляет ключ к поиску их цели, тем дольше они не приступят к поиску самой цели. В каждом фрагменте, однако, предлагается необходимая информация.

— Взгляните еще раз на эту копию, особенно на беса в центре. Я стал внимательно разглядывать то, на что указывал Босворт.

Теперь, при ближайшем рассмотрении, я мог видеть по его черепу, что это очень грубое изображение статуи из костей, которую показал мне Стаклер, обычный набросок, нарисованный штрихами. Фигура была заключена в круг, который образовывали какие-то буквы.

— Quantum in me est, — прочитал Босворт. — «Столько, сколько во мне заложено».

— Не понимаю. Всего лишь рисунок «Черного ангела».

— Нет и нет. — Босворт буквально закипел от моей неспособности выстроить связи, которые он уже успел сделать. — Смотрите же сюда и сюда. — Трясущийся указательный палец его левой руки касался листа бумаги. — Ведь это же человеческие кости.

Босворт был прав. Это были не штрихи и не черточки, а кости. Фигура из кости. Рисунок был прорисован тщательно, а не небрежно, как показалось на первый взгляд.

— Весь рисунок состоит из человеческих костей: костей из склепа в Седлеце. Это описание местонахождения «Черного ангела». Это статуя из кости, которая скрывает фактическое местоположение хранилища, но почти все, кто искал «Ангела», уходили по ложному следу из-за своего навязчивого желания сложить все фрагменты. Упуская из виду содержание этого фрагмента из-за его относительной доступности, все они оказались неспособны признать такую возможность, а те, кто правильно интерпретировал надпись на этом фрагменте, оставляли знание при себе и расширяли свои поиски, переключаясь на розыски точной копии «Черного ангела». Но я-то обнаружил связь, и, если этот человек, Брайтуэлл, достаточно умен, тогда и он уже пришел к тому же выводу. Копия из кости утеряна, начиная с прошлого столетия, хотя, по слухам, находилась в Италии, перед тем как вспыхнула Вторая мировая война. С тех пор нет никаких следов. Приверженцы ищут не просто фрагменты, но и тех, кто владеет фрагментами, надеясь, что в их владении может оказаться и скульптура из костей. Именно поэтому Гарсия создавал ее заново в своей квартире. Это не только символ. Это ключ к самой вещи.

Я пытался вникнуть во все услышанное.

— Почему вы рассказываете нам об этом? — неожиданно, впервые с тех пор, как мы вошли в квартиру Босворта, заговорил Луис.

— Потому что я хочу найти ее, — ответил Босворт. — Я хочу знать, что она существует в этом мире, но больше не могу искать ее сам. У меня есть деньги. Если вы найдете ее, вы принесете ее мне и я щедро оплачу все ваши расходы.

— Вы никогда никому не объясняли, почему вскрыли пол монастыря в Септ-Фонсе, — решил уточнить я.

— Там должен был находиться один из фрагментов, — объяснил Босворт. — Я проследил его путь. На это ушло пять лет, я перепроверял слухи и всякую полуправду, но я добился своего. Как и многие другие сокровища, эту шкатулку ради ее сохранности несколько раз переправляли за годы Второй мировой войны. Так шкатулка попала в Швейцарию, но вернулась во Францию, как только опасность миновала. Она должна была лежать под полом, но ее там не оказалось. Ее забрали оттуда, и я знаю, куда она делась.

Я ждал.

— Шкатулка попала в Чешскую Республику, в совсем недавно основанный монастырь в Нови Дворе, возможно, как подарок, как символ уважения к усилиям чешских монахов сохранить веру при коммунистах. Это великое упущение руководства цистерцианцев. И они делают одну и ту же ошибку все шесть веков. Они с готовностью перепоручают эту шкатулку друг другу, хоть на краткий миг, но выставляют ее на свет. Именно поэтому фрагменты медленно, но верно переходят в чужое владение. Седлецкий фрагмент, выставленный на аукцион вчера, как я полагаю, и есть фрагмент, переданный из Септ-Фонса в Чешскую Республику. Он не имеет отношения к Седлецу. Седлец не существовал как цистерцианская обитель уже почти два столетия.

— Выходит, кто-то поместил туда шкатулку.

— Кто-то хотел, чтобы ее нашли, — Босворт нетерпеливо закивал головой. — Кто-то хочет привлечь внимание к Седлецу.

— Но зачем?

— Седлец не просто склеп. Седлец — западня.

И тут Босворт достал свою последнюю козырную карту. Он открыл вторую папку, показывая копии рисунков, каждый из которых изображал «Черного ангела» с различных ракурсов.

— Вы знаете о Ринте?

— Вы использовали его имя как псевдоним. Из-за этого мы и угадали звонок в вашу квартиру. Это тот человек, который в девятнадцатом столетии перепроектировал склеп.

— Я купил их в Праге. Эти рисунки хранились вместе со всеми бумагами Ринта, связанными с его работой по восстановлению склепа, и принадлежали одному из его потомков, которого я нашел на грани нищеты. Я хорошо заплатил ему за эти бумаги, намного больше, чем они стоили, в надежде, что они предоставят мне веское доказательство. Так оно в конечном счете и случилось.

Ринт рисовал «Черного ангела», и, если верить его потомку, там было много больше рисунков, но они были либо потеряны, либо уничтожены. Эти рисунки говорят об одержимостиРинта. Он был фанатиком. Позже их неоднократно копировали, и эти копии стали популярны среди особого рода коллекционеров, интересующихся мифом. Но Ринт делал оригиналы. Возникает вопрос, как Ринт пришел к мысли создать такие детальные рисунки? Явились ли они полностью плодом его собственной фантазии или он видел что-то во время реставрационных работ, и это позволило ему рисовать на основе увиденного? Я верю, что имеет место последнее, поскольку Ринт явно очень мучился в последние годы, и, возможно, скульптура из кости все еще находится в Седлеце. Моя болезнь не позволяет мне вести дальнейшее исследование, вот почему я делюсь этим знанием с вами.

Босворт, скорее всего, заметил, как изменилось выражение моего лица. Как же он не догадался?! Все стало на свои места. Ринт не мог увидеть скульптуру из кости во время реставрации склепа, поскольку скульптура из кости к тому времени уже давно была потеряна. Согласно Стаклеру костяная копия провела все два столетия в Италии, скрытая от людских взоров, пока его отец не обнаружил ее. Нет, Ринт видел серебряного «Черного ангела» или самого Черного Ангела, утопленного в серебре. Он видел статую в Седлеце, когда восстанавливал склеп. Босворт был прав — карта оказалась хитроумным трюком, так как «Черный ангел» никогда не оставлял Седлец. На протяжении веков статуя оставалась запрятанной там, а вот теперь, если собрать воедино все, что находится у Стаклера и «сторонников», можно получить всю информацию, необходимую для возвращения статуи. Оставалось только собрать все воедино.

И я понял наконец, почему Мартин Рейд отдал мне свой маленький серебряный крест. Сейчас он висел рядом с моими ключами. Я провел пальцем по его граням, потом по буквам, выгравированным на обратной стороне.

С

ЛЕЦ

Д

— Что с вами? — спросил Босворт.

— Нам надо идти, — ответил я.

Босворт попытался встать и остановить меня, но слабые ноги и парализованная рука не позволили ему сделать этого.

— Вы знаете! — взмолился он. — Вы знаете, где! Скажите же мне!

Он еще раз попытался подняться, но мы уже двинулись к двери.

— Скажите же мне! — кричал Босворт, заставляя себя удерживать равновесие. Я видел, как он, спотыкаясь, попытался задержать меня, видел его искаженное лицо, но к тому времени двери лифта уже закрывались. Я бросил последний взгляд на него, и лифт поехал вниз. В холле двое мужчин в униформе появились в дверном проеме направо от лифта. В помещении, откуда они выскочили, я сумел разглядеть телевизоры и телефоны. Охранники остановились, как только увидели Луиса. Если быть точнее, они остановились, как только увидели пистолет Луиса.

— Лежать, — приказал он.

Они упали на пол.

Я обошел Луиса и открыл дверь: он вышел спиной. Оказавшись на улице, мы припустили бегом, растворяясь в толпе. Отсчитывались последние минуты, прежде чем приверженцы приступят к резне своих врагов.

Глава 22

Сначала появились лишь смутные тени на стене, дрейфующие с ночными облаками вслед за лунным светом. Потом тени приобрели телесную форму облаченных во все черное налетчиков с выпуклыми пузырями стекол очков ночного видения, под которыми укрывались не только глаза, но и лица. Когда они облепили стены, эти очки делали их больше похожими на каких-то гигантских насекомых, нежели на людей. Впечатление усиливалось висящим за спиной оружием с тонкими черными стволами, напоминающими жала.

На некотором расстоянии от берега неподвижно застыла лодка, готовая, если потребуется, приблизиться по первому же сигналу тревоги, за рощицей ждал синий «мерседес» с единственным пассажиром в нем, бледным и тучным. Зеленым глазам Брайтуэлла не требовалось никаких искусственных ухищрений, он давным-давно приспособился видеть в темноте. Налетчики спустились в сад и затем рассыпались в разные стороны. Двое направились к дому, кто-то двинулся к воротам, но по заранее оговоренному сигналу все остановились и стали осматривать дом. Так прошло несколько секунд, но они не двигались с места. Четыре черные неподвижные фигуры, напоминающие обожженные остовы мертвых деревьев, с завистью ожидающих медленного наступления весны.

Внутри дома Мурнос сидел перед включенными экранами мониторов. Он читал книгу, и те, кто уже окружил усадьбу, могли бы с удивлением обнаружить, что читал он пояснения к «Книге Еноха». Содержание книги подпитывало веру тех, кто угрожал его хозяину, и Мурнос чувствовал себя обязанным узнать о них больше, чтобы понять своего врага.

«И назовутся они земным злым духом, и на Земле должно быть их обиталище».

Мурносу все больше становилось не по себе, когда он думал о великой навязчивой идее Стаклера, а недавние события не сделали ничего, чтобы унять его беспокойство. Приобретение последнего фрагмента на аукционе было ошибкой, поскольку привлекло внимание ко всему, чем уже владел Стаклер. Мурнос совершенно не разделял уверенность своего хозяина, будто можно прийти к согласию с теми, другими, которые также искали серебряную статую.

«Злыми духами станут они для Земли, и духами греха будут они называться».

Рядом с ним другой охранник наблюдал за экранами, его пристальный взгляд тщательно обследовал каждый монитор, один за другим. В комнате было окно, выходящее в сад. Мурнос много раз предупреждал Стаклера, что расположение комнаты совсем не отвечает ее основной цели. По мнению Мурноса, помещению службы безопасности следовало быть по-настоящему неприступным, чтобы в случае необходимости иметь возможность отсидеться там до приезда полиции и даже обороняться оттуда, но Стаклер, сотканный из противоречий, хотел, чтобы его окружали охранники. Он желал чувствовать себя под их бдительной охраной, но Мурнос понимал, что на самом деле Стаклер не видел ни в чем опасности для себя. Он был сыном своей матери, во всем продуктом ее воспитания. Вера в силу отца и природу его жертвы была привита ему с раннего возраста настолько, что для Стаклера дать волю своим естественным опасениям или сомнениям, даже если их порождали действия других, граничило с осквернением памяти отца. Мурнос ненавидел редкие и носящие случайный характер посещения старухи. Стаклер посылал за ней лимузин, и она приезжала со своей личной сиделкой. Ее обертывали в одеяла даже в самый разгар лета, глаза она круглый год зашторивала солнцезащитными очками. Старая карга в инвалидном кресле упорно цеплялась за жизнь, не получая никакой радости ни от чего в окружающем ее мире. Даже собственный сын не радовал старуху. Мурнос знал ее презрение к Стаклеру, мог слышать это презрение в каждом произнесенном ею слове, когда она разглядывала этого жеманного маленького человечка. Презрение, смягченное снисхождением к его слабости, которую он в ее глазах искуплял лишь своей готовностью ублажать мать, потакая ее прихотям, и своим поклонением перед отцом-героем. Культ отца был настолько сильным, что иногда ненависть и зависть, подпитывавшие этот культ, вдруг раздувались, наполняя его гневом и полностью меняя его облик.

«Не будут они есть, и станет мучить их жажда; и они должны скрываться и должны подняться против сыновей людских...»

Он взглянул на Куина, охранника. Куин подходил для такой работы. Стаклер сначала артачился, не желая платить ему столько, сколько тот стоил, но Мурнос упорно настаивал. Всех остальных также подбирал Мурнос, хотя по своим качествам они уступали Куину.

И все же Мурнос полагал, что охраны недостаточно.

На панеле на стене ритмично замигал свет, одновременно зазвучал настойчивый звуковой сигнал.

— Ворота! — воскликнул Куин. — Кто-то открывает ворота.

Невероятно! Ворота открывались только изнутри или из машин специальным пультом, но все машины стояли на месте. Мурнос проверил мониторы, и на мгновение ему показалось, что он видел фигуру около ворот и еще одну, вынырнувшую из рощи.

«...поскольку они зайдут совсем далеко в дни резни и разрушения».

Потом экраны потухли.

Мурнос уже вскочил на ноги, когда окно около них взорвалось. Куин принял на себя основной удар первого залпа, прикрывая Мурноса в спасительные секунды, позволившие ему добраться до двери. Он пробирался сквозь свист пуль, которые проносились мимо, отскакивали от металла и дырявили штукатурку. Стаклер был наверху в своей комнате, но шум разбудил его. Мурнос уже слышал, как он кричит из основного коридора. Где-то в доме рассыпалось вдребезги другое окно. Невысокого роста вооруженный мужчина появился из кухни, и Мурнос выстрелил в него, заставив отпрянуть назад. Продолжая стрелять, он направился к лестнице. На площадке между пролетами было окно в готическим стиле, и Мурнос видел, как тень прошла по нему, поднимаясь по внешней стене на второй этаж. Он хотел было закричать, предупредить, но услышал еще выстрелы, потом споткнулся о ступеньку, и от шока слова так и замерли на губах. Мурнос схватился за перила, чтобы приподняться, но его руки заскользили по древесине. Кровь стекала по пальцам. Он посмотрел вниз на рубашку и увидел, как кровавое пятно расползается по ткани, и одновременно с этим пришла боль. Он поднял пистолет, поискал цель и почувствовал новый удар в бедро. Спина выгнулась от боли, голова сильно ударилась о ступени, он крепко зажмурился, пытаясь справиться с мучительной болью. Когда он снова открыл глаза, над ним возвышалась женщина, формы ее тела не смог скрыть уродливый маскировочный костюм. Она смотрела на него сверху, ее зеленые глаза переполняла ненависть. В руке она держала пистолет. Мурнос инстинктивно закрыл глаза, когда пришла смерть.

* * *

Брайтуэлл подъехал к парадному входу и вошел внутрь. Он последовал за мисс Захн до подвала, прошел через винные стеллажи и оказался в хранилище, которое заранее уже открыли перед его появлением. Перед ним на возвышении неясно вырисовывались очертания большой черной статуи из кости. На коленях перед ней стоял Стаклер в одной синей шелковой пижаме. На волосах запеклось немного крови, других повреждений на нем не было заметно.

Вытащив из разбитой витрины все три фрагмента пергаментной карты, налетчики вручили их Брайтуэллу. Он передал их мисс Захн, не отводя пристального взгляда от статуи. Голова Брайтуэлла оказалась почти на уровне грудной клетки изображенной фигуры, там, где мастер использовал в качестве материала человеческие лопатки, сцепляя их с грудиной спереди, и, прижимая друг другу сзади, воссоздал воинские латы. Брайтуэлл размахнулся и со всей силы ударил кулаком. Грудина треснула.

— Нет! — закричал Стаклер. — Что вы делаете?!

Брайтуэлл ударил снова. Стаклер попытался вскочить, но мисс Захн вынудила его остаться в прежней позе.

— Вы же разобьете ее, — пробормотал Стаклер. — Такую красоту. Остановитесь же!

Под тяжестью ударов Брайтуэлла грудина раскололась. Острые осколки кости разорвали кожу суставов, но Брайтуэлл, казалось, не обращал на это никакого внимания. Он засунул руку в образовавшуюся от его удара дыру и стал шарить внутри. Рука ушла в статую почти по локоть, на лице отразилось напряжение от предпринимаемых усилий. Но вот черты лица Брайтуэлла неожиданно смягчились, и он вытащил руку. В кулаке он сжимал маленькую серебряную коробочку, ничем не украшенную. Он разжал кулак и показал коробку Стаклеру, потом осторожно снял крышку. Внутри оказался только кусок пергамента, великолепно сохранившегося. Брайтуэлл вручил его мисс Захн, чтобы та развернула и посмотрела пергамент.

— Цифры, карты, — сказал он Стаклеру. — В какой-то мере все оказалось несущественным. Значение имела только эта статуя из кости и то, что в ней хранилось.

Стаклер плакал. Он дотянулся до отколовшегося обломка черной кости и сжал его в ладони.

— Вы не понимали того, чем владеете, господин Стаклер, — упрекнул его Брайтуэлл. — «Quantum in те est». Детали отображали фрагменты, но истина пряталась здесь.

Он бросил пустую коробку Стаклеру. Тот недоверчиво ощупал ее изнутри.

— Все это время, — проговорил он, — тайна хранилась у меня под рукой.

Брайтуэлл взял у мисс Захн пергамент и стал рассматривать рисунок и буквы над рисунком. Это был архитектурный план церкви и лабиринта галерей в ее основании. Сначала он сдвинул брови, потом удивленно рассмеялся.

— Он никогда не покидал своего места, — сказал Брайтуэлл, прекратив смеяться.

— Покажите же мне, — попросил Стаклер. — Пожалуйста, позвольте мне хоть эту малость.

Брайтуэлл присел на корточки и показал Стаклеру рисунок, затем встал и кивнул мисс Захн. Стаклер не посмотрел наверх даже тогда, когда дуло пистолета коснулось его затылка.

— Все это время, — повторял он, — Все это время.

Потом настал миг, когда все, что происходило и что так и не наступило, подошло к концу и новый мир был рожден для него.

* * *

Двумя часами позже Рейд и Бартек возвращались к своей машине. Они только что поужинали в баре к югу от Хартфорда. Это была их последняя совместная трапеза, прежде чем они покинут эту страну, и Рейд напоследок по традиции потворствовал своему чревоугодию. Теперь потирал живот и жаловался, что бобы с соусом чили всегда вызывают у него газы.

— Никто не заставлял вас все это есть, — заметил его спутник.

— Не могу устоять перед ними, — признался Рейд. — Такое необычное сочетание вкусов. Это совсем иное.

«Шеви» Бартека был припаркован на дороге, под еще не покрывшимся листвой деревом, которое, отбрасывая тень на машину, создавало на ней причудливый филигранный рисунок. Эта была опушка небольшого леса, отделявшего зеленые поля от строящихся вдали новых многоквартирных домов.

— Я имею в виду, — продолжал Рейд, — ни в одном благопристойном обществе даже...

Тень отлепилась от одного из деревьев, и в ту долю секунды, которая отделяет момент, когда отдаешь себе отчет в происходящем вокруг и ответной реакцией, Рейд мог поклясться, что тень спускалась по стволу дерева головой вниз, совсем как ящерица, цепляясь за кору.

— Беги! — приказал он, резко подтолкнув Бартека к лесу, затем повернулся лицом к приближающемуся врагу. Он слышал, как Бартек позвал его по имени, и крикнул в ответ:

— Беги, говорю я. Беги же, тебе говорят, нахаленок ты этакий!

Перед ним уже стоял невысокого росточка мужчина с лицом пирогом, в черной куртке и поношенных джинсах. Рейд вспомнил, что заметил его еще в баре, и задумался, с какого времени их выслеживал противник. Рейд не заметил у него никакого оружия.

— Ну, мы еще посмотрим, — крикнул он. — Сейчас я с тобой разделаюсь.

Он поднял кулаки и стал передвигаться боком на случай, если этот низкорослый тип попытается обогнуть его и последовать за Бартеком, но тут же резко остановился, распознав зловоние рядом с собой.

— Священник, — произнес вкрадчивый голос, и Рейд почувствовал, как силы стали покидать его. Он обернулся. Брайтуэлл находился всего в дюйме от его лица. Рейд открыл было рот, чтобы произнести какие-то слова, но лезвие вошло в его горло столь стремительно, что он сумел только прохрипеть от боли. Он слышал, как карлик двинулся в подлесок, за Бартеком. Вторая фигура направилась туда же, то была женщина с длинными темными волосами.

— Ты проиграл, — сказал Брайтуэлл.

Он притянул Рейда к себе левой рукой, хотя нож продолжал пробивать себе путь наверх. Его губы коснулись рта Рейда, который попытался укусить Брайтуэлла. Но тот не ослабил хватки и успел поцеловать его. Рейд вздрогнул и умер в объятиях Брайтуэлла.

Мисс Захн и низкорослый мужчина вернулись спустя полчаса. Тело Рейда уже лежало в подлеске.

— Мы потеряли его, — сердито проговорила мисс Захн.

— Не имеет значения, — успокоил ее Брайтуэлл. — У нас есть рыбка побольше, и нам пора ее поджарить.

Он смотрел в темноту. Несмотря на свои слова, он, видно, все же надеялся, что у него еще есть шанс на того, кто был помоложе. Затем, когда надежда иссякла, он пошел с остальными назад к машине, и они направились на юг. Им предстояло нанести еще один визит.

Через некоторое время худощавая фигура появилась из леса. Бартек двигался вдоль линии деревьев до тех пор, пока не нашел истерзанное тело, брошенное среди камней и гнилых стволов. Он прижал его к своей груди и вознес молитвы по ушедшему другу.

* * *

Неддо сидел в небольшом кабинете в задней части своего магазина. Уже почти рассвело. Ветер за стеной с грохотом сотрясал пожарные лестницы. Ссутулившись над столом, Неддо крохотной щеточкой тщательно и бережно чистил костяную брошку.

Дверь в магазин открылась, но он не заметил этого за завыванием ветра. Он был настолько поглощен своей тонкой работой, что не сумел расслышать даже звук тихих шагов по его магазину. Он поднял глаза только тогда, когда отодвинулся занавес и тень упала на его работу.

Перед ним стоял Брайтуэлл, а за ним черноволосая женщина с расстегнутой до груди рубашкой, под которой шевелились в изобилии вытатуированные глаза.

— Вы все сплетни про нас распускали, мистер Неддо. Слишком долго мы попустительствовали вам, — сказал Брайтуэлл и печально покачал головой. Большая индюшачья борода на его шее заколебалась и слегка запульсировала.

Неддо положил щеточку на стол. Его очки имели вторую пару линз, приложенных к ним маленькой металлической рамкой. Это позволяло ему лучше видеть вещицу, над которой он работал. Линзы исказили лицо Брайтуэлла, заставляя глаза казаться еще крупнее, губы пухлее и ярче, а фиолетовую массу над его воротником более раздутой, чем когда-либо. Казалось, она вот-вот лопнет, выплеснет из себя всю кровь и гной, которые поднимутся из глубин внутренностей Брайтуэлла, сжигая, будто кислота, на своем пути все, с чем соприкоснется.

— Я сделал все правильно, — сказал Неддо. — Наверное, впервые.

— На что вы надеялись? На прощение?

— Возможно.

— "На земле они никогда не обретут мир и отпущение грехов, — процитировал Брайтуэлл. — И не порадуются они своей поросли; и увидят убиение своих любимых; станут оплакивать, глубоко переживать тлен своих сыновей; и молить будут вечно; но не обретут ни милости, ни мира".

— Я знаю Еноха так же, как и вы, но я не такой, как вы. Я верю в Святое причастие и милость к грешникам...

Брайтуэлл отступил в сторону, пропуская женщину. Неддо слышал о ней, но никогда не видел ее. Если бы не предубеждение, она могла бы показаться ему красивой. Теперь же, оказавшись лицом к лицу с ней, он испытывал только страх и ужасную усталость, которая помешала ему даже попытаться спастись.

— ...и воскрешение, — продолжал Неддо, ускоряя речь, — и вечную жизнь. Аминь.

— Вам следовало бы сохранять верность, — не выдержал Брайтуэлл.

— Верность? Кому, вам? Но я-то знаю, каков вы. Я обратился к вам в гневе, в горе и печали. Я ошибался. — Неддо начал новую молитву: — О мой Бог, я искренне сожалею о всех моих грехах, потому что они оскорбили тебя...

Женщина исследовала инструменты Неддо: скальпели, маленькие лезвия. Неддо мог слышать, как она перебирала их, но он не смотрел на нее. Вместо этого он упорно пытался довершить свою покаянную молитву, но тут Брайтуэлл заговорил, и слова замерли на губах Неддо.

— Мы нашли все.

Неддо прекратил молиться. Даже теперь, перед лицом приближающейся смерти, полный раскаяния, он не смог сдержать интереса.

— Неужели? — изумленно проговорил он.

— Да.

— Где? Я хотел бы знать.

— Седлец. Никогда не покидал пределов склепа.

— Сколько поисков, а статуя никуда не двигалась. — Неддо снял очки и, грустно-грустно улыбаясь, посетовал: — Как бы мне хотелось увидеть ее, взглянуть после всего, что слышал, и всего, что читал.

Женщина нашла тряпку. Она пропитала ее водой из кувшина, затем встала за Неддо и воткнула кляп ему в рот. Он попытался сопротивляться, цепляясь за ее руки и волосы, но она оказалась слишком сильной.

Брайтуэлл присоединился к ней, прижав руки Неддо к стулу, и всем своим весом силой удерживал тело старика. Холод скальпеля коснулся лба Неддо, и женщина начала резать.

Глава 23

Мы летели в Прагу через Лондон. Самолет приземлился далеко за полдень.

Стаклер был мертв. Сразу же после нашей встречи с Босвортом в Нью-Йорке мы взяли напрокат машину и направились на север к дому Стаклера. Но к тому времени, как мы добрались туда, все уже кончилось. Полиция была на месте, и у нас не заняло много времени узнать, что коллекционер и все его люди убиты, а в груди большой статуи из костей в его хранилище зияет отверстие.

Вскоре уже в Бостоне к нам присоединился Эйнджел, и мы отправились в Европу вечером того же дня.

Мы устояли перед соблазном сразу же поехать в Седлец, расположенный приблизительно в сорока милях к востоку от Праги, так как следовало сначала сделать некоторые приготовления. Кроме того, мы усталые и голодные. Мы зарегистрировались в маленькой, удобной гостинице в части города, известной как Мала страна. Как поведала нам молодая женщина у стойки регистрации, в переводе это означало «Малый город». Совсем рядом от нас, с улицы под названием Уджезд на Петрин холм поднимался небольшой фуникулер. По улице Уджезд грохотали старые трамваи, их дуги иногда искрились, соприкасаясь с проводами, наполняя воздух запахом свежей гари. Улицы были мощены булыжником, а на некоторых стенах оставили свои художества любители граффити. Лед на Влтаве еще не сошел, и в укромных уголках лежали остатки снега.

Пока Луис что-то выяснял и куда-то ходил, я позвонил Рейчел и сообщил, где я. Было уже поздно, и я волновался, что разбужу ее, но мне не хотелось вот так просто уехать из страны, не дав ей об этом знать. Похоже, ее больше беспокоил наш пес, но он преспокойно остался у соседа. Сэм чувствовала себя превосходно, и они все планировали навестить сестру Рейчел на следующий день. Рейчел была какая-то мягкая и тихая сегодня и больше походила на себя прежнюю.

— Мне всегда хотелось увидеть Прагу, — призналась Рейчел через некоторое время.

— Я знаю. Возможно, в другой раз.

— Как долго ты пробудешь там?

— Пару дней.

— А Эйнджел с Луисом с тобой?

— Да.

— Забавно, не правда ли, ты сейчас где-то в Праге и они с тобой вместо меня? — Ее голос выдал ее. Она вовсе не находила ничего забавного в этом.

— Ничего личного, — грустно пошутил я. — И номера у нас разные.

— Это звучит убедительно. Может, когда ты вернешься, ты приедешь сюда и мы сможем поговорить.

Я заметил, что она не сказала: «когда» или «если» она приедет домой, но я не стал уточнять. Я съезжу в Вермонт по возвращении, и мы поговорим, и, возможно, я вернусь назад в Скарборо уже один.

— Наверное, это неплохая мысль.

— Ты не говоришь, что ты хотел бы этого.

— У меня никогда не случалось так, чтобы кто-то предлагал мне поговорить, и после нашего разговора мне становилось лучше, чем до этого.

— Но так не должно случиться на этот раз?

— Надеюсь, нет. Я должен идти. Я увижусь с тобой, когда вернусь.

— Ладно.

— До свидания, Рейчел.

— Пока.

Мы заказали столик в ресторанчике под названием «У Модре Качники», или «Синий утенок», расположенном на неприметной улочке в сторону от Уджезд. Ресторанчик был обильно задекорирован портьерами, коврами и старыми печатными изданиями, а зеркала зрительно увеличивали пространство в этом небольшом помещении с низкими потолками. Меню содержало много дичи, на которой специализировался ресторан, так что мы ели утиные грудки и оленину, различное мясо под всевозможными соусами из черники, можжевельника и рома с Мадейры. Мы разлили по бокалам бутылку красного вина «Франковка» и ели в относительной тишине.

Мы еще не успели доесть жаркое, как в ресторан вошел мужчина, и хозяйка показала ему наш стол. Вошедший незнакомец походил на малого, сбывавшего краденые сотовые телефоны на Бродвее. Кожаный пиджак, джинсы, отвратительной расцветки рубашка и заросший подбородок, что-то среднее между «забыл побриться» и «совсем не бреюсь, бродяжничаю». Впрочем, комментировать его внешний вид вовсе не входило в мои планы. В его пиджак легко поместились бы два меня, если бы кто-то сумел найти способ раздеть его нынешнего владельца, не разорвав на части пиджак в процессе раздевания, потому как кожа, казалось, растянулась на нем до предела своих возможностей.

Я задумался, не состоял ли этот тип в каком-нибудь родстве с Фулчи или его предками, по крайней мере того периода, когда они вместе учились добывать огонь.

Его звали Мост, если верить Луису, который, очевидно, имел дело с ним когда-то раньше. Мост был папкой, или папой, одной из преступной группировки в Праге, а через свою женитьбу еще и связан с вором в законе, под которым ходила вся местная организованная преступность. Преступные организации в Чешской Республике были главным образом структурированы вокруг этих группировок, или бригад, которых насчитывалось примерно десять по всей стране. Они имели дело с рэкетом, контрабандой проституток из стран бывшего Восточного блока, сводничеством, автомобильными кражами, поставками наркотиков и оружия, но границы между преступными бригадами с ростом иммиграции становились все более размытыми. Украинцы, русские и чеченцы претендовали теперь на роль основных участников организованной преступности в стране, и никто из них не останавливался перед насилием над своими жертвами или, и это становилось неизбежно, друг над другом. Каждая группа контролировала свои собственные сферы специализации. Русские больше вовлекались в финансовые махинации, в то время как агрессивные украинцы предпочитали серийные грабежи и ограбления банков. Болгары, которые сначала концентрировались в эротических клубах, теперь переключились на автомобильные кражи, торговлю наркотиками и поставку болгарских проституток в бордели. Итальянцы, самые многочисленные, сосредоточились на приобретении недвижимости; китайцам нравилось держать казино и незарегистрированные бордели, а также заниматься контрабандой людей и их похищением, хотя подобные действия имели тенденцию не выходить за пределы их собственной этнической группы; к албанцам отошла часть от всего — от поставки наркотиков до сбора долгов и торговли кожей и золотом. Отечественные мальчики теперь были вынуждены бороться за сферы влияния против новой породы преступников-иммигрантов, которые не придерживались никаких старых правил. В сравнении с вновь прибывшими Мост был старомодным спецом. Он любил пистолеты и женщин.

— Привет. Все хорошо? — спросил он, показывая на тарелку Эйнджела, где медальоны оленя в черничном соусе окружала груда листьев шпината.

— Да уж, — сказал Эйнджел. — Действительно хорошо.

Указательный и большой пальцы Моста сомкнулись, схватив один из оставшихся медальонов с тарелки Эйнджела, и опустили его к себе в рот, как в голландский туннель.

— Эй, парень, — возмутился Эйнджел, — я же...

Мост одарил Эйнджела взглядом. Не угрожающим. Это был взгляд, каким паук мог бы одарить пойманную муху, если насекомое вдруг заговорило бы на тему Билля о правах или начало громко стенать о попирании его свободы.

— ...ел это, как-никак, — закончил Эйнджел несколько неубедительно.

— Хороший повод заявить о своих правах, — заметил я.

— Ну уж, не знаю, чего это ты такой самонадеянный стал, — рассердился на меня Эйнджел. — Может, лучше поделишься со мной, чтобы восполнить мою потерю.

Большой мужчина вытер пальцы о салфетку, затем протянул руку Луису.

— Мост, — сказал он.

— Луис, — сказал Луис, потом представил по очереди меня и Эйнджела.

— Мост означает мост? — уточнил я, поскольку видел указатели на улицах, направляющие туристов к «Карлув мост» — к Карлову мосту.

Мост распростер руки от восхищения, обычного для всех, кому нравится, когда приезжие делают некоторые попытки познакомиться с языком страны пребывания. Мало того, что мы покупаем оружие у него, мы еще и языком интересуемся.

— Мост, да, это правда, — ответил Мост. Он сделал жест руками, как будто балансировал. — Я и есть мост, мост между теми, кто имеет, и теми, кто хочет.

— Мост между едреной Европой и такой же Азией, чтоб тебе пусто было, — пробормотал Эйнджел почти беззвучно.

— Не понял?!

— Хорошее мясо, — Эйнджел поднял нож с вилкой и усмехнулся, насколько позволял набитый олениной рот. — М-м-мм.

Мост, похоже, не слишком ему поверил, но позволил себе не обратить внимания на подобные выходки.

— Нам надо идти. Время дня оживленное, у меня самый наплыв.

Мы оплатили счет и последовали за Мостом туда, где был припаркован черный «мерседес», — на угол Небовидска и Харантова.

— Ничего себе, — сказал Эйнджел. — Автомобиль гангстеров. Какой моветон. Примитив.

— Чего это ты и вправду так невзлюбил его? — удивился я.

— Тоже мне гигант! Не люблю задавак. И чего кичатся своими размерами?

Я был вынужден признать, что Эйнджел прав. Этот Мост был все-таки нахал и слишком много из себя корчил, но мы нуждались в нем, вернее в его услугах.

— Постарайся держаться паинькой, — попросил я. — Дело же не идет об усыновлении.

Мы забрались в машину, Луис и Эйнджел на заднее сиденье, я около Моста. Луиса явно ничего не тяготило, хотя он и не был вооружен. Этакая вполне рядовая коммерческая операция. Да и Мост, по-видимому, в свою очередь, знал предостаточно о Луисе, чтобы попытаться надуть нас.

Мы направились за Влтаву, мимо ресторанчиков для туристов, затем мимо маленьких местных баров, оказались на задворках большого железнодорожного вокзала и только потом повернули в направлении огромной телевизионной башни, возвышавшейся в вечернем небе. Мы еще несколько раз сворачивали на какие-то улицы и переулки, пока наконец не подъехали к двери, над которой висела светящаяся вывеска с изображением Купидона, пронзающего стрелой сердце. Клуб назывался «Мечта Купидона». Мост припарковался и выключил двигатель. Вход в клуб охранялся решетчатыми воротами и умирающим от скуки стражем. Ворота открылись, Мост отдал ключи от машины сторожу, и мы спустились на один лестничный пролет в маленький грязный бар. Какие-то женщины сидели в полном мраке, потягивая лимонад. Самые разные — блондинки, темноволосые, но все из Восточной Европы, и все скучающие, и все поношенные. Откуда-то из глубины звучал рок, и высокая рыжеволосая женщина с татуировками на руках обслуживала крошечную барную стойку. Мужчин не было видно. Когда появился Мост, рыжая барменша откупорила ему «Будвар» и заговорила с ним по-чешски.

— Хотите что-нибудь выпить? — перевел Мост.

— Нет, с нас хватит, — ответил Луис.

Эйнджел обвел взглядом «знаменитый» бордель.

— Наплыв у него, фу ты, ну ты, — пробурчал он. — На что, дьявол его разбери, это похоже, когда здесь затишье?

Мы прошли за Мостом через все здание мимо открытых настежь дверей в пронумерованные комнаты с двуспальными кроватями, только с подушками и простынями, стены в которых украшали сомнительного качества постеры в рамках с изображением обнаженных тел, пока наконец не добрались до его офиса. Там, на стуле с мягкой обивкой, сидел какой-то мужчина и следил за тремя или четырьмя мониторами, которые показывали ворота клуба, какой-то переулок за черным ходом, улицу в двух ракурсах и кассовый аппарат за стойкой бара.

Мост обошел сидящего мужчину и направился к стальной двери в дальней части офиса. Он открыл дверь парой ключей, один из которых достал из бумажника, а другой — из ниши внизу, у самого пола. За дверью мы увидели какие-то ящики с вином и картонные коробки с сигаретами, но занимало все это лишь незначительную часть помещения. За всем этим находился самый настоящий, хотя и не слишком большой, оружейный склад.

— Итак, — заговорил Мост. — Что вы предпочитаете?

Луис предупредил нас, что проблем с оружием в Праге у нас не возникнет, и он оказался прав. Когда-то Чешская Республика являлась мировым лидером по производству и экспорту оружия, но кончина коммунизма привела к упадку и в этой отрасли промышленности после 1989 года. Тем не менее в стране оставались еще приблизительно двадцать семь военных заводов, и чехи не проявляли особой щепетильности в выборе стран — импортеров оружия, хотя и следовало бы. Так, Зимбабве имело повод благодарить чехов за нарушение эмбарго на экспорт оружия, и Шри-Ланка, и даже Йемен, эта красная тряпка для американских интересов за границей и мишень для ООН в плане наложения необоснованного эмбарго. Предпринимались попытки экспортировать оружие даже в Эритрею и Демократическую Республику Конго. Экспорт осуществлялся в полном соответствии с экспортными лицензиями в страны, не подпадавшие под эмбарго, и оттуда уже смертоносные грузы переадресовывались их настоящему адресату. Какая-то часть этого оружия продавалась на законных основаниях, еще что-то попадало дилерам как сверхлимитные поставки, но, несомненно, какая-то часть шла по совершенно темным каналам. Подозреваю, что содержимое склада Моста попадало к нему именно по этим темным каналам. Как-никак, в 1995 году отборное антитеррористическое подразделение чешской национальной полиции, УРНА, как обнаружилось, продавало собственные оружие, боеприпасы и даже взрывчатые вещества организованным преступным группировкам. Мирослав Кваржнак, глава УРНА, был уволен, но это не повлияло на его дальнейшее назначение на пост заместителя директора Службы разведки чешской армии, а потом и военным атташе Чехии в Индии. Если уж полицейские с готовностью продавали оружие тем самым преступникам, за которыми они, по логике, охотились, то что уж говорить о свободном рынке, вовсю заявившем о своих притязаниях. Чехи просто-напросто в упоении от вновь обретенных радостей капитализма прекрасно поняли, как следует двигаться к созданию общества предпринимателей.

У дальней стены расположились оружейные стойки, в основном с полуавтоматическим оружием и разными ружьями, включая пару ФН-тактических полицейских ружей, явно только распакованных. Я увидел штурмовые винтовки Си-Зет 2000, и пять 5,56-дюймовых легких автоматов. Магазинные коробки для М-16 и патронташи для М-249 были сложены аккуратно около каждого. Имелся также АК-47 и стеллаж над стеллажом подобного ему В-Зет58. Около них были еще два стеллажа различного автоматического и полуавтоматического оружия и сложенные по два на прикрытом клеенкой верстаке пистолеты. Почти все продемонстрированное нам оружие было новехоньким, явно выпущенным для нужд военных. Создавалось впечатление, что половина лучшего вооружения чешской армии попадала на склад к Мосту. Если на эту страну нападут, им придется обходиться духовыми ружьями и бранными словами, пока кто-то не соберет достаточно денег, чтобы выкупить настоящие боекомплекты.

Мы с Эйнджелом наблюдали, как Луис осматривал оружие, щелкал затворами, проверял патронники, вставлял и вытаскивал зажимы. В конечном счете он остановил свой выбор на трех пистолетах «хеклер и кох» сорок пятого калибра, с глушителем Найта, чтобы уменьшить вспышку и звук. Пистолеты имели метку «USSOCOM» на стволе. Получалось, первоначально они изготавливались для американской команды специальных операций. Ствол и затвор были чуть длиннее, чем на обычном «хеклер и кох-45», и у них была особая винтовая резьба на дульном срезе для глушителя и еще модуль лазерного прицела, установленный перед предохранителем.

Он также взял несколько боевых ножей «Гербер патриота» и для себя «стейер» девятимиллимитровый — автоматический пистолет, оснащенный тридцатипатронным круглым магазином и глушителем, который был значительно длиннее самого пистолета.

— Мы возьмем две сотни патронов для сорок пятого, и я возьму три по тридцать для «стейера», — сказал Луис, закончив с осмотром. — Ножи вы подбросите нам бесплатно.

Мост согласился с ценой за пистолеты, хотя его удовольствие немного потускнело из-за способностей Луиса торговаться. Мы забрали оружие. Мост даже откопал для нас какие-то старые кобуры, такие истрепанные, словно они поступили с шоу Буффало Била. «Мерседес» все еще стоял припаркованный на том же месте, правда, за рулем сидел уже кто-то другой.

— Мой кузен, — объяснил Мост. Он похлопал меня по руке. — Вы уверены, что не хотите остаться и немного позабавиться?

Слова «забава» и «Мечта Купидона» в моем сознании никак не вязались вместе.

— У меня есть подруга, — ответил я.

— А здесь будет другая, — не отставал Мост.

— Не думаю. Я не слишком хорош и с той, что у меня уже есть.

Мост не предлагал девочек ни Эйнджелу, ни Луису. Я указал им на это, когда мы ехали назад к гостинице.

— Наверное, только ты один из нас смотришься падким на отклонения, — предположил Эйнджел.

— Да уж, наверное, так и есть, вы оба такие чистюли.

— Нам уже следовало бы быть там, — перебил нас Луис.

Он говорил о Седлеце.

— Они не тупицы, — ответил я. — Они уже ждали так долго. Прежде чем сделают ход, захотят осмотреться. Им понадобятся оборудование, транспорт, люди. Да и вниз они не станут спускаться до наступления темноты. Когда они появятся, мы уже будем ждать их.

* * *

Мы направились в Седлец на следующий день, выбрав указатель на польскую границу, потому что так было быстрее, чем по дороге, проходившей через деревни и города. Мы проезжали мимо пшеничных и свекольных полей, отдыхавших после сбора урожая, через густые леса с маленькими охотничьими домиками на опушках. Согласно путеводителю, который я прочел в самолете, дальше к югу, в Богемских лесах, водились медведи и волки, но здесь жили главным образом мелкие млекопитающие и птицы: утки, куропатки. В отдалении я мог видеть красные черепичные крыши домов и шпили деревенских церквей, возвышающиеся над крышами. Свернув с шоссе, мы проехали через индустриальный город Колин, крупный железнодорожный узел, где пересекаются дороги на восток к Москве и на юг в Австрию. Мы видели какие-то обвалившиеся здания, на других объектах шел процесс восстановления. В окнах были вывешены таблички «Пиво», а у открытых дверей стояли доски с написанным от руки мелом меню.

Седлец — это теперь почти пригород Кутны, города покрупнее. Огромный холм возвышался перед нами — Канк, если верить карте, первая большая шахта, открытая в городе после обнаружения серебра на землях, принадлежавших католической церкви. Я видел рисунки шахт в путеводителе. Они напомнили мне изображение ада Босха. Люди, опускающиеся под землю, одетые в белые туники, чтобы их было заметно в тусклом свете их ламп, кожаная юбка на спине, чтобы быстро и не поранившись съезжать вниз. Они брали с собой хлеба на шесть дней, поскольку у них уходило по пять часов, чтобы подняться назад на поверхность, и поэтому шахтеры оставались на глубине все шесть дней недели, появляясь только на седьмой день, чтобы помолиться, провести время с семьями и пополнить запасы еды, перед тем как снова возвратиться в подземный мир. Почти у всех на груди был образ святой Варвары, покровительницы шахтеров, ибо те, кто умирал в шахтах, делали это без благословения священника, без всяких обрядов, и их тела оставались под землей, даже если их удавалось найти среди груды обвалившихся камней. Они надеялись все же найти свой путь к небесам со святой Варварой.

Город Кутна-Гора по-прежнему стоял над бывшими шахтами. Под его зданиями и улицами пролегали мили туннелей, и земля была смешана с костями тех, кто там работал и умирал, добывая серебро для жизни наверху. «Подходящее место для погребения „Черного ангела“, — подумал я, — крохотный уголок укромного ада в Восточной Европе, небольшой уголок сотовидного мира».

Глава 24

Мы взяли вправо у большого супермаркета «Кауфланд» и подкатили к пересечению улиц Цечова и Староседлецка. Склеп был на последней, прямо перед нами, окруженный высокими стенами и кладбищем. Наискосок от него разместился ресторан и магазин под названием «У Балану», а за углом направо гостиница. Мы попросили разрешения взглянуть на номера и в конечном счете остановились на двух, из которых хорошо был виден склеп. Затем пошли посмотреть на сам склеп.

Седлец никогда не испытывал недостатка в телах усопших для заполнения его могил. Что не обеспечили шахты, или чума, или военные, пополнялось за счет притягательной силы Святой земли. В «Хрониках Збраслава» четырнадцатого столетия записано, что только за один год были похоронены тридцать тысяч человек. Останки очень многих везли сюда исключительно ради привилегии упокоиться в земле, привезенной когда-то из самой Святой земли. Считалось, что кладбище в Седлеце обладало удивительными свойствами и каждый усопший, захороненный на нем, подвергался разложению в течение одного дня, после чего от него оставались только белые нетленные кости. Когда кости неизбежно начали складировать, потребовалось построить хранилище, и кладбищенские смотрители возвели двухэтажное здание, содержащее склеп, внутри которого останки могли быть выставлены напоказ. Но если склеп служил практической цели, позволяя освобождать могилы от скелетов и предоставлять место тем, кто больше нуждался в приюте для своего бренного тела, то он в одинаковой мере также служил и духовным целям. Кости являлись напоминанием о быстротечности человеческого существования и временного характера всех земных вещей. В Седлеце граница между этим миром и следующим была отмечена костями.

Даже здесь, в чужом для меня месте, я услышал эхо своего прошлого. Вспомнил гостиничный номер в Новом Орлеане, воздух за окном, неподвижный и тяжелый от влажности. Мы подошли совсем близко к тому, кто отнял у меня жену и ребенка, и наконец пришли к некоторому пониманию характера его «искусства». Он тоже слишком верил в быстротечность всего человеческого и оставлял позади себя собственное «мементо мори», по мере того как двигался по земле: отрывая кожу от плоти и отсекая плоть от костей, дабы показать нам, что жизнь всего лишь мимолетная, незначительная вещь и что жизнь эту легко забрать по желанию даже такого ничего не стоящего существа, каким был он сам.

Он ошибался во всем, кроме этого. Не все, что мы пытаемся достичь, не представляет ценности. С каждой жизнью, которую он забрал, мир становился беднее, потенциал возможностей этого мира навсегда снижался на эту долю, потенциал в искусстве, науке, душевных переживаниях, изобретениях, надежде и сожалениях, и эта доля ущерба должна быть помножена на поколения и поколения нерожденного потомства отнятой у мира жизни.

А как быть с теми жизнями, которые отнял я? Был ли я виновен в одинаковой с ним мере? И не поэтому ли имелось теперь так много имен и хороших людей, и плохих, которых я носил в себе и за каждое из которыхя мог бы оправданно быть призван к ответу? Я мог бы пытаться доказывать, что, совершая меньшее зло, я предотвратил большее, не дал случиться непоправимому, но я все равно буду носить метку того греха на себе и, возможно, получу проклятие за это.

Но в конце концов не мог же я оставаться в стороне. Да, имелись грехи, которые я совершил в гневе, в ярости, и за них, в этом я не сомневался, я буду обвинен и признан виновным. Но другие? Я выбирал действие, веря, что большее зло лежит в бездействии. Я пытался исправить мир. По-своему.

Проблема состоит в том, что как раковая опухоль распространяется по всему организму, так небольшое коверкание души разъедает ее всю.

Проблема в том, что нет никаких меньших зол.

Мы миновали ворота кладбища и пошли вдоль могил. На более современных захоронениях в мрамор или гранит были вмонтированы фотографии умерших, а выше стояло слово «родина» и фамилия. На двух или трех в нишах, защищенных стеклом, стояли портреты всех захороненных под землей. Стояли за стеклом так безмятежно, как они могли бы стоять на буфете или на полках, когда те, кого они запечатлели, еще были живы. К входу в склеп вели три ступени. Простые деревянные двустворчатые двери, над ними полукруглое окно. Направо от входа более крутой лестничный пролет вел в часовню, так как часовня находилась выше склепа, из ее окна можно было сверху посмотреть на интерьер самого склепа.

Внутри за стеклянной витриной с картами и всякими безделушками сидела молодая женщина. Мы заплатили ей за вход по тридцать чешских крон за каждого, всего около четырех долларов за всех. Мы оказались единственными посетителями, рассматривавшими чудеса Седлеца. Было холодно, и выдыхаемый нами воздух принимал причудливые формы.

— Боже ж ты мой, — сказал Эйнджел. — И что это за место такое?

Лестница, ведущая вниз, была перед нами. На стенах с каждой стороны из длинных костей были составлены надписи «IHS», или «Jesus Hominum Salvator», или «Иисус — спаситель человечества». Их окружали четыре креста, каждый из трех костей, представляющих руки креста. Каждая рука креста завершалась черепом. У основания лестницы две колонны зеркально отражали друг друга. Они были составлены из черепов, чередуемых с тем, что, наверное, раньше являлось бедрами, причем кости были уложены вертикально под верхней челюстью каждого черепа. В двух нишах стояли огромные урны, или, возможно, крестильные купели, снова сделанные полностью из человеческих останков и прикрываемые круглой крышкой из черепов.

Я вступил в основную часть склепа. Справа и слева от себя увидел огромные пирамиды черепов и костей, количество которых невозможно было бы сосчитать. Каждая пирамида венчалась деревянной короной, выкрашенной в золотой цвет. Согласно информации, почерпнутой из рекламного листка, который нам дали при входе, останки представляли собой тех, кто предстает перед Божьим судом, в то время как короны символизировали Царство Небесное и обещание воскрешения из мертвых. На одной из стен, около дарохранительницы, снова была выложена костями надпись, гласившая:

«ФРАНТИШЕК РИНТ 3 ЧЕСКЕ СКАЛИЦЕ — 1870»

Как и большинство художников, Ринт подписал свою работу. Но если догадки Босворта верны, то, завершая реконструкцию склепа, Ринт увидел нечто такое, что произвело на него неизгладимое впечатление. Он потратил годы, восстанавливая этот образ, словно своими рисунками пытался мало-помалу изгонять его из своего воображения и так восстановить мир в себе.

Другая дарохранительница, слева от меня, несла на себе герб семьи Шварценбергов, которые оплатили работу Ринта. И опять она была сделана целиком из костей. Ринт даже создал птицу — ворону или грача, — используя тазовую кость для ее тела и кусочки ребра для ее крыла. Грач опускал клюв в полую глазницу того, что, как предполагалось, являлось черепом турка, деталь, которую добавили к гербу как подарок от императора Рудольфа II, после того как Адольф Шварценберг подавил мощь турков, взяв укрепленную крепость Рааб в 1598 году.

Но все это оказалось прелюдией к центральной части склепа. Со сводчатого потолка свисала люстра, созданная из элементов всех возможных костей, которые человеческое тело могло предоставить скульптору. На ее вытянутые части навешаны были кости рук, заканчивающиеся тарелками из тазовых костей, на которых крепился отдельный череп. Подсвечник был вставлен в макушку каждого черепа, а лента из скрепленных между собой косточек формировала висячие цепи, соединяющие все подсвечники. Было невозможно смотреть на все это и не испытывать отвращения, подавляемое еще большим чувством благоговейного ужаса перед творческой фантазией того, кто сумел создать подобное творение рук человеческих, изумительное творение расстроенного разума. Все в нем одновременно и восхищало, и тревожило.

В полу под люстрой находилась прямоугольная бетонная плита, вход в погребальный склеп, где покоились останки знатных и богатых особ. По углам прямоугольника стояли причудливые канделябры в форме готических башен, с ангелами, трубящими в трубы на самой верхушке, с тремя рядами из семи черепов каждый, снова с костью руки, зажатой в выбитых челюстях.

Считалось, что на создание всего этого причудливого убранства пошли останки приблизительно сорока тысяч человек.

Я огляделся. Эйнджел и Луис осматривали пару стеклянных шкафчиков, в которых хранились черепа каких-то участников Гуситских войн. В двух-трех черепах виднелись маленькие отверстия от мушкетных пуль, в то время как другие зияли ранами, нанесенными тупым предметом. На одном из черепов острое лезвие клинка почти полностью срезало затылок.

Капля упала на мою рубашку, растекаясь пятном на ткани. Я посмотрел вверх и увидел мокрое пятно на потолке. «Наверное, крыша течет», — подумал я, но тут же почувствовал, как пот ручьем стекает по моему лицу и задерживается на губах. Я сообразил, что пар от моего дыхания больше не струится в воздухе, а сам я начинаю покрываться обильным потом. Но ни Эйнджела, ни Луиса это, казалось, вовсе не беспокоило. По правде говоря, Эйнджел, наоборот, застегнул молнию куртки до самого подбородка и слегка пританцовывал, чтобы согреть ноги, а руки упрятал в карманы.

Пот застилал мне глаза, затуманивая зрение. Я вытер пот со лба рукавом пальто, но это, казалось, только ухудшило дело. Соль ужалила слизистую оболочку глаз, я почувствовал, как у меня закружилась голова, и начал терять равновесие. Из страха задеть сигнализацию, о которой нас предупредили еще в дверях, я не стал ни к чему прислоняться. Вместо этого присел на корточки на полу и несколько раз глубоко вздохнул, но слегка закачался на пятках и, чтобы как-то удержать себя, вынужден был попытаться упереться пальцами в пол. Пальцы коснулись камня, прикрывавшего вход в склеп, и я тотчас почувствовал пронзительную боль, волной пробежавшую по коже. Я тонул в какой-то невыносимо горячей жидкости, все тело пылало огнем. Я сделал попытку открыть рот, чтобы произнести хоть слово, но жар ринулся заполнять открывшуюся пустоту, не давая звукам выходить изнутри. Я ослеп, онемел, принужден был молча выносить мои мучения. Я хотел умереть, но и этого не мог. Я оказался в западне, замурованным в жутком, темном месте. Меня охватило удушье, я не мог сделать ни вдоха, ни выдоха.

И все же я вынес все это.

Рука коснулась моего плеча, и Эйнджел заговорил со мной. Его прикосновение показалось мне невероятно холодным, от его дыхания веяло льдом. Но тут я осознал, что слышу, как где-то звучит другой голос, только он повторяет одни и те же слова на языке, который я не понимаю. Мне слышалось унылое повторение одних и тех же фраз, многократное и нескончаемое, с одной и той же интонацией, одними и теми же паузами, с одним и тем же ударением.

Это было какого-то рода заклинание, или молитва, или мольба, какое-то проявление потери рассудка, безумия. Я вспомнил животных в зоопарке, обезумевших оттого, что они лишены свободы, потерянных от никогда не изменяющейся среды обитания, безостановочно бродивших взад-вперед по своим клеткам, всегда на одной и той же скорости, всегда по одной и той же траектории, не меняя ритма.

Внезапно голос изменился. Стал спотыкаться на словах. Наконец остановился совсем. И вдруг я ощутил какое-то движение. Так слепой человек мог бы останавливаться, выставив вперед свою палку, и слушать приближение незнакомца.

И затем раздался вой, снова и снова, тон и сила звука все возрастали, пока все звуки не слились и не превратились в один повторяющийся вопль гнева и отчаяния. Звук этот рвал уши, кромсал нервы, поскольку взывал ко мне снова, и снова, и снова.

«Он знает, — подумал я. — Он знает».

«Он жив».

Эйнджел и Луис отвели меня назад в гостиницу. Я ослабел, и моя кожа горела.

Я попробовал лечь, но тошнота не проходила. Спустя некоторое время я зашел к ним в номер. Мы сели у окон и стали наблюдать за кладбищем и его строениями.

Что случилось там? — спросил Луис наконец.

— Я ни в чем не уверен.

Да уж, хватит, ты просто обязан объяснить все это, неважно, какой бы чертовщиной это ни отдавало. — Он рассердился и даже не пытался скрыть свой гнев. — У нас нет времени.

Тебе нет нужды напоминать мне о времени, — огрызнулся я.

Он смерил меня взглядом.

— Ну, что это было?

У меня не оставалось никакого выбора. Я обязан был объясниться.

Я подумал на мгновение, что чувствую что-то живое там, под камнем, закрывающим склеп. Это «живое» знало, что я почувствовал это. У меня было ощущение, что меня куда-то упрятали, что меня мучат удушье и нестерпимый жар. Все именно так. Никак иначе я объяснить не могу.

Я не знал, какая реакция последует от Луиса. «Вот мы и подошли к этому, — подумал я. — Все, вставшее между нами, прорывается наружу».

С тобой все в порядке? Ты сможешь вернуться туда? — спросил Луис.

Я надену что-нибудь полегче в следующий раз.

— Мне необходимо было спросить. — Луис отбивал пальцами легкую дробь по спинке стула в ритме, который только он мог слышать.

— Понимаю.

— Сдается мне, я становлюсь нетерпеливым. Хочу, чтобы это закончилось наконец. Не люблю, когда дело становится личным.

Он повернулся на стуле и посмотрел на меня.

— Они ведь прибудут, не так ли?

— Да, — ответил я. — И тогда ты сможешь делать с ними все, что захочешь. Я обещал тебе, что мы найдем их, и мы их нашли. Разве не этого ты хотел от меня?

И все же мои слова не слишком убедили Луиса. Его пальцы стучали по подоконнику, а пристальный взгляд, казалось, снова и снова притягивался к одинаковым шпилям часовни. Эйнджел сидел на стуле в темном углу, неподвижный и молчаливый, ожидая, когда все, разделявшее нас, будет названо. В наших отношениях произошли какие-то изменения, и я не знал, куда нас это заведет — к концу нашей дружбы или ее новому началу.

— Говори, — попросил я.

— Я обвинял тебя, — беззлобно сказал Луис. Он не посмотрел на меня, когда заговорил. — Обвинял тебя во всем, что случилось с Алисой. Нет, не с самого начала, ведь я-то знал, какую жизнь она вела. Я пытался приглядывать за ней и заставить других людей присматривать за ней, но все дело кончилось тем, что она пошла по той дорожке, которую сама выбрала. Все мы так делаем. Когда она исчезла, я вздохнул спокойно. Не так долго, но от этого не уйдешь, и мне стало стыдно. Потом мы нашли Гарсию, и этот жирный тип, Брайтуэлл, выскочил как черт из табакерки, и как-то сразу оказалось, что уже и не в Алисе все дело. Все упиралось в тебя, ты каким-то образом был втянут во все это, как ни крути. И я стал думать, что не Алиса причиной всему случившемуся, что, возможно, все случилось из-за тебя. Ты знаешь, сколько женщин зарабатывают на жизнь на улицах Нью-Йорка? Столько шлюх или наркоманок, выбирай любую, и женщин у этого старикашки Уинстона перебывало много. Так почему все-таки именно она? Выходило, что ты бросаешь тень на чьи-то жизни, и эта тень росла, росла и коснулась моей Алисы, хоть вы никогда и не встречались с ней, ты даже не знал о ее существовании. После всех таких мыслей мне какое-то время не хотелось даже смотреть на тебя. Нет, я не питал к тебе ненависти, потому что с твоей стороны все было невольно, но я не хотел быть около тебя. А потом она начала взывать ко мне.

Совсем стемнело, наступила ночь, и Луис отчетливо отражался в окне. Его лицо зависло в воздухе, и, может, из-за дефекта в стекле, которое дублировало его отражение, а может, еще почему-то, но в темнеющем воздухе за ним казалось подвешенным еще одно лицо, черты которого различить было невозможно.

— Я слышу ее ночью. Я думал сначала, что это кто-то в доме, но, когда я вышел из квартиры в коридор, чтобы проверить, я перестал слышать ее. Это было только внутри. Я слышу ее только тогда, когда никого вокруг нет. Это ее голос, только она не одна. Слышны какие-то другие голоса вместе с ее голосом, их так много, не передать. И они все называют разные имена. Она называет мое. Трудно понять ее, кто-то мешает ей звать меня. Сначала ему было наплевать, он думал, что никого она не волнует, но теперь он узнал больше. И он хочет, чтобы она не издавала звуков. Она мертва, но продолжает взывать ко мне, видно, не находит покоя. Она все время плачет, потому что боится. Они все боятся. Я вроде как понял, что, может быть, вовсе не случайно ты нашел Эйнджела и меня или мы нашли тебя. Я не понимаю всего, что происходит с тобой, но знаю одно: все происходит так, как тому следовало произойти, и мы все к этому как-то причастны. Все это таилось в тени, и никому из нас не уйти от этого. Твоей вины тут нет никакой. Я знаю это теперь. Ну, конечно, полно других женщин, которые могли оказаться на ее месте, но что тогда? Они исчезли бы, и их голоса окликали бы кого-то, но услышать их было бы некому, и никого не взволновало бы их исчезновение. Вот мы и услышали, и теперь мы здесь.

Наконец-то он снова повернулся ко мне, и женщина в ночи исчезла.

— Я хочу, чтобы она перестала кричать и плакать, — сказал он, и, глядя в его усталые глаза, я понял, как он постарел за это время. — Я хочу, чтобы они все прекратили кричать и плакать.

* * *

Той ночью Уолтер позвонил мне по сотовому. Я говорил с ним перед отъездом и рассказал ему все, что знал.

— Слышно так, словно ты за миллион миль отсюда. На твоем месте я бы там и оставался. Почти все, с кем ты когда-либо говорил об этих вещах, мертвы, и довольно скоро тебя начнут искать, чтобы получить ответы на некоторые вопросы. Ты вряд ли захочешь выслушивать добрую половину этих вопросов. Неддо мертв. Кто-то порезал его ужасно. Могло бы сойти за пытку, чтобы выбить из него сведения, но только ему в рот запихали тряпку. Даже если он хотел что-нибудь рассказать, ему бы это не удалось. Но это не самое худшее. Рейда, того монаха, который говорил с тобой, забили насмерть за баром в Хартфорде. Другой монах позвонил о случившемся, затем исчез. Полицейские хотят поговорить и с ним тоже, но или орден где-то его прячет, прикрывая, или они действительно не знают, где он.

— Разве полицейские думают, что он убил Рейда? Если так, они не правы.

— Они только хотят поговорить с ним. У Рейда на губах кровь, но чужая. Если это не кровь Бартека, тогда он, видимо, чист. Похоже, что Рейд укусил убийцу. Образец крови отправили в частную лабораторию на экспресс-анализ. Они получат результаты через день, от силы два.

Я уже знал то, что они найдут. Старую, разложившуюся ДНК. И меня мучил вопрос, присоединился ли теперь голос Рейда к голосу Алисы в том беспросветном месте, из которого брайтуэлловские жертвы взывают об освобождении. Я поблагодарил Уолтера, затем отключился и возвратился к своей бессменной вахте над склепом.

* * *

Секула прибыл утром второго дня. Но не один. С ним был водитель, который остался ждать около серого «ауди», а Секула отправился в склеп в компании невысокого роста мужчины в джинсах и рыбацкой куртке. Они вышли через тридцать минут и по ступенькам поднялись в часовню, но и там долго не задержались.

— Проверяют сигнализацию, — сказал Эйнджел, когда мы наблюдали за ними из окон гостиницы. — Коротышка, верно, эксперт.

— Как она, кстати? — поинтересовался я.

— Я посмотрел вчера. Не слишком сложная, чтобы отпугнуть их. Даже не похоже, что ею занимались после последней попытки ограбления.

Эти двое вышли из часовни, обошли здание по периметру, затем вернулись к «ауди» и уехали.

— Мы могли бы проследить за ними, — пожалел Луис.

— Могли бы, — согласился я, — только зачем? Они должны возвратиться. Вопрос когда.

— По мне, — Эйнджел оттянул нижнюю губу, — нужно сделать все как можно скорее, раз уж сигнализация не проблемная. Сегодня вечером, может быть.

Звучало правдоподобно. Они придут, и тогда мы будем знать все.

* * *

Около магазина «У Балану», что через улицу от склепа, был небольшой внутренний двор, который летом использовали как открытую веранду для ресторана. Проникнуть туда оказалось совсем несложно, и именно там Луис занял позицию на следующий вечер, вскоре после того, как сгустились сумерки. Я остался в гостиничном номере, где мог получить правильное представление о происходящем. Мы с Луисом договорились не предпринимать никаких шагов в одиночку. Эйнджел спрятался на кладбище. Налево от склепа стоял небольшой домик с красной черепичной крышей. Его окна были разбиты, но закрыты черными стальными решетками. Когда-то его, возможно, использовали как помещение для могильщиков, но сейчас там оставались только шифер, кирпичи, доски, к которым добавился один совершенно продрогший житель Нью-Йорка.

Я переключил сотовый на виброзвонок. Все было тихо, только слышалось отдаленное рычание проезжавших мимо машин. Итак, мы ждали.

Вскоре после девяти прибыла серая «ауди». Она сделала один полный круг, объезжая квартал, затем припарковалась на Староседлецкой. Минутой позже за ней появились сначала вторая, уже черная «ауди», потом неописуемого цвета зеленый грузовик с покрытыми толстым слоем грязи шинами.

Из первой машины вышел Секула в сопровождении мелкорослого спеца по сигнализации и еще кого-то в черных брюках и длинном, до щиколотки, пальто с поднятым капюшоном. Температура значительно упала в тот день. Даже Секулу я узнал только по его росту, поскольку он укутал нижнюю часть лица шарфом и глубоко надвинул черную вязаную шапку.

Из второй машины вылезли еще трое. Первой показалась очаровательная мисс Захн. Холод ее, похоже, не беспокоил. Распахнутое пальто, непокрытая голова. Учитывая температуру того, что текло в ее жилах, ночь, вероятно, казалась ей теплой. Вторым был седовласый мужчина, которого я не узнавал. В руке он держал пистолет. Третьим шел Брайтуэлл. Все в том же бежевом костюме. Холод, казалось, и его, как и мисс Захн, беспокоил не слишком. Брайтуэлл подошел к грузовику и что-то сказал двоим мужчинам, остававшимся в кабине. Судя по всему, они планировали перевезти статую, если отыщут ее.

Двое вышли из кабины и последовали за Брайтуэллом к фургону грузовика. Как только дверь открылась, еще двое вылезли оттуда, закутанные по уши. Как-никак они проделали путь в необогреваемом фургоне. Потом, после короткого совета, Брайтуэлл повел мисс Захн, Секулу, неизвестного в длинном пальто и электронщика к воротам кладбища. За ними последовал и один из тех, кого они наняли для дела. Когда Эйнджел пробирался к домику, он предусмотрительно запер за собой ворота, но Брайтуэлл легко перекусил цепь, и группа прошла внутрь.

Я быстро пересчитал их по головам. Мы уже имели водителя «ауди» и троих из команды в грузовике. К склепу пошли еще шестеро. Я звякнул Луису.

— Что тебе оттуда видно? — спросил я.

— Один парень теперь у двери склепа, уже здесь, — тихо ответил он. — Еще есть водитель, тот стоит у пассажирской двери, спиной ко мне.

Я слышал, как он сменил позицию.

— Два любителя из грузовика по углам, караулят главную дорогу. Еще один в воротах.

Я задумался.

— Дай мне пять минут. Я подойду сзади к грузовику и возьму парней с углов. На тебе водитель и человек в воротах. Скажи Эйнджелу, что за ним дверь. Звякну, когда буду готов двигаться.

Я вышел из гостиницы и обежал квартал так быстро, как только смог. Потом мне предстояло перелезть через стену и пересечь зеленую зону с детской площадкой, оставляя кладбище по левую руку. Я отзвонил Эйнджелу, что вступил в зону.

— Я на детской площадке позади тебя. Не подстрели меня.

— Только на этот раз. Вообще-то мне пора заняться тобой.

Я услышал слабый шум с кладбища — это Эйнджел выдвинулся из домика, потом все снова стихло. Я нашел калитку в дальнем конце площадки и открыл ее как можно тише. Слева можно было видеть только заднюю часть грузовика. Я держался ближе к стене, пока она не начала поворачиваться к главному входу. Тень охраны в воротах была ясно различима. Если бы я попытался пересечь улицу, у него появился бы отличный шанс увидеть меня.

Я снова звякнул Луису.

— Меняем план, — сказал он. — Эйнджел берет на себя дверь и ворота.

* * *

Внутри кладбища тот, кто караулил у двери склепа, зажег сигарету. Им оказался Гэри Тулан, американский наемный убийца, обосновавшийся в Европе. Его мало что интересовало, кроме женщин и выпивки, да еще ему нравилось причинять людям боль.

Но некоторые из тех, кто его сейчас нанял, вызывали у него мурашки по телу. Какими-то они были другими, словно с чужой планеты. Парень с белыми волосами, красавица со странной кожей и хуже всех толстяк с раздутой шеей. В их присутствии ему становилось как-то неуютно. Он не знал, чем они занимались здесь, был уверен только в одном — оплату он получил заранее. Если они задумают что-нибудь плохое, у него при себе запасной пистолет, да и люди, которых он собрал, вовремя подоспеют на случай неприятностей. Тулан сделал длинную затяжку. Когда он бросал спичку, тени вокруг него переместились, но ему потребовалась еще секунда, чтобы понять, что падающий свет и меняющаяся темнота не связаны друг с другом.

Эйнджел выстрелил ему в голову, затем перебрался к воротам.

* * *

Луис проверил часы. Он все еще держал телефон около уха. Я ждал.

— Три, — считал Луис. — Два, один. Пора.

Послышался мягкий хлопок, и тот, кто стоял в воротах, рухнул на землю, подстреленный Эйнджелом.

Я побежал.

Водитель «ауди» полез за пистолетом, но Луис оказался проворнее. Видимо, водитель осознал появление Луиса лишь в последнюю минуту, поскольку он только начал поворачиваться в его сторону, когда пуля Луиса уже пробила ему затылок. Тут один из людей на углу что-то закричал. Он подбежал к кабине и почти сумел открыть дверцу, прежде чем упал на бок, схватившись за поясницу, куда я попал первым выстрелом. Я всадил ему еще одну пулю уже на земле и выстрелил во второго, когда тот выстрелил в меня. Пуля выбила кусок кирпича из стены около моей головы, но к тому времени тот, кто стрелял, был уже мертв.

Луис тянул тело водителя во внутренний двор ресторана. Он остановился, когда услышал выстрел. Из близлежащих зданий никто не показался, чтобы посмотреть, что происходит. Они или приняли выстрел за выхлоп автомобиля, или просто не хотели ничего знать. Я затолкал тела двоих под грузовик, где их не так легко было заметить, и мы с Луисом побежали к склепу. Эйнджел распластался на земле у двери и осторожно заглядывал внутрь.

— Еще один внутри, — зашептал Эйнджел. — Он слышал выстрел и прибежал. Похоже, они сумели поднять камень, прикрывающий склеп. Оттуда идет свет, но не думаю, что там кто-нибудь остался. Думаю, все они уже много глубже.

Внутри склепа стояла жуткая жара. Сначала я испугался, что на меня опять накатит тошнота, которую я испытал накануне, и таким образом подтвердятся самые плохие опасения Луиса относительно меня, но, посмотрев на Эйнджела и Луиса, отметил, что они оба сразу изрядно вспотели.

* * *

Отовсюду раздавались звуки капающей воды. Со сводов потолка, по стенам, везде бежали ручьи, капли покрывали кости, стекали, как слезы, по белым щекам мертвых. Тело специалиста по сигнализации лежало в дверном проеме, тоже уже все в мокрых пятнах.

Камень, прикрывавший спуск в склеп, был сдвинут с места, возле него горела лампа на батареях. Мы обогнули проем, стараясь не выдать своего присутствия никому из тех, кто ждал внизу. Мне показалось, я слышу, хотя и очень слабо, голоса, звук камня, скрежещущего по камню. Вниз, в полный мрак, вели грубо обработанные ступени, но от невидимой нам лампы в глубине склепа шла полоска света.

Эйнджел посмотрел на меня. Я посмотрел на Эйнджела. Луис посмотрел на нас обоих.

— Великолепно, — прошептал Эйнджел. — Просто великолепно. Не хватает только нацепить себе на грудь мишени.

— Ты остаешься здесь, — сказал я ему. — Держись в тени двери. Нельзя, чтобы кто-то еще появился и мы оказались в ловушке.

Эйнджел не возражал. В его положении и я не стал бы этого делать. Мы с Луисом встали так, чтобы нас не было видно с лестницы. Одному из нас предстояло начать спуск первым.

— Что выбираешь? — спросил я. — Старость или красоту?

Он ступил вперед и поставил ногу на первую ступеньку.

— И то, и другое.

Я держался на пару ступенек сзади. Пол склепа, удваивавшийся потолком подземелья, был толщиной в полметра, поэтому мы уже наполовину спустились вниз, прежде чем сумели увидеть что-нибудь, но даже тогда половина подземного склепа оставалась в темноте. Слева от нас шел ряд ниш, в каждой по каменной могиле с надгробьем, украшенным резьбой. Гербы, картины воскрешения. Справа тоже шли могилы, один из каменных гробов оказался опрокинутым, и останки его обитателя были вывалены на мощеный пол. Кости давно рассыпались, отделившись от плоти, но мне показалось, что я смог смутно разглядеть следы савана, в который когда-то заворачивали тело. Теперь зияющее прямоугольное отверстие в нише было пустым.

Я мог видеть свет, просачивающийся сквозь щель. Голоса стали громче, жара усилилась. Казалось, мы стоим перед печной топкой в ожидании, когда пламя вырвется наружу и опалит нас.

Я почувствовал порыв прохладного воздуха на шее и тут же отпрянул направо, собрав все свои силы, подтолкнул туда же и Луиса и упал на пол.

Что-то прорезало воздух и воткнулось в одну из колонн, поддерживающих свод. Донесся запах духов мисс Захн, которая похрюкивала, ломом ударяя по камню. Я изо всех сил ударил ее пяткой под коленку. Ее нога согнулась, я услышал, как она вскрикнула, но продолжала наугад хлестать ломом в моем направлении. Когда я попытался подняться, мисс Захн попала мне по правому локтю. Боль волной пробежала по руке, тут же парализовав ее. Я выронил пистолет и был вынужден отползти назад. Уперевшись спиной в стену, я сумел подняться, опираясь на левую руку, и услышал выстрел. Несмотря на глушитель, он еще долго громким эхом отзывался в замкнутом пространстве. Я не мог понять, где Луис, пока с трудом не встал на ноги и не увидел, как он сцепился с Секулой у одной из могил. Пистолет адвоката уже лежал на полу, но своей левой рукой он отводил пистолет Луиса в сторону от себя, а правой одновременно скреб ногтями по лицу Луиса, стараясь зацепиться за кожу. Я не мог вмешаться. Несмотря на боль, мисс Захн хромала вокруг меня, изыскивая новую возможность ударить. Она сняла жакет, чтобы как-то облегчить дыхание в этой невыносимой жаре, и кнопки на ее черной рубашке расстегнулись от напряжения. Луч света осветил женщину, и я увидел татуировки на ее коже. Они, казалось, задвигались на свету. Лица закрутились и исказились, огромные глаза замигали, зрачки расширились. Губы раскрылись, обнажая маленькие, похожие на кошачьи зубы. Голова повернулась, курносый нос расплющился, как если бы другое существо, живущее внутри нее, крепко прижималось изнутри к коже, пытаясь выдавить себя оттуда во внешний мир. Все ее тело было изобилующей гротесками галереей, и я не мог заставить себя оторвать свой взгляд от них.

Эффект был почти гипнотическим, и я задумался, не этим ли способом она лишала воли свои жертвы, прежде чем нанести им смертоносный удар, вводила их в состояние транса, когда приближалась, чтобы убить их.

Моя правая рука болела, и я чувствовал, будто все мое тело иссыхает от невыносимой жары. Я не мог понять, почему эта женщина просто не стреляла в меня. Я откинулся назад, когда мисс Захн сделала ложный выпад в мою сторону. Я потерял равновесие, и тут лом сделал большую дугу над моей головой, когда раздался голос Эйнджела: «Эй, сука!» и он ногой залепил ботинком мисс Захн прямо в челюсть, разбив ее с оглушительным треском. Ее глаза замигали от шока, а вытатуированные глаза резко защелкнулись, рты открылись в беззвучном мучительном реве. Мисс Захн посмотрела туда, где Эйнджел боком лежал на лестнице, прямо под потолком. Его правая нога все еще оставалась вытянутой, а над ногой торчал его пистолет сорок пятого калибра.

Мисс Захн выронила лом и подняла левую руку. Эйнджел выстрелил, и пуля прорвалась через ладонь. Женщина сползла по стене, оставляя за собой темный след. Один глаз остался открытым, но на месте другого была сплошная черная и красная рана. Женщина мигнула, и все вытатуированные глаза на ее коже, казалось, мигнули одновременно с ней, потом ее глаз закрылся, разрисованные веки на ее теле медленно сползали каждый по очереди, пока наконец все движение не прекратилось.

Когда она умерла, жизненные силы, казалось, оставили и Секулу. Адвокат обмяк и обвис, предоставив своему противнику возможность пошевелиться, которой до этого момента тот был начисто лишен. Луис вжал дуло пистолета под подбородок Секулы и нажал на курок. Шум выстрела многократно отразился вокруг нас. Луис выпустил Секулу, и тело рухнуло на пол.

— Он застопорился, — озадаченно произнес Луис, указывая на Секулу. — Он собирался стрелять, но застопорился.

— Он говорил мне, что думает, что не может убить человека, — вспомнил я. — Полагаю, он оказался прав.

Я осел у влажной стены подземного склепа. Рука болела ужасно, но я не думал, что сломал ее. Я с благодарностью кивнул Эйнджелу, и он возвратился на свой пост у двери. Перед нами в стене зиял пролом.

— После вас на сей раз, — сказал Луис.

Я посмотрел на тела мисс Захн и Секулы.

— У нее был пистолет, — удивился Луис, увидев оружие, заткнутое за пояс мисс Захн. — Она могла просто пристрелить тебя.

— Она не хотела убивать меня.

— Почему? Твое обаяние?

Я покачал головой.

— Она считала меня таким же, как она сама, как Брайтуэлл.

Я наклонился и прошел через проем, Луис шагнул за мной. Мы оказались в длинном туннеле с потолком не выше шести футов, который не позволял Луису выпрямиться во весь рост. Туннель уходил вперед в темноту, чуть изгибаясь направо по мере продвижения. С обеих сторон были какие-то ниши, не то кельи, не то камеры, по большей части не больше каменных кроватей. Где-то виднелись разбитые стаканы, пустые старинные винные бутылки на полу, свидетельствующие, что здесь когда-то обитали люди. В каждой имелась своего рода решетка, как на крепостных воротах, которая поднималась и опускалась посредством шкива, и цепная передача у каждой ниши. Все решетки были подняты, но мы наткнулись на одну нишу справа, у которой решетка оказалась опущена. Мой фонарь высветил внутри какие-то человеческие останки в одежде. На черепе все еще сохранилась часть волос, и одежда была почти не истлевшей. Из ниши шло нестерпимое зловоние.

— Что это за место? — спросил Луис.

— Похоже на тюрьму.

— И похоже, они забыли, что у них здесь был гость.

Что-то зашелестело в запертой камере. «Крыса, — подумал я. — Всего лишь крыса. Это, должно быть, только крыса. Кто бы ни находился в камере, он давно мертв. Это всего лишь изодранная кожа и пожелтевшие кости, ничего больше».

Но тут человек зашевелился внутри своей каменной кровати. Его ногти зацарапали камень, правая нога пошевелилась, голова слегка сползла с того места, где покоилась. Для этого ему потребовались неимоверные усилия. Я мог разглядеть эти усилия в каждом напрягшемся впустую мускуле на его высушенных руках и каждом сухожилии, выступающем на лице, когда он попытался заговорить.

Его лицо глубоко запало в его череп, как если бы медленно всосалось внутрь. Глаза в глубоких глазницах походили на сгнившие плоды, их едва было видно за его иссохшей рукой, когда он попытался загородиться от света и одновременно увидеть то, что было за этим светом.

— Как он все еще может быть жив? — Луис отпрянул назад.

Он не мог скрыть свой ужас. Я никогда не слышал у него такого голоса раньше.

Как полураспад изотопа, не об этом ли говорил Рейд? Процесс умирания, когда конец неизбежен, но отсрочен на немыслимый срок. Возможно, как и Киттим, этот неизвестный человек служил доказательством.

— Это не имеет значения, — ответил я. — Оставь его.

Я увидел, как Луис поднял пистолет. Это удивило меня. Луис не относился к числу тех, кому свойственны такие традиционные приступы милосердия. Я положил руку на ствол пистолета и осторожно опустил его вниз.

— Нет, — сказал я.

Существо в каменной могиле попробовало заговорить. Я видел отчаяние в его глазах и почти ощутил в себе ту же жалость, что и Луис. Потом отвернулся и пошел, слыша, как Луис последовал за мной.

К тому времени мы были уже очень глубоко под землей и далеко от кладбища. Судя по направлению, в котором мы двигались, мы находились где-нибудь между склепом и бывшим монастырем. Вдоль туннеля шли все те же ниши, многие с закрытыми решетками, но я заглянул только в одну или две, проходя мимо. Узники этих камер были уже точно мертвы, от них оставались одни скелеты. Они, вероятно, совершили ошибки на своем жизненном пути. Видно, здесь применяли старинные методы суда над ведьмами. Если подозреваемые умирали, то их считали невинными. Если они выживали, то они были виновны.

Становилось все жарче. Стены были горячими на ощупь, а наша одежда стала настолько обременительной, что мы вынуждены были избавиться от всего лишнего по дороге. В голове гудело от прилива крови. Но и сквозь этот гул мне казалось, что я различаю слова, но только теперь эти слова уже не напоминали обрывки древнего заклинания, которое произносят в безумии.

Они имели цель и намерение. Они призывали, они убеждали.

Впереди показался свет. Мы увидели круглое помещение, обрамленное открытыми нишами, и три фонаря в самом центре. Поодаль от них стояла тучная фигура. Брайтуэлл. При помощи лома он пытался вытащить кирпич где-то на уровне своей головы. Около него стояла другая фигура, в куртке, с натянутым на голову капюшоном. Брайтуэлл первым заметил наше присутствие, потому что резко повернулся, не выпуская из рук лом. Я ожидал, что он потянется к пистолету, но он не сделал этого. Напротив, он почти обрадовался нашему появлению. Его рот был изуродован, нижняя губа зашита крестом черными стежками как раз там, где Рейд укусил его в последней битве.

— Я знал, — с трудом проговорил он. — Я знал, что ты придешь.

Фигура справа от него сняла капюшон. Сначала я увидел только растрепанные седые женские волосы, затем показалось и лицо. При свете фонаря тонкие черты Клаудии Штерн заострились, придавая ей вид исхудавшей, страшно голодной женщины. Ее кожа была бледной и высохшей, а когда она открыла рот, чтобы заговорить, я подумал, что ее зубы стали длиннее, чем прежде, как если бы они обнажились из-за какой-нибудь болезни десен. В зрачке правого глаза белело пятнышко, раньше скрывавшееся за особой линзой. Брайтуэлл вручил ей лом, но при этом не сделал никаких попыток двинуться в нашу сторону.

— Почти закончили, — сказал он. — Это хорошо, что ты будешь присутствовать при этом.

Клаудия Штерн воткнула лом в щель, сделанную Брайтуэллом, и напряглась. Я видел, как камень шевельнулся. Она еще раз вставила лом, затем с силой потянула его. Камень переместился приблизительно градусов на шестьдесят и встал перпендикулярно стене. Мне показалось, что в открывшейся расщелине я видел какой-то свет. С последним усилием ей удалось вытащить камень, который упал на пол. Она продолжала работать, вытаскивая кирпичи. Теперь, когда первая брешь в стене была проделана, они вынимались значительно легче. Я должен был остановить ее, но не делал этого: понял, что тоже хочу знать то, что лежит за стеной. Я хотел увидеть «Черного ангела». Большой квадратный кусок серебра теперь ясно виднелся через отверстие. Я мог различить очертания ребра и край того, что могло быть рукой.

Серебряная фигура была грубой и незавершенной, капли застывшего серебра напоминали замерзшие слезы.

Неожиданно, как если бы в ответ на какой-то импульс, Клаудия бросила лом и засунула руку в отверстие.

Только спустя несколько секунд я заметил, как температура вокруг снова поползла вверх. В помещении стало настолько жарко, что я почувствовал, как моя кожа начала покалывать и гореть, как если бы я стоял под палящими лучами полуденного солнца без всякой защиты. Я посмотрел на кожу, почти ожидая, что она начнет краснеть под моим взглядом. Голос в моей голове стал громче, шепот нарастал, как шум воды в большом водопаде, слова оставались неразборчивыми, но их значение прояснялось. Поблизости от того места, где стояла Штерн, жидкость начала капать через отверстия в известковом растворе, медленно соскальзывая вниз по стенам, словно капельки ртути. Я мог видеть пар и обонять обгоравшую пыль. Что бы ни находилось позади той стены, все теперь таяло, серебро плавилось, обнажая сокрытое под ним. Штерн посмотрела на Брайтуэлла, и я заметил изумление, отразившееся на ее лице. Она не знала, что увидит, но ясно, что совсем не этого она ожидала. Все их приготовления говорили о том, что они собирались перевозить статую в Нью-Йорк, но вовсе не ждали увидеть, как серебро плавится и стекает к их ногам. Я услышал звук из-за стены, напоминавший биение крыла и вернувший меня назад, туда, где я был, напоминая мне о моем долге.

Я нацелил пистолет на Брайтуэлла.

— Останови ее.

— Ты не станешь стрелять, — произнес Брайтуэлл, не пошевелившись. — Мы возвратимся.

Луис около меня затряс головой. Его лицо исказилось, как от невыносимой боли, и он прижал левую руку к уху. И тогда я тоже услышал то, что мучило его. Хор голосов, повторявших мольбы, неблагозвучной какофонией шел откуда-то глубоко изнутри Брайтуэлла.

Серебряные капли стали образовывать потоки, просачивающиеся через трещины в стенах. Мне слышалось все увеличивающееся движение позади камней, но в голове стоял такой шум, что я не мог бы сказать это с уверенностью.

— Вы больной, введенный в заблуждение человек, — сказал я Брайтуэллу.

— Ты знаешь, что это правда. Ты и сам ощущаешь это в себе.

— Нет, вы не правы. — Я отрицательно покачал головой.

— Нет никакого спасения для тебя и не будет ни для тебя, ни для кого из нас, — настаивал Брайтуэлл. — Бог лишил тебя твоей жены, твоего ребенка. Теперь Он готов забрать от тебя другую женщину и другого твоего ребенка. Ему наплевать. Ты думаешь, Он разрешил бы им страдать, как они страдали, если бы они действительно имели значение для Него? Почему тогда тебе надо верить в Него, а не в нас? Почему ты продолжаешь надеяться на Него?

У меня пропал голос. Казалось, мои голосовые связки сгорели.

— Потому что с вами, — я с неимоверным трудом произносил слова, — вообще нет никакой надежды.

Я тщательно прицелился.

— Ты не убьешь меня, — сказал Брайтуэлл еще раз, но уже с некоторым сомнением в голосе.

Вдруг он задвигался. Внезапно он оказался повсюду и нигде конкретно. Я слышал его голос в ушах, чувствовал его руки на своей коже. Его рот открылся, показывая те самые, как у огромного кота, зубы. Они кусали меня, и моя кровь заливала его рот, а он все зарывался в меня.

Я выстрелил три раза, и движение прекратилось. Левая нога Брайтуэлла раскололась в лодыжке, вторая пуля попала ниже колена. Мне показалось, что третья пуля промазала, но затем я увидел пятно, растекающееся по его животу. В руке Брайтуэлла появился пистолет. Он хотел прицелиться, но Луис, нависнув над ним, уже выбил у него из рук пистолет и отшвырнул в сторону.

Я проскочил мимо них обоих к Клаудии Штерн. Она, как завороженная, наблюдала за процессом, происходившим прямо перед ней, в стене, не обращая никакого внимания на все остальное, что творилось вокруг. Металл уже остывал на земле у ног Клаудии, и в проломе в стене больше не видно было серебра. Вместо тусклого блеска металла я увидел пару черных ребер, покрытых тонким слоем кожи, это темное пятно медленно увеличивалось в размерах вокруг того места, где ее рука касалась черной плоти. Я схватил женщину за плечо и оттащил от стены, обрывая ее связь с тем, что было сокрыто там. Она пронзительно завопила от ярости, и из глубины за стеной ее голосу эхом отозвался какой-то глухой звук. Она вцепилась рукой в мое лицо, не переставая пинать меня ногами по голеням.

Я успел заметить блеснувший в ее левой руке нож, всего на секунду опередив тот момент, когда лезвие ножа чуть не перерезало меня через всю грудь от левого бока до ключицы. Я сильно ударил ее в лицо, а когда Клаудия откинулась назад, ударил ее снова, вынуждая отступать до тех пор, пока она не оказалась на уровне одной из ниш. Она попыталась полоснуть меня ножом, но на сей раз я пнул ее, и она отлетела от меня в нишу и упала на камень. Я последовал за ней и, прижав ногой ее запястье к камням так, чтобы она не могла дотянуться до меня, отобрал у нее нож. Клаудия попыталась вцепиться в меня, но промахнулась, и я опять пнул ее, попав уже по сломанному носу. Она как-то по-звериному взвыла и прекратила шевелиться.

Я отступил от ниши, не поворачиваясь к ней спиной. Жар, как мне показалось, чуть поубавился, серебро перестало сочиться из стен. Потоки на полу и стене уже становились твердыми, и я больше не различал никаких звуков из-за камней. Я пошел туда, где лежал Брайтуэлл. Луис оторвал перед его рубашки, высвободив толстый, выпяченный живот. Рана сильно кровоточила, но он все еще оставался жив.

— Он выживет, если мы доставим его в больницу, — сказал Луис.

— Выбор за тобой. Алиса была частью тебя.

— Нет, — Луис сделал шаг назад и опустил пистолет. — Я ничего не понимаю, но ты-то знаешь.

— Если ты убьешь меня, я обязательно найду тебя, — голос Брайтуэлла звучал спокойно, хотя его лицо и было искажено болью. — Один раз я уже нашел тебя и обязательно найду снова, как бы долго мне ни пришлось искать. Я стану богом для тебя. Я уничтожу все, что ты полюбишь, и заставлю тебя смотреть, как буду рвать на части все, что тебе дорого. А потом мы вместе спустимся в мрак, и я буду с тобой и там. Не будет никакого спасения для тебя, никакого раскаяния, никакой надежды.

Он сделал длинный скрежещущий вздох. Я все еще слышал странную разноголосуюкакофонию, но теперь общий настрой изменился. В звуках голосов звучали нарастающая радость и надежда.

— Никакого прощения, — шептал Брайтуэлл. — Самое главное, никакого прощения. — Его кровь текла по полу. Она заполняла щели в каменных плитах, образуя какие-то геометрические фигуры, стекала к той нише, в которой лежала госпожа Штерн.

Она пришла в сознание, но была слаба и потеряла ориентацию. Она протянула руку к Брайтуэллу, и он, уловив движение, посмотрел в ее сторону.

Я поднял пистолет.

— Я приду за тобой, — пообещал ей Брайтуэлл.

— Да, — сказала она. — Я знаю, ты придешь.

Брайтуэлл кашлянул, зажимая рану на животе.

— Я приду за всеми ними, — сказал он.

Я выстрелил ему прямо по центру лба, и он прекратил свое бытие. Последний вздох отлетел от его тела. Я ощутил прохладу на лице, запахло соленым свежим воздухом. И наконец замолчал разноголосый хор.

Клаудия Штерн ползла по полу туда, где за каменной кладкой по-прежнему оставался тот, с кем она все еще пыталась возобновить контакт. Я двинулся к ней, чтобы не дать ей этого сделать, но тут раздался звук приближавшихся шагов. Кто-то двигался по туннелю позади нас. Мы с Луисом развернулись и приготовились преградить путь кому бы то ни было.

Из туннеля появился Бартек, а с ним Эйнджел, немного растерянный. За ними вышли еще пять или шесть человек, какие-то мужчины и женщины, и я понял наконец, почему никто не отреагировал на выстрел на улице, почему не заменили систему сигнализации и как последний фрагмент карты, сыгравший решающую роль, нашел дорогу из Франции в Седлец.

— Вы все это время знали обо всем, — выдохнул я. — Вы заманили их в ловушку и ждали их появления.

В это время четверо из тех, кто сопровождал Бартека, обошли нас и, окружив Клаудию Штерн, оттащили ее назад к открытой нише.

— Мартин раскрыл мне свой тайный замысел, — объяснил Бартек. — Он сказал, что вы доберетесь сюда, очень верил в вас.

— Я вам соболезную. Я слышал о том, что произошло.

— Мне будет его недоставать, — признался Бартек. — Думаю, я научился видеть в жизни радость через него.

Я услышал бренчание цепей. Клаудия Штерн начала издавать пронзительные звуки, но я не обернулся.

— Что вы с нею сделаете?

— В Средневековье это называли «испытание стеной». Жутко так умирать, но еще ужаснее так не умереть, если учесть, кем она себя считает.

— И есть только один способ выяснить, права ли она.

— К сожалению, да.

— Но вы не станете держать ее здесь?

— Мы все заберем отсюда со временем и снова спрячем. Седлец выполнил свою задачу.

— Это была западня.

— Но приманка должна быть настоящей. Они почуяли бы, если бы статуи не было. Ложь о потере должна была подкрепляться.

Вопли Штерн усилились, потом неожиданно стихли совсем.

— Пойдемте, — сказал Бартек. — Уже пора.

* * *

Мы стояли на кладбище. Бартек опустился на колени и счистил снег с надгробного камня. Показалась черно-белая фотография мужчины средних лет в костюме.

— Там тела, — напомнил я ему.

— Здесь и склеп, и кладбище. — Бартек улыбнулся. — Нам не составит труда спрятать их. Какая жалость, что Брайтуэлл не выжил.

— Это мой выбор.

— Знаете, а Мартин боялся его. И оказался прав. Брайтуэлл успел сказать что-нибудь прежде, чем умер?

— Он пообещал, что найдет меня.

Бартек осторожно взял мою правую руку и тихонько сжал.

— Пусть они верят в то, во что верят. Мартин говорил со мной о вас незадолго до своей смерти. Он сказал, что если кто и заплатил сполна за свои деяния, сколь бы ужасны они ни были, так это вы. Заслуженно или нет, но вы понесли достаточное наказание. Не добавляйте к этому ничего, наказывая себя сами. Брайтуэлл или кто-то вроде него вечно будет существовать в этом мире; и все другие тоже. Но всегда найдутся те мужчины или женщины, кто готов противостоять им и всему, что они представляют, но когда-нибудь вас уже не будет в их числе. Вы обретете покой вот с таким камнем над головой, и воссоединитесь с теми, кого вы любили и кто взаимно любил вас. Но помните! Чтобы получить прощение, вы должны верить в возможность прощения. Вы должны просить об этом, и вам оно будет дано. Вы понимаете меня?

Я кивнул. Мои глаза горели. Я зачерпнул слова из моего детства, от темных исповедален, населенных невидимыми священниками и Богом, который внушал благоговейный ужас и надежду на Его милосердие.

— Благослови меня, Отче, поскольку я согрешил...

И слова потекли из меня, прорываясь наружу вместе с мутным потоком грехов и сожалений, освобождая меня от себя самого. И в какой-то момент я услышал слова, которые Бартек прошептал мне прямо в ухо:

— Вы слышите меня? Ваши грехи отпущены.

Я слышал его, но не мог в это поверить.

Эпилог

За эти годы бывали дни, которые я никогда не сотру из

памяти.

Тогда, Бог тому свидетель, я парил в небесах.

И снова и снова ты поддерживала во мне этот небесный

огонь, крепко держась за меня,

Но теперь — у тебя своя жизнь.

«Гордость Теннесси» (из репертуара рок-группы Pinetop Seven)

Дни опадают, словно листья. Все тихо теперь.

Болотная трава почернела, и, когда ветер дует с юго-востока, он приносит с собой запах гари. Кто-то наткнулся на обугленное тело лебедя, плавающее в воде, и обгоревшие останки землероек, и зайцев в обугленном подлеске.

Я проследил молодую проститутку по имени Эллен до Десятой авеню, всего за пару блоков от Таймс-сквер. Как я слышал, после смерти Джи-Мэка ее взял под свое крыло новый сутенер, средних лет серийный мучитель женщин и детей, который называл себя папаша Бобби, и любил, когда его девочки называли его папаша или папочка.

Я наблюдал, как она встала на углу с сигаретой в правой руке. Эллен была совсем другая теперь. Раньше она поддерживала нарочитый внешний налет самонадеянности и держалась самоуверенно. И, если она и не чувствовала себя таковой в действительности, она достаточно искусно подделывалась под оригинал, чтобы умудряться вести жизнь, которая была навязана ей обстоятельствами. Теперь она выглядела потерянной и хрупкой. Что-то надломилось внутри нее, и она казалась даже моложе, чем была на самом деле. Я реально представлял, что это устраивало папашу Бобби много больше, поскольку он мог продавать ее мужчинам, чьи вкусы требовали четырнадцати— или пятнадцатилетних, но отыгрывались со всей свирепостью они в результате на ней, а не на нем.

Я мог видеть и папашу Бобби, где-то посередине блока прислонившегося к витрине магазина повседневных товаров, притворявшегося, что читает газету. Как и большинство сутенеров, он держался на расстоянии от своих женщин.

Я наблюдал, как один мужчина запал на Эллен еще от выхода из подземки. Он был маленький и бледный, в детской кепочке, низко натянутой на голову. Кепка не могла скрыть его глаз, наоборот, в тени ее козырька они только ярче сияли голодным блеском. Правой рукой он нервно и безостановочно теребил маленький серебряный крестик, свисавший с кожаного ремешка на его левом запястье. Ошибочное решение, предложенное священником или врачом. Они-то, возможно, думали, что, когда он почувствует вожделение, прикосновение к кресту даст ему силы сопротивляться своему непреодолимому желанию. Только это прикосновение к кресту вместо предполагаемого положительного эффекта стало элементом его приготовлений, символом его сексуальности, каждое поглаживание отщелкивало возрастание возбуждения и приближение к вожделенной отметке, так что секс и религия неразрывно слились в единое греховное действие.

Наконец он решился подойти к Эллен, но я проскользнул мимо него и оказался первым. Он вроде хотел что-то возразить, но я пригрозил ему пальцем, и он, нехотя отступив, растворился в толпе, отправившись на поиски другого выхода для своих страстных желаний.

Темная фигура, незамеченная им, отделилась от стены и последовала за ним.

Эллен не сразу узнала меня. Узнав же, попыталась обойти, надеясь привлечь внимание папаши Бобби. Но, к несчастью, папаша Бобби был теперь поглощен совсем другим. Два огромных американца держали его между собой, как сосиску в хот-доге, и один из них воткнул в бок папаши Бобби дуло пистолета. Тони Фулчи смеялся. Он обхватил Бобби за плечи и велел ему смеяться вместе с ним, так как рот Бобби натянуто скривился и стал похож на выжатый апельсин. Брат Тони, Поль шел позади этих двоих, правая рука заложена в карман его кожаной куртки, а левая сжата в кулак, напоминавший размером кувалду. Они отвели Бобби к грязному белому фургону. Джекки Гарнер сидел на месте водителя и не выключал мотор. Он едва заметно кивнул мне, прежде чем Бобби затолкали на заднее сиденье и фургон рванул прочь.

— Куда они его? — спросила Эллен.

— Неважно.

— Он вернется?

— Нет.

— А я-то как без него? — Казалось, ее охватил страх. Девушка кусала нижнюю губу. Я подумал, что она вот-вот расплачется. — У меня ни денег нет, ни дома, мне некуда пойти.

— Твое имя — Дженнифер Флеминг, — заговорил я. — Ты приехала из Спокана, и тебе семнадцать лет. Твоя мать заявила о твоей пропаже шесть месяцев назад. Ее любовник тогда же был обвинен в угрозе физического насилия и сексуальном совращении малолетних на основе фотографий, найденных в квартире, которую он делил с твоей мамой. На всех фотографиях стояли даты. Тебе было пятнадцать, когда их сделали. Твоя мама утверждает, что она ничего не знала обо всем этом. Правда?

Дженнифер заплакала. Она только молча кивнула мне в ответ.

— Тем не менее ты вовсе не обязана сразу же ехать домой. Я знаю женщину, которая содержит приют в северной части штата. Очень милое место, и ты сможешь провести там какое-то время, чтобы во всем разобраться и подумать. У тебя будет собственная комната. Там кругом зеленые поля и лес, так что есть где погулять. Если ты только этого захочешь, твоя мама приедет навестить тебя там, и вы сможете поговорить обо всем. Но тебя никто не заставит с ней встречаться, пока ты не готова к этому.

Я не знал, чего ожидать от нее. Она могла уйти и найти защиту у каких-нибудь женщин постарше. В конце концов, она не имела никаких оснований довериться мне. Мужчины вроде Джи-Мэка и папаши Бобби, вероятно, тоже предлагали ей защиту, а потом потребовали огромную цену взамен.

Но она не уходила. Тыльной стороной ладони она вытерла слезы и неожиданно показалась мне еще младше, чем была. Женщина, которой ее вынудили стать, куда-то исчезла, и ребенок, которым она все еще оставалась, занял это место.

— А мы можем поехать туда прямо сейчас? — спросила она.

— Да, мы можем поехать прямо сейчас.

Ее взгляд устремился куда-то вбок, мимо меня. Я обернулся и увидел приближающихся ко мне мужчин. Один, чернокожий, был тощий, второй — жирный и белый. У чернокожего на шее и запястьях висели золотые цепи. На белом был красный стеганый жилет и поношенные парусиновые туфли.

— Какого дьявола ты здесь ошиваешься?! — начал белый. — И где Бобби?

— Оглянись через плечо, — спокойно сказал я.

— Чего?

— Ты что, не слышал? Оглянись через плечо, тебе говорят.

Он обернулся быстрым движением головы, как собака, когда огрызается на муху. У входа в подземку, всего в трех метрах от нас, стоял Эйнджел, наблюдая за нами. Луис только-только присоединился к нему. По пути он выкинул что-то в мусорный ящик. Что-то вроде детской шапочки.

Эйнджел помахал нам. Упитанный хлопнул своего приятеля по плечу, и маленький чернокожий обернулся посмотреть, в чем дело.

— Вот дерьмо, — процедил он.

— Если не уберетесь по-хорошему, те двое прикончат вас.

Они обменялись взглядами.

— Впрочем, мне никогда не нравился Бобби, — сказал белый.

— А кто это, Бобби? — спросил его чернокожий.

Они ушли, а я остался с Дженнифер. Эйнджел и Луис не бросали нас, пока мы не забрали мою машину из гаража.

* * *

Мы ехали на северо-запад под беззвездным небом. Часть пути Дженнифер проспала, затем нашла радиостанцию, которая ей понравилась.

Эмиллоу Харрис пел композицию Леннона и Маккартни «Здесь, там и повсюду», одну из тех редких версий, которую мало кто слышал, но которую многим следовало бы знать.

— Тебе нормально? — спросила она.

— Прекрасная песня.

— Я люблю битлов. У них есть песни получше, но это тоже неплохо. Только как-то печально.

— Иногда лучше и погрустить.

— Ты женат? — вдруг почему-то спросила она.

— Нет.

— А подруга есть?

— Была все это время. — Я немного замешкался с ответом, потом добавил: — Но у меня есть маленькая дочурка. У меня когда-то была и другая дочь, но она умерла. Ее тоже звали Дженнифер.

— И ты поэтому вернулся за мной? Потому что у нас одинаковые имена?

— Если бы это было так, этого было бы достаточно для тебя?

— Думаю, да. А что будет с папашей Бобби?

Я не отвечал.

— Ой, — только и сказала она, и какое-то время мы ехали молча. Потом Дженнифер снова заговорила: — Я была там, знаешь, ночью, когда Джи-Мэка убили. Это не его настоящее имя. По-настоящему его звали Тайрон.

Мы уже двигались по шоссе, в сторону от федеральной дороги между штатами. Машин стало меньше. Когда где-то далеко впереди какая-нибудь машина взбиралась на темный, невидимый холм, красные огоньки поднимались в воздух, будто светлячки.

— Я не видела того, кто убил Тайрона. И ушла раньше, чем полиция приехала. Я не хотела неприятностей. Они все-таки нашли меня и спрашивали меня о той ночи, но я сказала им, что меня там не было, когда он умер.

Она пристально вглядывалась в темноту за окном. Ее лицо отражалось в стекле.

— Я могу хранить тайну. Я не скажу никому. Я не видела того, кто убил Тайрона, но слышала, что он сказал прежде, чем нажал на курок. — Она по-прежнему не поворачивалась ко мне. — Я никому больше этого не скажу. Чтобы ты знал, я никогда ни одной другой душе не проговорюсь.

— И что он сказал? — не выдержал я.

— Он сказал: «Она была моя кровь...»

* * *

В прихожей все еще валялись коробки, и вещи все так же висели на стульях. Вещи Рейчел и Сэм.

Сегодня хоронили Нейла, сына Эллиса Палмера, но я не пошел на похороны. Мы спасаем лишь тех, кого можем спасти.

В доме потрясающе тихо.

Я только что спускался к берегу. Ветер дул с востока, но я чувствовал теплое дуновение на лице, когда поворачивался к суше и слышал, как голоса шептали мне что-то, пролетая мимо к зовущему их морю, заманивающему их в свои глубины. Закрыв глаза, я позволил им пройти надо мной, они касались меня, словно тонкий шелк, и их нежное прикосновение на мгновение отозвалось в каких-то глубинах внутри моего "я" прежде, чем все рассеялось и пропало. Я посмотрел наверх, но ни звезд, ни луны не было видно. Никакого света.

И за темнотой этой ночи совсем в другой темноте выжидает Брайтуэлл.

Я уснул на балконе, свернувшись в плетеном кресле и укутавшись в одеяло. Мне холодно, но я не хочу идти внутрь, не хочу ложиться в кровать, где еще совсем недавно лежала Рейчел, глядя на пустые напоминания о нашей общей жизни. Вот что-то разбудило меня. Это дом покинула тишина. Заскрипел стул на кухне. Дверь закрывается. Я слышу то, что могло бы быть шагами и смехом ребенка.

Мы же говорили, что она уйдет.

Это было мое решение. Я заглажу свою вину и буду прощен за свои грехи.

В прихожей колокольчики заполнили звоном своей незатейливой песенки неподвижную, темную ночь, и я чувствую, как кто-то приближается.

Но мы никогда не уйдем.

Все хорошо, все хорошо.

Джон Коннолли

Джон Коннолли — ЭТО НОВЫЙ СТИВЕН КИНГ…

Он — мастер, создающий деликатесные триллеры, ЗАХВАТЫВАЮЩИЕ ВАС ВСЕ БОЛЬШЕ И БОЛЬШЕ с каждой перевернутой страницей.

Melbourne Age

Когда нужно заставить читателя ОЦЕПЕНЕТЬ ОТ УЖАСА, Джону Коннолли практически нет равных.

Daily Express

Этот писатель — поистине ОДИН ИЗ ЛУЧШИХ В КРИМИНАЛЬНОМ ЖАНРЕ.

Toronto Sun

Коннолли создает САМЫЕ РЕДКИЕ КНИГИ — те, чьи сюжеты захватывают все ваше внимание, но при этом они написаны ИЗЫСКАННЫМ, БЛЕСТЯЩИМ ЯЗЫКОМ.

Daily Mail

Этот роман полон сверхъестественным; он мрачен, но ЗАХВАТЫВАЮЩ И ПОТРЯСАЮЩЕ НАПИСАН.

The Irish News

Коннолли С ВИРТУОЗНОЙ ЛЕГКОСТЬЮ рассказывает о вещах, о которых чрезвычайно трудно рассказывать.

Daily Mirror

НЕУПОКОЕННЫЕ

Посвящается Эмили Бестлер — с душевным теплом,

и спасибо за приверженность

Пролог

Этот мир полон сломанных вещей: разбитых сердец, порушенных обещаний, сломленных людей. Да и сам по себе он построение достаточно хрупкое: что-то вроде сот, где прошлое подчас просачивается в настоящее; где под весом замешанной на крови вины и старых прегрешений схлопываются, рушатся жизни и дети под завалами обломков оказываются вынуждены залегать бок о бок с останками своих отцов, увязнув в неразберихе последствий.

Я сокрушен, но и я в ответ крушил. И теперь пробирает мысль: какой же крепости мощь необходима для нанесения урона, чтобы сама вселенная в итоге разбередилась и некая сторонняя сила приняла решение, что мучений вынесено сполна? Когда-то я полагал, что дело здесь в равновесии, но теперь так не считаю. Думаю, содеянное мной по пропорции никак не сопоставимо с тем, что было причинено мне. Но такова природа мести. По самому своему ходу она нарастает, усиливается. Удержать ее уже нельзя. Один разящий удар влечет следующий, и так по нарастающей, покуда боль, нанесенная изначально, не забывается в нагромождении последующего хаоса.

Когда-то я был мстителем. Больше я им не буду.

Но мир этот полон сломанных вещей.

* * *

Олд-Орчард-Бич, штат Мэн

1986 год

Гадальщик вынул из кармана ворох мятых купюр и, послюнив палец, неброско сосчитал дневную выручку. Солнце садилось, колко играя на воде огнистыми и кроваво-красными блестками. По дощатому настилу пляжа все еще фланировала променадная публика — кто с «колой», кто с жирноватым попкорном, — а вдалеке по пляжу слонялись туманные фигуры, кто-то взявшись за руки, кто-то поодиночке. Погода в последние дни менялась: вечерами стало ощутимо холодней и задувал резкий ветер, предвестник больших перемен, взвихряя в густеющем сумраке смерчики песка. Погода сказывалась на поведении гуляющих: как раньше, они здесь больше не зависали. Придется, видно, скоро сворачиваться: если публика проходит мимо не задерживаясь, значит, нет работы, а нет работы — нет и его, Гадальщика. Без нее он так, человечья закорючка перед своей шаткой загородкой, обвешанной разномастной дребеденью — вывесками с мистическими знаками, весами, побрякушками, всякими безделками. А без публики, притормаживающей рассмотреть эту самую дребедень, его навыков считай что не существует. Поток туристов пошел нынче на убыль, и скоро здесь не будет смысла торчать ни Гадальщику, ни иже с ним — мелочным торговцам, велорикшам, уличным лицедеям и мелкому жулью. Всем придется или откочевывать туда, где более благодатный климат, или же впадать в спячку и пробиваться тем, что нажито за лето.

Вкус моря и песка — солоноватый, бодрящий — Гадальщик ощущал буквально кожей. Он замечал его неизменно, невзирая ни на какие годы. Море в каком-то смысле давало ему жизнь, ведь что, как не оно, влекло к себе людские толпища, а Гадальщик на их пути был уже тут как тут. Однако тяга к морской стихии не исчерпывалась у него одной лишь наживой. Нет, он смутно угадывал в ней что-то от своей собственной сути; даже в привкусе собственного пота он улавливал какое-то дальнее, забытое эхо своего изначального бытия, да и вообще всего сущего; тех же, кто не осознает в себе тяги к морю, он считал отщепенцами, потерянными для самих себя.

Большим пальцем он сноровисто отгибал уголки купюр, сопровождая подсчет суммы беззвучным шепотом. Под суммой Гадальщик мысленно подвел черту и сопоставил итог с заработками на аналогичный период прошлого года. Получалась убыль, точно так же как прошлый год уступал по доходам позапрошлому, а тот в свою очередь проигрывал календарному предшественнику. Вероятно, люди сделались более циничны: ни сами они, ни их дети не останавливались нынче с живым интересом перед этим странного вида господином и его убогим сооружением. И выкладываться — даже за меньшую сумму — теперь приходилось больше (хотя и не настолько халтурно, чтобы это попахивало изменой выбранному поприщу). Но если на то пошло, чем можно еще заняться по жизни? Вытирать столы в буфетах? Торчать за прилавком в «Макдоналдсе», как кто-нибудь из наиболее отчаявшихся коллег-отставников, что готовы подбирать пачкотню за ревунами-малолетками и беспечными тинейджерами? Нет уж, спасибо, пусть этим занимается кто-нибудь другой. Сам же Гадальщик вот уже без малого сорок лет шел своим неизменным путем и, судя по всему, готов телесно и духовно продюжить еще несколько, если то будет отпущено главным конферансье на небесах. Ум у Гадальщика был по-прежнему четким, а глаза в чопорной оправе очков все так же наметанно ухватывали все необходимое для того, чтобы и впредь исправно тянуть по жизни лямку. Кто-то мог бы истолковать это свойство как небесами отпущенный дар, но сам Гадальщик обозначал его другим словом. Это был навык, ремесло, что из года в год развивалось и шлифовалось; остаток атавистического чутья, сильно развитого у наших предков, но в нынешнем избалованном комфортом мире выветрившегося, сошедшего на нет за ненадобностью. Это было нечто первозданное — если хотите, элементальное, сродни приливам и океанским течениям.

Дэйв Гловски, по прозвищу Гадальщик, впервые прибыл в Олд-Орчард-Бич в сорок восьмом году, тогда еще в возрасте тридцати семи лет, и с той поры ни пятачок занимаемой пощади, ни орудия промысла у него особо не изменились. Все тот же деревянный стул, подвешенный на цепях старых форшнеровских весов, возвышался троном на его маленькой концессии; желтая вывеска с угловато намалеванным портретом хозяина рекламировала род его занятий и местонахождение (словно кто-то из гуляющих мог потерять на настиле пространственный ориентир или же не понимать, что именно лицезрит). «ГАДАТЕЛЬ, ДВОРЕЦ ПЛЕЙЛАНДИЯ, ОЛД-ОРЧАРД-БИЧ, Я», — гласила вывеска.

В Олд-Орчарде Гадальщик был, можно сказать, частью местного колорита, такой же неотъемлемой, как попавшие в «колу» пляжные песчинки или тянучки с привкусом морской соли, что вытягивают из зубов пломбы. Это было его место, которое он знал во всех тонкостях. Здесь со своими орудиями лова он пребывал уже так долго, что чутко осознавал даже самые незначительные, казалось бы, изменения в окружающей среде: тут свежую заплату краски, там сбритые накануне усы. Эти мелочи были для него важны, за счет них ум удерживал остроту и цепкость, а те, в свою очередь, давали насущное пропитание. Гадальщик замечал все, что происходит вокруг, и детали складировал в своей вместительной памяти, извлекая припасенное впрок знание в тот самый момент, когда это сулило наибольшую выгоду. В сущности, прозвище у него было самое неподходящее. Дэйв Гловски не угадывал — он замечал. Замечал и взвешивал. И оценивал. К сожалению, фраза «Дэйв Гловски Замечатель» на слух как-то не звучала, равно как и «Дэйв Оценщик». Так что пусть лучше будет «Гадальщик». Гадальщиком он был, Гадальщиком и останется.

Ваш вес Гадальщик мог с ходу определить с точностью до кило с небольшим, или вы получаете приз. Если вам это до лампочки (а попадались и такие, кто не очень хотел разглашать тайну своей комплекции перед добродушно настроенной толпой средь яркого летнего дня), то спасибо за внимание и идите себе дальше: Гадальщик и сам не сказать чтобы горел энтузиазмом из одного лишь интереса испытывать прочность своих весов, умещая на них полтора центнера живого женского веса, вскормленного на родных американских кормах. С таким же успехом он мог на глаз указать ваш возраст, дату рождения, род занятий, любимую марку машины (отечественной или заграничной) — да что там, даже марку сигарет. Если Гадальщик допускал промах, то дальше вы уже шли, гордо сжимая пластмассовую заколку для волос или пакетик с бухгалтерскими резинками, довольные тем, что переиграли забавного человечка с его кривыми, какими-то детскими знаками (знай наших: ума как-никак палата); при этом до вас не сразу доходило, что вы просто отдали ему два четвертака за удовольствие узнать то, что вы и так всю дорогу знали, да еще и купились на бонус из совершенно никчемных резинок, цена которым цент за пачку. И может, тогда, наряженные еще и в купленную у него же белую майку с трафаретной надписью «Гадатель Дэйв», вы оборачивались на его загородку, оставшуюся в отдалении за спиной, и невольно льстили ему мыслью, что он, видать, и вправду парень проницательнее некуда, раз его здесь все знают.

Гадальщик и впрямь был подвижен умом и проницателен в том смысле, в каком были проницательны со своей дедукцией Шерлок Холмс, аналитик Дюпен или маленький бельгиец Пуаро. Он был наблюдателем, делающим обобщения и выводы из наглядных признаков, сопутствующих на данный момент тому или иному персонажу. В расчет брались одежда человека, его обувь; то, как он держит при себе наличность; состояние рук и ногтей; вещи, пробуждающие при прогулке по настилу его интерес и внимание; даже минутные паузы и колебания, модуляции голоса и машинальные жесты, которыми человек тысячей неброских способов раскрывал себя. Луч внимания Гадальщика бороздил ту среду, в которой этому якобы нехитрому качеству не придавалось толком ни цены, ни значения. Люди нынче не слушали и не смотрели, они лишь думали, что слушают и смотрят. Они упускали больше, чем воспринимали, их глаза и уши постоянно были настроены на получение новой информации, на очередную ее дозу, заготовленную для них телевидением, радио, киноиндустрией; едва успев сглотнуть порцию чего-то нового, от старого они тут же избавлялись, не успев даже вдуматься в его смысл и ценность. Гадальщик был не такой. Он принадлежал к людям иного порядка, более старого, исконного склада. Он был чутко настроен на изображения и запахи, на шепоты, подчеркнуто громко звучащие в ушах, на мелкие, щекочущие волосики носа ароматы, что принимают в уме характерный цветовой оттенок. Зрение у Гадальщика являлось лишь одним из привлекаемых органов чувств, причем зачастую в общем наборе оно играло откровенно второстепенную роль. Подобно нашим первобытным предкам, в качестве первичного источника информации он опирался не на одни лишь глаза, а доверялся всем органам чувств одновременно, используя их на полную. Ум у него был как приемник, постоянно настроенный на перехват даже самых слабых радиоволн.

Что-то, само собой, давалось ему относительно легко: скажем, вес и возраст. Достаточно просто выходило и с автомобилями, по крайней мере на первых порах, когда народ в Олд-Орчард приезжал в основном на отечественных марках. Лишь позднее, в восьмидесятых — девяностых, когда все заполонил импорт, угадывать стало сложней, хотя Дэйву до сих пор удавалось удерживать планку примерно пятьдесят на пятьдесят.

Род занятий? Что ж, иногда какие-нибудь полезные детали всплывали по перехвату подачи, когда Гадальщик вслушивался в слова и тон приветствия, в ответы, в то, как люди отзывались на те или иные ключевые слова. При этом он параллельно вглядывался еще и в тайные знаки и намеки, которые могли дать одежда и кожа: изношенность или занятнанность манжет выдавали труд клерка, причем низкого пошиба, раз тот вынужден носить свою рабочую рубашку во время отпуска; пристальное изучение рук могло открыть на большом и указательном пальцах легкую примятость от ручки. Иной раз пальцы на одной или обеих руках могли быть чуть сплющены: первое, таким образом, намекало на привыкшего стучать по арифмометру счетовода-бухгалтера, второе почти наверняка выдавало секретаря или машинистку. У поваров неизменно читались мелкие следы ожогов на предплечьях, костные мозоли от ножа на указательном пальце, пятнышки от гриля и полузажившие зарубки в тех местах, где цапнул резак. Не встречалось еще такого механика, который дочиста оттер бы с желобков кожи машинное масло. Копы сами по себе бросались в глаза, а воякам уж проще было являться со своим наградным иконостасом.

Однако наблюдательности без памяти грош цена, а потому Гадальщик постоянно вбирал в себя детали неспешно текущего по променаду многолюдства, от обрывков разговоров до бегло замеченных вещичек. Если прохожий, скажем, останавливался прикурить, Дэйв мгновенно подмечал у него пачку «Мальборо», а заодно зеленый галстук. Владелец припаркованной неподалеку машины немедленно помечался как «„Форд“ в красных подтяжках». Все раскладывалось по полочкам на случай дальнейшей пригодности: даром что по-крупному осечки Гадальщик никогда не допускал — профессиональную доблесть необходимо было неуклонно блюсти, да еще и смотреться молодцом в глазах окрестных зевак. Дэйв не продержался бы у своей загородки все эти десятилетия, если б просто тыкал пальцем в небо, а затем с виноватым видом замазывал перед туристами собственные промахи надувными шариками.

Свою выручку Гадальщик понадежней засунул в карман и, прежде чем закрываться, еще раз напоследок огляделся. За день он успел утомиться, побаливала голова, и все равно жаль будет, когда все разъедутся. Не секрет, есть среди его знакомых такие, кто плачется о нынешнем состоянии Олд-Орчарда: дескать, красивый песчаный берег за век строительства окончательно погублен, а уж с появлением всяких там аттракционов, павильонов и каруселей — так и подавно; все здесь пропахло сахарной ватой, хот-догами, кремами для загара. Может, эти плакальщики и правы, но ведь есть уйма других пляжных зон, где они могут приткнуться. А вот мест, куда людям можно приехать на море семьей, с ребятишками, и пожить недельку в свое удовольствие, действительно осталось немного — чтобы вот так на песочке, да еще по сравнительно сходной цене, да еще забавы ради помериться силенками с такими, как Дэйв-Гадатель. В самом деле, Олд-Орчард теперь совсем не тот, что прежде. Вконец отбилась от рук юная поросль, того и гляди прилетит от них по голове. Городок стал каким-то мишурным, и вообще ощущение такое, что невинность отсюда ушла и не обещала вернуться. Оушн-парк, некогда ориентированный на семейный отдых религиозный курорт в пригороде, теперь словно погрязал в эпохе странного смешения, где образование и трудовое усердие на фоне курортной праздности и бездумных развлечений смотрелись как-то на редкость невыигрышно. Интересно, скольким из тех, кто нагрянул сюда дуть дешевое пиво и пожирать с бумажных тарелочек лобстеров, известно о беззаветных методистах, что в семидесятые годы девятнадцатого века создали в Олд-Орчарде палаточный городок-общину, где иной раз собиралось до десяти тысяч человек, чтобы послушать ораторов-проповедников, превозносящих благость праведной жизни без грехов? Попробуйте-ка нынче взяться увещевать разомлевших на послеполуденном солнце туристов внять слову Божьему… О реакции этих коблов можно лишь догадываться, причем для этого быть Дэйвом-Гадателем даже не обязательно.

И тем не менее Олд-Орчард Гадальщик любил. Через свой скромный балаганчик он удостоился чести лично познакомиться с такими небожителями, как Томми Дорси и Луи Армстронг (не верите — гляньте на снимки, что на стене загородки). Но в то время как эти случайные встречи знаменовали наивысшие взлеты карьеры Дэйва, его дела с обычными людьми доставляли ему стойкое удовольствие и позволяли сохранять молодость и бодрость духа. Не будь людей, Олд-Орчард — с морем или без — значил бы для него куда меньше.

Гадальщик уже убирал свои весы и знаки, когда увидел, что к нему приближается человек; точнее, не увидел, а почуял его приближение, еще до того как разглядел, поскольку у наших давно канувших предков не было возможности играть в своих скупо освещенных огнем пещерах в угадайку. Им эти качества были нужны, чтобы оставаться в живых; они предостерегали их от приближения хищников и врагов, так что бесперебойность их пребывания на этом свете зависела от постоянной вживленности в окружающий мир.

Гадальщик по привычке непринужденно обернулся и стал вбирать в себя облик незнакомца: возраст под сорок, но выглядит моложе своих лет; синие джинсы с немодной нынче свободнинкой; майка белая, но на животе слегка запачкана; ботинки тяжелые, в таких сподручней гонять на мотоцикле, чем на машине, хотя подошвы не стерты, что бывает от долгой езды на «Харлее» или другом мощном «быке»; темные набриолиненные волосы интеллигентски зачесаны назад; подбородок мелковат, а голова сжата, как от долгого пребывания под гнетущим весом, отчего костистое загорелое лицо несколько вытянуто вперед, словно у хищной птицы. Под линией волос виднеется шрам — три параллельных линии, как будто кто-то воткнул в кожу вилку и пробороздил до самой переносицы. Рот искривлен, причем по-странному: одна сторона накренена книзу, а другая уходит кверху, как у классических масок в драм-театре — в данном случае сразу двух, рассеченных повдоль и фатально меж собою совмещенных. Губы чересчур крупные — можно сказать, чувственные, хотя с манерами такого господина это слово наверняка не вяжется. Глаза карие, с мелким изъяном в виде крохотных белых точечек, что смотрятся звездами и планетами среди темного неба. Из-под ароматного флера одеколона проступал тухлый запах животных жиров и крови, разложения и отходов, исторгаемых живым организмом в тот роковой миг, когда бытие обрывается и наступает небытие.

Гадальщик Дэйв вдруг пожалел, что не закрылся хотя бы пятнадцать минут назад, не навесил на свою будочку надежный замок, не накинул лямку засова и не отдалился от своих любимых весов и знаков настолько, насколько из соображений безопасности подобает стареющему человеку, такому как он. Но и прервав с вновь прибывшим зрительный контакт, он его по-прежнему анализировал, выуживая информацию из манеры двигаться, из одежды, из запаха. Человек между тем залез в один из передних карманов джинсов и, вынув оттуда металлическую расческу, правой рукой стал зачесывать назад свои пряди, а левой прислеживал, чтобы наружу не топорщились случайно выбившиеся из-под расчески волосы. При этом голову он клонил слегка набекрень, словно приноравливаясь к какому-то видимому только ему зеркалу; через секунду-другую до Дэйва дошло, что этим зеркалом является он сам — то есть он, Гадальщик. Незнакомец был в курсе и насчет Дэйва, и насчет его «дара» (кстати, даже желая остановиться, Дэйв все так же привычно разделял прихорашивающегося незнакомца на составные части, а тот все это явно осознавал и с удовольствием наблюдал свое преломление в призме восприятия старика).

Джинсы чистые, отглаженные, а на коленях грязь. На майке пятно, как от засохшей крови. Под ногтями явно земля. И запах. О боже, этот запах…

Теперь незнакомец стоял перед ним, а расческа гладко ушла в ножны кармашка. Расплывшись в улыбке напускного добродушия, человек спросил:

— Ты, что ли, будешь у нас оракул?

Акцент как будто южный, но и характерный для здешних мест «даун ист» тоже присутствует. Он пытается это скрыть, но Дэйва-то не проведешь. Причем именно этот акцент и есть его родной, просто он пытается его намеренно сдобрить, разбавить чужими речевыми оборотами и жестами; замаскировать, как это делают…

Хищники.

— Да я уж на сегодня все, — вскользь улыбнулся Гадатель. — Устал, порастратился.

— Да ну, неужто еще на одного минутки не найдешь, — прозвучало в ответ, причем не просительно, а с нажимом.

Дэйв огляделся, рассеянно ища, на что бы отвлечься, как бы сподручней изникнуть, и теперь казалось, что незнакомец расчистил под себя место специально: на сколь-либо близком расстоянии никого сейчас не было, а внимание фланирующих мимо туристов направлено куда угодно, только не сюда. Люди смотрели на другие загородки и будочки, на море, на зыбучие пески. Смотрели на поблескивающие вдалеке машины и незнакомые лица встречных прохожих. Смотрели на старый дощатый настил, себе под ноги, вглядывались в глаза своим мужьям и женам, к которым давно уже утратили интерес, а теперь он вдруг нежданно всколыхнулся, пробирая пусть даже мимолетной и преходящей, но очарованностью. И если б кто-нибудь сейчас вкрадчиво шепнул им на ушко, чтобы они отвернулись, отвели глаза от маленького зазывалы и стоящего перед ним клиента, они бы это послушно сделали даже не задумываясь. Однако человеку наблюдательному, вроде Гадателя Дэйва, эта скованность поз и холодная борьба глаз при разговоре дала бы ясно понять: что-то здесь не так. И вдумчивый наблюдатель в этот момент уподобился бы Гадальщику неким своим древним, первородным инстинктом, пробудившимся от дремы этим ярким летним вечером, под медленный уход багрового закатного солнца.

Быть может, люди в самом деле не осознавали того, что делают, или же чувство уважения к себе, а то и просто инстинкт самосохранения строго диктовали им вести себя именно так, что они на ходу сторонились, огибая человека с гладко прилизанными волосами и давая ему пространство. Он источал темную глухую угрозу, и даже заметить его существование чревато риском навлечь ее на себя. Нет уж, лучше смотреть в сторону. Пусть лучше страдает другой; пусть другой сносит на себе тень его недовольства, чем она перекинется на тебя. Лучше идти себе дальше, сесть благополучно в автомобиль и уехать, не оглянувшись из страха, что он неотрывно смотрит на тебя сзади, с ленивой полуулыбкой осматривая и запоминая лица, номер и цвет машины, волосы жены, лакомую спелость тела старшеклассницы-дочери. Уж лучше притвориться изначально, не замечать. Лучше это, чем пробудиться среди ночи и увидеть над собой его пристально строгое лицо, его одежду в пятнах теплой крови и свет, обличающе исходящий из соседней спальни, где что-то тихо капает на голые половицы, струясь из чего-то, что совсем недавно еще жило, но теперь перестало дышать…

Дэйв знал, что этот человек в значительной мере с ним схож. Он тоже наблюдатель и так же по полочкам раскладывает людские свойства, только у него эти наблюдения являются прелюдией к злодейству. До слуха доносились лишь тающие отзвуки голосов, ленивый шум волн и дальняя стукотня аттракционов, приглушенная сейчас голосом незнакомца, требующим взять все это за скобки и сосредоточить внимание исключительно на нем.

— Я хочу, чтобы ты насчет меня кое-что угадал, — сказал он.

— Что именно? — отрывисто спросил Гадальщик, убрав из голоса никчемную приветливость. В каком-то смысле они с этим человеком меж собой равны.

Человек стиснул правую руку в кулак; при этом сквозь сомкнутые пальцы проступили два четвертака. Руку он поднес к Дэйву, и тот чуть заметно дрожащими пальцами вытянул монетки.

— Скажи, чем я занимаюсь по жизни, — потребовал незнакомец. — И гадай хорошенько. На совесть.

Предостережение Дэйв расслышал. Можно было сказать что-нибудь обтекаемое, безобидное. Например: «Ты копаешь траншеи». Или: «Ты садовник». «Ты…»

Нет, лучше так: «Ты работаешь на бойне».

Ой, это уже горячо, так говорить нельзя.

Ты терзаешь. Раздираешь живое. Умучиваешь, убиваешь и прячешь обличающие тебя улики под землю. Иногда жертвы тебе так просто не даются: я вижу у тебя шрамы вокруг глаз и в мякоти под подбородком. Вот надо лбом у тебя прядь погрубее, чем остальные волосы, а внизу пятачок кожи до сих пор воспален и толком так и не зарос. Что случилось: кому-то удалось высвободить руку? Пальцы в отчаянии вырвали у тебя из скальпа клок? А сам ты даже в боли какой-то своей частью наслаждался, смаковал борьбу, чтобы приз заполучить не сразу, а вначале попотеть? А эти рубцы под линией волос, откуда взялись они? Ты буйный человек, и буйство же на себя навлекаешь. Ты мечен в остережение другим, чтобы даже те, кто глуп и рассеян, по приближении тебя распознавали. Тем, кто оставил эти знаки, уже ничем не помочь, но другим все равно предупреждение.

Ложь может стоить ему жизни. Пусть не сейчас, и даже не через неделю, но человек этот его запомнит и неминуемо вернется. Когда-нибудь затемно Дэйв придет к себе в комнату, а незнакомец будет уже сидеть напротив окна в кресле, не зажигая света. В левой руке у него будет дымиться сигарета, а правой он будет играть с ножом.

— Ну вот, явился наконец. А я тебя сижу жду. Помнишь меня? Я тебя просил насчет меня погадать, а ты все сказал невпопад. И дал мне детский призок, какой-то шарик, за то, что я обыграл Гадателя. Но мне этого мало, и зря ты думал, что я на том выигрыше успокоюсь. Мне кажется, пришла пора твою недогадливость исправить. Пожалуй, тебе в самом деле не мешает узнать, чем я занимаюсь по жизни. Что ж, изволь, сейчас покажу…

Незнакомец медленно протянул Дэйву ладони — сначала внутренней стороной, затем тыльной, — после чего предъявил и пальцы, на удивление нежные, с траурными каемками грязи под ногтями.

— Ну, говори, — сказал он. — Выкладывай все как есть.

— Ты причиняешь боль, — холодно глядя незнакомцу в глаза, ответил Гадальщик.

— Да ты что? — скривился тот в улыбке.

— Ты мучишь людей.

— А-ха?

— Ты убивал.

Свои слова Дэйв слышал как бы со стороны. Он парил в своем умозрительном пространстве, обособленно от души, которая уже предчувствовала грядущую разлуку с телом.

Незнакомец, тряхнув головой, уставился на свои руки, будто в тихом изумлении от того, какую тайну они сейчас раскрыли.

— Ну что, — произнес он наконец. — Думаю, за такое пятьдесят центов отдал бы любой. Без разговоров. И главное, надо же, все в точку, — кивнул он сам себе, — в самую дырочку. Хм. — Он еще раз тихо качнул головой. — А-ха.

— Что, выспариваешь у меня приз? — спросил Дэйв. — Можешь забрать, если я угадал неправильно.

Он указал на пачки с резинками, заколками и шариками.

— Бери что хочешь. Хоть все забирай, только уходи, оставь меня. Ступай прочь, иди не останавливаясь и никогда, никогда сюда больше не приходи. Если это тебе в утешение, то знай: я никогда не забуду ни внешность твою, ни запах. Никогда. Я оставлю его с собой, чтобы всегда остерегаться, если ты ко мне хоть на дух приблизишься.

— Да нет, — хмыкнул незнакомец, — оставь себе. Достаточно того, что ты меня позабавил. В самом деле, развеселил.

Он попятился, кивая на ходу со своим «а-ха». А когда Гадальщикподумал было, что наконец от него отделался, незнакомец остановился.

— Профессион де фуа, — брякнул он ни с того ни с сего.

— Что? — не понял Гадальщик.

— Да вот думаю, что же у нас общего. Выходит, верность своему ремеслу. Ты бы мог мне солгать, но решил этого не делать. Я мог солгать тебе и прихватить один из этих дурацких шариков, но делать этого тоже не стал. Ты уважил меня, и я ответил тебе уважением. Так что мы с тобой действительно мужчины.

Гадальщик промолчал, да и что на это можно сказать. Во рту было кисло, неприятно. Хотелось раскрыть рот и вдохнуть солоноватый запах моря, но только после того, как незнакомец сгинет наконец с глаз. Первым делом хотелось от него избавиться из опасения, как бы через вдох не попало в нутро что-нибудь от его скверны.

— Можешь про меня рассказывать, если захочешь, — сказал незнакомец, — мне все равно. Я уже буду давно тю-тю, если кому-то вдруг взбредет в голову меня разыскивать. А если и найдут, то что скажут? Что какой-то уличный плутишка в дешманской майке поднял шум: ату его, он что-то недоговаривает?

Обхлопав себя руками, из одного кармана он достал сплющенную, измятую пачку «Мальборо», а из другого — изящного вида зажигалку. Сигарету, прежде чем прикурить, он поразминал большим и средним пальцами, а прикурив, пачку и зажигалку опять рассовал по тем же карманам.

— Может, когда-нибудь снова сюда загляну, — сказал он. — Тогда опять с тобой увидимся.

— Я буду здесь, — кивнул Гадальщик. — Что ж, приходи если хочешь, зверюга. Да, я не скрываю: ты мне страшен, и страшиться тебя у меня есть веская причина, но не думай, что я тебе это выкажу. Уж кто-кто, а я этого удовольствия тебе не доставлю.

— Надеюсь, — с тонкой улыбочкой сказал незнакомец. — От души на это надеюсь.

Но больше Гадальщик его так и не увидел, хотя частенько о нем вспоминал, а раз или два в оставшиеся годы жизни, стоя у своей загородки на обочине людского потока, готов был поклясться, что чует на себе чей-то взгляд, словно бы где-то неподалеку стоял и смотрел на него тот самый знакомец-незнакомец, быть может, с беззлобным озорством, а то и глухо досадуя на то, что столь неосмотрительно раскрыл ему однажды о себе правду и не мешало бы (вот что страшно) эту ошибку теперь устранить.

Умер Дэйв Гловски, по прозвищу Гадальщик, в девяносто седьмом году, спустя почти полвека после того, как осел в Олд-Орчард-Бич. Про незнакомца он рассказывал всем, кто готов был слушать, — и об удушливой вони тех жиров, и о грязи под ногтями, и о медных пятнах на майке. Слушатели попадались разные. Одни цинично покачивали головой, полагая, что хитрый клоун таким образом пытается их к себе завлечь, другие прислушивались и запоминали, пересказывая затем эту историю своим, чтобы те остерегались: а вдруг маньяк возьмет и впрямь когда-нибудь заявится.

Гадальщик, разумеется, был прав: человек тот в последующие годы действительно возвращался — иногда сам по себе, иногда по поручению других, — где забирая, а где зарождая жизнь. Вернувшись же в последний раз, он, словно плащом, окутал себя пологом из туч, затмив при этом все небо, и изыскивал в лицах человеческих смерть и память о смерти. Был он сломлен и в гневе своем ломал других.

Это был Меррик, мститель.

Часть первая

Куда, куда уходят мертвецы?

Ответ на это ты у них спроси.

Группа «Nickel Creek», «When in Rome»

Глава 1

Утро выдалось пасмурным. Трава в конце ноября густо серебрилась инеем, и близкая зима щурилась в прорехи облаков, как скверный клоун, подглядывающий перед началом представления сквозь занавес. Медленнее, плавней становился город. Скоро холода ударят по-крупному, на что у Портленда, как у какого-нибудь медведя, на долгие месяцы впрок прикоплен запас жира. В банке хранились залежи туристических долларов — одного этого, пожалуй, должно хватить до самого Дня поминовения. Улицы стали не в пример тише. Местный люд, вынужденный уживаться (подчас не безропотно) с вездесущими ордами приезжих, обчищающих к тому же полки окрестных магазинов, мог наконец вздохнуть в своем городе спокойно. Горожане постепенно занимали свои привычные места в кофейнях и фастфудах, ресторанах и барах. Настало отрадное время неспешных, с расстановкой, бесед с официантами и поварами — мастерами своего дела, не обремененными теперь досадной заботой носиться сломя голову между столиками с капризными клиентами, которых неизвестно как звать. В это время года начинал прослеживаться подлинный ритм небольшого, в сущности, города, ощущалось размеренное биение его сердца, не отягченное искусственным подхлестыванием понаехавших со всех мест гостей.

Я сидел за угловым столиком «Иллюминатора» и уписывал жареную картошку с беконом, вполглаза следя за тем, как Катлин Кеннеди со Стивеном Фрейзером обсуждают внезапный, словно снег на голову, визит госсекретаря в Ирак. Звук на экране был отключен, отчего визит и обсуждение протекали еще более ненавязчиво. У окна с видом на бухту пылала печь; в струях жара и в утреннем бризе за стеклом мерно колыхались мачты рыбацких суденышек. Народу за столиками не сказать чтобы много, в самый раз для уютной атмосферы утренней трапезы, требующей некоего душевного баланса.

«Иллюминатор» и сегодня смотрелся так же, как в пору моего взросления, а может, и вовсе со дня своего открытия в девятьсот двадцать девятом году. Зеленый плиточный линолеум под мрамор, местами треснутый, но безукоризненно чистый. Длинная, почти во все помещение, деревянная стойка с окованным медью прилавком, вдоль которой выстроены во фрунт металлические стульчаки с черными сидушками, прихваченные к полу. Прилавок заставлен всевозможными стаканами и приборами для специй; здесь же красуются два стеклянных блюда со свежеиспеченными булочками. Стены зеленоватые, а если встать, то через два раздаточных окошка, разделенных между собой картинной надписью «Эскалопы», становится видна кухня. Меню дня выписано мелом на доске. Алтарь заведения — пять до блеска надраенных пивных кранов, откуда подаются «Гиннесс», два-три сорта эля на выбор (обычно «Аллагаш» или «Шип-ярд»), а для тех, кто не петрит или им просто по барабану, — «Курз светлое». Со стен в «Иллюминаторе» свисают буйки (в других обеденных заведениях Старого порта это сочли бы за кич, здесь же буйки — просто констатация факта, что завсегдатаи этого места связаны с ловом рыбы). Одна стена заведения сплошь из стекла, так что даже в самое тусклое утро «Иллюминатор» залит светом.

Вошедший в «Иллюминатор» неизменно окунается в уютное жужжание людской разноголосицы, причем отчетливо разобрать разговоры трудно даже вблизи. Этим утром тут ели, пили и понемногу раскачивались примерно два десятка человек — обстоятельно, со вкусом, как это делают жители штата Мэн. У стойки рядком сидели пятеро рабочих из «Харбор фиш маркет», все, как один, в синих джинсах, штормовках с капюшонами и бейсболках; сидели и перешучивались, растепленно улыбаясь красноватыми обветренными лицами. Невдалеке от меня делали вид, что работают, четверо бизнесменов. Свои мобильники, калькуляторы и блокноты они разместили вразброс между белыми кофейными кружками (хотя, судя по доносящимся обрывкам разговора, их куда больше занимали тренерские достоинства Кевина Дайнена и его «Пиратов», которых бизнесмены наперебой сейчас расхваливали). Через столик от них самозабвенно болтали мать с дочерью, увлеченные одним из тех диалогов, что требуют театральных жестов, буйства глаз и шокированного выражения лица. Судя по всему, азарт беседы их так и распирал.

«Иллюминатор» мне нравился. Туристы сюда особо не захаживали — уж во всяком случае, не зимой. Да и летом их не заманишь — если только вывесить над Уорф-стрит какую-нибудь растяжку, что так, мол, и так, есть тут на ничем не примечательном береговом отрезке кое-что, скрытое от ваших глаз: морская кухня Буна, «Харбор фиш маркет», «Комеди клаб», да еще и сам «Иллюминатор». Но даже при такой объяве народ не хлынул бы сюда рекой. Растяжка там или чего еще, только сам «Иллюминатор» не рвал на себе майку — дескать, гляньте, вот он я, — и присутствие его, если смотреть с проходной стороны Коммерческой, выдавал разве что видавший виды плакат «Кока-колы» да флаг на шальном ветру. Прежде всего надо знать, что бар находится конкретно здесь, — особенно поутру зимой, когда еще темно. А любому заблудшему туристу, лунатиком бредущему по Коммерческой в начале не разгулявшегося еще денька под тусклым зимним небом Мэна, надо было при этом ой как следить за дорогой (если, разумеется, есть желание дожить до весны и при этом не слечь). А потому при сильном льдистом ветре, задувающем с юго-запада в самое лицо, мало у кого находилось время — да и желание — шариться по укромным уголкам города.

Тем не менее иногда кто-нибудь из несезонных странников проявлял упорство и мимо рыбного рынка, мимо «Комеди клаба» выходил-таки, стуча каблуками, на доски старого деревянного настила, что слева граничит с пристанью, и таким образом оказывался у входа в «Иллюминатор», а побывав в нем, давал себе зарок, что, в следующий раз попав в Портленд, прямиком направится сюда (причем друзья насчет этого местечка в известность наверняка не ставились, ибо «Иллюминатор» — место из разряда таких, которое хочется приберечь именно для себя). Снаружи на воду здесь выходило подобие палубы. Летом тут можно было уютно расположиться и поесть, а на зиму столы убирались и палуба пустовала. Пожалуй, зимой здесь мне нравилось больше. Я мог прихватить с собой кофе и выйти наружу, с рассеянным добродушием осознавая, что народ предпочитает кофейничать в основном внутри, где тепло, и я таким образом никому не помеха. Я вдыхал легкую йодистость морской соли, чувствовал на себе влажное дыхание бриза, и, если погода с ветром друг другу сопутствовали, этот аромат оставался со мной все утро. В основном я отдавал предпочтение именно ему. Правда, иногда, когда я бывал с собой не в ладу, внимания на него старался не обращать: привкус соли на губах напоминал слезы, как будто я недавно пытался прикосновением губ унять чужую боль. Когда такое происходило, вспоминались Рейчел и моя дочка Сэм. А нередко меня одолевали мысли о другой жене и другой дочери, — тех, что были прежде, до них.

Такие дни проходили в молчании.

Но сегодня я сидел внутри, да еще в пиджаке от «Армани» и в бордовом галстуке «Хуго босс». В Мэне, кстати сказать, на ярлыки внимания традиционно никто не обращал. Все считали, что если ты эти вещи носишь, значит, ты купил их с уценкой, а если выложил за них полную стоимость, значит, ты идиот.

За полную стоимость я их, естественно, не покупал.

Дверь снаружи отворилась, и в бар вошла женщина в черном брючном костюме и пальто, которое при покупке, вероятно, встало ей в изрядную сумму, но теперь слегка износилось. Волосы у нее были цвета воронова крыла, с красноватым отливом от красителя. Интерьер и атмосфера посетительницу, судя по всему, несколько удивили —. вероятно, пробираясь сюда мимо пошарпанных, насупленных портовых строений, она ожидала, что ее здесь встретит шумливо-драчливый притон пиратов. Найдя меня глазами, она вопросительно накренила голову. Я в ответ приподнял над столешницей пятерню, и тогда женщина между столиками прошла к моему месту. Я поднялся навстречу, и мы подали друг другу руки.

— Мистер Паркер? — спросила она.

— Мисс Клэй.

— Извините за задержку. Там на мосту кто-то стукнулся, все движение притормозили.

Ребекка Клэй звонила мне позавчера с вопросом, не могу ли я помочь ей сладить с одной проблемой. Дело в том, что за ней следят, ходят по пятам — жить можно, но ситуация, сами понимаете, малоприятная. От полиции толку никакого: тот человек словно нюхом чувствует их приближение, и, как бы тихо они по ее вызову ни подкрадывались к дому, тот тип всякий раз исчезал.

Надо сказать, что все это время я загружал себя работой по максимуму, отчасти для того, чтобы мириться с отсутствием Рейчел и Сэм. Мы вот уже месяцев девять жили то вместе, то порознь. Непонятно даже, как все у нас могло так удручающе быстро пойти по нисходящей. Ощущение такое, что вот еще минуту назад они находились со мной и дом был полон их звуков, запахов, и вдруг они взяли и перенеслись к родителям Рейчел. Хотя все, разумеется, обстояло иначе. Оглядываясь назад, я видел каждый поворот этой нашей дороги, каждый ее ухаб и занос, что вынесли нас туда, где мы находились теперь. Характер все это носило якобы временный, чтобы у каждого из нас была возможность все взвесить и, ненадолго отдалившись, наедине с самим собой осмыслить, что именно в том, с кем мы делили свою жизнь, важно настолько, что мириться с его отсутствием нельзя. Но то-то и оно, что на самом деле подобные вещи имеют характер не временный. Существует разделенность, происходит разрыв, и, как потом ни приспосабливайся, ни начинай все заново, сам факт, что имела место размолвка, так и не забывается. И в конечном итоге не прощается. И пусть здесь в чем-то была ее вина, но не в такой уж степени. Хотя и не моя, по крайней мере не стопроцентно. Рейчел надо было определиться с выбором, так же как и мне, но ее выбор зависел от моего решения. И в конце концов я отпустил их обеих, жену и дочку, надеясь, правда, что они вернутся. Мы по-прежнему заочно общались, и Сэм я мог видеть когда захочу, — только то, что они находились в Вермонте, делало это слегка затруднительным. Но дело не в расстояниях. С приездом я не спешил, и не потому даже, что не хотел усложнять и без того непростую нашу ситуацию. Осторожничал я потому, что по-прежнему считал: есть люди, которые могут причинить им вред, с тем чтобы добраться до меня. Вот, видимо, почему я и позволил им уехать. Теперь уж не упомнишь. Тот год выдался… трудным. Я сильно по ним скучал и вместе с тем не знал, как, каким образом вернуть их обратно в мою жизнь или же научиться жить в их отсутствие. Их уход оставил в моем существовании пустоту, которую теперь пытались заполнить другие, те, кто дожидался в затенении.

Мои первые жена и дочь.

Я заказал Ребекке Клэй кофе. Ее между тем высвечивал луч утреннего света, безжалостно выдавая темные круги под глазами, морщины и проседи, перед которыми бессильна оказалась краска. Быть может, виной им частично был тот самый, по ее утверждению, преследователь, но в целом происхождение у них явно иное, более давнее. Эту женщину до срока старили жизненные треволнения. Из того, как в спешке, небрежно и густо была наложена ее косметика, напрашивался вывод, что передо мной сидит женщина, которая не любит глядеть на себя в зеркало, а тот, кто на нее оттуда при этом смотрит, не вызывает у нее симпатии.

— Что-то я этого местечка не припомню, — призналась она. — Портленд за последние годы так изменился — странно даже, что оно вообще уцелело.

Она была не так чтобы далека от истины. Город в самом деле менялся, и лишь старые, наиболее причудливые пережитки его прошлого исхитрялись каким-то образом выживать: букинистические лавки, парикмахерские; бары, где меню издавна не меняется из-за того, что еда там была хороша всегда, с самого начала. Потому-то, в сущности, выжил и «Иллюминатор». Те, кому он известен, его ценили, а потому, насколько могли, делали так, чтобы часть их доходов, неважно какая, отходила ему.

Принесли кофе. Ребекка добавила сахар и бесконечно долго его размешивала.

— Мисс Клэй, чем могу вам служить?

Помешивание прекратилось; женщина заговорила, довольная тем, что разговор начала все же не она:

— Как я вам уже сказала тогда по телефону… Меня беспокоит один человек.

— Беспокоит каким образом?

— Слоняется вокруг моего дома. Я живу возле Уиллард-Бич. Во Фрипорте я тоже его видела. И еще — когда делала покупки в торговом центре.

— Он был в машине или шел пешком?

— Пешком.

— Он проникал на ваш участок?

— Нет.

— Угрожал вам или как-то физически задел, оскорбил?

— Нет.

— Сколько это уже длится?

— Примерно неделю с небольшим.

— Он с вами заговаривал?

— Только раз, два дня назад.

— И о чем?

— Сказал, что разыскивает моего отца. Мы с дочерью живем сейчас в его старом доме. Он сказал, у них с отцом было какое-то там дело.

— И что вы на это ответили?

— Я сказала, что отца не видела вот уж сколько лет. И что, судя по всему, его нет в живых. Это, между прочим, с начала этого года закреплено документально. Я не хотела, но нам с дочерью, увы, было необходимо, чтобы в этом вопросе наконец была поставлена какая-то точка.

— Расскажите мне о вашем отце.

— Он был детским психиатром, очень неплохим. Иногда он работал и с взрослыми: как правило, они в детстве переживали какую-то травму и чувствовали, что он может им помочь как-то ее изжить. Но вот жизнь у него пошла наперекосяк. Началось все это с рассмотрения одного запутанного дела: некоего человека в ходе спора об опекунстве обвинили в жестоком обращении с сыном. Мой отец счел, что обвинения не беспочвенны, и на основе его выводов опека была передана матери. Но сын впоследствии свои показания поменял и заявил, что они были сделаны по наущению матери. Хотя отцу помочь было уже нельзя: про те обвинения просочился слух, скорей всего не без участия матери. Отец потерял работу, а затем еще и был жестоко избит в баре какими-то людьми. Кончилось тем, что он у себя в комнате застрелился. Мой отец принял это близко к сердцу, к тому же пошли претензии к тому, как он проводил первоначальные опросы того мальчика. Лицензионная комиссия жалобы отклонила, но после этого моего отца перестали привлекать как эксперта к подобным делам. Думаю, это лишило его уверенности в себе.

— Когда это произошло?

— Лет шесть назад, может, чуть больше. После этого все пошло еще хуже. — Женщина покачала головой, словно не веря собственной памяти. — Я вот рассказываю, а сама диву даюсь, насколько безумно все это звучит. Просто бред какой-то. — Она огляделась, желая удостовериться, что никто не слышит, и все равно слегка пригасила голос. — Выяснилось, что некоторые из пациентов моего отца подвергались действиям сексуального характера со стороны группы лиц, и снова последовали вопросы насчет методов моего отца и вообще его профпригодности. Во всем он винил только себя. Другие ему в этом помогали. В конце концов лицензионная комиссия вызвала его на неформальную встречу, первую по счету, обсудить всю эту ситуацию. Но отец на встречу не явился. Он поехал в Норт Вудз, бросил там на окраине леса машину, и с той самой поры его никто не видел и не слышал. Полиция искала, но следов так и не нашла. Это было в девяносто девятом году, в конце сентября.

Клэй. Ребекка Клэй.

— Вы дочь Дэниела Клэя?

Она кивнула. В ее лице что-то мелькнуло — невольный спазм, что-то вроде нервного тика. О Дэниеле Клэе я краем уха слышал. Портленд — место компактное, город-то он только на словах. Истории о людях вроде Дэниела Клэя имеют свойство задерживаться в коллективной памяти. С деталями я толком знаком не был, но, как и все, слышал различные сплетни. Историю исчезновения отца Ребекка представила исключительно в общих чертах, и не ее вина в том, что она вынуждена утаивать остальное: шепоток, что доктор Дэниел Клэй мог быть в курсе насчет того, что делают исподтишка кое с кем из его маленьких пациентов, а может, он и вовсе состоял с педофилами в сговоре или даже в тех изнасилованиях участвовал. На этот счет проводилось какое-то расследование, но материалы у него из офиса оказались изъяты, а конфиденциальный характер его профессии делал затруднительными какие-либо зацепки. К тому же отсутствовали сколь-либо веские против него улики, что, впрочем, не останавливало среди людей пересуды, да и произвольные выводы тоже.

Я присмотрелся к Ребекке Клэй получше. Личность отца и его деяния накладывали на нее свой отпечаток. Она, похоже, сделалась «вещью в себе».

Друзья у нее, вероятно, есть, но их немного. Дэниел Клэй бросил на жизнь своей дочери тень, под которой она тихо увядала.

— Итак, вы сказали человеку — тому, кто вас преследовал, — что отца уже долгое время не видели. Как он отреагировал?

— Он вот так постучал себе сбоку по носу, — женщина изобразила как, — и говорит: «Вруша-вруша, скушай грушу». А затем сказал, что дает мне еще время подумать над моими словами, и просто взял да ушел.

— Почему он назвал вас врушей? Он не выдвинул каких-то соображений, намеков о том, что знает об исчезновении вашего отца?

— Нет.

— А полиция выследить его так и не смогла?

— Он как сквозь землю проваливается. Они-то, наверное, полагают, что все это мои выдумки с целью привлечь к себе внимание, но это не так. Зачем оно мне? Зачем…

Я молчал.

— Вы, наверное, наслышаны о моем отце. Есть такие, кто считают, что он сделал что-то дурное. И полиция, видимо, того же мнения. Иногда мне кажется, они прикидывают, не известно ли мне нечто большее о том, что имело место, а еще подозревают, что я все это время покрывала отца. Когда они явились ко мне в дом, я уже знала, что у них на уме: дескать, мне известно, где он, и я каким-то образом с ним все эти годы контактирую.

— А вы?

Она сморгнула, но выдержала мой взгляд:

— А я нет.

— А вы нет. Только теперь, кажется, в вашем рассказе сомневается не одна лишь полиция. Как выглядит тот человек?

— Лет где-то за шестьдесят. Волосы черные, похоже что крашеные, эдаким коком, знаете, как у звезд пятидесятых. Глаза карие, а вот здесь шрам, — она указала на лоб, непосредственно под линией волос. — Три таких параллельных линии, будто кто-то всадил ему в кожу вилку и вот так протащил. Приземистый, метр семьдесят и то недотягивает, сложения коренастого. Руки большие, сильные, и на шее мышцы так и бугрятся. Одежда на нем обычно одна и та же: синие джинсы, майка, иногда с черным пиджаком, иной раз со старой кожанкой, тоже черной. С животиком, но не жирный, это точно. Ногти обрезаны до самого мяса. Всегда чистый такой, опрятный, только…

Она сделала паузу. Прерывать я не стал: пусть сформулирует, что хочет выговорить.

— От него буквально разит одеколоном, да таким резким, аж глаза ест. А под ним, когда он со мной говорил… Он как будто маскировал еще один запах. Гадкий, как от какой-нибудь дохлятины. Мне аж убежать захотелось.

— Он представился?

— Нет. Просто сказал, что у него с отцом было какое-то дело. Я ему говорила, что отец мой умер, а он лишь качал головой и улыбался. Сказал, что не верит ни в чью смерть, пока сам не почует запах от тела.

— У вас нет никаких мыслей, почему этот человек возник именно сейчас, через столько лет после исчезновения вашего отца?

— Он не сказал. Может, до него дошло известие о том, что смерть отца удостоверена юридически.

По законам штата Мэн для утверждения завещания человек объявляется мертвым после пяти лет непрерывного отсутствия, на протяжении которых он ни разу не дал о себе знать, а его отсутствие ничем не мотивировано и не объяснимо. В некоторых случаях суд может применить «разумно достаточный» обыск с уведомлением правоохранительных органов и представителей общественности об обстоятельствах дела, а также затребовать публикацию в прессе запроса об информации. По словам Ребекки Клэй, все требования судебных инстанций она выполнила, но в результате никаких сведений об ее отце так и не появилось.

— Про моего отца, кстати, в начале года вышла заметка в одном из журналов о живописи, — поведала Ребекка, — после того как я продала пару его работ. Очень уж нужны были деньги. Отец у меня был вполне талантливым художником. Много времени проводил в лесах, делал наброски, рисовал. По современным меркам его живопись вряд ли котируется — за одно полотно мне давали от силы тысячу, — но покупать время от времени, когда у меня было туго с деньгами, все равно покупали. Выставляться отец не выставлялся, да и продуктивность у него не сказать чтоб была на уровне. Полотна расходились, как бы это сказать, из-под полы, у него среди знакомых завелись скупщики-коллекционеры, покупавшие всегда именно его. К концу жизни он даже получал заказы авансом, на не существующие еще картины.

— А какие, интересно, у него были работы?

— В основном пейзажи. Может, когда-нибудь покажу вам фотографии, если будет интересно. Картины все уже проданы, кроме одной.

Кое-кто из мира искусства в Портленде мне знаком. Можно их при случае расспросить насчет Дэниела Клэя. Пока же надо заняться человеком, допекающим его дочь.

— Понимаете, я это даже не для себя, — говорила между тем Ребекка. — Дочери моей, Дженне, всего одиннадцать. Я ее теперь боюсь одну из дома выпускать. Пробовала немного разъяснить ей насчет происходящего, но ведь и пугать девочку сверх меры тоже нежелательно.

— Что вы в отношении этого человека хотите от меня? — спросил я. Вопрос, понятно, странный, но необходимый. Ребекке Клэй требовалось самой понять, во что она втягивается.

— Я хочу, чтобы вы с ним поговорили. Чтобы заставили его уйти.

— Это две разные вещи.

— Что?

— Поговорить с ним и заставить его уйти.

В ее взгляде мелькнула растерянность.

— Прошу меня простить, но я что-то не очень понимаю.

— Прежде чем приступить, нам надо кое с чем определиться. Я могу подойти к нему от вашего имени, и мы в принципе можем тихо-мирно во всем разобраться. Может, он все для себя уяснит и отчалит подобру-поздорову. Но из того, что мне рассказываете вы, складывается впечатление, что ему что-то втемяшилось в голову, а это значит, что так просто, без борьбы, он может и не уйти. Если это так, то нам остается или вызвать копов, дабы его скрутить и добиться в суде, чтобы он на дух к вам не приближался, чего добиться непросто, а уж отследить и подавно. Или же нам надо искать другой какой-то способ убедить его оставить вас в покое.

— Вы имеете в виду, пригрозить ему или намять бока?

Идея ей явно приглянулась. Что ж, винить ее в этом нельзя. Я знал людей, терпевших домогательства от разных типов годами, видел, как сказывались на них напряжение и депрессия. Некоторые в итоге срывались и набрасывались на своих мучителей, от чего проблема нередко лишь усугублялась. У одной известной мне супружеской четы кончилось даже тем, что пасший жену домогатель, когда муж из безвыходности ему накостылял, подал на них в суд, и таким образом жизнь этой троицы оказалась сплетена в еще более тугой клубок.

— Это все варианты, — заметил я, — которые, кстати сказать, сами по себе чреваты выплеском агрессии или по крайней мере угрожающим поведением. Хуже того, если не действовать осмотрительно, все может резко и значительно ухудшиться. Пока, кроме этого своего шпионства, — что, разумеется, тоже неприятно, — он еще ничем вашу жизнь не осложнил. Если же мы нанесем удар, он может на него ответить. И тогда вы окажетесь действительно в опасности.

Женщина буквально согнулась в глухом отчаянии:

— Так что же мне делать?

— Послушайте, — сказал я. — Я не говорю, что решить все это, так сказать, без боя не удастся. Мне просто нужно, чтобы вы поняли: если он вздумает по-прежнему гнуть свое, то быстро проблему не уладить.

Ребекка, похоже, немного воспрянула духом.

— Значит, вы все-таки беретесь? — спросила она с благодарным блеском в глазах.

Я рассказал о своих расценках. Проинформировал, что как агентство из одного человека вынужден буду отказываться от любых других занятий, отвлекающих меня от работы по ее заданию. Если потребуется сторонняя помощь, я дам знать о возникших дополнительных тратах. В любой момент нашу договоренность она сможет приостановить и расторгнуть; в таком случае, прежде чем уйти, я попытаюсь так или иначе утрясти ее проблему. Ребекку Клэй это, похоже, устраивало. Я принял аванс за первую неделю — не потому, что деньги мне нужны для себя (жил я достаточно экономно), просто я взял за правило каждый месяц высылать определенную сумму Рейчел, даром что она от меня этого не требовала и, наоборот, отговаривала.

Договорились, что к своим обязанностям я приступаю с завтрашнего дня. Утром при ее выезде на работу я должен всякий раз держаться поблизости. Она должна информировать меня, когда уходит из офиса на обед, на встречи или отправляется вечером домой. Дом у нее был на сигнализации, но я взялся на всякий случай организовать ей проверку, а при необходимости еще и навесить дополнительные засовы и цепочки. К ее утреннему выезду я уже буду возле дома, а также берусь держаться в пределах видимости до ее отхода ко сну. Связываться со мной ей можно в любое время; в пределах двадцати минут я буду на месте.

Я спросил, нет ли у нее при себе фотографии отца; мне бы не мешало ее иметь. Эту просьбу она предугадала, хотя фото из сумочки доставала и передавала без особой охоты. На снимке был худой долговязый мужчина в зеленом твидовом костюме. Кустистые брови, белоснежные седины, стальные очки-велосипед — в общем, строгий вид старомодного академика. Такому место среди керамических трубок и толстых ледериновых томов.

— Я верну, — заверил я, — только сделаю пару копий.

— Ничего, у меня есть, — ответила она. — Держите у себя сколько будет нужно.

Ребекка спросила, не смогу ли я сегодня за ней приглядеть, пока она делает в городе дела. Она работала в недвижимости, и ей надо было посвятить одному вопросу пару часов. Между тем у нее есть опасение, как бы тот человек не подошел к ней прямо посреди города. За это она предложила внеурочные, но я отказался. Все равно заняться особо нечем.

И я весь тот день за ней проездил. Ничего такого не произошло, никакого мужчины с устарелым коком и шрамами на лице видно не было. Занятие, что и говорить, нудное и утомительное, но по крайней мере я был свободен от необходимости возвращаться в свой дом, не вполне пустой. И я шел за этой женщиной тенью, чтобы мои собственные призраки не стелились тенью за мной.

Глава 2

Мститель прогуливался по настилу в Олд-Орчарде, неподалеку от того места, где из лета в лето стояла будочка Гадальщика. Теперь старика здесь не было — может, помер? Помер или больше не может демонстрировать свои трюки: глаз замылился, слух прижух и затупился, память стала дырявой и уже не вмещает в себя с прежней исправностью поступающую информацию. Интересно, вспоминал ли балаганный кривляка его перед смертью? А что, вполне вероятно. Разве не свойственно человеку, тем более такого склада, забывать мало, а от накопленного ни в коем случае не избавляться?

Талант Гадальщика мстителя очаровывал. Тем прохладным вечером на исходе лета он, прежде чем приблизиться, неброско за ним часок наблюдал. Да, удивительный и, прямо сказать, неожиданный талант в таком маленьком, странного вида человечке, окруженном в своей бесхитростной будке всякими дешевыми безделушками. Вот так, на глазок предсказывать, разбирать человека на части почти машинально, вырисовывать картину его жизни за время, которое у многих уходит лишь на то, чтобы взглянуть на стрелки часов. Время от времени мститель к этому месту возвращался и, укрывшись в людской толчее, наблюдал за Гадальщиком с расстояния. (А даже тогда замечал ли его этот человечек? Не озирал ли исподтишка пугливо-подозрительным взглядом толпу, высматривая с цепкой зоркостью того, кто, быть может, слишком близко на него смотрит, чутко шевеля ноздрями, как кролик, чующий приближение лиса?) Быть может, потому он, мститель, сюда и вернулся — как будто бы Гадальщик по какому-то маловероятному совпадению мог здесь остаться и, вместо того чтобы бежать куда-нибудь в более теплые края, стоял сейчас и встречал предзимье, глядя на серое пустынное море.

Встреть его все же здесь мститель, что бы он ему сказал? Научи меня. Скажи, как мне распознать человека, которого я изыскиваю. Мне будут лгать. Я хочу научиться, как различить ложь, когда она будет сказана. Надо ли было объяснять, для чего он сюда вернулся, и стоило ли рассчитывать, что маленький человек ему поверит? Конечно, да. Ведь ложь мимо такого человека не проскользнет.

Но Гадальщика давно уже нет, и от той единственной их встречи осталась лишь память. В тот день на руках мстителя была кровь. Задание выпало сравнительно несложное: упокоить загнанного, со всех сторон уязвимого человека, который по слабости своей мог не устоять перед соблазном выменять то, что знал, на защиту тех, кто его разыскивал. С того момента как он бежал, жить ему на этой земле оставались если не минуты и секунды, то уж во всяком случае дни и часы, не более. Когда пятый день перешел в шестой, он был найден и лишен жизни. Свою кончину он встретил скорее в страхе, чем в боли. К бессмысленным пыткам и истязанию Меррик был не склонен — ведь в последние свои минуты, осознавая непреклонность того, кто за ними, пришел, жертвы и без того испытывают мучения. Он профессионал, а не садист.

Меррик. Так его тогда звали. Так было написано в метриках, этим именем его нарекли при рождении, но теперь оно ничего для него не значило. Меррик был убийцей, киллером, но убивал он не для себя самого, а для других. А это большая разница. Человек, убивающий для себя, ради своих каких-то целей, по своим соображениям, находится в плену у своих эмоций, и такие люди делают ошибки. Прежний же Меррик был профессионалом — отстраненным, с холодной отчужденностью. По крайней мере, так он говорил себе сам, хотя в минуту ледяного спокойствия после убийства иной раз исподволь чувствовал, что ощутил от этого акта удовлетворение.

Но прежнего Меррика, славного Меррика-киллера, больше не существовало. Его место постепенно занял другой человек, сделав его в процессе того вытеснения обреченным. Но что можно было поделать? Быть может, прежний Меррик стал умирать с той самой минуты, как на свет появился его ребенок. Тогда воля его ослабла и он невосстановимо сломался от осознания того, что в мире теперь существует она, его девочка. Мстителю снова подумалось о Гадальщике и о тех минутах, что они провели в той его загородке.

Что б ты подумал, старик, если бы посмотрел на меня? Что перед тобой человек без имени, отец без ребенка. И ты бы увидел пламень ярости, снедающий его изнутри.

Мститель повернулся к морю спиной: впереди ждала работа.

Дом по возвращении встретил меня тишиной, нарушенной лишь приветственным лаем моего пса Уолтера. С той поры как Рейчел и Сэм уехали, те иные присутствия, презрев свою долгую отверженность, нашли, казалось, способ утвердиться на пространствах, которые занимали некогда женщина и ребенок, пришедшие на их место. Я научился не отвечать на их зов, игнорировать скрип половиц или звуки шагов над потолком спальни. Присутствия словно расхаживали по чердаку, ища что-то свое между коробками и ящиками, умещенными под крышей. Приноровился отворачиваться я и от вкрадчивого постукивания в окна с наступлением темноты, наивно предпочитая считать это чем-нибудь еще, а не тем, чем это было на самом деле. Звук этот напоминал стук колеблемых ветром ветвей, кончики которых задевают о стекло (хотя деревьев возле моих окон не растет и ни одна ветка не может стучать с такой равномерностью и с таким упорством). Иногда я просыпался в темноте, не вполне понимая, что потревожило мой сон; осознавая лишь, что это был какой-то звук в том месте, где никакие звуки раздаваться не должны, или что я успел заслышать летучие обрывки сказанных шепотом слов, торопливо смолкших в ту самую секунду, когда мое очнувшееся сознание начинало выходить из бессвязной дремоты, воссоздавая барьеры, которые обычно ослабляются на время сна.

Дом мой на самом деле никогда не пустовал. Что-то с некоторых пор сделало его своим обиталищем.

Я знаю, мне надо было поговорить насчет этого с Рейчел, причем задолго до ее отъезда. Надо было набраться смелости и откровенно ей сказать, что мои умершая жена и утерянная дочь или же некие непохожие на них призраки не оставляют меня в покое. Рейчел психолог, она бы поняла. Она любила меня и попыталась бы помочь всем, чем может. Возможно, она бы завела речь об остаточной вине, о тонком балансе ума, о том, что иногда страдание бывает столь велико и ужасно, что после него полное восстановление человеку — любому — просто не под силу. А я бы кивал и говорил: «Да-да, это так», зная, что правда в ее словах, в общем-то, есть, но объяснить то, что происходит в моей жизни с той поры, как у меня отняли жену и ребенка, она все-таки не сумеет. Но тех слов я так и не говорил, боясь, что выдам через них ту реальность, которую сам не желаю признавать. Эти присутствия я отвергал и тем самым упрочивал их хватку.

Рейчел очень красива. Волосы у нее огненные, кожа изысканно бледная. От нее многое взяла наша дочка Сэм, и немножко от меня. Когда мы в последний раз разговаривали, Рейчел сказала, что со сном у Сэмми обстоит теперь лучше. Когда мы жили вместе под этой крышей, бывали случаи, когда сон у малышки нарушался: мы с Рейчел просыпались под звуки ее смеха, а иногда и плача. Один из нас вставал проверить, в порядке ли она, и смотрел, как девочка тянется ручонками, пытаясь схватить перед собой в воздухе что-то невидимое, или поворачивает голову, провожая взглядом различимые только ею фигуры. И тогда я замечал, что в комнате холодно, во всяком случае холоднее обычного.

Думаю, замечала это и Рейчел, хотя ничего не говорила.

Месяца три назад я ездил в портлендскую публичную библиотеку на лекцию. Там двое, ученый и женщина-экстрасенс, дискутировали на тему паранормальных явлений. Честно говоря, находиться там было слегка неловко. Начать с того, что меня окружали люди, изрядная часть которых моется, должно быть, только по особым случаям, а судя по вопросам после лекции, в головах у них сплошная каша из сверхъестественного, где духовному миру отводится лишь скромный пятачок площади, сплошь оккупированной эфемерными существами — ангелами в виде фей, пришельцами и разной нежитью в человечьем обличье.

Ученый рассуждал о слуховых галлюцинациях, которые, по его словам, наиболее типичны для тех, кто обычно распинается о призраках. У людей пожилого возраста, продолжал он, особенно с болезнью Паркинсона, иногда наличествуют симптомы, именуемые телесной деменцией Леви, из-за которой они начинают видеть в пространстве усеченные тела. Это объясняет превалирование рассказов, где якобы увиденные духи видны только до колен, которые как будто подрублены. Фигурировали у него и другие возможные причины «явления духов»: болезни височных долей, разные типы шизофрении и депрессий. В качестве примера он приводил гипнагогические сны, где в промежутках между сном и пробуждением нам порой являются образы, кажущиеся особенно достоверными. И тем не менее, заключил он, одной лишь наукой все известные случаи паранормальных явлений не объяснишь. Слишком уж многое нам неизвестно в работе мозга, в происхождении стрессов и депрессий, ментальных болезней и природе человеческого горя.

Экстрасенс, напротив, была старой плутовкой и лукаво несла всякую чушь, на которую так горазды подобные ей псевдоясновидящие. Она разглагольствовала о существах с «незавершенными деяниями», о спиритических сеансах и посланиях из «потустороннего мира». Кстати сказать, у этой дамы есть своя передача на кабельном канале и бойкая телефонная линия; свой мусор она исправно сыпала на головы бедняг-легковеров в домах культуры и залах общественных приемов по всему северо-востоку.

Она утверждала, что не человек, а именно призраки тяготят и не дают покоя тому или иному месту. По-моему, это вранье. Кто-то мне однажды сказал, что мы сами создаем себе призраков и что, как во сне, каждый из них олицетворяет некую грань нас самих: нашу вину, огорчения, горе. Быть может, это послужит чем-то вроде ответа. Призраки у каждого свои. Не каждый из них сотворен непосредственно нами, но тем не менее в конечном итоге они всех нас находят.

Ребекка Клэй сидела у себя на кухне. Перед ней стоял нетронутый бокал красного вина. Огни в доме были погашены.

Надо было, наверное, попросить, чтобы детектив остался с ней. Тот человек возле дома не объявлялся, была уверенность, что окна-двери в доме надежно защищены, а сигнализация после присланного детективом консультанта работает, должно быть, как никогда, — и все равно с приближением ночи вера в эти меры предосторожности обретала какую-то хлипкость, особенно со всеми этими звуками в старом строении, где поскрипывают доски и сами собой с протяжным стоном открываются дверцы шкафов, в то время как ветер резвится в доме, словно шкодливый ребенок.

За окном над раковиной, разделенным белой рамой на четыре квадрата, стояла кромешная тьма — казалось, ткни сейчас в этот тончайший барьер, и поплывешь сквозь зыбкую черноту пространства во внешний вакуум, населенный лишь нежным аханьем бьющихся о берег волн, тоже невидимых. Не зная, чем еще заняться, она поднесла к губам бокал и аккуратно прихлебнула, слишком поздно обнаружив, что запах у вина затхлый. Скорчив гримасу, она сплюнула вино обратно в бокал и, встав из-за стола, выплеснула жидкость в раковину, после чего открыла кран и струей смыла с металла красные брызги. Затем, нагнувшись, отхлебнула воды и прополоскала рот. Послевкусие почему-то напомнило ей бывшего мужа и то, как он с таким же вот затхлым запахом лез по ночам целоваться, когда брак у них решительно шел под откос. Ребекка знала, что вызывала у мужа неприязнь точно так же, как сама не испытывала по отношению к нему ничего, кроме раздражения; он же в ту пору хотел избавиться от их совместного бремени. Ребекка тогда не хотела уже предлагать ему свое тело и не испытывала даже малейшего остатка влечения, которое некогда к мужу испытывала. Но он, помнится, нашел способ разделять любовь и нужду в сексе. Иногда Ребекка думала, кого же он, интересно, мог себе представлять, когда по ней ерзал. Глаза его иной раз застывали, соловели, и до Ребекки доходило, что, несмотря на физическую близость, муж на самом деле сейчас где-то далеко-далеко. А то вдруг у него во взоре разгоралась злая целеустремленность, и он таращился на жену сверху так, будто секс для него был средством насилия, причинения боли. Любви здесь никакой не было, и теперь, оглядываясь на прожитые годы, Ребекка не могла толком определить, была ли она у них вообще.

Она, конечно, пыталась отвечать тем же и как могла вызывала в воображении портреты прошлых или будущих любовников, чтобы немного сгладить неприятность процесса, но набор их был скуден, к тому же они привносили с собой свои собственные проблемы, так что в конце концов Ребекка просто сдалась. Аппетиты ее увяли настолько, что легче было представлять себе все чисто умозрительно или же раздумывать о томвремени, когда этот человек сгинет наконец из ее жизни. Невозможно и припомнить, как ее вообще угораздило захотеть быть с ним, а его — с ней. Пока дочь не подросла, а также в свете того, что случилось с отцом, Ребекке хотя бы на время нужна была какая-то опора, стабильность, чего от мужа, понятно, не дождаться. В его похоти было что-то нездоровое, словно он видел в нелюбимой жене некую извращенность, к которой упоительно приобщаться через коитус.

Не любил он особо и ее дочь — плод не то чтобы даже страсти, поскольку для настоящих чувств Ребекка тогда еще не созрела (да и кто знает, может, настоящего чувства ей испытать никогда не суждено?). Отец у Дженны, можно сказать, был да сплыл. Свою дочь он видел всего несколько раз, да и то когда она была еще крошкой. Теперь бы он, наверное, ее и не узнал. Ребекка вдруг поймала себя на том, что думает о нем как о живом. Попытка прислушаться к себе, воскресить хоть какое-то чувство к этому человеку ничем не увенчалась. Его жизнь оборвалась до срока на темной окольной дороге вдали от дома; тело валялось в канаве с руками, скрученными за спиной куском провода. Впитавшейся в землю кровью кормились мелкие юркие существа, успевшие подкопаться к своей добыче снизу и как следует запировать. Толку Ребекке от него не было. Да и вообще, по большому счету, человек он был непутевый, потому и закончил вот так. Обещаний своих никогда не держал, положиться на него ни в чем было нельзя. А потому, видимо, было неминуемо, что когда-нибудь он повстречает того, кто всех этих провинностей и киданий не стерпит и мрачную мзду возьмет с него одним куском, для изменника последним.

Первое время Дженна о нем расспрашивала, но потом вопросы постепенно пошли на убыль: или оказались забыты, или же дочь решила, возможно, держать их тайком при себе. Ребекка еще не определилась, как сообщить дочери о том, что ее отца нет в живых. Его не стало в начале года, и заговорить с Дженной о его смерти все никак не подворачивалось повода. Ребекка умышленно откладывала этот разговор на потом, и дочка, вероятно, об этом знала и ждала. И вот теперь в темноте кухни мать решила, что в следующий раз, когда дочь затронет эту тему, она выложит ей всю правду.

Снова подумалось о том частном детективе. В том, что она обратилась именно к нему, был, как ни странно, косвенно замешан отец Дженны. С детективом Паркером был разговор у дочкиного дедушки по отцовской линии. Он хотел, чтобы детектив приглядывал за его сыном, но тот ему отказал. Могло показаться, что старик затаил на него за это обиду, особенно после такого горького конца. Но это не так. Он, должно быть, понял, что его сын уже и без того отрезанный ломоть, хоть и противился столь безжалостному выводу. А если веры человеку нет даже у родного отца, то как ожидать ее от незнакомца? Поэтому за отказ в помощи старик его не винил. Сама же Ребекка имя Паркера вспомнила после того, как к ней с вопросами насчет Дэниела Клэя наведался тот тип.

Струя из крана все еще бежала, и Ребекка стала сливать в раковину содержимое бутылки, рассеянно следя за тем, как вода, мешаясь с красным, кружит в горловине слива. Дженна спала у себя наверху. Если детективу не удастся отвадить того прилипалу быстро, то надо будет, пожалуй, отослать дочь куда-нибудь подальше. Пока незнакомец к ней вроде как не подступался, но кто знает, надолго ли это; может, ему взбредет в голову взяться за дочь, чтобы так вернее добраться до матери. В школе Ребекка скажет, что девочка заболела, а со временем как-нибудь все уладится. Но опять же, а не лучше ли просто сказать начистоту: так, мол, и так, ее мать неотвязно преследует какой-то человек и Дженне в Портленде оставаться небезопасно. Разумеется, там поймут.

Но почему именно сейчас? И детектив об этом, кстати, тоже спросил. Почему по прошествии стольких лет кто-то вдруг начинает интересоваться ее отцом? И что ему известно об обстоятельствах его исчезновения? Ребекка пробовала спросить, но незнакомец лишь с иезуитской ухмылкой постучал пальцем по боковинке носа и сказал:

— А я, мадам, его пропажей как раз не интересуюсь. Мне интересно исчезновение другого человека. Впрочем, он знает. Я ему напомню.

Незнакомец говорил об отце так, будто был уверен, что тот все еще жив. Более того, он как будто считал, что и ей об этом тоже известно. И добивался ответов, которых она дать ему не могла.

Ребекка приподняла голову и тут увидела в окне свое отражение — настолько внезапно, что буквально вздрогнула от вида двоящегося, чуть искаженного стеклом призрачного образа. Однако когда она сменила позу, изображение не исчезло. Своим видом оно ей и вторило, и одновременно нет, словно Ребекка сейчас избавилась от него, как змея от кожи, а та возьми и налезь тонким чулком на кого-то другого. Но вот смутная фигура за стеклом придвинулась, и образ астрального близнеца исчез, уступив место незнакомцу в кожане, с жирными от смазки волосами. За окном, искаженный толщиной стекла, неразборчиво гугнил его голос.

Руками незнакомец надавил на стекло, скользнув притиснутыми ладонями вниз к подоконнику. Створку изнутри надежно держал замок, не давая ей открыться. Лицо человека искажал гнев, зубы были оскалены.

— Уходите отсюда, сейчас же, — сказала Ребекка испуганно. — Или вы от меня отстанете, или я…

Он отвел руки, и через секунду по стеклу с размаху грянул его кулак; тяжело дрогнуло оконное полотно, и раковину обдал град осколков. Ребекка пронзительно вскрикнула, но крик утонул в заполошных трелях сигнализации. По разбитому стеклу струйками стекала кровь, в то время как незнакомец вытягивал из пробоины руку, не обращая внимания на острые ломкие выступы, от которых на ладонях и венах оставались опасные порезы. Он с болезненным удивлением уставился на свой израненный кулак, как будто видел его впервые и был немало озадачен самостоятельностью его поступка. Ожил телефон: звонили явно с пульта охраны. Если она не возьмет трубку, последует вызов полиции; может, кто-то сюда уже едет.

— Приношу свои извинения, — донеслось с той стороны окна. — Мне, вероятно, не следовало так поступать.

Голос безумца едва был слышен из-за воя сигнализации. Между тем он с нелепой, даже какой-то старосветской куртуазностью склонил голову. Ребекка, нервозно хихикнув, мелко затрепетала от разбирающего ее тряского смеха, боясь, что если он ее переборет, то остановиться она уже не сможет и впадет в истерику, из которой уже не выйти. Никогда.

Телефон замер, затем опять начал трезвонить. Женщина не двинулась с места. Вместо этого она смотрела, как плавно отходит незнакомец, оставляя залитую кровью раковину. Медленно заполонял обоняние запах крови. Смешиваясь с затхлостью передержанного в закупорке вина, он давал какое-то непостижимое зловоние, для которого не хватало разве что чаши, откуда этот жутковатый напиток можно лакать.

Глава 3

Я сидел за кухонным столом, наблюдая за тем, как Ребекка Клэй щеткой и совком убирает из раковины битое стекло. На оконной раме запеклись следы крови. Полицию Ребекка вызвала сразу после звонка мне, и к моему приезду у дома уже стояла патрульная машина южного Портленда. Дежурному я показал свое удостоверение и, в целом не вмешиваясь, выслушал показания потерпевшей. Ее дочь Дженна сидела на диване в гостиной, прижимая к себе фарфоровую куклу, которая, судя по всему, когда-то принадлежала матери. Волосы у куклы были рыжие, а платье — голубое. По всему видно, что возраст у этой вещи почтенный, а статус привилегированный, — факт, заметный уже из того, что девочка в такую минуту искала утешения именно у этой игрушки. Вид у Дженны был не такой потрясенный, как у матери, — не встревоженный, а скорее озадаченный. Невольно бросалось в глаза, что девочка выглядит одновременно и старше, и младше своих лет: с виду вроде как постарше, а поведение несколько детское; быть может, мать своей неустанной заботой чересчур уж опекает чадо.

Рядом с Дженной сидела еще одна женщина. Ребекка представила ее как Эйприл, живущую по соседству подругу. Женщина подала мне руку и сказала, что, пожалуй, пойдет, не будет мешать: помощь прибыла, ребенок вроде как в порядке. Ребекка поцеловала ее в щеку, они обнялись, после чего Эйприл, отстранившись, оглядела подругу на расстоянии вытянутой руки. Взгляды, которыми они обменялись, говорили о годах преданной дружбы и о взаимных секретах, которыми женщины проникновенно друг с другом делились.

— Звони, — напутствовала Эйприл. — Хоть ночь-полночь.

— Обязательно. Спасибо тебе, лапонька.

Они еще раз на прощание поцеловались, и Эйприл ушла.

Пока хозяйка водила копа снаружи возле дома, по местам «боевой славы» того психа, я приглядывался к Дженне. Эта девочка обещала сложиться в очень красивую молодую женщину. Было в ней что-то от матери, но черты смотрелись утонченнее, в них было некое орлиное изящество, привнесенное явно со стороны. Кое-что она, вероятно, унаследовала от деда.

— Ты как, ничего? — спросил я ее.

Она кивнула.

— А то когда что-нибудь такое происходит, может становиться малость не по себе, — пояснил я свой вопрос. — Когда со мной такое было, я, например, боялся.

— А я вот нет, — сказала она тоном столь будничным, что было видно: девочка не привирает.

— И почему?

— Тот человек ничего не хотел нам сделать. Ему просто очень плохо.

— Откуда ты знаешь?

Девочка в ответ лишь с улыбкой покачала головой:

— Да так. Неважно.

— Ты с ним разговаривала?

— Нет.

— Тогда откуда тебе знать, что он ничего против тебя не задумал?

Дженна отвернулась все с той же едва ли не блаженной улыбкой. Разговор был определенно закончен. Вернулась вместе с копом ее мать. Дженна сказала, что пойдет обратно к себе. Ребекка ее обняла и сказала, что заглянет к ней попозже. Девочка, вежливо попрощавшись с копом и со мной, поднялась наверх.

Ребекка Клэй проживала в районе, известном как Уиллард. Ее дом — компактное, но внушительное строение девятнадцатого века, где она выросла и куда вернулась после исчезновения отца, стоял в тупичке на Уиллард-Хейвен-парк, перпендикулярном Уиллард-Бич, что в нескольких шагах от Уиллард-Хейвен-роуд. Когда коп наконец ушел, пообещав, что позднее либо утром позвонит дознаватель, я прошелся по его следам, хотя было ясно, что разбивший стекло сумасброд давно уже смылся. Ориентируясь по кровавым брызгам, я вышел на Дик-стрит, что тянется справа параллельно Уиллард-Хейвен-парк. Там след, само собой, обрывался в том месте, где злоумышленник сел в машину и укатил. С тротуара я позвонил Ребекке, и она назвала имена кое-кого из соседей, чьи окна выходят примерно туда, где был припаркован автомобиль. Как оказалось, что-то, да и то лишь краем глаза, вроде как видела некая Лайза Халмер (дама средних лет, в отношении которой вполне был бы уместен эпитет «б…довитая», который она, кстати, вполне бы сочла за комплимент). Впрочем, пользы от ее информации было негусто: машина цвета губной помады, припаркована через улицу, ни марка, ни номер неизвестны. Это, впрочем, не помешало Лайзе зазвать меня к себе домой, как выяснилось, на стаканчик. Я явно отвлек ее от опорожнения кувшина с чем-то фруктовым и определенно алкогольным. Дверь за мной хозяйка захлопнула на манер надзирателя в тюремной камере; я аж поежился.

— Для меня это рановато, — стал я отнекиваться от угощения.

— Так ведь уже одиннадцать скоро!

— Я сова.

— Да? Так ведь и я тоже. — Хозяйка вся в улыбке заломила бровь, что вполне могло означать радушное приглашение, особенно если вы восприимчивы на манер детишек или собачек. — Меня если продержать до утра в постели, так я из нее уже и не встаю.

— Да вы что? — замешкался я, подыскивая слова. — Как мило.

— Так ведь и вы милота, — продолжала штурм хозяйка, слегка покачиваясь, отчего медальон в форме ракушки маятником болтался у нее между грудями. К этому моменту я, пятясь, открыл дверь и вытеснился на улицу, чтобы паче чаяния не стрельнули в меня из духового ружья и не приковали, пока я в отрубе, к стенке подвала.

— Выяснили что-нибудь? — спросила Ребекка, когда я возвратился к ее дому.

— Да особо ничего, кроме того, что соседка у вас сексуально озабочена.

— Лайза? — Женщина впервые за все время улыбнулась. — О-о, да она всегда такая. Разок даже мне предлагала.

— Вы подрезаете мне крылья, — опечалился я. — Я уже, не чувствую себя таким неотразимым.

— Надо было, наверное, вас заранее предупредить. — Она взмахом указала на разбитое окно. — Только вот…

— Что ж. Кроме нее, никто ничего не видел. Она сказала, напротив ее дома был какое-то время припаркован красный автомобиль. Но освещение там не сказать чтобы надежное. Она могла и ошибаться.

Ребекка ссыпала в корзину последние остатки битого стекла и убрала совок со щеткой в стенной шкаф. Затем набрала номер стекольщика, который пообещал с утра быть тут как тут. Я помог где скотчем, где пластырем временно перетянуть поврежденное окно. Управившись с этим занятием, хозяйка дома зарядила кофейник и налила нам обоим по чашке. Кофе мы пили стоя.

— Не верю я во всем этом деле полиции, — призналась она со вздохом.

— Почему, смею спросить?

— За все время они ничегошеньки насчет него не сделали. Можно подумать, в этот раз будет как-то иначе.

— Ну, на этот раз он проломил окно. А это уже преступное деяние со злонамеренным ущербом. То есть все идет по нарастающей. Есть кровь, так что копам есть за что ухватиться.

— Как? — хмыкнула женщина. — Чтоб опознать его, когда он меня прибьет? Только для меня уже поздновато будет. Этому человеку никакая полиция не страшна. Я тут думала насчет того, что вы мне говорили при первой нашей встрече: о том, как, вероятно, придется действовать, чтобы этот тип от меня наконец отстал. Так вот, сделайте это с ним. Неважно, во что мне это встанет. Деньги у меня кое-какие есть — и на вас, и на того, кого вы там еще решите взять себе в помощники. Гляньте, что он понаделал. Так просто он не уйдет, если только его не остановить силой. Я боюсь за себя, боюсь за Дженну.

— Дочь у вас, мне кажется, очень выдержанная, — сказал я, рассчитывая как-то сменить тему, пока Ребекка не успокоится.

— Что вы имеете в виду?

— То, что она как-то не очень напугана или потрясена произошедшим.

Женщина чуть напрягла брови.

— Да она, собственно, всегда такая. Хотя я с ней потом поговорю. Ишь ты, не хватало еще фанфарониться для того лишь, чтоб мать не переживала.

— Извините, что спрашиваю: а где ее отец?

— Умер.

— Простите мою бестактность.

— Да ладно. Он и отец-то ей постольку-поскольку, и женаты мы с ним не были. Тем не менее повторяю: мне надо, чтобы этот человек был остановлен во что бы то ни стало.

Я не ответил. Она рассержена и напугана (вон руки все еще трясутся от шока). Ладно, можно будет поговорить утром. Я сказал, что могу остаться, если ей от этого как-то легче. Ребекка поблагодарила и постелила мне на диване в гостиной.

— А пистолет у вас с собой есть? — спросила она, прежде чем подняться к себе в спальню.

— Есть.

— Вот это хорошо. Если он вернется, стреляйте не раздумывая.

— Это уже дополнительные деньги.

Она посмотрела на меня, как будто прикидывая степень моей серьезности. Сейчас, чего доброго, полезет в кошелек за оплатой.

Стекольщик прибыл в восьмом часу. Оглядел сиротливое ложе в гостиной, расхлестанное окно, потом меня, и четко все понял: налицо семейная драма.

— Ничего, бывает, — заговорщически шепнул он. — Они, дело такое, иной раз кидаются, но попасть-то на самом деле не норовят. Хотя надежней все же пригнуться — целей будешь.

Я его поблагодарил: совет в любом случае дельный. Ребекке стекольщик учтиво кивнул и продолжил заниматься своим делом.

Когда он управился, я вслед за «Хёндэем» Ребекки поехал в школу, куда она отвезла Дженну, затем проводил ее до офиса. Работала Ребекка в пяти минутах от дома на Уиллард-сквер, возле стыка Пиллсбери и Пребл. Мне она сказала, что до обеда думает находиться в офисе, а затем днем ей предстоят выезды по показу недвижимости. На моих глазах она вошла в здание. Всю дорогу я держался за ней на почтительном расстоянии. Ее преследователя я пока не увидел ни разу, но при этом не хотел, чтобы он заметил меня с ней, во всяком случае пока. Пусть еще раз приблизится, чтобы я был уже начеку. Хотя при должной сноровке он срисует меня без труда. Сам я уже смирился с тем, что для нужного исхода дела придется привлекать кое-кого со стороны.

Пока Ребекка трудилась в офисе, я съездил обратно в Скарборо, выгулял и покормил Уолтера, принял душ и переоделся. Сменив свой «Мустанг» на двухдверный «Сатурн», заехал в «Фолиз бейкери», что у Первой магистрали, взял там кофе с плюшкой, позавтракал и направился обратно в сторону Уилларда. Автомастерская Вилли Брю в Куинсе специально припасла этот двухдверник для меня и уступила мне его по цене не дороже комплекта покрышек. Иметь в гараже такой резерв весьма полезно, но вот ездить на нем — все равно что на тракторе.

— У тебя здесь что, ежик помер? — спросил я у Вилли, когда он впервые представил мне эту колымагу в качестве запасного варианта (если соглашусь, конечно).

Вилли сделал вид, что принюхивается.

— Н-да, сыровато в салоне, — признал наконец он. — Так что, может, он перед смертушкой еще и опростался. Ну так ты возьми да кинь его трупик вместо коврика, при такой-то цене бросовой.

Насчет цены он прав, однако все равно разъезжать на таком реликте как-то неловко. Хотя если уж на то пошло, «Мустангбосс-302» шестьдесят девятого года тоже не был образцом конспирации. Тут любой, даже самый недалекий преступник глянет в зеркало и смекнет: «О. Это не тот самый тихоход „прощай молодость“, что меня уже битый час пасет? Ба, да это никак хвост!»

Я отметился звонком Ребекке, после чего решил прогуляться по Уилларду — малость развеяться, а также убить время. Диванчик с прохватывающим от разбитого окна сквозняком полноценному сну ничуть не способствовал. Даже после душа в голове все еще стоял легкий сумбур.

Народ по ту сторону бухты традиционно жил с оглядкой на южный Портленд. Та часть города едва насчитывала век с небольшим — игрушки, по местным понятиям. Строительство моста на Аляску, федеральной магистрали 295, а также открытие торгового комплекса «Мэн Молл» частично лишило город его прежнего обаяния; многие фирмы тогда вынуждены были свернуться, но все равно у этого места есть свой, присущий именно ему колорит. Район, где проживала Ребекка Флэк, в свое время назывался Пойнт-виллидж — но это было невесть когда, в самом начале девятнадцатого века, и к тому времени как южный Портленд в тысяча восемьсот девяносто пятом году отделился от Кейп-Элизабет, этот район был уже известен просто как Уиллард. Здесь был дом мореходов и рыбаков, потомки которых живут в его пределах и поныне. В прошлом веке огромные угодья здесь принадлежали некоему Дэниелу Коббу. Он выращивал в этих местах табак, яблоки и сельдерей. Говорят, именно он первым привез на восток США кочанный салат.

По Уиллард-стрит я неспешно прошел к берегу. Недавно отхлынул прилив, и цвет песка в том месте, где море умерило свой всегдашний натиск, контрастно сменился с белого на бурый. Слева плавным изгибом тянулась бухта; точку в ее полумесяце ставил маяк Спрингпойнт-Ледж, выступая опасно хрупким уступом западнее главного судоходного канала портлендской бухты. Дальше над морем возвышались острова Кушинг-айленд и Пикс-айленд, а также фасад форта Горджес в ржавых потеках. Справа ступени бетонной лестницы вели к проходу вдоль мыса, что заканчивался небольшим парком.

В свое время по Уиллард-стрит к берегу ходил трамвай, в котором летом яблоку было негде упасть. Потом трамвай ходить перестал, но там, где была его конечная остановка, по-прежнему стоял продуктовый ларек. Он появился здесь еще в тридцатые годы, а снедь продавал вплоть до семидесятых. Тогда на нем красовалась вывеска «Дори» и принадлежал он семейству Кармоди, которое бессменно подавало пляжной публике в окошечко хотдоги и чипсы. Сюда меня в детстве частенько водил дед и рассказывал, что ларек этот когда-то был частью владений Сэма Силвермана, человека-легенды своего времени. Рассказывалось, что для привлечения покупателей он держал здесь обезьяну и медведя в клетке, а кроме ларька, ему принадлежали еще и баня на Уиллард-Бич, и закусочная «Сэмз ланч». Хот-доги от Кармоди были отменные, но, разумеется, не шли ни в какое сравнение с настоящим медведем в клетке. После досадно непродолжительного времени на пляже дед всегда брал меня с собой в магазин мистера и миссис Би, «Батрас маркет» на Пребл-стрит, где покупал навынос итальянские сэндвичи к нашему семейному ужину, а мистер Би аккуратно делал на счет деда учетную запись. Семья Батрас славилась на весь южный Портленд тем, что отпускала провизию в долг, а ближе к выходным к ним выстраивалась очередь из «своих» заказчиков, гасящих недельную задолженность, чтобы не мелочиться, а рассчитаться за все сделанные покупки сразу.

Быть может, это ностальгия — тепло вспоминать о чем-то столь бесхитростном, как овощная лавка или старый ларек. Видимо, это неотъемлемая ее часть. Этими вот местами делился со мной мой драгоценный старик, а теперь нет ни его, ни самих этих мест, а самому мне не с кем ими поделиться; нет возможности. Хотя ведь бывали и иные места, и иные люди. Дженнифер, моему первому ребенку, увидеть их не пришлось. Когда они с матерью приехали вместе со мной сюда, Дженнифер была еще слишком мала, а не успев дорасти до того, чтобы сполна представлять окружающий мир, оказалась умерщвлена. Но у меня есть Сэм. Ее жизнь только начинается. И если уберегать, держать ее подальше от напастей, то со временем она сможет вместе со мной разгуливать по полосе песка или по тихой улице, где когда-то погромыхивал трамвай, или вдоль речки по горной тропинке. Что-то из этих секретов ей мог бы передать я, и тогда она удержит их в сердце, уяснив, что прошлое с настоящим подобны солнечно-пестрому пейзажу, а в этом похожем на соты мире есть место как свету, так и тени.

По мощенной сланцем тропке я повернул обратно в сторону дороги. На полпути вверх по Уиллард-стрит у обочины стоял красный автомобиль. Лобовое стекло казалось почти зеркальным, и я видел в нем только небо. С моим приближением машина начала задним ходом медленно сдавать вверх по улице, держа между нами ровную дистанцию, после чего не спеша развернулась и поехала в сторону Пребл. «Форд Контур», примерно середины девяностых. Номера отсюда не различить. Также вопрос, сидит ли в нем именно преследователь Ребекки Клэй? Ощущение все же такое, что это он. С моей подопечной он меня, как ни крути, уже успел увязать, но ничего страшного в этом нет. Кто знает, возможно, одного моего присутствия достаточно, чтобы поколебать его уверенность в себе. С ходу он, понятно, не напугается — может, наоборот, попытаться пугнуть меня. Мне надо очутиться с ним лицом к лицу, выслушать, что он скажет. До этого приступить к решению проблемы я не могу.

Я пошел по Уиллард-стрит туда, где у меня была припаркована машина. Если парень меня уже вычислил, то по крайней мере не придется больше раскатывать на «Сатурне», что уже само по себе достойно тоста. Я позвонил Ребекке и сказал, что, вероятно, видел неподалеку человека, который ее донимает. Указал цвет и марку машины и велел не выходить из офиса, даже ненадолго, а также в случае изменения планов связаться со мной, тогда я приеду и ее заберу. Клиентка в свою очередь сообщила, что обедать планирует у себя на рабочем месте. Директору дочериной школы она позвонила и попросила, чтобы Дженна дождалась ее приезда у секретаря. То, что Ребекка остается в офисе, давало мне с час времени поиграть с преследователем в кошки-мышки. О своем отце она рассказала совсем немного, я же хотел разузнать побольше и, похоже, знал того, кто мне мог в этом помочь.

Я проехал в Портленд и припарковался через дорогу от Центрального рынка. В «Биг скай бейкери» я взял два кофе и пакет лепешек (памятуя о том, что если являешься с подношением в руках, везде и всюду это окупается сторицей) и направился прямиком в колледж искусств штата Мэн, что на Конгресс-стрит. Именно там священнодействовала Джун Фицпатрик, которой в Портленде принадлежали пара галерей, а также черный пес, из людской породы не воспринимающий решительно никого, кроме самой Джун. Ее я удачно застал в галерее колледжа, где она на девственно белых стенах выставочного зала готовила очередную экспозицию. Это была маленькая подвижная женщина с хорошей памятью на лица, имена и события в мире искусств. За все годы пребывания в Мэне она утратила лишь малую толику британского акцента. Собака ее, разумеется, тут же облаяла меня из своего угла, после чего снизошла до насупленного подглядывания, не вздумаю ли я позариться на какое-нибудь полотно.

— Дэниел Клэй, — пропела задумчиво Джун, прихлебывая кофе. — Дэниел Клэй… Как же, помню, хотя из его работ видела лишь пару образчиков. Подпадает, можно сказать, под категорию одаренных любителей. Все такое… изначально агонистическое, что ли: спутанные тела, изможденно бледные, со всполохами красных, черных, синих тонов, а на фоне всякая там католическая иконография. После этого он, кажется, переключился на пейзажи. Туманно-мистические деревья, руины на заднем плане, всякое такое.

Сегодня поутру Ребекка показала мне слайды с некоторыми из опусов своего отца, а также один-единственный холст, который у себя сохранила. Это был портрет Ребекки в детстве (мне он как-то не приглянулся своей мрачностью): ребенок бледным взвихрением проступает среди сгущающихся теней. Джун я признался, что и остальное творчество Клэя-художника меня не очень впечатляет.

— Честно сказать, мне тоже не вполне по вкусу, — согласилась женщина. — Я считаю, его более поздние работы все же получше всяких там лосей и яхт, но это не тема для дискуссий. Вообще он продавался скрытно, выставок не устраивал, так что мне не выпадало случая выразить ему вежливо свое неприятие. А между тем есть в Портленде один или два ценителя, которые всерьез его коллекционируют, да еще кое-что из своих работ он раздал по друзьям. Дочь его время от времени выставляет на продажу кое-что из запасников, и представьте себе, всякий раз словно из ниоткуда всплывает какая-нибудь пара покупателей. Думаю, большинство из тех, кто его собирает, или знали его лично, или же их привлекает, как бы это выразиться, его мистический флер. Я слышала, прежде чем бесследно пропасть, он вообще отошел от живописи, так что его картины теперь представляют определенную раритетную ценность.

— Вы ничего не помните о его исчезновении?

— Слухи, разумеется, ходили. Насчет конкретных обстоятельств пресса распространялась не особенно — у нас же газеты то как с цепи срываются, то вдруг осторожничают, — но мы-то по большей части были в курсе, что некоторые из детей, которым он оказывал помощь, впоследствии снова подвергались насилию. Встречались такие, кто хотел его, как видно, очернить, даже среди тех, кто не верил в его прямую причастность.

— У вас насчет этого есть какое-то мнение?

— Мнение? Их может быть только два: либо он был причастен, либо нет. Если да, то и добавить нечего. Если нет… Знаете, я не специалист, но, наверное, не так-то легко было разговорить тех детей о том, что им пришлось пережить. Причем уже изначально. Быть может, повторное насилие лишь, заталкивало их все глубже в свою оболочку. В самом деле, не могу сказать.

— Вы вообще были знакомы с Клэем?

— Так, пересекались то тут, то там. Помнится, один раз я пробовала завести с ним разговор на каком-то фуршете, но он в основном отмалчивался. Сдержанный такой, отстраненный человек, тише воды ниже травы. И впечатление было такое, что жизнь ему в тягость. Кстати, все это происходило как раз перед его исчезновением, так что в данном случае внешность, как говорится, не была обманчива.

Она отвлеклась, чтобы дать указание молодой ассистентке, вывешивающей у окна холст:

— Куда ты, это же вверх ногами!

Я поглядел на полотно, где изображалась вроде как слякоть, со всеми вытекающими. Ассистентка, накренив голову, посмотрела на холст, затем на меня.

— А вы откуда знаете? — спросил я.

Прозвучало как будто с эхом: оказывается, мы с молодой сотрудницей произнесли вопрос синхронно. Сотрудница улыбнулась мне, я ей. Наспех прикинув разницу в возрасте, я решил ограничивать себя улыбками тем, кто родился до восьмидесятого года.

— Филистеры, — усмехнулась Джун.

— Что это за картина? — поинтересовался я.

— Абстракция без названия.

— Получается, художник, вероятно, и сам не знает, что это?

— Не исключено, — сделала вывод Джун.

— Так я опять о Дэниеле Клэе. Вы говорите, люди, собирающие его работы, возможно, его знали. А кто конкретно, сказать не можете?

Галеристка отошла в угол и рассеянно почесала за ухом собаку. Та снова на меня гавкнула, чтобы я не тешил себя иллюзией о возможности к ним присоединиться.

— Один из них Джоэл Хармон.

— Банкир?

— Да. Вы его знаете?

— Наслышан, — ответил я.

Джоэл Хармон, отставной президент ИБП, Инвестиционного банка Портленда. В восьмидесятые значился в числе прокредитованных на реконструкцию Старого порта. Его снимки все еще иной раз всплывали в газетах, по большей части там, где затевалось какое-нибудь празднество в масштабах города. Обычно он представал на них с супругой и в окружении свиты из раболепствующих почитателей, донельзя возбужденных стойким духом свежих банкнот. Популярность Хармона во многом объяснялась его богатством, властью и той тягой, которой эти два элемента влекут обычно тех, у кого значительно меньше и того и другого. Ходил осторожный шепоток, что у него «глаз на женщин», даром что внешностью он заметно уступал своим вышеперечисленным достоинствам, нивелируясь до уровня где-то между «потянет с пивом» и «я столько не выпью». Хармона я видел в разных компаниях, но лично нас друг с другом не знакомили.

— Они с Дэниелом Клэем водили дружбу. Знакомы были, кажется, еще с колледжа. Я знаю, что Джоэл после смерти Клэя приобрел пару его холстов, а на протяжении их дружбы не раз получал картины от него в подарок. Видимо, прошел-таки тест Клэя на соответствие. Клэй был очень щепетилен насчет того, кому продавать или дарить свои работы. Ума не приложу почему.

— Вам действительно не нравилась его живопись?

— Дело, может, не столько в живописи, сколько в нем самом. Он меня необъяснимо тяготил. Было в нем что-то на редкость безрадостное. Кстати, у Джоэла Хармона на этой неделе прием. Так сказать, светский раут. Они у него происходят регулярно, и у меня на них постоянно открытое приглашение, была бы охота. А я ему некоторых интересных художников подгоняю. Он хороший заказчик.

— Прочите меня к себе в пару?

— Нет, сама к вам набиваюсь.

— Буду польщен.

— Еще бы. Может, увидите и кое-что из полотен Клэя. Только, чур, Джоэлу не досаждать. А то мне счета оплачивать.

Я заверил Джун, что буду сама обходительность. Ее это, похоже, как-то не убедило.

Глава 4

Я возвратился к себе в Скарборо и бросил «Сатурн», в «Мустанге» сразу ощутив себя на десяток лет моложе или, по крайней мере, лет на десять менее зрелым, что вовсе не одно и то же. Ребекке Клэй я позвонил удостовериться, что расчетное время выхода у нее не изменилось, и попросил, чтобы ее кто-нибудь проводил до машины. Ей предстояло показывать помещение пустующего универмага по Лонгфелло-сквер, а потому я дожидался ее на парковке за магазинчиком «Джо смок». Там стояло с полтора десятка автомобилей, все пустые. Я пристроился в местечке, откуда просматривались и Конгресс-стрит, и площадь, прихватил в кафетерии «Джо смок» сэндвич с цыпленком-гриль и зеленым перчиком и, поглощая его в машине, стал ждать появления Ребекки. В аллейке возле парковки кучковалась, покуривая, горстка бездомных с магазинными тележками. По внешности ни один из них на описание преследователя не тянул.

Клиентка позвонила, когда проезжала мимо автовокзала у собора Святого Иоанна, и я сказал ей припарковаться перед тем зданием, куда она сейчас собирается. Женщина, которой нужно было офисное помещение на нижнем этаже, дожидалась ее прибытия у входа. Они обе вошли в здание, и дверь за ними благополучно закрылась. Окна были большие и чистые, так что я из машины отчетливо видел их обеих.

Кряжистого человека я не замечал до тех пор, пока он, пройдя нечетной стороной улицы, не остановился прикурить. Он возник словно из ниоткуда и примостился у заградительного барьера за стоянкой. Сигарету мужчина держал вертикально между большим и указательным пальцами правой руки и нежно ее вращал, разминая. При этом он неотрывно следил через улицу за женщинами в окне магазина. Во вкрадчивом движении его пальцев было что-то чувственное, быть может, оттого, что он пристально смотрел на Ребекку. Постояв, незнакомец не спеша вставил сигарету в рот, предварительно помусолив фильтр о губы, и поднес к ее кончику спичку. Что примечательно, спичку он не отбросил и не задул, а продолжал удерживать между двумя пальцами — большим и указательным, — дав огоньку постепенно добраться до их кончиков. Я ждал, что с уколом боли он ее отбросит, но он этого не сделал. Когда спички осталось всего ничего, он ее отпустил и сронил себе в ладонь, дав ей догореть прямо на коже. Лишь тогда он лодочкой повернул ладонь книзу, и обугленные остатки спички упали на асфальт. Я щелкнул объективом цифрового аппаратика, который держал в машине. В этот момент мужчина обернулся, словно уловив, что теперь не только он за кем-то следит, но следят и за ним. Я ушел спиной в сиденье, но успел уловить его лицо и разглядел на лбу три параллельных шрама, о которых говорила Ребекка. Когда я посмотрел в ту сторону снова, незнакомца там уже не было, но я понял, что он просто отошел в тень магазинчика: приблудный ветерок вынес наружу сизоватую завитушку сигаретного дыма.

Из магазина со стопкой каких-то бумаг показалась Ребекка. Ее спутница шла рядом, оживленно о чем-то говоря. Обе женщины улыбались. Я набрал Ребекку по сотовому и первым делом предупредил, чтобы она, держа трубку, не переставала улыбаться.

— Держитесь к «Джо смоку» спиной, — сказал я. Мне не хотелось, чтобы наблюдатель заметил на ее лице реакцию и таким образом понял, что я его срисовал. — Ваш поклонник стоит у магазинчика. Ни в коем случае туда не смотрите. Сейчас перейдите улицу и зайдите в «Каннингем букс». Держитесь непринужденно, как будто вам сейчас некуда девать время. Оставайтесь там до моего прихода, ясно?

— Ясно, — ответила она чуть сдавленным голосом.

Надо отдать Ребекке должное, выражение лица у нее не сменилось, не выдало никаких эмоций. Не изменился и характер движений. Попрощавшись за руку с клиенткой, она посмотрела вначале налево, затем направо и неторопливо пошла через дорогу к книжному магазину, в который зашла целенаправленно, как будто только туда и стремилась. Я вылез из машины и быстро двинулся в сторону «Джо смока». Там я никого не застал; лишь окурок и жженые остатки спички указывали на то, что приземистый незнакомец здесь все-таки стоял. Кончик сигареты был сплюснут. Отчего-то мне показалось, что окурок все еще ало тлел, когда человек сдавил его пальцами. Я почти чувствовал запах обожженной кожи.

Оглядевшись, я увидел его. Он пересек Конгресс-стрит и шел сейчас в сторону центра. У Парковой преследователь повернул направо и скрылся из виду. Видимо, он где-то там оставил свой автомобиль и будет теперь дожидаться, когда Ребекка выйдет из книжного магазина; тогда он или пустится следом, или снова к ней подойдет.

Я дошел до Парковой и рискнул глянуть вдоль улицы из-за угла. Приземистый мужчина, склонив голову, стоял у дверцы красного «Форда». Стараясь держаться как можно неприметней за припаркованными машинами, я стал приближаться к нему по противоположной стороне улицы. При мне в поясной кобуре находился «кольт» тридцать восьмого калибра — все не так броско для решения подобных вопросов, как громовой «Смит-Вессон-10», — но и его демонстрировать мне не хотелось. Если растопыриться перед этим наблюдателем с пистолетом в руке, то любые шансы урезонить его наверняка испарятся и ситуация осложнится еще до того, как я начну хотя бы вникать в общий расклад. Я уже видел, как этот парень обжегся, и ту очевидную легкость, с какой он это сделал. Судя по всему, у этого человека сильно притуплена чувствительность к боли, а подобная терпимость дается, надо сказать, нелегко и не сразу. И находясь с ним с глазу на глаз, необходимо соблюдать известную деликатность.

По Парковой прорулил «Гранд Чероки», в котором сидела мамаша из разряда «спортивных родительниц», порода нынче поистине реликтовая. Когда машина проезжала мимо, я скользнул следом и к «Форду» приблизился со стороны водительского сиденья. Уже видны были очертания кока и бугры шейных мышц. Человек уже сидел за рулем, прогревая мотор. Левой рукой он легонько выстукивал по рулю какой-то ритм. Правая была грубо перебинтована, сквозь ткань проступали ржаво-красные пятна. Вот он заметил, как я подхожу. Руки и пальцы я держал свободно вдоль боков, но готов был и сигануть, если он снимет руки с руля. Проблема в том, что, когда я приближусь на расстояние, достаточное для обмена репликами, мне уже некуда будет бежать. Надежда была на людность улицы, а также на что, что если он отреагирует враждебно, то хотя бы не сразу, а вначале меня выслушав.

— Как оно? — подал я голос.

Мужчина с ленцой обвел меня взглядом, как будто только на это его и хватало. В губах у него была неизменная сигарета, а на рулевой колонке впереди лежала синяя пачка «Америкэн спирит».

— Супер, — отозвался он. — Просто супер.

Поднеся правую руку ко рту, он затянулся, отчего огонек сигареты ярко затлел. Взглядом, полным холодной рассеянности, преследователь смотрел в лобовое стекло.

— Я как чуял, что кто-то за мной подслеживает, — усмехнулся он. — Вон и пестик, я вижу, потарчивает.

Куртка у меня чуть вздувалась над тем местом, где лежала «тридцатьвосьмерка». Если не знать, на что смотришь, и мысли никакой не возникнет.

— Да вот, береженого бог бережет, — отреагировал я.

— Насчет меня беречься не надо. Я пистоль с собой не ношу. Тяги нет.

— Видно, душа у вас такая нежная.

— Да нет, пожалуй. Вас та женщина наняла?

— Она волнуется.

— Причин на это у нее нет. Как только она скажет то, что мне надо, я мгновенно испарюсь.

— А если она не захочет или не сможет?

— По-моему, это две разные вещи, разве не так? С одной поделать ничего нельзя, а с другой можно.

Руки на руле слегка шевельнулись, на что я инстинктивно нырнул за пистолетом.

— У-тю-тю, — произнес незнакомец, смешливо воздевая руки. — Я же сказал, пистолетов не держу.

— Я бы все же предпочел, если б вы держали руки там, где их видно.

Он негодующе повел плечами, но руки с руля убирать все же не стал.

— Вас вообще как зовут? — задал я вопрос.

— Имен у меня много.

— О, как таинственно. Ну все-таки, хоть одно. Глядишь, сработает.

Секунду-другую он, похоже, взвешивал вопрос.

— Меррик, — ответил он наконец, и что-то в его лице и голосе дало понять, что больше ничего насчет имен мне от него не добиться.

— Зачем вы тревожите Ребекку Клэй?

— Тревожу? Нет, я ее не тревожу. Просто хочу, чтобы она была со мной прямодушна.

— Насчет чего?

— Насчет ее отца.

— Отец у нее умер.

— Никак нет. Она просто заявила о его смерти, но это ничего не значит. Вот если мне показать, как из глаз у него ползут черви, тогда я, может, и поверю, что он мертв.

— Что в нем вас так интересует?

— Есть кое-какие резоны.

— Может, попробуете ими поделиться?

Его руки стиснули руль. На суставе среднего пальца левой виднелась наколка тушью — грубый синий крест, тюремная татуировка.

— Да зачем. Не люблю, когда чужие суют нос в мои дела.

— Зато тогда вы узнаете, как себя чувствует сама мисс Клэй.

Он в задумчивости закусил нижнюю губу. Я в это время сместил руку на рукоятку пистолета, указательным пальцем к курку, чтобы в случае чего быстро его продеть. Но вот напряженность из тела Меррика вроде как отхлынула. Он сделал выдох, а вместе с ним словно убавился в размере и агрессивности.

— Спросите ее насчет Проекта, — сказал он негромко. — Посмотрите, что она скажет.

— Какого проекта?

Он качнул головой:

— Вы сами спросите и затем расскажете мне. Может, имеет смысл потеребить и ее бывшего мужа, пока вы занимаетесь этим делом.

Я и не знал, что Ребекка Клэй была замужем. Знал лишь, что она когда-то состояла в браке с отцом своей дочери. Ну и дознаватель, грош цена.

— А зачем мне это делать?

— Ну как. Муж и жена — одна сатана. Должны быть какие-то общие секреты. Вот вы поговорите с ним и, глядишь, убережете меня от необходимости разговаривать с ним самому. А я буду кружить рядом. Искать меня не надо, я теперь сам вас найду. У вас два дня на то, чтобы ее разговорить. Пусть сообщит то, что мне надо, пока я окончательно не потерял со всеми вами терпение.

Я кивнул на его поврежденную руку:

— Похоже, вы уже раз потеряли терпение.

Меррик посмотрел на свою перебинтованную длань и вытянул пальцы, словно пробуя рану на болевое ощущение.

— Это была ошибка, — вздохнул он. — Я не хотел срываться подобным образом. Она мне вымотала все нервы, но вреда я ей не желаю.

Быть может, он в самом деле так считал — в отличие от меня. В Меррике бушевал нешуточный заряд гнева, ало пульсируя, хищно отблескивая в глазах. От сдавленных эмоций он был подобен тугой пружине, взведен всеми своими мышцами и сухожилиями. Вероятно, ничего дурного против женщины он не замышлял и вреда ей причинять не собирался, но запекшаяся на руке кровь со всей наглядностью свидетельствовала о его способности сдерживать свои импульсы.

— Я малость сорвался, только и всего, — сказал он. — Так уж нужно было, чтобы она все мне сказала. Для меня это крайне важно. — Он опять затянулся сигаретой. — Но уж коли мы здесь зазнакомились-подружились, не мешало бы вам представиться.

— Паркер.

— Вы кто, частный коп?

— Хотите посмотреть лицензию?

— Да зачем она мне. Бумажка не скажет мне того, что я уже сам знаю. Мне от вас, сэр, неприятностей не надо. Я здесь для дела, характер которого исключительно частный. Может, вам удастся убедить нашу хрупкую леди в резонности моих вопросов, и тогда я сразу же, как только получу нужное, оставлю ее впокое. Надеюсь на это, от всей души надеюсь. Потому что если тех сведений я не получу, то выходит, толку от вас нет ни ей, ни мне. Вы просто окажетесь на моем пути, и мне придется с этим как-то справляться.

На меня он так и не смотрел. Глаза его были устремлены на небольшое фото, свисающее с зеркальца машины, — девочка с темными волосами, возраста примерно Дженны Клэй или чуть старше, — под защитным слоем полиэтилена. Рядом болталось дешевое распятие.

— Кто это? — поинтересовался я.

— К вам это отношения не имеет.

— Симпатичная. Сколько ей?

Мужчина не ответил, но я определенно задел его за живое. Впрочем, на этот раз гнева в нем не было, а была лишь какая-то усталая отстраненность.

— Скажи вы мне, зачем вы здесь, я бы, может, смог вам как-то помочь, — продолжал упорствовать я.

— Я уже сказал, сэр, дело мое сугубо частное.

— Ну что ж, — подвел я итог, — в таком случае и обсуждать нам больше нечего. Но вы должны будете держаться от моего клиента подальше.

Прозвучало как-то неубедительно, и, возможно, даже без нужды. В общем, баланс каким-то образом сместился.

— Я ее больше не побеспокою, во всяком случае, до нашего следующего разговора. — Он потянулся к ключу зажигания, уже не страшась никакого пистолета (еще вопрос, боялся ли он его с самого начала). — Но только вам в ответ от меня тоже два предупреждения. Первое: когда будете расспрашивать насчет Проекта, советую чутье самосохранения задействовать на полную, потому что об этом наверняка услышит кое-кто из тех, кому осведомленность о нем посторонних придется очень даже не по нраву. Даже на понюх.

— И кто они, эти кое-кто?

Мотор «Форда» заурчал.

— Вы это выясните достаточно скоро, — сказал он.

— А второе? Второе предупреждение?

Он поднял левую руку и сжал ее в кулак, так что на побелевшей костяшке особенно четко проступила наколка.

— Не стойте у меня на пути. Если вы это сделаете, я отправлю вас к праотцам. Помяните мои слова, парнишка.

Автомобиль отчалил от бордюра, в чистом воздухе предзимья завис синеватый плюмаж выхлопа. Сквозь его дымку я разглядел номер машины.

Меррик. Ну что ж, посмотрим, что можно будет выяснить за эти два дня насчет тебя.

Я возвратился к книжному магазину. Ребекка Клэй сидела там в углу, листая старый журнал.

— Вы его нашли? — спросила она с порога.

— Да.

Ее чуть передернуло.

— И… что произошло?

— Мы поговорили, и он уехал. Пока.

— Что значит «пока»? Я вас наняла за тем, чтоб от него избавиться, чтобы он оставил меня в покое раз и навсегда. А вы хотите сказать, он объявится снова?

Голос ее набирал обороты, но в нем улавливалась нервная дрожь. Я повел ее из магазина на выход.

— Мисс Клэй, — повел я разговор, — я как-то уже говорил, что предупреждения может оказаться недостаточно. Этот человек согласился оставить вас в покое, пока я не задам кое-какие вопросы. Его я знаю всего ничего, так что всецело ему доверять нет смысла. Поэтому пока я бы предположил, чтобы мы соблюдали максимальную осторожность. Если вам от этого легче, у меня есть люди, с которыми я могу связаться, и вы всегда будете, так сказать, под присмотром, пока я сам буду выяснять насчет него необходимые подробности. Вас это устраивает?

— Вполне. Наверное, надо будет Дженну на какое-то время отослать, пока это все не закончится.

— Хорошая мысль. Мисс Клэй, вам ничего не говорит имя Меррик?

Мы как раз подходили к ее машине.

— Да нет, пожалуй, — рассудила она.

— Так зовут нашего друга, по крайней мере, так он мне представился. У него в машине я увидел фотографию девочки, возможно, это его дочь. Не была ли она случайно в числе пациентов вашего отца? Быть может, Меррик — это ее фамилия от родителей?

— Отец своих пациентов со мной не обсуждал. В смысле, никаких имен. Быть может, если ему ее направил штат, то насчет нее где-то есть учетная запись. Только выяснить это не так-то просто. Это нарушение конфиденциальности.

— Как вообще обстоит дело с архивом пациентов вашего отца?

— Все файлы после его исчезновения были изъяты по решению суда. Помнится, была попытка издать постановление, уполномочивающее кое-кого из его коллег изучить те записи, но в итоге все застопорилось. Допуск можно получить только для изучения обстоятельств дела в закрытом режиме, а это мера чрезвычайная. Судьи к выдаче ордера отнеслись негативно, желая оберечь личную жизнь пациентов.

Похоже, настала пора коснуться непосредственно ее отца и выдвигавшихся против него обвинений.

— Мне будет трудно задать этот вопрос, мисс Клэй, — начал я.

Она ждала. Понимала, что расспросы эти не обойти, но хотела, чтобы я спросил напрямую.

— Вы сами верите тому, что ваш отец надругался над вверенными ему детьми?

— Нет, — ответила она твердо. — Мой отец не надругался ни над кем из тех детей.

— Вы не думаете, что он мог предоставлять эту возможность другим, быть может, снабжая их информацией о личностях и местонахождении подходящих пациентов?

— Мой отец был предан своей работе. Причина, почему ему перестали посылать детей на оценку, состояла в том, что он, по мнению некоторых, перестал быть в достаточной мере объективным. Он был склонен определяться с оценкой при первичном осмотре, и это его в итоге подвело. Он знал, на что способны бывали взрослые.

— У вашего отца было много близких друзей?

Ребекка нахмурила брови:

— Были, хотя не сказать, чтобы много. В том числе и коллеги по профессиональной деятельности, но после его исчезновения многие из них тоже словно поисчезали. Дистанцировались как только могли. Не мне их винить.

— Я б хотел, чтобы вы составили список: коллеги по работе, друзья по студенчеству, прежние соседи — все, с кем он так или иначе поддерживал регулярный контакт.

— Составлю сразу, как только приеду домой.

— Кстати, вы не сказали мне, что были когда-то в браке.

— Как вы это выяснили? — взглянула она с удивлением.

— Меррик сказал.

— Боже ты мой! Я даже значения этому как-то не придавала. Это было все так, мимолетно. Мы с ним больше и не видимся.

— Как его звать?

— Джерри. Джерри Лежер.

— Это он отец Дженны?

— Нет.

— Где я могу его найти?

— Он электрик, постоянно в разъездах. А зачем он вам?

— Мне вообще надо переговорить с уймой народа. Эти вещи обычно так и происходят.

— Но это не повлияет на того Меррика, чтобы он ушел. — Голос у нее опять набирал обороты. — Я вас не для того нанимала!

— Мисс Клэй, он не собирается уходить, во всяком случае пока. Он разгневан, и гнев этот как-то связан с вашим отцом. Мне нужно выяснить суть отношений между вашим отцом и Мерриком. Для этого мне и придется задать кучу вопросов.

Ребекка, сложив руки на крыше автомобиля, легла на них лбом.

— Мне муторно оттого, что все это тянется, — приглушенным и сдавленным от такой позы голосом страдальчески протянула она. — Я хочу, чтобы все было как раньше. Делайте что хотите, говорите что хотите, но только заставьте его остановиться. Прошу вас. Я даже не знаю, где теперь живет этот мой бывший муж, знаю только, что он работал в какой-то там «А-Секьюр»; может, и сейчас там работает. Они устанавливают системы безопасности на фирмах и в домах. У Джерри есть друг, Реймон Лэнг, он собаку съел на этих системах и то и дело подгонял Джерри работу. Так что, может, Джерри вы отыщете через эту самую «А-Секьюр».

— Меррик полагает, что вы с вашим бывшим мужем, не исключено, в прошлом рассуждали о вашем отце.

— Конечно, рассуждали, но Джерри ничего не знает о том, что с ним произошло. Это я вам точно говорю. Единственный, до кого Джерри Лежеру есть дело, — это он сам. Он, наверное, думает, что отец мой где-нибудь отыщется мертвым и тогда он сможет начать транжирить деньги, которые мне приплывут.

— Ваш отец был состоятелен?

— В завещании, которое сейчас проходит утверждение, значится кругленькая шестизначная сумма, так что он в любом случае не бедствовал. Да еще и дом. Джерри хотел, чтобы я его продала, но дом, начать с того, был не мой. В конце концов Джерри просто притомило ожидание, да и я тоже притомила. Что, в общем-то, было взаимно. Идеальным брак с таким мужем назвать сложно.

— И еще одно, напоследок, — заметил я. — Вы когда-нибудь слышали, чтобы ваш отец упоминал что-нибудь насчет проекта? Имеется в виду проект под названием «Проект»?

— Нет, никогда не слышала.

— Вы совершенно не в курсе, что бы это могло означать?

— Совершенно.

Наконец она подняла голову и села в машину. На пути к ее офису я держался следом; аналогично и на пути в школу, откуда Ребекке надо было забрать Дженну. До дверей школы девочку проводил директор, и Ребекка какое-то время с ним разговаривала, очевидно, разъясняя, почему ребенок какое-то время не будет посещать занятия. После этого я сопроводил их домой. Ребекка с дочкой оставались на подъезде в запертой изнутри машине, пока я не обошел в доме все комнаты. Наконец я возвратился и доложил, что все в порядке. Когда мы зашли в дом, я сел на кухне и дождался, пока Ребекка составит список отцовых друзей и коллег. Перечень получился недлинным. Кое-кого, пояснила она, уже нет на свете, других она не может припомнить. Я попросил дать мне знать, если появятся какие-то уточнения; Ребекка сказала, что обязательно сообщит. От себя я добавил, что нынче вечером займусь вопросом о дополнительном надзоре и позвоню насчет подробностей перед сном. На этом я уехал. Слышно было, как у меня за спиной повернулся в двери ключ; как запищали поочередно электронные гудки, оповещая о постановке дома на сигнализацию.

День уже шел на угасание. К машине я возвращался под глухой шум набегающих на берег волн. Раньше он действовал на меня успокоительно, а сейчас почему-то нет. В нем не хватало какого-то элемента, говорящего об исправности, а в предвечернем воздухе чувствовался горьковатый привкус гари. Я повернулся к воде, поскольку запах доносился откуда-то с моря, и мне на секунду показалось, что дальний корабль на фоне тлеющего под тучей узкого желтого заката объят огнем. Я вгляделся в горизонт, но там лишь ритмично помаргивал маяк, шел по бухте паром да светились окна домов на внешних островах. Все было мирным и буднично-приветливым. Тем не менее всю дорогу домой я не мог отделаться от ощущения смутной тревоги.

Часть вторая

Образ без черт. Тень без движенья.

Бесцветность. Бессилие. Паралич.

Вы, что с глазами открытыми

Перешагнули, не дрогнув,

В иное Царство смерти,

Помяните нас (если вспомните):

Мы не сильные духом погибшие,

Мы полые люди,

Соломой набитые чучела…

Т. С. Элиот. Полые люди[26]

Глава 5

Меррик обещал нам два дня затишья, но я не готов был ставить безопасность Ребекки с Дженной в зависимость от перепадов настроения такого человека. С подобными типами я уже сталкивался. Меррик принадлежал к разряду «кипельщиков», у которых темперамент того и гляди норовит брызнуть кипятком через край. Я помнил его реакцию на мой вопрос про девочку на снимке, а также его предостережение, что это его «частное дело». Несмотря на заверения Меррика, всегда существовала возможность, что он, хватив у барной стойки пару стакашков, возьмет вдруг и решит, что теперь не мешало бы перекинуться словцом с дочерью Дэниела Клэя. С другой стороны, дежурить у Ребекки безотлучно я тоже не мог. Надо было взять кого-нибудь себе в помощь. Существовало два варианта. Можно было позвать Джеки Гарнера. Сила и рост у него совмещены со сметкой, однако пара шурупов все же с левой резьбой. К тому же за Джеки по пятам обычно следуют два двуногих мясистых комода, имя которым братья Фульчи, и щепетильности у этих братьев ровно столько, сколько у яйцебойщиков по отношению к яйцам. Не знаю, как бы отреагировала Ребекка Клэй, застав эту парочку у своего порога (неизвестно еще, и как бы отнесся к этому сам порог).

Лучше б, конечно, позвать Луиса с Энджелом, но они эти два дня на Западном побережье дегустируют вина в долине Напа. Друзья у меня, понятно, утонченные, но нельзя до их возвращения оставлять Ребекку Клэй без прикрытия. Получается, выбора нет.

И я скрепя сердце набрал номер Джеки Гарнера.

Мы встретились с ним в «Сангиллос тэверн» — небольшом уютном местечке на Гемпшире, где внутри неизменно горят гирлянды, как на Рождество. Джеки потягивал «Бад Лайт», но в вину ему это я решил не ставить и подсел рядом у стойки, заказав «Спрайт» без сахара. Никто не засмеялся, что очень любезно с их стороны.

— На диете, что ли? — спросил меня Джеки.

На нем была фуфайка с логотипом бара «Портленд», закрывшегося так давно, что в ту пору, наверно, завсегдатаи рассчитывались еще цветными камушками. Подстрижен Джеки был «под ноль», а у левого глаза еще не успел сойти полученный в каком-то неведомом побоище синяк. Живот его туго выпирал из джинсов, и на первый поверхностный взгляд могло показаться, что у стойки сидит обыкновенный барный пузан, но Джеки Гарнер таковым ни в коем случае не являлся. Лично я за все время не встречал никого, кто б мог сшибить его с ног, а сейчас мне не хотелось даже думать, что сталось с тем, кто дерзнул оставить на лице Джеки этот вот синяк.

— Да что-то на пиво настроя нет, — отоврался я.

Он поднял бутылочку и, покосившись на меня, глубоким баритоном изрек:

— Это не пиво. Это «Бад Лайт».

Вид у него при этом был явно горделивый.

— А что, броско, — кивнул я.

Гарнер расплылся в улыбке:

— Я тут в конкурсе решил участвовать. Ну знаешь, этот, на лучшее название. Типа слогана. Дескать, «Это не пиво — это „Бад“!» Или, скажем, — он поднял мой «Спрайт», — «Это не газировка — это „Спрайт“!». Или: «Это вот не орехи. Это…» Ну, в общем, пусть и орехи, но суть ты улавливаешь.

— Проступает глубинная связь.

— Думаю, так можно о любом продукте.

— Только не об ореховой смеси. Она разная и в чашках.

— Верно.

— А так вариант беспроигрышный. Ты эти дни сильно занят?

Джеки пожал плечами. Особо занятым я его не видел никогда. Жил он с матерью, пару дней в неделю работал по бару, а остальное время по настроению кустарничал, изготовлял самодельные боеприпасы в сараюшке у себя за домом, в леске. Время от времени местным копам поступали сигналы от населения, что в лесу опять грохнуло. Иногда — еще реже — коны сами подсылали туда машину в слабой надежде, что Гарнер к чертовой матери подорвался. Но надежды их пока все никак не сбывались.

— А что, хочешь что-то предложить? — спросил Джеки, играя озорными глазами в предвкушении потенциального мордобоя.

— Да буквально на пару дней. Есть тут одна женщина, ее донимает некий тип.

— Хочешь, чтоб мы ему наваляли?

— Кто это «мы»? — насторожился я.

— Да ты знаешь.

Большим пальцем он ткнул куда-то за пределы бара. Несмотря на холод, я почувствовал у себя на лбу испарину и вообще в эту минуту на год постарел.

— Так они здесь? Все так на веревочке за тобой и ходят?

— Я сказал им дожидаться снаружи. Знаю, тебе с ними малость не по себе.

— Не по себе? Да у меня от них волосы дыбом.

— Да ладно тебе. Их теперь внутрь больше и не пускают. Вообще, можно сказать, никуда. Особенно после той, гм, хрени.

Во-во, «хрень». Где братья Фульчи, там всегда матушка «хрень».

— Какой еще хрени?

— Да так, была одна заварушка в «Билайне».

«Билайн» — самое, можно сказать, злачное место в городе; загульный бар, где любому, кто покажет квитанцию штрафа за пьяное вождение, подносится бесплатный стопарь. Выдворение из «Билайна» за хрень, по сути, равносильно исключению из бойскаутов за примерное поведение.

— А что случилось-то?

— Да долбанули одного парнягу, прямо дверью.

В сравнении с некоторыми другими историями, которые мне доводилось слышать о братцах Фульчи и о «Билайне», проступок этот выглядел достаточно безобидно.

— Не очень-то большая и хрень. По их-то меркам.

— Н-да. Вообще-то парняг было двое. И дверей тоже. Они их поснимали с петель, чтоб веселее было колошматить. Вот теперь их особо никуда и не пускают. Ну а им, понятно, досадно. Ну да ничего, на парковке тоже можно посидеть. Им там снаружи огоньки нравятся, как на елке, да еще я им из «Норме» вкусняшек подтянул, домашнюю кулинарию.

Я сделал для успокоения глубокий вдох.

— Не хочу никого обидеть — то есть не знаю точно, надо ли, чтобы эти двое участвовали в нашем деле.

— Они иначе расстроятся, — пригорюнился Джеки. — Я им сказал, что у нас с тобой встреча, и они со мной попросились. Да и ты им по нраву.

— Чем? Что меня пока не ушибли дверью?

— Да они на самом деле ребята безобидные. Просто доктора крутят-мутят им со списком медикаментов, вот они иногда и срываются.

Гарнер с печальной задумчивостью вертел в руках бутылочку. Друзей у него было негусто, и он, понятное дело, считал, что общество к братьям Фульчи во многом несправедливо. Общество же, напротив, втемяшило себе в голову, что знает братьев как облупленных и примет, соответственно, все меры, чтобы контакт с этими молодцами сводился к минимуму.

Я потрепал Джеки по руке:

— Да ладно тебе. Мы их куда-нибудь воткнем на полставки, да?

Джеки малость воспрял.

— Хорошие ж ребята, ну! — с жаром воскликнул он. — Особенно годны, когда пахнет жареным.

При это он галантно умолчал, что жареным начинает пахнуть как раз тогда, когда в дело вступают эти самые ребята.

— Так вот, Джеки. Звать того парня Меррик, и он вот уже неделю ходит хвостом за моей клиенткой. Расспрашивает ее насчет отца, который вот уж сколько времени как исчез с концами, уже так долго, что официально объявлен мертвым. Вчера я этого Меррика перехватил на улице, и он сказал, что на пару дней оставит нас в покое, но верить я ему не верю. Нрав у него дурной.

— Ствол с собой носит?

— Я не видел, но это не меняет сути.

Гарнер прихлебнул пива.

— А почему это он очухался только сейчас? — спросил он.

— В смысле?

— Если того парня сто лет в обед уже как нет, почему этот крендель начинает свои наезды только сейчас?

Я посмотрел на Джеки… Интересный все же кадр. В голове при ходьбе что-то определенно побрякивает, но назвать его тупым ни в коем случае нельзя. Я и сам размышлял, почему Меррик взялся расспрашивать насчет Дэниела Клэя именно сейчас, но как-то не подумал, а не могло ли ему в свое время в этом что-то помешать. Мне снова вспомнилась та наколка у него на костяшке. Не мог ли, скажем, Меррик с той поры, как исчез Дэниел Клэй, отсиживать срок?

— Может, я это выясню, пока ты приглядываешь за той женщиной. Звать ее Ребекка Клэй. Я тебя сегодня вечером ей представлю. И еще. Удерживай-ка этих братцев Фульчи от прямого с ней контакта. Хотя если считаешь, что имеет смысл держать их под рукой, я не против. Наверное, даже неплохо, если кто-то со стороны будет видеть, что они держат дом под присмотром.

Даже такой, как Меррик, наверняка подумает, прежде чем отважиться подойти к Ребекке на глазах двоих здоровяков, на фоне которых третий смотрится маломерком.

Я дал Гарнеру описание Меррика и его машины, указал и номер.

— Хотя машину недолго и сменить. Он, возможно, от нее уже избавился, когда понял, что его на ней срисовали.

— Сотка с половинкой в день, — подытожил Джеки. — Тонику и Полику я скажу держаться чуть в сторонке. — Он допил пиво. — А теперь пойдем с ними поздороваемся. А то еще обидятся.

— Да, этого нам, безусловно, не надо, — сказал я, причем на полном серьезе.

— Однозначно, — подтвердил Джеки.

Тоник с Поликом, как оказалось, прибыли не на своем монстре-грузовике, поэтому я, когда парковался, их не заметил. Они сидели спереди в грязном белом фургоне, который Джеки иногда использовал под то, что он уклончиво именовал своим «офисом». Когда я подходил, братья Фульчи открыли в фургоне двери и вытеснились наружу. Я и не знаю, как Джеки удалось их туда втиснуть: вероятно, для этого фургон пришлось по частям собирать вокруг них. Роста братья Фульчи были вполне обычного, но отличались шкафистыми габаритами, причем не в две, а во все четыре створки. В том месте, где они снабжались одеждой, практичность держала явный верх над модой, так что передо мной предстали двое из ларца в полиэстере и кожаных блузонах. Тоник взял в свою лапищу мою руку, ненароком мазнув ее при этом соусом; при пожатии в ней что-то хрустнуло. Полик бережно похлопал меня по спине, отчего легкие у меня едва не выскочили наружу.

— Ну что, парни, — торжественно объявил Джеки, — мы снова в деле.

Вы не поверите: на секунду, пока не возобладал здравый смысл, меня охватила безотчетная эйфория.

С Гарнером мы проехали к дому Ребекки Клэй. Меня она встретила с нескрываемым облегчением. Я представил ей Джеки и сказал, что несколько дней присматривать за ней будет он, но я, если что, тоже буду в пределах досягаемости. Похоже, Джеки в роли телохранителя ей приглянулся больше, чем я, поэтому никаких возражений не последовало. В интересах максимальной открытости я сказал ей и о том, что в случае экстренной необходимости в дело вмешаются еще двое, и дал ей примерное описание братьев Фульчи с уклоном в сторону лести, но без откровенного вранья.

— А трое — не многовато? — несколько растерянно спросила клиентка.

— Многовато, но они идут пакетом. Общая стоимость — сто пятьдесят в день, что очень недорого, но если цена вас не устраивает, можно пообсуждать.

— Нет-нет. Если это временно, я потяну.

— Вот и хорошо. А я за время нашей передышки попробую выяснить кое-что о Меррике и устроить разговор с людьми из вашего списка. Если мы за эти два дня затишья ничего о нашем друге не выясним, а сам он не смирится с тем, что вы не в силах ему помочь, мы опять обратимся к копам и попытаемся взять его прежде, чем этим займется судья. Я знаю, вам сейчас больше по вкусу силовая развязка, но нам вначале нужно исчерпать все иные варианты.

— Понимаю.

Я спросил, как она определилась с Дженной, и Ребекка сказала, что девочка на неделю отправляется с дедушкой и бабушкой в округ Колумбия. Пропуск занятий согласован со школой, так что Дженна с утра пораньше отъезжает.

Проводив меня до двери, женщина тронула меня за рукав.

— А вы знаете, как я на вас вышла? — спросила она. — Я в свое время встречалась с парнем, звали которого Нейл Чемберс. Он был отцом Дженны.

Нейл Чемберс. Эллис, его отец, в начале года обращался ко мне с просьбой помочь его сыну. Нейл крупно задолжал каким-то людям в Канзас-Сити, а возвратить свой долг никоим образом не мог. И вот Эллис предложил мне выступить в роли посредника, чтобы как-то уладить проблему. Помочь ему в тот период я не мог. Вместо этого назвал ему нескольких человек, которые, вероятно, смогли бы каким-то способом повлиять на ситуацию, но для Нейла это оказалось чересчур поздно. Вскоре после нашего с Эллисом разговора его тело нашли брошенным в канаву, в назидание остальным.

— Я сожалею, — сказал я.

— Не нужно. Нейл, признаться, и Дженну-то толком не видел, годами. А с Эллисом мы до сих пор близки. Они с женой Сарой и будут на этой неделе за Дженной приглядывать. Вот он мне о вас и рассказал.

— Я ему отказал. Тогда, когда он просил о помощи, я не мог ему помочь.

— Он это понял и вас не винил. Ни тогда, ни сейчас. Нейл был для него потерян. Эллис это знал, но он любил его. Когда я рассказала Эллису насчет Меррика, он рекомендовал мне поговорить с вами. Сам он не из злопамятных.

Выпустив мою руку, она спросила:

— Как вы думаете, они когда-нибудь найдут тех, кто убил Нейла?

— Того, — поправил я. — Это сделал один человек. Его звали Донни Пи.

— И с этим что-то можно будет сделать?

— Кое-что, в общем-то, уже сделано, — сказал я.

Ресницы Ребекки взметнулись. Секунду-другую она пытливо на меня смотрела.

— А Эллис… знает?

— Думаете, ему от этого стало бы легче?

— Да нет, наверное. Как я уже сказала, не такой он человек.

Глаза моей собеседницы вспыхнули, и что-то в глубине ее существа извилисто и вкрадчиво шевельнулось; что-то с красным мягким ртом.

— А вот вы такой, — произнесла она. — Ведь так?

Девушку мы нашли в съемной конурке восточнее Канзас-Сити (местечко называлось Индепенденс), в пределах видимости и слышимости от небольшого аэропорта. По информации все сходилось. На мой стук девушка не открыла. Светлый Энджел, небольшой и на вид безобидный, стоял рядом со мной, в то время как Луис, высокий, темный и очень-очень грозный, караулил дом с тыла на случай, если жилица попытается сбежать. Внутри кто-то скрытно возился. Я постучал снова.

— Кто там? — послышался из-за двери надтреснутый сдавленный голос.

— Мия? — спросил я.

— Никакой Мии здесь не проживает.

— Мы хотим тебе помочь.

— Повторяю: никакой Мии здесь нет. Вы адресом ошиблись.

— Мия, он идет за тобой по пятам. Ты не можешь его вечно на шаг опережать.

— Не понимаю, о чем вы.

— О Донни, Мия. Он уже близко, и тебе об этом известно.

— Кто вы? Копы?

— Имя Нейл Чемберс тебе ни о чем не говорит?

— Ни о чем. С чего бы?

— Так вот Донни его убил. Из-за долга.

— Да? И что?

— Бросил его в канаве. Запытал до смерти, а затем пристрелил. И с тобой он поступит так же, только тогда уже никто не будет стучаться в двери, чтобы все задним числом исправить. Да и тебе будет все равно: ты уже мертвая будешь. Если найти тебя получилось у нас, то и ему это по силам. Время у тебя на исходе.

Ответа не было долго; я уже подумал, что она каким-то образом ушмыгнула. Но вот звякнула цепочка и повернулся язычок замка. Мы зашли и остановились в полумраке. Все шторы здесь были наглухо задернуты, лампы погашены. Дверь за нами тут же захлопнулась, а сама Мия отступила в тень, чтобы не было видно ее лица; лица, которое Донни Пи изувечил за какую-то провинность, подлинную или мнимую.

— Мы присядем? — спросил я.

— Садитесь, если хотите, — послышалось в ответ, — а я здесь останусь.

— Болит?

— Не так чтобы, но вид подпорченный, — просипела она. — Кто вам сказал, что я здесь?

— Да какая разница.

— Разница есть. Для меня.

— Человек, который за тебя беспокоится. Это все, что тебе нужно знать.

— Чего вам надо?

— Нам надо, чтобы ты рассказала, зачем Донни с тобой это сделал. Чтобы ты поделилась с нами тем, что о нем знаешь.

— Почему вы думаете, что я что-то знаю?

— Потому что ты от него прячешься и потому что ходит слух: он хочет разыскать тебя прежде, чем ты заговоришь.

Глаза понемногу привыкали к полумраку. Я уже частично различал ее черты, искаженные — нос сворочен, щеки взбухли. Из-под двери спицами пробивался свет, выхватывая из сумрака краешек ступней девушки и бахрому ее длинного красного халата. Лак педикюра — судя по блеску, свежего — был в тон халату, такой же алый. Она вынула из кармана пачку сигарет, вытряхнула одну и прикурила от зажигалки. Голову Мия держала книзу, и лицо ей завешивали волосы, из-под которых все равно проглядывали шрамы через весь подбородок и левую щеку.

— Надо было мне, дуре, язык за зубами держать, — сказала она негромко.

— А что?

— Он как-то пришел, швырнул мне в морду пару тыщ. За все, что со мной учинил, — какую-то вшивую пару тысчонок! Я, понятно, разозлилась. Ну и сболтнула одной из девчонок, что думаю с ним как-нибудь посчитаться. И что видела то, чего видеть не надо бы. А та потом, оказывается, нырнула к Донни в постель. Так что прав он, скотина. Тупая я шлюха, только и всего.

— А почему ты не обратилась с тем, что видела, к копам?

В ответ Мия строптиво затянулась. Голову она уже не клонила, в запале позабыв скрывать лицо. Слышно было, как сидящий рядом Энджел при виде ее изувеченных черт сочувственно цокнул языком.

— Да что они могут, эти копы!

— Ну как. Откуда ты знаешь, чего они могут, а чего нет.

— Я-то? — Девушка презрительно хмыкнула. — Мне ль не знать.

Еще раз затянувшись, она машинальным движением взъерошила себе волосы. Наступила пауза, прервала которую сама Мия:

— Так вы говорите, что думаете мне помочь?

— Да, думаем.

— И как?

— А вот ты выгляни наружу. Через заднее окошко.

Она поднесла руку к лицу и какое-то время блестела на меня глазами, после чего направилась на кухню. Слышно было, как с легким шорохом приоткрывается штора. Вернулась Мия уже с другим выражением лица. Я знаю, Луис производит на людей такой эффект — особенно если кажется, что он вроде как на твоей стороне.

— Кто это?

— Друг.

— Он выглядит… — замялась Мия, — как бы это… устрашающий, — подыскала она наконец нужное слово.

— Он такой и есть.

Девушка постукивала по полу босой ступней.

— Он думает убить Донни?

— Мы-то считали, до этого дело не дойдет и с ним можно как-то поладить. И что ты нам как-нибудь поспособствуешь.

Мы ждали, какое решение она примет. В соседней комнате работал телевизор, очевидно, в ее спальне. Я только сейчас спохватился, что она, быть может, не одна и дом надо было вначале осмотреть — ну да ладно, теперь уж чего. Наконец Мия полезла в карман и вынула мобильник, который через комнату кинула мне. Я поймал.

— Открой папку с картинками, — сказала она. — Тот, кто вам нужен, там на пяти или шести фотках.

Я взялся листать снимки: какие-то молодые женщины цветут улыбками за праздничным столом, черный пес во дворе, ребенок сидит на высоком стульчике… ага, а вот, судя по всему, и Донни. На первом снимке он стоял на парковке еще с одним мужчиной, более рослым, в сером костюме. Второе и третье фото были сделаны там же, только лица мужчин виднелись отчетливей. Судя по попавшему в кадр боковому зеркалу и раме дверцы, снималось все из машины.

— А кто этот второй? — поинтересовался я.

— Не знаю. Я следила только за Донни: мне казалось, он мне изменяет. Черт, да я это и знала. Кобелина. Хотелось просто выяснить, с кем он там путается.

Она мстительно улыбнулась; мимическое усилие, похоже, причиняло ей боль.

— Я-то, видишь ли, считала, что его люблю. Нет, ну не дура, а?

Девушка сокрушенно покачала головой: чувствовалось, что ее душат слезы.

— Так вот что у тебя на него есть и почему он хочет тебя разыскать? Потому что у тебя на телефоне есть снимки, где он стоит с неизвестным тебе человеком?

— Как его звать, я не знаю, но знаю, где он работает. Когда Донни ушел, к этому парню подошли двое, мужчина с женщиной. Они на следующей фотке.

Я листнул и увидел это трио, все как один в деловых костюмах.

— Мне показалось, у них вид как у копов, — сказала Мия. — Они сели в машину и поехали. А я за ними.

— И куда же они тебя привели?

— На Саммит тысяча триста.

Тут я понял, отчего Донни так упорно разыскивает Мию и почему она со своими сведениями не может пойти в полицию.

Саммит 1300 — это адрес ФБР. Точнее, их периферийного офиса в Канзас-Сити.

Донни Пи был осведомителем.

В стороне от окольной дороги близ Клэй-Каунти, где машин за день проезжает всего ничего, а дежурный облет совершают разве что птицы, средь поля с недавних пор залегает Донни Пи. Человек, из-за какого-то там долга лишивший жизни Нейла Чемберса, сам теперь лежит присыпанный в утлой ямке. Для этого оказалось достаточно одного звонка его боссам; одного звонка и горстки размытых снимков, присланных в приложении с неустановленного имейла.

Это была месть; месть за парня, которого я и знать-то не знал. Отец его о происшедшем так и не проведал, а сам я ничего ему не сказал (зачем лишние расспросы). Нейлу Чемберсу было уже все равно, и отцу его уже не вернуть. Сделал я это, вероятно, потому, что мне надо было нанести удар по кому-то или чему-то. Я выбрал Донни Пи, и он за это поплатился жизнью.

Вот такой я, по наблюдению Ребекки Клэй, человек.

Той ночью я сидел у себя на крыльце, а в ногах у меня дремал Уолтер. Поверх свитера была надета куртка. Я хлебал кофе из фирменной кружки с эмблемой «Мустанга», которую мне на день рождения подарил Энджел; при этом с каждым глотком пар изо рта смешивался с паром от кружки. Небо было темным, и луна не струила свой свет на болота, превращая их протоки в трепетное живое серебро. Воздух был недвижен, но в безмолвии его не ощущалось умиротворенности, и опять откуда-то издали доносился, казалось, запах чего-то горелого.

В какую-то секунду все переменилось. Не могу сказать, как или почему, но я почувствовал, что спящая жизнь вокруг меня вмиг пробудилась, встревоженная неким новым присутствием, в то же время боясь пошевелиться из страха привлечь к себе внимание. Беспокойно встрепенулись птицы, чутко застыли в тенях древесных стволов грызуны. Поводя носом, открыл глаза Уолтер. Хвост у него раз настороженно стукнул по половицам, а на второй замер, как будто даже такое шевеление в ночи казалось недопустимым.

Я встал, а Уолтер заскулил. Опершись о перильца крыльца, я почувствовал, как бесприютный ветер с востока налетает и дует через простор болот, колышет деревья и приминает на лету траву. С собой он должен был принести запах моря, но вместо этого от него все сильнее веяло гарью; но вот этот запах сошел, сменившись каким-то сухим зловонием; впечатление такое, будто где-то в земле открылась яма, обнажившая в себе сгорбленное, гадкого вида существо, гнилые останки которого вылезли из-под грунта. Вспомнились мои сны, где по сияющим каналам болот куда-то к морю текут, стремятся в свой исход неисчислимые души, подобно тому, как молекулы воды непреклонно стекаются в место, откуда происходит все живое.

Но сейчас, в данную минуту, изъявлялось нечто идущее не отливом, а, наоборот, приливом из того мира в этот. Странствующий ветер словно разделился на два потока, как будто встретив на своем пути некое препятствие и теперь тщетно изыскивая вокруг него обходные пути в стремлении сойтись, сомкнуться. Два его крыла растеклись в разных направлениях, и теперь так же внезапно, как и появился, он сошел на нет, оставив в напоминание о себе лишь тот гнилостный запах. На секунду среди деревьев к востоку я как будто уловил присутствие, смутный облик человека в старом рыжевато-коричневом пальто; черты его терялись в сумраке, а глаза и рот на мертвенно бледном лице зияли черными провалами. Все это продлилось не дольше секунды, вслед за чем видение сгинуло; непонятно даже, явь это была или морок.

Уолтер поднялся и, проковыляв к входной двери, открыл ее лапой и исчез в оберегающих стенах дома. Я же остался, дожидаясь, когда ночные создания вновь угомонятся. Прихлебнул кофе, но он оказался неприятно горьким; пришлось сойти на лужайку и выплеснуть остаток в траву. Сзади вверху стукнуло в своей раме чердачное окошко — негромко, но я все-таки обратил внимание и обернулся на него посмотреть. Вероятно, это было своеобразной реакцией строения на улегшийся порыв ветра. Как раз когда мой взгляд остановился на окне, в тучах образовалась мимолетная брешь, через которую проглянула луна, создав за стеклом иллюзию скрытного движения. Секунда, и тучи вновь сошлись, а вслед], за этим прекратилось и движение.

С задержкой в долю секунды.

Я вернулся в дом и прихватил с кухни фонарик. Проверил батарейки, после чего поднялся на верхотуру. Специальным крюком на шесте стянул лесенку, ведущую на чердак. Свет из прихожей проникал в это пространство словно нехотя, охватывая края и выступы забытых вещей. Я полез наверх.

Чердак в доме использовался единственно под хранение. В паре старых чемоданов здесь все еще лежало что-то из вещей Рейчел. Ничего не мешало отослать их ей или отвезти самому в одну из моих поездок к ней и к ребенку, но сделать это означало вконец смириться с тем, что обратно она больше не вернется. По этой же причине я держал у нее в комнате кроватку Сэм, как еще одну связующую нить между мной и ними. Исчезновения этой ниточки я не хотел допустить.

Но были здесь и другие вещи, принадлежавшие тем, кто был до Рейчел и Сэм: одежда и игрушки, фотографии с детскими рисунками, даже золото и ювелирные украшения. Оставил я себе немногое, но все, что было, держал здесь.

«Боюсь».

Это слово я расслышал со всей явственностью; его мне как будто шепнул на ухо детский голос — с торопливым волнением, опасаясь, что кто-нибудь невзначай подслушает. В темноте, вспугнутое появлением света, юркнуло и поспешно скрылось что-то мелкое.

Нет, их не могло быть. По крайней мере, так я повторял себе из раза в раз. Что-то, некий фрагмент рассудка вступил в диссонанс, разладился в ту ночь, когда я их нашел; той ночью, когда их у меня отняли. Ум испытал потрясение и уже никогда не станет прежним. Их не могло, не может быть. Это я их создал, соткал из своего горя и потери.

Их не могло быть.

Но убедить себя в обратном я тоже не мог, потому что не верил в подлинность некогда произошедшего. Я знал, что это их место, прибежище моей утерянной жены и утраченной дочери. И любые их следы, что оставались еще в этом мире, упорно цеплялись за ветхий скарб, хранящийся средь паутины и пыли, разрозненных обрывков и напоминаний о жизнях, почти уже истаявших из этого мира.

Подвижный испытующий свет фонарика отбрасывал по стенам и полу угловатые тени. На всем лежал тонкий слой пыли — на чемоданах и ящиках, старых коробах и пропыленном нагромождении книг. В носу и горле чесалось, глаза начинали слезиться.

«Боюсь».

Налет пыли покрывал и оконное стекло; оказывается, он был потревожен. Скользнувший круг серого света выхватил по приближении какие-то линии; узор, сложившийся постепенно в послание, прилежно выведенное как будто бы детской рукой.

«Заставь их уйти».

Пальцы мои коснулись стекла; выводя кривые и вертикали, они вторили очертаниям букв. В глазах у меня стояли слезы — нельзя даже сказать, от пыли или от призрачной надежды, что здесь, в этой потолочной каморке, где сердце заходится от тоски и безысходности, я отыскал следы давно ушедшего ребенка; что буквы эти вывел пальчик моей дочурки и что, касаясь их теперь, я в свою очередь могу каким-то образом соприкоснуться с ней.

«Пожалуйста, папуля».

Я отстранился на шаг. В луче фонарика различалось, что к моим пальцам пристали пятна темной пыли. Все мои сомнения возвратились. Быть может, эти буквы на самом деле существовали здесь до моего прихода и их оставил кто-то, обитавший в этой темной конуре, или же я придаю несвойственный смысл хаотичным росчеркам на пыли, которые, быть может, оставила Рейчел или я сам, а теперь, водя по ним пальцем, я через это передаю свою упрятанную боязнь, сообщаю форму и идентичность прежде безымянному страху? Вновь встрепенулся рассудок, воздвигнув привычные преграды и давая спешные разъяснения всему недавно происшедшему: запахам на нежданном ветру, призрачной фигуре на краю леса, шевелению на чердаке и начертанным на пыли словам.

Теперь подрагивающий круг фонарика выхватывал послание, и в стекле я разглядел отражение своего лица.

«Как страшно».

Призрачное, оно словно плавало во тьме, как будто это я был тем самым выходцем с того света, затерянным обломком бытия с косой надписью поперек личины.

Всего два слова: «ПОЛЫЕ ЛЮДИ».

Глава 6

Спал я в ту ночь урывками, а сон то и дело прошивали образы каких-то безглазых людей, способных между тем видеть, и ребенка без лица, который, свернувшись сиротливым комочком в темноте чердака, нашептывал себе одно и то же слово: «Боюсь». Наутро я первым делом позвонил Джеки Гарнеру. Ночь в Уилларде прошла спокойно (и то хорошо). Дженна в начале восьмого отъехала с дедушкой-бабушкой в округ Колумбия; Джеки сопровождал их до самого Портсмута, в то время как братья Фульчи стерегли Ребекку. Меррика видно не было, да и вообще никого, кто мог бы проявлять к семейству Клэй нездоровый интерес.

Я отправился на пробежку в сторону Праутс-Нек; Уолтер бойко несся впереди. Стояло недвижное бледно-розовое утро. Эту часть Скарборо все еще можно было назвать относительно сельской во многом благодаря присутствию яхт-клуба и загородного общества, в угоду которым этот район удерживал определенный флер эксклюзивности; в остальном же город быстро менялся. Перемены начались в девяносто втором году, когда рядом с торговым центром Мэна обосновался еще и «Уолмарт», — с ним-то и стартовало поначалу мелкое, а затем все более въедливое присутствие «блошек» в виде кочующих автофургонов, которым разрешалось на ночь парковаться перед магазином. «Блошки» быстро плодились и росли в размерах: вскоре за «Уолмартом» сюда потянулись и иные торговые ангары, отчего Скарборо стал постепенно уподобляться типичным городам-сателлитам на въезде в более крупные административные центры. Жители Восьми Углов стали все активнее продавать свои участки, давая таким образом «Уолмарту» расползаться вширь, в то время как все большее количество семей, несмотря на существующий «потолок» в пригородной застройке, въезжало и обустраивалось, спеша воспользоваться преимуществами местных школ и зон отдыха. Тем временем цены на недвижимость тут неуклонно росли, равно как и налоги на поддержку инфраструктуры в пользу вновь прибывших, которые увеличивали плотность здешнего населения в четыре раза быстрее, чем в целом по стране. Иной раз я удрученно размышлял, как городок в пятьдесят четыре квадратных мили, охватывавший некогда шесть отдельных поселений — каждое со своим характерным колоритом и с крупнейшим солончаковым болотом в штате, — сделался вдруг аморфным однородным образованием, почти полностью размывшись за счет тех, кто не имеет ни понятия о его истории, ни уважения к его прошлому.

По возвращении у себя на автоответчике я застал два сообщения. Первое — из Отдела транспортных средств от парня, который берет с меня по пятьдесят долларов за пробивку каждого номера. По его данным, машина Меррика значилась с недавних пор на фирме из Линна, штат Массачусетс. Название фирмы мне ничего не говорило; какой-то «Элдрич и партнеры». Детали я записал в книжечку. Меррик мог угнать машину у какого-нибудь адвоката (в таком случае звонок на фирму быстро бы прояснил, имел ли место угон), или же он сам работал в юридической конторе, что, впрочем, маловероятно. Был и третий вариант: автомобилем Меррика снабдила фирма — или по совпадению, или же в качестве подначки, предлагая, таким образом, своему подопечному некую протекцию на случай, есликто-то заявится с расспросами насчет его деяний, на что фирма в качестве защиты может обеспечить клиенту конфиденциальность. К сожалению, если речь идет именно об этом, то задействованный в подобном покрывании человек или недооценивает способность Меррика творить беду, или же ему это попросту до лампочки.

Мне снова пришла в голову прежняя мысль. Отчего вдруг Меррик возник лишь через столько лет после исчезновения Дэниела Клэя? Вероятно, либо всплыло какое-то свидетельство того, что Клэй все еще жив, либо же Меррик долгое время находился «вне зоны доступа» и лишь недавно объявился стучаться кое-кому в окна. Я все более склонялся к выводу, что он все эти годы сидел в тюрьме, но чтобы проверить это, у меня не было его имени (еще вопрос, не «липа» ли и сама его фамилия). Зная имя полностью, я мог бы попробовать навести справки через corrections.com или bop.gov, узнав там хотя бы дату его выхода на свободу. Впрочем, можно еще сделать кое-какие звонки и повыяснять, говорит ли кому-то о чем-то это имечко. На худой конец остается непосредственно «Элдрич и партнеры», хотя опыт показывает, что юристы в плане такой помощи себя не оправдывают. Неизвестно даже, достаточно ли, чтобы раскрутить их на информацию, таких доводов, как преследование Ребекки Клэй или разбитое Мерриком окно.

Второе сообщение было от Джун Фицпатрик — она подтверждала, что наш завтрашний фуршет у Джоэла Хармона остается в силе. О Хармоне я, признаться, подзабыл. Скорей всего, вечер тот пройдет впустую. Но опять же, мне так ничего и не известно о Дэниеле Клэе, если не считать рассказ его дочери и то немногое, что удалось разузнать у Джун. Что ж, завтра с утра наведаюсь в «Коммонвелс» — посмотрим, получится ли что-нибудь из них выдавить, — а затем до званого ужина попытаюсь вычислить экс-супруга Ребекки Клэй и устроить с ним разговор. Как-никак часы тикают, медленно отсчитывая минуты до обещанного возвращения Меррика, натиск которого на дочь Дэниела Клэя однозначно усилится. И будет еще более жестоким.

Ребекка Клэй сидела в офисной уборной и утирала слезы. Она только что разговаривала с дочкой по телефону. Дженна сказала, что уже по маме соскучилась. Ребекка сказала, что тоже по доченьке скучает; вместе с тем отослать ребенка было единственно правильным решением.

Позавчера вечером она зашла к Дженне в комнату удостовериться, что все необходимое для поездки упаковано. Дженна сидела внизу за чтением. Из окна дочериной спальни различался у себя в машине человек по имени Джеки; судя по зеленоватому отсвету приборной доски, он слушал радио. Его присутствие само по себе если не внушало спокойствие, то по крайней мере приносило облегчение. Видела Ребекка мельком и тех двоих — шкафистых братьев, которые восторженно глядели на Джеки и повиновались ему с полуслова. Несмотря на габариты, спокойствия они, в отличие от того же Джеки, не внушали. Вид у них был, прямо скажем, устрашающий. Одну из соседок их присутствие напугало настолько, что она вызвала полицию. Приехавший на вызов коп только взглянул на эту пару и, узнав, сразу же скрылся, не перемолвившись с ними ни единым словом. С той поры копов здесь больше и не видели.

Все в комнате у Дженны было опрятно, чистенько, такой уж она ребенок. Ребекка посмотрела на столик, за которым дочь делала уроки, а также рисовала карандашами и красками. Незадолго до отъезда она занималась именно этим — на столе как раз лежало что-то вроде наброска, а рядом открытая пачка цветных карандашей и пара листов бумаги. Ребекка взяла один из тех листов. На нем был изображен их дом, а рядом две фигуры в длинных, с рыжиной плащах и лицами бледными-пребледными — такими, что Дженна, не удовольствовавшись белизной бумаги, еще и подмалевала их белым мелком. Глаза и рты у фигур имели вид черных кругов, словно вбирающих свет и воздух из всего сущего. Эти же фигуры присутствовали и на другом рисунке. Смотрелись они как облаченные в одежду тени, и само то, что ее дочь изображает нечто подобное, заставило Ребекку внутренне содрогнуться. Выходит, ребенок на самом деле встревожен действиями этого Меррика куда сильнее, чем показывает, и на бумагу таким образом выплескивает свой страх.

Женщина спустилась в гостиную и предъявила рисунки Дженне.

— Это у тебя кто, милая? — спросила она, а Дженна в ответ лишь пожала плечами:

— Не знаю.

— Наверное, какие-нибудь привидения? Вон как похожи.

— Да нет, — дочь покачала головой, — я же их сама видела.

— Как это ты их, интересно, видела? Как такое вообще можно видеть?

Она опустилась возле дочери на колени, не на шутку обеспокоенная тем, что сейчас слышала.

— Потому что они настоящие, — ответила Дженна. Она посмотрела на мать, по-детски округлив глаза, после чего как бы исправилась: — Вернее, я думаю, что они настоящие. Как бы тебе объяснить. Ну, скажем, ты вот видишь перед собой туман, и от него все такое размытое, но ты не видишь, что именно его таким размытым делает. Так и я тогда после парковки вроде как задремала и они мне как будто приснились, но я не спала, потому что в то самое время, как их видела, я их срисовывала. Все равно как если б я проснулась, а они по-прежнему были у меня на уме и оставалось их только перенести на бумагу. И вот я глянула в окно, а они и вправду там стоят, только… — Девочка осеклась.

— Только что? Скажи мне, Дженна.

Девочка посмотрела с некоторой растерянностью.

— Только их можно было видеть, если на них прямо не смотреть. Мам, ты, наверное, думаешь, я чепуху говорю, но они оба там разом и были и как бы не были. — Она взяла рисунок из рук матери. — По-моему, здорово получилось.

— Они были… здесь? Да, Дженна?

Та кивнула:

— Вон там, снаружи. А ты что думала?

Ребекка поднесла руку ко рту. Ей было дурно. Дженна, поднявшись, обняла мать и чмокнула в щеку.

— Да ты не волнуйся, мамулькин. Наверное, просто что-то такое нашло. Глюк какой-нибудь. И, между прочим, я нисколечко не боялась. Они ничего плохого нам не желают.

— Откуда ты знаешь?

— Да так, просто знаю. Я их как бы слышала у себя в голове, пока спала, просыпалась и что-то там еще делала. Мы им были неинтересны.

Тут на Дженну впервые нашла задумчивость, как будто до нее только сейчас дошла вся диковатая странность ее собственных слов.

Ребекка, прежде чем заговорить, постаралась унять дрожь в голосе:

— Милая, кто они?

Вопрос почему-то показался Дженне забавным; она хихикнула.

— Вот это самое прикольное. Точнее, странное. Я проснулась, зная, кто они, как иногда бывает, когда хочешь нарисовать картину и уже сразу знаешь ей название, одновременно. Даже и не знаю, откуда что взялось. Делала этот вот первый рисунок, и пока еще только касалась карандашом бумаги, уже знала, что это за фигуры.

Держа на отлете лист, она оглядывала его, любуясь и вместе с тем чуточку тревожась за свое творение.

— Это Полые Люди, — сказала она.

Глава 7

На завтрак у меня была свежая клубника с кофе. В CD-плеере за едой играл «Дельгадос». Уолтер, надурачившись в саду, облегчился под кустом и по возвращении лег спать в свою корзину.

Закончив трапезу, на кухонном столе я расстелил список бывших знакомых Дэниела Клэя и внизу подписал: «Элдрич». Затем прикинул, в каком примерно порядке мне к ним подступаться; решил, что начну с местных, но тех, кто живет дальше всего от города. В ходе обзвона выяснилось, что первых троих из списка можно вычеркивать: один переехал, второй перешел в мир иной, третий — бывший завкафедрой Клэя, доживающий свой век в Бар-Харборе, — проникся Альцгеймером так, что, по словам его невестки, уже и собственных детей не узнавал.

В каком-то смысле мне больше повезло с четвертым, бухгалтером по имени Эдвард Хейвер. Самого его вот уж десять лет как не было на свете, но вдова его Селин сказала, что не возражает поговорить насчет Клэя, пускай даже по телефону, особенно когда я объяснил, что меня для этой цели наняла дочь самого Клэя. Мне она сказала, что «Дэн» ей всегда нравился: такой добрый, такой приятный в компании. Вместе с мужем они ходили на похороны его жены, когда Ребекка была всего четырех или пяти лет от роду. Жена у Клэя умерла от рака. Затем, через два десятка лет, та же болезнь скосила супруга Селин, и на похороны пришел уже Дэниел Клэй. Селин призналась, что какое-то время даже льстила себе надеждой, что у них с Дэном заладится (вкусы у них во многом совпадали, нравилась ей и Ребекка), но тот, видно, уже привык жить бобылем.

— И вот он исчез, — подытожила она.

Я хотел было подтолкнуть Селин к обстоятельствам насчет его исчезновения, но в конечном итоге делать этого не пришлось.

— Мне известно, что рассказывали о нем люди, — сказала она, — но это был не Дэн; во всяком случае, не тот Дэн, которого я знала. Вверенных ему детей он опекал, может даже излишне. Это было видно по его лицу, когда он о них заговаривал.

— Он разговаривал с вами о своих пациентах?

— Имен он никогда не упоминал, но иногда рассказывал о том, через что тому или иному ребенку доводилось пройти: побои, запущенность, ну и, сами понимаете, всякое другое. Ясно было, что он насчет этого глубоко переживает. Сам он страданий ребенка буквально не мог выносить. Иногда это, видимо, и приводило его в состояние конфликта с людьми.

— Какими именно?

— С другими профессионалами, докторами, с которыми он не всегда сходился во взглядах. Был среди них один по имени… Боже мой, как же его звали?.. Вот совсем недавно я видела его имя… а, Кристиан! Точно, доктор Роберт Кристиан из «Мидлейк центр». Они с Дэном постоянно дискутировали, полемизировали в своих статьях и на конференциях. Область у них была, сами понимаете, довольно компактная, и поэтому они постоянно друг на друга наталкивались и спорили о том, как лучше работать с поступающими к ним детьми.

— У вас, похоже, очень хорошая память на события достаточно отдаленного прошлого, миссис Хейвер.

Я пытался показать, что не сомневаюсь в ее словах и не испытываю каких-либо подозрений, хотя немного было и то и другое.

— Я в Дэне души не чаяла, а за годы мы оставили в жизни друг друга заметный след. — Я, можно сказать, глазами видел ее исполненную светлой печали улыбку. — Из себя он выходил исключительно редко, но мне все еще помнится, каким становилось его лицо, когда речь заходила о Роберте Кристиане. В каком-то смысле они меж собой конкурировали. Дэн и доктор Кристиан — оба занимались оценкой заявлений о жестоком обращении с детьми, но подходы их очень разнились. Похоже, Дэн был чуть менее осторожен, нежели доктор Кристиан, только и всего. Он склонен был верить ребенку с самого начала, основываясь на своем исконном долге уберечь детей от вреда. Меня это в нем восхищало. В нем была эдакая воинствующая, если хотите, струнка; такой пристрастности нынче уж и не встретить. А вот доктор Кристиан усматривал свое предназначение в ином. Дэн считал Роберта Кристиана в некотором роде скептиком и ставил ему на вид, что он подменяет объективность недоверием. А затем случилась беда. Дэн выдал оценку, оказавшуюся в итоге неверной; погиб человек… я думаю, вы обо всем этом уже знаете. Впоследствии к Дэну обращались за оценками уже не так часто, а может, и вовсе перестали.

— Вы помните имя человека, который погиб?

— Фамилия, по-моему, какая-то немецкая. Кажется, Муллер? Муллер или Мюллер. Да, я почти уверена. Тому мальчику, что оказался в центре раздора, я полагаю, сейчас уже лет под двадцать. Не представляю даже, как сложилась его жизнь, учитывая то, что его заявления привели к смерти родного отца.

«Муллер» — записал я фамилию, а от нее провел стрелку к доктору Роберту Кристиану.

— Затем, понятно, пошли слухи, пересуды, — продолжала Селин.

— Слухи о жестоком обращении?

— Именно.

— Он обсуждал их с вами?

— Нет, к той поре мы уже не сказать чтобы часто контактировали. Со смертью мистера Муллера Дэниел стал менее общителен. Поймите меня правильно, завсегдатаем вечеринок он не слыл никогда, но все же посещал светские рауты, иногда заглядывал на кофе или на бокал вина. Но после того случая с Муллером все как-то сошло на нет. Что-то сделалось с его уверенностью; можно лишь догадываться, как на ней могли сказаться те заявления о жестоком обращении. Это же фактически слом.

— Вы им не верили?

— Я видела, как предан он был своей работе. И поверить не могла тем вещам, которые некоторые про него говорили. Звучит как клише, но его проблема была в том, что он чересчур опекал, брал близко к сердцу. Хотел всех защитить, оберечь, но в конце концов не сумел.

Я поблагодарил, а Селин сказала звонить ей в любое время. Прежде чем повесить трубку, она назвала кое-кого, с кем можно при желании связаться (кстати, все они были указаны в перечне Ребекки). Тем не менее разговор с ней оказался полезен, в отличие от тех двух, что последовали за ним. Вначале я позвонил адвокату Элвину Старку, который не только представлял Клэя в суде, но и водил с ним дружбу. Старк по городу был мне известен. Высокий, слащаво-маслянистый; в фаворе у него были костюмы в полоску, столь любимые старосветскими гангстерами и патентованными торговцами антиквариатом. Что касается вопросов юриспруденции, то здесь он без мзды и пальцем не шевелил; это же, похоже, распространялось и на телефонные разговоры, которые ему приходилось вести бесплатно. Именно Старк заведовал бумажной круговертью, окружавшей констатацию смерти Дэниела Клэя.

— Его больше нет, — сказал в трубку Старк после того, как его секретарь оставил меня висеть в эфире на добрую четверть часа, а затем учтиво сообщил, что личной встречи у нас, увы, не получится, но, может статься — может, — у него как-нибудь отыщется свободная минутка и тогда он втиснет меня в свой приемный график, но опять же по телефону. — Сказать больше нечего.

— У его дочери большая проблема с тем, кто так не считает. Он, похоже, не желает воспринимать тот факт, что мистера Клэя нет в живых.

— На это у его дочери есть официальная бумага, которая утверждает обратное. А что вы хотели услышать от меня? Да, я знал Дэниела. Пару раз в году мы с ним выезжали на рыбалку. Парень он был хороший. Быть может, слегка эксцентричный, но так уж у них там заведено.

— А про то, где так заведено, он с вами никогда не разговаривал?

— Не-а. Я бизнес-адвокат. Тот детский лепет меня угнетает.

— Вы по-прежнему представляете Ребекку Клэй?

— Я делал это в качестве услуги. И не ожидал, что меня за это возьмется преследовать частный сыщик. Так что можете с уверенностью передать, что больше услуг от меня она не дождется. Послушайте, Паркер, я знаю о вас все. Мне даже говорить с вами в тягость. А уж длительный разговор тем более ни к чему хорошему не приведет. Так что на этом я его заканчиваю.

Так он и поступил.

Следующий разговор — с доктором медицины по имени Филип Коссюр — оказался еще короче. Коссюр в прошлом был у Клэя терапевтом. Похоже, у Клэя было множество контактов, где личное смешивалось со служебным.

— Сказать мне нечего, — заявил Коссюр. — Прошу меня больше не беспокоить.

И тоже повесил трубку. Прямо какой-то знак. Я сделал еще один звонок, на этот раз с тем, чтобы договориться о встрече с доктором Робертом Кристианом.

«Мидлейк центр» находился невдалеке от того места, где я когда-то жил, — чуть в стороне от Горэм-роуд; обычное, ничем не приметное офисное здание на поросшем деревьями участке. С таким же успехом здесь могла размещаться юридическая или риелторская контора. И тем не менее это было место для детей, страдавших от жестокого обращения или брошенных на произвол, — а также тех, кто делал на эту тему заявления. Или тех, от имени которых такие заявления делали другие. Главный вход вел в зал ожидания, окрашенный в яркие желтые и оранжевые тона. На столах здесь вразброс лежали детские книжки для разных возрастов, а в одном углу на мягком покрытии находилась игровая зона с машинками, куклами и пакетиками цветных мелков. Была здесь и этажерка с информационными брошюрами, где на высоте, недосягаемой для детского роста, имелась полка с контактной информацией о местной Команде реагирования на действия сексуального характера, а также о различных социальных службах.

Секретарша за столом занесла меня в книгу регистрации и сняла телефонную трубку. Через минуту-другую в дверь, отделяющую зал ожидания от клиники, бодро вошел небольшой седенький человек с аккуратной бородкой. Доктор Кристиан был примерно на шестом десятке, в легких туфлях и рубашке с открытым воротом. Несмотря на твердое рукопожатие, в нем угадывалась некоторая настороженность. Меня он провел в свой отделанный под сосну кабинет, где вдоль стен тянулись полки с книгами и отчетностью. Я поблагодарил доктора за готовность так быстро встретиться, на что тот лишь пожал плечами.

— Элементарное любопытство, — пояснил он. — Давно уже никто не упоминал при мне имя Дэниела Клэя, во всяком случае, за пределами этого медицинского сообщества. — Он чуть подался в кресле. — Давайте условимся: я буду с вами прям, если вы будете прямы со мной. В определенных вопросах мы с Клэем не сходились. Не думаю, что ему было до меня дело как вообще-то и мне до него. Большинство коллег считало, что профессиональная чуткость у него на месте, во всяком случае, пока не начали циркулировать слухи. Но этот элемент должен был уравновешиваться объективностью, а вот этого Дэниелу Клэю, боюсь, как раз и недоставало для того, чтобы его суждения воспринимались серьезно.

— Я слышал, у вас с ним были столкновения, — сказал я. — Потому я, собственно, и здесь. Меня наняла его дочь. Кто-то преследует ее с расспросами об отце. Ее это беспокоит.

— И вот вы снова проходитесь по всей этой кривой и пытаетесь уяснить, с чего бы это вдруг кому-то, после стольких лет с его исчезновения, стукнуло в голову повторно им заинтересоваться?

— Что-то вроде этого.

— Я под подозрением? — спросил он с улыбкой.

— А вы чувствуете для этого основания?

— Определенно бывали случаи, когда я с радостью готов был его придушить. Он умел залезть так, знаете, под кожу, и в личном плане, и профессионально.

— Не потрудитесь ли объяснить?

— Гм. Ну, для того чтобы понять это и вникнуть, как все обстояло до его исчезновения, надо иметь некоторое представление о том, чем мы здесь занимаемся. А занимаемся мы медицинскими обследованиями и психологической оценкой в случаях, когда поступают заявления о жестоком обращении с детьми, идет ли речь о насилии физическом, сексуальном или эмоциональном, или же это результат небрежения и запущенности. Соответствующий сигнал направляется в Центральный накопитель Огасты. Там он поступает к надзирающему инспектору, рассматривается, исследуется, после чего выносится решение, высылать ли на место социального работника. Иногда сигнал может исходить из местных правоохранительных органов или из детской опеки. Может исходить и из школы, от родителя, соседа или даже от самого ребенка. Тогда этот ребенок направляется к нам на оценку. Эту услугу по штату оказываем в основном мы. Когда оценки начинал выносить Дэниел Клэй, мы еще, можно сказать, ходили под стол пешком. Как, в общем-то, и все, черт возьми. Теперь это организационно поставлено на более широкую ногу. Все можно провести в одном месте: обследование, оценку, первоначальную консультацию, опрос ребенка и заявленного правонарушителя. Все можно проделать здесь, в этом самом здании.

— А до того как открылся центр?

— А до того ребенка должен был осмотреть доктор и затем переправить дальше на интервью и оценку.

— То есть туда, где за дело брался Дэниел Клэй.

— Да, но опять же я не считаю, что Клэй действовал достаточно взвешенно. Наше дело крайне деликатное, легких ответов на вопросы здесь нет. Все добиваются от нас конкретики, «да» или «нет», — обвинители, судьи, заинтересованные лица вроде родителей или опекунов, — и, когда мы подчас не можем дать однозначного ответа, бурно негодуют.

— Что-то я не вполне понимаю, — признался я. — А разве вы не для этого здесь сидите?

На это Кристиан придвинулся в кресле и раскрыл ладони — безукоризненно чистые, с ногтями такими короткими, что над ними виднелись мягкие розоватые полоски.

— Вы вдумайтесь: ежегодно через нас проходит от восьмисот до девятисот детей. Возьмем в качестве примера сексуальное насилие. Его прямые физические следы обнаруживаются в среднем лишь у пяти процентов таких детей — скажем, мелкие разрывы девственной плевы или прямой кишки. Из этих детей многие находятся в подростковом возрасте, так что даже если налицо признаки половой активности, то не так-то просто установить, совершался акт по обоюдному согласию или нет. Многие половозрелые девочки — уже девушки — даже после проникновения в них на обследовании демонстрируют неразорванную девственную плеву. Если даже устанавливается факт несогласованного секса, то и тогда зачастую нельзя сказать, кто именно совершил насилие и когда. Можно лишь констатировать, что половой контакт действительно имел место. Даже у сравнительно маленького ребенка свидетельств может оказаться или очень мало, или вовсе никаких, тем более учитывая обычные для развивающегося детского организма анатомические изменения. Физические признаки, раньше считавшиеся аномальными, теперь расцениваются как неспецифические.

Единственно надежный способ установить факт изнасилования — это протестировать на половую инфекцию, что подразумевает наличие у правонарушителя того или иного венерического заболевания. Если результат положительный, значит, налицо изнасилование, но и это еще не ответ на то, кто именно его совершил, пока нет в наличии анализа ДНК. И если у насильника не обнаружено венерического заболевания, то у вас на руках нет аргументов.

— А что с поведением такого ребенка? После насилия оно же наверняка меняется?

— Не все так однозначно. Эффекты разнятся, и нет каких-либо шаблонных поведенческих признаков, указывающих на насилие. Бывает, мы видим взволнованность, трудности при засыпании; иногда наблюдаются ночные кошмары, когда ребенок с криком просыпается и не может успокоиться, а наутро об этом и не вспоминает. Есть такие, кто грызет ногти и заусенцы, выдергивает волосы, отказывается идти на уроки, настаивает, чтобы на ночь его клали с тем из родителей, к кому он больше привязан. У мальчиков, как правило, усиливается моторика, агрессивность, а у девочек, наоборот, наступает замкнутость, уход в себя, депрессивность. Хотя сходные поведенческие реакции наблюдаются, скажем, при разводе родителей, когда ребенок переживает стресс. Сами по себе эти типы поведения не служат доказательством к тому или иному виду насилия. Кстати, как минимум у трети подвергшихся жестокому обращению детей никаких симптомов не выявлено вообще.

Я снял куртку, после чего продолжил записывать. Кристиан разулыбался:

— Что, не все так просто, как казалось?

— Не все.

— Вот почему процесс оценки и разработанная под него техника интервьюирования так важны. Профессионал здесь не может вести ребенка, как в ряде случаев, я полагаю, поступал Клэй.

— Как в случае с Муллером?

Кристиан с легкой торопливостью кивнул:

— Случай Муллера вообще следует рассматривать как хрестоматийный пример всего, что может произойти не так в деле о жестоком обращении с детьми. Мы здесь видим ребенка, который манипулируется родителем; профессионала, что поступается своей объективностью в угоду пристрастному, неверно ориентированному импульсу; наконец, судью, предпочитающего контрастные тона оттенкам серого. Есть такие, кто считает: обвинения в изнасиловании, выдвигаемые в ходе споров об опеке при бракоразводных процессах, в подавляющем своем большинстве сфабрикованы. Есть даже термин, характеризующий в подобных случаях поведение ребенка: «синдром родительского отчуждения». Ребенок как бы ассоциирует себя с одним из родителей, тем самым отчуждая второго. Негативное поведение к отчужденному родителю — это на самом деле отражение чувств и восприятия обвиняющего родителя, а не ребенка. Это гипотеза, и не все ее принимают, но в случае с Муллером — понятно, что в ретроспективе, — Клэю следовало уяснить, что мать ребенка настроена крайне враждебно. А потому задай он чуть больше вопросов о ее анамнезе, на медицинском фоне он бы обнаружил, что у женщины проявляются симптомы изменения личности. Но вместо этого он откровенно взял ее сторону и безоговорочно принял версию событий, изложенную ребенком. Это стало катастрофой для всех участников процесса и нанесло ущерб репутации тех, от кого зависело рассмотрение дела. Но, безусловно, хуже всего то, что человек в итоге лишился не только семьи, но и жизни!

От резкости собственного тона Кристиан будто опомнился. Он потянулся, затем нарочито мягко развалился в кресле и уже спокойным голосом сказал:

— Прошу прощения, завел вас немножко не туда.

— Вовсе нет, — ответил я, — как раз насчет Муллеров я вас и спрашивал. А еще вы говорили о приемах интервьюирования.

— Ах да. Ну, на первый взгляд это довольно просто. Вы задаете вопросы типа «делалось ли с тобой что-то нехорошее, стыдное?» или «касался ли тебя такой-то и такой-то дядя там, где нельзя, в каком-нибудь твоем тайном местечке?». Это конкретно в случае, если разговор идет с малолетним ребенком. При этом ребенок из желания угодить оценщику правильным ответом, чтоб потом побыстрей уйти, может сказать не то, что на самом деле было. Есть и случаи того, что именуется «неверным присвоением источника», когда ребенок где-то что-то такое слышал и, так сказать, примерил услышанное к себе, быть может, с целью добиться больше внимания. Иногда поначалу ребенок, особенно младшего возраста, чуть ли не с упоением выдает информацию, а затем под давлением, скажем, членов семьи начинает отказываться от своих слов. Происходит такое и с подростками: допустим, мамин новый бойфренд начинает «заниматься гадостями» с ее дочерью, а мама не желает этому верить, потому что не хочет терять парня, который ее содержит, и вместо этого начинает обвинять своего ребенка во лжи. У тинейджеров в целом свои соображения. Они могут лгать об изнасиловании с целью извлечь для себя какую-то выгоду; подсказкам же и внушению они обычно не поддаются. С ними проблема в том, что в случае того же изнасилования уходит не меньше пары собеседований, чтобы они наконец начали по чайной ложке выдавать детали. Они предпочитают отмалчиваться, быть может, из чувства вины или стыда; самое же последнее, насчет чего они захотят распространяться посторонним, это оральное или анальное изнасилование.

Так что интервьюирование приходится проводить, держа в уме все эти условности и нюансы. Моя позиция такова: я не верю никому, а верю только собранным данным. Вот что я предоставляю и полиции, и обвинителям, и судьям, если дело доходит до суда. И думаете что? Все, как один, они оказываются мной разочарованы. Как я уже сказал, они хотят четких ответов, а как раз их-то, однозначных, мы во многих случаях дать им не можем.

Вот здесь мы с Дэниелом Клэем и расходились. Есть некоторые оценщики, у которых по делам о насилии позиция едва ли не политическая. Предполагаемых виновников они с ходу безудержно клеймят и детей интервьюируют с презумпцией того, что налицо жестокое обращение. Придают соответствующую окраску, а дальше все уже идет по нарастающей, как снежный ком. Клэй в этих делах постепенно стал эдаким арбитром, который подсуживает кому надо, будь то вышеупомянутый пример или повторная попытка судьи переломить ход процесса о жестоком обращении. Вот это до беды его и довело.

— Ладно. Мы можем на минуту вернуться к случаю Муллера?

— Само собой. Эрик Муллер. Все значится в протоколе. Да еще и газеты подробно в свое время освещали. Шел довольно гнусный бракоразводный процесс, и жена требовала единоличное опекунство. Видимо, она поднажала на сына, которому тогда было всего двенадцать, чтобы тот оговорил своего отца. Отец обвинения отрицал, но Клэй выдал против него резко осуждающую оценку. Так как у окружного прокурора по-прежнему не было достаточно улик для вынесения обвинительного вердикта, дело перешло в семейный суд, где бремя доказывания ниже, чем в уголовном. Процесс об опекунстве отец проиграл и через месяц покончил с собой. Затем ребенок перед священником отрекся от своих показаний, и все вышло наружу. Клэй предстал перед Бюро лицензий. Действий там против него не предприняли, но дело пахло достаточно скверно, и он вскоре перестал давать оценки для слушаний.

— Это было его решение или оно было кем-то навязано?

— И то и это. Оценок он решил больше не проводить, но ему их и так не предлагалось, даже если бы он решил продолжить. Да и мы к той поре уже встали на ноги и какое-то время успешно работали, так что бремя оценки в большинстве случаев теперь ложилось на нас. Я говорю «бремя», но на самом-то деле мы с радостью готовы были его на себя принять. О благе детей мы печемся ничуть не меньше, чем это делал Дэниел Клэй. Только мы никогда не теряем из виду свою ответственность перед всеми, кто имеет отношение к тому или иному делу, а главное — перед истиной.

— Вы не знаете, где сейчас тот Муллер-младший?

— Умер.

— Как?

— Занаркоманил и умер от передозировки. Героин. Это случилось где-то, э-э… года четыре назад, в Форт-Кенте. Что стало с его матерью, я не знаю. Последнее, что я слышал, это что она живет где-то в Орегоне. Снова вышла замуж; кажется, и ребенком обзавелась. Надеюсь, с ним у нее обстоит лучше, чем с тем, прежним.

Вектор Муллера, похоже, оканчивался тупиком. Я перешел к теме плохого обращения с кем-нибудь из пациентов Клэя. Кристиан с деталями был тут как тут: может, пробежался по ним перед моим приходом, или же какое-то дело выглядело настолько памятным, что о нем было просто сложно забыть.

— Помнится, однажды нам в пределах трех месяцев поступило два дела о предполагаемом жестоком обращении, — стал рассказывать он. — И оба с удивительно схожими элементами: предполагаемое насилие от посторонних лиц или же насилие от лица, неизвестного ребенку; причем с использованием масок.

— Чего? Масок?

— Птичьих масок. Насильники — в одном случае трое, в другом четверо, — скрывали лица за птичьими масками. Дети — в первом случае двенадцатилетняя девочка, во втором мальчик четырнадцати лет, — оказались похищены — одна на пути из школы, другой у заброшенной узкоколейки, где пил пиво, — и увезены в неизвестную местность. Там их на протяжении нескольких часов периодически насиловали, после чего отвезли и бросили невдалеке от того места, откуда забрали. Все это, разумеется, происходило не вчера, а годы назад: первый случай в середине восьмидесятых, второй в начале девяностых. Первый получил огласку после попытки самоубийства той девушки, когда она в нежном возрасте восемнадцати лет засобиралась замуж. Второй — когда тот мальчик пошел по судам по целому ряду мелких правонарушений и его защитник решил использовать предполагаемое изнасилование в качестве смягчающего обстоятельства. Судью он не убедил, но, когда оба дела поступили к нам, игнорировать сходство оказалось невозможным. Начать с того, что те дети не были меж собой знакомы, а их городки отстояли друг от друга на сотни миль. Тем не менее детали их показаний сходились один в один, вплоть до того, как выглядели те маски.

И знаете, что у них еще было общего? Обоими детьми в прошлом занимался Дэниел Клэй. Девочка заявляла о домогательстве со стороны учителя, которое тогда не подтвердилось: сочли, что тот учитель тайком посягал на одну из ее подруг. Это был один из тех редких случаев, когда оценка Клэя оказалась не на стороне заявителя, то есть заявительницы. Мальчика направили к Клэю после того, как он оказался уличен в скороспелой сексуальной связи со своей одноклассницей (возраст десять лет). Оценка Клэя указала на вероятные признаки жестокого обращения в прошлом мальчика, но дальше дело не двинулось. С той поры мы выявили еще шесть случаев с «птичьим элементом»; трое из фигурантов оказались бывшими пациентами Дэниела Клэя, причем ни одного из тех случаев не произошло после его исчезновения. Иными словами, никаких новых сообщений о подобных происшествиях начиная с конца девяносто девятого года не поступало. Это не значит, что их не происходило, но во всяком случае мы о них не слышали. Большинство вовлеченных в них детей были, как бы это сказать… в некотором смысле бедовыми, потому-то заявления и проявились не сразу, а с такой задержкой.

— Что значит «бедовыми»?

— Понимаете, поведение у них было предосудительное. Некоторые уже и до того заявляли о домогательстве, подчас бездоказательно; кто знает, а может, это вранье? Другие успели отличиться противоправными действиями или же на них просто махнули рукой свои или приемные родители: дескать, пускай себе творят что хотят. Власти на таких в совокупности смотрят косо и не особо верят, даже если те сами идут с заявлениями о происшедшем. А полиция, особенно мужского пола, утверждения о насилии принимает с большой неохотой, во всяком случае, от девчонок-подростков. Потому-то дети, о которых идет речь, оказываются иной раз уязвимыми, потому что никто их толком не ограждает.

— И вот, прежде чем к Клэю кто-то подступается с детальными расспросами обо всем этом, он вдруг берет и исчезает?

— Гм. О большинстве случаев стало известно уже после его исчезновения, — сказал Кристиан. — А так вы правы. Проблема в том, что мы вынуждены сами дожидаться поступления подобных случаев, а не разыскивать этих детей своими силами. Есть еще такие важные нюансы, как конфиденциальность пациента, опечатанные архивы, да что там, даже естественное рассредоточение семей и детей, которое происходит со временем. Все те дети, о которых я вам рассказал, выросли; самым юным сейчас лет, наверное, под двадцать — с учетом того, что на момент заявленного насилия им было от девяти до пятнадцати. Иными словами, нельзя вот так взять и дать объявление в газету: «Лица, пострадавшие от насильников в птичьих масках, просим вас собраться там-то и там-то». Так не делается, да и не бывает.

— А нет подозрений, что одним из насильников мог быть непосредственно Клэй?

Кристиан протяжно вздохнул.

— Большой вопрос, не так ли? Слухи, разумеется, ходили, но вы когда-нибудь видели Дэниела Клэя?

— Нет.

— В нем росту было два метра, никак не меньше. И худоба. Такого сложно спутать. Когда мы повторно рассматривали те дела, ни один из ребят не описал своих предполагаемых насильников хотя бы приблизительно как Дэниела Клэя.

— Ну так, может, это просто совпадение, что некоторые из тех ребят были его пациентами?

— Конечно, все может быть. Он был известен именно тем, что занимался детьми, прошедшими предположительно через сексуальное насилие. При соответствующей убежденности можно упирать как раз на то, что те дети потому и оказались мишенями надругательства, что были его пациентами. Может, кто-то из смежных профессий, тоже связанных с детьми, мог случайно или нарочно проронить какие-то детали, хотя, по нашим собственным данным, таких утечек не было. Все это, впрочем, предположение.

— У вас нет никаких мыслей, где эти дети могут быть сейчас?

— Ну, может, некоторые. Подробностей сообщить я не могу, извините. Могу разве что дать детали их заявлений без указания имен, но это вам ничего особо не даст помимо того, что вы уже знаете.

— Был бы признателен.

Доктор отвел меня обратно в приемный зал, а сам возвратился к себе в кабинет. Минут через двадцать он вернулся с небольшой стопкой распечатанных листов.

— Боюсь, это все, что я могу вам дать.

Я поблагодарил его и за распечатки, и за потраченное время. Он сказал, что при необходимости ему можно звонить, и дал свой домашний телефон.

— Доктор Кристиан, — спросил я напоследок, — как вы думаете, Дэниел Клэй мертв?

— Если он в чем-то был замешан — а мне на этот счет сказать нечего, — то ему вряд ли хотелось бы лицезреть позор, крах своей карьеры и тюремное заключение. Пусть мы с ним во многом не сходились, но он был гордым, в прямом смысле слова культурным человеком. В тогдашних обстоятельствах он вполне мог наложить на себя руки. С другой стороны, если он не был ни к чему причастен, то зачем вообще бежать? Возможно, те два события — внезапно всплывшие откровения насчет предполагаемых изнасилований и исчезновение Клэя — совершенно меж собой не связаны, и мы почем зря порочим репутацию безвинного человека. Я просто не знаю. Странно все-таки, что никаких следов исчезновения Дэниела Клэя до сих пор не нашлось. Я работаю лишь с доступной мне информацией, не более, и из того, чем я располагаю, напрашивается вывод, что Клэй все-таки мертв. Тогда вопрос в том, ушел ли он из жизни сам или кто-то его ее лишил?

Я оставил «Мидлейк центр» и поехал домой. У себя за кухонным столом я прочел выдержки из дел, которые дал мне доктор Кристиан. Как он и говорил, к его рассказу они мало что добавляли, кроме глухого отчаяния от мысли, что взрослые способны проделывать с детьми. Описания тел насильников были нечеткие, особенно учитывая то, что в ряде случаев детям во время развратных действий завязывали глаза или травмировали так, что своих мучителей они, когда приходили в себя, не могли и припомнить. Но в одном Кристиан был прав: ни одно из описаний не соответствовало внешности Дэниела Клэя.

Управившись с этим, я пошел гулять с Уолтером. За истекший год он очень окреп и вырос, даже по меркам своего собачьего возраста. Игривости в нем поубавилось, он стал степеннее и пусть немного, но все же напоминал своих предков, больших охотничьих собак первых фермеров и поселенцев Скарборо. Дед однажды рассказывал мне, как в доме у местного охотника остановился на ночлег бродячий циркач, который вез с собой на восток льва в клетке. Мужчины подвыпили, и охотник предложил стравить одну из своих собак с этим самым львом; ставка для зрителей была бочонок рома. Циркач согласился, и назавтра на глазах у собравшихся горожан пса запустили в клетку со львом. После первого же взгляда на льва пес, прыгнув, вцепился ему в горло, повалил на спину и начал драть. Циркач тогда вмешался и смог, заплатив охотнику за бочонок рома и дав еще полсотни долларов, пристрелить в клетке собаку, пока та не разорвала льва в клочья. Уолтер, может, со львом бы и не справился, но он был моим псом, и я его любил. Когда я по нескольку дней кряду бывал в отъезде, за ним присматривали мои соседи Джонсоны, Боб и Шерли. Уолтер против этого не возражал. Он по-прежнему мог разгуливать по своей территории, а они его всячески баловали. Оба были на пенсии, своей собаки у них не было, и Боб с удовольствием брал Уолтера с собой на прогулку. Таким образом, в выигрыше были все.

Вот мы добрались до Ферри-Бич. Уже стемнело, но я хотел подышать воздухом. На моих глазах Уолтер, осмотрительно сунув лапу в воду, тут же ее выдернул. Укоризненно гавкнув, он посмотрел на меня, будто я мог что-нибудь сделать — скажем, нагреть море до такой температуры, чтобы он мог искупнуться. Уолтер завилял хвостом… и тут шерсть у него на загривке вздыбилась. Застыв, он смотрел куда-то мимо меня. Губы его топорщились, обнажая острые белые зубы. Из горла шел низкий утробный рык.

Я обернулся. Среди деревьев стоял человек. Смотри я на него прямо, со своего места я бы, пожалуй, различил лишь ветви и гуляющую рябь лунного света; более отчетливо он проступал, если смотреть на него боковым зрением или вообще чуть в сторону. Тем не менее он там стоял. Свидетельством тому была реакция Уолтера, к тому же я все еще помнил события прошлой ночи: что-то невнятно увиденное мной на краю леса и тут же исчезнувшее; призрачно шепчущий из теней детский голос; слова, начертанные на пыльном оконном полотне.

Полые Люди.

Оружия со мной не было. «Кольт» после поездки к доктору Кристиану остался в машине, а перед прогулкой с Уолтером я его оттуда не вытащил; «смит-вессон» лежал у меня в спальне. Сейчас мне хотя бы один из тех стволов, а еще лучше сразу два.

— Как дела? — окликнул я, приветственно подняв руку.

Человек не двинулся. Пальто у него было грязно-рыжего цвета, так что смешивалось с тенями и песчаной почвой. Лицо проглядывало лишь местами: призрачно-бледная щека, белые лоб и подбородок. Рот и глаза — черные округлые впадины с морщинами вокруг губ и глазниц, как будто кожа в этих местах пожухла и ссохлась. Я сделал осторожный шаг в его сторону; Уолтер двигался рядом. При этом я пытался разглядеть человека, который с каждым моим шагом отступал в деревья, облекаясь темнотой.

И вот он исчез окончательно. Рык Уолтера прекратился. Он приблизился к месту, где недавно стояла фигура, и обнюхал там землю. Запах ему определенно не понравился, судя по тому, как он сморщил нос и провел языком по губам, словно пытаясь избавиться от чего-то неприятного. Я шаг за шагом прошел пролесок до самой его границы, но так никого и не заметил. И мотора никто не заводил. Тишина и покой.

От берега мы направились к дому, при этом Уолтер всю дорогу жался ко мне, приостанавливаясь лишь с тем, чтобы вглядеться в деревья слева от нас. Зубы его были чуть оскалены, как будто он выжидал приближения какой-то покуда еще неведомой угрозы.

Глава 8

Утром я поехал в Линн. Синее чистое небо смотрелось совсем по-летнему, только лиственные деревья стояли голые, а рабочие, занятые нескончаемой прокладкой скоростной магистрали, были сплошь в свитерах с капюшонами и толстых перчатках, чтобы как-то отгонять холод. Дорогой я пил кофе и слушал альбом североафриканских песен протеста. За это на меня неодобрительно покосились на заправке в Нью-Гемпшире: песни «Клэш», гремящие на арабском языке, там явно сочли чем-то непатриотичным. Между тем песни как-то отвлекали меня от мыслей насчет фигуры, маячившей накануне в пролеске Ферри-Бич. Припоминание о ней вызывало странный отклик, как будто бы я углядел нечто, чего видеть был не должен, или же нарушил какое-то табу. Странность в том, что та фигура показалась мне чуть ли не знакомой, словно я наконец встретил какого-то дальнего, седьмая вода на киселе, родственника или троюродного кузена, о котором прежде был наслышан, но все никак не удавалось с ним повстречаться.

С федеральной автострады я свернул на Первое шоссе (уродливый участок бесконтрольной коммерческой застройки, каких довольно много на северо-востоке), затем на Северное шоссе 107 (тоже немногим лучше), и так через Ревир и Согус выехал на Линн. Справа я оставил «Уилабратор» — завод-гигант по переработкеотходов, — а затем «Джи И Эвиэйшн», одно из основных здешних предприятий. Пейзаж на въезде в Линн крапили стоянки подержанных машин и участки под застройку, а с фонарных столбов всем въезжающим приветственно помахивали звездно-полосатые флаги (каждый — дар одной из действующих в городе фирм). «Элдрич и партнеры» среди них не значился — нехитрый вывод, который я сделал, едва подъехав к их офису. Особо преуспевающей эта контора, занимающая пару верхних этажей серого уродливого здания, явно не являлась. Само здание с дерзким видом воинственной дворняги корячилось посреди квартала. Окна здесь чистились невесть когда, и уж совсем неизвестно, когда освежалось литье некогда золотистых букв на дощечке, возвещающей о присутствии здесь юристов. Строение было утиснуто между баром «Таллиз» (место само по себе настолько аскетичное, что возвели его, видимо, для противостояния вражеской осаде), и серо-зелеными типовыми домами, где в нижних этажах располагались различные заведения: маникюрный салон, магазин «Ангкор мультисервисез» с вывеской на камбоджийском, а также мексиканский ресторан с зазывным приглашением отведать буритос, тортас и такое. В конце квартала стоял еще один бар, в сравнении с которым невзрачный «Таллиз» смотрелся творением Гауди. Этот состоял просто из входа, двух окошек и еще названия над входом, намалеванного, вероятно, с нешуточного бодуна за стакан спасительного пойла, от которого рука перестает наконец трястись трясом.

Именовалось заведение «Эднис» — во множественном числе, стало быть. Будь оно в единственном, но в два слова — скажем, «Бредни Эдни», — то звучало бы значимей за счет ироничности подтекста. Во всяком случае, мне так кажется.

Паркуясь перед «Таллиз», особенных иллюзий насчет «Элдрича и партнеров» я не питал. На моем опыте адвокаты никак не торопились распахивать душу перед частным дознавателем, и недавний двухминутный разговор со Старком меня в этом никак не переубедил. Если вдуматься задним числом, то мои стычки с юристами были почти все без исключения негативны. Может, я еще недостаточно их на своем веку перевидал. А может, наоборот, предостаточно.

Уличная дверь в серое здание была не заперта, и снизу на верхние этажи вели щербатые ступени узкого лестничного прохода. Вдоль желтой стенки на уровне плеча тянулся грязноватый след от бесчисленных макинтошей, плащей и пальто, монотонно тершихся об эту стену из года в год. Чем выше я поднимался, тем ощутимей становился першистый, с оттенком плесени запах старых лежалых бумаг с наслоениями пыли, медленно истлевающих ковров и вязких дел, тянущихся десятилетиями. Прямо по Диккенсу. Перенесись сейчас тяжбы «Джарндис и Джарндис» сюда через Атлантику, они бы вмиг оказались в знакомом окружении крючкотворов из «Элдрич и партнеры».

На первой площадке меня встретила дверь с табличкой «ТУАЛЕТ»; выше на второй находилась дверь с матовым стеклом и названием фирмы. Я тронулся дальше, бдительно поглядывая под ноги на не внушающий надежды ковер (кто знает, сколько гвоздиков его еще удерживает). Справа в полумрак очередного этажа вел еще один пролет. Ковер там истерт был меньше, хотя толку-то.

Прежде чем войти, я учтиво постучался в дверное стекло (вышло несколько жеманно, по-старосветски). Не услышав ответа, открыл дверь и зашел. Слева от входа находилась деревянная конторка, за ней большой стол, а за столом объемистая женщина с черными волосами, неопрятно уложенными на манер шарика мороженого над стаканчиком. На женщине были зеленющая блузка с горжеткой и бусы из тронутого желтизной фальшивого жемчуга. Как и все в этом помещении, женщина выглядела старой, но возраст не скрывал ее любви к косметике и краске для волос, хотя уже и лишал сноровки, необходимой, чтобы и первое, и второе после наложения смотрелось актом хотя бы тщеславия, а не вандализма. Во рту у нее дымилась сигарета. При таких залежах бумаги вокруг подобная бравада казалась поистине самоубийством с примесью восхитительного пренебрежения к закону, завидного даже для работника адвокатской конторы.

— Чем могу? — осведомилась секретарша голосом придушенной собачки, высоким и сипловатым.

— Мне бы к мистеру Элдричу.

— Старшему, младшему?

— Да к обоим.

— Старший помер.

— Тогда к младшему.

— А младший занят. Новых клиентов не принимает. И так с ног валимся.

Я попытался представить, как такую можно не то что повалить, а хотя бы поднять на эти самые ноги. Представить не получалось. На стене за женщиной висела фотография, выцветшая так, что различалось разве что дерево в углу. Стены в конторе были желтые, как и на лестнице, но за десятки лет неустанного курения понуро побурели. Потолок когда-то, вероятно, был белым, но держать насчет этого пари взялся б разве что глупец. И везде громоздились кипы бумаг: на ковре, на столе у секретарши, еще на одной столешнице по соседству, на конторке, на паре старых стульев с прямыми спинками, которые раньше, по всей видимости, предлагались клиентам, но потом пошли на более насущные нужды хранения; наконец, на стеллажах во всю стену, натужно прогибающихся под этой тяжестью. Будь здесь какая-то возможность хранить бумаги на потолке, их бы, вероятно, складировали и там. И ни одна из бумаг, если приглядеться, не сказать чтобы меняла свое место с той поры, как вышли из моды гусиные перья.

— Я с вопросом по вашему, должно быть, клиенту, — заметил я. — Звать его Меррик.

Женщина покосилась, щурясь сквозь слоистый сигаретный дым.

— Меррик? Что-то ни о чем не говорит.

— Он водит автомобиль, зарегистрированный на вашу фирму.

— Откуда вы знаете, что именно на нашу?

— Ну как. Вначале из-за отсутствия бумаг сказать было сложно, но затем вот выяснилось.

И без того прищуренные глаза чуть сузились. Я назвал ей номер машины.

— Меррик, — повторил я и, кивнув на телефон, добавил: — Вы, может, позвоните тому, который не умер?

— Присядьте, — сказала на это секретарша.

Я огляделся.

— Да тут негде.

Она было улыбнулась, но раздумала: не ровен час, шпаклевка потрескается.

— Ну тогда прислонитесь к чему-нибудь.

Я вздохнул. Вот вам еще одно доказательство — если таковые требуются — что не все толстяки весельчаки. Не верите — спросите у Санты-Клауса.

Женщина сняла трубку с бежевого телефона и набрала номер.

— Звать? — спросила она попутно.

— Чарли. Чарли Паркер.

— Как певца?

— Саксофониста.

— Да кто их там разберет. Документ какой-нибудь есть?

Я показал удостоверение. Она посмотрела неприязненно, как будто бы я вынул, извините, член и стал им что-нибудь выделывать.

— Фото старое, — заметила она.

— Ну так все со временем старится, — отозвался я. — Не могу ж я вечно оставаться молодым-красивым.

В ожидании ответа секретарша постукивала по столу ногтями. Ногти были окрашены в розовый цвет. У меня от него невольно заныли зубы.

— А он точно был не певец?

— Стопроцентно.

— Н-да. А кто тогда пел? Он еще из окна упал.

— Чет Бейкер.

— Вот как.

Она продолжала постукивать по столу.

— А вам нравится Чет Бейкер? — спросил я. Похоже, у нас завязывалось знакомство.

— Нет.

Или не завязывалось. Уф-ф, где-то наверху сняли трубку.

— Мистер Элдрич, тут у нас… — женщина сделала драматичную паузу, — тут у нас к вам джентльмен. Хочет поговорить. Спрашивает насчет какого-то мистера Меррика.

Она выслушала ответ, сопровождая его кивками. Теперь вид у секретарши был еще более недовольный, чем до звонка наверх. Она-то, видимо, рассчитывала, что ей прикажут гнать меня взашей.

— Ладно, поднимайтесь. Вторая дверь наверху.

— Круто, — сказал я.

— И чтоб сразу назад.

Я оставил ее, эдакую раздобревшую Жанну д’Арк перед сожжением, и отправился на верхний этаж. Вторая дверь там была уже открыта, и в проеме меня ждал старичок лет семидесяти, а то и больше. Несмотря на возраст, волосы все еще в основном при нем, свои или чужие. Одет он был в серые полосатые брюки и черный пиджак, из-под которого проглядывали белая рубашка и серая жилетка в крапинку, с галстуком черного шелка. Вид у старичка слегка недовольный, как у гробовщика, у которого буквально из-под носа увели завидный труп. Сам старичок словно подернут патиной из пыли, перхоти и бумажных волокон (в основном волокон). С его морщинами и жухлостью он будто сам сделан из бумаги, которая постепенно крошилась, распадалась под прессом лет, проведенных на службе буквы закона.

Приветственно протянув сухонькую руку, он выдавил улыбку — можно сказать, ключи от города в сравнении с тем, как меня встретила его секретарша.

— Томас Элдрич, — представился он. — Прошу покорно.

Кабинетик у него был малюсенький. Здесь тоже громоздились бумаги, но не в таком количестве. Кое-что даже разобрано и расставлено в алфавитном порядке по папкам на полках, с аккуратным указанием дат, уводивших далеко в прошлое. Впустив меня, старичок прикрыл дверь и дождался, пока я сяду, после чего сам сел за свой стол.

— Ну, — сказал он, сведя перед собой ладони домиком, — что там у вас насчет мистера Меррика?

— Вы его знаете?

— Немного слышал. Машину мы ему выделили по просьбе одного из наших клиентов.

— Можно узнать кого?

— К сожалению, сказать не могу. У мистера Меррика какие-то неприятности?

— Боюсь, он прямиком к ним движется. Меня наняла женщина, которая, судя по всему, привлекла его внимание. Он всюду ее преследует. Недавно окно у нее в доме высадил.

Юрист сочувственно поцокал языком:

— Ай-ай-ай. А в полицию она сообщала?

— Да, сообщала.

— А мы что-то оттуда не слышали. Уж такого-то рода жалоба наверняка бы уже до нас дошла.

— Полиция с ним еще не разговаривала. Это сделал я. А кроме того, запомнил номер его автомобиля и так вышел на вашу фирму.

— Очень изобретательно с вашей стороны. И вот теперь, вместо того чтобы информировать полицию, вы находитесь здесь. Осмелюсь спросить зачем?

— Дама, о которой идет речь, не уверена, что полиция может ей помочь.

— А вы можете, — прозвучало не как вопрос, а скорее как утверждение, и у меня возникло нелегкое чувство, что Элдрич уже знает, кто я, причем знал еще до того, как меня ему назвала секретарша. Тем не менее фразу я воспринял как вопрос.

— По крайней мере, пытаюсь. Если ситуация усугубится, то нам, возможно, и вправду придется задействовать полицию, что, мне кажется, может не лучшим образом сказаться на вас и на вашем клиенте.

— Ни мы, ни наш клиент ответственности за действия мистера Меррика не несут, даже если то, что вы говорите, соответствует действительности.

— Полиция может отнестись к этому иначе, если вы действуете как его личная служба аренды машин.

— И они получат точно такой же ответ, какой я только что дал вам. Мы всего лишь по просьбе клиента предоставили ему машину, ничего более.

— И вы ничего не можете мне о Меррике рассказать?

— Ничего. Как я уже сказал, мне известно о нем крайне мало.

— Ну хотя бы по имени вы его знаете?

Элдрич помолчал, глядя на меня с озорной хитрецой. До меня вдруг дошло, что ему, вероятно, все это доставляет удовольствие.

— По-моему, Фрэнк.

— Вам не кажется, что этот Фрэнк какое-то время провел в тюрьме?

— Не могу точно сказать.

— Что-то, о чем вас ни спроси, вы все не можете сказать.

— Я, видите ли, юрист, а следовательно, мои клиенты ожидают от меня определенной степени осторожности. В противном случае я бы не оставался в своей профессии столь длительное время. Если то, о чем вы говорите, правда, о поступках мистера Меррика остается только сожалеть. Возможно, если б ваша клиентка села и обсудила с ним этот вопрос, ситуация разрешилась бы к удовлетворению обеих сторон, поскольку, я полагаю, мистер Меррик считает, что она способна оказать ему кое-какую помощь.

— Иными словами, если она расскажет ему о том, что он желает знать, то он уйдет?

— Было бы логично это предположить. А она что-то знает?

На его вопрос я не клюнул. Старик бросал мне наживку, а где наживка, там внутри непременно крючок.

— Похоже, он так считает.

— В таком случае это естественным образом решает вопрос. Я уверен, что мистер Меррик — человек благоразумный.

Весь наш разговор Элдрич держался невероятно спокойно. Шевелился один лишь рот; глаза и те следили за происходящим, казалось, с легкой сонливостью. На слове же «благоразумный» он тонко улыбнулся, вкладывая в него смысл, полностью противоположный исконному значению этого слова.

— Мистер Элдрич, а вы сами когда-нибудь встречались с Мерриком?

— Имел такое удовольствие.

— Впечатление такое, что он кипит от гнева.

— Быть может, у него есть на это основания.

— Судя по тому, что вы не спрашиваете имя женщины, на которую я работаю, вы его, видимо, уже знаете. Из чего можно сделать вывод, что Меррик поддерживает с вами контакт.

— Да, я разговаривал с мистером Мерриком.

— Он тоже ваш клиент?

— Был, в каком-то смысле. Мы в некоем вопросе действовали от его имени. Но это уже в прошлом.

— А теперь вы помогаете ему, потому что вас об этом попросил кто-то еще из ваших клиентов?

— Можно так сказать.

— Мистер Элдрич, а почему ваш клиент интересуется Дэниелом Клэем?

— Интереса к Дэниелу Клэю у моего клиента нет.

— Я вам не верю.

— Я не буду вам лгать, мистер Паркер. Если по какой-то причине я не могу ответить на вопрос, я вам так и скажу, но лгать не буду. Повторяю еще раз: насколько мне известно, интереса к Дэниелу Клэю мой клиент не испытывает. Вопросы у мистера Меррика сугубо свои.

— А его дочь? Она вашего клиента интересует?

Юрист, похоже, собирался кивнуть, но передумал; впрочем, было достаточно уже и его молчания.

— Затрудняюсь с ответом. Это вам надо обсуждать с мистером Мерриком.

У меня засвербело в носу, как будто в моих ноздрях оседали частицы бумаги и пыли, а кабинет Элдрича незаметно вбирал меня, превращая в часть своего интерьера. Представьте: проходят годы, кто-нибудь случайно заходит и видит, как мы с Элдричем по-прежнему сидим здесь и препираемся, перебрасываясь вопросами и ответами, а сами уже как мхом поросли какой-то белой субстанцией и все стираемся, стираемся в пыль, в прах.

— Вы хотели бы знать, о чем я думаю, мистер Элдрич?

— О чем же, мистер Паркер?

— Я думаю, что Меррик — опасный человек, и кто-то специально наслал его на мою клиентку. Тот, кто это сделал, вам известен, а потому, быть может, вы передадите ему мои слова. Так вот скажите ему или ей, что я мастер своего дела, и если что-нибудь случится с женщиной, которую я вызвался оберегать, то я обязательно сюда вернусь и за случившееся кто-то ответит. Я ясно изъясняюсь?

Выражение лица у Элдрича не изменилось. Он все так же улыбался благостной, безмятежной улыбкой сморщенного бодхисатвы.

— Замечательно, мистер Паркер, — сказал он. — Я всего лишь наблюдатель и ничего более, но у меня складывается впечатление, что вы заняли в отношении мистера Меррика позицию противостояния. Если б вы не были так настроены на конфронтацию, то вы бы, быть может, заметили, что у вас с ним гораздо больше общего, чем вы думаете. Может статься, что и у него, и у вас есть некоторые общие цели.

— У меня нет цели, помимо той, чтобы вверенная мне женщина находилась в безопасности.

— О нет, мистер Паркер, я так не думаю. Вы мыслите о частном, а не об общем. А ведь мистер Меррик, как и вы, может руководствоваться мотивом некой справедливости.

— Справедливости для себя или для кого-то еще?

— А вы сами не пробовали его спросить?

— Что-то не очень получилось.

— А если без револьвера за поясом?

Вон оно что. Оказывается, Меррик с ним недавно разговаривал. Иначе откуда бы Элдрич знал о моем с ним столкновении, да и о пистолете?

— Знаете, — сказал я, — не хотелось бы мне встречаться с Мерриком, не держа при этом пальца на курке.

— Разумеется, вам решать. Ну а теперь, коли уж нам больше не о чем…

Он встал и, подойдя, открыл дверь. Аудиенция была определенно закончена. Элдрич еще раз протянул для пожатия руку.

— Спасибо за доставленное удовольствие, — сказал он чопорно и, как ни странно, в буквальном смысле. — Рад, что наконец-то выдался случай с вами познакомиться. Я о вас так много слышал.

— А ваш клиент к вашим словам присоединяется? — спросил я.

На секунду его улыбка, хрупкая, как ваза на краю стола, накренилась и готова была вдребезги разбиться. Он вовремя подхватил ее и таким образом спас, но мне этой паузы оказалось достаточно. Элдрич хотел что-то сказать, но я ответил вместо него:

— Позвольте угадать. Вы… затрудняетесь с ответом?

— Точно, — кивнул он. — В утешение могу лишь добавить, что когда-нибудь, со временем, вы с ним, вероятно, опять повстречаетесь.

— Что значит «опять»?

Но дверь уже закрылась, отсекая, меня от Томаса Элдрича с его осведомленностью так же надежно, как дверь в склеп, где он остался погребенным заодно со всеми своими кипами бумаг, чахоточной пылью и секретами.

Глава 9

Мое чувство внутреннего благоденствия визит к Томасу Элдричу вряд ли улучшил, хотя теперь я по крайней мере знал, как Меррика звать по имени. Осторожненько, бочком, но Элдрич не стал отрицать и то, что Меррик мог отбывать срок, а это значит, что где-то в этой системе наверняка таится сундук с костями, готовыми рано или поздно загромыхать. А вот от намека Элдрича, что я знаю его клиента, становилось не по себе. В прошлом у меня скопилось достаточно призраков, причем таких, пробуждение которых — хотя бы одного — восторга у меня явно не вызывало. Уж это точно.

У «Бель Эйр» — придорожной закусочной на Первом шоссе — я остановился на кофе с сэндвичем (надо отдать должное: уж чего, а мест, где можно подкрепиться, вдоль этой магистрали с избытком). На своем всегдашнем месте «Бель Эйр» успешно держался вот уже больше полувека — и сама закусочная, и массивный старый знак с надписью «Дайнер» (буквы внаклонку, от руки, начертанные еще в пятидесятые) на пятнадцатиметровом столбе. Нынешний владелец «Бель Эйр» — парень по имени Гарри Каллас — говорят, унаследовал это место от своего отца. Внутри вас встречали винно-бордового цвета виниловые отгородки и в тон им стульчаки у прилавка, а кафельный пол — белое с серым — мог определенно похвастаться обилием ног, непрерывно топтавших и щербативших его на протяжении целых поколений. Шел слух, что дайнер скоро закроется на ремонт, что было, увы, печально, но необходимо. В дальнюю стену здесь встроен телевизор, но его никто не смотрел. Шумела кухня, гомонили официантки, добавлял шуму и контингент из рабочих-строителей и местных, наперебой заказывающих свой типовой «блу плейт спешл».

Я доканчивал вторую кружку кофе, когда раздался звонок. От Меррика. Голос я узнал сразу, хотя номера на дисплее не высветилось.

— А ты умный, сучара, — послышалось в трубке.

— Это комплимент? Если да, то приемчики твои надо бы подновить. А то поржавели немного, пока ты в жестянке отсиживал.

— Не подкапывай. Юрист тебе на дух ничего не сказал.

Понятное дело, Элдрич кое-кому позвонил. Интересно, кто связался непосредственно с Фрэнком. Юрист? Клиент?

— Хочешь сказать, если я подниму систему, то ничего там про тебя не найду?

— Хоть заищись. Хотя так просто я тебе этого не дам.

Переждав гулкий удар сердца, я решился на следующий вопрос (была не была):

— Фрэнк, как звать ту девочку на фото?

В ответ тишина.

— Ты же во всем этом из-за нее, разве не так? Она из детей, которых показывали Дэниелу Клэю? Она твоя дочь? Назови мне ее имя, Фрэнк. Назови имя, и, может, я смогу тебе помочь.

Когда Меррик заговорил снова, голос его изменился. В нем теперь чувствовалась спокойная, но поистине смертельная угроза, и было исчерпывающе ясно, что человек этот не только способен на убийство, но и что за плечами у него их уже не одно, а упоминание девочки уже само собой означает пересечение роковой черты.

— Послушай, ты, — сказал он. — Я уже сказал: мои дела — это мои дела. Я давал тебе время на то, чтобы ты убедил свою дамочку не играть в прятки, а не для того, чтобы ты ходил и совал нос в вопросы, которые тебя не касаются. Так что иди-ка туда, откуда пришел, и все из нее выжми.

— А иначе что? Ведь как пить дать тот, кто позвонил тебе после моего визита к Элдричу, сказал тебе поубавить обороты. А ты все допекаешь Ребекку Клэй, или уж друзья тебя так науськивают. Смотри, Фрэнк, так и обратно в жестянку загреметь недолго, и что в этом хорошего тебе и остальным?

— Ты теряешь время, — перебил он. — Думаешь, я с тобой шутки шучу насчет поставленного срока?

— Я продвигаюсь, — слукавил я. — К завтрашнему дню что-нибудь для тебя будет.

— Сутки, ни часом больше, — обозначил он. — Это все, что у тебя осталось, и это еще по-божески. Скажу кое-что еще: вам с дамочкой следует начать беспокоиться на случай, если я вдруг разбуянюсь. Пока меня от этого удерживает лишь одно, помимо общей доброты характера.

Он ушел со связи. Я рассчитался за еду, недопитый кофе оставив сиротливо остывать. Засиживаться за ним оказалось вдруг непозволительной роскошью по времени.

Следующий мой визит был к Джерри Лежеру, бывшему мужу Ребекки Клэй. Я прозвонился в «Э Секьюр», где мне сказали, что Лежер сейчас на выезде в Вестбруке вместе с Рэймоном Лэнгом. Немножко умащивания с вкрадчивой обаятельностью, и секретарша указала, как туда проехать.

Фургон с логотипом я обнаружил возле промышленного пустыря — сплошь вывороченная грязь и вроде как брошенные производственные помещения, а между ними широкая колея от бульдозера. Непонятно, то ли это недостроенный объект, то ли бросовая территория. Скорее всего, долгострой: строительство прекращено на паре не до конца возведенных коробок, и стальные опоры торчат теперь из бетона, как обрубки каких-нибудь циклопических конечностей. Лужи стоялой воды пахли бензином и отходами, картину довершала молчаливо лежащая на боку проржавленная бетономешалка, сквозь которую уже успели прорасти кустья вездесущих сорняков.

Открыт был лишь двухэтажный пакгауз, внутри которого на совершенно пустом втором этаже я застал двоих человек. Они стояли на коленях перед расстеленным по полу чертежом. Это здание было хотя бы достроено, а свежие решетки защищали его окна от хулиганских камней. Я постучал по стальной двери, и те двое одновременно подняли головы.

— Заблудились? — спросил один, крепкий и рослый, лет на пять старше меня и с катастрофически лысеющей макушкой (он пытался это скрыть, подрезая вокруг нее волосы, — занятие детски-мелкое и к тому же обреченное на неудачу). Надо сказать, что при виде лысеющих мужчин моего возраста я всегда испытываю секундный прилив неизъяснимой сочувственности. В самом деле, можно быть пупом земли, владельцем дюжины компаний и вместе с тем, стоя по утрам перед зеркалом, с нежной грустью сокрушаться: «Эх, мне б сейчас мои волосы — что угодно бы отдал».

— Я, вообще-то, к Джерри Лежеру.

На это откликнулся второй — седовласый, с румяными щеками. Ребекка лет на шесть-семь моложе меня, а этот на все десять-пятнадцать старше; уже грузноват, с брылями. Большая квадратная голова несколько великовата для туловища, а рот поджат, как у брюзги, умело находящего причину хмуриться на что угодно: женщину ли, детей, современную музыку или погоду. Одет он в клетчатую рубаху, заправленную в старые джинсы, и грязные башмаки со шнурками не в масть. Ребекка была довольно симпатичной. Разумеется, любимых выбирают в основном по сердцу, и выбор этот не всегда совпадает с внешностью, но союз — неважно, что скоротечный, — домов Клэев и Лежеров наглядно демонстрировал, что иногда внешность может быть откровенным мезальянсом.

— Меня звать Чарли Паркер, — представился я, — частный детектив. Мне бы хотелось с вами поговорить, если у вас есть пара минут.

— Это она вас наняла?

Судя по тону, слово никак не выдавало наличия к «ней» высоких чувств.

— Да, это она, если вы имеете в виду вашу бывшую жену. Я на нее работаю.

Лицо у него разгладилось, но лишь чуть-чуть, по крайней мере, из нахмуренности ушла сердитость. Не исключено, что у Лежера вместо Ребекки сейчас трудности с кем-то другим. Впрочем, мимика у него тут же сменилась. В целом про Джерри Лежера можно сказать, что карточный игрок из него никудышный: все мысли написаны на лице. Вот и сейчас тревога у него сменилась облегчением, но тут же соскользнула в беспокойство и забалансировала на грани паники. Причем каждый перепад чувств читался настолько отчетливо, что Джерри походил на какого-нибудь мульт-персонажа, у которого очередной смене эмоций тут же вторит мимика.

— С чего вообще моей жене детектив? — вскинулся он.

— Вот об этом мне и хотелось с вами переговорить. Может, выйдем на минутку?

Лежер глянул на своего напарника, который лишь кивнул и вернулся к чтению чертежа.

С пронзительно синего неба на нас светило солнце, но не грело.

— Ну? — подал он голос.

— Ваша жена наняла меня потому, что ее преследует мужчина.

Я ждал, что лицо Лежера примет сейчас удивленное выражение, но меня постигло разочарование. Вместо этого я увидел хитрую и злобную ухмылку, совсем как у опереточного злодея.

— Один из бойфрендов, что ли? — спросил он.

— А у нее есть бойфренды?

Лежер пожал плечами:

— Да она вообще шлюха. Не знаю, как их там шлюхи называют: е…ри или как.

— Зачем же так сразу: шлюха?

— Да потому что она такая и есть. Водила меня вокруг пальца, пока мы были женаты, а затем лгала. Лгала напропалую. Этот парень, о котором вы говорите, небось какой-нибудь козел, которому она обещала дать, а потом отказала, ну а он взял да окрысился. Вообще дурак я, что женился на бабе из-под чужого мужика, да только ее тогда пожалел. Больше такой ошибки я не допущу. Трахать — пожалуйста, а вот жениться — извините.

Он опять пакостливо осклабился. Я думал, он сейчас игриво пихнет меня в бок или подмигнет — дескать, «мужики мы или кто» — в духе сериала «Монти пайтон»: «Твоя жена, да? Лгунья и шлюха, да? Да они все такие». Но в том-то и дело, что смехом здесь не пахло. Мне вспомнились недавний вопрос Лежера («это она вас наняла?») и облегчение на его лице, когда выяснилось, что я пришел от его бывшей жены. Что же ты такое натворил, Джерри? Кому досадил настолько, что ей понадобились услуги частного детектива?

— Не думаю, что этот человек отвергнутый амантей, — заметил я.

Лежер, возможно, хотел прояснить у меня, что значит «амантей», но сладил с этим самостоятельно.

— Он спрашивал насчет отца Ребекки, — продолжил я. — И считает, что Дэниел Клэй, вероятно, все еще жив.

У Лежера в глазах что-то мелькнуло. Словно некий джинн рванулся было из бутылки, но в нее моментально вбили пробку, причем с удвоенной силой.

— Бред, — фыркнул Лежер. — Отец ее мертв. Это каждый знает.

— Каждый?

— Ну, вы понимаете, о чем я, — сказал он, глядя в сторону.

— Но он же пропал без вести, а не умер.

— Да вот она подсуетилась, вынесла вердикт. Хотя мне-то что с того. Деньги в банке есть, да только мне их теперь не видать. А мне б они сейчас ох как пригодились, хотя бы частично.

— Трудные времена?

— А когда они легки для работяги?

— Слова прямо хоть на музыку клади.

— Это уже до меня сделано. Так что не ново.

Спохватившись, что оставил работу, мужчина развернулся на каблуках и посмотрел на пакгауз, явно мечтая поскорее от меня отделаться. Винить его я не мог.

— Так откуда у вас такая уверенность, что Дэниел Клэй мертв? — спросил я.

— Не нравится мне ваш тон, — отозвался он, невольно сжимая кулаки. Поймав себя на этом, он растопырил пальцы и неловко отер их о швы джинсов.

— Тон обычный. Я просто обратил внимание, с какой уверенностью вы утверждаете, что он не вернется.

— Хм, а разве он только вчера ушел? Его вот уже шесть лет как никто не видел, и насколько я слышал, исчез он буквально в том, что на нем было. Даже бельишка с собой не прихватил.

— А бывшая жена вам об этом рассказывала?

— Даже если и нет, в газетах все было написано. Так что не секрет.

— Вы с ней познакомились уже после того, как ее отец пропал?

— Да, спустя какое-то время. Сошлись, но только на полгода той жизни и хватило. Я понял, что она за моей спиной водит шашни с другими мужиками, ну и послал ее подобру-поздорову.

Эта исповедь его не смущала. Обычно мужчины, обсуждая неверность своих жен или подруг, проявляют несколько большую стеснительность, чем сейчас Лежер, свои прежние отношения вспоминая со стойким креном на измену, предательство. Заботит их и то, кому именно они выдают свои секреты, потому что более всего их при этом беспокоит, как бы ответственность в итоге не переложили на них самих, не заклеймили в том, что именно из-за них женщины были вынуждены искать удовольствия на стороне, а они не смогли их удовлетворить и как следствие удержать. Причем мужчины склонны рассматривать все это через искаженную призму секса. Я знал женщин, которые гуляли из желания, но больше мне известно таких, которые изменяли из-за того тепла, любви и внимания, которые они не получали дома. Мужчины секс по большей части испрашивали. Женщины его выторговывали.

— Я, понятно, тоже не без грешка, — рассказывал Лежер, — да и какой мужик без этого. У нее все было, все что нужно. И поступать так, как она поступила, не было никакой надобности. А она взяла и вышвырнула меня из дома, стоило мне высказать слово против ее поведения. Так что говорю еще раз: шлюха она. Стоит им дойти до определенного возраста, и всё, они тут же в них превращаются. Но, вместо того чтобы это признать, она на меня же еще и напустилась. Сказала, что это я во всем виноват, а не она. Сука.

Не знаю, мое ли это дело, но версия супружеских трудностей Ребекки Клэй весьма отличалась от изложения ее бывшего мужа. Лежер заявлял, что это он пострадавшая сторона, и несмотря на то, что история Ребекки Клэй звучала все же более убедительно, это могло быть оттого, что на Джерри Лежера у меня попросту аллергия. Хотя врать ему было не о чем. Во всей истории он представал в невыгодном свете, и в горечи его чувств не приходилось сомневаться. Где-то в его рассказе звучала и доля правды, как бы искаженно она в его подаче ни представала.

— Мистер Лежер, а вы никогда не слышали о человеке по имени Фрэнк Меррик? — спросил я.

— Да что-то нет, — прикинул он. — Меррик, вы говорите? Нет, ни о чем не говорит. Это тот парень, который ее донимает?

— Да, он.

Мужчина снова отвернулся. Лица его я не видел, но поза сменилась, как будто он напрягся в предвкушении удара.

— Нет, — повторил он. — Не знаю, о ком вы.

— Странно, — заметил я.

— Что именно?

— А он, похоже, вас знает.

Все его внимание теперь сосредоточилось на мне. Он даже не пытался скрыть своего смятения.

— Что вы имеете в виду?

— Именно он сказал мне устроить с вами разговор. Сказал, что вы, возможно, знаете, отчего он ищет Дэниела Клэя.

— Да ну, быть того не может. Я вам говорю, Клэй мертв. Такие, как он, не пропадают с лица земли с тем лишь, чтоб потом как ни в чем не бывало возникнуть в другом месте под чужим именем. Он умер. Даже если и нет, то на связь со мной ему никак не выйти. Я его и не видел сроду.

— Тот человек, Меррик, считал, что ваша жена могла обмолвиться вам о вещах, которые скрывала от властей.

— Он ошибается, — выдохнул Лежер запальчиво. — Она ничего мне не говорила. Даже толком о нем не заговаривала.

— Вам это не казалось странным?

— Нет. А что тут странного? Она, наоборот, хотела его забыть. Одни напасти от всех этих разговоров.

— А не могла она, в случае если он все-таки жив, находиться с ним в контакте без вашего ведома?

— Знаете, — не выдержал Лежер, — мне кажется, у нее на это ума не хватит. Как увидите его, так ему и передайте.

— Вообще он говорил о вас так, что у вас, вероятно, есть возможность передать это ему лично.

Такая перспектива Лежера явно не прельщала. Он сплюнул на землю и, чтобы как-то себя занять, стал растирать плевок по сухой грязи.

— Да, вот еще что, мистер Лежер: а что такое «Проект»?

Если человека можно обратить в соляной столп словом, то это как раз тот случай.

— Где вы это слышали?

Слова сорвались почти неосознанно; было видно, что он о них уже жалеет, но ведь слово не воробушек. Гнева уже не было; он испарился, вытеснился чем-то похожим на изумление. Лежер тряс головой, словно не веря своим ушам.

— Да какая разница где, — сказал я. — Просто хотелось бы знать, что это есть или было.

— Это он сказал, да? Меррик? — Воинственный настрой, похоже, возвращался. — Да ты кто такой, а? Приходит тут, докапывается, говорит о ком-то, кого я знать не знаю, выслушивает всякую хрень от всяких там сук вроде моей бывшей. Ты чё вообще нарываешься?

Правой рукой он жестко пихнул меня в грудь. Я отступил на шаг, он же стал надвигаться. Видно было, что он готовится к следующему удару, на этот раз покрепче и повыше предыдущего. Я приподнял руки в увещевающем жесте, правую ногу выставив чуть впереди левой.

— Я вот сейчас тебя научу…

Договорить он не успел: сместив вес, я двинул его в живот ударом, каким распахивают двери. Сила толчка выбила из его тела весь воздух, и он плашмя опрокинулся на грязь, где и остался лежать, схватившись руками за живот.

— Ублюдок, б…, — с искаженным лицом сипел он сквозь боль. — Убью сейчас нах-х…

— «Проект», мистер Лежер, — напомнил я, стоя сверху, — что это все-таки такое?

— На х… пшел, — доносилось снизу сквозь стиснутые зубы. — Не знаю, что ты такое несешь.

Я вынул из бумажника визитку и обронил на него. В дверях пакгауза появился его напарник, да не с пустыми руками, а с ломиком. Я предостерегающе поднял палец, и Лэнг приостановился.

— Ладно, продолжим разговор в другой раз. У вас пока есть время поразмыслить о Меррике и о том, что он сказал. Так или иначе, вам придется обо всем рассказать одному из нас, хотите вы того или нет.

Я пошел обратно к машине. Слышно было, как Лежер поднимается на ноги. Он меня окликнул. Я обернулся. Лэнг в дверях пакгауза спрашивал напарника насчет самочувствия, но тот его игнорировал. Выражение лица у него опять изменилось. По-прежнему красная и одышечная, физиономия теперь поигрывала улыбочкой, полной низменного коварства.

— Чё, думаешь, ты такой умный, да? — пел он. — Такой крутой? Будешь лезть куда не просят — увидишь, что сталось с еще одним, который тут тоже насчет Клэя выспрашивал. Такой же, как ты, частный хер.

Слово «хер» он произнес с особым чувством.

— И знаешь что? — не унимался Лежер. — Он теперь в том же, б…, месте, что и Дэниел Клэй, вот что. В одном каком-то месте ямка в земле с Дэниелом, б…, Клэем, а рядом еще одна дырка, и в ней тот гребаный вездесуй догнивает. Так что давай, рви жопу, выспрашивай насчет Клэя и его «проектов». Места еще на одного у них завсегда найдется. Ямку выкопать нет проблем, а с трупом-то ее и забрасывать легче: земли меньше надо.

Я тронулся к нему, не без удовольствия подметив, что он отступил на шаг.

— Ну опять вы за свое, — сказал я. — Я вас человеческим языком спрашиваю: откуда у вас такая уверенность, что Дэниела Клэя нет в живых?

— Не о чем нам разговаривать.

— А кто был тот детектив? Кто его нанял?

— Да пошел. Ты, — разделил он фразу с некоторой медлительностью. В язвительной ухмылке промелькнул оттенок горечи. — Хочешь знать, кто его нанял? Да она же его и наняла, эта сука, так же как и тебя. Тоже с ним трахалась. По ней же видно, я это нюхом чую. Она и тебе небось тем же платит, так что не думай, что ты первый. Он вот тоже все эти вопросы задавал: что стряслось с Клэем, да что там за «проекты» и что она мне сказала или не сказала. Вот и ты такой же, и по его дорожке пойдешь. Потому что так происходит со всеми, кто начинает про Дэниела Клэя расспрашивать. — Он щелкнул пальцами. — Исчезают они, понимаешь? — Он взялся отряхивать джинсы, уже без прежней агрессивности (адреналин, видимо, уже выплеснулся). На секунду перед Лежером будто проглянула его будущность, да такая, что ему тревожно взгрустнулось. — Ис-че-за-ют…

Глава 10

По возвращении домой я связался с Джеки Гарнером. Он с некоторой даже разочарованностью сказал, что все тихо. То же самое по телефону подтвердила Ребекка. Меррика было не видно, не слышно. Похоже, слово свое и дистанцию он держал (телефонный звонок не в счет).

Ребекка находилась у себя в офисе, и я подъехал к ней для разговора, по прибытии чуть махнув издали бдящему Джеки. Мы заказали себе кофе на маленьком рыночке за риелторской конторой и пристроились там за единственным столиком. Проезжающие мимо таксисты поглядывали на нас с любопытством. Для пикника на пленэре и впрямь холодновато, но мне хотелось пообщаться с Ребеккой по свежим следам разговора с ее экс-супругом. Пора провентилировать промежуточные итоги.

— Он так сказал?! — Ребекка Клэй, когда я передал ей содержание нашей с Лежером беседы, выглядела неподдельно шокированной. — Но ведь это все… ложь, от начала до конца! Я никогда ему не изменяла, ни разу! Мы совсем не из-за этого с ним расстались.

— Я не утверждаю, что он говорил правду, но в словах его чувствовалась искренняя горечь.

— Он хотел денег. И не получил.

— По-вашему, он женился на вас из-за них? Из-за денег?

— Ну не по любви же.

— А вы? Вы-то из-за чего?

Ребекка неловко шевельнулась на стуле, физически выдавая дискомфорт от задетой темы. Вид у нее был еще более истомленный и осунувшийся, чем при первой нашей встрече. Еще немного, и при таком напряжении что-то внутри нее может не выдержать, надломиться.

— Я уже частично вам рассказывала, — устало начала она. — После того как исчез отец, я — осталась совершенно одна. Словно пария какая-то, из-за всех этих слухов. С Джерри я познакомилась через Рэймона, он устанавливал у отца в доме сигнализацию. Раз в год они приезжают проверить ее исправность, и в тот раз сделать это приехал Джерри, через несколько месяцев после пропажи отца. Видимо, мне было одиноко… в общем, все одно к одному. Поначалу все складывалось нормально. Аховым ухажером он, понятно, никогда не был, но с Дженной ладил, к тому же не лодырничал. И даже по-своему удивлял. Был начитан, разбирался в музыке, кино. Меня подучивал. — Она грустно усмехнулась. — Оглядываюсь назад, и кажется теперь, что я одного папашку поменяла на другого.

— А что было потом?

— Потом мы поженились, как-то наспех, и он переехал ко мне в отцов дом. Пару месяцев все шло прекрасно. Хотя Джерри и тогда уже ныл о деньгах. Для него это всегда являлось ключевой темой. Настоящего рывка у него без них, по его словам, не было. Планов у него было громадье, но до встречи со мной все каких-то несбыточных. И тут он учуял деньги, а их все не было, по крайней мере тех, на которые он мог наложить лапу. И он начал меня этим изводить. Начались раздоры.

Как-то раз вечером я возвращаюсь, а он купает Дженну. Ей тогда было лет шесть или семь. Прежде он этого никогда не делал. Не то чтобы я однозначно ему это запретила или чего еще, а вот как-то по умолчанию: нет, и всё. И вот она стоит голенькая в ванне, а он рядом на коленях, на полу. И ноги босые. И вот это меня почему-то взбесило: босые ноги. Дурь, правда? А вот меня это взбеленило и я на него разоралась, а Дженна расплакалась. Джерри тогда психанул, хлопнул дверью и ушел допоздна. Я, когда он вернулся, пыталась с ним обо всем этом поговорить, но он и так-то был на взводе, да еще принял спиртного, и влепил мне оплеуху. Не сказать чтобы сильно, но оплеухи от мужчин я, знаете ли, терпеть не привыкла. И велела ему убираться. Что он и сделал. Через день-другой приходит весь такой грустный, с извинениями, ну мы на этом и замирились. С Дженны и меня он после этого пылинки сдувал, а я же все никак не могла отделаться от той картины: он, а рядом моя дочь, голая. У него был компьютер, он им иногда пользовался по работе, и я знала к нему пароль; видела, как он однажды в него вошел и показывал что-то там Дженне по Интернету. Зашла я к нему в файлы, а там — батюшки вы мои — полным-полно порнографии. Мужчины, я знаю, иной раз такое посматривают. Может, и женщины некоторые тоже, но у Джерри в компьютере ее столько было… просто ужас.

— Взрослая или детская? — задал я вопрос.

— Взрослая, — ответила она. — Одни взрослые. Тихушничать у меня не получилось, и я выдала ему то, что сделала, и то, что видела. Спросила, нет ли у него каких-то проблем. Вначале он вроде как пристыдился, а затем рассвирепел, да как! Орал, визжал, топал ногами. Вещами начал кидаться. И обзывал, обзывал меня по-всякому, как в этом вашем разговоре. Говорил, что я «запятнана», что мне в радость должно быть, когда ко мне хоть кто-нибудь притрагивается. И другое всякое наговаривал, в том числе про Дженну. Что она, дескать, вся в меня и так же закончит, что яблоко от яблони недалеко падает. Я и решила, что с меня хватит. Тем же вечером он ушел, и на этом все кончилось. Какое-то время он меня донимал через адвоката, пробовал отсудить что-нибудь из имущества. А какое у меня было имущество? Через какое-то время все успокоилось, и ни от него, ни от адвоката я больше ничего не слышала. Развода он не оспаривал. Рад был и тому, что от меня избавился.

Я допил свой кофе. Дул ветер, отчего палые листья летели озорно, как бегущая от дождя детвора. Я знал, что Ребекка говорит мне не все; что есть пикантности, о которых она умалчивает. Хотя сказанного достаточно, чтобы объяснить враждебность Джерри Лежера к своей бывшей жене, — особенно в свете того, что он никак не желал мириться с тем, что вина во всем случившемся лежит только на нем. Правда в их словах была перемешана с неправдой, и Ребекка Клэй изначально была со мной не вполне откровенна. Я продолжал задавать вопросы.

— Со слов Меррика я упомянул вашему бывшему мужу о некоем «Проекте», — сказал я. — Мне показалось, что он, как говорится, слышал звон.

— Может, речь идет о чем-то приватном, чем занимался мой отец, — он всегда проводил какие-то исследования, читал периодику, пытался жить в ногу со своей профессией, — но чтобы Джерри что-то об этом слышал, вряд ли. Они друг друга и не знали; я даже не помню, приходил ли Джерри проверять сигнализацию до того, как не стало отца. Меж собой они не встречались.

Между тем упоминание «Проекта» привело меня к заключительному вопросу, который, надо сказать, беспокоил меня более всего.

— Джерри сказалмне и еще кое-что, — сказал я. — Он говорит, вы уже однажды нанимали частного сыщика для расследования пропажи вашего отца. И что он затем исчез. Это так?

Ребекка Клэй задумчиво скуснула с верхней губы волоконце сухой кожи.

— Вы, наверное, думаете, я вам этим солгала?

— Умалчиванием. Я вас не виню, но хотел бы знать причину.

— Нанять кого-нибудь мне посоветовал Элвин Старк — примерно через полтора года после того, как пропал отец, а полиция решила, что ничего больше поделать не может. Разговор с Элвином я составила из-за беспокойства насчет адвоката Джерри; я не знала, каким образом уберечь имущество отца. Завещания в наличии не было, так что все обещало пойти вверх дном, но Элвин сказал, что в качестве первого шага, если мой отец не объявится, надо будет по прошествии пяти лет официально задекларировать его кончину. А для этого, по мнению Элвина, имело бы смысл нанять кого-нибудь, кто все еще раз прошерстит, чтобы потом судья мог это учесть при оформлении декларации. Денег у меня было не ахти, я тогда только начинала как риелтор. Потому-то, видимо, я и остановилась на человеке, который оказался мне по средствам.

— Кто же это был? — спросил я.

— Звали его Джим Пул, тоже из начинающих. До этого он проделал кое-какую работу для моей подруги — Эйприл, вы ее у меня как-то видели, — она подозревала, что муж у нее ходит налево. Выяснилось, что налево он не ходит, а хаживает тайком в казино — лично я и не знаю, что лучше. Тем не менее работой Джима Эйприл осталась довольна и порекомендовала его мне. Я наняла его и попросила все как следует проверить; может, даже раскрыть что-то новое. Он переговорил примерно с теми же людьми, что и вы, но никаких откровений не выявил. На каком-то этапе он тоже упомянул о некоем проекте, но я, видно, внимания толком не обратила. У отца в порядке вещей было держать за пазухой то какую-нибудь новую статью, то эссе. В идеях и исследованиях он недостатка не испытывал.

И вот недели через две Джим позвонил мне сообщить, что на несколько дней уезжает из города и что, возможно, обратно вернется с какими-то для меня новостями. Ну, я ждала от него звонка, а его так и не последовало. Спустя примерно неделю ко мне нагрянула полиция. О пропаже своего парня их известила подруга Джима, и они начали опрашивать его друзей и клиентов, хотя ни тех, ни других у него особо не было. Мое имя они нашли среди папок в его квартире, но я им ничем помочь не смогла. Куда едет, Джим мне не сказал. Им это пришлось не по нраву, но что я могла сделать? Машину Джима вскоре нашли в Бостоне на одной из долгосрочных парковок возле аэропорта Логана. А в ней обнаружились наркотики — пакет кокаина, кажется; достаточно для предположения, что он мог подпольно заниматься этими делишками. Видимо, они пришли к выводу, что он из-за наркотиков попал в какую-то передрягу — возможно, с поставщиками, — и из-за этого или сбежал, или его убили. Его подруга возразила, что он не из таких и нашел бы способ как-нибудь с ней связаться, даже будучи в бегах, но так этого и не сделал.

— А вы что на этот счет думаете?

— Я после этого перестала разыскивать отца, — только и сказала Ребекка, качнув головой. — Такого ответа достаточно?

— Про Пула вы не сказали мне из опасения, что я раздумаю вам помогать?

— Да.

— Скажите, а ваши отношения с Джимом Пулом были, так сказать, только формальными?

Ребекка возмущенно подскочила, отчего на столик чуть не опрокинулся стаканчик с кофе. Остывшая жидкость сквозь дырочки столешницы закапала на плитку.

— Что за вопрос! Это, наверное, тоже Джерри вам пробросил?

— Он самый. Только прошу вас, сейчас не время для ханжества.

— Джим мне нравился, — сказала она, будто это было ответом на вопрос. — У них с подругой были проблемы. Мы с ним разговаривали по душам, раз или два сидели вместе в баре. Джерри нас как-то там увидел — он когда пил, то иногда мне названивал, просил начать все сначала, — и решил, что Джим перешел ему дорогу, но Джим был моложе и сильнее его. Так что повыясняли на повышенных тонах, разбили бутылку, но до потасовки дело не дошло. Джерри, я думаю, все еще об этом жалеет, спустя даже все это время.

Ребекка огладила юбку своего делового костюма.

— Послушайте, я благодарна за то, что вы сделали, но долго я всего этого уже не вынесу, — жестом она указала на Джеки, словно он символизировал все тяготы ее жизни. — Я хочу, чтобы дочь у меня вернулась домой, а этот Меррик пропал пропадом. Теперь вы узнали о Джиме Пуле, а я, честно говоря, уже и не знаю, надо ли мне дальнейших дознаний насчет моего отца. Мне больше не хочется чувствовать себя перед кем-то виноватой, и вообще ощущение такое, что каждый день мне обходится как два. Очень буду признательна, если мы разберемся со всем как можно быстрее, пусть даже из-за этого придется идти к судье.

Я сказал, что все понимаю и обсужу кое с кем ее варианты, а как только с этим справлюсь, то позвоню и мы пройдемся по ним сообща. Ребекка отправилась к себе в офис собрать вещи, а я поболтал с Джеки Гарнером и рассказал ему о звонке Меррика.

— Что случится, когда срок истечет? — спросил он. — Нам просто ждать, пока он предпримет шаги?

Я сказал ему, что до этого дело не дойдет. И еще, что Ребекки Клэй вряд ли хватит надолго в плане оплаты, а потому в надежде на больший прогресс придется, пожалуй, ввозить подмогу откуда-то еще.

— Подмогу из Нью-Йорка? — сообразил Джеки.

— Не исключено, — не стал спорить я.

— Но если женщина не платит, то как ты собираешься продолжать работать?

— Потому что Меррик не уйдет — неважно, добьется он своего от Ребекки или нет. К тому же ближайшие день-два я собираюсь основательно пройтись по его делянке, а это ему определенно не понравится.

Гарнер посмотрел на меня с задорным огоньком в глазах.

— Ну что ж, коли понадобится рука помощника, дай знать. А то ты мне платишь за всякую скукоту. А за интерес я и бесплатно готов поработать.

Когда я подъехал домой, Уолтер после прогулки с Бобом Джонсоном еще не успел просохнуть от холодной воды и с несказанным блаженством завалился спать к себе в корзину, подальше от холода. До светского раута с Джун Фицпатрик оставалась еще пара часов, и я зашел на сайт «Пресс-Геральд» с целью посмотреть архив того, что можно наскрести насчет исчезновения Дэниела Клэя. Согласно пресс-релизам, заявления о жестоком обращении поступили от ряда детей, которые проходили через руки доктора Клэя. Признаков прямой его замешанности в злодеяниях не просматривалось, но явно подразумевался вопрос, как он мог допустить, чтобы вверенные ему дети, каждый из которых в свое время подвергался насилию, перенесли его, как выяснилось, снова. Клэй от комментариев воздерживался, ограничиваясь словами, что этими утверждениями «крайне удручен» и что в свое время выступит с полномасштабным заявлением, а основной его приоритет сейчас — помочь полиции и социальным службам в их расследовании с целью найти виновных. В защиту Клэя без особого энтузиазма подала голос пара экспертов, указавших, что иной раз требуются месяцы и годы для того, чтобы жертва насилия открыла истинную глубину того, через что ему или ей пришлось пройти. Полиция, и та предпочитала не вешать все обвинения на Клэя, хотя между строк и так читалось, что доктор частично все равно приписывает вину себе. Вообще зрел такой скандал, что сложно было даже представить, как Клэй думает после всего этого продолжать свою практику, неважно даже, чем завершится расследование. Одна из заметок использовала применительно к нему такие эпитеты, как «мрачнолицый», «землистый», «изможденный» и «заплаканный». Рядом с заметкой помещалась фотография Клэя, снятая возле его дома. На ней он стоял худой и согбенный, как какой-нибудь раненый аист.

В одной из статей приводилась цитата детектива Бобби О’Рурка. Насколько мне известно, он по-прежнему значился детективом, хотя работал вне отдела служебных расследований. Я застал его на месте как раз перед уходом, и он согласился в пределах часа встретиться со мной в «Гиэри» за парой пива. Я припарковался на Коммерческой и обнаружил его за столиком в углу; жуя гамбургер, он листал какие-то ксерокопии. В прошлом мы пару раз уже встречались: я помогал ему заполнить недостающие места в деле о портлендском копе по фамилии Бэррон, который при (назовем это так) «насквозь загадочных обстоятельствах» был найден мертвым у себя в ванной. Дело прошлое, но памятное. Работе О’Рурка я не завидовал. Уже то, что он состоял в отделе служебных расследований, говорило о том, что дело свое он знает. К сожалению, работа эта такова, что некоторые из коллег-копов предпочли бы, чтоб лучше уж он с ней не справлялся.

Бобби вытер салфеткой руки, и мы поздоровались.

— Есть будешь? — спросил он.

— Не-а. Через часок-другой на обед иду. Званый.

— В какое-нибудь фешенебельное место?

— Дом Джоэла Хармона.

О’Рурк присвистнул:

— Впечатляет. Значит, будем читать о тебе в колонках светской хроники.

Поговорили немного о ждущем своей публикации годовом отчете отдела. Все как обычно, жалобы в основном о применении силы и действии полицейских транспортных средств. И жалобщики примерно те же самые: в основном молодые мужчины, а под применением силы подразумевается в основном пресечение драк. При этом копы для подавления дерущихся использовали только руки, а контингент драчунов был в основном белый и до тридцати лет, то есть граждане старших возрастных групп и игроки «Гарлем глобтроттерс» кутузку миновали. И дольше, чем на двое суток, никто из жалобщиков там не засиживался. В целом для отдела служебных расследований этот год выдался сравнительно неплохим. Тем временем у полиции Портленда появился новый шеф. Старый в начале года сдал полномочия, и городской совет взялся рассматривать двоих кандидатов — один белый и местный, второй черный и с юга. Проголосуй совет за южанина, это как пить дать ознаменовалось бы удвоением темнокожего полицейского состава, поэтому остановились на выходце из местных. Решение неплохое, хотя лидеры некоторых меньшинств до сих пор выражали недовольство. Тем временем прежний шеф думал податься в губернаторы.

О’Рурк, прихлебывая светлый «биттер», доел свой гамбургер. Парень он подтянутый, в хорошей форме, на которой не сказывались никакие гамбургеры с пивом, со всеми их калориями.

— Итак, Дэниел Клэй, — обозначил он переход к теме.

— Ты его помнишь?

— Само дело помню, а что подзабыл, освежил, прежде чем идти сюда. Клэя до исчезновения видел только два раза, так что здесь сведения мои ограничены.

— Как он тебе показался в целом?

— Произошедшее его, похоже, действительно глубоко потрясло. Он был просто в шоке. А на своих подопечных ссылался как на «ребятишек». В расследовании мы участвовали вместе с полицией штата, шерифами, местными копами, социальными службами. Остальное ты, наверное, уже знаешь: за истекший период времени всплыл ряд сопоставимых соответствий в других делах, и ряд тех дел можно вывести обратно к Клэю.

— Ты считаешь совпадением, что Клэй работал с теми детьми?

— Нет ничего, что говорило бы об обратном. Некоторые из детей были особенно уязвимы. Их насильничали уже до того, и большинство из них находилось на самых ранних стадиях терапии и реабилитации. Они еще не выговорились и о первых случаях насилия, а тут начинались следующие.

— До поимки дело хоть раз доходило?

— Нет. Вот, скажем, девочка тринадцати лет: в три часа ночи нашли ее блуждающей в поле у Скоухегана. Босая, в крови, одежда вся изорвана, белья нет. Состояние, близкое к истерике, бормотала что-то невнятное насчет каких-то людей и птиц. Полная дезориентация — не помнила, ни где ее удерживали, ни с какого направления она пришла, но четко помнила детали: трое человек, все в масках, насиловали ее по очереди в какой-то пустой, без мебели, комнате в доме. Взяли образцы ДНК — сплошная мешанина. Установить удалось лишь пару образцов, но таких в базе данных не оказалось. С год назад попробовали заново поднять одно тупиковое дело, но опять по нулям. В общем, хвастаться нечем. Могли бы, наверное, и лучше, но не знаем как.

— А что с детьми?

— Я их всех не отслеживал. Некоторые снова всплыли на радаре: были безбашенными в детстве, безбашенными остались и во взрослом возрасте. Мне всегда становится их жалко, когда я опять вижу их имена. Какой у них, к черту, по жизни шанс после того, как с ними сызмальства сотворили такое?

— А Клэй?

— А Клэй пропал в буквальном смысле. Нам позвонила его дочь; сказала, что беспокоится, что его уже два дня не было дома. Машину его нашли за Джекманом, у канадской границы. Мы решили, он бежит от юридической ответственности, а затем подумали: чего ради, ведь ему ничего не грозит, кроме разве что стыда. Больше его так никто и не видел.

Я откинулся на стуле. Ума у меня с момента, как я сел, особо не прибавилось.

— Извини. — О’Рурк почувствовал мою разочарованность. — Ты, наверное, как пить дать на откровение рассчитывал.

— Угу, слепящий лучик истины.

— А к чему тебе это все?

— Меня наняла дочка Клэя. Кто-то стал живо интересоваться ее отцом, а ее от этого коробит. Ты никогда не слышал о таком Фрэнке Меррике?

Оп-ля. Произошло включение: лицо О’Рурка воссияло, как салют в День независимости.

— Фрэнк Меррик? — играя глазами, сказал он. — Как же, как же. Знаю я про этого Фрэнка. Фатальный Франк, как его называли. Это он, что ли, трясет дочь Клэя?

Я кивнул.

— А что, по-своему логично, — заметил О’Рурк.

Я спросил, в чем логика.

— Потому что дочка Меррика тоже была пациенткой Дэниела Клэя, да еще и пропала таким же образом, как и он. Люси Меррик, так ее звали.

— Тоже исчезла?

— Объявлена в розыск через два дня после Клэя, только, судя по всему, отсутствовала уже до этого. Приемные родители у нее были зверье. А социальным работникам говорили, что она постоянно сбегает и их уже притомило хватать ее всякий раз за задницу. Помнили они единственно, что в последний раз видели ее четыре или пять дней назад. Ей тогда было четырнадцать. Понятно, что оторва еще та, но, знаешь, все-таки ребенок. Шел разговор о том, чтобы возбудить против приемных родителей дело, но на этом все и кончилось.

— А где был Меррик, когда все это происходило?

— В тюрьме. Фрэнк Меррик вообще интересный типаж, скажу я тебе. — О’Рурк ослабил галстук. — А ну-ка, давай еще одно пиво, — затребовал он. — А еще лучше, если себе тоже возьмешь. История того стоит.

Фрэнк Меррик был киллером.

От частого употребления это слово нынче так затерлось и девальвировалось, что любой шпанец с ножиком, переступивший грань и пришивший в баре своего собутыльника из-за какой-нибудь смазливой юбчонки, каждый безработный доходяга, которому моча ударила в голову взять приступом винную лавку, а затем пристрелить такого же, как он, бедолагу, что стоит за прилавком за семь долларов в час, — из паники ли, со скуки или просто оттого, что в руке пистолет и вроде как стремно его не опробовать, — все как один получают ярлык «киллера». В газетах это слово пестрит для раскрутки тиражей, в судах — для наматывания сроков, в тюрьмах — для создания репутации, чтобы не довязывались и не домогались сокамерники. Но все это на самом деле пустозвонство. Убийство кого-то не делает тебя киллером, во всяком случае в мире, по которому шествовал Фрэнк Меррик. Это не что-то разовое, по случайности или по умыслу. И даже не выбор стиля жизни, вроде вегетарианства или нигилизма. Это нечто, сидящее в твоих клетках, выжидающее момента пробуждения, откровения. В таком смысле киллером можно быть уже до того, как ты отнял первую жизнь. Это нераздельная часть твоей натуры, которая со временем себя проявит. Нужен только катализатор.

Изначально Фрэнк Меррик жил себе и жил, казалось, обычной жизнью, лет примерно двадцать пять. Вырос он в «жесткой» части Шарлотт, штат Северная Каролина, и терся среди довольно жесткой публики, но потом отделился. Выучился на механика, и паруса его по жизни не окутывали тучи, и никаких теней не стелилось за кормой, хотя поговаривали, что он держит связь с некими элементами из своего прошлого, отчего у него нет проблем в одночасье раздобыть любую машину и избавиться от нее. В этом на него можно было положиться. Лишь погодя, когда начала понемногу проявляться подлинная, истинная сущность Фрэнка Меррика, кое-кто стал боязливо припоминать его случайных соперников, которые, чем-то его занозив, вдруг падали и пропадали в тротуарных щелях, и ни слуху о них, ни духу. Погуливал шепоток о неких звонках, об отлучках во Флориду и обе Каролины, об однократно использованных пистолетах, которые затем развинчиваются и раскидываются по каналам и запрудам.

Но это все разговоры, а людей отличает болтливость…

Женился он на обычной девахе и, возможно, так бы и пребывал в женатом состоянии, если б не происшествие, после которого Фрэнк Меррик изменился до неузнаваемости — или же это просто позволило ему отбросить картонную ширму спокойного молчуна-семьянина, у которого руки растут откуда надо и который любую машину может сделать под орех, и сделаться разом и несколько странным, и несколько, прямо сказать, страшноватым.

Как-то поздним вечером, когда Фрэнк в пригороде Шарлотт переходил свою улицу, его сбил мотоцикл. Фрэнк Меррик нес картонку с купленным жене мороженым. Ему б дождаться светофора, но он переживал, как бы мороженое до дома не подтаяло. Тот безбашенный мотоциклист без шлема любил выпить, но пьяным не был. Любил и зашабить, но был опять же не под кайфом. Во всяком случае, так Питер Кэш себе внушил, усаживаясь на моцик, прежде чем рвануть от корешей, вместе с которыми смотрел по «бетамаксу» порнушку.

Кэшу показалось, что пешеход возник на дороге словно из ниоткуда, внезапно обретя на безлюдной улице форму, будто б его сложила из своих атомов сама ночь. Мотоцикл врезался в Меррика на всем ходу, круша кости и раздирая плоть. Мотоциклист от тугого толчка катапультировался на капот припаркованной машины, отделавшись сломанным тазом; впечатайся он в лобовое стекло не задницей, а неприкрытой головой, там бы ему и хана. Но он даже не сразу потерял сознание и какое-то время видел, как бьется в судорогах на дороге изломанное тело Меррика, рыбой на берегу.

Из больницы Меррика выписали спустя два месяца, когда более-менее срослись кости, а внутренним органам уже не грозил внезапный отказ или коллапс. С женой Меррик теперь едва разговаривал, а еще меньше с друзьями, пока те наконец не перестали докучать ему своим присутствием. Спал он мало и редко сотрясал супружеское ложе, но уж если это делал, то набрасывался на жену с таким зверским напором, что та начала побаиваться и таких изъявлений страсти, и той боли, которая им сопутствовала. В конце концов она сбежала из дома и через год или два подала на развод. Меррик все безропотно подписал без крохоборства и нытья, очевидно настроенный полностью отрешиться от своей прежней жизни; что-то в нем, неведомо преобразуясь, пока пряталось в коконе. Жена позднее сменила фамилию и снова вышла замуж, на этот раз в Калифорнии, новому мужу так и не сказав о человеке, которому приходилась когда-то родней.

А что Меррик? А Меррик ничего. Полагали, что Кэш на счету преображенного человека стал первой жертвой, хотя никаких улик, которые бы связывали его с предполагаемым преступлением, выявлено не оказалось. Мотоциклист был весь как есть исколот ножевыми ранениями у себя в постели, но у Меррика на этот счет нашлось алиби, которое ему спроворили кое-какие люди из Филадельфии, которые, поговаривают, сами в ответ пользовались услугами Меррика. В последующие годы он подвизался с различными компаниями, в основном на Восточном побережье, и постепенно стал тем самым парнем, к которому обращаются, когда необходимо преподать последний фатальный урок тому, кто упрямится или бычится настолько, что иного выхода попросту не остается. Число тел, павших от рук Меррика, постепенно росло, солиднело. Он стал наконец сполна реализовывать свою природную склонность, и это на него работало.

Между тем были у него и другие аппетиты. Он любил женщин, и одна из них, официантка из Питтсфилда, штат Мэн, после ночи в его компании, оказалось, забеременела. Было ей под сорок, и она уже отчаялась найти мужчину или обзавестись ребенком. Об аборте, само собой, не было и речи, но и при этом ей все никак не удавалось от кого-нибудь забеременеть — и тут вдруг она разродилась вполне нормальным на вид ребенком. Когда Фрэнк Меррик по возвращении в Мэн заглянул к женщине, она встревожилась, как он отреагирует на факт своего неожиданного отцовства, но Меррик сам взял ребенка на руки и спросил, как его звать («Люси, как мою маму», — сказала женщина, а он улыбнулся и одобрил: «Люси — прекрасное имя»), а уходя, оставил в детской кроватке деньги. Впоследствии суммы стали прибывать на регулярной основе; иногда наличность приносил сам Меррик, иногда матпомощь прибывала в виде денежных переводов. Мать ребенка исподволь чувствовала в этом человеке что-то недоброе, о чем лучше не расспрашивать, и ее всегда удивляла та трогательная преданность, которую он хранил к малышке, даром что подолгу с ней не задерживался. Постепенно малышка выросла в ребенка, который порой вскрикивал и просыпался от дурных снов, но только и всего. Однако со временем сны девочки начали просачиваться в ее явь. Ребенком она сделалась трудным, каким-то тревожным. Истязала себя и стремилась досаждать остальным. Когда мать умерла (массивная эмболия легочной артерии во время купания в море, так что тело прибило к берегу только через несколько дней, раздутое и поеденное падальщиками, где его нашли двое рыбаков), Люси Меррик отдали в опеку. Со временем девочка была направлена к Дэниелу Клэю с целью купировать у нее агрессивность и склонность к мелкому членовредительству — и вроде бы уже намечался прогресс, как вдруг оба они, и доктор, и девочка, взяли да исчезли.

К той поре ее отец вот уже четыре года как сидел в тюрьме. Удача повернулась к нему спиной, когда он схватил пять лет за неосторожное обращение с опасным оружием, пять за криминальную угрозу с использованием этого самого оружия и десять за нападение при отягчающих обстоятельствах (все три статьи с одновременным отбыванием по совокупности). Несчастье постигло Меррика как раз в тот момент, когда одна из предназначенных к устранению жертв вырвалась со стрельбой из своего дома, а он кинулся за ней с ножом, и в этот момент на бегу жертву (вот уж ирония судьбы) сбила патрульная машина. Срока от сороковки до пожизненки Меррик избежал лишь потому, что штат не сумел доказать преднамеренность нападения, и еще потому, что у него прежде не было судимостей по статьям о применении против человека смертоносного насилия. Как раз в этот период времени дочь у него и исчезла. Срок по совокупности Фрэнк тогда не досидел. Основняк, по О’Рурку, он отбывал в «строгаче», где у заключенных житье совсем не сахар.

По выходу его сразу же направили в Вирджинию на разбирательство в убийстве бухгалтера по имени Бартон Риддик, который в девяносто третьем году был застрелен выстрелом в голову из ствола сорок четвертого калибра. Обвинение Меррику выдвигалось на основе анализа пули: вскоре после ареста в Мэне ФБР обнаружило у него в машине идентичные патроны. Свидетельств тому, что он на момент убийства находился в Вирджинии где-то поблизости или был как-то иначе связан с Реддиком, не было, однако химический состав нули, которая прошла сквозь жертву, прихватив с собой на выходе кусок черепа и мозгов, совпадал с пулями из коробки патронов, найденной у Меррика в «бардачке». Меррику светила прямая возможность остаток лет провести за решеткой, а то и вовсе получить смертный приговор, но тут какие-то юридические фирмы сочли, что спецы из Бюро со своими анализами в ряде случаев переусердствовали. Дело просело еще сильней, когда выяснилось, что из оружия, которым было совершено убийство, грохнули потом еще какого-то адвоката в Батон-Руж. Прокурор в Вирджинии с неохотой решил этими обвинениями Меррика больше не прессовать, а ФБР заявило, что отныне химический состав пуль при экспертизе учитываться не будет. В октябре его выпустили из-под стражи, и вот Меррик уже был во всех отношениях свободным человеком, поскольку в штате Мэн он свое уже отсидел, а выход его никакими условиями не облагался, поскольку бытовала надежда, что по делу Риддика он огребет по полной и воли уже не увидит.

— И вот он снова здесь, — подытожил Бобби.

— С вопросами о докторе, который лечил его дочь, — добавил я.

— Похоже, он имеет зуб. Что ты собираешься делать?

Я вынул из бумажника несколько купюр и выложил на стол в уплату за угощение.

— Взять его, да и все.

— Чтобы та женщина выдвинула обвинения?

— Я с ней об этом поговорю. Если даже она на это не пойдет, страх перед тюрьмой, возможно, Меррика от нее отвадит. Уж за решетку ему повторно точно не захочется. Кто знает, может, и копы нароют что-нибудь у него в машине.

— Он ей чем-то вообще угрожал?

— Только словесно, и самым завуалированным образом. Хотя выбил ей окно, так что приходится быть начеку.

— Оружия при нем нет?

— Что-то не приметил.

— Фрэнк из тех, кто без ствола все равно что без трусов.

— Когда мы с ним виделись, он сказал, что не вооружен.

— Ты ему поверил?

— Думаю, у него хватает ума не носить с собой оружия. Как у отбывшего срок уголовника пушки при нем не сыскать, он уже сам по себе притягивает внимание. К тому же если ему снова очутиться за решеткой, то он не выяснит ничего насчет своей дочери.

— Что ж, звучит вразумительно. Хотя я бы за это не поручился. А та женщина, дочь Клэя, все еще где-то здесь в городе?

— Живет в южном Портленде.

— Если хочешь, могу поделать для тебя кое-какие звонки.

— Любая помощь годится. Хорошо бы еще иметь при усмирении Меррика временный судебный запрет.

О’Рурк сказал, что это не проблема. За разговором я чуть не забыл его спросить насчет Джима Пула.

— Помню такого, — кивнул он на мой вопрос. — Детектив-любитель с заушным образованием. По-моему, не прочь был пыхнуть травкой. Копы в Бостоне пришли к выводу, что смерть его как-то связана с наркотиками, а здесь народ эту версию с готовностью подхватил.

— Перед своей пропажей он работал на Ребекку Клэй, — сказал я.

— Вот как? Я и не знал: дело в разработку мне не поступало. Впечатление такое, что у этой женщины тяжелая рука. Народу от нее поисчезало уже больше, чем у иллюзионистов из «Магического круга».

— Не могу представить, чтобы люди с легкой рукой притягивали к себе интерес таких, как Фрэнк Меррик.

— Да, в таком случае легкость им довольно быстро изменит. Хотелось бы взглянуть, когда его возьмут. Слышал я о нем много, а вот в лицо не видел ни разу.

От донца стакана на столике образовалось влажное кольцо, в котором О’Рурк сейчас указательным пальцем выписывал узоры.

— О чем ты думаешь? — полюбопытствовал я.

— Думаю, что тебе стыдно должно быть иметь клиента, который чувствует себя незащищенным.

— Это почему?

— Мне не нравятся скопления по общему признаку. Некоторые из пациентов Клэя подвергались насилию. Одной из тех пациенток была дочь Меррика.

— Следовательно, дочь Меррика подвергалась насилию? Такое возможно, но все-таки не обязательно.

— Затем Клэй исчезает, а заодно и она.

— А насильников так и находят.

Он пожал плечами.

— Я лишь хочу сказать: когда с расспросами о былых преступлениях приходит такой человек, как Меррик, у кого-то может возникнуть беспокойство.

— Допустим, у тех, кто те преступления совершал.

— Точно. Может оказаться полезным. Пока неизвестно, кто может начать оборонительные действия и через это засветиться.

— Проблема в том, что Меррик — не собака на поводке и неподконтролен. У меня сейчас за клиенткой присматривают сразу трое. Для меня главное — беречь ее безопасность.

Бобби встал.

— Ты поговори с ней. Объясни, что намерен сделать. А затем давай возьмем его за жабры и посмотрим, что произойдет.

Мы пожали друг другу руки, и я поблагодарил его за помощь.

— Ты давай не особо обольщайся, — одернул он. — На все это я иду ради детей. Уж прости за прямоту, но если вдруг рванет и я при этом увижу, что хреновый сапер — это ты, то я сам же тебя и арестую.

Наступило время ехать на раут Джоэла Хармона. С дороги я позвонил Ребекке и поделился с ней изрядной долей полученной от О’Рурка информации насчет Меррика, а также примерными своими планами на завтра. Ребекка после нашего с ней разговора успела немного остыть, хотя по-прежнему настаивала, чтобы мы с ней развязались как можно быстрее.

— Мы устроим с ним встречу, после чего его возьмут копы, — сказал я. — По закону штата о защите от посягательств, если вы подвергаетесь запугиванию или вам три раза или более противостояло одно и то же лицо, в дело имеет право вмешаться полиция. Я считаю, инцидент с окном под эту категорию тоже подпадает. Да еще я видел, как он шпионит за вами на Лонгфелло-сквер, что тоже можно привести в качестве аргумента. И того, и этого должно оказаться достаточно, чтобы за нас вступился закон.

— То есть мне придется обратиться в суд? — спросила она.

— Утром первым делом подайте заявление о домогательстве. В любом случае оно подается до регистрации жалобы в суде. Тогда мы сможем обратиться в окружной суд, чтобы нам там выдали временный ордер на экстренную защиту, после того как ваша жалоба зарегистрирована. Я кое с кем об этом уже переговорил, завтра к вечеру все для вас будет готово. — Я дал ей координаты О’Рурка. — Будут назначены день и время слушаний, а содержимое жалобы вместе с повесткой в суд вручено Меррику. Это могу сделать я или, если вы предпочитаете, это может сделать служба шерифа. Если Меррик приблизится к вам после того как выдан ордер, это будет квалифицировано как преступление класса «Д» с наказанием до года тюрьмы и максимальным штрафом в тысячу долларов. Три прецедента нарушения, и наказание уже пять лет.

— Все равно как-то недостаточно, — усомнилась она. — А нельзя просто взять его и устранить, сразу?

— Тут вопрос деликатный, — пояснил я. — Понятно, он перешел грань, но этого все же недостаточно для присуждения срока. Мне так кажется, последнее, чего он хочет, это рискнуть снова оказаться в тюрьме. Человек он опасный, но у него были целые годы на то, чтобы поразмыслить о своей дочери. Это он ее проглядел, но возложить вину и отыграться хочет на ком-то другом. И начать, возможно, решил с вашего отца, потому что до него дошли слухи и он, вероятно, прикидывает, а не могло ли что-то подобное случиться и с его девочкой, пока она была на его попечении.

— А поскольку моего отца в пределах досягаемости нет, он решил взяться на меня, — подытожила Ребекка со вздохом. — Ладно. А мне, когда его арестуют, надо быть рядом?

— Не обязательно. Хотя потом с вами, возможно, захочет поговорить полиция. Джеки на всякий случай будет находиться рядом с вами.

— На случай, если все пойдет не так, как вы спланировали?

— Просто на всякий случай, — повторил я без привязки к чему-либо. Я чувствовал, что подвожу ее, но поделать больше было нечего. Да, действительно, я мог договориться с Джеки Гарнером и братьями Фульчи, чтобы они изметелили Меррика в хлам, но это бы значило опуститься до его уровня. А теперь, после разговора с О’Рурком, было и еще кое-что, что не давало мне использовать против Фрэнка Меррика силу.

Неким странным образом я испытывал к нему жалость.

Глава 11

Та ночь оказалась щедрой на звонки и вызовы. Быть может, этого Меррик всю дорогу и добивался. Именно поэтому свое присутствие у дома Ребекки он обозначил так явственно, что оставил на окне потеки крови и напустил меня на Джерри Лежера. Были и другие происшествия, о которых я тогда не знал. Накануне перед окнами конторы Элвина Старка, бывшего адвоката Ребекки, за ночь оказались пучком вывешены четыре дохлых вороны. Той же ночью кто-то вломился в «Мидлейк центр». Все вещи были целы, но неизвестный с неторопливой обстоятельностью пошарился в делах, и далеко не сразу удалось заново все систематизировать и установить, что же именно из них пропало. Бывший терапевт Клэя доктор Коссюр, проезжая по мосту, оказался притерт к обочине человеком, внешность которого по описанию сходилась с Мерриком. Поджав машину врача к бордюру, человек опустил окошко своего красного «Форда» и спросил, нравятся ли ему птицы и знает ли он, что его покойный соратник и друг, доктор Дэниел Клэй, якшался с педофилами и всякими извращенцами.

Фрэнку было все равно, причастны эти люди или нет. Он хотел лишь посеять сомнение и страх. Ему хотелось пугающе всовываться в людские жизни и высовываться из них, пожиная молву и полуправду, понимая, что такой компактный город, как Портленд, достаточно скоро забурлит слухами и люди, на которых он охотится, вскоре зажужжат, как пчелы в потревоженном улье, грозящем вот-вот опрокинуться. Меррик полагал, что у него все под контролем, а с тем, что нет, он управится, — но он заблуждался. Им манипулировали точно так же, как и мной, а браздами на самом деле не владел никто, даже таинственный клиент Элдрича.

И вскоре начали гибнуть люди.

Джоэл Хармон обитал в большом доме при съезде с Бэйшор-драйв в Фалмуте; здесь были свой отдельный причал и швартовка для белой красавицы-яхты. Портленд в свое время звался Фалмутом — с конца семнадцатого века, когда пламенный баск Сен-Кастен, встав во главе местных индейцев, в ряде столкновений одолел английских колонистов и в результате пожег город, — до конца века восемнадцатого, когда все вернулось на круги своя. Теперь часть города, носившая старое название, являлась одним из наиболее зажиточных пригородов Портленда, а также центром лодочного спорта. Портлендский яхт-клуб, один из старейших в стране, размещался у Фалмута на носу, под прикрытием длинного узкого Клэпборд-айленда — острова, состоящего фактически из двух частных владений, возникших на исходе девятнадцатого века, когда железнодорожный магнат Генри Хьюстон возвел здесь себе летний особняк в десять тысяч квадратных футов — «коттедж», как он скромно его поименовал, внеся таким образом лепту в превратность представления об этом слове для данной части света.

Дом Хармона возвышался на рельефном выступе, откуда вниз к самой воде плавно спускалась зеленая лужайка. Для уединенности владение по бокам окружали две стены, а в саду по четкому ранжиру распределялись ухоженные клумбы. Джун сказала, что Хармон — фанатичный возделыватель роз, помешанный на скрещиваниях, и земля в саду постоянно контролируется и холится в угоду этому его помешательству. Говорят, здесь на клумбах есть такие розы, которых ни у кого больше нет, а Хармон, в отличие от людей своего круга, не видит причины своими находками делиться. Эти розы на радость и в удовольствие исключительно ему, а не кому-нибудь другому.

Вечер выдался необычайно мягким — уловка предзимья с целью обмануть легковеров чувством мнимой безмятежности. Пока мы с Джун стояли среди прочих гостей в саду за предобеденными напитками, я понемногу вбирал в себя дом Хармона, его яхту, его розы и жену, которая, пока супруг уделял внимание гостям помаститей, встречала вновь прибывших и здоровалась с ними. Ей было за шестьдесят, то есть примерно столько же, сколько и мужу. Седина волос аккуратно перемежалась крашеными блондинистыми прядями. Вблизи кожа у этой женщины смотрелась как отлитая из пластмассы. Растянуть ее во что-то близкое к мимике было затруднительно, но хирург при операции это явно учел и рот сваял в постоянную полуулыбку, так что на какой-нибудь рассказ о том, как топят котяток и щеняток, она бы все равно реагировала непонятно веселым видом. В ней все еще были заметны следы былой красоты, за сохранность которой она, впрочем, цеплялась с таким мрачным упорством, что сводила ее тем самым на нет. Глаза были остекленело пусты, а разменные фразы не могли, пожалуй, составить конкуренцию и случайному школьнику, который на ее фоне блистал бы, как Оскар Уайльд.

Муж, в противоположность, смотрелся идеальным хозяином, одетым неформально и в то же время дорого в нежно-синий кардиган и серые брюки; дополнительный оттенок отточенной экстравагантности придавал красный шарф. В непосредственной близости от хозяина, пока тот раздавал рукопожатия и смешливо-приветственные фразы, вид затмевала отпадная девица азиатской внешности, обольстительно красивая и с фигурой, от которой мужские челюсти дружно отпадали с непроизвольным щелчком. По словам Джун, это нынешняя лира Хармона, официально, впрочем, его личный секретарь. У него была давняя привычка подбирать молодых женщин, ослеплять их своей роскошью, а затем бросать, едва на горизонте появится новый объект.

— Что-то его жена на ее присутствие не очень реагирует, — заметил я втихую. — А впрочем, ее, похоже, вообще мало что занимает, помимо следующего приема прописанных лекарств.

Миссис Хармон с регулярными интервалами обводила гостей пустым взором, не задерживаясь ни на ком в особенности, а просто проходясь по ним, как луч маяка по кораблям в бухте, с такой же унылой бесстрастностью. Даже когда она встречала нас на входе (рука ее на ощупь напоминала засохшую птичью лапу), то и тогда едва посмотрела нам в глаза.

— Мне ее жаль, — сказала Джун. — Лори всегда была одной из тех женщин, каким суждено выйти замуж за мужчину-властолюбца и родить ему детей. А вот внутренней жизни у нее не было, или же ее просто никто не замечал. Теперь вот дети выросли, и свои дни она заполняет как может. Когда-то она была красива, но это, пожалуй, все, чем она располагала. А нынче сидит без движения во всяких там благотворительных комитетах и тратит мужнины деньги, а тот и не возражает, лишь бы она не вникала в то, чем он разнообразит свою жизнь.

Мне казалось, что Хармона я знаю как облупленного: самодовольный человек, у которого денег достаточно, чтобы и преследовать, и утолять свои аппетиты, которые с каждым новым жевком становятся все более нажористыми. Сам он происходил из семьи с хорошими связями в политике, а отец у него был советником у демократов, хотя после неудачи с рядом бизнес-затей немного оскандалился, отчего так и не смог приблизиться к кормушке, из которой кормятся по-настоящему крупные боровы. Сам Хармон был когда-то весь в политике и еще молодым человеком в семьдесят первом году работал в предвыборном штабе Эда Маски и даже стараниями отца сопровождал его с официальным визитом в Москву, пока не стало ясно, что Маски не только провалится при выдвижении, но и что Макговерн, в общем-то, правильно поступил, подчистив во время праймериз свой кадровый аппарат. Маски не мог сдержать своего темперамента. Он орал на журналистов и подчиненных, причем на публике. Выиграй он при выдвижении, эта его черта довольно скоро открылась бы избирателю. Поэтому от Эда Маски все семейство Хармонов дружно отошло, а всякий там идеализм в политике, который еще не успел выветриться, быстро улетучился, когда Джоэл Хармон включился в бизнес и с оголтелой силой принялся наживать богатство, наверстывая то, чего в свое время не сумел добиться его отец.

Но Джун представила мне этого человека в неожиданном и куда более сложном ракурсе. Оказывается, он слыл щедрым благотворителем, и не только с целью пиара, но и в частном порядке. Взгляды на благосостояние и социальную обеспеченность делали его, по базовым американским меркам, чуть ли не социалистом; плюс к этому он был стойким и влиятельным (хотя и негласным) советчиком всем губернаторам и госпредставителям последних десятилетий. К своему родному городу и штату он относился поистине ревностно, а дети его, говорят, с некоторой тревогой поглядывали на то, с какой расточительностью он жертвует средства, которые они втихомолку считают своим наследством (сознательность у них, в отличие от отца, явно прихрамывала).

Голову хотелось иметь ясную, поэтому я потягивал апельсиновый сок, в то время как другие налегали на шампанское. Один или двое из приглашенных были мне известны. Первый — писатель и поэт по имени Джонатан Ли Джейкобс, кропающий новеллы о краболовах и зове моря. Среди гостей он выделялся окладистой рыжей бородой и одеждой под стать героям своих книг, хотя сам происходил из бухгалтерской семьи в Кембридже, штат Массачусетс, а укачивало его, по слухам, едва он попадал ногой в лужу. Еще одним знакомым лицом был доктор Байрон Рассел, молодой сморчок, время от времени всплывающий на местных радио- и телепередачах, когда там требовалась говорящая голова, серьезно рассуждающая о проблемах психического здоровья и нездоровья. Надо отдать Расселу должное: в тех передачах он неизменно звучал голосом разума, часто за счет контраста какой-нибудь журчливой психологине с верхним образованием или кандидату сомнительных наук из колледжа на колесах, несущим такую псевдонаучную блажь, что депрессия и суицид на фоне их зауми казались отрадной альтернативой. Что интересно, среди гостей присутствовал и Элвин Старк — тот самый адвокат, что на днях отказался со мной общаться. Меня подмывало сказать ему насчет Элдрича, который побеседовал со мной куда обстоятельней (правда, не раскрыв мне толком ничего, что я уже знал из скудного обмена репликами с тем же Старком). Лицезреть меня Элвин Старк был рад едва ли больше, чем слышать по телефону. Тем не менее он все же смог на пару минут наскрести в себе цивильности и даже косвенно извинился за свою тогдашнюю шероховатость. От него немного отдавало виски, даром что в руке он держал фужер с шампанским. Раут у него начался определенно раньше, чем у других гостей.

— Вы когда позвонили, у меня как раз дел было невпроворот, — пояснил он. — Так что звонок получился не совсем ко времени.

— А я всегда не ко времени, — сказал я. — Хотя время решает все.

— Вот уж точно. А вы все копаете насчет тех делишек Клэя?

Я сказал, что да. Старк на это лишь поморщился, как от предложенного куска рыбы с душком. Вот тогда он мне и сообщил насчет дохлых ворон.

— Секретарша у меня чуть с ума не сошла, — усмехнулся он. — Посчитала, что это работа сатанистов.

— А вы?

— А я к таким вещам, надо сказать, отношусь по-иному. При этом худшее, что со мной когда-либо случалось, это клюшка для гольфа сквозь лобовое стекло моего «Лексуса».

— Есть какие-то мысли, кто это мог сделать?

— Я лучше скажу, какие на этот счет мысли у вас: что это тот самый тип, который не дает покоя Ребекке Клэй. То, что вы дурнойзнак, я понял, как только заслышал вас в трубке, — сказал он вроде как со смехом, но явно с утвердительной ноткой.

— С чего ему было выбирать мишенью именно вас?

— Потому что у него кровь горит, а мое имя значится на всей документации, которая относится к ее отцу. Утверждение завещания я, впрочем, передал в другие руки. Теперь другие этим занимаются.

— Вы беспокоитесь?

— Я нет. Вот уж сколько лет имею дело с волками, и ничего, жив. Если возникнет необходимость, у меня есть к кому прибегнуть. У Ребекки же, напротив, помощь есть лишь до той поры, пока она в состоянии ее оплачивать. Надо бы вам все это бросить, Паркер. Мутить воду в пруду ни к чему хорошему не приведет.

— Неужели вас не интересует правда?

— Я адвокат, — ответил он. — Причем здесь правда? Моя задача — защищать интересы клиентов. Иногда правда здесь только помехой.

— Подход, гм, надо сказать, очень прагматичный.

— Я реалист. Уголовными делами я не занимаюсь, но если б мне пришлось защищать вас, скажем, по делу об убийстве, в котором вы не желаете сознаться, то что бы вы от меня хотели? Чтобы я сказал судье: в принципе, если разобраться, то убийство совершил действительно он — такова правда? Да будьте ж вы серьезными. Закон требует не правды, а только ее видимости. Большинство дел обыкновенно зиждется на варианте, приемлемом для обеих сторон. Хотите знать, в чем единственная правда? В том, что все лгут. Вот она, истинная правда. Можете взять ее с собой в церковь и освятить.

— Так у вас есть клиент, чьи интересы вы опекаете по делу Дэниела Клэя?

Старк лукаво погрозил мне пальцем. Жест мне не понравился, как и его манера звать меня по фамилии.

— А вы еще тот жук, — сказал он. — Да, Дэниел был моим клиентом. Как ненадолго и его дочь. Теперь Дэниела нет, умер. И прах его развеян. Пусть упокоится там, где осядет.

Он оставил нас в пользу рыбного писателя Джейкобса.

— А он прав, — сказала Джун, имитируя его вкрадчивое покачивание пальцем. — Вы действительно еще тот. У вас вообще бывают разговоры благостного характера?

— Только с вами, — кивнул я с учтивой степенностью.

— Потому я вас и не слушаю.

— И быть посему, — заключил я в ту секунду, как мажордом ударил в колокол, созывая всех к ужину.

Всего нас было где-то около двух десятков, включая самого Хармона с женой. Среди приглашенных были также некая художница по коллажам, о которой ничего не слышала даже Джун, и трое банкиров, с которыми Хармон с давних времен водил дружбу. Впервые хозяин перекинулся с нами словом на входе в столовую, извинившись, что все не мог до нас добраться.

— Джун, о Джун! — напыщенно воскликнул он. — Я уже отчаялся, что не вижу тебя ни на одном из моих мелких междусобойчиков. Переживал даже, уж не обиделась ли ты на что.

Галеристка улыбчиво отмахнулась:

— Я уже настолько тебя знаю, что и не сетую ни на что, кроме каких-нибудь вкусовых ляпов, которые ты иной раз выкидываешь.

Она посторонилась, чтобы мы с хозяином дома могли обменяться рукопожатием. Оно у Хармона было на уровне искусства — и по силе нажатия, и по нужной ширине улыбки (ему бы уроки этикета давать, хотя бы на полставки).

— Мистер Паркер? Наслышан о вас, наслышан. Интересная у вас жизнь.

— Не такая продуктивная, как у вас. Дом у вас красивый, и коллекция, вижу, восхитительная.

Стены покрывало невероятное разнообразие живописи, с умом размещенное так, что полотна и рисунки выгодно добавляли и оттеняли друг друга, иногда даже визуально сталкиваясь в тех местах, где противопоставление должно было оказывать на зрителя особое воздействие. Справа от места, где мы стояли, висело притягательное, с легким оттенком зловещести изображение молодой обнаженной красавицы, а напротив него — гораздо более старое полотно, где на смертном одре, во многом напоминающем ту самую кровать, исходил пожилой мужчина в окружении врача, а также родных и близких — одни согбенные в скорби, другие с печалью на лицах, третьи с жадноватым предвкушением раздачи. Среди них находилась молодая женщина, черты которой удивительно напоминали лицо обнаженной красавицы, что напротив. Те же кровати и те же женщины, разделенные якобы веками, из-за косвенной близости образов становились вдруг частью целостного повествования.

Хармон улыбнулся с искусной проницательностью.

— Я вижу, вы неравнодушны к живописи. В таком случае буду рад продемонстрировать ее вам после ужина. Как бы там Джун ни спорила, а иной раз прелесть эклектичности в том, что в известных пределах можно найти удовлетворение для любого вкуса. Было бы очень интересно узнать, что именно вас привлекает, мистер Паркер, очень интересно. А пока прошу вас, проходите, сейчас начнут подавать.

Мы расселись за столом. Я оказался между секретарем-подругой Хармона (она представилась как Ньоко) и художницей-коллажисткой, белые волосы которой перемежались зелеными прядями, а вид был смутно-тревожно-привлекательным, как у плакучей ивы, готовой заструиться всамделишными слезами. Такие натуры, случается, бывают склонны к вскрыванию вен, причем не только своих. Она сказала, что зовут ее Лето.

— Лето? — переспросил я по неосторожности.

Она нахмурилась. Вот те раз: не успел сесть, а кто-то уже уязвлен.

— Это мое настоящее имя, — сказала она. — То, что дали при рождении, лабуда. Избавление от него в угоду своей истиной идентичности дало мне волю одержимости моим искусством.

— Н-да, — сказал я углубленно. Ба-а, вот это эксцентрика.

Ньоко была более вменяемой и с объективной реальностью связи не теряла. Оказалась она выпускницей историографии и лишь недавно вернулась в Мэн после двух лет работы в Австралии. На вопрос, как давно они знакомы с Хармоном, она сдержанно зарделась.

— Мы повстречались на открытии галереи, несколько месяцев назад. И я знаю, что вы думаете.

— Вот как?

— Во всяком случае, знаю, что думала бы я, поменяйся мы местами.

— В смысле, встречался бы я с мистером Хармоном? Нет, он не вполне в моем вкусе.

Ньоко хихикнула.

— Вы поняли, что я имею в виду. Он старше меня. Он женат — ну, типа. Состоятелен, а мое вождение обходится дешевле того бренди, что Джоэл опрокинул бы за ужином. И он мне действительно нравится: юморной, со вкусом, пожил немного. А люди пусть думают что хотят.

— Даже жена?

— А вы, я смотрю, человек прямолинейный.

— Просто я сижу рядом. И если жена у него после второй начнет кидаться вилками, хотелось бы точно знать, что она будет целить в вас, а не в меня.

— Ей все равно, чем занимается Джоэл. Я даже не уверена, что это ей по глазам.

Словно в ответ на это, Лори Хармон повела по нам взглядом, а улыбка ее сделалась чуточку шире. Муж, сидящий во главе стола, похлопал ее по ладони с отсутствующим видом, как какую-нибудь старую колли. На мгновение мне показалось, что туманная поволока в глазах женщины рассеялась и сквозь дымку проглянуло подобие объектива, фиксирующего удобный момент для снимка. Впервые за вечер взгляд Лори Хармон сузился до булавочного острия, причем именно на Ньоко. Затем улыбка опять слегка поблекла, а взгляд двинулся дальше. Ньоко, отвлекшаяся на разговор с Летом, этого не заметила, да и в любом случае вряд ли обратила бы внимание.

Хармон кивнул одному из официантов, белыми компасными стрелками обступивших стол, и перед нами стали появляться выставляемые сноровистыми движениями блюда. На дальнем конце стола все еще пустовали два стула.

— Мы ждем кого-то еще, Джоэл? — подал голос поэтичный писатель Джейкобс, известный тем, что, улучив малейшую возможность, принимался безудержно декламировать что-нибудь из своих возвышенных верлибров, воспевающих величие природы и простого человека. Он уже тайком убедился, что среди присутствующих ему конкурентов нет, но при этом не хотел, чтобы некие пришельцы, явившись, перетянули внимание на себя. Борода его шевельнулась, будто в ней, подустав, сменил позу какой-нибудь мелкий бесик, но на этом писателя отвлекла поданная утка в горшочке, которую он принялся самозабвенно уписывать.

Хозяин дома глянул на пустующие стулья, как будто видя их впервые.

— А, это дети, — махнул он рукой. — Мы-то думали, они к нам присоединятся, но вы же знаете, каково с ними. Сейчас в яхт-клубе вечеринка. Не хочу никого обидеть, но я думаю, они решили, что для разгула им там вольготнее, чем здесь, за скучным обедом с предками и их гостями. Так что не обращайте внимания, угощайтесь.

Призыв нагнал Джейкобса чуть запоздало, когда он уже одолел добрую половину порции. К чести своей, он неловко приостановился, после чего, пожав плечами, снова взялся за горшочек. Еда была вкусной, хотя горшочки из-под чего-нибудь я обычно не приемлю. Главным блюдом стала отменная оленина, поданная с овощами и ягодами можжевельника. Затем был десерт — шоколадный мусс с лаймом, — а под занавес кофе с марципановыми кексиками. Пили «Дюшар Милон» девяносто восьмого года, который Хармон представил как costaud, то есть крепкой консистенции, из разряда лафитов. Джейкобс глубокомысленно кивал, как будто что-то в этом смыслил. Я пригублял из вежливости: вино для моей крови было чересчур густым, богатым во всех смыслах.

Разговор блуждал от местной политики к искусству с неизбежным дрейфом в литературу, куда уже вожделенно навострился вклиниться писатель, ожидая лишь вопроса насчет своего последнего опуса. Никто не стремился открывать шлюзы, но Хармон в конце все же спросил, больше из чувства долга, нежели действительно из интереса. Судя по хлынувшей тираде, мифологизирование простого человека Джейкобса еще не притомило, хотя ему еще лишь предстояло этого человека мало-мальски понять, не говоря уж о том, чтобы полюбить.

— Тот его человек, — шепнула Джун, когда со стола убирали тарелки, а гости потянулись к двустворчатым дверям в зал с удобными креслами и диванами, — кажется мне несусветным занудой.

— Мне как-то однажды подкинули одну из его книг, — поделился я.

— Ну и как, прочли?

— Начал, а потом спохватился, что именно этого времени мне может катастрофически не хватить на предсмертной исповеди, и тогда я вместо этого взял ту книгу и потерял. Или же я бросил ее в море.

— Мудрое решение.

У моего локтя образовался Хармон:

— Ну что, мистер Паркер, как насчет нашего культпохода? Джун, составите нам компанию?

Приятельница спасовала:

— Джоэл, мы с тобой опять сцепимся. Так что лучше услаждайтесь коллекцией вдвоем с новым гостем, без моих ворчливых предрассудков.

Хармон ей поклонился, после чего повернулся ко мне:

— Еще чего-нибудь выпить, мистер Паркер?

Я приподнял свой бокал с вином:

— Спасибо, у меня есть.

— Ну, тогда пойдемте.

Мы стали перемещаться из комнаты в комнату, при этом Хармон указывал на работы, которые вызывали у него особую гордость. Многие имена мне ни о чем не говорили, что, в общем-то, можно объяснить не чем иным, как моим невежеством. В целом не могу сказать, чтобы коллекция пришлась мне по сердцу; некоторые наиболее экзотичные опусы воскрешали в памяти смятенные реплики Джун.

— Я слышал, у вас есть некоторые картины Дэниела Клэя, — сказал я, когда мы вдвоем пялились на не то какой-то закат, не то медицинские швы.

— Джун обронила, что вы можете у меня про них спросить, — широко улыбнулся Хармон. — Есть две в заднем кабинете и еще несколько в хранилище. У меня здесь своего рода ротация: слишком много полотен и слишком мало пространства, даже в доме таких габаритов.

— Вы хорошо его знали?

— Вместе учились в колледже, и с той поры связи меж собой не теряли. Он здесь много раз бывал в гостях. Я в нем души не чаял: какой чувствительный был человек! То, что произошло, это ужасно, и для него, и для тех детей.

Он провел меня в комнату на задах дома, с высокими углубленными окнами, из которых открывался вид на море — помесь кабинета и небольшой библиотеки, с дубовыми полками от пола до потолка и гармонирующим по цвету громадным письменным столом. Хармон сказал, что здесь в дежурные по дому дни работает Ньоко. На стенах было всего две картины, одна где-то полметра на метр, другая гораздо меньше. Последняя изображала церковный шпиль на фоне уходящих по наклонной сосен. Картина туманная, по краям приглушенная тусклотой, как будто вся панорама была отфильтрована смазанной вазелином линзой. Картина покрупнее представляла мешанину из мужских и женских извивающихся тел, так что весь холст являл собой нагромождение смутно-извилистой, неясной плоти. Картина была на редкость неприглядной, что лишь усиливалось вложенной в ее создание художественностью.

— Лично мне предпочтительней пейзаж, — признался я.

— Не только вам, но и многим. Пейзаж — работа более поздняя, одну от другой отделяют примерно два десятилетия. Обе без названия, а холст, что покрупнее, типичный пример раннего творчества Дэниела.

Я перевел взгляд обратно на пейзаж. Форма шпиля казалась мне необъяснимо знакомой.

— Это место реально существует? — спросил я.

— Это Галаад, — ответил Хармон.

— Вы имеете в виду «детей Галаада»?

Джоэл со вздохом кивнул.

— Еще одно из темных пятен в истории нашего штата. Потому-то я и держу это полотно здесь. В основном, пожалуй, из уважения к памяти Дэниела и тому, что он презентовал эту картину мне, но отчасти и оттого, что я бы не хотел вывешивать ее в более доступных местах моего дома.

Общину Галаад, по названию библейских городов-убежищ, основал в пятидесятые воротила средней руки Беннет Ламли, наживший состояние на строевой древесине. Человек он был богобоязненный и заботился о духовном благе людей, работавших в лесах южнее канадской границы. Однажды ему пришла мысль, что если основать город, в котором бы жили рабочие со своими семьями, город, где спиртное и блуд объявлены вне закона, то можно таким образом удержать его жителей от греховности. И он учредил план строительства, самым заметным элементом которого стала массивная каменная церковь, призванная служить средоточием и символом поселения и приверженности жителей Господу. Дома Ламли стали постепенно заселяться лесорубами и их семьями, из которых некоторые, вероятно, были искренне преданы общине, основанной на христианских принципах.

К сожалению, единодушия в этом вопросе не существовало. Постепенно о Галааде стали расползаться слухи — в частности о том, что здесь творится под покровом ночи, — но времена тогда стояли иные, и у полиции были коротки руки, особенно там, где Ламли с целью сохранить фасад своей идеальной общины препятствовал проведению следственных действий.

И вот в 1959 году один охотник, идущий в окрестностях Галаада по следу оленя, неожиданно наткнулся на мелкую могилку, частично разрытую лесным зверьем. Там обнаружился трупик младенца, мальчика, буквально дня от роду. Позже было установлено, что он истыкан вязальной спицей. Неподалеку оказались еще две похожих могилы, в каждой по трупику мужского и женского пола. На этот раз полиция нагрянула скопом. Начались дознания и допросы, мягкие и не очень, но к этой поре взрослое население поселка уже успело разбежаться. Три девочки — одна четырнадцати, две пятнадцати лет, — прошли медосмотр, в ходе которого выяснилось, что с год назад они разрешились от бремени, то есть разродились детьми. Беннету Ламли пришлось действовать. Созывались собрания, в кулуарах перешептывались влиятельные персоны. И вот по-тихому, незаметно Галаад распался, а строения его были или разрушены, или брошены догнивать в запустении. Осталась лишь большая недостроенная церковь, которую постепенно обжил лес, поглотив ее шпиль зелеными извивами плюща. Лишь один человек в связи с происшедшим был осужден и посажен — некто Мейсон Дубус, считавшийся в общине старостой. В вину ему были вменены похищение ребенка и половая связь с несовершеннолетней — после того как одна из разродившихся девочек рассказала полиции, что семь лет она фактически пробыла пленницей Дубуса и его жены, будучи похищенной за сбором ягод невдалеке от родного подворья в Западной Вирджинии. Жена Дубуса избежала тюрьмы, заявив, что во всем совершенном ее мужем она была задействована против воли, и именно ее свидетельство помогло обосновать против него обвинение. Рассказать что-либо еще о жизни в Галааде она не могла или отказывалась, однако из свидетельств кое-кого из детей, и мальчиков, и девочек, явствовало, что их систематически подвергали жестокому обращению и до, и во время существования поселка Галаад. Это была, по словам Хармона, темная глава в истории штата.

— А вообще у Клэя много таких картин? — поинтересовался я.

— У Клэя картин немного по умолчанию, — ответил Джоэл, — но из тех, которые я видел, часть определенно содержит образы Галаада.

Галаад находился сразу за Джекманом, а Джекман был как раз тем местом, где нашли брошенным автомобиль Клэя. Я напомнил об этом Хармону.

— Галаад, я думаю, вызывал у Дэниела определенный интерес, — сказал тот осторожно.

— Просто интерес или нечто большее?

— Вы хотите сказать, был ли Дэниел на Галааде помешан? Я так не думаю, хотя, учитывая специфику его работы, неудивительно, что история того места вызывала у него любопытство. Ведь он, между прочим, интервьюировал Дубуса. Он сам мне об этом рассказывал. У Дэниела, кажется, была некая идея насчет какого-то там проекта по Галааду.

— Проекта?

— Да, книги о Галааде.

— Он именно такой термин использовал — «Проект»?

— Точно не скажу, — подумав, ответил Хармон. — Может статься, что и да.

Допив одним глотком бренди, он поставил стакан на стол.

— Боюсь, я совсем забросил других гостей. Ну что, пора обратно в гущу боя?

Открыв дверь, он пропустил меня и запер ее за нами на ключ.

— Как вы думаете, что произошло с Дэниелом Клэем? — спросил я его, слыша, как с нашим приближением к гостевой нарастает шум голосов.

— Я не знаю, — сказал Джоэл, остановившись у дверей. — Одно могу сказать: Дэниел был не из таких, кто может совершить самоубийство. Быть может, он себя винил в том, что случилось с теми детьми, но руки из-за этого он бы на себя накладывать не стал. Однако, будь он жив, за истекшие с его исчезновения годы он бы уж, наверное, установил с кем-нибудь контакт — со мной ли, со своей дочерью или с кем-нибудь из коллег. Тем не менее он этого не сделал, ни разу.

— В таком случае, по-вашему, он мертв?

— Я думаю, убит, — поправил меня Хармон. — Только за что, понятия не имею.

Глава 12

Вечеринка, если ее можно так назвать, выдохлась в начале одиннадцатого. Время я проводил преимущественно в компании Джун, Лета и Ньоко, делая вид, что слегка разбираюсь в искусстве (получалось не очень), и гораздо меньше с Джейкобсом и двумя банкирами, делая вид, что слегка понимаю в финансах (выходило тоже так себе). Джейкобс, народный писатель, был сведущ в высокорисковых облигациях и валютных спекуляциях куда больше, чем принято человеку из народа. Двуличность его была такая вопиющая, что по-своему восхищала.

Гости начали разбредаться по своим автомобилям. Хармон, несмотря на то что резко похолодало, стоял у крыльца и каждого отдельно благодарил за приход. Жена его исчезла, вежливо пожелав всем поочередно доброй ночи. Ньоко ее сердечностью охвачена не была, и я еще раз понял, что, демонстрируя показное безразличие, Лори Хармон не настолько уж отстранена от действительности, как то думает молодая азиатская американка.

Когда на выход засобирался и я, Хармон, обмениваясь рукопожатием, левую руку положил мне на предплечье.

— Передайте Ребекке, — сказал он, — что, если я что-то могу для нее сделать, пусть только даст знать. Очень многие хотели бы выяснить, что все-таки случилось с Дэниелом. — Лицо его омрачилось, голос сделался тише, и он добавил: — Причем не только друзья.

Я ждал, что Джоэл скажет дальше (загадочность прямо-таки картинная).

— В конце, прежде чем исчезнуть, Дэниел заметно изменился, — продолжал Хармон. — И дело не только в тех его невзгодах — случай с Муллером, откровения о насилии. Нет, там было что-то еще. Последний раз, когда я его видел, он о чем-то напряженно раздумывал. Может, это было какое-то исследование, но какое исследование могло человека так потрясти?

— Когда вы его в последний раз видели?

— С неделю до того, как он пропал.

— И он никак не намекнул, что его может тревожить, волновать, помимо тех его известных трудностей?

— Никак. Просто такое сложилось впечатление.

— Почему вы, интересно, не сказали мне об этом у себя в кабинете?

Джоэл метнул на меня взгляд, ясно говорящий, что в своих решениях он никому не отчитывается.

— Я обстоятельный человек, мистер Паркер. Шахматист неплохой. Потому, наверное, и бизнесмен из меня вышел недурственный. Я давно усвоил, что пауза на обдумывание перед очередным ходом всегда окупается. У себя в кабинете я не очень-то хотел ассоциировать себя с Дэниелом Клэем; думал, хватит уже. Да, он был мне другом, но после всего, что произошло, после всех этих слухов и шепотков насчет насилия я решил, что лучше бы мне все же от него дистанцироваться, отмежеваться.

— А теперь вы взяли и передумали.

— Не совсем. Частично я все еще подозреваю, что ничем хорошим ваше вынюхивание не завершится, но если оно раскроет о Дэниеле правду, развеет подозрения, а заодно и подучит уму-разуму его дочь, то вы, может статься, докажете мою неправоту.

Он высвободил мою ладонь и убрал руку с предплечья — дескать, сделка совершена. У нас на глазах с парковки на проезд медленно, толчками выруливало авто писателя — старый «Додж», грузовик, на котором он сейчас неуклюже маневрировал, как на тяжелом танке. Между тем было известно, что у себя в Массачусетсе Джейкобс — этот человек из народа — ездит на «Мерседесе», а апартаменты у него красуются под Гарвардом. Хармон лишь с усмешкой покачал головой.

— Вы сейчас упоминали про «других», кому небезынтересно, что случилось с Клэем, — помимо друзей и знакомых.

— Да, — глядя мимо меня, сказал хозяин вечера. — Не секрет, что есть такие, кто полагает, будто Дэниел участвовал в каком-то сговоре о насилии над детьми. У меня у самого двое детей. Уж я-то знаю, как бы я поступил с теми, кто осмелился бы на них посягнуть, или с тем, кто б допустил такое со стороны других.

— И как же именно, мистер Хармон?

Он через силу отвел взгляд от все более панических попыток писателя совладать с поворотом без помощи «гидрача».

— Я бы его растерзал, — ответил он так запросто и обыденно, что я в этом ни на секунду не усомнился. И вообще я понял, что, несмотря на все свое бонвиванство, на изысканные вина и броские картины, Джоэл Хармон — человек, который неминуемо сокрушит любого, посмевшего встать у него на пути. А еще мне на секунду подумалось, не был ли такого же склада и Дэниел Клэй, и так ли уж бескорыстен был интерес к нему Хармона. Прежде чем я успел дать этой мысли мало-мальский ход, к нам подошла Ньоко и что-то прошептала Джоэлу на ухо.

— Ты уверена? — спросил он.

Она кивнула.

Хармон с неожиданной резкостью окликнул разошедшихся но машинам гостей, чтобы они остановились. Ученый сморчок Рассел похлопал по капоту писательского грузовика: дескать, глуши мотор. Джейкобс, похоже, был только рад.

— Кажется, где-то у нас в саду нарушитель, — сообщил он гостям. — Так что лучше будет, если вы все зайдете на минутку в дом: осторожность не помеха.

Все послушно потянулись ко входу, хотя писатель что-то недовольно бурчал: вероятно, он сейчас собирался разродиться еще одним верлибром, который ему именно сейчас, прилюдно, не терпелось выплеснуть на бумагу, иначе стих будет утерян для потомков (или это он так пытался скрыть неловкость от того, что обмишурился с элементарным выездом на дорогу). Все скопились у Хармона в библиотеке. Джейкобс и художница подошли к одному из окон и смотрели оттуда на пространство ухоженной лужайки с тыльной стороны дома.

— Что-то я никого не вижу, — сказал верлибрист.

— Может, от окна лучше отойти? — пугливо спросила Лето.

— Он нарушитель, но не снайпер же, — заметил Рассел.

Судя по виду, художницу он не убедил. Джейкобс ободряюще возложил ей на плечо руку и уже не снимал. А та не возражала. Вот ведь как оно у поэтов: есть женщины определенного склада, которые от предчувствия внутренней рифмы тут же сомлевают.

Шофер Джоэла, а также мажордом и гувернантка жили в пристройке. Официанты, сбившиеся в стайку, как испуганные голуби, были наняты только на вечер, а повар — вернее, повариха — жила в Портленде и каждый день курсировала до дома и обратно. В помещение вошел шофер по имени Тодд, неброско одетый в джинсы, рубашку и кожаную куртку. При нем был «смит-вессон» — девятимиллиметровый, с помпезной никелировкой, но, судя по тому, как Тодд его держал, он знал, как с ним обращаться.

— Не возражаете, если я примкну? — спросил я у Хармона.

— Нисколько, — откликнулся он. — Речь наверняка о пустяке, но все же лучше подстраховаться.

Мы прошли на кухню, где у раковины, тревожно глядя в небольшое окно, стояли повариха с гувернанткой.

— Ну, что за шум? — осведомился хозяин дома.

— Мария кого-то видела, — ответила повариха, в меру пожилая и все еще привлекательная женщина — подтянутая, спортивная, с зачесанными назад темными волосами под белым колпачком. Стройной и симпатичной была и мексиканка-гувернантка. При подборе персонала Джоэл Хармон явно шел на поводу у своего эстетизма.

— Вон там, у деревьев, — испуганно, чуть дрожащим пальцем указала Мария, — у восточной стены. Кажется, мужчина.

Вид у нее был еще более встревоженный, чем у Лета.

— А ты кого-нибудь видела? — повернулся Хармон к поварихе.

— Нет, я как раз работала. Меня Мария подозвала. Пока я шла, он, видно, уже испарился.

— Будь там кто-нибудь, то сразу включились бы датчики, — рассудил Джоэл, опять оборачиваясь к Марии. — А огни зажглись?

Она молча покачала головой.

— Там тень сплошняком, — заметил Тодд. — Тебе точно не померещилось?

— Да что вы, — обиделась мексиканка. — Я его там видеть.

Тодд поглядел на Хармона не с беспокойством, а скорее с усталым безразличием.

— Стоя здесь, мы ничего не выясним, — встрял я.

— Включи-ка свет, — сказал Хармон Тодду. — Весь.

Шофер подошел к блоку выключателей на кухонной стене и защелкал всеми подряд. Территория вмиг озарилась радужным сиянием огней. Тодд вышел наружу первым, я за ним, прихватив попутно фонарик с полки. Джоэл двинулся с некоторым отставанием, ведь пистолета у него не было. К сожалению, не было его и у меня: как-то бестактно идти к незнакомым людям на званый обед с пистолетом.

Свет вымел из сада почти все затенения, хотя под деревьями у стен по-прежнему чернели островки мрака. Я прощупал их лучом фонарика: безрезультатно. Дерн был мягкий, но следов на нем не читалось. Почти трехметровую стену участка ковром устилал плющ. Если б кто-то через нее лез, он неизбежно оставил бы след, но плющ оказался в целости. Мы наспех прочесали остальную территорию; при этом было очевидно, что Тодд испуг Марии не воспринимает всерьез.

— Она у нас такая, мандражит иной раз, — усмехнулся он, когда мы шли обратно к месту, где нас дожидался Хармон. — Всё у ней «хесус» да «мадре де диос». А девка, надо сказать, видная. Впрочем, шансов на флирт с ней — как с колокольней, причем в женском монастыре.

Джоэл кивнул вверх подбородком — дескать, что у вас там?

— Да ничего, — ответил шофер. — Зря ноги били.

— Я же говорил, буря в стакане воды, — приободрился Хармон.

Он отправился обратно на кухню и, бросив походя укоризненный взгляд на Марию, пошел выпускать на волю гостей. Тодд за ним. А я задержался. Мексиканка в это время заряжала тарелки в большую посудомоечную машину. Подбородок у девушки обиженно дрожал.

— Ты не расскажешь мне, что видела? — спросил я.

Гувернантка пожала плечами.

— Может, мистер Хармон прав, может, я не видать, — сказала она, хотя по лицу было видно, что этим своим словам она не верит.

— А ты лучше мне расскажи, — дружелюбно предложил я.

Мария отвлеклась от своего занятия. На ресницах у нее блеснула слезинка; она ее смахнула.

— Это был мужчина. Одета в одежду. Коричневая, я так думаю. Muy sucio. Лицо? Белое. Pálido, sí?

— Ты хочешь сказать «бледное»?

— Sí, бледная. И еще…

В глазах у нее опять мелькнул испуг. Она коснулась ладонями своего лица и рта.

— Тут и тут nada. Ничего. Пусто. Hueco.

— «Hueco»? Не понимаю.

Девушка оглянулась через плечо. Я обернулся: на нас смотрела повариха.

— Делла, — обратилась к ней мексиканка и зачастила: — Ayúdame a explicarle lo que quiere decir ‘hueco.

— Ты говоришь по-испански? — спросил я Деллу.

— Немножко, — ответила она.

— Что, интересно, может означать «hueco»!

— М-м, точно не знаю. Попробую выяснить.

Делла перебросилась несколькими фразами с Марией, которая как могла помогала себе жестами и знаками. В конце концов девушка приподняла декоративное страусиное яйцо, служащее подставкой для ручек, и легонько постучала пальцами по скорлупе.

— Ниесо, — повторила гувернантка, и лицо поварихи, на миг прояснившись, сделалось вдруг тревожным, как будто она ослышалась или недопоняла.

— «Ниесо» — значит «полый», — произнесла она. — Мария говорит, это был полый человек.

В парадном меня дожидалась Джун. Рядом кружил Хармон, которому, судя по всему, не терпелось поскорее нас всех выпроводить. Тодд говорил по настенному телефону. Слышно было, как, прежде чем повесить трубку, он кого-то поблагодарил. Шофер явно хотел что-то сообщить своему боссу, но колебался, предпочитая, видимо, дождаться, когда мы уйдем. Я решил его подтолкнуть:

— Что-то случилось?

Тодд покосился на Хармона, разрешает ли он ему говорить в присутствии посторонних.

— Ну? — отрывисто спросил босс. — Что там сказали?

— Я позвонил в фалмутский отдел полиции, — доложился тот, адресуя объяснение разом и мне, и своему хозяину. — Думал, дай-ка проверю, не засекли ли они что-нибудь такое подозрительное. Обычно они здесь за домами хорошо доглядывают.

Под словом «здесь», как я понял, он имел в виду догляд за домом Джоэла Хармона: большинство из своих соседей он в состоянии десяток раз купить и продать.

— Кто-то сообщил, что по округе ездит какая-то машина, может, даже временно припарковывалась у нашей восточной стены. Это вызвало тревогу. На место выехали копы, но к их прибытию машина уже уехала. Может, это и было как-то связано с тем, что видела Мария.

— Номер, марку определили? — осведомился я.

Шофер покачал головой:

— Нет, просто красная машина средних размеров.

Джоэл, видимо, что-то заметил в выражении моего лица.

— Вам это о чем-то говорит? — спросил он.

— Не исключено, — ответил я. — Фрэнк Меррик, человек, что донимал Ребекку Клэй, ездит как раз на красной машине. Если связь между вами и Клэем установил я, то это мог сделать и он.

— Дружбу, — поправил Хармон, — не связь, а дружбу. Дэниел Клэй был моим другом. И если этот Меррик желает поговорить со мной, я ему скажу то же, что и вам.

Я подошел к двери и выглянул на посыпанный гравием въезд, освещенный огнями дома и периферийными фонарями. Это Меррик, больше некому. Хотя описание его не сходилось с внешностью человека, что заметила в саду Мария. Меррик сюда наведывался, но он был не один.

Полый.

— На вашем месте, мистер Хармон, я бы следующие несколько дней был особо бдителен, — посоветовал я. — Если будете выезжать, держите с собой рядом Тодда. Сигнализацию дома вам тоже не мешало бы проверить.

— И все из-за одного человека? — слегка изумленным тоном переспросил Хармон.

— Он опасен, и может действовать не один. Как вы сами недавно сказали, подстраховка не мешает.

На этом мы с Джун уехали. За рулем сидел я. На границе владений ворота с электроприводом бесшумно перед нами открылись.

— Да-а, — протянула моя приятельница. — Вот уж и вправду, интересную жизнь вы ведете.

— Вы считаете, это я ее себе создаю? — посмотрел я на нее.

— Вы сказали Джоэлу, что тот человек в машине мог выстроить ту же связь, какую выстроили вы — точнее, я сделала это за вас, — но ведь есть и иная возможность.

Укор в ее голосе слышался чуть-чуть, буквально в виде намека. И объяснять ей мне ничего не приходилось. Я вычислил это сам, просто не хотел высказывать вслух перед Хармоном и сглотнул это, как желчь в глотке. Дело в том, что точно так же, как я вел Меррика, вести меня мог и он, через это и вышел прямиком на Джоэла Хармона.

Тревожило меня и появление человека у Хармона в саду. Впечатление такое, что расспросы Меррика насчет Дэниела Клэя навлекли что-то еще; некоего человека — нет, правильнее сказать людей (мне вспомнился тот распахнувшийся впереди гнилостный ветер, те детские каракули в пыли), — тенью скользящих по следам всех его движений. Осознавал ли он их или же их присутствие было как-то связано с клиентом Элдрича? Сложновато представить, чтобы те полузримые люди карабкались по скрипучей лестнице в кабинет замшелого юриста или испрашивали соизволения у задымленной мегеры, что стережет проход в вышние уровни Элдричева бизнеса. То, что поначалу казалось необременительным делом сопровождения, на глазах перерастало в нечто запредельно странное и бесконечно запутанное, так что я рад был тому, что скоро ко мне прибудут Энджел с Луисом. Назначенный срок совсем уже истекал, и хотя на Меррика у меня заготовлен примерный план действий, я понимал, что он, как ни странно, одно из наименьших моих треволнений.

С Мерриком я как-нибудь справлюсь. Да, он опасен, но он хотя бы известная и исчисляемая величина. А вот Полые Люди нет.

Глава 13

Назавтра с утра пораньше я стоял у парковки общественного рынка Портленда. Температура за ночь метнулась книзу, и синоптики теперь предрекали, что такой она продержится «некоторое время в обозримом будущем», что, по меркам штата Мэн, значит где-то до середины апреля. Стоял промозглый холод, от которого одежда становится влажноватой на ощупь, а окна кофеен, закусочных и даже проезжих машин от обогрева беспрестанно слезятся, придавая неуютный оттенок клаустрофобии всему, помимо разве что совсем уж нелюдных мест.

В то время как большинство могло как-то укрыться и перекантоваться в помещениях, были и такие, кому в этой жизни везло меньше. Уже выстроилась унылая очередь в центр занятости на Пребл-стрит, где изо дня в день собиралась самая что ни на есть городская беднота получить от волонтеров завтрак. Кто-то надеялся принять здесь душ или устроить постирушку, воспользоваться телефоном, а то и разжиться какой-нибудь свежей одежонкой. Рабочая беднота, которой в середине дня приткнуться негде, получала здесь сухой паек в пакете, чтобы было чем позднее подкрепиться. Так центр и его партнеры, благотворительные столовки «Уэйсайд» и «Святой Лука», раздавали свыше трехсот тысяч порций ежегодно тем, кто мог иначе протянуть от голода ноги или же вынужден урезать свои расходы на прожитье и самые необходимые лекарства ради того, чтобы элементарно удерживать душу в теле.

Я смотрел на них оттуда, где стоял. Очередь составляли в основном мужчины, некоторые из них прямо-таки ветераны улицы — с грязными просаленными слоями одежды, свалявшимися в колтун волосами, — в то время как другие все же еще отстояли от статуса бездомных на пару шагов. Немногие затесавшиеся сюда женщины с задубелой от уличного житья кожей были грузны и мужиковаты, с одутловатыми от алкоголя и жизненных перипетий лицами, раздутые дешевой жирной пищей и стремной выпивкой. Можно разобрать и новичков — тех, кому еще лишь предстояло освоиться с тем, как кормить себя и семью с раздачи. С очередью они не смешивались и ни с кем не общались, а стояли, опустив головы, или глазели на стены, боясь встретиться взглядом с окружающими, как какие-нибудь новые заключенные в тюряге. Побаивались они, вероятно, и случайно встретиться глазами с кем-нибудь из друзей или соседей (а то и, паче чаяния, с каким-нибудь работодателем, который, приметив их здесь, решит, что фирме недостойно брать на работу тех, кто побирается из-за еды). Почти вся очередь состояла из тех, кому под сорок или больше. Это давало ложное представление о природе бедности в городе, где каждый из пяти, кому еще нет восемнадцати, живет за чертой бедности.

Рядом находились центр реабилитации для взрослых «Армии спасения», городской окружной центр контроля, а также городской отдел досрочного освобождения и пробации. Так что этот район представлял собой узкий канал, по которому неизбежно проплывали многие из тех, у кого были или есть нелады с законом. Я же стоял и пил, чтобы согреться, взятый на рынке кофе, а сам ждал, не объявится ли знакомое лицо. Внимания я особо не привлекал — если на то пошло, при таком холоде человек занят в основном собой любимым.

Минут через двадцать я заметил того, кого искал. Звали его Авраам Шокли, хотя улице он был известен единственно как мистер Сват-Хват-Брат (для краткости просто Хват), по любым меркам, профессионал уголовного дела. То, что на избранном поприще он толком не преуспел, судейщиков не занимало. За что его только в разное время не судили: за хранение наркотиков класса «А» с целью сбыта, за жульничество, за кражу имущества, за вождение под воздействием психотропных средств и даже, среди прочего, за охоту в ночное время. Хват был по-своему везуч: в его делах никогда не присутствовало элемента насилия, что неоднократно оборачивалось ему на пользу, поскольку характер его противоправных деяний подпадал под категорию «скользких», то есть преступлений, которые по закону не проходят ни как тяжкие, ни как средней тяжести, так что в итоге по совокупности содеянного суд квалифицирует их как мелкие. Местные копы, и те вставляли, когда надо, за Хвата словечко, потому как он был со всеми на короткой ноге. Хват знал людей. Слушал. Запоминал. И при этом не был стукачом. У него есть свои, так сказать, понятия и принципы, которых он придерживается неукоснительно. Хват никого не кидал, но вместе с тем мог поинтересоваться, не угодно ли вам передать весточку тому, кто сейчас отлеживается на дне, или нет ли у вас желания подыскать человечка, под которым сейчас горит земля — но для целей, сами понимаете, иных, нежели упечь его за решетку. Бывало и такое, что Хват действовал как курьер и посредник для тех, кто сейчас находится в беде и желает договориться с копом или надзирателем по досрочному освобождению. Словом, был он мелкой, но весьма полезной сошкой в системе теневого правосудия; в тех его судах и кулуарах, где втихую вершатся сделки и кое на что незаметно закрываются глаза, а ценное время таким образом высвобождается на более важные, более прессующие вопросы.

Хват увидел меня, когда занимал место в очереди. Я ему кивнул, после чего не спеша тронулся вниз по Портленд-стрит. Через несколько минут сзади послышались настигающие шаги, и из-за спины, норовя с ходу попасть в ногу, ко мне сбоку пристроился Хват. На вид ему под пятьдесят; одет опрятно, хотя и жалковато: желтые кроссовки, джинсы, два свитера и пальто с фалдами до середины спины. Рыжеватые волосы, как говорится, уложены подушкой — народ в положении Хвата на парикмахеров не тратится. Обитал он в подвальной комнатушке за Форест-авеню, без всякой арендной платы (шаг навстречу от пацифиста-домовладельца, который из лености поручил ему доглядывать за особо отвязными жильцами, а также кормить прописанного в доме кота).

— Пожуем? — предложил я.

— Только если в «Бинтлиффе», — категорично сказал он. — Там, я слышал, икра лобстера супер-пупер. «Бенедикт» называется.

— Губа у тебя, я вижу, не дура, — ревниво заметил я.

— А то. Я ж родился с серебряной ложкой во рту.

— Ну да, учитывая, что ты ее попятил у ребенка из соседней кроватки.

В «Бинтлиффе», надо отдать им должное, на нас никто и не взглянул. Мы сели в закутке наверху, и Хват поназаказывал харчей, которых ему должно было хватить как минимум на день: для начала фрукты и апельсиновый сок, затем тост, те самые лобстерские яйца «бенедикт», о которых он столько слышал, затем еще двойную жареную картошку, а на «бис» еще и булок, из которых три он тут же раскурковал по карманам пальто («Для ребят», — пояснил он). За едой мы разговаривали о книгах, о местных новостях и вообще обо всем, что взбредет в голову, помимо единственной причины, ради которой я и привел сюда Хвата. Это джентльменская манера вести дела, а Хват и без того всегда был джентльменом, даже если сам при этом норовил стянуть подметку с ближнего башмака.

— Ну так что, — спросил он, доканчивая пятый по счету кофе, — ты меня сюда привел просто насладиться моей компанией?

От поглощенного кофе его, что интересно, не потряхивало — по крайней мере, это не очень бросалось в глаза на фоне его общей, поистине чечеточной юркости и ныркости. Если Хвату дать подержать чашку со сливками, то не успеете вы завести на руке часы, как у него уже там будет готовое масло. В нем столько нервной энергии, что находиться с ним подолгу в непосредственной близости утомляло: шла кругом голова.

— Не только, — сказал я, переходя к делу. — Надо бы, чтоб ты повыспрашивал, повыглядывал и, может, нашел того, кто знает парня по имени Фрэнк Меррик, в Томастоне или в строгаче-«супермаксе». Он мотал десятку, последние два-три года досиживал в «максе», а затем его выпустили и тут же увезли на суд в Вирджинию.

— Что-нибудь собой представляет?

— Ну да, такой забывается не сразу. Репутация у него киллера средней руки.

— Реальная или дутая?

— Я склонен верить тому, что слышал.

— И где он сейчас?

— Где-то здесь.

— Старые связи подновить пришел?

— Может статься. Если да, хотелось бы знать имена.

— Поспрашиваю. Времени много, думаю, не займет. Четвертаки есть, чтоб я мог тебе отзвониться?

Я дал ему свою визитку, горсть мелочи из кармана и еще добавил пятьдесят долларов десятками, пятерками и однёрками — подмазать, чтоб ему было на что брать пиво и сэндвичи. Я знал повадки Хвата, в прошлом он мне уже помогал. Когда он отыщет того, кто может пролить на Меррика какой-то свет — а Хват это непременно сделает, — он вручит мне сдачу и комок чеков, и лишь тогда выставит сумму за свою работу. Именно так действовал Хват в своем «официальном статусе», придерживаясь простого принципа: не накалывай того, кто кажется тебе «правильным» и можетпригодиться.

Меррик позвонил мне в районе полудня. Я сам высматривал его все утро, но нигде не видел ни его, ни то красное авто. Быть может, ему хватило ума поменять машину, что лишь означает: Элдрич со своим клиентом готовы и дальше его спонсировать. От себя я принял все меры предосторожности, если вдруг Меррик или кто-нибудь еще вздумает за мной следить. Отрадно было убедиться, что по крайней мере накануне хвоста за мной не было. Вдобавок позвонил Джеки Гарнер и сказал, что по Ребекке Клэй пока все тихо и спокойно. И вот Фрэнк снова на связи, грозя разбить тишину вдребезги.

— Время на подходе, — известил он.

— Ты никогда не задумывался, что от меда толку больше, чем от уксуса?

— Дай человеку попробовать меда, и заполучишь его любовь. Дай уксуса, и заполучишь его внимание. А иногда лучше бывает схватить его еще и за яйца да хорошенько сжать.

— Проницательно весьма. Это тебя в тюрьме научили?

— Надеюсь, ты не таскался попусту, копая все это время насчет меня. Иначе у нас проблемка может быть.

— Накопал я немногое — как про тебя, так и, кстати сказать, про Дэниела Клэя. Дочь у него знает не больше, чем ты сам, а что знает, она уже тебе сказала. Ты просто не хотел слушать.

Меррик дунул ноздрями, изображая смешок:

— Вот же непруха. Скажи своей дамочке, что я в ней разочарован. А еще лучше, если я сам ей скажу.

— Погоди. Я ж не говорю, что вообще ничего не нашел. — Мне нужна была какая-то зацепка, чтобы его завлечь. — У меня есть копия полицейского протокола по Дэниелу Клэю, — соврал я.

— Ну и?

— В нем упоминается твоя дочь.

Фрэнк теперь напряженно молчал.

— Там есть кое-что, чего я не понимаю. Думаю, что и копы тоже.

— Что это? — переспросил Меррик сдавленным голосом, как будто ему вдруг перехватило горло.

Врать нехорошо. Мне в самом деле неловко играть на чувствах Меррика к своему пропавшему ребенку. Когда раскроется правда, он этого так не оставит.

— Ишь ты какой, — сказал я. — Не по телефону.

— Тогда как? — спросил он.

— При встрече. Дам тебе заглянуть в тот материален. Скажу, что узнал. И тогда уже иди и делай что хочешь, чтобы это только не касалось Ребекки Клэй.

— Я тебе не доверяю. Видел я тех троглодитов, которых ты приставил к женщине. Что, если ты их на меня натравишь? Завалить их, если надо будет, проблем нет, но это, как бы сказать, помешает моему дознанию.

— Мне их кровь на руках тоже не нужна. Встретимся в людном месте, ты ознакомишься с материалом, и разойдемся. Но предупреждаю: спуску я тебе даю только из-за твоей дочери. Если ты опять что-нибудь выкинешь с Ребеккой Клэй, это будет палево. И мало тебе тогда не покажется, это я гарантирую.

Меррик издал патетический вздох:

— Раз пошла такая пьянка… Называй место, что ли.

Я сказал ему подъехать в боулинг-центр «Большая двадцатка», что на Первом шоссе. Сказал даже, как добраться. И сел за звонки.

Хват отзвонился около трех пополудни:

— Нашел кое-кого. С тебя причитается.

— Что именно?

— Билет сегодня на хоккей и еще пятьдесят баксов. Там и увидитесь.

— Заметано.

— Оставь где-нибудь билет в конверте, на нем напиши, что от меня. Он заберет. Об остальном я позабочусь.

— Сколько я тебе должен?

— Сотка устроит?

— Вполне.

— Я тебе и сдачу дам. Как раз при расчете.

— У того парня имя есть?

— Имя есть, но зови его лучше Билл.

— Нервный?

— Кто, парень? Нет, не был, пока я не упомянул про Фрэнка Меррика. Ну давай, свидимся.

Кэндлпин (или «свечечный») боулинг традиционен в основном для Новой Англии. Шары в нем мельче и легче, чем в обычном (или «десятичном»), а кегли поуже: три дюйма посередке и полтора на концах. Попадание здесь дело скорее удачи, чем умения; говорят, что разом все кегли в кэндлпине не сшибал еще никто. Рекорд по очкам, зафиксированный в штате Мэн, составляет двести тридцать одно из возможных трехсот. У меня никогда не получалось выбить больше ста.

«Большая двадцатка» в Скарборо существует с пятидесятых годов, когда Майк Антон, албанец по происхождению, основал в Мэне самый большой и модерновый боулинг-центр, который с той поры почти и не менялся. Я сидел на розовом пластиковом стуле, потягивал газировку и ждал. Была пятница, половина пятого вечера, и все дорожки были уже заняты, возраст игроков варьировался от подросткового до пенсионного. Раздавался смех, пахло пивом и чем-то жареным, рокотали по деревянным дорожкам шары. На моих глазах двое стариканов, которые за все время едва перемолвились меж собой десятком слов, успели набрать под две сотни очков каждый, а когда одному из них не удалось в итоге преодолеть заветный рубеж «200», второй в сердцах лишь чертыхнулся. Я молча сидел, единственный угрюмец среди веселого сборища мужчин и женщин, весь в мыслях о том, что вот скоро мне предстоит переступить роковой рубеж с Мерриком.

Ближе к пяти у меня зазвонил сотовый.

— Мы его взяли, — сказал голос в трубке.

Снаружи стояли две патрульные машины из Скарборо, а также трио авто без мигалок и знаков — одно из портлендской полиции, другое из южного Портленда и еще одно со скарборскими копами. Рядом скопилась кучка зевак. Меррик лицом вниз лежал на парковке со скрученными за спиной руками в наручниках. Когда я приблизился, он на меня посмотрел. Судя по виду, разгневан он не был, скорее просто опечален. Рядом, опершись на машину, стоял О’Рурк. Я кивнул и сделал звонок. Ребекка ответила, что находится в суде и судья сейчас выдаст ордер о временной защите от Меррика. Я сказал ей, что Меррик задержан, а я, если ей по окончании процедур надо на меня выйти, буду находиться в скарборском полицейском управлении.

— Проблемы были? — спросил я Бобби.

Он покачал головой.

— Вышел к нам с открытым забралом. Даже рта не раскрыл насчет того, что мы с ним делаем.

На глазах у всех Меррика взнуздали на ноги и умяли на заднее сиденье одной из машин без опознавательных знаков. Когда она отъезжала, он смотрел прямо перед собой.

— Да, уже не молод, — отметил О’Рурк. — Знаешь, что-то в нем такое есть. Мне б не хотелось, чтобы наши с ним пути пересекались. Ужас как не хочу говорить, но сдается мне, у вас они как раз сейчас сошлись.

— Не думаю, что у меня был бог весть какой выбор.

— Что ж, по крайней мере мы сможем его какое-то время подержать, посмотреть, что из него можно выудить.

Отрезок времени, на который Меррика можно было задержать, зависел от выдвигаемых против него обвинений, если таковые вообще имеются. Преследование — то есть деяние, в результате которого человек подвергается устрашению, раздражению, тревоге или же угрозе нанесения телесных повреждений, будь то он сам или члены его нынешней семьи, — квалифицировалось в уголовном кодексе как преступление класса «Д». Наравне с ним котировалось запугивание (тоже класс «Д»), а дальше шли притеснение и домогательство (класс «Е»), Приплюсовать сюда можно было еще попытку незаконного проникновения в жилище и нанесение умышленного ущерба, но даже в совокупности все это означало, что Меррика можно удерживать лишь до следующего четверга, и то если он не прибегнет к помощи адвокатов, так как правонарушения уровня «Д» и «Е» позволяли держать человека под стражей без предъявления обвинений лишь в течение сорока восьми часов, не считая выходных и праздников.

— Ты как думаешь, — спросил О’Рурк, — твоя клиентка пожелает угостить его по максимуму?

— А ты хочешь, чтобы она это сделала?

— Он опасный человек. Кажется несколько грубоватым запирать его всего на шестьдесят дней, а это максимум, что может припаять судья с учетом всех против него аргументов. Может быть, даже контрпродуктивно, хотя, если кто спросит, я тебе этого не говорил.

— Знаешь, ты никогда не казался мне человеком авантюрного склада.

— А это не авантюра. Это преднамеренный риск.

— Основанный на чем?

— На нежелании Фрэнки увязнуть за решеткой и на твоей способности защитить клиентку.

— Тогда в чем компромисс?

— Мы выносим ему предупреждение, говорим, что ордер фактически готов к применению, и отпускаем. Город у нас небольшой, человек этот никуда не денется. Надо будет, приставим к нему кого-нибудь и посмотрим, как все будет складываться.

Стопроцентной проработкой этот план не отличался. Тем не менее он давал мне дополнительные четверо суток — это максимум — без Меррика, который веригами висел у меня на ногах. Все лучше, чем ничего.

— Давай сначала послушаем, что он нам сам скажет, — предложил я. — Ты для меня там расчистил местечко под наблюдение?

— Стараться особо не пришлось. У тебя, похоже, все еще есть друзья в Скарборо. Усечешь что-нибудь в его словах — дай мне знать. Как ты думаешь, он станет звонить адвокату?

Я подумал. Если Фрэнк действительно решит заручиться юридической поддержкой, осуществляться она по всей логике должна через Элдрича — это при условии, что у старого крючкотвора есть лицензия на практику в Мэне или в этом штате есть кто-то, готовый при необходимости платить ему услугой за услугу. Хотя, похоже, поддержка Меррика у Элдрича во многом относительна, а недавние действия подопечного заставили его относиться к ней еще избирательней.

— Не думаю, что он вообще будет отличаться разговорчивостью.

Бобби пожал плечами:

— Можно шарахнуть его для верности телефонной книгой.

— Можно, но тогда я буду вынужден доложить о тебе в отдел расследований.

— Ах да. Придется тогда избавляться от твоего на меня доноса. Хотя это же Скарборо, другая территория. Можно проследить со стороны, как они со всем этим управятся.

Он сел к себе в машину. Скарборские патрульные уже отъезжали, портлендские копы держались сзади.

— Ты едешь? — спросил О’Рурк.

— Я следом.

Он уехал, толпа рассосалась, и внезапно я оказался единственным человеком на всей парковке. Мимо по Первому шоссе проносились автомобили; парковку озаряла неоновая надпись «BIG 20», а за спиной у меня непроглядно темнели болота. Повернувшись, я уставился в их сторону, и меня пробрало вдруг чувство, что откуда-то с его безлюдных просторов на меня точно так же что-то таращится в ответ. Я подошел к своей машине и завел мотор, пытаясь отделаться от этого ощущения.

Меррик сидел в квадратной комнатке, где к полу был привинчен белый стол. Вокруг стола располагались три синих стула; Меррик сидел на том, что ближе к двери, а через стол от него стояли два остальных, незанятые. Одну из стен занимала доска с нестертыми каракулями детского вида. Возле двери находился телефон, а в одном углу, на высоте, видеокамера. Комната снабжена еще и звукозаписывающей аппаратурой.

На руках у Фрэнка красовались наручники, которые, в свою очередь, были цепью принайтовлены к скобе на столе. Задержанному дали газировки из автомата, что у кабинета криминалиста, но он к ней не притронулся. Прозрачным зеркалом комната не снабжена, но происходящее мы могли наблюдать на экране монитора в отгороженном закутке возле допросной. Здесь мы были не одни. Закуток вмещал от силы четверых, но народу у экрана сгрудилось раза в три больше; всем не терпелось взглянуть на нового гостя.

Одним из них был сержант-детектив Уоллас Макартур, мой давний знакомый. Я его, кстати, через Рейчел познакомил с его будущей женой Мэри. Из-за меня она в свое время чуть не поплатилась жизнью, но Уоллас этого против меня не держал, что с его стороны, если вдуматься, очень по-христиански.

— Не часто увидишь здесь живую легенду, — сказал сейчас он. — Ишь ты, вон даже федералы к нам примкнули.

Макартур ткнул большим пальцем в сторону двери, где с каким-то незнакомым мне человеком (судя по виду, еще одним детективом) беседовал Пендер, новый начальник небольшого местного офиса ФБР. С Пендером меня познакомили на каком-то торжественном мероприятии полиции Портленда. Для федерала он очень даже гож. Пендер мне кивнул, я ему тоже. Уже на том спасибо, что он не попытался меня отсюда выставить.

— Меррик — старая школа, — как-то даже восхищенно сказал Уоллас, качнув головой. — Теперь таких не делают.

О’Рурк невесело усмехнулся.

— Н-да, до чего мы докатились. Смотрим на такого и думаем: а ведь парень-то ничего себе. Ну подумаешь, шмалял всех подряд — зато чисто и аккуратно, без истязаний. Не трогал ни женщин, ни детей. Так, только мужиков, про которых кто-то решил, что они сами напросились.

Меррик сидел понурив голову. На камеру он не взглянул, хотя наверняка догадывался, что за ним смотрят.

В допросную вошли двое скарборских детективов — бугай по фамилии Конлоу и леди по фамилии Фредериксон, которая формально и произвела арест у «Большой двадцатки». Фрэнк, вопреки ожиданиям, поднял голову и на вопросы отвечал негромким, сдержанным голосом, как будто считал необходимым оправдаться и отстоять себя. Что в принципе можно понять: человек потерял дочь и имеет право выяснить ее вероятное местонахождение.

Конлоу: «Каков ваш интерес к Ребекке Клэй?»

Меррик: «Никакого, кроме того, кто у нее папа».

К.: «Какое отношение к вам имеет ее отец?»

М.: «Он лечил мою девочку. Теперь ее нет, пропала. Я хочу выяснить, где она находится».

К.: «И вы думали, что этого можно добиться угрозами? Такой, понимаете, здоровяк, и пристает к беззащитной женщине?»

М.: «Я никому не угрожал. И ни к кому не приставал. Я просто хотел задать ей кое-какие вопросы».

К.: «И для этого обязательно было пытаться вламываться в дом, выбивать окно?»

М.: «Вломиться в дом я не пытался, а с окном вышло случайно. Я готов заплатить за замену стекла».

К.: «Кто вас надоумил это сделать?»

М.: «Никто. Я не нуждаюсь в наставлениях. Тем более что налицо несправедливость».

К.: «Какая такая несправедливость?»

М.: «Что у меня исчезла дочь, а никто и одним местом, извините, не пошевелил, чтобы ее найти».

Фредериксон: «Быть может, ваша дочь сбежала. По нашим сведениям, она была проблемной».

М.: «Я сказал, что ее разыщу. Убегать ей не было причины».

К.: «Вы находились в тюрьме. Как вы ее думали разыскивать: из камеры?»

М.: (молчание).

Ф.: «Кто дал вам автомобиль?»

М.: «Юрист».

Ф.: «Какой юрист?»

М.: «Адвокат Элдрич, из Массачусетса».

Ф.: «Зачем?»

М.: «Он добрый человек. И считает, что я вправе задавать вопросы. Он выручил меня из беды в Вирджинии и помог, когда я возвратился сюда».

К.: «Значит, машину он вам дал по доброте душевной. Он что, адвокат матери Терезы?»

М.: «А вот вы сами его спросите».

К: «Не беспокойтесь, спросим».

— Мы устроим с тем юристом разговор, — сказал О’Рурк.

— Устройте, — согласился я. — Только ничего вы от него не добьетесь.

— Ты что, с ним уже встречался?

— А ты думал. Он тоже старой школы.

— Прямо такой старой?

— Такой, что школу ту строили еще при нем, из прутьев и глинобитных кирпичей.

— И что он тебе сказал?

— Да примерно то же, что сейчас Меррик.

— Ты ему веришь?

— То, что он сердобольный дядя, раздающий направо-налево машины достойным парням? Чушь. Тем не менее он сказал, что Меррик значился у него в клиентах, а закона против дачи внаем машины клиенту нет.

То, что у Элдрича есть еще один клиент, который, судя по всему, прикрывает ходы Меррика, я Бобби не сказал. Он это наверняка сам выяснит.

Поступил звонок от специалиста по уликам. Автомобиль Меррика оказался чист: ни оружия, ни компрометирующих бумаг, ни чего другого. Из допросной подошла Фредериксон, посоветоваться с О’Рурком и фэбээровцем Пендером. Человек рядом с ним слушал, но ничего не говорил. Глаза его вскользь остановились на мне (этого взгляда было достаточно, чтобы между нами мелькнула антипатия), после чего опять вернулись на Фредериксон. О’Рурк поинтересовался, нет ли, на мой взгляд, чего-нибудь такого, что мы могли бы выставить Меррику. Я предложил спросить, действует ли он в одиночку или же с кем-то в компании. О’Рурка это, похоже, озадачило, но он согласился обозначить этот вопрос для Фредериксон.

Ф.: «Мисс Клэй выдан на вас судебный ордер. Вы понимаете, что это значит?»

М.: «Как не понять. Это значит, что появляться рядом с ней я теперь не могу, иначе мою задницу упрячут обратно в тюрьму».

Ф.: «Да, это так. Вы думаете подчиняться этому ордеру? Если да, вы таким образом экономите нам здесь некоторое время».

М.: «Что ж, остается подчиниться».

К.: «Штат вам, наверное, тоже следует покинуть. Нам бы хотелось, чтобы вы так и поступили».

М.: «А вот этого я вам обещать не могу. Я свободный человек. Свое я отсидел и имею право ходить там, где вздумается».

К.: «В том числе и разгуливать у домов в Фалмуте?»

М.: «А вот в Фалмуте ни разу не был. Слышал, правда, что там красиво. Я сам взморье люблю».

К.: «Автомобиль, похожий на ваш, был там замечен прошлой ночью».

М.: «Да мало ли таких, как мой. Красный цвет — моднее нет».

К.: «Никто не говорил, что он был красный».

М.: (молчание).

К.: «Вы меня слышите? Откуда вы знаете, что он был красный?»

М.: «А какой же, если он мой? Если б там синий или зеленый, то, значит, не как мой. А если как мой, то должен быть красный, вы же сами сказали».

Ф.: «Вы одалживаете свою машину другим людям, мистер Меррик?»

М.: «Нет, не одалживаю».

Ф.: «Но если мы выясним, что этот автомобиль был ваш — а мы, вы сами знаете, можем это сделать: снять слепки шин, опросить очевидцев — то получается, за рулем находились вы, разве не так?»

М.: «Наверное, так, но поскольку я там не был, это все подмутка».

Ф.: «Подмутка?»

М.: «Ну да, вы же знаете, что такое „подмутка“, офицер. Не мне вам объяснять».

Ф.: «Кто у вас в сообщниках?»

М.: (растерянно): «Сообщниках? Какие еще, к черту, сообщники?»

Ф.: «Мы знаем, что вы здесь не один. Так кого вы приобщили? Кто оказывает вам содействие? Вы же все это делаете не без постороннего участия?»

М.: «Я всегда один работаю».

К.: «И что же это за работа?»

М. (с улыбкой): «Проблемы улаживать. Я побочный теоретик-практик».

К.: «Что-то я смотрю, вы не очень-то склонны с нами сотрудничать как надо бы».

М.: «Разве я не отвечаю на ваши вопросы?»

Ф.: «Может, вы лучше станете на них отвечать после пары ночевок в камере?»

М.: «Нет, так нельзя».

К.: «Это вы нам говорите, что можно, что нельзя? Послушайте, это вы когда-то, наверное, делали много шума. А для нас вы, извините, сбитый летчик».

М.: «Причин к моему удержанию у вас нет. Я сказал, что готов подчиниться тому ордеру».

Ф.: «А нам кажется, вам требуется некоторое время обдумать ваши деяния. Посидите, так сказать, поразмыслите о ваших грехах».

М.: «Тогда разговору нашему конец. Мне нужен адвокат».

Ну вот и все. Допрос окончен. Меррик получил доступ к телефону. Он позвонил Элдричу, который, как выяснилось, имел право заниматься адвокатской практикой в Мэне, а также в Нью-Гемпшире и Вермонте. Меррику он сказал на вопросы больше не отвечать, а также что будут приняты меры по переправке его в окружную тюрьму Камберленда, так как в Скарборо своих предвариловок больше нет.

— Вынуть его отсюда адвокат сможет все равно не раньше утра понедельника, — успокоил Бобби. — Судьи не любят занимать выходные.

Даже если Меррику предъявят обвинения, Элдрич, скорей всего, вызволит его под залог, если в свободе Фрэнка заинтересован тот, другой его клиент (в чем, похоже, заинтересован и О’Рурк). Единственно, чьи интересы от освобождения Меррика пострадают, так это Ребекки Клэй.

— У меня тут есть один, кто присматривает за мисс Клэй, — поделился я с Бобби. — Правда, она хочет их скинуть, но, возможно, передумает, во всяком случае, пока не сложится представление, как Меррик на все отреагирует.

— А кто у тебя, интересно, задействован?

Я неловко ерзнул на стуле.

— Ну эти… Фульчи и еще Джеки Гарнер.

О’Рурк заржал так, что на него оглянулись:

— Ой уморил! Ну ты даешь! Это все равно что держать под ковром пару слонов, да еще с погонщиком в придачу.

— Но кому-то ж надо за ними приглядывать. Суть маневра была в том, чтобы его как-то отгонять.

— Отгонят они, во всяком случае, меня. Может, и птиц заодно. Ну и дружков ты себе подбираешь. Клоун на клоуне.

Ну да, только правды он не знал и половину. Настоящая клоунада еще только начиналась.

Глава 14

К той поре как я от Скарборо добрался до Муниципального центра «Камберленд», все улицы здесь были запружены автобусами — и желтыми школьными, и фирменными «Питер Пэн», и вообще всем, что имеет колеса и вмещает свыше шестерых человек. «Пиратам» катила удача. Под патронажем Кевина Динена они поднялись на верхушку Атлантического дивизиона Восточной конференции АХЛ. В начале недели они со счетом 7:4 разделались со своими ближайшими соперниками, «Хартфордскими волками». Теперь настал черед «Спрингфилдских соколов», и на игру в Муниципальный центр стянулось никак не меньше пяти тысяч зрителей.

Внутри толпу развлекал Попугай Крекере. Точнее сказать, развлекал почти всю. Были некоторые, которые просто не хотели развлекаться.

— Наверное, самая тупая игра будет за все время, — мрачно пророчествовал Луис. Поверх черной «двойки» на нем было серое кашемировое пальто. Руки он держал в недрах карманов, подбородок сунув в складки красного шарфа. Вид у Луиса был такой, будто его силком ссадили с поезда где-нибудь посреди сибирских степей. Со своей слегка сатанинской бородкой он успел расстаться, а волосы подстриг еще короче, и проседь на них теперь почти не различалась. Они с Энджелом прибыли сегодня, раньше на день. Я прихватил еще пару билетов в расчете, что они захотят пойти на матч, но Энджел каким-то образом умудрился схватить в теплой Напе простуду и залег у меня дома, полный горестного к себе сочувствия. Остался Луис, который обреченно сопровождал меня на протяжении вечера.

За прошлый год многое между нами изменилось. Я в каком-то смысле всегда был ближе к Энджелу. Я знал о его прошлом, а в недолгую свою бытность копом как мог помогал ему и оберегал. В нем я видел нечто (до сих пор даже неясно, что именно, — может, некую порядочность, сочувственность к страждущим, пусть и проглядывающих сквозь мутноватый флер криминальности), что вызывало во мне встречный отклик. То же присутствовало и в его партнере, только выказывалось совсем по-иному. Еще задолго до того, как я во гневе впервые пустил в ход оружие, Луис уже изведал вкус крови. Поначалу он убивал в отместку за причиненное ему зло, но довольно быстро обнаружил, что у него к этому своего рода талант и что есть люди, готовые охотно платить за использование этой его способности от их имени. Когда-то он сам, пожалуй, не очень отличался от Меррика, но нравственный компас в нем оказался несравненно вернее, чем был когда-либо у этого отца-одиночки.

В то же время я знал, что у нас с Луисом много общего. Он воплощал ту мою черту, которую я с давних пор с неохотой в себе осознавал — агрессивную порывистость, запальчивый позыв к насилию, — и присутствие Луиса в моей жизни вынуждало меня невольно себя перекраивать, а через это как раз контролировать в себе эти черты. В свою очередь, думается, я давал ему возможность выпускать наружу свой гнев, втесываться и изменять мир, что поднимало его в собственных глазах на достойный существования уровень. За истекший год мы повидали такое, что нас обоих изменило, подтвердив подозрения — у каждого свои — насчет природы ячеистого мира, которыми мы, впрочем, предпочитали не делиться. И еще у нас была общая почва, как бы поло под ногами она ни отзывалась.

— Знаешь, почему в этой игре не видно черных? — не унимался он. — Потому что она «а» — нерасторопная, «б» — тупая, и «це» — потому что на холоде. Ты вот глянь, — он листнул программку, — большинство этих парней даже не американцы, а все канадцы. Как будто у нас своих белых тихожопников нет, так еще из Канады завозим.

— А что, — сказал на это я, — даем канадцам работу. Зато так они могут заработать настоящие доллары.

— Ага, а потом отсылают по своим семейкам, как в странах третьего мира. — Луис с нарочитым презрением посмотрел на гарцующий по льду талисман в виде попугая. — Вон попка-дурак и то поспортивней будет, чем они.

Мы сидели в секторе «Е», как раз по центру над кругом вбрасывания. Билла — человека, которого к нам направил Хват, — нигде не было видно, хотя со слов Хвата можно понять: парень, стоило ему заслышать о Меррике, начал осторожничать. Если ему хватило сообразительности прийти пораньше, то он, скорее всего, нас уже срисовал. Ничего, ему в радость будет узнать, что ближайшие несколько дней Меррик проведет за решеткой. От этого всем некоторая передышка; для меня, во всяком случае, до того момента, как придется по ходу матча втолковывать нюансы хоккея человеку, для которого спорт начинается и заканчивается баскетбольной площадкой или там легкой атлетикой.

— Послушай, — укорил я Луиса, — это несправедливо. Подожди, пока они выйдут на лед. Некоторые из этих ребят носятся что надо.

— Иди постыдись, — огрызнулся тот. — Вот Карл Льюис, тот действительно носился. Джесси Оуэнс тоже человек-пуля. Бен Джонсон, и тот с полной жопой таблеток бегал будь здоров. А вот «пломбиры», те наоборот. Как снеговики на лыжах.

По радио прозвучал призыв стадиону воздержаться от «бранной и нецензурной лексики».

— Что-о? — не поверил своим ушам Луис. — Ругаться нельзя? Это что, б…, за вид спорта такой!

— Да это так, для вида, — успокоил я, в то время как снизу на Луиса неодобрительно покосился папаша с двумя мальчатами. Похоже, он хотел что-то сказать, но передумал и вместо этого лишь надернул сыновьям на уши пиратские шапочки.

Грянула квиновская «We Will Rock You», а затем еще «Ready to Go» группы «Республика».

— На хрена столько музыки? При чем здесь спорт? — продолжал недоумевать Луис.

— Это музыка белых, — пояснил я, — специально чтоб под нее черным тошно было и они не могли вскакивать и плясать.

На лед выехали команды, опять же под музыку. Как обычно, был объявлен розыгрыш призов с вручением в перерыве: бесплатные гамбургеры, скидки в супермаркетах, а кому повезет, так еще и фирменная майка или кепка.

— Ой-й, не надо ля-ля, — источал желчь Луис, — скажите уж, раздача дерьма, чтобы народ не поуходил с самого начала.

К концу первого периода «Пираты» вели «два-ноль», отличились Зенон Конопка и Джефф Питерс. Хватов посланец все не объявлялся.

— Заснул, наверное, где-нибудь, — предположил мой спутник, — нашел себе тихое местечко.

И вот как раз когда команды выкатывались на второй период, справа на наш ряд стал протискиваться нервного вида человек в затертой фуфайке «Пиратов»: козлиная бородка, очки с серебристой оправой, на лоб надвинута «пиратская» же черная бейсболка, руки в карманах. В целом он нисколько не выделялся из сотен других таких же зрителей.

— Ты, что ли, Паркер? — спросил он.

— Он самый. А ты Билл?

Тот кивнул, руки по-прежнему держа в карманах.

— Давно уже за нами смотришь? — спросил я.

— Да еще с первого периода, — ответил он, — даже раньше.

— Смотри-ка, осторожный.

— Лишний раз не помешает.

— Фрэнк-то сейчас все равно под замком.

— Да? А я не знал. За что его, интересно?

— За соглядатайство с посягательством.

— Фрэнка Меррика за соглядатайство? — Билл фыркнул. — Скажи уж что другое. А почему не за переход не в том месте или что собака у него без лицензии?

— Да вот, надо было его чуток нейтрализовать, — сказал я, — без всяких «почему».

Билл через меня посмотрел туда, где сидел Луис.

— Не хочу никого обидеть, но чтобы черный парень на хоккее… Как-то глазам непривычно, режет.

— Это же Мэн. Здесь черный уже сам по себе глаза режет.

— Вообще-то, да. Только надо было его, наверное, как-то приодеть, чтоб сливался, походил.

— Думаешь, он будет похож, если напялит пиратскую шапку и начнет махать пластмассовой сабелькой?

Билл осторожно посмотрел, а затем отвел глаза от Луиса.

— Да, пожалуй что, нет. Если только настоящую ему дать. В смысле саблю.

Он сел рядом и какое-то время не отвлекаясь смотрел на площадку. За четыре минуты до конца периода Шейн Хайнс вновь зажег за воротами противника фонарь, а всего через полторы еще одну шайбу забил Джордан Смит. Счет стал «четыре — ноль» — все, игра сделана.

— Ну что, по пиву? — предложил Билл, вставая. — Четвертая победа подряд, в девяти из десяти матчей. Такое было только в триумфальный сезон с девяносто четвертого на девяносто пятый. А я, гадство, за этим только из тюрьмы наблюдал.

— Наверное, неоправданно жестокая кара? — спросил Луис.

— Он не фанат, — поспешил сказать я, видя, как покосился Билл.

— Да и хрен бы с ним.

Мы вышли и взяли три нефильтрованного в пластиковых стаканчиках. К выходу уже тянулась цепочка из разочарованных такой безоговорочной победой «Пиратов».

— Кстати, благодарю за билет, — вставил Билл. — Мне уже такие дела не всегда по карману.

— Нет проблем, — сказал я.

Он выжидательно притих, поглядывая на припухлость в моей куртке, где виднелся бумажник, который я вынул и отсчитал полсотни. Билл бережно свернул купюры и сунул их в карман джинсов. Я уже собирался начать расспросы насчет Меррика, когда со стороны площадки громыхнуло — гол, причем явно в пользу «Соколов».

— Тьфу, б…во! — вскинулся Билл. — Сглазили, что ушли.

Пришлось вернуться на места и дожидаться начала третьего периода; по крайней мере это время Билл с охотой рассказывал, как ему «отдыхалось» в строгаче. Из общего режима в строгий переводили в основном тех, кто проявлял особо буйный нрав, был склонен к побегу или же представлял угрозу для других сидельцев. Иногда строгач служил формой наказания тем, кто нарушил тюремный уклад или у кого обнаружились запрещенные предметы. В штате Мэн тюрьма строгого режима открылась в 1992 году в Уоррене. Она насчитывала сотню одиночных камер с максимальной изоляцией. С закрытием в первые годы нынешнего века Томастонской тюрьмы штата вокруг «супермакса», подобно крепости вкруг цитадели, постепенно выросла тюрьма на тысячу двести заключенных.

— Мы как раз в одно и то же время тянули с Мерриком строгача, — вспоминал Билл. — Я сидел двадцатку за кражу со взломом. Нет, вы представляете? За кражу. Двадцатку. Убийцы, драть их лети, получают меньше. Туда меня копы упекли знаете за что? За то, что у меня нашлась отвертка с куском проволоки. А я всего-навсего радио хотел себе смастырить. А они мне: «Ага, к побегу готовился», и р-раз строгача! И там у меня пошло наперекосяк: копа я ударил. Он меня довел. Ну вот и пришлось сроком расплачиваться. Копы гребаные. Ненавижу.

Тюремную охрану сидельцы по привычке называли тоже «копами». А впрочем, они ведь тоже часть правоохранительной системы, такая же как полицейские, прокуроры или судьи.

— Вы-то небось строгача изнутри и не нюхали? — спросил Билл.

— Нет, — честно признался я. Тюрьма строгого режима — заведение закрытое фактически для всех, помимо самих заключенных и их охраны, хотя не секрет: порядки там такие, что мало не покажется.

— Худо там, — сказал Билл, и по тому, как он это произнес, я понял, что не услышу от него какую-нибудь разудалую, расписную страшилку о тяготах бывшего бедняги-страдальца. Втюхивать он ничего не собирался, а просто хотел, чтобы его кто-нибудь выслушал.

— Воняет там: говно, кровь, блевота. И на полу, и на стенах. Зимой снег под двери надувает. Параши гремят не смолкая, а это, я вам доложу, нечто. Никак от этого не оградиться. Пробовал было втыкать сортирную бумагу в уши, чтобы хоть как-то звук глушить, — думал, с ума сойду. Двадцать три часа в сутки сидишь взаперти, на один час выгоняют в загон — так называемый «прогулочный двор»: два метра в ширину, десять в длину. Знаю назубок, за пять лет вымерял досконально. Свет не гаснет круглые сутки. Телевизора нет, радио тоже, только шум параш да лампы горят. Зубную щетку иметь, и ту не полагается. Выдают какую-то пластмассовую бздюльку на палец, а что с нее толку.

Билл открыл рот и указал себе на прорехи меж грязно-желтых зубов:

— Вишь, пяти зубов там лишился. Просто взяли и повыпали. Если так рассматривать, то «супермакс» этот, строгач — своего рода психическая пытка. Зачем там сидишь, тебе известно, а вот что надо сделать для того, чтобы оттуда вызволиться, — уволь. И это еще не самое худшее. А вот проштрафишься по-крупному, так тебя посылают на «стульчак».

Я знал и об этом. «Стульчак» служил своего рода орудием сдерживания для тех, кто окончательно вывел из себя охранников. Четверо или пятеро их в полной боевой экипировке, со щитами и «черемухой», врывались к нарушителю в камеру, чтобы провести «извлечение». Нарушителю пшикали в лицо газом, валили на пол или на шконку и брали в наручники. Наручники затем пристегивались к ножным кандалам, одежда заключенного срезалась с тела и его — голого, исходящего воплями — волокли в наблюдательную, где прихватывали лямками к специальному стулу, оставляя бедолагу на холоде по нескольку часов. Невероятно, но тюремные власти настаивали, что «стульчак» служит не для наказания, а лишь как средство контроля над заключенными, представляющими опасность для себя самих или окружающих. «Портлендский Феникс» как-то раздобыл видеозапись такого извлечения (все было отснято в тюрьме) как доказательство, что данная мера нарушением прав заключенных якобы не является. По словам же тех, кто эту запись видел, и само извлечение, и этот самый «стульчак» едва ли могли быть чем-либо иным, кроме как узаконенным насилием, близким по уровню к пытке.

— Я тоже раз через него проходил, — сказал Билл, — после того как вырубил того копа. Мне хватило. Ходил потом на полусогнутых. Никому такого не пожелаю. С Мерриком тоже это проделывали, да не раз, но Фрэнка не сломаешь. А причина была все время та же, все время одна.

— В смысле?

— Меррика все время наказывали за одно и то же. Там у нас был паренек, звали его Келлог, Энди Келлог. Двинутый, но вины его в том не было. Все это знали. Его в детстве однажды оттрахали, и он с той поры так и не оправился. Говорил все время о каких-то там птицах. Людях как птицы.

— Постой-ка, — перебил я. — Того паренька, Келлога, — его что, насиловали?

— Ну да.

— Я имею в виду, в прямом смысле?

— А в каком еще. Мне кажется, те, кто это делал, носили что-то типа масок. Келлога я помню еще по Томастону. В строгаче его тоже кое-кто помнил, но что с ним было, никто точно не знал. Знали только, что на него налетали те самые «люди-птицы», да не по разу. А как минимум по паре, и это когда его уже пропускали вкруговую. Понятно, что отделывали в хлам. Паренька того таблетками пичкали до одури и обратно. Единственный, кто мог до него достучаться, это Меррик, что для меня лично было удивительно. Меррик, он же не социальный работник, и вообще жесткий мужик. А опекал того паренька, прямо как своего. И не по-пидорски, это бы сразу было видно. Первый, кто над Мерриком в этом плане подшутил, был и последним. Он ему чуть башку не оторвал, пытался ее сквозь решетку протиснуть. И уже почти добился, если бы копы не вмешались. Затем Келлога перевели в строгач — он говном в охранников кидался, — и Меррик тоже нашел способ туда перевестись.

— Меррик что, специально подстроил, чтобы его перевели в «супермакс»?

— Поговаривают, что так. Пока был Келлог, Меррик как-то мирился, вел себя смирно, за исключением случаев, когда кто-то по неосторожности пробовал пригрожать пареньку или совсем уж сдуру буром переть на Меррика. А после того как Келлога перевели, Меррик делал все, чтобы занозить копов, пока им наконец ничего не осталось, кроме как заслать его в Уоррен. Пареньку он там помочь особо не мог, но руки тоже не опустил. Разговаривал с копами, пытался выбить, чтобы в тюрьму к Келлогу прислали кого-нибудь из психиатрии; даже раз или два убеждал его остыть, иначе б его опять потащили на «стульчак». Не поверите, но охранники однажды сами вызвали его из камеры, чтобы он урезонил пацана. Получалось, правда, не всегда. Келлог этот прямо-таки жил на стуле. Может, при тогдашнем раскладе и по сей день там сидит.

— Келлог все еще там, в тюрьме?

— Да ему уж, наверное, оттуда и не выйти, кроме как вперед ногами. Мне так кажется, тот паренек просто хотел умереть. Чудо, если он все еще живой.

— А Меррик — ты с ним разговаривал? Он тебе ничего о себе не рассказывал?

— Не-а. Одиночка был, себе на уме. Только и находил время, что на Келлога. Вообще, мы с ним перебрасывались словцом, когда пути у нас сходились, — где-нибудь там в изоляторе или по дороге в загон и обратно — хотя за все годы разговоров натикало не больше, чем за один этот вечер. Я, правда, слышал о его дочери. Думаю, оттого он так и опекал Келлога.

Начался последний период. Внимание Билла мгновенно переключилось на лед.

— Я что-то не пойму, — подал я голос. — А какое отношение дочь Меррика имеет к Келлогу?

Прежде чем окончательно уйти в игру, Билл с неохотой обернулся.

— Видишь ли, у него дочь пропала, — сказал он. — Памяти о ней у него толком и не сохранилось — так, пара фоток да пара рисунков, что она ему в тюрьму прислала, пока не исчезла. И вот те самые рисунки, они и привлекли его к Келлогу. Потому что и Келлог, и дочка Меррика рисовали то же самое. У обоих на рисунках были люди с птичьими головами.

Часть третья

Аз есмь Ад,

И некому здесь быть…

Роберт Лоуэлл. Час Скунса

Глава 15

Имя адвоката, представлявшего Энди Келлога в его самых недавних вылазках против закона, выяснилось достаточно быстро. Звали ее Эйми Прайс, а офис у нее находился в Южном Фрипорте, примерно в трех милях от туристического толковища в лице самого Фрипорта. Контраст между Фрипортом центральным и Фрипортом южным был достаточно броским. Сам Фрипорт давно уже расстался со своей прежней аурой в угоду магазинам и открытым распродажам, а его боковые улицы преобразились нынче в раздольные парковки. Южный же Фрипорт на протяженности от Портер-Лэндинг до Уинслоу-парк сохранил большинство своих домов девятнадцатого века, возведенных в ту пору, когда переживали бум верфи на Харрасикет. Свою службу Прайс справляла в небольшом комплексе из двух зданий, некогда с любовью переделанных из пары капитанских домов на Парк-стрит (часть квадрата из двух кварталов, составляющего центр городка непосредственно над причалом Фрипорт-Таун). Помимо конторы Эйми Прайс, здесь еще располагались офис бухгалтера, коллекторское агентство и кабинет иглотерапевта.

Несмотря на субботний день, Прайс сказала мне, что будет примерно до часу работать у себя с делами. Я набрал в магазине «Кархартс виллидж» свежих булок и ближе к полудню не спеша подошел к ее офису. Молодая женщина на ресепшене указала мне коридор налево, предварительно уведомив звонком секретаря о моем прибытии. Секретарь у Прайс оказался мужского пола, лет двадцати с небольшим, при подтяжках и красной «бабочке» (при его возрасте это выглядело потугой на экстравагантность, хотя, судя по измятости рубашки и чернильным пятнам на штанах, эксцентрика эта смотрелась вполне убедительно).

Самой Прайс было за сорок; курчавые рыжие волосы подстрижены коротко и как будто специально с намерением подкинуть ей пару десятков лет. Костюмный пиджачок цвета морской волны небрежно висел на спинке стула. Вид у Эйми был несколько усталый, как у человека, потерпевшего не одно поражение в битве с системой. Кабинет украшали картинки лошадей, и хотя всяческие папки здесь тоже полонили и пол, и подоконник, и столешницу, впечатление было все же куда более отрадное, чем в конторе Элдрича и партнеров, — хотя бы из-за того, что люди тут, судя по всему, научились пользоваться компьютерами и частично избавлялись от старых бумаг.

Вместо того чтобы расположиться за столом, Прайс расчистила место на диванчике и пригласила меня сесть туда, а сама заняла место наискосок, на стуле с высокой спинкой. Между нами умещался укромный столик, на который секретарь по имени Эрнест водрузил поднос с чашками и кофейником, за свои телодвижения умыкнув одну из булок. В результате я разместился несколько ниже и не так удобно, как Эйми. Все это, я понял, неспроста. Похоже, жизнь научила ее всегда готовиться к худшему и в преддверии предстоящей схватки использовать всякое подручное преимущество. На руке у нее поигрывало бриллиантом обручальное кольцо, искрясь под зимним солнцем так, будто в нем отдельно обитали какие-то живчики.

— Камень какой красивый, — вслух заметил я.

— А вы не только детектив, но еще и оценщик? — отреагировала она с улыбкой.

— У меня вообще талантов много. Есть на что опереться, если с розыскной работой не сложится.

— Пока у вас все складывается очень даже ничего, — сказала она. — По бумагам вы спец. — При этом она тут же исправилась: — То есть ровно наоборот: все у вас, когда речь идет о бумагах, шито белыми нитками. И пресса у вас, как пить дать, вся подтасована.

— Настолько, что я как туз в карточном домике.

— Удачных вам в таком случае шестерок. Вы хотели переговорить со мной об Энди Келлоге?

Это было переходом к делу.

— Я бы хотел с ним встретиться, — сказал я.

— Он сейчас в «супермаксе». Доступа туда нет никому.

— Кроме вас.

— Я его адвокат. Но даже мне приходится идти на ухищрения, чтобы к нему пробиться. Что у вас вызывает к Энди такой интерес?

— Дэниел Клэй.

Эйми Прайс окаменела лицом.

— Почему он?

— Меня наняла его дочь. Ей с некоторых пор досаждает один человек, который пытается выйти на след ее отца. И тот человек, похоже, был знаком по тюрьме с Энди Келлогом.

— Меррик, — определила Прайс. — Вы говорите о Фрэнке Меррике, не так ли?

— Вы о нем что-то знаете?

— А куда деваться. Они с Энди были близки.

Я ждал. По лицу Эйми прошла волна задумчивости.

— Так. С чего бы начать? — Она оперлась спиной о спинку стула. — Энди Келлогом я занялась, можно сказать, на общественных началах. Не знаю, насколько вы знакомы с его перипетиями, так что изложу вкратце. Еще во младенчестве от него отказались, и тогда его взяла к себе сестра матери, которая на пару с мужем его нещадно мордовала, а затем он ушел на утеху к мужниным дружкам. Лет с восьми он начал регулярно сбегать, а к двенадцати стал уже законченным беспризорником. С девяти на лекарствах; крупные трудности в обучении — дальшетретьего класса не продвинулся. В конце концов он попал в дом социальной реабилитации для детей с высокой тревожностью, который и сам-то едва держался на грошовые поступления от штата. Вот тогда его и направили к Дэниелу Клэю, в рамках пилотной программы. Доктор Клэй специализировался на травмированных детях, в частности тех, что стали жертвами физического или сексуального насилия. Для программы был отобран целый ряд детей, Энди в их числе.

— Кто решал, кого из детей в нее набирать?

— Комиссия из психиатров, социальных работников, непосредственно сам Клэй. С самого начала у Энди наметилось явное улучшение. Занятия с доктором Клэем, судя по всему, шли ему на пользу: он стал более общительным, не таким агрессивным. Было решено, что имеет смысл ввести его в контакт с семьей вне стен интерната, и он пару дней в неделю стал проводить у семьи из Бингема. У них была небольшая заимка для приверженцев активного отдыха: походы, рыбалка, рафтинг, все такое. В конце концов Энди разрешили у них пожить, а люди из опеки и детской психиатрии должны были к ним наведываться с проверкой. Задумывалось все именно так, но вы же догадываетесь, какая у них нагрузка — все время на форсаже, — так что, убедившись, что он не выкидывает никаких фортелей, они его оставили и переключились на другие дела. Ему дали определенную степень свободы, хотя он в основном предпочитал держаться возле семьи и той заимки. То было ближе к лету. Затем стало как-то не до него — сезон пошел в гору, приглядывать за Энди круглосуточно было уже недосуг, и…

Она остановилась.

— У вас есть дети, мистер Паркер?

— Да.

— У меня нет. Подумывала однажды ими обзавестись, а теперь уже поздновато. Может, оно и к лучшему, когда ты в курсе, что люди способны с ними вытворять. — Эйми облизнула губы, как будто организм сухостью во рту пытался заставить ее замолчать. — Энди похитили недалеко от заимки. Как-то днем его пару часов не могли найти, а по возвращении он был странно притихшим. Никто внимания тогда особо не обратил. Энди, он же по-прежнему отличался от других ребятишек. У него случались перепады настроения, а старшие, что за ним присматривали, просто дожидались, когда это у него пройдет. А еще они решили, что ему иной раз не мешает одному погулять по лесу. Люди они были добрые, простые. Видимо, бдительность по отношению к Энди у них попросту притупилась.

В общем, внимание обратили раз только на третий или на четвертый. Кто-то — кажется, мать — пошел посмотреть, как там мальчик, а он взял и накинулся. Как остервенел: царапал лицо, рвал волосы. Пришлось его всем скопом скручивать и сидеть на нем до прихода полиции. Обратно к Клэю он уже не вернулся, а работники из опеки с трудом, по отрывкам, выяснили, что же с ним произошло. Энди возвратился в интернат и находился там до семнадцати лет, а затем вырвался на улицу и был таков. Нужных медикаментов он не получал и погряз в криминалитете, воровстве, насилии. Сейчас он отсиживает пятнадцать лет, хотя «супермакс» не для него. Я пыталась определить его в психиатричку на Ривервью, как раз там ему и место. Но пока безуспешно: штат решил, что он преступник, а штат у нас всегда прав.

— Как вы думаете, а почему он никому не рассказывал о том насилии?

Эйми Прайс пощипывала пальцами булку. Я обратил внимание, что пальцы у нее при обдумывании постоянно заняты: они то выстукивали по краешку стула, то пробовали на крепость ногти, а сейчас вот отщипывали кусочки от булки. Вероятно, это часть ее мыслительного процесса.

— Сложно сказать, — произнесла она раздумчиво. — Может, все это тянется еще из более ранних эпизодов насилия, где те, кто его творил, не только знали, что происходит, но и действовали по сговору. Всем этим официальным дядям-тетям Энди не очень-то и доверял, а та приемная пара из Бингема на момент нового насилия еще только-только начала ломать барьеры. Но как он мне потом рассказывал, те люди, что его насиловали, пригрозили устроить то же самое с восьмилетней дочкой той супружеской пары, если мальчик хоть что-нибудь им разболтает. Звали ту девочку Мишель, и Энди очень к ней привязался. Он ее даже по-своему оберегал. Поэтому всякий раз и возвращался на место.

— Какое еще место?

— Насильники сказали Энди, где он их должен ждать каждый вторник. Иногда они приходили, иногда нет, но Энди всегда должен был дожидаться там их прихода. Он не хотел, чтобы что-нибудь подобное случилось с Мишель. Там где-то в полумиле от домика была опушка, а рядом с ней ручей, и от дороги туда вела тропа, достаточная по ширине для одной машины. Энди сидел там, а один из насильников за ним приходил. Ему было велено всегда сидеть к ручью лицом и на шаги ни в коем случае не оборачиваться. Ему завязывали глаза, а затем отводили к машине и увозили.

Горло мне перехватило, и защипало в глазах. Отведя глаза от Эйми Прайс, мысленно я представил себе образ мальчика, сидящего на бревне возле шумного ручья. Сквозь зыбкий трепет листвы светит солнце, щебечут птицы… но вот близятся шаги и наступает тьма.

— Я слышал, его пару раз таскали на «стульчак».

Она взглянула на меня, вероятно, удивляясь моей осведомленности.

— Да не пару, если честно. В сущности, это порочный круг. Энди медикаментозный, но лекарства нужно отслеживать по дозе и давать по определенному графику. Там этим, естественно, никто не занимается, поэтому действие у препаратов, понятно, заканчивается. Энди впадает в тревожность, начинает брыкаться, охранники его наказывают, что еще больше выводит его из себя, и лекарства потом дают еще меньший эффект, чем прежде. Вины Энди в этом нет, но попробуйте объяснить это тюремному охраннику, которого Энди только что окатил с ног до головы своей мочой. Далее цикл в «супермаксе» идет по нарастающей. Все это видят, но никто не знает, что с этим поделать, если кто-то вообще думает что-то предпринимать, судя по тому, как далеко все это заходит. Вот, скажем, вы берете умственно нестабильного заключенного, который, находясь в общем режиме, чем-то нарушает правила внутреннего распорядка. Его помещают в ярко освещенную камеру без возможности на что-либо отвлечься, среди заключенных, которые еще сильнее взвинчены, чем он. Под этим прессом он совершает еще более серьезное нарушение режима. Его наказывают, как вы говорите, «стульчаком», отчего он приходит в еще более буйное состояние. Нарушения у него все более злостные, он кидается на охрану, и через это ему увеличивают срок. Конечный результат в случае с таким, как Энди, — это или сумасшествие, или даже суицид. А к чему приводит попытка суицида? К тому, что человека еще дольше морят на стуле.

Уинстон Черчилль однажды сказал, что об обществе можно судить по тому, как оно обращается со своими заключенными. Вспомните весь этот шум насчет тюрьмы Абу-Грэйб; о том, что мы творили с мусульманами в Ираке, на базе «Гуантанамо», в Афганистане, да и мало ли где еще с перепугу, что те или иные лица могут представлять для нас угрозу, а потому их лучше взять и запереть. Люди этому несказанно дивились, хотя на самом деле им достаточно было просто оглядеться вокруг себя. Мы проделываем это со своим собственным народом. Детей мы бичуем, как взрослых. Мы берем их под замок, не останавливаемся даже перед пытками — да что там, казнями — в том числе и психически больных. Мы привязываем людей нагишом к стульям в ледяных комнатах, потому что лекарства их не берут. Если мы можем это делать здесь, у себя, то можно ли, черт возьми, удивляться, что с врагами мы поступаем так же жестоко?

Голос у нее с разгневанностью становился все громче. Эрнест, постучав снаружи в дверь, засунул в кабинет голову.

— Все в порядке, Эйми? — спросил он, глядя на меня, как будто это я был виной ее нервозности (хотя, если разобраться, в каком-то смысле так оно и было).

— Все замечательно, Эрнест.

— Еще кофе?

Она покачала головой:

— Я уже и так на взводе. А как вы, мистер Паркер?

— Да я ничего.

Эйми подождала, пока дверь закроется.

— Извините меня, — сказала она.

— За что?

— За то, что распалилась тут перед вами. Вы, наверное, со мной не согласны.

— С чего вы так решили?

— Из того, что я о вас читала. Вы убивали людей. Судья вы, похоже, жесткий.

Я толком и не знал, что ответить. Ее слова меня отчасти удивляли, может, даже раздражали, но в них не было желания уязвить. Она просто называла вещи так, как их видела.

— Я не думаю, что у меня был выбор, — ответил я. — Во всяком случае, тогда. Может быть, сейчас, при нынешней моей осведомленности, я бы в ряде случаев поступил иначе, хотя и не во всех.

— Вы делали то, что считали правильным.

— У меня постепенно сложилось мнение, что люди в большинстве своем делают именно то, что считают правильным. Беда возникает, когда они делают это правильное только для себя, а не для остальных.

— Эгоизм?

— Возможно. Самолюбие. Самосохранение. Вообще уйма этих штук с приставкой «само».

— А у вас не было ошибок, когда вы поступали так, как поступали?

До меня дошло, что меня некоторым образом зондируют, что вопросы Эйми — некий манометр того, следует ли меня допускать до Энди Келлога. Я попробовал отвечать с максимальной открытостью:

— Нет. Во всяком случае, не в конечном итоге.

— То есть ошибок вы не допускаете?

— Может, и допускаю, но иного рода.

— Вы имеете в виду, что никогда не стреляли в тех, кто стоит перед вами без оружия?

— Нет, потому что это тоже неправда.

Наступила пауза, вслед за которой Эйми, досадливо рыкнув, обхватила ладонями лоб.

— Кое-что из этого — не моего ума дело, — сказала она. — Извините меня еще раз.

— Я сам задаю вопросы и не вижу, почему вы в ответ тоже не можете меня о чем-то спрашивать. Вы, когда я упомянул про Дэниела Клэя, как-то нахмурились. Можно спросить почему?

— Потому что я знаю, что про него говорят люди. Я слышала те истории.

— И вы им верите?

— Энди Келлога тем людям кто-то сдал. Это не могло быть простым совпадением.

— Меррик тоже так думает.

— Фрэнк Меррик — одержимый. С исчезновением дочери что-то в нем надломилось. Я не знаю, делает это его менее или более опасным, чем он был.

— Вы что-нибудь можете про него рассказать?

— Да не так чтобы много. Вы, наверное, все что надо сами про него уже знаете: про обвинение, про то, что было в Вирджинии в связи с убийством Бартона Риддика, и как экспертиза идентифицировала пулю Меррика в привязке к той стрельбе. Честно сказать, меня все это не очень занимает. Прерогативой у меня был и остается Энди Келлог. Когда Меррик начал впервые проявлять с Энди что-то вроде единения, я подумала примерно то же, что и другие: мол, уязвимый молодой человек, а к нему пробует подлезть заключенный старше, жестче, но это все было не так. Меррик действительно заботился об Энди, вполне бескорыстно.

За рассказом Эйми непроизвольно покрывала рисунками желтый линованный лист блокнота, который держала перед собой на локтевом сгибе. Пожалуй, она даже не осознавала, что именно делает, поскольку, черкая карандашом, ни на лист, ни на меня толком не глядела, а отрешенно смотрела за окно, где в туманном зимнем небе виднелся воспаленный глазок солнца.

Она рисовала головы птиц.

— Я слышал, Меррик подстроил так, что его перевели в «супермакс», чтобы он мог находиться вблизи Келлога, — сказал я.

— Любопытно, из какого источника вы черпаете сведения: попадание точно в десятку. Меррик перевелся и дал всем понять, что любой, кто возымеет что-то против Келлога, будет иметь дело с ним. Даже в таком месте, как тюрьма строгого режима, есть определенные способы и средства. Единственным человеком, от кого Меррик не мог Энди уберечь, это сам Энди.

Тем временем окружная прокуратура Вирджинии запустила процесс по убийству Риддика. Он шел по кругу, и к той поре, как близился день выхода Меррика на свободу, были предоставлены соответствующие бумаги и Меррика известили, что его автоматически переводят из одного места заключения в другое. И тут произошло нечто из ряда вон: от имени Меррика в дело вмешался другой адвокат.

— Элдрич, — подсказал я.

— Он самый. Вмешательство вызвало известную сумятицу. Начать с того, что прежде никаких связей с подзащитным Элдрич, судя по всему, не имел, а Энди сказал мне, что тот адвокат сам вышел на контакт. Старик появился словно из ниоткуда и предложил взяться за дело Меррика, а позднее я выяснила, что, оказывается, на уголовных делах Элдрич даже и не специализировался. Его профиль — споры корпораций, недвижимость, все сугубо «воротничковое», а амплуа воинствующего поверенного для него нечто совершенно несвойственное. И тем не менее он увязал дело Меррика с идентификацией пули — в разбирательствах была задействована группа либеральных юристов, — и нашел необходимые свидетельства, оспаривающие факт, что убийство Риддика было совершено из того же оружия в то время, как сам Меррик находился за решеткой. Насчет идентификации пули фэбээровцы пошли на попятную, а в Вирджинии смекнули, что для обвинения в убийстве у них недобор по уликам, а для прокурора хуже нет, когда дело выглядит обреченным с самого начала. Меррик несколько месяцев провел в вирджинской камере, после чего вышел на свободу. В Мэне он свое отсидел уже сполна, так что ручки чистые.

— Он, наверное, огорчался, что Энди Келлог остался в строгаче без него?

— Безусловно, но к той поре он, видимо, решил, что есть вещи, которыми ему надо заняться на воле.

— Допустим, выяснить, что случилось с его дочерью?

— Именно.

Я закрыл свою книжицу. Надо бы спросить кое-что еще, но пока хватит.

— Хотелось бы все-таки переговорить с Энди.

— Я наведу справки.

Поблагодарив, я дал ей визитку.

— Кстати, насчет Фрэнка Меррика, — сказала Эйми, когда я уже собирался уходить. — Похоже, Риддика шлепнул все же он. Да и не только его одного, а и множество других.

— Репутация его мне известна, — кивнул я. — Вы считаете, Элдрич вмешался не к месту?

— Не знаю, для чего вмешивался Элдрич, но, во всяком случае, не из радения о справедливости. Но одно доброе дело он все-таки сделал, пусть даже нечаянно. Идентификация пули дала трещину. То же самое и дело Меррика. Если смириться хотя бы с одним из двух, то начнет расползаться вся система правосудия или по крайней мере осыплется чуть больше, чем уже успело. Если б тем делом не занялся Элдрич, быть может, я бы выхлопотала себе соответствующий ордер и взялась за него сама. Подчеркиваю, «может быть», — оговорилась Эйми с улыбкой.

— Не думаю, что вы бы захотели себе такого клиента, как Фрэнк Меррик.

— Мне даже слышать о том, что он снова в этом штате, и то не но себе.

— Он не пробовал с вами связываться насчет Энди?

— Нет. У вас нет соображений, где он может здесь обитать?

Хороший вопрос, очень достойный обдумывания. Если Элдрич обеспечил Меррика машиной, а возможно, и деньгами, то, наверное, предоставил ему и место под житье. Если оно так, то его в принципе можно отыскать и, быть может, разведать побольше насчет Меррика и того Элдричева клиента.

Я встал, думая уходить. У двери меня настиг вопрос Эйми Прайс:

— Так это дочь Дэниела Клэя вам все оплачивает?

— Нет, — ответил я, — за это она мне как раз не платит. А только за то, чтобы оберегать ее от Меррика.

— Тогда зачем вы, собственно, здесь?

— Причина та же, по которой вы могли взяться за дело Меррика. Здесь что-то не так. Это меня беспокоит. Хотелось бы докопаться до сути.

— Я свяжусь с вами насчет Энди Келлога, — сказала на это Эйми, сопроводив слова кивком.

Мне позвонила Ребекка Клэй, и я проинформировал ее о ситуации с Мерриком. Элдрич уведомил своего клиента, что на выходных сделать ничего нельзя, а в понедельник он прямо с утра обратится к судье с ходатайством о выходе Меррика ввиду отсутствия обвинений. О’Рурк высказал сомнение, что кто-нибудь из судей позволит скарборским копам удерживать его за решеткой по прошествии сорока восьми часов, даже при том, что закон в принципе позволяет им держать его еще двое суток.

— И что тогда? — спросила Ребекка.

— Уверен, что приставать к вам он больше не осмелится. Я видел его реакцию на то, что выходные ему придется провести под замком. Тюрьмы он не боится, но ему страшно потерять свободу разыскивать свою дочь. И эта свобода теперь целиком связана с вашей неприкосновенностью. После выхода я сам вручу ему судебный ордер, хотя, если вы не возражаете, денек-другой мы за этим другом все же еще понаблюдаем, на всякий случай.

— Я хочу привезти домой Дженну, — сказала она.

— Пока не советую.

— Я за нее волнуюсь. Все эти дела, они на нее нехорошо воздействуют.

— Каким образом?

— Я нашла у нее в комнате картинки. Рисунки.

— Какие?

— Людей. На них люди с такими вот белыми-пребелыми лицами и без глаз. Она говорит, что их то ли видела, то ли они ей привиделись. В общем, всякое такое. Я хочу, чтобы она была рядом со мной.

Я не сказал, что этих людей видели и другие, включая меня. Пусть лучше думает, что они — плод встревоженной детской фантазии и ничего более.

— Да тут осталось всего ничего, — оптимистично заверил я. — Дайте мне еще буквально несколько дней.

Женщина неохотно согласилась.

Тем вечером мы с Энджелом и Луисом ужинали на Фор-стрит. Луис для начала отправился в бар выяснить, какая у них там есть водка, а мы с Энджелом остались чесать языки.

— А ты схуднул, — одобрительно заметил Луис, со шмыганьем утирая нос и кроша салфеточными соринками на стол. Представить трудно, чем он мог заниматься в Напе, чтобы схватить простуду, а сам он этого упорно не выдавал. — И вид у тебя что надо. Одежда, и то нормальная.

— Это обновленный имидж. Видишь, исправно питаюсь, по-прежнему хожу в спортзал, выгуливаю собаку.

— Смотри-ка: хорошая одежда, нормальное питание, спортзал, собака. — Энджел сделал лукавую паузу. — Ты уверен, что ты не гей?

— Ну какой из меня гей, — сказал я. — Я сам по себе озабоченный.

— Может, потому ты мне и нравишься, — заметил Энджел, — что ты гей, но не гей.

Энджел прибыл в одной из моих коричневых байкерских кожанок, которые я ему отдал за ненадобностью. Материал на ней местами вышоркался чуть не добела. Старенькие «вранглеры» были у него с вышивкой на задних карманах, а майка «Hall & Oates» свидетельствовала, что время в Энджел-ландии застопорилось где-то на начале восьмидесятых.

— А ты у нас случайно не гей-гомоненавистник? — полюбопытствовал я.

— Он такой и есть, — подал голос вернувшийся Луис. — Все равно что еврей-антисемит, только без кошерной еды.

— Я ему втолковываю, как он все-таки похож на гея, — пояснил Энджел, намазывая маслом хлеб. При этом кусочек масла упал ему прямиком на майку; с искусной осторожностью он поддел его пальцем и дочиста облизал. Лицо у Луиса оставалось бесстрастным; глубину эмоций выдавали лишь чуть сузившиеся глаза.

— Угу, — буркнул он. — Только стати в тебе шоферской не хватает.

За едой я рассказал им о Меррике и о том, что узнал от Эйми Прайс. А еще раньше я прозвонился к Мэтту Мейберри, знакомому риелтору из Массачусетса, у которого фирма работает по всей Новой Англии, и спросил, нельзя ли навести справки по Портленду и пригородам, насчет недвижимости, которой последние год-два оперировала фирма «Элдрич и партнеры». Это был, так сказать, бросок с большого расстояния. Всю вторую половину дня я провел за раззвоном по отелям и мотелям, но неизменно упирался в стенку, когда просил соединить меня с номером Фрэнка Меррика. Тем не менее знать, где после выхода из тюрьмы кантовался и кантуется Меррик, было бы весьма полезно.

— Ты мне лучше вот что скажи, — перебил Энджел, — с Рейчел вы видитесь?

— Да было дело, несколько недель назад.

— И как у вас между собой?

— Да не очень.

— Эх ты.

— Ну да, я.

— Не «ну да», а надо стремиться, понял?

— Спасибо за совет.

— Может, ты бы к ней съездил, пока Меррик сидит подобру-поздорову за решеткой?

Когда подносили счет, я именно об этом подумал. Подумал и почувствовал, как мне все-таки хочется их обеих увидеть: подержать на руках Сэм, пообщаться с Рейчел. Притомило уже слушать об истязателях детей и поломанных жизнях, которые они за собой оставляют.

— Может, и в самом деле к ним съездить, — бросил я, машинально наблюдая, как Луис отсчитывает купюры.

— Езжай однозначно, — сказал Энджел. — А уж с псом твоим мы погуляем. Если он такой же скрытый гей, как ты, ему будет только в радость.

Глава 16

До дома в Вермонте, где Рейчел вместе с Сэм проживала сейчас у своих родителей, путь был неблизкий. Я ехал туда по большей части в тишине, обдумывая в дороге все, что накопилось у меня о Дэниеле Клэе и Фрэнке Меррике, заодно прикидывая, каким боком здесь соотносится еще и клиент Элдрича. Старик говорил, что Клэй как таковой его клиента не интересует, но при этом оба они снабжали всем необходимым Меррика, который Клэем буквально бредил. А тут еще эти Полые Люди или как их там. Я их видел или, точнее сказать, они входили в мою зону восприятия. Видела их также экономка в доме Джоэла Хармона, а еще, как я уяснил накануне из короткого разговора с Ребеккой Клэй, ее дочка Дженна, которая перед отъездом из города их даже нарисовала. Связь с ними олицетворял, казалось, Меррик, но когда его спросили на допросе, действует он в одиночку или у него есть сообщники, Меррик, похоже, искренне удивился и ответил, что нет. Таким образом оставались вопросы: кто они и какова их цель?

Родители Рейчел до понедельника уехали на уикенд, и на это время в дом приехала сестра, помочь Рейчел нянчиться с Сэм. Дочурка наша даже за те считаные недели, что мы не виделись, заметно подросла — или же это так казалось папаше, которому развитие ребенка в силу раздельного с ним проживания открывалось не пошагово, а скачками.

Быть может, я просто пессимист? Не знаю. С Рейчел мы по-прежнему регулярно общались по телефону. Я по ней скучал, и, видимо, она по мне тоже, но при нечастых наших встречах, как правило, присутствовали ее родители, или же начинала капризничать Сэм, или случалось что-нибудь еще, становясь препятствием нашему разговору о самих себе и о том, как отношения у нас успели настолько разладиться. Непонятно даже, использовали мы эти мелкие вмешательства как своего рода заслоны на пути некой последней, решающей конфронтации или же они на самом были тем, чем были. Период порознь, взятый нами на то, чтобы разобраться, как быть в этой жизни дальше, неожиданным образом затянулся, усложнился, и от него теперь веяло какой-то безнадегой. В мае Рейчел с Сэм вернулись на некоторое время в Скарборо, но нам почему-то не пожилось: мы то и дело цапались, и между нами возникла отстраненность, которой прежде не существовало. В доме, который мы вдвоем так заботливо обустраивали, ей теперь было неуютно, а Сэм не спалось у себя в комнате. Быть может, мы с Рейчел просто привыкли обходиться друг без друга, хотя я чувствовал, что меня по-прежнему к ней влечет, так же как ее ко мне. Мы существовали в каком-то подобии чистилища — вынужденного и полного недосказанностей; мы боялись, что, высказав их, обрушим ставшую вдруг хрупкой конструкцию наших отношений.

Какие-то старые стойла у себя на участке родители Рейчел переделали в большой гостевой дом; здесь теперь Рейчел с дочкой и жили. Рейчел снова работала по контракту в Берлингтоне, на отделении психологии Вермонтского университета: консультировала и читала лекции по криминальной психологии. Сейчас я сидел у нее за кухонным столом, а она мне кое-что о своей работе рассказывала — в общих чертах, поверхностно, как какому-нибудь незнакомцу за обедом. В прошлом я был привилегированным лицом, посвящался во все детали, а теперь вот нет.

Сэм сидела между нами и возилась с большими домашними животными из пластмассы. Вот она своими пухленькими ручками схватила двух барашков и стукнула их друг о дружку головами, а затем посмотрела снизу на нас — дескать, нате. Барашки лоснились от детской слюны.

— Это, случайно, не камешек в наш огород? — спросил я у Рейчел. Вид у нее был слегка осунувшийся, но красота не поблекла. Перехватив мой взгляд, она заправила за ухо выбившуюся прядь волос и слегка зарумянилась.

— Не думаю, что битье головами может у нас что-то решить, — сказала она. — Хотя мне стукнуть тебя обо что-нибудь башкой должно быть, по идее, в удовольствие.

— Очень мило.

Она, потянувшись, пальцем коснулась тыльной стороны моей ладони.

— Не хотела так резко, да вот вырвалось.

— Ничего, нормально. Я и сам иной раз не против долбануть обо что-нибудь башкой. О ту же стенку.

— Своей или моей?

— Такой-то красотой? Нет, жалко. Да и прическа попортится.

Я перевернул ладонь и легонько ухватил ее за палец.

— Пойдем, может, прогуляемся? — предложила Рейчел. — Сестренка с Сэм посидит.

Мы встали, и она позвала сестру. Памела зашла в комнату, прежде чем я успел выпустить палец Рейчел, и посмотрела на нас с мягкой проницательностью (кстати, без неприязни ко мне). Будь на ее месте отец Рейчел, он бы, наверное, уже схватился за ружье. С ним у нас как-то не ладилось; я знал, что он ждет не дождется, когда отношения у нас с его дочерью сойдут, на нет и окончательно заглохнут.

— А что, если мы с Сэм прокатимся? — спросила с порога Памела. — Мне все равно в магазин, а ты же знаешь, как она любит глазеть на людей. — Памела опустилась перед Сэм на коленки. — Ну что? Пойдем с тетей Пэмми кататься, а? В парфюмчик заодно зайдем, в гигиенку; увидишь, что надо брать, когда ты подрастешь и мальчики за тобой начнут ухаживать. Может, и пистолетик какой себе присмотрим, да?

Сэм легко и без боя далась тете в руки. Рейчел пошла за ними следом, помогла собрать в дорогу Сэм и пристроить ее в детское кресло. Когда дверца закрылась и до Сэм дошло, что мама с ними не едет, она немного поплакала, но мы знали, что это ненадолго. Машина ее просто завораживала; едва она трогалась с места, как Сэм тут же затихала и смотрела в проплывающее небо или же просто засыпала, убаюканная движением и сонным гудением мотора. Мы посмотрели, как они отъезжают, после чего я вслед за Рейчел вышел через сад в поля, прилегающие к ее родительскому дому. Она шла, скрестив руки на груди, словно то, что мы недавно соприкасались ладонями, вызывало у нее неловкость.

— Как ты там? — поинтересовалась она.

— Весь в делах.

— Что-нибудь интересное?

Я рассказал про Ребекку Клэй и ее отца, а также о появлении Фрэнка Меррика.

— Что он за человек? — спросила Рейчел.

Странный какой-то вопрос.

— Опасный, — ответил я, — и такой, к которому не пробиться. Он считает, что Клэй все еще жив, и знает, что случилось с его дочерью. Насчет этого никто ничего сказать толком не может, но в целом бытует мнение, что Клэя нет в живых; или так, или дочь у него такая артистка, какой я в своей жизни не видывал. Меррик склонен к последнему. Сам он в свое время был грохальщиком, киллером по найму. Долгое время сидел в тюрьме, но не сказать, чтобы исправился. Хотя дело не только в этом. Пока Меррик там вялился, он опекал одного из бывших пациентов Клэя, да так, что даже перевелся следом за ним в тюрьму строгого режима, чтобы быть к нему поближе. Я поначалу думал, что это просто тюремный роман — ну ты понимаешь, «он постарше, она помладше», — но, как выяснилось, все выглядело совсем не так. В пациентах у Клэя значилась еще и дочка Меррика, которая вскоре после этого исчезла. Видимо, это и сплотило их с тем пареньком, Келлогом.

— Может, этот твой Меррик рассчитывал еще и разузнать у Келлога что-нибудь такое, что могло вывести его на след дочери, — рассудила Рейчел.

— Может быть, но он опекал того парнишку годами, защищал его. Разведать о том, что знал Келлог, ему было несложно, но ведь он его потом не бросил. Держался с ним бок о бок, заботился как мог.

— Он не мог защитить свою дочь, а потому защищал хотя бы Келлога — может, так?

— Непростой он человек.

— Ощущение такое, что ты его чуть ли не уважаешь.

Я покачал головой:

— Да нет, я его просто жалею. И даже в каком-то смысле понимаю. Но не уважаю. Не в том смысле, что ты сейчас подумала.

— А какой у меня может быть смысл?

Зря я это сказал. Не ровен час, выведет нас к истоку одной из причин, отчего мы с Рейчел расстались.

— Ну, что притих? — спросила она с нажимом, и я понял: она уже догадывалась, что я собирался сказать. И хотела, чтобы это прозвучало вслух, подтверждением чего-то печального, но неуклонного.

— У него на руках очень много крови, — сказал я. — Он не способен прощать.

С таким же успехом я мог говорить это про себя. Мне еще раз с неожиданной ясностью представилось, насколько я когда-то был схож с Мерриком — может статься, сходство сохранилось до сих пор. Я как будто заново лицезрел себя по эту сторону коридора длиной в десятилетия; себя тогдашнего и одновременно нынешнего — прибавившего в возрасте нелюдима, что тщится силой и вредом исправить некогда неправые деяния.

— И вот теперь ты перешел ему дорогу, — определила Рейчел, — привлек к делу полицию. Встал на пути его усилий вызнать правду насчет своей пропавшей дочери. Ты уважаешь его так, как уважают зверя, иначе это означало бы недооценивать его силу. Теперь ты думаешь, что вам снова предстоит встать лицом к лицу, разве не так?

— Так.

Брови у Рейчел нахмурились, а в глазах стояла тоска:

— И так у тебя всегда, без перемен. Скажешь, нет?

Я не ответил. Да и что можно сказать?

Рейчел на ответе не настаивала. Вместо этого она спросила:

— А Келлог по-прежнему в тюрьме?

— Да.

— Ты думаешь с ним поговорить?

— Если получится. Я разговаривал с его адвокатом. Как я понял, дела у Келлога обстоят не очень, чтобы очень. Хорошими они у него, собственно, никогда и не были, но, если он так и останется сидеть в «строгаче», спасти его будет уже нельзя. Он уже до поступления туда был не в ладах с рассудком. А теперь он может сойти с ума окончательно.

— Правда ли все рассказы о таком заведении?

— Да, правда.

Какое-то время Рейчел молчала. Мы ступали по палой листве. Время от времени листья издавали звуки, словно какой-нибудь утешающий, баюкающий ребенка родитель, а местами, наоборот, шуршали безжизненно и сухо, обещая, что все рано или поздно пройдет.

— А что тот психиатр, Клэй? Ты говоришь, его подозревали в возможном предоставлении информации о детях насильникам? Было ли что-то, намекающее на его прямую причастность к насилию?

— Ничего, по крайней мере, я ничего на этот счет не знаю. Дочь его считает, что он не мог ужиться со своей виной за неспособность все это предотвратить. Он полагал, что должен был узреть происходящее изначально. Дети вроде Келлога проходили через насилие уже до того, как поступали к нему. У Клэя не всегда получалось до них достучаться, но его дочь вспоминает, что в их лечении налицо был прогресс, во всяком случае, в понимании ее отца. Того же мнения и адвокат Келлога. Методика Клэя была достаточно действенной. Я также говорил с одним из его коллег, доктором Кристианом, он руководит клиникой для подвергшихся насилию детей. Клэя он критикует в основном за то, что тот изначально был нацелен непременно выявить насилие. У него на это был разработан план мероприятий, который в итоге и вышел ему боком, после чего ему перестали поручать экспертные оценки для штата.

Рейчел, остановившись, опустилась на колени. Оказывается, она приметила цветок пашенного клевера с его мохнатенькими розовато-серыми соцветиями.

— Им ведь в сентябре-октябре уже отцветать положено, — заметила она. — А этот, гляди-ка, цветет и хоть бы хны. Мир меняется. — Она сорвала цветок и протянула его мне. — К удаче.

Я подержал его на ладони, вслед за чем бережно спрятал в кармашек бумажника.

— Вопрос тем не менее остается, — продолжила Рейчел. — Если насилие над разными детьми осуществляли одни и те же люди, то как они их намечали, выбирали? Судя по тому, что ты мне сказал, они брали самых уязвимых. Откуда им все было известно?

— Кто-то их извещал, — рассудил я, — отдавал им детей на потребу.

— Если не Клэй, то тогда кто?

— Детей к Клэю направляли по решению комитета. В нем были сотрудники психиатрии, социальные работники. Если бы этим занимался, скажем, я, то мне тоже надо было в Этом комитете состоять. Хотя копы, само собой, взглянули на этот вопрос под таким же углом. Просто обязаны были. То же самое и люди Кристиана. Но ни к чему не пришли.

— И вот Клэй исчез. Почему? Из-за того, что произошло с детьми, или из-за того, что принимал в этом участие? Из-за того, что чувствовал себя ответственным, или из-за того, что был ответственным?

— Две большие разницы.

— Прямо какая-то нелепость, взять так и исчезнуть. Понятно, всегда бывают исключения, но чтобы подобное мог выкинуть доктор… Он же сам психиатр, специалист со стажем, не какая-нибудь там мелкая сошка. Такого не только не сломаешь, но и вряд ли согнешь, тем более в считаные дни.

— Тогда получается, он или сбежал, чтобы уйти от последствий…

— Что тоже звучит не вполне уместно. Если он был задействован, ему наверняка хватило бы ума прикрыть свои следы.

— Или же его кто-то «исчез» — один или несколько из числа тех, кто совершал насилие.

— Скрывая свои следы.

— Но зачем ему было вообще так поступать?

— Шантаж. Или же он сам к нему склонялся.

— Ты все же считаешь, он участвовал в насилии? Ведь рискованно.

— И даже очень, — согласилась она. — Что, впрочем, не исключает вероятность того, что он педофил. Как и вероятность шантажа.

— Мы по-прежнему предполагаем, что он виновен.

— Взвешиваем варианты, только и всего.

Занятие само по себе интересное, но какое-то безрезультатное. Пока так и не ясно, что же здесь не так. Мы тронулись обратно к дому; в плавно вечереющем небе уже всходила ранняя луна. Мне предстояла долгая дорога домой, и я вдруг ощутил безысходное одиночество. Мне не хотелось уезжать от этой женщины и нашего общего ребенка, не хотелось все так оставлять. Просто невмоготу.

— Рейч, — тихо окликнул я, замедляя шаг.

Она, обернувшись на ходу, тоже приостановилась.

— Что с нами сделалось?

— Мы об этом уже разговаривали.

— Разве?

— Ты же сам знаешь, — сказала она. — Я думала, что смогу справиться — и с тобой, и с тем, чем ты занимаешься. Но я, видно, ошибалась. Что-то во мне на это отзывалось — какая-то часть меня, рассерженная и уязвленная, — но в тебе это так велико, что я пугаюсь. И…

Я выжидательно молчал.

— Когда я вернулась в дом — тогда, в мае, когда мы… не хочу даже говорить «когда мы опять воссоединились», уж очень недолго это длилось — так вот, когда мы еще на раз попритирались, я вдруг поняла, как мне там все против души. До меня даже не доходило насколько, пока я не ушла и не вернулась еще раз… Знаешь, в том месте что-то не то. Даже и объяснить не могу. Наверное, я и не пыталась это высказывать, во всяком случае вслух, но есть там вещи, о которых ты мне не рассказывал, утаивал. Я иногда слышала, как ты выкрикиваешь во сне имена. Видела, как слоняешься лунатиком по дому, все разговариваешь с кем-то, кого я не вижу, но я знаю, кто это. Я смотрела на тебя, когда ты думал, что стоишь один и отвечаешь кому-то или чему-то в полусумраке. — Рейчел безрадостно усмехнулась. — Черт, да я даже видела, как наша собака это делает. Ты и ее довел. В привидения я не верю. Может, потому их и не вижу. Думаю, они берутся изнутри, а не снаружи. Это люди их создают. Вся эта блажь насчет духов с недовершенными земными делами, насчет людей, что были лишены жизни до срока и с той поры неприкаянно бродят, не уходят из тех или иных мест — я всему этому ни на грош не верю. Незавершенные дела есть только у живых; именно они никак не могут порвать с прошлым. Твоему дому — а это именно твой дом — в самом деле нет покоя. Его призраки — это твои призраки. Ты привносишь их в мир, и лишь тебе под силу от них избавиться. А до этой поры никто в этой жизни не составит тебе пару, потому что демоны в твоей голове и духи в твоем сердце их изгонят. Ты понимаешь? Я знаю, через что ты проходишь, что пропускаешь через себя все эти годы. Я ждала, что ты мне расскажешь, но ты этого не мог. Иногда мне думается, это оттого, что ты боялся: вдруг ты расскажешь мне, а они тогда тебя бросят и уйдут, а ты этого не хочешь. Они подпитывают эту твою ярость внутри тебя. Вот почему ты смотришь на этого самого Меррика с жалостью; более того, ты ему сопереживаешь.

Лицо ее, а вместе с тем и тон голоса преобразились, щеки рдели от гнева.

— Так что смотри на него неотрывно, следи, потому что ты станешь таким же, как он, если все это не прекратится: пустым сосудом, движимым лишь ненавистью, местью и отчаянной, безутешной любовью. И мы в конце концов порознь не потому, что я боюсь за Сэм или за себя, или что из-за твоей работы может что-нибудь случиться с тобой или с нами. Ты пугаешь меня — тем, что какую-то твою часть неудержимо влечет к себе зло, боль и страдание, и страдание это, ты наверняка чувствуешь, так и пребудет в тебе неутоленным. Оно не прекратится никогда. Ты говоришь о Меррике как о человеке, неспособном прощать. Так вот прощать неспособен и ты. Ты не можешь простить себе, что не оказался на месте и не защитил своих жену и ребенка, а им не прощаешь того, что их смерть тенью легла на тебя. Я-то думала, что ты изменишься, что наше близкое присутствие в твоей жизни позволит тебе хоть отчасти излечиться, умиротвориться за счет нас. Но миру, как видно, не бывать. Ты хочешь его, но не можешь заставить себя сойтись с ним в объятиях. Ты просто…

Рейчел душили слезы. Я подошел было к ней, но она отстранилась.

— Нет, — выговорила она негромко. — Не надо, прошу.

Она ушла; я за ней не пошел.

Глава 17

Элдрич прибыл в Мэн в понедельник с утра; его сопровождал более молодой подручный с чуть рассеянным и молчаливо-отчаянным видом алкоголика, позабывшего, где спрятана опохмелка. Всю беготню с прошениями Элдрич препоручил ему, а сам по итогам представления бумаг лишь вымолвил от имени клиента несколько слов своим негромким ровным голосом насчет того, что клиент у него миролюбивый человек, чьи действия, мотивированные исключительно беспокойством о судьбе его пропавшего ребенка, оказались крайне неверно истолкованы этим жестоким, бесчувственным миром. Тем не менее он дал от имени Меррика обещание (сам Меррик ничего говорить не стал) неукоснительно соблюдать все требования вынесенного судебного решения и почтенно попросил уважить просьбу его клиента о выходе на свободу.

Судья, звали которую Нола Хайт, была не дура. За свои пятнадцать лет в мантии она чего только и от кого только не наслушалась, а потому словеса этого старого лиса не собиралась вешать себе на уши.

— Ваш клиент, мистер Элдрич, — заметила она, — провел десять лет в тюрьме за покушение на убийство.

— За нападение с применением физического насилия, ваша честь, — поправил молодой помощник Элдрича. Судья Хайт ожгла его взглядом, под которым у него опалились волосы.

— Смею заметить, ваша честь, что данное обстоятельство, как мне кажется, к нашему вопросу рассмотрения не относится, — заметил Элдрич, смиренностью тона пытаясь как-то пригладить встопорщенные перья судьи. — За данное нарушение мой клиент отбыл соответствующий срок. Теперь он другой человек: исправительное учреждение изменило его и облагородило.

Судья Хайт полыхнула взглядом, под которым человек не столь закаленный неминуемо обратился бы в груду тлеющих обломков, — а Элдрич ничего, стоял, только слегка всколыхнулся и задымился.

— Еще один хотя бы мизерный проступок в связи с этим самым рассмотрением, и ваш подзащитный облагородится по максимуму, во всю силу применимых тс данному делу статей закона, — изрекла она. — Я ясно выражаюсь, поверенный?

— Бесспорно. — Элдрич отвесил ей почтительный полупоклон. — Ваша честь столь же рассудительны, сколь и мудры.

У судьи Хайт мелькнула раздраженная мысль, не квалифицировать ли эту клоунаду как неуважение к суду, но она махнула рукой.

— Катитесь к черту из моей судейской, — сухо напутствовала она.

Было нее еще рано, начало одиннадцатого. К одиннадцати Меррика по мере готовности соответствующих бумаг должны были выпустить. Когда он появился, я ждал его на выходе из окружного изолятора Камберленда и вручил судебный ордер, запрещающий дальнейший контакт с Ребеккой Клэй под страхом тюремного заключения и/или штрафа. Он взял его, внимательно прочел и аккуратно сунул в карман куртки. Вид у Меррика был помятый и усталый, как у большинства людей, двое суток провалявшихся в камере.

— То, что ты сделал, это низко, — сказал он.

— В смысле, что напустил на тебя копов? А терроризировать молодую женщину, по-твоему, не низко? Надо тебе пересмотреть твои стандарты. А то они у тебя малость устарели, с душком.

Он, вероятно, меня слушал, но вполуха. И даже на меня не смотрел, а глазел куда-то через правое мое плечо, словно не удостаивая зрительным контактом.

— Мужчины друг с другом должны себя вести как подобает мужчинам, — продолжил Фрэнк. Лицо его рдело пятнами, будто закипая изнутри. — А ты спустил на меня псов, когда я хотел всего лишь поговорить. Ты и твоя дамочка, у вас у обоих нет чести.

— Давай вместе позавтракаем, я заплачу, — предложил я. — Потолкуем, может, к чему-нибудь придем.

Меррик вяло отмахнулся:

— Оставь себе и свой завтрак, и свою толковню. Мы уже обо всем перетолковали.

— Ты не поверишь, но я тебе даже в чем-то сочувствую, — сказал я. — Ты хочешь выяснить, что случилось с твой дочерью. Я знаю, каково это. Если я могу тебе помочь, то я это сделаю, но запугивать Ребекку Клэй — ничего это не даст. Если ты опять к ней хотя бы приблизишься, тебя схватят и упекут обратно за решетку: коли повезет, то здесь, в Камберленде, а нет, так могут и в Уоррен, в строгач. И еще один год из жизни долой, и уж во всяком случае ты не приблизишься к правде об исчезновении твоей дочки.

Впервые с начала разговора Меррик на меня посмотрел.

— С той дамочкой Клэй мы квиты, — сказал он. — А с тобой вот нет. И я тоже дам тебе совет, раз уж ты мне на него расщедрился. Не лезь куда не следует, и тогда, может, я буду милосерднее, когда наши пути снова сойдутся.

С этими словами он протолкнулся мимо и пошел к автобусной остановке. За прошедшие дни он как будто сделался пониже ростом, плечи чуть сгорбились, а джинсы в краткий период заточения понахватали пятен. Мне опять стало его жалко.Несмотря на то, что я про него знал и в чем он в разное время подозревался, Меррик все-таки был отцом, ищущим свое потерянное дитя. Быть может, это вообще все, что у него осталось. Но знал я и то, какой урон способно нанести это одержимое туповатое упорство. Знал потому, что сам когда-то такой урон наносил. Меррик будет искать, пока не докопается до правды или же кто-то не заставит его остановиться. И любой расклад заканчивается только смертью.

Я позвонил Ребекке сказать, что по крайней мере пока Меррик вряд ли будет ее тревожить, хотя гарантий нет.

— Понимаю, — ответила она. — Но меня от этих караульщиков возле моего дома начинает уже трясти. Я так больше не могу. Вы уж их как-нибудь от меня отблагодарите и выставьте мне счет, ладно?

— И еще одно, мисс Клэй, — сказал я, — последнее. Будь выбор за вами, вы бы хотели, чтобы нашелся ваш отец?

Она ответила не сразу.

— Где бы он ни был, — сказала она задумчиво, — туда его привел сделанный им выбор. Я уже как-то говорила: иногда мне думается про Джона Пула. Он ушел, а обратно так и не вернулся. Я по привычке делаю вид, что не знаю, случилось ли это из-за меня, из-за того, что я попросила его найти моего отца — или же с ним случилось что-то другое, одинаково неприятное. Но когда мне не спится и я лежу у себя в темноте, я знаю, что все это моя вина. При свете дня мне по силам себя убедить, что я здесь ни при чем, но правда-то мне известна. Вас я не знаю, мистер Паркер. Я попросила вас мне помочь, и вы это сделали, и ваши время и усилия я оплачу, но друг друга мы при этом не знаем. Если б с вами что-нибудь случилось из-за того, что вы расспрашивали о моем отце, нас бы это связало, а я не хочу быть к вам привязана, во всяком случае, в таком смысле. Вы меня понимаете? Я пытаюсь от этого отрешиться. И хочу, чтобы вы сделали то же самое.

Она повесила трубку. Может, она права и Дэниела Клэя действительно следует оставить там, где он находится, над или под землей. Но это теперь зависит не от нее и не от меня; теперь уже нет. Где-то поблизости бродит Меррик, а также тот, кто проинструктировал Элдрича оказывать ему поддержку. Возможно, роль Ребекки Клэй во всем этом закончена; а вот моя…

Когда главная тюрьма штата базировалась еще в Томастоне, сложно было проехать мимо, не заметив ее. Она встречала вас как раз на въезде в город — массивное строение на Первом шоссе, пережившее два пожара; здание, которое даже после восстановления, ремонта, расширения и отдельных доводок все равно напоминало то узилище начала девятнадцатого века, каким когда-то являлось. Впечатление такое, что сам город образовался именно вокруг тюрьмы, хотя на самом деле раньше, начиная еще с семнадцатого века, Томастон значился как торговая фактория. Тем не менее тюрьма главенствовала над местным ландшафтом и физически, и, можно сказать, психологически. Первое, что при упоминании Томастона возникало в уме у любого из жителей штата Мэн, это, конечно же, тюрьма. Иногда я задумывался, каково это, жить в месте, основной предмет гордости которого — содержание в неволе людей. Может статься, спустя какое-то время это просто забывается, а эффект, производимый этим местом на город и его жителей, как-то упускается из внимания. Быть может, это лишь приезжие начинали тотчас ощущать некую гнетущую ауру, облаком висящую над этим местом, словно бы отчаяние тех, кто заперт здесь за тюремными стенами, просачивалось в атмосферу, сообщая ей угрюмую серость, которая тяжелила воздух, подобно мелкой взвеси свинца. Преступность здесь, само собой, держалась на низком уровне. Томастон был местом, где насильственные преступления совершались раз в два или три года, так что здешний криминальный рейтинг в сравнении со средним по стране составлял примерно треть. Быть может, безотлучные очертания тюрьмы воздействовали таким образом на поведение тех, кто подумывал о карьере уголовника.

Иное дело Уоррен. Размером он был побольше, чем Томастон, и имидж его не настолько ассоциировался с местом лишения свободы. Новая тюрьма штата взрастала постепенно. Начало положило открытие «супермакса» — тюрьмы строгого режима, — затем открылась психиатрическая лечебница закрытого типа, и наконец завершилось все великим переселением в новое обиталище общережимных заключенных из Томастона. Новую тюрьму, в отличие от старой, найти было не так легко: она скромно притулилась у Девяносто седьмой автострады, настолько неброско, насколько это возможно для заведения с тысячей заключенных и четырьмя сотнями персонала. Я проехал вдоль Кушинг-роуд, оставив слева Болдукскую исправительную колонию, и так выехал к каменно-кирпичному знаку справа от дороги. «Тюрьма штата Мэн» — значилось на нем, а ниже указывались годы, 1824-й и 2001-й (первый — год основания тюрьмы-прародительницы, а второй — открытия нынешней, современной).

Уоррен больше походил не на тюрьму, а на какой-нибудь современный завод. Сходство лишь усиливалось за счет большой площадки техобслуживания справа, где размещалась, наряду с прочим, тюремная электростанция. Над газоном у главного входа висели сделанные из буев птичьи кормушки; все здесь смотрелось новым, свежевыкрашенным. Тем не менее гнетущая тишина (она, а также бело-зеленое название над входом, армированная «колючка» поверх двойного ограждения, неотвязное присутствие охранников в синей форме и штанах с лампасами, а также пришибленные посетители в вестибюле, что пришли к своим родным и близким) выдавала подлинный характер этого места. А потому не оставалось лишних сомнений в том, что при всей своей ретуши и фасадной косметике это все та же тюрьма, какая была извечно в Томастоне.

Чтобы я получил доступ к Энди Келлогу, определенно задействовала кое-какие рычаги Эйми Прайс. Рассмотрение просьбы о свидании занимает здесь иной раз до полутора месяцев. В то же время сама Прайс могла видеться со своим подзащитным в любое время, да и я к здешнему тюремному начальству был не сказать, чтоб совсем уж не вхож. Сюда — точнее, еще в Томастон, — я наведывался к проповеднику Фолкнеру, когда он сидел там в изоляторе (ту мою стычку с ним запомнили все — жуткий выдался конфуз), хотя в это новое место я приезжал впервые.

Так что я не очень-то и удивился, когда после прохода через систему безопасности в здание самой тюрьмы увидел возле Эйми Прайс знакомую фигуру: Джо Лонг, полковник охранной службы. За то время, что мы не виделись, он особо не изменился — по-прежнему здоровяк, по-прежнему немногословный, по-прежнему излучающий спокойную авторитетность, от которой вся тысяча заключенных проникалась к нему невольным уважением. Форма накрахмалена, выглажена; все, чему надлежит блестеть, надраено до блеска. Правда, в усах с прошлой нашей встречи прибавилось седины, но я на этом решил внимания не акцентировать. А под этой неприветливой наружностью крылся чувствительный ребенок, так и ждущий, что его сейчас обнимут. Впрочем, насчет этого я сдержался: как-никак, мы здесь не одни.

— Ну что, явился не запылился? — спросил он так, будто я только и делаю, что днями и ночами стучусь без устали в двери и криком кричу, чтобы меня пустили поиграть со всеми ребятишками.

— Да вот, — развел я руками, — запал на мужчин, у которых костюм в полоску.

— Для хорошего человека и добра здешнего не жалко, — откликнулся он.

Таков он, Джо Лонг. Зубоскал еще тот. Будь он немного суше, бы был Аризонской пустыней.

— А что, мне это новое место нравится, — одобрил я. — Казенное, но с элементами домашнего уюта. Вижу, ты приложил руку к декору: строгие оттенки серого, решетчато-проволочный орнамент. Печать твоего вкуса лежит решительно на всем, о том кричат даже камни.

Он посмотрел на меня несколько дольше, чем положено по уставу, после чего элегантно развернулся на каблуках и сказал следовать за ним. Эйми Прайс двинулась рядом в ногу, а замыкал цепочку еще один охранник, кажется, по фамилии Вудбери.

— Я вижу, у вас везде друзья? — отметила на ходу Эйми.

— Если мне когда-нибудь придется здесь осесть в качестве гостя, надеюсь, он будет обо мне заботиться.

— Что ж, удачи. Если вас сюда угораздит, то лучше обзавестись заточкой.

Наши шаги звонким эхом отдавались по коридору. Теперь был слышен шум: разговоры и крики невидимых людей, гроханье стальных дверей, далекий клекот радио и телевизоров. Характерная для тюрьмы картина: внутри звуки не стихают никогда, даже ночью. Не остается ничего, кроме как остро осознавать присутствие, слышать возню лишенных свободы людей вокруг тебя. Ночью, после того как гасят свет и природа звука меняется, становится еще хуже. Заключенных, обрушиваясь волной, с полной силой настигает вся отчаянность их положения. Храп и сонное бормотание пронзаются вскриками тех, кому видятся кошмары, и плачем тех, кто еще не сжился с перспективой провести в этом гиблом месте годы и годы, а также тех, кто сживаться с этим не собирается. Хват как-то рассказывал, что за свою самую долгую отсидку (два года из трех присужденных) не было ни одной ночи, чтобы сон его не оказался нарушен. Именно это, по его словам, донельзя изнашивает человека. Ирония в том, что, когда его выпустили, он точно так же не мог заснуть, только на этот раз из-за невыносимой тишины ночного города.

— Энди для встречи переводят из «супермакса» в бесконтактную комнату, — пояснила мне Эйми. — Вариант не идеальный, и о тюремной атмосфере вы представление вряд ли составите, но это все, что я могла сделать. Энди по-прежнему считается небезопасным для себя и окружающих.

Извинившись, она перед аудиенцией с Келлогом отпросилась в туалет, так что мы с Джо Лонгом остались на время одни. Вудбери держался на дистанции, привычно разглядывая пол и стены.

— Давненько мы не виделись, — подал голос Джо. — Года два, три?

— Ты чуть ли не сожалеешь об этом.

— Ну да, почти. — Джо оправил галстук, педантично стряхнув несколько соринок, посмевших к нему пристать. — Ты там насчет того проповедника, Фолкнера, ничего не слышал? Говорят, он просто сгинул без следа.

— Да, такая ходит молва.

Лонг, закончив возиться с галстуком, взглянул на меня поверх очков и задумчиво провел рукой по усам.

— Странно все-таки, что он так нигде и не всплыл, — продолжил он. — Такие люди так просто не пропадают, особенно когда у всех к ним подобное внимание. Иной раз даже закрадывается мысль, а в том ли направлении его ищут. Скажем так, вверху, вместо того чтоб внизу. Над землей, а не под ней.

— Теперь уж, наверное, и не узнать, — рассудил я.

— Скорей всего, нет. Может, оно и к лучшему. Тосковать о проповеднике никто не тоскует, но закон есть закон. За такие дела место ему за решеткой, и место это показалось бы ему ох несладким.

Если Лонг рассчитывал, что я невзначай ему что-нибудь выдам, то он заблуждался.

— Не спорю, — согласился я. — Кстати, слышал, Энди Келлогу здесь тоже живется не ахти. Какие-то, говорят, проблемы с привыканием.

— Энди Келлог весь как есть сплошная проблема. Некоторые из них он прямо-таки сам создает для себя. Не хочешь, а приходится его среди ночи глушить газом и пристегивать голого к стулу. Хотя не мешало бы это место освободить под кого-нибудь еще. А то мы все тратим деньги налогоплательщиков, возим плохих парней самолетом в Египет с Эмиратами, чтобы помягчали. А их бы лучше автобусом — тем же «Трейлуэйз» — и прямиком сюда. — Впервые глаза у него эмоционально блеснули. — А «стульчак», так он же для сдерживания, а не для пытки, — добавил он тихо, будто не веря этому утверждению настолько, чтобы произнести его в полный голос.

— Все равно это пытка, — оговорился я, — раз человек от нее с ума сходит.

Лонг в ответ открыл было рот, но тут появилась Эйми Прайс.

— Ну что, — сказала она, — можно идти.

Дверь, что напротив, открыл Вудбери, и мы вошли в помещение, разделенное надвое толстым щитом плексигласа. Ряд кабинок, каждая со своей переговорной системой, создавала для визитеров атмосферу относительной приватности, хотя нынешним утром нужды в этом не было. По ту сторону стекла стоял всего один заключенный, а за ним с каменными лицами маячили двое охранников. На заключенном был оранжевый комбинезон, а на шее болталось подобие ярма с цепями, которые сковывали разом и руки, и ноги. Ростом этот человек был пониже меня; в отличие от большинства заключенных, тюремные харчи и недостаток движения на его комплекции не сказывались. Комбез был ему даже великоват, рукава сползали на костяшки пальцев. Кожа бледная, ломкие темные волосы липли ко лбу косой щербатой челкой. Над глубоко посаженными глазами нависали узкие, но какие-то разбухшие брови. Рот маленький, гузкой, с тонкими губами. Нижняя челюсть подрагивала, как будто человек готов был вот-вот расплакаться. Впрочем, при виде Эйми он от уха до уха осклабился, обнажив нехватку переднего зуба среди остальных, с серым налетом зубного камня.

Когда мы сели, уселся и он, Келлог.

— Как дела, мисс Прайс? — спросил он, подавшись к микрофону.

— Хорошо, Энди. А у тебя?

На эту короткую фразу он размашисто закивал, как будто с ним по-прежнему разговаривали, а он выслушивал. Вблизи под левым глазом у него различался синяк, расплывшийся по скуле. По правому уху бороздой проходил шрам, запекшаяся кровь на входе в канал мешалась с ушной серой.

— Да у меня все нормалёк, — ответил он в конце концов.

— Ни с кем не пререкаешься?

— Я это… Ну, таблетки принимаю, как вы велели, и охранникам говорю, если мне нехорошо.

— А они слушают?

Энди, переглотнув, попытался как бы оглянуться на стоящих сзади. Поймав это движение, Эйми обратилась к охранникам:

— Вы не могли бы чуть отойти?

Те посмотрели на Лонга за разрешением и, получив его, потеснились из нашего поля зрения.

— Есть такие, которые хорошие, — продолжал рассказывать Келлог. — Вот сэр полковник, — Энди уважительно кивнул на Лонга, — он всегда меня выслушивает, когда мы с ним видимся. А другие, те постоянно на меня крысятся, нозят. Я сам к ним не лезу, все бочком-сторонкой, а они спецом меня из себя выводят. Специально раздраконивают, и вот тогда у меня проблемы. Нарываюсь.

Он уже в третий или четвертый раз посмотрел на меня — вскользь, не задерживаясь взглядом, но всякий раз кивая, как будто одобряя этим мое присутствие. Покончив с любезностями, Эйми меня представила:

— Энди, это мистер Паркер, частный детектив. Он бы хотел с тобой кое о чем поговорить, если ты не против.

— Нисколько я не против, — замотал головой Келлог. — Приятно познакомиться, сэр.

Скрепив таким образом знакомство, он теперь открыто, с интересом на меня посмотрел. Было в нем что-то ребяческое. Сомнения нет, при дурных обстоятельствах этот человек мог быть непредсказуем и даже опасен. Вместе с тем в голове не укладывалось, как могли те, кто видел Энди Келлога, читал его досье, не прийти к выводу, что этот молодой человек, который всю свою жизнь продирался сквозь житейские дебри (кстати, не им созданные); человек, которому в этой жизни никогда не находилось места, все-таки не заслуживает того, чтобы жизнь его кончилась в камере, а уж тем более голышом на «стульчаке» в ледяной комнате, и все лишь потому, что кто-то не удосужился проверить, принимал ли он как надо таблетки.

Я придвинулся ближе к стеклу. Мне хотелось расспросить Келлога про Дэниела Клэя и о том, что там происходило в лесу возле Бингема. Я отдавал себе отчет, насколько будет непросто и мне, и ему; к тому же не исключено, что, он наглухо замкнется или выйдет из себя, и тогда я уже ничего от него не добьюсь. И я решил начать с Меррика в расчете на то, что так, постепенно, можно будет попятным ходом выйти на тему насилия.

— Я тут видел одного твоего знакомого, — сказал я. — Звать его Фрэнк Меррик. Ты его помнишь?

Парень восторженно затряс головой. При этом он широко улыбался, вновь выставив напоказ свои серые зубы (скоро их смоет: вон какие десны — пунцовые, воспаленные).

— Да это ж мой друг! — сиял он глазами. — Он знаете, как меня любил, защищал! Он ко мне сюда придет, на свиданку?

— Не знаю, Энди. Не думаю, что ему захочется снова сюда приходить. Ты же понимаешь?

Келлог опал лицом:

— Ну да, наверное. Я когда отсюда выйду, то тоже никогда сюда больше не приду, то есть вообще.

Он нервным движением сковырнул на руке болячку, которая тут же закровоточила.

— Энди, а как Фрэнк, ты говоришь, за тебя заступался?

— Он на всех тут жути нагнал. Я-то его не боялся — ну, может, самую малость, поначалу, — а остальные перед ним все бздели. Стоило кому на меня рыпнуться, так Фрэнк сразу тут как тут, и тогда у них сразу охота отпадала. Он знал, как их достать, даже в строгаче. — Он опять широко улыбнулся. — Кое-кому от него досталось по самое не могу.

— Фрэнк никогда не говорил, отчего он за тебя заступается?

— Как отчего? — растерялся Энди. — Другом он мне был, вот отчего. Я ему нравился. И он не хотел, чтобы со мной кто-нибудь вытворил дурное.

Тут кровь бросилась ему в лицо, и мне неуютно вспомнился Меррик, как будто б что-то передалось от него этому бедняге, пока они сидели вместе. Я увидел, как руки у Келлога сжимаются в кулаки. Уголком рта он с присвистом всасывал воздух, наполняя слюной пустое дупло в зубе и опять его опорожняя; звук своей ритмичностью напоминал тиканье мины замедленного действия, взведенной на взрыв.

— Гомом он не был, — выговорил парень, медленно накаляясь. — Если вы об этом, то говорю сразу: это неправда. Он не пидор. Ни он, ни я. И если вы думаете сказать…

Краем глаза я видел, как Лонг правой рукой подал знак, и двое охранников тут же всплыли в поле зрения за спиной у Келлога.

Не волнуйся, Энди, — сказала Эйми. — Никто ничего не думает.

Парень мелко трясся, силясь совладать с собой.

— Не был, и все. Фрэнк пальцем меня не трогал. Он был мой друг, понятно?

— Конечно, понятно, Энди, — сказал я, — извини. Я ничего такого не хотел сказать. Просто хотелось спросить, не намекал ли он тебе, что между вами есть что-то общее. Он ни разу не упоминал тебе про свою дочь?

Келлог понемногу остывал, хотя во взгляде у него читались враждебность и подозрительность. Понятно, развеять их будет непросто.

— Ну, говорил кое-что.

— Это уже после того, как он стал за тебя заступаться, да?

— Ага.

— Она ведь была пациенткой доктора Клэя, как и ты?

— Ага. Она исчезла, пока Фрэнк сидел в тюрьме.

— А Фрэнк никогда тебе не рассказывал о своих догадках, что с ней могло произойти?

Парень покачал головой:

— Он вообще не любил про нее заговаривать. Сразу грустным становился.

— А он тебя не расспрашивал про то, что с тобой случилось там, на севере?

Келлог сглотнул и отвернулся. Снова пошло всасывание уголком рта, хотя на этот раз без злобы.

— Да, — ответил он тихо.

Именно «да», а не «ну» или «ага». При этом Энди Келлог сделался неуловимо моложе, словно бы я, затронув тему насилия, неожиданно переправил его обратно в детство. Лицо его обмякло, зрачки сузились. Округлились плечи, отчего зрительно он стал еще меньше, а ладони свелись в жесте наподобие молитвенного. Замученный истязаниями взрослый куда-то схлынул, растворился, и наружу проглянул призрачный образ ребенка. Нужды расспрашивать, что с ним делалось, в сущности не было. Все явствовало из самой его мимики — подергиваний, дрожаний, морганий, — бесхитростной игры черт, выдающей память о перенесенной боли и унижении.

— Он хотел знать, что я видел, — произнес он едва ли не шепотом, — чего помнил.

— И что ты ему сказал?

— Сказал, что они со мной делали, — ответил парень просто. — Тогда он спросил, видел ли я их лица или, может, слышал по именам, но на них были маски, и никаких имен никто не говорил. — Он не мигая смотрел на меня. — Они походили на птиц, все разные. Был орел, ворона. Потом еще голубь, петух. Все разные, — передернув плечами, повторил он. — Они те маски постоянно носили, не снимали.

— Ты помнишь что-нибудь о том, где это происходило?

— Было темно. Меня они со связанными руками-ногами и мешком на голове клали в багажник машины. Затем какое-то время ехали, потом вытаскивали меня. Когда снимали мешок, я уже стоял в комнате. Там были окна, но все завешенные. Был газовый обогреватель, лампы керосиновые. Глаза я старался закрывать: знал уже, что произойдет. Знал потому, что со мной это было уже не впервой. Оно как будто всегда со мной творилось, и конца-краю этому не было видно.

Пару раз он кругло моргнул, вслед за чем закрыл глаза, как будто переживая все заново.

— Энди, — шепнул я.

Глаз он не раскрыл, но кивнул, давая понять, что слышит.

— Сколько раз такое происходило?

— После трех я перестал считать.

— Почему ты никому об этом не рассказал?

— Они сказали, что меня убьют, а вместо меня заберут для тех занятий Мишель. Один из них сказал, что им все равно, мальчишка это или девчонка: подумаешь, говорит, только дырки разные. А Мишель мне нравилась. Я не хотел, чтобы с ней чего худое случилось. Я-то уже был привычный, знал, чего ожидать. Научился как-то малость отгораживаться. Представлял, что нахожусь в это время где-нибудь в другом месте, что я — это не я. Иногда, скажем, летал над лесом, смотрел вниз и видел всех людей, находил там Мишель, шел к ней, и мы играли вместе у реки. Я так мог, а Мишель, она бы не смогла. Они б ее не выпустили, оставили бы у себя на постоянку.

Я оперся о спинку стула. Этот тогда еще малец пожертвовал собой ради другого ребенка. Эйми мне об этом рассказывала, но слышать это от самого Келлога было совсем иное дело. В этой истории самопожертвования не было никакой похвальбы. Он шел на это из любви к другому ребенку, младше по возрасту, и видел это как нечто совершенно естественное. Я еще раз углядел в нем мальчишку, запертого в теле взрослого; ребенка, чье развитие почти полностью прекратилось, купировалось за счет того, что с ним проделывали люди. Возле меня молчала Прайс, стиснув губы так, что они обескровились. Должно быть, это повествование она уже слышала, но легче ей от этого вряд ли становилось.

— Но в конце ведь все выяснилось, — напомнил я. — Люди обнаружили, что с тобой происходит.

— Я обозлился. Ничего не мог с собой поделать. Меня привели к доктору. Он меня стал осматривать. Я пытался его остановить, помешать. Мне не хотелось, чтобы они пришли за Мишель. Я пробовал врать, ради Мишель, а он меня постоянно из себя все равно что выковыривал, выводил на чистую воду. Всех ответов заранее в голове не удержишь. Меня потом снова таскали к доктору Клэю, но я больше с ним разговаривать не хотел, отмалчивался. Меня тогда отправили обратно, а там я уже стал переростком и вышел по возрасту. Жизнь меня свела не с теми, я бедокурил, и оказался через это в Замке.

«Замок» — так назывался старый Молодежный центр штата Мэн в южном Портленде, исправительное учреждение для проблемной молодежи, построенное в середине девятнадцатого века. Потом оно закрылось, но никто о нем особо не тосковал. Прежде чем были построены новые молодежные колонии в южном Портленде и Чарлстоне, уровень рецидивизма у отбывшей срок молодежи составлял пятьдесят процентов. Затем он снизился до десяти-пятнадцати, в основном из-за того, что колонии теперь ориентировались не на строгость содержания и наказания, а на помощь несовершеннолетним, некоторым из которых было всего одиннадцать-двенадцать лет от роду, в преодолении их проблем. Впрочем, Энди Келлог в силу возраста этих перемен не застал. Он уже был ходящим и говорящим свидетельством всего, что может быть неправого в работе штата с неблагополучными детьми.

Заговорила Эйми:

— Энди, можно я покажу мистеру Паркеру те твои картинки?

Он открыл глаза. Слез в них не было. Возможно, их у него уже не осталось: выплакал.

— Конечно.

Женщина открыла миниатюрный кейс и вынула оттуда картонный альбом, который передала мне. В нем находилось восемь или девять картинок, сделанных в основном цветными мелками, а пара — акварелью. Первые четыре или пять были угрюмо-темными, в серо-черно-красных тонах; на них были запечатлены грубые нагие тела с головами птиц. Видимо, те самые картинки, о которых рассказывал мне «Билл».

Остальные художества изображали вариации одного и того же пейзажа: деревья, голая земля, запущенные полуразрушенные строения. Картинки были грубоватые и достаточно бесталанные, тем не менее детали на некоторых были прорисованы с большой кропотливостью, чего не скажешь об остальных — сердитые взмахи и росчерки черного с зеленым; при этом ландшафт явно тот же самый, только созданный в порыве гнева и горя. И на каждой картинке высился большой, величавый каменный шпиль. Это место было мне знакомо, потому что его изображение я уже встречал. Это был Галаад.

— Энди, а почему ты рисовал именно это место? — спросил я.

— Так там все и происходило, — сказал он. — Сюда они меня отвозили.

— Откуда ты знаешь?

— На второй раз, когда они меня затаскивали, с меня сполз мешок. Я брыкался, и он не до конца, но соскользнул. И я успел это все увидеть, пока они его снова не натянули. Увидел церковь и нарисовал, чтобы можно было показать Фрэнку. Тогда меня переправили сюда и рисовать больше не давали. Даже с собой не разрешили их взять. Я попросил мисс Прайс, чтобы она о них за меня позаботилась.

— Получается, Фрэнк эти картинки видел?

— Ну а как.

— А тех людей, что тебя туда затаскивали, ты никак не запомнил?

— Лица нет. Я ж говорю, они были в масках.

— А другие какие-нибудь приметы, отметины? Шрамы там, татуировки?

— Да какое там. — Он нахмурился, а затем удивленно застыл лицом. — А хотя нет, постойте. Ну да, у одного была птица. Вот здесь. — Келлог ткнул себе в левое предплечье. — Голова белого орла, с желтым клювом. Потому он, наверное, маску орла и носил. И всем остальным говорил, что делать.

— Ты сказал об этом полиции?

— Ну. Только толку-то. Никак, видно, не пригодилось.

— А Фрэнк? Ему ты говорил о татуировке?

— Может, — подумав, скривился Келлог. — Хотя не помню. А могу я задать вопрос? — неожиданно спросил он.

— Конечно, можешь, Энди, — слегка оторопело ответила Эйми.

Он повернулся ко мне.

— Вы же думаете тех людей найти, да? — спросил он.

В голосе у него слышались нотки, которые мне не понравились. Мальчишки за стеклом уже не было, а заменил его не взрослый и не ребенок, а какой-то ущербный, гадкий полубес.

— Да, — кивнул я.

— Ну так тогда вам лучше поторопиться, — выговорил он тоном язвительным, если не сказать издевательским.

— А что?

Улыбка опять возвратилась, а с ней тот зловещий отсвет враждебности.

— Потому что Фрэнк обещал их поубивать. Всем, говорит, бошки поотрываю, как только выйду.

И тут Энди Келлог, встав в полный рост, со всего маху шарахнулся о плексигласовый барьер прямо лицом. Нос у него тут же сломался, оставив на стекле кровяной мазок. Он грохнул мордой снова, отчего на лбу под волосами вскрылась рана. Вот он уже истошно вопил под навалившимися на него охранниками, в то время как Эйми Прайс растерянно взывала к нему по имени и умоляла охрану не делать ему больно. Зашлась трезвоном сигнализация; на помощь подоспела подмога, и вот уже Энди, брыкаясь и вопя, оказался окончательно подмят грудой тел, накликая на себя новую боль, что глушила память о старой.

Глава 18

На обратном пути в вестибюль сторожевой полковник тихо исходил паром. Там он нас на какое-то время оставил. Эйми села, и мы молча дожидались, когда Лонг вернется с новостями о состоянии Энди Келлога. Разговаривать о происшедшем в присутствии посторонних было затруднительно. Я смотрел на окружающих нас людей, погруженных в свою боль и в отчаяние тех, кого они пришли навестить. Разговаривали лишь немногие. В основном здесь были люди постарше, возможно отцы, братья, друзья. Некоторые из женщин привели с собой ребятишек, но и те держались тихо, подавленно. Они знали, что это за место, и оно их пугало. Если здесь бегать или даже громко разговаривать, то может все обернуться, как с папой: не отпустят отсюда домой, а чужой дядька отведет и закроет тебя в темноте на замок, как всегда и делают с плохими детьми. Запирают на замок, а у них гниют зубы, и они хлещутся лицами о заслон из плексигласа, чтоб поскорей наступило желанное беспамятство.

За стойкой вестибюля появился Лонг и жестом позвал нас к себе. Он сообщил, что у Энди серьезный перелом носа, что он лишился еще одного зуба, а также нахватал синяков, пока его уминали. Хотя в целом он все такой же, ни хуже, ни лучше. На лоб потребовалось пять швов, так что теперь он в изоляторе. К нему даже не применили «черемуху» — видимо, постеснялись присутствия за стеклом его адвоката. Сотрясения вроде как нет, но ночку его подержат под наблюдением, на всякий случай. Тем не менее он сейчас зафиксирован, чтобы, паче чаяния, не понаделал чего себе, а заодно и другим. Эйми уединилась переговорить по сотовому, оставив меня наедине с Лонгом, все еще сердитым на себя и своих подчиненных за то, что случилось с Энди Келлогом.

— Он уже подобное вытворял, — поделился Джо. — Я сказал глаз с него не спускать.

Он украдкой глянул на Прайс (в знак того, что отчасти ее винит: кто, как не она, упросила его людей держаться поодаль).

— По-моему, ему здесь не место, — сказал я ему.

— Это судья решил, не я.

— Ну так, значит, решение было неправильным. Я знаю, ты слышал, что в нем говорилось. Бедняге и с самого-то начала ничего особо не светило, а местная публика лишила его и этого. «Супермакс» сводит его с ума все вернее и вернее, а судья не приговаривал его к постепенному помешательству. И нельзя держать этого человека под замком в месте, где нет никакой перспективы выхода, да еще и ожидать, что он здесь возьмется за ум. У Энди Келлога рассудка даже при поступлении оставалось негусто.

Лонгу хватило порядочности выглядеть растерянным.

— Мы делаем для него что можем.

— Этого недостаточно.

Я пилил Джо Лонга, хотя сам знал, что вины его здесь нет. Келлога осудили и посадили, и оспаривать это решение в компетенцию Лонга не входило.

— Ты думаешь, ему б сиделось лучше, будь у него под бочком тот кореш Меррик? — спросил Лонг с холодной усмешкой.

— Он по крайней мере отгонял волков.

— Да он и сам-то от зверья недалеко ушел.

— Хотя на самом деле ты так не считаешь.

Джо возвел бровь:

— Подставляешься Меррику уязвимым местом? Ну-ну. Смотри, как бы туда нож не воткнулся.

Лонг насчет Меррика был разом и прав, и неправ. Сомнения нет, этот киллер готов на убийство без жалости и сострадания, но у него при этом задействован и разум. Беда в том, что Меррик сам своего рода оружие в чьих-то руках, и эти руки должным образом направляют его и используют. Хотя слова Лонга, как и Рейчел, попали в точку: да, я действительно испытывал к Фрэнку некоторую симпатию. А как мне ее не испытывать? Я тоже отец. Я тоже потерял дитя и не останавливался ни перед чем, чтобы выследить человека, виновного в ее смерти. Знал я и то, что для защиты Сэм и ее матери я готов на все. Так мне ли судить Меррика за то, что он стремится выяснить правду, стоящую за исчезновением его дочери?

Впрочем, несмотря на все сомнения, я теперь знал больше, чем еще с час назад. К сожалению, примерно таким же знанием обладал и Меррик. Может, в окрестностях Джекмена и среди развалин Галаада он уже начал поиски тех, кого считал ответственным за исчезновение своей дочери, или же он сейчас некими путями выходит на человека с орлиной татуировкой. В тот самый Галаад надо будет в конечном счете наведаться и мне. Каждый мой шаг меня к этому приближает.

Возвратилась Эйми.

— Я тут кое с кем созвонилась, — сказала она. — Думаю, мы сможем найти сочувственного судью, который выдаст ордер на перевод в психиатричку, в «Ривервью». — Она повернулась к Джо Лонгу: — На днях я организую независимую психическую экспертизу Энди Келлога. Хорошо, если б вы не чинили этому препятствий.

— Все пойдет по обычным каналам, — сказал ей Лонг, — но, если у меня будет «добро» от губернатора, я лично напялю на этого удальца поверх робы смирительную рубашку, для пользы дела.

Эйми таким заверением оказалась, похоже, довольна и посмотрела на меня: дескать, ну что, на выход? Я уже собирался за ней пойти, когда меня за руку нежно придержал Джо.

— Я тебе скажу две вещи, — поведал он. — Во-первых, насчет Меррика я сказал не для красного словца. Я видел, на что он способен. Он тут одного сидельца однажды чуть насмерть не урыл, и знаешь из-за чего? Из-за того, что тот позарился на десерт Энди Келлога. Вот так и остался лежать в коме над пластмассовой плошкой с грошовым мороженым. Ты прав, мне известно, что здесь говорилось насчет Энди Келлога и что говорил сам Энди. Я это, черт возьми, слышал не раз, для меня это не новость. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что Фрэнк Меррик Келлога использовал. Держался вблизи, чтобы из него все потихоньку выдавливать, выведывать. Постоянно раскручивал его на информацию, чтобы тот вспоминал в деталях все, что с ним проделывали те люди. В каком-то смысле он был ответственен за то, что взвинчивал парня. Постоянно его раздрачивал, накручивал, а нам уже потом приходилось иметь дело с последствиями.

Это было не совсем то, что я слышал на хоккее, но в целом мне была знакома тенденция среди бывших сидельцев идеализировать кое-кого из тех, с кем они сидели. Действительно, в местах, где крупицы доброты на вес золота, даже небольшое проявление человечности обретает монументальные пропорции. Должно быть, правда, как оно зачастую бывает, лежала в мутноватом зазоре между тем, что сказал Билл и что сказал Лонг. Я видел, как на расспросы о насилии прореагировал Энди Келлог. Возможно, Меррику временами удавалось его сдерживать, успокаивать, но, несомненно, бывало и такое, когда сделать этого не удавалось, и в итоге оно оборачивалось против самого же Энди.

— Второе, это татуировка, про которую упомянул паренек. Тут, наверное, следовало бы искать среди военных. Похоже на того, кто когда-то служил.

— Есть соображения, где именно следует начать?

— Я не детектив, — отрезал Джо. — Но если б я им был, то, пожалуй, обратился бы к югу. Может, Форт Кэмпбелл. Воздушные войска, десант.

На этом он повернулся и ушел, постепенно удалившись в корпусе тюрьмы.

— О чем вы там? — поинтересовалась Эйми, но я не ответил.

Форт Кэмпбелл, непосредственно на границе штатов Кентукки и Теннеси, место базирования сто первой воздушной дивизии.

Кричащие Орлы.

С Эйми мы расстались на паркинге. Я поблагодарил ее за помощь и спросил, нет ли у нее ко мне каких-нибудь пожеланий насчет Энди Келлога.

— Ответ вы знаете, — сказала она. — Отыщите тех людей и дайте мне об этом знать, когда управитесь. А я порекомендую худшего из известных мне адвокатов.

Я попробовал улыбнуться, но улыбка у меня поблекла где-то между ртом и глазами. Эйми догадалась, о чем я думаю.

— Фрэнк Меррик, — не спросила, а констатировала она.

— Да, он.

— Лучше бы вам найти их поскорее, чем это сделает он.

— А может, лучше их просто оставить ему?

— Что ж, можно и так, только дело не в нем и даже не в Энди. В данном случае для того, чтобы справедливость возобладала, надо, чтобы все ее видели. Кому-то надо понести ответ публично. Ведь процесс коснется и многих других детей. Надо найти способ помочь еще и им или же тем взрослым, которыми они успели стать. Этого нельзя будет сделать, если тех людей просто выследит и порешит Фрэнк Меррик. Моя карточка еще у вас?

Я заглянул в бумажник: она там была. Эйми постучала по ней пальцем.

— Окажетесь в беде — свяжитесь со мной.

— Почему это вы решили, что я непременно в нее попаду?

— Потому что вы всегдашний возмутитель спокойствия, мистер Паркер, — сказала она, усаживаясь к себе в машину. — Можно сказать, рецидивист. Вы в беде как рыба в воде.

Глава 19

Когда я неожиданно подъехал на пути из Уоррена, вид у доктора Кристиана был, прямо скажем, тревожно-растерянный; тем не менее уделить мне несколько минут он согласился. Снаружи, когда я прибыл, стояла патрульная машина, где сзади в «кенгурятнике» сидел человек — судя по положению рук и прижатой к проволочной загородке голове, зафиксированный. Рядом с машиной стоял полицейский, беседуя с женщиной лет под сорок, у которой голова периодически смещалась в одну из точек своеобразного треугольника: от копа к двоим ребятишкам в большом «Ниссане» справа, затем на зафиксированного мужчину и обратно на копа. Коп, детки, дядька. Коп, детки, дядька. При этом она явно плакала. Детки за стеклом тоже лили слезы.

— Уф-ф, — выдохнул Роберт, вслед за тем, как закрыл кабинетную дверь и изнеможенно рухнул за столом в кресло, — долгий выдался денек. А ведь я еще и не обедал.

— Что, тот парень снаружи?

— Комментировать не могу, — ответил доктор, чуть мягчая. — Работа у нас и без того нелегкая, но самое, пожалуй, трудное и требующее особой, деликатнейшей чуткости, это момент, когда кто-то выслушивает вменяемые ему обвинения. Пару дней назад было полицейское интервью, и вот сегодня к нам на сеанс приехала женщина с детьми; приехала, а снаружи их уже поджидает отец. Люди на обвинения в насилии реагируют по-разному: не верят, отрицают, гневаются. Хотя полицию вызывать приходится нечасто. А это был… прямо-таки редкостно сложный для всех нас момент. — Кристиан начал приводить в порядок бумаги на столе, разбирая по стопкам и вставляя их в папки. — Так чем могу, мистер Паркер? Боюсь, времени у нас немного. У меня через два часа в Огасте встреча с сенатором Харкнессом. Обсуждается вопрос обязательного приговора, а я к нему в должной мере не готов, как хотелось бы.

Сенатор штата Джеймс Харкнесс был из числа правых «ястребов» и славился своим нетерпимым, прямо-таки кликушеским отношением чуть ли не к каждому делу, которое только его досягало. Так, недавно его решительный голос прозвучал среди тех, кто клеймил и призывал вчинить по двадцать лет тюрьмы тем, кто обвинялся в жестоком изнасиловании несовершеннолетнего — даже тем, кто заявил о своей сделке со следствием.

— А вы сами «за» или «против»?

— Заодно с большинством обвинителей я, собственно, против, но с такими, знаете, добрыми людьми, как наш сенатор, это все равно что спорить об отмене Рождества.

— Осмелюсь спросить почему?

— Все довольно просто: это лакомая подачка избирателям, от которой больше вреда, чем пользы. Вы вот вдумайтесь: из каждой сотни поданных обвинений в судопроизводство попадает примерно половина. Из этой полусотни сорок доходят до суда. Тридцать пять из этих сорока снимаются за примирением сторон, пять доходят до оглашения приговора, и уже из этих пяти по двум выносятся обвинительные вердикты, а по трем оправдательные. Так что из той первоначальной сотни у нас остается от тридцати до сорока насильников, которых можно регистрировать и по мере надобности отслеживать.

В случае же обязательного наказания уступка в виде сделки со следствием к предполагаемым виновникам не применяется. А потому они пытают судьбу в суде, куда обвинители обычно предпочитают не являться — кстати, именно по делам о предполагаемом насилии, — если только дело не смотрится на сто процентов выигрышным. Для нас, как я уже говорил при прошлой встрече, проблема в том, что бывает крайне непросто предоставить свидетельство, необходимое для вынесения обвинительного вердикта в уголовном суде. Поэтому когда суд протекает по такой системе, есть вероятность, и немалая, что сквозь сеть проскользнет большее число реальных преступников. В свой реестр мы их не вносим, и они запросто могут вернуться к своим прежним делишкам, пока снова на них не попадутся. Система обязательных приговоров позволяет политиканам выставлять себя эдакими непримиримыми борцами с преступностью, хотя во многом это контрпродуктивно. Честно говоря, у меня больше шансов втемяшить что-нибудь в башку шимпанзе, чем убедить сенатора Харкнесса.

— Шимпанзе переизбранием не озабочено, — заметил я.

— Я бы лучше голосовал за шимпанзе, чем за Харкнесса. По крайней мере есть надежда, что оно на каком-то этапе эволюционирует. Кстати, мистер Паркер, а у вас-то есть какой-нибудь прогресс?

— Небольшой. Доктор, а что вам известно о Галааде?

— Я так понимаю, вы не тестируете меня на знание библейских тривиальностей, — сказал на это Кристиан, — а потому полагаю, что вы имеете в виду общину «Галаад» и тех «детей галаадовых».

Он вкратце изложил историю, в принципе мне уже знакомую, добавив лишь, что, по его мнению, масштаб насилия там был шире, чем в прошлом подозревалось.

— Я встречал некоторых из жертв, поэтому знаю, о чем говорю. Мне думается, большинство жителей Галаада было в курсе насчет того, что происходило с теми детьми, и в тех злодеяниях участвовало больше людей, чем предполагалось изначально. Затем, после того как были найдены детские трупики, те общинники рассеялись — одни бесследно, а другие, напротив, стали всплывать в привязке к другим делам. Одна из жертв — девочка, чье свидетельство привело к осуждению Мейсона Дубуса, который считался среди насильников застрельщиком, — приложила максимум стараний, чтобы те люди были найдены. Пара сейчас сидит по тюрьмам в других штатах, остальные мертвы. Дубус единственный из оставшихся в живых, по крайней мере из известных нам; те же, кто выжили, — пусть даже нам о них неизвестно, — нынче уже в солидном возрасте, старики и старушки.

— А что стало с детьми?

— Некоторых с развалом общины забрали родители или опекуны. Дальше следы их теряются. Других разместили по приютам. Пара нашла себе место в. «Гудвилл Хинкли».

«Гудвилл Хинкли» — заведение, расположенное невдалеке от Девяносто пятой автострады, — издавна давало и дом, и школьное образование детям от двенадцати лет до двадцати одного года, которые в разное время подвергались домогательствам, были беспризорными, либо страдали от нарко- или алкогольной зависимости, своей или членов семьи. Существовало это заведение еще с конца девятнадцатого века и что ни год выпускало из своих гостеприимных стен девять-десять выпускников, которые иначе угодили бы в тюрьму или вообще под землю. А потому неудивительно, что некоторые из детей Галаада оказались именно здесь, в «Гудвилл Хинкли». В данных обстоятельствах это было лучшее, что могло с ними произойти.

— Как такое могло произойти? — спросил я. — Ведь масштаб того, что творилось, был просто невероятный.

— Это была изолированная замкнутая община в штате, полном изолированных замкнутых общин, — ответил Роберт. —Из того, что нам теперь известно, главные семьи той злосчастной коммуны знали друг друга еще до приезда в Галаад; они или работали вместе, или же поддерживали на протяжении нескольких лет контакт. Иными словами, на месте уже была структура, которая способствовала творящимся там гадостям прямо или косвенно. Налицо было четкое разделение между четырьмя-пятью коренными семьями и теми, кто приехал позже: женщины меж собой не смешивались, дети играли порознь, а мужчины друг друга максимально сторонились, исключение составляла разве что работа. Насильники вполне ведали, что творят, и, может статься, специально присматривали себе тех, кто мог потрафить их вкусам, благо нехватки в новой добыче не было. Ситуация кошмарная, и вообще была в том Галааде какая-то общая жуткая нестыковка — и во времени, и в месте, и в самой сути его существования, — которая все лишь усугубляла. Одним словом, голимое зло.

Надо учитывать то, что тема жестокого обращения с детьми не была тогда настолько на слуху, как в наши дни. Лишь в тысяча девятьсот шестьдесят первом году увидела свет диссертация доктора Генри Кемпа «Синдром побитого ребенка», возвестившая революцию в вопросе жестокого обращения с детьми, но та работа концентрировалась по большей части на физическом насилии, а тема насилия сексуального даже в начале семидесятых, когда я начал ею заниматься, была лишь на зачаточной стадии разработки. Но вот наступила эпоха феминизма, и мир в открытую заговорил о насилии над женщинами и детьми. В семьдесят восьмом году Кемп опубликовал другое свое детище — «Сексуальное насилие: еще одна скрытая проблема педиатрии», — и примерно с той поры осознание этого вопроса встало, можно сказать, в полный рост.

Можно с сожалением констатировать, что маятник тогда слишком уж качнулся в другую сторону, породив климат постоянной подозрительности, так как наука на тот момент не поспевала за желанием совладать с проблемой. Энтузиазма было в достатке, а вот здорового скептицизма не хватало. Это привело к мощной обратной реакции и спаду отчетности в девяностые, но на сегодня, похоже, мы можем говорить о некоем шатком равновесии, пусть даже иногда по-прежнему фокусируемся на сексуальном насилии в ущерб прочим видам насилия. По подсчетам, двадцать процентов детей до достижения взрослого возраста подвергались сексуальному насилию, хотя последствия долговременной запущенности и физического насилия куда более пагубны. К примеру, физически запущенный ребенок, которого к тому же постоянно шпыняют, может с большей вероятностью пополнить криминальную среду, нежели ребенок, прошедший через сексуальное насилие. Между тем есть информация, что насильники детей, скорей всего, сами подвергались насилию, а вот большинство педофилов сексуальному насилию не подвергалось. Ну ладно, — завершил Роберт, — притомил я вас своей лекцией. Вы лучше скажите, в чем причина вашей любознательности насчет Галаада?

— Дэниел Клэй тоже проявлял к Галааду интерес, запечатлевал его на своих полотнах. Кто-то мне сказал, что он даже интервьюировал Мейсона Дубуса и вроде как намеревался написать книгу о том, что там имело место. Есть еще и тот факт, что его машину нашли брошенной неподалеку от Джекмэна, то есть невдалеке от тех мест, где находился Галаад. Более того, недавно выяснилось, что одного из бывших пациентов Клэя то ли в самом Галааде, то ли в его окрестностях насиловала группа людей в птичьих масках. Все это наводит на мысль, что это не просто серия случайных совпадений.

— Не так уж и удивительно, — пожал плечами Кристиан, — что Галаад вызывал у Клэя любопытство. Большинство моих коллег но цеху, что работает здесь, в Мэне, в свое время изучали доступный материал, а некоторые из них, в том числе ваш покорный слуга, имели касательство и к интервьюированию Дубуса. — Он задумчиво помолчал. — Я что-то не припомню каких-либо описаний Галаада, хотя упоминания сельского антуража по ходу встречались. Кое-кто из детей замечал деревья, траву, грязь. Были аналогии и в описаниях места, где над ними совершалось насилие, — голые стены, матрас на полу, всякое такое, — хотя большинству жертв на это время завязывали глаза, так что мы говорим об отрывочных образах и ни о чем более.

— Этих людей не могло притягивать к Галааду то, что происходило здесь в прошлом? — поинтересовался я.

— Не исключено, — ответил доктор. — У меня есть друг, который работает в сфере предотвращения самоубийств. Он рассуждает о «кластерах местоположения» — местах, что в силу тех или иных причин становятся центром притяжения для самоубийств, во многом из-за того, что здесь успешно покончили с собой другие. Одно самоубийство готовит почву для другого или дает ему стимул. По аналогичному принципу место, где систематически вершилось насилие над детьми, могло оказаться привлекательным для других насильников. Но это был и нешуточный риск с их стороны.

— А может, то влечение частично обуславливалось именно риском?

— Возможно. Я с прошлой нашей встречи много об этом размышлял. Есть в этом деле что-то необычное. Похоже на насилие группой незнакомых лиц, что само по себе нетипично. Дети, в отличие от взрослых, виктимизируются незнакомцами сравнительно редко. По статистике, пятьдесят процентов внутрисемейных изнасилований приходится на девочек и от десяти до двадцати — на мальчиков. При этом неинцестные насильники подразделяются, как правило, на шесть категорий, основанных на степени фиксации, — от тех, кто имеет частый несексуальный контакт с детьми, до насильников с садистскими наклонностями, которые несексуальный контакт с ними имеют редко. Это подвид, который неизвестных детей обычно рассматривает как жертвы, — однако степень жестокости по отношению к детям, что упоминали про птичьи маски, была минимальной. Фактически лишь один ребенок припомнил серьезное физическое воздействие — девочка, которая сказала, что один из тех людей взялся ее душить и не отпускал, пока у нее не начало мутиться сознание, но изувера сразу же пресек один из тех, кто с ним был. Это указывает на значительную степень их самоконтроля. На обычных насильников эти люди не походили. Налицо были спланированность, слаженность действий и, пусть даже звучит вне контекста, самоограничение. Что в применении к имевшему место лишь настораживает.

— Вы уверены, что с исчезновением Клэя подобные сообщения прекратились?

— Вы имеете в виду показания об изнасиловании, сходные с теми описаниями? Я оперирую имеющимися у меня фактами, а факты свидетельствуют именно об этом. Это, видимо, одна из причин, почему подозрения пали на Клэя.

— А могли те люди просто взять и перестать вершить насилие?

— Не думаю. Есть вероятность, что кого-то из них посадили за какие-нибудь другие преступления, отчего все и поутихло, а так нет, я не считаю, что они по своей воле перестали бы насиловать. Эти люди — хищнические педофилы. Возможно, изменилась их схема насилия, но темные их позывы никуда не делись.

— С чего бы им вдруг менять свою схему?

— Что-то могло произойти. Что-нибудь их вспугнуло или заставило понять, что если они будут действовать на прежний манер, то рискуют привлечь к себе более пристальное внимание.

— Дочь Меррика рисовала картинки людей с птичьими головами, — проронил я.

— И ее по-прежнему не могут доискаться, — закончил мою мысль Кристиан.

— Исчезновение Клэя чуть ли ни день в день совпало с пропажей Люси Меррик, — заметил я. — И вы только что сказали, что с той поры сообщений об изнасилованиях детей людьми в птичьих масках не поступало.

— Оговорюсь: сообщений, известных мне, — поправил Роберт. — Я уже рассказывал: отследить пути тех, кто был когда-то в числе жертв, весьма затруднительно. Кто знает, может, изнасилования все так же продолжались, просто мы о них не слышали.

Если вдуматься, слова эти были вполне обоснованы. Между исчезновением Клэя и Люси Меррик имелась какая-то связь, причем с вероятной привязкой к тому, что после исчезновения этой девочки перестали поступать сообщения, будто насилию злыдней в птичьих масках подверглись еще какие-то дети.

— А вот, скажем, смерть ребенка, — спросил я, — могло ли это оказаться достаточным, чтобы их в достаточной мере напугать — настолько, чтоб они перестали творить то, что творили?

Кристиан кивнул:

— Если случайная, то не исключено, что да.

— А если нет?

— А если нет, то речь идет уже о чем-то и о ком-то другом: не о насильниках детей, а о детоубийцах.

Оба мы ненадолго смолкли. Доктор что-то помечал у себя в блокноте. Снаружи день клонился к вечеру; с осторожным уходом солнца менялся угол, под которым падали сквозь жалюзи лучи. Тени от них смотрелись тюремными решетками; возможно, от этого мне снова вспомнился Энди Келлог.

— Кстати, Дубус все еще живет здесь, в штате? — полюбопытствовал я.

— Где-то возле Каратунка. Место довольно изолированное. Он фактически заключенный в собственном доме: на лодыжке браслет слежения, сам сидит на лекарствах, подавляющих половое влечение, выход в Интернет заблокирован, кабельное телевидение под запретом. Имейл, и тот мониторится, а телефонные разговоры все под запись: таково одно из условий его условно-досрочного освобождения. Он хотя и стар, но для детей все равно потенциальная угроза. Вы, наверное, думаете, что он отсидел свое за Галаад и все на этом? Как бы не так. Впоследствии он еще несколько раз отдельно отсиживал. Перечисляю с кондачка: дважды за изнасилование, трижды за риск причинения вреда несовершеннолетнему, затем за хранение детской порнографии и еще за целый ряд правонарушений такого же характера. В последний раз получил сразу двадцать лет; после десяти срок заменили на условный, но под страхом пожизненного — в расчете на то, что Дубус теперь будет под надзором до гробовой доски. Иногда к нему наведываются с расспросами выпускники и аспиранты медицины. Дубус сам по себе кладезь для научных изысканий — умен, эрудирован, голова на девятом десятке вполне ясная, и порассуждать он любит. Больше ему, как видно, все равно заняться нечем.

— Любопытно, что он так и остался вблизи от Галаада, — отметил я. Каратунк находился оттуда в какой-то полусотне километров.

— Не думаю даже, что Дубус после отсидки покидал пределы штата, — добавил Кристиан. — Когда я его интервьюировал, Галаад он живописал как эдакий парадиз, Эдем своего рода. Аргументы на руках у него были всегдашние: что сексуальность у детей гораздо развитей, чем принято считать; что все общества и культуры, где к связям детей и взрослых относились благосклонно, смотрелись на порядок выигрышней; что интимные отношения в Галааде строились на любви и взаимности. Вариации на эти темы мне доводится слышать постоянно. С Дубусом, однако, складывалось ощущение, что он знает: все это так, дымовая завеса. Он понимал, что он за существо, и наслаждался этим. Надежды на его исправление не было никогда. И теперь мы просто стараемся держать его под контролем и использовать для раскрытия природы таких, как он. В этом смысле он нам полезен.

— А что там за мертвые младенцы?

— Вину в этом он возлагал на женщин, хотя по именам не назвал никого.

— Вы ему поверили?

— Ни на секунду. В общине он являлся доминантным самцом. Даже если детоубийства Дубус совершал не сам, то он вполне мог давать соответствующие приказы. Но, как я сказал, это были иные времена, а потому не обязательно слишком углубляться в историю, чтобы оттуда всплыли аналогичные сказания о детях адюльтера и инцеста, которые удобным образом умерщвлялись.

Тем не менее Дубусу повезло уйти оттуда живым, когда народ в Джекмэне прознал, что там происходит. Подозрения, возможно, существовали и раньше, но когда оказались обнаружены тела детей, все разом изменилось. Почти все дома в поселке были разрушены до основания. Уцелели лишь пара строений да остов недостроенной церкви. Теперь, может статься, нет уже и их. Не могу сказать. Сам я там не был уже давно, со студенчества.

В дверь кабинета постучались. Женщина с ресепшен принесла стопку сообщений и кружку кофе для Роберта.

— Как мне можно встретиться с Мейсоном Дубусом? — спросил я.

Доктор Кристиан встал и от души приложился к кофе, мысленно уже успев переключиться на другие, более насущные вопросы вроде быковатых сенаторов, для которых рейтинг превыше всего.

— Я могу позвонить сотруднику службы пробации, который за ним смотрит, — сказал он, провожая меня. — Не думаю, что с визитом возникнут какие-нибудь сложности.

Когда я вышел, полицейского авто уже не было. Не было и «Ниссана», но его я увидел через несколько минут на обратном пути в Скарборо. Он стоял возле кафе, в окне которого я различил ребятишек, поедающих из вазочек розовато-желтые шарики мороженого. Женщина сидела ко мне спиной. Плечи у нее были ссутулены; похоже, она плакала.

Надо было сделать еще один звонок из дома. Я раздумывал об упомянутой Энди Келлогом татуировке и о фразе Джо Лонга насчет того, что орел может указывать на причастность к воинской службе; быть может, ее обладатель служил когда-то в воздушном десанте. Опыт подсказывал, что пробить такую информацию очень непросто. Подавляющая часть личных дел, относящихся к воинской службе, хранилась в Национальном архиве личного состава в Сент-Луисе, штат Миссури, но будь у меня даже доступ к его базам данных (хотя где его взять), всякий поиск бесполезен без некоего ключа к идентификации личности разыскиваемого. Если есть какие-то изначальные ориентиры, то теоретически можно найти кого-нибудь, кто залезет в ОФВП («Официальные файлы военного персонала»), но это подразумевает привлечение услуг со стороны, а я к этому пока не готов. Управление по делам ветеранов на выдачу такой информации тоже не разбежится: немногие рискнут федеральной должностью с пенсией ради того, чтобы из-под полы всучить какие-то досье какому-то там сыщику.

В знакомцах у меня ходил Рон Стрейдир, индеец-пенобскот из старой части города, служивший во время Вьетнамской войны кинологом подразделения К-9. Жил он на оконечности Скарборо-Даунс возле трейлера в форме ракеты, где одно время обитал некий Билли Пардью, а затем тот трейлер стал служить ночлежкой для всевозможных бродяг, тунеядцев-алкоголиков и бывших боевых товарищей, которых ветром заносило к Рону на порог. Из армии Стрейдира комиссовали по инвалидности (прилетело в грудь и левую руку, как раз в день его отъезда из Вьетнама). Так и непонятно, что его глодало больше: сидящие в теле осколки или то, что он, отъезжая, вынужден был оставить свою овчарку Эльзу, поскольку она считалась «вспомогательным оборудованием». Рон был убежден, что его Эльзу съели вьетнамцы, и за это ненавидел их, пожалуй, сильнее, чем за пули, которые они пускали в него, пока он носил военную форму.

Я знал, что у Стрейдира есть знакомый офицер национальной службы Том Хайланд, который работал с «Американскими ветеранами-инвалидами» и помог в свое время Рону через Управление по делам ветеранов выбить пособие. Хайланд, пока Рон бился с системой, оформил ему доверенность, и с той поры Стрейдир стал о нем исключительно высокого мнения. Я видел его однажды, когда они с Роном хлебали суп из морепродуктов в «Лобстер шэк», что возле парка Двух Огней. Рон представил мне его как «человека с большой буквы» — в устах Стрейдира высшая похвала по отношению к себе подобным.

По своей должности Хайланд должен был иметь доступ к личному делу любого ветерана, который только подавал заявление на пособие через УДВ, — включая и тех, кто мог служить в воздушно-десантном формировании, если он был зарегистрирован в штате Мэн или здесь располагалась его часть. В свою очередь АВИ работала и с другими службами помощи, такими как «Вьетнамские ветераны Америки», «Американский Легион» и «Ветераны зарубежных войн». Так что если бы я смог убедить Рона пошевелить Хайланда, а Хайланд в свою очередь пожелал сделать мне такое одолжение, то я в принципе сумел бы составить потенциальный шорт-лист.

Уже почти стемнело, когда я прибыл к обиталищу Стрейдира, дверь в которое была широко открыта. Рон сидел перед телевизором в окружении жестянок пива — преимущественно пустых, хотя оставались еще и нетронутые. На экране с громкостью, близкой к нулю, жарко и томно неистовствовал «дивидишный» Хендрикс. На кушетке возле стены развалился некто — младше, чем Рон, но заметно более потасканный. Сам-то Рон Стрейдир выглядел для своих лет вполне ничего: проседь в коротких черных волосах едва намечалась, а тяжелый физический труд пока еще сдерживал беспощадный натиск предпожилого возраста. Мужик он был не мелкий, но гость своими габаритами его, пожалуй, превосходил, даже полулежа. Лицо ему завешивали пегие лохмы; на подбородке топорщилась трехдневная щетина. Дым у него шел разве что не из ребер, а от слоистых облаков «травки» в голове поплыло даже у меня. Стрейдир пока еще сравнительно в себе, но время его истекало: скоро он надышится, и капут.

— О б…! — осоловело поприветствовал меня гость. — Хорошо-то как, что ты не копом оказался.

— Лучше, если дверь все-таки запереть, — посоветовал я, — или хотя бы просто прикрыть. Чтобы им как-то сложнее было вламываться.

— Блин, а ведь и вправду, — с выражением гордого идиотизма поглядел товарищ Рона. — Мудро. Блин, та-ак мудро.

— Это мой друг Стюарт, — представил Рон. — Я с его отцом служил. Он первую войну в заливе воевал. Посидели тут, повспоминали.

— Е…ть стрелять, — лаконично подытожил Стюарт, приподнимая свою жестянку. — За доброе старое.

Стрейдир предложил мне пива, но я отказался. Он, пожав плечами, щелкнул очередной жестянкой «Силвер буллит» и, приложившись, всосал добрую половину ее содержимого.

— Чего хотел? — осведомился он.

— Да вот ищу кое-кого, — сказал я. — Есть вероятность, что он служил когда-то в войсках. Вот тут на левой руке у него орлиная татуировка — и еще у него вкус к детишкам. Я подумал, может, ты что-то насчет него слышал или хотя б поспрашиваешь. А еще, Рон, неплохо было бы перемолвиться с твоим другом из национальной службы, Хайландом. Тот парень — новость хуже некуда. Иначе бы я о нем не спрашивал.

Рон медленно обдумывал. Сузил глаза и Стюарт, пытаясь сквозь хмарь вникнуть в суть.

— Любитель детишек на всю улицу кричать об этом не станет, — сказал наконец Стрейдир. — Что-то не припомню, чтобы у кого-то были такие наклонности. Орлиная татуировка — пусть небольшая, а наводка. А ты сам откуда узнал?

— Один пацан видел у него на руке. Сам человек был в маске. Это у меня единственная зацепка.

— А на годы тот пацан не взглянул?

— Что за годы?

— Службы годы. Если он служил, даже если только гальюны чистил, то годы всяко бы указал.

Я не помнил, чтобы Энди Келлог упоминал про какие-нибудь выколотые под орлом цифры. Надо попросить Эйми Прайс, чтобы выяснила.

— А если годы не указаны?

— То, значит, не служил, — просто ответил Рон. — И наколка — понт голимый.

— Но ты поспрашиваешь?

— Раз ты просишь. Может, Том чего знает. Мужик он непробиваемый, но коли речь о ребятне…

Стюарт меж тем нашел в себе силы подняться и, поматывая головой под рулады Хендрикса, шарил сейчас по полкам Рона; в губах у него уже была свежая самокрутка. Он нашел какую-то фотографию и повернулся с ней к Стрейдиру. На снимке Рон в форме сидел на корточках возле собаки.

— Рон, это чё, твоя собака была? — спросил Стюарт.

Стрейдир даже не обернулся, словно видел все спиной.

— Да, — печально отозвался он, — моя Эльза.

— Классная псина. — Стюарт издал протяжный вдох. — Вот, блин, жалко, что все так с ней обернулось. — Он помахал снимком мне. — Ты видишь? Эту собаку, представляешь, у него сожрали. Со-жра-ли. Со-ба-ку.

— Слышал, — кивнул я.

— Не, ты представляешь, — не унимался он, — это ж кем надо быть, чтобы собаку у человека сожрать? — Блеснув на ресницах, по щеке у него скатилась слеза. — Ну не гадство разве, а?

А и в самом деле.

Глава 20

Полицейским Меррик сказал, что ночует по большей части у себя в машине, но они ему не поверили, равно как и я. Поэтому Энджел, когда тот вышел из камеры, по нашей договоренности отправился следом за ним. По его словам, Меррик сел в такси, что стоят в ряд у автовокзала, доехал до мотеля возле «Мэн молл» и задернул там у себя в номере шторы, собираясь, очевидно, поспать. При этом красной его машины у мотеля не наблюдалось. Когда прошло шесть часов, а Фрэнк так и не появился, Энджел решил проявить инициативу и выяснить, что происходит. Он купил навынос пиццу и, зайдя под видом разносчика в мотель, постучал Меррику в номер. Не дождавшись ответа, он вломился в номер, но постояльца, как выяснилось, и след простыл. У мотеля дежурило еще и полицейское авто, отряженное, вероятно, для той же цели, что и у Энджела, и с такой же долей везения.

— Он, видимо, догадывался, что за ним может быть хвост, — сказал Энджел, сидя вместе с Луисом у меня на кухне. Вернувшийся с джонсоновских хлебов Уолтер нюхал сейчас Энджелу ноги и нажевывал кончики шнурков. — Из мотеля три или даже четыре отдельных выхода. Потому он то место, видно, и облюбовал.

Меня это особо не удивило. Где бы Меррик ни кантовался до своего ареста, делал он это явно не в мотеле для торгашей-коммивояжеров. Я позвонил Мэтту Мейберри узнать, накопал ли он что-нибудь полезное.

— Извини, занят был позарез, а так бы я сам тебе перезвонил, — сказал Мэтт, когда я к нему наконец пробился. Он рассказал, что первоначально свой поиск сосредоточил на офисах налоговых оценщиков в самом Портленде и ближайших окрестностях, после чего расширил его на радиус в сотню километров. — Пока нашел два объекта. Один в Сако, но он вот уже четыре года как висит в тяжбе. Я так понял, город заявил о своем удержании имущества за неуплату и выставил его на продажу с молотка. Речь идет о жилье какого-то дядечки средних лет, который находился на излечении от рака, а власти якобы без всякого уведомления выставили его имущество досрочно на закрытую продажу. Когда же он по выходу из больницы отказался покинуть жилье, туда вызвали полицейский спецназ, выставить его силой. Вы там в Мэне вообще, что ли, охренели? У человека после химиотерапии еще волосы не отросли! Сейчас дело проходит через верховный суд штата, только движется оно со скоростью хромой черепахи. У меня тут есть копии досудебных докладных записок, если захочешь взглянуть.

— А Элдрич здесь каким боком?

— Он зарегистрированный собственник, действует как доверенное лицо. Я по нему немного прошелся и выяснил, что он привязан к целому ряду сделок с недвижимостью отсюда и аж до самой Калифорнии, но дела эти в большинстве своем старые; на момент, когда я их отследил, право собственности по ним уже перешло в другие руки. А вот сделки по Мэну хронологически стоят ближе и прокручиваются, я бы сказал, по несколько иной схеме.

— Это как?

— Голову на отсечение не даю, но кажется мне, что по крайней мере часть Элдричева бизнеса состоит или состояла в подборе недвижимости для частных лиц и фирм, которые по разным причинам не хотели фигурировать в качестве владельцев. Но опять же, большинство сделок, которые я выискал, уже быльем поросло, что наводит на мысль: Элдрич с той поры сменил профиль или же не занимается этим в прежнем объеме, а то и просто научился искуснее скрывать свои следы. Кое-что из той недвижимости тянет за собой невиданных размеров бумажный шлейф, за которым в принципе можно упрятать тот факт, что если хорошенько разгрести кутерьму из всяких там дополнительных сделок, трансферт и перепродаж, то де-факто собственность на те объекты остается прежней, то есть в тех же руках. Впрочем, это всего лишь подозрение, и понадобится целая бригада экспертов с кучей свободного времени, чтобы это доказать.

Продажа в Сако выглядит судебной ошибкой. Быть может, Элдрич был проинструктирован подыскать клиенту недвижимость без шума и пыли, но все это приобрело вид воровства, а затем и вовсе покатилось к чертовой бабушке, когда город своими действиями все похерил. В общем, нашла коса на камень, а Элдрич из-за этого увяз в эдакой юридической трясине, вылезти из которой стоило ему большого труда, да и времени тоже.

Что выводит нас ко второму объекту, купленному через недельку-другую после того, как над сделкой в Сако сгустились тучи. Есть такое местечко, называется Велчвилль. Ты про него слышал?

— Так, краем уха. Знаю, что оно где-то между Меканик-Фоллз и Оксфордом.

— Может, и там. Я его даже на карте не сразу нашел.

— А такое обычно на карту и не наносят. Там шаром покати. Меканик-Фоллз сам по себе дыра, но на фоне Велчвилля он смотрится прямо-таки мегаполисом.

— Когда состарюсь, напомни, чтоб дом престарелых я подыскивал себе где-нибудь в другом месте. Ну так вот, в конце концов я его все-таки нашел. Участок находится на Севеноукс-роуд, возле Ивового ручья. Рядом ничего особо нет, так что к данному тобой описанию подходит, а потому найти нетрудно. Номер дома — двенадцать восемьдесят. Куда делись номера от первого до тысяча двести семьдесят девятого, не знаю — может, разбросаны где-то там по местности. В общем, по штату Мэн пока два этих объекта. Если хочешь, чтобы я расширил поиск, времени на это уйдет больше, так что мне придется задействовать кого-то еще, а забесплатно, как я, вряд ли кто возьмется.

Я сказал Мэтту, что дам ему знать, хотя Велчвилль для начала поиска звучал вполне подходяще: место в относительной близи от Портленда, так что город и пригороды в пределах быстрой досягаемости, и в то же время расстояние дает удобную уединенность, а при необходимости так и укрытие. В местах вроде Велчвилля и Меканик-Фоллз народ в чужие дела носа не сует, во всяком случае без конкретной нужды.

День померк, но это было нам на руку. Наведываться в Велчвилль казалось более благоразумным как раз под покровом ночи: если Меррик там, то есть шанс, что нашего приближения он не заметит. Интересно было и то, когда Элдрич купил этот дом. Меррик в то время сидел в тюрьме, и его выходом оттуда еще не пахло — то есть Элдрич или планировал все загодя, или же дом покупался для совершенно других целей. По словам Мэтта, Элдрич по документам все еще значился хозяином, хотя представить сложно, чтобы он много времени проводил в Велчвилле. А это подразумевало вопрос: кто использовал тот дом последние четыре года?

Мы сели в «Мустанг» и направились в глубь побережья, в объезд Оберна и Льюистона; постепенно городки повиднее остались позади, а впереди распахнулась сельская местность Мэна, даром что отсюда до крупнейшего города штата достаточно близко. Хотя Портленд, разрастаясь, вбирал в себя более мелкие населенные пункты, угрожая тем самым их самобытности, в целом впечатление такое, будто город отстоит отсюда на сотни миль. Это был иной мир узких дорог и разбросанных домов, мелькающих мимо городков с безлюдными улицами, где покой нарушался разве что взревыванием проезжающих грузовиков да редкими машинами, да и они с нашим продвижением на запад встречались все реже и реже. Временами мимо проплывала цепочка уличных фонарей, рассеянно освещающих отрезок дороги, ничем не примечательной и вместе с тем характерной именно для данной местности, данного округа.

— Как же так? — задал вопрос Энджел.

— Что «как»? — не понял я.

— Как тут вообще люди живут?

Мы только что свернули с Четыреста девяносто пятого шоссе, а он уже затосковал по городским огням. Энджел сидел на заднем сиденье, сложив руки, как надутый ребенок.

— Так ведь не все хотят жить в городах.

— Я да.

— Точно так же не все хотят жить рядом с тебе подобными.

Сто двадцать первая трасса ленивой анакондой петляла через Майнот и Хакет-Миллз, затем через тот самый Меканик-Фоллз, где пересекалась с Двадцать шестым шоссе. Оставалось меньше мили. Луис возле меня вынул из складок пальто «глок». Сзади послышалось, как загоняются в патронник патроны. Кто бы там ни жил на Севеноукс-роуд — Меррик или неизвестный другой, — встрече с нами он вряд ли обрадуется.

Дом находился от дороги на некотором расстоянии, поэтому не был виден, пока мы с ним фактически не поравнялись. Я увидел его в заднее зеркало: простое одноэтажное жилище с центральной дверью и двумя парами окон по бокам; ни запущенное, ни чересчур ухоженное. Стоит себе и стоит.

Какое-то время мы ехали вверх по склону дороги, пока шум мотора гарантированно не перестал быть слышен тем, кто мог находиться в доме. Тогда я затормозил, и мы некоторое время подождали. Никаких машин на дороге не было, ни встречных, ни попутных. Наконец я развернул машину, и с холма мы съехали на холостом ходу; по тормозам я дал, когда дом еще не был виден. «Мустанг» остался стоять у дороги, а мы остаток расстояния покрыли пешком.

Дом стоял в темноте, без огней. Мы с Луисом дожидались, пока Энджел обследует по периметру участок в поисках ночной подсветки, которая может активизироваться движением. Ее он не нашел. Лишь обойдя дом по кругу, он просигналил, что можно подходить, стеклышко фонарика при этом плотно зажимая кулаком, так что свет различали только мы.

— Сигналки нет, — сообщил Энджел. — Я, во всяком случае, не заметил.

Что ж, вполне естественно. Кто бы ни обживал этот дом — Меррик или тот, кто его спонсировал, — ему не хотелось давать копам повод наведываться сюда в его отсутствие. Да и число краж со взломом в здешних местах наверняка исчисляется большим пальцем на одной руке.

Мы осторожно приблизились к дому. Было видно, что черепица на крыше за последние год-два местами заменялась, а вот краску в отдельных местах не мешало и подновить: где трещину замазать, где щербинку. Двор большей частью зарос сорняками, но подъездная дорожка при этом засыпана свежим гравием и вела к очищенной от поросли площадке под одну или две машины. На гараже сбоку дома красовался новенький замок. Ремонт этому строению не мешал, однако срочности в нем тоже никакой не было. Иными словами, дом хоть сейчас готов под жильцов, но не более того. Внимания он не привлекал, ничто не тянуло кинуть на него повторный взгляд. Он был небросок так, как бывает небросок объект, назначение которого — смотреться заподлицо с окружающим фоном.

Мы обогнули строение еще раз, избегая гравия и держась травы с целью приглушить наши шаги; присутствия внутри дома не наблюдалось. Энджелу потребовались считаные минуты, чтобы заточкой и отмычкой открыть заднюю дверь и впустить нас в кухоньку с пустующими полками и стенными шкафами, а также холодильником, единственное предназначение которого состояло, видимо, в урчании и нагнетании таким образом уюта в неодушевленное пространство дома. В мусорном ведре обнаружились недоеденный цыпленок (судя по запаху, он здесь пролежал уже не один день) и пустая пластиковая бутылка из-под воды. Еще там лежала смятая пачка «Америкэн спирит» — сигарет, которые были в фаворе у Меррика.

Мы продвинулись в главный коридор; впереди была передняя дверь. Слева находилась небольшая спальня, где из мебели стояли лишь видавший виды диван-кровать и небольшой столик. Из челюстей диван-кровати языком торчал угол не вполне белой простыни, единственно ярким пятном в общем полусумраке. Со спальней соседствовало подобие гостиной, где напрочь отсутствовала мебель. Стены по бокам безжизненно-хладного камина заняты встроенными книжными полками, которые в свою очередь занимала единственная книга, потрепанная Библия в кожаном переплете. Я взял ее и полистал, но не обнаружил ни надписей, ни пометок, ни имени владельца где-нибудь на титульном листе.

Энджел с Луисом тронулись направо, оглядев поочередно ванную, переделанную, судя по всему, из еще одной спальни (она сейчас пустовала, если не считать сухие трупики насекомых в пыльных, оставшихся с лета тенетах — ни дать ни взять елочные украшения, которые позабыли снять), а также бывшую столовую, на что указывали следы ножек стола и стульев, — прогалинками в окаменелом слое пыли, как будто мебель отсюда упорхнула как по мановению волшебства, без всякого участия человека; взяла и развеялась в воздухе как дым.

— А ну-ка, — шепнул Энджел. Он стоял в коридоре, высвечивая фонариком квадратную дверцу в полу, рядом с боковой стеной дома. На дверце висел замок, правда, недолго. Энджел машинальным движением от него избавился, вслед за чем поднял створку за медное, вделанное в дерево кольцо. Вниз уходила тающая в темноте лестница. Энджел поднял взгляд на меня.

— Ну почему все вечно происходит под землей? — укорил он шепотом, как будто я был в чем-то виноват.

— Ну почему ты вечно шепчешь? — отозвался я.

— Тьфу ты, — сказал Энджел вслух. — Ненавижу себя в такие моменты.

Мы с Луисом опустились рядом с ним на колени.

— Запах чуешь? — спросил Луис.

Я принюхался. Воздух внизу пах под стать тем остаткам цыпленка в мусорном ведре, только запах был слабый, будто что-то там в свое время гнило, а затем гниль убрали и осталась лишь память о гниении, упрятанная в безжизненной тишине.

Я стал спускаться первым, Энджел за мной. Луис остался наверху на случай, если кто-то вдруг приблизится к дому. Подвал на первый взгляд показался еще более пустым, чем комнаты, — ни инструментов на стенах, ни рабочих верстаков, ни нагромождения коробок, ни брошенных реликвий прежних жизней, оставшихся забытыми под домом, где они некогда занимали заслуженное место. Стояла там лишь прислоненная к стене метла, а посередине в земляном полу виднелась яма метра полтора в диаметре и глубиной метра два. По окружности она была выложена кирпичом, а на дне валялись обломки черепицы.

— Похоже на какой-нибудь колодец, старый, — подумал вслух Энджел.

— Кому бы, интересно, взбрело строить на колодце дом?

Вместо ответа Энджел втянул ноздрями воздух.

— Запах идет отсюда. Может, что-то захоронено под камнями.

Я взял метлу и протянул ему. Энджел пошерудил ею обломки, лишний раз убедившись, что толщина их слоя всего несколько сантиметров. Ниже шел сплошной цемент.

— Гм, — Энджел кашлянул, — странно.

Но я уже не слушал: оказывается, подвал был не таким уж пустым, как показалось с самого начала. За лестницей в углу, почти невидимый в сумраке, возвышался громоздкий дубовый шкаф — темный, чуть ли не черный. Я посветил на него своим фонариком и увидел, что шкаф покрыт прихотливой резьбой — филигранные листья, побеги плюща; словом, не творение рук человеческих, а прямо-таки часть природы, застывшая в своем нынешнем обличии. Ручки у мебели были из хрусталя, а в замочной скважине тонко поблескивал медный ключик. Я посветил вкруговую по подвалу в попытке уяснить, как кому-то вообще удалось в свое время опустить сюда эту гробину. Проем подпола и лестница для этого чересчур узки. Быть может, когда-то со двора в подвал вели еще одни двери, только непонятно, где они находились. Возникало неуютное чувство, будто сам подвал был каким-то образом сооружен вокруг этого старой дубовой колоды с единственной целью дать ей упокоиться здесь в тиши.

Потянувшись, я взялся за ключ, который у меня меж пальцами трепетно задрожал. Я притронулся к дереву: оно тоже мелко вибрировало. Дрожание исходило, казалось, разом и от шкафа, и от самой земли под ногами, как будто где-то под домом непонятно для чего завелась какая-то махина.

— Ты чувствуешь? — подал я голос, но Энджел сейчас находился и рядом, и как будто на расстоянии, словно пространство и время на мгновение вывернулись в совершенно ином ракурсе. Я видел, как он по-прежнему изучает яму в подвальном полу, прикидывая, не могут ли черепки быть как-то связаны с источником запаха; при этом меня он не слышал, и даже мне собственный голос показался слабым. Я повернул ключ. Он щелкнул в замке громко, даже чересчур громко для такого незначительного механизма. Взявшись обеими руками за ручки, я аккуратно потянул их на себя. Дверцы раскрылись бесшумно и легко, обнажив внутренность шкафа.

Внутри что-то шевельнулось. Я отпрянул, от неожиданности чуть не споткнувшись. При этом я вскинул ствол, чиркнув перед собой лучом фонарика, отчего на секунду ослеп, — таким ярким было отражение.

Я таращился на свою собственную личину, искаженную, с черным горбом тени позади. На задней стенке шкафа висело золотистое зеркало. Снизу были встроенные секции под обувь и белье, сплошь пустые, а чуть выше уровня пояса находилась широкая полка, почти вся заставленная с виду хаотичным набором предметов: серебряные серьги с красными камешками; золотое обручальное кольцо с датой «18 мая 1969» внутри пояска; побитая игрушечная машинка (судя по виду, пятидесятых годов; красная краска на ней почти полностью облупилась); дешевый медальон с выцветшим фото женщины; мелкий приз по боулингу без даты и имени самого призера; книжка детских стихов в тканевом переплете, открытая на титульной странице и с надписью прыгающим почерком: «Эмили с любовью от мамы и папы, Рождество 1955»; галстучная булавка; старая сорокапятка Карла Перкинса с его собственноручным автографом поперек названия; золотое ожерелье с цепочкой, порванной таким образом, будто украшение сдернули с шеи; и наконец, портмоне — пустое, если не считать фотографии молодой женщины в мантии и шапочке выпускницы.

Но все эти предметы лежали здесь так, для блезира, хотя все в них свидетельствовало о том, что хозяева ими в свое время очень дорожили. Вместо них мое внимание было приковано к зеркалу. Его отражающая поверхность была сильно повреждена возгоранием или каким-то другим чудовищным жаром: в сердцевине зеркала проступал деревянный задник. Стекло шло пузырями, а края были усеяны бурыми и черными пятнами; тем не менее оно не треснуло, а дерево за ним не обуглилось. Вызвавшая деформацию жара была такой силы, что зеркало под ней просто поплавилось, хотя на заднике зеркала это почему-то не отразилось.

Я потянулся к нему рукой, но на полпути остановился. Это зеркало я уже видел прежде. И тут мне стало ясно, кто именно манипулирует Фрэнком Мерриком. В животе что-то тошнотно содрогнулось, я даже ощутил рвотный позыв. Рот готов был забурлить словами, но все они стали бы бессмысленны. В уме стремглав мелькали образы, воспоминания о доме…

— Это не дом. Это гнездилище.

Символы на стене в давно брошенном жилище, открывшиеся лишь тогда, когда отошли обои и язычинами выстелились в коридоре. Человек в истрепанном пальто, с пятнами на штанах и отставшей от ботинка подметкой, стоит и требует уплату долга от того, кого тоже с давней поры считают покойником.

— Ох этот старый, треклятый мир.

И золотистое зеркальце в прокуренных никотиновых пальцах, с отражением кого-то заходящегося воем — не то меня, не то кого-то другого.

— Он был проклят, и душа его взята…

Рядом оказался Энджел; он стоял и смотрел на ни о чем не говорящие предметы.

— Что это? — спросил он.

— Коллекция, — ответил я.

Он придвинулся и хотел было приподнять игрушечную машинку.

— Не трогай, — поднял я руку, — вообще ничего. Уходить надо, не мешкая.

Тут Энджел тоже заметил зеркало.

— Ух ты. Что, интересно, случилось…

— Это из дома Грейди, — бросил я.

Энджел в отвращении отпрянул. При этом он оглянулся через плечо, словно ожидая, что из какой-нибудь неведомой щели сейчас вдруг появится тот, кто перенес сюда это зеркало, — пауком, что свернулся где-то там наверху в спячке до прихода первых по весне букашек.

— Ой-й, любишь ты, блин, прикалываться, — фыркнул возмущенно Энджел. — Ну почему никогда не бывает, чтоб по-нормальному?

Я прикрыл дверцы шкафа; ключ, когда я поворачивал его в скважине, все так же тонко вибрировал. Коллекция вновь была заперта. Мы выбрались из подвала, задвинули засов, навесили обратно замок. Из дома мы ушли, не оставив следов; когда Энджел запер следом заднюю дверь, дом смотрелся совсем так же, как до нашего проникновения.

Хотя уверенности насчет этого у меня теперь не было.

Он узнает, что мы здесь были.

Так или иначе, Коллектор прознает. И придет.

Глава 21

Обратный путь в Скарборо протекал почти в тишине. И Энджел, и Луис в доме Грейди однажды уже были. Они знали, что там произошло и чем все кончилось.

Дом Джона Грейди — «детоубийцы штата Мэн» — долгие годы после его смерти пустовал. Хотя, если вдуматься, слово «пустовал» здесь не самое подходящее. Уместнее будет сказать «дремал». Ведь что-то в доме Грейди осталось; некая частица человека, давшего дому свое имя. По крайней мере так казалось, даже если это были всего лишь чадные тени, миазмы истории и память о пропавших жизнях, — мешанина, что создавала череду фантомов у меня в мозгу.

Однако в подозрении, что в доме Грейди угнездилось нечто, я оказался не одинок. И появился Коллектор — оборванец с желтыми ногтями, — просивший лишь одного: позволения взять из дома сувенир — зеркало, и ничего более. Сам он проникнуть в дом то ли не желал, то ли не мог, а от его рук, как я считал, погиб всего один человек — мелкий головорез по имени Крис Тирни, дерзнувший встать у этого странного зловещего человека на пути. Но позволение, которое выспрашивал Коллектор, зависело не от меня, и когда он убедился, что желаемого не получит, то все равно то зеркало забрал, оставив меня на земле в крови.

И последнее, что я видел, когда лежал там и череп у меня разбухал от неимоверной боли нанесенного Коллектором удара, — это образ Джона Грейди. Его отражение я ухватил в зеркале, взятом Коллектором. Грейди исходил беспомощным воплем в предчувствии справедливой кары, что должна была наконец над ним свершиться.

И вот теперь то самое зеркало, обугленное и в пузырях, залегало под пустующим домом, отражая бессвязный набор предметов, — маленькие символы чужих жизней, мера справедливости, взятая тем изнуренного вида типом. В прошлом он как минимум однажды подписался как Кушиэль. Черный юморок: имя, похищенное у тюремщика ада, но тем не менее намек на его натуру или же на то, что он своей натурой считал. Я чувствовал уверенность, что каждый из предметов в том старом шкафу представляет отнятую жизнь, неким образом оплаченный долг. Вспомнился дурной запах над ямой в подвале. Быть может, имело смысл сделать звонок куда следует — но что я мог сказать? Что я чуял кровь, но ее нигде не было видно? Что там в подвале есть шкаф с вещицами, но указаны на них в лучшем случае какое-то имя, какая-то дата, и это единственное, благодаря чему их можно увязать с исконными владельцами?

А что вы делали в том подвале, сэр? Или вам неизвестно, что проникновение в дом, да еще со взломом, уголовно наказуемо?

Поразмыслить следовало и вот над чем. В прошлом мне доводилось встречать типажи не менее опасные, чем Коллектор. Их природа, к объяснению и пониманию которой я хотя бы отчасти приближался, порочна, и они способны на великое зло. Однако Коллектор в их число не входил. Им двигало нечто иное, нежели просто желание причинять боль. Его место находилось как будто вне пределов общепринятой морали; зиждилось на деяниях, для которых рамки правосудия, оправдания или помилования тесны. По его понятиям те, кого он ищет, уже осуждены, а он лишь приводит в исполнение приговор. Он чувствовал себя хирургом, точным движением удаляющим из организма раковую опухоль и бросающим ее в очистительный огонь.

И вот теперь он манипулировал Мерриком, используя его для выявления из тени неизвестных покуда лиц, которые могут таким образом показаться на виду. Сам Фрэнк в доме бывал, хотя бы наездами: смятая пачка и гниющий цыпленок тому подтверждение. Курил и Коллектор, но предпочитал что-нибудь позабористей, чем «Американ спирит». Через Элдрича он снабдил Меррика машиной; возможно, что и деньгами, а также пристанищем — наверняка с запретом посещать в доме определенные запертые места. Впрочем, если б Меррик даже ослушался и пробрался в подвал, те вещицы в шкафу все равно были бы для него пустым звуком. Подумаешь, лежат себе кучкой — непонятно зачем и как собранная чудаковатая коллекция никчемных безделушек в старинном шкафу, что заткнут в углу подвала и вибрирует на ощупь, странно пованивая каким-то гнильем и старьем.

Теперь ясно, что Коллектор ищет кого-то, связанного с Дэниелом Клэем, но не самого Клэя, если верить Элдричу. Ответ мог быть только один: он выискивает тех, кто охотился на пациентов Клэя; людей, которые, если я прав, ответственны за то, что случилось с Люси Меррик. Так что Элдрич был задействован, чтобы Фрэнк Меррик обрел свободу и оказался запущен в нужном направлении. Однако этот человек не из тех, кто стал бы докладывать о каждом своем шаге замшелому крючкотвору в заваленной бумагами конторе. Он жаждал мести, и Коллектор наверняка понимал, что в какой-то момент Меррик полностью выйдет у него из-под контроля. А потому надо, чтобы за ним шли по пятам, висели тенью, вовремя считывали все следы и любой проблеск информации тут же передавали тому, кто освободил этого строптивца для проведения поиска. А когда те искомые люди наконец зашевелятся и себя выдадут, Коллектор будет уже ждать и взыщет с них долг.

Но кто виснет на Меррике тенью? Кто идет по его следу? Ответ опять же напрашивался только один.

Полые Люди.

Энджел как будто шел с моими мыслями рука об руку.

— Мы теперь знаем, где он, — сказал он, — и если он с этим увязан, мы теперь при необходимости можем его застать.

Я покачал головой.

— Это у них перевалка, не более. Меррика сюда, видно, на какое-то время пустили, но до подвала он как пить дать не добрался. Кладу еще десятку сверху: тех, кто имеет отношение к дому, он в глаза не видел, кроме разве что юриста.

— Замок в задней двери совсем новый, — заметил Энджел, — я на нюх определил. Сменили совсем недавно, буквально день-два.

— Видимо, Меррика лишили ключевой привилегии. Хотя, думаю, ему на это наплевать. Он и так-то здесь, судя по всему, нечасто бывает, да к тому же подозрителен. Мне так кажется, он, едва представилась возможность, попросту решил оторваться. Не хотел быть у юриста на привязи, да вот только не знал, кто его поиск спонсирует. А знал бы, так обходил бы этот дом за три мили.

— Но ведь мы все равно на шаг впереди него, разве не так? Место за собой оставили чистым, не наследили. Знаем теперь, что он в деле, а он про это не знает.

— А ты кто такой? — усмехнулся Луис. — Нэнси Дрю, что ли? Детский детектив? Ничего, пускай себя проявит. Он же двинутый, а мало ли мы двинутых повидали. Одним больше, одним меньше: лодку ему не опрокинуть.

— Этот не такой, как все, — заметил я.

— Во как. С чего ты взял?

— Потому что он ни на чьей стороне. Сам по себе, и никто ему не указ и не помеха. Что ему надо, то он и творит.

— А что ему надо?

— Пополнять свою коллекцию.

— И теперь ему понадобился Дэниел Клэй? — спросил у меня Энджел.

— Думаю, он хочет добраться до тех, кто насиловал клэевских пациентов. Во всяком случае, Клэй к ним выводит. И Меррика Коллектор использует, чтобы их выкурить.

Луис пошевелился на сиденье.

— А какие варианты есть по Клэю?

— Такие же, что и по остальным: он или жив, или мертв. Если второе, то либо наложил на себя руки, как подозревает его дочь, — и в таком случае возникает вопрос, зачем он это сделал, — или же кто-то ему в этом помог. Если его убили, то, вероятно, ему, так или иначе, были известны те, кто насиловал детей, и его убили с целью неразглашения. Если же Клэй жив, то спрятался он, надо сказать, хорошо. И в выдержке ему не откажешь: ни разу не вышел на свою дочь. Или так говорит она, и тогда это совсем не одно и то же.

— А ты принимаешь ее слова на веру, — уточнил Луис.

— Ну а почему мне ей не верить? Есть еще история с неким Пулом. Она наняла его разыскать ее отца, а Пул в результате сам сгинул. О’Рурк из портлендской полиции рассказывает, что он был сыщик-любитель и, по всей вероятности, имел сомнительных друзей. С Клэем его исчезновение может и не быть связано — а если да, то тогда он или дошел своими расспросами до тех, кто убил Клэя, и за это поплатился жизнью. Или же он нашел Клэя, и тот его за это прикончил. Так что раскладов, по сути, всего два: Клэй либо умер и никто не желает это повторно обсуждать, либо жив и не желает, чтобы его нашли. Но если ему настолько важно оставаться в укрытии, что он из-за этого готов на убийство, то ради чего он вообще прячется? Что скрывает, чего стережется?

— В итоге мы опять возвращаемся к детям, — подвел черту Луис. — Живой или мертвый, о происходящем с ними он знал больше, чем высказывал вслух.

Мы находились на въезде в Скарборо. Я свернул на него и поехал по Первому шоссе, после чего взял курс на побережье, через залитые лунным светом болота к темному ждущему морю. Я проехал мимо своего дома, вспомнив попутно слова Рейчел. Быть может, она права. Возможно, я сам себя преследую. Мысль эта не особенно утешала, хотя не очень отрадной выглядела и альтернатива — а именно, что, как и в доме Грейди, нечто в моем жилище нашло способ заполнить собой оставшиеся пространства.

Энджел заметил, какого взгляда я удостоил свой дом.

— Хочешь, чтобы мы к тебе зашли на минутку?

— Не надо, тем более что в гостинице вас ждет стильный номер. Наслаждайтесь, пока есть возможность. В Джекмене на стильность рассчитывать не придется.

— Кстати, где он, Джекмен? — поинтересовался Энджел.

— На северо-западе. Следующая остановка — Канада.

— А в самом Джекмене что?

— Вы да я, и нынче и вчера. Джекмен — единственный островок цивилизации вблизи от Галаада, а Галаад или ближайшие его окрестности были тем самым местом, где насиловали Энди Келлога и где нашлась машина Клэя. Келлога тоже насиловали не на улице, то есть у кого-то в том районе была как минимум хибара. Меррик или уже успел там побывать, но ничего не нашел, а потому вынужден был в Портленде трясти Ребекку Клэй, или еще не успел туда наведаться. Если нет, то он скоро туда нагрянет, но у нас пока есть шанс его опередить, хотя бы на шаг.

Впереди, поблескивая огоньками в окнах, проглянул силуэт «Блэк Пойнт инн». Друзья спросили, пойду ли я с ними ужинать, но есть как-то не хотелось. То, что я увидел в подвале, вообще отшибло мне аппетит. Посмотрев вслед, как они поднимаются по ступеням в вестибюль и исчезают в баре, я поехал обратно домой.

В дверях я нашел записку от Боба Джонсона, сообщающую, что Уолтер у них. Ну и ладно, пусть пока побудет там. Обычно они укладывались рано, даром что Шерли, жена Боба, из-за артрита засыпала трудно и ее часто можно видеть у окошка за чтением, с приделанным к книге ночничком, чтобы не будить мужа, или просто наблюдающей, как темнота медленно перерастает в рассвет. В любом случае я не хотел их будить ради сомнительного удовольствия дать зимней ночью своей собаке поощрительную прогулку. А потому я запер двери и тихонько поставил подборку Баха, подаренную Рейчел в попытке расширить мой музыкальный кругозор. Я сварил кофе и сел у окна в гостиной, откуда взгляду открывались лес и водная ширь. Осознавая шевеление каждого дерева, колыхание каждой ветки, подвижное изменение каждой тени, я размышлял при этом о путях ячеистого мира, что вновь сводил мою тропу с тропой Коллектора. Математическая выверенность музыки Баха на удивление контрастировала с нелегким спокойствием моего дома. Сидя в темноте, я ощущал, что Коллектор меня страшит. Я считал его охотником, но в том безоглядном стремлении к немолчному выслеживанию было что-то поистине зверское. Мне он виделся человеком, которого вопросы морали особо не тяготили. Впрочем, не совсем так: правильнее сказать, что им двигала своя странноватая нравственность, но была она опоганена и отталкивала уже видом тех сувениров, что он собрал в своей коллекции. Быть может, ему нравилось притрагиваться к ним в темноте, вспоминать некогда олицетворявшие их жизни, течение которых оказалось прервано. Была в этом для него своего рода лакомая чувственность сродни сексуальной. Деяния, что он вершил, доставляли ему удовольствие, и тем не менее назвать его простым убийцей было бы неправильно. Для этого он чересчур сложен. Все убиенные им люди совершили нечто заставившее его на них ополчиться, восстать. Если те люди подобны были Джону Грейди, то получается, они совершили грех, который нельзя стерпеть, а уж тем более простить.

Но кто именно не мог стерпеть того греха? Сам Коллектор? Разумеется. Но ведь он вроде как считал себя лишь исполнителем чьей-то чужой, вышестоящей воли? В своем убеждении он, может статься, заблуждался, но именно оно давало ему ту властность и силу, вымышленную или какую иную.

Ясно, что ключом здесь является Элдрич: именно он обеспечивал ему объекты недвижимости — базы, с которых ему сподручней вторгаться в мир и вершить дела, для которых он был якобы призван. Дом в Велчвилле был приобретен еще задолго до того, как замаячила перспектива выхода Меррика на свободу. Правда, в предшествующий период Коллектор успел заняться делом Грейди и умыкнул зеркало, что висело теперь в подвальном шкафу, искаженно отражая мир, так или иначе соответствующий видению Коллектора, а также предметы в том обнаруженном кладе, молчаливо свидетельствующие о том, что он приложил к этому миру руку и где-то в других местах. Но ничто не объясняло, отчего Коллектор вызывает у меня такую настороженность или почему при мысли о нем у меня возникает страх за свою безопасность.

В конце концов я встал со стула, перебрался в кровать и лишь в крепчающих объятиях сна понял причину своего страха перед этим человеком. Он всегда выискивал, выщупывал, пребывал в безотлучном поиске. По каким критериям он определял людскую греховность, я не мог взять в толк; страх был в том, что меня он мог осудить по тем же принципам, по каким осуждал остальных. Он мог счесть меня в чем-нибудь повинным и явиться наказующим Бичом Божиим.

Той ночью мне приснился давний сон. Я стоял у озера, воды которого пламенели, но во всем прочем пейзаж был плоским и пустынным, а земля твердой, почерневшей. Возле меня стоял и скалился некто тучный, с шеей, раздутой лиловым зобом; в остальном же кожа у него была матово-бледной, словно кровь не могла растекаться по жилам, — да и зачем вообще мертвым кровь?

Вместе с тем этого жирного слизня нельзя назвать и мертвым, так как живым он, по сути, не являлся никогда. Он что-то говорил, но доносившийся до меня голос не соответствовал движению его губ, и слова изливались потоком ископаемых языков, давно изжитых из памяти людской.

За ним стояли другие фигуры, и я знал их по именам. Знал всех наперечет.

Изливались гортанные созвучия, и я каким-то образом их понимал. Я оглянулся назад и в горящих водах озера увидел свое отражение, поскольку сам был с ними единым. И они звали меня «брат».

В сонном окраинном местечке по дорожке из гравия поднималась фигура, приближаясь к скромному дому на отшибе. Фигура близилась от дороги, со стороны которой, что примечательно, не доносилось никакого шума мотора, возвестившего бы о прибытии пассажира. Сальные волосы человека были гладко прилизаны, на нем болтались темное заношенное пальто и темные штаны. В одной руке розово тлела сигарета.

Когда до дома оставалось всего ничего, он приостановился и, встав на колени, вкрадчиво повел пальцами по гравию, обводя контуры едва заметной вмятины, после чего выпрямился и вдоль строения продвинулся к внутреннему дворику, нежно ведя пальцами левой руки по сайдингу (сигарета была уже надежно затушена в траве). Вот он подобрался к задней двери и, изучив замок, вынул из кармана связку ключей и одним из них аккуратно открыл дверь.

По дому он ступал, постоянно выискивая, касаясь пальцами, кропотливо исследуя; чуть подняв голову, осторожно нюхал воздух. Вот он открыл пустой холодильник, пролистнул страницы старенькой Библии, молча впился глазами в пылевые отметины в бывшей столовой и так шаг за шагом добрался до дверцы в подвал. Ее он тоже отомкнул и сошел в свое последнее сокровенное место, пока еще не выказывая никакого гнева к имевшему место вторжению. Он потер пальцами ручку метлы и остановился, когда увидел точку, за которую черенок держали чужие руки. Он опять наклонился, принюхиваясь к крупицам чужого пота, вбирая в себя запах человека, с тем чтобы суметь его потом узнать. Запах был незнакомый, как и второй, уловленный рядом с дверцей в подвал.

Один из них ждал здесь. Один ждал, а двое спускались.

Но один из тех, что спускался…

Наконец он приблизился к массивному шкафу в углу и, повернув в замке ключик, открыл дверцы. Обвел глазами коллекцию, чутко высматривая, не пропало ли чего, не смещен ли хотя бы один из предметов. Нет, все в целости. Придется, разумеется, все переместить, хотя часть его клада чужаки обнаруживают уже не впервой. Мелкое неудобство, только и всего.

Ущербное зеркало влекло его лицо, словно магнит, и он на секунду вперился в свое неполное отражение — волосы и краешки висков различались в уцелевшей части стекла, остальные черты оплавленно пузырились или терялись на оголенном дереве. Он задержал пальцы на ключе, лаская его и чувствуя трепет вибрации, курсирующей из самых что ни на есть глубин. Вот он сделал заключительный вдох и наконец распознал третий запах.

Коллектор осклабился.

Глава 22

Я пробудился. В доме по-прежнему темно и тихо, только тишина эта не пустая, а какая-то гнетущая. Что-то касалось моей правой руки. Я попробовал ею шевельнуть, но запястье почти тут же перемкнуло.

Я открыл глаза. Правая рука прикована наручником к кровати. На стуле с высокой спинкой сбоку от меня сидел Фрэнк Меррик, чуть подавшись вперед и руки в перчатках уместив между коленями. На нем была тесноватая голубая рубашка из полиэстера: пространство между пуговицами слегка вздувалось, как у застежек чересчур туго набитой подушки. В ногах у Меррика лежал расстегнутый кожаный саквояжик. Шторы задернуты не были, и струящийся из окна лунный свет, попадая Меррику в глаза, превращал их в зеркальца, призрачно лучащиеся в сумраке. Я не мешкая поглядел на прикроватную тумбочку, где держу пистолет, но его там не обнаружилось.

— Можешь не искать, — сказал Меррик, — я его прибрал.

Сбоку из-за ремня он достал «Смит-Вессон-10» и взвесил на ладони, поглядывая при этом на меня.

— Солидная пушчонка. С таким настрой может быть только на одно: на убийство. Не для дам, н-да.

Он приспособил ствол в руке и, сжав пальцами рукоятку, поднял, так что дуло сейчас смотрело прямиком на меня.

— Ты ведь и сам убийца, да? Поскольку ты так наверняка считаешь, то у меня для тебя дурные вести. Скоро убивать тебе будет некого и незачем.

Рывком встав, Меррик уткнул ствол мне в лоб. Палец его лег на спусковой крючок. Я инстинктивно закрыл глаза.

— Не делай этого, — произнес я, стараясь, чтобы голос звучал ровно; во всяком случае не так, будто я молю о пощаде. Среди собратьев Меррика по ремеслу встречаются такие, что живут именно ради подобного момента: уловить в голосе жертвы это; смиренность с тем, что смерть — уже не абстрактный концепт откуда-то из будущего, ей уже приданы конкретная форма и цель. В это мгновение давление пальца на крючок нарастает и стукает боек, лезвие ножа производит проникающее движение, удавка стягивается на шее и все сущее перестает быть. Поэтому свой страх я старался держать на привязи, даром что слова шуршали в горле наждаком, а язык боталом утыкался в зубы. Некая моя часть панически пыталась найти хоть какой-то выход из безнадежной ситуации, а другая фокусировалась лишь на давлении в лобную кость, гибельно предчувствуя: сейчас последует куда более сильное давление пули, пронзающей кожу, кость и серое вещество, вслед за чем всякую боль мгновенно снимет и я преображусь.

Давление исчезло: Меррик отвел ствол от моего лба. Когда я вновь открыл глаза, в них жгучей струйкой затек пот. Каким-то образом мне удалось скопить во рту достаточно влаги, чтобы заговорить.

— Как ты сюда забрался? — выдавил я.

— Через дверь, как все нормальные люди.

— Но дом на сигнализации.

— Да ты что? — переспросил он удивленно. — Тебе бы не мешало ее проверить.

Левую руку Фрэнк сунул в саквояж и, вынув еще одни наручники, бросил их на кровать; они упали мне на грудь.

— Накинь-ка один браслетик себе на левую руку, а затем подними ее к столбику кровати, который подальше. И чтобы медленно, шепотом. У меня еще не было времени испробовать на твоей пушчонке жесткость курка — кто ж знал, что ты так быстро проснешься, — поэтому чуть что, могу малость и не рассчитать. Из такой штуковины пуля реально понаделает делов, даже если я буду целиться наверняка, чтоб тебя сразу хлопнуло. Ну а если ты решишь проверить мою реакцию, то не знаю, чем все и кончится. Я как-то видел одного, кому пулька угодила в самый котелок, вот сюда. — Меррик постучал пальцем себе по лбу, над правым глазом. — Что именно ему там встряхнуло, сказать не берусь, но встряска определенно была: от этих пчелок всего можно ожидать. Хотя насмерть его не убило. Парализовало, лишило дара речи, но убить нет. Черт возьми, он даже моргать не мог. Пришлось им нанимать кого-то специальные капли закапывать ему в глаза, чтоб не пересохли. — Секунду-другую Меррик смотрел на меня, как будто я уже успел уподобиться тому бедняге. — Ну так вот, — продолжил он. — В итоге мне пришлось вернуться и закончить работу. Сжалился я над ним: негоже человека в таком виде оставлять. И вот я взглянул в его немигающие глаза и, честное слово, увидел там то, что оставалось от него живого. Оно оказалось как бы схвачено тем, во что я его превратил, и я это оставшееся освободил. Выпустил на волю. Можно сказать, вроде как милосердие проявил. А вот тебе обещать этого не могу: не уверен, что получится во второй раз. Так что браслеты нацепляй с большой осторожностью.

Я подчинился, неловко перегнувшись через кровать так, чтобы прихваченной правой рукой замкнуть наручник на левом запястье. Затем я поместил левую руку на отстоящий кроватный столбик. Меррик обошел кровать, не спуская с меня пистолета, а палец все время держа на курке. Простыня под спиной основательно взмокла. Тщательно, одной левой Фрэнк застегнул наручник, зафиксировав меня, таким образом, в позе распятого.

— Никак дрейфишь, уважаемый? — прошептал он мне на ухо, придвинувшись ближе и пригладив мне волоски на бровях. — Ишь вон распарился, как бифштекс на гриле.

Я отдернул голову. Со стволом или без, я просто не хотел, чтобы он так ко мне прикасался. Меррик улыбнулся, после чего отодвинулся на пару шагов.

— Можешь чуток отдышаться пока. Будешь отвечать как надо — может, еще и встретишь рассвет. Я без нужды ничего не порчу — ни человека, ни зверя, — если только они меня не вынуждают.

— Не верю.

Он слегка напрягся, будто его за нитки дернул незримый кукловод. Затем Меррик стянул с меня простыни, и я предстал перед ним в чем мать родила.

— Советую говорить с толком, — сказал он. — Не очень уместно для человека с висячим хером лить словесный понос на того, кто может невзначай по нему пнуть.

Покажется вздором, но без тонюсенького прикрытия из хлопка я ощущал себя несказанно более уязвимым. Уязвимым и униженным.

— Чего ты хочешь?

— Поговорить.

— Мог бы это сделать при свете дня. И необязательно вламываться за этим ко мне в дом.

— Ишь, какой ты нервный. Вот это меня и беспокоило: что реакция у тебя будет чересчур бурной. К тому же не забывай: ты, помнится, сам назначал недавно встречу — якобы для разговора, а на самом деле развел меня, как последнего лоха, и коповское колено приперло мне спину. Так что не мешает с тобой за это поквитаться.

Фрэнк перекинул пистолет в левую руку, притиснул коленями мои ноги и жестко ударил по почке. Смягчить боль не представлялось возможным; она волной прокатилась по распяленному телу, вытеснив изо рта пузыри тошноты.

На ноги больше не давило. С тумбочки Меррик взял стакан воды, попил, а остатки плеснул мне в лицо.

— Не хотелось тебя поучать, да вот приходится, чтоб ты не зарывался. Переходишь дорогу человеку — жди, что и он сделает тебе то же самое. Да-да, тем же и воздастся.

Визитер возвратился на стул, сел. Затем деликатно, с какой-то задумчивой нежностью прикрыл меня простынкой.

— Я единственно хотел устроить разговор с той женщиной, — сказал он. — А она взяла и позвала тебя, и ты начал вмешиваться в дела, к которым отношения не имеешь.

Наконец я обрел голос; слова выходили из меня медленно, как появляется из своей норы пугливое животное, чутко вынюхивая опасность:

— Она была напугана. И похоже, у нее на это веские причины.

— Я женщин не трогаю. И уже тебе об этом говорил.

Я промолчал, не рискуя выводить его из себя.

— Она не понимала, что ты имеешь в виду. Она считает, что отца ее нет в живых.

— Хм. Это она так говорит.

— Ты думаешь, она лжет?

— Она знает больше, чем говорит вслух, вот что я думаю. А у меня с мистером Дэниелом Клэем, гм, незавершенные дела. Да, сэр. И я не могу оставить этот вопрос лежать-пылиться, пока не увижу, гм, мистера Клэя перед собой живым или мертвым. Никак нет, сэр. Я вправе на это рассчитывать. Так точно, сэр.

Меррик сделал степенный кивок, словно сообщил мне сейчас нечто беспрецедентно глубокое, важное. Уже то, как он все это произносил — все эти участившиеся «гм» и «сэр», — указывали, что Фрэнк все более уходит из-под контроля не только Элдрича и Коллектора, но и себя самого.

— Тебя используют, — сказал я. — Твое горе и гнев пользуют другие.

— Кто меня только не использовал. Главное это понимать и взимать соответствующую плату.

— В чем она, твоя уплата? В деньгах?

— В информации.

Ствол пистолета все больше опускался, пока не стал глядеть в пол. На Меррика нахлынула усталость, отчего лицо его осунулось, а память и мысли, судя по мимике, утратили четкость. Оттянув пальцами уголки глаз, Фрэнк со вздохом провел руками по лицу. Секунду-другую он выглядел постаревшим, недужным.

— Информация насчет твоей дочери? — спросил я. — Ну и что тебе тот юрист дал? Имена?

— Может, и имена. Больше помощи мне все равно никто не предложил. Всем на нее было наплевать. Никто не спросил, каково мне оно, волком выть в тюряге, когда с моей девочкой что-то случилось, а я сижу и ничего не могу поделать, чтобы ее найти, помочь. Знаешь, каково оно? Потом социальный работник приехал в тюрьму, сказал, что девочка моя пропала. Мне и так-то хреново было, а уж когда я вычислил, что с ней могли учинить, то мне еще гаже стало. Ее нет, а я знаю, что с ней стряслась беда, и мучаюсь, места себе не нахожу. Ты вообще представляешь, как такое человеку можно перенести? Я тогда чуть не сломался, но допустить этого никак не мог. Такой я был бы ей не в помощь, никак нет, сэр, а потому мотал как мог свой срок и выжидал любую возможность. Для нее одной старался и через это выдюжил.

Тем не менее Фрэнк был сломлен. Излом произошел где-то внутри и теперь разрастался, грозя заполонить все. Меррик уже не был прежним, и, как сказала Эйми Прайс, нет никакой возможности уяснить, сделался ли он в результате более опасным, смертоносным. Впрочем, две вещи в нем заметны невооруженным глазом — именно сейчас, когда я беспомощно лежу под дулом собственного пистолета. Мне показалось, что Меррик теперь более опасен, но уже не так смертоносен. Из него ушла некая резкость, но то, что пришло ей на смену, сделало его непредсказуемым. Он стал теперь невольником собственных гнева и тоски, а это делало его уязвимым в контексте, которого он в себе и не подозревал.

— Моя девочка, она же не просто в воду канула, — сказал Фрэнк. — Ее у меня отняли, и я найду, всяко найду того, кто в этом повинен. Может, дочурка моя до сих пор где-то там бродит, ждет, чтобы я забрал ее и отвел домой.

— Ты знаешь, что это не так. Она пропала.

— А ну заткни пасть! Ты этого знать не можешь.

Мне уже не было до этого дела. Меррик меня попросту достал, как и вся та братия.

— Она была просто девочкой, подросточком, — сказал я, — и ее забрали. Что-то пошло не так. Она мертва, Фрэнк. Я уверен в этом. Она мертва, как и Дэниел Клэй.

Ты этого не знаешь. Откуда ты знаешь про мою девочку?

— Потому что они прекратили, — ответил я. — После этого они перестали. Испугались.

Меррик с усилием покачал головой.

— Нет, я этому не поверю, пока не увижу ее. Пока мне не покажут ее тело, она для меня жива. А скажешь что-нибудь против, пристрелю тебя на месте — клянусь, помяни мое слово. Так точно, сэр, именно так я и поступлю.

Он стоял сейчас надо мной, взведя готовый выстрелить ствол. Оружие чуть подрагивало в такт ярости, передающейся от сердца в руку.

— Я видел Энди Келлога, — сказал я.

Пистолет перестал колыхаться, хотя был по-прежнему уставлен в меня.

— Видел Энди? — переспросил Меррик. — Ты небось хотел вызнать, где я, так или иначе, могу скрываться. Ну и как он?

— Не очень хорошо.

— Ему там вообще не место. Те изверги что-то в нем нарушили, когда надругались. Они разрушили ему сердце. И то, что он вытворяет, на самом деле не его вина.

Фрэнк снова мутно посмотрел в пол: видимо, память дала очередную трещину.

Твоя дочь рисовала примерно такие же картинки, что и Энди, да? — спросил я. — Людей с птичьими головами?

Меррик кивнул:

— Да, как Энди. И это после того, как она начала показываться Клэю. Картинки Люси присылала ко мне в тюрьму. Пыталась что-то сообщить о том, что с ней происходит, да я не понимал, пока не повстречался с Энди. Те птицеголовые были одни и те же. А потому дело не только в моей девочке. Паренек этот, Энди, был мне как сын. И за него они тоже ответят. Юрист Элдрич, он это понимал, что одним лишь ребенком их дела не исчерпываются. Он хороший человек, тоже хочет, чтобы тех мерзавцев нашли. Как и я.

Со стороны я расслышал, как кто-то рассмеялся: оказывается, я.

— Ты думаешь, он это делает по доброте душевной? А ты не задумывался, кто Элдричу платит? Кто нанял его, чтобы устроить тебе выход на свободу, подкормить информацией? Тебе не приходило в голову повнимательней осмотреть тот дом в Велчвилле? Ты в подвал там не пробовал заглянуть?

Рот у Меррика чуть приоткрылся, в глазах мелькнуло что-то похожее на сомнение. Очевидно, раньше он не задумывался, что за Элдричем во всем этом может скрываться кто-то еще.

— Ты на что намекаешь?

— Что за юристом стоит клиент. И через Элдрича он тобой манипулирует. Именно он хозяин дома, где ты приткнулся. Он идет за тобой тенью, выжидает, кто откликнется на твои действия. И когда эти люди проявятся, на них напустится он, а не ты. И его не волнует, удастся тебе отыскать дочь или нет. Все, что он хочет, это…

Я сделал паузу: говорить, чего он хочет, бессмысленно. Пополнить свою коллекцию? Навлечь на этих людей кару в силу того, что закон перед ними бессилен? Все это слагаемые его желания, но для объяснения его существования их недостаточно.

— Даже если он на самом деле есть, — сказал Меррик, — ты не знаешь, чего он хочет. И вообще не в этом дело. Когда наступит час, никто не вырвет их жребий из моих рук. Расплата будет за мной, это я тебе говорю. Мне надо, чтобы они поплатились за содеянное с моей девочкой, за то, что они ее забрали. И рассчитаюсь я с ними вот этими руками.

— Рассчитаешься? — Попытка скрыть в голосе отвращение мне не удалась. — Ты хоть понимаешь, что говоришь о своей дочери, а не про… не про какую-нибудь развалюху-машину, что подвела тебя за милю до стоянки? Дело-то как раз не в девочке, а в тебе. Ты просто хочешь на ком-нибудь оттянуться, выместить злобу. А она для тебя так, повод.

Гнев полыхнул снова. Мне вновь вспомнилось о сходстве между Фрэнком Мерриком и Энди Келлогом, о ярости, извечно бушующей под их личинами. Меррик прав: они с Келлогом и впрямь как отец с сыном — даже непонятно, откуда это странное родство.

— А ну заткнись к е…ням! — рявкнул Меррик. — Ты об этом даже заикаться не смеешь!

Вновь дрогнул в левой руке пистолет, а правый кулак взметнулся, готовый обрушиться на меня. И тут Фрэнк, что-то почувствовав, настороженно оглянулся через плечо, в это мгновение что-то ощутил и я.

В комнате сделалось заметно холодней, а из прихожей у двери донесся какой-то невнятный шум, что-то вроде шлепанья детских ног.

— Ты здесь один? — спросил Меррик.

— Да, — ответил я, не понимая толком, лгу я или нет.

Он развернулся и тронулся к открытой двери, вслед за чем быстро шагнул в прихожую, пистолет прижимая к себе на случай, если кто-нибудь попытается выбить его у него из рук. Какое-то время Меррика не было видно; слышалось лишь, как открываются двери, торопливо обыскиваются шкафы. Вот в коридоре снова мелькнул его силуэт. Фрэнк спустился вниз, проверяя, нет ли посторонних в комнатах, все ли там тихо. Вид у него по возвращении был встревоженный; в комнате меж тем сделалось еще холодней.

— Что за чертовщина здесь творится? — зябко передернув плечами, спросил он.

Но я его уже не слушал, потому что теперь я чувствовал ее запах — кровь и духи. Она была где-то здесь, близко. Похоже, ее запах учуял и Меррик, подозрительно поведя носом. Он заговорил, но голос его звучал, как за ширмой, отдаленно и несколько отвлеченно. В голосе чувствовался призвук безумия, и мне показалось, что теперь Меррик меня точно убьет. Губы шевельнулись в молитве, но слов я не помнил, а потому ее не прозвучало.

— Я больше не потерплю, чтобы ты совался в мои дела, понял? — говорил он, а на лицо мне крапинками брызгала его слюна. — Я думал, ты человек, с которым можно договориться, но я ошибался. Ты мне уже понаделал столько пакостей, что теперь придется подстраховаться, чтоб ты больше меня не беспокоил.

Фрэнк полез в саквояж на полу и достал оттуда моток скотча. Отложив пистолет, он замотал мне клейкой лентой рот, а затем крепко стянул над лодыжками ноги. На голову мне натянул дерюжный мешок, заделав его на шее опять же скотчем. В мешковине Меррик ножом проделал дыру — под ноздрями, чтобы легче было дышать.

— Ну вот, а теперь слушай, — сказал он. — Пришлось, как видишь, доставить тебе некоторое неудобство, чтоб тебе было чем занять свое время вместо забот обо мне. Как справишься, занимайся лучше своими делами, а уж о справедливости я как-нибудь позабочусь сам.

И он удалился, а с его уходом из комнаты частично убыла и прохлада, как будто что-то проследовало за ним через дом, подгоняя следом, чтобы он скорее ушел. А второе присутствие осталось — помельче и не такое сердитое, как первое, а также более робкое.

Закрыв глаза, я ощутил, как оно сверху мимолетно коснулось мешковины.

«Папа».

— Уходи.

«Папа, я здесь».

Через секунду-другую к нему присоединилось то, второе. Я чувствовал его приближение, и от этого мне становилось трудно дышать. Пот заливал глаза, но я никак не мог его сморгнуть. В слепом страхе я задыхался и одновременно почти различал сквозь прорезь в мешке сгусток мрака на темном фоне, а по мере его приближения чувствовал тот запах.

«Папа, все хорошо, я здесь».

Но хорошо мне не было: ко мне приближалась та — иная, первая жена, или что-то вроде нее.

«Тихо».

— Нет. Уйди от меня. Прошу, пожалуйста, оставь меня в покое.

«Тихо».

— Нет.

Тут моя дочь утихла, а заговорил второй голос:

«Тихо: мы здесь…»

Глава 23

По всем внешним признакам Рики Демаркьяна следовало считать лузером. Жил он в трейлере на две каморки, который все первые годы съема исправно подмораживал его зимой и поджаривал на медленном огне летом, заставляя томиться в собственном соку под благоухание залежавшихся пищевых отходов, немытого тела и нестиранного белья. Трейлер был когда-то зеленым, но неумелые потуги горе-маляра его раскрасить привели к тому, что стенки со временем отыгрались на Рики, выцветя до синюшной серости, как у какого-нибудь издыхающего моллюска на дне загрязненного водоема.

Трейлер стоял на северной границе парка с приветливым названием «Сосновая благодать» — насквозь фальшивым, поскольку сосен здесь не было в помине (и это в краю лесов, коими славится штат Мэн), а благодати наблюдалось не больше, чем в политом кофеином муравейнике. Парк лежал в низине, окруженной тесными холмами в колючей поросли, а сама низина словно вдавливалась под тяжестью разочарованности, глухого отчаяния и зависти — бремени, нагнетаемом ее жителями.

«Сосновая благодать» изобиловала зловредами всех мастей. Что любопытно, изрядную часть этого контингента составляли женщины: сварливые, острые на язык и падкие до едкого словца оторвы-ведьмачки, до сих пор, как в восьмидесятые, в своих «варенках» и «химках» рыщущие по барам южного Портленда, Олд-Орчарда и Скарборо, — одновременно и ловчихи, и улов для гнусноватых типов, готовых раскошелиться на кутеж, или туповатых битюгов, у которых на спинище написано, что они не прочь поразминать о бабенок кулаки, а своих жен презирают настолько, что поразвлечься с чужими для них своего рода отдых от унылой неприязни к себе. У некоторых из них имелись дети — если мальчуганы, то неизбежно с перспективой уподобиться мужикам, ныряющим в постель к их мамашам; тем самым прохвостам, которых они презирают, не понимая, что рано или поздно станут в точности как они. Девочки, в свою очередь, стремились ускользнуть из опостылевшего домашнего круга через создание собственной семьи, обрекая себя на уподобление женщинам, походить на которых им хотелось бы менее всего.

Обитали в «Соснах» и мужчины, преимущественно такие, каким был когда-то сам Рики: потерянные люди, нудно клянущие свою пустую судьбину, — одни на пособии, другие вроде как при деле, но дело это сплошь крутилось вокруг кромсания и потрошения, а потому запах рыбной и куриной тухлятины стал для жителей парка своего рода кастовым клеймом.

Примерно такая работа была в свое время и у Рики. Дело в том, что левая рука у него, усохлая и бесполезная, шевелилась кое-как (результат какой-то неполадки в утробе), но Рики научился с этим изъяном справляться — в основном за счет того, что свою ущербную длань он прятал и временно о ней забывал до того момента, как жизнь кидала ему ежедневную крученую подачу в напоминание, насколько проще было бы ухватывать ее при наличии двух исправных рук. Не способствовало это и продвижению Демаркьяна по служебной лестнице, поскольку даже при наличии двух исправных рук он не мог похвастаться достаточными (перечисляем вразброс) образованием, амбициями, напористостью, смекалкой, коммуникабельностью, честностью, надежностью и некоторой гуманностью, которые позволили бы ему заниматься чем-то, помимо того же кромсания и потрошения. А потому Рики стартовал из самых низов на местной птицефабрике, где под немолчный гром взбалмошного кудахтанья сбивал с полов шланговой струей кровь, перья и курью пачкотню. Курятина шла в фастфуды, предварительно пройдя через будничный садизм конвейерщиков, которые забавлялись тем, что истязали птиц, уснащая их кончину дополнительной мукой: ломкой ног и крыльев; шипучей электрической рябью, когда свисающие вниз головой с конвейера цыпушки окунаются в воду под током, чего бывает достаточно для оглушения, но при должной сноровке их можно выдернуть чуть раньше, и тогда они, квохча и извиваясь, эту стадию минуют и находятся еще в сознании, когда многолопастные гильотины секут им шеи и куриные тела беспомощно трепыхаются в раскаленном пару обдирочных машин, выпадая из которых, исходящие влажным жаром голые тушки становятся наконец готовы к разделке на кусочки размером с жевок, которые в приготовленном виде будут иметь вкус, близкий к никакому.

Покажется забавным, но курятина у Рики почему-то не вызывала отвращения, и он как ни в чем не бывало лопал цыплят, в том числе и с той птицефабрики, на которой некогда работал. А и в самом деле, чего разыгрывать из себя принцессу на горошине: ну подумаешь, чудят над курями, поплевывают на технику безопасности, а запах не мускат (приз за личную гигиену Демаркьяну, честно сказать, все равно не светил) — надо было всего лишь приноровиться к тамошнему «амбре». Тем не менее постепенно Рики стал задумываться, что подтирать за курами — воплощение все же не самого успешного и достойного образа жизни, и он приступил к изысканию для себя более приглядного источника дохода. Его он обнаружил в компьютерах. Оказывается, в технике голова у Рики естественным образом варила — талант, который давно бы сделал его преуспевающим человеком, открой он в себе эти способности в более раннем возрасте (по крайней мере так он любил себе повторять) и дай им развитие вопреки тем многим промахам, что привели его к нынешнему скромному житью в трейлере, среди неблагодатного парка без сосен. Началось все с приобретения старенького «Макинтоша», а затем через вечерние курсы и умыкнутые в компьютерных магазинах книжки дело дошло до скачивания технических руководств с поглощением оных в один присест. Окружающий по жизни бардак смотрелся вопиющим контрастом по отношению к чистоте и упорядоченности линий и схем, что обретали очертания у Рики в голове.

Большинство соседей несказанно удивились бы, узнав, что Рики Демаркьян едва ли не самый зажиточный житель во всем парке — настолько, что мог бы легко позволить себе жилье поприличней. Своим относительным богатством Рики был в немалой степени обязан предоставлению услуг, на которые, собственно, и рассчитан Интернет: а именно — обмену в Сети. Если еще конкретнее, то оказанию различных услуг сексуального характера. А то, что Рики не переехал, так это в нем взыграла нежная привязанность к «Сосновой благодати», давшей по нечаянности начало его бизнесу.

Была здесь одна женщина, Лила Мэй, которая за деньги ублажала у себя в трейлере мужчин. В одной из местных макулатурных газетенок она размещала свою рекламу, но, несмотря на лисьи уловки по запутыванию полиции нравов (указывать не свое имя, место встречи называть лишь приблизительно), Лила регулярно попадалась и штрафовалась. В конце концов ее имя угодило в газеты, повергнув Лилу в неловкость (обитателям дыр вроде «Сосновой благодати» куда сильнее, чем в местах с более тонкой этикой, требуется кто-то, на кого можно смотреть свысока, так что «шлюха в трейлере» отвечала чаяниям соседей на злорадство просто идеально).

Женщина она была вполне ничего, во всяком случае по меркам парка, и не желала расставаться со своей сравнительно прибыльной профессией ради того, чтобы, подобно Рики Демаркьяну, взяться за шланг в куриной птицебойне. Поэтому Рики, который был знаком с ситуацией Лилы Мэй, да к тому же успел поднатореть в интернет-серфинге по всевозможным порносайтам, да еще и всем на зависть ведал тайной создания интернет-страниц, как-то вечером за пивом предложил Лиле оценить для интереса альтернативные способы рекламы ее услуг. Вместе они отправились к нему в трейлер, где Рики — едва только Лила пооткрывала все окошки и деликатно поднесла к носу смоченный духами платочек, — продемонстрировал именно то, о чем она мечтала. Увиденное так ее впечатлило, что она тут же согласилась, чтобы Демаркьян соорудил нечто подобное и ей, а в виде аванса намекнула, что если он когда-нибудь все же решит помыться под душем, то она, может, даже обслужит его со скидкой — скажем, на его следующий день рождения.

Так Лила Мэй стала дебютом Рики, а вскоре через нее на него буквально посыпались другие женщины, которых он стал скопом помещать на едином вебсайте с указанием перечня услуг, расценок и даже с портфолио тех, кто на это соглашался, а еще важнее, выглядел настолько, чтобы не отпугивать клиентуру своими неприкрытыми формами. К сожалению, Рики настолько в этом преуспел, что вскоре привлек к себе внимание ряда крайне расстроенных мужчин, обнаруживших, что в результате его действий подтачивается их статус мелких сутенеров, поскольку женщины, раньше вынужденные прибегать к их протекции, теперь оперируют на рынке в качестве свободных агентов.

Какое-то время все шло к тому, что Демаркьян мог поочередно лишиться всех остальных своих конечностей, но тут на него вышли некие джентльмены восточноевропейского происхождения со связями в Бостоне и предложили компромисс. Тех джентльменов ненавязчиво интересовала предпринимательская жилка Рики, а также женщины, работу которым он обеспечивал. В Мэн наведались двое представителей джентльменов и организовали с Рики короткий разговор, по итогам коего было достигнуто соглашение: Демаркьян несколько корректирует и фильтрует свой бизнес в обмен на беспрепятственное пользование своей единственной неусохшей рукой и гарантированную защиту от тех, кто в противном случае готов не на шутку разобраться с ним физически. Через какое-то время джентльмены наведались к нему вновь, на этот раз с просьбой, чтобы Рики разработал аналогичный сайт и для их подопечных, заодно упомянув и некоторые, гм, «специфичные варианты», которые у них была возможность предложить. Неожиданно для себя Рики в одночасье оказался занят по самое «не могу», да еще и с материалом, на который правоохранительные структуры наверняка взглянули бы косо, поскольку в нем откровенно фигурировали дети. В контактной цепочке Рики являлся лишь первым звеном; как там обстояло дальше, не его дело. Человек масштабом поменьше, вероятно, пришел бы в беспокойство и дажеиспытал какие-то угрызения совести; Рики же достаточно было вспомнить умирающих цыплят, и всякие шевеления чувств в нем мгновенно унимались.

Так что Демаркьян хотя и казался лузером из трейлерного парка с фальшивым названием, обитатели которого подчас бывали на «ты» с нищетой, на самом деле в своем убогом окружении чувствовал себя вполне комфортно. Деньги он тратил на постоянный апгрейд «железа» и «мозгов», DVD и компьютерные игры, научную фантастику и комиксы, а иной раз и на какую-нибудь залетную путану, зацепившую его своими данными. Трейлер, чтобы не привлекать лишнего внимания владельцев парка, налоговиков или законников, содержался все в таком же бардаке. Единственное — Рики стал чаще принимать душ: один из бостонских джентльменов посетовал, что новый костюм у него после очередного визита в «эту клоаку» вонял всю обратную дорогу по Девяносто пятой, и если такое повторится, то Демаркьяну, «дятлу яйцеголовому», придется научиться долбить клавиатуру клювом или приделанной ко лбу вилочкой, поскольку джентльмену придется сдержать свою первичную угрозу обломать Рики обе ветки и засунуть их в задницу.

И вот не такой уж и лузер Рики Демаркьян сидел как-то ночью у себя в трейлере и поколачивал правой клешней по клавиатуре, вбивая информацию, которая через правильный пароль и верную комбинацию «кликов» должна была вывести пользователя прямиком на самый отборный материал. Система запрашивала определенные слова запуска, знакомые тем, чьи вкусы распространяются на детей (самое обычное из них «Lolly», которое большинство педофилов распознают как намек на то, что их здесь ждут зажигательные, распаляющие моменты). Имя «Лолли» Рики обычно присваивал заурядным виртуальным проституткам, которых в реальности не существовало, а детали их и даже внешность группировались из историй и тел других женщин. Как только потенциальный заказчик изъявлял интерес к «Лолли», перед ним на экране разворачивалась анкета, спрашивающая насчет «предпочтительных возрастов» с опциями от «шестидесяти плюс» до «едва законных». Если указывалось второе, то заказчику высылался внешне вполне безобидный имейл, на этот раз уже с другим словом запуска (на этой стадии у Рики в фаворе был «Hobby», еще один знакомый педофилам термин) и так далее, пока в конце концов не запрашивались данные кредитки заказчика, и тогда обмен образами и информацией начинался всерьез.

Демаркьян любил работать именно по ночам. В это время «Сосновая благодать» становилась, можно сказать, благодатной в буквальном смысле слова: даже самые сварливые пары и шумные пьяницы часам к трем обычно угомонялись. Сидя в сумраке своего жилища, освещенного лишь компьютерным экраном и млеющими в темной вышине звездами, различимыми порой сквозь потолочный люк, он ощущал себя почти дрейфующим в пространстве (это было у Рики заветной мечтой: воспарить и плыть по небу в громадном корабле, невесомо и свободно, сквозь красоту и полное безмолвие).

Возраст ребятишек на экране Рики толком не различал — то ли двенадцать им, то ли тринадцать; он всегда насчет этого путался, за исключением разве что совсем уж маленьких, на снимки которых даже ему смотреть подолгу было не по себе: что ни говори, а есть вещи, вдумываться в которые невыносимо (хотя кто он такой, чтобы судить, а тем более изобличать вкусы других). Тук-тук-тук, и образ за образом находят предписанные им места в безразмерном каталоге Рики, занимая ячейки в создаваемой им виртуальной вселенной секса и похоти. Рики так погрузился в ритм своего постукивания, что не сразу различил стук в дверь, затерявшийся в общей какофонии; он расслышал его лишь спустя какое-то время, когда неведомый гость стал стучаться чуть громче.

— Кто там? — окликнул Демаркьян, приостанавливая свое занятие.

Ответа не последовало.

Рики придвинулся к окошку и сместил занавески в сторону. Шел бисерный дождь, оставляя на стекле извилистые дорожки; у двери в трейлер почему-то никого не было заметно.

Пистолета у Демаркьяна не имелось. Он их несколько недолюбливал и человеком был не буйным. К оружию как таковому вообще следует относиться с повышенной осторожностью. По мнению Рики, многим людям следует запретить носить с собой не то что заряженное ружье, а даже наточенный карандаш. Посредством несколько ущербной логики Рики вывел уравнение, согласно которому число единиц оружия соответствовало числу преступников, а число преступников — оружию. Самого себя Рики в качестве преступника не рассматривал, а потому ствол у себя не держал. Или как вариант: не держал ствол, а следовательно, не считался преступником.

Демаркьян отступил от окна и поглядел на запертую дверь. По идее, можно и открыть, хотя если вдуматься, то лучше не надо. Кто бы у двери ни был, его там уже нет; ушел. Задумчиво пожевав губу, Рики возвратился к компьютеру. Но едва он взялся за обновление одного из кодов, как стук возобновился, на этот раз в окно, от которого Рики недавно отошел. Ругнувшись, он опять выглянул в ночь. На этот раз у двери маячил силуэт приземистого, крепкого сложения мужчины с сально поблескивающим коком темных волос.

— Чего надо? — подал голос Рики.

Мужчина кивком указал на дверь — дескать, подойди.

— Ч-черт, — вырвалось у Демаркьяна.

На копа этот человек явно не походил; скорее уж на одного из бостонских джентльменов, имеющих привычку являться как снег на голову в какое попало время. Впрочем, осторожность в любом случае не помешает. Рики вернулся к компьютеру и ввел серию команд. В ту же секунду воздвиглись сетевые заслоны, окна начали закрываться, образы кодироваться, и возникло сбивающее со следа число ложных ссылок и ответвлений, так что любой желающий подступиться к материалу на компьютере достаточно быстро увяз бы в лабиринте бессмысленных шифров и буферных файлов, а упорство поиска лишь увенчалось бы виртуальным расплавлением. Осведомленность Рики в компьютерах не позволяла надеяться, что докопаться до содержимого машины не удастся никогда, однако потребуются многомесячные усилия целой команды экспертов, прежде чем у них забрезжит хоть какой-то намек на результат.

Демаркьян отошел от стола и приблизился к двери. Бояться он не боялся: его опекал Бостон. Молва об этом разошлась достаточно давно, так что опасаться нечего.

Незваный гость был одет в темно-синие джинсы; из-под черной поношенной кожанки проглядывала тесная голубая рубаха из полиэстера. Голова для его комплекции казалась несколько великоватой; создавалось нелепое впечатление, будто с одного конца она несколько приплюснута, словно ее как следует подержали в тисках. Вообще этот человек походил на бандита, что, как ни странно, Рики даже несколько успокаивало. Головорезы, с которыми ему доводилось иметь дело, были все как один из Бостона. Если этот человек на пороге в самом деле бандит, значит, и он оттуда же.

— Милое у тебя местечко, — заметил мужчина с порога.

— Шутить изволишь, — сказал Рики, растерянно озираясь.

Гость направил на него большущий пистолет, держа его руками в перчатках. Рики не знал, но него смотрел «Смит-Вессон-10», разработанный для ФБР, а никак не для частных лиц. В то время как Рики был не в курсе, человек с пистолетом это, наоборот, знал, оттого, наверное, и решил нынче ночью им разжиться.

— Кто ты? — подал голос Демаркьян.

— Палец на весах, — ответил незнакомец. — Отойди-ка к стене.

Рики безропотно подчинился.

— Не делай того, о чем тебе придется пожалеть, — предостерег Рики, когда незнакомец зашел в трейлер и закрыл за собой дверь. — В Бостоне есть люди, которым это не понравится.

— Аж в Бостоне? — переспросил посетитель с мрачной издевкой.

— Да.

— Думаешь, эти из Бостона доберутся до тебя быстрее, чем пуля?

— Наверное, нет, — подумав, ответил Демаркьян.

— Что ж, — сказал человек, — тогда они тебе сейчас без толку. — Он обвел взглядом компьютер и навороты техники вокруг него. — Впечатляет, — кивнул он.

— Ты разбираешься в компьютерах? — спросил Рики.

— Да не так чтобы, — ответил гость. — Эта тема как-то прошла мимо меня, да, сэр. У тебя на нем, пожалуй, и картинки есть?

Рики сглотнул:

— Не понимаю, о чем ты.

— Да что ты. А я думаю, все ты понимаешь. Ты же не захочешь мне сейчас врать. А если будешь темнить, то я и рассердиться могу. Да, сэр, а в отличие от тебя я с пистолетом, так что это не совсем в твоих интересах. Поэтому спрашиваю еще раз: есть здесь у тебя картинки?

Демаркьян, понимая, что задающий подобные вопросы уже знает на них ответ, решил быть откровенным:

— Ну есть. Смотря что за картинки тебя интересуют.

— Да ты знаешь. С голышками картинки, как в журналах.

Рики издал деланый вздох облегчения, которое на деле едва ли испытывал.

— А, вон ты о чем. Конечно, есть голышки. Посмотреть хочешь?

Человек кивнул, и Демаркьян, чуть успокоившись, приметил, что пистолет он затыкает за пояс. Рики сел за клавиатуру и вернул оборудование к жизни. Как раз перед тем как ожил экран, он заметил, как незнакомец подходит сзади, отражаясь в темной поверхности. Вот стали появляться изображения: женщины на различных стадиях раздевания, во всевозможных позах, совершающие разнообразные акты.

— У меня тут всякие есть, — сказал Рики, констатируя очевидное.

— А ребятишки здесь есть? — задал вопрос гость.

— Нет, — соврал Демаркьян, — ребятишек нету.

Человек теплым выдохом выдал свое разочарование.

От него пахнуло коричной жвачкой и еще какими-то примесями: дешевым одеколоном и какой-то странной гнилью, неуютно напоминающей отдельные уголки птицефабрики.

— Что у тебя с рукой? — поинтересовался незнакомец.

— Из мамаши моей так вылез. Во, видишь, не действует.

— Вообще, что ли, ничего ей не чувствуешь?

— Да нет, чувствую, просто работать…

Фразу Рики не закончил. Предплечье ему раскаленным прутом прожгла боль. В вопле он открыл рот, но лицо ему правой рукой крепко зажал незнакомец, приглушив звук, в то время как левая его рука, вращая, вонзала Рики в плоть длинное тонкое лезвие. Демаркьян запрокинулся на стуле; вопли раскатывались у него в голове, в то время как наружу в ночной эфир выбивались лишь тихие жалобные стенания.

— Не держи меня за лоха, — остерег мужчина. — Я тебя раз предупреждал. Второй раз не буду.

Лезвие вышло у Рики из руки, чужая пятерня оставила в покое лицо. Рики изогнулся на стуле, правой рукой инстинктивно потянувшись к ране, но тут же руку отдернул, так как боль от прикосновения лишь усиливалась. Демаркьян бурно зарыдал, стыдясь при этом своих слез.

— Я еще раз спрашиваю: у тебя здесь есть фотографии с детьми?

— Есть, — промямлил Рики сквозь судорожные всхлипывания. — Есть. Все тебе покажу. Скажи только, чего хочешь: мальчиков, девочек, помладше, постарше. Все покажу, только, пожалуйста, не трогай меня больше.

Из черного кожаного портмоне человек извлек фотографию.

— Ты узнаешь ее?

На снимке улыбалась хорошенькая девочка-брюнетка, в розовом платьице и бантом в тон. Сверху в улыбке недоставало одного зуба.

— Нет, — поглядев, ответил Демаркьян, — не узнаю.

Лезвие тотчас начало приближаться к раненой руке, и Рики буквально провопил:

— Нет! Говорю же: не знаю! Нет ее здесь нигде! Я бы вспомнил! Богом клянусь, вспомнил бы! У меня на эти вещи хорошая память.

— Где ты берешь эти снимки?

— В основном из Бостона присылают. Иногда приходится сканировать самому, закачивать, но обычно они уже готовые приходят, на диске. Есть еще фильмы, поступают на жестких носителях или на дивиди. А я их просто размещаю на сайтах. Сам я ребенка в жизни пальцем не тронул. Мне эта хрень даже противна. Просто мне что говорят, то я и делаю.

— Ты сказал «в основном».

— А?

— Ты сказал, это у тебя в основном из Бостона. А откуда еще?

Демаркьян мучительно прикидывал, как бы поглаже соврать, да ум, вот беда, толком не повиновался. Боль в руке слегка притуплялась, но вместе с ней притуплялся и рассудок. Сознание тошнотно мутилось, так и до обморока недалеко.

— Да так, люди иногда приходили, подкидывали, — сказал Рики. — А теперь уже как-то не особо.

— Кто именно?

— Ну как «кто». Люди. То есть человек. Был один парень, приносил мне материал. Видео, то, сё. Но это уже давно было. Годы прошли.

Рики врал, опуская нужные моменты. Боль в руке, как ни странно, помогала соображать: если играть неубедительно, может снова нагрянуть боль. Ему и вправду человек приносил материал, снятый явно в домашних условиях, но необычайно высокого качества, и пускай камера была несколько статична, работать с таким материалом одно удовольствие. Тот человек стал одним из первых, кто через общего знакомого в этой части штата попытался выйти к Рики напрямую, рассчитывая снять на несколько часов ребятенка; человек, хорошо известный людям с подобными наклонностями. Джентльмены в Бостоне предупреждали, что такое может произойти, и оказались правы.

— Как его звали?

— Имени он никогда не называл, а я не спрашивал. Просто платил. Фильмы были классные.

Еще немного полуправды, немного вранья — в своих способностях Демаркьян был уверен. Тупым он ни в коем случае не являлся и прекрасно это знал.

— А ты не боялся, вдруг он коп?

— Да ну, коном он никак не был. Один раз на физиономию ему поглядеть, и сразу становится ясно.

Из носа у Рики текло; сопли мешались со слезами.

— Откуда он был?

— Не знаю. Откуда-то с севера, наверное.

Человек мягко разглядывал Рики, улавливая, как у того при каждой сказанной лжи ерзают глаза. «Гадатель» Дэйв Гловски мог бы им в данный момент почти гордиться.

— Ты слыхал разговоры о месте под названием Галаад?

Вот опять тело выдало затруднение ума в утайке правды.

— Нет, не слыхал, кроме как в воскресной школе, когда был еще пацаном.

Человек какое-то время молчал; неизвестно, принял ли он это на веру.

— У тебя есть список людей, которые за все это платят?

Рики покачал головой:

— Платежи сразу на кредитку поступают. За этим следят люди из Бостона. Есть только электронные адреса.

— И что это за люди там в Бостоне?

— Восточноевропейцы. Русские. Я их знаю только по именам. Есть еще номера, по которым звонить, если чего стрясется.

Рики мысленно ругнулся. Зря он лишний раз напомнил своему мучителю, что за наезд ему аукнется и кто-то непременно позаботится, чтобы это не сошло ему с рук. Не хватало еще, чтобы человек решил, что лучше не оставлять Демаркьяна в живых. Незваный гость, казалось, понял опасения Рики.

— Не волнуйся, — сказал он. — Я знаю, что тебе полагается им обо всем отзвониться. Так ли иначе, они об этом, видимо, прознают. Н-да. Но меня это, честно сказать, не колышет. Пусть приходят. Ладно, можешь свои картинки с экрана убирать.

Говоря это, он поднял подушку.

Демаркьян сглотнул; на секунду глаза его благодарственно прикрылись. Повернувшись к компьютеру, он начал удалять с экрана образы. Губы Рики подрагивая приоткрылись.

— Спасиб…

Пуля проделала ему в затылке крупную дыру; еще более солидной получилась на лице выходная пробоина. Выстрелом продырявило еще и экран, отчего монитор с глухим хлопком лопнул, выпустив едкий дымок. В открывшихся прободениях пузыристо шипела кровь. Гильза, вылетев из патронника, отрикошетила от шкафчика с дисками и упала рядом со стулом Рики. Упала она в удобной близости от ноги, и Меррик не преминул «щечкой» поддеть ее в сторону мусорной корзины. Линолеум был испещрен следами подошв, а потому Меррик, порывшись в шкафу, нашел тряпку и, кинув ее на пол, правой ногой удалил следы вторжения. Добившись сравнительной чистоты, он открыл дверь трейлера и вслушался. Несмотря на подушку, выстрел жахнул достаточно громко, однако соседние трейлеры сонно молчали, а кое-где в окнах благодатно светились окна телевизоров; слышно было даже, что именно там показывают. Прикрыв за собой дверь, Меррик вышел из трейлера и исчез в ночи, лишь ненадолго тормознув на бензоколонке сообщить, что где-то в «Сосновой благодати» слышен был выстрел, после чего оттуда спешно отъехала машина — кажется, «Мустанг» старой модели.

Фрэнк Меррик не любил, когда люди вставали у него на пути, но к частному детективу испытывал что-то вроде уважения. К тому же убить его значило не только не решить проблему, но еще и наплодить иных, а вот грохнуть кого-то из его оружия значило всего лишь создать детективу достаточно проблем для плотной загрузки, а себя, наоборот, от них разгрузить.

Начать с того, что Меррик теперь досконально знал: он остался совсем один. Ну и ладно. Он уже и так подустал от этого хрыча-юриста и его дотошных выспрашиваний, что да как; к тому же Элдрич, когда приехал в Портленд вызволять Фрэнка, недвусмысленно дал понять, что их профессиональная связь на исходе. Слова детектива о сути телодвижений Элдрича — а если конкретнее, то типа, который дал наставления юристу насчет опеки его, Меррика, — сомнения только усугубляли. Пора со всем этим заканчивать. Надо еще кое с чем здесь разобраться и двигать дальше, на северо-восток. Вообще давно пора было это сделать, да он все надеялся выискать в этом прибрежном городишке кое-какие ключи к разгадке. Теперь же уверенность Меррика оказалась несколько подточена, и манил к себе Галаад.

Меррик вынул скотч и прилепил пистолет детектива снизу к водительскому сиденью. Ощущать в руках оружие было сплошным блаженством. Давненько он не стрелял, а уж по злобé тем более. Вспомнилось отрадное, совсем свежее послевкусие. Оружия Меррик не носил с собой из осторожности: а вдруг нагрянут копы. Что ни говори, а снова за решетку не хотелось. Но пришла пора действовать, и пистолет детектива годился для этого как нельзя лучше.

— Все в порядке, солнышко, — прошептал Меррик, глядя, как в зеркальце истаивает скудный свет бензоколонки. Машина снова ехала на восток. — Теперь уже недолго. Папуля на подходе.

Глава 24

Счет времени я утратил. Часы слились в минуты, минуты растянулись в часы. От соприкосновения с мешковиной немилосердно чесалась кожа и преследовало ощущение, что еще немного, и я неминуемо задохнусь. Откуда-то из клейкого сумрака доносилось разрозненное перешептывание — то ближе, то вдруг дальше. Раз или два я погружался в смутную дремоту, но скотч на рту мешал дышать. Едва задремав, я вновь очухивался, всхрапывая носом, как благородный скакун от долгой скачки, а сердце лупило в ребра, когда я напрягался в попытке оторвать голову от подушки, чтобы втянуть побольше воздуха. Дважды мне мерещилось, будто что-то перед пробуждением касалось шеи — прикосновением столь жгуче холодным, что кожа горела. В эти моменты я мучительно пытался сорвать с себя мешковину, но Меррик закрепил ее на совесть. К тому времени как передняя дверь хлопнула, а вверх по лестнице нарочито тяжело затопали ноги, я был уже совершенно дезориентирован, но даже в этой сумятице ощутил, как сторонние присутствия с приходом незнакомца истаивают и изникают, хотя и не окончательно.

Кто-то вошел в спальню: жар тела и запах Меррика я учуял одновременно. Железные пальцы занялись скотчем у меня на шее, вслед за чем мешок слез, и я наконец обрел способность видеть. На периферии зрения вспыхнули белые солнышки, так что секунду-другую очертаний посетителя было не различить — не лицо, а белесое пятно, на котором можно малевать любого демона на свой вкус и выбор; любого хищного призрака, вызывающего у меня страх. Но вот белесая рябь пошла на убыль, и Фрэнк проступил более-менее четко. Вид у него был тревожно-озабоченный; не было уже той уверенности, в какой я его застал у своей постели, когда проснулся; взгляд блуждал по наиболее затененным углам комнаты. И к двери он стоял уже не спиной, а держа ее в поле зрения, словно опасаясь, как бы кто-нибудь невзначай не приблизился сзади.

Меррик немигающими глазами молча смотрел на меня сверху. При этом левой рукой он в задумчивости теребил нижнюю губу. Моего пистолета не наблюдалось. Наконец Фрэнк сказал:

— Я тут кое-что натворил, чего, возможно, делать было не надо. Ну да что сделано, то сделано, уж к добру оно или к худу. Меня притомило ждать. Пришло время действовать, выявлять их наружу. Тебе это, имей в виду, обернется не совсем приятными хлопотами, но ты выпутаешься. Скажешь о том, что здесь произошло, и они тебе в конечном счете поверят. А пока в ближайшее время пойдет слух, и они к тебе заявятся.

Тут Меррик сделал нечто странное. Он крадучись подобрался к одному из стенных шкафов (теперь я различал, что мой пистолет у него за поясом) и, опершись левой рукой о ребристую дверцу, правой вытянул из-за ремня «Смит-Вессон-10». Пронзительно вперившись, он словно пытался углядеть что-то сквозь планки дверных створок, словно в недрах шкафа кто-то прятался. Наконец, осторожно открыв шкаф, он стволом пистолета обследовал зазоры между висящими там пиджаками, брюками и рубашками.

— Ты точно один здесь живешь? — осведомился он.

Я кивнул.

— А вот мне кажется, ты здесь не один, — сказал он. В его голосе не было ни намека на угрозу, ни недоверия, лишь крепнущая тревога по поводу чего-то такого, что он не понимает. Бесшумно закрыв дверцу шкафа, Фрэнк возвратился к постели.

— Против тебя лично я ничего не держу, — сказал он. — С тобой мы теперь в расчете. Ты, видимо, делаешь то, что считаешь правильным, но ты встал у меня на пути, а с этим я смириться не мог. Хуже того: ты, похоже, человек, позволяющий себя донимать совести, и она у тебя, как назойливая муха, жужжит в голове. Учти, она лишь досадная помеха, оплошность. У меня на нее нет времени. И не было никогда.

Он медленно поднял пистолет. Дуло уставилось в меня немигающим зраком, черным и пустым.

— Я мог бы тебя сейчас убить, ты это знаешь. Всего делов: нажать на курок, а затем чуток взгрустнуть. Но я не буду отнимать твою жизнь.

Я резко выдохнул, не в силах сдержать прилива невольной благодарности. Я не умру — во всяком случае, не от рук этого человека, не сегодня. Меррик знал, что это за выдох.

— Да, ты останешься в живых, но запомни все это и не вздумай забыть. Ты был у меня в смертельной хватке, но я тебя выпустил. Я знаю таких, как ты, неважно, с совестью или без. Ты, понятно, распалишься, что я вот так влез к тебе в дом, истязал тебя, унижал в твоей собственной постели; захочешь нанести ответный удар. Но предупреждаю: в следующий раз, если ты окажешься у меня под пистолетом, я нажму курок, не моргнув глазом. Все скоро кончится. Вот видишь, я уже ухожу — а тебя оставляю как следует над всем поразмыслить. Гнев свой можешь приберечь: поводов для него у тебя будет предостаточно.

Он убрал пистолет и снова полез к себе в саквояжик. Оттуда достал какую-то склянку и желтую тряпицу, которую смочил содержимым склянки, скрутив с нее плотно пригнанную крышку. Запах был мне знаком — не отталкивающий, чуть приторный. Я затряс головой, расширив глаза под неумолимой рукой нависшего надо мной Меррика; к моему лицу он собирался притиснуть воняющую хлороформом тряпицу. В голове уже плыло. Я пытался взбрыкнуть, лягнуть его ногами — бесполезно. Он схватил меня за волосы и, удерживая голову, притиснул к носу желтую ткань.

— Считайте, что легко отделались, мистер Паркер, — услышал я напоследок.

Я открыл глаза. Сквозь шторы пробивался утренний свет. Череп пронзали тупые иглы. Я попытался сесть, но голова была непомерно тяжелой. Руки не скованы, а скотч убран со рта (там, где на губах при рывке порвало кожу, чувствовался вкус крови). Кое-как перегнувшись, я дотянулся до стакана на прикроватной тумбочке. В глазах мутилось, и я чуть не сшиб его на пол. Попытку я повторил, лишь дождавшись, когда комната прекратит вращение и перестанет двоиться в глазах. Наконец я обхватил стакан и поднес к губам; он оказался полон. Видимо, его наполнил и поставил рядом Меррик, чтобы легче было дотянуться. Я жадно припал, расплескивая по подушке воду, после чего с закрытыми глазами упал спиной на кровать, превозмогая взбухающую тошноту. Кое-как я заставил себя перекатиться по кровати и упасть на пол. Доски пола холодили лицо. Ползком я добрался до ванной и пристроил голову на краю унитаза, а проблевавшись, растянулся на кафельном полу в тяжелом забытьи.

Очнулся я от звонка в дверь. Текстура света успела измениться; видимо, было уже за полдень. Я как мог всполз по стене ванной и какое-то время, покачиваясь, стоял, опасаясь плюхнуться обратно на пол, после чего на ватных ногах проковылял к стулу, где у меня с ночи свалена была одежда. Мучительными усилиями я натянул джинсы, майку, накинул от холода куртку с капюшоном и валкой поступью спустился босиком по лестнице. Сквозь матовое стекло двери снаружи различались три фигуры, а также две незнакомых машины на подъезде к дому (одна из них, судя по расцветке, патрульное авто скарборской полиции).

Я открыл дверь. На пороге стояли Конлоу и Фредериксон — те два детектива из Скарборо, что допрашивали Меррика, — а с ними третий, имени которого я не знал, но лицо помнил по тому же самому допросу. Он тогда разговаривал с Пендером, человеком из ФБР. Сзади на свою патрульную машину облокачивался Бен Ронсон, еще один скарборский коп. Обычно, пересекаясь, мы с ним обменивались парой слов, но сейчас он стоял, застыв лицом.

— Мистер Паркер, — обратился Конлоу, — не возражаете, если мы зайдем? Вы, я полагаю, помните детектива Фредериксон? У нас к вам есть кое-какие вопросы. А это, — он указал на третьего, — детектив Хансен из полиции штата в Грэе. Можно сказать, старший по должности.

Хансен, ладный брюнет с лиловатыми от многолетнего пользования электробритвой щеками и подбородком, мягкой вкрадчивостью зеленоватых глаз и упругостью движений напоминал камышового кота, готового исподтишка броситься на зазевавшуюся добычу. Темно-синий пиджак сидел на нем как влитой, рубашка сияла белизной, а в тон пиджаку галстук поблескивал золотистыми полосками.

Я отступил, давая троице войти. Что примечательно, никто из них не показывал мне спину, даже вполоборота. Ронсон снаружи якобы непринужденно держал руку у пистолетной кобуры.

— Кухня вас устроит? — спросил я.

— Вполне, — кивнул Конлоу. — После вас.

Вслед за мной они прошли на кухню. Я сел за стол. По идее, мне лучше было стоять, чтобы не давать им преимущества, но в ногах до сих пор ощущалась ватная слабость.

— Вид у вас, прямо сказать, не очень, — сдержанно заметила детектив Фредериксон.

— Ночь выдалась не ахти.

— Вы не желаете нам о ней рассказать?

— А вы мне для начала не расскажете о причине своего визита?

Впрочем, я знал: Меррик.

Конлоу сел напротив меня, остальные усаживаться не стали.

— Давайте-ка вот что, — заранее усталым голосом произнес он. — Мы во всем можем разобраться здесь и сейчас, если вы будете с нами откровенны. Иначе, — он со значением поглядел в сторону Хансена, — все примет нелепый оборот.

Я мог затребовать адвоката, но это означало бы незамедлительную и неизбежную поездку в скарборское отделение полиции или же в Грэй, а то и в Огасту. Адвокат автоматически подразумевал часы ожидания в камере или допросной, а я к этой экзекуции, надо сказать, еще не готов. Адвокат мне в конечном итоге неизбежно понадобится, но пока я находился у себя дома, за своим кухонным столом, и без насущной необходимости покидать ни то, ни другое не собирался.

— Ко мне ночью в дом ворвался Фрэнк Меррик, — сообщил я. — Он приковал меня к кровати, — я продемонстрировал следы от наручников, — залепил мне рот, натянул на голову мешок, забрал мой пистолет. Сколько времени я так пробыл, не знаю. По возвращении он сказал, что сделал что-то такое, чего делать ему не следовало, а затем усыпил меня хлороформом. Когда я пришел в сознание, наручников и кляпа уже не было. Как и Меррика. Думаю, пистолет мой все еще при нем.

Хансен со скрещенными на груди руками полусидел на кухонной тумбе.

— Ух ты, — усмехнулся он.

— Что за пистолет он взял? — осведомился Конлоу.

— «Смит-вессон», десятимиллиметровый.

— А заряд к нему?

— «Кор-Бон». Пачка сто восемьдесят граммов.

— Что-то больно увесисто для десятки, — заметил Хансен. — А если б у вас затворная рама треснула?

— Да ну, — покачал я головой. — И вообще при чем здесь это?

— Так, просто спросил, — пожал плечами Хансен.

— Не верьте мифам. Ответ вас устраивает?

Он не ответил.

— А пачка из-под патронов, тот самый «Кор-Бон», у вас есть? — поинтересовался Конлоу.

Я понял, к чему все клонится. В сущности, я понял это с того самого момента, как увидал у себя на пороге эту троицу; не держись я кое-как на ногах, я бы, наверное, зааплодировал той оборотистости, с которой Меррик, видимо, все провернул. Он применил на ком-то оружие, но оставил его при себе. Если пулю удалось извлечь, то ее можно сопоставить с патронами у меня в пачке. Получается чуть ли не зеркальное отражение картины убийства Бартона Риддика в Вирджинии. Сличение пуль себя скомпрометировало, но, как Меррик и обещал, он сделал достаточно, чтобы я огреб проблем по полной — эдакая его шуточка за мой счет. Не знаю, как они умудрились выйти на меня так быстро, но и здесь, вероятно, не обошлось без Меррика.

— Похоже, действительно придется вызывать адвоката, — рассудил я вслух. — Так. На вопросы я больше не отвечаю.

— Вам есть что скрывать? — туманно улыбнулся Хансен. Улыбка зияла трещиной в старом мраморе. — С чего вдруг со всех сторон обкладываться адвокатурой? Расслабьтесь. Мы же просто разговариваем — пока.

— Вы так в самом деле считаете? Если так, то до ваших считаний мне дела нет.

Я посмотрел на Конлоу, который в ответ на мой взгляд пожал плечами:

— Что ж, адвоката так адвоката.

— Я под арестом?

— Пока нет, — встрял Хансен. — Но если хотите, можно это устроить. В общем, выбирайте: арест или разговор?

Он зыркнул на меня, как это умеют делать копы: властное превосходство вкупе с эдакой фамильярностью.

— Не думаю, что мы с вами до этого встречались, — сказал я. — Я бы наверняка запомнил, чтобы не допустить такого удовольствия впредь.

Конлоу, кашлянув в кулак, отвел глаза на стену. Теперь было видно, кто здесь действительно старший.

— Я здесь недавно, — парировал Хансен, не меняясь в лице, — хотя стаж есть, в основном по крупным городам. В целом что-то вроде вас, так что на вашу репутацию я плевал с высокой башни. Быть может здесь, со всеми вашими боевыми россказнями и кровью на руках, вы вроде как шишка на ровном месте, но лично я невысоко ставлю тех, кто трактует закон на свой лад. Они представляют неполадку в системе, рабочий изъян. Так что в отношении вас я думаю этот изъян исправить. Это первый шаг.

— Ой, как невежливо, — выговорил ему я, — хулить человека в его собственном доме.

— Поэтому мы сейчас из него и уедем, чтобы мне хулить вас дальше где-нибудь в другом месте.

Легким взмахом руки он велел мне встать. От всего его отношения ко мне веяло безмерной презрительностью, и мне не оставалось ничего иного, кроме как принять ее до поры: в противном случае я бы неминуемо вспылил, а мне не хотелось доставлять Хансену удовольствия взять меня в наручники.

Пожав плечами, я поднялся и обул старые кроссовки, которые всегда стояли при кухонной двери.

— Ну ладно, поехали, — сказал я.

— Куда вы так заторопились? Давайте-ка вначале прислонитесь к стенке, — указал Хансен.

— Вы что, шутите? — невольно вспыхнул я.

— Ага. — Хансен ухмыльнулся. — Люблю, знаете, иной раз похохмить. Так же, как и вы. Ну-ка давайте, как учили.

Я расставил ноги и прижался к стене ладонями, а Хансен старательно обхлопал меня сверху донизу. Удостоверившись, что при мне нет опасных предметов, он отошел, и я вслед за ним вышел из дома, а на хвосте у меня — Конлоу и Фредериксон. Бен Ронсон снаружи уже гостеприимно распахнул заднюю дверцу патрульной машины. Тут послышался собачий лай: через поле, отделяющее мой участок от Джонсонов, несся Уолтер. За ним на расстоянии с озабоченным лицом шагал Боб Джонсон. С приближением пса копы вокруг ощутимо напряглись. Ронсон снова потянулся к кобуре.

— Ничего-ничего, — успокоил я. — Он мирный.

Уолтер учуял, что люди во дворе к нему не расположены, и, приостановившись в прорехе меж деревьями, оторачивающими передний двор, остерегающе гавкнул, после чего не спеша затрусил ко мне, повиливая хвостом, но уши прижав к голове. Я оглянулся на Конлоу, который кивнул: дескать, можно. Тогда я подошел к псу и поскреб его по темени.

— Побудь-ка пока у Боба с Шерли, малыш, — сказал я ласково. Уолтер, припав головой к моей груди, прикрыл глаза. Боб, невысокий, расторопного вида старик, стоял сейчас на том месте, где минуту назад притормозил пес. Спрашивать, все ли в порядке, он осмотрительно не стал. Я ухватил Уолтера за ошейник и под пристальным взглядом Хансена отвел к Бобу.

— Пускай побудет у вас часок-другой, ладно? — спросил я.

— Конечно. — Глаза Боба за стеклами очков смотрели с чуткой настороженностью. Я еще раз владетельно потрепал Уолтера по загривку, а сам тихонько попросил Боба позвонить в «Блэй Пойнт инн», назвав номер, где остановились Энджел с Луисом, и попросив передать, что ко мне наведался некто Меррик.

— Понял. Что-то еще?

Я оглянулся на выжидательно застывшую четверку копов.

— Нет, Боб. Пожалуй, все.

На этом я пошел и уселся сзади в черно-белое авто, а Ронсон помчал меня в скарборское отделение полиции.

Глава 25

В ожидании, пока прибудет Эйми Прайс, меня держали в допросной полицейского управления Скарборо (таким образом, я снова шел по пятам за Мерриком). Хансен хотел отвезти меня в Грэй, но в отделение, узнав о том, что я вляпался, примчался Уоллас Макартур и взялся меня отстаивать. Я слышал через дверь, как он за меня ручается и упрашивает Хансена проявить терпение и не спускать на меня сразу всех собак. Я был Макартуру невыразимо благодарен — не столько за то, что он уберег меня от неприятной поездки с Хансеном в Грэй, сколько за решимость вступиться, даром что у него могли быть на этот счет свои сомнения.

С той поры как в допросной сидел Меррик, здесь ничего не изменилось — каракули на доске, и те остались прежние. Наручников на мне не было, а Конлоу еще и поднес кофе с видавшим виды рогаликом. Голову по-прежнему ломило, но я уже более-менее соображал, что дома, вероятно, сболтнул лишнее. Я все еще не знал, что именно вытворил Меррик; а впрочем, ясно и так: кто-то перестал из-за этого дышать. Вместе с тем я к месту согласился, что мой пистолет использовался для совершения преступления. Если Хансен решит действовать жестко и выдвинет в мой адрес обвинения, я могу оказаться за решеткой с довольно хлипкой надеждой выйти под залог. Как минимум он может продержать меня несколько дней, за которые Меррик успеет наворочать моим «смит-вессоном» таких дел, что черт ногу сломит.

Примерно через час моих одиноких размышлений дверь в допросную открылась: вошла Эйми Прайс в черном костюме и белой блузке, с элитного вида кожаным кейсом. Вид у нее был отменно деловой. Я в противоположность Эйми выглядел ужасно, и она мне об этом сказала.

— Вы не знаете, что все-таки стряслось? — спросил я.

— Знаю одно: расследуется убийство из огнестрельного оружия. Погиб мужчина. Разумеется, полиция рассчитывает, что вы сумеете помочь с некоторыми деталями.

— Например, что застрелил его я?

— А вы уж небось рады, что сохранили мою визитку, — сказала она.

— Думаю, она принесла мне неудачу.

— Не расскажете, в чем именно?

Я подробно изложил все, от появления Меррика до того, как меня усадил в полицейскую машину Ронсон. Не упустил ничего, кроме разве что голосов, за которые Эйми меня бы высмеяла.

— Нет, это ж надо быть таким недотепой! — возмущалась она. — Дети, и те знают, что с копами разговаривать можно только в присутствии адвоката.

— Да вот, устал. И голову саднило, — сказал я, морщась от собственной мизантропии.

— Дубина. Больше чтобы ни слова — только по моему кивку.

Адвокат отошла к двери и постучала, вызывая на разговор копов. Вошел Конлоу, за ним Хансен. Они разместились напротив нас. Оставалось лишь гадать, сколько народу кучковалось сейчас у экрана через стенку, слушая вопросы с ответами и следя за пикировкой неподвижных фигур.

Первой, подняв руку, подала голос Прайс:

— Хотелось бы знать, в чем вообще суть происшествия.

Конлоу поглядел на Хансена.

— Минувшей ночью был убит некто Рики Демаркьян. Его нашли застреленным в голову в трейлере, в парке «Сосновая благодать». Есть свидетель, утверждающий, что с места происшествия скрылся «Форд Мустанг», по описанию схожий с машиной вашего клиента. Он назвал даже номер.

Можно было вообразить, что сейчас творится в той самой «Сосновой благодати». Там, должно быть, и выездная бригада криминальной полиции, и белый грузовик скарборского эксперта с увеличенными отпечатками пальцев на задних дверцах (он, кстати, считается одним из лучших криминалистов по штату — на редкость дотошный субъект, который может счесть для себя зазорным трудиться бок о бок со своими коллегами из полиции штата). Наверняка там сейчас и красно-белый фургон передвижного центра управления, действующий в связке с пожарными. Само собой, нет отбоя и от разномастных зевак, праздношатающихся, а также свидетелей, которых спешно опрашивают. Теснятся там, скорее всего, и грузовики всевозможных местных служб — словом, целое столпотворение, и все вокруг какого-то там злосчастного трейлера среди табора других таких же рыдванов. Спецы вовсю усердствуют, делают слепки шин в надежде сличить их с моим «Мустангом». Ничего они, конечно, не найдут, но это и неважно — можно будет поспорить, что машина, видимо, была припаркована на дороге, в стороне от грунтовки. Кстати, отсутствие улик насчет машины еще не доказывает мою невиновность. Тем временем Хансен, не исключено, запустит процедуру получения ордера на обыск моего дома и гаража, если он уже этого не сделал. Ему нужны мои автомобиль и пистолет. В отсутствие последнего его устроила бы и пачка патронов «Кор-Бон».

— Свидетель? — спросила меж тем Эйми. — Неужели?

Своим словам она придала оттенок легкой ядовитости, словно считая правдивость коповских сведений столь же сомнительной, как слух о поимке Золушки при попытке украсть хрустальный башмачок.

— И кто же он, тот свидетель?

Хансен не шевельнулся, но Конлоу у себя на стуле чуть заметно ерзнул. Свидетеля, оказывается, как такового нет. Информация поступила анонимно (то есть, считай, от Меррика). Впрочем, меня это все равно не выручало. Из расспросов про патроны я понял, что Демаркьяна Меррик застрелил из моего пистолета и, вероятно, оставил на месте преступления улики. Интересно, какие: пулю, гильзу, сам пистолет? Если последнее, то на нем сплошь не его, а как раз мои отпечатки.

«Пришлось, как видишь, доставить тебе некоторое неудобство, чтоб тебе было чем занять свое время вместо забот обо мне».

— Прямо сию минуту мы этого сказать не можем, — отреагировал Хансен. — Это ж не кино дурного пошиба. А вопросы мы задавать обязаны.

— Задавайте, — язвительно позволила Эйми. — Только сначала позовите врача. Пусть он зафиксирует на боку у моего клиента кровоподтеки и пусть их сфотографируют. И тогда вы увидите, что они явно напоминают удары кулаком. А врач сможет установить, как недавно они были нанесены. Плюс к этому у моего клиента частично отсутствует на губах кожа в тех местах, где с нее срывали клейкую ленту. Это тоже надо сфотографировать. Надо также взять образцы крови и мочи, чтобы подтвердить повышенное содержание в организме моего клиента трихлорметана.

Требования вылетали, как пули, которые, казалось, на всем лету гвоздят Конлоу.

— Трихло… что? — переспросил он, оборачиваясь к Хансену за поддержкой.

— Хлороформ, — пояснил Хансен без видимого урона от натиска. — Могли бы так и сказать: хлороформ, — упрекнул он Эйми.

— Могла бы, но вас этим, я вижу, не расшевелить. Сейчас ждем доктора, и лишь затем вы будете задавать свои вопросы.

Оба детектива, не говоря ни слова, удалились. Прошло около часа (мы с Эйми провели его в молчании), и из медицинского центра штата в Скарборо приехал доктор. Проводил меня в мужской туалет, где я предоставил образец мочи, вслед за чем доктор взял у меня еще и кровь из вены. Управившись с этим, осмотрел кровоподтек на боку. Прайс цифровой камерой сделала снимок синяка и губных порезов. После этого нас проводили обратно в допросную, где уже дожидались Конлоу с Хансеном.

Последовал примерно тот же набор вопросов, что и раньше. Прежде чем раскрыть рот, я всякий раз дожидался молчаливого указания Эйми, что можно без опаски говорить. Когда опять дошло до патронов, она приподняла ручку.

— Мой клиент уже сообщил вам, что мистер Меррик оружие у него похитил.

— Нам нужно убедиться, что патроны совпадают, — сказал Хансен.

— Вот как? — с прежней своей язвительностью, подобной припудренному лимону, спросила Эйми. — А зачем?

Хансен не ответил. Смолчал и Конлоу.

— Насколько мне известно, детективы, пистолета у вас нет, — продолжала напирать Эйми. — Нет у вас и свидетеля. Все, чем вы располагаете, это, насколько я понимаю, стреляная гильза и, возможно, сама пуля. Это так?

Хансен попытался испепелить ее взглядом, но в итоге спекся. Конлоу разглядывал у себя ногти.

— Это так? — повторила вопрос Эйми.

Хансен, кивнув, потупился, как провинившийся школьник.

Как я и предугадывал, это был хороший ход. Аналогичной улики с места преступления оказалось в свое время достаточным, чтобы Меррика чуть не упекли обратно за решетку. Нынче на одном этом основании никакой суд не приговаривал, хотя у Меррика все равно получилось намутить воду.

— Мы можем выправить ордер, — буркнул Хансен.

— Выправляйте, — усмехнулась Эйми.

— Постойте.

Прайс полоснула меня взглядом. Хансен с Конлоу одновременно подняли головы.

— Ордер вам не понадобится.

— Ну что вы… — возмутилась было Эйми, но я упреждающе положил ей на руку свою ладонь.

— Я дам вам те патроны. Хоть засравнивайтесь. Меррик взял у меня пистолет и грохнул из него Демаркьяна, затем оставил на видном месте гильзу и позвонил вам, чтобы вы нейтрализовали меня. Это у него такая шутка. В свое время ему грозил суд по делу об убийстве в Вирджинии на основании лишь сходства пули, но дело рассыпалось, когда ФБР запаниковало насчет надежности тестов. Хотя дело и без того было шаткое. Анынче Меррик устроил все сугубо для того, чтобы досадить мне.

— Но зачем ему это? — недоуменно спросил Конлоу.

— Ответ вам известен, вы же сами его допрашивали в этой комнате. Пока он сидел в тюрьме, у него исчезла дочь. Он хочет выяснить, что с ней случилось. У него было ощущение, что я ему мешаю, стою на пути.

— Так почему он вас просто не убил? — спросил Хансен. Судя по тону, этот поступок он бы Фрэнку простил.

— По его разумению, это было бы неправильно. У него, если хотите, свой кодекс чести.

— Хорош кодекс, — усмехнулся Хансен. — Который, впрочем, не помешал ему влепить пулю в голову Рики Демаркьяну, если брать на веру ваши слова.

— Ну а с чего было убивать Демаркьяна мне? — спросил я. — Я и слышать о нем не слышал вплоть до этого утра.

Конлоу с Хансеном вновь переглянулись. Через несколько секунд Хансен с досадливым вздохом махнул рукой — дескать, да ну вас всех. Уверенности в нем изрядно поубавилось. Кровоподтек, тесты на следы хлороформа — все это выбило из-под него опору. Он и сам в душе наверняка догадывался, что я говорю правду, да просто не хотел ей верить: уж так ему не терпелось меня засадить. Я нарушал его ощущение порядка. Тем не менее при всей своей неприязни ко мне копом он был вполне вменяемым и не хотел высасывать улики из пальца лишь для того, чтобы дело в итоге на первом же слушании лопнуло ему прямо в физиономию.

— Трейлер Демаркьяна оказался под завязку забит компьютерным оборудованием, — раскрыл Конлоу. — Похоже, у него были связи с организованной преступностью в Бостоне. Он вроде как курировал вебсайты пикантных знакомств.

— Для итальянской мафии?

— Нет, — Конлоу покачал головой, — для русской.

— Скверные ребята.

— Да уж. Мы слышали, знакомства те были как бы не вполне и взрослые.

— Детишки?

Конлоу в очередной раз поглядел на Хансена, который погрузился в нарочитое молчание.

— Как я уже сказал, это были всего лишь разговоры, без конкретики. А без свидетельств с ордером не сунешься. Мы над этим работали, пытались нащупать к Демаркьяну ниточку, но выходило все как-то медленно.

— Зато теперь проблема для вас решена, — рассудил я.

— А вы уверены, что ничего не слышали о Демаркьяне? — снова подал голос Хансен. — Ведь он как-никак парень, которому вы вполне могли выстрелить в голову.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Ну, вы ведь уже не раз проделывали тем вашим пистолетом дырки в людях. Может, вы чувствовали, что и Демаркьян заслуживает пули.

Рука Эйми коснулась под столом моей ноги: дескать, не поддаваться на провокацию.

— Если вы хотите в чем-то меня обвинить, то валяйте, — сказал я. — А иначе вы почем зря сотрясаете эфир. — Я опять повернулся к Конлоу: — А тот выстрел был у Демаркьяна единственным повреждением?

Конлоу не ответил — видимо, просто не мог, не выдав при этом хоть какую-то мизерную улику против меня, что все еще имелась у них в наличии. Я продолжил:

— Если Меррик, прежде чем убить, его пытал, то может статься, Демаркьян перед смертью выдал ему что-то, чем он мог воспользоваться.

— А что вообще Демаркьян мог знать? — живо спросил Конлоу.

Тон допроса, надо сказать, изменился. Конлоу и так-то, судя по всему, не очень был уверен в моей причастности к преступлению, а теперь допрос и вовсе перешел в рабочий обмен мнениями. К сожалению, Хансен к новому направлению разговора интереса не проявил, ограничившись фразой вроде «ерунда это все». И хотя он был здесь вроде как за старшего, Конлоу строптиво на него покосился. Вместе с тем боевой пыл в его коллеге все еще не угас и не собирался затухать, если только обстоятельства не задуют его окончательно. А потому Хансен пошел в последнюю контратаку.

— Ерунда это все, — повторил он. — Пистолет-то все равно ваш. И машина, по словам свидетеля, с места отъехала тоже ваша. Ваши паль…

— А ну! — прервал его Конлоу и, рывком встав, пошел к двери, по дороге кивнув Хансену следовать за ним.

Хансен отпихнул из-под себя стул и тоже вышел. Дверь за ними закрылась.

— Что, не ваш поклонник? — понимающе спросила Эйми.

— Я его лишь сегодня в первый раз толком и увидел. Полицейским штата я иногда бываю поперек души, но у этого ко мне просто какая-то остервенелость.

— Н-да, придется мне, наверное, поднять ставку. А то я гляжу, никто вас тут не любит.

— Издержки профессии. Как у нас, кстати, все складывается?

— Да вроде ничего, если не считать вашу неспособность держать язык за зубами. Предположим, что для убийства Демаркьяна Меррик использовал ваш пистолет. Предположим и то, что это он позвонил насчет вашей машины. У них есть свидетельство выстрела, но при этом никакой привязки к вам, помимо пачки патронов. Для того чтобы выдвинуть против вас хоть какие-то обвинения, этого явно недостаточно, по крайней мере до окончания баллистической экспертизы или сличения слепков шин. Но и тогда окружная прокуратура вряд ли даст делу ход, если только копы не предъявят вам более веских улик. Проблем с ордером на обыск ради той пачки у них нет, так что вы, возможно, правильно сказали, что готовы ее им передать. Даже при невыигрышном раскладе это вам зачтется как изначальное сотрудничество со следствием. Но вот если у них в распоряжении пистолет, то проблемы у нас могут возникнуть действительно нешуточные.

— А зачем мне, если рассудить, оставлять на месте преступления оружие?

Вы знаете, что они рассудят иначе. Если этого достаточно, чтобы вас задержать, они пустят данный аргумент в ход. Ладно, вначале дождемся. Если пистолет действительно у них, они этот козырь выложат достаточно скоро. Только, судя по этой вашей спайке с Конлоу за столом, пистолет все же ушел с Мерриком. — Эйми задумчиво постучала по столу ручкой. — Кстати, мне показалось, что Конлоу от Хансена тоже не в восторге.

— Конлоу вполне адекватен, только и он, честно говоря, не сбрасывает со счетов, что на такого, как Демаркьян, я мог поднять руку. Правда, он бы при этом надеялся, что у меня хватит профессионализма скрыть следы убийства понадежней.

— А вы б дожидались, пока он сам не вынет пистолет, — усмехнулась Эйми. — Боже ты мой, ну прямо Дикий Запад.

Тикали минуты — пятнадцать, двадцать. Тридцать.

Адвокат посмотрела на часы:

— Чем они там, черт возьми, занимаются?

Она уже собиралась пойти разобраться, что происходит, когда я вдруг расслышал довольно специфический и вместе с тем знакомый звук: где-то гавкнула собака, причем ни дать ни взять Уолтер.

— Кажется, это моя собака, — сказал я.

— Они что, привезли вашу собаку? В качестве свидетеля, что ли?

В дверях допросной показался Конлоу.

— Опять вы сорвались с крючка, — едва ли не облегченно произнес он. — Сейчас только подпишем протокол с показаниями, и можете быть свободны.

Эйми попыталась скрыть удивление (получилось не очень). Вслед за Конлоу мы вышли в вестибюль. В уголке там сидели Джонсоны, Боб и Шерли. Боб держал на коротком поводке Уолтера, а Шерли неловко держалась на жестком пластиковом стуле, рядом со своими ходунками на колесиках.

— У пожилой леди, судя по всему, не очень хороший сон, — рассказал мне Конлоу, — и когда ее беспокоят суставы, она обычно сидит у окна. Так что она видела, как тот молодчик выходил от вас часа в три ночи, а возвратился к пяти. Она письменно подтвердила, что ваша машина из гаража не выезжала вообще, а вы не покидали дом. Окно от трех до пяти — тот самый промежуток, когда был убит Демаркьян. Так что Хансен теперь как обмоченный. — Конлоу мрачновато усмехнулся. — Ему так хотелось, чтобы стреляли именно вы.

Тут улыбка у него потускнела.

— Напоминать вам и не надо, но я это сделаю. У Меррика ваш пистолет. Он убил из него Демаркьяна. На вашем месте я бы озаботился возвращением оружия, пока он опять не пустил его в ход. А вам это урок, чтобы о сохранности своих вещей заботиться тщательней.

Он повернулся на каблуках. Я подошел поблагодарить Джонсонов. Уолтер, как и следовало ожидать, положительно сошел с ума. Еще через час после подписания протокола и меня отпустили. Домой меня повезла Эйми Прайс: Джонсоны уехали раньше, прихватив с собой пса — в основном потому, что Эйми отказалась брать его к себе в машину.

— Слышно ли что-нибудь про перевод Энди Келлога? — поинтересовался я.

— Через день-два рассчитываю организовать слушание.

— Про татуировку не спрашивали?

— Спрашивала. Он говорит, ни дат, ни цифр. Только орлиная голова.

Я тихонько ругнулся. Получается, знакомый Рона Стрейдира сгодиться ничем не может. Еще одна ниточка в никуда.

— А как сам Энди?

— Да ничего, идет на поправку. Правда, нос пока ни к черту.

— А в плане психики?

— Говорит о вас с Мерриком.

— Что-то интересное?

— Он считает, Меррик решит вас убить.

— Что ж, малый не столь уж далек от истины. У Меррика и вправду был такой шанс. Он им не воспользовался.

— Это не означает, что попытку он не попробует повторить. Хотя все не возьму в толк, отчего ему так неймется убрать вас с дороги.

— Он мститель. И категорически против того, чтобы кто-то лишал его шанса расквитаться сполна.

— Он сам думает, что его дочь мертва?

— Да. Признавать этого он не желает, но знает, что это так.

— А вы как считаете?

— Про дочь? Думаю, что да.

— И что вы теперь намерены делать?

— Посетить еще одного юриста, а затем отправиться в Джекмен.

— Два юриста в один день — не многовато? У вас же мозги расплавятся.

— Ничего, мне вкололи средство. Как-нибудь сдюжу.

Прайс фыркнула, но ничего не сказала.

— Спасибо, что выручили, — поблагодарил я. — В самом деле, от души.

— Я ж это не только для души, но и счет вам выставлю.

Мы подъехали к дому. Выйдя из машины, я еще раз поблагодарил Эйми.

— Вы только помните, — сказала она, — что я адвокат, а не доктор. Спутаетесь с Мерриком еще раз, и проку от моих услуг вам может оказаться уже негусто.

— Спутаюсь с Мерриком еще раз, и одному из нас может не пригодиться уже ни доктор, ни адвокат. Помощь будет разве что свыше.

Эйми покачала головой:

— Опять у вас эти замашки Дикого Запада. Берегите себя. Чьей-либо другой об этом заботы я не вижу.

Она уехала. Я отправился к Джонсонам и посидел у них за кружкой кофе. Они не возражали, чтобы Уолтер побыл у них еще несколько дней. Думаю, и пес был не против. Кормили они его лучше, чем я. У них он питался, пожалуй, исправнее, чем я у себя дома. Затем я возвратился домой и встал под душ, чтобы смыть запах и сам дух допросной. Взбодрившись под струями, облачился в свежую одежду. Конлоу прав: надо разыскать Меррика прежде, чем он снова пустит в ход мой «смит-вессон». С чего начинать, я тоже знал. Некоторые ответы на вопросы держал юрист с интересами в целом ряде штатов. До этого я как-то избегал сталкиваться с ним напрямую, но теперь иного выбора не оставалось. Одеваясь, я размышлял, почему повторная встреча с Элдричем у меня до сих пор откладывалась. Отчасти потому, что до поры я не усматривал в нем особой пригодности, но с убийством Демаркьяна Мерриком ставки в игре определенно возросли. Впрочем, была для этой неохоты еще одна, едва ли не более веская, причина: его клиент. Вопреки рассудку — да что там, даже самым непреложным инстинктам, — я безотзывно, неуклонно втягивался в мир Коллектора.

Часть четвертая

В толщу ночи я ступаю,

Я вполне покорен ей.

Но ее страшусь я меньше,

Чем неведомых друзей.

Вышний мрак мне даже ближе

Тех друзей, что скрыты ниже.

Стиви Смит. Погребальная песнь

Глава 26

Сотовый номер я набрал, опуская в карман куртки снаряжатель для патронов. Луис ответил со второго гудка. К дому-хранилищу Коллектора они выехали в пределах часа после звонка Боба Джонсона в гостиницу, скинув мне СМС со словами, видимо, Энджела: «Едем на село».

— Ну что, сделал-таки ноги с нар? — вместо приветствия спросил Луис.

— Так точно. Зрелище было живописное: взрывы, пожары, сирены. Тебя б туда.

— Все лучше, чем здесь.

Голос у него был сумрачный — верный признак того, что он уже долгое время находится со своим партнером в замкнутом пространстве. Что же в таком случае происходит у них дома? Любопытно было бы взглянуть.

— Это ты сейчас так говоришь. Вот заварится каша, и свою отсидку в машине будешь вспоминать, как манну небесную. Нашли что-нибудь?

— Не нарыли ничего, так как рыть тут нечего. Дом пустой. Проверили, еще пока задницы дышали, а теперь они вконец заиндевели. Ничего с той поры не произошло, а задницы морозим по-прежнему. Место такое же, как было, за одним небольшим исключением: шкаф в подвале пустой, Похоже, этот чудик свою коллекцию перепрятал.

Стало быть, Коллектор понял, что в доме кто-то побывал: унюхал своим безошибочным чутьем.

— Уходите, — сказал я. — Если Меррик до сих пор не вернулся, значит, уже не собирается.

Затея уже изначально выглядела сомнительной. Фрэнк знал: искать его мы начнем прежде всего в доме, а потому взял и ушел в подполье. Я сказал Луису, чтобы Энджел сбросил его в Огасте, а он арендовал там автомобиль и вернулся обратно в Скарборо. А Энджел тем временем пусть проедет на север в Джекмен и разведает что может, высматривая попутно Меррика, который непременно должен будет там объявиться и в конечном итоге направиться в Галаад.

— То есть как это: ему в Джекмен, а мне к тебе? — выразил недовольство Луис.

— Знаешь, как смотрится кусок угля на снегу? — вопросом на вопрос ответил я.

— Ну.

— Ну вот потому ты в Джекмен и не едешь.

— Расист ползучий.

— Вообще-то иногда я почти забываю, что ты темнокожий.

— Да? А я вот сроду не забывал, что ты белый. Стоило лишь взглянуть, какой из тебя танцор.

На этом Луис ушел со связи.

Мой следующий звонок был Ребекке Клэй — сообщить, что Меррик цел-невредим и окончательно сорвался с цепи. Новость ее, понятно, встревожила, так что мне удалось ее уговорить, чтобы на хвосте у нее снова объявился Джеки Гарнер и привел за собой на буксире братцев Фульчи. Даже при несогласии я бы в конце концов выбил из нее это решение.

Едва я переговорил с Ребеккой, как раздался звонок, которого я, прямо сказать, не ожидал. Звонил Джоэл Хармон — не секретарь, не шофер Тодд, умеющий обращаться с оружием, а он сам, собственной персоной.

— Кто-то под утро влез ко мне в кабинет, — поведал он. — Я эту ночь был в Бангоре, так что в момент проникновения на месте меня не оказалось. Тодд утром обнаружил что-то неладное с окном.

— Почему вы говорите об этом мне, мистер Хармон?

Голову все еще тупо саднило от хлороформа, да и в конце концов я у него не на балансе.

— В кабинете основательно пошарились. Сейчас пытаюсь определить, не пропало ли чего. Думал, вам будет любопытно: одна из картин Дэниэла Клэя варварски изувечена. Так все вроде более-менее на местах, и ни одна из других картин не тронута, но пейзаж Галаада весь как есть исполосован.

— У вас что, нет сигнализации?

— Она подсоединена к телефону, а линия обрезана.

— И никого не было в доме?

— Одна моя жена. — Джоэл помолчал. — Но она спала и ничего не слышала.

— Крепкий же у нее сон, мистер Хармон.

— Не ерничайте. Вы же ее видели. Не мне вам рассказывать, что она наглоталась снотворного по самые брови, так что и конец света могла продрыхать.

— У вас нет соображений, кто мог это сделать?

— Вы прямо как сучий юрист, ей-богу! — сорвался он. Я буквально слышал, как телефон накаляется от брызжущей слюны. — Есть у меня соображения, конечно, есть! Телефоны он мне обрезал, но одна из камер наблюдения его ухватила. Здесь уже были копы из Скарборо и опознали в нем Фрэнка Меррика. Тот самый тип, что терроризировал Ребекку Клэй, разве не так? А теперь я еще узнаю, что он, по всей видимости, прострелил башку какому-то там педофилу в трейлерном парке и в ту же ночь ворвался в дом, где спала моя жена. Но от меня-то ему какого черта нужно?

— Вы были другом Дэниела Клэя. Он хочет его найти. Он думал, может, вы знаете, где он находится.

— Если б я знал, где он, я бы давно кому надо сказал. Вопрос в том, как он дотумкался искать именно у меня?

— Скажем, насчет вас и Клэя сравнительно легко разузнал я. Что мешало сделать это же Меррику?

— Да? А как так произошло, что в тот вечер, когда вы ко мне приперлись, у моей территории заметили машину Меррика? Знаете, что я думаю, козел вы драный? Думаю я, что он ехал за вами. Это вы привели его к моим дверям! Вы подвели мою семью под опасность, и все из-за человека, которого давно нет в живых! Уе…ще вы сраное!

Я положил трубку. Возможно, Хармон и прав, просто я не хотел этого слышать. Я уже и без того загружен до предела — так, что до его картины или разгневанности на меня мне уже нет дела. По крайней мере, понесенный им ущерб подтверждал подозрение, что Галаад для Меррика — главный пункт назначения. Ощущение такое, будто я неделю проблуждал по трясине. Честно сказать, я уже жалел, что вообще связался с Ребеккой Клэй. Что я выискиваю, толком уже и не понять. Ребекка наняла меня, чтобы избавиться от Меррика, а он безудержно рыщет голодным волком. Убит Рики Демаркьян, а использование моего пистолета невольно приобщило к этому убийству и меня. В полиции поговаривают, этот субъект был связан с детской порнографией, а то и напрямую задействован в поставке клиентам детей и женщин. Кто-то поднес Демаркьяна на блюдечке Меррику, готовому шлепнуть его просто из злости, найдя в этом удобную отдушину для собственного гнева на того, кто виновен в случившемся с его дочерью, — или же он, прежде чем пристрелить, что-то из Демаркьяна все-таки выжал. Если это так, то Демаркьян тоже элемент пазла, увязанный с Клэем, Галаадом и насильниками с птичьими личинами; однако человек с татуировкой орла — единственно верный способ изобличить виновных в насилии над Энди Келлогом и, вполне вероятно, над Люси Меррик, — так и остается неопознанным. С кем-либо еще из жертв я встретиться не могу, поскольку они защищены скрепами конфиденциальности да и тем, что их попросту не доискаться. А к правде об исчезновении Дэниела Клэя и мере его причастности к насилию над пациентами я не стал ближе ни на йоту — кстати, если вдуматься, вникать в них меня никто и не просит. Никогда еще мной не владело такое безвыходное страдание, острота которого лишь усугублялась неопределенностью.

И я решил сунуть голову в пасть льва: позвонил и сообщил женщине на том конце, что еду к ее боссу. В ответ она ничего не сказала, да это и неважно. Коллектор скоро все выяснит и так.

Контора «Элдрич и партнеры» к моему прибытию была так же завалена старыми бумагами и так же небогата на партнеров. Вдобавок здесь недоставало и Элдричей.

— Его тут нет, — сказала секретарь. Черная башня прически возвышалась столь же величаво, только блузка на этот раз была темно-синяя с белым жабо, а с шеи на цепи свисало увесистое серебряное распятие: прямо-таки святитель, специализирующийся на дешевых венчаниях лесбиянок. — Если б вы так быстро не повесились, я бы вам сказала не тратиться почем зря на разъезды.

— А когда он, по-вашему, вернется?

— Вернется, когда вернется. Я ему секретарь, а не сторож.

В старую электрическую машинку она заправила лист бумаги и взялась отстукивать письмо. При этом уголок ее рта не покидала сигарета. Искусство курить без помощи рук эта женщина довела до совершенства: сигарета тлела, пока столбик пепла не дорастал до размера, когда вмешательство становилось необходимым, иначе он, упав, неминуемо вызвал бы столп бумажного пламени и отправил курильщицу к своему создателю, если только тот готов был ее акцептовать и оприходовать.

— Может, вы бы ему позвонили и сообщили, что я здесь? — спросил я после пары минут недружелюбного молчания.

— Сотового у него нет. Он их недолюбливает. Говорит, что от них рак. — Она покосилась на меня. — А вы сотовыми пользуетесь?

— Я да.

— Вот хорошо.

Женщина возобновила печатание.

— Блажен, кто трудится в безопасном месте, — сказал я, скучливо оглядев стены и потолок в никотиновой патине. — В принципе я могу его подождать.

— Здесь нельзя. Мы на обед закрываемся.

— А не рановато для обеда-то?

— День занятой. Я с ног валюсь.

Дама закончила печатать и аккуратно вынула письмо из машинки, пополнив им на конторке груду таких же листов, которым, похоже, вряд ли когда светило быть разосланными. Снизу стопа уже успела подернуться желтизной.

— Вы хоть иногда разгребаете эти завалы? — полюбопытствовал я, указывая на залежи бумаг и пыльных папок.

— Иногда люди умирают, — ответила она. — Тогда мы их папки переносим в хранилище.

— Умирают? Наверное, их можно было хоронить и здесь, прямо под бумагами.

Секретарь грузно встала и сняла с вешалки грязно-оливковое пальто.

— Давайте-ка на выход, — сказала она. — А то ваш юмор меня притомил.

— Я вернусь после обеда.

— Попытайте счастья.

— Когда он у вас примерно закончится?

— Сложно сказать. Может, и нескоро.

— Тогда я буду ждать вас по возвращении.

— Ага. Сердце мое, не стучи.

Женщина открыла офисную дверь и подождала, пока я выйду, после чего заперла ее на медный ключ, который сунула себе в кошелек. Затем вслед за мной она спустилась по лестнице и, заперев на два оборота входную дверь, степенно погрузилась в проржавленный коричневый «Кадиллак», припаркованный перед «Таллиз». Моя машина стояла за квартал отсюда. Вариантов особых не было. Оставалось только что-нибудь перекусить и караулить здесь в надежде, что Элдрич все-таки материализуется, пока мне это занятие не обрыднет и я не уеду домой. Впрочем, даже если Элдрич и объявится, я здесь, в сущности, не из-за него, а из-за того, кто оплачивает ему счета. Заставить Элдрича рассказать о нем я не могу. Вообще-то могу, но представить сложно, как бы это я, схватив, выдавливал из старика-юриста то, что мне от него нужно. В худшем случае старикан рассыплется в труху, запачкав мне своей замшелостью руки и одежду.

Тут от шального дуновения ветра в ноздри мне пахнуло едкой смесью прогорклого табака, прокисшего пива и всякой прочей отравы, от которой все клетки моего организма, казалось, негодующе сощурились. Я обернулся. Наискосок от «Таллиз» уже открылась для посетителей дурного пошиба пивнуха — если об этом, правда, можно было догадаться по подслеповатым зарешеченным окнам и испинанной двери, которую к тому же снизу, судя по сажным следам, кто-то пытался поджечь. На уровне глаз виднелась табличка «Лицам до 21 на входе фейс-контроль». «Двойку» на объявлении чья-то шкодливая рука успела переправить на «однёрку».

Снаружи стоял человек с копной прилизанных темных волос, сальные концы которых над воротником неопрятно курчавились. Белая некогда рубашка изжелтела; расстегнутый воротник изнутри покрывали темные пятна, которые уже ничем не отстирать. Старое черное пальто на концах истрепалось и висело рямками, которые на ветру вяло шевелились лапками полудохлых насекомых. Длинные не по росту штаны касались концами мостовой, напрочь скрывая башмаки на толстенных подошвах, которые этот человек носил. Пальцы в заскорузлых пятнах желтизны по-птичьи сжимали сигаретный окурок. Под длинными нестрижеными ногтями жирными полосками въелась грязь.

Вот Коллектор напоследок взахлеб затянулся, а окурок аккуратно скинул в решетку водостока. Дым он задержал в себе, словно впитывая каждую частицу никотина, и лишь затем по частям выпустил его ноздрями и уголками рта, так что возникало ощущение, будто он горит изнутри. На меня он молча покосился сквозь дым и, открыв дверь в пивнуху, исчез внутри, предварительно еще раз кольнув меня взглядом.

Глава 27

После секундной паузы я тронулся следом.

Интерьер бара смотрелся во многом не так, как мог бы подумать, скользнув взглядом по фасаду, бездельный прохожий. Фасад, можно сказать, наводил на мысль, что внутри здесь киснет одна непросыхающая молодь да проводят время угрюмо-разгульные поджигатели, так что картина, по идее, не должна была столь уж разительно превосходить ожидаемое. Сумрак разбавлялся лишь помаргивающими на стенах фонарями, а выходящие наружу окна были наглухо завешены муаровыми портьерами. Справа за длинной стойкой прохаживался бармен в ослепительно белой сорочке, а спереди на кожаных стульчиках сиротливо ютилось трое или четверо обычных дневных завсегдатаев-алкашей, возмущенно мигая всякий раз, когда в приоткрывшуюся дверь пролегал пыльный сноп нежеланного солнца. При этом бар был до странности прихотливо обставлен, а за стойкой, отражая ряды бутылок, тускло поблескивали зеркала с ярлыками реликтовых сортов пива и виски, что давно уже исчезли с лица земли. Выщербленный десятилетиями беспрестанного шарканья дощатый пол тут и там изъязвляли черные следы окурков, брошенных канувшими в небытие курильщиками, однако был он при этом чист и даже, похоже, недавно залакирован. Ножки табуретов, вешалки и ножные опоры стойки горели медью, а столики со свежими подставками под стаканы были безупречно протерты. Внешняя угрюмость бара как будто специально отпугивала случайный люд, сохраняя при этом внутреннюю утонченность, свидетельство о некогда благородном прошлом.

Слева вдоль стены тянулись загородки, а между ними и стойкой вразброс стояли круглые столики со старомодными стульями. В трех загородках сидел офисный люд, занятый поглощением пристойного вида салатов и клубных сэндвичей. Между персоналом и посетителями бара пролегало что-то вроде незримой границы, где зона столиков составляла подобие нейтральной полосы; с таким же успехом здесь могли тянуться проволочные заграждения и надолбы с минными полями.

К закутку позади бара мелкой походкой пробирался Коллектор. Из находящейся там кухни показалась груженная здоровенным подносом официантка. На Коллектора она не взглянула, но загодя взяла курс налево и уплыла в направлении стойки, а затем по траверсу — к ближнему от входа закутку. Передвижений Коллектора никто будто и не замечал, хотя он открыто прошел по всей длине бара. Между прочим, если б меня спросили, я бы ответил, что решение людей игнорировать его не было сознательным. Какой-то своей частью присутствие Коллектора в помещении они все-таки осознавали, ведь он, коли на то пошло, заказал себе в закуток коктейль, и кто-то его туда поднес. А при подсчете выручки обнаружится, что и оплата от него должным образом поступила. После ухода Коллектора в закутке будет какое-то время висеть табачная вонь. У меня напрашивалось подозрение, что, если через минуту после его ухода спросить, а был ли Коллектор здесь вообще, никто в баре не сможет его толком припомнить. Часть мозга людей, реагирующая на его присутствие, любую память о нем будет воспринимать как какую-то смутную угрозу — точнее, не угрозу, а некое загрязнение души, — и постарается как можно быстрее и надежнее изжить любые его крупицы.

Он сидел в загородке, выжидая, когда я подойду ближе, и я не сразу переборол в себе безотчетный позыв отпрянуть, отвернуться, отступить от него в потоки солнца. Нечистый. Это слово мутно поднималось во мне, как желчь. Нечисть.

А когда я поравнялся с загородкой, Коллектор это слово повторил.

— Нечистый, — произнес он.

Он словно пробовал слово на вкус, как пробуют незнакомую пищу, в легкой неуверенности, придется она им по вкусу или нет. В конце концов желтушными пальцами он снял со своего рябого языка табачинку, как будто придавая таким образом слову форму. Форму он отверг. Позади Коллектора находилось зеркало, в котором различалась проплешина у него на затылке — приплюснутая; судя по всему, когда-то в далеком прошлом он получил по этому месту удар, под которым кости черепа если не сломались, то во всяком случае сплющились. Интересно, когда такое могло произойти: быть может, в детстве, когда череп был еще сравнительно мягок? Я попробовал представить себе это исчадие в образе ребенка, но у меня не получилось.

Коллектор жестом указал мне сесть напротив, после чего поднял левую руку и вкрадчиво пощупал воздух на манер рыбака, пробующего на леске наживку. На это клюнула официантка, медленно и неохотно, словно против воли приблизившись к загородке. Лицом она пыталась изобразить улыбку, но мимические мышцы ей не повиновались. На Коллектора она не глядела и в попытке смотреть только на меня даже повернулась к нему вполоборота, лишь бы не видеть его, даже боковым зрением.

— Что вам? — выдавила она. Ноздри у нее трепетали, а ручку она сжимала так, что побелели кончики пальцев. В ожидании ответа женщина неловко косила вправо и глазами, и даже головой. Улыбка, и без того едва живая, окончательно ушла в предсмертные судороги. Коллектор, склабясь, неотрывно смотрел ей в затылок. В попытке не хмурить брови официантка рассеянным движением запустила руку себе в волосы. У Коллектора приоткрылся рот, беззвучно артикулируя слово. Я прочел его у него, по губам: «Шлю-ха».

Губы зашевелились и у официантки, послушно вторя немой диктовке: «Шлюха». Тут она встряхнулась, отмахиваясь от оскорбления, как от лезущего в ухо насекомого.

— Нет, — произнесла она, — это же…

— Кофе, — сказал я громче обычного. — Один кофе, больше ничего.

Это привело ее в чувство. Судя по всему, женщина собиралась что-то ответить, опротестовать услышанное или то, что ей послышалось. Однако слова она сглотнула с усилием, от которого у нее заслезились глаза.

— Кофе, — вслед за мной повторила бедняжка буквально сквозь слезы, торопливо черкая в блокнотике дрожащей рукой. — Да-да, сейчас принесу. Сейчас.

Я знал, что обратно она не придет. Видно было, как у стойки официантка пошепталась о чем-то с барменом и на пути к кухне стала развязывать передник. Где-то там, наверное, находится туалет для персонала, где она и укроется, чтобы проплакаться и прийти в себя, а выйти тогда, когда уже все уляжется. Возможно, она нервно прикурит, но запах табака напомнит ей о мерзостном типе в загородке, который и там, и как бы разом не там, присутствует и отсутствует — погань, что пытается держаться как можно неприметней.

Уже на подходе к кухонной двери женщина, прежде чем скрыться из виду, нашла в себе силы обернуться и неприкрыто посмотреть на человека в загородке. Глаза ее были яркими от страха, гнева и стыда.

— Что ты с ней сделал? — спросил я.

— Я? Сделал? — В голосе Коллектора сквозило неподдельное удивление. Голос у него звучал необычайно мягко. — Ничего я не сделал. Она то, чем она является. Нравственность у нее достойна порицания. Я ей просто об этом напомнил.

— А как ты это определил?

— Пути и способы.

— Она тебе ничего не сделала.

Коллектор чопорно поджал губы:

— Ты меня удручаешь. Возможно, и у тебя нравственность такая же предосудительная, как у нее. Сделала она мне что-то или нет, не имеет значения. Факт лишь в том, что она шлюха, и будет за это судима.

— Уж не тобой ли? Лично я не считаю тебя за судью.

— А я и не делаю вид, что таковым являюсь. В отличие от тебя, — подчеркнул он с легкой зловещестью. — Я не судия, но лишь карающая десница. Вердикт выношу не я, я лишь привожу его в исполнение.

— И собираешь со своих жертв сувениры.

Коллектор развел передо мной руки:

— Жертвы? Какие жертвы? Покажи мне их. Яви мне кости.

Бывало, мы с ним общались и раньше, но лишь сейчас я обратил внимание на его вычурные, слегка архаичные обороты речи. «Яви мне кости». Было в этом что-то не сказать чтобы иностранное, но все равно какое-то нездешнее. Невесть откуда, как и он сам.

Руки у него сомкнулись в кулаки. Торчал лишь правый указательный палец.

— Но ты… Я обонял тебя у себя в доме. Пометил места, где ты задерживался, — ты и те, кто был с тобой.

— Мы искали Меррика, — сказал я так, будто оправдывал этим свое вторжение. А может, и в самом деле.

— Но ты его не нашел. Насколько мне ведомо, это он нашел тебя. Тебе повезло остаться в живых после встречи с таким человеком.

— Это ты его на меня напустил, так же как на Дэниела Клэя с дочерью? Так же как на Рики Демаркьяна?

— Я? На Дэниела Клэя? — Коллектор приткнул палец к нижней губе, изображая задумчивость. Губы у него разомкнулись, и стали видны кривые, с чернинкой у корней зубы. — Ни Дэниел Клэй, ни его дочь меня, скорей всего, не интересуют. А насчет Демаркьяна… Что ж, утрата жизни-всегда прискорбна, но в некоторых случаях не столь горестна, как в остальных. Думаю, убытие его из этого мира оплакивать будут немногие. На его место хозяева подыщут двух новых, и скоро извращенцев там будет вновь как гнуса на болоте. Впрочем, мы говорили о твоем вторжении в мои пределы. Поначалу, признаться, я был несказанно огорчен. Ты вынудил меня убрать часть моей коллекции. Однако по зрелом размышлении я оказался даже благодарен. Я понял, что нам суждено встретиться вновь. Мы, можно сказать, вращаемся в одних и тех же кругах.

— Тебе с меня причитается еще с прошлой нашей встречи в одном из тех кругов.

— Ты не дал мне того, чего я хотел… нет, того, в чем нуждался. Ты не оставил мне выбора. Тем не менее я извиняюсь, если причинил какую-то боль. Я вижу, долгих следов на тебе она не оставила.

Странно. Я должен был немедленно с ним поквитаться. Должен был явить ему в граде ударов всю силу моего возмездия. Мне мучительно захотелось сокрушить ему нос и все зубы; грохнуть его об пол и каблуком размозжить череп. Хотелось упиться сценой его сожжения, и чтобы прах его был непременно развеян по ветру, на все четыре стороны. Чтобы кровь его была на мне повсюду — на руках, на лице. Хотелось упоительно слизывать ее с губ кончиком языка. Хотелось…

Я внутренне замер. Голос в голове был моим, но ему словно эхом вторил какой-то суфлер. Кто-то нашептывал мне — шелково, вкрадчиво.

— Ну, видишь? — спросил Коллектор, даром что губы его были сжаты. — Видишь, как легко это осуществимо? Неужто не хочешь попробовать? Наказать, покарать меня? Так сделай же это. Вот он я, совсем один.

Но это была ложь. Посетители бара в данную минуту сторонились присутствия не только Коллектора, но и тех, кого они, возможно, едва ли и чувствовали. В сумерках бара, самых затененных его уголках, мутилось движение. На самой грани восприятия пузырились и лопались лица; чужие немигающие глаза — призрачные, пронзительные; криво разинутые черные рты; дряблые, опадающие формы, выдающие полую сущность. В зеркало было видно, как кто-то из жующих бизнесменов, вскинув глаза, брезгливо отпихнул тарелку. Один из дневных пьяниц у стойки отмахивался, словно от мухи, от навязчивого присутствия, талдыча что-то, слышное лишь ему одному. Тряской рукой он потянулся к стоящей перед ним стопке, но не сумел ее ухватить, и она опрокинулась, расплескав свое янтарное содержимое по дереву.

Они были здесь. Полые Люди.

И будь даже Коллектор один (что, разумеется, не так), без характерного ощущения тянущихся за ним полузримых фигур, напоминающих фрагменты его самого, то и тогда вступить с ним в схватку решился бы разве что конченый сумасшедший. Коллектор источал глухую темную угрозу. Он был убийцей, стопроцентно. Киллером, подобным Меррику, — с той разницей, что Меррик приканчивал за деньги, а теперь из мести, никогда не строя иллюзий насчет праведности или оправданности своих деяний, в то время как Коллектор лишал людей жизни из убеждения, что ему дано на это высшее соизволение. Общей у этих двоих была святая уверенность в ошибочности земного существования тех, кого они решили отправить на тот свет.

Я сделал глубокий вдох, чуть подавшись при этом вперед. Затем откинулся на спинку, и раскрепощенность позы несколько сняла напряжение в плечах и руках. Коллектор, судя по всему, был слегка разочарован.

— Думаешь, ты хороший человек? — спросил он. — Как можно отличить добро от зла, если методы у них, по сути, одни и те же?

— Чего ты хочешь? — спросил я вместо ответа.

— Я хочу того же, что и ты: разыскать насильников Эндрю Келлога и иже с ними.

— Они убили Люси Меррик?

— Да.

— Ты знаешь это наверняка?

— Да.

— Откуда?

— Живые помечают этот мир на свой лад, мертвые на свой. Надо просто уметь считывать знаки вроде… — Коллектор поискал сравнение поудачней и, найдя, щелкнул пальцами, — вроде письмен на стекле или отпечатков на пыли.

Он подождал моей реакции и, не дождавшись, несколько огорчился.

А вокруг нас двигались, колыхались тени.

— И ты решил использовать Меррика, чтобы он высветил для тебя тех людей? — спросил я так, как будто не он навеял мне эту мысль и не он знал того, что, вероятнее всего, чувствовал.

— Я думал, это может оказаться полезным. Нет нужды говорить, что мистер Элдрич на этот счет не разделял моего оптимизма, но, как всякий добрый поверенный, он делает то, что желает его клиент.

— Похоже, Элдрич оказался прав. Меррик отбился от рук окончательно.

Коллектор в невеселом признании цокнул языком:

— Казалось бы, так. Но может обернуться, что как раз он меня на них и выведет. Впрочем, в настоящее время мы уже не оказываем ему содействия в поисках. Мистеру Элдричу стали с каких-то пор поступать достаточно щекотливые вопросы от полиции. Это его беспокоит. Он был вынужден открыть новое досье, а у него, несмотря на любовь к бумаге, папок и без того многовато. Любит он эдак… по старинке.

Коллектор, смакуя, раскатывал слова по языку и гортани.

— А Дэниела Клэя ты ищешь?

Собеседник лукаво улыбнулся.

— А зачем мне, спрашивается, искать Дэниела Клэя? — с жеманной игривостью тона спросил он.

— Потому что насилие претерпевали вверенные ему дети. Потому что информация, приведшая к тому насилию, вероятно, исходила от него.

— Так ты полагаешь, что если его ищу я, то он должен быть однозначно виновен? А? Несмотря на твою ко мне неприязнь, ты все-таки, похоже, доверяешь моему суждению?

Он прав. Осознание этого меня коробило, но правдивость слов Коллектора невозможно отрицать. Почему-то я считал, что если Клэй и впрямь виновен, то Коллектор как раз по этой причине пустится на его розыски.

— Вопрос тот же: ты его ищешь?

— Нет, — ответил Коллектор. — Не ищу.

— Из-за того, что он не был причастен, или из-за того, что тебе уже известно, где он?

— Какой ты! Это означало бы все раскрыть. Зачем мне проделывать за тебя всю твою работу?

— Так что теперь?

— Я хочу, чтобы ты оставил Элдрича в покое. Он не знает ничего, что составляло бы для тебя пользу, и не может ничего сказать даже при желании. Я хотел выразить сожаление по поводу того, что произошло между тобой и Мерриком. Добавлю лишь, что я здесь ни при чем. Наконец, я хотел тебе сказать, что в данном конкретном случае мы с тобой идем попутным курсом. Я желаю выявить этих людей. Узнать, кто они.

— Зачем?

— Чтобы иметь с ними дело.

— Делами занимается суд.

— Перед высшим судом отвечаю я.

— Я не хочу препоручать их тебе.

Собеседник пожал плечами:

— Я терпелив. И умею ждать. Их души, так или иначе, обречены. Все остальное неважно, а важно единственно это.

— Как ты сказал?

Коллектор чертил на столешнице узоры, похожие на буквы некоего непостижимого алфавита.

— Бывают грехи столь тяжкие и ужасные, что прощения совершившему их нет. Душа его утрачивается. Она возвращается к Тому, кто ее создал, чтобы Он распорядился ею по своему усмотрению. Остается лишь пустая оболочка, неприкаянное сознание без благодати и снисхождения.

— Полая, — вырвалось у меня, и что-то в сумеречной мути будто откликнулось на произнесенное мной слово, как бывает собака откликается на кличку, брошенную незнакомцем.

— Да, — кивнул Коллектор. — Слово как нельзя более уместное.

Он огляделся, словно бы вбирая в себя бар и его сиюминутных обитателей, но на самом-то деле фокусируясь не на людях и предметах, а на пространствах меж ними, улавливая движение там, где должна быть лишь ровная тишина; на очертаниях без подлинной формы. Когда он заговорил снова, голос его был проникнут задумчивой грустинкой.

— А даже и существуй эти вещи, кто бы их заметил? — спросил он. — Разве что брошенные отцами восприимчивые дети, в неизбывном страхе за своих матерей. Святые простаки да провидцы-юродивые, что чуют подобные вещи нутром. Но ты не из тех и не из других. — Глаза Коллектора лукаво мелькнули в мою сторону. — Как же ты видишь то, чего не видят другие? Будь я на твоем месте, меня бы эти вещи не на шутку тревожили.

Он облизнул губы, но язык был сух и не дал им влаги. Местами они были в глубоких трещинах; поджившие рубцы смотрелись темнее свежих.

— Полые, — повторил он, растягивая слово по слогам. — А вот ты полый человек, мистер Паркер? Ведь коли на то пошло, нищета с маетой ходят под руку четой. Для достойного кандидата в рядах всегда отыщется местечко. — Коллектор улыбнулся, при этом одна из трещин на нижней губе разошлась, и в рот ему, округлившись, скатилась рубиновая капелька. — А впрочем, нет, тебе недостает… духа, так что на эту роль больше сгодятся другие. Да узнаются они по плодам их.

Он поднялся уходить, положив на стол двадцатку за коктейль (основной ингредиент, судя по запаху, бурбон «Джим Бим»), к которому за разговором и не притронулся.

— Дадим-ка на лапку нашей прислужнице, — усмехнулся он. — В конце концов ты ведь чувствуешь, что она этого достойна.

— А эти люди единственные, кого ты разыскиваешь? — внезапно спросил я. Хотелось знать, есть ли среди них и другие — может, и я в их числе.

Коллектор бочком накренил голову — ну прямо сорока-воровка, углядевшая блеснувший на солнце предмет.

— Я всегда в поиске, — сказал собеседник на это. — Сколько их еще ждут своей участи, и никого нельзя обойти вниманием. Ох, сколько их! — Он уже плавно отчаливал. — Может, свидимся снова, к добру или к худу. А сейчас мне пора, и мысль, что ты можешь невзначай цапнуть меня за пятку, вселяет легкое беспокойство. А вообще было бы лучше, если б мы изыскали какой-то способ ужиться в этом мире. Я уверен, что можно достичь какого-то компромисса. Заключить сделку.

Он тронулся к двери, а за ним по стенам шлейфом повлеклись тени. Я различал их в зеркале белесыми мазками на черном, как видел когда-то лицо Джона Грейди — тоже в зеркале, — волком воющего над своим проклятием. Лишь когда дверь открылась и в нее на секунду протянулся желтыйклин света, я заметил на противоположной лавке оставленный Коллектором конверт. Я его взял. Конверт был тонкий, незапечатанный. Открыв его, заглянул внутрь. Там лежала черно-белая фотография, которую я вынул и положил на стол в тот момент, когда дверь у меня за спиной закрылась, так что теперь лишь мигающие отсветы фонаря освещали фото моего дома, густеющие сверху облака и машину у дорожки, возле которой стояли двое: высокий и мощный, сурового вида темнокожий, а рядом улыбчивый растрепа пониже ростом.

Фотографию я какое-то время пристально разглядывал, после чего упрятал обратно в конверт и сунул в карман куртки. Из дверей кухни появилась официантка, не замедлившая полоснуть меня заплаканными глазами. Бар я покинул, а заодно и Элдрича с его секретаршей и курганами старых бумаг, написанных на имя мертвых. Оставил их всех и больше не возвратился.

В то время как я ехал на север, у Меррика были свои дела. Он приближался к дому Ребекки Клэй. Позднее, когда все завершится кровью и пальбой, его присутствие припомнит сосед, но пока Меррик шел незамеченным. У него вообще был дар при необходимости рассеивать внимание, сливаться с пейзажем. Он увидел двоих верзил в слонином грузовике, а также авто третьего, припаркованное позади дома. В авто никого не было, то есть человек, по всей видимости, находился внутри. В том, что с ним можно совладать, Меррик не сомневался, но поднимется шум, а это привлечет внимание остальных. Их тоже можно грохнуть, но риск чересчур велик.

И Фрэнк решил отступить. Вместо этого он обзавелся новой машиной, выехав в ней на скорости из гаража летнего домика в Хиггинс-Бич, и проехал к складу обветшалого строительного участка возле Вестбрука, где застал в одиночестве за работой Джерри Лежера. Ему он сунул в рот ствол пистолета и проинформировал, что с выниманием оного Лежер должен будет выложить без утайки все, о чем они общались с женой насчет ее отца, а также все, что он знал или подозревал насчет событий, приведших к исчезновению Дэниела Клэя, иначе затылок будет снесен напрочь, со всеми волосами. Лежер был абсолютно уверен, что жить ему осталось всего ничего. И он во всех деталях — ложных и полуправдивых, надуманных и откровенно вымышленных — в красках поведал Меррику о своей шлюхе-жене. Была тут также и правда, что хуже любой лжи.

Но ничего для себя полезного Меррик из рассказа не уяснил и бывшего мужа Ребекки Клэй убивать не стал, поскольку тот не дал ему для этого повода. Меррик уехал, оставив Лежера валяться в грязи плачущим от стыда и облегчения.

А человек, что наблюдал за происходящим из лесополосы, все усвоил и начал делать звонки.

Глава 28

Я как раз ехал на север по Девяносто пятой, когда зазвучал мобильник. Звонил Луис. По возвращении в Скарборо он застал на дорожке к моему дому незнакомый автомобиль. Спустя пару звонков незнакомым он уже не был.

— У тебя тут компания, — сообщил он.

— Мы их знаем?

— Нет. Если только ты не планировал напасть на Россию.

— Сколько их?

— Двое.

— Где?

— Прямо у двора расселись, внаглую. Слушай, а как будет по-русски «обходительность»?

— Приглядывай за ними. Я отзвонюсь, как буду съезжать с Первой магистрали.

Да, действительно, без вопросов эти люди отстать не могли. Не могли же они вот так запросто поступиться смертью Демаркьяна, ни о чем даже не расспросив. Надежда была лишь на то, что к моему приезду они уже уйдут.

О русских, кроме как из газет и рассказанного когда-то Луисом, я знал немного. Был немного в курсе, что их позиции сильны в Калифорнии и Нью-Йорке и что каждая из этих группировок поддерживает связь со своими подельниками в Массачусетсе, Чикаго, Майами, Нью-Джерси и дюжине других штатов, а также со своими собратьями в России, — все это в рамках, по сути, гигантского преступного синдиката. Как и всякие разрозненные орды, структурированы они довольно хаотично, с рыхлой организацией — хотя, по общему мнению, это не более чем уловка, призванная сбивать с толку следствие в попытке проникнуть в структуру синдиката. Рядовые бандиты отмежевывались от боссов целым рядом буферов, так что те, кто заведовал наркотиками и проституцией на уровне улицы, знать не знал, куда в конечном итоге устремляется совокупный денежный поток. Демаркьян даже при желании вряд ли мог выложить Меррику что-либо, помимо бесфамильных имен, да и то по большей части вымышленных.

На пальму первенства в наркодилерстве русские, похоже, не посягали, оставляя ее другим, хотя ходила информация, что у них наработаны связи с колумбийскими наркобаронами. В основном они специализировались на махинациях со страховками, краже личной информации, отмывании денег и налоговом мошенничестве — достаточно сложные криминальные схемы, которые нелегко отследить, а тем более пресечь властям. Остается лишь гадать, какое число пользователей демаркьяновских порносайтов осознавало, кому они вверяют подробности своих кредитных карт.

Наверное, они все-таки приехали просто задать вопросы. Если бы речь шла о чем-то более серьезном, вряд ли у них хватило бы глупости оставить на виду машину и в открытую дожидаться меня. Иное дело, если им в принципе наплевать, видит ли кто их машину и есть ли вокруг потенциальные свидетели. Вообще русские — новость достаточно дурная. Говорят, с распадом Советского Союза в Москву как-то наведались эмиссары итальянской мафии, оценить для себя потенциал нарождающегося рынка. Повидав, что происходит там на улицах, они просто по-тихому слиняли. К сожалению, русские отправились по их следам, по пути сомкнувшись с одесской мафией, работающей на Брайтон-Бич еще с середины семидесятых, так что итальянцы в сравнении с прибывшими смотрелись подчас эдакими безвинными ягнятами. На мой взгляд, ирония состоит в том, что в конечном итоге русских к нашим воротам вывел не коммунизм, а капитализм. Сенатор Маккарти, по идее, должен перевернуться в гробу.

Через сорок минут я подъехал к Скарборо и Луису позвонил, когда поравнялся с Оук-Хилл. Луис попросил себе запас пять минут, а затем я должен подъезжать стабильно на пятидесяти. Машину я увидел, как только свернул за поворот: большой полноприводный «Шевроле» черного цвета — авто из породы, водители которых бросаются в крик, едва заметив на своих красавицах случайную грязь. Словно в подтверждение этого стереотипа, «шеви» был скрупулезно чист. Едва промахнув свой дом, я сделал резкий разворот и встал за машиной чуть ли не впритык, так что она оказалась приперта моей пассажирской дверцей без всякой возможности выехать. Вообще-то «шеви» погабаритнее «Мустанга» и в принципе на заднем ходу вполне способен моего скакуна потеснить, но при этом он неминуемо снес бы себе зад; впрочем, поставить на корму своего полноприводника решетку из труб эти молодцы не додумались, хотя впредь за этим дело не станет. У машины дружно открылись передние дверцы, и наружу показались двое, одетые по всем канонам киношного гангстеризма: черные кожаны, черные джинсы, черные свитера. Один из молодцов, бритоголовый с тяжеловесностью Восточного блока, полез в куртак за пистолетом, но тут сзади его окликнули единственным окриком: «Stoi!»

Рука верзилы замерла. В затенении у моего дома находился Луис, держа рукой в перчатке «глок». Русские оказались утиснуты между нами: я уже стоял с наведенным «тридцать восьмым».

— Вынь-ка руку из кармана, — сказал я бритоголовому, — не спеша. Когда вынешь, лучше, если у тебя на пальчиках будут ноготки и ничего более.

Бритоголовый повиновался. Его напарник уже стоял с поднятыми руками. Я вышел из-за машины и тронулся к ним.

— Наземь, — кивнул от дома Луис.

Молодцы безропотно легли. Луис обходительно их ощупал, в то время как я стоял поблизости с наведенным стволом. При обоих оказались полуавтоматические «кольты», девятимиллиметровые (ну прямо как похожие игрушки у близнецов). Луис вынул из пистолетов обоймы; проверил, нет ли патронов в стволах. Убедившись, что патронники пусты, обоймы он побросал в дальние кусты и отступил от лежащих на пару шагов.

— На колени, — скомандовал я. — Руки за голову.

Русские завозились, принимая стойку; при этом оба исподлобья косились на меня, особенно тот битюг.

— Ты кто? — спросил я.

Ответа не последовало.

— Shestyorka, — выговорил Луис. — Бегунок на посылках, что ли?

— Niet, — угрюмо отозвался бритый. — Bratok.

— Какой, в жопу, bratok, — сымитировал его тон Луис. — Он говорит, они рядовые бандиты. Н-да, вот жизнь пошла: этот, наверное, и по-английски-то ни бе ни ме. Вы что, с лодки повыпали или вас сюда волной закинуло?

— Я по инглиш говори, — подал голос русский. — Хорошо говори.

— Да ты чё? — притворно удивился Луис. — И что тебе за это, пятерку в дневник? Или звезду героя?

— Что вам здесь надо? — спросил я, хотя ответ уже знал.

— Как его, — завозился с ответом бритый, — ну это… Razborka. Мы хотим, э-э… — он опять замешкался со словами, — пояснение.

— Что ж, дам я тебе пояснение, — сказал я с хорошей дикцией. — Слушай и вникай. Мне не нравятся на моей земле вооруженные люди. Если я тебя сейчас пристрелю, этого пояснения твоим боссам будет достаточно?

На товарища покосился второй bratok, рыжий, и тоже заговорил:

— Если вы нас убьете, будет только хуже. Мы хотим поговорить про Демаркьяна.

С английским у рыжего было определенно лучше, чем у его напарника, почти без акцента. Стало ясно, что из этих двоих старший именно он, хотя пока его дружок не запорол переговоры, скрывать это было для него предпочтительней.

— Я о нем ничего не знаю, кроме того, что он убит.

— Тебя допрашивала полиция. И говорят, что его уделали из твоего пистолета.

— Пистолет у меня умыкнули, — сказал я. — Я сам толком не знаю, из него или нет застрелен Демаркьян. Может, и из него, хотя оружие киллерам я вообще-то не раздаю. Тому, кто его прихватил, он, видно, очень уж понадобился.

— Неосмотрительно было с вашей стороны утерять пистолет, — заметил рыжий.

— Ты же видишь, у меня есть другой. Потеряю его — всегда смогу одолжиться еще одним у моего друга, что у тебя за спиной. У него их тьма. Тем не менее к смерти Демаркьяна я никаким боком, со стволом или без.

— Это ты так говоришь, — пробросил он.

— Ну да. Только мы вот при пистолетах, а вы нет, так что наше слово решающее.

Русский пожал плечами, словно это его не особо и занимало.

— Как скажешь. Поверю на слово. Только все равно хотелось бы знать про того, кто шмальнул Демаркьяна. Про этого Меррика. Расскажи-ка нам про него.

— Ишь какой. Делайте-ка свою домашку самостоятельно. Он вам нужен, вы его и ищите.

— Хм. А мы вот думаем, ты его тоже ищешь. И хочешь забрать обратно свою пушку. Быть может, мы, когда его найдем, тебе ее передадим.

Бритый его дружок гаденько хихикнул и что-то бормотнул; я уловил какое-то «frayera». Луис в ответ угостил его по затылку рукояткой «глока» — не с целью вырубить, а чтоб припечатался физиономией. Из ссадины засочилась струйка крови.

— Он козлами нас обозвал, — пояснил Луис. — Какая бестактность.

Рыжий не шевельнулся, а лишь качнул головой, видимо, коря своего напарника за глупость.

— Я вижу, друг у тебя не очень-то расположен к русским, — заметил он.

Отрицать этого я не стал.

— Да он вообще ни к чему не расположен, а уж к вам двоим тем более.

— Он, наверное, расист. Ты тоже?

Рыжий слегка повернул голову, пытаясь углядеть Луиса (парень, надо отдать должное, не робкого десятка).

— Какой же я расист, — удивился Луис. — Я ж черный.

Прозвучало как-то неубедительно, но русский услышанным, похоже, удовлетворился.

— Нам нужен Фрэнк Меррик, — продолжил он. — Хочешь, мы тебя подмажем, чтоб ты нам о нем рассказал?

— Деньгами?

— Само собой, а чем же еще, — заулыбался он. Разговор становился ему определенно по нраву.

— Да не надо мне денег, — сказал я. — У меня и так хватает. Единственное, чего хотелось бы, это чтоб вы со своим дружком убрались отсюда поскорее. Видишь, он мне прямо на проезд капает.

Русский поглядел с неподдельным огорчением.

— Вот беда-то.

— Ничего, отмою.

— Да я насчет денег.

— Я понимаю. Вставай.

Он встал. Луис сзади проверял «шеви» на содержимое. Среди всего прочего там оказались классический «хеклеркох» в «бардачке» и «Бенелли М1» — ломовой дробовик с пистолетной ручкой, к которому прищелкивается еще и боевой прицел (он нашелся за откидным клапаном, что под задним сиденьем). Из обеих пушек Луис повынимал патроны, после чего, открыв у «шеви» задник, стер отовсюду свои отпечатки и упрятал оружие под серую обивку в багажнике.

— Дуйте обратно в Бостон, — подвел я итог. — Больше нам разговаривать не о чем.

— А что мне боссам сообщить? — растерялся русский. — Кто-то ж должен ответить за то, что случилось с Демаркьяном. Знаешь у нас сколько из-за этого проблем.

— Ничего, по дороге что-нибудь придумаешь.

Рыжий протяжно вздохнул.

— Руки-то хоть можно опустить?

— Только медленно, — предостерег я.

Тот опустил их на манер осторожно садящейся птицы и нагнулся, помогая товарищу встать на ноги. Затылок у бритоголового был весь в крови. Рыжий смог наконец разглядеть Луиса. Оба кивнули друг дружке в знак профессионального респекта. Луис вынул из нагрудного кармана белоснежный носовой платок и протянул русскому.

— Для головы твоего друга, — сопроводил он подношение.

— Благодарю.

— Знаешь, что такое zatochka? — спросил Луис.

— Ну знаю, — буркнул русский.

— Так вот у моего друга здесь везде все заточено, по полной программе. Так своим боссам и передай, не забудь.

Рыжий еще раз кивнул. Бритый кое-как, вперевалку, забрался в «шеви» и блаженно припал щекой к прохладной коже салона, прикрыв глаза. Его коллега обернулся ко мне:

— Ну бывай, volchara. Может, свидимся когда.

Он уселся за руль и начал задом сдавать машину по подъездной аллее; Луис все это время ступал рядом, неизменно держа его на мушке. Я подошел к своему «Мустангу» и отогнал его в сторонку, а затем какое-то время смотрел, как авто удаляется в сторону Первой магистрали.

— Наверно, украинцы, — прикинул стоящий рядом Луис. — Может, грузины. Но не чечены.

— Это хорошо или плохо?

Луис в ответ неприязненно пожал плечами.

— Все они из одного гадючника, — сказал он. — Но чечены особо ядовитые.

— Рыжий, по-моему, не сказать чтобы совсем уж пехота.

— Да, уже один из замов. То есть Демаркьян у них действительно был в цене.

— Было б из-за чего шебутиться.

— Так они ж бизнес теряют. Сейчас на их клиентов напустятся копы, станут выспрашивать, что там за картинки с детьми. Нельзя это пускать на самотек.

Луис, казалось, что-то недоговаривает.

— Что теперь?

— Пока не знаю. Надо повысматривать, повыслушивать.

— Думаешь, они вернутся?

— Как сказать. Возможно, если б мы первыми нашли Меррика, это прибавило бы нам очков.

— Меррика я им не дам.

— Другого варианта может и не оказаться.

Луис пошел обратно к дому.

— Слушай, а что такое blat? — спросил я вслед.

— Связи, — ответил Луис. — Полузаконного характера.

— А volchara?

— Это такой сленг, означает копа или дознавателя, но при этом бойцового. Вроде комплимента. — Он сунул пистолет в кобуру под мышкой. — Буквально означает «волк».

Глава 29

На север, где расположен Джекмен, мы выехали во второй половине дня — через Шомут, Хинкли и Скоухеган, Солон и Бингем, Москоу и Каратунк; мимо мест без имени и названий без места, вдоль капризных нетель и кривых реки Кеннебек, отороченной частоколом из голых деревьев, палая листва которых устилала скованную морозом землю сиятельным ковром. Облик леса постепенно менялся по мере того, как на смену лиственным пошли взрастать хвойные деревья, темные на фоне плавно вечереющего неба, устами зимнего ветра вещающего о грядущих снегах. А когда чистые, пронзительно-ветреные дни сменялись стойким щиплющим морозцем, леса дремотно затихали, давая поглубже, на всю зиму заснуть зверью в чащобах; комьями сидели на ветвях осоловелые от мороза птицы, сберегая в себе утлое тепло жизни.

Мы двигались по маршруту, проложенному некогда военной экспедицией Арнольда вверх по реке Кеннебек в Квебек. Его армия численностью тысячу двести человек прошла маршем от Кембриджа до Ньюберипорта, откуда на повозках вдоль прихотливой излучины Кеннебека добралась до самого Гардинерстауна. Там люди пересели на легкие плоскодонки общим числом более двухсот, каждая из которых вмещала по шесть-семь человек с боезапасом, провиантом и поклажей (всего до четырехсот фунтов весу). Лодки наспех строились в Гардинерстауне Рубеном Колберном — из свежей, еще непросохшей древесины, из-за чего они быстро давали течь и разваливались, уходя на дно вместе с драгоценными запасами пороха, хлеба и муки. Впереди под предводительством Дэниела Моргана шли три передовых отряда, держа путь на Большой Волок между Кеннебеком и Мертвой рекой; сзади медленно продвигались остальные, на реквизированных у поселенцев бычачьих упряжках переправляя свои плоскодонки через непреодолимые водопады под Форт-Вестерном. Лодки затем взволакивались по крутым обледенелым берегам Скоухеган-Фоллз, в то время как большинство гребцов вынужденно спешивались, чтобы уменьшить их вес; так и шли, пока впереди наконец не проглянули двенадцать миль зыбкой болотистой низменности Большого Волока. Солдаты бросались и тут же тонули в глубоком зеленом мху, с расстояния — твердом, но под ногами — бездонно-коварном: что-то вроде морской лихорадки на суше, когда обезумевшим от нескончаемого моря матросам начинает в бреду видеться суша, которой на самом деле нет и в помине, но они кидаются с борта и тонут в волнах. Так вот теперь примерно то же самое нашло отражение на земле, которая с виду была прочной, а на деле оказывалась мягка и податлива, как хлябь. Люди спотыкались о коряги, срывались и падали в речки и ручьи; лишь со временем была проложена проезжая дорога, а та первоначальная тропа еще долгие годы различалась цветом набросанной по бокам листвы.

Пронзительно волнующее чувство овладевало мной при виде пейзажей, находящих один на другой, от чередующихся наслоений прошлого и настоящего. Эти леса и реки неотделимы от своей истории; размывалась зыбкая грань между нынешним и минувшим. Это места, где призраки мертвых солдат до сих пор блуждали по лесам и по водам, ничуть не изменившимся с той приснопамятной поры; места, где поныне неизменным оставалось звучание фамилий; где люди по-прежнему владели землей, купленной их прапрадедами за унцию золота или пригоршню серебряных монет; места, с которыми не спешили расставаться старые грехи, ибо великие перемены обошли их стороной, не смыли о них память.

Подумать только, эти самые земли пересекали когда-то солдаты Арнольда, вооруженные ружьями, топорами да тесаками. А нынче уже другие отряды и отрядики вовсю штурмовали здешние просторы, наводняя стеклянную тишину зимы буханьем винтовок, вспарывая ее ревом грузовиков и вездеходов. Бойко сновали по лесам желто-оранжевые дурни-бизнесмены из Нью-Йорка и Массачусетса, нашедшие здесь отдохновение от поднадоевших площадок для гольфа, с тем чтобы лишний раз пальнуть в лося, медведя или самца оленя, — все это в сопровождении местных, благодарных за деньги, которые щедро отстегивали им биржевые игроки, и в то же время возмущенных, сколько же зверья эти приезжие балбесы так бездумно и бессмысленно бьют и калечат.

За весь путь мы сделали всего одну остановку — у дома, напоминающего скорее сторожку: три или четыре комнатенки, замызганные окна и интерьер с дешевыми ситцевыми занавесками. Двор весь как есть зарос мощными дудками сорняков. Зевом зияла гаражная дверь, обнажая скопище ржавых железяк и неровную поленницу. Машины здесь не было: по условиям досрочного освобождения садиться за руль Мейсону Дубусу не разрешалось.

Луис остался ждать снаружи — вероятно, из-за того, что находиться в обществе Дубуса считал для себя непереносимым, поскольку этот субъект был сродни тем, что в свое время измывались над Энджелом (иногда Луис от души сокрушался, что нет у него возможности разделаться со всеми, кто оставил раны на душе его нежно любимого друга). Так что Луис остался стоять, опершись на машину. В молчании он нехорошо поглядывал на приоткрывшуюся дверь, где поверх цепочки проглянуло желтоватое лицо старика со слезящимися глазами. Единственно различимая рука его безудержно тряслась.

— Слушаю, — сказал он на удивление твердым, густым голосом.

— Мистер Дубус, я Чарли Паркер. Вам, полагаю, звонили и сообщили, что я могу подъехать для разговора.

— Может, и звонили, — сузил он глаза. — А это, как ее, документ какой-нибудь у вас есть? Ну там права, еще что-нибудь?

Я предъявил удостоверение частного детектива, которое он взял и долго разглядывал вблизи, скрупулезно изучив каждую буковку, прежде чем вернуть. Затем мне через плечо он посмотрел туда, где стоял Луис.

— А это там кто?

— Так, друг.

— Простудится он у вас там. Пусть зайдет, если хочет.

— Да нет, он лучше там подождет.

— Ну дело ваше. Не говорите потом, что я не приглашал.

Дверь на секунду закрылась — хозяин возился с цепочкой, — а когда открылась полностью, я смог впервые толком разглядеть Дубуса. Он был сгорблен возрастом, недугами и годами тюрьмы, но тем не менее в нем по-прежнему угадывался тот рослый, сильный мужчина, каким он когда-то являлся. Одежда на нем чистая, выглаженная: темные брюки, рубашка в синюю полоску и даже розовый, умело завязанный галстук. Пахло от Мейсона старомодным одеколоном с оттенком сандала и ладана. Интерьер дома полностью опровергал неказистый образ убогой лачуги. Половицы здесь мягко сияли, пахло полиролью и освежителем. В прихожей на полочке стояли книги в мягких обложках, а рядом с ними — дисковый телефон чуть ли не послевоенных времен. Над полкой к стене пришпилена «Диссерата» — что-то вроде пошагового пособия для тех, кто вынужден превозмогать трудности современной жизни. Остальные стены украшали репродукции картин в дешевеньких рамках — одни современные, другие под классику (мне в основном незнакомые), — все подобраны с несомненным вкусом.

Вслед за Дубусом я прошел в гостиную. Здесь тоже царили чистота и опрятность, хотя пошарпанная, в царапинах мебель была явно из комиссионки. По маленькому телевизору на полированном столике шло комедийное шоу. На стенках здесь тоже висели репродукции, но имелась и пара оригиналов, пейзажи. Один из них показался мне знакомым. Я подошел взглянуть. На нем сплошь тянулся лес — зеленая лента деревьев на фоне огненного заката, — но одно из деревьев было заметно выше остальных, а на его верхушке проглядывал крест. Справа внизу стояла подпись Дэниела Клэя. Галаад.

— Это он мне подарил, — пояснил Мейсон.

Он держался от меня через комнату — видимо, застарелая тюремная привычка, когда каждый из сокамерников отводит другому пусть и мелкую, но территорию, вторгаться в которую без спроса нельзя, иначе может случиться всякое.

— Интересно, за что?

— За мой с ним разговор о Галааде. Может, присядем? А то уставать я стал. Без лекарств вот не могу. — Он указал на флакончики с таблетками, стоящие на полке камина, в котором среди снопиков искр потрескивали три больших полена. — А меня от них в сон клонит.

Я сел напротив него на диванчик.

— Если хотите кофе, я сделаю, — сказал он.

— Да нет, спасибо.

— Ну ладно. — Постукивая пальцами по подлокотнику кресла, Дубус украдкой поглядывал на телевизор: видимо, я отвлекал его от вечернего просмотра. Наконец смирившись с тем, что в покое его не оставят, он нажал на пульте кнопку, и экран погас.

— Так что именно вы хотели бы узнать? — спросил он. — А то ко мне сюда, знаете, наезжают то студенты, то доктора. Так что спросить меня о том, на что я не отвечал уже сотни раз, у вас вряд ли получится.

— Мне бы хотелось знать, о чем вы беседовали с Дэниелом Клэем.

— О Галааде беседовали, — ответил Дубус. — Только про него я и говорю. В свое время провели со мной уйму тестов, показывали всякие там картинки, но теперь донимать вроде как перестали. Решили, наверное, что выведали обо мне все полезное.

— Вы считаете, в самом деле?

У Мейсона со звучным бульканьем дернулся кадык. Какое-то время старик на меня смотрел, после чего, очевидно, пришел к решению.

— Я бы так не сказал, — ответил он. — Они спрашивали, я отвечал, от сих до сих, не больше. Не думайте, что вам удастся выспросить что-то такое, чего не удалось им.

— А в чем был у Клэя интерес к Галааду? — спросил я, памятуя о том, что необходимо удерживать внимание Дубуса. Он хоть и сонный и таблеток наглотался, но все же еще начеку.

— Он хотел знать, как там все обстояло. Я рассказал ему, ничего не скрыл. Мне и утаивать нечего. И за наши общие деяния мне не стыдно. Это все было, — он скорчил неприязненную мину, — превратно понято, неверно истолковано. Выставлено инакой стороной, совсем не той, какой надо.

«Наших общих деяний». Неплохо сказано. Как будто речь шла о чем-то обоюдном, с взаимного согласия детей и взрослых, и таком же естественном, как рыбалка или сбор грибов с ягодами.

— Так ведь дети гибли, мистер Дубус.

Он кивнул:

— Это да, это точно. Худо. Такого не должно было произойти. Хотя речь шла лишь о младенцах, а времена у нас тогда были тяжелые. Можно сказать, легко отошли, блаженненькие.

— Один из тех младенцев, как я понимаю, был заколот вязальной спицей. Как-то не очень вяжется с понятием блаженства, вам не кажется?

— Вы меня судите, сэр?

Он злобно на меня покосился, дрожью рук выдавая растущий гнев, который безуспешно пытался унять.

— Да кто я такой, чтобы судить.

— Вот это верно. Потому мы с доктором Клэем и поладили: он меня не судил.

Дэниел Клэй когда-нибудь заговаривал с вами о своих подопечных детях?

— Нет. — В чертах старика шелохнулось что-то неприятное. — Хотя я пробовал. Но он не повелся. — Мейсон хихикнул.

— Сколько раз он сюда приезжал?

— Два или три, насколько мне помнится. И в тюрьму ко мне тоже приезжал, но только разок.

— У вас все было сугубо по-деловому? В смысле, вопрос-ответ, не более?

— Точно так.

— И все же он подарил вам одну из своих картин. А я слышал, он на этот счет был очень разборчив: кому дарить, а кому нет.

Дубус заерзал в своем кресле. Опять дернулся поплавком кадык, а мне невольно вспомнилось, как всасывал воздух в зубное дупло Энди Келлог. И то, и другое в равной степени указывало на стресс.

— Значит, так я ему приглянулся. А еще он, пожалуй, не рассматривал меня как эдакое чудовище. В отличие от вашего друга или даже вас самих, когда я только открыл дверь. Свое отношение вы пытались скрыть за вежливостью и хорошими манерами, но я-то знал, о чем вы думаете. И вот вы вошли и видите: на стенах у меня картины, все чисто, опрятно. И я не барахтаюсь в собственном помете, не воняю помойкой и не одет в грязную рванину. Думаете, я б не хотел изменить внешний облик своего жилища, кое-что подкрасить, залатать, починить? Очень хотел бы. Но не могу. Влачусь здесь как умею, но никто не поможет такому, как я, содержать дом в исправном состоянии. За то, в чем меня обвинили, я заплатил сполна, заплатил годами своей жизни, а они хотят, чтобы я делал это до конца своих дней. Но я не доставлю им удовольствия видеть меня втоптанным в грязь. Если вам нужны чудовища, ищите их где-нибудь в другом месте.

— А вот Дэниел Клэй, по-вашему, был чудовищем?

Вопрос поверг Мейсона в некую потрясенную тишину, после чего я вторично заметил, как за обветшавшим фасадом гадким пауком в тенетах захлопотал пакостный извращенный разум — тот, что позволял Дубусу проделывать то, что он проделывал, да еще и изыскивать себе в этом оправдание. Быть может, именно это видели дети Галаада, когда он пауком набрасывался на них из тенет, зажимая им рты, чтобы заглушить крики.

— Вы его подозреваете, как и все остальные, — определил Мейсон. — Хотите, чтобы я рассказал, правдивы ли эти подозрения, потому что если б у нас с ним была какая-то общая тайна, схожесть вкусов, то, может, я бы каким-то образом о том прознал или же он сам мне что-нибудь открыл. Что ж, если вы так думаете, мистер Паркер, то вы глупец, глупец непроходимый, и когда-нибудь через эту свою непроходимую глупость умрете. На разговоры с глупыми людьми у меня нет времени. Почему бы вам сию же минуту не убраться отсюда восвояси? Дорога вон она, и я даже знаю, куда вы по ней отправитесь. Может, в Галааде вы сыщете ответ. Как раз там ответы на свои вопросы нашел Дэниел Клэй. Да, разумеется, там он нашел, что искал, только оттуда уже не воротился. Так что хорошенько смотрите под ноги, а то, не ровен час, и вы обратно не вернетесь. Он входит в душу, заповедный Галаад.

Дубус, этот хранитель правды о Галааде, теперь неприкрыто улыбался.

— Мистер Дубус, вы никогда не встречались с неким Джимом Пулом?

Мейсон изобразил углубленную задумчивость.

— Знаете, похоже, да. Такой же был глупец, как вы.

— Он исчез.

— Затерялся. Галаад поглотил его.

— Вы так думаете?

— Я это знаю. Неважно, где он находится, живой он или мертвый, он узник Галаада. Стоит в него ступить, и все, ты потерян. — Взгляд старика ушел куда-то вглубь, глаза округлились и перестали моргать. — Говорят, что мы привнесли в то место зло, но оно там уже было, — сказал он даже с некоторым удивлением. — Я почувствовал это, едва ступив туда ногой. Старик Ламли выбрал для города-обители скверное место. Земля там была отравлена, и мы вместе с ней. Когда мы оттуда ушли, лес или что-то под ним прибрало его обратно к себе. — Он издал нездоровый смешок. — Слишком много времени в уединении. Слишком много приходится размышлять.

— Что такое Проект, мистер Дубус?

Смех затих.

— Проект. Хобби. Игра. Все это означает одно и то же.

— Глумление над детьми?

Дубус покачал головой:

— Можете называть это так, но это от вашего непонимания. Оно красиво. Вот что я пытаюсь втолковать тем, кто сюда приходит, но они не слушают. Не хотят знать.

— А Дэниел Клэй слушал?

— Он был иным. Он понимал.

— Понимал как?

Мейсон не ответил.

— Вы знаете, где находится Дэниел Клэй? — спросил я.

— Кто знает, куда уходят мертвецы? — задал вопрос Дубус, подавшись в кресле. — Поезжайте на север, может, выясните. А мне пора, я ток-шоу не хочу пропустить.

Он снова нажал кнопку пульта, сразу добавив громкости, и телевизор оловянно заквохтал. На меня Дубус больше не смотрел. Я вышел из его лачуги.

Когда мы отъезжали, я увидел, как занавески на окне у Дубуса зашевелились. Он поднял на прощание руку, а мне стало ясно, что в своем чистом, опрятном жилище он сейчас надо мной смеется.

В последующие дни полиция пыталась собрать воедино цепочку событий, увязать труп с трупом, контакт с убийством. В последние часы своей жизни Дубус сделал два звонка на один и тот же номер. После смерти рядом с телом Дубуса нашли сотовый телефон. Старик прятал его под непрочно держащейся доской у кровати, а чтобы обмануть своих проверяльщиков — как бы те чего не заметили, — ставил на это место полузаполненный ночной горшок, который одной своей вонью в момент отпугивал любого чистоплюя-надзирателя, не желающего, разумеется, туда соваться, хотя человек понаблюдательней обратил бы внимание, что в безукоризненно прибранном доме это единственное место, где аккуратизм Дубуса давал сбой. Телефон был куплен за наличность с месяц назад в крупном универмаге. Полиция сделала вывод, что Дубус таким образом уже не впервые обходил налагаемые на него ограничения по телефонным разговорам.

Предпоследний в своей жизни звонок Дубус сделал через минуту-другую после нашего отъезда, вслед за чем, судя по всему, положил мобильник обратно в тайник и вернулся досматривать свои излюбленные телешоу. «Тик-так, тик-так» — делали обратный отсчет секунды вплоть до того момента, как Мейсон Дубус оставил наконец эту землю и отправился в качестве подсудимого на суд самой высшей инстанции, уготованный в итоге каждому из смертных.

Но это было еще впереди. А пока густо синел вечер, а вскоре и совсем стемнело. Луны не наблюдалось. Мы ехали, лишь изредка перекидываясь репликами. Радио в машине негромко пело о лебединой верности и соколах в вышине; а мне в это время думалось о людях с птичьими головами.

В нужное время мы прибудем в Джекмен, и заповедный Галаад войдет нам в души.

Часть пятая

А вот орудье моей священной мести.

Джон Форд. Разбитое сердце[27]

Глава 30

Часто можно слышать, что существуют два Мэна. Один — это Мэн летнего туризма, Мэн сэндвичей с лобстером и мороженого, ресторанов и яхт-клубов; ухоженный Мэн, что аккуратной полосой тянется вдоль побережья на север вплоть до Бар-Харбора, кичась высоко поставленной планкой надежд и соответствующих им цен на недвижимость — но все это за вычетом городков, которые оказались не столь симпатичны или везучи для привлечения туристических долларов. Это если не говорить об их еще менее удачливых собратьях, где традиционные промыслы уже пережили свой закат и угасание, сделав эти городки изгоями на бушующем вокруг празднике жизни. Их обитателей остальной Мэн саркастично именует не иначе как «захолустниками», а в более скудные дни так и вовсе открещивается от них, как от жителей «северного Массачусетса».

Но есть и еще один Мэн, совершенно не похожий на вышеупомянутые. Это Мэн не океана, но преимущественно лесных массивов, над которыми главенствует «Округ», или Арустук, испокон считающийся обособленной территорией если не в силу каких-то иных причин, то уже из-за своих размеров. Удаленный от моря северный край, сельский и консервативный по укладу, и сердце его составляют Великие Северные леса.

Хотя и они с каких-то пор начали меняться. Крупные компании-производители бумаги, некогда хребет местной индустрии, постепенно ослабили хозяйскую хватку, сделав вывод, что выгоднее делать бизнес на своем праве собственности на землю, чем на выращивании и вырубке деревьев. «Плам Крик», крупнейшая бумагоделательная компания в стране, хозяйка около ста тридцати тысяч гектаров вокруг озера Мусхед, отдала тысячи этих самых гектаров под коммерческую застройку: дома, кемпинги, трейлерные городки, а также технопарк. Юг Мэна поглядывал на это косо: еще бы, коверкалось самое крупное зеркало природной красоты штата; для выходцев же из «другого» Мэна это прежде всего означало новые рабочие места, деньги и приток живительных соков в финансово чахнущие районы.

Реальность состояла в том, что лесные кроны скрывали собой самый быстрорастущий уровень бедности по всей стране. Здесь увядали небольшие городки, закрывались школы, а самая талантливая, перспективная молодежь снималась с мест и перебиралась в Провиденс и Камберленд, Бостон и Нью-Йорк. С закрытием лесопереработки высокооплачиваемые профессии сменились какими-то грошовыми приработками. Падали налоговые поступления, росли преступность, домашнее насилие, пьянство и наркомания. Лонг-Понд, некогда населенный пункт крупнее Джекмена, с закрытием своей лесопильни теперь едва дышал. В округе Вашингтон, фактически на виду у курортников Бар-Харбора, каждый пятый человек прозябал в унизительной бедности.

В округе Сомерсет, где располагался Джекмен, бедным считался каждый шестой, и неиссякаемый людской поток тек в молодежные и семейные центры Скоухегана, рассчитывая получить там бесплатные еду и одежду. В некоторых районах очередь на получение социального жилья для малоимущих растянулась на годы, в то время как уровень субсидирования социальных программ, особенно в сельской местности, год от года снижался.

И тем не менее с некоторых пор Джекмен странным образом обрел второе дыхание, отчасти из-за событий одиннадцатого сентября. В девяностые население городка неуклонно сокращалось, настолько, что здесь пустовала добрая половина всего жилого фонда. Городская лесопильня по-прежнему работала, а вот структура туризма изменилась: гости с юга наезжали теперь в трейлерах или снимали домики в автономных кемпингах, где сами готовили себе еду, так что приток денег в город стал незначителен. Но вот под самолетами пали башни-близнецы, и Джекмен неожиданно для себя оказался на переднем крае борьбы за охрану национальных границ. Таможня и погранслужба Соединенных Штатов удвоили свои ряды, резко пошли в рост цены на жилье, и Джекмен наряду со всем прочим вдруг оказался в положении куда более выигрышном, чем когда-либо прежде. Надо сказать, что даже по меркам Мэна этот городок находился несколько на отшибе. Ближайшее здание суда располагалось сотней километров южнее, в Скоухегане, а копы приезжали в Джекмен из Бингема, покрывая расстояние в шестьдесят с лишним километров. Так что место это было в каком-то смысле беззаконное.

Впереди на выезде из Солона открывался вид на реку Кеннебек. У дороги стоял большой рекламный щит с надписью: «Добро пожаловать в долину Мусривер. Если вы не останавливаетесь, то улыбнитесь, проезжая».

— Не вижу улыбки, — заметил я, поглядев на Луиса.

— Это потому что мы ее не проезжаем, к чертовой матери, а останавливаемся.

Звучало как минимум двояко.

В Джекмен мы тем вечером не поехали, а свернули с дороги, немного не доезжая. Здесь на холме ютилась небольшая гостиница с номерами экономкласса, крохотным баром возле ресепшена и рестораном с длинными скамьями, специально для трапез охотников, благодаря которым она, собственно, зимой и существовала. Энджел здесь уже зарегистрировался, хотя видно его нигде не было. Я прошел к себе в номер — неброско обставленный, с кухонным закутком в углу. Пол был с подогревом. В номере стояла духота, и я отключил тепло, проигнорировав предупреждение, что для прогрева комнаты требуется целых полсуток, после чего возвратился в главный корпус.

Энджел сидел у стойки, на которой стояло его пиво и лежала газета. Мне он даже не кивнул, хотя и увидел, что я вхожу. Слева от него сидели двое. Один из них поглядывал на Энджела и что-то нашептывал своему приятелю. При этом оба сально смеялись, и что-то в их перешептывании намекало, что это длится уже не пять минут. Я подошел ближе. Главный шептун на вид был мосласт и явно хотел, чтобы все об этом знали. Зеленая майка, заправленная в оранжевые болоньевые штаны с лямками, сидела на нем в обтяжку; голова стрижена почти под «ноль», а на лоб стрелой опускался треугольный мысок. Его приятель был помельче и покруглей, а чтобы скрыть брюшко, майку носил свободную, на несколько размеров больше. Борода-мочалка смотрелась неудачной попыткой скрыть покатость подбородка. Все в нем говорило о неловкой попытке подладиться, об осознании своих недостатков и мучительной тяге их пригладить, замаскировать. Он скалился улыбкой, но глаза его затравленно метались между Энджелом и дружком-гаером; в удовольствии от насмехательства над посторонним сквозило облегчение, что на этот раз мишенью для насмешек избран не он сам; облегчением, впрочем, основанным на знании, что в любую секунду его друг-насмешник может с такой же легкостью переключиться на него, что у них наверняка уже бывало и не раз.

Мосластый заводила ткнул пальцем Энджелу в газету.

— Ты в порядке, голубь? — спросил он.

— Да, все хорошо, — рассеянно отвечал Энджел.

— Еще бы! — Заводила пальцами и языком скроил непристойный жест. — С таким, да не хорошо.

Он заржал. К нему мелким подвывалой присоединился пузатенький бородач. Энджел терпеливо смотрел в газету.

— Эй, да ты перестань брать в голову, — весело громыхнул заводила. — Мы ж так, дурачимся, только и всего.

— Я это вижу, — сказал Энджел. — По тебе видно, что ты дурашка хоть куда.

Ожегшись о двусмысленный сарказм, фигляр вмиг посмурнел.

— Не понял, — озлился он. — Это ты о ком? Проблемы, что ли?

Энджел отхлебнул пива и со вздохом сложил газету. Задетый за живое запевала уже надвигался с одной стороны, а подпевала — дуэтом с другой. Энджел, раскрылив руки, легонько постукал агрессоров по воинственным грудям. Бармен за стойкой из осторожности старался не вмешиваться, но было видно, что он следит за происходящим в зеркало над кассовым аппаратом. Парень молод, но подобные сцены лицезрел явно не впервой. Оружие, выпивка и запах звериной крови — доподлинно гремучая смесь для тех, кто не отягощен особым интеллектом.

— А ну на хер руки с меня, — скомандовал заводила. — Я тебе ясно сказал: у тебя теперь проблема, потому что таким, как ты, я не спускаю. Понял, ты, чудо в перьях?

Энджел как будто раздумывал над вопросом.

— Нет, ну надо же, — вслух посетовал он, — вот так взять и с больной спиной застрять где-то у черта на рогах, да еще меж двумя долдонами с ружьями, да еще до конца неизвестно, верен ли тебе твой близкий человек.

— Чего? — в секундной сумятице переспросил заводила.

Энджел сымитировал его мимику, после чего посветлел лицом.

— А, ты вон о чем, — как бы опомнился он. — Есть ли у меня к тебе проблема? — Он снисходительно отмахнулся. — Да нет у меня к тебе никаких проблем. — А вот у моего друга, если ты обернешься, боюсь, может оказаться к тебе проблемка. Нехилая.

Заводила обернулся. Бородатый пузанок уже посторонился, уступая Луису место у стойки.

— Как дела? — бросил Луис. Войдя в бар следом за мной, обстановку он оценил с ходу, как и я. Я теперь стоял с ним бок о бок, но было ясно, что гвоздь программы у нас сейчас именно он.

Заводила с подпевалой тревожно взвесили шансы и поняли, что они не в их пользу: по крайней мере одному из них грозит сокрушительная кара. Альфа-самец, сделав в уме подсчет, явной потере башки предпочел небольшую потерю достоинства.

— Да ничё, — отозвался он.

— Ну что, тогда все счастливы, — сказал Луис.

— Ну да, наверное.

— Сейчас, пожалуй, ужин начнут подавать.

— Ага, похоже на то.

— Ну так топай себе. А то небось жрачка стынет.

— Угу.

При попытке проскользнуть мимо Луиса альфа-самец натолкнулся на своего оцепеневшего друга, по случайности чуть не сбив его с ног. Лицо у горе-остряка от посрамления было пунцовым. Мелкий друг еще раз взглянул на Луиса кругло, как смотрят дети, и засеменил вследза своим бритым собратом.

— Хорошее местечко ты себе подобрал, — похвалил я Энджела. — С тестостероном, пожалуй, небольшой перебор, и белый танец только по записи, а так ничего.

— Вы, блин, что, за смертью таскались? — упрекнул в ответ Энджел. — Тут с наступлением ночи вся жизнь обрывается, а темнеет так, будто кто выключателем щелкнул. Телика, и того в номере нет.

Мы заказали сэндвичи и жаркое, к трапезе охотников за перегородкой решив не присоединяться, и перебрались за столик невдалеке от стойки.

— Ну как, выяснил что-нибудь? — спросил я у Энджела.

— Выяснил лишь, что никто о Галааде заговаривать не любит, вот и все. Разговорил только двух старушек, что присматривают за кладбищем. По их словам, то, что осталось от Галаада, теперь на частной земле. Ее лет пятнадцать назад вместе с двадцатью гектарами леса прикупил некто Казвелл. Живет он там же, по соседству. Всегда там обитал. Парень необщительный. Не ротарианец. Я туда съездил: знак «въезд запрещен», запертые ворота, и все. По всей видимости, он не жалует ни охотников, ни встречных-поперечных, ни коммивояжеров.

— А Меррик там уже побывал?

— Если и да, то никому не докладывался и никто его не видел.

— А может, Казвелл видел.

— Выяснить есть только один способ.

— Ну да.

Я оглядел охотничью трапезную и вычислил тех двоих, что довязывались к Энджелу. Они сидели в углу, всех вокруг себя игнорируя. У мосластого лицо все еще пылало. Ружей и амуниции здесь пруд пруди, и царила атмосфера ухарского удальства. Ситуация не из самых радужных.

— А что это у тебя за друзья по бару? — поинтересовался я.

— Эти? — кивнул Луис. — Фил со Стивом. Из Хобокена.

— Надо бы их, наверное, выпроводить по-тихому.

— Было б здорово, — одобрил Энджел.

— А как ты, интересно, по именам их узнал?

Энджел сунул руки в карманы куртки, обратно на свет произведя два бумажника.

— Старые привычки.

Охотничья гостиница располагалась вокруг небольшой лощины: ресепшн и бар наверху у дороги, а номера и домики внизу у холма. Выяснить, где живут те гомофобы, не составляло труда: ключ от комнаты каждого постояльца заставляли носить на массивном брелоке в виде чурочки. Ключ обидчиков Энджела лежал перед ними на столике: они остановились в домике номер четырнадцать.

Из-за столика они ушли минут через пятнадцать, после того как насиделись. Энджела с Луисом к этому времени уже не было. Уходя, приятели-обидчики на меня не взглянули, хотя видно было, что оба по-прежнему кипят от злости. За едой и после они убрали семь пинт пива, так что спустя какое-то время в этих молодцах гарантированно взыграет желание взять реванш за происшествие в баре.

С наступлением темноты температура резко упала. Там, где потемнее, изморозь с утра так и не растаяла. Те двое поспешно спустились к себе в домик: мосластый — впереди, маленький бородач — сзади. Войдя, они обнаружили, что ружья у них разобраны на части, аккуратно разложенные по всему полу. Рядом стояли их рюкзаки, упакованные и застегнутые, все чин чином.

Слева в комнатке стоял Луис. Энджел сидел за столом возле плиты. Фил и Стив из Хобокена выпученно смотрели на гостей. Мосластый и агрессивный Фил хотел было что-то произнести, но, заметив в руках обоих гостей пистолеты, так же молча прикрыл рот.

— А вы в курсе, что кабинки под номером тринадцать нет? — спросил Энджел.

— Чё? — переспросил Фил.

— Я говорю, домика под номером тринадцать здесь нигде нет. После двенадцатого сразу идет четырнадцатый, так как в тринадцатом жить никому неохота. Но этот домик все равно тринадцатый по счету, так что крути ни крути, а вы в тринадцатом. Отсюда у вас и непруха.

— Почему это у нас непруха? — привычно заерепенился Фил, подогретый спиртными парами из бара. — Я тут вижу только двоих засранцев, которые забрели не в тот домик и повели базар не с теми людьми. Так что это у вас непруха, а не у нас. Вы не знаете даже, с кем вы тут распились.

Рядом неуверенно перетаптывался Стив. По-видимому, ему хватало ума или по крайней мере трезвости сообразить, что раззуживать двоих с пистолетами — затея как минимум зряшная, тем более при отсутствии в руках оружия, во всяком случае такого, какое можно быстро собрать.

Энджел вынул из кармана два бумажника и потряс ими.

— Почему же, знаем, — успокоил он. — И кто вы, и где живете, и чем занимаетесь. Знаем, как у тебя, Стив, выглядит жена, а ты, Фил, с матерью своих детей расстался. Печально, Фил. Детки на фоточке есть, а мамули не видать. А впрочем, х…ло ты достаточно гнусное, так что не ее вина в том, что она тебя бортанула. Вы же о нас, напротив, ничегошеньки не знаете, кроме того, что мы сейчас здесь и обижены на вас за то, что больно уж вы остры на язык. А потому мы предлагаем вот что: вы забираете свое барахло в машину и дуете отсюда в южном направлении. За руль, Фил, лучше посадить твоего товарища: он, похоже, все-таки не так набрался. Когда отъедете километров на полтораста, можете остановиться, подыскать комнату. Ляжете, проспитесь хорошенько. А наутро домой, обратно в Хобокен, и больше мы с вами не встретимся. Хотя черт его знает, бабка всегда надвое говорит. Может, мы захотим вас когда-нибудь повидать. Устроим себе эдакий тур Синатры, по старым местам. Заодно, глядишь, и заскочим поздоровкаться с тобой и со Стивом. Если, конечно, вы не дадите нам более веских поводов туда за вами отправиться.

Фил напоследок все же еще трепыхнулся. Его тупорогость поистине восхитительна.

— У нас друзья в Джерси, — сказал он со значением.

Энджел неподдельно озадачился, а затем ответил так, как мог бы только нью-йоркец.

— Нашли, чем хвастаться, — пожал плечами он. — Подумаешь, Джерси: кого вообще потянет в ту хренову дыру?

— Да он не об этом, — пояснил Луис, — а о том, что у него в Джерси друзья.

— А-а, — закинув голову, понимающе пропел Энджел. — Ну да, конечно. Ребят, мы ж тоже «Клан Сопрано» смотрим. Плохо то, Фил, что если б ты даже не врал — а ты сейчас, я знаю, врешь, — то мы как раз те самые, кому твои друзья из Джерси звонят и идут на поклон. Въезжаешь? И если б шары у тебя были не залиты, то ты бы это заметил. Вот пестики, видишь? А у вас ружьишки, охотничьи. Вы приехали стрелять оленей. А вот мы нет. С «глоками» на оленей не охотятся. С ними на кое-кого другого охотятся, а никак не на олешков.

Плечи у Фила поникли. Он признал поражение.

— Уматываем, — бросил он верному Стиву.

Энджел кинул им бумажники. На глазах у моих друзей охотнички с понурым видом сгребли в машину свое добро и ружейные части (за вычетом бойков, которые Луис повыкидывал в лес). Когда сборы закончились, Стив уселся за руль, а Фил остановился у пассажирской дверцы. Энджел с Луисом стояли, непринужденно опершись на перильце крыльца; лишь пистолеты выдавали, что это не четверка знакомых, мирно судачащих перед расставанием.

— Всего-то за то, что мы с тобой в баре малость пошутили, — печально укорил напоследок Фил.

— Нет, — качнул головой Луис. — Все из-за того, что вы козлы.

Фил сел в машину, и она тронулась с места. Луис подождал, пока истают на автостраде габаритные огни, после чего потрепал по руке Энджела.

— Ну вот, — сказал он. — Слушай, а разве нам из Джерси звонят?

— Что-то не припомню, — пожал плечами Энджел. — Да и на кой он нам вообще, этот Джерси?

Сойдясь во мнении, они с чистой душой пошли баиньки.

Глава 31

Утром мы выехали на север, в Джекмен. Перед джекменской факторией нам пришлось постоять в ожидании, пока от нее сдаст задом фура. Даже в ноябре возле фактории, словно белье на ветру, колыхался ассортимент маек. В стороне возле дороги стоял черно-белый муляж машины с манекеном на водительском сиденье, выдающим себя за полицейского — пожалуй, самого северного в этих широтах. И крайне редкого.

— А у них вообще здесь копы бывают? — поинтересовался Луис.

— Кажется, был один полицейский не то в шестидесятые, не то в семидесятые.

— А что с ним сталось? Зачах от скуки?

— Теперь здесь дежурит констебль, насколько мне известно.

— Наверное, долгие зимние ночи мимо него так и свищут.

— Не только. Было здесь как-то и одно убийство.

— Одно? — переспросил Луис, явно не впечатленный.

— В свое время эта история наделала шуму. Был такой Нельсон Бартли, ему принадлежал отель «Мус риверхаус». И вот этого парня застрелили в голову. Тело нашли запихнутым под выкорчеванное дерево.

— Да? И когда это было?

— В девятнадцатом году. Кажется, в какой-то связи с сухим законом.

— Ты хочешь сказать, с той поры здесь больше вообще ничего не происходило?

— Большинство людей в здешних местах на тот свет перебираться по возможности не спешат, — сказал я. — Как бы дико это для тебя ни звучало.

— Видимо, я просто вращаюсь в других сферах.

— Видимо, да. Тебе, я вижу, сельский уклад не очень по нутру?

— Мне его хватило по гроб жизни, когда я был ребенком. С той поры я по нему не ностальгирую. И за истекшие годы в эту сторону вряд ли что сдвинулось.

Еще возле фактории стоял дощатый двухэтажный сортир. На двери верхней будки было написано «Консерваторы», на нижней — «Либералы».

— О, — указал я Луису. — Твой народ.

— Ошибаешься, не мой. Я либеральный республиканец.

— Так до сих нор и не возьму в толк, что это означает.

— А то, что, по моим убеждениям, люди могут творить все, что им заблагорассудится, лишь бы от меня подальше.

Я-то думал, сюда вкладываются смыслы посложней.

— Нет, это все. А ты думал, я могу выйти и сказать им запросто, что я гей?

— На твоем месте я бы не решился даже сказать им, что ты черный, — вставил с заднего сиденья Энджел.

— Не судите об этом месте по тому вон сортиру, — сказал я. — Это просто аттракцион, повеселить туристов. Такой мелкий городок не то что не преуспел, а и не выжил бы, будь здешний народ сплошь мракобесами или идиотами. Не спешите делать о них такие выводы.

Невероятно, но это их обоих утихомирило.

За факторией налево величаво возносила свои шпили церковь Святого Антония. Построенная в тридцатые из местного гранита, ее громада высилась на фоне бледного чистого неба. Ей было бы самое место где-нибудь в большом городе, в городке же на тысячу душ она смотрелась попросту неуместно. Тем не менее именно от нее Беннет Ламли замахнулся на создание Галаада, рассчитывая, что сиятельный шпиль его храма со временем взметнется еще выше церкви Святого Антония.

Джекмен (или Холден, как его называли изначально) был основан англичанами и ирландцами, а позднее к ним примкнули французы. Место, где сейчас находилась фактория, в прежние времена относилось к району, именуемому Малой Канадой, и оттуда до моста город считался католическим, потому-то Святой Антоний и находился на восточном берегу реки. Стоило путнику пересечь мост, и он оказывался на протестантской территории. Были здесь приходская и епископальная церкви, куда без вражды между собой хаживали и протестанты, и те же католики, по крайней мере так рассказывал мне дед. Не знаю, насколько изменились с тех пор эти места, но мне кажется, старое деление здесь так и осталось, не считая одного-двух домов в ту или иную сторону.

У прорезающей Джекмен железной дороги стояло красное здание вокзала, теперь уже частного. Главный мост города находился в ремонте, и потому объездной путь по временной конструкции вывел нас в местечко Мус-ривер. Справа здесь умещалась скромная приходская церковка, которой до Святого Антония было как команде местной детворы до бостонских «Красных носков».

В конце концов мы выбрались к указателю Холденского кладбища, что на той стороне от рекреационного центра «Уиндфолл» с сонной вереницей пустующих в данный момент синих школьных автобусов. К кладбищу вела посыпанная щебнем грунтовка, такая уступистая и обледенелая, что мы оставили машину возле поворота с шоссе и дальше отправились пешком. Дорога шла мимо замерзшего пруда по одну сторону и болота с бобриными хатками — по другую. Вот на холме слева показались надгробия. Окруженный проволочной изгородью погост был небольшим; через приоткрытую дверцу можно пройти лишь поодиночке. Надгробия здесь датировались аж девятнадцатым веком, когда Джекмен, вероятно, считался всего лишь поселком.

Я оглядел пять ближайших от ворот могильных камней — три больших, два маленьких. На первом значилось: «Гетти Е., жена Джона Ф. Чайлдса» и приводились даты рождения и кончины: «11 апреля 1865 — 26 ноября 1891». Рядом два камня поменьше, «Клара М.» и «Вайнал Ф.». Судя по надписи на камне, Клара М. появилась на свет 16 августа 1895 г. и пробыла на этом свете всего месяц с небольшим, до 30 сентября 1895 г. Земной срок Вайнала Ф. оказался и того короче, от рождения 5 сентября 1903 г. до смерти 28 сентября того же года. Четвертый камень обозначал могилу Лиллиан Л., второй жены Джона и, предположительно, матери Клары и Вайнала. Она родилась 11 июля 1873 г. и умерла меньше чем через год после своего сына, 16 мая 1904 г. Последним шло надгробие самого Джона Ф. Чайлдса, родившегося 8 сентября 1860 г. и пережившего двух своих жен и двух детей: из жизни он ушел 18 марта 1935 года. Иных камней поблизости не было; быть может, Джон Ф. стал в своей родовой линии замыкающим. Здесь, на этом крохотном погосте, история его жизни представала во всей своей лаконичности, умещаясь в пяти шероховатых могильных валунах.

Однако плита, которую искали мы, находилась в самом дальнем южном углу кладбища. Имен на ней не было, не было и дат рождения/смерти. Указывалось лишь то, что это «дети Галаада», и трижды была выбита одна и та же надпись:

«Младенец»

«Младенец»

«Младенец» —

и слова упования на милость Господню к их душам. Как некрещеные, младенцы первоначально нашли приют за кладбищенской оградой, но было заметно, что в какой-то момент прошлого забор погоста в этом месте оказался неброско отодвинут, и дети Галаадовы теперь лежали в пределах кладбища. Это многое говорило о людях этого городка, которые тихо, без суеты приняли потерянных младенцев и позволили им упокоиться в кладбищенских пределах.

— А что стало с мужчинами, которые это учинили? — задал вопрос Энджел. В глазах у него стояло неподдельное горе.

— С мужчинами и женщинами, — поправил я. — Женщины, судя по всему, обо всем были в курсе и зачем-то напрямую в этом участвовали. Причина смерти двоих детей неясна, третий же был заколот вязальной спицей. Представляешь, вот так взять и заколоть спицей новорожденного? Так вот, женщины все это скрыли — из страха ли, из стыда или отчего-то еще. Я не думаю, что Дубус особо насчет этого привирал. Никого так и не обвинили. Власти осмотрели трех девочек и подтвердили, что они не так давно рожали, однако увязать те рождения с найденными трупиками детей не удалось. Общине на сходе сказали, что дети отданы в частные руки на попечение. Никаких учетных записей рождения не велось, что уже само по себе было преступление, но такое, которое расследовать никто не изъявил желания. Следователям Дубус сказал, что детишек отослали куда-то в Юту. Дескать, подъехала машина, всех их собрала и скрылась в ночи. На том и остановились, и лишь годы спустя он отказался от своих прежних показаний и заявил, что тех младенцев убили матери родивших девочек. Впрочем, примерно через неделю после обнаружения тел община распалась и члены ее разбрелись бог знает куда.

— Чтобы свободно творить все это где-нибудь в другом месте, — вставил Энджел.

Я не ответил. Да и что тут сказать, особенно насчет Энджела, который сам в свое время был жертвой такого же насилия: родной отец сдавал его на потребу гадам, получающим удовольствие от ребячьего тела. Потому Энджел теперь здесь, на этом холодном погосте удаленного северного городка. Потому они здесь оба, эти охотники на охотников. Для них это уже не вопрос денег или даже собственных убеждений. Когда-то они этим, может, и руководствовались, но лишь до поры. И сейчас они находились здесь по той же причине, что и я. Потому что игнорировать то, что происходит и происходило с детьми в недавнем и отдаленном прошлом, отворачиваться и смотреть в другую сторону из-за того, что так проще, значило быть соучастником совершаемых преступлений. Отказываться копать вглубь значило быть в сговоре с насильниками.

— Могила какая ухоженная, — заметил Энджел.

И вправду. Бурьян здесь повыдерган, а трава подстрижена так, чтобы не загораживать мемориальную надпись. Слова на камне, и те для четкости выделены краской.

— Кому вообще есть дело до могилы полувековой давности? — спросил Энджел.

— Может, тому, кто теперь владеет Галаадом, — предположил я. — Надо его расспросить.

На девятом километре по Двести первой автостраде, за речкой Мус и оконечностью городка Сэнди-Бэй стоял знак, указующим перстом направленный на север, в сторону походного маршрута Лысой горы. Здесь я понял, что Галаад уже недалеко. Без предварительной рекогносцировки Энджела найти это место было бы непросто. Мы свернули на безымянную дорогу, помеченную лишь табличкой о частном владении и, как уже говорил Энджел, дополнительным предупреждением с перечнем тех, кому здесь рады менее всего. Примерно в километре дорога упиралась в ворота — запертые, с исчезающим по обе стороны в лесу забором.

— Галаад вон там, — указал Энджел на север, в чащобу. — Где-то еще с полмили, может, побольше.

— А дом?

— Расстояние такое же, только вверх по дороге. Вон оттуда, если двигаться дальше по той тропе, его будет видно.

Он указал на взрытую колеями грунтовку, идущую вдоль забора на юго-востоке.

Машину я поставил у обочины. Мы перелезли через ворота и сразу же углубились в лес.

Через пятнадцать-двадцать минут перед нами открылась поляна.

Большинство лачуг здесь все еще сохранилось. В месте, где основным строительным материалом было дерево, Ламли для ряда домов решил использовать камень, настолько он был уверен, что его идеальная община будет жить и процветать. Жилища варьировались в размере от двухкомнатных коттеджей до строений покрупнее, на шесть или более человек. Дома по большей части стояли в запустении, на некоторых явственно виднелись следы поджога — а вот одно жилище, наоборот, до некоторой степени восстановлено: подновленная крыша, четыре зарешеченных окна. Передняя дверь из грубо отесанного дуба была на замке. Судя по всему, даже в лучшие свои дни община вряд ли насчитывала более дюжины семей. Сколько таких мест разбросано по просторам Мэна — брошенных деревень, Богом забытых, пришедших в упадок и омертвелость городков, поселений, основанных на неоправданной вере в харизматичного лидера. Мне подумалось о руинах Санктуарии в Каско-Бэй, о преподобном Фолкнере и его перебитой пастве в Арустуке. Вот и Галаад, видать, одно из звеньев в длинной и унылой череде устремлений, ничем не увенчавшихся из-за порочной низменности людей и их пагубных инстинктов.

А надо всем этим слепо красовался громадный шпиль храма Спасителя — горделивый замах Ламли на церковь Святого Антония. Стены были возведены, и шилом торчал шпиц колокольни, но крыша так и не была настелена, и никто никогда не возносил в этих стенах молитвы. Вообще это было не столько воздаяние Богу, сколько памятник тщеславию одного человека. И вот теперь лес постепенно прибирал это капище к себе. Стены густо обтягивал плющ, так что казалось, будто сама природа потрудилась, воздвигнув себе храм из листвы и побегов, с травой и кустьями вместо пола, а на аналой водрузив дерево — настолько в алтарной части разросся бурый орешник, голые свои ветви раскинув, как костистые руки исступленного проповедника, в молитвенном экстазе своем раздетого от плоти хладным ветром, иссушенного до серости солнцем и дождями.

Все в Галааде говорило об утрате, порче и загнивании. Не будь я даже наслышан о совершенных здесь злодеяниях, страдавших детях и младенцах, что были умерщвлены, я бы и то ушел отсюда с тяжелым чувством некоей замаранности. Да, недостроенная церковь смотрелась вполне величаво, даже надменно, но надменность эта лишена красоты, и даже природа здесь, казалось, осквернялась самим соприкосновением с этим местом. Дубус был прав. Место под свою общину Ламли выбрал откровенно проклятое.

Энджел хотел было подступиться к церкви, но я остановил его за руку.

— Ты чего? — удивился он.

— Не касайся здесь ни одного листика, — сказал я.

— Почему?

— Они отравлены. Сплошь.

Это и впрямь так. Впечатление такое, будто всякая вредная трава, всякий ядовитый цветок нашли себе здесь приют или же обрели такую странную кучность, какой я так далеко на севере прежде не встречал. Вот широколистная кальмия с шелушащейся ржавой корой, розоватые цветки которой в красных крапинах, напоминающих кровь раздавленных жуков, льнут своими тычинками к рукам, как это делают хищные насекомые и прочая мелкая пакость, которая в это время года отсутствует. Вот белый ядовитый вех, еще не отцветший, от которого становится опасным молоко, если этих цветков нажевалась корова. Рядом с болотцем, края которого прихвачены ледком, подманивает к себе пятнистая цикута с зубчатыми листиками и со стеблями в прожилках, ядовитая насквозь. А вот дурман-трава, место которой скорее в поле, а еще чистотел и крапива (куда без нее). Плющ, и тот здесь ядовит. Птиц не слышно, наверное, даже летом. Место всегда такое: зловеще безмолвное, бесприютное.

Снизу мы смотрели на массивный шпиль, выпирающий даже над высокими деревьями по соседству. С темной угрюмостью таращились на лес альковные окна, а пустующая ниша, предназначенная для колокола, почти полностью затянута все тем же плющом. Дверей, как и оконных стекол, у храма не было — лишь немые прямоугольные проемы внизу у колокольни и в боку самой церкви. Сама попытка проникнуть внутрь чревата порезами и ожогами от буйно разросшихся в проходах кустьев. Кстати, вблизи я заметил, что кто-то здесь некогда расчищал проход — судя по тому, насколько толще и выше вздымалась поросль но бокам. К западу от церкви обнаружились остатки проложенной сквозь чащобу просеки, траектория которой читалась по отсутствию высоких деревьев. Видимо, по ней через лес доставлялись строительные материалы; правда, спустя полвека от нее осталась лишь плененная кустарником заглохшая тропа.

Мы подошли к уцелевшему дому. Я кивнул Энджелу, и он занялся замком.

— Давненько его не трогали, — заметил он, брызгая в дырочки из припасенной масленки. Через несколько минут послышался щелчок. Энджел налег плечом на дверь, и та со скрипом отворилась.

Было здесь две комнаты, обе пустые. Пол бетонный, явно не первичный в этом строении. Солнце, так долго пытавшееся пробиться сквозь замызганное стекло, тут же воспользовалось возможностью окатить затаившийся интерьер светом, но освещать здесь было нечего и смотреть, в общем-то, не на что. Луис легонько постучал по одному из окон фалангой пальца.

— Оргстекло, — сказал он и провел пальцем к углу рамы.

Судя по выщербинкам в цементе, кто-то, по-видимому, в свое время пытался эту раму выставить. Попытка не удалась, но свидетельство того осталось.

Подавшись к стеклу лицом, Луис вдумчиво вгляделся, а затем опустился на колени, цепкими глазами пытаясь высмотреть что-то им замеченное.

— Гляньте-ка, — позвал он.

Снизу на стекле виднелись какие-то отметинки. Я вытянул голову в попытке вглядеться, но зоркий Энджел меня опередил.

— Эл Эм, — произнес он инициалы.

— Люси Меррик, — расшифровал я.

Иначе быть не могло. Иных меток здесь не было ни на окнах, ни на стенах. Если бы буквы были оставлены охочим до приключений ребенком, то здесь наверняка виднелись бы и другие инициалы и надписи. Но Галаад был не тем местом, куда хаживали в одиночку и по своей охоте.

И тут я понял: именно сюда таскали Энди Келлога, а позднее дочку Меррика. Келлог возвратился отсюда хоть ущербным, но живым. А вот Люси Меррик так и не вернулась. В воздухе я тут же почуял неживую затхлость, навеянную тем, что я в глубине души знал и что происходило в этих самых комнатах.

— Но почему здесь? — тихо спросил Луис. — Зачем они возили их сюда?

— Затем, что здесь это делалось не раз и не два, — ответил Энджел.

Он бережно коснулся пальцем отпечатков Люси и обвел их словно в знак памяти. Примерно то же, помнится, проделал у себя на чердаке я, считывая начертанное на пыли послание.

— Так им было кайфовей от того, что они здесь раньше уже кого-то пользовали. Вроде традиции.

Эти слова звучали в тон рассуждениям доктора Кристиана о «кластерах». Уж не это ли крылось за очарованностью Клэя Галаадом? Он что, хотел этим воссоздать события полувековой давности или содействовал в этом другим? Хотя кто знает, может, не было в этом с его стороны ни похоти, ни развратного сладострастия. И винить его ни в чем, что здесь происходило, нельзя — ну разве что за профессиональное любопытство к этому укромному месту в чащобе, что бередило ему память и воплотилось в картинах, которые Меррик негодующе исполосовал на стене у Джоэла Хармона, а Дубус гордо вывесил на стене у себя. Хотя в это мне верилось все меньше. Если кто-то стремился воссоздать здесь атмосферу прежних злодеяний, то тогда им нужен был их зачинщик и подстрекатель Мейсон Дубус. Я был уверен, что мы ступаем дорожкой, протоптанной Клэем, его следами, оставленными по пути на север. Одно из своих драгоценных полотен он преподнес Дубусу. Похоже, это был не просто акт благодарности — скорее жест уважения, если не сказать душевной расположенности.

В поисках еще каких-нибудь следов Люси Меррик я прошелся по обеим комнатам, но ничего не обнаружил. Когда-то здесь, вероятно, имелись матрасы, одеяла, даже какое-нибудь чтиво. На стенах были выключатели, хотя лампочек в патронах не оказалось. В верхнем углу второй комнаты — там, где была присверлена какая-то пластина с аккуратной дырочкой снизу, — я заметил еще какие-то следы. Еще одна дыра в стене, крупнее, была заделана. Судя по ее форме, здесь когда-то стояла печь, а рядом — давно замурованный камин. Люси Меррик исчезла в сентябре: здесь наверняка было уже холодно. Если ее держали в этих комнатах, то как же она здесь грелась? Непонятно. Все не на своих местах. Хотя ясно одно: этими комнатами много лет уже никто не пользовался.

— Они убили ее здесь, да? — проронил Энджел.

Он по-прежнему стоял у окна, пальцами соприкасаясь с неровной надписью на стекле, как будто через это он мог дотянуться до Люси Меррик и утешить ее, а сама она, находясь в неведомо какой дали, узнала, что кто-то отыскал ее отметинки и теперь по ней горюет. Буквы были мелкие, едва заметные. Люси не хотела, чтобы их углядели ее похитители. Быть может, она рассчитывала, что они послужат доказательством, когда ее наконец отпустят? Или она тогда уже опасалась, что воли ей больше не видать, так что пусть хотя бы эти буковки послужат знаком в том случае, если кто-то озаботится прояснить постигшую ее участь?

— Остальных они не убивали, — сказал я. — Потому и носили маски, чтобы, отпуская, не волноваться, что их потом кто-нибудь опознает. А тут переступили какую-то грань или что-то у них пошло не так. Девочка по какой-то причине умерла, и они здесь все подчистили, как будто никого здесь и не было, навесили замок и забыли сюда дорогу.

Энджел медленно отнял от стекла руку.

— Казвелл, тот нынешний хозяин. Он, должно быть, знает, что тут творилось.

— Да, — отозвался я негромко. — Вероятно, он в курсе.

Я повернулся уходить. Впереди меня, выхваченный светом в дверном проеме, остановился Луис. Он хотел что-то сказать, но осекся, заслышав звук, до боли знакомый всем нам: лязг патрона, вогнанного в ствол дробовика.

— А ну-ка, ты, — раздался голос. — Лучше стой не двигайся, а то башку снесу.

Глава 32

Мы с Энджелом притихли в доме, стараясь не двигаться. Луис застыл в дверном проеме, растопырив руки, чтобы тот, снаружи, видел, что в них ничего нет.

— А теперь медленно, — вещал голос, — и наружу. Руки за голову можешь положить. То же самое и ребят в доме касается. Меня-то вы не видите, а я вас вижу хорошо. Говорю сразу: кто-нибудь из вас шевельнется, и эта вот красотулька вмиг проделает дыру в том месте, где секунду назад было лицо. Вы проникли в частные владения. При вас, скорей всего, тоже оружие. Так что ни один судья штата меня не осудит, если я буду вынужден вас убить ввиду угрозы вооруженного нападения.

Луис медленно вышел из проема и остановился с заведенными за голову руками, глядя при этом на лес. Нам с Энджелом не оставалось ничего иного, кроме как последовать его примеру. Я попробовал уяснить источник голоса, но в момент выхода из дома нас сопровождало молчание. И вот из зарослей лионии и вязовника показался человек в зеленом камуфляже — лет за пятьдесят, рослый, но не мускулистый, — вооруженный «браунингом» двенадцатого калибра. Бросались в глаза бледность лица и растрепанные, грязным мочалом, патлы. Похоже, с каких-то пор он страдал острой нехваткой сна: глаза от внутричерепного давления пучились буркалами, а глазницы набрякли и покраснели так, что на них шелушилась кожа. Щеки, подбородок и шея были усеяны язвочками и рубчиками, свежими в тех местах, где при попытке побриться возникли порезы.

— Вы кто? — задал он вопрос.

Винтовку он держал твердо, но голос подрагивал, как будто уверенность ему удавалось проецировать либо физически, либо вокально, но не то и другое сразу.

— Охотники, — ответил я.

— Ух ты, — усмехнулся он едко. — А на что это вы охотитесь, без ружей?

— На людей, — коротко сказал Луис.

Фанера дала очередную трещину; мне представилось, как кожа под одеждой того человека покрывается сетью трещинок, как у фарфоровой куклы, готовой рассыпаться на мелкие обломки.

— Вы Казвелл? — спросил я.

— А кто это спрашивает?

— Меня звать Чарли Паркер. Я частный детектив. А это мои коллеги.

— Ну я Казвелл, да. А это моя земля. И вам здесь делать нечего.

— В каком-то смысле наше дело связано именно с пребыванием здесь.

— Дела у бизнесменов. А бизнесмены в конторах.

— Мы хотели задать вам кое-какие вопросы.

Казвелл приподнял ствол винтовки и пальнул. Пуля пронеслась у нас над головами, тем не менее я втянул голову в плечи. Казвелл вогнал в ствол свежий патрон, и дуло винтовки вновь чутко уставилось на нас немигающим глазом.

— Мне кажется, вы меня не расслышали. Вы не в том положении, чтоб задавать здесь вопросы.

— Не будете говорить с нами — будете разговаривать с полицией. Выбор за вами.

Руки Казвелла судорожно сжимали цевье и приклад.

— Вы, черт возьми, вообще о чем? У меня с полицией проблем нет.

— Это вы подремонтировали постройку? — указал я на стоящий позади нас дом.

— Ну а если и так? Земля-то моя.

Любопытно. Вот так взять и отстроить заново хибару в брошенном поселке.

— Против этого закон не писан.

— Верно, не писан. А вот против того, что здесь творилось, наверняка да.

Говоря это, я рисковал. Казвелл мог поддаться на провокацию и выстрелить — хотя вряд ли; судя по виду, он не из тех. Несмотря на дробовик и камуфляж, была в нем некая мягкотелость, как в каком-нибудь пекаренке Пиллсбери, у которого вместо теселки в руках «браунинг».

— Не возьму в толк, о чем вы, — пробурчал он, но при том отступил на пару шагов.

— О чем? О том, что творилось здесь, в Галааде, — слукавил я. — И о детях, которых здесь убивали.

По лицу Казвелла прошла пантомимная череда эмоций: вначале шок, затем страх и, наконец, медленное осознание того, что я имею в виду отдаленное, а не недавнее прошлое. Ишь какое облегчение на него нашло, чуть ли не слезка навернулась. Но от меня-то не скроешь. Он знает. Знает, что случилось с Люси Меррик.

— Ну да, — не стал спорить Каззвел, — всякое бывало. Вот я и оберегаю это место от всяких там. Мало ли какой народ может сюда забрести.

— А что, — спросил я, — что за народ сюда может забрести?

С ответом Казвелл слегка замешкался. Своей фразой он загнал себя в угол и теперь пробовал из него выбраться.

— Да мало ли какой, — нашелся он.

— Мистер Казвелл, а зачем вы вообще купили эту землю? Странно как-то, с учетом всего того, что здесь имело место.

— А где такой закон, чтоб человеку не покупать собственность? Я всю свою жизнь в этих местах прожил. Участок стоил дешево, как раз из-за своей истории.

— А вас как-то беспокоит его история?

— Ни на дух. Так что…

Я не дал ему закончить:

— Я потому спрашиваю, что вид у вас уж больно какой-то обеспокоенный. Неважный, прямо сказать. Как будто вас что-то гложет или преследует. Я б даже сказал, вы сейчас прямо-таки напуганы.

Попал в яблочко. Правда моих слов читалась уже в реакции Казвелла. Трещины в нем делались все шире, вон уж и винтовка чуть поникла к земле. Я ощущал, как Луис рядом готовится к прыжку.

— Не надо, — шепнул я, на что он машинально расслабился.

Казвелл, сообразив, какое впечатление на нас производит, подобрался, вскинул оружие к плечу и прицелился; рифленая риска прицела на «браунинге» напоминала вздыбленную спину какого-нибудь животного. Луис рядом досадливо цыкнул. Меня, впрочем, Казвелл уже не страшил: я понял, что все это голимое позерство.

— Я вас не боюсь, — сказал я. — Смотрите, не сделайте промах.

— А кого ж вы тогда боитесь? — Казвелл дернул головой, стряхивая с волос капельки влаги. — Давайте-ка идите обратно к машине, и вы, и эти ваши коллеги. И руки из-за головы не убирайте, и чтоб духу вашего больше тут не было. Первый и последний раз предупреждаю.

Он дождался, когда мы тронемся, и начал пятиться обратно в заросли.

— Мистер Казвелл, — окликнул я, приостановившись и обернувшись через плечо, — а вы никогда не слышали о такой Люси Меррик?

Рук из-за головы я при этом не убирал.

— Нет, — отозвался он не сразу, а после некоторой паузы, словно пытался себе внушить: имя это ему действительно неизвестно. — Впервые о такой слышу.

— А о Дэниеле Клэе?

— Давайте-давайте, топайте, — вместо ответа прикрикнул он. — А то я с вами тут заболтался.

— Мы вернемся, мистер Казвелл. Вы же знаете.

Казвелл не ответил. Он продолжал пятиться все глубже и глубже в лес, толком уже и не глядя, уходим мы или нет; по всей видимости, его заботило лишь то, чтобы нас разделяло как можно большее расстояние. Интересно, кому он позвонит из тиши и безопасности своего дома. Хотя какая теперь разница. Мы близки, а Казвелл по какой-то причине разваливается на части. Что может быть желаннее, чем ускорить этот процесс.

В тот день под вечер я разговорился за барной стойкой с парнем, который оказался невольным свидетелем перепалки между Энджелом и теми двумя из Джерси. Звали парня Скип (что ж, ну назвали так назвали), было ему двадцать четыре года, и подавал он на степень магистра по общественному планированию и развитию в университете Южного Мэна.

Отец Скипа был совладельцем этой гостиницы, а сам он работал здесь летом и но возможности в охотничий сезон. Работу Скип после магистратуры планировал найти в округе Сомерсет. В отличие от однокашников уезжать он не собирался, а надеялся, напротив, обустроить эти места и сделать их более удобными для проживания, хотя в силу своей образованности понимал, что ближайшие перспективы у округа не ахти какие.

Скип рассказал мне, что семейство Казвеллов в здешних краях живет уже три или четыре поколения; в родне у них сплошь бедняк на бедняке. В пик сезона Казвелл подрабатывал у туристов проводником, в остальное время подвизался разнорабочим. С годами в проводниках его видели все реже, но подремонтировать иной раз дом по-прежнему звали охотно. Участок Галаада он выкупил без всякой ипотеки. Земля, вопреки словам самого Казвелла, оказалась не такой уж и дешевой, хотя история этого места в самом деле сказалась на его цене. Сумма, которую Отис Казвелл выложил за приобретение, изумила всех — деньги у него никогда не водились; он же при покупке даже не попытался что-либо выгадать по цене или поторговаться с риелтором, который выставил участок на продажу от имени потомков покойного Беннетта Ламли. Стоило сделке состояться, как Казвелл тут же огородил свое приобретение заградительными знаками и канул в глубине территории, как рыба в пруду. Никто к нему туда не совался. А зачем?

В итоге напрашивались два варианта, и в обоих из них Казвелл представал в невыгодном свете. Первое: кто-то снабдил его деньгами для покупки, чтобы интерес истинных владельцев к этой земле оставался в тайне, а сам Казвелл попросту закрывал глаза на то, для чего использовался восстановленный на участке дом. Второе: он был активным участником того, что там происходило. При любом из раскладов он знал достаточно, чтобы его держали на прицеле. Номер Казвелла я разыскал в местном телефоном справочнике и позвонил из своего номера. Трубку взяли со второго гудка.

— Ждали звонка, мистер Казвелл? — спросил я.

— Кто это?

— Так мы уже знакомы. Я Паркер.

Трубку повесили. Я набрал снова. На этот раз ее подняли лишь с четвертого или пятого гудка.

— Чего вам надо? — спросил Казвелл. — Я же вам сказал: я все сказал.

— Мне кажется, вы знаете, что мне нужно, мистер Казвелл. Мне нужно, чтобы вы рассказали о том, что происходило в том пустом доме с окнами из оргстекла и укрепленной дверью. Чтобы вы рассказали мне об Энди Келлоге и Люси Меррик. И тогда, может статься, я смогу вас спасти.

— Спасти? Меня? От чего? Вы о чем?

— Не о чем, а о ком. И не от чего, а от кого. От Фрэнка Меррика.

На том конце возникла пауза.

— Не звоните сюда больше, — сказал наконец Казвелл. — Не знаю я никакого Фрэнка Меррика, а равно и всех тех, кого вы мне упомянули.

— Он идет к вам, Отис. Поверьте. Он хочет знать, что произошло с его дочерью. И в отличие от меня и моих друзей, он с вами цацкаться не станет. Мне кажется, Отис, ваши друзья-покровители вас попросту кинут и оставят с ним один на один. Точнее, вас ему сдадут. Или, как вариант, решат, что вы у них слабое звено, и сделают с вами то, что проделали с Дэниелом Клэем.

— Мы не дел… — Казвелл на полуслове осекся.

— Не делали что, Отис? Не делали ничего с Дэниелом Клэем? Не убивали его? Ну? Да скажите ж вы обо всем открыто, Отис.

— А ну вас на х…! — рявкнул Казвелл. — По всей длине и обратно!

И брякнул трубку. На третий раз ее там уже никто не поднимал. Гудок за гудком. Я представил себе Отиса Казвелла в его лачуге «для белых»; как он затыкает себе уши, а затем, не выдержав, выдергивает из стенки шнур, и гудки в трубке из длинных становятся короткими.

Опустилась ночь. Стычка с Казвеллом знаменовала начало конца. Эмиссары направлялись на северо-восток — в их числе и Меррик, жизнь которого истекала, подобно песку, плавной струей, но не как в каких-нибудь старомодных песочных часах, а из собственной его руки; из притиснутых к ладони пальцев, сквозь которые через вмятинку у мизинца безжалостно ускользают сухие песчинки. Расспросами о Дэниеле Клэе он сам укоротил себе жизненный срок. Песок он принял раскрытой пригоршней, зная, что не сможет удержать его там надолго, и теперь, как кулак ни сжимай, песчинки будут неизбежно сеяться, убывать с удвоенной быстротой. Меррику оставалось лишь надеяться, что отпущенного времени ему хватит на то, чтобы обнаружить место упокоения дочери.

И вот, когда темнота сгустилась, Меррик оказался в гостинице «Олд Мус». Название звучало на манер какого-нибудь старинного постоялого двора, вызывая ассоциацию с деревянными полами, удобными креслами и радушными хозяевами, на свой местный манер привечающими гостей; с гудящим от тяги дровяным камином в холле; с номерами — опрятными, современными и в то же время отражающими слегка кондовый местный колорит; с завтраками с кленовым сиропом, беконом и блинчиками, которые улыбчивые женщины подают на столы с видом на тихие озера и пики, нескончаемые пики хвойных лесов.

В гостинице «Олд Мус», надо сказать, никто не оставался на ночь, по крайней мере в постели. В старину люд здесь по большей части отсыпался после выпитого в задней комнате, хотя делал это исключительно на полу, в таком ступоре от выпитого, что единственным пожеланием комфорта у сих постояльцев было место, где можно рухнуть мертвецки и проваляться ночь в смурном бесчувствии. Нынче же даже это небольшое послабление было под вопросом — из страха, что гостиничная лицензия на спиртное, ежегодные дебаты о продлении которой были лакомой костью для обмусоливания местной прессой и плебсом, могла в итоге быть отозвана, стоило лишь просочиться слуху, что гостиница представляет собой хмельную ночлежку для пьяниц. Впрочем, ассоциация от названия гостиницы ошибочной на все сто процентов все-таки не была.

Полы здесь и в самом деле деревянные.

Меррик сидел в тылу бара, спиной к двери, но со стенным зеркалом перед глазами, позволяющим замечать мгновенно всех входящих, пока те еще не успели засечь его самого. В баре было жарко натоплено. Фрэнк вспотел, даже взмок, но при этом не снимал с себя дубленку — отчасти потому, что так сподручнее держать в кармане пистолет под рукой. А еще потому, что так не видно перебинтованной раны в боку, если та начнет вдруг опять кровоточить сквозь рубашку.

С русскими он разделался под самым Бингемом, где Стрим-роуд отходит от Двести первой магистрали и вдоль речки Остин ветвится в сторону поселка Мэйфилд. Меррик знал, что они придут. Для этого было достаточно уже самого убийства Демаркьяна. Хотя были с их стороны и еще кое-какие застарелые обиды, когда Меррик в начале девяностых выполнил пару «заказов» — один в Малой Одессе, другой в Бостоне. Удивительно, что бандиты не наехали на него в тюрьме, но, видимо, тогда его защитил своими стенами сам «строгач», а остальное довершила репутация Меррика. С убийством Рики наверняка поползли слухи. Пошли звонки, заявки на «заказы», взаимозачеты. Может, убивать Демаркьяна было и не обязательно, но этот гнусняк с сухой рукой вызывал омерзение, да к тому же был звеном в цепочке событий, отнявших у Меррика родное существо. При всяком прочем в одном юрист Элдрич прав. Если смерть Демаркьяна обернется чередой дальнейших убийств, то он, Меррик, на них безусловно пойдет. Перед достижением Галаада его не остановит ничто. А уж там наверняка отыщутся ответы на все бередящие душу вопросы.

Интересно, как его так быстро умудрились разыскать русские? Ведь он же вроде и машину поменял, а они, гляди-ка, тут как тут, те двое в полноприводном «шеви». Быть может, не стоило оставлять в живых бывшего мужаРебекки Клэй? Но убивать попусту Меррик не имел привычки, да и тот тип, похоже, ничегошеньки не знал. Даже родная жена, пусть и бывшая, не доверяла ему настолько, чтоб выдать хоть что-нибудь о своем отце.

Чувствовал Меррик и то, что едва ли не с самого начала его поисков за ним кто-то неотступно следует, отслеживает каждый шаг. Подумалось о старике-юристе в замшелой конторе, а также о его незримом благодетеле — том загадочном «некто», что дал Элдричу указание помогать Меррику, — где деньгами, где пристанищем, где сведениями. О причинах такой услужливости старик никогда не распространялся, увиливал, отчего Фрэнк вскоре проникся недоверием и, как только появилась возможность, стал от старого прощелыги дистанцироваться (не будем брать в учет то недавнее задержание, тем более что оно оказалось мимолетным). Но даже когда Меррик с особой тщательностью стал скрадывать свои следы, он и тогда иной раз чувствовал, что за ним исподволь наблюдают, будь то в людской толчее где-нибудь в супермаркете или баре, а то и тогда, когда он был вполне один. Ему казалось, что однажды, всего один раз, он уловил смутный облик некоего человека — не облик, а скорее образину, в заношенном черном пальто. Незнакомец с вдумчивой проницательностью разглядывал Меррика сквозь пелену табачного дыма, а с приближением Фрэнка тут же исчез, и с той поры его нигде не было видно.

А еще были ночные кошмары. Начались они в том доме-хранилище, вскоре после того как Меррик получил от Элдрича машину и деньги: тусклые бесплотные фигуры с провалами вместо глаз, безгубыми ввалившимися ртами, все в каком-то засаленном порыжелом тряпье — не то пальто, не то допотопные макинтоши с отпавшими пуговицами и ржавыми пятнами на вороте и рукавах. Просыпаясь средь темноты, в зыбкий миг между забвением и явью он словно успевал различить, как они изникают, словно, пока он спал, они склонялись над ним не дыша, но при этом откуда-то изнутри вея вредоносной затхлостью. После того как Меррик то укрывище покинул, сны стали донимать реже, но все равно бывали ночи, когда из пучины сна он выныривал с ощущением, что кожу зудит от какого-то паучьего ползанья, а вокруг тонко отдает гнилостью, чего перед сном явно не ощущалось.

Быть может, Элдрич, сочтя его, Меррика, за обузу, навел на него русских с подачи того своего клиента или незнакомца в черном пальто? Может, клиент Элдрича и тот оборванец — одно и то же лицо? Неизвестно. Да и какая теперь разница. Все близится к концу, и недалеко уже желанное спокойствие.

Русские проявили беспечность. В зеркало машины он видел, как они держатся сзади, машинах в трех или четырех от него, иногда слегка убыстряясь, чтобы удерживать его в поле зрения. Один раз Меррик съехал на обочину, проверить, проедут ли они мимо. Они проехали, демонстративно на него не глядя, в то время как он расстелил на руле карту и водил по ней пальцем, якобы выверяя маршрут. Обилие грузовиков вокруг не давало им воспользоваться этой его остановкой. Он их пропустил, а сам через несколько минут тронулся следом. Их «Шевроле» маячил впереди на правой полосе (они рассчитывали, что он их обгонит: что ж, извольте). Километров через пять Фрэнк свернул на Стрим-роуд, а оттуда на удачно подвернувшуюся окольную грунтовку. По ней он проехал еще около двух километров, мимо каких-то брошенных хибар и жилого трейлера с притулившимися рядом машинами без колес. Наконец сошли на нет и эти скудеющие признаки человеческого жилья. Дорога сделалась еще ухабистей (машину подкидывало так, что немела спина). Когда вокруг бескрайней стеной потянулся лесной массив, Меррик заглушил мотор. Слышно было, как сзади постепенно приближается «шеви». Выйдя из авто, водительскую дверцу Меррик оставил открытой, а сам подлеском двинулся обратным курсом к подъезжающим русским. Завидев брошенный автомобиль, они остановились. Можно было почти угадать, о чем они там меж собой совещаются. Они уже поняли, что он завел их в ловушку; вопрос сейчас лишь в том, как из нее выбраться в целости, убрав при этом негодяя. Из подлеска Фрэнк видел, как один из них, рыжий, нервозно озирается на пассажирском сиденье. Вариантов у них немного: можно дать задний ход и уехать в надежде повторно настичь гада на дороге, на машине или пешего; можно выйти из машины и с двух сторон подбираться к нему. Правда, при открывании дверец оба они будут крайне уязвимы, ну да двум смертям не бывать; к тому же выстрелом он себя раскроет.

Дожидаться этого момента Меррик не стал. Едва рыжий отвернулся, как он метнулся из кустов и стал палить через заднее окно — бах, бах, бах, — замечая сквозь дырья, как на лобовое стекло брызнула кровь, а водитель на сиденье кулем завалился на бок. Его товарищ распахнул свою дверцу, поспешно отстреливаясь: пути к отступлению у него теперь не было. Бок Меррику прошила палящая боль, но он, невзирая на нее, сделал еще один выстрел, с мстительным удовлетворением заметив, как второй русский дернулся и упал, а стрельба, соответственно, прекратилась.

Меррик медленно подошел к сгорбленной на земле фигуре; кровь жарко стекала по боку, пропитывая штаны и рубашку. Пинком выбив из руки лежачего пистолет, он встал сверху. Рыжий, с раной в области шеи и еще одной прямехонько по центру груди, лежал на боку возле правого заднего колеса. Глаза были прикрыты, но он дышал. Фрэнк нагнулся, подобрал его «кольт», а в карманах, пошарив, нашел бумажник и запасной магазин для пистолета. «Yev-ge-ny U-ta-rov», — прочел Меррик в водительском удостоверении. Ну, Утаров так Утаров.

Из бумажника Меррик вынул триста двадцать шесть долларов и сунул их себе в карман, а порожний кошель кинул на грудь умирающему. Плюнув на землю, Фрэнк удовлетворенно убедился, что слюна белая, без признаков крови. Тем не менее сам факт ранения вызывал у него злость, прежде всего на себя. Вот так, чуть ли не с первого выстрела в него никто не попадал уже много-много лет. Значит, стареем с годами, теряем подвижность, а вместе с тем и время, отпущенное на бессмертие. Меррик чуть качнулся на ногах. Движение привлекло внимание этого самого Евгения, отвлекая его от мыслей о собственной скорой кончине. Глаза у него приоткрылись, чуть шевельнулись губы.

— Назови мне имя, — глядя сверху, сказал Меррик. — У тебя на этом свете еще есть чуток времени. Иначе оставлю тебя здесь подыхать. Смерть будет медленная, а муки станут чем дальше, тем невыносимей. Назовешь имя — я сделаю так, чтоб тебе было легче, в смысле умирать.

Утаров, или как его там, что-то прошептал.

— Давай говори, — велел Меррик. — Нагибаться я больше не буду.

Раненый сделал еще одну попытку. На этот раз из горла сухим шелестом клинка о брусок выдавилось слово:

— Дубус.

Двумя выстрелами в грудь Меррик добил русского, после чего шаткой поступью побрел, кропя за собой след, похожий на давленые ягоды. У своей машины он остановился и, обнажившись до пояса, оглядел рану. Нет, не навылет. Причем пуля вошла глубоко. Когда-то у Меррика имелись люди, к которым можно было обратиться за соответствующей помощью, да только где они теперь. Пришлось обвязаться рубашкой, чтобы как-то унять кровотечение. Накинув затем на голый торс пиджак и дубленку, Меррик уселся в машину. «Смит-вессон», в котором оставалось всего три патрона, он пристроил обратно под водительское сиденье, а «кольт» сунул в карман дубленки. Выезд обратно на шоссе дался с трудом: от тряски на ухабах Фрэнк, чтобы не закричать, скрежетал зубами, но все-таки выдержал. На шестом километре очень кстати оказалась ветеринария; там он под дулом пистолета заставил старика, чье имя значилось на вывеске, вынуть ему пулю (удивительно, как при этом Меррик сам от боли не лишился чувств).

Кто такой Дубус, Меррику было известно. Некоторым образом все началось именно с него; с того первого раза, как Дубус набросился на дитя. Эти свои аппетиты он принес в Галаад, а оттуда вся эта парша пошла расползаться. Подставив к голове ветеринара «кольт», Фрэнк потребовал указать, где живет Мейсон Дубус; старик рассказал, поскольку Дубус в этих краях был личностью известной. Тогда Меррик запер ветеринара в подвале, снабдив его для поддержания духа в теле двумя бутылками воды и хлебом с куском сыра. При этом он обещал, что в пределах суток вызовет к нему копов, а до той поры пусть старый сидит здесь и развлекается чем может. В аптечке Меррик разжился тюбиком с тайленолом, а также запасом свежих бинтов и чистыми штанами у старика в шкафу, после чего снова отправился в путь, очень даже нелегкий. Впрочем, тайленол хоть немного, но все же притуплял боль, а потому до Каратунка Фрэнк докатил в более-менее сносной кондиции. Там он свернул с Двести первой, как сказал ему старикан, и добрался наконец до жилища Мейсона Дубуса.

Дубус заметил Меррика на подходе к дому. Он его, можно сказать, даже ждал. Дубус не успел еще окончить разговор, когда Меррик выстрелом выбил дверной замок и вошел в дом, оставляя на безукоризненном полу упорно капающую кровь. Нажав на трубке красную кнопку отключения, Дубус бросил трубку на соседний стул.

— Я знаю, кто вы, — сказал он.

— Это хорошо, — похвалил Меррик.

— Ваша девочка мертва.

— Я знаю.

— И вы тоже скоро умрете.

— Может быть, но ты умрешь скорее.

Трясущимся пальцем Мейсон ткнул в сторону Меррика:

— Думаете, я буду молить о пощаде? Чем-то вам помогать?

— Нет, не думаю.

Фрэнк поднял ствол «кольта» и выстрелил, дважды.

В то время как старик исходил на полу судорогами, Меррик взял его сотовый и перенабрал последний номер. Трубку взяли со второго гудка. Голоса на том конце не слышалось; слышалось лишь чье-то дыхание. Затем связь оборвалась. Меррик кинул мобильник на пол и вышел из дома, слыша, как Дубус сзади тяжело, прерывисто дышит. Пусть сдыхает.

Мейсон слышал, как Меррик уходит, а затем отъезжает машина. На грудь давила страшная тяжесть, да еще с пронзающими грудь гвоздями, как в том старинном орудии пыток. Дубус лежал, уставясь лицом в перевернутый потолок. Изо рта сочилась кровь. Было ясно, что жизнь угасает, что осталось ее чуть-чуть. Он начал молиться, упрашивать Бога отпустить ему грехи. Губы беззвучно шевелились в попытке вспомнить нужные слова, но от молитвы отвлекала память, а еще гнев на то, что он умирает вот так, от рук убийцы, покусившегося на беззащитного старика.

Он ощутил приток холодного воздуха, а следом услышал негромкий звук. Кто-то приближался; быть может, это Меррик вернулся его прикончить. Шевельнув из последних сил головой, Дубус, впрочем, увидел не Меррика, а полу грязно-рыжего пальто и заскорузлые от грязи старые башмаки. В воздухе завоняло, да так, что Дубус поперхнулся; таким образом оказался испоганен даже момент умирания. Вот отпечатки ног появились и слева, а число незримых присутствий выросло, теперь уже у Дубуса за спиной. Чувствовалось, что они смотрят на его поверженную фигуру. Дубус, накренив голову, увидал мертвенно-бледные черты и дыры мрака в увядшей коже. Он открыл было рот, но уже не оставалось ни слов, ни запаса дыхания.

Так Дубус и умер за лицезрением Полых Людей.

Фрэнк все ехал, но в глазах у него начинало мутиться, к тому же сказывались боль и потеря крови. От них наступала слабость. Так он доехал до гостиницы «Олд Мус» и, подобно многим до него, поведясь на манящие посулы приюта и возможности прилечь, остановился.

Сейчас он сидел здесь в баре, стаканчиком «Джека Дэниелса» полируя проглоченный тайленол, и подремывал в надежде немного набраться сил перед предстоящим броском на Галаад. Никто его здесь не тормошил, не беспокоил. Подобная отключка постояльцев здесь, в гостинице, вполне приветствовалась, лишь бы, очухавшись, гость не преминул снова набраться. Джук-бокс играл салунную музыку, со стен на охотников таращилось стеклянными глазами убитое зверье, в то время Как Меррик дремотно дрейфовал, не зная толком, спит он или бодрствует. Пару раз подходила официантка и интересовалась, в порядке ли гость, на что Меррик осоловело кивал и указывал на стаканчик — дескать, неси еще, — хотя сам пока не справился с первым. Опасался Меррик лишь того, что его отсюда попросят, а он к этому еще не готов.

Пробуждение. Дрема. Музыка, затишье, снова музыка. Голоса. Перешептывание.

«Папа».

Меррик открыл глаза. Напротив него сидела девочка. У нее были темные волосы, а кожа в тех местах, откуда вырывался газ, была порвана. По лбу у нее полз жучок. Фрэнку хотелось его смахнуть, но руки не двигались.

— Привет, золотинка моя, — сказал он. — Ты где была?

На руках у девочки была грязь, два ногтя сломаны.

«Ждала».

— Ждала чего, золотко?

«Тебя».

Фрэнк кивнул.

— Ты же видишь, я раньше никак не мог. Я был… Меня заперли на замок, но я про тебя все время думал. Никогда не забывал.

«Я знаю, ты был далеко, а теперь ты близко. Теперь я могу к тебе прийти».

— Что с тобой случилось, лапка? Почему ты ушла?

«Я заснула. Заснула и проснуться не могла».

Голос у нее звучал ровно, без эмоций. Глаза не моргали. Меррик заметил, что слева лицо девочки покрыто малиново-бурыми пятнами.

— Теперь уже недолго, лапка, — сказал он ей и, найдя в себе силы, протянул руку, коснувшись пальцами чего-то холодного и твердого. Стаканчик с виски опрокинулся на стол и на секунду отвлек, а девочка в этот момент взяла и исчезла. Виски струйкой потекло на пол. Появилась официантка.

— Вам, наверное, уже хватит, — сдержанно намекнула она. — Домой пора.

Меррик в ответ кивнул и сказал:

— Да, пожалуй, ты права. Пора домой.

Он шатко встал, чувствуя, как в ботинке хлюпает кровь. Помещение вскружилось; пришлось даже ухватиться за стол, чтобы устоять. Кружение прошло, но вернулась боль в боку. Фрэнк глянул вниз. Штанина сбоку вся как есть пропиталась красным. Не укрылось это и от официантки.

— Эй, — сказала она. — Вы че…

Поглядев Меррику в глаза, она вовремя спохватилась, что вопрос лучше оставить при себе. Меррик полез в карман и вынул оттуда какие-то купюры. Среди них оказались двадцатка и десятка, которые он кинул официантке на поднос.

— Спасибо тебе, золотинка, — произнес он с такой блаженной кротостью во взоре, что официантка недоуменно подумала, кому эти слова предназначаются: ей или кому-то другому, кто ему сейчас видится. — Я уже готов.

Меррик, миновав скопище танцующих — льнущих друг к другу пар, шумных пьяниц, любовников и друзей, — вышел из света в темноту, из жизни внутри в жизнь снаружи. Стоило выйти из гостиницы, как его хватил по лицу сильный, чистый ветер ночи, от которого в голове снова поплыло, а затем прояснилось. Фрэнк вынул из кармана ключи и направился к машине, с каждым шагом выталкивая из раны чуть больше крови, придвигаясь чуть ближе к своему концу.

Левой рукой он для удобства оперся о крышу машины, а правой стал вставлять в замок ключ. Открыв дверцу, Меррик в боковом стекле увидел свое отражение. И тут рядом, из-за плеча, выросло еще одно. Это была птица, чудовищного вида голубь с белой личиной, темным клювом и человечьими глазами в глубоких глазных отверстиях. Голубь взмахнул крылами — черными, не белыми, — открыв в сжатых лапах что-то продолговатое и металлическое.

Крыло с мягким присвистом взмахнуло, и Меррика снова пробила боль, на этот раз от сломанной ударом ключицы. Он крутнулся, силясь достать из кармана пистолет, но тут появилась еще одна птица — сокол, — с бейсбольной битой, да не какой-нибудь, а со старым добрым «луисвилльским слаггером», который в добрых руках выбивает мяч к чертовой матери за пределы стадиона; только сейчас бита целила не в мяч, а в голову Меррику. Увернуться от удара он уже не успевал, поэтому загородился левой рукой. Бита разнесла ему локоть. Яростно били крылья, и градом сыпались удары. Что-то в голове, треснув, лопнуло, и Фрэнк рухнул на колени. Глаза набухли краснотой. Меррик открыл рот, пытаясь что-то сказать, но его ленивой дугой плашмя повалил удар ломика, под которым челюсть обвисла, как на ниточках. Меррик валялся на холодном гравии, а месилово продолжалось. Странно чмокало, хлюпало тело; хрящи хрупали и шевелились там, где не положено; обрели автономную подвижность в пазах изломанные кости; лопались нежные внутренние органы.

А он все жил.

Избиение прекратилось, боль нет. Снизу под живот подсунулась нога и перевернула Меррика, так что он шлепнулся на спину, одной своей половиной оказавшись внутри машины, второй снаружи. Одна рука бесполезно валялась рядом, вторая была где-то там, за дверцей. Весь мир смутно представал через багровую призму, занятую птицеподобными людьми или человекоподобными птицами.

— Все, готов, — произнес голос, показавшийся Меррику знакомым.

— Да нет, — отозвался второй. — Жив еще.

Где-то над ухом ощутилось жаркое дыхание.

— Не надо было тебе сюда приходить, — полушепотом сказал над ухом тот, второй голос. — Забыл бы все, да и дело с концом. Она давно мертва, но, пока была жива, пользовать ее было одно удовольствие.

Слева Меррик уловил движение: снова ломик. От удара над самым ухом призма радужно вспыхнула, преломлением цветов в гаснущем сознании.

«Папа».

— Уже иду. Почти иду, золотинка.

И все равно, все равно он жил.

Пальцы правой руки скребли по полу машины. Вот он, ствол «смит-вессона»; сил хватило, чтобы отодрать его от скотча, обхватить рукоятку, вытянуть оружие. Эх, ну хоть бы на минутку, на секунду развеялась чернота…

«Папа».

— Сейчас, лапка, сейчас. Папуле чуток осталось, самый чуток еще доделать.

Медленно-премедленно он подтянул пистолет к себе. Попытался его приподнять, но изувеченная рука не держала веса. Тогда Меррик дал себе упасть на бок. Боль была несусветной: расщепленная кость и изорванная плоть, претерпевающие еще один удар. Он открыл глаза (а может, они все время были открыты), и, возможно, от новой продирающей волны боли туман в глазах ненадолго рассеялся. Щека Фрэнка была притиснута к гравию, а правая рука вытянута, отчего пистолет лежал горизонтально. Впереди, метрах в пяти-шести, отдалялись бок о бок две фигуры. Рука чуть напряглась, превозмогая боль трущихся друг о друга сломанных костей; ствол был теперь уставлен на тех двоих.

Каким-то непостижимым образом Меррик изыскал в себе силы нажать на курок — или же это с ним сопряглась какая-то другая сила; во всяком случае, он ощущал, что на его непослушный указательный палец мягко надавливает кто-то другой.

Человек, что справа, словно легонько подпрыгнул и упал на подкосившуюся под ним размозженную лодыжку. При этом он выкрикнул что-то неразборчивое (Меррик в этот момент прилаживался ко второму выстрелу, и ему было не до посторонних возгласов). Он выстрелил снова, как раз когда мишень сделалась крупнее: раненый лежал на боку, а его товарищ склонился над ним сверху, пытаясь поднять. Но рука в момент выстрела дрогнула, и пуля визгнула сверху.

Меррику достало сил и на третий, последний выстрел. Пальнул он сквозь уже меркнущую призму сознания; пуля, грянувшая прямо в лоб лежащему, вылетела из затылка в багряном фонтане брызг. Тот, что уцелел, пытался оттащить тело, но нога убитого как назло застряла в решетке водостока. Из гостиницы высыпали люди: даже в таком месте, как охотничий «Олд Мус», стрельба все же привлекает внимание. Уже слышались крики, кто-то бежал к месту происшествия. Тот, второй, бросив бездыханное тело, улепетывал.

Меррик издал свой последний вздох. Рядом с Фрэнком стояла та официантка из бара. Она что-то говорила, но он ее не слышал.

«Папа?»

«Я здесь, Люси».

Ведь Меррика уже не было.

Глава 33

В то время как Фрэнк умирал с именем своей дочери на устах, мы с Энджелом и Луисом решали, как быть с Казвеллом, каким путем пойти. Мы сидели в баре за остатками ужина, пить не пили.

Солидарность у нас была в том, что Казвелл, похоже, находится на грани какого-то нервного срыва, хотя непонятно, от нарождающейся вины или от чего-то еще. Как часто бывает, лучше всего эту мысль озвучил Энджел:

— Если его так одолевает вина, то из-за чего? Люси Меррик вот уж сколько лет как нет. Если только ее там все это время не держали — согласитесь, маловероятно, — то почему совесть начинает грызть его именно сейчас, вот так ни с того ни с сего?

— Может, это не совесть его донимает, а Меррик, — предположил я.

— Тогда, значит, кто-то предупредил его, что Меррик может накинуться с расспросами.

— Не обязательно. Кстати, Меррик особо и не скрывался. О нем известно копам, а теперь, благодаря убийству Демаркьяна, еще и русским. Демаркьян тоже каким-то боком ко всему этому был причастен. Меррик ведь не с бухты-барахты его зацепил.

— Ты думаешь, те орлы как-то делились меж собой картинками со сценами насилия и через это были связаны с Демаркьяном? — спросил Энджел.

Я подумал.

— Вообще-то доктор Кристиан сказал, что не слышал о том, чтобы на снимках или на порно-видео фигурировали люди в птичьих масках. Хотя это не означает, что таких материалов не существует в природе.

— Неизвестно, стали бы они рисковать, выставляя свои картинки на продажу, — рассудил Энджел. — Это же риск. Можно привлечь к себе внимание.

— А если у них в деньгах была нехватка? — предположил Луис.

— В деньгах? — усомнился я. — Да у одного Казвелла монет оказалось достаточно, чтобы выкупить весь Галаад заодно с окрестностями. Так что деньги здесь, по всей видимости, роли не играли.

— Но откуда брались те башли? — допытывался Энджел. — Они ж должны были откуда-то поступать. И могло это быть как раз за счет продаж тех веселых картинок.

— И на что, по-твоему, те деньги направлялись? — спросил я. — На одну лишь покупку клочка бросовой земли в чащобе? Бармен рассказывал, что та земля продавалась хоть и не задаром, но не за бог весть какие деньги. Глядишь, Казвелл за горстку монет ее и отхватил.

— Смотря чем они торговали, — пожал плечами Энджел. — И насколько пагубно это сказывалось. Я имею в виду на детях.

Все втроем мы какое-то время молчали. Я пытался сконструировать в уме какие-нибудь схемы, сложить осмысленную последовательность событий, но постоянно упирался в нестыковки и недомолвки. Чем дальше, тем больше я убеждался, что ко всему происходившему имел отношение Клэй. Но как в таком случае это могло соотноситься с мнением Кристиана, коллеги Клэя, о нем как о человеке, можно сказать, одержимом изысканием следов насилия, иногда даже в ущерб собственной карьере, или с воспоминаниями о нем Ребекки как о любящем отце, ревностно опекающем вверенных ему чад? Или, скажем, те русские. Луис навел справки и выяснил кое-что о том рыжем, что наведывался ко мне в дом. Фамилия его была Утаров, один из бандитских «авторитетов» Новой Англии. По словам Луиса, в отношении Меррика у них был вынесен, хотя все еще не приведен в исполнение, некий мафиозный вердикт за то, что он когда-то в прошлом переступил им дорогу. Одновременно с этим в мафиозных кругах Новой Англии кружили смутные слухи. Из Массачусетса и Провиденса спешно переправлялись проститутки, в основном азиатского, африканского и восточноевропейского происхождения, с приказом залечь на дно — таким жестким, что сутенеры иной раз добивались его выполнения кулаками. Сокращался и перечень наиболее пикантных услуг, особенно относящихся к детской порнографии и детской проституции.

— Торговля запрещенным товаром, — высказал мнение Луис. — Потому они и убрали с улиц азиаток и прочих, а на их место выставили наших дорогих соотечественниц. Этих ребят что-то тревожит, и это как-то связано с Демаркьяном.

Аппетиты тех людей неутолимы — так, кажется, говорил доктор Кристиан. А потому остановиться в насилии они не могли, но могли отыскать какой-нибудь иной, альтернативный выход своей ненасытной тяге: скажем, мальчиков и девочек им поставляли за деньги через Бостон; быть может, к этому наряду с прочими был причастен Демаркьян. Что тогда? Могло быть так, что они снимали изнасилования на видео для дальнейшей продажи Демаркьяну и иже с ним — эдакое взаимное фондирование, симбиоз? Не было ли это сущностью их пресловутого «Проекта»?

К этому имел отношение и Казвелл, но он слаб и уязвим. Сразу после стычки с нами он наверняка связался с кем надо, на предмет помощи за былые услуги. Давление на них с каждым часом росло, вынуждая на встречные действия. Оставалось лишь ждать, когда они объявятся.

Энджел с Луисом сели в машину и отправились к жилищу Казвелла, чтобы, встав в стороне от дороги и от его дома, занять наблюдательную позицию. Так сказать, первая вахта. Уходя к себе в номер вздремнуть перед дежурством, я их наглядно себе представлял. Вот их машина, темная и притихшая; может быть, тихонько играет музыка по радио. Энджел подремывает, а Луис сидит тихо и чутко, приглядывая за дорогой, а некая сокровенная часть его блуждает по неведомым внутренним мирам.

Во сне я пробирался по Галааду и слышал, как где-то там плачут дети. Я повернул к церкви и увидел там унылых мальчиков и девочек, тесно спеленатых ядовитым плющом. Нагие тела хищно обвивали ползучие побеги, норовя умыкнуть детишек к себе в зеленый мир и там поглотить. На земле виднелась кровь, а в лоскут сочащейся красными пятнами мешковины было завернуто безжизненное тельце младенца.

А снизу из земляной норы выползал тощий костлявый старик с облезлым, обезображенным тленом лицом; сквозь дыры в щеках виднелись зубы.

— Старый Галаад, — выполз и произнес Дэниел Клэй. — Он входит в душу…

На прикроватной тумбочке грянул телефон. Звонил О’Рурк. Так как сотовая связь до Джекмена не доходит, было предусмотрительно с моей стороны оставить координаты на случай, если дома на востоке что-нибудь стрясется, так что и у О’Рурка, и у Джеки Гарнера был на руках телефон этого постоялого двора. Да и пистолет мой, коли на то пошло, все еще находился невесть где, и я, так или иначе, нес ответственность за то, что мог им вытворить сорвавшийся с цепи киллер.

— Меррик убит, — сообщил Бобби.

Я неловко сел. Во рту все еще стоял привкус еды, но теперь он ощущался как грязь, и совсем свежим было дурное воспоминание сна.

— Как?

— Уделан на парковке твоего отеля. Похоже, последний день у него выдался насыщенным. Дел до вечера он проделал немало. Вчера двумя пулями — десятимиллиметровыми, — был убит Мейсон Дубус. Баллистическая экспертиза еще не сделана, но людей здесь, сам понимаешь, стреляют не каждый день, и уж, во всяком случае, не из «десятки». Это только начало. Пару часов назад помощник шерифа в округе Сомерсет наткнулся у обочины под Бингемом на два трупа. Судя по всему, русские. Затем поступил звонок от женщины: в пяти километрах к северу оттуда взаперти в подвале сидел ее отец, старик. У него там ветеринария — лечение животных, сам понимаешь, а не боевых ранений. И вот кто-то с приметами Меррика к нему туда ворвался и приказал срочно обработать огнестрельное ранение, да еще и указать проезд к дому Дубуса. А затем старика запер. Со слов ветеринара, рана была довольно серьезной, но он ее обработал и заштопал как мог. После этого Меррик, судя по всему, поехал дальше на северо-восток, шлепнул по дороге Дубуса, а затем остановился у гостиницы. К той поре он, должно быть, потерял уже много крови. Свидетели сообщают, что он сидел в углу, пил виски, не сказать, чтобы много, о чем-то с собой невнятно разговаривал, а затем пошел на выход. Вот там его и ждали.

— Сколько их было?

— Двое, оба в птичьих масках. Слышишь звон? Забили его до смерти; во всяком случае, почти. По крайней мере, так они думали, когда от него отходили.

— Сколько он еще протянул?

— Не только протянул, а еще и вынул из-под водительского сиденья твой пистоль и грохнул одного из нападавших. Я рассказываю с чужих слов, но копы на объекте прямо-таки голову ломают, как ему это удалось. Они сломали ему все что можно и нельзя — не тело, а мешок с перебитыми костями. Уж очень, видно, у Меррика на того парня душа горела. Он его сначала повалил выстрелом в левую лодыжку, а затем угостил в голову. Тот, второй, пытался мертвого товарища оттащить, но у трупа нога попала в слив, и он его бросил.

— Убитого как-то звали?

— Как-то, разумеется, звали, только бумажника при нем не оказалось. Или не взял с собой, или товарищ вытащил, перед тем как убежать. Следы прятал. Если есть желание, могу кое с кем связаться, устроить, чтобы ты на него взглянул. Его сейчас переправили в Огасту. Утром медэксперт будет делать аутопсию. Как тебе там Джекмен? Я никогда не думал, что ты охотник. На зверей, во всяком случае. — О’Рурк сделал задумчивую паузу. — Н-да, Джекмен, — повторил он со вздохом. — Гостиница «Олд Мус», она вроде как на пути к Джекмену, верно?

— Верно, — эхом отозвался я.

— А Джекмен в двух шагах от Галаада. А Мейсон Дубус был в Галааде большой шишкой, когда там все это варилось.

— Ну да, — ответил я нейтрально.

Я не знал, в курсе ли Бобби насчет погрома, учиненного Мерриком у Джоэла Хармона; не знал он, скорее всего, и об описаниях Энди Келлога. Нежелательно, чтобы копы запрудили сейчас всю площадку, во всяком случае пока. Казвелла мне хотелось расколоть самому. Теперь это мой долг перед Фрэнком Мерриком.

— Я так думаю, — сказал О’Рурк, — скоро все копы это тоже для себя уяснят. Ты там, наверное, сейчас не один, а в компании. Знаешь, мне обидно будет осознавать, что ты от меня что-то утаил. Но ты же так не сделаешь, правда?

— Я просто на ходу подстраиваюсь под обстановку, — пояснил я. — И еще не хочется отвлекать тебя по пустякам, пока я не разузнал все досконально.

— Да ладно тебе, — с ревнивой ноткой отмахнулся Бобби. — В общем, как съездишь взглянуть на то тело, сразу мне позвони.

— Позвоню.

— Смотри не забудь, а то я в самом деле могу принять близко к сердцу.

Он положил трубку.

Ну что ж, самое время. Я набрал телефон Казвелла. Трубку взяли только с пятого гудка. Голос у Казвелла был какой-то квелый (немудрено, учитывая час моего звонка).

— Кто это?

— Это Чарли Паркер.

— Я же говорил, никогда…

— Заткнись, Отис. Заткнись и слушай. Убит Меррик.

О том, что Меррику удалось убить одного из нападавших, я говорить не стал. Об этом ему лучше не знать, по крайней мере пока. Если Меррика накануне убили возле «Олд Мус», это подразумевает одно: те, кто планировал затем удар по Джекмену, уже здесь, и они бы уже успели столкнуться с Энджелом и Луисом. Но мы ничего о них не слышали, а это означает, что гибель товарища их несколько отпугнула, спутала карты.

— Они смыкаются, Отис. Смыкаются вокруг тебя. На Двести первой автостраде двое напали на Меррика. Видимо, они уже ехали сюда, но он им там случайно попался. Следующая их остановка точно здесь. Не исключено, что они попытаются кинуться на меня и на моих друзей, хотя не думаю, что у них хватит на это смелости. На Меррика они налетели сзади, с битами и ломиками. А у нас как-никак пистолеты. Может, и у них тоже, но с нами им не тягаться, это я гарантирую. Отис, я тебе уже сказал: ты у них слабое звено. Избавившись от тебя, они смогут таким образом укрепить свою цепочку. А сейчас я у тебя единственная надежда, что ты дотянешь до рассвета.

На том конце стояла тишина, а затем послышался какой-то сдавленный всхлип.

— Я знаю, Отис, ты не желал ей зла. Ты не похож на того, кто мог бы обидеть девчушку.

Всхлипывание послышалось отчетливей. Надо поднажать.

— Те, другие, что убили Фрэнка Меррика, они же тебе не чета. Ты не такой, как они, Отис. Не позволяй им опускать себя до их уровня. Ведь ты не убийца, Отис. Ты не убиваешь людей, а уж тем более маленьких девочек. Я этого в тебе не вижу. Ну вот не вижу, и все.

— Я бы сам ребенка сроду не обидел, — слезливо выговорил Казвелл. — Я так люблю детишек.

От тошнотной приторности, с какой он это сказал, я почувствовал себя так, будто извалялся в грязи, изнутри и снаружи. Захотелось искупаться в ванне с кислотой, а то, что останется, еще и выплеснуть в себя, очистить внутренности.

— Я знаю, — выдавил я через силу. — Спорим, это ты ухаживаешь за теми могилками у реки, разве нет? Ведь так?

— Да, — признался он. — Им не надо было так поступать с младенчиками. Не надо было лишать их жизни.

Я предпочел не думать, отчего он решил, что им надо было оставить жизнь, дать им вырасти хотя бы в детей. Проку от этого нет, во всяком случае на данный момент.

— Отис, а что случилось с Люси Меррик? Ведь она была там, в том доме, разве не так? А затем исчезла. Что произошло, Отис? Куда она делась?

Я слышал, как он шмыгнул носом и, судя по всему, вытер его рукой.

— Это случайно вышло, — промямлил он. — Ее туда привели и…

Казвелл умолк. У него не было названия тому, что он проделывал до этого с детьми, во всяком случае в разговоре с теми, кто был не из его круга. Не надо давать ему над этим задумываться.

— Ладно, Отис, не будем пока об этом. Скажи просто, чем все кончилось.

Он не ответил, и я уже испугался, что упущу его.

— Я сделал плохо, — сказал он, как какое-нибудь дитя, которое нечаянно запачкалось. — Я делал плохо, и вот теперь они пришли.

— Что? — не понял я. — У тебя там какие-то люди?

Черт бы побрал здешние провалы со связью. Может, мне сейчас следовало выехать прямиком к Энджелу с Луисом — но вспомнились потные руки Казвелла на дробовике. Он, может, и на грани срыва, но где гарантия, что ему не захочется прихватить с собой в обрыв кого-нибудь еще, для компании? Энджел говорил, окна его коттеджа в решетках, а дверь тяжелая, из дуба, такая же, как на доме, где держали Люси Меррик. Так что варианты насчет взлома непрошеными гостями ограничены двумя: от трудного до невозможного.

— Они здесь уже давно, — зачастил Казвелл свистящим полушепотом, — уже целую неделю, а может, и того больше. Точно не припомню. Может, они вообще были здесь, безотлучно. Я из-за них уже не помню, когда глаза смыкал. Вижу их все время, в основном ночами, краем глаза. Ничего не делают, просто стоят, как будто чего-то ждут.

— Кто они, Отис?

Впрочем, ответ я уже знал. Полые Люди.

— Лица в тени. Польта какие-то все старые. Я пытался с ними разговаривать, спрашивал, чего им надо, а они не отвечают. А когда я пытаюсь смотреть на них прямиком, их как будто там и нет. Хочется их как-то отвадить, да только не знаю как.

— Отис, мы с друзьями к тебе сейчас приедем. Заберем тебя в безопасное место. Ты держись пока, просто держись.

— Знаешь, — сказал Казвелл невнятно, — они, наверное, меня в покое уже не оставят.

— Они здесь из-за Люси, Отис, да? Они из-за нее пришли?

— За нее. За других.

— Но ведь другие не умерли, Отис. Ведь так?

— Мы всегда были осмотрительны. А как же. Ведь дети.

Что-то в горле у меня булькнуло. Я с усилием сглотнул.

— А до этого Люси у вас уже бывала?

— Не здесь. Пару раз в других местах. Меня там не было. Ей давали выпить, курнуть. Она им нравилась. Было в ней что-то… другое, не как у всех. Они взяли с нее обещание, чтоб она никому не рассказывала. У них были такие возможности.

Мне подумалось об Энди Келлоге, как он пожертвовал собой во спасение другой девочки.

У них были возможности…

— Так что случилось с Люси, Отис? Что пошло не так?

— Промашка вышла, — ответил он, да так спокойно, будто речь шла о какой-нибудь царапине на бампере или о мелкой ошибке в налоговой декларации. — Они оставили ее со мной после… после. — Казвелл кашлянул, опять недоговаривая, чему именно подвергалась Люси Меррик, заблудшая четырнадцатилетка. — Они должны были вернуться завтра или, может, послезавтра, не помню. Память со всем этим стала ни к черту. В общем, надо было просто за ней присмотреть. Я ее покормил, дал ей каких-то там игрушек, книжек. А тут ночь выдалась такая холодная, ну прямо колотун. Я думал было взять девочку к себе, но побоялся, как бы она там чего-нибудь не приметила — а то вдруг мы ее отпустим, а она по этим следам приведет копов и все опознает. У меня в том доме был теплогенератор, на бензине, так что я его ей включил, и она пошла спать. Обычно я ее каждые несколько часов проверяю, а тут, надо же, сморился и заснул ну прямо как убитый. Просыпаюсь, а она уже там на полу лежит. — Казвелл снова рассиропился, что вызвало минутную паузу в рассказе. — Ну так вот, — продолжил он, — угар я почуял, как только подошел к двери. Обмотал лицо тряпкой, а дышать все равно невмоготу. А она там на полу, вся уже синюшная, обблевалась. Неизвестно даже, сколько так пролежала, мертвая. Клянусь, раньше у меня генератор исправно работал. Не знаю, может, она играться с ним пробовала. Ей-богу, я этого не хотел. Не думал, что случится вот та-ак…

Он снова завыл. Я дал ему немного поскулить, затем перебил:

— Куда вы ее положили, Отис?

— Я хотел, чтобы местечко ей было получше, красивое, ближе к Богу и ангелам. В аккурат за шпилем ее похоронил, в старой церкви, как можно ближе к алтарю. Камня ставить не стал, но она там. Иногда летом цветочки туда кладу. Разговариваю с ней. Говорю, как жалею о том, что все так вышло.

— А что вышло с тем частным детективом, Джимом Пулом?

— Здесь я ни при чем, — отрезал Казвелл. — Он все не уходил, лез с расспросами. Пришлось позвонить. Его я тоже в церкви похоронил, но в стороне от Люси. Ее местечко особенное было.

— Так кто его убил?

— В своих грехах я сознаюсь, а в чужих увольте. Это не моего ума дело.

— Дэниел Клэй? Он был к этому как-то причастен?

— Я его и видеть не видел, — ответил Казвелл. — И что с ним случилось, не знаю. Слышал всего лишь имя. А ты помяни мои слова: я не хотел, чтобы все так обернулось. Хотел лишь, чтоб ей было тепло. Повторяю: я люблю детей.

— Отис, что такое Проект?

— Дети, они и были тот самый проект, — ответил он. — Ребятишки. Их кто-то находил и свозил сюда. Так мы все это и окрестили: Проект. То был наш секрет.

— А кто были те, остальные?

— Не могу сказать. На этом хватит.

— Ладно, Отис. Сейчас мы к тебе приедем, отвезем в безопасное место.

Сейчас, с медленным истечением последних минут жизни Казвелла, отмежевывающие его от реальности заслоны стали распадаться.

— Мне уже не укрыться, — сказал он устало. — Хочу просто, чтобы все это кончилось. — Он судорожно вздохнул сквозь очередной всхлип, подавив его. Это как будто придало ему силы. — Пора идти. Надо кое-кого впустить.

На этом связь прервалась: он повесил трубку. Через пять минут я уже мчался по шоссе, а еще через десять долетел до места, где от магистрали отходила дорожка к владениям Казвелла. Я мигнул фарами, глядя на условленное место, где должны были находиться Луис с Энджелом, но своего присутствия они не обозначили. Что примечательно, блокирующие дорогу ворота были распахнуты, а замок с них сорван. По грунтовке я направился к дому. Возле дома был припаркован грузовик. Рядом стоял «Лексус» Луиса. Снаружи горел свет, передняя дверь была открыта.

— Эй, — тихонько позвал я.

— Вижу, что «эй», — откуда-то справа отозвался Луис.

На голос я прошел в скудно обставленную спальню с белеными стенами и торчащими стропилами под потолком. На одной из них висел Отис Казвелл. На полу, задрав ножки, лежал стул; с босых ног повешенного капала моча.

— Я тут отлить отходил, — сказал Энджел. — Гляжу… — он безуспешно поискал подходящее слово, — в общем, гляжу — дверь открыта. Мне показалось, что сюда входят какие-то люди, а когда мы сюда добрались, здесь, оказывается, никого не было, кроме этого Казвелла, да и то уже мертвого.

Я подступился и поочередно закатал повешенному рукава рубашки. Татуировок на коже не обнаружилось. При всем своем участии Отис Казвелл не был человеком с орлом на предплечье. Энджел с Луисом посмотрели на меня, но ничего не сказали.

— Он знал, — сообщил я. — Знал, кто они были, но говорить не стал.

И вот он мертв, а с ним умерло и знание. Тут я вспомнил о человеке, которого напоследок пристрелил Меррик. Так что время еще есть, а с ним и шанс. Сейчас мы первым делом взялись обыскивать дом, тщательно проходясь по ящикам и шкафам, проверили полы, простукали в поисках тайников плинтусы. Загашник в итоге нашел Энджел. За полупустым книжным шкафом в стенке обнаружилась ниша, а в ней мешки распечатанных в основном с компьютера фотоснимков и десятки неподписанных видеокассет и DVD. Энджел пролистнул пару фоток, после чего положил их и отошел в сторону. Я тоже полистал, но на все у меня не хватило бы нервов, да и времени. Да и нужды. Содержание и без того было понятно, менялись только лица детей.

Луис указал на стопку кассет и дивидишек. В углу комнаты стояла модерновая, под металлик, стойка с новеньким плазменным экраном. В доме Казвелла она смотрелась чужеродной роскошью.

— Поглядеть нет желания?

— Нет, — качнул я головой. — И вообще мне ехать надо. Вы тут подчистите за собой следы и тоже выбирайтесь.

— Будешь звать копов? — осведомился Луис.

— Часа через два, не раньше, — ответил я.

— А он что тебе сказал? — Луис кивнул на покойника.

— Сказал, что дочка Меррика отравилась угарным газом. Говорит, похоронил ее в лесу, за шпилем церкви.

— И ты ему поверил?

— Не знаю.

Я взглянул на лиловое от притока крови лицо Казвелла. Жалости к нему я не испытывал; огорчение вызывало лишь то, что не удалось из него вытянуть ничего больше.

— Ты думаешь быть где-то поблизости? — спросил Луис.

— Еду обратно в Портленд, но только не в Скарборо. Надо взглянуть еще на одно тело. Оттуда позвоню.

Мы вышли наружу. Лес молчал, а в недвижном ночном воздухе улавливался призвук чужого запаха. Луис за спиной у меня шумно принюхался.

— Кто-то курил, — определил он.

Мимо грузовика Казвелла, мимо мелкого огородика, по небрежной траве я прошел туда, где начинался лес. В нескольких шагах я ее нашел — самокрутку, еще свежую, брошенную в грязь. Я бережно ее поднял и подул на кончик, который на секунду затлел, а затем погас. Сзади подошел Луис, за ним Энджел. Оба с пистолетами. Я показал им окурок.

— Он был здесь. Мы вывели его к Казвеллу.

— У покойника, кстати, на правом мизинце следок, — заметил Энджел. — Похоже, там было колечко. А теперь его нет.

Я воззрился в темноту леса, но постороннего присутствия там не улавливалось. Коллектор ушел.

О’Рурк обещание сдержал. Он замолвил за меня словцо, сказав, что я могу помочь с идентификацией трупа. В семь утра я уже был в офисе медэксперта. Вскоре туда подъехал Бобби с парой полицейских детективов штата, одним из которых был Хансен. В холодильную на осмотр тела мы прошли молча. В общей сложности под нож патологоанатома должны были пойти пятеро: неизвестный из «Олд Мус», Мейсон Дубус, двое русских и Меррик. Вместе в холодильник они непомещались, так что русских пришлось пристроить в похоронном бюро неподалеку.

— Который здесь Меррик? — спросил я ассистента, имени которого не знал.

Тот указал мне на тело у стенки, под белым пластиковым покрывалом.

— Вам его жалко? — подал голос Хансен. — За двенадцать часов он угрохал четверых. Из вашего, кстати, пистолета. Вам не его, вам себя жалеть надо.

Я ничего на это не ответил, а встал над телом убийцы Меррика. Когда открылось его лицо, мне, похоже, удалось даже сохранить нейтральное выражение, и я отстраненно оглядывал красную рану на правой стороне лба, с неочищенной грязью и спекшимися темными сгустками.

— Я его не знаю, — сказал я.

— Точно? — переспросил О’Рурк.

— Ну а как, — хмыкнул я, отворачиваясь от тела Джерри Лежера, бывшего мужа Ребекки Клэй. — Впервые его вижу.

Разумеется, все это потом вернулось ко мне и ударило бумерангом, вся эта ложь и варианты полуправды. Они обошлись мне дороже, чем я мог себе представить, хотя сам я, видимо, уже так долго жил у времени взаймы, что последствия меня не удивляли. Я мог рассказать детективам обо всем, что знал. Поведать им об Энди Келлоге и об Отисе Казвелле; о телах, зарытых, по всей видимости, в стенах разрушенной церкви. Но делать этого я не стал. Не знаю почему. Может, потому, что был близок к правде и хотел раскрыть ее для себя.

Но даже в ней мне было суждено разочароваться, ибо, коли на то пошло, что есть правда? Как сказал адвокат Элвин Старк, правда лишь в том, что все лгут.

Или же это было из-за Фрэнка Меррика. Я знал, что он содеял. Знал, что он лишал людей жизни и убивал бы снова, если б его оставили в живых. У меня все еще горел синяк в том месте, где он меня саданул, и по-прежнему жило негодование насчет того, как он унижал меня в моем собственном доме. Но в его любви к дочери, в безоглядной одержимости во что бы то ни стало докопаться до истины о ее исчезновении и наказать виновных я видел некое отражение себя самого.

И вот теперь, когда выявилось место упокоения Люси Меррик, предстояло наконец установить тех, что ее в то место упекли. Трое из них — Казвелл, Лежер и, как теперь казалось, Дубус — были мертвы. Энди Келлог вспоминал четыре маски, а я осмотрел на предмет татуировок руки Казвелла и Лежера. Человека с орлом, которого Энди выделил как лидера, эдакого вождя, среди них не было. Он все еще жив.

Я усаживался в машину, когда на место встал нужный элемент мозаики. Мне подумалось о повреждении в одном из углов коттеджа, в котором умерла Люси Меррик, — дыры в стене и отметины там, где когда-то к стене что-то было привинчено шурупами, — а также отрывок из нашего с Казвеллом телефонного разговора. Я уже тогда обратил внимание, но не успел толком на этом сосредоточиться: слишком уж мне хотелось побольше вытащить из Казвелла по телефону. И вот теперь я снова вспомнил те его слова: «Обычно я ее каждые несколько часов проверяю, а тут, надо же, сморился и заснул, ну прямо как убитый. Просыпаюсь, а она уже там на полу лежит».

И у меня наметилась связь.

Трое из них мертвы. Но теперь у меня есть еще одно имя.

Глава 34

Рэймон Лэнг жил между Батом и Брансуиком, на клочке земли сбоку от Первой магистрали, возле северного берега реки Нью-Медоуз. Подъехав около девяти утра, я бегло оглядел жилище Лэнга. Своим участком он особо не занимался, ограничившись тем, что воткнул там бежевый трейлер, на вид такой надежный, что казалось, чихни как следует, и его снесет. Сидел трейлер высоко. В неловкой попытке угодить эстетике, между трейлером и землей Лэнг установил подобие штакетника, чтобы прикрыть грязь и кишки выползающих снизу труб.

Спал я в эту ночь часа четыре, не больше, но опустошенным бессонницей себя не чувствовал. Чем больше я размышлял о том, что рассказал мне перед смертью Казвелл, тем больше я проникался уверенностью, что в похищении Люси Меррик был задействован Рэймонд Лэнг. Казвелл сказал, что видел Люси ничком на полу, умирающую или уже мертвую. Вопрос: как он это узнал? Как мог ее видеть, пробудившись? Ведь если бы он находился с ней в домике, он бы и сам угорел. Значит, там он не спал, а спал у себя, так что мог каким-то образом подслеживать за домиком у себя из хибары. А значит, была камера. Настенная отметина в углу домика как раз и свидетельствовала о том, что там была установлена камера наблюдения. А кто у нас устанавливает по домам камерки? Рэймон Лэнг, с помощью своего старого — ныне, увы, уже покойного — приятеля Джерри Леджера. «А-Секьюр», фирма, в которой работал Лэнг, в свое время устанавливала систему защиты и в доме Дэниела Клэя — факт, все меньше кажущийся совпадением. Интересно, как бы Ребекка Клэй встретила весть о кончине своего бывшего супруга. Сомнительно, что горестными возгласами, хотя кто знает. Я сам повидал, жен, заходящихся в рыданиях над смертным одром своих мужей-насильников, и детей, устраивающих истерики на похоронах истязателей-отцов, которые при жизни пороли своих чад так, что от задницы клочья летели. Иной раз впору диву даться, откуда такие стенания, хотя если вдуматься, то причина, в сущности, одна: горе.

Вероятно, Лэнг являлся тем вторым, кто был задействован в убийстве Фрэнка Меррика. По показаниям очевидцев, от места происшествия отъехало серебристое или белое авто — а я с того места, откуда сидел, различал сквозь деревья серебристое поблескивание «Сьерры» Лэнга. Копы, когда выдвигались на север к гостинице «Олд Мус», не сумели его перехватить, что, впрочем, ни о чем не говорит. В сумятице после той стрельбы они были заняты свидетелями и их показаниями: Лэнг же к той поре мог уже доехать до самой автострады. Даже если кто-нибудь первым же звонком на «девять-один-один» сообщил об увиденном автомобиле, у Лэнга вполне было время добраться как минимум до Бингема, а там уже перед ним на выбор разворачивались три маршрута: Шестнадцатый северный, Шестнадцатый южный или дальше по Двести первой. Возможно, он продолжил рулить на юг — но вокруг Бингема полно объездных дорог, по которым при везении и трезвом расчете можно объехать дюжины полицейских патрулей.

Я приткнулся сбоку от бензоколонки, метрах в двадцати западнее въезда к Лэнгу, и за кофе почитывал «Пресс геральд». При заправке находился «Данкин донатс» буквально на несколько посетителей, а потому люди, занятые перекусом в машине, удивления здесь не вызывали. Так что наблюдать отсюда за жилищем Лэнга я мог вполне неброско, заподлицо с ландшафтом. Через часок из своего трейлера показался Лэнг, и кусочек живого серебра с его участка съехал на магистраль и направился в сторону Бата. Меньше чем через минуту за ним в «Лексусе» проследовали Луис с Энджелом. Сотовый находился у меня под рукой на случай, если поездка Лэнга окажется непродолжительной, хотя к машине он подходил, держа ящик с инструментами. Тем не менее я дал ему полчаса на случай, если он по какой-то причине решит вернуться, после чего вылез из машины и сквозь лесополосу приблизился к трейлеру.

Собаку Лэнг, судя по всему, не держал, что и хорошо. А то как заниматься мелким взломом с проникновением, когда глотку тебе норовит порвать какой-нибудь волкодав? Дверь у трейлера была отнюдь не сейфовой, но тонких навыков Энджела мне не хватало даже на нее. На самом деле взлом не такая уж простая штука — особенно для тех, кто избалован сторонним наблюдением, как это искусно проделывают другие. Но сидеть полчаса враскоряку перед дверью Лэнга тоже не годилось. Кайлом ее брать, что ли? Когда-то я держал у себя грабли-электрошокер, которые вполне годились для такой работы, но грабли те несколько лет как потерялись, когда мой «Мустанг» попал в переделку, а найти им с той поры замену я не удосужился. Понятно, что единственное, для чего частный детектив может держать у себя в машине грабли, — это незаконный взлом жилищ, так что, если б мой «Мустанг» вдруг по какой-то причине обыскали копы, дело грозило бы лишением лицензии. Привлекать к взлому Энджела я не хотел, потому что не планировал оставлять у Лэнга каких-либо сомнений, что его трейлер обыскивали. Во всяком случае, это его всполошит, а он мне таким и нужен, всполошенным. В отличие от Казвелла, Лэнг при скверном для себя обороте в петлю не полезет. Наоборот, судя по тому, как все сложилось с Мерриком, он набросится первым. Мысль о том, что Лэнг ни в чем не замешан, меня как-то даже не посещала.

На случай дверного взлома я под полой держал гвоздодер. Вклинив его меж дверью и косяком, тугими рывками я вскоре сорвал замок. Прежде всего в обиталище Лэнга меня удивила духота, а с ней, как ни странно, опрятность, неожиданная для одинокого холостяка. Слева находился кухонный отсек, к которому снаружи примыкал стол, окруженный с трех сторон разборным диваном — зона, занимающая примерно четверть площади трейлера. Справа, возле спальной секции, вальяжно стояло откидное кресло перед дорогим «Сони» с широким плоским экраном, под которым гарнитуром смотрелись пишущий DVD-плеер и двухкассетная дека. Рядом на полке стояли видеокассеты и DVD: боевики, несколько комедий и даже парочка классики, Богарт и Кегни. Под ними, само собой, подборка порно на кассетах и DVD. Я пригляделся к названиям: порнуха как порнуха, обычный джентльменский набор. С детьми ничего не связано, хотя, вероятно, педофильная «клубничка» просто расфасована в обычные упаковки, отбивая таким образом подозрения; или это, или она упрятана непосредственно на кассетах и дисках, чтобы нельзя было обнаружить при рутинном обыске. Я включил телевизор и выбрал наугад одну «книжку», пролистывая порнушку по главам, нет ли чего. Нет, все как на обложке. Можно хоть целый день так колупаться в поисках, пока не выгонят, только что толку. Унылое, надо сказать, занятие.

По соседству с телевизором стоял компьютерный столик из «Икеи», а на нем новенький стационарный компьютер. Доступ в него был заблокирован паролем; пришлось выключить. Я прошелся по книжкам на полках, переворошил стопу журналов под угловым столиком. Опять ничего. Хоть бы что-нибудь эротичное! Возможно, Лэнг припрятал материал где-нибудь в другом месте. Я обыскал весь трейлер — ничего, хоть убей. Оставалась разве что бельевая корзина в безупречном санузле, полная грязных лэнговских маек, трусов и носков. На всякий случай я вытряхнул на пол и ее, но оказался лишь в сиротливом окружении провонявшего потом мятого тряпья в пятнах.

Даже в грязном белье Лэнг умудрился оказаться чистым. Сплошное разочарование. Впервые стало закрадываться сомнение в правильности моих действий относительно Лэнга. Может, надо было лучше позвать сюда конов — выяснить, есть ли в компьютере порочащий его материал: а вдруг найдут. К тому же в трейлере я порядком наследил, а потому, даже если отыщется улика, указывающая на то, что Лэнг причастен к гибели Меррика, — скажем, окровавленная бейсбольная бита или заляпанный ломик, — то не надо быть докой в юриспруденции, чтобы заявить: орудия убийства сюда подкинул я, и это от меня копам надо добиваться признательных показаний. Секунду мне казалось, что с Лэнгом я зашел в тупик. Оставалось лишь ждать, как он отреагирует на взлом.

Я посмотрел в окно убедиться, что никто не приближается по участку, после чего открыл дверь и изготовился возвращаться в машину. Лишь в этот момент, коснувшись ногой гравия и глянув на заборчик, я сообразил, что в трейлере-то я пошерудил, а вот под трейлером нет. Я обошел трейлер с тыла, чтобы не было видно с дороги, опустился на колени и заглянул через штакетины.

Там внизу находился объемистый металлический контейнер, около трех метров в длину и под два в высоту, прихваченный, по всей видимости, к трейлеру болтами. Я прошелся по всей его протяженности фонариком — на дверцу или лючок нет ни намека; выходит, попасть в него можно только через сам трейлер. Я вернулся внутрь и еще раз, теперь уже пристальней, оглядел пол. От стены к стене его устилало толстое бурое покрытие, текстурой напоминающее лоснистую собачью шерсть. Я бдительно промял его пальцами и так нащупал кое-где выемки и проймы. В одну из них я утопил пальцы и потянул. С сухим треском «липучки» ковровое покрытие отошло. Глазам открылся квадратный люк, примерно ноль-семь на ноль-семь, с замками по бокам. Пришлось, скинув пальто, вновь прибегнуть к гвоздодеру, но на этот раз дело обстояло не так успешно, как с дверью. Пусть говорят, что против лома нет приема, но это была сталь, куда гвоздодер так просто не всунешь, как ни пыхти. Я сел и призадумался, как быть. Можно все оставить как есть, уложить ковролин на место и нагрянуть как-нибудь в другой раз, что конечно же даст Лэнгу удобную возможность убрать любой компромат — ведь он сразу смекнет, что к нему сюда вламывались. Можно вызвать копов, что потребует от меня объяснения, с какой это стати я вообще вломился в чужое жилье. Но если б даже они сами горели желанием поглядеть, что у Лэнга лежит в контейнере, то там запросто мог оказаться, скажем, гениальный манускрипт, труд всей жизни Лэнга, или же подвенечное платье его покойной мамы, вместе с фатой и колечком. А мне, извините, за это срок.

Я позвонил Энджелу.

— Где он сейчас?

— Бат, завод металлоизделий, — отрапортовал он. — Мы его отсюда видим. Там, кажется, какая-то проблема с мониторами системы управления. Вон он, возится с проводами, всякой там хренью. Работы еще непочатый край.

— Выведите-ка ему из строя машину, — сказал я. — Две шины, больше не надо. И давайте ко мне.

Спустя полчаса они ко мне уже подъехали. Я показал Энджелу дверцу в полу, и он взялся за работу. При этом он не произнес ни слова — даже когда минут через пять справился с первым замком, а следом со вторым. Не говорил он и тогда, когда взгляду открылась металлическая полка с немаркированными видеокассетами, DVD, съемными компьютерными дисками и пластиковыми фотоальбомами, на прозрачных страницах которых представали обнаженные дети — поодиночке, а иногда в парах со взрослыми или с другими детьми. Он ничего не говорил, когда с помощью боковых застежек извлек эту полку и внизу открылось подобие глухого карцера, где в коконе из одеял, мигая от солнца, горбилась маленькая девочка, а вокруг нее валялись какие-то потрепанные куклы вперемешку с фантиками, шоколадками и пачкой хлопьев. Он молчал, когда взгляд его упал на ведерко, отведенное ребенку под туалет, и на круглую зарешеченную отдушину в стене, откуда в тесное узилище поступал воздух.

Заговорил Энджел лишь тогда, когда нагнулся и протянул перепуганной девочке руку.

— Все теперь хорошо, — сказал он. — Никто тебя в обиду не даст.

Лишь тогда ребенок открыл рот и завыл.

Я позвонил в полицию. Энджел с Луисом уехали. Мы остались вдвоем — я и щупленькая бледная девочка лет десяти, звали которую, судя по надписи на дешевом латунном ожерелье, Аня. Я усадил ее на переднее сиденье машины, где она сейчас сидела без движения, отвернувшись от трейлера и глядя отсутствующим взором в пол машины. Сколько она здесь пробыла, девочка не знала; прежде чем она снова утихла, я узнал лишь, что ее действительно зовут Аня и что ей десять лет. По-английски она изъяснялась с большим трудом. Судя по всему, она мне не вполне доверяла, что можно понять.

Пока девочка сидела, уйдя в свои мысли, я проглядывал фотоальбомы Рэймона Лэнга. Некоторые снимки были сделаны совсем недавно: вот, кстати, Аня среди других детей, а по бокам мужчины в масках. На одной из фотографий у мужчины, что справа, я разглядел на руке что-то похожее на желтый птичий клюв. При отлистывании в обратном порядке цвета и яркость снимков тускнели; компьютерные распечатки сменялись поляроидами, а затем и вовсе черно-белыми фотокарточками, которые Лэнг, видимо, лично проявлял у себя дома в чулане. Мальчики и девочки, поодиночке и по двое, или с мужчинами, лица которым скрывали птичьи маски. История беспрестанного насилия, растянувшаяся на годы, а то и на десятилетия.

Самые старые снимки — тусклые, невзрачные, — были сделаны на ротопринте. На кровати лежала девочка, а ее охаживали двое; их головы на снимке были отхвачены ножницами. На одном фото я снова вроде как углядел на мужской руке татуировку, смазанную (вероятно, ее пытались стереть, и если подчистить, то там проглянет орел).

Из всех фотографий одна выделялась. Я долго рассматривал эту карточку, после чего вынул из прозрачной ячейки, аккуратно расположив остальные так, что подмена оказалась незаметной. Фотокарточку я засунул под резиновый коврик машины и сел прямо на колкий холодный гравий, обхватив голову ладонями. И ждал, когда приедет полиция.

Полицейские оказались в штатском, в паре машин с обычными номерами. Завидев их, Аня сжалась комочком, все повторяя какое-то слово на языке, которого я не знал. Лишь когда дверцы первой машины открылись и оттуда вышли две женщины, Аня вроде как уверовала в свою безопасность. Женщины приблизились. Пассажирская дверца моей машины была открыта, так что женщины видели девочку, а она их. Я не хотел, чтобы Аня думала, будто ее просто переправляют из одного каземата в другой.

Первая женщина-полицейский села перед ней на корточки. Она напоминала мне Рейчел: такая же стройная, с длинными, стянутыми на спине в тугой узел огнистыми волосами.

— Привет, — приветливо улыбнулась она. — Я Джилл. А ты Аня, да?

Аня робко кивнула, узнав хотя бы свое имя. Лицо девочки смягчилось. Губы задрожали, из глаз безудержно брызнули слезы. Это уже не был вой испуганного животного, которым она встретила Энджела. Нет, это было что-то иное.

Джилл раскрыла Ане объятия, и ребенок упал в них, доверчиво уткнувшись лицом женщине в шею. Худенькие плечики сотрясались от рыданий. Джилл посмотрела на меня из-за Аниного плеча и чуть заметно кивнула. Я отвернулся, оставляя их друг другу.

Глава 35

С воды Бат смотрится не очень красиво, но опять же, назовите мне места, которые, являясь средоточием лишь одной формы тяжелой промышленности, смотрелись бы фотогенично. И было ли вообще такое, чтобы кто-то проектировал верфи, беря в расчет эстетику? Вместе с тем есть что-то несказанно величавое в кряжистой массивности его кранов, а со стапелей здесь все еще временами сходили громады кораблей, в пику городам-соперникам, кораблестроение в которых либо заглохло окончательно, либо осталось не более чем воспоминанием об их былом величии. И пусть верфи со стороны смотрелись неказисто, но неказистость эта была не от умирания, а от роста, а за спиной у Бата растянулись четыреста лет истории; четыре громовых века пара и искр, где дерево сменялось сталью, а сыновья сменяли отцов своим опытом, что передавался из поколения в поколение. Судьба Бата и судьба верфей неразрывно сплетались воедино.

Как во всяком городе, где работа сосредоточена преимущественно на одном предприятии, парковка здесь являлась насущной проблемой, и громадная автостоянка на Кинг-стрит, прямо на пересечении с Коммерческой и ближайшая к главным северным воротам верфи, была забита машинами. Близилась к концу первая смена, и на остановках уже выстроились в ленивый хвост автобусы в ожидании тех, кто живет в пригородах и с суетой парковки предпочитает не связываться, либо тех, кто вообще отказывается иметь автомобиль или оставляет его в пригороде. Транспарант извещал, что Батский завод металлоизделий — режимный объект, и всякая фотосъемка здесь запрещена. Над заводской проходной красовался еще один лозунг: «Через эти ворота проходят лучшие кораблестроители в мире».

Копы собрались в спортивном клубе «Риверсайд». Всего их было с дюжину: батские полицейские, полиция штата; все в штатском. Вдобавок неподалеку наготове барражировали две патрульные машины. Службе безопасности верфи дали сигнал, что арест должен произойти безотлагательно, и там сообщили, что Рэймона Лэнга лучше всего взять, когда он появится на парковке. За ним установили негласное наблюдение, а начальник охраны верфи поддерживал прямой контакт с Джилл Керриер — той самой женщиной-детективом из полиции штата, что взяла на руки Аню, а теперь отвечала за задержание Лэнга. Я сидел на автостоянке в машине, откуда проходная была как на ладони. Торчать здесь мне разрешили с условием, что я буду держаться вне поля зрения и не стану принимать участия в происходящем. Копов я ошарашил своим рассказом о том, как вообще мне удалось отыскать в лэнговском трейлере живого ребенка. В конце я вынужденно признался, что слукавил, будто тело Лежера вижу впервые. Этим я нажил себе проблем, но Керриер любезно разрешила мне присутствовать при взятии Лэнга от начала до конца, хотя и с оговоркой: при мне должен безотлучно находиться детектив в штатском. Фамилия детектива была Вайнтруп, и молчал он доподлинно как труп, что меня вполне устраивало.

В половине четвертого ворота проходной с шумом открылись, и наружу хлынул людской поток. Рабочие — все как один в джинсах и бейсболках, с проглядывающими из-под простецких рубах разномастными майками, — дружной толпой высыпали со своими термосами и коробками для завтраков. Я видел, как Джилл Керриер нервно разговаривает по мобильному, как следом за ней от основной группы отделяются с полдюжины копов и начинают просачиваться сквозь прущую навстречу толпу. Вон справа через турникет прошел Рэймон Лэнг со своим металлическим инструментальным ящиком. По одежде он не отличался от остальных работяг, шел себе и докуривал сигарету.

Сделав на ходу последнюю затяжку, он приостановился, собираясь бросить окурок себе под ноги, и в этот момент увидел, как на него энергично надвигается Керриер со стаей помощников. Он мгновенно понял, кто они и за кем пришли; понял чутьем хищника, почуявшего приближение хищников более сильных. Бросив ящик, он припустил от своих преследователей направо, но тут выезд со стоянки неожиданно заблокировал патрульный автомобиль. Лэнг изменил направление, лавируя между машинами, даже когда подоспел второй «Крузер» и к Лэнгу устремились люди в форме. Джилл, более гибкая и проворная, чем ее подчиненные, неуклонно его настигала. В руках у нее был пистолет. Лэнгу она на бегу скомандовала лечь. Вместо этого он обернулся и потянулся к себе за спину, нашаривая что-то под рубашкой. Грянуло последнее предупреждение Керриер, чтобы он поднял руки, но он этого не сделал. Пистолет в руке Джилл Керриер дернулся от выстрела, а Лэнг по инерции покатился наземь и замер ничком.

Он умер по дороге в больницу — бессловесно, среди суеты парамедиков, пытающихся вернуть его к жизни. Ничего он так и не сказал, никого не выдал. Перед погрузкой на каталку рубаху с Лэнга содрали; никаких татуировок на руках у него не оказалось.

Был он безоружен — зачем, казалось бы, что-то там нашаривать, вызывать огонь на себя? Видимо, этот человек просто решил, что в тюрьму он не пойдет — может, из трусости; а может, не вынес мысли, что его теперь до конца жизни отлучат от детей.

Часть шестая

И в лучших своих проявлениях

Я точно такой же, как он.

Глянь-ка под половицы,

Где у меня секретов схрон.

Суфьян Стивенс.

Джон Уэйн Гейси-мл.

Глава 36

Я звонил в дверь Ребекки Клэй. Слышно было, как в темноте крушатся о берег волны. Джеки Гарнер, а с ним и братья Фульчи давно снялись с якоря: Меррик-то умер. Я ей заранее позвонил и известил обо всем, что произошло. Ребекка мне сказала, что с ней связывалась полиция — после того, как я признался в лукавстве насчет Джерри Леджера, — и она тогда же приняла участие в формальной идентификации его тела. Ребекке задали вопросы о смерти бывшего супруга, хотя добавить что-либо к информации, которой они уже располагали, ей было особо нечего. С Лежером они давно уже порвали, жили порознь, и вплоть до того как я занялся дознанием, она его не видела и не слышала. Правда, за пару дней до смерти он ей позвонил — ночью, пьяный, — и затребовал ответа, как это она, дескать, посмела насылать на него фискала. Ребекка повесила трубку, и больше он уже не перезванивал.

Дверь она открыла босиком, в старом свитере и свободных джинсах. В гостиной квохтал телевизор; через открытую дверь было видно, как Дженна, сидя на полу, смотрит мультик. Она обернулась посмотреть, кто вошел, не впечатлилась и возвратилась к просмотру.

Вслед за Ребеккой я прошел на кухню. Она предложила на выбор кофе или чего-нибудь покрепче, но я отказался и от того, и от другого. Она сказала, что тело Лежера завтра забирают для похорон. У него в Северной Каролине какой-то там сводный брат, вот он и прилетит всем распорядиться. Сама Ребекка только ради того брата на похороны и идет, но дочку с собой брать не станет.

— Ей на такие вещи смотреть не следует, — сказала она, рассеянно вертя на кухонном столе пустую чашку. — Ну вот, собственно, все и закончилось.

— В некотором роде. Фрэнк Меррик мертв. Нет в живых вашего бывшего мужа. Убиты Рики Демаркьян с Рэймоном Лэнгом. Свел счеты с жизнью Отис Казвелл. Застрелен Мейсон Дубус. Окружной шериф Сомерсета в компании с медэкспертами выкапывают в Галааде останки Люси Меррик и Джима Пула. Количество мертвецов впечатляет, но в целом вы правы: для них все уже закончилось.

— Я чувствую, вам от всего этого тошно.

Чувство ее не обманывало. Мне нужны были ответы; нужна была правда о том, как все сложилось с Люси Меррик, Энди Келлогом и другими детьми, которых истязали те люди в масках птиц. Между тем складывалось впечатление, что, если не считать той девчушки Ани и того пусть частичного, пусть поверхностного, но все же очищения мира от скверны, вперед я так и не продвинулся. Ответов по-прежнему было раз-два и обчелся, к тому же был жив еще как минимум один из числа насильников: человек с орлиной татуировкой. Знал я и то, что мне всю дорогу лгали; в особенности вот эта женщина, сидящая сейчас передо мной. И вместе с тем в душе я ни в чем не мог ее обвинить.

Я полез в карман и достал фотографию, вынутую из альбома Рэймона Лэнга. Лицо девочки на снимке было почти скрыто туловищем согнувшегося над ней на коленях мужчины, а сам он на кровати был виден лишь книзу от шеи: тело до нелепости тощее, сквозь кожу рук и ног проглядывают кости с сухими веревками мышц и сухожилий. Судя по возрасту девочки, снимок был сделан четверть с лишним века назад. Ей здесь было от силы лет шесть или семь. Рядом с ней, утиснутая между подушками, виднелась кукла в синем передничке, с длинными рыжими волосами — та самая, которую теперь облюбовала себе дочь Ребекки Клэй. Кукла, доставшаяся ей от матери; игрушка, что давала Ребекке утешение на протяжении долгих лет насилия.

Женщина смотрела на фотографию, не притрагиваясь. Остекленевшие на минуту глаза увлажнились слезами; она взирала на маленькую девочку, какой когда-то была.

— Откуда это у вас? — вытеснила она.

— Нашлась в трейлере у Рэймона Лэнга.

— А другие какие-нибудь там были?

— Были, но только не такие. Это единственная, где видно ту куклу.

Она прижала к карточке ладонь, отсекая от себя, совсем еще ребенка, похотливо нависающий силуэт голого мужчины. Дэниела Клэя.

— Ребекка, — произнес я тихо, — где ваш отец?

Она без слов встала и подошла к двери, что за кухонным столом. Открыла ее, щелкнула выключателем. Свет выхватил деревянную лестницу в подвал. Ребекка не оглядываясь пошла вниз по ступеням, я за ней.

Это было что-то вроде кладовой. В углу стоял велосипедик, теперь уже маленький даже для ее дочери. У стен громоздились всевозможные ящики и коробки; все это явно стояло без движения и ревизии долгие годы. Пахло пылью, а цементный пол местами успел потрескаться; от центра венами ветвились извилистые темные трещины.

— Он вон там, — указала Ребекка Клэй напедикюренной ступней. — Туда я его положила.

В ту пятницу она весь день работала в Сако, а когда вернулась, на автоответчике ее ждало сообщение от Эллен, приходящей няни. Эллен ежедневно приглядывала за тремя или четырьмя детьми, а тут ее забрали в больницу с подозрением на инфаркт; позвонил ее муж сказать, что забрать сегодня из школы Дженну у них никак не получится. Ребекка проверила свой мобильник; оказывается, пока она была в Сако, батарейка в нем разрядилась, а она из-за занятости и не заметила. На секунду Ребекку пробила паника. Где Дженна? Она позвонила в школу, но там уже никого не было. Тогда она набрала мужа Эллы. Кто забрал девочку из школы, он не знал, и посоветовал связаться с директором или со школьным секретарем, так как их обоих уведомили, что Дженну после уроков забрать будет некому. Вместо этого Ребекка позвонила своей лучшей подруге Эйприл, дочка которой, Кэрол, училась с Дженной в одном классе. Дженны не оказалось и у них, но Эйприл знала, где она.

— Так ее забрал твой отец, — сообщила она. — Школа, видимо, нашла его телефон в журнале и позвонила, когда узнала про Эллен, а затем не смогла прозвониться к тебе. Он приехал и забрал Дженну к себе домой. Я его видела в школе, когда он за ней заезжал. С ней все в порядке.

Однако у Ребекки мнение было как раз противоположное. Она так разнервничалась, что на подходе к машине ее вырвало, а затем вытошнило еще раз, по дороге к отцову дому — пока стояла на светофоре, желчью вперемешку с хлебом, в магазинный пакет. Когда она подъехала, отец сгребал в саду граблями палую листву. Передняя дверь была открыта. Ребекка, не говоря ни слова, метнулась мимо него в дом и свою дочь нашла в гостиной, так же как и сейчас: на полу перед телевизором, с мороженым в мисочке. Дженна не могла взять в толк, отчего мама сама не своя; почему она ее так тискает, плача и браня за то, что она с дедушкой. Ведь она у дедушки бывала и раньше, хотя всегда с мамой и никогда одна. Но ведь это же дедушка. Он купил ей чипсы, хот-дог и газировку; свозил ее на пляж, и они там вместе собирали ракушки. А затем он купил ей шоколадного мороженого, аж двойную порцию, и включил телевизор, а сам ушел. На нервные мамины расспросы Дженна ответила, что день у нее прошел замечательно, хотя было бы еще лучше, если б мамуля тоже была с ней.

Тут в дверях гостиной показался Дэниел Клэй и спросил, что стряслось, как будто он в самом деле был добряком-дедушкой и порядочным отцом, а не тем, кто периодически, с шестилетнего возраста, брал дочь к себе в постель, — всегда такой нежный, добрый и чтоб доченьке было не больно, — и так до пятнадцати лет; а однажды утром, с перепоя, слезно покаялся за то, что ночью уступил свою дочь ласкам еще одного мужчины. Ведь он же ее, видите ли, любил. И при этом неизменно повторял: «Я твой отец, я люблю тебя и не допущу, чтобы это хоть раз повторилось с тобою вновь».

Слышно было, как у нас над головами вибрирует басами телевизор. Вот он умолк, и Дженна протопала вверх по лестнице.

— Ей пора укладываться, — пояснила Ребекка. — Я никогда ее не заставляю, не напоминаю. Она сама все делает, как будто знает. Ей так нравится. Почистит зубки, немножко почитает, а затем я захожу и перед сном ее целую. Всегда стараюсь ее целовать на ночь; лишь тогда у меня ощущение, что она в безопасности.

Прислонившись к кирпичной стенке подвала, Ребекка провела ладонью по волосам, откидывая их со лба, отчего лицо становилось более открытым.

— Он ее не трогал, — сказала она. — Со слов Дженны я знала обо всем, что у них происходило, от сих до сих. Но в тот момент я поняла, к чему все клонится. В какую-то секунду, когда я вбежала мимо него в дом и потащила ее к выходу, я увидела его глаза и поняла: вот оно, опять начинается. Он ею соблазнился. И вины его в том не было. Это была болезнь, недуг. Он был больной человек. На какое-то время болезнь вроде как унялась, а теперь возвращалась снова.

— Почему вы никому не рассказывали? — спросил я.

— Потому что он был мой отец, — ответила она, глядя в сторону, — и я любила его. Вы небось думаете, блажь — после всего того, что он со мной совершил.

— Нет, — качнул я головой. — Мне теперь уже ничего блажью не кажется.

Ребекка в некотором замешательстве поводила ногой по паутинке трещин в полу.

— Что ж, говорю все как есть. Я любила его. Любила так, что в тот вечер вернулась к нему обратно. Дженну я оставила у Эйприл. Сказала, что дома надо кое-что поделать, и попросила наших девчонок, Дженну и Кэрол, положить спать вместе. Это у нас было в порядке вещей, так что проблем не возникло. И я поехала к нему. К отцу. Он открыл дверь, и я сказала, что нам надо поговорить о том, что сегодня произошло. Он пробовал отшутиться. Как раз в это время он что-то делал в подвале, и я за ним туда спустилась. Он собирался там по новой зацементировать пол, а для этого решил вначале сломать старый. К той поре об отце уже пошли слухи, и работа его постепенно сворачивалась. Вызывать на экспертизы его фактически перестали. Он становился парией, и сам это знал. Своими невзгодами он предпочитал не делиться, крепился. Шутил, что у него появилась наконец возможность заняться домом, так что теперь держись: все свои давние угрозы насчет ремонта он целиком осуществит.

— И вот он крушил тот пол, а я на него сзади орала. Он не слушал. Получалось, будто я сама все навертела-навыдумывала — все, что происходило со мной, и что выделывал со мной он, и что хотел теперь повторить, только на этот раз с Дженной. Он же на это лишь отвечал, что все, что бы он ни делал, шло у него от любви. Ты, говорит, моя дочь, я тебя люблю. Всегда, мол, любил тебя. И Дженну люблю тоже.

И вот как только он это сказал, во мне все словно перевернулось. У него в руках была киркомотыга, он ей пытался поддеть кус цемента. А возле меня на полке лежал молоток. Отец сидел ко мне спиной, на корточках, и вот я его взяла и ударила по темени. Он не упал, во всяком случае, не сразу. А просто нагнулся и вот так приложил к макушке руку, как будто снизу о притолоку ударился. Я еще раз его ударила, и тогда он упал, лицом вниз. Кажется, я еще два раза его стукнула. У него на цементную крошку пошла кровь, и я его там оставила. Пошла наверх, на кухню. Руки и лицо в кровяных брызгах, отмываться пришлось. Молоток тоже отмыла. Помнится, к нему пристали его волосы, я их пальцами отдирала. Слышу, а он там в подвале возится. Мне подумалось, он мне оттуда что-то такое хочет сказать. Но вниз я спуститься не могла. Вот не могла, и все. Заперлась вместо этого на кухне и просидела там до темноты. Слышу, а возни вроде как больше и нет, прекратилась. Когда я дверь наконец открыла, он, оказывается, успел подползти к лестнице, но наверх взобраться уже не сумел. Я тогда спустилась, а он уже мертвый.

В гараже были листы полиэтилена, я его в них завернула. У нас там сзади в саду теплица вскопанная. К той поре уже стемнело, и я его туда выволокла. Это самое сложное было: поднять его из подвала. На вид-то он кожа да кости, а на самом деле весь из мышц, жилистый. Я выкопала яму, и его туда; засыпала. Видно, я все уже наперед спланировала, продумала. И когда только успела. Звать полицию или кому-то в чем-то сознаваться мне и в голову не пришло. Я лишь знала, что Дженну никому не отдам, буду с ней. Она все для меня, была и есть.

После того как управилась, я отправилась домой. А назавтра подождала, пока стемнеет, и отцовскую машину отогнала к Джекмену. Там ее и бросила. А затем вскоре заявила о его исчезновении. Приехала полиция. Какие-то детективы, как я и предполагала, осмотрели в подвале пол, но отец его только еще начал сбивать, и было ясно, что под ним ничего такого нет. О моем отце тогда уже все знали, и когда обнаружили в Джекмене его машину, то решили, что он сбежал.

Через день-другой я возвратилась и перепрятала тело. Мне повезло: морозец в том месяце выдался кусачий. Из-за него он, видно, и продержался, не подгнил — ни запаха, ничего. Я начала рыть в подвале. Целая ночь на это ушла, но он меня хорошенько всему выучил. Всегда говорил, что девочке по хозяйской части надо уметь делать все: и проводку чинить, и ремонт текущий делать. Я расчистила от мусора место и выкопала яму, достаточную, чтобы он вместился. Зарыла его, а потом пошла наверх и упала спать в своей старой комнате. Вам небось и представить сложно, чтобы кто-то после чего-либо подобного взял да и заснул, а я вот провалялась аж до обеда. Да причем так крепко, так мирно спала, как никогда прежде. Затем спустилась снова вниз и продолжила работу. Там было все необходимое, даже маленькая бетономешалка. Правда, мусора пришлось порядком повытаскивать, потом спина неделю с лишним ныла, но когда наконец управилась, все смотрелось на загляденье. Дженна все это время оставалась у Эйприл. В общем, все срослось.

— А затем вы переехали в этот дом.

— Я не стала его продавать, потому что, во-первых, он не мой, да и будь я его хозяйкой, я все равно бы побоялась выставить его на продажу: вдруг кто-нибудь решит подремонтировать подвал и его там обнаружит? Так что лучше уж было сюда въехать. Вот так мы здесь и обжились. Хотя знаете, в чем странность? Видите эти вот трещины в полу? Они свежие. Появляться начали буквально пару недель назад, как раз когда вокруг начал ходить-вынюхивать Фрэнк Меррик. Как будто бы он что-то там пробудил, а отец оттуда его услышал и заворочался в попытке выбраться обратно в подлунный мир. У меня и кошмары начались. Как будто бы я слышу в подвале возню, стукотню; открываю дверь, а это он карабкается по лестнице — страшный, трупный, отряхивает с себя грязь и хочет расплатиться за содеянное с ним, потому что он меня, дескать, любил, а я вот что с ним сделала. Но ко мне он во сне не подходит, а ползет лунатиком мимо, в сторону спальни Дженны. Я его бью, луплю что есть мочи, а он не останавливается — ползет и ползет, как какой-нибудь гадкий жук, и все ему нипочем.

Ребекка ступней стала ощупывать в полу одну из трещин. Испуганно опомнившись, она отдернула ногу, похоже, вспомнив о своих кошмарных видениях.

— А кто вам во всем этом помогал? — задал я вопрос.

— Никто, — ответила она. — Сама все устроила.

— Вы отогнали автомобиль отца аж под Джекмен. Как же вы из тех мест обратно добирались?

— Как добиралась? На перекладных. Автостопом.

— В самом деле?

— Ну да, а что?

Но я знал, что она лжет. После всего содеянного так запросто она бы на такое не решилась. Кто-то отправился следом за ней в Джекмен, а затем отвез обратно на восток. По всей видимости, это была женщина. Эйприл. От меня не укрылось, как они переглянулись меж собой той ночью, когда Меррик вышиб окно, — эдак вкрадчиво, заговорщически, с лукавинкой сокровенной причастности. Ну да ладно. Кому какое дело.

Ребекка, а кто был тот, второй человек, который делал этот снимок?

— Не знаю. Час был поздний. Слышно было, как отец с кем-то там пьет, а затем они явились ко мне в комнату. От обоих разило — видно, из-за этого я совершенно не могу пить виски. Они включили торшер. На человеке была маска призрака — старая, жутковатая: отец надевал ее на Хэллоуин, отпугивать от дверей попрошаек. Отец сказал, что этот человек его друг и что мне надо подпустить его к себе так же, как я подпускаю к себе его, родного папу. Я заупрямилась, но… — У Ребекки перехватило горло. — Мне было тогда семь лет, — выговорила она севшим голосом. — Да, всего семь. Они фотографировали. Вроде как игра такая, большая шутка. Всего один раз такое было. Назавтра отец, понятно, плакал, каялся. Опять говорил, что любит меня и ни за что не допустит, чтобы ко мне прикоснулся кто-нибудь другой. Слово, надо сказать, он сдержал.

— А у вас нет мыслей, кто это мог быть?

Женщина покачала головой, но на меня при этом не смотрела.

— В трейлере Рэймона Лэнга есть еще фотоснимки той ночи. На них присутствует собутыльник вашего отца, только головы его не видно. У него на руке татуировка орла. Вы ее помните?

— Нет. Темно было. Да и если б видела, за годы она бы забылась.

— Один из детей, которых насиловали, тоже упоминал про ту татуировку. Мне кто-то сказал, что эта наколка в ходу у военных. Из друзей вашего отца никто не служил в армии?

— Элвин Старк, кажется, служил, — подумав, ответила она. — Может, еще Эдди Хейвер. Во всяком случае, помню только их, но у них такой наколки на руке, по-моему, не было. Они с нами иногда выезжали на отдых, я их видела на пляже. Нет, я бы обратила внимание.

Ну ладно. Хотя так и непонятно, куда двигаться дальше.

— Получается, ваш отец предавал тех своих детишек? — спросил я.

— Получается так, — кивнула женщина. — У тех людей были его снимки со мной. Видимо, они его шантажировали и через это добивались своего.

— А как они к ним попали?

— Я думаю, их им передал тот его собутыльник. Но отец у меня, знаете, в самом деле заботился о вверенных ему детях. Горой за них стоял. Те люди заставляли его отбирать для них подходящих, чтобы можно было безнаказанно их пользовать, но из-за этого он с удвоенной силой шел на то, чтобы оберечь и защитить остальных. Понимаю, сейчас речь уже ни о чем, но существовали фактически как бы два Дэниела Клэя — один хороший, другой плохой. Один насиловал свою дочь и сдавал для спасения своего доброго имени детишек, а другой сражался как лев ради сбережения остальных. Быть может, это единственное позволяло ему выжить и не сойти с ума. Удерживать обе части порознь, а про все дурное в себе говорить, что оно «от любви».

— А Джерри Лежер? Разве вы его не заподозрили после того, как застали тогда с Дженной?

— Я разглядела в нем то, что видела когда-то в отце, — сказала она. — Но что он причастен, я не знала, пока не пришла полиция и не рассказала, как он окончил жизнь. Он мне, пожалуй, ненавистнее всех. Ведь он насчет меня был в курсе. Знал, что со мной проделывал отец, и это во мне его как-то даже влекло, раззадоривало. — Ребекка передернула плечами. — Вроде как трахает меня, а заодно со мной и ту детку, которой я когда-то была.

Она сползла спиной по стенке и села, бессильно уронив лицо в ладони. Когда Ребекка заговорила снова, ее голос я едва различал.

Что же теперь будет? — сквозь слезы прошептала она. — У меня отнимут Дженну? Заберут меня в тюрьму?

— Ничего, — ответил я. — Ничего не будет.

Отведя ладони, она покрасневшими глазами смотрела на меня снизу вверх.

— Вы… Вы ничего не скажете полиции?

— Не скажу.

Разговор был исчерпан. Я ушел, оставив Ребекку сидеть в подвале у могилы, в которую она закопала своего отца. Сел в машину и уехал под влажный шелест волн, подобный сонму сулящих тихое утешение голосов. Это был последний раз, когда я слушал море в этом месте: больше я уже не возвращался сюда никогда.

Глава 37

Была, впрочем, еще одна зацепка; еще одно звено в цепочке, которое оставалось прозвонить. После Галаада я уже знал, что связывало Лежера с Лэнгом, а Лэнга, в свою очередь, приобщало кГалааду и Дэниелу Клэю. Связь, кстати, была не только персональная, но еще и профессиональная: фирма по сигнализации, «А-Секьюр».

Джоэл Хармон, когда я прибыл, находился у себя в саду, так что дверь на звонок открыл Тодд и повел меня к нему через дом.

— Вид у тебя, Тодд, ну прямо как у спецназовца, — заметил я, шагая рядом.

— Глянь-ка ты, глаз алмаз, хоть сейчас выбивай, — благодушно рыкнул он. — Пять лет как-никак десантуре отдал. Сигнальщиком был. Классным, кстати сказать.

— Это у вас там все в партаках ходят?

— Тоже в точку, — одобрил он, на минуту демонстративно закатав рукав, из-под которого вынырнули фольклорные персонажи морпеховского бытия, якоря вперемешку с русалками. — Я плоть от их плоти. А чё?

— Да так просто. Вспомнил тут, как ты лихо с пистолетом обращался, тогда, на вечеринке. Как будто только тем всю жизнь и занимался.

— Ну да. Мистер Хармон человек состоятельный, знает, кого в телохранители себе брать.

— А приходилось когда-нибудь вот так, реально, за него вступаться? — полюбопытствовал я.

Мы были на подходе к саду. Шофер, остановившись, цепко на меня посмотрел.

— Нет пока. Во всяком случае, в подобных обстоятельствах.

В этот день дома у Хармона были также сын с дочерью, которым он на лужайке что-то оживленно показывал и объяснял — но всей видимости, планировку намеченной, на весну разбивки клумб и подстрижки кустов.

— Сад он любит, — сказал Тодд, отследив направление моего взгляда, а заодно, похоже, стремясь перевести беседу со своего пистолета и служебных обязанностей, нынешних или потенциальных, на Хармона. — Все тут сам высадил или помогал, где руками, где советом. Ребята тоже руку приложили. Сад-то не только его, но и их.

Впрочем, сейчас я смотрел не на Джоэла и не на его детей, и даже не на сад. А смотрел я на камеры наблюдения, недреманным оком стерегущие газон и подходы к дому.

— Система, наверно, дорогущая, — высказал я предположение.

— А то. Камеры сами переключаются с цвета на монохром, когда освещение падает. Все в них есть — фокусировка, зум, панорамный скан, удар-крен, да еще и переключатели: можно картинки по отдельности смотреть, можно все сразу. Есть мониторы и на кухне, и у мистера Хармона в кабинете, потом еще в спальне, ну и, понятно, у меня. Осторожность, знаешь, не помеха.

— Да уж конечно. А кто их устанавливал, не в курсе?

— Как не в курсе. Есть такая фирма, «А-Секьюр», из южного Портленда.

— А-а. Это та самая, где работал Рэймон Лэнг, что ли?

Тодда чуть тряхнуло, как от легкого электрического заряда.

— Н-ну да, наверное.

Стрельба с Лэнгом и обнаружение под трейлером ребенка значились, разумеется, в новостях крупным планом. Мимо Тодда это пройти явно не могло.

— А он сам сюда никогда не наезжал? Может, что-нибудь в системе проверить. Дважды в год ведь обязательно профилактика нужна.

— Да бог его знает, — уклонился шофер от ответа. Он несколько поугрюмел, мысленно просчитывая, не сболтнул ли чего лишнего. — Фирма то и дело кого-нибудь отряжает, это часть контракта. Необязательно одних и тех же.

— Понятное дело. Может, Джерри Лежер вместо него заезжал. Фирме же надо кого-то подсылать на профилактику, за отсутствием этих двоих, которых теперь грохнули.

Тодд не отреагировал. Судя по всему, он хотел сопроводить меня к Хармону, но я сказал, что нет необходимости. Шофер открыл было рот, но я приподнял руку, и он снова его закрыл. Ему хватило сметки сообразить: происходит что-то вне его разумения, и лучше всего сейчас побольше смотреть и слушать, а вмешиваться только уж при крайней необходимости. Потому он остался на крыльце, а я пошел по траве, по дороге миновав идущих навстречу детей Хармона. Поравнявшись, они с любопытством на меня покосились; сын Хармона собирался что-то сказать, а когда я им дружелюбно подмигнул, оба разулыбались в ответ. Симпатичные ребята: рослые, само здоровье, одеты модно, но неброско, в различные тона «Аберкомби и Фитч».

Как я приближаюсь, Хармон не слышал. Он стоял на коленях перед клумбой с горными цветами, в крапинах обветренного известняка: посередине врыт валун, а почва вокруг пересыпана камешками помельче. В прогалинах между камнями проглядывали невысокие растения с пурпурной и зеленой, серебристой и бронзовой листвой.

Джоэл поднял голову лишь тогда, когда на него пала моя тень.

— Мистер Паркер? — удивился он. — Не ожидал себе компании, да и подкрались вы не с той стороны. Ну да ладно, раз уж вы здесь, это дает мне возможность извиниться за то, что я вам наговорил в прошлый раз по телефону.

Он попытался встать. Я не преминул протянуть ему правую руку, и он ее взял. Помогая, я неловко ухватил Хармона за запястье, отчего рубашка и свитер у него на руке задрались, секундно обнажив на предплечье часть когтистой татуировки птицы.

— Благодарю, — сказал он выпрямившись. Увидев направление моего взгляда, он не спеша привел в порядок рукав.

— Я даже и не знал, что у вас поврежден слух, — признался я.

— Да вот, судьба злодейка, — усмехнулся Хармон. — Левое ухо у меня всегда слышало чуть слабее правого, самую малость. Ничего серьезного, по жизни это мне никак не мешало. Рвался даже служить во Вьетнам, в обход призыва. Двадцать лет, кровь горела. Поступил в учебку, в Форт-Кэмпбелл. Мечтал попасть в сто семьдесят третью воздушно-десантную дивизию. Вы же, наверное, слышали, что сто семьдесят третья была единственной, что участвовала в высадке на позиции ветконговцев? Операция «Джанкшен-Сити», шестьдесят седьмой год. И я бы тоже мог туда попасть, да вот во время стрельб снаряд разорвался прямо возле моей головы. Барабанную перепонку к чертям собачьим. Оглох на одно ухо, нарушилась и координация. Комиссовали, можно сказать, в двух шагах от передовой. А ведь всего неделя оставалась до окончания учебки.

— Это у вас оттуда татуировка?

Хармон потер на руке место, где была наколка, хотя обнажать ее не стал.

— Да, раскатал, как говорится, губу. Поставил телегу впереди лошади. Так и остался орлик мой без указания срока службы. Теперь даже неловко, предпочитаю попусту не светить. — Он посмотрел на меня подвижными глазами. — Я гляжу, вы явились сюда с целым ворохом вопросов.

— Не сказать, чтобы с ворохом, но кое-что есть. Скажите, мистер Хармон, вы не знали такого Рэймона Лэнга?

— Рэймона Лэнга? — Секунду-другую Джоэл молчал. — Уж не того ли парня, которого застрелили в Бате и который под трейлер себе упихал ребенка? А с чего б мне его знать?

— Он работал в «А-Секьюр», фирме, устанавливавшей вам систему сигнализации. Следил за исправностью камер и мониторов. Может, вы его в процессе работы когда-нибудь встречали?

— Может, и встречал, — Хармон пожал плечами. — А что?

Я обернулся и посмотрел на дом. Тодд у дверей разговаривал с детьми Хармона. Все трое смотрели на меня. Мне вспомнились слова Кристиана о том, что педофил, охотясь на чужих детей, может при этом совершенно не посягать на собственных чад, а семья может вообще не догадываться о его развратных позывах, что позволяет педофилу сохранять имидж любящего отца и мужа — образ в некотором смысле и подлинный, и фальшивый. В разговоре с Кристианом у меня перед глазами стоял Дэниел Клэй, но я, как видно, заблуждался. О склонностях своего отца Ребекка Клэй знала досконально, но есть, оказывается, дети, которые о своих отцах не знают. Возможно, есть и другие люди, и даже не они одни, у которых на левом предплечье выколоты орлы и которые вовсю насилуют детей, однако связи между Лэнгом, Хармоном и Клэем, какой бы она ни была призрачной, это не отменяло. Вопрос в том, как эта связь возникла, сложилась, окрепла? Как Лэнг и Хармон уяснили друг в друге нечто — общую слабость, немеркнущий голод, сосущий их обоих? В какой момент они решили подступиться к Клэю, используя этот доступ для выявления тех, кто особо уязвим, или тех, чьим заявлениям об изнасиловании вряд ли поверят? Использовал ли Хармон события той пьяной ночи, когда Клэй позволил ему изнасиловать Ребекку, в качестве рычага для давления на дылду-психиатра — ведь это Хармон был тем вторым в доме той ночью, когда Дэниел Клэй, в первый и последний раз, разделил свою дочь с другим, по пьяному делу позволив сделать фотоснимки происходящего. При использовании с умом Хармон мог этими снимками Клэя уничтожить, а сам остаться незапятнанным. Даже анонимного письма копам или в Бюро лицензий было бы для этого достаточно.

Или же Клэя шантажировать и не приходилось? Может, они сами взахлеб делились с ним свидетельствами тех изнасилований? Может, так Клэй утолял свой голод с той поры, как перестал истязать собственную дочь, которая выросла, до появления прежних позывов, которые Ребекка заметила у него на лице, когда он алчно приглядывался к ее собственному ребенку, обретшему в его глазах вожделенную спелость?

Я повернулся обратно к Хармону. Выражение его лица сменилось. Теперь это был человек, прикидывающий расклад: где риск, есть ли засветка?

— Мистер Паркер, — сказал он, — я задал вам вопрос.

Тот вопрос я проигнорировал.

— Как у вас это все, интересно, обстояло? — продолжал я. — Что свело вас вместе — вас с Лэнгом, Казвелла, Лежера? Роковое стечение? Восхищенность друг другом? Что это было? А когда Клэй исчез, ваш канал снабжения, видимо, оскудел, да? Пришлось искать в другом месте, и это вывело вас на Демаркьяна и его бостонских друзей, а может, и на Мейсона Дубуса — или же нанесли ему визит много раньше, вместе с Клэем? Кланялись ли вы ему в ноги? Посвятили ли его в свой Проект: систематическое изнасилование наиболее уязвимых детей — трудных или тех, чьим рассказам вряд ли поверят, — словом, выверенных за счет инсайдерской информации Клэя?

— Осторожней на поворотах, — напрягся Джоэл. — Ох осторожней.

— Я тут видел одну фотографию, — сказал я, — у Лэнга в трейлере. Фото мужчины, насилующего маленькую девочку. Я знаю, кто была та девочка. Само фото — не бог весть какая улика, но от него можно отталкиваться. И думаю, у копов есть множество способов сличить фотографию татуировки с ее фактическим изображением на коже.

Хармон улыбнулся — гнусно, зловеще; не улыбка, а вскрывшийся гнойник.

— Я вижу, вы докопались до того, что случилось с Дэниелом Клэем? — спросил он. — Да, мистер Паркер? У меня всегда имелись на этот счет подозрения, только я их никогда не высказывал из уважения к его дочери. Кто знает, какие были бы последствия, реши я пошариться по чужим углам. Я бы, может, тоже отыскал кое-какие фотографии, и даже, как вы, узнал на них ту маленькую девочку. А если присмотреться, то, глядишь, опознал бы одного из ее насильников. Отец ее был человек внешне весьма одиозный, каланча на костях. Ну опознал бы, и что? Подавать этот компромат в соответствующие инстанции? А девочка-то, между прочим, уже выросла в женщину, у которой своих забот и своих мучений хоть отбавляй. Ей, может, помощь или дружеское наставление нужно. Всяко может, знаете, обернуться, всяко. Такого можно накопать, мистер Паркер, таких скелетов в таких подвалах, что мало не покажется.

Сзади послышались шаги, и молодой человек спросил:

— Пап, как тут у вас, все в порядке?

— Да все в порядке, сына, — отозвался Джоэл. — Мистер Паркер вот нас покидает. Я просил было остаться с нами отобедать, да у него, я знаю, хлопот полон рот. Человек он занятой, ему еще о многом поразмыслить надо.

Я ничего больше не сказал и пошел восвояси, оставив за спиной Хармона с сыном. Дочери видно не было, зато в одном из верхних окон виднелась фигура, неотрывно наблюдающая за нами сверху. Это была миссис Хармон, в зеленом платье; рубином отливали ногти, отводящие от оконного стекла белый тюль штор. Тодд провел меня через дом, чтобы выпроводить уже наверняка. Я подходил к входным дверям, когда миссис Хармон выплыла сверху на лестничную балюстраду. Она улыбнулась мне пустой анальгетической улыбкой, не пошедшей дальше губ. Ох, сколь многое крылось в глубине этих глаз!

Часть седьмая

Хочу я, Мистер Смерть, узнать,

как тебе твой синеглазый мальчик.

Е. Е. Каммингз.

Покойник Буффало Билла.

Эпилог

Первые несколько дней ничего особенного не происходило. Жизнь в целом вроде как вернулась в свое обычное русло. Энджел с Луисом возвратились в Нью-Йорк. Я выгуливал Уолтера и получал звонки от людей, желавших наняться ко мне в работодатели. Предложения я отклонял, чувствуя в себе усталость, а еще нехороший привкус во рту, от которого почему-то никак не мог избавиться. Дом, и тот как-то притих и присмирел, хотя задумчиво-наблюдательные присутствия в нем словно выжидали, что же дальше проявится.

Первое письмо было не таким уж неожиданным. Я ставился в известность, что мой пистолет удерживается в качестве свидетельства совершения преступления и, возможно, будет мне возвращен несколько позже (конкретный срок не указан). Ну, удерживается так удерживается. Мне он и не нужен, во всяком случае пока.

Следующие два прибыли почти одновременно, курьерской почтой. Первое, от начальника полиции штата, извещало, что в окружной суд подано ходатайство о приостановке моей лицензии частного дознавателя, с немедленным вступлением оного в силу ввиду подлога и сокрытия в ходе осуществления моей деятельности, а также дачи ложных показаний. Ходатайство было зарегистрировано полицией штата. Суд удовлетворил промежуточную временную приостановку, после чего должны были последовать полномасштабные слушания, на которых мне предоставлялась возможность выступить в свою защиту.

Второе письмо было также из начальственного офиса полиции штата; здесь я уведомлялся, что мое разрешение на ношение оружия настоящим отзывается до исхода слушаний и мне надлежит возвратить его, наряду с прочей относящейся к данному вопросу документацией, в вышеуказанный офис. После того, что произошло, и того, что я сделал, все распадалось по итогам дела, в ходе которого я из оружия ни разу даже не выстрелил.

Через день после получения тех писем я устроил себе отлучку. Вместе с Уолтером мы отправились в Вермонт и два дня провели с Рейчел и Сэм (я остановился в мотеле в нескольких милях от их дома). Визит обошелся без происшествий и без обмена колкостями. Выяснение при прошлой встрече наших с ней отношений как будто разрядило между нами грозовой воздух. Я рассказал Рейчел о том, что произошло, а также о приостановке моей лицензии и разрешения на оружие. Она спросила, что я думаю делать, а я ответил, что не знаю. По деньгам, по крайней мере пока, меня особо не прижимало. Ипотечные проценты по дому небольшие, поскольку основную стоимость его покупки покрывала сумма, отваленная почтовой службой США за землю моего деда и все, что на ней стояло. Хотя счета рано или поздно оплачивать все равно придется, да и своим дамам, Рейчел и Сэм, я хотел продолжать помогать. Рейчел сказала особо не напрягаться, хотя понимала, отчего это для меня так важно. Перед моим отъездом она меня обняла и тихо поцеловала в губы, и мы почувствовали друг друга на вкус.

Следующим вечером состоялся ужин в «Наташе», в честь Джун Фицпатрик. Джоэла Хармона на нем не было. Присутствовали всего несколько друзей Джун, а также искусствовед из «Пресс геральд» Фил Айзексон и еще пара-тройка человек, которых я знал понаслышке. Я думал тот ужин манкировать, но Джун настояла, и в итоге посидели очень мило. Я ушел через пару часов, когда вино было еще не допито, а десерт только собирались заказывать.

С моря задувал резкий жалящий ветер, от которого непроизвольно слезились глаза. Я шел к своей машине, которую припарковал на Миддл-стрит, неподалеку от мэрии. Свободных мест здесь было предостаточно, а прохожих всего ничего.

Чуть в стороне от полицейского управления Портленда впереди по ходу стоял человек. Курящий — видно по огоньку, тлеющему в затенении козырька парадной. С моим приближением человек сошел на тротуар и остановился непосредственно у меня на пути.

— Пришел попрощаться, — сказал он. — До поры.

Одет Коллектор был как обычно, в знававшее лучшие времена черное пальто, из-под которого проглядывали бирюзовый пиджак и старомодная, застегнутая до верха рубашка с широким воротом. Он сделал глубокую последнюю затяжку и отстрелил в сторону окурок.

— Я слышал, у тебя с делами нелады?

Разговаривать с этим человеком, кем бы он ни был, мне хотелось менее всего, но иного варианта, похоже, просто не оставалось. Вместе с тем закрадывалось сомнение, что меня он здесь поджидал лишь для того, чтобы распрощаться. С таким персонажем на сантименты рассчитывать не приходилось.

— Знаешь, от тебя мне одни неудачи, — признался я. — Ты уж извини, но с твоим уходом я не разрыдаюсь.

— Как знать. А ведь ты тоже мне, надо сказать, счастья не приносишь. Пришлось вот передислоцировать часть моей коллекции. И дом надежный я потерял. А еще мистер Элдрич стал жертвой нежелательной публичности. Боится, что это ему смерть лютая.

— Ах, какое горе! Он ведь всегда был так полон жизни.

Из кармана Коллектор достал табак с бумажкой и аккуратно свернул самокрутку, в то время как предыдущая цигарка еще дотлевала в водостоке. Впечатление такое, что ему и думать толком не думается, пока меж пальцев или губ у него что-нибудь не горит или не дымится.

— Раз уж ты здесь, — сказал я, — у меня к тебе вопрос.

Коллектор вставил самокрутку в зубы, прикурил и выпустил в ночной воздух снопик дыма, тут же подхваченный ветром. При этом он взмахнул рукой — мол, валяй.

— Почему те люди? — спросил я. — Откуда вообще интерес к этому делу?

— В равной степени я мог бы спросить об этом тебя, — ответил он. — Если уж на то пошло, тебе за их розыск никто не платил. С таким же успехом, пожалуй, можно было бы поставить вопрос так: а почему не они? Мне всегда казалось, что в этом мире существуют два исконных типа людей: те, которых сам гнет существующего в них зла лишает всякой силы и они отказываются действовать, потому что не видят в этом смысла, и те, которые выбирают борьбу и сражаются до конца, поскольку понимают, что не делать ничего неизмеримо хуже, чем делать что-то и в итоге проиграть. И я решил сам пройти по всему пути расследования, из начала в конец.

— Надеюсь, у тебя результат вышел более продуктивный, чем у меня.

Коллектор в ответ рассмеялся.

— То, как оно для тебя обернулось, в сущности неудивительно, — сказал он. — Ты жил на время, взятое взаймы, и даже твои друзья больше не в силах были тебя оберегать.

— Друзья?

— Пардон, оговорился: твои незримые друзья. Я не имею в виду тех твоих бесконечно забавных коллег из Нью-Йорка. Да, кстати, ты за них не беспокойся. Для преследования у меня есть другие, более достойные объекты. Тех двоих я, пожалуй, оставлю в покое, по крайней мере покуда. Они — воздаяние за зло в прошлом; к тому же я не хотел бы оставлять тебя со столь невосполнимой утратой. Нет, я говорю о тех, кто всю дорогу скользил за тобой призрачно, бесшумно; кто все для тебя обустраивал, разглаживал стелющийся за тобой шлейф урона, нежно отклонял векторы тех, кто всеми фибрами стремился упрятать тебя за решетку.

— Я не знаю, о ком ты.

— Да, ты, пожалуй, действительно об этом не знаешь. В этот раз ты проявил беспечность: тебя подсекла твоя ложь. Против тебя нарастал общий импульс силы, и последствия этого теперь очевидны. Ты проницательный, глубоко и тонко чувствующий человек, лишенный лицензии на то, что у тебя получается лучше всего; темпераментный гордец, у которого отняты его игрушки. Кто может сказать, что тебя отныне ждет?

— Только не говори мне, что ты тоже из тех «тайных друзей», иначе я сочту, что увяз в беде глубже, чем предполагал.

— Нет, я не друг твой, хотя и не враг. Я отвечаю перед высшей силой.

— Ты заблуждаешься.

— Я? Заблуждаюсь? Что ж, прекрасно, пусть это будет заблуждение, присущее нам обоим. Я только что оказал тебе услугу, о которой ты пока не знаешь. А теперь я сослужу тебе еще одну, последнюю службу. Ты годами блуждал из света в тень и обратно, двигаясь между ними в поисках ответов. Но чем дольше ты обретаешься в темноте, тем больше шанс, что присутствие внутри нее тебя учует и двинется к тебе встречно. Скоро это произойдет.

— Я уже встречал всякие там штуковины в темени. Они сгинули, а я, как видишь, остался.

— Это не «штуковины», как ты изволил выразиться, «в темени». Это сама темнота. Ну вот, теперь мы квиты.

Он повернулся уходить, второй окурок пульнув вслед за первым. Я потянулся задержать Коллектора. Мне хотелось большего. Я схватил его за плечо, и рука моя коснулась его кожи…

В видении взвился сонм фигур: они мучительно извивались в сумеречной жути, бесприютно горбились в запредельно одиноких местах, стеная в немом страдании по тому, от чего отрешены. Я увидел Полых Людей и понял, что они являют собой на самом деле.

Коллектор сделал пируэт, подобно танцору, сбив мою хватку неуловимым мановением руки, — и вот я уже пришпилен к стене (более того, поддернут вверх над тротуаром), а на шее у меня его пальцы. Я пробовал его пнуть, но он вовремя придвинулся вплотную, а железные пальцы впились в меня еще сильнее, так что я уже задыхался.

— Не смей ко мне притрагиваться, — сказал он с размеренной невозмутимостью. — Этого я не позволяю никому.

Он ослабил хватку, и я соскользнул по стене, бессильно рухнув на колени и навзрыд хватая ртом воздух.

— Эх ты. Глянь на себя, — сказал он с презрительной жалостью. — Кого ты видишь? Человека, терзаемого безысходными вопросами; человека без отца, без матери, у которого две семьи проскользнуло сквозь пальцы, а он их не удержал.

— Был у меня отец, — набычившись, упрямым школяром возразил я. — И мать была. И семья у меня все еще есть.

— В самом деле? — усмехнулся Коллектор. — Ничего, это ненадолго. — В его чертах проглянуло что-то хищное, как у жестокого озорника, уловившего возможность продлить мучения несмышленой животины. — Во-первых, что касается отца с матерью: они наделили тебя третьей группой крови. Видишь, что я про тебя знаю? А теперь, будь добр, объясни, — Коллектор подался ко мне, — как могло получиться, что у ребенка с третьей группой крови отец был со второй группой, а мать с первой? А? Вот ведь загадка.

— Ты лжешь.

— Ой ли? А впрочем, думай что хочешь. — Он отошел на шаг. — Только есть и иные вещи, бередящие твой ум: полузримые неживые сущности; ребенок, шепчущий ночами, и мать, что изнывает в темноте от бессильной ярости. Оставайся при них, коль ты того хочешь. Живи с ними в месте, где они ждут, неброско и неизбывно.

И тут я задал вопрос, изводивший меня столь долгое время; вопрос, на который у того, кто знает, мог быть какой-то ответ.

— Где мои жена с ребенком? — Слова огнем жгли поврежденную гортань, и я ненавидел себя за то, что обращаю их к этой гнусной твари. — Ты говорил о существах, отлученных от божественного. Знал о надписях в пыли. Тебе ведомо. Скажи, это они и есть, потерянные души? Или, может, это я?

— А есть ли она у тебя вообще, душа? — отозвался он скользким шепотом. — Что же до того, где обретаются твои жена и ребенок, то они там, где ты их держишь.

Собеседник подсел рядом на корточки и, обдавая меня никотиновой вонью, напоследок сказал:

— Я взял его, пока ты был на этом своем ужине, так что у тебя есть алиби. Это мой последний тебе подарок, мистер Паркер, и последняя индульгенция.

На этом он встал и удалился. Когда я наконец взнуздал себя на ноги, Коллектора уже и след простыл. Я плюхнулся в машину и поехал домой, раздумывая дорогой над его словами.

Той ночью исчез Джоэл Хармон. Тодд свалился с температурой, и босс сам поехал на городское собрание в Фалмуте, где вручил чек на двадцать пять тысяч, знаменуя задел кампании о покупке микроавтобусов для местной школы. Его машину нашли брошенной у Вилвуд-парка, а вот самого Хармона так и не разыскали.

Назавтра в десятом часу утра у меня зазвонил телефон. Звонивший не представился — сказал лишь, что судьей Хайт только что выдан ордер на обыск моего дома и всего участка, на предмет поиска нелицензированного огнестрельного оружия. Полиция будет уже в пределах часа.

Они приехали во главе с Хансеном и прочесали весь дом, все его комнаты и закоулки. Докопались и до укрытой в стене ниши, где я, вопреки приостановке лицензии, все-таки хранил пистолеты. Хорошо, что я вовремя обмотал их непромокаемой тканью, сунул в пластик и опустил в подернутый ряской пруд на задах участка, а пакет веревкой принайтовил к камню на бережке, так что пытливому взору сыщиков открылась лишь пыль под панелью. Наведались они и на чердак, хотя пробыли там недолго, а когда спускались, на лицах людей в униформе читалось облегчение, что они наконец покинули это до странности неприютное, холодное и темное пространство. Хансен на протяжении всего обыска хранил молчание и лишь напоследок бросил:

— Ничего, все еще впереди.

Когда они уехали, я взялся расчищать чердак. Стаскивал оттуда коробки, ящики, даже не заглядывая внутрь на предмет содержимого, и скидывал под лестницу, а затем оттащил все на голый каменистый пятачок на задворках. Открыл чердачное окошко и впустил внутрь свежий ветер, а стекло отер от пыли, вместе с теми каракулями. Так я обошел весь дом, вычищая каждую поверхность, проветривая комнаты и распахивая шкафы, пока не воцарился полный порядок, а в доме не сделалось так же холодно, как на улице.

«Они там, где ты их держишь».

Мне казалось, что я чувствую на себе их досаду и злость, или это просто сидело внутри меня, и даже когда я от этого очищался, оно стремилось уцепиться, уцелеть. С заходом солнца я запалил погребальный костер и смотрел, как в небо плавно взимаются горе и воспоминания, серыми дымными шапками и обугленными кусочками, что затем опадали в золу и уносились ветром.

— Простите меня, — нашептывал я, — простите за все то, что не смог для вас сделать, в чем подвел. Простите, что не оказался с вами рядом, чтоб вас спасти или умереть вместе с вами. Что удерживал вас здесь так долго узниками своего сердца, полного тоски и раскаяния. И вам я тоже прощаю. Прощаю то, что вы меня покидаете, и то, что вы все еще здесь. Прощаю ваш гнев и ваше горе. Пусть это будет конец. Конец всему этому.

— А теперь вам пора, — вслух сказал я теням. — Время, время вам уходить.

И сквозь языки костра я видел, как мягко поблескивают под луной болота, а над водой как будто обозначаются две тени, зыбко мерцающие в струях жара рыжего огня. Вот они плавно поплыли прочь, а за ними другие — бесплотная вереница, все дальше и дальше, одна за одной, пока наконец не затерялись в победном грохотании умирающих волн.

Ночью, словно в ответ на тот огонь, в дверь нашего с ней дома позвонила Рейчел; узнав ее, Уолтер от восторга просто ошалел. Она сказала, что ее вдруг охватило беспокойство за меня. Мы тут же соорудили трапезу и за долгим разговором выпили немного лишку. Утром, когда я проснулся, Рейчел спала рядом. Я не знал, что это — начало это или конец, — а спрашивать побоялся. Она уехала около полудня, с поцелуем и словами, так и не слетевшими с наших губ.

А вдалеке возле неприметного дома у тихой проселочной дороги остановилась машина. Открылся багажник, и из него выволокся человек с завязанными глазами и кляпом во рту. Человек кулем упал на землю, поскольку был связан по рукам и ногам. Запястья за спиной кровоточили от въевшегося в них провода; такими же путами были стянуты лодыжки. Человека взнуздали на ноги, но он снова чуть не упал: из ослабелых затекших ног ушла вся сила. Впрочем, он тут же рванулся бежать, стоило кому-то разрезать путы у него на ногах. Убежать не получилось: подсечка, и он снова снопом повалился наземь.

— Не вздумай, — дохнул ему никотином на ухо чей-то голос.

Его снова взволокли на ноги и повели в дом. Открылась дверь, и его аккуратно препроводили вниз по ступеням деревянной лестницы. Ноги коснулись каменного пола. Человек какое-то время настороженно шел, пока тот же голос не велел остановиться, после чего его приткнули на колени. Слышно было, как впереди что-то не то открывается, не то отодвигается — похоже, какая-то доска. Пала с глаз повязка, кляп тоже вынули, и Хармон увидел, что находится в каком-то подвале, пустом, если не считать старого комода в углу, дверцы которого были сейчас раскрыты, демонстрируя внутри какие-то безделушки — какие именно, в сумраке не разобрать.

Впереди в полу виднелась дыра, и пахло как будто какой-то застарелой кровью и тухлятиной. Дыра была неглубокая — метра два, два с половиной, — усеянная внизу большими и мелкими каменьями, обломками шифера. Хармон сморгнул; на миг показалось, что дыра на самом деле гораздо глубже, а ее каменистое дно каким-то образом подвешено над горловиной куда более глубокого провала, если не сказать бездны. По запястьям Джоэла вкрадчиво скользнули чужие ладони, и его часы, его драгоценный во всех смыслах «патек филипп», расстался со своим хозяином.

— Вор! — каркнул Хармон так, что орел на нем, наверное, надулся от спеси. — Ворье ты, больше никто.

— Нет, — невозмутимо поправил голос. — Я коллекционер. Точнее, коллектор.

— Ладно, забирай, — сдался Джоэл. В горле у него першило от сухости, а долгое путешествие в багажнике отзывалось тошнотной слабостью и ломотой в спине. — Забирай, только отпусти. У меня и деньги есть. Могу переслать в любое место, куда захочешь. Я даже не уйду никуда, пока они не окажутся у тебя в руках. Обещаю, что еще ровно столько же ты получишь, когда я окажусь на воле. Прошу тебя, отпусти. Чего б я там тебе ни сделал, приношу свои извинения.

Над неповрежденным ухом снова зашелестел голос. Самого человека не было видно. Хармона оглушило, когда он шел к своей машине, а очнулся он уже в багажнике. Переезд, похоже, длился много часов, с одной лишь остановкой для дозаправки, да и то не на бензоколонке: не было слышно ни шума насоса, ни других машин. Должно быть, похититель держал у себя сзади в машине канистры, чтобы не рисковать заправляться в людном месте, где похищенный может привлечь к себе внимание возней или возгласом.

И вот теперь он стоял на коленях в пыльном подвале, глядя остановившимися глазами на мелкую и вместе с тем глубокую дыру, а голос у него над ухом произнес:

— Ты проклят.

— Нет, — зашевелился Хармон, — отчего же. Это не так.

— Ты признан ущербным, и за это у тебя конфискуется жизнь. С изъятием души. Твоя душа изымается.

— Постой! — Пленник вскинулся, голос его тревожно завибрировал. — Это какая-то ошибка! Ты совершаешь ошибку!

— Ошибки нет. Я знаю, что ты содеял. Им это ведомо.

Хармон глянул в дыру, откуда на него встречно взирали неизвестно откуда взявшиеся четыре фигуры — темными дырьями глаз на тонкой белесой коже черепов; черные рты их были немо раззявлены, как у масок античного театра. За волосы, оттягивая голову, Джоэла Хармона со стальной твердостью схватила рука. Вот что-то нестерпимо острое льдисто полоснуло по горлу; миг — и в ямину, обдавая белесые лица, жарким фонтаном брызнула кровь.

И Полые Люди, простерев руки, приобщили вновь прибывшего к своему числу.

От автора

Самим своим существованием эта книга во многом обязана терпению и доброте огромного числа людей, без всяких сетований приобщивших меня к кладезю своего знания и опыта. Особенно я благодарен доктору Ларри Риччи из Портленда, штат Мэн, возглавляющему Спервинкскую программу против жестокого обращения с детьми. В равной степени я признателен Вики Джейкобс Фишер из комитета штата Мэн по предотвращению насилия над детьми, а также судебному психиатру из Нью-Йорка Стивену Герману, доктору медицины и ревнителю авторучек. Без помощи этих троих душевнейших, тонкого склада людей эта книга смотрелась бы на порядок беднее, если б вообще увидела свет.

В самые ответственные моменты работы над романом свой ценный информационный вклад внесли следующие лица, которым я безгранично благодарен: Мэтт Мейберри (нюансы недвижимости); Том Хейланд (вьетнамская кампания и нюансы военного дела); Владимир Дудка и Марк Данн («русский вопрос»); наконец, мой бесконечно более одаренный собрат-писатель Луис Урреа, любезно откорректировавший мои неуклюжие попытки замахнуться на испанский язык. Вновь оказался на высоте офицер Скарборского полицейского отделения Джо Жакомантонио, в очередной раз просветив меня насчет тонкостей юридических процедур. Не могу не упомянуть мисс Джанет Холден из Исторического общества долины реки Мус, снабдившей меня великолепным материалом, не говоря уже о целом дне памятного общения. В долгу я и перед Джекменской торговой палатой за оказанную мне помощь, а еще благодарю за помощь персонал исследовательской библиотеки Исторического общества штата Мэн в Портленде. Как всегда, любые ошибки, несомненно, просочившиеся в ходе повествования, покорно прошу списывать на мой счет.

В исследовательских целях мне очень пригодился материал ряда книг и статей, среди которых «Скотланд-Ярд» Майкла С. Сандерса (Perennial, 1999); «История долины реки Мус» (Джекменское историческое общество долины Мус-ривер, 1994); «1775: Экспедиция Арнольда по Кеннебеку к Квебеку» Х. И. Фэрбенкса (архив Исторического общества штата Мэн); «Южный Портленд: ностальгический взгляд на наши окрестности» Кэтрин Оное Ди Филиппо (Barren Hill Books, 2006), а также знаменитый репортаж портлендского «Феникса» об использовании «клироса» в тюрьме строгого режима штата Мэн, ну и конечно же статья Лэнса Тэпли «Пытка в мэнской тюрьме» от 11 ноября 2005 г.

От себя лично скажу, что мне несказанно везет с моими редакторами Сью Флетчер в «Hodder and Stoughton» и Эмили Бестлер в «Atria Books», с их ангельским терпением и опытностью литературных хирургов. Благодарю Джеми Ходдер-Уильямса, Мартина Нилда, Люси Хейл, Керри Худ, Свати Гэмбл, Ориола Бишопа, Тони Лэнса и всех в «Hodder and Stoughton»; Джудит Керр, Луиз Берк, Дэвида Брауна, Сару Бранэм, Лору Стерн и всех в «Atria Books». Мой агент Дарли Андерсон неизменно остается оплотом здравого смысла и дружбы — именно ему, а также Эмми, Люси, Элизабет, Джулии, Рози, Элле, Эмме и Зо я обязан своей карьерой. Спасибо также Дженни, Кэм и Алистеру за то, что уживаются со мной, несмотря ни на что.

И наконец, пара слов о Дэйве Гловски, по прозвищу Гадальщик. Дэйв действительно существовал и щеголял своим умением при пляже Олд-Орчарда (хотя от души надеюсь, что он никогда не сталкивался с таким типажом, как Фрэнк Меррик). У меня была мысль ввести в роман персонаж — некоего Гадателя, — используя старину Дэйва в качестве прототипа, но это показалось мне несправедливым по отношению к этому незаурядному человеку. А потому, если эта книга попадется на глаза кому-нибудь из родственников Дэйва, то надеюсь, они благосклонно отнесутся к моей скромной попытке воздать ему дань памяти, которую он вполне заслуживает.

Джон Коннолли, январь 2007 г.

Джон Коннолли Жнецы

© Шабрин А. С., перевод на русский язык, 2014

© ООО «Издательство «Эксмо», 2015

* * *

Пролог

Все обменивается на огонь и огонь – на все, подобно тому как на золото – товары и на товары – золото.

Гераклит

(ок. 535–475 г. до н. э.)

Иногда Луису снится Горящий Человек. Является он в самой глубине ночи, когда даже город словно впадает в дрему и звуки его угасают, снижаясь с симфонического крещендо до приглушенного ноктюрна. В такие моменты Луис даже не уверен, а спит ли он на самом деле, потому, как ему кажется, что он, наоборот, просыпается – под медленное, едва слышное дыхание друга, спящего рядом на кровати. И с появлением Горящего Человека Луису чуется запах, знакомый и вместе с тем чуждый: смрад обугленного мяса, брошенного изгнивать; человеческого жира, жарко шипящего на открытом огне. Если это сон, то это сон пробуждения, что происходит с человеком на грани бытия и небытия, сознания и его отсутствия.

Когда-то у Горящего Человека было имя, но Луис более не может его произносить. Имени этого недостаточно, чтобы охватить Горящего Человека всего целиком: оно слишком тесное и утлое, чтобы во всей полноте передать то, кем он стал для Луиса. «Эррол», «мистер Рич» или даже «мистер Эррол», как Луис некогда обращался к нему, когда тот был жив, – все это уже не годится. Потому что теперь он уже не имя, а нечто гораздо, несоизмеримо большее.

И тем не менее когда-то он был мистером Эрролом – сплошь из дышащих силой мышц, с кожей цвета влажной, плодородной, свежевывороченной плугом земли. По большей части кроткий и терпеливый. Но что-то так и кипело под его внешне безмятежным обличием. Если глянуть на него исподволь, невзначай, то можно было углядеть это в его глазах прежде, чем оно ускользало, словно некий редкий зверь, усвоивший важность находиться вне досягаемости ружей охотников – белых людей в белых одеждах.

Ибо охотники всегда были белыми.

В Эрроле Риче неугасимо горел огонь: ярость на мир и на то, как он устроен. Этот свой пламень Эррол старался обуздывать, поскольку понимал: если ничего не делать, то возникнет опасность, что огонь поглотит на своем пути все, включая самого Эррола. Может статься, подобный гнев в то время жил во многих из его братьев и сестер. Эррол был темнокожим, ввергнутым в ритмы и ритуалы мира белого человека в захолустном городишке, где Эрролу и его собратьям не разрешалось с наступлением сумерек гулять по улицам. Этот расклад менялся – где-то, но не в его стране и не в его городишке. Туда, где жил Рич, перемены проникали медленно. Может статься, они не проникли бы туда и вовсе или застряли бы на подходе, но это была забота уже других, а не Эррола Рича. К той поре, как некоторые стали поговаривать о своих правах открыто, без утайки и боязни расправы, Эррола Рича уже не существовало – в той форме, в какой его когда-то знали или бы опознали знакомые. Его жизнь развеялась в пепел годами раньше, и в миг своей смерти он преобразился. С этой земли Эррол Рич изошел, а на его месте возник Горящий Человек, как будто сам огонь изыскал наконец способ расцвести нестерпимо ярким оранжево-желтым бутоном и рвануться наружу, пожрав плоть Рича и поглотив его былую сущность. То, что было некогда его скрытой внутренней частью, стало теперь всем, чем Рич был. Кто-то подносил к нему факел, щедро поливал бензином, ослепившим его, уже свисающего с дерева, но Эррол Рич, в сущности, горел уже тогда, когда просил своих мучителей избавить его от последних, самых жутких мук. Он горел всегда и по крайней мере через это победил тех, кто отнял его жизнь.

И с момента своей смерти Горящий Человек стал наведываться в сны Луиса.

Луис помнит, как это произошло: спор с белыми. Вообще так оно часто и складывалось. Белые устанавливали правила, но правила имели свойство меняться. Порядки были нестойки, текучи и чаще диктовались обстоятельствами и необходимостью, чем словами на бумаге. Позднее Луис недоуменно размышлял… Вот ведь парадокс. Белые мужчины и женщины, заправляющие в городке, неизменно отрицали, что они расисты. «Мы не сказать чтобы ненавидим цветных, – говорили они. – Просто удобнее, если они держатся со своими». Или: «Мы ведь не возражаем, чтобы цветные находились в городе на протяжении дня, но считаем, что ночью им здесь не место. Это все для их же безопасности, точно так же, как для нашей». Странно. Во все времена не так-то просто найти того, кто бы признал себя расистом. Даже сами расисты в большинстве своем как бы стеснялись своей нетерпимости.

Но были и такие, кто носил ее гордо и напоказ, словно флаг; такой контингент в городке тоже имелся. Говорят, заваруха началась с того, что кучка местных запустила в треснутое лобовое стекло грузовичка Эррола увесистый пивной кувшин с мочой, а Эррол этого терпеть не стал и ответил в таком же духе. Его норов – ярость, которую он удерживал внутри себя, – огнем полыхнула наружу, и Рич в отместку швырнул в окно бара Маленького Тома обломок деревянного бруса. Этого оказалось достаточно, чтобы сдрейфившие в тот момент типы ополчились – и на Эррола, и на страх, который он им внушал.

Несмотря на темный цвет кожи, речь у Эррола была поставлена лучше, чем у всей этой белой шатии-братии. У него имелся свой грузовик. Эррол умел чинить вещи, без которых никуда: радиоприемники, телевизоры, кондиционеры – все, через что идет ток, – и делал это качественнее и дешевле других. Даже те, кто не позволял, чтобы Эррол ходил по улицам ночами, с радостью пускали его к себе в дом днем, лишь бы он починил им бытовую технику, пускай потом некоторые из облагодетельствованных чувствовали некое подобие стыдливости – разумеется, не считая себя при этом расистами. Просто им не нравилось пускать на порог чужих, в особенности если те еще и цветные. Если Эрролу в этих домах предлагали для утоления жажды воду, то подавали ее непременно в какой-нибудь жестянке, которую держали на такой случай отдельно, где-нибудь рядом с бытовой химией (из-за чего вода всегда имела некий химический привкус), а сами из той жестянки, понятное дело, не пили. Поговаривали, что Рич скоро, глядишь, начнет нанимать себе таких же, как он, обучать и передавать им свой опыт. Надо сказать, что и как мужчина Рич был видный, симпатичный («Наш черномазенький бычок», – сказал про него однажды Маленький Том, при этом задумчиво баюкая приклад охотничьей винтовки, висевшей в ту пору над барной стойкой, и было понятно, что Маленький Том сотоварищи имеют под этим в виду).

В целом нападать на Эррола у них повода не возникало, но он сам его дал, так что не прошло и недели, как его подвесили к дереву, окатили бензином и поднесли к нему факел.

Вот так Эррол Рич и стал Горящим Человеком.

За полтораста километров к северу, в городе, у Эррола были жена и ребенок. Раз в месяц Эррол ездил их проведать, а заодно убедиться, что они ни в чем не нуждаются. Жена Рича работала в большом отеле. Раньше он и сам числился там разнорабочим, но что-то произошло («Опять его чертов норов», – поговаривали шепотком), и Эрролу пришлось, оставив жену и ребенка, искать себе работу в другом месте. По вечерам в выходные, когда Рич не ездил к семье, его можно было застать на болотах – в сараюхе с односкатной крышей, где он тихо посиживалза стаканчиком. Сараюха служила чем-то вроде бара и места общения для цветных, которую местная управа терпела на условии, что там не будет бузы и разврата (во всяком случае, чтобы ни то ни другое не бросалось в глаза). Туда со своими друзьями время от времени захаживала мама Луиса, даром что бабушка Люси этого не одобряла.

В заведении играла музыка, и Эррол Рич с мамой Луиса частенько танцевали. В ритме их танцев всегда сквозили некая печаль и сожаление, как будто это единственное, что выпало на их долю – и сейчас, и на всю оставшуюся жизнь. В то время как другие пили дрянной виски («Гадючье хлёбово» – так его презрительно называла бабушка Люси), мама Луиса обычно ограничивалась содовой, а Эрролл придерживался пива. Один-два стаканчика, не больше. «Много я не пью, а мало тем более», – отшучивался он на приставания накатить вместе; дескать, не хочется наутро дышать перегаром на других, особенно на товарищей по работе. Хотя любителей пображничать Эррол в их удовольствиях не одергивал: «Что я им, шериф, что ли».

Теплыми летними вечерами, когда воздух плыл звоном кузнечиков и заунывным гудением москитов, слетающихся на пахучую смесь сахара и пота попировать на телах людей, а от разгула музыки с потолка сыпалась пыль на толпу, как в ступор ушедшую в шум, запах и движение, Эррол Рич и мама Луиса совершали свой медленный танец, совершенно отмежеванный от неистовства окружающих ритмов, а живущий лишь биением их собственных сердец и слиянием тел, приблизившихся настолько, что временами казалось, будто их сердца пришли в унисон и они стали чем-то единым. Пальцы их сплетались, а ладони в полумраке вкрадчиво елозили по влажным от испарины спинам друг друга.

Иногда им этого бывало достаточно, а иногда и нет.

Когда бы ни сходились пути мистера Эррола и Луиса, мужчина всегда давал ему, тогда еще мальчишке, четвертак. Не забывал приветливо заметить, как Луис вырос, как хорошо выглядит, как им, должно быть, гордится мама.

А Луис неизвестно почему думал, что мистер Эррол им тоже, должно быть, гордится.

В ночь, когда Эррола Рича не стало, бабушка Люси, самая старшая и почитаемая женщина в доме, где рос Луис, заставила маму выпить бренди и вколола ей дозу морфина, чтобы та хоть как-то забылась. До этого мама безутешно проплакала всю неделю, с того самого дня, как услышала о том, что произошло между Эрролом и Маленьким Томом. Позднее Луису рассказывали, что в тот день под вечер она отправилась к Эрролу домой, а с ней увязалась ее сестра. Мама умоляла, чтобы он уехал, но Эррол ответил, что никуда не поедет: хватит, набегался. Он сказал, что все уладится. Сказал, что ходил к Маленькому Тому и извинился за содеянное. В компенсацию нанесенного ущерба отдал ему все, что сумел наскрести, – сорок с чем-то долларов, которые Маленький Том брюзгливо принял и вроде как простил Ричу некрасивую выходку. Выкладывать деньги, понятное дело, Эрролу было против души, но очень уж хотелось остаться там, где он исконно жил, и работать с людьми, которых знал и уважал. И любил. Такие слова Рич сказал матери Луиса, а Луис узнал их от своей тети, которая передала их ему лишь много лет спустя. По ее словам, при разговоре Эррол с мамой держались за руки, а тетя тогда вышла подышать воздухом, чтобы дать им побыть наедине.

Из лачужки Эррола мама вышла с посеревшим лицом, губы ее мелко дрожали. О том, что будет, она уже догадывалась; знал об этом и Эррол Рич, невзирая на то что Маленький Том на словах вроде как пошел на мировую. Мама прибрела домой и рыдала так, что в конце концов выплакала все силы и забылась за кухонным столом. Вот тогда бабушка Люси и решилась предпринять кое-что, чтобы облегчить ее страдания, и в те минуты, когда ее возлюбленный горел огнем, мама пребывала в ровной, непроницаемой тьме беспамятства.

В тот вечер питейная сараюха была на замке, а все темнокожие, кто работал в городишке, побросали работу и разошлись еще задолго до наступления сумерек. Собрав в круг свои семьи, они безмолвно сидели по домишкам и лачугам. Женщины стерегли сон малолетних детей или, сцепив ладони с мужчинами, сидели за ненакрытыми столами, в молчании уставясь на пустые незажженные очаги и печи. То, что грядет, они ощущали как медленную глухую жару предгрозья, от которого пугливо бежали, стыдясь и сердясь на себя за бессилие вмешаться, что-то предпринять.

Сидели и молчаливо ждали вести о том, что Эррол Рич покинул этот мир.

В ночь, когда не стало Эррола, Луис, помнится, проснулся у себя в закутке от звука грузноватых женских шагов за стенкой. Он тогда вылез из койки и, чувствуя под ступнями тепло половиц, подкрался к открытой двери их хибары. И увидел на крыльце свою бабушку – стоит, пристально смотрит куда-то в темноту. Луис ее позвал, а она не откликается. А в отдалении, тихонько, музыка – голос Бесси Смит. Бабушка ее обожала.

Бабушка Люси, с накинутым на плечи поверх ночнушки платком, сходит босыми ступнями во двор. Луис направляется следом. Темень вокруг уже не кромешная: там, в лесу, мутноватое свечение; что-то медленно горит. Силуэт человека, что мучительно корчится в снедающем его пламени. Он плавно движется сквозь лес, и листва за ним из живой становится черной, мертвой. Чувствуется вонь бензина и горелой плоти. Видно, как обугливается кожа, слышно жаркое, пузыристое шипение телесных жиров.

Не сводя глаз с Горящего Человека, бабушка простирает за спину руку, и Луис подает ей ладонь. Пальцы вплетаются в пальцы, и вместе с тем, как сжимается бабушкино пожатие, страх изникает, а остается лишь горе по страданию, которое сейчас испытывает тот человек. Гнева нет; он придет потом. Пока есть лишь ошеломительная печаль, что, ниспадая, обволакивает, словно темная плащаница. Бабушка шепчет какие-то слова и начинает плакать. Плачет с ней и Луис, и от этого плача пламя как будто затихает, сходит на нет. При этом Горящий Человек изрекает какие-то слова (для Луиса они неразборчивы), а затем его образ тускнеет. Остаются лишь запах и гаснущий отпечаток на сетчатке, как если б на свету резко закрыть глаза.

И вот, лежа без сна на кровати, вдали от мест, в которых вырос, слыша глубокое ровное дыхание спящего рядом друга и любимого, Луис чувствует знакомый запах – смесь бензина и паленого мяса – и снова видит, как шевелятся губы Горящего Человека. И часть слов, произнесенных им в ту далекую ночь, становится вроде как ясна.

«Жаль. Скажи ей, что я сожалею».

Остальное все так же невнятно: текуче, охвачено пламенем. Лишь еще два слова выделяются так, что их можно ухватить, хотя по-прежнему неясно, действительно ли верен смысл того, что доносится из безгубой дыры отверстого зева, или же это лишь то, во что он, Луис, хочет верить:

«Сын».

«Мой сын».

Внутри Эррола Рича бушевал огонь, и что-то от того огня в момент смерти Эррола передалось мальчику. Теперь оно горит в нем. Но хотя Эррол Рич находил возможность смиряться, мучительно удерживать это горение в себе, оно в конечном итоге все равно – и, по всей видимости, неизбежно – выплеснулось наружу и сожгло его. Луис же, подхватив, научился обходиться с ним бережно: он подпитывает пламя, а оно в свою очередь подпитывает его – филигранный баланс. Равновесие необходимо тонко соблюдать. Огонь надо поддерживать так, чтобы он не угасал, и те люди, которых Луис убивает, – это жертвы, что вынужденно приносятся для этой цели. Огонь Эррола Рича был багровым губительным пламенем. Пламень внутри Луиса белый и хладный.

Сын.

Мой сын.

По ночам Луис видит сны о Горящем Человеке.

А где-то там, в невесть какой дали, Горящему Человеку снится он.

Часть I

Земля упьется кровью этого мерзкого пожирателя мяса, когда он падет бездыханным, лишенным жизни моею стрелою.

Шримад Вальмики. «Рамаяна»

(ок. 500–100 г. до н. э.)

Глава 1

Сколько изуверств творится на свете. Столько убийств, столько жертв. Столько жизней пропадает и губится – изо дня в день, изо дня в день. Столько, что не счесть, а уж отследить из начала в конец и подавно. Одни из них очевидны: вот кто-то убивает свою подругу, а затем сводит счеты с жизнью – из раскаяния или же из-за своей неспособности лицезреть последствия содеянного. Есть такие, кто убивает из мести, – око за око, зуб за зуб: уличная шпана, гангстеры, наркодилеры. Каждое новое убийство неумолимо ведет к другому, еще более жестокому. Одна смерть влечет за собой следующую, простирая в приветствии бледнотную руку, склабясь при махе топора, вонзании лезвия. Существует цепь событий, которые в ходе следственных действий легко можно восстановить по хронологии.

Но есть и иные убийства, увязать которые меж собой непросто. Слишком замутнена связь – громадными расстояниями, прошествием лет, наслоениями этого ячеистого, подобного пчелиным сотам мира, где время тихо, неброско складывается само в себя.

Ячеистый мир не прячет секретов: он их скапливает. Это хранилище погребенных воспоминаний, полузабытых поступков.

В ячеистом мире все взаимосвязано.

«Св. Даниил» громоздился на Брайтуотер Корт, невдалеке от пещероподобных рестораций вдоль авеню Брайтон-Бич и Кони-Айленда, где пары всех возрастов имели обыкновение танцевать под песни на русском, испанском и английском, вкушать блюда русской кухни, пить кто водку, кто вино и смотреть варьете, которому вполне пристало бы выступать где-нибудь под Лас-Вегасом в отелях средней руки или на круизном теплоходе (а впрочем, «Св. Даниил» был одинаково далек и от тех и от других, в том числе и от этой мысли). Здание, где он размещался, выходило окнами на океан, а дощатый настил прибрежного променада, вдоль которого зазывно маячила троица ресторанов – «Волна», «Татьяна» и «Зимний сад», – был как щитом защищен от прохладного дыхания бриза и колючих песков пляжной зоны. Рядом здесь находилась игровая площадка Брайтона, где днем за каменными столешницами за игрой в карты чинно восседали старики, а неподалеку резвилась детвора – и мелкая, и уже не очень, все в одном месте. С запада и востока взрастали новые кондоминиумы – часть общей перемены облика, которую Брайтон-Бич претерпел за последние годы.

Однако «Св. Даниил» существовал по другим, более старым канонам и являл собою во многом другой Брайтон-Бич – тот, в котором до сих пор обретаются конторы, наживающиеся на тех, кто на «ты» с нищетой. Здесь вам и услуги по обналичке чеков с маржой в четверть от общей суммы и дальнейшей ссудой под такой же бешеный процент за «шевеление»; и магазины уцененки, где на прилавках пылятся лишь фаянс с треснутой глазурью да позапрошлогодние елочные украшения; и бывшие семейные продмаги, так называемые «мамас энд папас», где теперь заправляют личности, одни лишь протокольные хари коих вызывают подозрение, а не замурованы ли тут в подвалах останки тех самых мам и пап; и прачечные, где в завсегдатаях типажи, что насквозь пропахли улицами, а по приходе обычно раздеваются до несвежих трусов и сидят почти голышом в ожидании, пока их верхняя одежда прополощется, после чего, крутнув ее для блезира в сушилке (каждая минута – лишний четвертак), напяливают еще волглое тряпье на себя и уходят восвояси в облачке пара; и ломбарды, что с неизменным успехом торгуют выкупленными и невыкупленными вещами, поскольку всегда находится кто-то, желающий поживиться на несчастье другого; и витрины магазинчиков вовсе без вывесок, а лишь с щербатым прилавком внутри, так что постороннему и невдомек, что за бизнес может тут происходить (ну да ничего, свои знают, а чужим оно и ни к чему). Заведения эти в основном сошли на нет, ужались в закоулки, спрятались в непрестижные районы, все дальше и дальше от проспектов и моря, хотя те, кому их услуги нужны, всегда знают, где их сыскать.

А вот «Св. Даниил» остался. Выстоял. И по-прежнему считался клубом, даром что был строго «для своих» и имел мало общего с более импозантными собратьями на авеню. Со стальной решеткой на входе он занимал подвал старого особняка из бурого песчаника, окруженного ровесниками по застройке, такими же старыми и бурыми, – только в отличие от них не поддался веяниям и не высветлил своей ауры. Когда-то клуб представлял собой главный вход в более крупный жилой комплекс, однако изменения во внутренней структуре отгородили «Св. Даниила» от обоих его соседей, двух гораздо более привлекательных многоквартирных домов. И вот теперь торчал между ними угрюмцем, как какой-нибудь бедный родственник, бесстыдно протолкнувшийся локтями на семейную фотографию – мол, да, я неказист, ну и что с того? Хочу и буду здесь стоять.

Непосредственно над «Св. Даниилом» располагался раешник из разнокалиберных квартир. В одних ютились целые семьи, в других же места хватало только на одного жильца, и то такого, для которого приватность и незаметность значат больше, чем квадратура площади. Сейчас в этих квартирах никто не обитал, во всяком случае по своей воле. В некоторых из них складировалась всякая всячина – бухло, сигареты, бытовая электроника, контрафакт в ассортименте. Остальные служили местом перекантовки для юных (иной раз ну просто очень юных) проституток и в меру надобности их клиентов. Одна или две комнаты были обставлены чуть лучше, с претензией на дешевый шик. Там заодно хранились видеокамеры и кое-какое оборудование для съемки порнофильмов.

«Св. Даниил» считалось чем-то вроде имени, но официального названия у заведения не было. На табличке возле двери значилось «Приватный клуб общения», на английском и на кириллице. Хотя общением как таковым в этом помещении, похоже, особо не пахло. Здесь был бар, но, как правило, полупустой, а немногочисленные посетители ограничивались в основном кофе и коротали время в ожидании поступающих заданий – там-то сгрести навар, там-то кое-кого окучить с переломом костей. Экран телика над стойкой демонстрировал пиратские дивидишки, старые хоккейные матчи, иногда порнуху или, глубоко за полночь, когда дела уже сделаны, какой-нибудь фильм про героизм русских войск в Чечне, отражающих вылазки боевиков, реальных или мнимых. Вдоль стен тянулись полукруглые, обшитые пенопленом кабинки-стойла, посередине которых стояли пошарпанные столы: напоминание о временах, когда здесь действительно был клуб общения; место, где собравшиеся обсуждали дела на своей оставленной родине и передавали друг дружке газеты, прибывшие по почте или в чемоданах приезжих – кто на время, а кто и на постоянку. Интерьер разнообразили в основном советские плакаты пятидесятых, которые за пять баксов продаются в «Эр-би-си видео» на Брайтон-Бич.

С некоторых пор клуб попал в поле зрения полиции, но для установки «жучков» никак не удавалось проникнуть внутрь, а прослушка телефонов ничего толком не давала. Похоже, все сколь-либо серьезные дела здесь решались по одноразовым мобильникам, которые к концу недели скрупулезно менялись. Дважды на клуб совершалась облава – через проход сверху, – но улов оба раза составила лишь стайка усталых шлюх со своими клиентами. Все как один с трудом изъяснялись на английском, а документов не было почти ни при ком. Сутенеров копам арестовать не удалось, а женщины, понятное дело, в борделях легко заменимы.

Дверь «Св. Даниила» была надежно заперта изнутри. Попав наконец в помещение, копы застали там лишь скучливого бармена да парочку беззубых стариканов за игрой в покер на спички.

* * *

Дело было вечером, в середине октября. Снаружи давно стемнело. В клубе пустовали все кабинки, кроме одной. Там сидел некий украинец, известный как Поп. В свое время он три года отучился в православной семинарии, но затем открыл свое истинное призвание, состоящее по большей части в оказании услуг, о которых обычно положено рассказывать на исповеди. Неформальное название клуба символично отражало кратковременное заигрывание Попа с религией. Вероятно, это был своего рода намек на Свято-Данилов монастырь, считающийся в Москве одним из самых древних: оплот православия даже в пик сталинских, а затем хрущевских гонений, когда многие из священников стали ново мучениками, а мощи самого святого Даниила тайком переехали в Америку, чтобы избежать надругательства со стороны коммунистических иконоборцев.

В отличие от многих, кто на него работал, Поп говорил на английском почти без акцента. На берега Америки его выбросило с первым наплывом иммигрантов из Советского Союза, прилагавших немалые усилия для того, чтобы вживиться и постичь уклад этого нового для них мира. Попу еще помнились времена, когда Брайтон-Бич населяли по большей части старики в казенных многоэтажках с фиксированной квартплатой, а вокруг теснились обветшалые домишки для сдачи в аренду – дальний отзвук тех дней, когда в эти места одинаково влекло и иммигрантов, и нью-йоркцев – подальше от сутолоки Браунсвилля, восточного Нью-Йорка и манхэттенского Нижнего Истсайда, и поближе к морскому простору с его солоноватым, приятно оседающим в легких влажноватым воздухом.

Своей утонченностью Поп гордился. Он читал «Таймс», а «Вашингтон пост» нарочито игнорировал. Хаживал в театр. У себя в обители он не допускал ни порно по телику, ни пиратских ДВД. При нем телевизор был включен на «Би-би-си уорлд», иногда на Си-эн-эн. «Фокс ньюз» Поп недолюбливал за чрезмерную, как ему казалось, озабоченность внутренними делами, в то время как Поп любил воспринимать мир во всем его богатстве и многообразии. В дневное время он пил чай, а вечером только компот из чернослива. По натуре этот человек был амбициозен – принц, что жаждет стать королем. Он чтил стариков – тех, кто сидел еще при Сталине и чьи отцы создали преступный синдикат, который нынче достиг своего зенита в стране, отстоящей от их исторической родины на полсвета. Но, отвешивая поклоны, Поп заодно изыскивал способ найти на стариков управу, выбить почву из-под ног. Среди собственного поколения Поп прикидывал силу потенциальных конкурентов и готовил своих людей к предстоящему кровопролитию, которое неминуемо произойдет, по его указке или без. С некоторых пор в делах Попа стали происходить досадные осечки. Промахов можно было и избежать, да и вина в них не его. Точнее, не его одного. Но, к сожалению, находились такие, кто придерживался на этот счет иного мнения. Так что не исключено, что кровопролитие произойдет раньше ожидаемого.

Вот сегодня, например, день сложился неважнецки, а перед этим тоже была череда нескладух. Началось с того, что с утра произошла какая-то поломка в сортире – засор, что ли, – отчего в помещении до сих пор стоял тяжелый дух, хотя сама проблема вроде как рассосалась с приездом сантехников из доверенной конторы. В другой раз Поп, скорее всего, перебрался бы из клуба куда-нибудь еще, но сейчас было край как надо кое-что порешать, довести до ума, так что он был готов сидеть и среди этой вони, причем сидеть столько, сколько потребуется. Тем более что предстояла стрелка.

Сейчас Поп разложил перед собой на столешнице пасьянс из фотографий: полицейские «кроты», кое-кто из них говорит по-русски. Настроены решительно, и это как минимум. Надо бы их малость пошерудить, посмотреть, можно ли на них как-нибудь давануть, скажем, через семьи, родственников. А то круг полиции смыкается. Надо же. Годы, годы ходили вокруг, безуспешно принюхивались, выискивали, как подступиться, и, похоже, дело у них все-таки сдвинулось. Предыдущей зимой у Попа в Мэне откинулись двое, не считая пары посредников. Их уход на тот свет аукнулся тем, что в бостонском пироге у Попа оттяпали небольшой, но лакомый кусочек на рынке порнографии и проституции несовершеннолетних. Поп был вынужден свернуть оба этих сервиса, что неизбежно сказалось на объемах нелегального ввоза в страну детей и женщин. А что может быть хуже? Его – да и не только его – расходный материал из шлюх истирался, приходил в негодность, а свежее пополнение заполучить становилось все трудней. А это отток денег – кому ж такое понравится? При этом страдали и другие, но вину – Поп об этом знал – вешали на него. Сегодня в его клубе – его обители – пахло нечистотами, а завтра, глядишь, на него самого выйдут и навесят тех четверых покойников.

Однако мир не без добрых вестей. Через своих Поп услышал, что из всех этих проблем можно вроде как устранить хотя бы одну. Вся каша, говорят, заварилась из-за какого-то там частного детектива в Мэне, которому, видите ли, все неймется. Убрать его – не значит избавиться от полиции (наоборот, давление на какое-то время может даже усилиться), но это, по крайней мере, остережет преследователей и тех, кто готов соблазниться и не ровен час дать против него, Попа, показания. Да и вообще на душе станет хоть немного светлей: мелочь, а приятно.

– Шеф, тут к тебе двое! – отвлек от мыслей окрик со входа на родном русском языке.

* * *

За неделю до этого в офис фирмы «Большой Эрл: услуги по очистке и дренажу» на Ностранд-Авеню прибыл некто. Отчего-то миновав устеленный ярким ковролином, благоухающий дезодорантом холл, на территорию предприятия он, обогнув здание, проник через хоздвор, где стояли мусорные баки, а запах был ну совсем не ароматный.

Здесь визитер вошел в гараж и по лестничке поднялся к остекленному, похожему на будку помещению. Внутри там находились офисный стол, разномастные картотечные шкафы и две пробковых доски с приколотыми квитанциями, бланками и мелкой всячиной на липучке. Довершали убранство два календаря – оба прошлогодние – с женщинами в разных стадиях раздетости. За столом сидел худой, с гнедым пробором, дылда в белой, но не совсем свежей рубашке и попугайском желто-зеленом галстуке. В руках у дылды дрыгалась ручка, с которой он возился так самозабвенно, как это может лишь курильщик, отчаянно (хотя скорее всего временно) борющийся со своим пристрастием к никотину.

Видя, что дверь открывается, хозяин будки поднял глаза и поглядел на гостя. Тот был ростом пониже среднего, в наглухо застегнутом бушлате, драных линялых джинсах и кроссовках, красных, как шапочка у одноименной героини из сказки. Запущенная щетина по длине уже начинала напоминать бородку, но видно было, что этот человек путем тщательного ухода намеренно делает так, чтобы она смотрелась именно как щетина, и именно запущенная. Как такого назвать? «Оборванец» – единственное слово, что приходило на ум.

– Завязать пробуете? – сочувственно спросил гость.

– В смысле?

– В смысле, боретесь с курением?

Дылда посмотрел на ручку в своей правой руке, да с таким удивлением, будто ожидал увидеть там сигарету.

– Да, точно. Жена уже который год пилит, житья не дает. Да и доктор тоже. Я и подумал: может, вправду попробовать.

– Тогда лучше никотиновый пластырь.

– Да вот никак не соберусь. Чем, так сказать, могу?

– Эрл на месте?

– Эрл умер.

– Да ну, – выразил лицом оторопелость визитер. – Когда это он успел?

– Пару месяцев назад. Рак легких. – Дылда смущенно кашлянул. – Я потому, собственно, и сам решил бросить. Меня звать Джерри Марли, я брат Эрла. Сюда пришел на подмогу, когда Эрл стал плох, да вот засиделся. Эрл ваш друг?

– Знакомый.

– Н-да. Сейчас он, наверное, в лучшем мире.

Гость оглядел комнатку. За стеклом двое работников в масках и комбинезонах прочищали трубы, какие-то агрегаты. Учуяв пованивание, визитер поморщил нос.

– Просто не верится, – сказал он.

– И тем не менее это так. Так чем могу?

– Вы сливные трубы прочищаете?

– Ну а как же.

– Ага. Ну а если прочищаете, то вы наверняка знаете, и как их забивать.

С минуту Джерри озадаченно моргал, а затем его растерянность сменилась гневом. Он порывисто встал из-за стола.

– А ну вон отсюда, пока я копов не позвал! Мне дело делать надо, черт возьми. А не якшаться с теми, у кого на уме всякие пакости.

– Гм. А вот ваш брат, насколько мне известно, был с людьми не настолько уж щепетилен.

– А ну не сметь про моего брата! – поперхнулся от негодования Джерри.

– Да нет, я не то чтобы обидеть. Мне эта черта, наоборот, в нем нравилась. Она делала его полезным.

– Мне насрать, что ты говоришь! А ну топай отсюда, ты…

– Я, наверное, представлюсь, – учтиво сказал визитер. – Меня звать Ангел.

– Да мне нас… – Марли осекся, поняв, что интимность своих переживаний в некотором смысле уже выразил.

А потому медленно сел на место.

– Мне кажется, Эрл мог при вас меня упоминать. Не припомните?

Марли кивнул. Сейчас лицо у него было чуточку бледнее, чем за секунду до этого.

– Да-да, теперь вспомнил. Определенно вспомнил. Вас и, кажется, еще одного парня.

– Ах да, он тоже здесь. Только он… – Ангел помедлил, подыскивая нужное слово: – Он как бы почище, чем я. Не хочу никого обижать, но на нем одежда подороже, чем на мне. И чем на вас. А запах, знаете ли, имеет свойство впитываться в ткань.

– Конечно-конечно, – мелко закивал Марли. Он теперь частил и никак не мог остановиться: – Я уж теперь его, запах этот, толком и не замечаю. Жена, так она сразу, как только я домой прихожу, заставляет меня раздеваться прямо в гараже, и прямиком в душ. Но и тогда, она говорит, от меня все равно попахивает.

– Женщины, – сказал со знанием Ангел. – У них на это нюх.

Возникла минутная пауза – почти дружеская, только Джерри вдруг так зверски захотелось курить, что, пожалуй, его бы не остановил никто из смертных.

– Гм, – кашлянул Ангел. – Так вот я насчет сливов…

Марли остановил его поднятой рукой:

– Не возражаете, если я закурю?

– Мне казалось, вы собирались бросать, – заметил Ангел.

– Мне тоже.

– Работа у вас, видимо, нервная, – рассудил, пожимая плечами, Ангел.

– Бывает, бывает, – торопливо согласился Марли.

– Не хотел бы вносить для вас дополнительный стресс.

– Да боже упаси.

– Но мне, видите ли, нужна услуга. А я в долгу не останусь.

– Да? И в чем это выразится?

– В том, что если вы мне ее окажете, я к вам больше не приду.

Джерри раздумывал не дольше секунды.

– Считаю сделку справедливой.

Взор Ангела подернула печаль. Честно сказать, его уязвляло, что все вот так быстро, а главное, почти одинаково отзываются на это предложение.

Марли как будто угадал причины его задумчивости.

– Ничего личного, – примирительно, с ноткой извинения добавил он.

– Конечно нет, – вздохнул в ответ Ангел, а у Джерри возникло ощущение, что гость сейчас мыслями где-то далеко-далеко. – Иного и не бывает. Никогда.

* * *

Разговор с теми двоими, что спустя неделю явились в берлогу Попа, вышел не вполне таким, как он ожидал. Но известно: человек предполагает, а бог располагает. Первым в клуб зашел негр в сером костюме – без единой морщинки, словно впервые надетом. Черные кожаные туфли – дорогущие – поблескивали мягким глянцем, черный шелковый галстук под воротником снежно-белой сорочки завязан безупречным узлом. Негр был чисто выбрит и источал слабый аромат гвоздик и фимиама – особо приятный для обоняния в этом оскверненном нечистотами помещении.

Следом шел некто ниже ростом (латинос, что ли, бог его ведает…), с обаятельной улыбкой, слегка отвлекающей наблюдательный глаз от того, что одежда на этом субъекте знавала лучшие времена: безликая затертая джинса, разбитые кроссовки и стеганый бушлат – возможно, что и добротный, но куда более к лицу кому-нибудь лет на двадцать моложе и на пару размеров крупнее.

– Чистые, – буркнул Василий после того, как оба вошедших, на вид вроде незлобивые, были им чутко общупаны.

Василий, с его обманчиво нежными чертами и сложением, двигал руками с таким же шулерским изяществом и проворством, с каким играл в карты. У Попа он был одним из самых доверенных подручных. К тому же тоже с Украины. Имелись у него и сметливость, и амбиции, хотя не такие, чтобы Василий мог представлять угрозу своему благодетелю.

Поп кивком указал на пару стульев с той стороны стола. Те двое сели.

– Плеснуть чего-нибудь? – лаконично спросил Поп.

– Мне ничего, – ответил негр.

– А мне шипучку, – сказал второй. – Колу. Только чтобы стакан был чистый.

При этом он все так же улыбался. Развернувшись, он игриво подмигнул бармену, который в ответ лишь насупился.

– Ну так чем могу быть полезен? – перешел к делу Поп.

– Я бы поставил вопрос иначе, – сказал тот, улыбчивый. – Чем можем быть полезны мы?

– Вы – мне? – даже как-то растерялся Поп. – Ну… можете тут, если хотите, прибраться. За пиццей сбегать. А?

Свита Попа отозвалась одобрительным гоготом: трое громил плюс бармен. Двое за стойкой, с неразлучными кофейными чашками; Василий позади и чуть справа от визитеров. Вид у него какой-то… тревожный, что ли. А впрочем, он всегда такой. Пессимист по натуре, а может, реалист – неизвестно, что из этого перевешивает. Хотя что тут гадать: поживем – увидим.

У малыша (назовем его так) улыбка малость поблекла.

– Мы здесь, собственно, насчет бумаги.

– Бумаги? Это какой еще – салфетки, что ли? С указанием маршрута?

Снова гогот, уже более откровенный.

– Бумаги насчет детектива по фамилии Паркер. Мы слышали, вы хотите его убрать. А мы бы предпочли, чтобы об этом речи больше не шло.

Гогот прекратился. Поп был в курсе, что эти двое собираются перетереть с ним этот вопрос, поэтому их начальный ход не сказать чтобы стал неожиданностью. Обычно обсуждение таких вещей Поп оставлял Василию, да вот только ситуация не вполне обычная, и этих двоих простыми людьми не назовешь. До Попа заблаговременно довели, что с ними обращаться нужно с известной долей уважения, но это его обитель. Он здесь хозяин, а потому имеет право их слегка подразнить. Уважать нужно тех, кто проявляет к тебе почтение, а эти двое что-то уж больно много себе позволяют. Тут и осерчать можно. И, заметьте, жизнь того детектива они не выпрашивают, а прямо-таки втюхивают Попу, как ему вершить свои дела.

Бармен поставил перед малышом колу. Тот, пригубив, недовольно поморщился:

– Теплая.

– Дай ему льда, – распорядился Поп.

Бармен кивнул. Один из громил возле барной стойки, перегнувшись, зачерпнул стаканом лед из ведерка и протянул бармену. Тот пальцами вынул из стакана два кубика и уронил их в колу. Брызги из стакана окропили малышу джинсы.

– Ай как некрасиво, – укорил тот. – И к тому же негигиенично, даже в таком, блин, дурно пахнущем гадюшнике.

– Мы знаем, кто вы, – повернул разговор Поп.

– Извините, не понял?

– Я сказал, мы знаем, кто вы.

– То есть?

– Ты Ангел, – указал на мелковатого растрепу Поп. – А ты, – его палец двинулся чуть влево, – зовешься Луисом. Ваша репутация летит впереди вас, как, наверное, принято говорить в данных обстоятельствах.

– Нам воспринимать это как похвалу?

– Видимо, да.

Ангел опять заулыбался. И тут впервые заговорил Луис.

– Бумагу нужно спалить, – со спокойной властностью сказал он.

– Это зачем? – спросил Поп.

– Тот детектив недоступен.

– Чьим, интересно, указанием?

– Моим. Нашим. И не только.

– Что значит «не только»?

– Если б я сказал, что не знаю, а тебе один хрен все едино, ты бы мне поверил?

– Всяко может быть, – уклонился от ответа Поп. – Но он понаделал мне тьму головняков. Так что маляву посылать придется.

– С ним были и мы. На нас ты тоже думаешь ее посылать?

Поп лукаво погрозил пальцем.

– Вы-то как раз ни при чем. Мы ж профессионалы. И знаем, как делаются дела.

– В самом деле? Я не думаю, что мы в одном бизнесе.

– Вы себе льстите.

– Тебе-то льстить себе нечем.

Поп если и был уязвлен, то не показал виду. Хотя готовность этих двоих дружно нозить, даром что они не вооружены, откровенно удивляла. Надо же: какая спесь, да и поступают не по понятиям.

– Обсуждать нам нечего. Малявы на детектива нет.

– Как это понимать?

– Свои туфли я драю сам. Сам же вершу и закон. Мне незачем кого-то нанимать для того, что я могу сделать собственными руками.

– Тогда между нами нелады.

– Только если вы сами на это пойдете. – Поп заговорщически подался вперед: – Хотя вам это надо?

– Мы просто хотим спокойной жизни.

Поп раскатисто рассмеялся.

– Мне кажется, это было бы скучно. Во всяком случае мне.

Его пальцы гуляли по фотографиям, разложенным на столе.

– Твои знакомцы? – поинтересовался Луис.

– Полицейские.

– Пустишься за тем детективом – наживешь на свою голову проблем не только с нами, но и с ними. Они народ упорный. А уж как на шею сядут, так их оттуда уже не стряхнуть: удавят.

– Я чего-то не понимаю, – потерял наконец терпение Поп, – ты вообще за кого со мной перетираешь: за того своего детектива? Что-то, куда ни кинь, уж больно многое тебя заботит: и я, и дела мои, и полиция.

– Верно, – невозмутимо сказал Луис. – Мы граждане заботливые.

– Вот как? А какой мне за это интерес?

– Наш уход.

– И всё?

– И всё.

Поп картинно повел плечами:

– Что ж, ладно. Будь по-вашему. Ради вас я его отпускаю.

Луис не пошевелился. Рядом с ним напрягся Ангел.

– Прямо вот так ради нас? – с ноткой язвительности спросил Луис.

– Прямо вот так. Не хочу бед от людей вашего э-э… калибра. Может, разве где-нибудь по дороге вы в ответ окажете услугу и мне.

– Не думаю, но мысль сама по себе приятная.

– Ну что, выпивать не будете?

– Нет, – ответил за двоих Луис. – Выпивать не будем.

– Ну, раз такое дело, тогда разговор закончен. – Поп откинулся на стуле и сложил руки на своем выпяченном брюшке.

При этом он как бы невзначай оттопырил левый мизинец. Рука Василия, стоящего за Ангелом и Луисом, потянулась за спину – туда, где за ремень был заткнут ствол. Двое громил у стойки тоже поднялись, собираясь вынуть оружие.

– Я ж тебе говорил: он на это не пойдет, – попенял Ангел Луису. – Даже если согласится на словах.

Вместо ответа Луис кольнул его взглядом и, подхватив со стола стакан колы, поднес к губам, но пригублять медлил.

– Знаешь, ты кто? – строптиво произнес он. – Стратег, крепкий задним умом.

На излете фразы Луис пришел в движение, восхитительно изящное в своей слитности (Василий бы им, пожалуй, восхитился, если б дожил). В момент вставания рука Луиса скользнула под столешницу и обратно вынырнула уже с «глоком», припрятанным там несколько раньше сопроводителем бригады сантехников. Параллельно другая рука Луиса вмяла стакан в лицо Василия, который успел выхватить свой пистолет, но не успел его применить. От впившихся в грудь двух пуль Василий всем телом сломанно отогнулся назад, но Луис его подхватил и, используя труп как прикрытие, выстрелил по двум громилам у стойки. Один успел пальнуть встречно, но пуля вонзилась поверх головы Луиса в деревянную опанелку. Через считаные секунды живых в клубе оставалось уже четверо: Поп, бармен и те двое, что готовы были их прикончить.

Поп не шевелился: на него был уставлен второй ствол, выхваченный из-под стола Ангелом. В секунды короткой расправы у себя за спиной этот растрепа сидел неподвижно. Своему партнеру он доверял так же, как его любил: безгранично.

– И все это из-за какого-то частного детектива? – укоризненно спросил Поп.

– Он наш друг, – ответил Ангел. – Но дело даже не в этом.

– Тогда в чем? – взвешенным голосом переспросил Поп. – В чем бы оно ни состояло, мы ведь можем обо всем договориться. Вы всё мне доказали, а я всё понял. Ваш друг в безопасности.

– Думаешь, мы тебе поверили? Если честно, мне кажется, ты не из тех, кто прощает.

– Если кажется, креститься нужно. Шутка. Я просто из тех, кто хочет жить.

– Вообще я люблю амбициозных, – признался, подумав, Ангел. – Только амбициозность у тебя какая-то… узконаправленная.

– Зато широкоохватная.

– Надо полагать.

– Что же касается здесь произошедшего, то вот что вам скажу: явите мне милость, и милостью вам воздастся.

– Вряд ли, – усомнился Ангел. – Я видел, что произошло с теми малолетками, которых ты отдал в аренду. Знаю, что с ними делали и что с ними сталось. А потому не думаю, что ты заслуживаешь милосердия.

– Так это ж бизнес, – пожал плечами Поп. – Ничего личного.

– Просто забавно, насколько часто мне доводится это слышать, – вздохнул Ангел.

Мушка его пистолета медленно тронулась вверх, через выпуклый живот Попа, минуя сердце, горло, и наконец остановилась у него на лице.

– А вот это не бизнес. Это личное.

Выстрелив Попу в голову, Ангел поднялся. Луис сейчас держал на прицеле бармена, что морской звездой распластался на полу.

– Вставай, – сказал Луис.

Начав было подниматься, бармен получил от Луиса пулю и под его бесстрастным взглядом упал на замызганный ковер, где застыл в позе эмбриона.

– Зачем? – медленным взглядом посмотрел на партнера Ангел.

– Так надо. Сегодня свидетелей не берем.

Луис быстро и бесшумно двинулся к выходу, Ангел за ним. Он первым открыл наружную дверь и, украдкой выглянув наружу, кивнул Луису. Вместе они побежали к припаркованному через улицу «Олдсмобилю».

– И что? – забравшись на пассажирское сиденье, обидчиво спросил Ангел Луиса, который сейчас вставлял ключ в зажигание.

– Да ничего. Думаешь, он там только колу подавал? Не знал, какими делишками ворочал его босс, как к нему притекало бабло?

– Наверное, знал.

– Ну так нечего было туда на работу устраиваться. Поискал бы где-нибудь в другом месте.

Машина отчалила от бордюра. В этот момент соседние с баром двери отворились, и оттуда появились двое со стволами. Мужчины, по всей видимости, собирались открыть огонь вдогонку, но «Олдсмобиль» резко свернул влево и скрылся за поворотом.

– Ты как думаешь, нам теперь быть настороже?

– Я вот как думаю: он взял на себя лишку. Притянул к себе внимание. Его дни и так были уже сочтены. А мы просто ускорили неизбежное.

– Ты уверен?

– Теперь-то уж чего гадать. Но кому-то там мы как пить дать оказали услугу, и не только Паркеру. Для них проблема решена, ручки чистые.

– И опять можно ввозить в страну детишек.

– Этой проблемой займемся погодя.

– Пообещай, что мы ей займемся, не отскочим в сторону.

– Обещаю, – рыкнул Луис. – Будем делать все, что получится.

«Мобиль» напарники бросили в четырех кварталах и пересели в свой родной «Лексус». В машине, кстати, был установлен «Сириус» – спутниковая радиосистема, по которой Ангел и Луис могли на свое усмотрение выбирать каналы. Договоренность была такая: в порядке очередности один рулит процессом, а другой не имеет права лажать или брюзжать. Сегодня очередь рулить была Ангела, и всю обратную дорогу на Манхэттен в машине играла «Первая волна».

Так что путь домой протекал, можно сказать, в непринужденной тишине (не считая грома динамиков).

А тем временем к югу отсюда постепенно выковывалось второе звено в цепи убийств.

* * *

На момент, когда вошел хищник, людей в баре было всего ничего. Свою добычу хищник наметил почти тотчас: унылого толстяка с сутулыми скругленными плечами, лысого и потного; в грязно-зеленых штанах, уже скоро месяц как не знающих утюга или прачечной, и в грубых бурых башмаках, за которые годы назад он, в его понимании, выложил уйму денег, а теперь вот не мог наскрести хотя бы на то, чтобы купить себе новые. Толстяк понуро сидел и нянчил в руке стакан с бурбоном (янтарной жидкости на донышке меньше чем с ноготок, остальное подтаявший лед). Наконец он со вздохом эту смесь намахнул. Бармен из вежливости спросил, подлить ли еще. Толстяк полез за кошельком, долго в нем рылся, что-то прикидывал. Наконец кивнул. В стакан щедро плеснулось (на самом деле щедрость просчитанная: вискарь был из самой дешевой бутылки).

Хищник вобрал в себя все портретные детали толстяка. Пухлые короткие пальцы с ободком на том месте, где когда-то, по всей видимости, было обручальное кольцо. Двойные обручи сала на боках. Пузо, перевисающее через дешевый ремень из кожзама. Темные потеки на рубахе под мышками. Матовый блеск пота на щеках, лбу и лысой макушке.

Все потеешь и потеешь, да? Потеешь даже зимой от усилия таскать свою рыхлую студенистую тушу? Усилия, с которым неизвестно как справляется сердце. Летом употеваешь в майке и шортах, а когда выпадает снег, преешь под слоями одежды. Как, интересно, смотрелась твоя жена? Такой же жирной и противной, как ты, или она все-таки пыталась следить за фигурой, в надежде, что сможет привлечь кого-нибудь повидней, пока ты в отъезде, даже если этот «кто-то» просто попользует ее всего на одну ночь? (А уж она-то в эту ночку выжмет из него все, что можно.) Думаешь ли ты о таких вариантах, мотаясь из городишка в городишко, с трудом наскребая на жизнь? Всегда хохочешь никчемно громко, скрепя сердце платишь за выпивку, которой не позволяешь самому себе, но проставляешься кому-то в кабаках, лелея мысль, что на тебя клюнут, тебя заприметят, приголубят, что-нибудь закажут, купят? Всю свою жизнь ты провел в бегах, убогий человечишка, извечно уповая на то, что настанет грандиозный прорыв, но он так и не настал. Что ж, хочу тебя обрадовать: твоим тяготам близится конец. Я – твое избавление.

Хищник заказал себе пива, но пригубил его буквально для вида. Ему не нравилось, как оно притупляет умственные способности: это мешало в работе, чем он не мог поступиться ни на йоту. Исподлобья хищник крадучись оглядывал себя в зеркало напротив стены: высокий, волосы с проседью, поджарое тело скрыто под кожаной курткой и черными слаксами. Кожа желтовато-землистая. Ему нравилось следовать за солнцем, но выбранное поприще не всегда допускало такую роскошь.

Ведь нередко бывает так, что убивать приходится в местах, где солнечный свет отсутствует, а по счетам приходится платить.

Вместе с тем надо признать, что улов в последние несколько месяцев скуден. И это по-своему тревожит. Ведь все было совсем не так. Когда-то у хищника была внушительная репутация. Он был Жнецом, а это звание обладало определенным весом. Репутация все еще держалась, но в каком-то смыслесрабатывала уже в минус. Жнец был известен как человек с определенными аппетитами, которые просто научился встраивать в работу. Но иногда они одерживали над ним верх. Хищник осознавал, что за истекший год не раз переходил грань. Убийство должно было совершаться просто и быстро, а не с затяжкой и болезненно. Это вызывало сумятицу и гневило тех, кто его нанимал. С той поры работа стала уже не такой изобильной, а без работы аппетиты Жнеца нуждались в другом выходе.

За добычей он обычно ходил два дня: практика, а заодно удовольствие. Про себя привычно именовал свою добычу убоиной. «Цель», «жертва» – таких слов для него не существовало, как и слова «потенциальный». Тоже мне термин. Для Жнеца, как только он фокусировался, убоина была уже мертва. В данном случае имело смысл присмотреть для себя кого-нибудь более достойного (если хотите – интересного), но именно этот толстяк показался хищнику особо отталкивающим: стойкая привонь печали и неудачливости, дающая понять, что мир без него не обеднеет. Своим видом и поведением толстяк влек хищника к себе примерно так, как самое медленное животное в стаде притягивает внимание гепарда.

Так они и пребывали, хищник и его добыча – в одном и том же месте, за слушанием одной и той же музыки, уже почти час, – пока толстяк не поднялся отлучиться в туалет. Настало время закончить танец, начавшийся сорок восемь часов назад. Танец, о своем участии в котором толстяк даже не догадывался. Хищник тронулся за ним следом, держась в десятке шагов за спиной. Он терпеливо дождался, пока дверь в мужской туалет не перестанет хлябать в своей притолоке, и лишь после этого вошел. Внутри находился один лишь толстяк – стоял у писсуара с лицом, искаженным усилием и болью. Должно быть, проблемы с мочевым пузырем. А может, камни в почках. Ничего, мы положим всему этому конец.

Приближаясь, хищник попутно подмечал: двери в обе кабинки открыты. Внутри никого. Нож был уже у него в руке. Хищник удовлетворенно заслышал сухой щелчок: лезвие выкинулось в рабочее положение.

Спустя секунду звук повторился, и тут до хищника дошло, что первый щелчок исходил не от его, а от какого-то другого лезвия. Чьего? Скорость каждого движения возросла. С внезапно пересохшим горлом хищник почувствовал, как неистово бьется сердце. Но теперь двигался и толстяк. Правая рука слилась в розово-серебристую дугу, и вслед за колющим ударом в грудь хищник ощутил спазм боли, полыхнувший по всему телу, сковав его, словно льдом, отчего ноги при попытке двинуться не подчинились сигналам мозга. Вместо того чтобы отпрыгнуть, хищник нелепо опрокинулся на холодную влажную плитку пола, выронив из онемелых пальцев правой руки ставший вдруг невыносимо тяжелым нож, а левой стиснув рогатую рукоятку лезвия, которое сейчас впилось ему в сердце. Из раны струей хлестнула кровь и пошла растекаться по полу. Видно было, как от растущей лужи бережно отступили те бурые башмаки.

Изо всех своих убывающих сил хищник поднял голову и вперился в лицо толстяка, который теперь таковым вовсе не являлся. Жир превратился в мышцы, покатые плечи распрямились. Потливость и та исчезла, испарившись в вечерней прохладе. Остались лишь смертоносность и цель, и обе на миг слились воедино.

Теперь на шее своего убийцы хищник различал зарубцевавшиеся следы ожогов. Как видно, этот человек когда-то жестоко горел. Чувствуя, что жизнь уходит, беспомощно изливается из тела, хищник тем не менее пытался привести в порядок мысли, заполнить провалы памяти.

– Эх Уильям, Уильям, – с мягким укором произнес толстяк. – Разве можно быть таким беспечным? Никогда нельзя путать бизнес и удовольствие.

Хищник издал горлом булькающий звук, губы шевельнулись. Толстяк, судя по всему, почувствовал, что он пытается сказать.

– Кто я такой? – уловил убийца ход мысли умирающего. – Значит, не помнишь. А ведь мы когда-то были знакомы. Годы изменили меня: возраст, чужие делишки, скальпель хирурга. Мое имя – Блисс.

Хищник, что-то вспомнив, страдальчески повел глазами. Скрюченные пальцы заскребли по полу в тщетной попытке дотянуться до ножа. Секунду-другую Блисс молча смотрел, а затем нагнулся и, провернув лезвие у хищника в сердце, вынул нож и отер лезвие о рубашку мертвеца. После этого из внутреннего кармана он извлек небольшую стеклянную бутылочку и, подставив ее к отверстой ране, нажатием усилил кровоток. Когда бутылочка наполнилась, Блисс навернул на нее крышечку и покинул туалет, на ходу снова придав своему телу вид апатичного, потного вместилища души. Души хронического, обреченного неудачника. Никто – даже бармен – не поглядел вслед, когда толстяк уходил, а к тому времени, как был найден труп хищника и вызвали полицию, Блисс был уже далеко. Невесть где.

* * *

Последнее в череде убийств произошло на полоске голой земли в тридцати километрах южнее реки Святого Лаврентия, на севере Адирондакских гор[28]. Когда-то эту землю сформировали пожары и засухи, фермерство и железные дороги, подрывы породы и рытье шахт. Какое-то время добыча железной руды была делом более прибыльным, чем валка леса, и по лесным просекам здесь мчались паровозы – так, что только искры из труб, – отчего нередко случались пожары, порой такие, что для борьбы с ними задействовалось до пяти тысяч человек.

Одна из подобных дорог, сейчас давно уже брошенная, вилась через лес из болиголова, клена, березняка и молодого бука, а потом выныривала на поляну – остатки грандиозного лесного пожара 1950 года, после которого железнодорожная ветка уже не восстанавливалась. Среди бурелома невредимым торчал один болиголов. Под ним на влажной земле сейчас стоял коленопреклоненный человек. Рядом с ним находился могильный камень. Выбитое на камне имя коленопреклоненный прочел, когда его сюда притащили. Ему его высветили фонариком, а затем началось избиение. В отдалении виднелся дом, верхние окна светились. Человеку показалось, что там за стеклом кто-то сидит, наблюдая, как жертву методично, с расстановкой метелят кулаками.

Его взяли в хибаре возле Лейк-Плэсид. С ним была девушка. Плененный попросил ее не трогать. Девушку связали, сунули в рот кляп и оставили плакать в ванной. То, что ее не убили, – снисхождение слабое, но к плененному не проявляли и этого.

Видел он уже с трудом. Один глаз заплыл полностью, и на этом свете, пожалуй, уже не раскроется. Губы были расквашены, зубы выбиты. Сломаны ребра – сколько именно, не разобрать. Кара обстоятельная, но не садистская. Похитителям требовалась информация, и через какое-то время они ее получили. После этого избиение прекратилось. Человек стоял, утопая коленями в земле и предвидя скорое расставание с жизнью.

Со стороны дома приближался мини-вэн. Подъехав по изрытой колеями грунтовке к могиле, он остановился. Задние дверцы открылись, и послышалось урчание мотора: оттуда на землю опустился пандус.

Коленопреклоненный повернул голову. По пандусу медленно съезжала инвалидная коляска с костлявым старческим силуэтом. Фигура была укутана одеялами, как какой-нибудь младенец-переросток, а голову от вечерней прохлады защищала красная шерстяная шапочка. Лицо почти полностью скрывала кислородная маска – во всяком случае нос и рот. Кислород подавался из приделанного к спинке коляски баллона. Различались лишь водянистые карие глаза. Коляску толкал мужчина на пятом десятке, остановившийся, когда она оказалась в полуметре от коленопреклоненного.

Старик крупно дрожащими пальцами снял маску.

– Ты знаешь, кто я?

В ответ последовал кивок, но старик продолжал говорить, как будто не получил ответа. Его палец указывал на надгробие.

– Мой первенец, – сказал он. – Мой сын. Ты убил его. За что?

– Какая тебе разница? – разбитыми губами произнес коленопреклоненный.

– Существенная.

– Пшел к черту, – устало ответил коленопреклоненный. Губы снова начали кровоточить. – Я сказал им все, что знаю.

Старик поднес к лицу маску и заговорил лишь после того, как сделал сиплый вдох.

– Я долго тебя искал, – сказал он. – Ты спрятался хорошо, вместе с остальными виновными. Трусы, все до единого. Ты думал, я полностью уйду в свое горе, но этого не произошло. Я ничего не забыл и искал, не переставая. Я дал обет, что его могила будет полита их кровью.

Коленопреклоненный отвел глаза и плюнул на землю возле надгробия.

– Кончай, – бросил он. – Мне до твоего горя дела нет.

Старик поднял немощную руку. На коленопреклоненного сзади пала тень, и в спину его впились две пули. Лицом вперед он рухнул на могилу, и его кровь начала впитываться в землю.

– Ну вот, – удовлетворенно кивнул сам себе старик. – Началось.

Глава 2

Уилли Брю стоял в туалете «Нейта» и пялился на себя в слегка помутневшее зеркало над чуточку покорябанной раковиной. Нет, на шестьдесят он все-таки не выглядел. При правильном освещении можно хоть и с натугой, но дать пятьдесят пять. Ну ладно, пятьдесят шесть. Только где его взять, правильное освещение. Не в барном же сортире, где свет такой яркий, что даже отливаешь, будто под полицейским надзором.

Уилли был лыс. Волосы в массе своей повылезли у него к тридцати годам. После этого что он только не перепробовал, чтобы замаскировать свою лысину: и начесы, и головные уборы, и даже парик. Выбрал себе дорогой, из волокон а-ля натюрель. Да только вот с расцветкой, как видно, ошибся: даже ребятня тыкала в него пальцами и смеялась. А работнички из соседних мастерских, когда толком нечем было заняться (для этого они улавливали каждый момент), вменили себе за правило собираться и ехидно подмечать, какими оттенками рыжины отдает голова Уилли, когда он проходит через освещенные и затененные места гаража. Уилли и других забот хватало, помимо того, чтобы служить посмешищем для лодырей и придурков с Кони-Айленда («Идите полюбуйтесь на чудо света: мужичина в паричине. Все цвета радуги…»). В общем, через полгода он тот парик выкинул. И теперь скромно довольствовался хотя бы тем, что голова не слишком бликует на публике.

Уилли легонько потянул себя за брылья. Вокруг глаз и рта пролегали глубокие морщины, которые могли бы сойти за «морщинки-смешинки», если б Уилли по натуре был смехачом, а он им не был. Беглый подсчет морщин наталкивал на вывод: это с каким же юмором надо воспринимать мир, чтобы они образовывались в таком количестве. Так смеяться над действительностью, с причиной или без, мог разве что отъявленный идиот. А им Уилли тоже не был. На носу отчетливо виднелась красная сеточка сосудов (наследие бурного среднего возраста), а во рту «посмывало» изрядно зубов. Плюс к этому где-то на своем жизненном пути Брю нажил пару лишних подбородков.

Короче, куда ни кинь, а все же тебе шестьдесят, не меньше. Так что не лги самому себе хотя бы в свой день рождения.

Вместе с тем зрение у Уилли оставалось хорошим, что лишь давало ему более четкую картину собственного старения. Интересно, а как обстоит с теми, у кого зрение неважнецкое: видят ли они себя в истинном свете? В каком-то смысле плохое зрение – эквивалент тех самых мягких фокусов, которые используют для съемки кинозвезд. Тогда можно иметь посередине лба хоть третий глаз, и при условии, что он видит не лучше двух остальных, тупо убеждать себя, что смотришься не хуже Кэри Гранта.

Уилли отступил на шаг и изучил в зеркале свой «бемоль», пробно обхватив его руками на манер будущей матери, горделиво озирающей зреющий плод, – образ, заставивший Уилли тут же убрать руки и даже отереть их о штаны, как будто его застали за чем-то непотребным. «Бемоль» у него, надо сказать, наличествовал всегда. Вот такой он человек (справедливости ради заметим, не он один). Уже при выходе из утробы вид у Уилли был такой, будто рацион его состоял исключительно из пиццы и пива, что неправда. Впрочем, для холостяка Уилли питался вполне справно. Суть дилеммы для него сформулировал Арно, напарник: «Классически неактивный образ жизни». Это определение Уилли истолковал для себя как неприличие бегать, изображая дебила в спандексе. На мгновение Брю представил себя в этом самом спандексе и решил: сегодня он определенно принял лишнего, если в свой собственный день рождения, одиноко стоя в барном туалете, представляет такие бредовые вещи.

По случаю торжества Брю вылез из своего неразлучного комбеза, что само по себе крайне дискомфортно. Уилли и комбез были, можно сказать, созданы друг для друга. Во-первых, комбез сидит не в обтяжку, что уже важно для человека возраста и комплекции Уилли. Во-вторых, на нем есть полезные карманы для всякой всячины и засовывания рук, чтобы в моменты их неиспользования не смотреться придурковато. И наоборот: без комбеза любая одежда казалось до ужаса неудобной и тесной, а для хранения всякой всячины в ней элементарно недоставало прорех и отверстий. Так что нынче Уилли вздувался в местах, которые на человеке вздуваться обычно не должны.

На нем были черные слаксы, не требующие глажки, белая рубашка, из-за возраста слегка пожелтелая, и серый пиджак (в понимании Брю – классического покроя, а на самом деле просто старый). Свежим пятном смотрелся новый галстук, подаренный утром Арно со словами: «С днюхой, шеф. Может, уже на пенсию, а контору мне оставишь?» Галстук был добротный, дорогой: черного шелка с золотой вышивкой. Не барахло, которое где-нибудь в китайском квартале или в Маленькой Италии тебе норовит впарить крендель, торгующий на тротуаре аляповатыми банданами, а также липовыми часами от «Гуччи» и «Армани». Дешевка для лохов, неспособных уловить разницу или полагающих, что этого не могут сделать другие. Нет, галстук был модный, со вкусом, если на него действительно расщедрился сам Арно. Наверное, в выборе ему кто-то все-таки помог. В начале года напарники вдвоем присутствовали на похоронах, и там на Арно красовался единственный галстук из его гардероба: малиновый полиэстер с пятнышком смазки.

Честно говоря, на шестьдесят Уилли себя не воспринимал. По жизни он прошел через многое – Вьетнам, болезненный развод, нелады с сердцем пару лет назад, – и внешне это его, безусловно, состарило (все эти морщины, жидкая оставшаяся седина – тому доказательство). Но в душе он себя чувствовал так же, как и всегда: от силы лет на тридцать. Тогда Брю ощущал себя на вершине жизни: продержался два года в морпехах и остался жив, возвратился домой к женщине, любившей его настолько, чтобы выйти за него замуж. Понятно, образцом верности до гроба ее не назовешь, но это случилось уже потом. А до тех пор они были вполне счастливы. У своего тестя Брю подзанял денег и снял в Куинсе возле Киссен-Парка помещение, где начал применять отшлифованные в армии навыки по ремонту и обслуживанию техники. Все шло даже лучше, чем Уилли предполагал: дела двигались без сбоев и простоев, а потому через несколько лет он уже нанял себе в помощники миниатюрного скандинава со стоячими волосами и повадками кобелька. Спустя тридцать лет Арно все так же состоял у Брю в напарниках, да и повадки у него, пожалуй, не изменились – разве что притупились зубы да поубавилось прыти в беготне за сучками.

Что до Вьетнама, то домой Уилли возвратился без единой царапины, физической или психологической (во всяком случае, в себе он их не чувствовал). Во Вьетнаме он высадился в марте 1965‑го в составе Третьей дивизии морской пехоты, в задачи которой входило создание анклавов вокруг важнейших полевых аэродромов. Для Уилли война закончилась в ста километрах к северу от Дананга, в Чулае, где «морские пчелки» за двадцать три дня соорудили среди зыбучих песков и чахлой растительности полуторакилометровую алюминиевую взлетку. Для Уилли это было одно из самых грандиозных инженерных сооружений, построенных в потогонном режиме и стесненных обстоятельствах. Тем более что он лично все это наблюдал.

В армию Брю пошел, когда ему едва исполнилось девятнадцать. Не стал даже дожидаться повестки. В свое время его старик, приехавший в Штаты в двадцатых и нюхнувший пороху в годы Второй мировой, сказал сыну, что тот должен отдать долг своей стране. Уилли его мнение оспаривать не стал. Когда он вернулся домой, друзья отца уже не знали, как найти управу на «волосатиков», и собирались с единомышленниками на Уолл-стрит и в парке Вашингтон-Сквер, пытаясь как-то вразумить молодежь, втемяшить ей понятия патриотизма. Уилли тех молодых хиппанов не хвалил и не порицал. Он свое отслужил, но мог понять и то, почему нынешний молодняк не желает шагать дорогой отцов. В конце концов, это на их совести, а не на его.

В армии у Уилли были кореша, и все они возвратились домой более-менее в целости. Правда, один из них потерял руку при взрыве гранаты, спрятанной в буханке хлеба, и можно сказать, еще легко отделался. Еще один возвратился без стопы: попал в медвежий капкан, челюсти которого сомкнулись на лодыжке. Забавным (если, конечно, туда угодила не твоя нога, а чья-то еще) в медвежьих капканах было, что для их открывания требуется ключ, который, само собой, не входит в комплектовку ранца. Сам же капкан обычно прикован к бетонной глыбе, закопанной глубоко в землю. Единственный способ вызволить из ловушки раненого бойца – это выкорчевать всю эту приладу, нередко под обстрелом, и доставить ее вместе с ним в лагерь, где ждали наготове врач с парой подручных, оснащенных пилами и газовыми резаками.

Тех парней больше нет, ни того ни другого: оба умерли молодыми. Уилли присутствовал на их похоронах. Вот так: товарищей теперь нет, а он все еще здесь.

Шестьдесят лет – из них тридцать четыре в одном и том же бизнесе, и даже по большей части в одном помещении. Только раз стабильность послеармейского существования Уилли оказалось под угрозой: это когда жена при разводе затребовала половину его имущества и впереди замаячила перспектива вынужденной продажи его любимой автомастерской, чтобы удовлетворить ее аппетиты. Проблем со стабильным потоком заказов на ремонт не возникало, однако на банковском счету у Брю денег оставалось кот наплакал, а Куинс тогда был совсем не таким, как сейчас.

Тогда еще не было программ по облагораживанию городских кварталов со сносом ветхого жилья и переездом населения в более удобные квартиры. Не было холостякующих мужчин и незамужних женщин, рассекающих на дорогущих авто без понятия, как их обслуживать. В ту пору люди ездили на своих машинах до полного отвала колес, и к Уилли нередко обращались с просьбой продлить существование их четырехколесных коняг еще на три, шесть, девять месяцев, пока не наладятся дела и не появятся в достатке оборотные средства. На улицах тогда регулярно стреляли копов, бились меж собой за влияние преступные кланы, кочевал туда-сюда черный нал, которым порой оплачивался якобы бесплатный ремонт, а иной раз доплата давалась за элементарное незадавание вопросов, откуда машина: надо было всего лишь сбрызнуть ее из пульверизатора краской, хотя мотор у нее при этом от жара аж трещал.

Районы Элмхерст и Джексон-Хайтс считались «маленькой Колумбией», а Куинс – главной гаванью для поступающего в США кокаина (отмыв денег шел через обналичку вчерную и деятельность липовых турфирм). Колумбийцы в округе гибли что ни день. Пару из них Уилли знал лично, в частности Педро Мендеса. Тот ратовал за объявившего войну наркотикам президента Сесара Трухильо и за свое радение схлопотал три пули – в спину, грудь и голову. Уилли взял в ремонт машину Педро буквально за неделю до его гибели. Да, в те дни это был совсем другой город, который трудно узнать в сегодняшнем.

А впрочем, Куинс всегда был другим. Не таким, как Бруклин, не таким, как Бронкс. Прежде всего, он несоизмерим с ними по своей необъятности. Беспорядочный, своенравный, Куинс безудержно расползался во все стороны. О нем не писали возвышенно-эпических книг. У него нет своего Питера Хэммилла[29], который бы его мифологизировал. «Где-то в Куинсе…» Если бы Уилли перепадал бакс всякий раз, когда он слышал такую фразу, он давно бы стал богачом. Для тех, кто живет вне этого района, все, что находится в его пределах, это именно «где-то в Куинсе». Для них Куинс подобен океану: огромный, слабоизученный. Если что-нибудь в него бултыхнется, то теряется и остается там навсегда.

Но, несмотря на все это, Уилли нравился каждый из прожитых тут дней. А затем жена попыталась отнять у Уилли милый его сердцу Куинс. Чтобы от нее откупиться, не хватало даже предложенных Арно сбережений. К тому же помещение, как нарочно, выставил на продажу арендодатель. Даже если б Уилли сумел удовлетворить аппетиты ненасытной супруги, еще не факт, что с уходом помещения удалось бы сохранить свой бизнес. На принятие решения ему отводилось двое суток. Сорок восемь часов на то, чтобы отрешиться от без малого двадцати лет неустанных трудов и святой верности (имеется в виду гараж, а не брак), когда в дверях отгороженной каморки, где Уилли как мог вел бухгалтерию, появился высокий афроамериканец в дорогом костюме и длинном черном пальто. Этот человек и предложил выход из положения.

Незнакомец аккуратно постучал в окошко. Уилли поднял голову и спросил, чего гостю угодно. Незнакомец, войдя, так же аккуратно прикрыл за собой дверь, а Уилли отчего-то словно пронзила ледяная игла – насквозь. В армии Брю был всего лишь механиком, но оружие в руках держать умел и не раз его применял, хотя цели кого-нибудь убить перед собой не ставил – а зачем? Его по большей части заботило, как бы собственная голова не слетела с плеч. Вещи Уилли привык чинить, а не ломать, будь то джипы, вертолеты или люди.

В свою очередь Брю был тоже окружен разными людьми. Одни из них по складу напоминали его самого, другие нет – в их числе и те, кто в случае чего мог лишить себе подобного жизни: одни из безвыходности, другие по расчету. Встречались и откровенно двинутые, кому нравилось самим затевать свары с поножовщиной или стрельбой и тащиться от самого процесса. Но были и такие, которых можно сосчитать буквально по большим пальцам. Урожденные. Они убивают хладнокровно и без раскаяния, черпая удовлетворенность в применении навыка, с которым появились на свет. В них есть что-то тихое и внешне дремотное, словно омут; нечто, к чему нельзя притрагиваться. Но Уилли частенько подозревал, что это нечто в них – подобие бездонного колодца, вмещающего в себя беснующийся огненный вихрь, который они либо научились в себе смирять, либо отрицают у себя само его наличие (представьте себе циклопическую защитную оболочку, вмещающую ядерный реактор). От таких людей Уилли старался держаться подальше, но исподволь ощущал, что сейчас перед ним как раз один из них.

Снаружи было темно, только что уехал домой Арно. Он хотел остаться здесь, с Уилли, понимая, что если к утру все каким-нибудь волшебным образом не утрясется, то завтра они в мастерской будут находиться последний день. Так что верный Арно не хотел отлучаться отсюда ни на минуту, но Уилли его услал, потому что хотел побыть один. Он догадывался, что Арно тоже хочется побыть здесь, но ведь он, Уилли, как-никак еще хозяин этого места. Это его бизнес, был и пока есть. И сегодня он решил ночевать тут, среди вещей и запахов, роднее которых для него на свете нет. Сама жизнь без них не представлялась. Быть может, удастся подыскать работу в какой-нибудь кузовной мастерской, хотя сложно будет мантулить на кого-то после стольких лет труда на вольных хлебах, когда сам себе господин. Со временем, глядишь, получится обзавестись и новым помещением, если подкопится денег. Банк к бедственному положению Брю отнесся с сочувствием, но только и всего. Сейчас ему как клиенту предстоят сложные времена разорительного развода, с делом, не приносящим достаточно прибытка (полбизнеса – это, считай, что его нет вообще), а такой клиент недостоин даже внимания банка, не то что кредита.

Теперь одиночество Уилли отягощалось еще и присутствием незваного гостя, так что тяготы сдабривались изрядной порцией тревоги. Уилли готов был поклясться, что с уходом Арно запер дверь, но или он это проделал недостаточно тщательно, или же перед ним стоял тип, не церемонящийся такой мелочью, как наличие между ним и собеседником запертой двери, если у него к собеседнику есть тема для разговора.

– Извините, – сказал Уилли, – но мы закрыты.

– Я вижу, – кивнул незнакомец. – Меня звать Луис.

Он протянул руку. Как известно, не буди лихо, пока оно тихо, так что Уилли пожал протянутую пятерню.

– Послушайте, – обратился он к гостю, – я рад нашему знакомству, но это вряд ли что-то меняет. Дело в том, что мы закрыты совсем. Я мог бы предложить вам заглянуть ко мне на днях, но, к сожалению, сейчас я занят всеми этими бумажками – так сказать, финальный аккорд, – а завтра с восходом солнца нас отсюда, скорей, всего попросят.

– Я понимаю, – снова кивнул Луис. – Слышал, что вы в бедственном положении. Но я могу вам помочь из него выйти.

Уилли нахохлился. Ага, понятно, к чему все клонится. Он повидал на своем веку всевозможных акул от бизнеса, охочих до того, чтобы жертва по глупости сунула голову в их челюсти. Половину всего нажитого у него уже и так отнимает жена. А этот парень, по всей видимости, норовит захапать то, что еще осталось.

– Не знаю, что вы там слышали, – вздохнул Брю, – да и дела мне, признаться, до этого нет. О своих проблемах я позабочусь сам. А теперь, с вашего позволения, мне есть чем заняться. Помимо разговоров.

Между тем желанию демонстративно отвернуться от гостя – дескать, разговор окончен – препятствовало ощущение: единственное, что может быть хуже сидения к незнакомцу лицом, это сидеть к нему спиной. Этого делать нельзя, и не только из риска заполучить в спину нож. В этом незнакомце чувствовалось некое спокойное достоинство. Если он и акула, то во всяком случае нетипичная. И хотя Уилли порой не сходился во мнении кое с кем из клиентов (да и с тем же Арно) в тех пределах, в каких в повседневных делах допустима резкость, этому человеку он дерзить не собирался, во всяком случае без нужды. Ведь отказ можно обставить и вежливо – ну и что, что на это уйдет несколько лишних минут. Как говорится, кто терпел долго, может потерпеть и еще немного. Тем более при нынешних-то делах.

– Своего места вы, скорее всего, лишитесь, – сказал Луис. – А мне бы этого не хотелось.

Уилли вздохнул еще протяжней. Беседа, как видно, еще только начиналась.

– Ну а вам-то что с того? – спросил он.

– Считайте меня добрым самаритянином. Который печется о благе своей округи.

– Тогда выдвигайтесь в мэры. Я за вас проголосую.

– Да нет, – с улыбкой посмотрел на него гость, – мои аппетиты поскромнее.

– Ох уж эти аппетиты, – выдерживая его взгляд, проницательно сказал Уилли.

– Словом, так. Я инвестирую в ваш бизнес. Даю ровно пятьдесят процентов от его стоимости. Вы за это платите мне процентовку: один доллар в год, пока не окупится займ.

У Брю непроизвольно отвисла челюсть. Этот парень или акула из акул, или где-то здесь есть зацепка, которая способна перебить хребет не хуже того медвежьего капкана.

– Доллар в год, – выговорил он бесцветным голосом, когда вернулся дар речи.

– Да, я понимаю: сделка непростая. Поступим так: я вас оставляю над этим подумать за ночь. Ваша жена, я слышал, отвела вам на решение сорок восемь часов, из которых половина уже истекла. Но, видимо, я не так благоразумен, как она.

– Моя старуха? – покосился Уилли. – Вы первый, кто о ней так отзывается.

– Очевидно, человек она неординарный, – с нарочито нейтральным видом рассудил Луис.

– Ну да, была когда-то, – пробурчал Уилли. – Теперь-то уж нет.

Луис вручил Уилли визитку: телефонный номер и изображение змеи, попираемой крылатым ангелом. Больше ничего.

– Что-то ни имени, ни названия, – недоуменно заметил Уилли.

– Да, действительно.

– Как же так? Визитная карточка, а фирма на ней не указана. Сложно, наверное, капитал-то наживать?

– А вот вы как думаете?

– Змей, что ли, убиваете?

Едва эти слова сорвались, как Уилли внутренне чертыхнулся: «Ну кто тебя, черт возьми, за язык тянет впереди мыслей».

– Типа того. В некотором смысле борьба с вредителями.

– А, ну да. Борьба с вредителями, – чисто на автопилоте повторил Уилли и, как в тумане, пожал протянутую на прощание руку.

– Э-э… – частично опомнившись, подал он голос, – значит, Луис? Вот так, просто Луис?

– Просто Луис, – подтвердил гость. – И кстати: с сегодняшнего дня ваш новый арендодатель.

Вот так оно и началось.

Уилли плеснул себе в лицо воды. Снаружи доносились приглушенный дверью смех и голос – по всей видимости, Арно, с неприкрытой язвительностью проезжающийся по куинсовский бейсбольной команде (одно только слово – «Метс», а в привязке к нему длиннющая череда изощренных эпитетов в подаче Арно, который обычно гордился своей утонченностью, но на четвертой двойной водке уже щедро смазывал речь отглагольными вариациями слова «сношаться»). Вот такой он забавный человек, этот Арно. По виду вроде стареющая такса, но словарный запас при этом едва ли не больше, чем у самого Уэбстера в его знаменитом словаре. В квартире у Арно Уилли был всего лишь раз, и при этом чуть не проломил себе голову, когда сверху на него посыпался град из томов в твердом переплете. Все мыслимое и немыслимое пространство в жилище напарника занимали залежи из периодики, книг и отдельных узлов и запчастей. В те редкие случаи, когда Арно запаздывал на работу, Уилли мучили картины того, как бедняга бездыханный лежит у себя под сходом лавины из энциклопедий или, скажем, коптится, как рыбина, под слоями тлеющей прессы. Впрочем, «мучили» – сказано чересчур уж сильно. Точнее будет сказать «слегка беспокоили».

В нижнем правом углу зеркала губной помадой было выведено: «Джейк шлюха». Хотелось надеяться, что автор этого откровения – женщина, хотя гомосексуальность как таковая с некоторых пор Уилли особо не занимала. «Любишь – давай любить и другим» – таков был его девиз. Допустим, у того темнокожего джентльмена, что спас его бизнес (а если совсем честно, то и жизнь, потому как у всегдашнего любителя выпить Уилли к моменту, когда развод достиг своеобразной точки надира, уже выработалась привычка ежедневно вливать в себя по бутылке «Четырех роз», известных не только своим нежным ароматом), был партнер по имени Ангел. И хотя у них, чувствуется, свадебным перезвоном и объявлением в воскресном «Нью-Йорк таймс» не пахло, они были самой сплоченной парой из всех, до сих пор известных Уилли. «Парочка что надо: всех грохают, друг друга трахают», – обронил однажды Арно. Услышав эти слова, Уилли в тиши гаража невольно оглянулся через плечо, словно ожидая, что над ним сейчас с расстроенным видом нависнет черный силуэт, а рядом с ним – фигура помельче, но тоже в печали. Эти двое его не то чтобы пугали (во всяком случае, ощущение боязни давно прошло, или Брю это сам себе внушил), просто очень уж не хотелось, чтобы их чувства были уязвлены. Об этом Уилли и сказал Арно, на что тот извинился и больше ни разу ничего подобного не произносил. Хотя у Уилли иногда возникала мысль: так ли уж Арно, при всем прочем, далек от истины?

Дверь в туалет приотворилась, и внутрь просунулась голова напарника.

– Ты тут чё? – спросил он.

– Да вот руки мою.

– Давай уже скорей. Там народ заждался, труба зовет. А то…

Арно осекся: он заметил ту надпись на зеркале.

– О. Что за Джейк? Это не ты написал?

Он унырнул как раз вовремя: в дверь прилетела скомканная бумажная салфетка. Затем Уилли Брю, шестидесятилетний компаньон самой смертоносной пары в городе, вышел к гостям украсить свой день рождения.

Глава 3

Освещение внутри «Нейта» было традиционно пригашенное. Даже летом, когда снаружи все звенело от солнца, лучи света, ударяя в окна, словно плавились о стекло и внутрь цедились уже медленными текучими струйками, как мед сквозь решето. Их бодрая энергия при проникновении снаружи вовнутрь как-то рассасывалась, и они уподоблялись сидельцам бара, что уже успели принять на грудь и малость погрузнеть («А ну их всех: сегодня мы уже один черт к делу не годны»). За исключением квадрата метр на метр сразу за двойными дверями, ни один из уголков «Нейта» не видел естественного освещения вот уже больше полувека.

Вместе с тем унылым «Нейт» назвать нельзя. Барную стойку круглый год освещали белые фонарики, а на каждом столе горела свеча в матовом стеклянном шаре, вставленном в железную чашу. Чаши были прикручены к деревянным столешницам двухдюймовыми шурупами (Нейт явно не дурак), а за свечами велся бдительный догляд. Едва какая-то из них начинала помаргивать, как ее тут же заменяла официантка или, если вечер выдавался спокойным, сам Нейт – живчик лет под шестьдесят, уши топориком. Поговаривают, в бытность свою в морфлоте он как-то раз в пылу хмельной потасовки где-то в Нижней Калифорнии откусил обидчику нос.

Никто никогда не спрашивал, правда ли это. Нейт с удовольствием мог порассуждать, кто из бейсболистов ведет по очкам, поворчать насчет придурков, что правят Нью-Йорком, и идиотов, что рулят страной, поперемывать косточки друзьям и знакомым, но как только кому-то хватало нахальства замахнуться с ним на фамильярность, как Нейт тут же с нахмуренным видом отлучался начищать стаканы, инспектировать краны или проверять свечи, а выскочка, что по недомыслию его обидел, оставался, как оплеванный, ждать дальнейшего обслуживания (которое нарочито затягивалось) и сожалеть о своей дерзкой выходке. «Не такое «Нейт» место», – любил говаривать Нейт, хотя, какое же оно именно, спросить ни у кого недоставало духа. Нейту нравилось, чтобы обстояло именно так, а с ним и завсегдатаям бара.

Бар «Нейт» и Нейт-хозяин олицетворяли былые времена, когда эта часть Куинса была преимущественно ирландской, до того как сюда понаехали индийцы, афганцы, мексиканцы, колумбийцы и раздербанили его на свои мелкие анклавы. Ирландцем Нейт не был, не был ирландским и его бар. Даже в день Святого Патрика огоньки здесь не менялись с белых на зеленые, а к пиву сидельцам не подавались зубочистки с флажками в виде трилистников. Нет, здесь дело в определенном душевном складе, отношении.

Окруженный чуждыми, привнесенными извне запахами, веяниями и акцентами, в постоянно меняющейся городской среде «Нейт» символизировал незыблемость устоев. Это был бар из старого мира. Сюда приходили выпить и вволю поесть простой и вкусной пищи, без всяких там диетических изысков с болезненной оглядкой на уровень холестерина. Здесь надлежало держать себя в рамках: если мелькнет за разговором какое скабрезное словцо, то будь добр произноси его потише, особенно в присутствии дам. По счету плати в конце вечера, не суетись с расчетом после каждой выпитой. Чаевые давай по-людски, не скаредничай. Стулья здесь удобные, туалеты чистые (отдельные граффити не в счет), а разливающая рука Нейта тверда и верна – не тяжелая и не легкая. Он смешивал хорошие коктейли, а вот шутеров[30] у него не водилось.

«Хотите шутерс – валите в «Хутерс»[31], – как-то напутствовал хозяин бара ватагу первокурсников, запросивших у него по неведению поднос «Пикирующих бомбардировщиков». Потом, уже выпнув парней из своего заведения, Нейт сказал, что первой их ошибкой было вообще найти сюда дорогу. «Щеглов из колледжей» Нейт не привечал, хотя сам не сказать чтобы совсем уж без гордости относился к ребятам из местных, что решили продолжить образование. Это он как раз приветствовал. Нейт знал их родителей, помнил дедушек и бабушек. Так что для него эти ребята были не «щеглы из колледжей», а «своя ребятня», и в баре им всегда находились и место, и радушие, хотя шутеров им Нейт все равно не подавал, даже если б те излечивали от рака. Так уж у него заведено.

Отдельного кабинета в баре не имелось, зато четыре столика на задах были отгорожены от остального помещения деревянным простенком с тремя вставками из матового стекла. Здесь-то и протекало празднование шестидесятилетия Уилли Брю. На протяжении вечера мероприятие, надо сказать, становилось все разгульней. Сердцевину шума составляли Арно и еще шесть-семь персон вокруг, наперебой орущих тосты и остроты. За вторым столиком, где сидели еще четыре-пять человек, было потише: разгул сглаживался степенностью Джемисона и общей добротой натуры его соседей по столу. Третий оккупировала разносортица из жен и подруг, которую Уилли, честно признаться, поначалу не вполне одобрял. Он-то рассчитывал, что соберется мальчишник, а оно вон как обернулось. Хотя не гнать же их. Ладно, пускай кучкуются, но только особняком и в рамках хоть каких-то приличий.

Впрочем, в глубине души приход женщин Уилли даже льстил. Внешне он неказист, в манерах грубоват. С уходом жены единственные дамы, с которыми Брю имел физический контакт, были с металлическими буферами и фарами вместо глаз. Он уж и позабыл, каково это – быть объятым разгоряченными феминами, задыхаться от их духов и радушных поцелуев. Уилли рдел от макушки до щиколоток, ощущая, как «женщины роскошного возраста», то по одной, а то и сразу по две, налегают и щедро елозят по нему своими телесами, воскрешая в памяти порочно-сладостные воспоминания. Одна из причин, по которой Брю скрылся в убежище мужского туалета, это как раз попытка стереть со щек и рта следы губной помады, чтобы не выглядеть подобно «раздобрелому купидону, рекламирующему по бедности день Святого Валентина» (слова Арно).

Сейчас, стоя у двери туалета, Уилли озирал калейдоскоп лиц, словно бы видя их заново. Первое, что бросалось в глаза, это сколько же из них с плутовским прошлым. Вон Гручо, спец по запуску движков без ключа зажигания – из него бы вышел неплохой механик, кабы ему можно было доверять. Но он выжига: мухлюет при продаже машин, на которых должен работать, а маржу загребает себе. Рядом с ним радуется жизни Томми Кью, аферист, каких поискать, индивид совершенно без тормозов – видно, таким уж родился. Поставщик всего пиратского: фильмов, музыки, софта – ему бы впору повязку на глаз и попугая на плечо. Однажды Уилли в припадке безумия (не иначе) прикупил у Томми пиратскую копию одной киноновинки. Так там звук почти полностью заглушался мощным хрустом попкорна, а где-то рядом вовсю шалила парочка – если не шпарилась напрямую, то во всяком случае максимально приблизилась к этому в условиях полного кинозала. Вообще картина вполне типичная для нью-йоркской киношки накануне выходных, вот почему Уилли совсем перестал ходить в кинотеатры. Безыскусно обернутое подношение Томми – нечто, подозрительно похожее на подборку пиратских ДВД, – лежало в углу, поверх общей кучи подарков ко дню рождения.

Были и такие, которые теоретически могли бы находиться здесь, но по совершенно разным причинам отсутствовали. Гробовик Эд отбывал «от двух до пяти» в орегонском Снейк-Ривере за прелюбодеяние с трупом. Слово, скорее всего, не вполне верное. Точную формулировку обвинения Уилли не знал, да и, откровенно говоря, знать не желал. Он не из тех, кто обсуждает чужие сексуальные наклонности. Сам факт того, что один голый человек был застигнут в интимной позе с другим голым человеком, ему абсолютно поровну. Но когда один из этих голых оказывается, гм, не на пике своего здоровья, то это уже проблематично. В Гробовике Эде, надо сказать, всегда просматривалось что-то ползучее. Не так чтобы комфортно находиться рядом с человеком, пытающимся зарабатывать на жизнь похищением трупов и удержанием их с целью выкупа. Оставалось успокаивать свою психику тем, что до поступления выкупа Гробовик Эд держал трупы хотя бы в морозильнике, а не у себя в кровати.

А вот Джей – совместитель, лучший из спецов по трансмиссиям, известных Уилли, – пять лет назад умер. Ночью во сне остановилось сердце (если вдуматься, финал не такой уж плохой). И все же Уилли по Джею скучал. Не человек был, а глыба: сама порядочность и здравый смысл – качества, увы, не свойственные кое-кому из тех, кто сегодня собрался здесь, в «Нейте». Добрый старик Джей. Так уж и старик? Уилли печально покачал головой. Забавно: Джей всегда казался ему старым, хотя теперь сам Уилли отстоял всего на пять лет от того возраста, в котором умер Джей.

Взгляд Брю заскользил дальше, ненадолго притормозив на женщинах (из них некоторые сейчас смотрелись очень даже ничего: как видно, сказывалось выпитое); прошелся по Нейту – тот у себя за стойкой флегматично мешал заказанный коктейль; затем по фигурам незнакомых мужчин и женщин в уютных коконах полумрака, с золотистым гримом свечных отсветов на лицах. Так Уилли стоял, полускрытый в затенении и сейчас словно отрезанный, отмежеванный от всего происходящего. Призрак на собственном празднике. Ощущение неожиданно приятное.

Сбоку к стене жался уже разоренный фуршетный стол, на котором из угощения оставались лишь разрозненные останки жареного цыпленка в соседстве с ломтиками мясной нарезки и блюдцем острого чили, а также недоеденным тортом. А в углу справа от стола, отдельно от остальных гуляющих, сидели трое. Один из них – Луис. Со дня их памятной первой встречи у афроамериканца прибавилось седины, а грозности, наоборот, поубавилось. Хотя это, скорее всего, оттого, что они с Брю уже много лет знакомы – в других обстоятельствах Луис мог смотреться очень даже устрашающе.

Справа от Луиса сидел Ангел, ниже его почти на голову. Гляди-ка, приоделся, то есть стал походить на растрепу чуть меньше обычного. Даже вон побрился – и сразу помолодел. О прошлом Ангела Уилли знал немногое, больше догадывался. С виду вроде и не скажешь, но в людях Брю разбирался неплохо. Как-то раз он пересекся с человеком, который в свое время знавал папашу Ангела – по словам парня, «сучару из сучар, каких только носила земля». В разговоре прозвучал темный намек на изнасилования, сдачу мальчугана в пользование за деньги и выпивку, а то и просто потехи ради. Об услышанном Уилли, естественно, никому не сказал, но оно отчасти объясняло, откуда у Ангелас Луисом такая неразрывная связь. Даже ничего не зная о происхождении Луиса – где рос, как и кем воспитывался, – на одном чутье можно сделать вывод, что оба, и Ангел, и Луис, слишком много выстрадали в детстве и что каждый находил в своем партнере эхо себя самого.

Но настораживали Уилли не они, а тот, третий. Ангел с Луисом, негласные партнеры по бизнесу, были для него все же не столь загадочны, как их товарищ. В присутствии Ангела с Луисом Брю по крайней мере не чувствовал, что миру грозят выход из заведенного порядка и погружение в тревожный сумрак, что в жизни существует нечто неизведанное, если не сказать потустороннее. А вот этот, третий, вызывал у Уилли именно такое ощущение. В целом он этого человека уважал и даже испытывал к нему симпатию, но есть в нем что-то… Какое там слово использовал Арно – «надмирный»? Надо будет где-нибудь глянуть. Чувствуется, что слово не совсем верное, но… короче, не от мира сего. Можно и вовсе сказать – запредельный.

При всяком контакте с этим индивидом Уилли отчего-то грезились церкви с курящимся фимиамом, проповеди с предостережениями о геенне огненной и вечном проклятии. Вспоминалось собственное детство, когда он мальчиком прислуживал при алтаре. Казалось бы, вздор, но тем не менее это так. Тот человек нес с собой намек на ночную мглу. Каким-то образом он напоминал солдат, что встречались Уилли во Вьетнаме. Людей, прошедших через горнило увиденного и содеянного, коренным образом их изменившее. Преобразившего настолько, что даже в обычном разговоре чувствовалось: некая их часть при этом отстранена от происходящего и находится в каком-то совершенно ином месте, где неизбывный мрак и смутно различимые фигуры издают резкие клекочущие звуки в сгущениях теней.

К тому же этот тип опасен. Не менее смертоносен, чем те двое, что сейчас сидят рядом. Только их смертоносность составляет часть их натуры и они с ней вполне сжились, в то время как этот против своей, наоборот, борется. Когда-то он был копом, но в некий черный день оказались убиты его жена и дочурка, причем убиты с неслыханной жестокостью. Того, кто это сделал, бывший коп в конце концов нашел и не пощадил. Как узнал Уилли, с той поры этот человек спровадил на тот свет еще целую вереницу редкостно гнусных, порочных мужчин и женщин, а Ангел с Луисом ему в этом помогали. При этом пострадали все трое.

Были боль, ранения, муки. Луис повредил себе левую руку: пуля раздробила кости. Ангел несколько месяцев провел в больнице, где перенес пересадку кожи на спине, – процедура, определенно вытянувшая из него часть жизни. Из-за этого он теперь наверняка умрет раньше положенного срока. Тот третий недавно лишился лицензии частного детектива и все никак не может наладить отношения со своей подругой (и неизвестно, наладит ли вообще). Из-за этого он видит свою нынешнюю малышку дочку не так часто, как, возможно, хотелось бы. Последнее, что знал Уилли про бывшего копа, – что он сейчас работает за стойкой бара в Портленде. Долго он там, скорее всего, не задержится: не тот типаж. Но что можно с уверенностью сказать – он как магнитом притягивает к себе беду. А те, кто приходит к нему за помощью, ведут за собой драконов.

При общении Уилли называл этого человека Чарли, а Арно – мистером Паркером. Говорят, раньше его многие звали Птахой, но это прозвище, как в свое время сообщил Уилли Ангел, «упорхнуло вместе с молодостью», так что Чарли теперь на него и не реагирует. Уилли же с Арно за глаза величали его Детективом. Это прозвание возникло как-то само собой, без всяких обсуждений и согласований – непреднамеренно и естественно. Уилли так о нем всегда и думал, как о Детективе с большой буквы. Вполне внятно, с призвуком должного уважения. Уважения и, пожалуй, небольшой толики страха.

На первый, поверхностный взгляд Детектив казался вполне себе безобидным. Этим он отличался от Луиса, который стороннему наблюдателю показался бы устрашающим даже в окружении танцующих фей и эльфов с крылышками. Ростом Детектив был выше среднего, под метр восемьдесят. Волосы темные, почти черные, тронутые проседью на висках. На подбородке и возле правого глаза рубчики шрамов. Сложения среднего, но видно, что мускулистого. Глаза синие с зеленинкой, в зависимости от освещения. Зрачки всегда маленькие и темные. Даже когда Детектив вроде бы расслаблен, как сейчас на вечеринке у Уилли, часть его все равно остается начеку, вне досягаемости, и напряжена настолько, что глаза даже не пропускают внутрь себя свет. Уилли тайком полагал, что от таких глаз люди отводят взоры. Есть такие типажи, которым смотришь в глаза, а самого невольно тянет улыбнуться. Потому как если действительно правда, что глаза – это зеркало души, то на сердце у таких людей и впрямь доброта, и это как-то передается тем, кто встречается с ними взглядом. Детектив же был совсем иным.

Не то чтобы недобрым, нет. Уилли наслышан о нем достаточно и знает, что этот человек не из тех, кто отвернется от чужой боли или будет натягивать на голову подушку, чтобы не слышать с улицы криков о помощи. Те шрамы на его лице являли собой печать храбрости, и можно с уверенностью сказать, что под одеждой их еще больше. И не только под ней, но и под кожей, и еще глубже, у самой души. Просто дело в том, что доброта и отзывчивость в Чарли сосуществовали с яростью, горем и чувством утраты. Детектив неустанно боролся, чтобы его душу не оскверняли те темные элементы, но ему это удавалось не всегда, и свидетельство борьбы проглядывало в его глазах.

– Эй, задумчивый! – окликнул сбоку Арно. – Что с тобой такое нынче? Тебе как будто только что из налоговой позвонили.

Уилли пожал плечами:

– Да вот, дожил до новой цифры с ноликом на конце. Станешь тут задумчивым.

– Типа будешь мне теперь по утрам подносить кофе и спрашивать, как ночью спалось?

Уилли укоризненно ткнул напарника локтем в бок.

– Окстись, дурила. Задумчивый – это значит начинаешь обо всем размышлять, вспоминать.

– Да перестань ты. Раньше толку тебе от этого не было никакого, а теперь нечего и начинать: старый уже.

– Пожалуй, ты прав.

В руку Уилли была втиснута очередная бутылочка пива – «Бруклинский лагер», он на него с недавних пор подсел. Отрадно сознавать, что в Уильямсберге снова работает независимая пивоварня, которую сам бог велит поддерживать. Ну а поскольку вкус у пива действительно отменный, то и поддержка получается обоснованной, а не авансом в счет будущих заслуг.

Напоследок Брю еще раз поглядел на тех троих в углу. Ангел, перехватив его взгляд, приветственно поднял бокал. То же самое рядом сделал Луис, и Уилли в знак признательности отсалютовал бутылочкой. Теплая волна благодарности окатила его – такая ощутимая, что щеки зарделись, а на глаза навернулись слезы. Он знал, чем эти люди занимались в прошлом и на что, собственно, способны и сегодня. Но в их мире тоже кое-что сместилось. Может, это влияние их третьего товарища, но по-своему они хорошие парни. Уилли попытался вспомнить сказанное про них однажды кем-то, что-то насчет ангелов.

Ага, вспомнил: «Они на стороне ангелов, даже если ангелы толком не уверены, хорошо ли это».

Вспомнилось и то, кто именно это сказал: как раз их третий товарищ, Паркер. Детектив. В эту секунду он обернулся, и Уилли почувствовал на себе его внимание. Детектив улыбнулся, и Уилли тоже ответил ему улыбкой. При этом он не мог отделаться от ощущения, что Детектив в точности прочел его мысли.

Уилли пробил озноб. Он лгал, говоря Арно, что в рассеянность его ввергает бахнувшая по голове шестерка с ноликом. Частично, может, и да, но основное он недоговаривал. Дело в том, что последние два дня над ним довлело предчувствие, что что-то не так. Хотя, что именно, сказать трудно. Позавчера через улицу Уилли заметил припаркованный у обочины синий «Шевроле Малибу», примерно напротив автомастерской.

Впереди сидели двое, и Уилли показалось, что они за ним тайком наблюдают, поскольку, когда он стал обращать на них внимание, они уехали. Позже Брю решил, что это навязчивая идея, но сегодня он опять видел тот автомобиль, и опять впереди сидели те двое – сомнения не было. Уилли хотел сообщить об этом Луису, но как-то не решился. Не время, да и не место. Тем более в такой день. Может, оттого и мандраж, что он сегодня почал седьмой десяток. И тем не менее никак не удавалось отделаться от ощущения: что-то слегка прогнулось, дало крен. Так, помнится, было и тогда, когда жена подала на развод и подвисла судьба мастерской: в существовании наметилась трещина, а мир, дорогой и привычный мир, показал свою зыбкость под неким воздействием снаружи – враждебным, опасным.

А что-либо этому противопоставить Уилли был не в силах.

Глава 4

Шел второй час ночи. Гости в основном разбрелись, из основного состава оставались лишь Арно, сам Уилли, а также некто Счастливчик Сол. Еще ребенком этот парень повредил себе лицевой нерв, и с той поры его мимика застыла в перманентной кривоватой улыбке. На похоронах от Счастливчика Сола все отсаживались подальше: сами понимаете, стыдоба. Если кто не знает: люди с прозвищами Весельчак, Везунчик, Счастливчик, как правило, отличаются редкостной угрюмостью нрава. Нет такой колокольни или вышки, на которой они не представляли бы себя с «винторезом» – а еще лучше с пулеметом, – из которого поливают стоящих внизу долболобов. Как ни странно, Счастливчик Сол был вполне душевным и общительным парнем, балагуром. Сидеть с ним – одно удовольствие. В данный момент он рассказывал Уилли и Арно очередной анекдот, да такой скабрезно-богохульный, что Уилли был уверен: уже за то, что он его слушает, черти в аду, потирая руки, готовят ему сковородку пожарче.

Ангел с Луисом в своем углу теперь остались одни. Детектив ушел. По жизни он почти не пил, к тому же завтра спозаранку ему предстояло возвращаться к себе в Мэн. Перед уходом Детектива Уилли распаковал его подарок: подписанную самим Генри Фордом квитанцию на доставку упаковочных ящиков, в рамке и с фотографией этого бога автомобилестроения наверху.

– Мне тут подумалось, ты бы мог повесить ее у себя в мастерской, – сказал Детектив, в то время как Уилли нежно-влюбленным взглядом глазел на фотоснимок, пальцами водя по подписи под стеклом.

Он был очень растроган и чувствовал себя слегка виноватым. Недавние мысли о Детективе сейчас казались несколько плебейскими. Даже если они и имели под собой почву, то все равно демоническая составляющая этого человека – лишь малая его часть.

– Спасибо, – поблагодарил Уилли, с чувством пожимая Детективу руку. – И за это, и вообще что пришли.

– Я таких мероприятий не пропускаю. Ну что, Уилли, до новых встреч?

– Обязательно.

Распрощавшись с Чарли, Уилли возвратился к Арно и Счастливчику Солу.

– Ух ты, – оценивающе протянул Арно, принимая рамку с артефактом и с прищуром оглядывая ее на вытянутых руках. – Вот это вещь.

– Да, – отозвался Брю, глядя, как Детектив, напоследок перекинувшись словом с Нейтом, отправляется наружу, в ночь.

Арно хоть и был под хмельком, но от него не укрылось нетипичное выражение лица босса, и это его несколько напрягало.

– Да, точно, – видя на себе вопрошающий взгляд напарника, сбивчиво сказал Уилли.

* * *

Двое в углу сидели близко, но не вплотную. Кисть руки Луиса непринужденно свисала со спинки стула за спиной у Ангела. Нейт отношения этой пары воспринимал вполне благодушно. То же самое Арно и Уилли, и даже Счастливчик Сол (хотя по его лицу об этом судить сложно, при необходимости пришлось бы спрашивать – иначе ничего не узнаешь). Вероятно, не все в «Нейте» были настроены столь же либерально, глядя, как Луис с Ангелом то беззлобно цапаются, то втихаря дают друг дружке тычки. Но если у кого-то и возникал рисковый соблазн задать вопрос об их сексуальной ориентации или взаимной приязни, которая подчас становилась видна невооруженным глазом, то ему хватало ума подавить свое безрассудство и избежать подобной выходки – отчасти из опасения впасть в немилость к Нейту, а отчасти из-за того, что некоторые аспекты собственной жизни требовали от такого ревнителя нравственности держаться по возможности в тени. И он сидел и не высовывался. Не то что эти двое – безупречно, с иголочки одетый темнокожий, от одного вида которого бросило бы в пот айсберг холодным днем, и мелковатый растрепа: заметив такого на улице, невольно задашься мыслью, не ссадили ли его со своей машины мусорщики. Стороннее внимание было им, похоже, абсолютно безразлично.

Сейчас напарники перешли на бренди, для чего Нейт выставил свои лучшие коньячные бокалы с сужающимся горлышком – такие объемные, что в них запросто можно держать золотых рыбок. Негромко играла фоновая музыка: Синатра и Каунт Бейси 1962 года. Голос Фрэнка задушевно вещал о том, что любовь, оказывается, нежная ловушка. Нейт у себя за стойкой натирал фужеры, безмятежно подмурлыкивая песне. Обычно к этой поре он уже закруглялся, но сейчас не выказывал никакой торопливости. По всей видимости, это одна из тех ночей, когда часы словно останавливаются, а те, кто находится в этом волшебном царстве, уютно изолируются от бед и забот внешнего мира. Уютно чувствовал себя и Нейт, давая всем на какое-то время здесь задержаться, – своего рода подарок гостям от хозяина заведения.

– Для Уилли вечерок, похоже, удался, – высказал предположение Луис.

Уилли сейчас сидел, легонько покачиваясь на стуле с остекленелым видом человека, только что огретого по макушке сковородой.

– Ну да, – согласился Ангел. – Кое-кто из женщин, похоже, одарил его собой не на шутку. Видишь, как притягивает стильность: он же нынче приоделся.

– Нам всем не мешает брать с него пример.

– Это точно. А еще мне кажется, Уилли сегодня немного не в себе. Ты не находишь?

– Ну так повод-то какой. Настраивает человека на философский лад. Заставляет размышлять о своей бренности.

– Мысль какая жизнерадостная. Наверное, не мешало бы открыть линию праздничных открыток: «Поздравляем с днем бренности». Или еще лучше – «будущей летальности».

– Ты тоже сегодня живизной не отличался.

– Ты же сам ворчишь, когда меня несет.

– Только когда ты лопочешь не в тему.

– Темы есть всегда.

– В этом суть твоей проблемы: в балансе. Может, Уилли на тебя как-то повлиял в сторону фильтрации базара. – Пальцы Луиса легонько щекотнули Ангелу шею. – Ты скажешь мне, что случилось?

Вблизи никого не было, но Ангел, прежде чем заговорить, все равно огляделся, как бы невзначай. Осмотрительность не мешает никому и никогда.

– Да вот слышал кое-что. Помнишь Уильяма Уилсона, больше известного как Детка Билли?

– Знаю про такого, – кивнул Луис.

– Можешь говорить в прошедшем времени.

– Что с ним стряслось? – спросил Луис после некоторой паузы.

– Почил в мужском туалете Свитуотера, штат Техас.

– От естественных причин?

– Ну да. Сердечная недостаточность. От удара ножом прямо в пламенный мотор.

– Хм. Как-то не вяжется. Он ведь был хорош. Зверина, двинутый, но в своем деле мастер. Такого на нож так просто не возьмешь: не допустит.

– Я слышал, он начал переступать через черту, к простой работе добавлять художества.

– Я тоже о том наслышан. – У Детки Билли все извечно обстояло с каким-то подвохом. Луис разглядел это с самого начала, а потому, как только стала появляться возможность выбирать, решил обходиться без него. – У него всегда была склонность причинять боль.

– Кто-то, видимо, решил, что он чересчур увлекся.

– А может, вышло вот как: бар, пьянка, кто-то в запале хватается за нож, ему на помощь приходят дружки, – пошел раскручивать версию Луис, хотя сам себе не верил ни на миг.

Так, мысли вслух, за счет выхода в эфир отшелушивающие другие варианты, – эдакие канарейки в шахте Луисова ума.

– Может быть, только в баре на тот момент почти никого уже не было – это первое. А второе, что речь идет не о ком-то, а о Детке Билли. Кто бы его ни тяпнул, он должен быть не просто хорошим, а просто-таки филигранным мастером.

– Билли-то уже старел.

– Между прочим, он был младше тебя.

– Ненамного. Для меня не секрет, что я тоже старею.

– Для меня тоже.

– Что ты стареешь?

– Нет, ты.

На секунду глаза Луиса мстительно сузились.

– Я тебе ни разу не говорил, насколько ты мне кажешься забавным? – спросил он.

– Сегодня еще нет.

– Верно. Потому что ты мне таким не кажешься. Во всяком случае, теперь ты знаешь, почему. Лезвие вошло спереди или сзади?

– Спереди.

– При нем нашли какие-нибудь метки, бумаги?

– Если б да, то кто-нибудь бы услышал.

– Может, и услышал. А ты откуда про все это узнал?

– Из Интернета. Потом еще сделал пару звонков.

Луис задумчиво повращал в руке бокал, вдыхая аромат согретого теплом ладони бренди. Его разбирала глухая досада. Как же так, почему никто не сообщил ему насчет Детки Билли раньше, хотя бы из вежливости? Видно, мир меняется. Возможно, это происшествие сочли просто недостойным его внимания – немудрено, при его прошлом послужном списке.

– А ты всегда ведешь учет людей, с которыми я в свое время работал? – спросил Луис.

– Так, от случая к случаю. Да и осталось их не так-то много.

– Теперь, с уходом Детки Билли, точно немного.

– Да ну, неправда.

– Ну да, нет, – подумав, согласился Луис. – То есть да.

– Что позволяет мне продолжить, – сказал Ангел.

– Продолжай.

– Копы допросили всех, кто был в баре на момент обнаружения трупа. Из сидельцев до срока ушел только один: толстячок в дешевом прикиде. Сидел у стойки и посасывал какую-то хрень из-под крантика. По виду из тех, кто штанов не меняет месяцами.

Луис, прихлебнув бренди, подержал его во рту и лишь затем жаркой струйкой пустил в пищевод.

– Еще что-нибудь?

– Бармен сказал, что вроде как заприметил у того типа над воротником рубцы будто бы от ожогов. И еще на правом запястье.

– Да мало ли народу обжигается, – отмахнулся Луис с равнодушием, но, что примечательно, явно деланым.

За успокоительно брошенными словами крылось чувство недюжинной глубины.

– Казалось бы, – сказал Ангел. – Только не каждому из них по плечу тяпнуть ножичком такого, как Детка Билли. Ты думаешь, это он?

– Лезвие, – медленно произнес Луис. – Его нашли в теле?

– Нет. Как видно, прихватил с собой.

– Не захотел оставлять хороший ножик. Он был стрелок, но всегда предпочитал кончать их вблизи.

– Если это он.

– Если это он, – эхом отозвался Луис.

– Если да, то давненько он не давал о себе знать.

Правая ступня Луиса выстукивала по полу медленный ровный ритм.

– Ему пришлось несладко. Понадобилось время, чтобы оправиться, выздороветь. Видимо, он снова сменил внешность, как и раньше. Для простой рутинной работы он бы из укрывища не вылез. Должно быть, кто-то возымел на Детку Билли огроменный зуб.

– То есть дело тут не только в деньгах?

– Если это он, то нет.

– Если он возвратился, то Детка Билли может быть только началом. Ты, да и не только ты, хотел бы сжечь его заживо.

– Это так. Он по-прежнему будет терзать этот мир каждую минуту, и при этом не станет тем, кем был.

– Ему хватило сноровки управиться с Деткой Билли.

– Если это он, – как мантру произнес Луис. В сущности, это мантра и была. Так или иначе, следовало ожидать, что Блисс когда-нибудь да вернется. И если тот тип действительно он, в каком-то смысле это даже облегчение. Больше незачем изводить себя ожиданием. – А судя по почерку, так оно и есть. Даже если форма слегка утрачена, мало кто может с ним потягаться. Детка Билли точно не смог.

– Невелика потеря.

– Это так.

– Но оттого, что вернулся Блисс, миру тоже легче не станет.

– Никоим образом.

– Я-то грешным делом надеялся, что его нет в живых.

Многое из всей этой истории произошло еще до знакомства Ангела с Луисом. Правда, с Деткой Билли они однажды пересеклись, уже будучи вдвоем. Встреча произошла в Калифорнии – случайно, на станции техобслуживания, где Луис с Деткой Билли нарезали друг возле друга настороженные круги, словно волки, готовые к схватке. Ангел к той поре Детку Билли как человека уже не воспринимал, хотя, возможно, все это с подачи Луиса. О Блиссе он тоже знал лишь по рассказам о том, что тот сделал Луису и что получил от него в ответ. Луис поведал об этом потому, что понимал: дело еще не закончено.

– Он не умрет, если только кто-то не заставит его это сделать, – сказал тогда Луис. – И о деньгах здесь речь не идет. Ни о деньгах, ни о процентах.

– Если только не знать, что в списке у него твое имя.

– Я не думаю, что он шлет извещения.

– По всей видимости, нет.

Ангел залпом намахнул половину своего бренди и закашлялся.

– Глотками надо, – пожурил его Луис. – Это ж тебе не микстура.

– По мне, так лучше бы пивка.

– Не знаешь ты толка в светской жизни.

– Знаю. Но только в теории.

– Вот я и вижу, – досадливо покачал головой Луис.

* * *

Квартира, где жили Ангел с Луисом, вряд ли совпала бы с умозрительными представлениями тех, кто был знаком с ними поверхностно и видел лишь их полное несходство в одежде, манерах поведения и в отношении, казалось бы, к жизни в целом. Квартира занимала два верхних этажа в трехэтажке на дальних подступах к Верхнему Вестсайду, где зазор между богатством и бедностью значительно сужается.

Прежде всего при входе в квартиру в глаза бросалась безукоризненная чистота. Спальня у Ангела с Луисом была общая, но при этом у каждого имелось по комнате, где можно уединиться и посвятить себя личным, сугубо своим увлечениям и интересам. Комната Ангела, например, содержала все безошибочные признаки того, кто не на шутку увлечен вскрытием замков и отключением систем сигнализации. На это указывали всевозможные справочники, инструкции и подборки инструментов. Здесь же стоял верстак – точнее, вполне укомплектованное рабочее место, уставленное всякой электрической и механической всячиной и содержащееся в порядке, каким мог бы гордиться любой квалифицированный мастеровой.

Комната Луиса отличалась строгостью и аскетизмом: рабочий стол с ноутбуком и кресло. Вдоль стен тянулись полки с музыкой и книгами. Музыка, на удивление, тяготела к кантри. Целая секция была отведена черным артистам. Из модерновых тут были представлены Дуайт Квик, Вики Ванн, Карл Рэй и «Ковбой Трой Колмен», из более ранних – Дефорд Бейли и Стони Эдвардс вкупе с неполным Чарли Прайдом, «Modern Sounds» Рэя Чарльза (это уже скорее кантри-вестерн), кое-что из Бобби Вумэка. А еще здесь присутствовал бокс-сет «From Where I Stand» с экспериментами черных музыкантов в области кантри.

Луис откровенно недоумевал, почему многие из его соплеменников так и не смогли настроиться в резонанс с этой музыкой, войти с ней в контакт. Ведь она как ничто другое повествует о сельской нищете, о любви и отчаянии, преданности и неверности – переживания, знакомые всем: и черным, и белым. У темнокожих бедняков куда больше сходства с белой беднотой, чем с богатыми черными, а потому эта музыка служит нагляднейшим и на редкость созвучным средством выражения для тех, кто обездолен, кто страдает и терпит печали и невзгоды. Обо всем этом музыка кантри рассказывает безотносительно цвета кожи. Тем не менее в подобных воззрениях Луис обреченно причислял себя к меньшинству. И хотя ему почти удалось убедить своего партнера в достоинствах некоторых вещей, за которые тот прежде над ним подсмеивался (сюда входили регулярные стрижки в салонах, а также магазины нормальной, а не уцененной одежды), черная кантри-музыка, увы, оставалась у Ангела одним из многих упорно не выводящихся «белых пятен».

Что до самой квартиры, то она состояла из модерновой, редко когда используемой кухни, выходящей в гостиную, совмещенную со столовой. Все это на нижнем этаже, где располагалась и мастерская Ангела. На верхнем находились роскошная ванная, которую Луис держал исключительно для себя, своему партнеру оставив душевую по соседству; кабинет Луиса; скромных размеров гостевая комната со встроенной душевой (ни та, ни другая никогда не использовались), а также основная спальня со встроенными во всю стену шкафами (здесь по общему согласию и общими усилиями царил безукоризненный порядок, нарушаемый разве какой-нибудь случайной книжкой или журналом, а так – вид, как в каталоге дизайна интерьеров).

Да, и еще: за зеркалом в гостевой душевой скрывался оружейный сейф. Когда Ангел с Луисом проводили время в квартире, сейф был открыт. На ночь в спальне оба держали под рукой стволы. Когда квартира пустовала, оружейный сейф запирался, а зеркало скрупулезно возвращалось на первоначальное место с помощью запорного механизма, приводимого в действие маленьким, с мизинчик, перекидным выключателем за зеркалом. Уборку и текущее содержание квартиры Луис с Ангелом осуществляли сами – никаких людей с улицы, а также друзей и знакомых (да их, собственно, и было-то раз-два и обчелся).

Жили напарники, можно сказать, в условиях конспирации. Для связи использовали лимитные проплаченные мобильники, регулярно их меняя. Причем сами платежей не делали: одноразовые сотики в магазинах, разбросанных по четырем штатам, покупали бездомные, а затем трубки собирал и передавал посредник. Но и при этом сотовые использовались только в крайней необходимости. Звонки в основном делались из уличных таксофонов.

Интернета в квартире не было. Неподалеку, в съемном офисе одной из многочисленных подставных фирм Луиса, стоял стационарный компьютер, который напарники иной раз использовали для, так сказать, деликатных поисков. А зачастую для таких нужд годилось и случайное интернет-кафе. Общения по электронной почте Ангел с Луисом избегали, а когда требовалось, использовали Hushmail[32], через который отсылали зашифрованные сообщения или же встраивали шифры во внешне вполне безобидные писульки.

Расплачивались по возможности налом. В бонусных программах не участвовали. В метро пользовались проездными карточками. Их по истечении выбрасывали и брали новые, вместо того чтобы довносить на старые и таким образом экономить. Коммунальные счета оплачивали через юридическую контору. Освоили наиболее оптимальные пешие и автомобильные маршруты, где было минимум камер наблюдения, а для подсветки собственных машинных номеров использовали инфракрасные лампочки, ослепляющие видеокамеры, работающие примерно в таком же инфракрасном диапазоне.

Наряду с этим у них дома имелась и другая – более своеобразная, но не менее надежная – защита. Цокольный и первый этажи строения занимало съемное жилище одной пожилой дамы, миссис Эвелин Бондарчук. Миссис Бондарчук держала у себя пару звонкоголосых шпицев, а попутно приторговывала английским ситцем и костяным фарфором. Когда-то на свете обретался еще и мистер Бондарчук, но его много лет назад отнял у тогда еще юной супруги эпизод трагического непонимания, возникшего между господином Бондарчуком и проносящимся мимо поездом. Мистер Бондарчук был тогда пьян и спутал железнодорожные рейсы с общественной уборной, со всеми вытекающими последствиями.

С той поры миссис Бондарчук замуж так и не вышла. Отчасти потому, что никто не мог ей заменить горячо любимого, хотя и беспутного, супруга. А если и мог бы, то паче чаяния грозил оказаться таким же, а то и еще более непутевым, чем его предшественник. А зачем, согласитесь, такое отягчение в жизни. И вот с той давней поры уголок гостиной в гнездышке Эвелин превратился в ностальгический, хотя и слегка запыленный алтарь памяти почившего мужа, а нерастраченную любовь миссис Бондарчук теперь щедро изливала на поколения своих шпицев – животных, которых беспутными вряд ли назовешь.

Жилье миссис Бондарчук было с ограниченной квартплатой. Ежемесячно она перечисляла смехотворную сумму некоей «Лерой Франк пропертиз» – конторе с невнятным адресом где-то на Нижнем Манхэттене. Фирма «Лерой Франк» купила трехэтажку в начале восьмидесятых, и некоторое время миссис Бондарчук опасалась, как бы эта перепродажа не сказалась на плате за жилье. Но потом к ней пришло письмо с заверением, что все остается как есть, так что женщина могла теперь вздохнуть спокойно и жить-поживать в окружении шпицев в квартире, где обитала уже без малого тридцать лет. Более того, ей даже разрешили распространить свою сферу влияния на цокольный этаж, пустующий с той поры, как несколько лет назад ушел в мир иной его прежний владелец.

Миссис Бондарчук знала, что в городе такое было бы немыслимо, и позаботилась о том, чтобы в отношении нее подобная немыслимость сохранялась. О свалившейся на нее удаче женщина помалкивала. Сказала только своей доброй подруге миссис Ноти, и то лишь после того, как та торжественно поклялась, что будет как могила. Женщиной миссис Бондарчук была умной. Она понимала, что с ее трехэтажкой происходит что-то необычное, но, поскольку это не мешало ей жить, а скорее наоборот, она вела себя благоразумно и позволяла всему идти своим чередом.

Единственное существенное изменение произошло, когда супружеская чета наверху – оба бухгалтеры – с выходом на пенсию переехала жить в Вермонт, а на их месте обосновались двое. Сдержанный, импозантно одетый темнокожий мужчина и личность более мелкого размера и, судя по растрепанности, масштаба, да еще такого вида, что, того и гляди, влезет к тебе в окошко за драгоценностями (как оно бы, собственно, и обернулось, не приведи Ангела судьба встретить здесь своего партнера). Но новые жильцы оказались очень даже приличные, вежливые. Хотя, похоже, с гомосексуальными наклонностями – мысль, от которой миссис Бондарчук некоторое время не могла прийти в себя (по меркам этого фривольного города она жила целомудренной затворницей).

При любых неполадках, если таковые возникали в квартире, миссис Бондарчук звонила восхитительно учтивой молодой женщине по имени Эми, бравшей трубку от имени «Лерой Франк пропертиз». Вообще-то Эми брала трубку от имени многих фирм, из которых ни одна не испытывала ни нужды, ни желания физически обретаться в городской черте. «Лерой Франк пропертиз» владела в Нью-Йорке целым рядом объектов недвижимости. Из них жилым было лишь одно помещение – та самая трехэтажка в Верхнем Вестсайде. Что касается Эми, то у нее имелось четкое указание на все просьбы и обращения миссис Бондарчук реагировать незамедлительно, решая проблемы максимум к вечеру того же дня. Для этого за хорошую плату на объект отбывал соответствующего уровня сантехник, электрик или плотник, в зависимости от того, в ком из них возникала надобность. В столе у Эми лежала папка со списком лиц, утвержденных на обслуживание нужд «Лерой Франк» применительно к данному строению.

Своих верхних соседей миссис Бондарчук знала по именам и называла их соответственно «мистер Луис» и «мистер Ангел», но, конечно же, никогда не увязывала темнокожего Луиса с «Лерой Франк пропертиз», даром что название «Лерой Франк» не так уж далеко отстоит от «Le Roi Francais» – «французский король». Королей, как известно, правило множество, но самым ходовым именем среди них было, безусловно, Луи, то есть Луис. Нет, таких аналогий миссис Бондарчук не проводила, потому как не считала нужным совать нос куда не просят. Денег ей вполне хватало на то, чтобы жить вполне себе комфортно. Соседи соблюдали тишину, и жизнь уютно протекала под тявканье ее счастливых шпицев и успокоительное звучание оркестра Мантовани, у которого, как выяснилось, под каждый перепад настроения имеется своя пластинка.

Ну а поскольку свое благополучие миссис Бондарчук ценила достаточно высоко, то бдительно оберегала каждую его грань. Поэтому когда по вызову являлся, скажем, электрик или сантехник, то свою работу они делали под недремлющим оком миссис Бондарчук и ее мелкотравчатой собачьей стражи. Почтальон дальше порога не пропускался. То же самое – залетные коммивояжеры, детишки на Хэллоуин, ребята постарше и все без исключения взрослые, кроме разве что ее старой подруги миссис Ноти – тоже вдовицы. Пожилые дамы с угрюмой деловитостью, под дешевенький херес, неизменно раскидывали по четвергам партию в триктрак.

На правах собственника объекта фирма «Лерой Франк пропертиз» установила в доме дорогостоящую и сложную систему сигнализации. Принцип ее работы миссис Бондарчук уяснила до тонкостей. Сама о том не догадываясь, в охране мира и безопасности своих верхних соседей она была элементом не менее существенным, чем те стволы, которые они таскали с собой по долгу службы. В каком-то смысле миссис Бондарчук была для них как Цербер у врат Аида.

Сейчас Эвелин, лежа в постели, слушала «Шведскую рапсодию» на маленьком CD-плеере, подаренном мистером Ангелом и мистером Луисом на минувшее Рождество (миссис Бондарчук предпочитала поздно укладываться и поздно вставать: жаворонком ее никак не назовешь). Слышно было, как по коридору наверх прошли ее соседи. Тихо запищала «сигналка», которую они погасили кодом. Затем еще один, последний «пик», и дверь сверху закрылась. Сейчас там переустановят систему.

– Спокойной ночи, миссис Бондарчук, – из коридора напоследок подал голос Ангел.

Вместо ответа Эвелин лишь улыбнулась, останавливая музыку, и погасила свет. Всё, соседи дома. От этого ей всегда спалось лучше. Неизвестно почему, но миссис Бондарчук чувствовала себя при них в полной безопасности.

* * *

Той ночью Луис лежал без сна, слыша рядом дыхание спящего Ангела. Он размышлял о своем прошлом, о скрытой природе мира. Думал о жизнях, отнятых и утраченных, о маме, о женщинах, что его растили. Думал о Блиссе. Шел за нитями в узоре своей жизни, приостанавливаясь там, где они сплетались, соединялись одна с другой.

А затем закрыл глаза и стал дожидаться прихода Горящего Человека.

Тот городок был небольшой, закатный – термин, кое-что да значивший и для мальчика, и для таких, как он. Теперь того знака на въезде в город, скорее всего, нет – можно сказать, относительный прогресс, – но для многих он как будто все еще стоит на месте. Ведь почти все, кому на тот момент было от семи и выше, четко помнят, где находился знак: как раз перед воротами фермы Верджила Джеликотта. Старик Верджил должен был заботиться о том, чтобы знак не пятнала грязь – или, как однажды произошло во время смуты после убийства Эррола Рича, расчетливо нанесенная черная краска, в корне поменявшая смысл слов на знаке. Вместо надписи «Негр, следи, чтобы к закату тебя в этом городе не было» стало «Белый! Чтобы к закату тебя в этом городе не было!». Старика Верджила этот акт вандализма очень встревожил. И не только его, но и других, не обязательно белых. С Эрролом Ричем, понятно, поступили неправильно, но лишний раз бесить копов и городской совет тем, чтобы похабить их любимый знак, – откровенная глупость. Тем не менее, когда с расспросами о том, кто мог это сделать, нагрянула полиция, ее встретило молчание. За глупость не сажают, во всяком случае пока, но у закона против цветных есть куча уловок и зацепок, чтобы расправиться и в обход него.

Оригинальным в плане расовой дискриминации городок назвать нельзя – так, один из тысяч во всех Соединенных Штатах. Что тут говорить, когда по решению административного центра закатными становились целые округа. В какой-то период закатными считалась половина всех населенных пунктов в Орегоне, Огайо, Индиане, предгорьях Камберлендов и Озарка. Спаси бог черного, оказавшегося с наступлением темноты, скажем, в иллинойском Джонсборо, или в соседней с ним Анне (название расшифровывалось как «А Нигерам Нет Алиби», что было известно и черным, и белым; здесь на 127‑м шоссе закатные знаки продержатся вплоть до середины семидесятых), или в Эпплтоне, штат Висконсин, равно как и в пригородах Левиттона на Лонг-Айленде, в мичиганской Ливонии или Кедровых Ключах Флориды. И кстати, то же самое относится к вам – жиды, китаёзы, мексы и всякие там индеи. Торопись, сынок, время дорого. Припозднишься, и бац…

Родной городок мальчика отличался особой симпатичностью. Опрятный, ухоженный, без чрезмерной ругани и перебранок, во всяком случае на людях. Главную улицу хоть на открытку помещай: везде цветы в горшках, и всегда по сезону. Хотя городишко был совсем маленький – такой, что и городом, по сути, назвать сложно, но в тех краях слово «деревня» было не в чести: зазорно. Место, в котором ты живешь, должно зваться или городом, или вообще никак. Город подразумевает что-то обстоятельное. Город означает соседей, законы, порядок на улицах. Город – это тротуары, парикмахерские, церковь по воскресеньям. Называть то или иное место городом значит признавать определенный уровень жизни и ее уклад. Разумеется, временами кое-кто здесь может сходить с рельсов, но при этом важно: все знают, где эти рельсы находятся. А всякий с них сход – вещь сугубо временная. Поезд продолжает движение, и все добрые граждане уверены, что они на борту на протяжении всего путешествия. Пусть даже в дороге случаются какие-то непредвиденные остановки – это допустимо.

Но на самом деле для мальчика он городом не был. Вот не был, и все. Да, действительно, здесь налицо выступали все признаки города, какое бы малое место он ни занимал. Здесь наличествовали магазины, киношка и пара церквей. Для католиков, кстати, ни одной: хотите молиться своей заблудшей версии бога – езжайте за восемь миль к востоку в Мейлерсвилль или за двенадцать к югу в Лудлоу. Были здесь и дома, все как один с ухоженными газончиками, белыми оградами из штакетника и спринклерами, беззлобно шипящими жаркими летними днями. В них жили адвокаты и доктора, флористы и предприниматели. Если глядеть под нужным углом, то здесь имелось все для обеспечения жизни тех, кто решил назвать это место своим домом.

Проблема в глазах мальчика состояла в том, что все эти люди были белые. Городок построили для белых людей, ими же он управлялся. Белые стояли за прилавками магазинов, по обе их стороны – за очень небольшим исключением. Белыми были адвокаты и белыми были флористы. Белыми были копы. Черные в городке тоже встречались, но они постоянно пребывали в движении: что-то несли, доставляли, развозили, поднимали, перетаскивали. Спокойно стоять позволялось лишь белым людям. Черные делали то, что должны, а затем в одночасье исчезали. С сумраком на улицах оставались лишь белые.

Что примечательно: не сказать, чтобы кто-то проявлял по отношению к цветным жестокость, или коварство, или хотя бы несдержанность в манерах. Просто у обеих сторон было понимание, что так заведено. У черных были свои магазины, свои забегаловки, свои места отправления культа, свой, если на то пошло, жизненный уклад. В каком-то смысле у них существовал как бы свой отдельный город, только без забот проектировщиков и переписи населения. В общем и целом белые не обращали на них внимания: главное, чтобы никто ничего не выкинул. Черные жили в лесах и на болотах. Кое у кого из них, кстати, были вполне приличные дома. На это тоже смотрели как будто сквозь пальцы: мало ли кто чего себе понастроил. Черт возьми, не такой уж редкостью было, когда кто-нибудь из белых обращался к этим черным за какой-нибудь услугой. Особым спросом, надо сказать, пользовалась поставка экзотической плоти для изощренных белых джентльменов, чьи вкусы склонялись в этом направлении и жаждали «изюминки». Так что получается, не было такого, чтобы две расы совсем никогда не смешивались. Если уж на то пошло, смешение – это одно, а случка – совсем другое. Межрасовые парочки вступали меж собой в сношения гораздо чаще, чем многим хотелось бы думать, и за подобные встречи платились хорошие деньги.

Но никто с обеих сторон не забывал, что закон диктуют белые. Правосудие, может, и слепо, но закон – никогда. Справедливость бывает пристрастна, закон – бесстрастен. Он реален. У него есть униформа, есть ассортимент оружия. Он пахнет потом и табаком. Он разъезжает на большом автомобиле со звездой на двери. Правосудие было для белых. Закон – для черных.

Все это мальчик понимал инстинктивно. Никто не утруждался ему это объяснять. Мама, еще до своей смерти, не усадила его перед собой и не обсказала все тонкости и отличия закона от правосудия по отношению к сообществу черных. Да и сообщества черных как такового не существовало. А были просто черные. Блэки. Сообщество подразумевает организованность, и у многих организованность ассоциировалась с угрозой. Организованы профсоюзы. Организованы коммунисты. Черные нет, во всяком случае здесь. Где-то, может, и да. Кто-то поговаривал, что прилив набирает силу, однако не в этом городке. Здесь все обитало по старинке и чувствовало себя при этом вполне сносно.

Вот почему мальчик вызывал такую обеспокоенность у полицейского, наблюдавшего за ним через полупрозрачное зеркало на стене. Зеркало стало одной из немногочисленных уступок веяниям современности в небольшом полицейском участке городка. Воздух здесь не охлаждался, хотя кондиционер был установлен. Проблема в том, что при включении прибор разом вышибал в участке все пробки – ни к черту не годилась проводка (во всяком случае так объяснил местный электрик). Для того чтобы кондиционер фурычил нормально, следовало освежевать, а затем заменить проводку во всем здании, а это для такой старой хибары штука затратная. Отцы города на подобные расходы шли неохотно, особенно с учетом того, что единственной целью этого начинания будет обеспечение прохлады для шерифа Вустера в жаркие летние месяцы. Сказать по правде, многие считали, что этому борову не мешает иной раз немного попотеть. Обойдется без кондиционера. Чем худее, тем злее, а это в его работе полезно.

Комнатка, откуда шериф наблюдал за мальчиком, охлаждалась лишь настольным вентилятором, у которого в замкнутом пространстве силы – как у комариного писка. Мундир шерифа лепился к телу так, что через светло-коричневый хлопок отчетливо проглядывал пуп, а по толстому лицу ручейками стекал едкий пот,норовя залить глаза, если вовремя не промокнуть лоб носовым платком.

Тем не менее шериф сидел не шевелясь и с пытливым любопытством смотрел на парнишку, выжидая, когда тот сломается. Возможно, Вустер и был толстозадым увальнем, а его взгляды на коллег мужского и женского пола, безусловно, сдабривались цинизмом, граничащим с мизантропией, но дураком его не назвать. Паренек представлял для шерифа интерес. Он умудрился убить сожителя своей матери, некоего Дебера, не прикоснувшись к нему даже пальцем (в этом шериф уверен), а ведь Дебер был отнюдь не олух. Он сам в свое время отсидел за убийство, совершенное чуть ли не в тринадцать лет, а затем были еще и еще, хотя подловить Дебера никто не сумел. Одной из смертей, в которых подозревался Дебер, стало убийство хорошенькой темнокожей из города.

Сейчас сын той молоденькой красотки сидел по ту сторону зеркала, и его допрашивали двое детективов из полиции штата. Успехов детективы добились не больше, чем собственные люди шерифа, а они церемонились с парнишкой куда меньше, чем эти двое. Разноцветные синяки и опухший правый глаз паренька были тому наглядным свидетельством. Кларк, один из подручных, сообщил шерифу, что когда гаденыша сволокли в санузел отмыться, он помочился кровью. Тогда Вустер сказал, чтобы они с ним полегче. Шерифу требуется признание, а не труп.

Детективам из штата понадобился целый день, чтобы организовать себе вояж на север. За эти сутки люди шерифа уработали парнишку по полной. Начали с избиений, а затем продолжили угрозами насчет семьи, обеспечившей пареньку алиби. Копы заставили его выпить содовой с сильным слабительным, после чего привязали к стулу и ушли. Шериф наблюдал, как мальчуган корчится в отчаянном усилии не опростаться: губы дрожали от напряжения, ноздри трепетали, руки сжались в кулаки. Когда стало понятно, что надолго его уже не хватит, шериф послал Кларка с предложением: сознавайся в убийстве Дебера, а мы тащим тебя прямиком в сортир. В противном случае пусть природа берет свое, а ты будешь сидеть в том, что из тебя вылетит. Паренек лишь молча мотнул головой.

Подобная стойкость вызывала восторг, не грози она обернуться неприятностью в первую очередь для самого шерифа. И он распорядился, чтобы Кларк сопроводил подозреваемого в сортир, покуда того не рвануло: оттирай потом единственную во всем участке допросную от его поноса. Кларк неохотно согласился. А после опорожнения отвел паренька во двор, уронил наземь и принялся окатывать водой из шланга, спустив ему до щиколоток штаны. Остальные копы скалились и ржали, глядя, как струя под напором больно стегает черного по гениталиям.

Не сработали и угрозы насчет семьи. Паренек происходил из дома, полного женщин. Вустер их знал: люди хорошие. Расистом Вустер не был. Есть хорошие черные и плохие черные, точно так же, как есть белые хорошие и плохие. Неправдой будет сказать, что шериф Вустер обращался со всеми одинаково. Если б он это делал или хотя бы имел такую наклонность, он бы не продержался на своем месте и недели, не говоря уже о десяти годах. Шериф примерно на равных обходился с черными и бедными белыми. Богатые белые требовали к себе отношения более осмотрительного. О богатых черных Вустеру беспокоиться не приходилось: он таких просто не знал.

Шериф исповедовал превентивный контроль. У него люди оказывались в камере только тогда, когда совершали что-то действительно серьезное или если все попытки направить ослушников на путь истинный терпели неудачу. Своих подопечных он знал. Не забывал и о том, чтобы они его тоже знали. Первые девять лет его шерифства семья паренька Вустеру не докучала, пока не появился Дебер и не втерся в это семейство, каким-то образом расположив к себе сердце матери мальчика – если, понятно, речь действительно могла идти о сердечности. В Дебере, откровенно говоря, не было ничего такого, что могло бы побудить кого-то воспылать к нему не то что страстью, а и вообще мало-мальской привязанностью. Шериф подозревал, что в вызревании той связи играли роль в основном угрозы и страх, а не истовость чувства с той или иной стороны.

А затем мать погибла насильственной смертью: ее тело со следами жестоких побоев нашли в проулке за винным магазином. Поступали сообщения, что где-то за час до обнаружения тела в магазине видели самого Дебера. Кто-то даже слышал перебранку мужчины и женщины примерно в то же время. Однако Дебер оказался точь-в-точь как этот паренек, что сидел сейчас в допросной: как ни дави, ни в какую. В общем, он не сломался, а убийство матери мальчика так и осталось нераскрытым. И Дебер возвратился в дом, полный женщин, где, по слухам, охомутал теперь уже тетю мальчика. Женщины его боялись, и имели на то веские причины, однако и Деберу не мешало испытывать перед ними страх. Они были сильны и умны, так что вероятность того, что они долго будут терпеть в своем доме присутствие Дебера, стремилась к нулю.

И вот вскоре после того нового поворота событий кто-то выкрал металлический свисток, которым Дебер скликал свои бригады рабочих, разделил его надвое и заменил горошину комочком самодельной взрывчатки. Когда Дебер дунул в свисток, заряд почти напрочь снес ему лицо. Пару дней он еще промучился в слепоте и тяжком страдании, несмотря на уколы обезболивающего, а затем изошел. Шериф Вустер был досконально уверен, что там, где теперь находится Дебер, его мучения продолжаются и будут длиться вечно. Утратой для мира Дебер определенно не являлся, но это не меняло факта, что совершено убийство, а человека, который за это в ответе, необходимо найти.

Нехорошо, когда вокруг разгуливает народец, запросто мастерящий из подручных средств мины-ловушки – неважно даже, на белых они ставятся или на черных. Стволы и перья – это одно: обычные (можно сказать, банальные) средства расправы, которые банальности и используют. Не вызывает никаких душевных шевелений, кроме разве что легкого поеживания от самого акта насилия. Конечно, бывает иногда, что кто-то кого-то да вспорет – то пути-дороги не сошлись, то день выдался дурной – или засандалит в голову пулю, не поделив со своим ближним женщину или полосу на магистрали. В качестве шерифа Вустер знал, как держать себя с таким контингентом мужчин и женщин. В них нет ничего ни странного, ни столь уж удивительного. И совсем иное дело, когда некто сподобливается убить человека его же собственным свистком, таким образом демонстрируя совершенно новый, иной способ мышления в плане лишения людей жизни. Способ такой, который шериф Вустер не спешил ни принимать, ни тем более приветствовать.

В день, когда издох Дебер, Вустер обзавелся ордером на арест паренька. Копы из полиции штата, услышав об этом, ржали в трубку. «У Дебера, – сказали они, – было столько врагов, что один только список подозреваемых будет толщиной с телефонную книгу». Злыдень погиб от миниатюрного взрывного устройства, хитроумно сконструированного так, что от него мог пострадать единственно тот, против кого оно создано. И без шансов выжить. Такая изощренность как-то не вязалась с образом пятнадцатилетнего негритоса из тех, что ютятся в хибарах у болота.

Вустер указал, что этот самый «негритос» – старшеклассник школы, которая благодаря спонсорству одного южного траст-фонда располагает неплохой лабораторией, где убийца мог легко разжиться кристаллами йода и аммиачной селитры (изучение остатков свистка выявило именно эти элементы во взрывчатке, отправившей Дебера на тот свет). Вустер конкретизировал, что именно из данных ингредиентов сметливый парнишка – заметьте, подросток, а не матерый убийца со стажем – мог создать взрывчатку, хотя в рапорте значилось, что она лишь чудом не сработала задолго до того, как Дебер поднес свисток ко рту: трехъйодистый азот – крайне неустойчивый компонент, сверхчувствительный к любому трению. Изучивший свисток криминалист выдвинул предположение, что адская смесь вместе со своей оболочкой, по всей видимости, максимально долго выдерживалась убийцей в воде и едва успела подсохнуть к тому роковому моменту, когда жертва поднесла свисток ко рту. Эта информация о природе использованной взрывчатки и отсутствие каких-либо других зацепок повлияли на то, чтобы полиция штата пусть и неохотно, но все же отрядила двоих детективов для допроса мальчика.

Сейчас один из тех детективов встал и вышел из допросной. Спустя секунду дверь в комнатку наблюдения открылась, и тот же детектив шагнул туда, держа в руке баночку с нагревшейся колой.

– С этим парнем мы далеко не уедем, – сказал он.

– Надо стараться, только и всего, – пожал плечами Вустер.

– Я вижу, вы тут без нас уже постарались.

– Подследственный упал по дороге в туалет.

– Н-да? И сколько же раз?

– Я не считал: он несколько раз отрикошетил.

– Вы уверены, что ему предварительно зачитали его права?

– Может, кто-то и зачитал. Я нет.

– Он запрашивал себе адвоката?

– Если и да, то я не расслышал.

Детектив, закинув голову, сделал медленный глоток из баночки. В последний момент он поперхнулся, и по подбородку потекла неопрятная струйка.

– Он этого сделать не мог, – утираясь, подытожил полицейский. – Слишком уж все тонко.

Вустер промокнул лоб засаленным носовым платком.

– Тонко, говорите? – усмехнулся он. – Я знал Дебера. Знал, с кем он водился. Тот народ утонченным никак не назовешь. Если б кто-то из его круга или кто-нибудь, кому он переступил дорогу, захотел его спровадить со свету, он бы его застрелил или прирезал, предварительно, может статься, оттяпав для острастки яйца. Такие люди не стали бы тратить время на распилку, а затем запайку свистка, чтобы после сунуть в него ровно столько взрывчатки, чтобы гаду разворотило физиономию и превратило в кашу мозги. На это бы им элементарно не хватило ума. А тому вон пареньку, – Вустер встал и указал на стекло, – тому пареньку ума хватило. И на то, чтобы пролезть тайком в школу, и чтобы изготовить какое-то количество взрывчатки. К тому же у него имелся мотив: Дебер убил его мать и трахал его тетку. Образцом благородства назвать убитого было нельзя.

– Доказательной базы касательно того, что Дебер убил его мать, нет.

– Да при чем здесь это, – флегматично возразил Вустер. – Мне ее и не надо. Есть вещи, которые я просто знаю, и все.

– Да, но суды на подобное смотрят иначе. Я знаком с людьми, которые допрашивали Дебера. С ним что только ни делали, чтобы разговорить, разве что не жгли каленым железом. Так вот, он не раскололся. Ни улик, ни прямых свидетелей, ни признания. А стало быть, нет и самого дела.

Паренек в допросной слегка пошевелил головой, как будто голоса двух копов доносились до него даже сквозь толстые стены. Более того, Вустеру показалось, что на его лице мелькнула улыбка.

– Знаете, о чем еще я думаю? – спросил шериф, машинально понижая голос.

– Поделитесь, Шерлок. Я весь внимание.

«Ишь ты: Шерлок, – хмыкнул про себя шериф. – Высокомерный засранец. Я знавал еще твоего папашу, который был немногим лучше тебя. Никтошка, неспособный утром найти собственных тапок, если ему их не поднести к носу. Так вот, из тебя сыщик еще хуже, чем из него».

– Мне думается, – сказал Вустер вслух, – что если б этот парнишка не прикончил Дебера, то Дебер прикончил бы его. Вряд ли у кого-то из них был выбор. Не сиди у нас в допросной мальчик, там бы сейчас сидел Дебер.

Детектив вытряхнул в себя остатки колы. Что-то в блеклости шерифова тона намекало: какие-то секунды назад пройдена некая красная черта. И детектив попытался если не исправиться, то хотя бы скорректировать ситуацию.

– Послушайте, шериф, может, вы и правы. Надо отдать вам должное: в этом парне что-то есть. Но у нас остается совсем немного времени, чтобы определиться с решением – срать или слезать с горшка.

– Хотя бы еще пару часов. Вы с ним не беседовали насчет женщин – типа что можете взяться за них, если он не начнет говорить?

– Пока нет. А вы?

– Пытался. Это был единственный момент, когда он хоть что-то сказал.

– И что именно?

– Что я не из тех, кто мучает женщин.

– В самом деле?

– Ну, как бы так.

– И он прав?

Шериф со вздохом развел руками:

– Получается, да.

– Вот черт. Но ведь есть и другие способы. Неформального воздействия.

Мужчины молча переглянулись.

– Нет, – покачал головой шериф Вустер. – Вы, пожалуй, тоже не из таких.

– Видимо, да.

Детектив хрустнул пустой жестянкой, сжал ее и не вполне сноровисто запустил в мусорную корзину. Жестянка отскочила от края и приземлилась в углу.

– Надеюсь, стреляете вы все-таки лучше, – заметил Вустер.

– Вы что, хотите, чтобы я кого-нибудь застрелил?

– Если б все это было так легко.

Детектив похлопал Вустера по плечу, моментально об этом пожалев: рука пропиталась шерифским потом. Он тайком вытер ладонь о штанину.

– Можно попытаться еще раз, – сказал он.

– Попытайтесь, – кивнул Вустер. – Это он его убил. Больше некому.

Вслед выходящему детективу шериф не взглянул. Вместо этого он не спускал глаз с юного темнокожего в допросной, а тот в ответ открыто смотрел через зеркало на него.

Спустя два часа Вустер все так же сидел у себя за столом, хлебая из графина воду и отмахиваясь от мух. Затем двое детективов устроили себе передышку от допроса и невыносимой духоты тесного помещения. Они примостились снаружи участка и сейчас покуривали, а рядом на ступеньках лежали остатки их гамбургеров с жареной картошкой. Было понятно, что допрос дошел фактически до точки. Результат нулевой. За полных двое суток дознания парнишка произнес всего две фразы. Из них вторая – это его мнение о Вустере, а первая – его имя:

– Меня зовут Луис.

Кстати, южнее в Луизиане, где у Вустера живет свояк, это слово произносят на французский манер: не Луис, а Луи.

Детективы о чем-то тихо меж собой переговаривались. Затем один из них возвратился в участок.

– Мы пойдем пропустим по пивку, – сказал он.

Шериф кивнул. Похоже, на этом все. Теперь они если и вернутся, то только затем, чтобы забрать машину (если упомнили место парковки).

Снаружи в вестибюле, где вход в служебное помещение отгораживался большим столом, в обнимку со своим ридикюлем сидела темнокожая женщина. Бабушка паренька. Хотя выглядела она настолько моложаво, что ее можно было принять за его мать. С самого ареста юноши на неудобном жестком стуле для посетителей молчаливо дежурила то одна, то другая из женщин того семейства. Всех их окружала аура некоего гордого достоинства. Ощущение такое, что, находясь здесь, они как будто делают участку одолжение. Эта женщина, самая старшая из всех, неизменно вызывала у Вустера настороженное замирание сердца. Про нее ходили разные слухи. Люди обращались к ней за предсказанием судьбы. Она указывала пол еще не рожденного ребенка, вселяла покой в сердца тех, у кого пропали родственники или умерли дети. Вустер всем этим россказням не то чтобы верил, но все же держался с этой женщиной уважительно. Хотя она этого не требовала. В самом деле, зачем? Зная, кто она такая, должного почтения к ней не испытывает разве что глупец.

Видя, с какой спокойной уверенностью она дожидается скорого выхода юноши под ее опеку, Вустер заприметил между бабушкой и внуком определенное сходство – не сказать чтобы даже физическое, хотя им обоим присуща неуловимо тонкая грациозность. Нет, дело не во внешнем сходстве, а скорее в том приводящем в замешательство спокойствии, которое от этой немолодой женщины передалось внуку. В мыслях при этом отчего-то возникал образ безмолвных темных вод, погружения в их пучину – все глубже, глубже… И там, в мутно светящейся зеленоватой неподвижности, вдруг словно из ниоткуда возникают разверстые розовые челюсти… И в своей фатальной законченности является наконец подлинная сущность натуры, скрытой в этих недосягаемых, непостижимых внутренних пространствах.

День определенно складывался хуже некуда, и к нулевой развязке катилось дело. Но для Вустера оно, уж увольте, отнюдь не завершено. Пускай этот выродок отправляется домой к своей бабке, к своим теткам и кто там еще обитает в их ведьмачьем лесном логове, но он, Вустер, будет за ним смотреть. Куда бы этот тип ни направлялся, шериф всегда будет крадучись ступать в его тени. Этого хитреца он когда-нибудь расколет.

Ведь в рукаве есть еще и козырь насчет мужеложства. У Вустера насчет этого паренька имелись подозрения: погуливали слушки. Единственные женщины, с которыми общался юный Луис, – это те, с которыми он ютился в своей хибаре, а у себя в негритянской школе ему пару раз приходилось осаживать глумливых сверстников кулаками. Подростки, как известно, падки на чужую слабость. Любой признак излишней чувствительности, женоподобности со стороны такого же, как ты, мальчишки, и зловреды слетаются на беднягу, как мухи на порез. И хотя обидчикам доставалось от Луиса на орехи, это их подчас только раззадоривало. А между тем в штате существовал закон против содомии, и Вустеру как шерифу ничего не стоило его применить. Так что если парня удастся привлечь по этой статье (скажем, жалоба на домогательства содомитского толка), то это можно использовать как рычаг в деле об убийстве Дебера. Мориться в кутузке по обвинению в мужеложстве – верная гарантия унизительных мучений. Лучше уж пойти по делу об убийстве – это хотя бы дает некий респект, репутацию: лишить человека жизни может только сильный.

Вообще Вустеру даже неинтересно доводить парня до посадки. Для него достаточно доказать свою правоту неверам – этим зарвавшимся штафиркам из полиции штата; собственным подручным, за спиной подсмеивающимся над ним за его тупую, в их убогом понимании, уверенность, что какому-то юному негритосу хватило ума совершить такое утонченное преступление. Шериф раздумывал, как бы верней ухватить этого парня за жабры. Вообще в городе есть один-два человека, которым не зазорно слегка ублажиться темнокожей плотью. Вустеру оставалось лишь согласовать время-место и как бы невзначай нагрянуть туда, где совершается содом. А там одного из участников разврата можно отпустить, а парнишечку, наоборот, задержать. Короче, возможность просматривалась.

Однако день Вустера вопреки собственным уверениям шерифа в обратном складывался на редкость скверно, а планам на провоцирование уголовно наказуемого деяния вскоре суждено было обратиться в прах.

– Шеф, а шеф.

Сет Кэвиган, самый младший из его подчиненных. Ирландский католик. Мик[33] до мозга костей. Когда Вустер только принял его на работу, в городе пришлось разруливать кое с кем из старожилов. Помнится, шерифу тогда нанес дружеский визит Маленький Том Радж с парой своих дружков-расистов, любителей шляться вечерами в капюшонах из наволочек. Том ненавязчиво предложил шерифу передумать брать в помощники мика Кэвигана: это ж как-никак баптистский город. Вустер тогда выслушал их бредни, а затем прогнал всю троицу взашей.

Маленький Том и ему подобные вызывали у Вустера что-то вроде кожного зуда. Более того, при всяком контакте с ними в нем шевелилось чувство потаенной вины. Вустер ведь был в курсе насчет их деяний. Знал о неграх, избитых за то, что якобы находились в черте города с наступлением сумерек, хотя эти городские черты причудливо менялись в зависимости от того, сколько белые обормоты из местных успели принять на грудь. Знал о необъяснимых пожарах (читай – поджогах) в негритянских лачугах; об изнасилованиях, запросто сходивших насильникам с рук («Да ну подумаешь, шеф, чуток потешились: с кем не бывает по пьяной лавочке»).

Знал он и об Эрроле Риче – о том, что с ним сделали перед сборищем тех самых людей, с которыми Вустер по воскресеньям бок о обок возносил хвалу Господу в церкви. О да, шериф все это знал. Знал он и себя достаточно, чтобы осознавать свое безмолвное соучастие в том акте, даже при условии, что он сам даже рядом не стоял с тем старым деревом, к которому подвесили горящего Эррола. Вустер тогда еще не был в городке полновластным авторитетом, а к той поре, как он услышал о происходящем, что-либо поделать было уже поздно. Да и толку-то. Во всяком случае так Вустер оправдывался перед самим собой.

Тем не менее по итогам происшествия он однозначно дал понять, что подобное деяние во вверенном ему городе не произойдет больше никогда, если его слово как шерифа имеет хоть какой-то вес. Ведь это убийство, откровенное убийство, и Вустер этому попустительствовать не собирался. Да еще и негры (вот уж не было печали) все как один обозлились – до той опасной черты, когда гнев в них грозит перерасти страх. Кроме того (вот о чем в первую голову не мешало бы задуматься говнюкам вроде Маленького Тома): теперь на их головы могут обрушиться фэбээровцы, а им там в центре не понять, какой уклад и какие нравы бытуют в мелких городишках вроде этого. Им оно невдомек, да и, признаться, по барабану. Фэбээровцы только и копают, чтобы найти новоявленных козлов отпущения – людей, которые недопонимают, что «времена, они меняются», или как там поется у этого лабуха Боба Дилана, настоящая фамилия которого Циммерман.

И это еще одна причина, по которой юнца Луиса необходимо наказать за содеянное с Дебером. Если на сей раз убийство сойдет ему с рук, то что будет дальше? Может, ему втемяшится в голову заняться людьми, что убили Эррола Рича. Теми, кто вывел у него из-под ног пикап, отчего Рич беспомощно задрыгался в мертвенно-недвижном летнем воздухе. Теми, кто окатил его бензином, поджег факел и поднес его к одежде жертвы, превратив ее в зазывный маяк в ночи. Потому что об Эрроле Риче и о матери юнца втихую ходили слушки, и можно с уверенностью сказать, что Луис их слышал. Ну а если так умирает отец, то сын вполне может взять на себя отмщение. Во всяком случае он, Вустер, на месте юнца так бы, черт возьми, и поступил.

А теперь еще этот Кэвиган (между прочим, один из социально-обновленческих экспериментов Вустера) приперся с какой-нибудь хренью, без которой, можно подумать, ну никак не обойтись. Чувствуя на губах остро-соленые капли пота, шериф в очередной раз отер лицо платком и отжал его над мусорной корзиной.

– Чего тебе? – не поднимая головы, спросил он, все так же высверливая глазами стену, как будто через нее и через тесное пространство допросной мог пробуравить юнца, который вот уже столько времени дерзко ему противостоял.

– Гости. Целая компания.

Вустер повернулся на стуле. Сзади в окно было видно, как из подъехавших машин вылезают люди. Первым стоял служебный «Форд». От него за километр веяло чиновным присутствием – подозрение, подтвердившееся, когда в опущенном окошке пассажирского сиденья показался Рэй Вэлланс и пульнул во двор шерифа окурок. Ишь ты. Вэлланс возглавлял периферийное отделение ФБР и для фэбээровца был парнем вполне терпимым. Не заставлял персонал на местах лезть из кожи, чтобы потрафить новомодному прогрессу в области гражданских прав, хотя и топтания на месте тоже не допускал. Все-таки надо ему высказать насчет того окурка. Надо же, какое неуважение.

Второе авто для казенного стойла выглядело очень уж роскошным – желтовато-коричневое, с кожаной обивкой в тон. Вынырнувший с переднего сиденья тип походил скорее на шофера, чем на агента (судя по наглым усам, преизрядный сукин сын), ну а вздутие под его левым предплечьем объяснялось явно не опухолью. Тип открыл заднюю пассажирскую дверцу, и из машины выбрался третий. Вид у него был пожилой, хотя Вустер быстро определил, что разница в возрасте у них не такая уж и большая. Этот пассажир чем-то напоминал одного старого английского киноактера (как там его, Уилфрид[34] такой-то сякой-то), персонажа из картины «Моя прекрасная леди», вышедшей на экраны несколько лет назад. Вустер ходил на нее с женой – фильм, помнится, оказался лучше, чем он ожидал. А тот парень – Уилфрид как-там-его – он всегда выглядел старо, даже в дни своей молодости. И вот, гляди-ка, один из его близких родственников, вблизи и во плоти. Ну просто вылитый Уилфрид (вот черт, да как его там?).

Вэлланс на своем сиденье как будто вздохнул и, выйдя из машины, повел своих коллег к двери участка, на пути обогнув дежурного копа за столом.

– Шериф Вустер, – кивнул он с фальшиво-дружелюбной улыбкой.

– Спецагент Вэлланс, – в том же духе отозвался Вустер.

Вставать шериф не стал. Вэлланс всегда обращался к нему не иначе как в эдакой шутовской манере, по званию и фамилии, и Вустер отвечал фамильярностью на фамильярность, даже когда речь шла о деле. Сейчас Вэлланс вдобавок еще и кивнул, давая знать, что разговор пойдет серьезный и что за ними наблюдают. Тем не менее Вустер не собирался сдавать свою территорию без боя, да к тому же еще предстояло разобраться с тем окурком.

Вустер через плечо Вэлланса посмотрел туда, где стояли четверо остальных. Старикашка оказался посередке – ростом ниже всех, но со своей собственной спокойной солидностью.

– Чего это вы тут, целой свадьбой? – поинтересовался Вустер.

– Мы можем поговорить внутри?

– Да конечно, – хозяйски щедрым жестом махнул Вустер. – Милости всех прошу.

Зашли только Вэлланс и старикашка. Последний прикрыл за собой дверь. Вустер чувствовал на себе взгляды подчиненных и секретарши, направленные через стекло. Понимание, что за ним чутко наблюдают свои, побуждало шерифа к действиям. Стоя к окну спиной, он расправил плечи, стараясь казаться выше, и намеренно не стал трогать жалюзи, чтобы гостям в глаза било солнце.

– Так что у нас за разговор, агент Вэлланс?

– Разговор о мальчике, что сейчас парится у вас в допросной.

– Здесь все парятся.

– Но все же не так, как он.

– Мальчик проходит подозреваемым по делу об убийстве.

– Наслышан. Что у вас на него есть?

– Вероятный мотив. Человек, которого он лишил жизни, мог в свое время убить его мать.

– Что значит «мог»?

– «Мог» означает, что допросить его уже нельзя.

– Из того, что я слышал, его допрашивали, пока он еще был на этом свете. Но он ни в чем не сознался.

– И тем не менее это сделал он. Те же, кто верит в обратное, скорее всего, верит и в Санта-Клауса.

– Стало быть, вероятный мотив. Это все, что у вас есть?

– Пока.

– Ну а что тот юноша – гнется?

– Он, похоже, не из таких. Но в конце концов, думаю, никуда не денется.

– Как уверенно вы это говорите.

– Он ведь всего лишь мальчик, не мужчина. А у меня и не такие раскалывались. Матерые. Вы вообще откроете мне, в чем суть вопроса? – отставляя учтивость в сторону, спросил Вустер. – Я не думаю, что это дело в вашей компетенции, Рэй. Это ведь не федеральная бодяга.

– А вот мы думаем, что да.

– На каком основании?

– Убитый был распорядителем на строительстве новой дороги у болота Орисмачи. А это федеральная резервация.

– Будет таковой, – поправил шериф. – Пока же это всего лишь болото.

– Ошибаетесь. И болото, и строящаяся рядом дорога только что перешли под федеральную юрисдикцию. Постановление принято вчера. В ускоренном порядке. Вот, кстати, и бумаги.

Вэлланс полез во внутренний карман пиджака и вынул стопку листов, которую протянул Вустеру. Шериф, нацепив очки, насупленно вгляделся в мелкий шрифт.

– Ну и? – спросил он, ознакомившись с документом. – Это ровным счетом ничего не меняет. Преступление было совершено до того, как оказалось принято это ваше постановление. Так что дело по-прежнему остается под моей юрисдикцией. То есть без разницы.

– Казалось бы, шериф, казалось бы. Но на деле разница есть, и разница существенная. Вы вчитайтесь внимательней. Постановление имеет обратную силу вплоть до первого числа текущего месяца. То есть период как раз до начала строительства дороги. Бюджетный нюанс – так мне пояснили. Вы же знаете, как оно принято у наших госчиновников.

Вустер снова вгляделся в бумагу. И нашел указанные числа. Его брови хмуро сошлись в одну линию, от растущего гнева кровь прилила к щекам и лбу.

– Просто ахинея. Вам-то, спрашивается, какой резон сюда лезть? Один цветной убивает другого – здесь о защите прав вообще речи не идет.

– Теперь, шериф, это уже дело федерального значения. Мы вас ни в чем не виним. Но мальчика придется отпустить.

Дело уплывало из рук, а вместе с ним и почва из-под ног; сам авторитет Вустера, его главенство над собственным персоналом. От этого ему уже не оправиться. Вэлланс выставил его придурком, и тот юнец сейчас укатит из своей камеры, как на лыжах, хохоча при этом над ним, городским шерифом.

А сзади стоял этот самый Уилфрид, со своими преждевременными сединами и в аккуратном, хотя и несколько поношенном костюме. Как пить дать во всей этой подставе не обошлось без него.

– Ну а вы здесь каким боком? – грозно спросил Вустер, всю силу своего растущего гнева обращая на второго визитера.

– Прошу извинить, – оживился тот и, сделав шажок, протянул ухоженную ладошку. – Мое имя – Гэбриел.

Вустер не пошевелился, и ладошка зависла в воздухе аккуратной лодочкой, пока Гэбриел ее не убрал. Язви тебя в душу, старый. И тебя, Вэлланс, и всю эту вашу манерность. Штырь вам всем в дышло.

– Так вы не ответили на мой вопрос, – кое-как совладав с собой, произнес Вустер.

– Я здесь в качестве гостя специального агента Вэлланса.

– Вы из госчиновников?

– Да, я оказываю услуги правительству.

С такими надо держать ухо востро, Вустер это знал. Ему хватало соображения понимать, что за этими словами кроется. До него вдруг разом дошло, что он словно стоит на минном поле, конфигурации которого совершенно не знает. Несмотря на злость, донимать Гэбриела вопросами глупо, да к тому же и небезопасно. Вустера связали, как борова, приготовленного для нанизывания на вертел. Кому-то остается только вставить ему в задницу острие и пронзить тушу до самого горла, а этого необходимо любой ценой избежать, пусть даже ценой отказа от мальчишки.

Шериф сел на свой крутящийся стул и раскрыл папку, непонятно даже какую и с какими записями.

– Забирайте, – буркнул он, не поднимая глаз. – Он ваш, со всеми потрохами.

– Благодарю вас, шериф, – сказал Гэбриел. – Еще раз извиняюсь за причиненные неудобства, если таковые были.

Вустер на него даже не взглянул. Он слышал, как гости выходят из кабинета, как за ними тихо закрывается дверь.

Шериф Вустер. Крупная рыба. Что ж, ему только что продемонстрировали его истинное положение. На самом деле был он мелкой рыбешкой в утлом пруду, которая неведомо как заплыла на глубину, а там перед ней вдруг возьми и обнажи свои зубы щука. Точнее, акула.

Шериф вперился в закрытую дверь, снова представляя за ней стену, а за ней комнату наблюдения и паренька в допросной. Только теперь на паренька смотрел не Вустер, а Гэбриел. Акулы. Глубины. Неведомые чудовища, змеисто сплетающие и расплетающие на дне свои щупальца. Смотрящий на мальчика Гэбриел и смотрящий на Гэбриела мальчик. И вот они оба сливаются воедино, становясь единым организмом, и тот плавно истаивает, теряется из виду где-то в неоглядной темно-кровавой пучине.

Глава 5

Голова у Уилли Брю раскалывалась, суля день, полный мучений.

Проснулся он с жутким сушняком, смутно соображая, что, хотя и провалялся всю ночь как бревно (все тело затекло), выспаться не выспался. Может, боги все же улыбнутся благосклонно и хмарь за день понемногу сойдет. Но увы: к прибытию в автомастерскую голова уже начала тяжко пульсировать. К полудню Уилли весь покрылся липкой испариной, да к тому же стало подташнивать. Короче, токсикоз по полной программе. Скорее бы минул день, чтобы добраться до дома, хлопнуть чего-нибудь холодненького и рухнуть в постель, а наутро встать если и с тремором, то уже легким, с головой сравнительно ясной, ну и, понятно, с чувством глубокого всеобъемлющего раскаяния (оно всегда пробирало Уилли по факту протрезвления).

Такое с ним происходило с той самой поры, как он завязал с крепким алкоголем. В добрые старые лихие времена Брю, бывало, запросто мог приговорить бутылку самого забористого пойла, а наутро все равно был как огурчик. А вот теперь нечасто употреблял даже пиво, да и то в умеренных дозах, потому как от него поутру еще муторней, чем от вискаря. Ну да ладно, куда деваться: не каждый же день человеку исполняется шестьдесят. Да и друзья бы не поняли, если б Уилли не устроил по этому поводу гульбище, так что всё, если вдуматься, в порядке вещей. Просто теперь приходится расплачиваться за семь часов безудержного пития. О-хо-хо, грехи наши тяжкие.

Не помог даже ланч. Мастерская располагалась в проулке сразу за 75‑й улицей между двумя авеню – 37‑й и Рузвельта – невдалеке от конторы юриста-индуса, специализирующегося по иммиграции и визам (место для офиса выбрано очень прозорливо, поскольку в этом районе индусов больше, чем в некоторых частях Индии). На 37‑й авеню имелись итальянские, афганские и аргентинские рестораны, но от стыка с 74‑й шли уже только индийские. Сама улица была даже переименована в Калпана Чавла-вэй – в память об индийском астронавте, погибшем в 2003 году при крушении шаттла «Колумбия», – а на всей ее протяженности прохожим вручали ресторанные агитки степенные сикхи в тюрбанах.

Для Уилли это, можно сказать, родимый край. Здесь он вырос и здесь же, будем надеяться, помрет. Отсюда пацаном мотался на мопеде в «Ла Гуардию» и на стадион «Ши», по пути кидая камни в крыс. Тогда здесь жили в основном ирландцы и евреи. 94‑я улица в те дни не без смысла именовалась «линией Мэйсона-Диксона»[35], так как сразу за ней селились сплошь темнокожие.

Сложно даже припомнить, чтобы до конца шестидесятых здесь ниже границы 94‑й мелькнуло хотя бы одно черное лицо. Это уже потом, ближе к восьмидесятым, в преимущественно черную школу на 98‑й стали ходить белые ученики. И ничего, очень даже неплохо ладили со своими темнокожими сверстниками: вместе росли, вмести играли в баскетбол, вместе же дрались с проникающими на их территорию чужаками. Тогда же, в восьмидесятые, все начало меняться. Ирландцы в основной своей массе перебрались в Рокэуэй. А здесь пустили корни банды и разрослись до самой Рузвельт-авеню. Уилли, однако, остался: ему удалось от них отделаться, хотя после этого он был вынужден поставить на окна своей квартирки решетки. Теперь он уже давно жил неподалеку от места, где находилась его нынешняя мастерская.

Что до Арно, тот по-прежнему обитал вверху на Форли-стрит, где сейчас находилась Маленькая Мексика, и все так же не знал ни единого слова по-испански. Ниже 83‑й улицы мексиканцев своим числом и влиянием опережали колумбийцы, и ощущение там складывалось такое, будто находишься совсем в другом городе: на тротуарах бдят над своим товаром парни, перекликаясь и переругиваясь на своем испаноязычном диалекте; в магазинчиках продаются музыка и фильмы, которые ни за что не купит ни один белый. Киношка на Джексон, 123 – и та крутила фильмы исключительно с субтитрами на испанском. И вот на всем этом фоне Уилли сумел уцелеть. Не снялся он с якоря и в те нелегкие времена, когда Луис был вынужден продать то помещение у Киссены. Уилли воспользовался этим, чтобы перебраться поближе к дому, и теперь со своим бизнесом стал уже такой же исторической частью местного ландшафта, как и бар Нейта. Хотя от похмелья все это не спасало.

Едой напарники загрузились со стола самообслуживания, как всегда бдительно обойдя козлятину в соусе карри (похоже, фирменное блюдо здешней кухни).

– Ты вообще тут козу когда-нибудь видел? – поинтересовался однажды Арно.

Уилли сознался, что нет. Уж во всяком случае не в Куинсе. По его прикидкам, любая коза, отправься она прогуляться вдоль 74‑й улицы, в любом случае долго б не протянула, учитывая уже то, насколько широко она представлена в здешних меню. Так что свой выбор они с Арно остановили на курятине, щедро догрузив порции рисом и индийскими лепешками наан. К прелестям индийской кухни (за вычетом козлятины) Уилли приохотил Арно. Между прочим выяснилось, что если не припадать на горячее, а сконцентрироваться на рисе с лепешками, то от похмелья давешней ночи начинаешь даже понемногу отходить.

Теперь механики снова находились в мастерской, и Уилли мысленно отсчитывал минуты, когда можно будет поставить на работе крест и податься наконец домой. При этом он негромко, но смачно прошелся по той пивоварне в Бруклине и по всей ее продукции.

– Плохому монтеру всегда гирьки мешают, – перефразировал известную поговорку Арно.

– Да пошел ты, – вяло огрызнулся Уилли, у которого Арно нынче весь день был не в фаворе.

Надо же, чертов шведишка (или датчанишка), как изгаляется – по какому такому праву? Вчера вечерок они закончили вполне себе душевно, оба слегка покачиваясь на упертых в барную стойку локтях, за сбивчивыми воспоминаниями о былых временах и ушедших друзьях. Из тех друзей кое-кто был даже в человечьем обличии, хотя большинство все-таки – о четырех колесах и с восьмицилиндровыми двигателями. Арно с крепким спиртным был вообще на «ты». Пил все, что горит, – главное, чтобы напиток отличался чистотой, а потому выбор останавливал всегда на джине или водке. Вчера о каждый свежий бутылек пива в руке у Уилли он чокался новой водкой – сначала двойной с тоником, а затем и без. А сегодня, гляди-ка, прямо-таки живчик, в то время как его бедный товарищ кое-как ворочается, вполголоса понося пивных богов. Похмелья у Арно не бывало отродясь. Видно, метаболизм такой: в тщедушном теле все сгорает.

Сегодня Арно был попросту несносен.

– Разве ж это пивоварня виновата, – продолжал глумиться он. – Тебе ж пивище никто за шиворот не лил.

– Как это не лил, – возмущался Уилли, – когда ты мне его постоянно подсовывал. Можно сказать, впихивал. А я хотел одного: домой.

– Нет, это тебе просто казалось, что ты хочешь домой, – безжалостно вещал Арно. – А на самом деле ты жаждал продолжения банкета. Со мной на пару.

Его дурацкая улыбка сейчас решительно выводила из себя.

– Я вижу тебя каждый день, – плачущим голосом сказал Брю. – Даже по воскресеньям в церкви. Ты меня преследуешь. Ты как то чудовище из сказки, а я в ней красавица. Только она его в конце концов полюбила – и здесь мы с ней в корне расходимся.

Сравнение получилось как минимум странным, но что-либо с этим поделать Уилли не находил в себе сил.

– И с чего вдруг я захотел продолжать возливать с тобой на пару?

– Потому что я твой лучший друг.

– Не говори так. Иначе я впаду в отчаяние.

– Разве у тебя есть друг лучше, чем я?

– Нет. Не знаю. Послушай, да ты вообще должен ходить у меня в работниках, и то еще как сказать.

– Я знаю, что ты это говоришь не от души.

– Почему. От души.

– А я не слушаю.

– Черт возьми, а ты слушай.

– Ти-ра-ри-ра-ри-ра-ри-и!

Издевательски вибрируя голосом на манер поющего тирольца, Арно уплыл на небольшой склад слева от рабочего помещения, в оба уха вставив по пальцу.

Уилли хотел было запустить ему вслед гайкой от колеса, но раздумал. Это ж весь остаток сил уйдет, да еще и вопрос, попадет ли снаряд в цель. Или еще хуже – угодит не в Арно, а во что-нибудь ценное.

Брю сел на тарный ящик и, подперев ладонями щеки, прикрыл глаза. Скоро восемь, снаружи уже темно. По четвергам мастерская как раз до восьми, так что через несколько минут можно будет спокойно закрыться, и хватит на сегодня. Арно уберет с улицы рекламные щиты-раскладушки насчет починки тормозов за $49.99 и замены масла за $14.99. А там домой, немного попялится в телик и на боковую. Утро вечера мудренее.

Позже Уилли с недоумением прикидывал, не провалился ли он на несколько секунд в дремоту прямо там, на тарном ящике, поскольку когда механик открыл глаза, перед ним стояли двое. Брю сразу почуял в них заезжих гастролеров – можно сказать, по запаху коровьего навоза. Оба среднего роста. У того, что постарше, лет сорока с небольшим, над воротником неопрятно торчали темные волосы. Бакенбарды сужались книзу в козлиную бородку. Вид странноватый, словно волосы на голове и лице образовывали некий единый покров, который на ночь можно снимать, как головной убор, и вешать на манекенную болванку. Из-под коричневой вельветовой куртки виднелась безрукавка-«гольфистка» в бурую, желтую и зеленую полоску, заправленная в коричневые джинсы. Довершали гардероб дешевые замшевые ботинки бежевого цвета, явно контрафактные.

«Гольфистки» Уилли ненавидел почти так же, как самих гольфистов. Всякий раз, когда в мастерской появлялся кто-нибудь, одетый для игры в гольф, или же в машине обнаруживались соответствующие клюшки, Уилли с ходу начинал что-то плести насчет чрезмерной занятости – короче, с обслуживанием не получится. Быть может, среди гольфистов говнюки и не все, но только Уилли они попадались в количестве недостаточном, чтобы он усомнился в общем сучестве их жалкой, никчемной породы. Опыт также подсказывал, что чем дороже тачка гольфиста, тем он говнистей. Общая неприязнь механика к гольфистам постепенно распространилась и на все связанные с гольфом причиндалы, а в первую очередь – на удлиненные, цвета соплей шорты и их носителей, имеющих наглость появляться в них на людях, а уж тем более в рабочем помещении Уилли Брю, да еще когда он страдает с похмела.

Второй тип выглядел пошире первого и, несмотря на основательную прохладу, одет был всего лишь в куцую куртейку, майку и потертые джинсы. Он нажевывал резинку, а гниленькая ухмылка давала понять, что вот он, во плоти, не просто козел, а козел, для которого день прожит считай что зря, если по его ходу не сделано хоть каких-то гадостей простому человеку.

И вот еще, кстати. На Уилли оба смотрели так, будто он уже покойник.

Уилли знал, кто они. Знал, что где-то неподалеку от входа в его драгоценную мастерскую припаркован синий «Шевроле Малибу», готовый унести этих людей туда, откуда они явились, как только дело будет сделано. Надо, надо было обо всем рассказать сразу, едва он приметил этотавтомобиль. А теперь уже поздно.

Уилли неторопливо встал. В правой руке все еще лежала монтировка.

– У нас на сегодня всё, ребята, – сказал он.

Но эти двое здесь не из-за машин. Слова, которые сейчас произносил Уилли, лишь оттягивали неизбежное. Никчемное притворство, на которое визитерам не хватало терпения. Они здесь по делу, и Уилли тщетно прикидывал, кому он мог насолить так крепко, что тот наслал на него этих типов. А затем понял, что заказчика как такового назвать нельзя. Потому что к Уилли никто не испытывал настолько уж кипучей ненависти. Вопрос не в этом. Речь идет о послании, и отправить его надлежит через него, Уилли, переломав ему кости и отняв жизнь.

Жвачник вынул из-под куртейки пистолет. Ствол он даже не направлял на Уилли, а просто побалтывал им в опущенной руке, словно все это самая обыденная вещь на свете – вот так заходить к человеку на работу, готовясь его убить. Большой и указательный пальцы стрелка находились на месте, а остальные он поочередно оттопыривал: ни дать ни взять спортсмен за разминкой перед основными упражнениями.

– Брось ключ, – скомандовал его кореш с козлячьей бородкой.

Уилли выронил монтировку, отчего железяка громко зазвенела о бетонный пол.

– Чё вид-то такой замученный? – спросил Козлетон.

Уилли попытался определить акцент, но не сумел. Вроде как слегка смахивает на канадский. А впрочем, какая теперь разница.

– Ночь выдалась тяжелая.

– Не хочу тебя расстраивать, но и вечерок тебе светит немногим лучше.

Козлетон ткнул Брю кулаком в лицо. Не успев изготовиться к удару, Уилли лишь почувствовал, как хрустнул сломанный нос, и упал на колени, поднимая руки к хлынувшей крови. Слышно было, как Жвачник хихикнул и двинулся в сторону склада. Дверь открылась, и Уилли сквозь поднесенные к лицу пальцы разглядел, как бандит с поднятым стволом заходит в закуток. Брю мысленно взмолился, чтобы Арно вел себя разумно.

Теперь Козлетон тоже держал в руке пистолет.

– Вот что я тебе скажу, – заговорил он. – Тебе следовало быть разборчивей насчет того, с кем ты впаиваешься в дело. Мне известны люди, которые водят дружбу с педиками. Я их не уважаю и вряд ли люблю то, что они делают вместе, но это их выбор. Видит бог, знаком я и с людьми, которые водятся с киллерами, – можно сказать, что я сам из таких, и мой товарищ тоже. Мы оба убиваем людей, и делаем это сообща. А вот ты пытаешься закрывать обе лунки сразу: якшаешься с киллерами-гомами. А это, на мой взгляд, неправильно. Так что не обессудь за то, что сейчас с тобой произойдет.

Козлетон навел ствол Уилли на голову, и тот закрыл глаза. Грянул выстрел, от которого механик зажмурился еще сильней, но звук раздался не вблизи, а эхом со стороны склада. Это на секунду отвлекло Козлетона. Он повернул голову, и в этот миг Уилли на него набросился. В грузном прыжке механик ухватил с пола ключ и, замахнувшись, врезал киллеру по руке, в которой тот держал оружие. Под ударом хрупнула кость. Пистолет выпал на пол, а Уилли всем своим весом прижал Козлетона к красному «Олдсмобилю», который ремонтировал Арно.

Даже с поврежденной правой рукой киллер действовал быстро: он выкинул вперед левую, повторно ударив Уилли по сломанному носу, отчего у него вместе со свежей болью в глазах взметнулся еще и сноп слепящих искр. Уилли наугад лягнул и носком своего кованого рабочего башмака въехал обидчику в бедро, отчего тот охнул, запнулся и не смог дотянуться до уроненного пистолета. Нога у Уилли омертвела. Сам же он потерял равновесие и упал, при этом исхитрившись отпнуть оружие куда-то в темный угол гаража. В это мгновение бахнул второй выстрел. Посыпалось битое стекло. Уилли съежился, глазами ища, куда бы спрятаться, и тут через выбитое заднее окошко «Олдсмобиля» увидел, как Козлетон, припадая на ушибленную ногу, неловко улепетывает. Грохнул еще один выстрел, третий, и правое плечо Козлетона дернулось вперед, а сам он, ускорив ход, через гаражную дверь унырнул в потемки прежде, чем в кирпичной кладке рядом с его головой сделала выщербину четвертая по счету пуля.

В складском дверном проеме, сжимая пистолет, показался Арно. Ствол подрагивал, а само оружие в руках у Арно смотрелось слегка не по росту. Оружие он не любил и, насколько Уилли известно, не стрелял из него ни разу в жизни. Удивительно, как напарник вообще умудрился попасть в цель. Между тем Арно подобрался к гаражной двери и осторожно выглянул наружу. Оттуда послышалось, как заводится, а затем отъезжает машина.

– А что с тем, вторым? – поднимаясь на ноги, спросил Уилли.

– Молотком его вырубил, – ответил Арно, бледный как смерть. – Он, когда падал, невзначай пальнул. Ты в порядке?

Уилли кивнул. Нос чертовски саднило, но зато сам он, черт возьми, остался жив. Руки тряслись, а содержимое желудка явно просилось наружу. Протянув руку, Уилли бережно вынул пистолет из руки Арно и поставил на предохранитель.

– Что вообще все это было? – спросил напарник.

– Позвонить надо, – сказал вместо ответа Уилли. – Найди пока кусок шнура, свяжи тому подонку руки.

Арно не двинулся с места.

– Это, скорее всего, уже без надобности, – заметил он.

– Вот черт. – Уилли озадаченно покачал головой. – Ты его что, сильно огрел?

– Так ведь молоток же. Ты сам как думаешь?

Уилли снова покачал головой – непонятно, от отчаяния или от восхищения.

– У меня, оказывается, в работниках гребаный Рэмбо, – хмыкнул Брю. – Не знаю даже, как ты сподобился попасть в того, второго.

– Вообще я ему по ногам целился, – развел руками Арно.

– Для чего, чтобы он станцевал? В ноги он ему целился. Бог ты мой. Запирай давай дверь.

Арно поспешил выполнять указание, а Уилли прошел к себе в каморку и снял телефонную трубку. Номер он знал наизусть.

На том конце включился автоответчик. Тогда Уилли попробовал набрать службу. Трубку взяла вездесущая Эми и сказала, что сообщение передаст куда следует. Наконец Уилли позвонил на сотовый, используя номер этой недели (звонить надлежало лишь в самых экстренных случаях), но голос ответил, что абонент отключил телефон.

У Луиса с Ангелом были сейчас свои неотложные заботы.

* * *

Миссис Бондарчук находилась у себя в прихожей, когда зазвонил дверной звонок. В окошечко видеокамеры на ступенях перед наружной дверью она разглядела человека в синей униформе, со свертком в одной руке и с планшеткой в другой. На втором звонке миссис Бондарчук нажала кнопку связи домофона. За спиной уже звонко тявкали шпицы.

– Чем могу помочь? – спросила она тоном, дающим понять, что слова о помощи – большое преувеличение.

Миссис Бондарчук с подозрением относилась ко всем незнакомцам, особенно к мужчинам. За исключением тех двоих джентльменов наверху, доверия не заслуживал ни один.

– Посылка, – раздался в динамике строгий голос.

– Извините, для кого?

– Для миссис Эвелин Бондарчук, – сообщил голос после паузы.

– Оставьте внизу, – сказала Эвелин, нажатием кнопки открывая лишь подъездную дверь.

– Миссис Бондарчук – это вы? – спросил курьер на входе.

– Ну а кто ж еще?

– Тогда распишитесь в получении.

В квартирной двери для подобных случаев была предусмотрена щель шириной в дюйм.

– Подавайте сюда, через щелку, – потребовала миссис Бондарчук.

– Мэм, так не делается. Как я могу отдать вам свой планшет для документов? Он должен оставаться при мне.

– Я его что, съем? – рассердилась дама. – Или еще лучше, продам и улечу на Украину. Давайте папку сюда в щель.

Курьер уже приближался к квартирной двери и был отчетливо виден. Брюнет с дурной кожей.

– Мэм, будьте же благоразумны. Откройте и по-человечески подпишите.

Фраза о благоразумии задела миссис Бондарчук за живое.

– Не дождетесь. Хотите уходить – забирайте посылку с собой. Оставьте номер – я приду за ней сама.

– Миссис Бондарчук, это глупо. Если вы не возьмете, мне ее переть обратно аж в самый центр города. К тому же она и потеряться может, – заметил брюнет со значением. – Или вдруг там скоропорт? Что тогда?

– Тогда она начнет вонять, – ответила хозяйка шпицев, – и вам придется ее выбросить. Всё, вы мне надоели. Уезжайте.

Но курьер не уехал. Вместо этого он вынул из униформы пистолет и наставил на дверную панель из матового стекла. К стволу был привинчен цилиндрик. Миссис Бондарчук видела достаточно коповских сериалов, чтобы узнать в нем глушитель.

– Ты старая тупая сука, – процедил тип.

И в этот момент палец миссис Бондарчук, обрывая диалог, с кнопки домофона сместился на бесшумную тревожную кнопку.

Человек оглянулся через плечо на пустую улицу и сделал два выстрела. Звук был как от пары лопнувших бумажных пакетов, а перед лицом миссис Бондарчук на дверной панели почти одновременно возникли две вмятинки. Однако стекло уцелело. Почти все предметы в этом доме, включая и саму миссис Бондарчук, на деле куда прочнее, чем могло показаться на первый взгляд.

До человека снаружи как будто бы дошло, что его усилия напрасны. Рукой в перчатке он еще раз саданул по стеклу, словно надеясь вышибить его из рамы, после чего снова открыл наружную дверь и выбежал на улицу. Какое-то время все было тихо. А затем со стороны подвала в задней части дома миссис Бондарчук заслышала какие-то приглушенные шумы. Она посмотрела на часы. С момента нажатия тревожной кнопки прошло пять минут. Если никто не придет, то ровно через столько же по инструкции надо вызывать полицию. При установке новой системы сигнализации мистер Ангел с мистером Луисом очень подробно на этом остановились, а затем это же оказалось подчеркнуто и в официальном письме от самого мистера Лероя Франка, присланного лично на имя миссис Бондарчук. В нем сообщалось, что для частичной разгрузки прославленной городской полиции обязанности по обеспечению безопасности объектов мистера Франка возлагаются на одну крайне эксклюзивную и сугубо частную охранную фирму. И только по истечении десяти минут, если помощь не прибывает, следует звонить в полицию.

Звуки в тыльной части дома все не утихали. Усмирив своих шпицев, миссис Бондарчук тихо спустилась в цокольный этаж. Там за задней дверью находился небольшой закуток с плиточным полом, где стояли мусорные баки. Сама дверь была из арматурной стали, с глазком посередине. Поглядев в него, Эвелин увидела двух людей в курьерских униформах, приспосабливающих что-то снаружи к дверному полотну. Один из них – тот, что стрелял по квартирной двери, – поднял глаза и, должно быть, понял по перемене света, что за ними наблюдают. Он махнул комком какого-то беловатого материала вроде строительной шпатлевки. С одной стороны из комка торчало что-то наподобие огрызка карандаша с приделанным шнуром.

– От двери лучше отойти, – послышался приглушенный стальной дверью голос. – А еще лучше залечь рядом и посмотреть, что произойдет.

Пожилая дама отпрянула, непроизвольно прижав руки ко рту.

– Нет, – пролепетала она. – О нет.

Надо срочно вызвать полицию. Миссис Бондарчук отошла подальше. Следует возвратиться обратно в квартиру, позвать на помощь. Охрана мистера Лероя Франка не пришла. Подвела в самый необходимый момент. Эвелин побежала, ловя себя на том, что плачет. В ушах звенело тревожное тявканье шпицев.

С улицы прогремели подряд два выстрела – гораздо громче тех, что были раньше, – а снаружи о дверной металл упало и проелозило что-то тяжелое. Эвелин застыла, после чего обернулась в направлении двери и поднесла к своим полным губам кончики дрожащих пальцев.

– Миссис Бондарчук? – окликнули из-за двери, и она узнала голос мистера Ангела. – С вами там все в порядке?

– Д-да, – неуверенно выговорила Эвелин. – А… кто были эти люди?

– Мы не знаем, миссис Бондарчук.

«Мы».

– Они ушли?

– Э-э, – откликнулся мистер Ангел после некоторой заминки, – в некотором смысле да.

Миссис Бондарчук оторопело возвратилась к себе, закрыла и заперла дверь и сидела там, прижимая к себе двоих шпицев, покуда спустя какое-то время к ней в квартиру не постучался мистер Ангел с приветливой улыбкой и шоколадным тортиком из «Забара». Вместе они съели по кусочку и выпили по стакану молока, а милый мистер Ангел, проявив чудеса обходительности, наконец успокоил миссис Бондарчук и придал ее мыслям нормальный ход.

Глава 6

К удивлению Уилли и облегчению Арно, человек на полу склада оказался жив. Череп горе-налетчика был проломлен, из ушей сочилась кровь (что нельзя назвать хорошим знаком), но он определенно все еще дышал, и это пошатнуло решимость Уилли насчет дальнейших действий. Допустить, чтобы незнакомец окочурился на цементном полу, он не мог и позвонил в 911. В ожидании «Скорой» и неизбежных копов они с Арно обговорили и согласовали детали своих предстоящих показаний. Налицо неудавшаяся попытка ограбления, топорная и простая. Грабители требовали денег и машину. Поскольку они были вооружены, Уилли с Арно из опасения за свою жизнь пришлось обороняться. В итоге один из грабителей сейчас ничком лежал на полу склада, а второй, несмотря на огнестрельное ранение, дал деру.

Уилли предпринял и еще одну меру предосторожности. С помощью Арно он нагрел и расплющил на радиаторе стеариновую свечу, к которой поочередно притиснул пальцы налетчика и таким образом снял отпечатки. Затем сунул свечу за кипу старых документов в конторский шкафчик и запер его на ключ. При налетчике не оказалось никаких удостоверений личности, что довольно-таки странно. Скорее всего, копы тоже снимут у него отпечатки пальцев, но, возможно, и Луис захочет кое-что разузнать по своим каналам. Чтобы ему в этом поспособствовать, Уилли велел Арно сделать на мобильник несколько фотоснимков налетчика. На мобильнике самого Уилли камера отсутствовала – аппарат был такой примитивный, что в сравнении с ним даже жестянка на ниточке казалась достойной альтернативой. Что Уилли по-своему даже нравилось.

По прибытии копов свои роли Уилли и Арно разыграли мастерски. Честные скромные трудяги, под угрозой увечья, а может, и смерти давшие жесткий отпор агрессору и теперь потрясенные, но зато оба живые, стояли посреди своего малого предприятия, которое мужественно отбили от посягательства негодяев. Что, собственно, не так уж далеко от истины. Копы выслушали сочувственно, а затем рекомендовали обоим механикам прийти с утра в участок для дачи более официальных показаний. Арно спросил, не понадобится ли им адвокат, на это старший патрульный ответил, что вряд ли. Между строк он намекнул, что обвинение против них вряд ли бы стали выдвигать, даже если б этот тип околел. В возбуждении заведомо проигрышного дела не заинтересована ни одна прокуратура, а у Арно на руках железобетонное оправдание: вынужденная самооборона. Теперь еще предстоит установить личность грабителя, у которого в карманах нашлись лишь пакетик жвачки, ком из десяток, двадцаток и полусотен, а также запасная обойма к пистолету (Уилли и Арно на славу изобразили удивление от услышанного).

Брю полагал, что разбирательство уже, считай, завершено, когда в гараж прибыла еще одна пара – мужчина и женщина, оба в темных костюмах. Они на входе предъявили удостоверения патрульному. Тот оглянулся через плечо и одними губами оповестил сослуживцев: «Федералы», как будто те и без того не поняли, кем являются новоявленные визитеры.

Один из медиков заклеил Уилли лицо пластырем, предварительно вправив ему нос прямо в конторском закутке. Таким образом отпала необходимость ехать в больницу, зато нос сейчас принялся заново пульсировать свежей болью. Вкупе с тошнотой похмелья и общим оттоком адреналина после горячки драки Уилли не смог бы и припомнить, когда он себя чувствовал так скверно. Сидя на стульчике возле простреленного «Олдсмобиля» и следя взглядом за приближением двоих агентов, он глазами дал Арно понять, что худшее в этих разборках еще только близится. В нюансах правоприменения и красотах юрисдикции Уилли докой не был, но прожил в Куинсе достаточно, чтобы понимать: на каждое размахивание стволом в автомастерской фэбээровцы вот так запросто не являются, иначе бы у них просто не оставалось времени на всю остальную работу.

Мужчина был темнокожим и представился специальным агентом Уэсли Брюсом. Его напарница, специальный агент Сидра Льюис – крашеная блондинка с пронзительно-синими глазами, хмурый вид которой предполагал в ней уверенность, что все, кого бы она ни встречала по долгу службы, в чем-нибудь да виноваты, пусть хотя бы в тайной мысли, что они чем-то лучше нее. Арно с Уилли разделили: женщина увела Арно в конторский закуток, а Брюс тем временем, полусев на капот «Олдсмбиля», скрестил на груди руки и скривился в недоброй улыбке, напоминающей того самого Жвачника до того момента, как Арно отшиб у него улыбку изделием из дерева и металла.

– Ну, как дела? – спросил Брюс.

– Да бывали и получше, – ответил Уилли, и это была едва ли не первая стопроцентно откровенная фраза, которую он произнес с самого прибытия копов.

Похоже, специальный агент Уэсли Брюс прекрасно осознавал сей факт.

– Похоже, два этих субчика напали не на тех, с кем можно шутки шутить.

– Наверное.

– Так вы говорите, они искали машину?

– Ага. И еще деньги.

– Их у вас тут что, много?

– Да не так чтобы. Народ расплачивается в основном чеками или с карты. Хотя есть и такие, кто дает налом. Старые привычки здесь живучи.

– Еще бы, – произнес Брюс с таким видом, будто Уилли вел речь не о платежах наличностью, а о чем-то совсем ином.

Подразумеваемых здесь вариантов – и законных, и незаконных – была тьма тьмущая, лучше и не гадать. Наконец Уилли сделал умозаключение: все события нынешнего вечера так или иначе связаны с Луисом и Ангелом. На линию поведения Уилли это не повлияло, но заставило его проникнуться к спецагенту Брюсу еще большей неприязнью, чем та, которую он уже испытывал.

Тем временем Брюс ввинтился в Уилли черными круглыми глазами.

– Еще бы, – с нажимом повторил он.

Он чего-то ждал. Уилли прислушался: со стороны конторского закутка доносился голос Арно. Тот тарахтел куда оживленнее, чем Уилли. Похоже, спецагенту Сидре Льюис непросто вставить в этот словесный поток хотя бы словечко.

Что ж, милости просим, привыкайте. Мы вас к себе не звали.

Наконец Брюс вроде как уяснил, что Уилли с лету не раскрутить на признание во всех нераскрытых преступлениях, перечисленных в уголовном кодексе, и возобновил свои расспросы.

– То есть, получается, при всех их стараниях солидный куш им все равно не светил? Даже если бы им удалось выгрести кассу и благополучно скрыться?

– Они взяли бы от силы пару сотен. Это с учетом мелочи.

– Н-да, хапнули они горя за пару сотен. Не могли попытать счастья в другом месте, где полегче.

– У нас нет камеры.

– В смысле?

– Видеокамеры слежения. Мы ими не пользуемся. Во многих местах они нынче установлены, а у нас вот нет. Может, налетчики потому и решили: коли так, то чем черт не шутит, почему бы не попробовать.

– Крутые времена, крутые меры.

– Типа того.

– Эти двое показались вам отчаянными?

– Дружеского настроя я у них точно не заметил, – подумав, ответил Уилли. – А насчет отчаянности судить не берусь.

– Я имел в виду: они, по-вашему, действительно остро нуждались в деньгах?

– А кто в них не нуждается, – простецки пожал плечами Уилли.

– Верно. Только у нашего общего приятеля, которому проломили голову, уже было рассовано по карманам около пяти сотен, не говоря о довольно дорогой марке пистолета. Так что он не производит на меня впечатление бедолаги, рискнувшего от безденежья вот так взять и наброситься на автомастерскую, не рассчитывая при этом на серьезный навар.

– Про то, что на уме у преступника, не мне судить. Это ваша епархия.

– Не вам судить, говорите?

Фраза отчего-то показалась Брюсу смешной. Он даже рассмеялся деревянным неестественным смехом – как будто бы кто-то написал перед ним на бумажке: «Ха. Ха. Ха», а затем подставил к его голове револьвер и скомандовал зачесть это вслух.

– А что же насчет машины? – отсмеявшись, задал вопрос Брюс.

– Что именно?

– Из того, что вы рассказали полиции, сюда они приехали на автомобиле, на котором впоследствии скрылся тот второй сообщник. Зачем им понадобилась машина, если одна у них уже была?

– Кто их знает. Может, они планировали ограбление и хотели… запутать следы, что ли. Построить все так, чтобы нельзя было увязать с ними.

– То есть получается, они замышляли убить вас и вашего напарника, чтобы вы потом не могли опознать их или ту машину?

– Потому-то одному из них вместо шляпы на голову нахлобучили молоток. Послушайте, мистер Брюс…

– Я предпочитаю, чтобы меня называли «специальный агент Брюс».

Уилли флегматично поглядел на Брюса. Секунду-другую между ними стояла напряженная тишина, после чего Уилли с нарочито протяжным вздохом продолжил:

– Специальный агент Брюс, я не понимаю сути ваших расспросов. У нас не было шанса заварить этим молодцам кофе, чтобы они расселись поудобней и подробно изложили нам свои мотивы. Они ворвались, хрястнули меня по носу, сказали, чего им нужно, а остальное вы знаете.

– Да, знаю. Вы герои. Там снаружи уже топчется корреспондент из газеты, думает отснять вас для прессы. Вы прославитесь. Хорошая реклама для бизнеса.

– Да уж, – неохотно произнес Уилли.

– Что-то не вижу радости, – заметил Брюс.

– Кому она нужна, такая радость?

– Вот именно, – ощерился улыбкой Брюс. – Это я и хочу уточнить. Кому она нужна? Если не вам, то тогда, может, вашему партнеру по этой операции?

– Я не понимаю, о чем вы.

– Неужели? Кто вас фактически выкупил, когда много лет назад вы находились в бедственном положении? Ваша бывшая жена, насколько помнится, хотела, чтобы вы продали свое дело и за счет этих средств рассчитались с ней при разводе. Не так ли? Удача вам тогда ни в коей мере не благоволила, и вдруг р-раз! У вас появились отступные, которые вы отдали ей без продажи вашей мастерской. Спрашивается: откуда взялись деньги?

Специальный агент Брюс, судя по всему, прекрасно осведомлен о бизнесе Уилли. Если на это шли деньги, которые Уилли добросовестно платил как налогоплательщик, то имело ли смысл их отдавать?

– Мир не без добрых людей, – сказал он вслух. – Нашелся и по мою душу добрый самаритянин.

– Как его звали?

– Он был от агентства. А имен я не помню.

– Тогда я подскажу. Инвестиционное бюро «Последняя надежда». Фирма-однодневка, просуществовавшая не дольше мотылька.

– Чтобы меня выручить, хватило и такого срока. Для меня это единственно важно.

– А свой долг вы вообще выплатили?

– Пробовал. Но вы же сами сказали: «Последней надежды» больше нет. Умерла.

– Неудивительно, при ее склонности ссужать направо-налево деньги, а затем не взыскивать с должников. Название тоже странноватое, вам не кажется?

– Мне до этого дела нет. Я свой долг задекларировал, так что ко мне никаких претензий.

– Интересно, а кто владелец этого помещения?

– Риелторская фирма.

– «Лерой Франк пропертиз», акционерное общество?

– Так точно.

– И за аренду вы платите Лерою Франку? Интересно, сколько?

– Полторы тысячи в месяц.

– Немного, за такой-то простор.

– Достаточно.

– А с Лероем Франком вы никогда не встречались?

– Вы думаете, если б я работал в одном из небоскребов Трампа, я бы виделся лично с Дональдом?

– Отчего бы нет, если б он был вашим другом.

– Не думаю, что Дональд Трамп водит дружбу со многими из своих съемщиков. Он же Дональд, а не…

– А не Лерой Франк, – проворно закончил фразу Брюс.

Уилли покачал головой – бесхитростный человек, оказавшийся лицом к лицу с выжигой-службистом, намеренно и ушло переиначивающим все его слова.

– Еще раз говорю: ни с каким Лероем Франком я не знаком. И вообще, что у нас за разговор? Аренду я плачу исправно, налоги тоже, занимаюсь своим делом и в жизни не привлекался даже за неправильную парковку. Так что перед законом я чист.

– Что ж, – ухмыльнулся Брюс, – в таком случае вы, должно быть, наичестнейший из людей, отсюда аж до самого Нью-Джерси.

– Пожалуй, берите дальше, – уточнил Уилли. – Из Джерси я народец встречал.

– Я сам оттуда, – мимолетно нахмурился Брюс.

– Ну тогда вы, видимо, исключение, – сказал Уилли.

В глазах Брюса мелькнула растерянность, но этот крен разговора он быстро выровнял, перескочив на смежную тему.

– Непростой он человек, этот Лерой Франк, – вздохнул спецагент. – Вокруг его компаний тянется бумажный шлейф. Нет-нет, поймите меня правильно: так-то он чист, и вопросов к нему, казалось бы, нет, но… он для нас загадка. А не так-то легко в наши дни оставаться таким таинственным.

Брю помалкивал.

– Вы же понимаете: всюду угроза терроризма и всякое такое. Приходится гораздо больше времени уделять финансам, которые не укладываются в предписанную канву. Сейчас это отслеживается проще: нам дали больше полномочий. Хотя, конечно, если вы невинны, то вам и бояться нечего…

– Во-во. Что-то подобное говаривал, кажется, Джо Маккарти[36], – хмыкнул Уилли. – Врал, наверное.

Специальный агент, похоже, понял, что вывести кого-либо на чистую воду пока не удастся. Он отнял свой увесистый зад от капота «Олдсмобиля», который словно застонал от облегчения. Улыбка исчезла, на лицо возвратилась хмурость. Судя по всему, солнышко здесь редко когда выходило из-за туч.

– Ну ладно, – подытожил Брюс. – Мне пора, но видимся мы не в последний раз. Случится повстречать загадочного Лероя Франка – передайте ему от меня привет. Жаль, очень жаль, что все это происходит на одном из его объектов собственности. Вот сраму-то будет, если в прессу просочится, что правоохранительные органы заинтересовались собственником этого места. Это поставит под угрозу его анонимность, принудит выйти из тени на свет.

– Мне-то что, – успокоил спецагента Уилли. – Я всего лишь перечисляю деньги в банк. И единственный вопрос, который при этом задаю: «Можно сюда чек?»

Из конторского закутка появилась специальный агент Сидра Льюис – губы сжаты в нитку, глаза буквально слезятся от досады. Уилли с трудом сдержал улыбку. Арно, он такой. Выжимать из него ответы, когда он сам не желает их давать, это все равно что пытаться распрямить змею. Брюс мгновенно уловил недовольство своей напарницы, но распространяться на эту тему не стал.

– В общем, мы еще вернемся, – сказал он напоследок Уилли.

– Мы здесь бессменно, – ответил тот.

Арно подскочил, едва лишь спецагенты отбыли.

– О, какая фемина, – с чувством сказал он. – Такая настойчивая. А ты знаешь, мне она понравилась. Очень мило побеседовали.

– О чем?

– Об этике.

– Об этике?

– Ну да, о ней. О праведной и неправедной подоплеках вещей.

– Ой, – Уилли обреченно замахал руками, – иди лучше домой. У меня от тебя башка еще сильней разламывается.

Он еще раз окликнул Арно, когда тот уже изготовился скрыться в ночи.

– Отслеживай свой треп по телефону, – наказал ему Уилли.

Арно озадачился.

– Вообще-то в трубку я всегда говорю одно: «Нет, пока не готово». И еще, наверное: «Пожалуйста, но за дополнительную плату». Ты думаешь, ФБР это может показаться интересным?

Брю насупился. Куда ни плюнь, везде комики.

– Не знаю, что им там интересно, а базар свой фильтруй. И ни с кем из тех журналюг не разговаривай. Слушай, и проявляй хоть чуточку уважения: я тебе, между прочим, зарплату плачу.

– А, ну да, – прикрывая за собой дверь, фиглярски хмыкнул Арно. – На этой неделе покупаю себе яхту…

* * *

Луис сделал звонок сразу после того, как получилось избавиться от трупов (чистоплотность превыше всего). Свое имя он оставил телефонистке, попутно отметив, что ее голос по тембру точь-в-точь похож на голос секретарши, отвечающей на звонки в фирме «Лерой Франк». Может, их где-то выводят, как цыплят в инкубаторе?

Ответ на звонок последовал через десять минут. «Мистер де Анджелис передает, что будет доступен завтра по двенадцать двадцать шесть, в районе семь плюс», – сообщил бесстрастный женский голос.

Луис поблагодарил и сказал, что все досконально понял. Стоило повесить трубку, как в памяти всколыхнулись воспоминания о прежних встречах, и губы Луиса тронула чуть заметная улыбка. Де Анджелис: «от ангелов». Так сказать, с легкой опечаткой – точнее, оговоркой.

Назавтра в восьмом часу вечера Луис стоял на углу Лексингтон-авеню и 84‑й улицы. Уже стемнело. Тротуары на этом небольшом отрезке магистралей города были сравнительно тихи. Основная суматоха с закрытием большинства заведений (отдельные бары и рестораны не в счет) уже улеглась. На Манхэттен опускался влажный туман, предвещая дождь и придавая городскому пейзажу дымчато-легкую, струистую иллюзорность миража. Слева по-прежнему светилась реликтовая вывеска аптеки «Ласкофф», и если прищуриться, то можно было представить себе этот отрезок Лексингтон-авеню в том виде, как он смотрелся больше полувека назад.

Лексингтонская кондитерская и буфетная служили живым напоминанием о той эпохе. А корни этих заведений уходили еще глубже, в 1925 год, когда старик Сотериос основал здесь шоколадную мануфактуру и поставил автомат с газировкой, а затем передал их во владение своему сыну Питеру Филису, от которого они в свою очередь перешли к его сыну, наследнику и нынешнему владельцу Джону Филису. Джон и по сей день священнодействовал за кассовым аппаратом и приветствовал своих давних клиентов по именам. В окнах красовались бутылки «кока-колы» эксклюзивного выпуска, а с ними пластмассовая железная дорога, фотографии ряда знаменитостей и бейсбольная бита, подписанная легендарным форвардом «Метс» Расти Стобом.

Уже многим поколениям детей это место известно как «Газированный леденец», поскольку именно эта надпись красовалась над входом в заведение, а его фасад не менялся уже столько, что и самые старые старики не упомнят. Снаружи было видно, как внутри все еще суетятся двое работников в белых лапсердаках, хотя передняя дверь уже заперта. Часы работы Лексингтонской кондитерской – строго с семи утра до семи вечера, с понедельника по субботу. Тем не менее зеленый капроновый коврик при входе на ночь еще не убран. На нем значился номер строения, где располагался «Газированный леденец»: 1226.

Луис пересек улицу и постучал в оконное стекло. Один из прибирающих по-птичьи резко глянул влево, после чего вышел из-за прилавка и впустил Луиса, поздоровавшись с ним лишь кивком. Дверь он закрыл и запер на ключ у гостя за спиной, после чего вдвоем с напарником они закруглились с работой и скрылись за еще одной дверью с табличкой «Вход только для персонала».

Здесь все было таким же, как помнилось Луису, хотя он не захаживал сюда уже много лет. Все тот же зеленый прилавок с отметинами, оставленными за десятилетия горячими тарелками и кружками; зеленые вращающиеся стульчики с виниловой обивкой – источник бесконечных развлечений для ребятни. За прилавком две газовых кофеварки, зеленая солододробилка «Гамильтон-Бич» образца 1942 года, а с ней ее ровесники – дозатор «Борден» и автоматическая соковыжималка.

«Газированный леденец» славился своим лимонадом, который готовился по заказу. Лимоны выжимались на ваших глазах, затем их сок смешивался с сахарным сиропом и наливался в стакан с колотым льдом. Сейчас два стакана с этим самым лимонадом стояли перед человеком, согбенно сидящим в угловой отсечке. Перед уходом работники пригасили светильники, и сейчас ощущение у Луиса было такое, будто ждущий его старик каким-то образом впитывал в себя освещение, словно некая черная дыра в человеческом обличии; трещина во времени и пространстве, вбирающая в себя все вокруг – хорошее и плохое, свет и его противоположность, – подпитывая собственное существование за счет всего, что оказывалось в зоне досягаемости.

С человеком по имени Гэбриел Луис не пересекался вот уже несколько лет, и вместе с тем их жизни, некогда связанные столь тесно, были в каком-то смысле неразделимы. Фактически для жизни Луиса раскрыл именно Гэбриел. Это он заприметил паренька с неоспоримыми задатками, взял и выковал из него мужчину, которым можно было действовать как оружием. И заказы от людей, желавших воспользоваться услугами Луиса, приходили именно через Гэбриела. Он являлся фокусной точкой контакта, своеобразным фильтром. Конкретный статус этого человека был весьма расплывчат. Он выступал куратором, посредником. На его руках не было крови, во всяком случае, ее никто не видел. Луис ему доверял – отчасти, а по большей части нет. Слишком уж многое в Гэбриеле казалось неизвестным; более того, непостижимым. И вместе с тем Луис осознавал в себе нечто, напоминающее трогательную привязанность к своему старому покровителю.

В сравнении с прошлым разом Гэбриел как будто убавился в размерах (усох от возраста, что ли). Волосы и борода были теперь снежно-белыми, а тело словно утопало в складках просторного черного пальто. Правая рука при поднятии стакана слегка дрожала. Старик поднес напиток к губам и отпил, при этом несколько капель выплеснулись на столешницу.

– Для лимонада чуть холодновато, вам не кажется? – поинтересовался Луис.

– Холод меня не заботит, – ответил Гэбриел. – Тем более что нынче на каждом углу можно согреться кофе, который здесь, кстати, особенно хорош. Подозреваю, что это из-за кофеварок на газу. Но отменный лимонад в отличие от кофе нынче мало где встретишь, так что нужно хвататься за такую возможность, когда она предоставляется.

– Как скажете, – сдержанно сказал Луис, усаживаясь напротив.

При этом он старался удерживать в поле зрения и входную, и служебную двери. На середину стола Луис положил принесенную газету. К стакану не притронулся.

– А ты знаешь, что здесь снимались сцены «Трех дней Кондора»?[37] Кажется, Редфорд сидел как раз на том самом месте, где сейчас сидишь ты.

– Вы мне об этом рассказывали, – напомнил Луис. – Когда-то давно.

– Правда? – В голосе Гэбриела сквозило огорчение. – Значит, в тогдашних обстоятельствах я счел нужным про это упомянуть. – Он кашлянул. – Давно это было: лет десять тому назад, если не больше. Примерно с той поры, как ты стал обнаруживать в себе присутствие совести.

– Вообще-то она присутствовала всегда. Просто до этого я как-то не уделял ей особого внимания.

– Я понял, что теряю тебя, еще задолго до того, как наши пути разошлись.

– Каким образом?

– Ты начал спрашивать: «Зачем?»

– Значит, это стало казаться уместным.

– Уместность – понятие относительное. В нашем деле есть такие, кто вопрос «зачем?» считает прелюдией к вопросу: «как глубоко ты бы хотел быть закопанным?» или: «тебе венок из роз или лилий?».

– Но ведь вы ж были не из их числа?

Гэбриел пожал плечами.

– Я бы так не сказал. Просто я не был готов скормить тебя собакам. И вообще старался смягчить твои тревоги, прежде чем позволил отправиться в свободное плавание.

– Позволили? Мне?

– Ты уж дай старику малость поблажить, польстить самому себе. К тому же ты знаешь: не все из нашего дела уходили своими ногами.

– На момент моего ухода там оставались немногие.

– А таких, как ты, не было и вовсе.

Луис комплимент не принял.

– Так что, как видишь, – сказал Гэбриел, – мой моральный компас оказался вернее, чем ты, видимо, полагал.

– Вы уж не обижайтесь, но что-то мне в это не особо верится.

– Никаких обид. Хочешь – верь, хочешь – нет, но тем не менее это так. Я всегда щепетильно относился к той работе, которую тебе поручал. Бывали случаи, когда я шагал по тонкой грани, но не считаю, что когда-либо переступал ее охотно, а уж тем более по своей воле. Во всяком случае когда речь заходила о тебе.

– Ценю. Просто думаю, та грань со временем становилась все тоньше.

– Может быть, – задумчиво согласился Гэбриел. – Может быть. Так что там произошло вчера ночью? Я так понимаю, ты принимал визитеров?

Осведомленность Гэбриела о давешнем происшествии Луиса не удивила. По поступлении звонка от своего бывшего подопечного он мог как минимум навести справки, хотя вполне возможно и то, что Гэбриел узнал о происшедшем еще до того, как сам звонок был сделан. Кто-то мог ему сообщить. Таков принцип работы старых систем, и это, кстати, одна из причин, отчего молчание насчет смерти Детки Билли так сильно Луиса настораживало.

– Так, вылазка практикантов, – попытался отшутиться Луис.

– Возможно. А вот с вылазкой в автомастерскую все достаточно странно. На вид примитивно и бессмысленно, если только кто-то не пытался этим дать знак. Иначе зачем было одновременно целиться и в твою резиденцию?

– А вот здесь я не знаю, – пожал плечами Луис. – Да и в газеты попало. Уилли такая публичность совсем ни к чему. Мне она тоже не нравится: привлекает внимание. Уже привлекла.

Гэбриел с успокоительной незначительностью махнул рукой:

– Газетам нет дела до того, кому принадлежат здания. Им интересно только, кто в них умирает и занимается сексом, причем необязательно в этом порядке.

– С репортерами я не разговаривал.

Гэбриел глянул в окно, словно ожидая, что из сумрака неожиданно материализуются детективы штата. Не заметив их там, он как будто даже разочаровался. Интересно, насколько Гэбриел отдалился от своей прошлой жизни. Своры наемных убийц (Жнецов, как он их называл) при нем больше нет, однако уйти втихую на покой он никак не мог. Гэбриел уже и без того слишком много знал, но при этом всегда стремился знать больше. Он, может, уже и не отряжал убийц делать грязную работу на заказ, но, безусловно, оставался частью того мира.

Луис аккуратно постучал по газете. Там внутри лежала расплющенная свечка с отпечатками налетчика и копиями фотоснимков с мобильника Арно плюс отпечатки тех двоих лжекурьеров, которым хватило глупости сунуться в дом.

– Я тут кое-что принес, что попалось мне на глаза. Хотел бы, чтобы вы взглянули.

– Так ведь и полиция наверняка тоже на все взглянет?

– Может, у вас получится быстрее. Скажем, услуга от ваших друзей.

– Они не из тех, кто оказывает услуги безвозмездно. С ними всегда баш на баш.

– Тогда с вас этих «башей» два, потому что я хочу попросить еще об одной.

– Озвучь.

– У Уилли на работе что-то вынюхивали два федеральных агента. Выспрашивали насчет «Лероя Франка».

– Насчет расследования я ничего не слышал. Может, нашли ниточку где-нибудь еще, а от нее что-то начало разматываться. Опять же, в последние годы эти черти стали такими усердными. Я бы сказал, упертыми. Было время, когда терроризм легко прятался под личиной бизнеса. А нынче все очень усложнилось: малейший намек на подозрительный платеж, и пошли мурыжить и выпытывать, даже таких безобидных в этих делах, как Лерой Франк.

– Думаю, многим, когда их тянут за эти ниточки, становится щекотно. А щекотку мало кто любит.

– Уверен, что с этим можно что-то сделать, – сказал Гэбриел. – Ну а пока у нас есть более насущные вопросы: кто это сделал и как нам застраховаться от того, чтобы такое повторилось?

– «Нам»?

– Представь себе. Даже спустя все эти годы я чувствую за тебя определенную ответственность. К тому же в некотором смысле твои проблемы – это мои проблемы, особенно если они как-то соотносятся с тем, что имело место при моей опеке. Хотя все это могло быть связано и с какими-то твоими делами. Взять твоего друга Паркера: у него есть особенность обзаводиться интересными врагами.

– Уилли сказал, что агент Паркера ни разу не упомянул. С языка у него не сходил только я.

– Это хорошо.

– Что значит «хорошо»?

– Сужает поле. Я не слышал, чтобы кто-то назначил цену за твою голову, да и вылазка была, как ты сказал, практикантская. Любой, кто бы выставил насчет тебя метку, позаботился б нанять кого-нибудь профессиональнее. На твоем месте я бы даже обиделся, что кому-то взбрело в голову иметь с тобой дело в такой грубой, неотесанной манере.

– Да, я весь испереживался. Кстати, о птичках: надеюсь, вы выслали веночек для Детки Билли?

– Такой исход нельзя было исключать, – скорбно вздохнул Гэбриел. – Его болезнь все более прогрессировала. Требовалась радикальная хирургия. И кто-то, очевидно, взял операцию на себя.

– Уверен, он бы одобрил альтернативное мнение.

– Лечение было выбрано самое лучшее: быстро и весьма эффективно.

– Я бы сказал, Блисс-тяще.

Лицо Гэбриела болезненно покривилось.

– Можно было хотя бы поставить меня в известность, – укорил Луис.

– Что ты по этому поводу слышал?

– Так, слухи. Только и всего.

– С ним уже давно никто не сталкивался. Его списали со счета: полагали, что его нет в живых.

– Мечты-мечты.

– Он тебя пугает? – уже с прежним спокойствием и лукавинкой спросил Гэбриел.

– У меня есть причина пугаться?

– Не то чтобы я знал какую-либо конкретику. Хотя в отношении этого джентльмена можно лишь теряться в догадках. Он уже долгое время как исчез из поля зрения, но вам двоим и правда есть что вспомнить. И если он действительно возвратился, то может оказаться в настроении возобновить старые знакомства.

– Меня это как-то не очень утешает. Да и вас, наверное.

– Я старый больной человек.

– Ему доводилось убивать и больных, и старых.

– Я немного другой.

С этим можно было согласиться.

– С давешним вторжением вы с партнером сладили весьма успешно. Так что если он что-то и задумает, то совладать с тобой ему будет все так же непросто, как и в прежние годы. Как ты поступил с мусором?

– Как и положено, утилизовал. На свалку.

– А с пожилой леди?

– Купили ей шоколадный торт.

– Если б всех можно было так легко умаслить. Как там твои друзья из автомастерской?

– Порядком выбитыиз колеи. Я им посоветовал на несколько дней закрыться. Сейчас они гостят в отеле.

Гэбриел допил лимонад и, поднявшись, подтянул к себе газету и сунул в карман пальто.

– Через денек-другой что-нибудь появится, – обозначил он срок.

– Буду признателен.

– Нехорошо, чтобы все это затягивалось. От этого страдают все.

– И потому нам нельзя с этим мириться.

– Определенно. Ну что, ступай с миром. И не забывай поглядывать по сторонам.

С этим напутствием Гэбриел удалился.

Глава 7

Двумя днями позже, утром, Гэбриел присутствовал на еще одной назначенной им встрече, теперь уже в Центральном парке. После хмурой погоды предыдущих дней голое хрустально-синее небо было совершенно свободно от облаков, а воздух казался чистым до скрипа, как будто за ночь из него, пускай и ненадолго, каким-то волшебным образом выпарили миазмы и грязь большого города. Это было словно утро из детства. Хотя с возрастом Гэбриел уже не без труда припоминал, каким он был в те далекие годы. Фрагменты оставшейся памяти рисовали некоего другого человека, никак не связанного с теперешним, и вместе с тем смутно знакомого. Ощущение сродни просмотру старого фильма, когда припоминаешь: да, где-то ты видел картину и что-то такое при этом чувствовал, но когда это все было?

Гэбриел ненавидел стареть. Ненавидел быть старым. Вид Луиса напоминал ему обо всем, кем и чем он когда-то был сам; о силе и влиянии, которым некогда обладал. Из этого не все еще ушло, кое-что да осталось. Да, у Гэбриела больше нет в распоряжении Жнецов, готовых за мзду выполнять его или чужую волю, но ему все еще причитались отдельные благодеяния за оказанные некогда услуги, за поддержание конфиденциальности, за разруленные проблемы и вовремя оборванные жизни. Свои секреты Гэбриел хранил надежно и бережно, ибо знал: от них напрямую зависит его существование. Они были его безопасностью, а если надо, то и оборотным капиталом.

В парке к нему как бы невзначай пристроился человек несколько моложе. Ростом выше Гэбриела на голову, зато Гэбриел превосходил его тремя десятилетиями опыта, отчасти горького. Этот человек носил кличку Меркурий, в честь бога-покровителя торговли и воровства, однако Гэбриелу он был известен как Милтон. Вполне вероятно, что это его настоящая фамилия. Несмотря на общую образованность, знания Милтона совершенно не простирались на литературу. Когда в начале их знакомства Гэбриел, помнится, как-то сослался на «Потерянный рай»[38], его встретил абсолютно пустой, лишенный всякого смысла взгляд. Хотя опять же, кто их знает, всех этих агентов, тем более с таким послужным списком, как у Милтона. Ему, казалось, можно было поверять самые интимные детали своих сексуальных наклонностей и предпочтений – прямо вот так, с фотографиями и даже видеосъемками бывших партнеров, – а в ответ видеть все тот же бессмысленный взгляд. Пустой – в данном случае как нельзя более подходящее слово.

Все в Милтоне предполагало человека, зачатого и созданного в какой-нибудь лаборатории для полной бесприметности: самый типичный рост, самая типичная внешность, типичные волосы, типичная одежда. В нем не было совершенно ничего заметного. Более того, при такой заурядности взгляд соскальзывал по нему, как вода по тефлону, и, не успев зафиксировать его присутствие, человек тут же о нем забывал. Пожалуй, для индивидуума в этом даже есть некая исключительность: проходить сквозь жизнь абсолютно незамеченным.

Милтон с Гэбриелом прогуливались возле озерца – достаточно медленно, чтобы их обгоняли бегуны трусцой, и в то же время подвижно настолько, что за их спиной никто не мог пристроиться незаметно для глаз. На Милтоне были серое шерстяное пальто с серыми брюками и серым же шарфом, а черные ботинки поблескивали под светом осеннего солнца. Рядом с ним Гэбриел с его белоснежными сединами, неопрятно торчащими из-под шерстяной шапочки, напоминал благодушного бродягу. После нескольких минут прогулки первым заговорил Милтон.

– Приятно снова тебя видеть, – сказал он голосом столь обыденным, что даже Гэбриел, знавший этого человека уже много лет, не мог толком разобрать, идут эти слова от сердца или нет.

Может, и в самом деле от сердца: таких фраз от Милтона на памяти было немного.

– И мне тебя, – соврал Гэбриел, на что Милтон улыбнулся: уязвленность чужой неискренностью компенсировалась у него радостью того, что он ее уловил. Видимо, Милтон из тех людей, что чувствуют себя без напряга лишь тогда, когда мир их разочаровывает, а значит, вторит их ожиданиям. – Не ожидал, что ты явишься лично.

– Не так-то часто мы нынче встречаемся. Пути-дороги уже не столь близки, как когда-то.

– Я старый больной человек, – сказал Гэбриел, и это сразу напомнило ему о контексте, в котором он несколькими днями ранее произнес эти же самые слова.

Неизвестно, прав ли он был тогда и могут ли возраст и былой статус действительно, если что, уберечь его от лютости Блисса. Мысли закрадывались тревожные. Ответственность за содеянное с Блиссом отчасти лежала и на нем, Гэбриеле, что, в общем-то, не являлось для этого зверюги таким уж откровением: что посеешь, то и пожнешь. Хотя вражда между Блиссом и Луисом носила более глубокий, личностный характер. Нет, все-таки если Блисс возвратился, то в перекрестье его прицела вряд ли старик Гэбриел.

– Не такой уж и старый, – отреагировал между тем Милтон: сейчас врать настал его черед.

– Стар достаточно, чтобы различать туннель в конце света, – вздохнул Гэбриел. – И вообще, это уже новый мир с новыми правилами. Мне все труднее находить себе в нем место.

– Правила-то все те же, – рассудил Милтон. – Просто их стало меньше.

– Я чувствую в тебе чуть ли не ностальгию.

– А что, может, и так. Я тоскую по делам с себе равными, такими, что мыслят, как я. Я больше не понимаю наших врагов. Их цели слишком размыты. Спроси – так они их и сами вряд ли обозначат. В них нет идейности. Только слепая вера.

– Людям нравится биться за свою религию, – заметил на это Гэбриел. – В ней достаточно постулатов, чтобы взывать к их душам, и вместе с тем обтекаемости.

Милтон в ответ ничего не сказал. Лично Гэбриел подозревал, что Милтон верующий; причем не просто верующий, а активный прихожанин. Не иудей, нет. Может быть, католик, хотя вряд ли: для хорошего католика у него маловато воображения. Скорее протестант неясной окраски. Член какой-нибудь особенно занудной конгрегации, где в фаворе жесткие скамьи и длинные проповеди. Образ Милтона в церкви спровоцировал Гэбриела на догадку, как могла бы выглядеть миссис Милтон, если такая существует на самом деле. Обручальное кольцо Милтон не носил, но это еще ни о чем не говорит. Краеугольное свойство этих людей – как можно меньше выказывать что-либо о себе наружу. Ведь из такой, казалось бы, мелочи, как колечко, можно нарисовать целую картину существования. Гэбриелу жена Милтона рисовалась эдакой мымрой, настолько черствой и косной в своей набожности, что даже слово «любовь» у нее не произносится, а буквально сплевывается.

– Ну так что, у тебя был контакт с нашей заблудшей овечкой? – сменил тему Милтон.

– Да. У него, похоже, все хорошо.

– За исключением того, что его кто-то пытается вроде как убить.

– Пожалуй что.

– По первому набору отпечатков у полиции ничего нет, – сообщил Милтон. – И у нас тоже. Расплющенная свечка: оригинально. По данным полиции, найденный в гараже пистолет тоже чист. Прежде не использовался.

– Удивительно.

– Почему?

– Они были любителями. А у непрофессионалов ошибки обычно маленькие, до крупных они дорастают потом.

– Но бывает и иначе. Может, эти джентльмены опрометчиво решили сразу взять быка за рога и с нуля перескочили сразу на минус единицу.

Гэбриел покачал головой. Не встраивается. Этот довод он задвинул подальше, оставив его томиться в глубине ума, словно горшок в духовке.

– А вот со вторыми отпечатками нам повезло больше, – обрадовал Милтон. – Странно, что их владельцы до сих пор не всплыли на поверхность.

– Так ведь они на свалке, – сказал Гэбриел. – Всплывешь тут, когда над тобой десяток метров грунта, мусорного.

– Да уж. Те отпечатки принадлежат некоему Марку Ван Дер Саару. Необычное имя. Голландец. В этой части света Ван Дер Сааров не так уж много. Так вот, этот конкретный Ван Дер Саар отбывал трехлетний срок в исправительном учреждении имени Гавернира за преступления, связанные с огнестрельным оружием.

– А сам он откуда?

– Из Массены. Там рядом.

– Под кем он ходил?

– Сейчас выясняем. А одним из его известных сообщников является – точнее, являлся, учитывая недавний переход мистера Ван Дер Саара в покойники, – некто Кайл Бентон. Личность тоже известная. Отсидел четыре года в тюрьме Огденсбурга, и тоже, случайно иль нарочно, за преступления с огнестрельным оружием. Огденсбург, если ты не знаешь, расположен в северной части штата.

– Спасибо за урок географии. Пожалуйста, продолжай.

– Бентон работает на Артура Лихагена.

Гэбриел на секунду сбился с шага, после чего снова размеренно зашагал.

– Имечко из прошлого, – буркнул он. – Это все, что у тебя есть?

– Пока. Я думал, ты будешь под впечатлением: до встречи со мной ты знал меньше.

Какое-то время они прогуливались в молчании: Гэбриел размышлял над услышанным, складывая и перекладывая в уме фрагменты мозаики. Луис. Артур Лихаген. Детка Билли. Все это было так давно… Постепенно мозаика складывалась, фрагменты подходили друг к другу. От наметившейся взаимосвязи Гэбриел ощутил прилив тихой отрады.

– Тебе не известны двое агентов ФБР – работают в паре, фамилии Брюс и Льюис? – удовлетворившись своими выводами, спросил он.

Милтон посмотрел на часы: явный признак того, что встреча близится к завершению.

– Мне это надо?

– Они живо интересовались делами нашего общего друга.

– Не уверен, что слово «друг» здесь очень уж подходит.

– Ему хватало дружелюбия все эти годы держать язык за зубами. Я склонен считать это поведение более дружеским, чем то, к которому привык ты.

Милтон возражать не стал, и Гэбриел понял, что набрал очко.

– Какого рода интерес они проявляют?

– Похоже, они не прочь порыться в его риелторских инвестициях.

Милтон вынул из кармана руку в перчатке и пренебрежительно ею махнул:

– Это все та херь, что началась с одиннадцатым сентября.

Гэбриел напрягся: бранными словами Милтон бросался лишь в минуты редкого душевного волнения.

– У них инструкция – распутывать бумажные следы, – продолжил собеседник. – Необычные бизнес-вложения, кажущиеся подозрительными финансовые сделки, нестыковки в делах с акциями и недвижимостью. Они мне вот уже где с этим своим ярмом.

– Но он не террорист.

– А ну и что. Террористов среди таких раз-два и обчелся, зато в процессе можно иной раз выудить интересную информацию, потянуть за ниточку, вынюхать след. Возможно, до этих самых агентов дошел какой-то звон, вот они и любопытничают.

– Они не просто любопытничают. Похоже, они кое-что знают о том, что за ним стоит.

– Это вряд ли можно назвать гостайной.

– Полностью да. А частично? – со значением посмотрел Гэбриел.

Оба остановились, щурясь на ярком свету. На сухом холодном воздухе парок от их дыхания сливался воедино.

– У него одиозная репутация, – сказал Милтон. – Он водится с дурной компанией – если такое человечески возможно, учитывая его собственную натуру.

– Ты, видимо, имеешь в виду того частного детектива?

– Да, Паркера. И детектив он, похоже, бывший. Лицензия у него отозвана.

– Возможно, он нашел себе какие-нибудь иные, более мирные способы времяпрепровождения?

– Сомневаюсь. Из того немногого, что мне известно о Паркере, он бедой просто живет и дышит.

– Не уверен, намного ли больше знаю о нем я, но похоже, что Луис ему чуть ли не симпатизирует.

– До такой степени, что готов ради него убивать. И кто знает, может, внимание он не привлек к себе, а перенаправил. Удивительно лишь то, что ФБР понадобилось столько времени, чтобы постучаться к нему в дверь.

– Все это замечательно, – сказал Гэбриел, – но неизвестного в нем никак не меньше, чем известного, и я уверен, что ты предпочел бы этот расклад не тревожить.

– Надеюсь, это не угроза?

Шаткой старческой дланью Гэбриел притронулся к руке своего более молодого спутника и легонько ее потрепал.

– Ты слишком хорошо меня знаешь, – произнес он. – Я имею в виду одно: всякое расследование в конце концов упрется в стену. В стену из кирпичей, возведенную тобой и твоими коллегами. Но такие барьеры не сказать чтобы неодолимы, и нужные вопросы, заданные в нужных местах, способны выявить информацию, которая может оказаться неудобной для обеих сторон.

– Избавиться от него мы могли бы в любое время, – улыбнулся Милтон, что, однако, не умерило настороженности во взгляде Гэбриела.

– Если б вы думали это сделать, вы бы это давно уже осуществили, – заметил он. – А от меня вы бы тоже избавились?

Милтон снова тронулся с места, Гэбриелу пришлось несколько шагов его нагонять.

– С большим сожалением, – ответил Милтон.

– Меня это, можно сказать, утешает, – сказал Гэбриел.

– Что конкретно ты от меня хочешь? – задал вопрос Милтон.

– Отзови собак.

– Думаешь, это легко? ФБР ох как зубом цыкает, когда другие агентства лезут в его дела.

– Я думал, вы все на одной стороне.

– Мы да: каждый на своей собственной. Ну да ладно, кое с кем поговорю, посмотрю, что можно сделать.

– Моей благодарности не будет границ. Тебе ведь придется опекать ценного кадра.

– Когда-то ценного, – уточнил Милтон. – Хотя, конечно, если б его можно было задействовать для какой-нибудь работы…

– К сожалению, он, похоже, выбрал себе другую стезю.

– Жаль, очень жаль. Он был хорош. Один из лучших.

– Кстати, ты мне напомнил. – Гэбриел словно бы невзначай набрел на мысль, которая на самом деле не давала ему покоя с того самого момента, как он прознал о смерти Детки Билли. – Ты что-нибудь знаешь о Блиссе?[39]

– В смысле о блаженстве? – как будто бы не понял Милтон. – Знаю, и даже очень. Для меня это прежде всего аромат элитного виски, хорошая сигара. Или ты о чем-то другом?

– В некотором роде.

– Мы потеряли с ним контакт много лет назад. Начать с того, что он у нас никогда не был в списке на рассылку рождественских открыток. У меня он не вызывал ничего, кроме гадливости. И я не лил слез, когда он впал у нас в немилость.

– Но ведь вы же его использовали.

– Раз или два, и то через тебя. При этом я задерживал дыхание, а потом мыл руки с мылом. Насколько я понимаю, вы с твоим так называемым другом замышляли положить его карьере конец?

– Успех был умеренный, – скромно заметил Гэбриел.

– То-то и оно, что умеренный. Надо было класть больше взрывчатки.

– Мы хотели, чтобы сгинул только он, а не половина народа, которая на тот момент могла стоять рядом.

– В определенных кругах такой гуманизм сочли бы за слабость.

– Оттого я и извел столько времени и сил, чтобы этих кругов поубавилось. Как и ты, наверное.

Милтон в знак согласия мимолетно усмехнулся.

– Вместе с тем есть основания полагать, что Блисс может снова всплыть в поле зрения. Не исключено.

– В самом деле? – Милтон впервые за все время посмотрел на Гэбриела открыто, в упор. – Надо же. К чему бы это?

За долгие годы Гэбриел научился считывать лица и интонации, соразмерять слова и сопровождающие их жесты, по тончайшей модуляции голоса безошибочно улавливая, правда произносится или ложь. Слушая сейчас Милтона, он с уверенностью определял: собеседник выдает о происходящем явно не все, что знает.

– Может, если ты что-нибудь на этот счет разузнаешь, то найдешь возможность мне перезвонить? – ненавязчиво предложил он.

– Может быть, – туманно улыбнулся Милтон.

Гэбриел протянул руку и в момент рукопожатия неуловимым движением сунул Милтону под рукав бумажку.

– Мелкая благодарность, – пояснил он. – Тележка. Не подмажешь – не поедешь.

Милтон поблагодарил кивком.

– Увидишь нашу заблудшую овечку – передавай от меня привет.

– Передам, отчего ж не передать. Я знаю, он очень тепло о тебе думает.

– Вот уж да, – скорчил гримасу Милтон. – Как бы не обжечься.

* * *

В тот же вечер и так же через операторов Гэбриел связался с Луисом. В этот раз встреча была короткой – буквально несколько минут на заднем сиденье такси, которое отвозило Гэбриела на Бродвей. Шофер всю дорогу был погружен в нескончаемую и оживленную беседу по телефону, протекавшую почти исключительно на урду. В начале пути Гэбриел развлекался тем, что пытался уловить в разговоре хоть какие-нибудь знакомые слова.

– Мне был звонок, – сообщил Гэбриел. – От одного джентльмена, что работает у Николаса Хойла.

– Хойл? Который миллионер?

– Миллионер, отшельник – называй его как хочешь.

– И что он сказал?

– Мистер Хойл выразил желание с тобой встретиться. Он говорит, что располагает информацией, которая может оказаться тебе полезной и которая имеет отношение к событиям последних дней.

– Встреча на нейтральной территории?

Гэбриел ерзнул на сиденье.

– Нет. Хойл никогда не покидает своего пентхауса. Живет в нем безвылазно. По всем отзывам, человек с большими странностями. Тебе придется отправиться к нему.

– Так дела не делаются, – нахмурился Луис.

– К тебе он обратился через меня, а потому дела именно что делаются. И он должен осознавать все последствия, которые могут наступить в случае несоблюдения им всех необходимых церемоний.

– Кстати, он и мог послать тех двоих разобраться со мной.

– Если б он нацеливался на это, то попросту нанял бы подспорье понадежней и закончил все прямо на том месте. Однако у него нет резона иметь на тебя зуб – во всяком случае, мне о том неизвестно, – если только ты не успел его разозлить в ходе каких-нибудь своих недавних дел. А?

Гэбриел вопросительно воздел бровь.

– Я за собой ничего такого не помню, – сказал Луис.

– Но даже если и так, – продолжил рассуждать Гэбриел, – то мне не кажется, что вы с этим твоим другом из Мэна оставляете за собой множество концов. Легче выжить на последней стадии рака, чем затевать с тобой вражду. А потому я думаю, что у Хойла на уме какое-то предложение, причем взаимовыгодное. Впрочем, выбирать тебе. Я лишь передаю его слова.

– А ты бы на моем месте как поступил?

– Я бы все-таки составил с ним разговор. Пока мы ни на шаг не приблизились к тому, кто именно был во всем этом задействован и кто за этими людьми стоял.

Гэбриел мельком взглянул на Луиса. Ложь прошла незамеченной. Это хорошо. У Луиса надо будет вызнать, что скажет Хойл. А тем временем можно начать расспрашивать насчет Артура Лихагена. Распространяться Луису о том, что сказал Милтон, Гэбриел пока не готов. Во всех своих делах он прежде всего прикрывает себя. И какая бы симпатия к Луису ни жила в сердце, он скорее скормит его живьем диким псам, чем подвергнет риску себя.

– Может, они были дилетантами, а их босс нет? Смысл опять же неясен, если только не вернуться к варианту, что кто-то хочет вытянуть меня на свет.

– Вряд ли тебя так уж сложно выявить, как тебе кажется. Недавние события – тому доказательство. Нам здесь чего-то недостает, и может статься, что как раз Хойл и сможет нас на этот счет просветить. Учти, он вот так запросто приглашений в свою берлогу не рассылает. При иных обстоятельствах это бы расценивалось как большая честь.

Луис отрешенно смотрел, как за окном мелькает город. Словно бы все – и такси, и люди, и огни – вдруг разом обрело дар неуправляемой скорости и пустило ее в ход. Обычно Луис контролировал все сам, но сейчас эти тончайшие нити как будто перешли в руки других: Гэбриела, его неизвестных контактеров, а теперь вот этого Николаса Хойла.

– Ладно, давайте расклад.

– Изволь. Туда ты идешь безоружным. Хойл запрещает наличие оружия у себя в пентхаусе.

– Час от часу не легче.

– Брось. Такой, как ты, наверняка справится с любым оборотом обстоятельств. К тому же я, к твоему сведению, затеял возню федерального масштаба кое с какими потенциально заинтересованными сторонами. И полагаю, что все разрешится в твою пользу и к твоему удовлетворению.

– Что это, хотелось бы знать, за стороны, да еще заинтересованные?

– Тебе ли об этом спрашивать. А сейчас, с твоего позволения, я выйду. Так сказать, покидаю кров. И кстати, заплати за такси. Это самое скромное, чем ты можешь воздать за то, что я для тебя сделал.

* * *

Блисс ехал на север – безымянная фигура на безвестном шоссе; не более чем две белесые шпажки фар, тающие в темноте. Скоро, уже скоро он оставит дорогу и найдет себе приют для ночного отдыха. Не сна, а именно отдыха, передышки. Нормального сна у Блисса не было уже много лет, и от этого он жил в постоянном мучении. Полного и мирного забвения он желал себе как мало чего на свете, но научился обходиться и несколькими часами чуткой прерывистой полудремы, в конце концов перебарывающей негасимые муки. Залечивание ран и усилие оставаться впереди своих преследователей истощало Блисса не только физически, но и финансово. Он был вынужден снова всплыть на поверхность, но своего плательщика на этот раз выбрал тщательно. В Лихагене Блисс нашел того, кто утолял одновременно и его финансовую, и его личную потребности.

Бутылочка с кровью Детки Билли лежала в коробке с мягким подбоем, на дне чемоданчика. Лихаген требовал, чтобы Билли был убит на его земле, но Блисс ему в этом отказал: слишком опасно. Однако, убирая нож и видя на лице умирающего Детки Билли признаки осознавания, Блисс сделал вывод, что жизнь пусть и редко, но все-таки по-прежнему отпускает подарки. И это придавало уверенности в том, что должно произойти.

А потому той ночью, лежа на кровати скромного опрятного мотеля, Блисс тихо напевал, думая о Луисе с томным вожделением влюбленного, после долгой разлуки держащего наконец путь к своей избраннице.

Глава 8

Резиденция Хойла находилась в каком-нибудь полукилометре от квартала ООН, и ближайшие улицы здесь являли собой подлинное вавилонское столпотворение дипломатических номеров. В этой буче и без того напряженные отношения между странами-антагонистами усугублялись еще и вынужденным соседством по парковке, само собой, как и везде, далеко не резиновой. Высотка Хойла внимание к себе не привлекала. Будучи старее и мельче большинства из примыкающих к ней модерновых башен, она стояла на восточной оконечности зоны общего пользования, которая частично вдавалась в соседние кварталы и протягивалась на север, юг и запад, создавая таким образом подобие нейтральной полосы между обиталищем Хойла и величавыми громадами зданий, что высились вокруг.

Спустя сутки после встречи с Гэбриелом Луис с Ангелом набросали примерный план цитадели Хойла, и сейчас Ангел в компании скучливого Уилли Брю и чуть менее скучливого Арно осуществляли за ней слежение. Проще говоря, торчали день-деньской поблизости в машине. Это была некая мера предосторожности, попытка установить ритм жизни здания: кем и как сюда производится доставка того или другого, как проходят смены дежурства и отлучки на обед у охраны. Времени, безусловно, недостаточно, чтобы точно измерить степень риска при проходе в здание, но все же лучше, чем вообще ничего.

Для Уилли это было, пожалуй, хуже, чем ничего. Бездельничать он мог и в сравнительном уюте своей квартиры – все лучше, чем делать что-то нелюбимое вообще вне всякого комфорта. Арно на протяжении вахты почитывал книжку – то есть, получается, фактически помножал на ноль их главную цель: следить за зданием. Иными словами, сачковал. Но опять же: кто может заставить человека заниматься нелюбимым делом? Вот Арно сейчас и сидит, убивает время. Луис пока не хотел, чтобы они возвращались к себе в мастерскую, а значит, Уилли оставалось или запереться у себя в квартире и пялиться в ящик, что не вызывало у него никакого энтузиазма, или же торчать в машине и следить за зданием, что тоже абсолютно безынтересно. Достойным был разве что вывод: согласен Луис или нет, но они с Арно скоро снова выходят на работу. Пары дней вынужденного безделья для Уилли оказалось достаточно, чтобы ощутить, как внутри него что-то словно отмирает.

Пентхаус Хойла занимал в высотке три последних этажа. Остальное было отдано под его офисы. Бизнес-интересы Хойла простирались в различные сферы – горнодобывающую промышленность, недвижимость, страхование, исследования в области фармацевтики, – но, несмотря на всю эту разносторонность, средоточие, живое сердце его деловой активности крылось за неброским фасадом манхэттенской цитадели. Это была материнская компания, и именно в ней обретались вся власть Хойла и сила. На протяжении дня в вестибюль здания и обратно втекала и вытекала небольшая, но стабильная вереница людей. Между двенадцатью и двумя часами пополудни движение нарастало, а после пяти обретало характер фактически одностороннего движения. Ничего предосудительного за время дежурства ни Ангел, ни Уилли с Арно не заметили. Людей с гранатометами за столбами не наблюдалось, а меж растений в горшках не проглядывали стволы тяжелой артиллерии.

Опять же, как подчеркнул Гэбриел, Хойл вышел на Луиса через определенные каналы. Можно сказать, поистине старосветская куртуазность в наш модерновый век; такая, что своей неукоснительностью обязана репутации Гэбриела и услугам, что ему до сих пор причитаются. Любое нарушение Хойлом негласного протокола, скорее всего, чревато последствиями. Так что, исходя из понятий Гэбриела, волноваться сверх нормы у Луиса нет необходимости. Иными словами, входя в девятом часу вечера в здание, Луис с Ангелом были оба предельно насторожены.

За стойкой дежурил единственный охранник, который при их проходе едва заметно кивнул. Лифт в вестибюле был всего один, без кнопок изнутри и снаружи. В кабине везде зеркала. Никаких камер, во всяком случае на виду. Ангел прикинул: значит, их как минимум три – по одной за каждым стенным зеркалом плюс четвертый глазок где-нибудь за экранчиком, где появляются цифры с указанием этажей. Наверняка в лифте имелся еще и микрофон, так что Луис с Ангелом ехали молча, глядя на свои отражения в медно поблескивающих дверях: одно спокойно-отстраненное, другое несколько скептическое. Ангел зеркала недолюбливал. Луис как-то сказал, что они его тоже не любят: «У тебя даже отражение как будто меченое, оставляет за собой пятна».

Когда на дисплее показались литеры «ПХ», лифт мягко остановился. Бесшумно разъехались створки дверей, открыв взору пустое фойе все с теми же зеркалами на стенах и с вазой свежесрезанных цветов на небольшом мраморном постаменте. Помимо вазы там находились еще и двое охранников в траурно-черных костюмах и с галстуками в тон (тоже какими-то похоронными). Охранники держали наготове металлодетекторы. Ими они прошлись по Ангелу с Луисом, приостанавливаясь на ременных пряжках, карманной мелочи и часах, после чего кивнули: «Проходите».

Дальше виднелась массивная, восточного вида двустворчатая дверь из дерева, с явно старинной резьбой. За ней обнаружился еще один человек, по счету третий. Этот был одет сравнительно непринужденно: черные брюки и черный шерстяной жакет поверх белой рубашки с открытым воротом. Волосы, не длинные и не слишком короткие, зачесаны за уши как бы наспех, на ходу: главное, не смотреться растрепой, а остальное и неважно. Глаза карие, а на лице Ангел различил тонкую смесь смешливости, скрытого отчаяния и профессиональной зависти. Телосложение пловца: широк в плечах и мускулист, а торс гибкий и поджарый. Расстегнутый жакет висит свободно и вполне может скрывать под собой ствол.

Чувствовалось, как Луис рядом слегка расслабился, но у него эта реакция была всегда противоположна ожидаемой. Когда он вроде бы расслабляется, это явный признак того, что рядом угроза и что он готовится действовать. Примерно так может вести себя лучник, делая выдох одновременно с теньканьем тетивы, когда все его внутреннее напряжение сосредоточено уже непосредственно на полете пущенной стрелы. Несколько секунд Луис и тот человек, оба словно натянутые пружины, с молчаливой цепкостью смотрели друг на друга, после чего человек сказал:

– Меня зовут Симеон. Я личный помощник мистера Хойла. Спасибо, что пришли. Мистер Хойл будет с минуты на минуту.

Было не вполне ясно, какие именно обязанности выполнял Симеон в качестве помощника, но явно не печатание и не прием звонков. Не был он и простым охранником, как те двое, что занимались досмотром. Таких, как Симеон, Ангел на своем пути уже встречал, равно как и Луис. Это, безусловно, специалист. Оставалось лишь гадать, для чего бизнесмену, пусть даже такому денежному и скрытному, как Николас Хойл, понадобился в услужение некто со способностями, которыми, несомненно, владел Симеон.

Взгляд помощника ненадолго охватил Ангела. Видимо, решив, что задерживаться особо не на чем, Симеон возвратился к Луису. Уходя спиной вперед в зал, из которого явился, правую руку Симеон вытянул в жесте гостеприимства – разом и респект, и проявление разумной осторожности.

Они вошли в неярко освещенное жилое помещение – обширное, распахнутое глазу, со стеллажами от пола до потолка, где в разнообразных комбинациях располагались книги, скульптуры и старинное оружие – клинки, топоры, кинжалы – все на прозрачных стеклянных подставках. Здесь стоял такой холод, что у Ангела на коже высыпали мурашки. Половицы были из красного дерева, а темные диваны, кушетки и кресла манили уютом, словно говоря при этом: вот оно, обиталище человека чести, безупречного вкуса и тонкого обращения, из безвозвратно ушедшей эпохи. Помещение и вправду взялось как будто из прошлого или даже позапрошлого века, если бы не стеклянная стена, выходящая на закрытый бассейн, легкая рябь воды в котором отбрасывала на стены интерьера зыбкие, переливчато-извилистые блики. Подобный контраст поначалу приводил в замешательство, но затем возникала мысль, что здесь это очень даже к месту и интерьер от этого только выигрывает. Если не стоять вблизи стеклянной стены, откуда видно голубую впадину бассейна, то взгляд различает лишь призрачную пятнистую игру теней на стенах. Ощущение такое, будто находишься в каюте какого-нибудь лайнера посреди океана.

– Ого, синь какая, – непроизвольно заметил Ангел, глядя на воду.

И в самом деле: в воду бассейна как будто добавили краситель, настолько бирюзовой она была. Ангел даром что любил поплавать, но в эту лужу окунаться бы не рискнул. Смахивает на емкость с химикатами.

– За бассейном раз в неделю осуществляется профессиональный уход, – пояснил Симеон. – Мистеру Хойлу импонирует чистота.

В его голосе чувствовался оттенок приглушенного сарказма. Луису доводилось встречать людей, которых с работодателями сближало нечто большее, чем просто охрана, но меньшее, чем дружба. Они напоминали эдаких сторожевых псов, проникшихся любовью к хозяевам за то, что те дают им кормиться объедками со своего стола. Такое же немое обожание, умильно-преданное виляние хвостом, а если хозяин, бывает, гневается, то это только их, собачья, вина: недоглядели, недоработали. Симеон, впрочем, таким не казался. Судя по всему, он соблюдал простую, сугубо финансовую договоренность, и до тех пор, пока Хойл продолжал начислять на его счет оплату, Симеон продолжал оберегать Хойлу жизнь. Обе стороны прекрасно отдавали себе в этом отчет и, похоже, были этим обоюдно довольны.

– А Симеон – это имя или фамилия? – полюбопытствовал Ангел.

– Вас это как-то волнует?

– Да нет. Я просто так, беседу поддержать.

– У вас это не очень получается, – усмехнулся Симеон.

– Мне часто доводится такое слышать, – вздохнул Ангел.

На одной из стеллажных полок Луис изучал наконечник древнего копья – не притрагиваясь, а лишь бережно повернув к себе стеклянную подставку, чтобы оглядеть оружие спереди, словно оно было направлено ему в лицо.

– Это часть копья гиксоса, – подсказал Симеон. – Примерно в семнадцатом веке до нашей эры их племена вторглись в Египет и сформировали там Пятнадцатую династию.

– Вы об этом где-то прочли? – поинтересовался Луис.

– Не я. Мистер Хойл. Ну и по доброте поделился этим знанием со мной, а я вот с вами.

– Интересно. – Луис обернулся к Симеону. – Вам бы экскурсии водить. Вы давно на него работаете?

– Да уж не первый день.

– Это можно истолковать двояко.

– Видимо.

– А служили где? В каких войсках?

– Почему вы думаете, что я бывший военный?

– Глаз наметан.

Симеон, что-то взвесив, выдал ответ:

– Морпех.

– Позвольте угадать: из разведки.

– Не попали. Антитеррор, из Норфолка.

Значит, КБА: Команда безопасности антитеррора при морской пехоте. Подразделение, сформированное в конце восьмидесятых как добавочное звено кратковременной охраны, когда угроза превосходила возможности обычных сил безопасности. Значит, Симеон проходил подготовку по оценке угроз, разработке обеспечения безопасности, охране и защите ВИП-персон. Хочешь того или нет, а впечатляет.

– Для вас это, наверное, приятный контраст, – присоединился к их диалогу Ангел. – Теперь вам ничего тяжелей волшебной палочки и поднимать не надо, – простецки улыбнулся он. – Живете считай что у Христа за пазухой.

Луис переместился к какой-то странной комбинации кинжала и топора со зловещим треугольным лезвием.

– А это ко, что-то вроде алебарды времен династии Инь, – неожиданно произнес чей-то голос.

Из двери, что справа, появился еще один человек – в красной спортивной рубашке с длинным рукавом и бежевых слаксах. На ногах у него были коричневые домашние туфли – мягкие, разношенные и удобные. Ухоженные седины контрастировали с легким загаром. При улыбке хозяин помещения (это был, несомненно, он) обнажал не совсем ровные и не вполне белые зубы. Голубые глаза за стеклами очков казались увеличенными в размерах. Внешне в этом человеке не наблюдалось ни рисовки, ни напыщенности – последняя ему, очевидно, уже прискучила по жизни. Единственная уступка, которую он ей, возможно, делал, – это белые перчатки на руках.

– Я Николас Хойл, – степенно склонил мужчина голову. – Милости прошу, джентльмены, милости прошу.

Хойл подступил к стоящему у полки Луису, явно наслаждаясь возможностью козырнуть перед гостем своей коллекцией.

– Это у нас десятый, если не одиннадцатый век до нашей эры, – сказал он, поднимая ко так, чтобы Луис мог как следует его рассмотреть. – В походе против Западного Чжоу такое оружие было грозной силой, но конкретно этот экземпляр происходит из Шаньси.

Хойл положил ко на место и тронулся дальше.

– Вот тоже интересный образец. – Он нежно поднял с подставки кривой кинжал. – Поздний Шан, где-то тринадцатый-двенадцатый век до нашей эры. Гляньте, на конце рукояти здесь гремучка. Слышите? – Николас осторожно потряс лезвием. – Я так понимаю, не для бесшумного убийства.

Наконец он продвинулся к грубого вида топору, стоящему в одиночестве на отдельной полке.

– Вот, едва ли не самое древнее оружие, что у меня имеется, – поделился Николас. – Хуншань, долина реки Ляо-хэ на северо-востоке Китая. Неолит. По меньшей мере три, а то и все четыре тысячи лет. Можете подержать, если желаете.

Он протянул топор Луису. Было видно, как стоящий у Хойла за спиной Симеон несколько напрягся. Даже спустя тысячелетия эта вещь явно не утратила своей боевой силы. Вообще топор смотрелся гораздо моложе своего истинного возраста – свидетельство мастерства и опытности, вложенных в его изготовление. Оголовок был высечен так, чтобы напоминать по форме орла. Луис пальцем провел по кромке лезвия.

– Вообще эта вещь имеет и религиозную подоплеку, – сказал Хойл. – По древним поверьям, первыми посланцами Небесного Правителя были птицы. Орлы, в частности, передавали человеческие желания богам. В данном случае можно предположить, что сокровенным желанием была смерть врага.

– Внушительная у вас коллекция, – заметил Луис, возвращая топор.

– Собирать ее начал еще с детства, – разоткровенничался Хойл. – Мальчишкой разыскивал пули Минье[40] на поле сражения у горы Кеннесо[41]. Мой отец живо интересовался тематикой Гражданской войны и охотно брал нас с собой на места боев, когда был в отпуске. Хотя мать, помнится, энтузиазмом в этом плане не горела. Я даже создал свою «фирменную» смазку – смесь жира и пчелиного воска, как у солдат, что смазывали стволы своих винтовок, чтобы те не засорялись осадком дымного пороха. Иначе…

– … пуля застревает в стволе, – закончил за него Луис. – Знаю. Сам их собирал.

– Вот как? – встрепенулся Хойл. – Интересно, где?

– Да так, – пожал плечами Луис. – Давно это было.

– Ну-ну.

В глазах у Хойла мелькнуло замешательство: он понял, что, задав вопрос Луису насчет его прошлого, тем самым переступил некую грань. Было видно, что к подобным ситуациям он не привык. Чтобы скрыть свой дискомфорт, Хойл нарочито гостеприимным жестом указал на пару кресел и две кушетки, расположенные вокруг низенького, красного дерева столика. Луис сел в одно из кресел, в другом разместился Хойл, а Ангел занял место на кушетке. На предложение выбрать что-нибудь из спиртного Ангел с Луисом ответили отказом. Тогда был подан зеленый чай с какими-то японскими постряпушками, что липли к зубам и наполняли рот вкусом хрена с лимоном – не то чтобы неприятно, а просто непривычно.

– Прошу меня простить, что не предлагаю вам обменяться рукопожатиями, – произнес Хойл учтиво, хитро выдавая свое единоличное решение за просьбу, которую надлежит благосклонно воспринять остальным. – Я, даже будучи в перчатках, отношусь к столь деликатным вопросам с известной долей осторожности. Человеческие руки, как известно, служат домом всевозможным бактериям, и своим, и чужим. Да что там домом – сущей выгребной ямой микробов! Особенно следует опасаться тех, что передаются через прикосновение и воздушно-капельным путем. Моя иммунная система уже не та, что была когда-то, – врожденная, понимаете ли, слабость, – так что с некоторых пор я больше не рискую покидать стены своей резиденции. И хотя на здоровье я отнюдь не жалуюсь, но принимаю, как видите, определенные меры предосторожности, особенно в отношении посетителей. Надеюсь, вас это не обижает.

Ни Ангел, ни Луис обиженными не выглядели. У Луиса вид был все такой же непроницаемый, а у Ангела – слегка растерянный. Он осторожно посмотрел себе на руки: вроде бы чистые. Хотя представление о выгребных ямах Ангел имел. Он пригубил зеленый чай, на редкость безвкусный: хоть полощи в нем руки.

– Я слышал, вы испытываете некоторые трудности, – сказал Николас.

Свои реплики он адресовал исключительно Луису. Ангел к такому поведению привык. Оно его не задевало. Более того: если вдруг что-то пойдет не так, то у Ангела перед такими, как Симеон и его хозяин, есть преимущество, поскольку они его недооценивают.

– Я вижу, вы хорошо информированы, – заметил Луис вслух.

– На этом строится мой бизнес, – ответил Хойл. – Вышло так, что в данном конкретном случае наши с вами интересы совпали. Я знаю, кто наслал тех людей на ваш дом и на ту автомастерскую в Куинсе. Знаю, зачем они были посланы. Известно мне и то, что ситуация, скорее всего, ухудшится, если только вы не проявите должную оперативность.

Луис выжидательно молчал.

– В восемьдесят третьем году, – продолжал мысль Хойл, – вы ликвидировали некоего Лютера Бергера. Выходя с деловой встречи в Сан-Антонио, он был с близкого расстояния застрелен в затылок. За выстрел вам заплатили пятьдесят тысяч долларов – неплохая сумма по тем дням, даже при учете дележки с шофером, на машине которого вы скрылись с места происшествия. Согласно протоколу, о мотиве устранения Бергера вы не спрашивали.

К сожалению, на самом деле его имя было не Лютер Бергер. Его звали Джон Лихаген, или Джонни Ли, как он иногда именовался. А отцом ему приходился Артур Лихаген. Который смерть своего старшего сына принял очень близко к сердцу. И долгое, очень долгое время пытался вызнать, кто же стоял за тем убийством. За истекший год у него в этом поиске, надо сказать, наметился существенный прогресс. Неделю назад не стало человека – звали его Баллантайн, – который через Гэбриела нанял для ликвидации вас. Он был убит, а его останки скормлены свиньям. Лихагену, помимо прочего, удалось установить и вашу личность, а еще того шофера, что увез вас тогда с места происшествия. Вам он, скорей всего, известен как Детка Билли. Он, как и Баллантайн, оказался убит: по моим данным, зарезан в туалете, хотя об обстоятельствах его кончины вам, возможно, известно больше, чем мне.

Людей, что напали на ваш дом и на ту автомастерскую в Куинсе, подослал Лихаген. За ними наверняка будут и другие. Вам, несомненно, хватит сноровки сладить с большинством из них, но, как и всяким террористам, этим людям достаточно того, чтобы им повезло хотя бы единожды, в то время как вам обоим везение, а с ним и сноровка, будут требоваться постоянно, из раза в раз. Логично также предположить, что вы бы предпочли остаться в стороне от чрезмерного внимания к вашим бизнес-операциям – если оно и есть, то пусть будет по минимуму. А значит, вам надлежит действовать. Причем лучше раньше, чем позже.

– И откуда же вам все это известно?

– Известно потому, что я нахожусь с Артуром Лихагеном в состоянии войны, – ответил Хойл. – И о его намерениях и действиях я обычно стремлюсь знать как можно больше.

– Предположим, что кое-что из вами сказанного действительно правда. Но почему вы так охотноделитесь всем этим с нами? – задал вопрос Луис.

– Лихаген – мой заклятый враг. И вражда у нас идет издавна. Мы росли невдалеке друг от друга, но с какой-то поры наши пути кардинально разошлись. Несмотря на это, судьба в очередной раз свела нас вместе. Так вот, я бы хотел пережить своего врага, и желательно как можно скорее.

– Должно быть, вражда действительно сильная, – рассудил Луис.

Вместо ответа Хойл сделал кивок Симеону, и тот выставил на стол миниатюрный ДВД-плеер. С нажатием кнопки «play» после некоторой паузы появилось зернистое, некачественное изображение.

– Это пришло пару месяцев назад, – прокомментировал Николас.

На экран он не смотрел, созерцая лишь змеистые изменчивые блики на стене.

Объектом съемки выступала приятной наружности блондинка – молодая, лет тридцати или тридцати с небольшим. Похоже, она лежала бездыханная, а лицо и волосы перепачкались в грязи. Она была обнажена, но ее тело в основном загораживали массивные, с оплывшими брыльями головы хряков, хлопотливо кормящихся ее плотью.

Ангел отвернулся. Симеон нажал кнопку «пауза», застопорив изображение.

– Кто это? – задал вопрос Луис.

– Лоретта, моя дочь, – ответил Хойл. – Она встречалась с оставшимся в живых сыном Лихагена, Майклом. Делала это нарочно, мне назло. Она винила меня во всем, что складывалось в ее жизни не так. Спать с сыном человека, которого я ненавидел всеми фибрами, для нее, как видно, было чем-то вроде мести мне, родному отцу. Но она недооценивала способность семейки Лихагенов на изуверское насилие и жестокость.

– Зачем они так поступили? – тихо спросил Луис.

Не в силах сносить на себе взгляд Луиса, Хойл отвел глаза.

– Да какая теперь разница, – вяло отмахнулся он, из чего следовало сделать недвусмысленный вывод: то, что спровоцировало такой ответный ход, было не менее гнусным.

– Почему вы не обратились в полицию?

– У них нет доказательств, что это дело рук именно Лихагена. Я знаю, что эта запись пришла именно от него – нутром это чувствую, – но даже если б мне удалось убедить полицию, что за все в ответе Лихаген, я уверен: у него они бы не нашли ни следа пребывания моей дочери, даже при условии, что отыскали бы ту свиноферму. А тут еще вопросы нашей обоюдной непримиримости. Мы с Лихагеном оба не агнцы, но теперь этого уже не остановить: слишком далеко зашло.

Николас сделал знак Симеону, и тот, убрав ДВД-плейер со стола в неприметную темную нишу, скрылся в одной из задних комнат.

– Добавлю, что вы для меня в этом вопросе не первый, так сказать, порт захода, – поведал Хойл. – До вас я нанимал другого человека. Звали его Кандич – серб, которому я поручил убить того самого отпрыска, Майкла, а если получится, то и Артура Лихагена. По моим сведениям, Кандич в своем ремесле был самым умелым.

– И что из этого получилось? – поинтересовался Луис.

Возвратился Симеон. С собой он нес стеклянную колбу, а в колбе лежала человечья голова – роговица глаз обесцвечена бальзамирующим составом, кожа выбелена до цвета кости. Неопрятными рямками свисала внизу у шеи плоть.

– Получилось не очень, – сухо ответил Хойл. – Вот это мы получили с неделю назад. Я или чересчур доверился мнению о безупречности Кандича, или же это символическое предупреждение каждому, кто дерзнет пойти его путем.

– И теперь вы хотите, чтобы Лихаген поплатился за то, что произошло с вашей дочерью?

– Я просто хочу, чтобы все это закончилось. А закончиться оно сможет только со смертью одного из нас. Разумеется, как я уже сказал, для меня предпочтительней, чтобы Лихаген отправился на тот свет первым.

Луис поднялся с кресла – движение, заставившее двоих охранников у двери потянуться за оружием. Симеон взмахом велел им остановиться.

– Что ж, – обратился Луис к Хойлу, – все это очень интересно. Не знаю, откуда вы черпаете сведения, но вам не мешает серьезно поговорить со своим источником. У меня впечатление, что он снабжает вас некачественной информацией. Никакого Лютера Бергера я знать не знаю, а оружия никогда в руках не держал. Я бизнесмен, только и всего. И еще я б на вашем месте поостерегся говорить все эти вещи вслух. Так недолго и на проблемы с законом нарваться.

Луис направился к двери, Ангел следом. Остановить их не пытались. Никто не произнес ни слова, пока гости проходили по фойе и стояли в ожидании лифта.

– Спасибо, что нашли для меня время, джентльмены, – напутствовал их Хойл. – Уверен, что скоро вы дадите о себе знать.

Створки лифта раздвинулись, и Луис с Ангелом, ступив внутрь, в молчании поехали вниз, где скрылись в хитросплетении улиц.

С самого отъезда от здания Хойла Луис не проронил ни звука. Город вокруг двигался согласно своему собственному внутреннему биению; ритму, что, варьируясь из часа в час, увязывал движения населяющих его обитателей таких образом, что иногда сложно было сказать, то ли это город диктует стиль и график их жизни, или же это, наоборот, они влияют на жизнь города.

– Мне кажется, перчатки смотрелись особенно экстравагантно, – нарушил молчание Ангел. – Эдаким финальным штрихом. Будь у него загар чуточку потемней, то Эл Джолсон[42] в сравнении с ним выглядел бы бледно.

Ответа не последовало. Впереди сменился зеленый свет светофора, но Луис, утопив педаль газа, проскочил на красный. Обычно нарываться на внимание копов он не стремился, но сейчас отчего-то рискнул. Заметно было и то, что при езде Луис зорко поглядывает в зеркала, следя за машинами, едущими сзади и по бокам.

Ангел из своего окна смотрел, как мимо проносятся витрины магазинов.

– Так что теперь будем делать? – поинтересовался он.

Тон, даром что непринужденно-нейтральный, тем не менее показывал, что какой ни на есть ответ сейчас не возбранялся.

– Кое-кого пообзваниваю. Выясню, многое ли из сказанного Хойлом соответствует действительности.

– Ты ему не доверяешь?

– Я не доверяю никому с таким количеством денег.

– Та голова в колбе смотрелась очень убедительно. Ты в самом деле ничего не слышал о парне, которого он нанял?

– Нет, ничего.

– Значит, не так уж он хорошо и работал, раз ты ничего о нем не слышал.

– В поддержку этого говорит уже сам факт, что его голова в банке.

– Ну и… что?

– Если в словах Хойла есть хоть доля правды, то нам придется выдвинуться против этого Лихагена, – сказал Луис. – И делать это следует быстро. Иначе он узнает, что мы высматриваем того, кто пытается нас спалить. А ему необходимо добраться до нас раньше, чем мы его вычислим. Так что, как я сейчас тебе сказал, надо сделать кое-какие звонки – от них и будем плясать.

– Опять плясать, – вздохнул Ангел. – А я уже начинал наслаждаться безмятежностью тихой жизни.

– Ну да. Только для наслаждения тишиной необходимо наличие шума.

Ангел посмотрел на своего партнера:

– Ты у нас часом не Будда?

– Да нет. Просто где-то вычитал, наверное.

– Ага, в печеньице с предсказанием.

– Ты знаешь, у тебя душа – как фунт изюма.

– Рули давай. Моей изюмной душе нужны мир и покой.

Ангел возобновил наблюдение из окна, но глаза не вбирали в себя ничего из того, что видели.

Глава 9

Ангел в одиночестве сидел у себя перед верстаком. Перед ним были раскиданы компоненты различных бесключевых систем входа: кнопочные устройства, проводные клавиатуры; засовы, приводимые в действие с пультов, даже бесконтактный кард-ридер и считыватель отпечатков пальцев (в одном лишь последнем электроники, теперь уже разобранной, напихано на пару тысяч долларов). Ангелу нравилось идти в ногу с достижениями в этой области технической мысли. Оборудование, которое он изучал, можно использовать и в коммерции, и в быту, хотя домовладельцам и подрядчикам, судя по всему, еще лишь предстояло охватить весь спектр новых технологий. То же самое и в отношении специалистов по замкам: они пока только приноравливались иметь дело с замками без ключей. Многие к новым системам относились с подозрительностью, считая их легко подверженными порче и поломкам. В действительности же электронные системы, имея в себе меньше подвижных частей, гораздо менее уязвимы в плане взлома, чем традиционные механизмы. Так, с пятиштырьковым сейфовым замком Ангел мог сладить с помощью отвертки и булавки. Биометрический же считыватель – совсем иной разговор.

Обычно вид разобранного оборудования зачаровывал Ангела примерно так же, как энтузиаста-анатома бередит возможность поизучать внутренние органы какого-нибудь особо ценного экземпляра человеческой природы, однако сейчас мысли Ангела блуждали где-то далеко. Нападение на их жилище тревожило, а вчерашняя аудиенция в апартаментах Хойла не привносила никакого успокоения. По следам нападения они с Луисом обсудили вариант временно залечь на дно, но быстро от него отказались. Начать с того, что наотрез отказалась куда-либо переезжать миссис Бондарчук, заявив, что это чревато для здоровья ее шпицев. Она также сказала, что ее дед в свое время отказался бежать из большевистской России, хотя сам воевал на стороне белых, а отец сражался под Сталинградом с фашистами. Они не бежали, так что не побежит и Эвелин. Ну а тот факт, что и отец ее, и дед в ходе противостояния врагу погибли, на ее решение никак не повлиял.

В свою очередь Луис не считал, что враги попытаются снова взять штурмом их квартиру. В том происшествии, а также во время стычки в автомастерской противники потеряли троих. Сейчас они по меньшей мере будут зализывать раны. Так что отыграна небольшая фора, которую лучше всего использовать, находясь у себя дома, а не в какой-нибудь времянке или в ненадежном отеле. Ангел молча согласился, но что-то в поведении Луиса его настораживало.

Он как будто сам хочет, чтобы враги пришли. Рассчитывает на это, желает продолжения. Ему это нравится.

Ангел ни одной живой душе не сознавался в том, что Луис его иногда пугает. Не говорил он об этом и Луису, хотя иной раз задумывался, не догадывается ли тот об этом сам. Дело не в опасении, что друг когда-нибудь может напуститься на него. Такого страха Ангел не испытывал никогда. Разумеется, бывают случаи, когда Луиса иначе как «бритвоязыким» не назовешь (и это еще мягко сказано), но насилие, на которое он способен, никогда не обращалось на Ангела. На самом деле Ангела втайне тревожило то, что Луис к этому испытывает тягу – некий внутренний голод, насыщаемый исключительно насилием; неутоленность, источник которой Ангел досконально не понимал. Безусловно, о прошлом Луиса он знал очень многое. Но однако не все: определенные части того прошлого оставались сокрыты даже для него. Признаться, Ангел и сам не выдавал насчет себя Луису все начистоту. Если разобраться, то под бременем абсолютной честности не функционируют и не выживают любые, даже самые безоблачные, отношения.

Хотя деталей Луисова прошлого не хватало для объяснения сущности человека, каким он стал. Не хватало во всяком случае для Ангела.

Столкнувшись с угрозой своей безопасности и безопасности женщин, с которыми он обитал, юный Луис предпринял быстрые и действенные шаги по устранению этой угрозы. Он решительно и совершенно хладнокровно настроился разделаться с человеком по имени Дебер. Мальчик подозревал его в убийстве своей матери – убийстве, после которого тот как ни в чем не бывало возвратился в дом, где она жила вместе со своей матерью, сестрами и подростком-сыном. Вернулся и на место той, что погибла от его рук, наметил себе другую. Луис чуял на этом человеке материну кровь.

Дебер же, в свою очередь, звериным чутьем распознавая скрытно зреющую опасность, видел, как кипит в этом молчаливом, безмятежном на вид мальчике желание отомстить. Их укромный мир не мог вместить двоих, и в Дебере крепла уверенность, что, когда настанет черед действовать, этот парнишка поступит так, как свойственно любому юному сорвиголове. Выпад будет дерзким и прямым: перо, заточка или дешевый ствол, добытый единственно для этой цели. Все это Дебер явственно, в деталях себе представлял. Осуществив содеянное, мальчишка непременно пожелает смотреть умирающему в глаза, поскольку именно так выглядит месть в представлении ребенка. А иначе, на расстоянии, подлинного упоения расплатой нет – так считал Дебер.

Но паренек оказался не таков. С самых ранних лет в нем крылось нечто, к чему прикасаться было нельзя. Старая душа, обитающая в молодом теле. Дебер был хитер и жесток, но мальчик – умен и хладнокровен. Дебер умер не от пулевого ранения и не от ножа в груди или животе. Приближения своей кончины он не разглядел, поскольку она прибыла замаскированной – под видом дешевенького металлического свистка; изделия, к которому Дебер испытывал безотчетную привязанность. Он свистел в него, подзывая мальчика к столу, требуя внимания от своей женщины или же организуя оравы людей, за работой которых надзирал. В то роковое утро, поднося свисток к губам, Дебер, вероятно, все же обладал каким-то мизерным запасом времени, чтобы обратить внимание: свисток как будто забит, нет того привычно свербящего, пронзительного отзыва на дуновение. Но эта секунда канула, и комочек самодельной взрывчатки рванул, снеся свистуну лицо и часть черепа.

Последнее воспоминание о Дебере, осевшее у паренька в памяти, – это образ невысокого франтика, усаживающегося в машину ехать на работу, а на шее неразлучный свисток на шнурке. И не было необходимости смотреть, как тот свисток поднимается, подносится к губам; лицезреть, как туго хлопает черно-рыжий всполох, а затем взирать сверху вниз на убогое покалеченное существо, издыхающее на нищенской подстилке. Удовольствие от созерцания этого было бы, скажем прямо, небольшое.

Убийство Дебера далось Луису легко и естественно, хотя нельзя сказать, что на путь, сделавший его тем, кем он в итоге стал, мальчика толкнул именно этот фатальный поступок. Способность на подобные деяния была ему присуща всегда, а катализатор, приведший его своей вспышкой в мир насилия, был не столь уж и принципиален. Но, грянув раз, все это вошло Луису в нутро, потекло по жилам естественно, как кровь.

Убивал и Ангел, хотя причины тех убийств были не так глубинны и сложны, как те, что двигали по жизни Луисом. Ангел убивал преимущественно из-за того, что был попросту вынужден этим заниматься, иначе погиб бы сам; а еще потому, что на тот момент убийство казалось единственно оптимальным выходом или решением. При этом те, кого Ангел таким образом устранял из жизни, его потом не преследовали и не истязали. Иногда он недоуменно прикидывал, значит ли это, что с ним что-то обстоит не так. Кто его знает – может, и вправду.

Дело в том, что Ангел не ощущал в себе позыва убивать; не выискивал лихих людей для того, чтобы противостоять им или проверять себя на стойкость духа. Скажи ему кто-нибудь: «С этого дня, Ангел, не брать тебе в руки ствола: будешь отныне тешиться одним лишь взломом замков да жрачкой из фастфуда», и он бы остался этим доволен, лишь бы Луис оставался рядом. Но беда в том, что такая жизнь для Луиса неприемлема, а завязать с ней значило поступиться своим партнером. Насилие для Ангела являлось делом обстоятельств, у Луиса же оно было чем-то непреложным, идущим изнутри.

Вероятно, этим частично и объяснялось то, отчего напарники все эти годы оставались близки с Чарли Паркером. Ангел чувствовал себя в долгу перед этим частным детективом, который еще в бытность свою в полиции делал все возможное, чтобы защитить Ангела во время отсидки от тех, кто мог ему чем-то навредить. До сих пор так и не ясно, почему Паркер решил поступить именно так. Ангел время от времени пособлял ему с информацией, если только при этом не требовалось называть чересчур много имен. Кроме того, он уверен (хотя и не заговаривал об этом вслух), что Паркер в курсе насчет его, Ангела, прошлого; что ему ведомо о том насилии, которое мальчику пришлось перенести в детстве.

Хотя, если вдуматься, тяжелое детство выпало на долю многих и многих преступников – кое-кому досталось еще хуже, чем Ангелу, – а потому одной лишь жалостью и состраданием не объяснить, отчего Паркер решил помогать именно ему, а в итоге с ним еще и сдружился. Чарли как будто заранее знал о том, что им всем предначертано. Так что дело здесь в чем-то ином. В Паркере крылось что-то неординарное, подчас на грани сверхъестественного, хотя ясновидцем он себя не считал. Скорее речь можно вести о чем-то достаточно простом, таком как встреча с еще одним человеком и понимание, внезапное и глубокое, что ему-то и есть место в твоей жизни, по причинам или уже очевидным, лежащим на поверхности, или таким, которым лишь предстоит проявиться.

Луис понял, а тем более принял это с трудом, во всяком случае на первых порах. Он не хотел в своей жизни присутствия копов, неважно, нынешних или бывших. Вместе с тем он знал, что Паркер сделал для Ангела. Знал, что Ангела не было бы в живых, если б не этот странный, неспокойный частный детектив, который, казалось бы, вот-вот сломается под бременем своего горя и утраты, но каким-то чудом продолжает держаться. Со временем Луис узрел в этом человеке частицу себя самого. Взаимность их уважения друг к другу постепенно переросла в подобие дружбы, и дружбы крепкой, хотя за эти годы она не единожды подвергалась испытанию на прочность.

Но более всего, по мнению Ангела, Луиса и Паркера роднило не это, а некая темнота натуры. В Паркере горело подобие сумрачного Луисова огня. Чуждый и вместе с тем несколько более тонкий голод, чем тот, что снедал Луиса, бытовал и в Чарли. Оба они в каком-то смысле использовали друг друга, но обязательно со взаимного ведома и согласия.

Хотя в последние месяцы все стало меняться. Паркер уже не был лицензированным частным детективом. Он чувствовал, что за ним пристально следят те, кто отобрал у него лицензию, и что любой неверный шаг может обернуться для него тюрьмой или привлечь внимание к его друзьям: Луису и Ангелу. Ангел не мог взять в толк, как им до сих пор удавалось избегать этого самого внимания. Да, они были осмотрительны и действовали профессионально. Нельзя сбрасывать со счетов и удачу, которая им временами сопутствовала, но этих факторов самих по себе, понятное дело, недостаточно. Оставалось лишь гадать.

И вот вышло так, что с лишением Паркера лицензии у Луиса оказался перекрыт один из каналов выхода его внутренних позывов. И он опять начал поговаривать о приемке заказов. Тот выпад против русской мафии произошел не столько из-за экстренной необходимости отреагировать на угрозу Паркеру, сколько из-за желания Луиса размять мышцы. Теперь же ощущение складывалось такое, будто напарники претерпевают атаку сил, которые сами толком не могут выявить. И Ангела более всего настораживало подозрение, что Луиса такое развитие ситуации втайне радует.

Затем был еще и Гэбриел. На нем тоже лежала определенная ответственность за происходящее, поскольку, если Хойл сказал правду, это именно он в свое время отрядил Луиса убить сына Лихагена, с чего все и началось. Старика Лихагена Ангел не встречал ни разу, но знал о нем предостаточно. Отношения, что связывали Гэбриела с Луисом, были донельзя запутанны. Луис, судя по всему, полагал, что чем-то Гэбриелу обязан, хотя тот, похоже, в свое время вертел Луисом как хотел и, не исключено, совращал его в угоду каким-то своим умыслам. И вот теперь этот человек, пускай и поверхностно, но вновь возвращался в жизнь Луиса, как какой-нибудь старый паук, выдернутый из спячки теплом солнышка и вибрациями насекомых вблизи его пыльных тенет. У Ангела складывалось впечатление, что какие-то эпизоды прошлого Луиса, аспекты прежней жизни, начинали просачиваться в настоящее, при этом отравляя его своим воздействием.

Если Луис Ангела иногда страшил, то сам Ангел для своего партнера, как это ни досадно, оставался иной раз вне понимания. Несмотря на все то, чего ему по жизни пришлось хлебнуть, в своем сердце он сохранил нежность, которую в определенных обстоятельствах можно было истолковать чуть ли не как слабость. Ангел чувствовал; вживую ощущал сострадание, сопереживание, сердечную печаль. Все эти чувства он испытывал по большей части к тем, кто был подобен ему, а в особенности к брошенным детям.

Луис знал: каждый ребенок, над которым надругались в детстве, навсегда сохраняет в своем сердце душу того поруганного ребенка и никогда, ни за что от нее не отрешается. Впрочем, от этого его эмоции не теряли своей восхитительности, и Луис отчетливо осознавал, что годы, проведенные бок о бок с этим чудаковатым растрепой, изменили его самого и некоторым образом, как бы это сказать, расцветили. Ангел сделал его более человечным. Однако то, что в Ангеле было благом и добродетелью, для Луиса становилось трещиной в доспехах. Вдобавок к этому, с того момента как он проникся к Ангелу чувством, Луис пожертвовал существенной составляющей своей защиты.

Силы Луиса в каком-то смысле разделились. Раньше ему приходилось беспокоиться лишь за себя самого, что в основном обусловлено сутью его профессии, а теперь он вынужден противостоять еще и страхам за своего близкого человека. И когда Ангела у него однажды чуть не отняли (некая семейка изуверов умыкнула его, покалечила, да еще и назначила за освобождение выкуп, хотя на самом деле даже не собиралась отпускать живым), Луис впервые со всей определенностью понял, кем он может стать без своего партнера: одержимой мщением фурией, творением из чистой, бело-огненной ярости, заживо поглощаемой собственным горением.

Впрочем, Ангелу Луис потом не сознался, что некая его часть истово желала такого поглощения.

Изменил его, признаться, и Паркер: в этом детективе проглядывало сочетание черт Луиса и Ангела. От Ангела в нем было сострадание, желание не допустить того, чтобы слабые были окончательно задавлены сильными и жестокими; но в нем же проглядывало и что-то от желания (даже, можно сказать, нужды) Луиса наносить удары, судить и карать. Не секрет, что между Паркером и Луисом соблюдался деликатный паритет: Паркер сдерживал в Луисе наихудшие проявления, а вот Луис как раз допускал выплески наихудшего в Паркере. Ну а что же Ангел? А Ангел был центровой поворотной точкой, вокруг которой происходило вращение этих двоих. Он был наперсником обоих, содержа в себе своего рода эхо и Луиса, и Паркера. А впрочем, разве не то же самое можно сказать и в отношении всей их троицы? Именно это спаивало их воедино; это, а также все крепнущее ощущение, что Паркер неудержимо движется в сторону конфронтации, частью которой суждено сделаться и им.

Луис просто не представлял, что когда-нибудь окажется привязан к такому человеку, как Ангел. Казалось бы, удивительно, но долгие годы он предпочитал не сознаваться в своей интимной ориентации даже себе самому. Когда Луис был молод, это казалось чем-то постыдным, и такого рода позывы он подавлял в себе так тщательно, что любое изъявление собственной чувственности наружу для него с годами становилось все трудней.

А затем в его жизни взялся этот странноватый персонаж. Знакомство началось с того, что Ангел оказался пойман при попытке обчистить Луисову квартиру. Да уж хоть бы делал это как надо, а то смех один. Кончилось тем, что Луис глумливо его окликнул и навел ствол, остановив тем самым неуклюжую попытку воришки умыкнуть через окно телевизор. Ну сами вдумайтесь: какой болван проникает в квартиру, где все явно ухожено и обставлено с изысканным вкусом, где всюду стоят небольшие (и между прочим, легко транспортабельные) предметы искусства, а он, дуралей, кладет глаз на габаритный, да еще и тяжеленный телик? Неудивительно, что Ангел кончил тюрягой. Вор из него в силу общей эксцентрики был так себе, но зато взломщик… вот здесь-то в его натуре и крылась гениальность. Здесь Ангел одарен донельзя. Видимо, так уж подсмеялся над ним Всевышний: снабдил навыками, дающими возможность проникать в любое запертое помещение, но одновременно лишил коварства, необходимого для применения такого дара на практике. Если только кардинально не сменить поприще и не стать, скажем, специалистом по замкам с честным заработком по итогам честного рабочего дня. Концепция, которую Ангел с негодованием отметал.

Почти с таким же негодованием Луис отрицал специфическое чувство вкуса своего партнера. Особенно это касалось манеры Ангела одеваться. Поначалу Луис полагал, что виной тому все та же жеманная эксцентричность или же элементарная дешевизна. Ангел с азартом недокормленной ищейки вынюхивал полки с уцененным товаром где-нибудь в «Филен», «Ти Джей Макс» или «Маршаллз» – везде, где все оттенки цвета были меж собой перемешаны в самых неудобоваримых комбинациях. Большие шопинг-моллы его не интересовали – во всяком случае, если там в магазинах тоже не встречались полки или рейки, на которых шмотки висели с такой уценкой, что, казалось, магазин сам доплачивает покупателям, лишь бы они поскорей все это добро разобрали. Впрочем, нет, в шопинг-моллах добыча все-таки давалась излишне легко. Ангел же обожал именно охотиться, преследовать свою цель и упиваться моментом, внезапно ухватив в бутике какую-нибудь попугайски-зеленую сорочку «Армани» с десятикратной уценкой, а в пару к ней какие-нибудь неимоверные штаны «в тон» (то есть «чтобы аж глаза слезились»). Именно в такие моменты Ангел непередаваемо, от всей души гордился и покупкой, и своим охотничьим чутьем.

Луису же потребовались годы, чтобы осмыслить, отчего всякий раз, когда он отпускает насчет прикида своего партнера колкость, Ангел как будто съеживается – ни дать ни взять ребенок, который хотел порадовать родителей своей стряпней, да все попутал и вместо похвалы за свои старания схлопотал нагоняй. Дело не в том, что в отношении одежды Ангел вел себя как форменный дальтоник – к тому же одежда была вполне приличная, для повседневной носки, с вполне достойным лейблом, да еще и доставалась считай что за гроши. Но, очевидно, ребенком Ангел мечтал, что когда-нибудь будет носить красивую одежду, иметь какие-нибудь дорогие вещи, а став наконец взрослым, никак не мог приравнять к себе дороговизну этих самых вещей. Своей добротностью и статусностью они как будто предназначались для других, а не для него. Он не считал себя достойным их. Но можно было смухлевать: купить их по дешевке. И тогда не надо перед собой оправдываться. Напяливай и носи.

Луис однажды купил Ангелу в подарок красивый пиджак от «Бриони», который потом несколько лет чах ненадеванный в шкафу. Когда Луис наконец не выдержал и спросил, в чем дело, Ангел объяснил, что та вещь для носки слишком дорогая, а он не из тех, кто носит на себе предметы роскоши. Тогда Луис этого ответа не понял (нет уверенности, что он досконально понимал его и сейчас), но с той поры научился прикусывать себе язык, когда Ангел демонстрировал ему свои новые покупки, если только налицо не было чего-нибудь совсем уж не от мира сего, чего не вынести никому из смертных. Ангел со своей стороны тоже сделал вывод, что удачная покупка – это все-таки не та, на которую невозможно смотреть, не приняв предварительно средство от тошноты и головокружения. Таким образом было достигнуто что-то вроде паритета.

Как раз когда Ангел сидел у себя в мастерской, отстраненно глядя куда-то поверх разложенных на столе электронных деталей, в десяти кварталах отсюда, в укромном офисе, сидел Луис и в призрачно-белесом свете компьютерного экрана размышлял, не лучше ли будет заняться Лихагеном самому, без привлечения Ангела. Впрочем, эта мысль длилась не дольше, чем жизнь жучка в печи. Ангел дома не останется: не такой он по натуре. Хотя инициатива в этом деле принадлежала не ему, а именно Луису: пробираться охотничьей тропой, резким ударом вышибать дух из существующей проблемы. Все это доставляло ему несказанное удовольствие.

С самого возникновения угрозы со стороны Лихагена Луис ощущал себя живее, чем за весь последний год. Затекшие мышцы возвращались к жизни; просыпались, привычно навостряя уши, былые инстинкты. Ему самому, его укладу и близким людям угрожала опасность, но Луис чувствовал в себе силы встать наперекор угрозе и совладать с ней. Ангел, безусловно, будет стоять с ним плечом к плечу, хотя и не разделяя удовольствия от этого процесса. Он же, Луис, будет как можно тщательней скрывать от друга свое собственное блаженство. В самом убийстве удовольствия нет. Оно в отраде, которую мастер получает от применения навыков своего ремесла. Без возможности их реализации он так, просто человек, а вот быть «просто кем-то» Луиса по жизни никак не устраивало.

Он пододвинул кресло поближе к компьютеру и занялся пробивкой Артура Лихагена.

* * *

Гэбриел сидел в наблюдательной комнате у Вустера. Паренек был рослый; слегка худоват, но это изменится. Он уже входит в возраст. Весьма симпатичный, а со временем станет еще красивее. В нем читалось безмолвное спокойствие, и это предвещало хорошую будущность. Несмотря на то что допрос длился уже несколько часов, парень не сникал и голову держал прямо. Глаза яркие, взгляд пристальный. И не моргает почем зря.

Через пару минут поза паренька претерпела небольшое, но все же изменение. Он напрягся, голова чуть накренилась, как у животного, смутно учуявшего приближение кого-то чужого, но еще не решившего, представляет он угрозу или нет. Паренек знал, что на него смотрят и что сейчас за ним наблюдает не один только Вустер.

Гэбриел на своем стуле подался вперед и поводил пальцами по контурам головы юноши – лбу, скулам, подбородку, – словно коннозаводчик, проверяющий качество породистого жеребчика. «Да, – подумал он, – в тебе заложен потенциал того, что мне надо. В тебе есть Жнец».

Гэбриел знал: из людей подавляющее большинство не предрасположено убивать. Многие, понятно, считают, что при необходимости способны на убийство. Можно создать и условия, при которых человек становится убийцей, однако немногие появляются на свет с уже врожденной способностью отнимать жизнь у других. Сама история свидетельствует, что в ходе военных действий многие из сражающихся демонстрируют явное нежелание убивать, даже если речь идет о сбережении собственной жизни или жизни товарищей. По оценкам, в годы Второй мировой войны только пятнадцать процентов от общей численности личного состава американской армии вызывалось стрелять во врага. Большинство если и спускали курок, то целились куда-нибудь вверх или вбок. Остальные предпочитали вспомогательные задания: связь, снабжение боеприпасами или даже доставка из-под огня раненых, иной раз куда с большим риском для своей жизни, чем стрельба по врагу из окопа. Иными словами, дело здесь не в трусости, а во врожденном неприятии умерщвления себе подобных.

Разумеется, все это подвержено изменению за счет бездушной неукоснительной муштры, когда солдат готовят к убийству. Однако муштра муштрой, а попробуйте-ка найти человека, для которого муштра при этом совсем необязательна, и речь пойдет уже о чем-то совсем ином. В минуты страха или гнева человек перестает мыслить своим передним мозгом, являющимся, по сути, первым интеллектуальным фильтром на пути убийства, и начинает соображать уже своим средним, животным мозгом, действующим как второй фильтр. Тем, кто считает, что на этой стадии включается рефлекторный механизм «дерись или удирай», можно возразить: диапазон задействованных рефлексов здесь все еще слишком сложен. А потому драться или удирать – это уже совсем последний выбор, когда взаимосвязь «команда – подчинение» отпадает за ненадобностью.

Одной из исконных целей муштры всегда было преодоление того второго фильтра, но при этом среди испытуемых подчас находились такие, в ком фильтр среднего мозга как таковой отсутствовал. Это психопаты. Ну а цель муштры – выдрессировать своего рода псевдопсихопата, такого, чтобы дрался и убивал, но при этом был подконтролен и подчинялся приказам. Психопаты, как известно, приказам не подчиняются, а следовательно, контролю не подлежат. Должным же образом вымуштрованный солдат сам представлял собой орудие.

Разумеется, в ходе такой подготовки терялось что-то доброе, человечное, может, даже лучшее, что содержится в человеке: понимание того, что мы существуем не просто как отдельные обособленные сущности, но являем собою часть некоего коллективного целого, которое с каждой смертью уменьшается, убывает, а значит, по логике, убываем и мы сами. По законам военной муштры такое понимание извечно подлежало вытравливанию, а сознание купировалось и прижигалось. Проблема состояла в том, что, как при самых первых хирургических операциях древних, процесс купирования основывался на искаженном представлении о внутреннем устройстве человека.

Страх смерти или увечья в бою – не главные причины умственных сломов; они-то, как выяснилось, как раз второстепенны. То же касается и изнеможения – оно хотя и вносит определенную лепту, но не это главное. А главное – это бремя умерщвления, убийства вблизи, а также знание, что это именно твоя пуля или твой штык оборвали ту или иную жизнь. Возьмем военных моряков: у них уровень психических сломов во время боя гораздо меньше. То же самое у экипажей бомбардировщиков: они сбрасывают свой смертоносный груз с огромной высоты над городами, которые с их точки обзора кажутся подчас даже никем и не населенными. Разницу составляет близость; интимность, если угодно. Смерть, которую видишь, слышишь, ощущаешь на вкус и запах. Нахождение лицом к лицу с чужой агрессией и враждебностью, направленной непосредственно на тебя, и вынуждает реагировать, встречно возбуждать в себе такую же агрессию и ненависть. Уяснение и приятие того, что ты потенциально и палач, и жертва. Отрицание человеческой сущности в себе и в других.

Мальчик по имени Луис был необычен. Вот вам конкретный индивидуум, отзывающийся на враждебный раздражитель передним мозгом, воспринимающим угрозу как проблему, которую надлежит устранить. И дело не в том, что при этом подавляется второй, средний мозг. Впечатление такое, будто импульс до этого уровня просто не доходит. Налицо исключительно хладнокровное, досконально продуманное убийство. Что указывает на значительный потенциал. Сложность, по мнению Гэбриела, крылась в физическом дистанцировании паренька от объекта его смертельной охоты. Гэбриел, безусловно, понимал взаимосвязь между физической близостью и травмой от убийства. Сложнее прикончить человека вблизи посредством ножа, чем застрелить издали из снайперской винтовки. Аналогично эйфория, нередко возникающая в момент убийства, как правило, тем короче, чем ближе киллер находится от жертвы, потому как в этой ситуации вина находится столь же близко, что и тело. Гэбриелу известны случаи, когда солдаты в ближнем бою утешали поверженного и умирающего от их рук врага, шепотом винясь за содеянное.

В действительности та легкость, с которой паренек совершил убийство, могла означать возможное отобщение, нежелание или неспособность осознать последствия своих действий. Это или же рассудочное понимание, что он кого-то убил, но вкупе с эмоциональным отрицанием содеянного, а значит, и отрицанием своей ответственности. Надо будет заняться дальнейшей проверкой, чтобы проступила его истинная сущность. Не выказывал паренек и какого-либо чрезмерного стресса, спокойно держась даже на фоне достаточно жесткого допроса. Молодец, не сломался. И не ищет возможности исповедаться, покаяться в своем прегрешении. Стресс, само собой, может проявиться позже, но пока вид у него сравнительно невозмутимый. Парень явно не обеспокоен содеянным.

Вообще существует лишь небольшой процент людей, какие-то несчастные пара процентов, которые при определенных обстоятельствах готовы без жалости и покаяния совершить убийство. Причем эти обстоятельства не обязательно сопряжены с персональным риском и даже риском для жизни других. На каком-то уровне это опять-таки вопрос муштры и контекст самой ситуации. В определенный момент мальчика надо будет поместить в нужное окружение, чтобы увидеть, как и чем он на него отзовется. Если реакция не будет правильной, на замыслах можно поставить крест. А также, по всей видимости, и на жизни этого убийцы-недоростка.

Еще вопрос, как он будет реагировать на указания сверху. Одно дело – убивать по своим собственным соображениям и совсем иное – по чьей-то указке. Солдаты по большей части ведут огонь, когда рядом дежурит начальство, и действуют более эффективно в связке со своим командиром, к которому испытывают уважение. У Гэбриела положение во многом другое: его «бульдоги» должны поступать так, как им сказано, даже если он сам, давая команду «фас», находится при этом где-то далеко. Гэбриэл походил на генерала, но без подчиненных на поле боя, обеспечивающих безукоризненное выполнение его приказаний. Те же полевые командиры имели некую легитимность, дарованную им их статусом в иерархии подчинения; положение же Гэбриела куда более расплывчатое.

С учетом всех факторов те, кого Гэбриел брал к себе, отбирались очень тщательно. Явные психопаты ему не годились, поскольку не признавали над собой авторитетов. Вообще, чем моложе «бульдоги», тем лучше: они более управляемы, открыты для манипулирования. И Гэбриел выискивал слабости, через которые можно воздействовать; находил способы заполнять бреши, зиявшие в тех молодых пустоватых жизнях. Пареньку Луису не хватало фигуры отца, но он был не настолько одержим ее поиском, чтобы признать над собой верховенство Дебера, и избавился от него, когда почувствовал, что тот видит в нем угрозу. Тут нужен тонкий, осмотрительный подход. Завоевать доверие Луиса будет непросто.

Постепенно Гэбриел выявил, что Луис к тому же природный одиночка. Сколь-либо близких друзей у него нет, а ребенком он рос единственным мужчиной в окружении женщин. По характеру он не из тех, кто тянется к коллективу, а значит, если направить его инстинкты в нужное русло, он не будет заниматься самокопанием и испрашивать оправдания своим поступкам у других. Оправдания, отпущение грехов – этого Гэбриел предложить не мог, а потому предпочитал держать в деле тех, кто не особо заморачивается чувством вины.

Не нужны ему и такие, кто имеет свойство ассоциировать себя с жертвой. Для выполнения его требований необходимо эмоциональное дистанцирование, и Гэбриел при случае охотно разнообразил свой подход в использовании социальных, моральных и культурных различий между Жнецами и их жертвами. Однако и сопереживание в своих питомцах окончательно не истреблял, потому как его полное отсутствие – признак все той же психопатии. Сопереживание – необходимый фактор сдерживания откровенно буйного и садистского поведения. Необходимо сохранять деликатный баланс. В этом разница между готовностью причинять кому-то боль по необходимости и изуверствовать по своей прихоти.

Незадолго до своего визита в тот захолустный полицейский участок Гэбриел вызнал и то, что характер у Луиса бойцовый – если надо, парнишка без колебаний пускает в ход кулаки. Это хорошо: указывает на крайне важную предрасположенность к агрессии; более того, на тягу при случае ее проявлять. Убийственный дебют с Дебером запустил в Луисе определенный процесс, хотя, образно выражаясь, оружие было заряжено еще задолго до этого. Ходили также слухи, что мальчонка гомосексуалист – если не практикующий (все-таки возраст еще не тот), то во всяком случае с наклонностями, позволяющими подобной молве гулять по округе.

Как и во многих других областях, Гэбриел был сведущ и в вопросах гомосексуальности. Ее, как правило, можно разделить на два аспекта – один девиантный, с отклонением в сторону насилия (скажем, тяга надругаться над малолетними), другой нет. Девиантное сексуальное поведение указывает на некоторую нестабильность, которая может проявляться и в иных сферах, так что люди с такими наклонностями для целей Гэбриела не годились.

Сам Гэбриел гомосексуалистом не был, но понимал природу полового влечения, а с ней природу агрессии и враждебности, поскольку обе соседствуют меж собой теснее, чем кому-то, возможно, хотелось бы. В человеке наряду с чертами поведения, которые можно изменять и контролировать, существуют и другие, неподвластные этому. К их числу принадлежит и сексуальная ориентация. Что до Гэбриела, то его сексуальность Луиса интересовала лишь в той части, в какой ее можно было использовать для его уязвимости и поддержания в нем духа противоречия, – слабости, которые можно эксплуатировать.

И вот Гэбриел наблюдал за Луисом через зеркальное стекло, а тот неотрывно смотрел на него с той стороны. Так прошло минут пять, после чего Гэбриел с явным удовлетворением кивнул сам себе и вышел из комнатки наблюдения для очной встречи с пятнадцатилетним убийцей.

Как и всякий умелый вожак, Гэбриел по-своему любил этих людей, хотя, разумеется, при необходимости всегда готов был ими пожертвовать. За годы, что последовали, Луис не просто оправдал, а превзошел ожидания Гэбриела, за исключением, пожалуй, одного: он упорно отказывался убивать женщин (видимо, издержки воспитания в их среде). И Гэбриел делал ему в этом плане послабление, ведь он действительно любил Луиса. Юноша стал для него как сын, а Гэбриел, в свою очередь, в чем-то заменил ему отца.

Сейчас он ступил в допросную и разместился от Луиса через стол. В комнате пахло потом и другими еще менее приятными вещами, но Гэбриел не подал виду. Лицо юноши матово блестело от испарины.

Первым делом Гэбриел выдернул из розетки штепсель магнитофона, после чего, сложив на столешнице руки, доверительно подался к Луису.

– Меня зовут Гэбриел, – сказал он приветливо. – А ты, наверное, Луис.

Паренек не ответил. Он все так же молча глядел на немолодого визитера, ожидая, что будет дальше.

– Ты, кстати, можешь идти, – сообщил Гэбриел. – Никто тебя ни в каком преступлении больше не обвиняет.

На этот раз паренек отреагировал: рот у него чуть приоткрылся, а брови приподнялись. Он поглядел на дверь.

– Да-да, – кивнулв подтверждение Гэбриел. – Уходи хоть сейчас, если пожелаешь. Задерживать тебя никто не посмеет. Там снаружи ждет твоя бабушка, забрать тебя обратно в вашу хибарку. Сможешь опять спать на своей кровати, среди всех знакомых тебе вещей. Все пойдет как прежде.

Он улыбнулся. Паренек не тронулся с места.

– Ты что, не веришь?

– Чего вы хотите? – избегая глядеть в глаза, спросил Луис.

– Чего хочу? Я хочу тебе помочь. Потому что считаю, что ты очень необычный молодой человек. Я бы даже сказал, одаренный, хотя дар твой в здешнем захолустье вряд ли оценится по достоинству.

Он плавно описал рукой полукруг, вбирающий в себя допросную, участок, стерегущего за стенкой Вустера, далекий отсюда закон…

– Я могу тебе помочь обрести место в этой жизни. А за это твои таланты смогут найти себе применение, которого им здесь точно нет. Понимаешь, в чем дело: если ты останешься в этом городишке, тебе кранты. Рано ли, поздно, ты обязательно перейдешь грань. Тебя здесь будут травить, угрожать. Кто угодно: полиция, какая-нибудь шпана – все равно. Ты на это поддашься, ответишь, а им только того и надо. Ты для них уже меченый, и второй раз тебе это с рук не сойдет: сживут со свету, так и знай. За такое вообще смерть полагается.

– Не пойму, о чем вы говорите.

– Ах ловкач, ну ловка-ач. – Гэбриел с шутливой одобрительной укоризной погрозил пальцем и хохотнул, и только после затяжной паузы продолжил: – Позволь тебе сказать, что будет дальше. У Дебера остались друзья – точнее будет сказать, дружки – такие же, как он, а иные и похлеще. Так вот они не могут допустить, чтобы его смерть прошла неотомщенной. Это подмочит их собственную репутацию. Те, у кого на них зуб, сочтут: слабаки, мол, ату их. Им уже всяко известно, что тебя здесь насчет Дебера пытали. А они не полиция, которой все поровну; у них на тебя душа горит. Так что, если ты вернешься домой, они тебя найдут и как пить дать укокошат. А заодно, может статься, пройдутся и по женщинам, среди которых ты живешь. Даже если ты сделаешь ноги, они пустятся следом: ты ж все равно далеко не спрячешься.

– А вам-то какая забота?

– Мне? Абсолютно никакой. Могу уйти хоть сейчас и оставить тебя наедине с твоей участью, а заодно и твою родню. Так что заботы мне никакой и огорчений ни на понюх. Или же ты прислушаешься к моему предложению, и мы, может статься, придем к какому-нибудь взаимовыгодному результату. Проблема для тебя в том, что ты меня не знаешь, а потому не можешь мне довериться. Я полностью понимаю это твое затруднение. Понимаю, что тебе понадобится время пораздумать над тем, что я предлагаю…

– Я не знаю, что вы мне предлагаете, – сказал Луис. – Вы ж не говорите.

«Да он еще и паясничает, – мысленно отметил Гэбриел. – Зрел, зрел не по годам».

– Я предлагаю дисциплину, выучку. Предлагаю тебе канал для выхода твоего гнева, в нужном направлении и с использованием твоих талантов.

– Крышу, что ли?

– Прежде всего над самим собой. С этим я берусь помочь.

– А моя семья?

– Они рискуют ровно настолько, насколько здесь задержишься ты, и только если будут знать, где ты находишься.

– То есть мне остается или идти с вами, или выйти отсюда?

– Верно.

Луис задумчиво поджал губы.

– Спасибо вам за потраченное время, сэр, – сказал он после некоторой паузы. – А сейчас я, наверное, пойду.

Гэбриел, кивнув, сунул руку во внутренний карман пиджака. Оттуда он вынул конверт и протянул юноше. Конверт был не запечатан. После секундной нерешительности Луис принял его и раскрыл. При виде того, что там внутри, он попытался сохранить невозмутимость, но не получилось: выдали ошарашенные глаза.

– Здесь тысяча долларов, – уточнил Гэбриел. – А еще визитка с телефонным номером. По этому телефону со мной можно связаться в любое время дня и ночи. Подумай хорошенько над моим предложением, но помни мои слова: возвращаться домой тебе нельзя. А надо, наоборот, отсюда убраться, и чем дальше, тем лучше. И тогда прикинуть, что ты будешь делать, когда за тобой явятся те люди. Потому что они это обязательно сделают.

Конверт Луис закрыл, спрятал и вышел из комнаты. Гэбриел за ним не пошел: не было смысла. Он знал, что паренек из городка уедет. Если нет, значит, он просчитался и Луис ему все равно без пользы. Деньги здесь ни при чем: Гэбриел полагался прежде всего на свои суждения. А деньги вернутся еще многократно.

Выйдя на вольный воздух, Луис вместе с бабушкой возвратился домой, к их лесной лачуге. Дорогой они не разговаривали, хотя шагать пришлось три с лишним километра. Дома Луис собрал в сумку одежду, кое-что из милых сердцу воспоминаний о матери – фотографии, парочка оставшихся от нее брошек. После этого взял конверт и рассовал наличность – не только по карманам, но и по укромным местам: под стельки туфель, во вшитый под брючный пояс гомонок. Остаток разделил на две неравные стопки: ту, что поменьше, сунул в передний карман джинсов, а остальное упрятал обратно в конверт. Затем Луис по очереди обнял и расцеловал на прощание всех женщин, которые его растили, а бабушке помимо этого вручил конверт с пятьюстами долларами, после чего на грузовичке мистера Отиса отправился на автобусную станцию.

По дороге он попросил сделать всего одну остановку. Мистеру Отису этого не очень-то хотелось, но он видел, что усмотрел в этом мальчике шериф Вустер, а затем углядел приезжий Гэбриел, и потому понял, что ему лучше не перечить ни в этом, ни в чем-либо другом. Так что мистер Отис притормозил поблизости от бара Маленького Тома и, укрыв свой грузовичок в придорожном кустарнике, с опаской наблюдал, как Луис шагает через грунтовую площадку и скрывается из виду.

Плавясь от пота и волнения, мистер Отис дожидался в кабине.

Маленький Том поднял глаза от расстеленной на стойке газеты. Посетителей в баре пока не было (час еще не настал), а потому нечем было особо и заняться. По радио шел футбол. Тому нравились эти спокойные моменты, он их смаковал. Потому как потом весь вечер порхать-жужжать ему пчелой – сновать меж столов с напитками, тут и там останавливаться перекинуться словцом с сидельцами. Разговоры шли в основном о спорте, погоде, о перипетиях мужичья со своим бабьем (женщины бар Маленького Тома, слава богу, отягощали своим присутствием не чаще цветных, так что он был прибежищем сугубо для «своего» контингента). Линию бара Маленький Том соблюдал вполне исправно: не поднимать чересчур серьезных тем, не заводить чересчур глубоких разговоров. Никаких, боже упаси, разборок (Маленький Том этого не терпел) или откровенной пьяни (этого он тоже не одобрял). Выпил свою меру, и хватит: пожалте в путь-дорогу, да не вздумайте по пути лихачить или устраивать дома ссоры – насчет этого хозяин бара, прежде чем выпроводить клиента, давал ему наставление. Полиция в заведение Маленького Тома наведывалась редко: у отцов города он был на хорошем счету.

Ко всему этому можно с уверенностью добавить, что, как и многие приверженцы обывательской трактовки пресловутой «нормы жизни среднего американца», Маленький Том был по сути своей животным, обуреваемым неуемными и разнузданными аппетитами, сексуальным недержанием, а также отвращением ко всему, что отличалось от него самого: к женщинам, в особенности тем, что брезговали к нему прикасаться, если только любовь была не за деньги; к евреям, которых он по жизни и не встречал; к церковникам любых нестандартных оттенков и воззрений; к полякам, ирландцам, немцам и многим прочим, кто разговаривал с нездешним акцентом и носил имена, которые Тому было трудновато произносить; ну и, само собой, ко всем без исключения цветным.

И вот сейчас на пороге заведения стоял молодой темнокожий, молча взирая, как Маленький Том читает газету. Неизвестно, как долго этот цветной успел здесь простоять, но, сколько бы оно ни длилось, все равно непозволительно много.

– Топай отсюда, малый, – указал Маленький Том. – Здесь вашим не место.

Юнец не шевельнулся. Маленький Том сменил позу и тронулся в сторону откинутой крышки барной стойки. По пути он прихватил бейсбольную биту, лежавшую под стойкой на полочке. Там был еще и дробовик, но Маленький Том решил, что одного вида биты будет достаточно.

– Ты меня слышал? А ну брысь по своим делам.

– Я знаю, что ты сделал, – неожиданно промолвил юнец.

Маленький Том остановился. Хладнокровие парнишки вызывало некоторую оторопь. Тон голоса был ровный, а сам цветной с того самого момента, как Том его заметил, ни разу не моргнул. То есть вообще. Пристальный взгляд паренька словно проникал сквозь череп и, казалось, полз пауком прямо по извилинам: растеряешься тут.

– Ты что такое мелешь?

– Я знаю, что ты сделал с Эрролом Ричем.

Маленький Том осклабился – ухмылка разрасталась медленно, криво, растекалась, как мазут. Ах вон оно что: цветной молокосос, нигер, осмеливается дать волю своему пылкому нраву. Совсем, видать, нюх потерял. Ну да ладно: уж мы-то знаем, как сделать так, чтобы цветные прикусывали язык перед белым человеком.

– Он сам напросился, – сказал Маленький Том. – Считай, что и ты тоже.

Быстрым движением он махнул битой снизу, а не сверху, метясь наглецу в ребра, но тот с неуловимым проворством шатнулся вперед навстречу удару, а не от него, так что бита грянула по дверной притолоке одновременно с тем, как юнец с неожиданной цепкостью схватил Тома за горло и пригвоздил к стене. От удара по притолоке руку Тома простегнула тугая ознобистая боль. Пальцы ослабли, и в это мгновение наглец вдарил по ним левой рукой, отчего бита со стуком выпала на пол.

От изумления Маленький Том потерял реакцию. Цветные к нему никогда прежде не прикасались – даже их женщины, поскольку Маленький Том не смешивался с другими расами, ни силком, ни даже по их согласию. Сейчас он чувствовал у себя на шее прохладное дыхание этого нигера. Пальцы на горле неумолимо сжимались, было уже тяжко дышать, и тут в баре приоткрылась задняя дверь и послышался веселый мужской окрик. Хватка приослабла, а в следующее мгновение наглец с силой пихнул Маленького Тома вбок, прямо на табурет, через который он со всего маху бухнулся на пол.

– Эй! – уже не весело, а грозно окликнул голос, судя по сипу, Уилларда Хоуга. – Ты, мать твою, чё там вытворяешь, малый?

Паренек подхватил биту и рывком обернулся к новой угрозе. Безоружный Хоуг замер на месте. Нигер обернулся к Маленькому Тому.

– Ладно, в другой раз, – процедил он и спиной вытеснился из бара, прихватив биту с собой.

Через несколько секунд после его ухода бита снарядом влетела Маленькому Тому в окно. Дождем посыпались на пол стекла. Было слышно, как снаружи, взревывая движком, срывается с места небольшой грузовик. Увы, когда Маленький Том доковылял до дороги, машины уже и след простыл. Он так и не узнал, кто подвез того нигера к его заведению. Досадно. Это воспоминание еще долго угнетало Тома – даже после того, как он установил, кто был тот парень, и сумел довести это до тех, у кого были свои основания с Луисом разделаться. Ну а потом, с годами, память о том нападении как-то поиссякла.

Вообще, память Маленького Тома к той поре во многом выцвела: началась деменция, хотя он и пытался ее скрывать от завсегдатаев своего убогого заведеньица, все больше хиреющего вместе с хозяином. Так что когда паренек в конце концов возвратился уже зрелым мужчиной и заставил Маленького Тома сполна рассчитаться за содеянное с Эрролом Ричем, тот уже не мог узнать в Луисе того единственного цветного, что когда-то поднял на него руку.

Причиной же, по которой Луису столько времени понадобилось на то, чтобы отомстить за смерть Эррола Рича, была элементарная удаленность. Как Луис любил повторять Ангелу: «Эта гнида стоила того, чтобы ее раздавить, но не стоила таких командировочных расходов». А потому Луис просто дожидался, когда в тех краях подвернется оказия, чтоб было проще и сподручней.

Впрочем, это было уже много-много позже. Сейчас же парень держал путь на запад и не останавливался, пока глаза не увидели, уши не услышали, а ноздри не учуяли могучее дыхание океана. Там Луис обрел себе место в жизни и избрал поприще. И там же ждал, когда за ним придут.

Глава 10

На встречу с Гэбриелом, назначенную в «Нейте», Луис прибыл чуть раньше времени. Вообще появляться раньше срока на подобных встречах он не любил. Луис всегда предпочитал, чтобы дожидались именно его. Так или иначе, это дает пускай и незначительное, но все же преимущество, даже в несущественных на первый взгляд встречах. Элемент психологии. Казалось бы, какие условности, а уж тем более предосторожности могли существовать между ним и Гэбриелом – ведь столько лет пробыли бок о бок, – но оба четко понимали, насколько неоднозначны их отношения. Ровней они ни в коем случае не были. И хотя Гэбриел в каком-то смысле заменил Луису отца, долгое время держал его при себе ближе всех, еще мальчишкой взяв под крыло и обучив выживать в мире за счет своих отточенных, доведенных до совершенства задатков, оба понимали, зачем Гэбриел это сделал.

Если инстинкты Луиса рассматривать как своего рода развращенность, а его тягу к насилию вплоть до убийства расценивать не как силу характера, а как моральную слабость, то получается, что Гэбриел эту развращенность эксплуатировал, углубляя ее и совершенствуя с целью превратить Луиса в орудие, которое можно эффективно использовать против других. Луис был не настолько наивен, чтобы отрицать: не встреть он Гэбриела, он бы не уберегся от себя самого. И не войди Гэбриел в его жизнь, он бы уже давно был мертв, а за свое спасение он отдал назначенную покровителем цену. И когда Луис – последний из Жнецов – от Гэбриела ушел, то сделал это без сожалений, не оглядываясь назад. Но при этом он еще долгие годы осознавал, что есть такие, кто предпочел бы заглушить его навсегда, и среди этих людей мог находиться непосредственно сам Гэбриел.

Старик был частью жизни Луиса дольше, чем все, кого он когда-либо знал, за исключением разве что нескольких женщин, оставшихся из его родни (он и их, кстати, держал на расстоянии, успокаивая свою совесть тем, что они его стараниями не нуждаются больше в деньгах, и понимая заодно, что им его передачи, в общем-то, без особой надобности, а посылки он шлет скорее для собственного, чем для их успокоения). Гэбриел же был с ним с самых непростых лет его, Луиса, переходного возраста, а затем всю его взрослую жизнь, пока тот не отделился. И вот теперь они снова вместе – один уже в пике среднего возраста, а другой в пике по направлению к старости. Оба росли и старели друг у друга на глазах, и Луису теперь даже странно осознавать: на момент начала их знакомства Гэбриел был моложе, чем Луис сейчас.

Луис поглядел на часы. То, что он прибыл чересчур рано именно на эту встречу, претило особенно: Луис не испытывал желания ждать. Внутри постепенно росло, скапливалось напряжение, но рассеять его он не пытался, угадывая в этом состоянии предвкушение. Луис знал, что впереди конфликт и насилие, и ум с телом к нему готовились. Напряжение тут – неотъемлемая часть, и это хорошо. Месяцы обыденности, безделья, нормальной жизни подходили к концу. Даже когда они с Ангелом в начале года ездили в Мэн помочь Паркеру с тем мстителем, Мерриком, спецуслуги Луиса фактически не понадобились, а потому в Нью-Йорк он возвратился угрюмым и разочарованным. В Мэне напарники были почетным караулом, да и только.

Теперь же им с Ангелом светила угроза, и Луис готовился на нее ответить. Беспокоило, пожалуй, лишь то, что у него еще не было ясной картины, какую форму она готовилась принять. Потому он и сидел в ожидании здесь, в старом баре невдалеке от мастерской Уилли Брю. Гэбриел обещал дать подтверждение и разъяснить представленную Хойлом информацию, а Гэбриел, при всех его огрехах, обещаниями не кидается и слово свое держит.

Дверь служебки в заднем конце бара, чуть скрипнув, отворилась, и появился Гэбриел. По просьбе Луиса дверь для него держали открытой, и Нейт деликатно оставил посетителей в пустующем баре. Он был в курсе, что их лучше не беспокоить. Бар стал еще одной из негласных инвестиций Луиса. Местом встреч, а также хранения кое-каких «предметов первой необходимости» (на черный, так сказать, день): наличности, небольшого количества алмазов и крюгеррандов[43], а также пистолета с запасом патронов. Все это хранилось за полками в кабинете у Нейта в запертом мини-сейфе, шифр к которому знал только Луис. Такие гнездышки он держал в пяти местах по Нью-Йорку и Новой Англии. Из них про два, включая это, не знал даже Ангел.

Сев, Гэбриел взмахом руки затребовал у Нейта кофе. Оба сидели в молчании, пока не подоспел заказ и посетителей снова не оставили одних. Кофе Гэбриел прихлебнул, изящно оттопыривая от кружки мизинец. Старик всегда, насколько Луис его помнил, соблюдал куртуазный этикет, даже если при этом определялся с устранением кого-то с лица земли, будь то мужчина или женщина.

– Я жду ваших слов, – первым произнес Луис.

– Двенадцатого числа исчез Баллантайн, – неуютно поерзав, сказал Гэбриел. – Он находился под следствием Комиссии по ценным бумагам. Все его фонды собирались заморозить. Кто-то, видимо, выдал администрации детали инсайдерской торговли компаний, которые возглавлял Баллантайн. Ему грозил целый ряд обвинений. Предположительно, он скрывается или бежал от правосудия.

– Есть какие-то факты, говорящие об обратном?

– У Баллантайна жена и трое детей. Их всех опросили. Они в самом деле были растеряны и не смогли внятно объяснить его отсутствие. Сам он на связь с ними не выходил, его паспорт нашелся дома в ящике стола. В одном из стенных шкафов у Баллантайна был напольный сейф. Его жена шифром не располагала, во всяком случае она так сказала. Для вскрытия был получен судебный ордер. Внутри там оказалось почти сто тысяч долларов наличными, да еще векселей почти на вдвое большую сумму.

– Не такой уж пустячок, чтобы беглый бизнесмен мог его вот так запросто взять и забыть.

– В самом деле. Особенно такой совестливый, примерный семьянин, как мистер Баллантайн.

Горький сарказм брызгал из слов Гэбриела, как яд из гадюки.

– Слишком чистый, чтобы быть чистым?

– В Адирондакских горах у Баллантайна был дом, купленный через одну из его фирм. Предположительно местечко, где он ублажал своих клиентов. И себя, понятно, тоже не забывал.

– Ублажителя нашли?

– Проститутка, из топ-моделей. Ей, похоже, посоветовали держать язык за зубами, хотя она сама знала не так уж много. Пришли люди, забрали Баллантайна. Ее оставили.

– О том, что он исчез, вы знали уже до того, как я вас попросил во все это вникнуть?

Взгляд Луиса Гэбриел выдержал, хотя не без преднамеренного усилия.

– Я не отслеживаю деятельность всех и каждого, даже из моих бывших клиентов.

– Ой неправда.

– Не совсем, конечно, – вильнул Гэбриел, – но тем не менее. Кое-кто остается в моем поле зрения, и на это есть свои причины, но других я в самом деле отпускаю. Баллантайном я особо не озабочивался. Кто он такой? Посредник, только и всего. Он меня использовал. Я его при случае тоже, но ведь и многие другие. Уж ты-то должен знать, как такие дела делаются.

– Верно. Именно поэтому я и пытаюсь вычислить, сколько вы от меня скрываете.

Впервые с момента своего появления Гэбриел улыбнулся:

– Мы все нуждаемся в секретах. В том числе и ты.

– А Кандич – он был одним из ваших?

– Нет. С твоим уходом эта сфера перестала меня интересовать. Сейчас выросла уже абсолютно новая порода наймитов, кое-кто из этих типов – ветераны конфликтов в Чечне и Боснии. Военные преступники. Половина из них в бегах от ООН, другая бегает от собственного народа. Кандич бегал от обоих. Раньше он служил в «Скорпионах» – подразделении сербской полиции, причастной к зверствам на Балканах, – но, похоже, шлейф темных дел возник у него еще задолго до того, как он начал убивать стариков в Косово. А когда ветер сменился, сдал своих бывших товарищей мусульманам и перебрался сюда. Как он умудрился получить ангажемент у Хойла, я еще досконально не выяснил.

– Ну и как, был от него толк?

– Я уверен, что он притащил кучу рекомендаций.

– Хотелось бы взглянуть на источники. Хотя там, видимо, не указано, что у него мания совать под нож свою голову. Это все, что вы для меня принесли?

– В основном.

В целом Хойл на аудиенции подтвердил то, что до этого поведал Гэбриелу Милтон: нити ведут к Лихагену. Сейчас Гэбриел рассказывал, что именно ему известно о человеке по имени Кайл Бентон и что его связывает с Лихагеном и одним из людей, схвативших пулю возле дома Луиса. Но при этом старик не говорил, как давно он знал о Бентоне.

– Остальное в процессе поиска, – завершил Гэбриел свой рассказ. – На эти вещи требуется время.

– Сколько?

– Несколько дней, не более. Ты поверил всему, что сказал тебе Хойл?

– Я видел голову в банке, а еще девицу, которую жрут свиньи. И то и другое вполне реалистично. Вы знали, что Лютер Бергер был на самом деле Джоном Лихагеном?

– Да.

– А мне почему-то не сказали.

– Думаешь, это бы что-то изменило?

– В ту пору нет, – не стал цепляться Луис. – А вообще вы знали, кто его отец?

– В принципе да, был в курсе. Он весь состоял из противоречий: бандюган из глубинки и одновременно ловкий бизнесмен. Неотесанный мужлан, но умен и пронырлив. Скотовод и сутенер, но при этом с акциями престижных компаний, да еще с шахтами в придачу. Насильник и торговец женщинами, но любящий отец своих сыновей. Сферам, где вращались мы с тобой, он угрозы не представлял. Сейчас у него рак легких, печени и селезенки. Не может даже самостоятельно дышать. Фактически прикован к дому, к кровати, но иногда устраивает себе экскурсии по своим владениям на инвалидной коляске, чтоб хотя бы ощутить свежий воздух на лице. И проблема, думается мне, вот в чем. Хойл в своем подозрении, похоже, прав: если Лихаген пошел на нас, то он не отстанет и от тебя, потому что ему нечего терять. Он захочет, чтобы ты умер раньше, чем он.

– А его вражда с Хойлом?

– Насколько знаю я, вражда действительно есть. Они с ним давние соперники по бизнесу, а когда-то были еще и соперниками в любви. Та женщина выбрала Лихагена и родила ему двоих сыновей. А умерла от рака, и кажется, примерно от той же его разновидности, что сейчас доканывает самого Лихагена. Их с Хойлом антагонизм хорошо известен, хотя истинные его корни, по всей видимости, теряются в прошлом.

– А его сын, по-вашему, заслуживал смерти?

– Знаешь, – с грустноватой лукавинкой поглядел Гэбриел, – в деле ты мне больше импонировал, когда не был таким чистоплюем.

– Это не ответ на вопрос.

Гэбриел поднял руки: дескать, твоя взяла.

– Что значит «заслуживал», «не заслуживал»? Сын не так чтобы отличался от отца. Грехов у него было меньше, но это лишь в силу возраста, а не норова Верующие говорят: для проклятия достаточно одного греха. Если так, то он был проклят уже сотню раз. С гаком.

На секунду черты Луиса, обычно такие бесстрастные, неуловимо изменились. В них проглянула усталость. Гэбриел это изменение заметил, но вслух ничего не сказал. Между тем в эту секунду его мнение о своем протеже изменилось. Втайне он, честно признаться, лелеял надежду, что из Луиса еще можно будет опять извлечь пользу. Рука у него мастерская, набитая на ремесле убийства, однако чтобы вся эта бритвенная отточенность сохранялась, необходима жертвенность. Иными словами, все то, что именуется совестью, состраданием, человечностью, требуется класть на алтарь ремесла в холодном и безжизненном виде. Но в душе Луиса от этих чувств что-то неизменно оставалось. Более того, за истекшее десятилетие это «что-то» (приличие, что ли) укоренилось и разрослось. Вместе с тем и Гэбриел, видимо, перестал заглушать свои естественные чувства к бывшему воспитаннику покровом прагматизма. И нынче он определенно поспособствует ему в одном последнем деле, а затем их отношения подойдут к однозначному, безоговорочному концу. В Луисе теперь слишком много слабости, чтобы идти на риск и оставлять их линии связи открытыми.

Слабость подобна вирусу: она сама собой передается от носителя к носителю, от системы к системе. В различные периоды своей жизни и работы Гэбриел выжил благодаря комбинации удачи, безжалостности и способности улавливать в людях изъяны. И прожить он планировал еще много-много лет. Работа поддерживала внутри него молодость. Без этих своих «развлечений» он бы уже завял и умер, во всяком случае так ему иногда казалось. При этом Гэбриелу, несмотря не все его таланты и инстинкты выживания, не хватало знания самого себя, чтобы понять: внутри себя он завял уже давным-давно.

– А что там Блисс? – задал вопрос Луис.

– Пока ничего не слышно.

– В тот день, когда мы устранили сына Лихагена, за рулем сидел Детка Билли.

– Я в курсе.

– Теперь его нет. Исчез и Баллантайн – по словам Хойла, убит. Если все эти убийства связаны с Лихагеном, то остаемся только мы с вами.

– Что ж. Тогда чем скорее мы все это дело подчистим, тем у нас больше оснований быть довольными, – подытожил Гэбриел, вставая. – Когда будет что еще сказать, я выйду на связь. Тогда ты и сможешь окончательно определиться с решением.

Ушел он тем же путем, что и явился. Луис остался сидеть, размышляя над всем сказанным. Информации теперь больше, чем на момент их встречи, хотя в целом все еще недостаточно.

* * *

Со своей приступки на гаражной крыше Ангел молча наблюдал за продвижением Гэбриела. Вот зловещий старикан добрел до конца проулка, вот остановился на развилке улицы и огляделся, словно в нерешительности, куда потянут ноги, направо или налево. Мимо неторопливо ехал старенький «Бронко» с номерами другого штата. Вот автомобиль притормозил, и в темноте салона дрогнули острые короткие вспышки. Старик согнулся, а из его спины вырвались какие-то клочья на темных струях – куски плоти и одежды, вырванные пулями. Тело плавно, в согбенной позе опустилось на брусчатку, а вокруг начала расплываться вишнево-красная лужа. И вместе с тем, как она ширилась, из холодеющего тела с каждым неверным ударом сердца истекала жизнь…

Ангел потрясенно, хотя и без огорчения, смотрел.

* * *

– Он будет жить. Еще какое-то время.

Луис с Ангелом находились у себя на квартире. Дело было под вечер. Звонок поступил Луису – Ангел не знал, от кого, а спрашивать не стал. Он лишь выслушал, что ему потом пересказал сам Луис.

– Живуч, старый ублюдок, – произнес Ангел. Тепла в его голосе не было, и от Луиса это не укрылось. – Если б ему было надо, он бы послал тебя на смерть, даже глазом не моргнув.

– Почему же, – возразил Луис. – Разок бы, наверное, все же моргнул.

Он стоял у окна, и его лицо отражалось в стекле. Ангел, сам по себе покалеченный жизнью, горестно размышлял, насколько увечней в ней, должно быть, оказывается его любимый человек, если он по-прежнему испытывает сердечную привязанность к такой твари, как Гэбриел. Может, оно и впрямь так: все сыновья любят своих отцов, неважно, какие ужасные вещи те с ними вытворяли в детстве. Во всех нас есть некая часть, которая извечно чувствует себя в долгу перед теми, чьими трудами мы появились на свет. Ангел, если на то пошло, и сам рыдал, когда до него дошла весть о смерти его отца. А папаша, между прочим, за бухло не чурался сдавать своего сынишку в аренду педофилам и всякой похотливой сволочи. И слезы Ангела, как видно, были тем горше от сожаления обо всем том, чем его отец не был, как о том, чем был.

– Если Хойл прав, – рассудил Луис, – то Лихаген выцепил-таки Баллантайна. Может, тот и сдал ему Гэбриела.

– А ведь он всегда был такой осторожный, – с сомнением покачал головой Ангел. – Со всех сторон себя защищал, обкладывал.

– Обкладывать-то обкладывал, да только они друг друга знали. Между Баллантайном и Гэбриелом существовал всего один слой, один буфер защиты. Похоже, Лихаген под него подкопался и оттуда смог нанести удар.

– Так что теперь? – коротко спросил Ангел.

– Возвращаемся к Хойлу, и затем я прикончу Лихагена. Иначе это все не остановится.

– Ты идешь на это ради себя или ради Гэбриела?

– Не вижу разницы, – отмахнулся Луис.

Находись сейчас здесь старик Гэбриел, он бы, наверное, углядел что-то от своего прежнего Луиса – излюбленного питомца, выпестованного и наставленного на путь, осененный темным сиянием.

* * *

Бентон позвонил из будки на Рузвельт-авеню.

– Сделано, – доложил он.

Запястье и плечо немилосердно саднили (последнее как пить дать вновь начало кровоточить: чувствовались тепло и сырость). Если по уму, то, учитывая полученные в мастерской раны, не надо было брать на себя стрельбу по старику, но уж больно душа горела и хотелось поквитаться за тогдашнюю неудачу.

– Молодец, – сдержанно похвалил Майкл Лихаген. – Можешь теперь ехать домой.

Повесив трубку, он через зал прошел в спальню, где сейчас беззвучно спал отец. Постояв там минуту-другую, будить его сын не стал. Весть можно сообщить и тогда, когда отец проснется.

Майкл понятия не имел, что это на самом деле за старик. Баллантайн поведал о нем лишь в самых общих чертах. Достаточно того, что он вроде как имел отношение к убийству брата, а также знался с Луисом, который непосредственно лишил брата жизни. Это нападение – очередной стимул для Луиса зашевелиться, нанести удар, подставиться. Майкл наконец-то начинал понимать логику отца: кровь взывала о крови, и ее следует пролить там, где в тяжелом недреманном сне лежит в могиле не до конца отомщенный брат. Слушая отцовские разглагольствования, Майкл считал, что потенциальная угроза от Луиса и его партнера, если они все же зашевелятся, изрядно преувеличена, так что нет необходимости привлекать к делу еще и третью сторону – того охотника по имени Блисс, – но отца было не разубедить, и спор у них закончился, едва начавшись. Ладно, что толку упорствовать. К тому же деньги, да и в конечном итоге сама месть все равно отцовы. Майкл молчаливо смирился с навязчивыми желаниями своего старика, поскольку безмерно его любил. А когда тот умрет, все, что ему принадлежит, перейдет к сыну.

Так что Майкл Лихаген хотя и был пока лишь наследным принцем в ожидании престола, но своему старому деспоту хранил верность.

Глава 11

Хойла о своем прибытии напарники заранее не известили. Просто появились под вечер в вестибюле и сказали одному из дежурных проинформировать Симеона, что к мистеру Хойлу пришли визитеры. Охранника эта просьба, судя по всему, удивила не особо. Ангел рассудил так: учитывая, что Хойл живет в своей высотке безвылазно и отношения с внешним миром строит по собственному распорядку, секьюрити привыкли к потоку посетителей во внеурочные часы.

– Как вас представить? – спросил охранник.

Луис не ответил, а лишь встал под объектив ближайшей камеры, чтобы его было четко видно.

– Он, наверное, сам узнает, кто это, – сказал Ангел.

Звонок был сделан. Прошло три минуты, по ходу которых через вестибюль продефилировала привлекательная женщина в тесной черной юбке и белой блузке. Подошла и оценивающе, близко оглядела Луиса. Под ее взглядом Луис чуть заметно сменил позу, однако от Ангела это, само собой, не укрылось.

– Я видел: ты прихорашивался, – с тихой сварливостью углом рта заметил он.

– Да ну, больно надо.

– Нет, ты это делал. Вон и встал прямее. Ведешь себя как жиголо. Ты что, уже и не гей?

Неподалеку открылись двери в приватный лифт, и охранник жестом пригласил войти. Ангел с Луисом направились к кабине.

– Мужчине нравится, когда его оценивают по достоинству, – пожал на ходу плечами Луис.

– Вот-вот, мужчине. Мне кажется, ты уже начал сомневаться в своей ориентации.

– У меня глаз на красоту, – держал оборону Луис. – У нее, видимо, тоже.

– Кто б сомневался. – Ангел хмыкнул. – Но она никогда не полюбит тебя так, как ты.

– Любовь – бремя, – буркнул Луис в момент закрывания дверей.

– Кто б говорил. И кому.

В фойе на входе в пентхаус напарников встречал один лишь Симеон, в черных брюках и черной рубашке с длинным рукавом. На сей раз пистолет при нем был виден невооруженным взглядом: «Смит-Вессон‑5906» в стильной кожаной кобуре.

– Ого, – выказал интерес Луис. – Заказной?

– Из Мэриленда, – ответил Симеон. – Рожки малость подпилены.

Гладким и быстрым движением он выхватил оружие и уставил его так, что стали видны места, где были зашлифованы острые грани: на переднем и заднем прицелах, кромках магазина, выступе спусковой скобы и ударнике. Демонстрация имела вид откровенного и, признаться, слегка неожиданного бахвальства, которое с таким человеком как-то не вязалось. Также это было своего рода предостережение: гости прибыли вне графика, да к тому же в поздний час. Симеон, понятное дело, относился к таким визитам настороженно.

Оружие он сунул обратно в кобуру, а затем жестом чуть ли не свойским предложил войти. Луис с Ангелом вновь очутились в комнате с видом на бассейн. На этот раз зыбкий узор бликов на стене был каким-то рваным и суматошным, а по доносящимся всплескам можно было сделать вывод, что там кто-то купается. Подойдя к стеклянной стене, Ангел увидел, как воду разрезает баттерфляем Хойл.

– Он, наверное, любитель поплавать? – спросил Ангел у Симеона.

– По утрам и вечерам, – ответил тот.

– А еще в бассейн он кого-нибудь пускает?

– Нет.

– Видно, не любитель делиться.

– Он делится информацией, – сказал Симеон. – В частности, с вами.

– А, ну да. Просто кладезь знания.

Ангел повернулся и присоединился к Луису у того же самого столика, за которым они с Хойлом на этой неделе уже сидели. Симеон встал неподалеку, чтобы напарники открыто видели его, а он открыто видел их.

– Как вы оказались в прислуге у этого парня? – спросил после затяжной паузы Луис. В этот момент плеск в бассейне стих. – Не может быть, чтобы вы здесь на полную реализовали свой талант: сидите сиднем с этим добровольным затворником.

– Он хорошо платит.

– И это все?

– Вы сами служите?

– Нет.

– Тогда вам не понять. Хорошая плата покрывает многие грехи.

– Ему что, приходится покрывать много грехов?

– Кто его знает. Может, и да. По большому счету все мы грешники.

– Пожалуй. И все-таки: вы же морпех, и вы тут заржавеете, с грехами или без.

– Я упражняюсь.

– Это не одно и то же.

Было видно, как Симеон чуток покривился.

– Вы намекаете, что мои навыки скоро могут мне понадобиться?

– Нет. Просто говорю: легко эти вещи воспринимать как должное. Но если не держать боевой формы, то когда вдруг хватишься, их может там не оказаться.

– Этого знать не дано, пока не грянет срок.

– Что верно, то верно, – с ленцой произнес Луис.

Ангел смежил веки и вздохнул. Тестостерона в комнате витало столько, что даже на парике все волосья встанут дыбом. Еще один шажок, и начнется армрестлинг. В эту секунду вошел Хойл, в белом халате и шлепанцах. На ходу он сушил полотенцем волосы, не разлучаясь при этом со своими всенепременными белыми перчатками.

– Рад-рад, что вы вернулись, – нараспев приветствовал он. – Лучше бы, конечно, при более радужных обстоятельствах. Как там ваш… – Судя по всему, Николас подыскивал слово, которое бы точней описало Гэбриела, но, не найдя, докончил: – Друг?

– Пристрелен, – односложно ответил Луис.

– Это я уже понял, – кивнул Хойл. – Тем не менее признателен за констатацию факта.

Он сел напротив гостей, а скомканное влажное полотенце сунул Симеону. Тот как мог себя сдержал: еще бы, так быть приниженным, до уровня мальчика-подтиральщика, тем более перед Луисом.

– Я полагаю, причина вашего возврата – нападение на Гэбриела. Лихаген вас дразнит, а также пытается наказать еще одного из тех, кого считает повинным в смерти своего сына.

– Вы как-то очень уж уверены, что его увалил именно Лихаген, – заметил Луис.

– Ну а кому еще? Больше ни у кого не хватит ни дерзости, ни глупости напасть на человека уровня Гэбриела. В его связях я уверен досконально. Двинуться на него – верх безрассудства, если только тому пропащему человеку нечего терять.

Луис был вынужден согласиться. В кругах, где вращался Гэбриел, бытовало негласное правило: поставщик рабсилы не в ответе за свершившееся, когда сила уже применена. Но помнилось и описание Гэбриелом Лихагена: уже не жилец, полутруп, одержимый жаждой отомстить прежде, чем жизнь уйдет из него окончательно.

– Итак, – подвел черту Хойл. – Давайте начистоту. Вы, вероятно, опасаетесь, нет ли в этих апартаментах прослушки и не окажутся ли ваши слова частично или полностью переданы в соответствующие органы. Заявляю вам со всей ответственностью: «жучков» здесь нет, все чисто, а сам я нисколько не заинтересован привлекать ко всему этому делу закон. Я хочу, чтобы вы убили Артура Лихагена. Для того чтобы это произошло, я берусь предоставлять вам всю имеющуюся у меня информацию, а ваша работа будет достойно оплачена.

Хойл степенно кивнул Симеону. На свет появилась папка, которую Николас, взяв и побаюкав в руках, бережно опустил перед гостями на стол.

– Вот. Здесь все, что у меня есть на Лихагена, – сказал он. – Во всяком случае все то, что, по моему мнению, может оказаться для вас полезным.

Луис раскрыл папку. Листая ее содержимое, он убеждался, что часть материала фактически совпадает с его собственными сведениями, но многое здесь было и откровенно новым. Стопки убористо напечатанных страниц о семейной истории Лихагенов, их бизнес-интересах и предприятиях, из которых некоторые, судя по копиям полицейских протоколов и бумаг с грифом прокуратуры, явно криминального характера. Дальше шли фотографии внушительного особняка, спутниковые фотоснимки лесов и дорог, местные карты. А довершало все это фото тучного, стремительно лысеющего мужчины с рыхлым свиным подбородком и дряблыми брыльями, ниспадающими на пухлую грудь. Мужчина был в черном костюме с рубашкой без воротника. Остатки волос топорщились неопрятной паклей. Острыми буравчиками смотрелись на мясистом лице темные поросячьи глаза.

– Это сам Лихаген, – уточнил Хойл. – Фото пятилетней давности. Подозреваю, что рак с тех пор сильно изменил его внешность.

Николас потянулся к одному из спутниковых снимков и указал на белый кирпич по центру:

– Это их главный особняк. Здесь живет Лихаген со своим сыном. У него есть нянька, живет тут же в смежной пристройке, у нее квартирка. В полукилометре к западу, может чуть дальше, – Хойл ухватил еще один снимок и поместил рядом с первым, – у них загоны для скота. Лихаген одно время держал стадо эрширских коров.

– Но эта земля не годится под выпас, – заметил Луис.

– Лихагену это было неважно. Ему нравилась сама идея ощущать себя скотоводом. Заводчиком. Для этого он вырубил под пастбище ближний лесок, а также использовал земли, где деревья повалило бурей. Видимо, он млел, мня себя эдаким сельским джентльменом. Благородным фермером.

– А где скот теперь? – поинтересовался Ангел.

– С месяц назад послан на бойню. Коровы-то его: не мог же он допустить, чтобы они пережили своего хозяина.

– А это что? – Луис указал на серию фотографий какого-то небольшого промышленного предприятия, с подобием городка неподалеку.

На ряде снимков снизу виднелась тонкая прямая линия: узкоколейка.

– Это Уинслоу, – пояснил Хойл, раскладывая перед Луисом и Ангелом две стандартных карты местности. – Приглядитесь внимательней. Видите между ними различие?

На одной из карт Уинслоу был четко обозначен, на другой этого городка не было вообще. Ангел поделился замеченным.

– Все верно, – подтвердил Хойл. – Первая карта еще из семидесятых. Второй всего один-два года. Уинслоу больше не существует. Там никто не живет. А раньше возле городка была шахта по добыче талька – ее и можно видеть на некоторых фотоснимках, справа. Шахта принадлежала семейству Лихагенов, но в восьмидесятых была закрыта из-за нерентабельности. Люди начали уезжать, и тогда Лихаген взялся скупать освободившиеся участки. Тех, кто не хотел съезжать, принуждали. Нет-нет, он им платил – пусть и сущие гроши, но внешне все выглядело пристойно. Ну а тем, кто упрямился, давал понять, что будет, если они сдуру останутся. Теперь там к северо-востоку от особняка Лихагена сплошь частные владения. Вам, кстати, что-нибудь известно о добывании талька?

– Нет, – качнул головой Луис.

– Скверное это дело. Рабочие здесь в шахтах не были защищены от пыли тремолитового асбеста. Для многих добывающих компаний не секрет, что тальк содержит в себе примеси асбеста. Знали это и Лихагены, но предпочли не информировать своих работников ни о наличии асбеста в своих шахтах, ни о связанных с ним болезнях. А их целый букет: рубцевание легких, силикоз, случаи мезотелиомы – разновидность рака, вызываемая как раз асбестом. Даже у тех здесь, кто не был связан с добычей напрямую, стали появляться проблемы с легкими. Лихагены отпирались тем, что отрицали наличие в промышленном тальке асбеста, который таит в себе угрозу рака. Иными словами, лгали. А ведь их продукция шла на изготовление в том числе детских карандашей и цветных мелков. А вы догадываетесь, что ребятня делает со своими карандашами и мелками? Совершенно верно, сует их в рот.

– При всем уважении к вам, – вмешался Луис, – какое это имеет отношение к нашему вопросу?

– Это к вопросу о том, как Лихаген сподобился опустошить Уинслоу. Тамошним жителям, которые считай что поголовно были подвязаны к работе на шахтах, он предлагал решить проблему деньгами. Эти взаимозачеты надежно страховали Лихагена и его потомков от любых будущих разбирательств. Он фактически пригвождал людей к стенке. Получаемые ими суммы были смехотворны – в любом случае гораздо меньше тех, которые они могли бы вытребовать через суд. Впрочем, это происходилоеще в восьмидесятых. Думаю, люди тогда даже и не знали, отчего их одолевают хвори, а многие из них умерли еще до того, как через десяток с лишним лет в суд стали поступать первые исковые заявления. Вот такой он делец, этот Лихаген. Если вдуматься, то есть некая ирония в том, что его нынешние метастазы, вероятно, берут начало в тех самых шахтах, которые его обогатили. Они же свели в могилу и его жену, – при слове «жена» Хойл чуть заметно поморщился, – а теперь вот добивают его.

Хойл отыскал еще одну карту, на этот раз с фарватером какой-то реки.

– Опустошив город, Лихаген по каким-то надуманным основаниям, якобы из соображений экологии, добился разрешения перенаправить русло местной речки Рубо. Этот маневр позволил ему фактически превратить ее в ров, отрезающий его владения. Через Рубо на его земли ведут лишь две дороги. За особняком Лихагена находится еще и озеро Павшего Лося, так что тыл у него тоже огражден водой. Дно озера он усеял валунами и проволокой, чтобы с того направления к его дому никто не мог подобраться, и теперь единственный доступ – это по двум мостам через речушку.

Николас указал мосты на карте, а траекторию расходящихся от них дорог обозначил пальцем. Получалась как бы опрокинутая воронка, рассеченная в четырех точках двумя внутренними дорогами, идущими через владения параллельно восточному берегу озера.

– За ними ведется наблюдение? – спросил Ангел.

– Не постоянно, но рядом там стоят дома. Некоторые из них Лихаген сдает семьям, что раньше присматривали за его скотом, или тем, кто работает на его землях. Еще пара принадлежит старожилам, с которыми он сторговался: они не лезут в его дела, а он не гонит их с насиженных мест – за бонус, само собой. Они в основном на северной дороге. Южная поспокойнее. На машине в принципе можно по любой из них подъехать довольно близко к его гнезду – по южной, опять-таки, надежней, – но если сработает сигнализация, то оба моста закрываются прежде, чем любой нарушитель сумеет ускользнуть.

– Сколько у Лихагена людей?

– Вблизи него примерно с дюжину. На территории они поддерживают меж собой связь по рации. Частотный диапазон хороший, надежный. Кое-кто из них успел посидеть, а остальные так, просто местная братва.

– Вы так думаете? – спросил Ангел.

– Лихаген – затворник, как и я. Таким его сделала болезнь. Из того немногого, что мне известно о его нынешнем положении, богатство обошлось ему большой ценой. – Хойл отыскал еще одно фото. – А вот это его сын и наследник Майкл.

Наследнику уже перевалило за сорок. В глазах определенно что-то от Лихагена-старшего, хотя весил он существенно меньше. На нем были джинсы и клетчатая рубашка, а в руках красовалась охотничья винтовка. В ногах у Майкла примостился здоровенный кобель; лежащая на бревне морда смотрела в камеру. Луису вспомнился убитый им в Сан-Антонио брат Майкла, Джонни Ли. У него сходства с отцом было заметно больше.

– Этот снимок совсем свежий, – прокомментировал Хойл. – Майкл присматривает за всеми бизнес-делами своего отца, законными и не очень. Он – связующее звено между семьей и внешним миром. По сравнению с отцом сын, можно сказать, бонвиван, хотя, по обычным меркам, тоже почти такой же затворник. Из семейных владений вылезает пару раз в год. Визитеры обычно приезжают к нему сами.

– Включая вашу дочь, – со значением заметил Луис.

– Да. – По лицу Николаса пробежала тень. – Убить Майкла тоже бы неплохо. За него я заплачу дополнительно.

Луис распрямил спину. Рядом с ним притих Ангел.

– Я никогда не создавал видимости, что все это будет легко, – посмотрел Хойл. – Если бы этот вопрос я мог решить, не выходя за пределы своего круга, я бы это сделал. Но мне показалось, что у нас теперь общий интерес поставить на Лихагене крест и что вы сумеете преуспеть там, где другие потерпели неудачу.

– Это все, что у вас для нас есть? – задал вопрос Луис.

– Да, все, что могло бы оказаться полезным.

– Вы нам так и не сказали, из-за чего у вас с Лихагеном началась вражда, – напомнил Ангел.

– Он похитил у меня жену, – ответил Хойл. – Точнее, женщину, которая могла бы ею стать. Он ее украл, и она из-за этого умерла. Она работала на шахте, помогала по бумажной части. Лихаген, видимо, считал, что ей не мешало бы отрабатывать свое содержание.

– То есть у вас все вышло из-за женщины? – переспросил Ангел.

– Мы с Лихагеном соперники во многом. Я неоднократно одерживал над ним верх. А между тем я все сильнее отдалялся от женщины, которую любил. И ее уход к Лихагену был способом отплатить мне за это. К тому же, надо сказать, внешне он не всегда был таким отталкивающим. Он много лет болел, еще до того, как у него нашли рак. Его вес – это все от лекарств.

– Так, значит, ваша женщина ушла к Лихагену и…

– И умерла, – докончил Хойл. – Тогда я в отместку предпринял усилия, чтобы его разорить: выложил о нем информацию его конкурентам, криминалитету. Он не остался в долгу. Я снова отомстил. Так мы постепенно и оказались там, где находимся, каждый запершись в своей крепости, питая друг к другу жгучую ненависть. Я хочу, чтобы это наконец закончилось. Дальше уже некуда: даже к больному и немощному, я испытываю к нему изнурительную зависть. Так что вот вам мое предложение. Убив его, вы получаете полмиллиона долларов и еще бонус в двести пятьдесят тысяч, если рядом с ним ляжет и сын. В виде жеста доброй воли я даю вам аванс – двести пятьдесят тысяч за отца и сто тысяч за сына. Остальное будет положено на депозит, с выплатой по завершении работы.

Фотоснимки и карты Хойл уложил обратно в папку, которую аккуратно пододвинул к Луису. После небольшого, секунду-другую, колебания Луис ее принял.

* * *

Звонок вырвал Майкла Лихагена из омута сна. Путаясь в полах халата, он неверной поступью пробрел к телефону и, осоловело помаргивая, взял трубку.

– Да? – сипло выдавил Майкл.

– Что ты наделал?

Этот голос Лихаген-младший узнал тотчас же. Остатки сна сдуло словно ледяным буранистым ветром.

– В смысле «наделал»?

– Тот старик. Как ты посмел? Кто дал тебе право поднимать на него руку?

От мертвенного спокойствия в голосе Блисса Майклу сводило живот.

– Право? Я сам себе дал право. Его имя нам назвал Баллантайн. Это он встречался с Луисом, согласовывал убийство моего брата. Дальше все пойдет по цепи. И обязательно приведет его сюда.

– Да, – сказал Блисс. – Приведет. Но так дела не делаются.

Голос его был отрешенным, как будто вся эта затея не вызывала у него не только энтузиазма, но вообще каких-либо эмоций. Сложно даже сказать, что у него на уме.

– Ты должен был сначала обсудить это со мной, – проскрежетал Блисс.

– Можно подумать, тебя так просто разыскать.

– Ну тогда дождаться, пока я сам тебе позвоню!

Теперь гнев в голосе Блисса слышался явственно. Просто мурашки по коже.

– Извини, – сказал Майкл. – Я не знал, что это окажется так, гм… проблемно.

– Да. – Слышно было, как Блисс делает протяжный вздох, чтобы успокоиться. – Знать ты не мог. Ну так знай другое: если след того нападения выведет на тебя, то тебе, скорей всего, придется отвечать. А потому будь готов к ответным мерам. Кое-кому твои закидоны могут не понравиться.

Майкл совершенно не мог взять в толк, о чем говорит ему Блисс. Отец добивался, чтобы все, так или иначе причастные к убийству Джонни Ли, были стерты с лица земли. Как это будет осуществляться, наследника не заботило; дальнейшие последствия тоже. Он был заинтересован лишь в конечном результате. Ждал, чтобы Блисс продолжил начатое.

– Обзвони своих людей в городишке. Пусть стягиваются. – Голос Блисса звучал теперь устало. – Все до единого. Ты меня понял?

– Уже едут.

– Хорошо. Кто стрелял в старика?

– Не думаю, что…

– Я задал тебе вопрос.

– Бентон. Стрелял Бентон.

– Бентон, – с легкой задумчивостью повторил Блисс, видимо, закладывая имя в память.

Майклу подумалось, не обрекает ли он таким образом Бентона на какие-то неприятности.

– А ты когда здесь будешь?

– Скоро, – скрипнул голосом Блисс. – Скоро…

Глава 12

Луис не сводил глаз с человека, лежащего внизу на больничной койке. Гэбриел выглядел еще мельче и старее, чем до этого, – таким дряхлым, что не сразу и узнаешь. Даже при свете дня он казался исхудалым до крайности, еще больше, чем накануне. Кожа была землисто-серой, с темно-желтыми пятнами в тех местах, где применялась мазь. Глаза ввалились в черно-лиловые впадины, напоминающие синяки боксера, которого, прижав к канатам ринга, долгое время полубесчувственного метелил противник. Дыхание слабое, едва уловимое. Прикрытые слоями примочек раны смотрелись как заклеенные бельма, под которыми кое-как теплилась рассосавшаяся по телу, уже убывающая жизненная сила. Будь Луис свидетелем той стрельбы, он бы, наверное, заметил, как она исходит, истекает из пулевых отверстий бледным облачком среди крови. Эта сила уже никогда не возвратится. Теперь она утрачена, а вместе с ней утрачена и некая сущностная часть Гэбриела. Если он и выживет, то прежним уже не будет. Гэбриэл из тех людей, что беспрерывно сражались со смертью долгие годы, неизменно наращивая темп этой борьбы. И вот теперь смерть в ней одолевает, и ее больше не поворотить вспять.

Ожидаемого полицейского присутствия возле старика не оказалось. Это поначалу насторожило, но вскоре Луис разглядел, что Гэбриела, по всей видимости, оберегают другие люди. В правом верхнем углу палаты находилась миниатюрная камера слежения, встроенная в интерьер то ли на постоянной основе, то ли специально для этого пациента. Безусловно, надзор через нее осуществлялся и за Луисом. Он ожидал, что кто-нибудь появится, но никого не было. Вероятно, сам факт, что его подпустили так близко к Гэбриелу, означал, что наблюдатели в курсе, кто этот посетитель. И если что, его всегда можно найти, благо местонахождение известно.

Луис коснулся ветхой руки Гэбриела – черное на сероватом. В жесте были нежность, сожаление, а вместе с тем на лице Луиса проступило и кое-что еще: что-то сродни ненависти.

«Ты меня создал, – подумал Луис. – Без тебя кем бы я стал?»

Сзади отворилась дверь. Было видно, как приближается сиделка – ее силуэт отражался на полированной стене за койкой Гэбриела.

– Сэр, вам пора уходить, – сказала она.

Луис в ответ чуть склонил голову и, подавшись вперед, нежно прикоснулся губами к щеке своего наставника, все равно что Иуда, обрекающий Спасителя на мученическую кончину. Луис был безотцовщиной, и вместе с тем отцов у него было множество. Гэбриел являлся одним из них, и Луису еще предстояло изыскать способ простить ему все им содеянное.

* * *

Милтон стоял в небольшом кабинете в нескольких шагах от палаты Гэбриела. На двери была табличка с надписью «Персонал», а за ней находились письменный стол, два стула и набор оборудования, позволяющий делать аудио- и видеозапись наблюдения. У правоохранителей это место называлось «Вспомогательная сестринская станция», или «Вспомсест», – ресурс общего пользования, теоретически доступный всем агентствам по предварительной заявке. На самом же деле станция предоставлялась в пользование лишь по жесткой иерархии, а Милтон правил ею, как петух на птичьем дворе. Сейчас он стоял у экрана в сопровождении двух вооруженных агентов, бдительно следящих за тем, как Луис выходит из палаты, а дверь за ним бесшумно закрывает сиделка.

– Боевая тревога, сэр?

– Отставить, – вслед за нелегкой паузой ответил Милтон. – Пусть уходит.

* * *

Напарники стояли в офисе Луиса, возле разбросанных по столу хойловских бумаг и карт. Личные замечания и наблюдения Луиса были приписаны красной ручкой. В таком виде вся информация представала последний раз. По окончании обсуждения все это будет уничтожено: разорвано на мелкие клочки, а затем сожжено. Здесь же на стуле лежали свежие карты, а также копии фотографий и спутниковых снимков, предназначенные для показа остальным.

– Сколько? – осведомился Луис.

– Чтобы сделать работу или сделать ее как надо?

– Сделать как надо.

– Как минимум шестнадцать. По двое на каждый мост, может, и того больше. Четверо в городке для прикрытия. Две четверки для подхода к участку по местности. А еще, если б мы жили в идеальном мире, жопастый вертолет, чтобы всех забрать под конец. Сотовой связи так глубоко в горах нет. Деревья и угол наклона подсказывают: рации там тоже без пользы.

– А спутниковые телефоны?

– Ага, а еще письмо с признанием копам в придачу.

Ангел пожал плечами: за спрос по сусалам не хлещут.

– Ну так сколько набирается?

– Десять, включая нас с тобой.

– Можно подключить Паркера. Стало бы одиннадцать.

Луис покачал головой:

– Мы эту кашу заварили, нам и расхлебывать. Давай-ка посчитаем, какой у нас расклад.

Он поднял со стола четыре снимка особняка Лихагена с разной степенью увеличения и разложил рядком, сличая углы, открытые точки доступа, сильные и слабые стороны.

Ангел отошел в сторонку, давая напарнику сосредоточиться.

Оба понимали: вообще-то так дела не делаются. Если подходить с умом, то необходимы дополнительные проверки, недели (если не месяц) подготовки, альтернативные тактики подхода и отхода, а у них ничего этого нет. С одной стороны, понятно: ситуация экстренная. Друзья, их собственный дом – все находится под прицелом. Серьезно ранен Гэбриел. Даже без предоставленной Хойлом информации ясно: действующий против них человек настроен крайне решительно и на попятную ни в коей мере не пойдет. Он будет с тупой решимостью делать все новые и новые броски, пока не добьется своего, а в итоге рискуют все близкие к Ангелу с Луисом люди.

Как и в большинстве нюансов, что касались их обоих, именно Ангел отличался большей восприимчивостью и пониманием подспудных мотивов, способностью инстинктивно вживаться в чувства других. Несмотря на все, что оставалось сокрытым в партнере, Ангел на свой манер подстраивался под его ритмы, способ мыслить и рассуждать – что, по его тайному мнению, в их отношениях чуждо Луису.

Для человека, столь долго обитающего в сером, лишенном морали и совести мире, Луис был абсолютно в ладу с его черно-белым спектром. Он не подвержен болезненному самоанализу, а если и проводил его, то затем тут же, одним движением отбрасывал, словно выступал совершенно сторонним наблюдателем своих собственных просчетов и неудач. Иногда Ангел задумывался, не следствие ли это избранного Луисом образа жизни. По его подозрению, это, судя по всему, совокупный аспект сущности Луиса – такая же неотъемлемая его часть, как цвет кожи и сексуальность. Нечто вытравленное в его сознании еще до того, как он покинул материнскую утробу, и постепенно утвердившееся в нем по мере взросления. Гэбриел лишь выявил в подопечном эту предрасположенность и довел до нужной кондиции.

Но теперь своего требовали обстоятельства, и Луис в каком-то смысле снова служил Гэбриелу, только на этот раз как мститель. Проблема в том, что его жажда действовать, наносить удары, выпускать скопленную энергию не лучшим образом сказывалась на его осторожности. На Лихагена они выдвигались с излишней быстротой. В их информированности чересчур много зазоров; слишком много сторон выставлено без надлежащей защиты.

И тогда Ангел нарушил непреложное правило. Он поверил свои мысли кое-кому из посторонних. Разумеется, не все, но достаточно для того, чтобы если дело начнет сыпаться, то концы окажутся наружи и станет в принципе ясно, кого и где искать, а также с кого спрашивать.

Тем вечером напарники ужинали в «Ривере» на Амстердам-авеню. Ужин был тихий и скромный, даже по их меркам. После этого зашли принять по пивку в «Питс»: офисная публика уже успела рассосаться вместе с бесплатной закусью, а из оставшейся половина смотрела по экрану, как «Келтик» шумно, но тщетно пытается разделаться с «Никсом». Ангел забавы ради взялся вести подсчет людей, пользующихся дезинфицирующим средством, и бросил это занятие, когда число начало угрожающе переваливать за второй десяток.

Дезинфектант для рук: остается лишь диву даваться, к чему идет этот город. В целом логика ясна: не все, кто ездит на метро, безупречно чисты. Ангел и сам порой езживал на такси, после чего ему назавтра приходилось отдавать одежду в чистку для того лишь, чтобы избавиться от вони. Но в самом деле, нельзя же всерьез полагать, что решением проблемы может быть бутылек мягкого дезинфектанта для рук. Какая наивность! Да в этом городе плодится такое, что переживет и ядерный катаклизм. Если думаете, что речь идет только о тараканах, то ошибаетесь. Ангел где-то вычитал, что в канале Гоуанус недавно обнаружили вирус гонореи. Если вдуматься, то, в общем-то, мало удивительного. Единственное, что из Гоуануса нельзя выудить, так это рыбу – во всяком случае, такую, какую можно съесть и протянуть после этого на свете еще хотя бы день-два. Но как же грязен должен быть отрезок водоема, что в нем можно подхватить социальное (читай венерическое) заболевание!

Обычно Ангел делился такими своими мыслями с партнером, но Луис сейчас витал явно не здесь – глаза вроде как на экране, а мысли одержимы совсем другой игрой. Ангел допил свое пиво. У Луиса стакан был все еще наполовину полон, но в Гоуанусе жизни было куда больше, чем в нем.

– Ну что, закончили? – подал голос Ангел.

– А, ну да, – кивнул Луис.

– Можно, если хочешь, досмотреть игру.

– Где ты здесь нашел игру? – лениво хмыкнул Луис, поведя глазами на экран.

– Ну, где-то ж она должна быть.

– Ну да, где-то же.

Напарники бок о бок двинулись по залитым ярким светом улицам – вместе, но при этом порознь. Возле бара на углу Семьдесят пятой ребята-морпехи зычно окликали фланирующих мимо молодых женщин: на губах улыбки, а глаза так и впиваются. У одного морячка в дверях бара во рту торчала незажженная сигарета. Он тщетно охлопывал себя по карманам, нащупывая там зажигалку или спички, и тут, подняв глаза, увидел приближающихся Ангела с Луисом.

– Мужики, огоньку не найдется? – спросил он.

Луис полез в карман и вынул медную «Зиппо». Мужчина, в его понимании, должен неразлучно иметь при себе две вещи: зажигалку и ствол. Со звонким щелчком Луис зажег «Зиппо», и морячок, машинально загородив огонек левой ладонью, прикурил.

– Благодарю, – сказал он.

– Да нет проблем, – ответил Луис.

– Откуда сам-то будешь? – поинтересовался Ангел.

– Из Айовы.

– Йяу. Чем вообще кто-то из Айовы может заниматься в морфлоте?

– Да вот, океан поглядеть как-то тянуло, – пожал плечами морпех.

– Это да, – кивнул Ангел. – С океаном в Айове небогато. Ну что, нагляделся уже?

Морпех отвел глаза.

– Нагляделся, блин, уже так, что скоро носом хлынет. На всю оставшуюся жизнь.

Он глубоко затянулся и притопнул носком начищенного сапога по тротуарной плитке.

– Во-во, суша, – подсказал Ангел. – Терра фирма.

– Аминь. Спасибо за прикурку.

– Не за что, – сказал Луис, и они с Ангелом двинулись дальше.

– И зачем, интересно, кого-то тянет в морскую пехоту? – вздохнул Ангел.

– Да хрен бы их знал. Айова. Парень, видно, с детства море только на фотках и видел. И решил, что оно создано для него. Мечтатели. Грезят наяву и забывают, что иногда не мешает и просыпаться.

С этой секунды их молчание стало более приязненным, чем ранее, а Ангел внутренне примирился с тем, что происходит, потому что тоже был мечтателем.

Часть II

Жатвы много, а делателей мало.

Евангелие от Матфея – 9. 37

Глава 13

Собрание проходило в одном из приватных обеденных залов закрытого клуба между Парк- и Мэдисон-авеню, в претенциозной близости от самой свежей экспозиции музея Гуггенхайма. Никакой таблички или надписи на дверях с указанием сути мероприятия – по-видимому, просто из-за отсутствия необходимости. Те, кто нуждался в координатах места встречи, располагали ими уже заранее. При этом даже случайный наблюдатель сделал бы вывод, что место это с претензией на эксклюзивность: если вам требуется разъяснение, что именно здесь за собрание, значит, вам здесь и делать нечего, поскольку ответ, если и прозвучит, совершенно ничего вам не даст.

В точности специфику клуба истолковать было непросто. Возник он уже несколько позже существующих элитарных местечек в этой части города, хотя сказать, что у него совсем уж нет никакой истории, все-таки было бы несправедливо. Из-за своей относительной молодости это заведение никогда не отвергало перспективных кандидатов по признаку расы, пола или вероисповедания. Не было козырем (или, наоборот, преградой) и наличие большого богатства: среди членов клуба встречались и такие, кто не потянул бы раскошелиться даже на поднос с напитками для собрания. Такое редко встречается в заведении более чопорном, а значит, не столь терпимом (если на то пошло, со всяким бывает) к проблемам с платежеспособностью у некоторых из своих членов.

Напротив, этот клуб руководствовался политикой, которую точнее всего можно было бы охарактеризовать как разумно благожелательный протекционизм, основанный на понимании, что клуб этот существует для тех, кто не любит клубы вообще, имеет слегка асоциальную жилку или же предпочитает, чтобы другие знали о натуре его бизнеса как можно меньше. Пользоваться телефонами в местах общего пользования здесь было запрещено. Разговоры допускались разве что на уровне шепота, да и то такого, какой на слух различают разве что летучие мыши и собаки. Формальный обеденный зал был одним из самых тихих мест для приема пищи во всем городе. Отчасти из-за фактического запрета на любую форму вербального общения, в основном же из-за того, что члены клуба в большинстве своем предпочитали обедать в приватных кабинетах, где всякому бизнесу гарантировалась полная конфиденциальность, ибо клуб обоснованно гордился своими благоразумием и осмотрительностью, даже в смерти.

Официанты своей глухотой, слепотой и немотой могли смело соперничать с баобабами. В помещении напрочь отсутствовали камеры наблюдения, и никто никого не называл по именам, если только визави сам не выказывал стремления к подобной фамильярности. В членских билетах фигурировали лишь цифры. На двух верхних этажах располагалась дюжина со вкусом, но без претенциозности обставленных спальных номеров для тех, кто решил провести ночь в городе, предпочитая не обременять себя бронированием отеля. Единственные вопросы, задававшиеся гостям, представляли собой вариации на заданные темы: скажем, желают ли они еще вина, и если да, то не потребуется ли им помощь при подъеме по лестнице в спальные апартаменты.

Этим конкретным вечером в клубе собралось восемь человек, включая Ангела и Луиса – они расположились в «Президентском номере». Так негласно именовался этот полулюкс; в его стенах как-то раз провел незабвенную ночь один из глав государства за утолением своих потребностей, из которых нужда в пище – лишь одна, и на тот момент не самая важная.

Ужин проходил за круглым столом. Блюда были мясные – оленина, говяжьи стейки, а к ним красное «Дарк хорс» из Южной Африки. С окончанием трапезы, когда подали кофе, арманьяк и бренди для желающих, Луис запер дверь изнутри и выложил перед собравшимися карты и распечатки. Он один раз, в непререкаемой тишине, прошелся по плану. Шестеро гостей вдумчиво слушали. Ангел чутко вглядывался в их лица – не мелькнет ли где сомнение, созвучное его собственному, не проявятся ли какие-то другие признаки неуверенности. Ничего замечено не было. Даже когда пошли вопросы, они были сугубо о деталях. Причины предстоящей операции собравшихся не занимали, как, собственно, и риски. Этим людям за их время и опытность хорошо платили, к тому же они доверяли Луису. К боевой обстановке эти люди привычны и понимали: щедрость оплаты обусловлена именно предстоящими опасностями.

По меньшей мере трое из них – англичанин Блейк, Марш из Алабамы и полукровка Лайнотт, в речи которого слышались акценты всего континента, – являлись ветеранами неимоверного числа международных конфликтов, а их преданность определялась настроением, деньгами и понятиями (обычно именно в этом порядке следования). Двое Хариков – Хара и Харада – были, по их словам, японцами, хотя могли предъявить паспорта четырех или пяти азиатских стран. Харики смотрелись типичными туристами с какого-нибудь Гранд-Каньона. Такие с веселой дурашливостью позируют для камеры и шлют домой фотки с бойкими распальцовками. Оба были миниатюрные и смуглые. Харада носил темные очки. Прежде чем заговорить, он неизменно приподнимал их на переносице средним пальцем – движение, по машинальности сравнимое с нервным тиком. Ангел втайне подумывал: уж не показывает ли азиат собеседнику непристойный жест, прежде чем открыть рот?

Оба Харика смотрелись так безобидно, что вызывали у Ангела глубокую настороженность. О некоторых их проделках он был наслышан, но не знал, верить тому или нет, пока парочка не подкинула ему фильм, от которого, по их словам, они хохотали как помешанные. Из глаз Хариков уже загодя струились слезы смеха, стоило им обменяться парой фраз на родном языке – вероятно, по сюжету фильма. Ради собственного психического здоровья название фильма Ангел запоминать не стал, а вот акупунктурные иглы, воткнутые кому-то между веком и глазным яблоком, по которым аккуратно тенькает чей-то ноготь, остались в памяти надолго. Особенно впечатляло, что это кино шалунишки Харики подкинули Ангелу на Рождество. Ангел был не из тех, кто почем зря клеймит кого-либо в психической извращенности, но этих весельчаков следовало, по его мнению, удавить еще при рождении. Они были, можно сказать, приколом своих мамаш за счет окружающего мира.

Шестым членом команды стал Вайс, высокий швейцарец, успевший в свое время послужить гвардейцем у папы римского. У них с Лайноттом наблюдалось что-то вроде междоусобицы – во всяком случае, судя по тому, как они меж собой переглянулись, когда поняли, что им выпало вместе не только отужинать, но и участвовать в общем деле. Для Ангела это была еще одна причина напрячься. Такого рода трения, особенно в маленькой группе, имеют свойство легко распространяться и сказываться на всех. Тем не менее все эти люди знали друг друга хотя бы по репутации, и вот Вайс с Блейком уже увлеченно перебирали общих знакомых, живых и мертвых, а Лайнотт, похоже, нашел какой-то общий интерес с обоими Хариками, что вызвало у Ангела подозрения насчет всех троих.

К концу вечера команды были распределены: на Вайсе с Блейком – северный мост, на Лайнотте с Маршем – южный. В задачу обоих Хариков входило опекать дорогу меж двумя мостами, перемещаясь туда-обратно с регулярными интервалами. При необходимости они должны были поддерживать одну из групп «мостовиков» или же держать мост лично, если одной из команд потребуется перейти через реку для поддержки отхода Ангела с Луисом.

Выдвигаться решили на следующий день, группа за группой, останавливаясь в согласованных мотелях ближе к месту назначения. Незадолго до рассвета, когда каждая команда займет места, Ангел с Луисом переходят через Рубо и ликвидируют Артура Лихагена, его сына Майкла и любого другого, кто окажется на пути к данной цели.

После отъезда гостей и проверочного сеанса связи Ангел с Луисом расстались. Ангел возвратился на квартиру, а Луис отправился в сторону центра к лофту, расположенному в районе Трайбека[44]. Здесь он поднял еще один, заключительный бокал вина с супружеской парой Эндаллов, Абигейл и Филипом – типичной зажиточной четой лет под сорок. Впрочем, слово «типичный», учитывая избранное ими поприще, здесь можно употребить сугубо условно. Сидя за столом, Луис еще раз прошелся по первоначальному плану, но уже с учетом вариаций. Эндаллы в колоде Луиса были джокерами. Убирать Лихагена на пару с одним лишь Ангелом он не собирался. И до прибытия остальных команд Эндаллы должны будут уже дожидаться на землях Лихагена.

* * *

Той ночью Ангел в темноте лежал без сна. Луис это почувствовал.

– Чего? – тихо спросил он.

– Ты не сказал им о пятой команде.

– Им это необязательно. Кроме нас, никто не знает всех деталей.

Ангел не откликнулся. Луис зашевелился, и на прикроватном столике зажегся ночник.

– Да что с тобой такое? – с сердитым недоумением спросил Луис. – Ходишь эти два дня как потерявшийся пес.

– Это неправильно, – поворачиваясь к партнеру лицом, сказал Ангел. – Я, само собой, пойду, но это неправильно.

– Что неправильно – устранять Лихагена?

– Нет. Неправильно то, как ты это обставляешь. Фрагменты не стыкуются должным образом.

– Ты о Вайсе с Лайноттом? С ними все будет в порядке. Им все равно караулить на разных концах.

– Дело не только в них. А в том, что команда у нас маленькая, да и в истории Хойла есть дыры.

– Какие именно?

– Пальцем ткнуть не могу, но общая картина кажется не до конца проверенной.

– Все сказанное Хойлом подтвердил Гэбриел.

– Что у них с Лихагеном вражда? Ах, какое откровение! Думаешь, это достаточное основание для того, чтобы убить чью-то дочь и скормить ее свиньям? Чтобы выложить предоплату в полмиллиона за головы двоих человек? Не нравится мне все это. Впечатление такое, будто и Гэбриел что-то недоговаривал. Ты сам это сказал после разговора с ним. А тут еще Блисс…

– Информации, что он где-то там, у нас нет.

– Я это нюхом чую. Детку Билли он уже чикнул.

– Ты превращаешься в старую каргу. Скоро уже начнешь говорить, что не мешало бы завести кошку и сидеть со спицами, укрывшись пледом.

– Помяни мое слово: что-то идет не так.

– Если тревожишься – оставайся дома.

– На это я пойти не могу, ты знаешь.

– Ну тогда засыпай, сделай милость. Не хочу, чтобы ты завтра был еще сварливей, чем сейчас.

Луис погасил свет, оставив Ангела впотьмах. Ангел все никак не мог заснуть, а у Луиса это получилось в два счета. Можно сказать, дар: ничто не вставало на пути между ним и отдыхом. Эту ночь Луис спал без сновидений, во всяком случае ничего из них не помнил, а когда перед самым рассветом проснулся, рядом наконец-то спал Ангел, а у Луиса ноздри были заполнены запахом гари.

* * *

Их звали Ольдермен Ректор и Атлас Григгс. Ольдермен был из Онейды, штат Теннесси. В этом городишке он еще ребенком видел, как полиция и штатские охотились однажды за негритянским бродягой, случайно сошедшим с товарняка не на той станции. За улепетывавшим бедолагой гонялись по лесу, а после часовой погони его изрешеченное пулями тело проволокли по грязи и бросили возле станционного домика на всеобщее обозрение. Мать нарекла своего сына Ольдерменом[45] наперекор белым, все делавшим так, чтобы по жизни ему этого звания не носить никогда, и постоянно учила мальчика, как важно всегда быть опрятно одетым и никогда не давать людям, черным или белым, повода относиться к тебе с неуважением. Вот почему, когда Григгс застал его на петушиных боях, Ольдермен был разодет в канареечно-желтый костюм, кремовую рубаху и полыхающий огненным языком темно-оранжевый галстук; на ногах красовались двухцветные, кремовые с коричневым, туфли, а на голове плотно, как шляпка на гвозде, сидело желтое канотье с красным пером за ободом ленты. Лишь вблизи можно было различить, что на пиджаке пятна, ворот рубахи основательно потерт, галстук в морщинах из-за того, что уже не держит эластик, а из швов туфель застывшими пузырьками проступает сапожный клей. Костюмов у Ольдермена было всего два, желтый и коричневый, и принадлежали они, в общем-то, покойникам (и тот и другой Ольдермен успел перекупить у вдов непосредственно перед тем, как на их прежних владельцев опускалась крышка гроба), но, как он нередко указывал Григгсу, эти два костюма – гораздо большее в сравнении с тем, чем владеет уйма других людей, вне зависимости от цвета кожи.

Ольдермен (по фамилии – Ректор – его никто не называл, как будто данное при крещении имя и впрямь стало титулом, который по жизни ему заказан) роста был выше среднего и так тощ, что вид имел прямо-таки как у мумии. Смугло-желтая кожа пергаментом обтягивала кости, и лишь тонкая подкладка плоти указывала на то, что Ольдермен все-таки чуть более, нежели живой труп. Ввалившиеся глаза утопали в глазницах, а скулы проступали так, что казалось, вот-вот прорвут кожу, когда он ест. Волосы вились мягкими темными кудряшками, теперь уже седыми, а большей части зубов с нижней левой стороны Ольдермен лишился в ходе мордобоя, устроенного какой-то кодлой белого жлобья в Арканзасе. Теперь челюсти смыкались несколько косо, придавая Ольдермену вид человека, только что озадаченного какой-нибудь неуютной новостью. Говорил он всегда тихо, вынуждая собеседников невольно приближаться к себе, чтобы расслышать, и это иной раз выходило им боком.

Ольдермен был, может, и не силен, но зато проворен, сметлив и безжалостен, когда желал причинить кому-то урон. Ногти он специально отращивал длинные и острые, чтобы по максимуму поражать глаза. Так в разное время он голыми руками сумел лишить зрения двоих. Под ремешком часов Ректор держал нож с выкидным лезвием: ремешок был достаточно туг, чтобы перо держалось на месте, и свободен настолько, чтобы в долю секунды нож оказывался в ладони. А еще он питал слабость к небольшим пистолетам, в основном двадцать второго калибра: их легче прятать, и они самые смертоносно эффективные вблизи. А Ольдермену нравилось убивать так, чтобы жертва, погибая, делала это вблизи его лица, дабы чувствовалось дыхание.

К женщинам Ольдермен относился уважительно. Когда-то он был женат, но та женщина умерла, и с той поры он жил бобылем. Проститутками он не пользовался; не путался с женщинами легкого поведения и не одобрял этого в других. По этой причине Ректор едва терпел Дебера, который был сексуальным изувером и серийным эксплуататором женщин. Но надо признать: Дебер умел ввинчиваться в дела и ситуации, дающие возможность обогатиться, словно змея или крыса, что за добычей полакомей проникают сквозь любые щели и дыры. И деньги, перепадающие с этого Ольдермену, позволяли ему потакать своему единственно подлинному пороку: азартным играм. Здесь Ольдермен не знал удержу. Эта страсть поглощала его, и именно через нее этот весьма неглупый человек, иной раз проворачивавший вполне недурственные делишки, кончил тем, что в его владении остались лишь два костюма, принадлежавшие некогда другим людям.

Григгс, в противоположность Ректору, особым умом и утонченностью не отличался, но был предан, надежен и обладал недюжинной силой и храбростью. Ростом он был не намного выше Ольдермена, зато весил больше килограммов на тридцать. Круглую голову словно очертили циркулем, маленькие уши плотно прилегали к черепу, а черная кожа имела красноватый оттенок (если приглядеться на соответствующем свету). Дебер доводился Григгсу кузеном, и они с ним имели обыкновение арканить женщин по городам и поселкам, через которые проезжали. В Дебере присутствовало своеобразное обаяние, хотя упырь в нем залегал неглубоко, а Григгс брал внешностью симпатичного битюга, так что вместе они составляли неплохую пару. Восхищение кузеном заставляло Григгса смотреть сквозь пальцы на его менее приглядные стороны, в частности на жестокое отношение Дебера к женщинам: побои, порой до крови и отключки. Взять хотя бы ту ночь, когда он убил женщину, с которой жил. Ее изломанное тело, беспомощно лежащее в проулке за винным магазином, с задранной юбкой и виднеющимся голым низом живота, Дебер терзал даже тогда, когда она умирала.

В старое овощехранилище, где размещалась арена петушиных боев, Григгс прибыл как раз к последнему раунду. Стоял август, почти конец сезона, и птицы, что выжили, были испещрены отметинами предыдущих схваток. Белые лица здесь даже не проглядывали. Внутри сарая стояла такая духота, что большинство присутствующих успели раздеться до пояса и в попытке охладиться пробавлялись дешевым пивом из ведер, доверху наполненных льдом, успевшим превратиться в воду. Густо и жарко пахло потом, мочой и петушиной кровью, разбрызганной по сараю и впитавшейся в земляной пол бойцового круга. Из всех жаре был не подвержен, казалось, один лишь Ольдермен, сидящий на бочке в созерцании арены. В левой руке он сжимал тоненький сверток купюр.

Двое владельцев закончили подтачивать своим птицам железные шпоры и ступили на круг. В ту же секунду тон и громкость людского гомона изменились. Зрители спешили поскорей определиться со ставками – иначе до кона не успеть; обменивались меж собой жестами и выкриками, проверяя, что их ставки зафиксированы. Ольдермен во всем этом не участвовал. Свою ставку он уже сделал – какую именно, он не разглашал до самого последнего момента.

Владельцы присели каждый со своей стороны бойцового круга. Их петухи, чуя, что схватка неминуема, напряженно поклевывали воздух. Птиц, как водится, представили друг другу – при этом у обоих от инстинктивной ненависти взъерошились шейные перья – и выпустили на круг. В ходе поединка Григгс пробирался сквозь густо дышащую чащу тел, попутно замечая хлопанье крыльев, молниеносные удары шпор и то, как брызги петушиной крови, рассеиваясь, попадают на руки, грудь и лица зрителей. Вон кто-то, не отрывая глаз от схватки, машинально слизнул с губ теплую кровь.

Через какое-то время один из петухов – золотисто-рыжий задира – получил шпорой в шею и начал ослабевать. На минуту владелец его вынул, подул на голову, чтобы привести в чувство, ссосал с клюва кровь и снова выпустил в схватку. Но было понятно, что песенка этого бойца уже спета. Держался он вяло, на броски противника никак не реагировал. Последовал отсчет, после чего бой объявили завершенным. Хозяин побежденного петуха взял квелого питомца на руки, печально на него поглядел и свернул ему шею.

Ольдермен на своем бочонке не пошевелился, из чего можно было сделать вывод: вечер для него не удался.

– Вот же хрень, – прошелестел он горьким шепотом, словно читал заупокойную молитву. – Хрень сплошная.

Григгс прислонился к стенке и закурил, отчасти для того, чтобы отгородиться от запаха этого вертепа. Петушиными боями он не увлекался. Азартные игры не про него, да и вырос он в городе, так что это место для него малосимпатично.

– А у меня для тебя новость, – сообщил он. – Да такая, что, глядишь, тебя взбодрит.

– Хм, – спесиво, ноздрями выдохнул Ольдермен.

На Григгса он не взглянул, а начал вместо этого пересчитывать свои деньги, словно в надежде, что перебирание купюр пальцами приумножит их число или неожиданно выявит между однерками и пятерками случайно затесавшуюся двадцатку.

– Паренек, что кокнул Дебера. Похоже, я знаю, где он приткнулся.

Ольдермен закончил счет и сунул купюры в потрепанный кожаный бумажник, а бумажник поместил во внутренний карман пиджака, застегнув его на пуговку. Паренька они искали уже два с половиной месяца. Первым делом попробовали наехать на женщин в лачуге, прикатив туда на своем побитом, громоздком, как чемодан, старом «Форде». Там приятели, щерясь улыбками, повели разговор, состоящий в основном из многозначительных намеков на расправу. Но перед ними на крыльце каменно встала бабка парнишки, да еще вышли с ленцой из-за деревьев трое мужчин из местных. Короче, пришлось уехать несолоно хлебавши.

К тому же это бабье, даже если б и знало, то ничего бы им не выдало даже с ножом у горла. Это Ольдермен, стоя перед открытой дверью, прочел в глазах той властной пожилой женщины, что встала, уперев руки в бедра, и вполголоса проклинала их за то, что у них на уме. Как и шериф Вустер, Ольдермен о свойствах этой женщины слышал немало: то была не простая божба, направленная против них. Вообще-то не верящему ни в бога, ни в черта Ольдермену все это было побоку, но он благоговел перед самими манерами этой женщины и испытывал к ней уважение даже тогда, когда высказывал ей их с Григгсом недобрые намерения, которые они без колебаний осуществили бы ради успешного поиска того парнишки.

– Ну так где же он? – спросил Ольдермен.

– В Сан-Диего.

– Мать честная, далеко-то как от родимых мест. И как ты разузнал?

– Из уст в уста. Повстречал кое-кого в баре, пошла беседа, всякое такое, ну ты сам знаешь. Тот парень слышал, что мы ищем юного нигера, и смекнул, не срубить ли на этом деньжат. Сказал, что примерно такой парнишка с пару месяцев назад всплывал в Сан-Диего, искал там работу. И нашел, на кухне при забегаловке.

– У того парня есть имя?

– Парень белый, по имени не назвался. О мальчишке прослышал от одного кабатчика, у него бар в том же самом захолустье, где жил мальчишка. Ну, я кое-кого пообзванивал, попросил сходить поглядеть, что там за поваренок работает. По приметам так вроде совпадает, более-менее.

– То-то и оно, что более-менее. Слишком долго добираться: а вдруг окажется, что не он?

– Там Дель Мар. И до Тихуаны недалеко. Да он это, он. Я нутром чую.

Ольдермен встал с бочонка и потянулся. А что, здесь их ничего особо не держит, а парнишке от них причитается. Дебер был уже близок к сведению счетов, а его смерть все здорово перемешала. Без Дебера они с Атласом, можно сказать, прозябают. Им бы спаяться с кем-то новым, у кого нюх на навар, но тут, как назло, стали расползаться слухи о том, что тот малый учудил с Дебером, и Ректору с Атласом уже не оказывалось должного почтения. А потому надо сначала посчитаться с тем малым, и тогда, глядишь, можно будет снова начать делать деньги.

Той ночью напарники напали на мелкий семейный магазинчик и выгребли из кассы семьдесят пять долларов. Когда Григгс приставил к горлу женщины нож, ее муж достал из коробки в кладовой еще сто двадцать. Тех мужа с женой подельники оставили связанными в подсобке и ретировались, вырвавперед уходом из стенки телефонный провод. У Ольдермена поверх костюма было надето старое серое пальто, а на головах у обоих, чтобы скрыть лица, торчали колпаки из мешковины. Машину перед налетом припарковали в сторонке, так что здесь шито-крыто. И вообще все далось легко; с Дебером раньше, случалось, выходило куда заковыристей. Он бы, например, почти наверняка изнасиловал на глазах у мужа ту бабенку – знай, мол, наших.

Возле Абилина подельники притормозили и зашли в бар, принадлежавший одному старому знакомому Григгса. Здесь один тип, звали которого Пурбридж Дантикэт, отпустил как-то шуточку насчет «отвала башки» у Дебера, хотя знал, что Ольдермен и Григгс с ним друзья. Так вот в этот раз напарники подкараулили его на парковке, и Григгс так этого Пурбриджа отжучил, что у того челюсть вместе с одним ухом осталась висеть буквально на ниточке. Пусть другим неповадно будет. Не умеете уважать добром – постигайте через кулаки.

«А ведь все это из-за Дебера, – размышлял досадливо Ольдермен по мере их продвижения на запад. – Я к нему никогда и симпатии не питал, а теперь вот приходится ехать днями и ночами, чтобы прикончить мальчишку, а все из-за того лишь, что Дебер не мог себя сдержать со своей бабой, паршивец». Ну что ж, мальчишка поплатится, а для всех это будет примером, какие они с Атласом серьезные люди. С такими не пошутишь. По-другому и нельзя. Бизнес, он на то и бизнес.

* * *

Закусочная стояла на бульваре Националь, неподалеку от порнотеатра «Киска». Свою жизнь «Киска» отсчитывала с 1928 года, когда именовалась театром Буша; затем на разных этапах своей истории она попеременно звалась то «Националем», то «Аболином», то даже «Парижем», пока наконец в шестидесятые не примкнула к эротическому мейнстриму. Всякий раз, когда Луис в шестом часу утра приходил на работу, «Киска» безмолвствовала и спала, как наблудившаяся за ночь старая шлюха, но ко времени, когда он уходил, – тоже в шестом часу, только уже вечера, – под гостеприимные своды «Киски» уже начинал стягиваться не скудеющий поток из мужчин, про которых хозяин закусочной, югослав мистер Васич, неоднократно замечал: «Ни один из них там не засиживается дольше, чем на мультик».

В обязанности Луиса по «Трапезной № 1 Васича» (именно так гласила изжелта-розовая неоновая вывеска над дверью) входило все, что обеспечивало ее функционирование, кроме разве что самой готовки и сбора денег с клиентов. Он мыл, драил, чистил, шелушил. Помогал вносить продукты и выносить мусор. Следил, чтобы в туалетах было чисто, а в кабинках имелась бумага. За это Луису выплачивались минимальные $1,40 в час, из которых мистер Васич вычитал еще двадцать центов за жилье и кормежку. Работал Луис шестьдесят часов в неделю, кроме воскресений, хотя по желанию мог выходить еще и на пару часов в воскресенье утром – это уже «мимо бухгалтерии», – за что получал от мистера Васича ровно по пять долларов без разговоров. Луис выходил. Брал сверхурочные. Из заработанного он тратил немного (скажем, время от времени позволял себе выход в кино), потому как мистер Васич хорошо кормил его в закусочной и сдавал на втором этаже комнату с санузлом через коридор. Из комнаты, где Луис жил, прямого спуска в закусочную не было, а остальные комнаты использовались как кладовые и хранилища под разномастную и поломанную мебель, к самой закусочной имеющую лишь опосредованное отношение.

По прошествии двух недель Луис сел на автобус до Тихуаны и после двухчасовых шатаний по улицам набрел на небольшой магазинчик возле Санчеса Табоды, где в конечном итоге приобрел «Смит-Вессон эйрвейт» тридцать восьмого калибра и две коробки патронов. Улыбчивый продавец за прилавком посредством ломаного английского и нехитрой демонстрации показал, как опустошать барабан и оттягивать стержневой выбрасыватель для доступа к его центральной пластине. От револьвера приятно пахло новизной, а продавец в придачу дал Луису щеточку и баночку с оружейным маслом, чтобы содержать оружие в образцовом порядке. Сделав эту покупку, Луис стал искать место, где можно взять сэндвич, но все пекарни и хлебные магазины здесь были закрыты (наверное, из-за того, что на складе хлебозавода в Мехикали рядом с мукой держали пестициды, что привело к гибели нескольких детей), и Луис перед возвращением в Соединенные Штаты удовольствовался половиной цыпленка на жухлом листе салата.

В одной из бесхозных комнат мистера Васича он нашел старый велосипед и оплатил замену шин и цепи. В следующее же воскресенье Луис уложил в сумку бутылку воды, сэндвич и пончик из закусочной, несколько пустых лимонадных бутылок, а также свой «Смит-Вессон» и покатил на запад, оставляя город позади. За городской чертой велосипед Луис укрыл в кустарнике и пошагал в сторону от дороги, где через какое-то время набрел на укромный ложок, усеянный внизу камнем и щебнем. Здесь он с час провел за стрельбой по бутылкам, заменяя их на камни после того, как от них оставались одни осколки. Настоящее боевое оружие парнишка держал в руках, а уж тем более стрелял из него, впервые, однако быстро приноровился к его весу, издаваемому звуку и отдаче. По своим мишеням Луис палил в основном с дистанции не больше пяти-шести метров, считая, что когда дойдет до дела, большего расстояния для его пистолета и не понадобится. Наконец, оставшись довольным и собой, и своим знанием оружия, битое стекло парнишка закопал, тщательно собрал стреляные гильзы и тронулся обратно в город.

* * *

Ожидание подошло к концу теплой, тихой августовской ночью. Проснулся Луис от поскрипывания половиц в коридоре. За окном по-прежнему стояла темнота, и было ощущение, что он проспал не так уж долго. Непонятно, как они сумели подобраться неуслышанными столь близко. Снизу к комнатам второго этажа вела хилая деревянная лесенка с правой стороны здания, а главную дверь по требованию мистера Васича Луис постоянно держал закрытой. Тем не менее он не удивился, что его в конечном счете разыскали. Гэбриел сказал ему, что это так или иначе произойдет, и Луис знал, что его слова правда. Он в одних трусах выскользнул из-под простыни и до своего «Смит-Вессона» добрался как раз в тот момент, когда дверь в комнату распахнулась от пинка и в проеме появился круглоголовый толстяк, за спиной которого маячил кто-то еще, худее и мельче.

В руке толстяк держал какой-то длинноствольный пистолет, но на юношу он направлен не был, во всяком случае пока. Луис поднял оружие. Рука у него дрожала – не от страха, а от внезапного прилива адреналина. Но человек у двери, похоже, истолковал это по-своему.

– Все верно, мальчик, – сказал Григгс. – Ствол у тебя есть, только вот убить человека в упор не так-то просто. На самом де…

«Смит-Вессон» Луиса грохнул, и из дыры в груди Григгса стрельнул фонтан темной крови. Делая шаг вперед, Луис снова спустил курок, и от второго попадания – на этот раз в шею – Григгс повалился назад, чуть не прихватив с собой и Ольдермена Ректора. Ольдермен стрельнул из своей миниатюрной «двух-двушечки», но вышло наобум, и пуля угодила в оконную раму справа от Луиса. Ствол в руке парня больше не трясся, и следующие три пули плотной подковкой, с зазором меньше сомкнутого кулака, впились Ольдермену в середину туловища.

Свой пистолетик Ольдермен выронил и нелепо повернулся, правой рукой зажимая раны и стараясь устоять у стенки. Он еще проделал пару шагов, но ноги подогнулись, и Ольдермен плашмя грянулся на живот – прямо на свои раны, – застонав от нестерпимой боли. Затем он пополз к двери, по-черепашьи загребая руками, а ногами отталкиваясь от трупа Григгса. Сзади послышались шаги. Последнюю пулю Луис всадил Ольдермену в спину, и шевеление прекратилось.

Луис неотрывно смотрел на «Смит-Вессон» в своей руке. Дыхание рвалось из груди; сердце стучало так, что гнулись прутья ребер. Парень вернулся в комнату, оделся, спешно собрал сумку. Времени ушло совсем немного: он ее толком никогда и не распаковывал, понимая, что придет срок, и надо будет снова выдвигаться, – при условии что удастся выжить. Пока вот удалось. Луис перезарядил револьвер (вдруг эти двое пришли не одни) и, переступив через неподвижные тела, направился к концу коридора. Здесь он остановился и прислушался, вслед за чем осторожно выглянул на двор. Движения внизу не наблюдалось. Там стоял видавший виды «Форд» – обе передние дверцы открыты, внутри никого.

Луис сбежал по лестнице и повернул за угол. Здесь-то ему и прилетело кулаком в левый висок. Ослепленный болью парень свалился наземь, но и при этом рука силилась поднять ствол. Впрочем, под наступившим на запястье ботинком сделать это было затруднительно. Пальцы вскоре разжались, и «Смит-Вессон» выпал. Чьи-то сильные руки схватили Луиса за перед рубашки и взнуздали на ноги, а затем властно задвинули обратно за угол, к лестнице. Натолкнувшись икрами на нижнюю ступеньку, Луис вынужден был сесть. Из этого положения он впервые разглядел нападавшего: белый, под метр восемьдесят, короткая стрижка, как у солдата или у копа. Темный костюм с галстуком, светлая рубашка, правда, теперь с пятнышками Луисовой крови.

А за ним стоял Гэбриел.

Глаза у Луиса слезились, но он не хотел, чтобы эти двое видели его слезы.

– Они мертвы, – выдавил он.

– Конечно, – сказал Гэбриел. – А как же еще.

– Вы шли за ними следом.

– Я узнал, что они едут сюда.

– И вы их не остановили.

– Я верил в тебя. И оказался прав. Тебе никто не понадобился. Ты сам с ними сладил.

Где-то вдали прорезались полицейские сирены. Их завывание становилось все слышней.

– Как долго, ты думаешь, у тебя получится бегать от полиции? – требовательно спросил Гэбриел. – День, два?

Луис молчал.

– Мое предложение все еще в силе, – напомнил Гэбриел. – И даже чуточку сильней после твоей сегодняшней демонстрации способностей. Ну так что: газовая камера в Сен-Квентине или я? Выбирай, только побыстрей. Время не ждет.

Луис не сводил глаз с Гэбриела, прикидывая, как он мог здесь очутиться в решающий момент. Понятно, что сегодняшняя ночь была испытанием, но неизвестно, сколько тут мог подстроить Гэбриел. Кто-то мог сказать тем людям, где Луис находится; выдать его им. Хотя опять-таки, могло быть и просто совпадение.

Тем не менее Гэбриел стоял здесь. Он знал, что эти люди рано или поздно придут, и хотел видеть, чем это обернется. Теперь он предлагал помощь, а Луис не знал, можно ли ему доверяться.

Между тем смотрел на него и Гэбриел – вглядывался цепко, словно читая его мысли.

Луис встал. Кивнул, подобрал сумку и последовал за Гэбриэлом к автомобилю. Шофер подобрал «Смит-Вессон», и Луис его больше никогда не видел. К моменту прибытия полиции они уже двигались на север, а паренек, что работал в закусочной и оставил на полу у мистера Васича два трупа, перестал существовать, оставшись разве что в маленькой, потаенной части собственной души.

Глава 14

Вскоре после завтрака выдвинулись на север. На хвосте никто не висел. По выезду из города Луис пустил в ход всю тактику уклонения, которой владел: внезапные остановки, двойные петли и лисьи следы, использование тупиков и извивов окольных дорог по пригородным зонам. Никакой систематики в едущих следом машинах замечено не было ни им, ни Ангелом. В конце концов напарники сошлись на том, что город они оставили, не обремененные излишним вниманием.

Ночной разговор ни одним из них не упоминался: что толку его сейчас эксгумировать. Все было как всегда во время долгой дороги: то молчание, то вдруг оживление за счет спонтанных замечаний. Темы самые разные – о музыке, бизнесе, об увиденном-услышанном.

– Филадельфия, – бубнил сейчас Ангел. – Город братской любви… Ага, куда там. Ты же помнишь Джека Уэйда?[46]

– Ну а как же. Кактусовый Джек?

– Да нет, ну нельзя так говорить. Просто у него кожа такая – его-то вины в этом нет. Так вот он однажды в Филли хотел помочь старушке перейти через улицу, так она ему за это коленкой в пах. Еще и кошелек, кажется, подрезала.

Луис укоризненно цыкнул.

– Вот тебе и все братство. Город, значит, такой. Недружелюбный.

Ангел смотрел, как мимо катится пейзаж.

– А вон там что? – спросил он.

– Где?

– Да на востоке. Массачусетс?

– Вермонт.

– Хорошо хоть не Нью-Гемпшир. А то там, не ровен час, шальную пулю можно схлопотать за просто так, прямо из кустов. Я когда по Нью-Гемпширу проезжаю, всегда волнуюсь. Поглядываю.

– Да, там народишко крутой. И из какого места он только плодится.

– Крутой, а еще тупорогий. Они ж, ты слышал, отказались принимать закон о пристежных ремнях?

– Где-то читал.

– Реально. В Нью-Гемпшире если берешь напрокат машину, заводишь и забываешь пристегнуться, так там в динамике не пикает – «пик-пик», – а наоборот.

– Что значит «наоборот»?

– А то, что если пробуешь, наоборот, пристегнуть ремень, то динамик вещает: «Ну вот, теперь еще и член прищеми с яйцами».

– А что, свобода или смерть.

– Ну да. Хотя я думал, это лозунг борьбы с тиранией, а не про какого-нибудь там идиота, который по лоховитости въезжает в тебя на своем «Приусе»: «Ой, тормозной путь не рассчитал».

– Зато бензин у них дешевый.

– Бензин да, дешевый. И бухло. И ствол достать легче легкого.

– Н-да, – вздохнул Луис. – Ума не приложу: и кому бы это все мешало? Так нет же, и это у них наперекосяк.

Невдалеке от Шамплейна съехали с федеральной автострады. У Муэрса взяли вправо и поехали через Форкс, затем пересекли Грейт Чейзи, в этом месте больше похожую на ручей. Придорожные городки перетекали один в другой. Волонтерские пожарные депо, кладбища; старые брошенные заправки на пересечениях, с некоторых пор сменившиеся на въездах величественными сооружениями, озаренными огнями; музейного вида бензоколонки, стоящие древними солдатами на давно забытых постах.

Одни места смотрелись более, другие менее зажиточно, хотя, если вдуматься, все это относительно: то тут, то там виднелись объявления о продаже всего подряд – машин, домов, магазинов, офисов с заклеенными бумагой окнами и без намека на то, чем они занимались раньше. На слишком, слишком многих домах облупилась краска, слишком многие газоны и лужайки были замусорены внутренностями распотрошенных на запчасти машин и брошенными конечностями поломанной мебели. Встречались места, которых словно не было вовсе. Некоторые городки существовали, казалось, лишь по прихоти воображения своих планировщиков; шуткой на карте, шаржем на реальность, кульминацией так и не досказанного анекдота. На крылечках и во дворах светились хэллоуиновские тыквы, но не весело, а как-то сиротливо. Призраки плясали вокруг старого раскидистого вяза, и ветер трепал их силуэты в саванах.

Хлебнуть кофейку остановились в Чурубуско, у местечка под названием «Сельмаг и музторг Дика» – в основном из-за того, что приглянулась рекламная вывеска: «500 гитар, 1000 стволов». Ангел решил, что это кто-то прикалывается, но «Дик» оказался вполне себе настоящим: справа от двери находилась небольшая лавчонка с холодильником, забитым мормышем и прочей наживкой, а слева были два отдельных входа. Первый вел в гитарно-ударно-аппаратный отдел – здесь среди инструментов, «примочек» и усилителей сидел на полу сумрачный патлатый юноша и в свете гаснущего солнца ковырял на неподключенном черном «Гибсоне».

Между тем второй ход вел в пару смежных комнат, где в широком ассортименте были представлены дробовики, пистолеты, ножи и боеприпасы, а за прилавком бдели двое серьезного вида мужчин – один постарше, другой помладше. На щите было вывешено предупреждение о том, что в штате Нью-Йорк разрешение на оружие требуется даже для того, чтобы его купить, а не то что им владеть. По соседству со щитом какая-то сдобная дама заполняла бланк на четырехсотдолларовый пистолет.

– Я не себе, – неведомо кому пояснила она. – Я в подарок.

– Это можно, – степенно кивнул продавец постарше, причем неясно, относилось это к законности покупки или к характеру подарка.

Ангел с Луисом задумчиво переглянулись и пить кофе возвратились в машину. После чего поехали дальше на север. На холмах к западу раскинулась ветровая электростанция – безлюдная, с безжизненными лопастями ветряков. Похоже на игрушки, брошенные потомками каких-нибудь великанов.

– Странная часть страны, – поделился наблюдением Ангел.

– И вправду.

– Из них наверняка тьма-тьмущая не голосовала за Хилари.

– Из нас тоже тьма-тьмущая за нее не голосовала.

– Ну да, пятьдесят процентов. А я ее все равно любил и буду любить.

На подъезде к Берку стали попадаться первые машины погранслужбы США, характерного коричневого цвета, и Луис на всякий случай стал подтормаживать, хотя ехали с превышением не больше десяти километров в час. В наступающих сумерках чуть не пропустили поворот направо на 122‑ю автостраду, а затем лишь закрытая территория кемпинга, на границах которой громоздились перевернутые мусорные баки, предупредила о скором повороте на 37‑е шоссе. Слева постепенно вырос перст трубы так и не достроенного когда-то дома, теперь медленно утопающего под зеленым натиском растительности, и вот примерно в тридцати километрах от Массены начали появляться мотели, а также казино и табачные лавки могавков. Указатель возвещал, что отсюда всего одна миля до канадской границы. Еще один знак – растянутый по стенке фактории транспарант – объявлял, что «Здесь земля Могавков, а не Нью-Йорков».

Значит, уже близко.

Остановку сделали в Массене, заехав в неприметный мотель и взяв отдельные номера. Луис сразу же лег спать, а Ангел у себя еще какое-то время смотрел телевизор на минимально возможной громкости, чутко слыша шум въезжающих на стоянку машин, голоса, видя присутствие анонимных фигур в сгущающемся сумраке. По натуре Ангел был «совой», так что к ночи чувствовал себя вполне комфортно, а вот с утра тяжеловато. Наконец он заставил себя выключить телевизор и улечься в кровать. Какое-то время он проспал, а пробудился, когда часы на прикроватной тумбочке вот-вот готовы были грянуть побудку на рубеже 4:00 – он едва успел их вовремя пригасить.

Когда Ангел появился из мотеля, Луис уже ждал в машине. Меж собой они не обменялись ни словом, внимание при выезде из Массены сосредотачивая на дороге, темноте и на предстоящей работе.

Глава 15

В каких-нибудь восьми километрах западнее Массены Луис повернул на юг. Еще через десяток километров напарники миновали ряд подковообразных водоемов со стоячей водой, а также ветшающие полуразрушенные промышленные сооружения – единственное, что осталось от тальковой шахты Лихагена. Дальше находились развалины Уинслоу, которые постепенно возвращала в свое лоно природа. В мутноватых предрассветных сумерках их видно не было, но Луис знал, что они там. Он видел их на фотоснимках Хойла и запомнил местонахождение досконально, как и положение двух необозначенных дорог, изгибающихся через речку Рубо на юго-запад во владения Лихагена.

К первому пересечению напарники подъехали вскоре после того, как дальномер показал отметку «двадцать пять километров». Здесь висела табличка «частные владения», а дорога вела к первому мосту через Рубо. Луис поехал медленней. Справа из древесной поросли один раз мигнул фонарик: обозначили свое присутствие Лайнотт с Маршем. Луис с Ангелом проехали по дороге еще километров пять и добрались до второго моста. Откуда-то из чащи им снова посигналили: Блейк и Вайс.

Тем временем Эндаллы вошли на территорию Лихагена под покровом темноты вскоре после полуночи и пешком пробрались к развалинам старых коровников, чтобы оттуда наблюдать за особняком Лихагена и дожидаться прибытия Ангела с Луисом. Как и с тремя первыми парами, от начала операции связи с ними не было. Да и ладно. Каждый и так знает, чем ему заниматься. Телефоны, безусловно, были бы в помощь, но здесь от них проку никакого.

Единственные, кто пока не прибыл на место, это Хара и Харада. Они все еще в Массене и выедут лишь в назначенное время, когда Ангел с Луисом уже проникнут на территорию Лихагена. Так надо, а иначе мини-конвой из машин рискует привлечь к себе нежелательное внимание.

Убедившись, что «мостовики» на местах, Ангел с Луисом пересекли южный мост в земли Лихагена. На дороге не было ни огней, ни каких-либо других машин – вообще никаких признаков движения или жизни. Вокруг по большей части рос лесной массив, так что машину с обеих сторон скрывали деревья, хотя в двух местах попадалась широченная просека – по всей видимости, лихагенский выгон для скота. Километра через три снова потянулась грунтовка, а лес стал редеть. Впереди показался старый амбар (он тоже был указан на одной из карт и стоял возле брошенной фермы). В нем Ангел с Луисом оставили машину. До гнезда Лихагенов отсюда оставалось не больше километра, и ехать дальше на машине значило нарушить покой его обитателей.

Из оружия Ангел с Луисом взяли по «глоку» и автомату «штейр» на ремне и с глушителем; остальной мобильный арсенал был оставлен в багажнике. «Штейр» прост и эффективен: несмотря на прицельную дальность до двадцати пяти метров, легок в обращении; незаряженный весит всего полтора кило; сила отдачи небольшая, а скорострельность девятьсот выстрелов в минуту. Дополнительно Луис с Ангелом прихватили по запасному рожку на тридцать патронов для «штейров» и по запасной обойме для «глоков».

Впереди находились коровники – два деревянных одноэтажных строения, выкрашенных белой краской. Невдалеке над ними вздымался синий зерновой элеватор уже современной постройки. В ноздри шибал запах навоза. Заглянув в ближний коровник, Ангел сделал вывод, что с увозом скота на убой уборка здесь не проводилась. Луис оглядел коровник, стоящий справа, и когда стало понятно, что оба строения пусты, напарники тронулись дальше, используя строения как прикрытие, пока не вышли к подножию пологого холмика, выходящего на особняк Лихагена меньше чем в полукилометре к западу.

Убирать Лихагена выстрелом с дальней дистанции Луис не стремился уже изначально, даже при всей малоподвижности старика. Это не было Луисовой «коронкой», особенно после повреждения левой руки несколько лет назад, когда они с Паркером действовали в Луизиане. Даже если б рука была на этом набита, нельзя предугадать, потянуло бы старика на свежий воздух конкретно этим утром или нет: ведь все зависит от погоды. Вряд ли старый больной человек позволит себя катать по территории в сырость и холод, тем более что на сегодня обещан проливной дождь.

К тому же помимо Лихагена-старшего предстояло разобраться и с Лихагеном-младшим. Его тоже надо уложить. Если убить отца, но оставить сына, вендетта продолжится. Так что если убирать, так обоих разом. А это значит, устранять их надо в доме – Луис с Ангелом проникают внутрь, а Эндаллы прикрывают. Процесс должен протекать как можно тише, с глушителями, чтобы звуки пальбы не привлекли к происходящему нежелательного внимания. Надежды, впрочем, довольно призрачные. Маловероятно, что и войти, и выйти удастся незамеченными. Скорее всего с территории Лихагена придется потом прорываться с боем. Что ж, во всяком случае действуют они не в одиночку, а с их десятью стволами людям Лихагена не совладать: не тот расклад.

– Где они? – шепнул Ангел.

Луис пристально оглядел халупу. Здесь у них было обозначено место встречи, однако Эндаллы все еще не появлялись.

– Ч-черт, – тихонько прошипел Луис, прикидывая варианты. – Давай посмотрим на дом, нет ли там каких-то шевелений.

– Ты чего, – взъелся вполголоса Ангел. – Идти без них, что ли, собираешься?

– Да никуда я пока не собираюсь. Просто хочу глянуть на дом.

Теперь ругнулся уже Ангел, но все же двинулся за Луисом к макушке холма. Взгляду открылся дремлющий особняк в окружении белого штакетника. В одном из верхних окон тускловато светила лампа, а так в целом сонное царство. За особняком в сторону незримых холмов уходило озеро, черное на темном. Луис, поднеся к глазам бинокль, рассматривал усадьбу. Ангел рядом делал то же самое, хотя его внимание было сосредоточено в основном не на доме, а на брошенных постройках позади, так что, даже глядя на север, он вместе с тем вслушивался, не приближается ли кто-нибудь с юга.

Дом напарники разглядывали уже минут пять, однако Эндаллы так и не показывались. Ангел немного нервничал.

– Нам надо… – начал он, но Луис перебил его поднятой рукой.

– Окно, где свет, – указал он.

Ангел снова поднес к глазам бинокль и едва успел заметить, что именно насторожило Луиса, прежде чем там задернулась белая штора: у окна стояла женщина, и ее сейчас утянул назад мужчина. Блондинка. И Ангел пусть всего на секунду, но успел охватить взглядом ее лицо.

Лоретта Хойл. Покойная дочь Николаса Хойла, сейчас, очевидно, воскресшая из мертвых.

– В прошлый раз, когда мы ее видели, ее вроде как пожирали свиньи, – заметил Ангел. – Или нет?

– Именно что да.

– А она ничего себе. И живехонькая.

Между тем Луис был уже на ногах.

– Это подстава, – бросил он. – Уходим.

* * *

Лайнотт с Маршем сидели в своем «Тахо». Выяснилось, что у них, помимо прочего, есть частичные совпадения в музыкальных вкусах. Марш прихватил с собой айпод, в котором был выход под МР3, и теперь они слушали «Voices» Стэна Гетца – альбом, по мнению Лайнотта, для Гетца достаточно проходной, но, тем не менее, успокаивающий, как раз под настроение. Свой внедорожник напарники пристроили чуть в сторонке от просеки и отсюда могли наблюдать за любыми машинами, если б те проезжали мимо, а также за частью моста с другой стороны дороги, сами при этом оставаясь невидимыми из-за деревьев. Шанс их заметить мог быть только у кого-нибудь пешего, если б тот подошел с запада и ощутимо приблизился. Ну а если б он это сделал, ему бы об этом оставалось только пожалеть.

На заднем сиденье лежали одиннадцать пол-литровых бутылок воды, большой термос кофе, четыре магазинных сэндвича, а еще булки и сникерсы. Обо всем этом заранее позаботился, надо отдать ему должное, Марш. Сожалеть Лайнотту приходилось лишь о том, что он воспользовался щедростью товарища и употребил кофе да еще одну бутылку воды из той полиэтиленовой «вязанки».

– Отлить бы надо, – с некоторой неловкостью подал голос Лайнотт. – Ничего, если я в пустую бутылку?

– Ты меня спрашиваешь? Можно подумать, я от писающего в бутылочку мужика упаду в обморок. Да меня если даже дамы об этом просят, я и то не бываю против.

– Это я так, на всякий случай спросил, – сказал Лайнотт. – А то бывают некоторые, которым впадлу при этом сидеть в машине.

– Не, мне не впадлу, особенно когда речь идет о том, что ниже пояса. А хочешь, прогуляйся, поищи себе местечко поукромней.

Лайнотт так и поступил. Неплохо было размять ноги, да и воздух чертовски приятный – прохлада с запахом зеленой листвы и чистой воды. Лайнотт медленно выдвинулся в лес, перпендикулярно углу наклона, стараясь не поскользнуться на влажной земле и не наступить на какую-нибудь ветку. Облюбовав подходящее дерево, Лайнотт вначале обернулся – убедиться, что машина по-прежнему на виду, – и уже затем, сосредоточившись на удовлетворении потребности, расстегнул ширинку. Единственным звуком в безмолвном лесу было бодрое журчание жидкости по дереву и сопровождающий его томный выдох умиротворения.

Внезапно сюда добавился третий звук – бьющегося вдребезги стекла и чего-то среднего между вздохом и кашлем. Лайнотт уловил его мгновенно, и пистолет оказался в его правой руке уже в тот момент, когда левая упихивала в штаны член, успевший некстати пустить внутрь теплую струйку. Лайнотт сделал два шага, а на третьем был огрет по затылку и умер, не успев даже этого осознать.

* * *

Ангел сдержал себя, не став давить Луису на психику упреками: дескать, я же предупреждал.

Чуть пригнувшись, партнеры продвигались по разные стороны коровников, поводя стволами по пустым, словно выеденным проемам дверей и окон, в готовности отреагировать на малейшее движение выстрелом.

До амбара добрались без приключений. На вид все было без изменений, и закрытые двери скрывали за собой машину. Приостановившись, оба напряженно вслушались: внутри вроде бы тихо. Луис жестом указал Ангелу открыть дверь по счету «три». Чувствуя в желудке тупую боль, Ангел пересохшим языком слизнул с верхней губы испарину, следя, как Луис молча выбрасывает пальцы – «один… два… три!» – и рванул на себя дверь.

– Чисто, – сказал Луис, а затем добавил: – Но хреново.

Одним своим боком машина припала к земле, как кривоватая улыбка, – обе шины справа были пропороты. Окно со стороны водителя выбито, а капот поднят и затем небрежно брошен, оставшись незамкнутым. Луис задержался у двери, а Ангел прошелся по амбару. Признаков движения не угадывалось. От амбара к лесу стелилось голое поле, но, помимо очертаний деревьев, на расстоянии мало что было видно.

Ангел согнулся над капотом и осторожно, чуточку его приподнял. Из кармана он извлек крохотный фонарик, включил его и зажал между зубами, после чего поднял с пола случайную щепку и медленно провел ею по зазору между корпусом машины и капотом. Не обнаружив там никаких проводов, левой рукой приподнял крышку чуть выше, а правой вынул фонарик изо рта и какое-то время оглядывал с его помощью двигатель. Никаких пружин, демпферов или устройств, способных сработать с поднятием капота, тоже не обнаружилось. Тем не менее, перед тем как поднять крышку окончательно, Ангел глубоко перевел дух. Причину он сразу же установил на запах.

– Пожжена панель с предохранителями, – определил он. – Так что эта крошка никуда не поедет.

– Значит, пойдем пешком.

– Может, ребятня порезвилась?

– Ты видел кого-нибудь из местных шпанцов, когда мы сюда ехали?

– Ну так… это ж деревня, сам понимаешь. Может, они попрятались.

– Ну да, из страха перед большими мальчиками из города.

Луис у двери еще раз огляделся, после чего шагнул внутрь амбара, прямиком к багажнику. Прежде чем нажать на кнопку открывания, он, не снимая с нее пальца, поглядел на Ангела.

– Впереди ничего не было, – мотнул головой тот.

– Это обнадеживает. Может, все же на пару шагов отойдешь?

– Отойду, если ты тоже отойдешь.

– Может, я не хочу, чтобы ты тоже рванул со мной на тот свет.

– Хочешь, чтобы кто-то остался здесь по тебе скорбеть?

– Еще чего. Просто не хочу, чтоб ты ошивался там со мной еще и веки вечные. Да отойдешь ты наконец, хрен тебя дери?

Ангел отодвинулся, и Луис надавил на кнопку, при этом едва заметно сощурившись. Дверца багажника распахнулась, и Луис сдавленно выругался. Ангел подошел к нему.

Вместе они расширенными глазами уставились внутрь багажного отсека.

* * *

У Вайса с Блейком музыки в машине не было, а запас общих знакомых давно уже иссяк. Впрочем, их это не заботило. Они были из тех, кто ценит тишину. И пускай ни один вслух в этом не сознавался, но обоим друг в друге импонировала невозмутимая молчаливость. Именно неспособность надолго сохранять спокойствие и неподвижность была одной из причин, по которым Вайс не переваривал Лайнотта. В последний раз их пути сошлись в Чаде, где они номинально сражались на одной стороне, но при этом Вайс считал Лайнотта дилетантом, ворюгой и вообще человеком низменной морали. Хотя сам Вайс, признаться, очень уж легко проникался неприязнью – скажем, он уже сейчас начинал подмечать в дыхании Блейка что-то похожее на сопение, что при всей молчаливости напарника решительно выводило из себя. Бесило то, что с этим ничего нельзя поделать, кроме разве что удушить Блейка, а это вроде как перебор, даже для Вайса.

Случайно или нет, но Блейк ощущал к Вайсу примерно то же самое, только в отличие от него не вспыхивал так быстро. Напарник обернулся к Вайсу.

– Алё, – произнес он, и тут стекло возле головы Вайса взорвалось дождем, буквально оглушив Блейка грохотом дробовика, а самой головы не стало.

Мотнувшееся безжизненное туловище обдало его жаркой красной влагой, но в эту секунду Блейк уже находился ниже уровня окна, крепко ухватившись за дверную ручку и скорчившись внизу, а ствол в его руке палил вслепую; глаза застила кровь Вайса. При этом Блейк знал, что шум и боязнь попасть под его шальные выстрелы помогут выкроить ему несколько критически важных секунд. Видимо, ему повезло: сморгнув чужую кровь, Блейк увидел, как снаружи упал в грязь какой-то тип в зелено-коричневом камуфляжном пончо. Но на созерцании происшедшего Блейк не остановился: сейчас самое главное – продолжать движение. Остановиться равносильно гибели. Голову и плечо пронизывала боль – значит, какая-то часть дробин в него все-таки попала. Но тело Вайса, а также унция везения, связанного с тем, что Блейк сидел чуть дальше своего покойного товарища, уберегла его, похоже, от наихудшего.

На бегу вслед Блейку цвиркали и жахали пули. Одна прошла так близко от левой щеки, что он ощутил ее жар и даже, кажется, увидел серый крутящийся сгусток, пропарывающий воздух. Затем деревья стали гуще, и еще один выстрел из дробовика срезал сук неподалеку от его головы, но Блейк продолжал нестись, лавируя на бегу то влево, то вправо, используя для прикрытия деревья, не давая в себя прицелиться. Слышны были звуки погони, но он не оглядывался. Для этого надо было приостановиться, а остановиться значило попасться преследователям в руки.

Блейк сделал глубокий, всей грудью, вдох, готовясь к рывку, который, возможно, выгородит ему еще сколько-то спасительного времени, но тут его лицо столкнулось с жестким предметом, сломавшим нос и раздробившим зубы. На секунду Блейк снова ослеп, только на этот раз не от крови, а от вспышки белого света. Он рухнул на спину, но и при этом его инстинкт выживания не утратил своей остроты, поскольку, падая, Блейк все равно не выронил пистолет и выстрелил в направлении, откуда пришел удар. Там кто-то надсадно крякнул, и сверху на Блейка, придавив к земле, повалилось тело. Белый свет постепенно угасал, а на его месте разрасталась свежая боль. Между тем тот человек исходил конвульсиями, а изо рта его толчками шла кровь.

Крутнувшись низом и используя совокупный вес себя и нападавшего, Блейк вывернулся из-под умирающего и сбросил с себя это бремя. Он нетвердо поднялся на ноги (от полученного удара все еще шла кругом голова), но первый выстрел, угодив беглецу в верхнюю часть спины, развернул его и снова уронил наземь. Блейк попытался поднять ствол, но рука уже не держала его веса; получилось приподнять всего на несколько сантиметров. Но и при этом Блейк из последних возможностей сумел выстрелить, мучительно вскрикнув от неожиданной силы отдачи, от которой оружие невольно выпало из ладони. Он еще пробовал дотянуться и взять его левой рукой, но тут ударила еще одна пуля, пробив левое предплечье и попав в грудь. Тогда Блейк откинулся на лиственный покров, незряче уставясь на верхушки деревьев и темный небосвод.

Вот над ним появилась голова в черной балаклаве. Помаргивая, с любопытством смотрели из дырок синие глаза. А затем появился третий глаз, черный и хладный. Он не моргнул даже тогда, когда его зрачок обратился в пулю и положил мучениям Блейка конец.

* * *

В багажный отсек Луисова «Лексуса» были упиханы два трупа, на которых уже успели обжиться последние мухи этого сезона. У Абигейл Эндалл в груди зияла рваная рана, изрешеченные края которой и разорванная ткань указывали на то, что выстрел сделали с короткой дистанции, так что дробь начала рассеиваться, но еще без гашения силы разрыва. Муж Абигейл Филип был убит вблизи всего одним пистолетным выстрелом в голову, причем пистолет находился так близко ко лбу, что вокруг раны пузырился ожог и виднелись крапинки-следы от пороха. Глаза Абигейл полузакрылись, как будто ее застигли в момент засыпания или, наоборот, пробуждения.

– Помоги мне их вытащить, – сказал Луис.

Он сунулся в багажный отсек, но Ангел остановил его прикосновением ладони.

– А ч-черт, – досадливо покривился Луис.

Ангел снова вынул фонарик и с помощью еще одной щепки как мог проверил под телами дно багажника. Убедившись, что трупы ничем не заминированы, напарники вынули сначала Абигейл, лежавшую поверх мужа, а затем Филипа. Убрав тела, они увидели, что обивка снята и откручены хитрые застежки в нижней части багажника, дающие доступ к впадинам внизу и в боках. Все хранившееся там оружие исчезло, а с ним и запас патронов. Запасное колесо и то было изрезано, видимо, из предосторожности.

– Что теперь? – в упор глядя на Луиса, спросил Ангел.

* * *

Хара и Харада далеко от Массены даже не отъехали, что было для них разом и счастьем, и несчастьем. Несчастье в том, что они теперь не могли участвовать в Луисовой операции. Хуже того, рутинный досмотр их машины увенчался обнаружением целого мини-склада оружия. Тут уж оправданием за недостаточностью улик, извините, не пахло, и Хариков до выяснения упекли в камеру массенского отделения полиции на Мейн-стрит, где шериф погрузился в размышление, что же ему с ними делать, а их жизни таким образом оказались спасены.

* * *

Ангел с Луисом медленно приблизились к амбарным дверям.

– Тридцать четыре и восемь, – сказал Луис.

– Чего?

– Расстояние в метрах. Отсюда до леса на востоке.

– Если они нас ждут, то попытаются взять сразу же, как только мы выйдем.

– Ты хочешь, чтобы они лучше взяли нас здесь?

Ангел обиженно помотал головой.

– Тогда делаем так, – рассудил Луис. – Ты уходишь налево, я направо. Бежать и не останавливаться, что бы ни случилось. Лады?

– Лады.

– Тогда до встречи на той стороне, – кивнул Луис.

И они побежали.

Часть III

Померкли свечи ночи.

На цыпочки привстав, веселый день

Выглядывает из-за гор туманных.

Пора. Остаться – значит умереть.

Уильям Шекспир.

«Ромео и Джульетта» – III, V [47]

Глава 16

Гэбриел открыл глаза. Какое-то время он не мог уяснить, где находится. Вокруг незнакомые смутные звуки, а он окружен каким-то чрезмерным обилием белизны. Не дом, нет: дома все красное, лиловое или черное, как внутренность тела; кокон из крови, мышц и сухожилий. Теперь эта защита убрана, содрана, делая сознание уязвимым и изолируя его в этой странной стерильной среде.

Рефлексы работали так вяло, что Гэбриел не сразу осознал боль. Она была тупая и не имела четкого очага, но определенно наличествовала. Во рту все пересохло. Старик попробовал пошевелить языком, но тот пристал к нёбу. Для того чтобы его отлепить, он медленно собрал во рту какое-то количество слюны, после чего облизнул губы. Голова направо-налево не поворачивалась больше чем на дюйм, во всяком случае поначалу, к тому же делать это было больно. Тогда старик попробовал пошевелить руками, кистями, ступнями, пальцами. Делая это, Гэбриел пытался вспомнить, как он здесь оказался. Из того, что с ним было после расставания в баре с Луисом, он почти ничего не помнил.

Нет-нет, что-то ведь да было: спотыкание, стариковский страх упасть, затем нечто жгучее, словно в самую твою сердцевину запихивают раскаленные угли. И звуки – слабые, но явственные, похожие на лопающиеся в отдалении шары. Выстрелы.

Сзади левую руку что-то жгло, а еще жгло в сгибе правой руки. Справа Гэбриел увидел вставленную в мякоть капельницу, затем разглядел зеленый пластиковый соединитель наверху второй иглы, воткнутой в вену с тыльной стороны руки. Неброско ожила какая-то смутная, атавистическая память о том, что он прежде вроде как уже пробуждался, в глаза ему светил слепящий свет, а вокруг суетились, хлопотали врачи и сиделки. А в промежутках он спал, или же это все был сплошной сон.

Как и многие, Гэбриел слышал миф о том, что в последние мгновения перед смертью перед внутренним взором человека проносится якобы вся его жизнь. Так вот на самом деле, когда та пресловутая коса вжикнула перед ним самим, обдавая лицо мертвенным холодом, столь контрастирующим со жжением ужаливших пуль, Гэбриел тех видений совершенно не получил. И теперь, мучительно собирая по фрагментам то, что произошло, он припоминал лишь чувство смутного удивления, как будто вдруг сталкиваешься на улице с каким-нибудь незнакомцем, смотришь ему в глаза, думая извиниться, и вдруг узнаешь в нем старого знакомого, приход которого давно уже предвкушал.

Что же до событий жизни, то они стали являться лишь позже, когда старик лежал в наркотическом ступоре на больничной койке, а реальность и вымысел под воздействием морфина смешивались и переплетались, так что он видел свою ныне покойную жену в окружении детей, которых у них никогда не было, – иллюзорное существование, отсутствие коего не вызывало огорчений. Видел молодых мужчин и женщин, отряженных для того, чтобы обрывать жизни других. Но в его грезах возвращались только мертвецы и ни в чем его не винили, поскольку Гэбриел не чувствовал в содеянном своей вины. По большей части он их же спасал от жизней, которые иначе могли бы закончиться в тюрьмах или канавах возле убогих кабаков. У некоторых из подопечных смерть через посредство Гэбриела вышла лихой, но такой конец был им уготован еще задолго до того, как они с Гэбриелом встретились. Он лишь изменил место окончания их земного срока, а также течение и насыщенность жизни, которая этому предшествовала. Воспитанники были его Жнецами, оратаями в поле. Он же помогал им по максимуму реализовать свои способности в заданиях, что перед ними ставились.

Лишь один из них входил в грезы Гэбриела так, как делал это в жизни, и это был Луис. Гэбриел до конца так и не сознавал ту истинную глубину любви и привязанности, которыеиспытывал к этому неспокойному человеку. И теперь те полупризрачные видения дали ему некое подобие ответа.

Все это, думалось старику, оттого, что Луис когда-то был так похож на него самого.

Слышно было, как в углу комнаты сдвинулся стул. Гэбриел открыл глаза чуть шире. Он с осторожностью повернул голову в направлении звука, отрадно чувствуя, что движение далось чуть легче по сравнению с предыдущим, хотя дискомфорт был все еще велик. На фоне окна виднелся силуэт – нарушение симметрии горизонтальных полос полузакрытых жалюзи. Силуэт все рос: человек поднимался со стула, приближался к кровати, и Гэбриел на подходе его узнал.

– Непросто же тебя решить, – вымолвил Милтон.

Гэбриел попробовал что-то сказать, но рот и глотка были по-прежнему чересчур сухи. Он жестом указал туда, где на тумбочке стоял графин с водой, и поморщился от боли, которая возникла при этом движении: чертова игла, что сзади в руке. Старик ощущал ее в вене. За истекшие десять лет Гэбриела госпитализировали дважды – один раз для удаления доброкачественной опухоли, второй из-за волосной трещины в правой бедренной кости. И оба раза его до странности злил воткнутый в руку коннектор. Действительно странно: повреждения, из-за которых Гэбриел оказался здесь, куда болезненней и серьезнее, чем эта тонюсенькая полоска металла, вживленная в кровеносный сосуд, и тем не менее он предпочитает сосредотачиваться именно на ней. Это потому, что она маленькая, пустяк в сравнении с самой травмой. Это можно понять. Первопричина известна. И сегодня, в этот самый момент, металлическая полоска представляет собой первый шаг в примирении с тем, что случилось.

Милтон налил в стакан воды и поднес его Гэбриелу ко рту, чтобы можно было прихлебнуть, свободной рукой при этом аккуратно придерживая старику голову. Смотрелось все это до странности нежно, даже интимно, хотя у Гэбриела вызывало тайное негодование. Прежде они были меж собой ровней, но теперь этому уже не бывать, во всяком случае после того, как Милтон видел его пожухшим до этого жалкого состояния, да еще так притрагивался к его голове. И хотя этот жест был проявлением заботы, Милтон не мог не чувствовать, как он ранил Гэбриела и его достоинство, его ощущение своего места в непростой вселенной, которую он населял. Мелкая струйка воды скатилась у Гэбриела по подбородку, и Милтон заботливо отер его бумажной салфеткой, чем лишь усилил гнев и смятение Гэбриела, который, впрочем, наружу их не изъявил, поскольку это бы его окончательно унизило и обезоружило. Вместо этого он прокряхтел «спасибо» и опустился головой обратно на подушку.

– Что там со мной произошло? – спросил Гэбриел голосом чуть громче шепота.

– В тебя стреляли. Три пули. Одна прошла в дюйме от сердца, другая задела правое легкое. Третья раздробила ключицу. Уместно будет сказать: тебе повезло, что ты вообще жив. И замечу, не в первый раз.

Милтон слегка склонил голову, словно бы пряча выражение своего лица, но Гэбриел этот жест пропустил: он сейчас ненадолго смежил веки.

– И давно?

– Два дня назад, может, даже чуть больше. Здесь поговаривают, что ты в своем роде медицинский феномен. Чудо. Или, возможно, господь тебя так опекает.

Губы Гэбриела тронула мертвенная улыбка.

– Хотя господь не верит в таких, как мы, – произнес он и остался доволен, заметив, как на лице у Милтона мелькнула тень. – И кстати, – при вдохе Гэбриел чуть не поперхнулся, – зачем ты здесь?

– А что, один старый друг не может навестить другого?

– Мы не друзья.

– Мы уже так успели сблизиться, что иначе нас и не назовешь, – сказал Милтон, на что Гэбриел чуть заметно кивнул в неохотном согласии. – Я за тобой смотрел. – Милтон указал на камеру в углу.

– Поздновато как-то.

– Мы беспокоились, как бы кто не попытался завершить начатое.

– Я тебе не верю.

– А меня это и не волнует.

– Так ты что, мой единственный посетитель?

– Нет. Был еще один.

– Кто?

– Твой любимец.

Гэбриел снова улыбнулся, уже теплее.

– Он полагает, что это как-то связано с прежними нападениями, – сказал Милтон. – И хочет взяться за Лихагена.

Улыбка сошла с лица Гэбриела. Он, не спуская глаз, мутновато смотрел на Милтона.

– С каких пор у тебя появился интерес к Лихагену?

– Лично у меня его нет и не было, – сказал Милтон, выжидая дальнейших расспросов.

Ему показалось, что в чертах Гэбриела что-то такое мелькнуло, какое-то потаенное знание. Милтон подался ближе:

– А вот для тебя у меня кое-что появилось. Ты просил по возможности выяснить что-нибудь насчет Лихагена и Хойла. Большинство из этого, я так понимаю, ты уже знаешь. Так вот, имела место, как бы это лучше выразиться, некая аномалия.

Гэбриел ждал.

– Тот, кто звался Кандичем, нанимался не для убийства Лихагена.

Гэбриел взвесил сказанное. Мысли были все еще затянуты наркотическим дурманом, ум туманился. Он отчаянно пытался встряхнуться, но хмарь была сильна, а сил мало. При иных обстоятельствах необходимую дедукцию старик бы проводил наедине с собой, но сейчас ему в качестве поводыря необходим Милтон. И Гэбриел, напряженно переглотнув, задал вопрос:

– Кого он посылался убить?

– Мой источник говорит, Николаса Хойла.

– Посылался кем, Лихагеном?

Милтон покачал головой.

– Искать надо дальше. Хойл был задействован в какой-то сделке с нефтью на Каспии. И, похоже, есть некто, кто предпочел бы, чтобы он в ней больше не участвовал. Мой источник также говорит: что бы там ни происходило между Хойлом и Лихагеном в прошлом – если только та вражда и в самом деле существовала в той форме, в какой подается, – то оно теперь забыто. Ощущение такое, что молву о своем антагонизме они использовали для обоюдной выгоды друг друга. «Враг моего врага – мой друг». Иногда соперники Хойла обращались к Лихагену, а недруги Лихагена к Хойлу. И каждый из них использовал свои подходы, чтобы вызнавать что-то к выгоде другого. Это старая игра, и они играли в нее мастерски. Кроме того, оба разделяют интерес к молодым женщинам – очень молодым, – во всяком случае разделяли, пока не начала брать свое болезнь Лихагена. Старый греховодник по-прежнему поставляет сладенькое Хойлу. С обязательным условием: девочки должны быть нетронутыми. Девственницы. У Хойла ведь фобия к болезням.

– Но его дочь, – припомнил Гэбриел. – Она ведь была убита.

– Если и да, то не по наущению Лихагена. Это не имело отношения ни к нему, ни к какой-то междоусобице с Хойлом, настоящей или мнимой.

– Настоящей или мнимой, – тихо повторил Гэбриел.

Его пробрало что-то похожее на тошноту, боли как будто усилились. Это была ловушка. Губительный подвох. Он закрыл глаза. «Настоящей или мнимой». О чем это все говорит? Нет дурака глупей, чем дурак старый.

– Помоги им, – просипел Гэбриел.

Его бескровная, полупрозрачная от хилости ладонь сжимала Милтону рукав пиджака, невзирая на жало иглы в вене.

– Кому? Кому помочь?

– Луису. И тому, который с ним. Ангелу.

С нежной решительностью высвободив рукав из пальцев Гэбриела, Милтон сел обратно на стул. Это был жест отобщения. Дистанцирования.

– На это я пойти не могу, – сказал он. – Не могу вмешиваться, даже после того, что случилось с тобой. Уж извини.

Напряжение в теле Гэбриела не могло удерживаться долго. Он слабел – снова просел на своих подушках, дыхание вырывалось короткими всхлипами, как у бегуна в конце долгого забега. Старик знал, что конец близок.

Милтон поднялся.

– Извини, – повторил он.

– Скажи Уилли, – подал голос Гэбриел сквозь сгущающуюся темноту. – Уилли Брю. Просто передай. Это все, о чем прошу.

И, уже теряя сознание, он успел увидеть: Милтон вроде как кивнул.

* * *

Тот дом в три этажа стоял на акре земли, занимая площадь примерно в тысячу триста квадратных метров. Находился он под надежной защитой высоких стен, оснащенный режимом автоматического светового включения во дворе и сигнализацией, выведенной на частную охранную фирму, персонал которой был известен отсутствием комплексов касательно применения оружия.

Тот дом занимали некий Эммануэль Ловейн, его жена Фелиция и их двое детей, Дэвид и Джули, соответственно одиннадцати и двенадцати лет. Также с ними вот уже пару дней находились двое малоразговорчивых, а еще менее спящих мужчин. Ловейнов с их чадами они бдительно отгоняли от окон, следя за тем, чтобы портьеры были задернуты, а за подступами к дому следили через систему камер наблюдения.

На тот период в «надежном доме» Луис находился впервые, а Блисса знал только по репутации. Ловейн располагал информацией о ряде южноамериканских политиков, которую ужас как хотели заполучить друзья Гэбриела. Ловейн, в свою очередь, хотел безопасности для своей семьи и новой жизни подальше от джунглей и всяческих хунт. Гэбриел тогда действовал как посредник, и Луиса с Блиссом на время ведения переговоров отрядили в качестве дополнительной охраны. Ловейн представлял собой живую мишень, и были такие, кто стремился его заткнуть прежде, чем у него будет шанс поделиться накопленными сведениями. Гэбриел традиционно придерживался мнения, что в случае, когда за лицом или лицами идет охота, мало что может быть эффективнее, чем приставить к ним в качестве охраны людей примерно такого же склада, что и сами охотники.

Блисс был старше Луиса на добрый десяток лет. В отличие от Луиса, на его счету были уже заметные – можно сказать, престижные – убийства, но ходили слухи, что он сейчас на время хочет уйти в тень. Люди его поприща по прошествии времени обычно скапливали определенный перечень врагов, не желающих делать различий между исполнителем и заказчиками. Для профессионалов – Жнецов – разницы обычно нет: с таким же успехом можно обвинять в убийстве саму винтовку, пулю или бомбу. Подобно им, Жнецы были всего лишь орудиями, применяемыми для осуществления определенной цели. Ничего личного. Однако такая логика не всегда понималась и принималась теми, кто понес утрату, будь она по своей сути личной, профессиональной, политической или финансовой.

Но отпускать от себя Блисса Гэбриел не хотел и перестал доверять ему в должной мере, поняв, что тот собирается вроде как покончить с их отношениями и в скором времени отказаться от выполнения заказов. Тогда-то Блисса вместе с Луисом и приставили к семейству Ловейнов в качестве временного караула. А с убийствами Блисс завязывал – если не навсегда, то, во всяком случае, на время.

Работа была не бей лежачего, и напарники коротали время как могли. Ночами, когда Ловейны спали, Блисс в общих нейтральных чертах рассказывал о своем житье как Жнеца, заодно давая Луису кое-какие советы. Рассуждал о меткости стрельбы (одной из «коронок» Блисса было использование снайперской винтовки). Помнится, он открыл Луису, откуда взялось слово «снайпер»: из охоты на дичь в Индии в девятнадцатом веке. Рассказывал о генерале Гражданской войны Хираме Бердане, считавшемся непревзойденным знатоком этого искусства, который помог усовершенствовать приемы и навыки стрельбы настолько, что они используются снайперами и сегодня; об англичанине майоре Хескете-Причарде, основавшем в годы Первой мировой армейскую Школу снайперской стрельбы и разведки в противовес атакам германских снайперов на британских солдат; о русских командах времен Второй мировой, а также о менее эффективном использовании снайперов американцами, которым тогда еще лишь предстояло понять, что вооружить полевого стрелка винтовкой с прицелом, пусть даже оптическим, еще не значит сделать из него снайпера.

Луис слушал. По рассказам получалось, что качества, наиболее ценные для снайпера, в целом годны и для его собственной диспозиции: ум, надежность, инициативность, преданность, стабильность и дисциплина. Имеет смысл тренироваться регулярно, оттачивать навыки; поддерживать себя в хорошей физической форме, поскольку с ней приходят уверенность, стойкость и самообладание; не курить, потому как неконтролируемый кашель может выдать твое местонахождение, а желание подымить чревато нервозностью, раздражительностью и, как следствие, снижением эффективности; быть эмоционально сбалансированным, не позволяя себе волноваться или в чем-то каяться, когда настает момент убивать.

И наконец, Блисс посвятил Луиса в важность ухода. Снайперы, как и Жнецы, во многом орудия возможности. Крайне важно уметь вызревать, чтобы, когда возможность представится, оказаться готовым. Хорошая подготовка сама по себе создает возможности, но иногда возможность не открывается, и тогда нужно проявить мудрость и сдержанность: не форсировать ситуацию. Настанет черед, и придет еще один случай, надо лишь проявлять терпение и готовность.

Но бывает и такое, когда все идет не так, когда инстинкты твердят тебе: «Остановись, бросай все и уходи». Однажды Блисс был на задании в Чили. Он уже держал цель в круге прицела и до выстрела оставались считаные мгновения, как вдруг один из телохранителей глянул на окно, где затаился Блисс. Снайпер знал, что для охранника невидим: уже почти стемнело, а сам он был закутан в черный, не отражающий света материал, возле затемненного окна в какой-то невзрачной многоэтажке. Дуло винтовки, и то было зачернено. Так что взгляд телохранителя остановиться на нем просто-таки не мог. И тем не менее охранник туда посмотрел.

Делать выстрел или нет, Блисс даже не раздумывал, хотя палец на спусковом крючке уже начинал напрягаться. Вместо нажатия Блисс взял и ушел. Оказалось, это была подстава. Кто-то выдал, проинформировал. А снайпер, оставив винтовку, скрылся из здания буквально за секунды до того, как по его душу нагрянули. Гэбриел тогда все понял, принял меры, и утечка была найдена и заткнута.

– Помни, – завершил Блисс тот свой рассказ, – жизнь у тебя всего одна. И твоя задача – продлить ее как можно дольше. Весь фокус в знании, когда стоять, а когда уйти.

Шел третий час ночи. Ловейны спали наверху: взрослые в одной комнате второго этажа, дети в соседней, смежной с ними. Третий этаж был нежилым. Дважды в течение каждого часа Луис и Блисс поочередно наведывались на второй этаж с проверкой. Внизу по радио пела Конни Фрэнсис – что-то там из старых записей. Репертуар выбирал Блисс, а не Луис: он на это шел из почтения перед своим старшим во всех смыслах товарищем.

Сейчас Луис остался в кресле, а Блисс отправился наверх проверять Ловейнов. Когда минуло пять минут, а Блисс все не возвратился, Луис встал из кресла и вышел в лестничный проход.

– Блисс, – позвал он вполголоса, – ты в порядке?

Ответа не последовало. Луис повторил вопрос по рации, но в ответ донесся лишь шум статики.

Он вынул из кобуры пистолет и стал подниматься по лестнице. Дверь в детскую спальню была открыта; дети лежали, свернувшись калачиком, на своих кроватках. Ночник у стены был выключен. Во время прошлого обхода Луиса он светился. Луис, подобравшись, нажал на выключатель.

Простыни пропитались кровью, одна из подушек валялась на полу с двумя дырами от пуль, откуда высыпались перья. Луис подошел к ближней кровати и приподнял простыню над Дэвидом Ловейном. Мальчик был мертв, подушка под его головой набрякла кровью. Луис проверил соседнюю кровать. Его сестренку убили одним выстрелом в спину, там, где сердце.

Луис хотел криком позвать на помощь, но молча замер. В родительской спальне слышался шорох шагов. Луис погасил ночник и перебрался к смежной двери, тоже приоткрытой. Он медленно ее отворил, подождал.

Ничего. Никого.

Он ступил в комнату, где навстречу ему шатко, незряче двигалась бледная фигура – Фелиция Ловейн в кремовой комбинации, темной от крови из пробитой груди. Луис думал, что женщина пытается до него дотянуться (ее протянутая левая рука обагрена была кровью, своей и мужа, который мертвый лежал сзади на кровати), но затем понял, что она смотрит мимо, из последних сил пытаясь найти своих детей.

Луис выставил руку, чтобы остановить Фелицию, и она, упершись в нее, замерла, стоя на цыпочках. Женщина посмотрела на него, и рот ее безмолвно раскрылся. В глазах стояли невероятная, запредельная тоска и покинутость, которые через секунду угасли вместе с жизнью, и бездыханное тело мягко рухнуло на пол.

Шаги позади себя Луис расслышал слишком поздно. Он думал повернуться, но в затылок ему уперся ствол, и он застыл на месте.

– Тихо, – произнес голос Блисса.

– За что? – ошарашенно выдохнул Луис.

– За деньги, за что же еще?

– Они тебя найдут.

– Не найдут. На колени.

Луис знал, что жить ему осталось недолго, но умирать на коленях не собирался. Он бешено крутнулся – темной дугой мелькнуло в руке оружие, – но тут Блисс выстрелил, и все померкло.

Глава 17

Уилли Брю и Арно после консультаций с Луисом решили, что снова открывают свою автомастерскую. Вообще-то Луис был против, опасаясь за их безопасность, зато Уилли с Арно были категорически за, опасаясь за свое психическое состояние, если только не возвратятся в собственный укромный раёк из автомобилей, запчастей и комбезов. У них, как они сами сказали, ждали ремонта машины и ждали своего выполнения обещания. Насчет последнего Арно вмешался с идиотски-страдальческой репликой, что он-де «готов лезть в петлю от тоски и угрызений совести». Уилли заподозрил, не слямзена ли эта строчка из какой-нибудь песни или стиха, и поглядел на Арно так, чтобы тот не усомнился: еще одна такая залепуха – и в горло ему зальется машинное масло прямо из канистры.

Вынутый из мирка своей любимой автомастерской, отрезанный от заведенного порядка, который вот уже столько лет поддерживал его по жизни, Уилли ловил себя на том, что слишком много думает. С мыслями приходили сомнения, за ними огорчения, а с огорчениями приходил позыв накатить (он, собственно, никуда не девался, просто дремал), и накатить больше, чем того требовал благоразумный расчет поднять себе настроение. Звучит как парадокс, но Уилли по своей натуре был одиночкой. Счастливее всего он чувствовал себя в окружении людей и в роли, для которой годился больше всего: добрый доктор, одетый в синий комбез с нагрудником, со смазкой на руках, поглощенный процессом интимного общения с прихворнувшим четырехколесным другом. Какая-то внутренняя часть Брю при этом могла уютно отступать, растворяться в уютном понимании того, что необязательно полностью погружаться во всю эту рутину, и в этот момент на автомате врывалась другая его часть и позволяла активировать иную роль – чуточку своенравного и чудаковатого, но вполне радушного хозяина. Без этого второго персонажа, в котором он временно растворялся, Уилли грозила бы участь потерять нечто самое лучшее в себе, причем окончательно и бесповоротно.

В силу этих причин их с Арно даже по воскресеньям частенько можно было застать в мастерской, где они под приглушенную музычку по радио что-то там мастерили, с благодушно-увлеченным видом и в перемазанных маслом спецухах возясь каждый на своем месте. Благо работа имелась всегда. При своей заслуженной репутации нехватки в клиентуре, желающей прибегнуть именно к их услугам, Уилли с Арно не испытывали. Сказать по правде, рабочее рвение у Уилли подстегивалось еще и желанием рассчитаться с займом, полученным бог весть когда от Луиса. Уилли хотя и испытывал к нему благодарность за ту судьбоносную помощь, но ощущать себя на финансовой привязи было ему поперек души. Деньги, как известно, отбрасывают тень на любые отношения, а отношения Уилли с Луисом явно не вписывались в разряд обычных.

Взять хотя бы то, что Уилли в курсе, чем занимается Луис, но при этом делает вид, будто этого не замечает; осознает, что руки его благодетеля в крови, но вынужден закрывать глаза и на это. А недавнее нападение на мастерскую и понимание, что они с напарником чуть не погибли, вносило в отношения с Луисом дополнительный осадок. Вместе с тем прерваться окончательно этой связи, похоже, не дано, поскольку связывали их не только деньги. А потому, даже отделившись финансово, Уилли должен заявить о своей независимости на каком-то другом, уже и не денежном уровне. И в тайной, им самим не до конца осознаваемой глубине, Уилли вкладывал в оплату своего долга некое другое, более символичное значение, словно бы она, эта оплата, представляла собой самое что ни на есть фактическое, окончательное разделение, к которому он втайне стремился.

Ну а пока в своем родном чумазом окружении, среди насквозь знакомых предметов и запахов, о таких материях можно и позабыть. Это его место. Здесь у Уилли имелась цель, осмысленность. Здесь он мог быть собой и даже чем-то немножко бо́льшим. И это ощущение после той атаки необходимо восстановить, утвердить по-новому. Вторжением тех двоих вооруженных людей оно было попрано, но, возвратившись сюда на законных правах и используя мастерскую по прямому, достойному назначению, Уилли с Арно как будто очищали ее от той запятнанности.

В конечном итоге партнеры вынудили Луиса пусть и нехотя, но согласиться, воспользовавшись тем, что на их сторону встал Ангел. На руку оказалось то, что в определенных вопросах он чувствовал себя просто обязанным занимать позицию, противоположную Луисовой, – хотя бы для того, чтобы тот не зарывался (и неважно, насколько его позиция была на тот момент разумна). В данном смысле Ангел с Луисом мало чем отличались от других пар по всему свету: «милые бранятся – только тешатся». Однако Ангел еще и понимал Уилли глубже, чем Луис. Он чувствовал, как много значит для него автомастерская и как то бандитское нападение его разгневало и потрясло.

Ангел понимал: для Уилли приемлемей погибнуть от пушки в своей родной мастерской, чем мирно скончаться дома в постели. Можно даже заподозрить, что самым сокровенным желанием для Брю было бы кончить жизнь под каким-нибудь достойным по своей вальяжности творением американской технической мысли, над которым он сам в свое время имел честь потрудиться. Скажем, под реликтовым «Плимутом Фурией» 1962 года, а если совсем уж повезет, то под двухдверным «Доджем Роялом» 1957‑го (невольно напрашивается аналогия с мифом о русской императрице Екатерине Великой, почившей под жеребцом, с которым собиралась совокупиться).

Те нежные чувства, что Уилли и Арно питали к технике и автомобилям, в особенности классическим, всегда казались Ангелу немного странными, а проявляемая к ним трогательная любовь даже как-то настораживала. Иногда, входя в гараж, Ангел прямо-таки ожидал застать одного из механиков (если не обоих) раскинувшимся на заднем сиденье какого-нибудь ископаемого авто, в блаженном изнеможении и за покуриванием посткоитальной сигаретки. Иной раз на ум напрашивалось и кое-что похлеще, но Ангел предпочитал не терзать себя образами Уилли и Арно, вовлеченных в сексуальные оргии машинно-моторного свойства.

Сейчас Уилли с Арно снова пребывали в своем излюбленном местечке, где радио традиционно вещало на волне «Ретро» (для тех, кто не знает, частота 101,1). Начиная с девяти вечера давали подборку из пятидесятых: Бобби Дарин, Теннеси Эрни Форд, даже «Элвин и бурундуки» – почему-то такую нудятину, что Уилли, обычно человек достаточно терпеливый, возымел соблазн подойти к динамикам с монтировкой. Особенно когда Арно, пародист каких поискать, взялся подвывать из-под капота «Доджа Дуранго» 98‑го года с лопнувшим патрубком радиатора и двойной белой полосой вдоль корпуса, которую, по всей видимости, проводил кто-то страдающий косоглазием.

Было уже начало одиннадцатого, а партнеры все еще работали, невзирая на довольно поздний час. Родные запахи, родные звуки. Родная стихия. Она и была им домом. Напарники устраняли поломки, превращали мертвые вещи в живые. Делая это, они чувствовали себя в своей тарелке. Ну скажем, сравнительно в своей.

– Именем Иисуса и его Пресвятой Богоматери, – взмолился Уилли, – ты-то хоть перестань!

– Чего перестать?

– Петь.

– А я разве пел?

– Черт подери, а то нет! Если это, конечно, можно назвать пением. Хочешь покривляться, так уж изображай «Элегантс» или «Чемпов». У тебя даже Китти Кален более-менее получается, но только Элвина и его хреновых бурундучат нам здесь не хватало!

– Между прочим, Дэвида Севилла, – показался из-под крышки капота Арно.

– Кого?

– Я про Элвина с его бурундуками. Он же Дэвид Севилл. Начинал в пятьдесят восьмом, а по-настоящему его звали не Дэвид Севилл, а Росс Багдасарян. Армянин из Фресно[48].

– А что, в Армении Фресно тоже есть?

– Фресно? В Армении? – Арно озадаченно примолк. – Мне кажется, ты перетрудился. Нет там никакого Фресно. Во всяком случае я не в курсе. Просто у него происхождение армянское. И у предков его могилки во Фресно. Слушай, почему до тебя все доходит как до жирафа? Прямо, можно сказать, маразм крепчал.

– Гм. Может, потому, что ты не знаешь ничего полезного. Да, кстати: а почему ты правда ничего полезного не знаешь? У тебя не башка, а чемодан чепухи. Забита черт знает чем – всякая там поэзия, монстры, даже вон бурундуки помещаются, а в трансмиссии какого-то занюханного «Доджа» разобраться не можешь без карты и мешка с причиндалами.

– Если я так плох, чего ж ты меня до сих пор не прогнал?

– Да я уж, помнится, прогонял. Три раза.

– А обратно зачем звал?

– Так ты обходишься дешево. Работаешь зазря, так хоть живешь без переплаты.

– Давать людям на орехи… – подсказал Арно.

– …значит плодить из них обезьян, – закончил Уилли, и оба расхохотались.

Отголоски смеха еще звенели по дальним углам мастерской, когда Уилли негромко, но отчетливо трижды постучал по своему верстаку – условный сигнал тревоги. Краем глаза было заметно, как Арно, не сходя с места, подтягивает к себе бейсбольную биту, которую с того самого дня держал под рукой. Уилли сунул ладонь в передний карман своего вместительного комбеза, где лежал компактный «браунинг», подаренный Луисом.

Затем Арно расслышал, как в дверь два раза стукнули. Автомастерская была уже закрыта. Тем не менее снаружи в темноте кто-то домогался, чтобы его впустили.

– Бл-лин, – процедил Арно.

Уилли встал. На подходе к двери «браунинг» он сжимал в опущенной руке. В зарешеченное плексигласовое окошечко глянул лишь мельком, чтобы не подставлять почем зря голову, вслед за чем зажег наружный свет.

Стоящий снаружи человек был один. Руки он держал глубоко в карманах пальто. Вооружен или нет, сказать сложно. Даже если и да, стволом не размахивает.

– Вы часом не Уилли Брю? – спросил незнакомец.

– Часом да, – ответил Уилли.

Он не являлся приверженцем ходульной игры в кошки-мышки типа «а кто спрашивает, а что такое?».

– У меня сообщение для Луиса.

– Никакого Луиса я не знаю.

Человек подошел к окошечку ближе, так, чтобы Уилли мог наверняка расслышать его слова, и продолжил как ни в чем не бывало, пропуская мимо ушей вранье Брю:

– Это от его ангела-хранителя. Скажите ему: пускай он и его друг бросают работу и возвращаются домой. Пускай уходят, оба. Спросит зачем – скажите: Хойл с Лихагеном меж собою снюхались. Все понятно?

Что-то подсказывало Уилли: этот человек, хоть и изъясняется загадками, пытается сделать доброе дело. А значит, отрицать свое знакомство с Луисом не только бессмысленно, но и вредно, поскольку может нанести урон тем двоим, которые после Арно для Уилли самые близкие люди.

– Если это сообщение настолько важно, то почему б вам самому его не передать? – сказал Уилли.

– Он вне контакта, – прозвучало в ответ. – В тех местах, где он сейчас, сотовая связь не работает. Если Луис позвонит, передайте ему то, что слышали.

– Он сюда не звонит, – сказал Уилли. – Не имеет привычки. У него так заведено.

– Тогда он не вернется, – подвел итог человек.

И повернулся уходить. После секундного колебания Уилли открыл дверь и вышел следом в сумрак, сунув пистолет в карман комбеза. Ночной гость сейчас приближался к задней пассажирской дверце черного «Линкольна», неброско припаркованного у обочины. С появлением Уилли открылась водительская дверца, и наружу показался человек. На шофера он ни в коей мере не походил – моложавый, в строгом сером костюме, но при этом с такими мертвенно-холодными глазами, что место им на лице старика. Можно сказать, седые глаза. Правую его руку скрывала дверца, но было совершенно ясно, что в ней ствол (слава богу, что, выходя из гаража, Уилли не засветил снаружи «браунинг»).

Уилли инстинктивно оттопырил руки подальше от туловища – мол, я чист, – словно норовил кого-то обнять.

– Эй, послушайте! – окликнул он своего гостя.

Тот остановился, ладонь держа на дверной ручке.

– Кто вы? – спросил Уилли.

– Мое имя Милтон. Луису оно известно.

– Дело не в этом. Он ушел. Они оба ушли, их нет. Вы можете что-нибудь сделать? Как-то им помочь?

– Нет.

– Я даже толком не знаю, где они, – развел руками Уилли, и в его голосе мелькнули жалобные, просительные нотки. Он их не стыдился.

Ангел о чем-то таком упомянул, но Уилли тогда не обратил внимания, пропустил мимо ушей. Удивительно, что Ангел вообще решил поделиться с ним какими-то подробностями, но Брю в тот момент больше заботило возвращение в свою любимую автомастерскую. Все, чем он располагал, это название какого-то городка на севере штата. Спрашивается, какой от Уилли толк, если друзья сейчас в беде? Он же не армия. Тоже выискался воин: с пузом и в комбезе с нагрудничком, да еще с пистолетом, пускать который в ход откровенно боязно.

Но Луис с Ангелом для него много значили. Какие б там у него ни были страхи и предубеждения, эти парни его однажды по-своему выручили. Да что там выручили – спасли. Иллюзий Уилли не питал: когда Луис впервые к нему обратился, это было, прямо скажем, не из чистого альтруизма. Ему оказалось выгодно, чтобы Уилли находился в приобретенном им помещении, по причинам, которые Уилли все еще, честно говоря, так и не ясны. И, тем не менее, какая бы там ни была корысть, Луис позволил, чтобы Уилли продолжал заниматься своим любимым делом. Все это случилось давно, с той поры многое поменялось. А друзья, между прочим, оплатили ту его гулянку у Нейта в день рождения. А когда гости разошлись, Луис с Ангелом под занавес втихую преподнесли Уилли подарок: отпадный «Ролекс Субмаринер». Это была одна из самых красивых вещей, что Уилли встречал и которая при этом не имела четырех колес. Он никогда и не представлял, что будет обладать чем-либо подобным (или, вернее, бесподобным) по красоте. Теперь Брю эти часы носил; они и сейчас были на его руке. Уилли тогда лишь на секунду подумал положить «Ролекс» в ящик комода и надевать лишь по особым случаям. Но особых случаев у него в жизни не особо. И если б Брю положил эту вещь в ящик, она б там так и осталась до самой его смерти. А потому лучше ее носить и наслаждаться просто тем, что она красуется у него на запястье.

Уилли перед этими людьми в долгу. И сделает все, чтобы им помочь, даже если ради этого придется посреди улицы встать на колени перед незнакомцем и его вооруженным приспешником.

И визитер пусть немного, но смягчился.

– Они охотятся за человеком по имени Артур Лихаген. Живет он ближе к Канаде, на севере Адирондакских гор, недалеко от Массены. Ну вот, теперь ты знаешь, где они. Только что делать-то будешь?

Мужчина открыл дверцу и, сев в машину, закрыл за собой дверцу, не сказав больше ни слова. Все это время его спутник с мертвенными немигающими глазами нес свою вахту. Лишь когда задняя дверца захлопнулась, упрятав его патрона в кокон безопасности, он сел на переднее сиденье и повел машину.

Глава 18

Автомастерская снова стояла на замке. Заглохло радио, а свет вокруг двух авто, над которыми Уилли с Арно сейчас трудились, был теперь погашен. В полумраке машины на гидравлических подъемниках смотрелись как пациенты, забытые на операционных столах, пока хирург отлучился за чем-то более важным.

Уилли с Арно находились в тесной каморке на задах мастерской, заваленной квитанциями, какими-то писульками и коробками в пятнах масла. Стул здесь был всего один, и его занимал Уилли. Арно примостился на полу – маленький и тощий, с крупноватой для своего тела головой, ни дать ни взять горгулья, свергнутая с постамента. Каждый в руке держал кружку, а на столе между ними стояла бутылка бурбона. Уилли рассудил, что надо бы хлопнуть чего-то покрепче: самое время и самый что ни на есть повод.

– Может, все не так уж плохо, как кажется, – успокаивал Арно. – Они и раньше попадали в разные переделки и всегда выходили сухими из воды.

Судя по всему, он не очень верил в то, что говорил, хотя был бы откровенно рад обмануться.

Уилли прихлебнул бурбон. «Мейкерс марк». Почему-то на вкус – сущая бурда, зачем вообще было держать его у себя в шкафчике? Подарок от одного благодарного клиента. Но, видать, не настолько благодарного, чтобы поднести бутылку чего-нибудь поблагородней. Уилли вот уже два года как хотел этот бурбон пустить в расход, да все придерживал, ждал подобающего случая. Вот тебе и случай.

– В любом случае копов мы сюда привлекать не можем, – высказал соображение Арно.

– Да. Не можем.

– И вправду, что б мы могли им сказать? – Арно насупил бровь, как будто уже готовился начать по своему обыкновению многословный, но напрочь лишенный смысла диалог-монолог с воображаемым представителем правоохранительных органов. – Опять же, и туда к ним на выручку мы тоже не можем поехать. Ты-то, скажем, стрелять умеешь, а вот я в своей жизни оружие в руках держал всего раз, на прошлой неделе. И то не отличился: чуть тебя из него не грохнул.

Уилли мрачно кивнул.

– Ты только пойми меня правильно, – продолжал Арно. – Я готов делать все от меня зависящее, чтобы им помочь, в известных пределах. Но я по жизни ремонтирую машины, а это сейчас совершенно бесполезно, и для нас, и для них.

Брю отставил кружку.

– Вот же пакость, – сказал он с усталой брезгливостью, и Арно даже не понял, о чем это он: о бухле или о чем-то еще.

Уилли облокотился на стол, посмотрел на свои сведенные ладони, как будто впервые их видел, и окунулся в них лицом, закрыв глаза, – так глубоко, что кончики пальцев почти сошлись на переносице.

Арно взирал на своего босса с тихой нежностью. Любил ли он Уилли Брю? Однозначно да. Любил безоговорочно и преданно, хотя никогда не решался сказать этого вслух: Уилли бы ему показал. Брю дал ему место, где можно работать, и оно было для Арно таким же святилищем, как и его тесная, с бумажными залежами квартирка. Брю уважал рабочие навыки напарника, хотя осмотрительно не выказывал этого уважения ни словом, ни делом. Уилли был ему одним из самых близких друзей. Когда у Арно умерла мать, он обратился к напарнику, и тот помог нести ее гроб – они с Уилли спереди, двое похоронщиков из бюро сзади. Уилли был одним из самых классных механиков, каких Арно когда-либо встречал, и вообще порядочным во всех отношениях человеком. Для Уилли Брю Арно сделал бы что угодно. Даже бы, пожалуй, и жизнь за него отдал.

А вот за Луиса и Ангела он бы жизнь отдавать не стал. Ангел ему в целом импонировал. По крайней мере, добродушный и, чувствуется, в душе человечный, на людей не бросается. А вот Луис не такой, его полюбить сложно. От Луиса волосы дыбом с головы до пят. Понятное дело, такого можно и нужно уважать за его силу, грозность. Но уж лучше уважать Уилли. Уважение Уилли заслужил своими делами, человеческим отношением. Луиса же уважаешь, как уважаешь пантеру (только идиот не отнесется с почтением к ее смертоносной мощи), но это не значит, что ты сам по доброй воле захочешь проводить в одной клетке со зверюгой больше времени, чем требуется позарез.

Помнился разговор, что состоялся у них с Уилли наутро после той первой встречи с Луисом. Брю тогда накупил кофе и булок с корицей – густой сдобный запах, встретивший Арно сразу на входе в мастерскую. Сам Арно на тот момент уже полностью смирился с тем, что этот день у них в стенах автомастерской последний. И тут Уилли поведал ему о Луисе и о его предложении, а также о своем решении: делать нечего, надо соглашаться. Так он все подал: заем нужно делать, хотя особой охоты нет. Как устроен мир, Уилли знал вполне и понимал, что такие подарки задаром не делаются – с ними выдвигаются условия, приемлемые и не очень. На тот момент Арно не испытывал ничего, кроме облегчения и благодарности за то, что их не трогают с места и можно будет продолжать работу. Его не заботило, что у того благодетеля, возможно, на ногах раздвоенные копыта, а из головы торчат рога. Это отношение изменилось, едва Арно встретил Луиса и увидел физическую форму, которая отныне будет отбрасывать тень на прежде размеренный, уютно рутинный бизнес. Эту тень слегка разбавлял Ангел, но все равно уже многие годы Арно со своим возлюбленным боссом обречены были трудиться под ее сенью, и Арно это по-человечески возмущало.

Сейчас Ангел с Луисом в беде. Понятно, что эти двое действовали в ответ на предшествовавшие события, что у них не было выбора и что их выживание – а может, и связанное с этим выживание Арно с Уилли – зависело от этих действий, но Арно не настолько наивен, чтобы считать, будто при нормальном ходе вещей люди со стволами нагрянули бы в эту мастерскую ни с того ни с сего, по внезапной прихоти. Это определенно была расплата за нечто, содеянное Луисом ранее. Арно не хотелось видеть Ангела и Луиса мертвыми, но в принципе можно понять причину, по которой этого мог хотеть, и даже добиваться, кто-то еще.

Между тем Уилли встал и начал рыться в бумагах на столе. Наконец после падения оттуда банки с гайками и пачки перехваченных резинкой квитанций он нашел то, что искал: свою потрепанную адресную книжку. Полистав ее, босс остановился на страницах «Н – П».

– Ты кому звонить собрался? – спросил Арно и с неловкой попыткой на юмор добавил: – Экзорцистам[49], что ли?

– В каком-то смысле, – ответил Уилли со странноватой улыбкой, от которой Арно стало еще больше не по себе.

Он украдкой следил за тем, как босс выписывает номер: сначала единицу, затем «2-0-7»… и тут Арно стало ясно, к кому Уилли собирается обратиться за помощью. Он плеснул себе еще бурбона, долил чуток в кружку Уилли.

– За удачу, – сказал он.

Действительно, если за дело возьмется Детектив, то кто знает, может, что-то и получится. Хорошо бы, если б обошлось без них с Уилли.

* * *

Из опасений, как бы фэбээровцы не поставили на его линию прослушку, звонить Уилли отправился в соседний квартал из «Нейта». Одно время его волновало и то, как бы они не поставили «жучок» в его кабинет. Хотя, несмотря на грязь и общую нехватку пространства, у себя в конторке Уилли знал каждый дюйм до интимных подробностей, так что малейшее изменение в родном окружении было бы тотчас им ухвачено. Иное дело телефон. Из какой-то телепередачи Брю узнал, что для прослушивания телефона сейчас совсем нет необходимости вживлять в него всякие там бяки. Это уже не времена «холодной войны». Сейчас спецы если захотят, то могут легко сказать, даже что ты ел на обед, просто направив тебе на живот какую-то там штуковину. Особую настороженность у Уилли вызывали мобильники, с той поры как Луис проинформировал его о том, как легко их можно отслеживать, а сами разговоры перехватывать. Луис объяснил, что сотовый телефон, даже когда отключен, действует на манер небольшого электронного маячка и в любое время указывает точное местонахождение своего владельца. Сделать себя невидимым можно, разве что вынув батарейку.

Мысль о том, что каждый его шаг отслеживается незримыми наблюдателями из какого-нибудь бункера, тревожила Уилли более всего. Он не собирался подаваться куда-нибудь в Монтану, чтобы жить там, отгородившись от мира, с мрачными личностями, живущими исключительно по канонам «Триумфа воли»[50], но в равной степени не собирался излишне расслаблять правительство: и так уже расслаблено сверх меры. Шпионом Уилли не был, просто ему не очень глянулась идея, что кто-то прослушивает то, что он может невзначай сболтнуть, пусть даже шутки ради, или отслеживать его передвижения. А связь с Луисом заставляла помнить о том, что Брю пускай и опосредованно, но может стать мишенью для любых следственных действий, направленных на его делового партнера, так что осторожность себя окупала.

Завидев Уилли у себя в баре, Нейт приветственно поднял руку, на что Уилли ответил лишь нетерпеливой гримасой.

– Чего напряженный такой? – поинтересовался Нейт. – Отдохнул бы с дороги.

– Нет. Телефон твой нужен, – сказал Уилли.

Общий таксофон висел в тыльной части бара, где сейчас не на шутку гуляла крикливая толпа молодых женщин. Между тем Нейта не провести: в голосе и мимике Уилли чувствовалось, что он хочет поговорить без посторонних ушей.

– Иди сюда, – указал Нейт, – и проходи в мой кабинет. Дверь изнутри запри.

Уилли поблагодарил и нырнул под стойку. В хозяйском кабинете он сел за стол Нейта, не в пример чище и аккуратней, чем у него самого. Даже и не сравнить. Телефон у Нейта был старый, еще дисковый, приспособленный под нынешний век, но для набора номера требующий сноровистого применения указательного пальца. Что ж, поглядим, так ли надежен аппарат, сооруженный еще, возможно, самим Эдисоном.

Первым делом Уилли набрал номер абонентской службы и оставил информацию для Ангела с Луисом, дословно повторив сказанное Милтоном, в слабой надежде, что хотя бы один из них получит сообщение прежде, чем все там двинется дальше. Затем Уилли позвонил в Мэн. Детектива дома не оказалось, и Уилли решил попробовать позвонить в портлендский бар, где Чарли сейчас работал. Как назло, название бара выскользнуло из памяти. Как там его? Что-то про медведя. И про шатания. А, «Бурый Шатун». Узнав телефон в справочной, Уилли позвонил в бар. Трубку взяла женщина. На заднем фоне играла музыка, хотя не понять какая. Через пару минут к телефонуподошел Детектив.

– Это Уилли Брю, – без вступительных слов сказал Уилли.

– Привет, Уилли. Как дела?

– Да по-разному, то вверх, то вниз. Ты в газеты нынче не заглядывал?

– Да нет, я тут какое-то время был в отъезде. А что?

Уилли изложил суть происшедшего. По ходу рассказа Детектив ни разу не перебил собеседника; просто слушал. Эта его черта Уилли нравилась. Быть может, по ряду причин – понятных и не вполне – этот человек его нервировал, но есть в нем некое спокойствие, и этим он отчасти напоминает Луиса.

– Тебе известно, куда они направились?

– На север штата. Парень, что нас предупредил, упомянул, что это где-то в окрестностях Массены, а человека, к которому они пошли, звать Артур Лихаген.

– У вас есть между собой связь на случай, если что-то происходит?

– Через абонентскую службу. Я оставляю сообщение, а они его затем могут забирать. По идее, должны проверять каждые двенадцать часов, когда в отъезде. Я это сделал и сейчас, но не знаю, когда они в последний раз прозванивались для проверки. Да и вообще это как-то не дело, сидеть сложа руки и ждать, что все само собой разрешится.

Насчет сотовой связи Детектив даже не стал спрашивать.

– Как еще раз то имя?

– Лихаген. Артур Лихаген.

– Понятно. Ты сейчас в мастерской?

– Нет, звоню из «Нейта». Опасаюсь, что мой телефон на прослушке.

– С какой стати кому-то за тобой шпионить?

Уилли вкратце рассказал о визите фэбээровцев.

– Вот черт. Кинь-ка мне номер, по которому ты находишься.

Уилли продиктовал, после чего повесил трубку. В дверь негромко постучали.

– Да?

Появился Нейт. В руке у него был бокал с бренди на два пальца.

– Думаю, тебе не помешает, – подмигнул он. – За счет заведения.

Уилли поблагодарил, но отказался.

– Не, мне не надо. Ночка впереди скорей всего будет длинная.

– Кто-то умер? – спросил Нейт.

– Нет пока, – ответил Уилли. – Во всяком случае будем надеяться.

* * *

Возвратившись в мастерскую примерно через час, Арно он застал все так же сидящим в кабинете, только бутылка бурбона была убрана, а ей на смену прибыл кофе из кофеварки.

– Ты будешь? – спросил Арно.

– Давай.

Уилли подошел к стеллажу. Достав атлас дорог, раскрыл на странице, посвященной Нью-Йорку, и пальцем стал проводить извилистый маршрут. Арно в это время налил кофе, добавил сухих сливок и поставил кружку боссу возле локтя.

– Ну и? – задал он вопрос.

– Ехать. На машине.

– Ты собираешься туда?

– Угу.

– Думаешь, это хорошая идея?

– Не думаю, – чуть помедлив, ответил Уилли. – Скорей всего, нет.

– Детектив тоже едет?

– Ага.

– Своим ходом на машине?

– Ну да.

– А что, самолетом он не может? Так ведь, наверное, быстрее?

– С оружием-то? Да его на борт не пустят. Это ж не «Эйр Америка».

Уилли хотел было снять свой комбез с нагрудником, но передумал. В нем как-то уютнее, а со всем, что смягчает душевное неспокойствие, так просто не расстаешься. Поэтому Брю лишь набросил поверх комбеза старенькую куртку.

– Ты оставайся здесь, – сказал он Арно. – На случай, если они позвонят.

– Я никуда и не собирался, – ответил тот. – Я ж тебе говорил, что я не из героев.

– Я-то думал, ты хотя бы предложишь. Как в вестернах.

– Шутишь? Ты хоть раз видел где-нибудь скандинавский вестерн?

Уилли попытался припомнить: а Чарльз Бронсон[51] – скандинав или нет? Или, кажется, литовец? В общем, «ав» или «овец», одно из двух.

– Да что-то не припомню, – сознался он наконец.

Арно следом за боссом прошел в задний конец автомастерской, где на дворе стоял старенький «Шелби» Уилли. Судя по виду, такой не осилит и пары миль, не начав при этом сеять свои части и ссать маслом, но Арно-то знал, что нет по эту сторону Нью-Джерси автомобиля более отлаженного, чем «Шелби».

– Ну что, бывай, – кивнул Уилли своему напарнику.

Тот кивнул в ответ. Внезапно Арно ощутил себя как женщина в паре с мужчиной-возлюбленным. Ему ужас как хотелось обнять Уилли или хотя бы поправить ему воротник. Но вместо этого Арно удовольствовался тем, что просто пожал боссу руку и пожелал ему благоразумия.

– Теперь ты здесь за старшего, – сказал Брю. – И вот еще что. Если все покатится к чертям собачьим, закрывай лавочку и уходи. Свяжись с моим юристом. Старик Фридман знает, что делать. В моем завещании ты значишься. Так что если умру, беспокоиться тебе не о чем.

– Да знай я это, – улыбнулся Арно, – я б тебя давно уже сам прибил.

– Вот потому-то я тебе про это и не говорил. Иначе ты б меня или порешил, или до самой смертушки пилил, что я мало тебе выделил.

– Босс, очень тебя прошу: осторожней на дорогах.

– Спасибо за совет. Пока я в отъезде, ни по каким счетам не плати.

Уилли забрался в машину и задним ходом выехал со двора. Там он поднял на прощание руку и уехал. Арно возвратился обратно и увидел, что Уилли к поданному кофе даже не притронулся. Это его опечалило.

* * *

Тот путь на север выдался долгим. Уилли и не помнил, когда он одолевал такие расстояния без надлежащих перерывов на отдых. Раз или два был соблазн остановиться на кофе или стакан колы – что-нибудь с кофеином и сахаром, чтобы подпитывался мозг и снижалась сонливость, – но мочевой пузырь Уилли был как будто старше и терпеливей своего хозяина. К тому же не хотелось понапрасну расходовать время на остановки у обочины. Опыт показывал: где облегчиться, там, значит, расслабиться; где расслабиться, там перекусить, а где перекусить, там передохнуть, и это всё лишние минуты, переходящие в часы. Брю слушал ретроволну, пока та не начала спекаться, и тогда, пошарив в бардачке, он вынул кассету Тони Беннетта и воткнул в деку.

В животе чувствовалось какое-то напряжение. Вначале подумалось – быть может, от страха, но затем Уилли понял, что это от ожидания. Долгие годы он плыл по течению. Неспешно жил ото дня ко дню, занимаясь любимым делом, но всегда избегая экстрима, никогда не испытывая себя на прочность. Брю думал, что эти времена для него безвозвратно миновали, что это все из событий туманной юности, а вот гляди-ка, ошибся. Уилли погладил лежащий в кармане «браунинг». Вещица вроде как слишком мелковатая и легковесная, чтобы помочь по-серьезному, – не «пушка», а, можно сказать, «пукалка», – но она словно сама собой источала жар: Уилли сквозь штанину чувствовал ногой ее тепло. Он попробовал вообразить, как пускает ее в ход, и не смог. Это оружие для убийства вблизи, а Уилли даже на войне, когда, случалось, стрелял, не мог представить лицо человека, которому предназначается выстрел. Что же до того, чтобы умереть самому, то это его не пугало: момент, может, и да, а сам факт нет. В конце концов Брю достиг возраста, когда смерть из отдаленного абстрактного понятия начинает становиться объективной реальностью.

Беспокоила его в основном мысль, как бы не подвести Ангела с Луисом или Детектива. Вот этого Уилли действительно не хотел. А хотел все сделать по-правильному. И молил о храбрости, если час все же пробьет.

От Куинса до оговоренного места встречи с Детективом было примерно шесть – шесть с половиной часов езды. Путь в основном пролегал, слава богу, по хайвэю, так что можно было стабильно держаться в пределах ста тридцати. Только когда Уилли свернул с 87‑й автострады, рельеф местности и сама дорога ощутимо изменились, вынуждая сбавить скорость. Видеть окрестность было необязательно – оно и так чувствовалось, что при съезде с федеральной трассы на более укромные местные дороги атмосфера меняется. Для этого не надо быть экстрасенсом. Автотрасса словно отмежевывалась от природы барьером – своими шестью полосами быстро идущего транспорта. Уилли сам, проносясь по ней, как-то вполглаза, поверхностно воспринимал сбитую на дороге живность. А вот когда магистраль сменялась дорогами поуже и поменьше, настроение и ракурс в одночасье менялись.

Природа здесь как будто придвигалась. Ближе становились деревья, а единственный путеводный свет исходил от твоих собственных фар и нечастых отражателей, словно случайно вделанных в дорожное покрытие. Прошел кратковременный дождь, капли которого, вспыхивая в сквозном луче, смотрелись колкими звездными вспышками. Вот на линии обзора что-то пролетело – такое большое и близкое, что на мгновение показалось: сейчас бабах – и вдребезги лобовое стекло. Мелькнула мысль, что это летучая мышь, хотя откуда им взяться таких размеров (второсортные ужастики не в счет). Потом стало ясно: это сова на охоте. Ух ты. Уилли запоздало охватил странный, чуть шалый восторг: надо же, а он ведь настоящих сов ни разу и не видел, разве что по телику да в зоопарке. Брю даже и не представлял, что она в полете может быть такой большой и тяжелой. Хорошо, что не столкнулись с ней на скорости: тут бы не только стеклу, а и башке кранты.

Уилли был дитем города, в частности Нью-Йорка. Это не значит, что зеленые поля его предместий он воспринимал лишь как еще не застроенные пригороды. Вовсе нет, в Уилли тоже билась сентиментальная жилка. Просто дело в том, что Нью-Йорк не походил на другие штаты: это место определяется своим крупнейшим городом так, как ни в каком другом городе по стране. При упоминании о Нью-Йорке большинство людей, и местных, и иностранцев, как-то не думает об Адирондаке или реке Святого Лаврентия, о лесах, деревьях и водопадах. Им сразу же видится шумный мегаполис с его небоскребами из стекла и бетона и желтыми такси. Это и есть Нью-Йорк Уилли, который никак не отождествляется с сельскими просторами.

По всей видимости, Ангел с Луисом ехали как раз этим путем. Этой вот самой дорогой. Сейчас Брю их мало-помалу настигает, едет по следу. От этой мысли возвратилось ощущение цели. Уилли посмотрел на счетчик пробега: где-то через час с небольшим будет место, назначенное для встречи с Детективом. Снова напрягся живот. В кармане увесисто ощущался пистолет.

Дальше, быстрее ехать дальше.

Глава 19

Как и Ангел с Луисом до него, из мелких городков и перелесков Уилли выехал к скоплению мотелей и казино вблизи канадской границы.

Так далеко на севере штата он раньше оказывался лишь однажды, и то западнее, в районе Ниагары. Они с женой ездили туда на медовый месяц. В январе. Совсем, видно, был без ума, но опять же, без ума от любви, к тому же они оба относились к лету довольно прохладно. Уилли жары и пота вдоволь хлебнул во Вьетнаме, а жена просто хотела посмотреть водопады. Сказала, что зимой они, наверное, даже более живописны, в окружении льда и снега. Водопады и в самом деле выглядели впечатляюще, но только промозглость, пробиравшая тогда Уилли до костей, должна была послужить ему предостережением о том, что его ждет в дальнейшей супружеской жизни. И с учетом этого он, по идее, должен был прямо там, не мешкая, сунуть свою благоверную в какую-нибудь бочку и спихнуть в водопад.

На парковке возле «Берлоги» – закусочной неподалеку от большой остановки легкового и грузового транспорта километрах в пятнадцати от Массены – Уилли заметил «Мустанг» Детектива и испытал что-то похожее на гордость. Он в свое время лично подыскал эту машину Паркеру, при покупке сбив у продавца цену настолько, что тот еще немного – и разрыдался бы прямо на асфальт. После этого Уилли пригнал «Мустанг» к себе в мастерскую и разобрал, бдительно проверив всю ходовку и заменив те части, что уже износились или могли приказать долго жить через год-два. Видя сейчас это авто здесь, в такой дали на севере, Уилли ощущал себя как классный наставник при встрече с бывшим учеником, особо отличившимся по жизни. Он бы, пожалуй, даже не удивился, если б «Мустанг» по его приближении приветственно пибикнул или ржанул.

Припарковавшись, Уилли обошел «Мустанг» дважды, взыскательно оглядев его снаружи и внутри. В целом можно было вздохнуть спокойно. На краске появилась парочка царапин, слегка поизносилась резина на правом переднем протекторе, а так машина хоть куда. Хотя надо будет при случае не торопясь, обстоятельно заглянуть ей под капот. В Мэне механики, может, на что-то и годятся, но любить своих железных лошадок так, как Брю, они все равно не могут. С приятельской нежностью похлопав «Мустанг» по капоту, Уилли направился в закусочную, миновав на входе два медвежьих чучела, у которых мех местами был вытерт долыса. Вид чучел повергал в уныние, и Уилли ускорил шаг, чтобы они поскорей скрылись из виду.

Шел седьмой час утра, и небо едва начинало светлеть. Погода стояла непрочная: дождь вроде бы перестал, но, судя по толстому ватному небу, ненадолго. «Берлога» оказалась местом довольно вместительным и уже наполовину заполненным посетителями, завтракающими в загородках. Здесь не только ели, но и курили – вот вам еще одно свидетельство, что правила Нью-Йорка в этих краях не действуют. В городе, если ты попробуешь задымить, полицейский прижмет тебя коленом в спину прежде, чем ты долистаешь газету до кроссворда (это если тебя еще раньше не закидают вилками и ножиками из-за соседних столиков).

Детектив сидел в угловом закутке из красного винила. На подоконнике красовался кудрявый стожок из стружек, увенчанный миниатюрным чучелком и пластмассовыми тыковками. На Детективе были темно-синие джинсы, черная майка и черная утепленная куртка на манер военных. Несмотря на тепло в помещении, куртку он не снимал, и можно догадаться почему: где-то там припрятано огнестрельное оружие. По идее, все свои стволы Детектив должен был сдать вместе с отзывом лицензии, но это касалось, видимо, только тех из них, о которых знали копы. Как и Луис, Детектив не имел привычки расхаживать с вывернутыми карманами и всюду всем демонстрировать, что при нем ничего нет.

Перед Паркером стояли кружка кофе и тарелка с остатками бекона и яиц в мешочек. Уилли уселся напротив и спросил у появившейся официантки кофе с тостом. Есть он особо не хотел. Более того, вопреки собственным ожиданиям, он и усталым себя не чувствовал. Удивительно. Хотя засоней Уилли перестал быть уже давно – на сон ему вполне хватало четырех, от силы пяти часов за ночь.

– А ты, я видел, все же не удержался от соблазна дать вокруг «Мустанга» кружок, – сказал Детектив с улыбкой.

– Ну а как, – развел руками Уилли. – Когда посылаешь их в мир, единственное, на что надеешься, – что мир будет к ним благосклонен. Как к детям.

Улыбка Детектива чуть заметно дрогнула, и Уилли запоздало пожалел, что упомянул детей. Попробуй-ка лишись ребенка, особенно как этот человек: это же вечная, незаживающая рана.

– Ну так как твоя лошадка бегает, нормально? – спросил Уилли, перепрыгивая на более безопасную тему.

– Очень даже. Я бы сказал, скачет.

– Вот видишь. Оно на пользу, когда в нее никто не всаживает пули.

Уилли все еще не до конца простил Детективу то, что его предыдущий «Мустанг» (тоже, кстати, заарканенный Уилли) был раздолбан выстрелами в каком-то богом забытом городке Мэна. Та машина спасению уже не подлежала – вердикт Ангела, который оставалось лишь принять на веру. Уилли предлагал за свой счет транспортировать ее обратно в Куинс и посмотреть, что можно сделать, но Ангел утешительно положил Уилли на плечо ладонь и тихо заметил, что это, наверное, уже лишнее. Вероятно, он рассудил, что вид того, что осталось от машины, Уилли чересчур травмирует. Понятно: что-то вроде похорон в закрытом гробу, причем любимого родственника.

– Я и сам, когда могу, стараюсь под них не соваться, – сказал Детектив.

«И как это у тебя получается», – поддел Уилли чуть ли не вслух. Дело в том, что Детектив словно источал некую неодолимую притягательную силу для всего, что только способно вызывать телесные повреждения: пули, ножи, кулаки и тому подобное. Даже сидеть здесь с ним рядом было из-за этого слегка неуютно.

Прибыли кофе и тост, на время отстранив Уилли от мыслей о собственной безопасности. Кофе оказался недурен. Можно было чувствовать, как мозг благодарно откликается на приток сахара и кофеина.

– Здесь говорить ничего, можно? – поинтересовался Уилли.

– Лучше не надо. Поговорить можно будет в машине. Я так понимаю, они по-прежнему не отзвонились?

– Нет.

Внезапно на мобильник Уилли пришла СМС, заставив его все бросить и в порыве надежды полезть в комбез. Но это оказалось лишь приветствие насчет прибытия в Канаду.

– Мы же не в Канаде, нет? – оторопело спросил Уилли.

– Если только они нас втихую не аннексировали.

– Хреновы канадцы, – пробурчал Уилли. Разочарование перешло в гнев, который механик в свою очередь отправил на север: – Надо же такими быть.

Он вернулся к жеванию тоста. Вопросов у него была уйма, и в первую очередь одни ли они здесь одинешеньки или все-таки нет. В своем деле Детектив мастер – Ангел с Луисом повторяли это достаточно часто, и сомневаться в их словах нет причины. Но вопрос в том, способны ли двое сладить с тем, что может перед ними возникнуть. Вопрос большой и спорный. При всей своей любви к Ангелу с Луисом у Уилли нет всепоглощающего желания вот так, за здорово живешь, бросаться за них грудью на амбразуру. Внезапно вся мрачность ситуации опустилась на него свинцовой тяжестью. Механик отложил кусок недоеденного тоста. Аппетит и так-то был неважнецкий, а тут и вовсе иссяк. Извинившись, Уилли подался в туалет, где обдал лицо и шею холодной водой, а затем вытерся комом бумажных полотенец.

Когда он оплатил свой счет и пошел наружу, Детектив ждал его на выходе. Если он и догадывался об ощущениях Уилли, то не подавал виду.

– Тебе нужно что-нибудь забрать из своей машины? – спросил Паркер.

– Нет, – резковатым голосом ответил Брю. – Все нужное у меня с собой.

Уилли еще раз машинально похлопал по «браунингу» и тут же почувствовал себя нелепо. Ну прямо-таки гангстер из сериала. Причем гангстер тупой и самонадеянный, каких шмаляют еще в середине серии.

– Уилли, с тобой все в порядке? – вопросительно посмотрел на него Детектив.

– Извини, – пожал плечами механик, – вышло как-то пошловато, я не хотел. Типа как я Грязный Гарри[52] или еще кто-нибудь в этом роде. Просто, знаешь, я к таким вещам не привык.

– Если тебе от этого легче, – сказал Детектив, – то я такими вещами занимаюсь куда больше, чем мне бы хотелось, но тоже к ним не привык.

Они оба сели в «Мустанг», и Паркер отчалил от бордюра. Через пару километров подвернулась пустая автостоянка, куда он заехал и, заглушив мотор, вынул подборку спутниковых снимков – четких, с компьютера. На одном была большая резиденция. На другом какой-то городок. А еще дороги, поля, речушки.

– Ты где такое достал? – изумился Уилли. – В ЦРУ, что ли?

– В Гугле, – пояснил Паркер. – Сейчас это просто: я бы мог из дома спланировать нападение на Китай. К югу отсюда у Артура Лихагена идет огороженная территория, а это вот главный дом у озера. Отсюда и сюда ведут, по всей видимости, две дороги, обе примерно на запад. Они проходят через речку. То есть земля Лихагена почти полностью окружена водой, исключение составляют только две узких грунтовки к северу и югу, где речка подходит близко к озеру, а затем от него ответвляется. Южная дорога отклоняется на северо-запад, северная – на юго-запад, так что обе они возле дома Лихагена почти сходятся. Их пересекают две другие дороги, уходящие к северу и к югу: первая возле ручья, вторая примерно в полутора километрах.

Свой рассказ Детектив сопровождал указыванием деталей на одном из снимков. Надо сказать, что компьютера у Уилли не было. Для себя он решил, что этой дурью по жизни маяться как-то уже поздновато, у него и так свободного времени кот наплакал. Что такое «Гугл», представление Уилли имел весьма туманное, но доходчиво это растолковать не мог никому, в том числе себе. А эти вот штуки, что ему сейчас показывал Детектив, действительно впечатляли. Войны и те велись с гораздо меньшим количеством деталей на руках. Да он же, черт возьми, сам в одной из них воевал.

– Тебя твой пистолет устраивает? – осведомился Детектив.

– Луис дал.

– Значит, вещь надежная. Ты вообще в стрельбе давно практиковался?

– Во Вьетнаме.

– Н-да… Ну в общем, с той поры больших изменений в стволах не произошло. Покажи-ка мне свой.

Уилли подал Детективу «браунинг» – вороненый, вес с полным магазином меньше килограмма. Образца девяносто пятого года или раньше: магазин на тринадцать, а не на десять патронов. Судя по индикатору выбрасывателя, патронник пуст.

– Приятная штука, – одобрил Паркер. – Легкая. Не новый, но чистый. Запасная обойма есть?

Уилли покачал головой.

– Если повезет, использовать не придется. Ну а если расстреляем обоймы подчистую, то, значит, враг просто превосходил нас числом – не так обидно. И в принципе уже неважно.

Такая аргументация обнадеживала как-то не очень.

– Можно вопрос? – решился Уилли.

– Конечно.

– Мы это… просто вдвоем, ты и я? Не хочу никого обидеть, но мы, как бы это выразиться, не рота спецназа.

– Нет, мы не вдвоем. Есть и кое-кто еще.

– И где ж они?

– Ушли вперед. А мы… – Паркер поглядел на часы. – Мы должны вот-вот к ним примкнуть.

– У меня еще один вопрос был, – сознался Уилли в тот момент, когда Детектив поворачивал ключ зажигания. – Можно?

– Валяй.

– А… план у нас есть?

Паркер вдумчиво на него посмотрел.

– Есть. Не быть застреленными.

Уилли с чувством тряхнул головой:

– План что надо.

* * *

Детектив ехал со включенными фарами (Уилли подметил, что уровень лучей малость высоковат, но говорить не стал; об этом можно будет побеспокоиться в другой раз). Его сейчас больше занимали мысли насчет «застрелят – не застрелят». В него самого стреляли в Наме, но пули тогда облетели сторонкой. Хорошо бы, если б и сейчас так. Хотя все равно, предупрежден – значит вооружен. Знаешь, чего ожидать. Брю видел людей, в которых попали пули, и диапазон их реакций на это попросту ошеломлял. Одни вопили и стенали, другие, наоборот, каменно молчали, держа боль внутри себя. А были и такие, кому как будто все нипочем, – ну подумаешь, засел в тебе кусочек горячего металла, который чуть не вышиб из тебя дух. Наконец Уилли решил, что не спросить попросту не вправе.

– Слушай, в тебя же попадали, пулями-то? – поинтересовался он.

– Было дело.

– И как оно?

– Не рекомендую.

– Я вот тоже это понял. Своим умом дошел.

– Мой случай, возможно, не вполне типичный. Я тогда находился в ледяной воде и, видимо, уже был в шоке, когда меня долбануло. Пуля была с сердечником, поэтому при попадании не засела и не наделала дел, а прошла сразу навылет. Вот сюда попало. – Паркер указал себе на левый бок. – Здесь в основном жировая ткань. Я даже поначалу не припомню, чтоб было больно. А вот когда затем выбрался из воды и пошел, вот тут-то меня согнуло в кральку. Скверно, в самом деле скверно. Та женщина… – Здесь Паркер приостановился. Уилли не понукал, просто ждал, когда он продолжит. – Женщина, которую я знал… У нее были кое-какие фельдшерские навыки, и она мне рану зашила. После того пару часов вообще не помню, что со мной делалось. Но как-то держался. У меня, похоже, все еще был шок. Вообще нам тогда пришлось ох как несладко: Луису, Ангелу и мне. Так иногда бывает. Люди, получившие ранение или травму, как-то находят способ держаться, может, потому, что иначе просто нельзя. Меня тогда гнал адреналин, к тому же пропала девочка. Дочь Уолтера Коула.

Уилли об этом знал: ту историю ему в общих чертах поведал Ангел.

– Через пару дней после того, как все кончилось, я свалился. Врачи потом сказали, что это запоздалая реакция организма на все, что произошло. Вместе с этим я еще потерял пару-тройку зубов. А когда медики взялись устранять последствия, то саднило, пожалуй, не меньше, чем после самого выстрела. Это как бы предвосхитило дальнейшее – тело словно решило: все, хватит. И задало ограничения. Меня хотели положить в больницу, но я остался дома: там, как говорится, стены лечат. Болеть, само собой, перестало вовсе не сразу. До сих пор когда определенным образом поворачиваюсь, то как будто чувствую: все еще побаливает. Так что могу повторить: не рекомендую.

– Понял, – сказал Уилли. – Запомню.

Свернув с магистрали, они направились на юг. Затем Детектив сбавил ход, выискивая что-что взглядом справа от себя. Через некоторое время показалась дорога с табличкой «Частные владения». Паркер повернул на нее, и вскоре подъехали к мосту. Здесь Детектив остановил машину. Напарники сидели не шевелясь. В деревьях наблюдался просвет, из которого до слуха доносилось что-то вроде тихого размеренного пиканья. Поглядев налево, Уилли заметил, что Паркер держит в руке пистолет. Тогда он тоже вынул из комбеза «браунинг» и снял с предохранителя. Детектив посмотрел и кивнул.

Из машины они вылезли одновременно и направились в сторону просвета. На подходе Уилли различил там машину, внедорожник «Шевроле Тахо». Боковое окно было высажено, а на одном из сидений, завалившись вбок, полулежало тело мужчины с рваной раной в груди. Детектив, не опуская ствола, обогнул внедорожник и вскоре, чуть дальше в леске, набрел еще на одно тело. Брю подошел и сверху вниз посмотрел на останки. Человек лежал лицом вниз, с продырявленным затылком.

– Кто они? – спросил Уилли.

– Не знаю. – Паркер опустился на корточки и тыльную сторону ладони приложил к коже убитого. – Похоже, лежат уже какое-то время.

Он посмотрел на обувь – чистая, надраенная, можно сказать, по-военному. Грязи на подошвах по минимуму.

– Не местные, – определил Детектив.

– Да, – согласился Уилли, избегая глядеть ему в глаза. – Ты думаешь, эти парни приходили с Луисом и Ангелом?

Паркер подумал.

– Брать Лихагена вдвоем они вряд ли бы рискнули, при таком-то охвате территории. К тому же имело смысл удерживать мосты. Поэтому думаю, да, эти двое каким-то боком были причастны к тому, что планировал Луис. А люди Лихагена, получается, нашли их и обезвредили.

Напарники приблизились к мосту и посмотрели на темный притихший лес по ту сторону речки.

– Где же тогда остальная кавалерия? – задал вопрос Уилли.

Детектив, вздохнув, указал через мост:

– Видимо, где-то там.

– То есть не там, где они, по идее, должны быть?

Паркер покачал головой:

– Эти парни никогда не бывают там, где они должны быть по идее.

Глава 20

Один из них был Уиллис, другой Хардинг. Имя у них по случайности совпадало: Леонард. Основание же одному из них зваться Леонардом номер один, а второму – Леонардом номер два сложилось в пацанских драках, среди которых протекали их совместные детство и юность в мелком городишке большого штата, где такой иерархии придавалось серьезное значение.

Как выяснилось позже, оба парня один другого вполне стоили, и со временем у них сложилась дружба. Связь окончательно укрепилась, когда они возле бара в Хомосасса Спрингс, штат Флорида, насмерть запинали некоего Джесси Бирчхалла, которому хватило безрассудства одернуть Уиллиса за то, что тот шлепнул по заднице невесту Джесси, направлявшуюся в женский туалет. Потом на полицейском дознании невеста заявила, что не помнит, как выглядели те двое молодых людей. Хотя один из них припечатал ей так, что сломал левую скулу: на правах невесты девушка пыталась вмешаться. Забывчивость же была обусловлена тем, что Уиллис с руками, еще теплыми от крови умирающего, что-то с полминуты нашептывал ей на ухо, пока Джесси Бирчхалл, хрипя, отходил в красной луже посреди замусоренной парковки. Время достаточное, чтобы дамочка точно усвоила, что с ней случится, если она сочтет уместным поделиться увиденным с кем-нибудь из правоохранителей. Определенно невеста Джесси Бирчхалла своего суженого любила все же не настолько, чтобы отойти от предложенного Уиллисом уговора. Ей ведь было всего восемнадцать, так что женихи еще найдутся. А на этом свет клином не сошелся.

В конечном итоге Уиллис и Хардинг оказались на балансе у Артура Лихагена. Его нелегальные методы ведения бизнеса легко и малозаметно соседствовали с бизнесом более легальным – два извечных круга вопросов. Уиллис с Хардингом, как и ряд более специализированных работников Лихагена, занимались в основном кругом первым, хотя проявляли свою полезность и в тех случаях, если требовалось переключиться на второй. Когда же у Лихагена темно-красными цветами стали распускаться раковые опухоли, именно Уиллиса с Хардингом частенько отряжали для разговоров с наиболее упрямыми надоедалами – теми, кто в голос обещал судиться или дать делу огласку в прессе. Иногда для улаживания вопроса хватало одного визита. Но порой двоим молодым мужчинам приходилось острастки ради подежурить у школьных ворот, криво улыбаясь мамашам, забирающим из школы своих детишек; или посидеть высоко на стадионных трибунах во время репетиции девочек-чирлидерш, плотоядно поглядывая, как вскидываются юбчонки, колышутся груди, напрягаются животики и попки. А если подкатывал тренер с сердитым вопросом, что это они тут себе позволяют, то у тренера ведь, собственно, тоже дети. Как любил повторять не слишком щепетильный Уиллис: «Всем задам, и девкам, и парням». А если звали копов, то открывалось, что Уиллис с Хардингом – люди мистера Лихагена, и это действовало почти как дипломатическая неприкосновенность.

Ну а если кто-нибудь оказывался слишком уж упрямым или глупым, чтобы игнорировать предупреждение, то…

Пожалуй, Леонардов можно было заподозрить в родственной связи, потому что между ними имелось определенное внешнее сходство. Оба рослые и поджарые, с рыжевато-соломенными волосами и бледной веснушчатой кожей (участки наиболее обильной россыпи напоминали тени от облачков). А впрочем, о том, связаны они родственными узами или нет, парней никто не расспрашивал. Ни об этом, ни о чем-либо другом. Леонардов потому и держали, что они олицетворяли собой типаж людей, подвергать которых расспросам кажется неразумным. Говорили они редко, а если это делали, то голосами тихими и ненавязчивыми, противоречившими самому характеру обсуждаемой темы. Но вместе с тем у собеседника не возникало ни тени сомнения в искренности этих парней. Ходил слушок, что они геи, но на самом деле Леонарды были фактически всеядны. Интимность Уиллиса и Хардинга никогда не носила физического характера, однако в остальном каждый из них не упускал возможности себя побаловать. Они делились и пользовались женщинами и мужчинами – иногда порознь, иногда совместно. При этом объекты их вожделения подчинялись когда добровольно, а когда и нет.

* * *

Вокруг постепенно светлело, дождь ненадолго перестал. Уиллис с Хардингом – оба в одинаковых джинсах, черных рабочих ботинках и просторных синих рубахах – ехали в кабине грузовичка. Леонард номер один сидел за рулем, а Леонард номер два лениво покуривал сигаретку, поглядывая из окна. Их основной ролью в операции было следить за северным мостом и прилегающей к нему местностью, а также патрулировать внешнюю кольцевую дорогу лихагенских владений на случай, если у тех двоих каким-то чудом получится прорваться через первоначальный кордон.

Рядом с парнями стояли пушки, из которых они грохнули Лайнотта с Маршем. Остальные ухайдакали вторую пару нарушителей. Хардинг ощущал мрачное удовлетворение от того, что Бентона, несмотря на его протесты, в дело не взяли. Бентона Хардинг не любил: местный жлоб, и никогда ему выше плинтуса не скакнуть. Вообще, если по-правильному, то в Нью-Йорк следовало послать их с Уиллисом, а не Бентона с его тормозами, но Бентон корешился с Майклом Лихагеном, а сын старика дал ему шанс исправиться и доказать себя. Что ж, кое-что Бентон и вправду доказал, причем однозначно: что он конченый козел, и ничего более.

Покончив с нарушителями у мостов, насчет дальнейших вторжений Уиллис с Хардингом могли больше не беспокоиться, но они взяли на себя патрулирование внешней дороги – так, на всякий случай. Между тем мыслями парни переключились на другие дела. Как и ряд других работников Лихагена, Леонарды не могли взять в толк, почему им не разрешают до конца разобраться с теми двумя посягателями. Зачем поручать это кому-то постороннему, да еще и платить за это немалые деньги. До них не доходило, что у человека, прибывающего сюда довершить убийство, могут иметься на это личные причины.

От размышлений Хардинга отвлекло единственное слово, брошенное Уиллисом:

– Глянь.

Он глянул. Справа от дороги был припаркован здоровенный, как танк, внедорожник, рылом в их сторону. С обеих сторон там тянулись сосны, а на бревнышке возле внедорожника сидел какой-то детина. Сидел вольготно, вытянув перед собой ноги, и нажевывал, кажется, шоколадный батончик. А рядом стоял пакет с молоком. Впечатление такое, что этому бугаю все на свете по фигу. Уиллис с Хардингом не сговариваясь решили, что такое отношение надлежит исправить.

– Он это чё вообще? – подивился Уиллис.

– Давай спросим.

Метрах в пяти от внедорожника Леонарды остановились и вылезли из кабины, дробовики непринужденно держа на ремнях. Детина дружелюбно им кивнул.

– Как дела, парняги? – спросил он. – Утро вроде ничего, на божьей-то земле.

– Земля эта не божья, – поправил Уиллис, – а мистера Лихагена. Боженька и тот сюда не заглядывает без спросу.

– Да неужто? А чего-то следов не вижу.

– Не видишь? А ты приглядись. Вон они, там. «Частные владения» – считай что на каждом столбе прописано. Ты, видно, с грамотой не в ладах?

Детина отхватил от батончика очередной кус.

– М-м, – промычал он сквозь шоколад с орехами. – Мовет, они там были, да я не ваметил. – И, прожевав, добавил уже разборчивей: – Слишком, наверное, увлекся: небо разглядывал. Такая, знаете, красота.

И вправду: в прогалинах туч розовым, прозрачным, теплым золотом играло утреннее солнце – зрелище, пробуждающее поэзию в сердцах даже самых косноязычных людей, за исключением разве что Уиллиса с Хардингом.

– Ты давай убирай свою байду, – провещал Хардинг своим тихим, вкрадчиво-зловещим голосом.

– Никак не могу, ребята, – сокрушенно развел руками бугаина.

Голова Хардинга повернулась чуть вбок, и он остро, по-птичьи посмотрел на незнакомца, как, должно быть, грач смотрит на червяка у себя под лапой.

– Ты меня, наверно, не расслышал? – спросил он.

– Да-да, наверное, не расслышал, – поспешно кивнул бугай. – Сказано как-то тихо. Надо бы громче, в полный голос. А то человеку бывает сложно мобилизовать внимание, когда другой что-то там шепчет себе под нос. – Он сделал глубокий вдох, а когда заговорил, голос из него рванулся зычно, громко: – Надо, чтобы в легких скопился воздух, и тогда слова полетят на силе ветра!

Батончик наглец дожевал, свернул обертку и аккуратно сунул в карман куртки. Затем потянулся было к пакету с молоком, но подошедший Хардинг пакет отпнул.

– Ой, а я так хотел допить, – обиженным голосом сказал бугаина. – Специально берег.

– Я тебе еще раз говорю, – уже в полный голос сказал Хардинг. – Мотай отсюда вместе со своим грузовиком.

– Так я ж сказал, что не могу.

Уиллис с Хардингом угрожающе подступали. Детина не двигался. Уиллис взмахом приклада кокнул правый подфарник внедорожника.

– Эй-эй, осторожней! – встревожился детина.

Уиллис его проигнорировал, то же самое проделав и с левой фарой.

– Убирай на хрен бандуру, – рыкнул Хардинг.

– Да я бы хотел, правда хотел бы, но никак не могу на это пойти.

– Не можешь?

Хардинг вогнал в ствол патрон, приставил дробовик к плечу и пальнул. Лобовое стекло осыпалось хрустальным дождем. Пострадала и кожаная обивка сиденья.

Детина всплеснул руками. На его лице было горестное удивление, а вот боязни не наблюдалось.

– Эх, парни-парни, – с плаксивым укором сказал он. – Ну зачем было это делать, а? Ну совсем ведь незачем. Такая ласточка красивая. Свои-то небось машины бережете, красоту цените. Это же вопрос… – он отчаянно искал нужное слово, – эстетики!

– Ты нас, я вижу, все равно не слушаешь.

– Да почему не слушаю – слушаю. Это вы меня никак не слышите. Я ж вам сказал: я бы ее и хотел убрать, да не могу.

Хардинг направил дробовик на хама. Его голос снова стал тихим и змеистым:

– Говорю тебе в последний раз. Убирай. Свою. Байду.

– А я в последний раз говорю: не-мо-гу!

– Да почему?

– Да потому что это не моя байда, а их! – сказал в сердцах бугай, указывая куда-то за Хардинга.

Оба Леонарда – и первый, и второй – обернулись. В сущности, это оказалось одно из последних движений, которые они совершили по жизни.

В качестве последнего им оставалось лишь пасть замертво.

* * *

Братья Фульчи – Тони и Поли – были ребятами неплохими. Начать с того, что у них очень четко обозначенные (хотя и незамысловатые) понятия о том, что правильно, а что нет. Однозначно неправильным, а значит, наказуемым, в их понимании считалось: трогать детей и женщин; трогать любого из немногочисленных друзей Фульчи; трогать любого, кто не сделал ничего, чтобы этого заслужить (это понятие трактовалось весьма вольно, во всяком случае применительно к тем, кому от Фульчи на данный момент причиталось, пусть даже в понимании наказуемых за сравнительно мелкие прегрешения); ну и наконец – а может, наоборот, прежде всего – обижать их горячо любимую маму Луизу Фульчи: это был откровенно смертный грех, подлежащий самой суровой и неотвратимой каре.

Правильным же считалось трогать любого, кто нарушил что-нибудь из вышеперечисленного. Вот, собственно, и всё. У иных обитателей прудов и водоемов нравственные воззрения отличаются, пожалуй, разнообразием бо́льшим, чем у наших братцев.

В штат Мэн братья Фульчи попали в подростковом возрасте, после того как их отец – человек горячий – оказался застрелен в ходе спора о маршрутах вывоза мусора в Ирвингтоне, штат Нью-Джерси. Луиза Фульчи желала своим сыновьям лучшей доли, чем быть неизбежно втянутыми в криминалитет, с которым был связан ее покойный муж. Уже в возрасте соответственно тринадцати и четырнадцати лет Тони и Поли смотрелись прямыми кандидатами на использование в качестве орудий тупой силы. Роста они тогда были еще среднего, но зато каждый весил вдвое больше своих сверстников – при уровне жира, заметьте, таком низком, что любая изнывающая на постоянной диете модель расплакалась бы от зависти.

Прискорбно, но есть личности, чья наружность обрекает их на определенный жизненный путь. Фульчи имели вид уголовников, и казалось неизбежным, что таковыми они и станут. Вероятность перехитрить судьбу осложнялась еще и эмоционально-психологическим складом братьев, который наиболее нейтрально можно описать как взрывной. Запальный шнур у обоих был так короток, что его считай не было вовсе. С течением времени какие только специалисты от медицины (в том числе и несколько представителей тюремной службы пробации) не брались сбалансировать эмоциональный фон братцев путем фармацевтического вмешательства – увы, всё тщетно. То, что медицинские светила обнаруживали для себя в процессе, оказывалось столь чарующим, что на эту благодатную тему можно было писать и писать научные труды и диссертации, согласись только братья Фульчи стоять на месте, пока их исследуют, измеряют и описывают, – но у них на это просто не хватало терпежу.

При психических расстройствах девиантное поведение, как правило, усмиряется и держится под контролем за счет осмотрительного применения коктейля из различных медикаментов. Надо лишь найти верное сочетание лекарств и вдохновить подопытного принимать их на регулярной и продолжительной основе. В случае же с Фульчи обнаружилось, что лекарства действуют на них эффективно лишь непродолжительное время – обычно с месяц, а то и меньше, – после загрузки в организм. Затем эффект идет на спад, а повышение дозы к соответствующему снижению девиантности не ведет. После этого профессионалы от медицины возвращались в свои кулуары, откуда появлялись вновь с победным видом и с очередной подборкой из синих, красных и зеленых пилюль, с тем чтобы потом снова обнаружить: природные наклонности братьев опять возобладали. Все равно что операбельный больной, отвергающий донорскую почку, или лабораторные крысы, которые, столкнувшись с искусственным препятствием на пути к кормушке, постепенно находят способ его обходить.

Один из психиатров был даже в шаге от того, чтобы свой труд о братьях Фульчи запустить в свет. Уже заготовил и название: «Вирусный психоз. Новый подход к психотическому поведению взрослых». Суть его теории состояла в том, что психоз у Фульчи имеет что-то общее с тем, как мутируют определенные вирусы в ответ на попытки медиков им противостоять. Фульчи психотичны образом, выходящим далеко за рамки обычного понимания данного термина. Впрочем, ту работу так и не опубликовали, поскольку психиатр одинаково опасался как насмешек коллег, так и возможной обиды и, следовательно, кары со стороны братьев Фульчи, если те прознают, что он называл их «психами», пусть даже под маскировкой псевдонимов.

Тупыми братья Фульчи не были. Кто-то из высоких правоохранительных чинов однажды проронил, что Фульчи «не смогут даже написать слово «реабилитация». Это неправда: написать бы они смогли. Просто братья не имели представления, каким образом все это может соотноситься с ними, потому как ни в каком таком «психозе» себя не подозревали. Они были вполне счастливы. Обожали свою мать. Ценили друзей. Все это выражалось очень прямо и конкретно. Что же до пресловутой «реабилитации», так она для преступников, а братья Фульчи преступниками не являлись. Они всего лишь выглядели как уголовники, а это совсем не одно и то же.

Правда, закон по некоторым своим статьям с воззрениями братьев Фульчи разнился, что за годы оборачивалось для них различными тюремными сроками. Так, однажды братьев посадили за кражу русской водки в порту Сиэтла (общая суммапохищенного – $150 000), хотя их всего-навсего подрядили отвезти груз в фуре. Однако на момент задержания груз находился при Фульчи, а Фульчи при грузе, а потому вину им, исходя из понятия «правильности», пришлось взять на себя. Сиживали братья и в Мэне, Вермонте, Нью-Гэмпшире, и в приморской канадской провинции Нью-Брансуик – преимущественно за дела, связанные, по формулировке их доброго друга Джеки Гарнера, с «переуступкой права собственности», иногда с применением некоторого насилия, если кто-то случайно или нарочно нарушал одно из их понятий о том, что правильно, а что нет. Ну а незнание закона, как известно, от ответственности не освобождает.

Впрочем, самым судьбоносным в жизни Фульчи явился арест в Коннектикуте по обвинению в убийстве. На тот свет тогда отправился некто Респиратор Бенни – букмекер, вносивший в свою профессию счетовода творческую жилку, на которую его начальство посматривало косо. А начальство, в свою очередь, было отдаленно связано с теми, кто когда-то участвовал в том самом споре о вывозе мусора, в запале которого сложил голову отец братьев Фульчи. Своего прозвища – Респиратор – Бенни удостоился из-за одышливого придыхания, с которым вел развратно-сладостные разговоры по телефону с различными женщинами, которым его липкое внимание совершенно не льстило. Поскольку те скабрезные звонки Бенни совершал из комфорта своей постели, полиция вычислила его достаточно быстро. Бенни тогда задержали и повели в участок. При этом на спуске с подъездной лестницы Респиратор так жестоко навернулся со ступенек (одна из женщин, к которой он лип, оказалась женой местного полицейского), что немного охромел и, как следствие, удостоился еще одной, параллельной клички: Поскакунчик. Обе клички Бенни недолюбливал, и когда его, случалось, ими называли, горласто протестовал. Все связанные с этим – и вообще с его ловкачеством – проблемы кончились тогда, когда в голову Бенни прозорливо всадили пулю.

К сожалению, у того преступления оказался свидетель – некий добропорядочный гражданин, который и дал описание предполагаемых преступников, на удивление совпадающее с внешностью братьев Фульчи. Их заарканили, установили в процедуре опознания и обвинили в убийстве. Нашли и косвенное доказательство, подтверждавшее их присутствие на месте преступления, – оно ошарашило братьев не меньше, чем опознание, учитывая, что они никого не убивали, и уж тем более Бенни, Респиратора и Поскакунчика.

Приняв во внимание бумаги из психиатрии, судья приговорил братьев к пожизненному сроку, отбывать который их отправили в разные места: Поли – в исправительное учреждение им. Корригана в Ункасвилле, четвертый уровень, а Тони – в Северный коррекционный центр Сомерсета, пятый уровень. Там его сразу определили старшим над особо неусидчивыми заключенными, представляющими угрозу для режима, персонала и самих сидельцев. Поначалу все шло нормально («не посылайте друг друга по матери, не вымогайте денег»), но затем потребовалось изолировать самого Тони, поскольку, пока шел суд, его ум уже начал стряхивать с себя кандалы лекарственных препаратов, а в тюрьме Фульчи в ходе завязавшегося спора своротил одному из надзирателей скулу.

И сидеть бы братьям – растерянным, обиженным, невинным – весь их оставшийся век, если б те, кто заказал убийство Респиратора-Поскакунчика, в конце концов не устыдились посадки двоих американо-итальянцев, осужденных за убийство, которого не совершали, к тому же американо-итальянцев, чей отец погиб во славу родимого криминала, а мать-вдова единодушно почиталась как этническая икона материнства. Последовали кое-какие звонки, а одному особо боевитому адвокату сделали намек, что признание виновности в том процессе было недостаточно обоснованным. Дальше – больше. Дело Фульчи посыпалось еще сильней, когда в Нью-Хейвене при попытке убийства владельца ночного клуба задержали двоих громил – примерно таких же габаритных, да еще именно с тем стволом, из которого был застрелен Бенни. Очевидно, один из убийц питал к этому пистолету сентиментальную привязанность и не захотел с ним своевременно расстаться.

В результате братья Фульчи были оправданы и вышли на свободу, отбыв за решеткой три года и один месяц, а заодно получив от штата Коннектикут весьма нехилую компенсацию. Все деньги братья отдали своей любимой маме, чтобы та до конца жизни ни в чем не нуждалась. Она же, в свою очередь, выдавала теперь сыновьям еженедельное довольствие, которое они могли тратить по своему усмотрению. Траты в основном шли на пиво и на телок, а также на содержание обожаемого монстра – полноприводного «Доджа», который братья под свои нужды переделали до неузнаваемости. После мамы и друг дружки «Додж» был для них главным смыслом, цветом и украшением жизни.

И вот именно эту их гордость, их любимую «ласточку», сейчас осквернили своими пушками Уиллис с Хардингом.

– Уау, – произнес Джеки Гарнер, а это именно он сидел у обочины, дожидаясь, когда Фульчи доделают свои дела в леске. – Ну вы, парни, попали.

Именно в этот момент взгляд Хардинга упал на двоих поистине необъятных и донельзя рассерженных мордоворотов, выкатывающих из подлеска. Один из них на ходу грозно застегивал ширинку. Другой страдальчески, с закушенной губой взирал на поруганный грузовик. Их лица, и в спокойном-то виде излишне румяные, сейчас имели цветовой оттенок слив-мутантов. Хардингу парни показались обряженными в полиэстер троллями; холодильниками-близнецами в штанах и куртках из магазина «Для больших». Они даже не шли обычной походкой, а переваливались, будто трансформеры.

Вид этих двоих ужасающего вида жлобяр, прущих в их направлении, настолько завораживал, что Хардинг с Уиллисом даже не сразу сориентировались в ситуации. Хардинг все еще возился с дробовиком, когда кулак Тони Фульчи сомкнулся с его лицом. Хрупнули сломанные лицевые кости, а сам Хардинг полетел на Уиллиса, который в этот момент как раз дал выстрел. Заряд разорвал Хардингу грудь и мгновенно прикончил, почти одновременно с тем, как Джеки Гарнер сзади саданул стрелку по затылку рукояткой пистолета. Дело довершил Поли. С полминуты он гневно отыгрывался на Уиллисе, пока тот чуть было совсем не отдал концы, направившись вслед за товарищем в призовую точку невозврата. Но тут Поли свою разминку прекратил: подустала рука.

Между тем Тони сокрушенно напустился на Гарнера.

– Джеки, твою же мать! – указал он на «Додж». – Ты ж ведь должен был его стеречь!

– А я и стерег. Они велели мне его убрать, но ключ-то у вас. Я даже не знал, что они так быстро начнут по нему палить.

– Ты б им хоть что-нибудь сказал.

– Я пробовал.

– Пробовал? Значит, ты не нашел нужных, доходчивых слов. – Тони с неожиданной ловкостью выудил у Гарнера из кармана обертку от батончика. – Ага! «Сникерс»-то ты доел вовремя, а вот машину постеречь у тебя времени не нашлось. Не мог управиться разом и с тем и с другим? Джеки, нет, ну в самом деле, как так можно? Ну… ай-ай-ай!

– Прости, Тони, – примирительно сказал Джеки. – Я не думаю, что этих людей можно было назвать благоразумными. А с неблагоразумными, ты ведь сам знаешь, разговор не клеится.

– Тогда, значит, нечего было с ними разговаривать. Хлопнул бы их, да и дело с концом.

– Не могу же я убивать людей из-за какого-то «Доджа».

– Это «Додж» – не какой-то. Это наш «Додж».

В это время Поли, скорбно покачивая головой, нежно гладил капот автомобиля. Еще раз укоризненно глянув на Джеки Гарнера, Тони подошел к родственнику.

– Ну что тут у нас?

– Просто ужас, Тони, – горестно шепнул братик. – Обшивка сидений продрана. В покраске вмятины и дырки. Фары выбиты. Я просто не знаю, как быть.

Он был близок к слезам. Тони похлопал брата по плечищу.

– Ничего-ничего, главное, не расстраивайся. Все починим. Будет как новая.

– Правда? – с трогательной наивностью поднял глаза Поли.

– Даже лучше новой. Правда же, Джеки?

Гарнер, чувствуя, что гроза миновала, тоже выразил оптимизм:

– Ну а как же. Глаза боятся – руки делают.

Поли полез в кабину и первым делом тщательно вымел из нее стекла, после чего включил зажигание и с минуту чутко ждал, пока не убедился, что с мотором все в порядке. Тони стоял рядом с Джеки. Уиллис все еще дышал, но лишь чуть-чуть. Тони посмотрел на него сверху вниз, и у Джеки мелькнула мысль, не думает ли он довершить начатое.

– Ты как думаешь, – осторожно спросил Тони, – Паркер не станет на нас сердиться?

Паркера братья обожали и очень боялись его чем-нибудь расстроить.

– Думаю, что нет, – ответил Паркер. – Он, наверное, вряд ли даже удивится.

Тони прояснел взором. Тело Хардинга братцы шутя закинули в кузов пикапа, затем найденным в кабине обрезком шнура связали Уиллису руки и ноги и уложили, бесчувственного, рядом с неживым напарником. Затем Джеки загнал пикап в лес и оставил там, чтобы его не увидели с дороги.

– Интересно, эти парни меж собой были не родственники? – спросил Поли у брата, пока они дожидались возвращения Джеки. – Я так подумал, они типа братья.

– Может, – пожал плечищами Тони. – Братаны или побратимы.

– Жалко, что такие козлы, – вздохнул Поли.

– Это точно, – кивнул Тони. – Жалко.

На приборной доске пикапа лежала рация. Как раз когда Гарнер заканчивал прятать пикап в лесу, она ожила.

– Уиллис, – прорвался сквозь шипение статики жестяной голос. – Уиллис, как слышно? Прием.

Джеки вначале застыл, но потом решил: а отчего бы нет? В фильмах он не раз видел, как герои вызнают планы плохих парней, прикидываясь их сообщниками. Почему бы, пользуясь случаем, не попробовать то же самое.

– Уиллис слушает. Прием.

Снова голос в рации возник только после паузы.

– Уиллис?

– Да, это я. Прием.

– Кто это?

Вот черт. Тут тебе не кино – тут все позаковыристей. Хорошо бы вовремя успеть смотать удочки.

– Извините, – брякнул Гарнер. – Ошибся номером.

После этого сказать было уже нечего. Джеки отбросил рацию и заспешил обратно к братьям. А те в удивлении смотрели, как Гарнер бежит из леса бегом.

– Валим отсюда, – запыхавшись, бросил он. – К ним подмога катит.

Глава 21

Они не погибли.

Это первое, что понял Ангел, едва добежав до деревьев: они все еще живы. Бег через пространство между амбаром и лесом был одним из жутчайших ощущений всей его жизни. Все это время Ангел напряженно ждал… Еще вот-вот, и последует жесткий толчок; миг, когда тело словно взбрыкивает под первым попаданием; все равно что жесткий удар закаленного бойца, вслед за которым вспышка опаляющей боли и… что? Что затем? Смерть, мгновенная или медленная. Может быть, еще одна рана, и вот Луис волочит тебя по сырой траве, а ты весь скользкий от крови, и вместе с остающимся темным следом из тебя вытекает жизнь. И никаких шансов больше нет, ты просто умрешь здесь, а может, и Луис поляжет рядом… Так, что ли?

И Ангел бежал, мчался во весь дух, перебарывая инстинкт сжаться, сделаться как можно меньше, понимая, что сделать это – значит замедлиться. Выбор невелик: быть меньше или быстрее. В итоге Ангел сделал ставку на скорость. Напрягался каждый мускул. В мучительном ожидании пуль, что неизбежно должны просвистеть, лицо исказилось. Ангел знал, что попадание произойдет быстрее, чем заслышится звук выстрела, и тишина, прерываемая судорожным, навзрыд дыханием и шумом бегущих ног, утешения не привносила.

Оба они – и Ангел, и Луис – делали на бегу безумные зигзаги, внезапно меняли темп и направление, чтобы сбить с толку возможных стрелков. Вот отдаленная линия деревьев, покачиваясь, стала постепенно придвигаться ближе; так близко, что даже в сумраке можно разобрать детали коры и листвы. Дальше лес терял отчетливость, сливаясь в сплошной массив из теней и сумрака. Там, в его мшистой глубине, может дожидаться любое число стрелков, ведя мушки по траектории движения мишеней или же удерживая цель статично, в ожидании, когда мишень приблизится сама. Быть может, в секунду перед смертью в затенении удастся различить мгновенную вспышку дула – последний просверк, предваряющий окончательную тьму.

Десять метров… Пять… Три… и вот напарники уже под сенью деревьев. Упав в подлеске наземь и не успев толком отдышаться, они начали осторожно отползать от места своей высадки, стараясь производить как можно меньше шума и не допускать шелеста и предательского шевеления кустов, способного выдать их местоположение. Ангел глянул на Луиса, ползущего метрах в трех-четырех справа. Вот он приподнял руку: дескать, стоп. Где-то в вышине над головой пролетело что-то неразличимое в сумраке, но партнеры даже не стали поднимать глаз. Вместо этого они выжидали, сосредоточив внимание на лежащем впереди лесном массиве. Глаза уже попривыкли к темноте.

– Они не стреляли, – выдохнул Ангел. – Как так вышло, что они не стреляли?

– Не знаю.

Луис цепко оглядел лес, высматривая признаки движения, – любые, выдающие слежку. Ничего не обнаружилось, но он-то знал, что где-то там, среди молчащей листвы, притаились люди. Просто они так забавляются – пока.

Луис указал, что нужно продвигаться. Под прикрытием деревьев напарники медленно, осторожно тронулись вперед – поочередно. Вначале два-три шага, а затем подстраховка товарища с доглядом не только за тем, что лежит впереди, но и за тем, что, возможно, происходит сзади. Но ничего не происходило, лес был как будто чист. Наивная иллюзия, которой ни один из партнеров, впрочем, не поддавался. Быть того не может, чтобы присутствие гостей не заметили. Тела в багажнике машины оставили специально для них, а саму машину вывели из строя. Послание донесено. Да, они живы, но только по чьей-то глумливой прихоти.

Луису снова подумалось о той женщине в окне. А совпадение ли это – ее появление в тот самый момент, когда они с Ангелом навели окуляры на дом? Может, им специально дали ее увидеть, а они отреагировали в точности как от них ожидалось: скомкали свой план и ретировались к машине, но только западня уже захлопнулась. И теперь напарникам ничего не оставалось, кроме как продолжать движение и следить за дальнейшим разворотом событий, не расслабляясь ни на минуту, с постоянной оглядкой, вслушиванием, вглядыванием. Покрыв не больше километра, партнеры уже изрядно вымотались, но вот деревья начали редеть, и в просветах стало видно открытое пространство – пологий склон, всходящий к внутренней кольцевой дороге. А за ней снова лес.

Напарники остановились, пока еще не были на виду. Впереди хребтом всходила дорога, тоже без признаков движения. Луис принюхался в попытке уловить любой намек на сигаретный дымок или запах съестного, указывающий на близкое присутствие людей. Ничего.

Они с Ангелом стояли почти бок о бок.

– Я иду на «три», ты на «четыре», – прошептал Луис.

Если дорога под наблюдением, такая разбивка осложнит прицеливание, а второй отвлечет от первого, посеяв смятение, на которое и весь расчет. Луис поднял правую руку и расставил указательный и средний пальцы буквой V.

– Я ухожу влево, ты вправо. Останавливаемся, только когда добежим до деревьев.

Ангел кивнул. Вприсядку подобрались к краю леса, вслед за чем Луис губами сделал отсчет: один, два.

Три.

Луис бегом припустил к дороге. Секундой позже рванул Ангел, закладывая вираж вправо. Опять зигзаги, но на этот раз не такие суматошные. Главное сейчас – перемахнуть через дорогу. Они на ней как на ладони, так что надо как можно скорей.

Напарники не дотянули даже до склона. Первый выстрел взметнул фонтанчик земли буквально в паре дюймов от ноги Ангела. Второй и третий пришлись в саму дорогу, а затем обстрел из разрозненного сделался просто обложным, вынудив Ангела с Луисом вернуться в лес. Там они улеглись и стали в ответ постреливать из своих «штейров», целя во вспышки выстрелов. Очереди пускали короткие, экономя патроны. Вон, пригнувшись, побежала фигура в серо-зеленом камуфляже. Луис выстрелил, но безрезультатно: видимо, дистанция для «штейра» далековата.

– Хорош в молоко садить, – одернул он Ангела, когда они оба впустую выпустили по магазину.

Ангел перестал и насупленно присобачил новый рожок, не отрывая щеки от дернистой кочки.

Между тем с той стороны дороги стрельба не прекращалась, хотя на приближение не шла. Стрелков как будто вполне устраивало сшибать почем зря с деревьев кору безнадежно высоко поверх голов Ангела с Луисом, лишь бы только огонь пригвождал их к месту, или вздымать клубы пыли и щебневую крошку над насыпной дрогой. Ангел с Луисом медленно возвратились обратно под сень деревьев.

Лишь после этого обстрел прекратился, хотя в ушах по-прежнему звенело от выстрелов. Теперь стрелки были видны – трое в камуфляжах с капюшонами, едва различимые в лесу по ту сторону дороги. Один держал винтовку на груди, а двое других, слева и справа, прислонились к деревьям с винтовками у плеча, размеренно поводя стволами в поисках цели. Их как будто и не заботило, что они на виду. Вот их число стало прибавляться с севера и юга. Вдоль дороги подходило подкрепление, неспешно рассредоточиваясь среди деревьев. Кое-кто из них, кажется, даже улыбался. Шла игра, и стрелки в ней одерживали верх. Ангел сменил свой «штейр» на «глок», но Луис жестом велел опустить ствол:

– Не надо.

По прикидкам Луиса, охотники, скорее всего, растянулись вдоль дороги. Взяли на заметку, в каком месте добыча вошла в лес, а затем примерно вычислили, откуда выйдет наружу. К западу или востоку дозорные, вероятно, реже, но все понимают, что можно быстро подкинуть подкрепление.

Откуда-то с той стороны дороги донеслось потрескивание рации и утонуло в шуме подъезжающей машины – грузовика с безбортовой платформой, который прибыл с южной стороны и остановился шагах в сорока от места, где присели Ангел с Луисом. В кабине машины смутно различались два силуэта. Мотор заглох. Из кабины никто не вылезал.

– Это еще что за хрень? – спросил Ангел недоуменно.

Луис не ответил. Он сейчас высчитывал временные промежутки, расстояния, применение оружия. Можно ли прикончить тех двоих в машине, если под прикрытием леса начать отход к югу? Шансы неплохие. А вот шанс оторваться от преследователей, которые неизбежно устремятся следом, фактически равен нулю.

Тем не менее это не может длиться вечно. Визитеров здесь удерживают с какой-то целью. Может, там уже кто-то подбирается с тыла, отрезает путь к отступлению. Они с Ангелом сейчас как лисы, которые убегают от охотников и вдруг видят, что вход в нору заделан, – остается лишь поворачивать вспять, навстречу собакам.

– Мы идем обратно, – сказал Луис вслух.

– Что?

– Сейчас дорога отрезана. Они также знают, где мы, и это не к добру. Надо, пока есть возможность, использовать лес. На северо-востоке, помнится, стоит дом, он значился на спутниковых снимках. Может, там удастся разжиться машиной – легковой, грузовой – или, по крайней мере, телефоном.

– Ну да, можно будет звякнуть копам, чтобы они нас забрали, – хмыкнул Ангел. – Сказать им, что мы пришли сюда кое-кого убить, да вот ошибочка вышла.

Начался дождь. Крупные капли увесисто шлепали по лиственному своду над головами. Уже готовилось взойти солнце, но на небе по-прежнему вздувались мглистые тучи. Дождь учащался, тяжелел, быстро промачивал насквозь, но наблюдатели на окраине леса не двигались. На них были непромокаемые накидки и пончо. К дождю они подготовились. Да что там дождь – подготовились ко всему. Луис с Ангелом медленно отступили в деревья.

* * *

Налицо было обильное внутреннее кровоизлияние. Мозг внутри черепа набух, отчего кровь текла еще сильней. За раненого боролись, пытались предотвратить образование грыжи, потому что для него это был бы конец. Были извлечены костные фрагменты, кровавый сгусток и пуля. В конце концов на этом месте должен будет остаться лишь малозаметный шрам, скрытый под волосами.

А пока шла битва за его жизнь, Луис сидел возле озера в окружении деревьев. На той стороне виднелся дом, в котором он вырос. Теперь дом пребывал в запустении – уже не жилье, а развалины. Туда нельзя вернуться, а значит, в его стенах нет жизни. Жизни не было нигде. Молчал лес, в озере не водилась рыба. Луис сидел в мертвом месте, сидел и ждал.

Спустя время из темноты леса на востоке показался человек. Лица у него не было, а зубы щерились в безгубой улыбке. Из-за отсутствия глаз человек ничего не видел, но голова его была повернута к Луису. Раны на лице создавали впечатление, будто он все время скалится. Может, так оно и есть: Дебер всегда скалился, даже тогда, когда убивал мать Луиса.

На западе небо тронулось свечением, и место у воды занял Горящий Человек, ворожа устами слова, беззвучно ведая своему сыну о великом гневе отмщения.

Север – дом. Юг – Луис. Восток – Дебер. Запад – Горящий Человек. Компасные румбы.

Однако самой южной точкой Луис не оказался. За спиной он заслышал шаги, и сзади его шеи мимолетно коснулась рука. Луис попробовал обернуться, но не смог.

А голос его бабушки прошептал: «Это не единственное, куда можно пойти».

Что стало началом конца. Зернышком света, которое увенчалось медленным прорастанием сознания.

Рана заживала долго. Пуля проникла в череп, но не вошла в мозг. Не зря мать с детства звала мальчика твердолобым. Даже когда его жизнь оказалась вне опасности, Луис не без труда образовывал некоторые слова, а зрение еще месяцами туманилось. Его донимали фантомные звуки и боли в конечностях.

Поначалу возник соблазн отделаться от Луиса, но у Гэбриела этот парень был на особом счету. Из набора он самый младший, но при этом обладает потенциалом, превосходящим все ожидания Гэбриела. Луис быстро шел на поправку, отчасти из-за своей естественной врожденной силы, но еще (уж Гэбриел-то знал) из-за желания отомстить. Блисс исчез, но должен найтись. Содеянное не может сойти ему с рук безнаказанно.

На то, чтобы его отследить, ушло десять лет. И когда Блисса нашли, привести приговор в исполнение послали Луиса.

* * *

Блисс жил в Амстердаме под фамилией ван Мьерло и имел гражданство Нидерландов. Налицо была пластическая операция – не то чтобы радикальная, но нос, глаза и подбородок изменены достаточно, чтобы старые знакомые, случись невзначай с ними встретиться, прошли бы дальше без остановки. Во всяком случае, узнали бы не сразу. Все это он проделал ради форы во времени – часов, минут, а то и секунд. Не приходилось сомневаться, что после того случая с Ловейнами Блисс все годы жил в ожидании дня, когда его найдут и разоблачат. И готовился бежать в любое время. Все свое окружение он знал досконально, и малейшее изменение будничной среды его бы насторожило. При себе всегда носил оружие. Невдалеке от места проживания в надежном частном гараже стоял автомобиль, которым Блисс пользовался редко. Он держал его на случай экстренной надобности, если аэропорт и поезда вдруг по какой-то причине окажутся вне доступа и не отыщется иного средства передвижения.

Блисс в основном брал такси, останавливая их на улице, а не вызывая загодя, и при этом никогда не усаживался в первое, а только во второе, третье или даже четвертое. Раз в месяц он наведывался в Роттердам к своему юристу, отправляясь туда на поезде с Центрального вокзала. Под жилье снимал четырехэтажный таунхаус на Ван Вустраат, но нижний этаж стоял в первозданном виде, а сам Блисс обитал на втором и третьем. Нетрудно догадаться, что первый и четвертый этажи были оборудованы ловушками или заминированы, а в жилых апартаментах имелась потайная дверь, дающая доступ в смежные строения.

Интересно, знал ли Блисс, что его бывший соратник по-прежнему жив? Возможно. В таком случае он мог ожидать, что в случае чего мстить явится именно Луис собственной персоной. Блисс будет ждать ножа, приставленного к голове пистолета, примерно как того ждал Дебер много лет назад. Может, беглец даже опасается, как бы его не попытались переправить в Соединенные Штаты, под светлые очи Гэбриела, и тот обойдется с ним по своему усмотрению. Но Луис при этом будет присутствовать – в этом Блисс не сомневался, поскольку не знал Луиса так, как знал его Гэбриел и как в последние свои дни, исполненные муки, его узнал Дебер.

Луис уже покидал Нидерланды, а Блисс его присутствия так и не заметил. Но, еще находясь там, Луис неуклонно шел по Блиссову следу, используя помощь Гэбриела, а также собственную инициативу. Были выявлены банковские счета, прошел тайный обыск в офисе юриста. Выявились бизнес-интересы, объекты движимого и недвижимого имущества Блисса. Даже разыскали его автомобиль.

Случилось так, что в последние дни пребывания Луиса в Амстердаме ухудшились отношения между голландским правительством и профсоюзом транспортников. Ожидалась череда забастовок. И вот спустя неделю Блисс отправился в гараж, чтобы в Роттердам выехать на своей машине, а не зависеть от капризов поездного расписания. Съезжая по пандусу, он, не переставая рулить, включил кассетник. И вот что странно: вместо ожидаемых «роллингов» в динамиках послышалось женское пение – похоже, Конни Фрэнсис. Да, точно она, с песней «Кто сожалеет теперь?».

«Но ведь у меня нет Конни Фрэнсис», – удивленно подумал Блисс.

И тут все понял.

Он был уже одной ногой на полу, когда реагирующий на уровень наклона взрыватель сработал и машину вместе с Блиссом поглотил огонь.

* * *

– Он выжил, – сказал Гэбриел Луису. – Тебе надо было изыскать другой способ.

– Мне этот показался уместным. Он точно остался жив?

– Останков в машине не обнаружено, но к гаражному полу пристали фрагменты кожи и одежды.

– Кожи много?

– Прилично. Боль, судя по всему, была преизрядной. Следы потом вывели нас на частную клинику в Рокене. Доктора в живых мы, само собой, не застали.

– Если Блисс жив, то он когда-нибудь к нам заявится.

– Возможно. Хотя опять же, может статься, что от него осталась лишь обугленная оболочка с тем мучеником внутри, который нам известен.

– Я мог бы снова его найти.

– Думаю, нет смысла. У него есть деньги и связи. На этот раз он зароется глубоко. Скорее всего, дожидаться его визита придется долго, если он вообще когда-нибудь явится. Так что терпение, Луис, терпение…

Глава 22

Блисс сидел в столовой дома Артура Лихагена. Позади стоял стол, в ногах – пустой кофр «Хардигг сторм». Сидел, не снимая плаща, в руках держа мягкую непромокаемую шляпу. Перед ним было окно, в которое только недавно начал просачиваться мутноватый свет, так что до этого в стекле Блисс созерцал единственно свое отражение. Усталости он не чувствовал. Хотя проделал такой путь, и момент, которого Блисс не чаял дождаться, был практически в его руках.

Вспоминались те первые часы, когда он в убеждении, что вся кожа на теле сожжена, в адских мучениях ковылял сквозь ночь, а ум всецело затмевала боль. Стоило громадного, нечеловеческого усилия воли как-то ее отграничить, расчистить крохотный уголок сознания, где разум мог возобладать над инстинктом. Блисс сумел добраться до телефона, и этого оказалось достаточно. У него были деньги, а за деньги можно купить что угодно, если их только хватит: укрытие, бегство, лечение ран, новое лицо, новую идентичность.

Шанс на жизнь.

Но какая боль. До конца она не проходила никогда. Говорят, что со временем острота бывших страданий забывается, но у Блиссом все было не так. Память о перенесенной боли опаляла разом изнутри и снаружи, в душе и в теле. И хотя ее физическая реальность истаяла, память о ней оставалась обостренно ясной. Достаточно ее призрака, чтобы по-новому воссоздавать все, что когда-то произошло. Это свойство в себе Блисс использовал для воскрешения боли, что дало ему силы добраться сюда.

Сзади послышались шаги, а за ними голос Майкла Лихагена. Но Блисс не обернулся, не считая нужным одобрять его присутствие.

– Был контакт, – доложил Лихаген.

– Где?

– На внутреннем кольце, рядом с южным пересечением.

– Люди твоего отца сделали все, что им было велено?

Прежде чем Майкл ответил, возникла пауза. Блисс знал, что авторитет Лихагена-папаши догнивает вместе с ним, что вызывает лишь усмешку. Нелишне еще раз напомнить этому сосунку, что, заказав нападение на Гэбриела, он переступил порог своих полномочий. Блисс этого не забыл и спускать не собирался. Как только работа будет сделана, последует расплата. Бентон – человек, спустивший курок, – ляжет жертвенным агнцем на алтарь искупления за свою непозволительную дерзость. Это ему, Блиссу, и только Блиссу, было решать, жить Гэбриелу или умереть. В душе Блисс понимал: Гэбриел не мог допустить, чтобы та его измена прошла безнаказанно, и не держал на старика зла за последовавшую долгую охоту. Иное дело – Луис. Его Блисс хотел. Луис… Это он его сжег. Он сделал их противостояние личным.

– Они их оттеснили. А стреляли всего лишь для острастки, стараясь не убить.

Блисс мощно выдохнул через нос, как позабавленный бык.

– Даже если б и нет, попасть бы они никуда не попали. Разве что по ошибке.

– Это хорошие парни.

– Вздор. Все как один местная шваль. Деревенские жлобы и пожиратели беличьего помета.

Оспаривать точность этой формулировки Майкл не стал.

– Есть и еще кое-какие новости. Мы потеряли контакт с двумя нашими, Уиллисом и Хардингом. По рации ответил чужой голос.

– Это ваша проблема, вам с ней и барахтаться.

– Мы ее сейчас улаживаем. Я просто подумал, что тебе тоже не мешает об этом знать.

Блисс встал, впервые оборачиваясь лицом, но по-прежнему игнорируя человека, в услужливой позе стоящего у двери. На столе за ним, помещенная на двуногу марки «Харрис», почивала снайперская винтовка «Чендлер XM‑3» с титановой направляющей «пикатинни» и гасителем отдачи, а также дневным оптическим прицелом «Найтфорс NXS». В кофре «Хардигг» лежал еще и универсальный прицел ночного видения, но Блисс его устанавливать не стал, в надежде, что для загона добычи окажется достаточно и дневного света. Он выглянул в окно на набирающий силу рассвет, слегка подмоченный начавшимся дождем. День вступал в свои права.

Рядом с «Чендлером» находилась еще одна винтовка, «Сарджен XL». Блисс разрывался между ними. Впрочем, «разрывался» – слишком сильно сказано, учитывая то сравнительное хладнокровие, с которым он сейчас делал выбор. Для человека его профессиональной стези такое может показаться нетипичным, но чрезмерной любви к стволам Блисс не испытывал. Безусловно, он знал и тех, кто к орудиям своего промысла питал чуть ли не половое влечение, но родства с такими персонажами не ощущал. Наоборот, их чувственность по отношению к своему оружию считал формой слабости, симптомом упрятанного вглубь недомогания. Такие люди наверняка дают забавно-умильные прозвища своим половым органам, а в убийстве ищут эмоциональный выхлоп, сродни выплеску чувств от полового соития. Словом, подобные проявления Блисс считал верхом глупости.

«XL» стреляла патронами «.338 лапуа магнум» и была снабжена прицелом «Шмидт-Бендер 5-25 x 56» со своим креплением и многопортовым дульным тормозом для смягчения отдачи. Ложа у нее была из фибростекла, а вся винтовка весила в пределах десяти килограммов. Сейчас Блисс поднял ее, продел руку в ремень и принял вес на левое плечо. Вообще он всегда предпочитал правое, но после незабвенного Амстердама приспособился под новые условия – и в этом, и далеко не только.

– Ты уже идешь?

– Да.

– Как же ты их отыщешь?

– Чутьем.

Сын Лихагена озадаченно прикинул, шутит ли этот странный, изборожденный шрамами человек, и решил, что все-таки нет. Больше он ничего не сказал, а лишь смотрел, как Блисс покидает дом и удаляется через лужайку в поисках своей добычи.

Часть IV

Для кого-то из них это место не гоже –

Без крови оно.

И охотятся здесь, как всегда.

Но клыки их и когти теперь совершенны –

Смертоносней, чем кажется им.

Джеймс Дикки (1923–1997).

«Небеса Животных»

Глава 23

Отход от дороги протекал тем же самым способом, что и приближение к ней: неуклонное продвижение с использованием деревьев как прикрытия – один идет, другой страхует, – с неустанным всматриванием, вслушиванием. Напарники ждали, что со стороны дороги к ним начнут подступаться фигуры в капюшонах, и вымеряли расстояние так, чтобы те находились в зоне попадания «штейров». Но капюшоны все не появлялись.

Дождь прекращаться как будто бы не собирался. Ангела пробивала дрожь. Ныла спина. Боль в старых ранах имела обыкновение то уходить, то являться нежданной гостьей, но если подвергать себя холоду, сырости или долгим периодам бега либо даже ходьбы, то всегда обострялась. Теперь спина в местах пересадки кожи была словно натянута на чересчур тугую болванку.

Что до Луиса, то он мысленно периодически возвращался к той блокировке у дороги. Совершенно ясно, что люди Лихагена намеревались их просто удерживать, а убивать только в крайнем случае. Вместе с тем никак, даже чисто теоретически, нельзя предположить, что хоть одного из них выпустят отсюда живыми. В такую даль на север их затянули с определенной целью, и цель эта – стереть обоих с лица земли. Убиты Эндаллы, и можно смело предположить, что и остальные группы также обезврежены. Все в бригаде Луиса свое дело делали исправно, но никто не предполагал, что каждый их ход будет заранее известен. Лихаген коварно предвосхищал каждое их движение. Он ждал прихода гостей, а присутствие в доме Лоретты Хойл наталкивало на мысль, что ее отец причастен к этому предательству.

Однако задача по устранению Ангела с Луисом предписывалась не людям на дороге и иже с ними. Она отводилась кому-то другому. Оставалось лишь подождать и выяснить, кому именно. Впрочем, у Луиса на этот счет уже имелись подозрения.

К юго-западу отсюда находились коровники, амбар с уже обездвиженным автомобилем и особняк Лихагена. Надо же, какая наивность – считать, что спящие обитатели дома о присутствии гостей не догадываются. Может, именно там им отведено умереть, вслед за получением внезапного упреждающего удара на въезде? Если так, то предполагаемый палач ждет их в доме, а если они все же не направятся к нему, то он сам будет вынужден выйти по их души. Затею подобраться к Лихагену Луис на этот момент почти уже оставил. Старый злыдень наверняка под защитой, а элемент внезапности утрачен, тем более что его, похоже, не было изначально. Но двинуться на Лихагена будет по крайней мере неожиданностью.

До сих пор визитеров прижимали в основном на востоке, где главная дорога. Преследователи рассчитывали, что те будут прорываться именно к ней, чтобы дать деру за внешний периметр. Сложно сказать, насколько такие шансы были бы осуществимы. Прежде всего пришлось бы пехом преодолеть огромный участок, и даже если б напарникам при этом посчастливилось раздобыть машину, то при попытке прорыва их наверняка бы ждало хорошо вооруженное, мобильное преследование, да еще и мосты, перекрыть которые легче легкого. Ну а если о транспорте, то лучше всего было бы снять один из экипажей грузовиков с упованием на то, что коммуникации здесь не настолько плотны и их все-таки удастся прорвать, воспользовавшись каким-нибудь зазором, который некоторое время останется необнаруженным.

Если же податься на запад, к Лихагену, то напарники окажутся надежно заперты с обеих сторон – между людьми на востоке и теми, кто обеспечивает защиту хозяина особняка. А сзади там еще озеро, отрезающее любое дальнейшее отступление. Разве что попятить какую-нибудь лодку, в надежде, что удастся проскочить между хитро раскиданными по дну каменюками, и все это под обстрелом лихагенских охранников (наивно полагать, что перед отплытием удастся их всех перещелкать).

Еще один вариант – сельский дом в лесу, который Луису помнился по спутниковым снимкам. Отсюда теоретически можно позвать на помощь, а самим забаррикадироваться и удерживать преследователей до прихода подмоги. А что, кое с кого причитается, так что «вертушка» может быть на месте в пределах одного часа. Посадочка, правда, будет еще та, но людям, что прибудут, такие вещи не внове.

Вскоре партнеры вышли к дому. Двухэтажное строение когда-то выкрасили красным, но со временем цвет поблек до серовато-коричневого, так что жилище, казалось, было сделано из тронутого ржавчиной железа – словно отсек корабля, отделенный от основной конструкции и брошенный ржаветь на обидно близком расстоянии от моря. К участку вела узкая грунтовка, которую из-за деревьев не было видно на спутниковых снимках, хотя Луис догадывался, что где-то там должна пролегать дорога. Трава во дворике не росла: его превратили в огород. Справа мирно поквохтывали в своем загончике куры, огражденные от посягательств хищников проволочной загородкой. Слева стоял старый сарай, в открытой дверке которого виднелся сложенный на зиму запас дров. А за ним из кирпичной трубы густо валил беловатый дым: в доме топили печь.

Окна дома светились изнутри. У задней двери стоял старенький грузовик с деревянным коробом клетки над кузовом. От него потягивало навозом.

– Как ты думаешь это сделать? – спросил Ангел, но ответ сложился сам собой.

Задняя дверь отворилась, и из проема под навес крыльца вышла женщина. Не старая, по виду на пятом десятке, но ее старила одежда явно с чужого плеча, а также седина, чересчур обильная для этих лет. Лицо женщины говорило о нелегкой жизни, разочарованиях и обращенных в прах надеждах и чаяниях.

Оглядев незваных гостей, а также их оружие, она как будто даже не струхнула.

– Вам чего? – бросила строго хозяйка дома.

– Нам бы помощи, мэм, – ответил Луис. – Прибежища, а еще позвонить по телефону.

– Вы всегда так за помощью ходите, со стволами-то в руках?

– Нет, мэм.

– Мы, так сказать, жертвы обстоятельств, – виновато улыбнулся Ангел.

– Не могу никак. Ступайте себе подобру-поздорову.

Такая храбрость вызывала у Луиса уважение. Не так много женщин вот так запросто отсылают двоих вооруженных мужчин куда подальше.

– Прошу прощения, мэм, – сказал он. – Но мне кажется, вы не вполне понимаете, что здесь происходит.

– Понимаем прекрасно, – раздалось сзади.

Луис не пошевелился. Что будет дальше, он знал. Спустя пару секунд в спину ему уткнулась двустволка.

– Ты чуешь, что это, сынок?

– Да.

– Вот и хорошо. Тогда будь добр, брось ствол. И товарищ твой может сделать то же самое.

Луис повиновался, выпустив из рук «штейр», но одновременно как бы невзначай скользнув правой рукой к «глоку» у себя на поясе. Чьи-то пальчики шустро подхватили с земли «штейр» и забрали его вместе с оружием Ангела.

– Двинешь руками хоть на дюйм, сынок, и я тебя заверяю: умрешь – не успеешь даже почувствовать следующей дождинки у себя на лице.

Рука Луиса застыла. Его жестко обхлопали с боков, и «глок» оказался изъят. Тот же голос осведомился насчет пистолета у Ангела. Ответ прозвучал быстро и честно. Покосившись влево, Луис заметил, как Ангела обыскивает рослый молодой человек и снимает с его пояса оружие. Теперь они были абсолютно безоружны.

Стало слышно, как шаги сзади отступили. Луис медленно обернулся. Ангел уже смотрел на двоих мужчин, что появились из-за сарая. Один был примерно на седьмом десятке. От дождя его прикрывала широкополая шляпа. Второй, который их обыскивал, – моложе, лет под тридцать – был без головного убора. Дождевая вода, беспрепятственно проникая сквозь короткие редковатые волосы, будто слезами струилась по бескровному, синевато-бледному лицу. Левый глаз молодого человека, судя по всему, не имел сетчатки. Он был белесым, как его кожа, словно в него из нее перелилось что-то недужное, отравленное, выев из глаза весь цвет. Оба мужчины были вооружены: старший – двуствольным дробовиком, младший – берданкой. Между ними стояла девчушка лет всего-навсего семи или восьми, нелепо наряженная в плащик с Микки-Маусом и ярко-красные башмачки. У нее в ногах лежало оружие, отобранное сейчас у Ангела с Луисом. Вид стволов ей, похоже, совершенно нипочем, как и то, что стоящие рядом с ней взрослые – с ружьями, уставленными в еще двоих дядь.

– Надо было вам у себя в Нью-Йорке оставаться, – вздохнул старший.

– Откуда вы знаете, что мы из Нью-Йорка? – удивился Ангел.

– Молва. Тут вашего приезда ждали. Для них был только вопрос «когда?».

– Для кого это – «для них»?

– Для мистера Лихагена и его парней.

– Вы работаете на Лихагена?

– Здесь кто только на него не работает. Он, так или иначе, всех под себя подмял. Если Лихаген не платит тебе напрямую, значит, ты живешь с того, что он платит другим. – Старший повернулся к девчушке: – Беги к бабуле, милая.

Обнырнув молодого человека сзади, малышка вприпляску побежала под защиту навеса, топая по лужам, успевшим образоваться на неровной земле. Взлетев по ступенькам, она раскрылила руки и припала к своей бабушке, покровительственно обнявшей девчушку за плечи. Но так малышка простояла недолго: озорно улыбнувшись бабушке снизу вверх, она от неуемности восторженного чувства хлопнула ее по ногам. Интересно, кто отец этой непоседы? Наверное, все же не этот доходяга с вымытым глазом. Девчушка для него слишком уж хорошенькая, бойкая. А он смотрится как труп, до которого никак не дойдет, что он уже помер.

– Томас, – с крыльца обратилась женщина к старшему.

В ее голосе мелькнула просительная, чуть ли не умоляющая нотка. При этом ее как будто и не трогала участь этих двоих случайных гостей. А просто не хотелось, чтобы ее муж попал в какую-нибудь неприятность, связанную с кровопролитием.

– Да ты просто заведи ее в дом, – указал Томас. – А мы тут сами с ними управимся.

Женщина схватила девчушку за руку и потянула в дом. Но тане хотела упускать интересное представление, так что потребовался еще один рывок, чтобы она просеменила по крыльцу, а дверь следом захлопнулась. Но и тут Ангел успел заметить, с каким жестоким разочарованием ребенок напоследок глянул на него: вот-вот разревется.

– Мы не хотим ничего дурного, – сказал Ангел.

– Правда? – спросил Томас. Голос звучал скептически и устало. – Только теперь уже чуток поздновато, тебе не кажется?

– Мы просто хотим уйти отсюда живыми, – посмотрел на него Ангел.

– Не сомневаюсь, сынок. Только сдается мне, что с этим у вас возможна проблемка.

– Ты мог бы нам помочь.

– Спору нет, мог бы. Мог бы, но не буду.

– И почему?

– Потому что тогда вместо тебя умру я. Это если вам удастся выбраться из всей хрени, в которую вы вляпались. Чего, я думаю, не произойдет. Мистер Лихаген высоко ценит преданность. В том числе и материально.

– Те люди собираются нас убить.

– Что посеешь, то и пожнешь. Кажется, это из Библии, только места точно не знаю. Женка моя могла б тебе сказать. Любит читнуть, когда в настроении. Правда, со мной она на эти темы не рассуждает.

Мужчина перехватил цевье дробовика, и Луис напрягся. Ангел чувствовал, что он готов к прыжку, но, похоже, уловил это и Томас. Сдвоенный ствол уставился ему в грудь. В эту секунду сменился ветер, и пахнуло смрадным духом животных, которых Томас на своем грузовике отвозил на убой. В смутном предчувствии смерти они в страхе опрастывались на дно кузова.

– А ну-ка, – с вызовом сказал Томас. – Только дернись: еще стемнеть не успеет, как я твой труп скормлю хрякам.

Хряки. Теперь было слышно, как они грузно возятся и похрюкивают где-то за домом.

– Ты помогал им снимать кино, – сказал Ангел.

Томас, чуть поежившись, хмыкнул:

– Знать не знаю, о чем ты.

– Как они это делали? С моделью? Клали в грязь, будто женщину там жрут, а потом все монтировали в аппаратной? Ну скажи, как они это делали?

– Не знаю, да и дела мне нет, – уклонился Томас. – Лично я против вас ничего не имею, и убивать вас тут у себя – дело неблагодарное. Мистер Лихаген этого не одобрит. У него на вас, я так понимаю, другие планы. Ну ладно, топайте. Уходите и обратно не возвращайтесь. А ваши пушки пускай остаются у меня. А то вам веры нет: кто знает, как вы себя потом поведете.

– Без оружия у нас нет шансов, – заговорил Луис.

– У вас их и так не было.

– Ты, похоже, многое об этом знаешь.

Томас улыбнулся – без зловредства, скорее с жалостью.

– Вы сюда явились, готовые натворить бед, и тут удача повернулась против вас. На что же вы рассчитывали? Что тут в своем домище сидит одинокий старик, которого вы прихлопнете, а никто и пальцем не шевельнет, чтобы вам помешать? Так вот слушайте меня: к этому сукину сыну у меня любви нет, и, наверное, мир был бы более приятным местом, кабы он вовсе в него не рождался. Но вы сделали ошибку, что пришли сюда, и теперь она определяет, жить вам или умереть. Как я уже сказал: что вы посеяли, то и пожнете. – Стволом дробовика Томас указал на лес, из которого гости пришли. – Вон там лежит дорога и, может статься, ваш путь отсюда. Больше сюда не приходите. Если воротитесь, я вас убью. Лихаген там или не Лихаген – у меня семья, о которой надо заботиться.

– Я верю тебе, – сказал Луис.

– Вот и хорошо.

Оба, старший и младший, отшагнули, и под их бестрепетными стволами Ангел с Луисом двинулись прочь. Они уже почти скрылись в деревьях, когда Томас их окликнул:

– Эй!

Напарники остановились.

– Ты вот сказал, я многое об этом знаю? Вовсе нет. Просто я слышал, кто-то в баре дал волю своему языку позавчера вечером, и нас упредили держать ухо востро насчет незваных гостей. Я вот и смекнул, чего ожидать. Те ребята, они вас убивать не думают. Хотят вас оставить кому-то там еще.

– Кому? – встрепенулся Ангел.

Томас пожал плечами.

– Говорят, какая-то там то ли радость, то ли счастье. Черт его знает, я так расслышал.

– Счастье?

– Не, не счастье. – Томас сосредоточился. Брови сползлись к переносице за припоминанием слова. – Благословление? Тоже нет… А, вспомнил! Блаженство! Точно. Их, сказали, ждет блаженство.

* * *

Шли молча. Луис брел, глубоко погруженный в свои мысли. Его спесь, гнев и самонадеянность привели их сюда. Блисс. Значит, все-таки Блисс. Луис искоса поглядел на хмуро шагающего рядом Ангела, ушедшего в собственную боль. Вот он, видимо, уловив, что на него смотрят, чуть повернулся, и их взгляды встретились. В глазах Ангела не было ни укора, ни гнева. Все это требовалось Луису, и Ангел, не рассуждая, отправился с ним, несмотря на все свои нелегкие сомнения. Если это не любовь, то что?

– Ты козел, – сказал Ангел, разом остужая тепло в сердце друга. – Ты это хоть понял?

– Да, понял.

– Здорово. Я тут иду промокший, продрогший. Меня собирается шлепнуть убийца, коллекционирующий других киллеров, как скальпы, и все это благодаря тебе.

– А вот я только что думал: какой ты молодец, что меня в этом не винишь. Думал, как я тобой за это восторгаюсь.

– Ты вообще с головой дружишь? Конечно, я тебя виню. И свои восторги можешь оставить при себе. Это бы я написал на твоем надгробии, но теперь мне и это не светит ввиду моей безвременной кончи… Ап-чхи! – Ангел громко, с отдачей чихнул. – Супер. Ну просто супер.

Луис посмотрел на небо.

– Может, дождь наконец перестанет.

– Хоть что-нибудь да светит.

– Нам нужны стволы.

– Чтоб ими разжиться, придется кого-нибудь пристукнуть.

– Можно вернуться и забрать их у старика.

Оба остановились и секунду-другую прикидывали. Как все сложится, несложно предугадать. Несмотря на всю браваду старикана и имеющиеся стволы, этой семейке с ними не потягаться. Но в доме ребенок, а что-то в глазах Томаса говорило: в случае возвращения гостей он будет биться. Нет, туда они возвращаться не станут.

– От нас ждут, что мы побежим и попытаемся пробиться через кордон, – рассудил Луис. – Они не ожидают, что мы будем делать то, за чем пришли.

– В смысле штурмовать дом Лихагена?

– Да.

– За неимением ничего более путного звучит как план, – выжимая из куртки воду, сказал Ангел. – Что мы с ним будем делать: топить в унитазе?

– За неимением ничего более умного…

Они пошагали дальше.

– Ты действительно меня во всем этом винишь? – спросил Луис после нескольких минут обоюдного молчания.

Ангел подумал.

– Я виню себя.

– Неужели правда? – опешил Луис.

– Конечно, нет. – Ангел снова чихнул. – Я правда виню тебя.

Глава 24

Уилли Брю с Детективом пересекли мост и, проехав сотню метров, поравнялись с перекрестком. Вообще это слово здесь годилось сугубо условно, потому как, по мнению Уилли, это были просто две грунтовки, идущие исключительно в никуда: одна с запада на восток, другая дальше на юг. Из них приветливо не выглядела ни одна, да и вообще в мысленной энциклопедии Уилли в понятие «дорога» не входил ни один придорожный пятачок, если на нем нет магазинчика, фастфуда, а к ним желательно еще и бара, а то и двух.

– А что у нас в целом за ребята? – спросил Уилли.

Этот вопрос начал тревожить его уже с того момента, как они приблизились к мосту. Здесь, в этой богом забытом дыре, Брю пробыл всего с час, но уже видел два трупа. По словам Паркера, мертвецы, возможно, есть и на другой стороне, что давало понять: расклад в пользу наших начинает сжиматься. А тут еще ко всему прочему куда-то запропастилась группа спасения – факт, вызвавший у Детектива не удивление, а скорее разочарование. Уилли это тоже вдохновляло все меньше. Он начал подумывать, так ли уж опрометчиво поступил Арно, оставшись там, где был, и стоило ли с ним разлучаться, пусть даже из благородных побуждений.

В эту секунду с западной стороны загудел мотор, и появился каких-то жлобских размеров грузовик – черный, как вороново крыло, с шинами таких размеров, что прыжок с их высоты на землю, пожалуй, чреват повреждением лодыжки. При приближении стало видно, что лобовое стекло у грузовика отсутствует, а обе фары вышиблены. Площади сидений в кабине вполне хватало на то, чтобы без тесноты разместить четверых, но сейчас там кое-как помещались трое, из которых двое по своим габаритам могли сойти за ограниченный к провозу груз вроде шкафов. Затиснутый же между ними третий (тоже далеко не гном) всем своим видом излучал счастливую безмятежность, как будто подобная ситуация для него не только не в диковинку, но и донельзя отрадная, несмотря на дождь.

– Мать твою, – непроизвольно вырвалось у Уилли.

«Браунинг» в руке внезапно показался чем-то игрушечным, смехотворным. Из такого сади в этих битюгов пульку за пулькой, а они даже не почешутся. Все равно что кидаться зефирками в трио атакующих слонов.

– Расслабься, – сказал Детектив. – Они теперь с нами.

Хотя счастья в его голосе отчего-то не прибавилось – скорее озабоченности.

Грузовик остановился в каких-нибудь трех метрах от того места, где в машине сидели Уилли с Детективом. До этого момента монстр мчал на такой скорости, что не было уверенности, затормозит ли он вообще. Вблизи стало видно, что те двое «шкафов», помимо прочего, чрезвычайно рассержены, и несколько критических секунд казалось, что они попросту перемахнут через «Мустанг», сокрушив его своими колесами на пути к тому несчастному, что вызвал их гнев. Осторожно прикинув шансы на жизнь того безумца, можно расценить их как минимальные или нулевые.

Паркер вышел из «Мустанга», Уилли последовал его примеру. Те двое «шкафов» вылезли каждый со своей стороны, для соскока используя подножки позади колес. Точно сказать нельзя, но Уилли показалось, что земля при этом содрогнулась.

– Знакомься, – тихо сказал Детектив, – братья Фульчи, Тони и Поли. А тот, что посередке, это Джеки Гарнер. Из них он единственный в своем уме, да и то как сказать.

О Джеки Гарнере Уилли раньше не слышал, а вот о Фульчах наслышан был. Про них ему рассказывал Ангел – примерно так, как обычно рассказывают о природных катаклизмах вроде ураганов или землетрясений, оповещение о которых обычно означает призыв держаться от места как можно дальше. Уилли же, стоя от Фульчей в непосредственной близости, находился тем самым в зоне метео- и сейсмического бедствия.

– Что это у вас с машиной? – спросил Детектив.

– Да тут подвернулись одни, – нехотя пояснил Поли и, обличительно ткнув пальцем в сторону Гарнера, добавил: – А этот хоть бы вступился.

– Мы уже во всем разобрались, – поспешил с объяснением Джеки. – Вышло простое непонимание.

– Ага, простое, – пробурчал Поли.

Чувствовалось, что тот инцидент все еще его бередит.

– Ну а деятели, повредившие машину? – осведомился Паркер.

Бугаи потупились, как дети в песочнице.

– Один, гм, совсем плох, – произнес наконец Тони.

– Насколько?

– В отрубе. Даже не знаю, очнется или уже нет. Повалтузил его чуток.

– А остальные?

– Остальной, – поправил Джеки. – Там их было двое.

– С тем вообще плохо, – промямлил Тони, окончательно тушуясь. – Тот, наверное, уже и не поправится. Оно, гм… случайно все вышло.

Детектив, надо отдать ему должное, сохранял нейтральное выражение лица.

– Вы узнали от них что-нибудь полезное, пока они не начали чудить?

Тони, покачав головой, уставился себе под ноги.

– Зато мы теперь знаем, как они меж собой поддерживают связь, – встрял Гарнер. – Но при этом есть неважнецкие новости.

– Да? – внезапно утомленным голосом спросил Паркер. – И какие же?

– Я откликнулся на один из их позывных.

– Ты шутишь?

– Нет. Я думал, что-нибудь выясню, разузнаю.

– Ну и как, выяснил?

– Выяснил, что пародист из меня хреновый.

– Смешно, Джеки.

– Прости. Не подумал.

– Так что они теперь в курсе, что мы здесь.

– Выходит, да.

Детектив отвернулся от безбашенной троицы. Уилли молчал. Ощущение такое, будто он снова оказался во Вьетнаме. Прямо на глазах происходил очередной прокол, и прокол крупный. Уилли охватила усталость, его словно выжали. А еще он понял, что дело идет на спад, а пойдет ли в гору, неизвестно.

Затем всем стал слышен отдаленный звук, прервавший неловкую тишину. Откуда-то приближался автомобиль. Паркер тотчас пришел в движение.

– Уилли, отгоняй «Мустанг», чтобы не было видно, – распорядился он. – Гони к мосту. Поли, давай за руль. Трогай на восток, но не торопясь: пускай они тебя разглядят. Джеки, Тони, вы со мной за деревья. Если окажется, что они в церковь на молебен, не стреляем.

Спорить или задавать вопросы никто не стал. Все было исполнено в точности. Уилли нырнул в «Мустанг», сделал крутой разворот и понесся туда, откуда они приехали, скорость сбавив лишь тогда, когда перекресток скрылся из виду. Здесь он заглушил мотор и позволил себе отдышаться. Дыхание вырывалось толчками, хотя физически механик особо не напрягался. Не сердечный ли это приступ? Уилли вытянул левую руку, убедиться, что она не онемела. Онемение, он был уверен, один из первых симптомов. Ничего, рука вроде действует. Брю подрегулировал зеркало заднего вида, не сводя глаз со стелющейся там дороги. «Браунинг» теперь лежал на пассажирском сиденье. Одну руку Уилли держал на ключе зажигания, другую на рычаге передач. Пускай только кто-нибудь сунется – он вмиг рванет. Никого не пожалеет. Иного варианта нет.

А затем пошла стрельба.

* * *

Детектив занял позицию с запада от дороги, Тони Фульчи и Джеки – с востока. В поле зрения показался «Бронко» с тремя вооруженными людьми. В засаде все прицелились. При виде незнакомого авто водитель «Бронко» увеличил скорость. У того, что сидел с ним рядом, в руках был дробовик. Третий ездок стоял в кузове с винтовкой. Сейчас он, упершись локтями в кабину, брал на прицел заднее окошко Поли.

Никто не сговаривался. Почти одновременно в лобовом стекле «Бронко» возникли две дырки, а водитель упал на руль, ударившись головой о стекло и измазав его брызнувшей кровью. Грузовик сразу же потащило вправо. Пассажир попытался перехватить руль и вильнуть, в то время как стрелок в кузове панически схватился за защитный брус. Снова выстрелы и оспины дырок в лобовом стекле. Грузовик снесло с дороги. Пьяным виражом он врезался в сосну – передняя решетка спасла его от масштабной поломки, но не помогла ездоку, который вылетел из кузова и, тяжело рухнув на траву, замер там бездыханный.

Детектив вышел из-под прикрытия деревьев первым. Тони и Джеки уже бежали через дорогу к нему навстречу. Ствол Паркер удерживал на тех двоих в кабине, но было ясно, что оба уже мертвы. Водителю попало в шею и грудь. Пассажир поначалу мог еще и уберечься, но на момент, когда «Бронко» врезался в дерево, он оказался не пристегнут ремнем. Человек он был крупный, и его на скорости так шарахнуло о поврежденное лобовое стекло, что ободранная голова и верхняя часть тела выпростались на капот, в то время как правая нога запуталась в том самом ремне, который мог бы его спасти.

Паркер прошел туда, где над лежачим сейчас стояли Тони и Джеки. Джеки поднял винтовку и швырнул в кусты. Теперь пострадавший тихо постанывал и держался за верх своей правой ноги. В колене она была изогнута, а стопа вывернулась из сустава под неестественным углом. От вида этой картины Детектив поморщился. Он опустился на одно колено и склонился у человека над ухом.

– Эй! – окликнул Паркер. – Ты меня слышишь?

Мужчина кивнул. Его зубы оскалились в мучении.

– Нога… – выдавил он.

– Нога твоя сломана. И поделать с этим ничего нельзя, во всяком случае здесь.

– Больно…

– А ты думал.

Поли за это время успел развернуть грузовик и встал выше по дороге. Детектив жестом указал, чтобы он оставался там и смотрел за дорогой, на что Поли в ответ махнул – дескать, понял.

– У вас есть что-нибудь в машине, дать ему от боли? – спросил Детектив Тони.

– Есть вискарик в мелких бутыльках, – прикинув, сообщил Тони. – Потом еще таблетки всякие-разные. Нам их доктора дают кипами, мы даже не успеваем глотать. Пойду гляну в бардачке.

Он убрел. Паркер переключился на пострадавшего.

– Как тебя звать?

– Фрай, – не сразу выговорил тот. – Эдди Фрай.

– Так, Эдди. Слушай внимательно. Ты сейчас рассказываешь все, что конкретно здесь происходит, а я тебе за это даю кое-что против боли. Ну а если ты не скажешь, что мне надо, то один из тех громил потопчется у тебя на этой самой ноге. Ты меня понял?

Фрай кивнул.

– Мы разыскиваем своих друзей. Их двое, черный и белый. Где они?

Туловище Эдди качнулось взад и вперед, словно он таким образом рассчитывал хоть немного сбавить боль в ноге.

– Они в лесу, – ответил он. – Последнее, что мы слышали, это что они где-то к западу от внутренней дороги. Видеть мы их не видели. Наше дело было просто обеспечивать подмогу, если у них получится пробиться.

– С собой они приводили людей. Двое из них лежат мертвые вон там за мостом. Что случилось с остальными?

Отвечать Фрай явно не хотел. Детектив обернулся к Джеки:

– Джеки, наступи-ка ему легонько на ножку.

– Нет, не надо! – взмолился Фрай. – Пожалуйста! Они мертвы. Мы здесь ни при чем, но они мертвы. У мистера Лихагена я всего лишь работник. В свое время приглядывал у него за скотом. Я не убийца.

– А наших друзей при этом пытаешься убить.

Фрай неистово тряхнул головой:

– Нам просто сказали не давать им уйти, но трогать не велели. Пожалуйста, дайте что-нибудь от ноги.

– Сейчас, через минуту. Почему вы не должны были их убивать?

Взгляд Фрая затуманился, голова стала свешиваться на сторону. Паркер влепил ему пощечину:

– Отвечай.

– Кто-то другой. – Лицо Фрая исказилось страданием, на лице смешивались пот и дождевая вода. – Убить их отводилось кому-то другому. Такая была договоренность.

– С кем? Кому это отводилось?

– Блиссу. Убить их должен Блисс.

– Кто такой Блисс?

– Да не знаю я! Клянусь богом, не знаю. Сам я его в глаза не видел. Но он где-то здесь. И думает их выследить. Прошу, умоляю, моя нога…

К ним присоединился Уилли Брю. Сейчас он, бледный от волнения, стоял чуть сбоку и наблюдал за происходящим. Возвратился Тони Фульчи с двумя подсумками, набитыми фармацевтической продукцией. Подсумки он поставил на землю и стал вынимать блистеры с пилюлями и пластиковые пузырьки, изучая названия и отбрасывая те, что не годились для данной ситуации.

– Бупирон – от нервного возбуждения, – приговаривал он вслух. – Так ни разу и не подействовало. Клозамин – антипсихозное; не помню даже, чтобы я его принимал. Тразодон – антидепрессант. Зипрасидон – тоже от психоза. Локсапин – от него же. Черт, да на них подсесть можно…

– Слушай, у нас в распоряжении не весь день, – напомнил Детектив.

– Ну и чего мне теперь, давать ему не те колеса? – заупрямился Тони.

Он, похоже, в каком-то смысле гордился своим знанием фармацевтики.

– Тони, да тебя послушать, так из этого ничего не годится.

– Нам да. А ему, может, и потянет. Ага, вот: флуразепам, успокоительное, а еще эзопиклон – тоже можно. Надо их вместе замутить.

Из кармана Тони вынул бутылек «Джека Дэниелса» и протянул Детективу вместе с четырьмя таблетками.

– А не многовато будет? – осторожно поинтересовался Джеки. – А то угробим ненароком.

Уилли оглянулся на мертвеца в окровавленной кабине, затем обратно на Джеки.

– Что? – спросил Джеки.

– Ничего, – ответил Уилли.

– Это не одно и то же, – сказал Джеки.

– Что именно?

– Одно дело – застрелить, а другое – отравить.

– Может и так, – пожал плечами Уилли.

В глубине души он уже сожалел, что оказался здесь. Снова кровь, снова трупы, а на траве в мучениях стонет раненый. Брю слышал, что сказал Эдди Фрай: он не киллер, а всего лишь батрак, которого принудили силой. Да, может, он и в курсе, что пытались делать его товарищи, и за это на нем лежит определенная ответственность, но в плане киллерства он с такими, как Детектив, и рядом не стоял. Фрай и его сообщники – всего лишь овцы на заклание. Уилли не ожидал, что все будет так. Чего ждать, он и сам толком не знал, а осознав, понял, каким же был наивным. В этой ситуации места ему не больше, чем этому Фраю. Убивать кого-то Уилли не подписывался, и тем не менее вокруг сейчас гибли люди.

Детектив сунул таблетки Фраю, а затем поднес ему к губам бутылек виски, запить. Виски он оставил страждущему, а сам подошел к кабине разбитого грузовика. Через пассажирскую дверцу вынул все стволы, что там были, и нашел одну из раций. Она казалась исправной, но когда Паркер ее поднял, задняя крышка отлетела и проглянули спутанные внутренности. Детектив с отвращением отшвырнул рацию в кусты и поглядел на запад.

– Они где-то там, – сказал он. – Вопрос в том, как нам их найти.

Глава 25

Человек, опирающийся сейчас на крышу «Форда Рейнджера», промок до нитки. Звали его Кертис Раунди. Если есть где-нибудь палка, которой замахиваются в вашу сторону, то можно дать десять к одному, что именно он, Кертис, исхитрится в итоге получить ее сраным концом по зубам – во всяком случае такого мнения о себе придерживался он сам. Какие бы усилия он ни прикладывал, чтобы не попадать в ситуации, где его личный комфорт и довольство приносятся в жертву ради чьего-то чужого представления о благе, Кертис неизменно заканчивал тем, что держал в руках вилку именно тогда, когда с неба шел суп или ощущал у себя за шиворотом вкрадчивую струйку мочи, несмотря на заверения, что на самом деле это дождик, только теплый. Но хотя бы сейчас, стоя с прижатым к глазам биноклем и чавкая стопами в набухших от воды ботинках, Кертис доподлинно уверен, что это действительно дождь, а его защитная накидка не пропускает хоть какую-то его часть.

Тем не менее утешения в этом немного. Раунди был бы куда счастливей, если б сидел в кабине, а не торчал снаружи во власти распоясавшихся стихий. Но Бентон и Куинн не из тех, кто открыт доводам рассудка или чрезмерно радеет о благе других. Не утешало и то, что Кертис был их на пятнадцать лет моложе и весил несравнимо меньше обоих, а значит, выступал в зависимости от ситуации мальчиком на побегушках или мальчиком для битья. Из всех тех, с кем его угораздило спаяться, Бентон и Куинн наихудшие – подлые, мелочные и по сути своей непредсказуемые. Ну а уж после приключений Бентона в городе и реакции сына мистера Лихагена по его возвращении он и вовсе как с цепи сорвался.

Бентон горстями глотал таблетки от боли в плече и руке, но это еще полбеды. А беда в том, что он вступил в неприятную конфронтацию с человеком по имени Блисс, которая закончилась тем, что Бентона сослали в горы, отстранив от дальнейшего участия в предстоящих делах. Кертис краем уха слышал все те разговоры и видел, как злобно Блисс косился на Бентона, когда того скандально выпроваживали из дома. Между ними все еще не кончено, далеко не кончено. Кертис хотя и держал свое мнение при себе, но шансы Бентона на благополучный исход в этом противостоянии расценивал как мизерные. Бентон с той поры всем этим так и бурлил. Можно было буквально слышать, как у него фляга свистит.

Эдгар Раунди, отец Кертиса, работал у мистера Лихагена на тальковой шахте, и даже когда умирал от целого букета раковых опухолей, ни разу не обвинил в происшедшем своего работодателя. Благодаря мистеру Лихагену на его столе была еда, в гараже машина, а над головой крыша. Человеком Эдгар Раунди слыл неглупым. Он знал, что труд в шахте вряд ли ведет к сколь-либо долгой и счастливой жизни, неважно, что там добывается из недр – тальк, соль или уголь. А когда кто-нибудь заговаривал о том, что на кровопийцу Лихагена надобно подать в суд, он просто вставал и уходил. Так Эдгар и продолжал до тех пор, пока уже не мог ни ходить, ни вставать. А затем он умер. В ответ же на его преданность мистер Лихаген дал сыну Эдгара работу, не сопряженную с приемом асбеста внутрь. Будь Эдгар все еще жив, он бы этим жестом был тронут.

Кертису хватало ума понимать, что он фактически увернулся от пули, когда с закрытием шахты мистер Лихаген все-таки счел уместным предложить ему какую-то альтернативную форму занятости. Ведь из тех, кто некогда батрачил на Лихагена, многие пробавлялись на пенсию, недвусмысленно означающую, что теперь их основной, если не единственной, пищей стали лапша быстрого приготовления да гамбургеры из опилок. Не было четкого понимания, почему удача улыбнулась именно Кертису, а не кому-то другому, хотя временами напрашивалась догадка, что одним из косвенных мотивов являлось то, что старик Лихаген когда-то, будучи еще сравнительно здоровым, приплачивал за некие визиты увеселительного свойства миссис Раунди, пока ее муж, рискуя жизнью, вкалывал в шахте, исходя кашлем в окружении грязи и пыли. Мистер Лихаген был повелителем всего, на чем останавливал глаз, и не чурался своеобразного применения «права господина» – эдакой заповедной привилегии правящих классов, – когда случалось настроение, а в округе имелась готовая услужить прелестница. Насчет тех дневных визитов мистера Лихагена Кертис не знал (дело-то прошлое) или же просто убеждал себя, что не знает, однако зловреды вроде Бентона и Куинна, желая поразвлечься, не гнушались ставить ему это на вид. В первый раз когда они это сделали, Кертис в ответ на их подначки набросился на Бентона с кулаками, но был за свою дерзость избит до полусмерти. Как ни странно, но по итогам того выплеска Бентон стал уважать Кертиса немножко больше и говорил ему об этом, даже когда отвешивал очередной тумак или оплеуху.

Сейчас Бентон с Куинном занимались в кабине возлияниями. Мистер Лихаген и его сын проявили бы недовольство, прознав о том, что эти двое пьют на работе. Майкл Лихаген подчеркнул, как важно, чтобы тех двоих нарушителей поймали. А для этого, говорил он, всем необходимо проявить бдительность и четко выполнять указания. По выполнении задачи всех заслуживших ждут бонусы. Упустить свой бонус Кертис не хотел. Для него имел значение каждый цент. Он мечтал отсюда уехать. Убраться от Лихагенов, от всех этих бентонов и куиннов; от памяти об отце, увядшем от рака, но так и не прислушавшемся к людям, критиковавшим его за то, что он решил отвергнуть реальность доканывающей его болезни.

У Кертиса во Флориде есть друзья, делающие неплохие деньги на кровельных работах (очень кстати им была помощь от ураганов: каждый такой сезон приносил свежие заказы на услуги). Друзья соглашались взять его в дело, но только если он внесет определенный пай. На сегодня Кертис скопил уже почти четыре тысячи долларов, и еще тысяча причиталась ему от мистера Лихагена, не считая бонуса, который мог перепасть за сегодняшнюю работу. Себе Кертис поставил порог в семь тысяч. Шесть идет на долю в бизнесе, а тысяча на покрытие расходов по обживанию во Флориде. Сейчас заветный момент был близко, реально близко.

От немолчного шума дождя по крыше и капюшону начинала побаливать голова. Раунди опустил бинокль, чтобы дать глазам хоть немножко отдохнуть, и сменил позу в тщетной попытке придать себе более удобное положение, после чего возобновил слежение.

Южнее, на краю леса, глаз уловил движение: двое, идут. Кертис постучал по крыше, привлекая внимание Куинна и Бентона. Со стороны пассажира опустилось стекло, и пахнуло запахом спиртного и сигарет.

– Чё?

Бентон, явно под хмельком.

– Я их вижу.

– Где?

– Недалеко от места, где живет Брукер. Идут на запад.

– Я его ненавижу, этого старого гондона. И сынка его, и суку женку, – пробурчал Бентон. – Мистеру Лихагену давно бы их взять да выпнуть со своей земли.

– Старик Брукер помогать бы этим двоим не стал, – рассудил Кертис. – Он знает, что можно, а что нельзя.

Хотя всякое случается. Мистер Брукер – натура желчная. Держится со своей семейкой особняком от людей, что работают на мистера Лихагена. А действительно: чего бы старикану не продать свою хибару и не съехать отсюда? Наверное, сидит из той же желчности.

– Ну да, – согласился Бентон. – Старик Брукер хоть и заноза в жопе, но не дурак.

Из окошка появилась рука с бутылью и махнула Кертису. Бормотуха собственного бентонского розлива. Куинн, специалист в этих делах, как-то сказал о примитивном зерновом спирте: он нисколько не хуже того, чем торгуют в этих краях. Сказал наобум, но с чувством. Хотя действительно: от него не слепнут, не мочатся кровью. Нет и других побочных эффектов, которыми иной раз грешит самопальное пойло. Так что Куинн, не скупясь, ставил бормотухе высший балл.

Кертис принял бутыль и поднес ко рту. От запаха закружилась голова, а боль в голове отчего-то усилилась, но он все равно хлебнул. Холод, сырость, так что спиртяга не помешает. К сожалению, вышло наоборот. Горло словно продрали горячие осколки битого стекла, передержанные до этого в старой бензиновой канистре. Почти все выпитое Кертис выкашлял на металл себе под ноги, где дождевая вода взялась из брезгливости эту жижку смывать.

– Ладно, ерунда, – под звук ожившего мотора сказал Бентон. – Слазь сюда, Кертис.

Кертис спрыгнул и открыл пассажирскую дверцу. Куинн таращился вперед, изо рта свисала сигарета. Роста в нем под метр девяносто – на десяток сантиметров выше Кертиса, – а короткие волосы смоляные и жесткие, как проволока. С Бентоном они корешились еще со школы. Разговорчивостью Куинн не отличался, а изъяснялся в основном бранными словами. Весь свой словарный запас он, похоже, черпал со стен сортиров. Слова, стоило Куинну раскрыть рот, вылетали гнусной скороговоркой, без пауз и знаков препинания. В то время как Бентон отбывал в Огденсбургском исправительном, Куинн чалился в Огденбургской психушке – в этом между ними состояла принципиальная разница. Бентон был сволочным, а Куинн – двинутым. И вызывал у Кертиса тошноту.

– Ну чё, двинься, – сказал Кертис, залезая в кабину, в расчете, что Куинн подвинется.

Но не тут-то было.

– Тыбльчёбль? – по-птичьи резко выдал Куинн, так быстро, что у Кертиса пара секунд ушла на то, чтобы понять сказанное.

– Ничё, в машину думаю сесть.

– Пшлнахвсрединущаспжопепну.

– Да хорош тебе, – примирительно сказал Бентон. – Пропусти пацана.

Куинн чуть сместил колени влево, позволяя Кертису с грехом пополам протиснуться.

– Намчилбльвсегощасблькакдамбль.

– Извини, – сказал Кертис.

– Извинипинкапожопебль.

«Самого тебя по жопе, кретин», – подумал Кертис.

На мгновение он представил, как оттягивается над поджарым задом Куинна, но тут же осекся, когда, повернувшись, увидел на себе немигающий взгляд этого двинутого: светло-карие глаза с мутноватыми черными крапинками (рак сетчатки, что ли?). Сложно представить, чтобы Куинн был телепатом, но лучше этого не испытывать.

– Что делать будем? – спросил Кертис.

– То же, что и после того, как гакнули их машину, – сказал Бентон. – Завалим их, да и дело с концом.

Кертис передернул плечами, как от озноба. Ему вспомнилась та убитая женщина и неживая тяжесть ее тела у него на руках, когда они с Куинном укладывали ее в багажник. Бентон с Куинном тогда похихикивали от пикантного разнообразия, внесенного ими в работу. Уиллис с Хардингом убили мужчину с женщиной ночью, оставив Бентона захоронить тела (еще одно наказание за допущенные на неделе просчеты). Ну а тот решил просто упихать их в багажный отсек. Кертис до сих пор словно не мог избавиться от запаха одежды и парфюма убитой, даже под дождем.

– Нам же сказали их не трогать, – напомнил Кертис. – Был приказ, прямо от сына мистера Лихагена.

– Приказ приказом, но этим-то двум козлам приказа никто не давал. А если Брукер им помог или дал позвонить со своего телефона? Может, к ним сейчас сюда подмога подтягивается? Может, они вообще старика со всей его семейкой уже замочили – это ж форменная трагедия. Кто они такие? Киллеры. Им только дай людей поубивать. А мы тут сидим и ждем, когда какой-то там ком с горы прикатит и выполнит работу, которую нам самим сделать проще простого, даже забесплатно. А они сейчас спокойно разгуливают, да еще и уйти могут. Думаю, если мы прикончим их здесь, на его территории, Лихаген возражать не будет.

В здравости этой затеи Кертис сомневался. Он имел обыкновение слушаться мистера Лихагена, хотя распоряжения теперь обычно исходили из уст его сына, поскольку сам мистер Лихаген уже не так подвижен. Но им четко объяснили, чтобы в отношении этих двоих, которых ждали, проявляли сдержанность. Столкновений, во всяком случае смертельных, следовало избегать. Надо было просто прижаться и ждать. Ступив на земли Лихагена, эти люди должны здесь просто удерживаться, только и всего. На это подряжены все пятнадцать человек: обеспечить, чтобы, попав в ловушку, эти двое не ускользнули. А теперь вот Бентон думал изменить правила. Понятное дело, в недавних событиях пострадала его гордыня. И сейчас он хотел подправить решение Лихагенов, а заодно восстановить свое поруганное самолюбие.

Конечно, Бентон принял на грудь, но в большинстве случаев правота на его стороне, неважно, по пьяни или по трезвяни. И чем больше Кертис над этим раздумывал, тем больше проникался мнением Бентона о том, дожидаться ли Блисса для расправы с этими двоими. Сказать по правде, Кертис всегда прогибался под голос, который в данный момент звучит громче и ближе. Если б хребет у человека обладал свойством хамелеона менять окраску в зависимости от ситуации, то Кертису он бы подходил как нельзя более кстати. Такой уж он человек. Его мнение можно сменить одним достаточно громким чихом.

Так Бентон, Куинн и Кертис, сойдя с дороги, отправились искать двоих киллеров, которым убивать осталось уже недолго. По дороге они сделали одну остановку, решив зайти к старику Брукеру проведать, что ему известно. Было видно, что старый Брукер мнения о Бентоне примерно такого же, что и Бентон о нем. Но отношение к нему Брукера казалось возвышенным в сравнении с тем, как к Бентону относилась Брукерова жена. Приветливости, хотя бы мнимой, в ней не было ни на понюх. Даже вид стволов в руках гостей ее, казалось, нисколько не смущал. Вот уж и вправду сучара старая, а не баба.

Их сын Люк стоял, прислонившись к стенке. Стоял и не моргал. Неизвестно, видел ли он своим бельмастым глазом. Может, и да, и тогда мир для него был, наверное, словно проложен белесой простыней, а улицы населены призраками. Кертис ни разу не слышал, чтобы сын Брукера разговаривал. В школу он никогда не ходил, во всяком случае в нормальную, а единственный раз вне дома Кертис видел его, когда тот со своим папашей отправился в город. Помнится, старик их обоих попотчевал тогда мороженым в кондитерской у Таскера. Что до малявки, то Кертис понятия не имел, как, когда и откуда она здесь взялась. Может, Люку с кем-нибудь один раз свезло, хотя маловероятно: ложиться под Люка Брукера – это, пожалуй, все равно что ложиться под зомби.

Старик Брукер показал гостям стволы, которые отнял у тех двоих, и глаза Бентона зажглись радостью от перспективы столь легкой добычи. На радостях он хлопнул Брукера по плечу и пообещал, что расскажет мистеру Лихагену о его храбром поступке.

Когда эта троица ушла, Брукер тихо сел за кухонный стол и так сидел, в то время как жена у него за спиной раскатывала тесто. Он пытался игнорировать волны неодобрения, бьющиеся о его спину, как волны о пирс.

* * *

Урчание двигателя Ангел с Луисом заслышали раньше, чем увидели саму машину. Они сейчас находились в ложбине между двумя склонами широкой просеки, именуемой пастбищем, и секунду-другую стояли, определяя, с какой стороны доносится звук. Луис взобрался на небольшой пологий склон и посмотрел на восток, откуда в их сторону ехал «Форд Рейнджер» – по той самой грунтовке, что вела от старикова дома. Из-за расстояния разглядеть, кто именно сидит в кабине, было невозможно, но ясно и без подсказки: едут не с добрыми намерениями. И Блисса среди них явно нет: это не его стиль. Похоже, правила игры изменились. Просто удержанием здесь уже не пахнет. Быть может, Томас сделал звонок, боясь, как бы нарушители чего не вытворили, даже без стволов. Может, новость о том, что они теперь без оружия, склонила чашу весов не в их сторону.

Луис взвесил варианты. Укрытия леса теперь нет. Но к юго-востоку остается вон тот то ли амбар, то ли сарай, рядом с которым облезлое строение с куполом, похожее на элеватор. А за ним снова лес. Можно сказать, неизвестная величина.

Рядом на склон взобрался Ангел.

– Видишь, – указал Луис, – за нами едут.

– Куда двигаем?

Луис указал на строение:

– Туда. И поживее.

* * *

Бентон взъехал на макушку небольшого холма. Почти прямо напротив них, даже на той же высоте, бежала их добыча. Один из двоих, высокий темнокожий, на бегу мимолетно обернулся. Бентон дал по тормозам и выскочил из кабины, прихватив со стойки позади сиденья свой охотничий «марлин». На земле он тотчас встал на одно колено и выстрелил в фигуру, но та уже исчезала за кромкой возвышенности, и пуля ушла в молоко. Куинн с Кертисом теперь стояли рядом, хотя оружие из них поднять никто не удосужился. Куинн потому, что из дробовика далеко не стрельнешь, а Кертис даром что прихватил старый отцов пистолет, как его проинструктировал сын мистера Лихагена, но стрелять ни в кого не подписывался.

– Эт-ть черт, – сказал Бентон, а сам осклабился. – Зуб даю: никто из его семейки не тикал быстрее с той самой поры, как им на старом добром Юге перед носом помахали петлей.

– Откуда ты знаешь, что он с Юга? – задал вроде как резонный вопрос Кертис.

– Нутром чую, – ответил Бентон. – Нигер не лезет в такое ремесло, если только не чувствует против кого-то стояк еще со стародавних пор. А этот, похоже, хочет с белым человеком за что-то поквитаться.

Кертису все это показалось чушью собачей, но вслух он ничего не сказал. Может статься, Бентон прав, а если и нет, то из соображений благоразумия имело смысл просто кивать. Вредность сочилась из Бентона, как жир из мраморного мяса. Такой вполне может оставить его, Кертиса, одного под дождем, да еще (снова) с поломанным носом или погнутыми ребрами, просто в назидание, чтобы в следующий раз держал рот закрытым.

– Айда, – скомандовал Бентон, первым трусцой направляясь обратно к грузовику.

– Крутовато, – с опаской заметил Кертис, когда под острым углом начал спуск со склона.

– Четыре литра, шестицилиндровка, – спесиво фыркнул Бентон. – А тут ребенок на самокате спустится.

Кертис промолчал. «Рейнджеру» было двенадцать лет, покрышки на шестьдесят процентов изношены, а четыре литра грузовичок вездеходом все равно не делают. Кертис уперся руками в приборную доску.

По сухой земле «Рейнджер» с подъемами, может, и справился бы, но Бентон недоучел дождь, превративший скос грунтовки в слякоть, особенно снизу. А потому, когда грузовик съехал, колеса потеряли сцепку уже в самом начале подъема по противоположному откосу. Бентон утопил педаль до отказа, и на секунду машина рванулась вперед, но затем застряла, впустую работая колесами в размякшем грунте.

Что-то сказал Куинн, из чего Кертис уловил лишь два словосочетания: «жрать срань» и «глина говно». Бентон снова завел мотор, но машина, не преодолев и метра, юзом соскользнула обратно и утонула задними колесами в слякоти.

Бентон с досады хватил по приборной доске кулаком и открыл дверцу, оценить положение. Машина увязла намертво, по брюхо.

– Ять, – рыкнул он. – Теперь за ними только пешкодралом.

– Думаешь, это хорошая идея? – неуверенно спросил Кертис.

– Они не вооружены, – сказал Бентон. – Или ты уже безоружных боишься?

– Нет, – покачал головой Кертис, но ощущение было такое, будто солгал самому себе.

– Ну так идем. А то они ж сами себя не убьют.

Бентон заржал над собственной шуткой. К нему присоединился Куинн, хихиканьем гиены вперемешку с сальными словечками. Затем они побрели вверх по уклону, утопая ногами в слякоти.

При полном отсутствии иных вариантов Кертис поплелся за ними.

* * *

Зернохранилище вздымалось на фоне свинцового неба. Слева от него стояла силосная башня высотой с десяток метров, не такая модерновая, как нория возле коровников, расположенных в районе дома Лихагена. Наверняка без дыхательных баллонов и облицовки из стекломассы для более гладкого скольжения зерна и защиты от кислот в забродившей растительной массе, без нагнетательной вентиляции. Просто гигантский закром, ничего более.

Оба надрывно дышали. Ангел двигался уже с видимым напряжением. Оба продрогли и промокли, и понятно, что силы, как и варианты, были уже на исходе. Луис ухватил Ангела за руку и тянул вперед, поглядывая при этом через плечо. «Форд Рейнджер» через кромку откоса еще не перевалил. И подъем, и спуск вроде как крутоваты, на грузовике в такую погоду их, скорее всего, не одолеть. Что ж, получается фора, хотя и небольшая. Преследователи могут продолжить погоню пешком. В отличие от преследуемых они вооружены. Настигнув беглецов в открытом поле, стрелки уложат их в два счета, при теперешнем-то их состоянии. Даже если Луис с Ангелом залезут в этот амбар, проблему это не решит. Они окажутся заперты внутри, а преследователи вызовут остальных, и все будет кончено.

Хотя остальных они вряд ли позовут. Если старик на ферме сказал правду, то на этих двоих идет Блисс, а Блисс работает один. Те, что сейчас за ними гонятся, наверняка действуют по собственной инициативе. Если б они считали, что Лиус с Ангелом по-прежнему вооружены, то это бы несколько сдерживало преследователей и их осторожность перед взятием рубежа дала бы некоторую паузу. Но они, видимо, перед тем как начать охоту, переговорили со стариком. И теперь знают, что имеют дело с безоружными.

Однако одним из первых уроков, усвоенных Луисом в его долгом ученичестве приносителя смерти, был незыблемый постулат: в каждой комнате имеется оружие, даже если это оружие – только ты сам. Вопрос лишь в том, чтобы еговыявить и пустить в ход. В зернохранилище Луис бывал невесть когда, но ум уже примерно прикидывал, что здесь может находиться: инструменты, мешки, оборудование для пожаротушения…

Оборудование для пожаротушения.

Огонь.

Зерно.

Итак, первое оружие есть.

* * *

Куинн перевалил через подъем раньше остальных и вроде как успел заметить, что один из беглецов исчез за хранилищем. На территории Лихагена зернохранилищ имелось два. Основное стояло возле коровников, рядом с новой норией, а это было пережитком тех дней, когда стадо еще подрастало, а здесь изначально держали силос. Теперь тут хранился резерв зерна на случай, если что-то случится с основным запасом или обильные снега разделят меж собой скот. Кстати, в задачу Бентону вменялось, когда он не охотился за людишками и не запугивал тех, кто мельче его, присматривать за вторым зернохранилищем – проверять на сырость, грызунов и прочие напасти. Никто сюда особо не совался, и хранилище стало удобным местом различных увлечений Бентона, в том числе жаханья молодых иноземок (неважно, с согласия или против воли), которых иной раз протаскивали через ферму из Канады.

К Куинну присоединились Бентон с Кертисом.

– Ты видел, куда они ушли? – спросил Бентон.

Куинн стволом дробовика указал на амбар.

– Ага, – принял к сведению Бентон. – Там дальше голые поля. Ни деревца, ни кустика на триста-четыреста метров. Если они попытаются бежать, им каюк. А в принципе, если останутся, то тоже.

В свое время Бентон посоветовал Лихагену снести и закром, и силосную башню, но забой стада (по сути, глупая прихоть богатея) как-то застопорил все эти дела. Со временем башня стала кособокой из-за того, что здесь шла разгрузка самотеком, отчего одна стена ввалилась внутрь. Добавочный отвод из строения, сделанный вопреки совету Бентона, вдавался в хранилище напрямую, в виде аварийной меры на случай, если вдруг возникнет необходимость держать и кормить здесь стадо зимой. По счастью, использовать постройку под хлев так ни разу и не пришлось. Старик Лихаген в этом весь: экономит не на чем надо. Теперь же хранилище, похоже, могло напоследок сослужить добрую службу: стать западней для людей, на которых идет охота.

Бентон душевно вдарил Кертису по спине:

– Ну давай же, парняга! Устроим тебе боевое крещение, с кровушкой.

И, вскинув винтовку повыше, первым двинулся в сторону зернохранилища.

* * *

Амбар оказался не заперт. Очевидно, гневить Лихагена воровством зерна никто не отваживался, а крыс, умных настолько, чтобы открывать двери за ручку, в природе все же не водилось. Луис ступил внутрь. Вдоль стен здесь тянулись импровизированные стойла для скота. Свет сочился от трех фонарей на потолке, плюс из нескольких вентиляционных люков в верхней части.

– Смотри вокруг, – сказал Луис Ангелу. – Может, где-то есть масло, олифа, еще что-нибудь горючее.

Шансов было негусто. Пока Ангел занимался поиском, Луис изучал отвод, подающий зерно в хранилище: не более чем металлическая труба, сообщающая силосную башню со стеной амбара, с клапаном на конце для выхода зерна. Отвод находился метрах в трех от земли – переносной металлический желоб сбоку и пластиковый контейнер снизу. Луиз влез на контейнер и пошевелил клапан. Он был тронут ржавчиной, и его пришлось в буквальном смысле расшевеливать. Но вот клапан наконец приоткрылся, и на пол амбара посыпалось зерно. Луис зачерпнул пригоршню, потер между пальцами – сухое, как порох. Он пошерудил клапан дополнительно, усиливая приток. Воздух уже наполнялся пылью, от которой першило в носу, шелухой и зерновым сором.

Через минуту-другую рядом возник Ангел.

– Ничего нет, – тревожно сообщил он.

– Ладно, уже не надо. Сходи глянь, далеко ли они.

Ангел, прикрывая нос и рот рукавом, побежал через хранилище к раздвижной двери впереди. По бокам от нее находились пыльные окна. Осторожно поглядев в стекло, Ангел увидел три силуэта, подступающие под дождем. Сейчас они находились примерно в шестидесяти метрах и уже растягивались поперек. Один, разумеется, обогнет строение сзади, а двое зайдут спереди. Чтобы надежно обыскать амбар, надо отрезать добыче путь к бегству через заднюю дверь.

– Уже близко, – громко подал голос Ангел. – Несколько минут, и все.

Он закашлялся: едучая пыль попала в легкие. Тут ее было уже столько, что Луис у дальней стены едва проглядывал. В воздухе стоял густой соломенный дух.

– Дай им себя увидеть, – сказал Луис.

– Чего?

– Увидеть себя дай. Открой дверь, а затем снова закрой.

– Может, мне еще и яблоко положить на голову или вырядиться в костюм утки?

– Делай-делай.

Ангел откинул на двери засов и отодвинул ее метра на полтора. Послышались выстрелы. Ангел тут же закрыл дверь и бегом вернулся к Луису.

– Ну что, ты доволен? – спросил он.

– Не то слово. А теперь сматываем удочки.

У Луиса в руке были пара старых мешков из-под зерна, а также запасная обойма к «глоку». Один мешок он обвязал вокруг обоймы, держа между зубами свою зажигалку.

– У тебя твоя ф фобой? – спросил он сквозь медь.

Ангел вынул из кармана обойму и подал. Луис повторил процедуру, сделав связку более увесистой.

– Ну все, – сказал он и указал на заднюю дверь.

Она открывалась влево. Как раз когда Ангел выбирался наружу, справа из-за угла появился какой-то молодой человек, невысокого роста и с пистолетом. Испуганно вылупившись, он нетвердо поднял оружие.

– Не двигаться, – неуверенным голосом произнес парень, но Ангел уже был в движении.

Руками он схватил, крутнул и дернул пистолет влево, а макушкой что есть силы заехал молодому по лицу. Тот упал ничком, оставив пистолет в руке у Ангела. Как раз когда горе-ловец падал, послышалось, как передние двери амбара отворяются. За спиной у Эджела что-то полыхнуло. Повернувшись, он увидел, что это Луис поджег мешок.

– Беги, – бросил Луис.

Ангел рванул. Через несколько секунд рядом уже был напарник, толкая Ангела в больную спину: ложись, ложись! Ангел упал, невнятно молясь.

* * *

Зайдя в амбар, Бентон с Куинном заслышали треск выстрелов. В одном конце там тяжело клубилась пыль, так что даже не различалась дальняя стена. Куин уже схватил Бентона за плечо, вынуждая отступить назад, как тут в раздвижные двери, прямо в клубы пыли, залетел горящий мешок.

– О черт, – растерянно произнес Бентон. – Это…

И тут чертовщина стала реальностью: все вокруг обратилось в геенну огненную.

* * *

Вся эта мокрота Джеки Гарнера начинала уже доставать.

– Нельзя же так просто торчать под дождем, – сказал он. – Надо что-то делать, куда-то идти.

– Можно разделиться, – предложил Поли. – Каждому выбрать себе дорогу и посмотреть, что из этого выйдет.

«В таком случае из нас не уцелеть никому», – невесело подумал Уилли.

Братья Фульчи и их кореш, безусловно, чокнутые, но, по крайней мере, чокнутые с оружием в руках. У пятерых вместе шансов выжить больше, чем у двоих или троих.

– Тут знаешь сколько топать? – воспротивился Джеки. – А они могут быть где угодно.

В эту секунду один из южных холмов преобразился. В темно-серое небо рвануло гневное пламя с плюмажем дыма, грязи и древесных обломков, а в ушах зазвенело от грянувшего взрыва.

– Знаете, – с немного шалой улыбкой произнес Джеки, – это, конечно, просто догадка…

* * *

Луис с Ангелом нетвердо поднялись на ноги. Их окружали обломки и обрывки: дерево, мешковина, горящее зерно. На Луисе тлело пальто. Он его стряхнул и откинул, но теперь сам слегка дымился. У Ангела были опалены волосы, левую щеку метила багровая подпалина. Каким-то образом напарники уцелели. Доброй половины амбара больше не существовало, как и запасов зерна. Посреди разрушения можно было различить тело молодого человека, который недолго угрожал им оружием.

– По крайней мере, у нас есть один пистолет, – произнес Ангел.

– Ошибаешься, – кладя на пистолет руку, поправил Луис. – Пистолет есть у меня. Что бы ты предпочел: себя с пистолетом или меня с пистолетом возле тебя?

– Себя с пистолетом.

– Не дождешься.

Ангел задумчиво оглядел останки амбара.

– Вот сейчас они все сойдутся.

– Видимо, да.

– Глядишь, оружие какое поднесут.

– Вот тогда я тебе стволик и добуду.

– Правда?

– Правда.

– Ну спасибо.

– Пока не за что.

– Блисс ведь тоже придет.

– Придет.

– Ну так что, мы идем к Лихагену или нет?

– Идем.

– Хорошо.

– Лучше некуда.

Напарники пошли.

– Знаешь, у меня вся обувь промокла, – посетовал Ангел.

– Зато ты теперь, наверное, согрелся.

Глава 26

Блисс слышал взрыв и понял, что Луис уже близок. Мысль о том, что его цели больше нет в живых, он не допускал, потому как отнять у Луиса жизнь имел право только он. После всего, что Блисс перенес, расчет был за ним.

Он недооценивал этого протеже Гэбриела, хотя Гэбриел всегда искал себе Жнеца совершенного, без изъяна; такого, что будет выполнять его волю без вопросов и сомнений. Многие из них на глазах у Блисса приходили и уходили, а их смерть печалила Гэбриела лишь потому, что их неудача – это неудача и его. То, чего он не осознавал, а Блисс, наоборот, видел, – это что мужчина или женщина, подогнанные под волю Гэбриела, в конце концов утратят свою полезность. Что делало Блисса особенным (и хочешь не хочешь, но приходилось признавать – и Луиса тоже), так это характерная жилка индивидуальности – может статься, даже некая извращенность духа. Это означало, что человек, обладающий ею, в конечном итоге вырвется на свободу, презрев и порвав все путы, которые налагает на него Гэбриел, и в свою очередь для достижения целей использует его самого.

Вот почему Блисс с Луисом оставались живы, когда многие другие сложили головы. Однако Блиссу хватало прозорливости понять, что такое положение не будет длиться вечно. Рано или поздно возьмет свое усталость; мысли и реакции замедлятся. Он сделает ошибку и роковым образом за нее поплатится. Или это, или же он попытается тихо и незаметно соскользнуть в анонимность, забрав с собой свои секреты. Но найдутся такие, и среди них, возможно, Гэбриел, кто предпочтет, чтобы секреты Блисса ушли в могилу вместе с ним похоронены, и чем скорее, тем лучше. Поэтому Блисс пошел на сознательный риск: он назвал цену, и ее приняли. Допущена только одна ошибка: остался в живых Луис. И вот теперь настало время эту ошибку исправить.

Взрыв облегчил следующий этап его задачи. Блисс теперь знал местонахождение Луиса, хотя оно оказалось несколько дальше к юго-востоку, чем он ожидал. Странно, что Луис со своим любовником движутся в глубь ловушки, вместо того чтобы сделать еще одну попытку вырваться. От сына Лихагена Блисс знал, что беглецы уже пробовали пробиться через кордон, но их оттеснили обратно в лес. При должном упорстве они бы могли через него прорваться хотя бы со второй попытки. А при везении так и вовсе добраться до одного из мостов через речку. Им это в принципе по силам, хотя дальше уже не уйти, поскольку их шаги заранее предопределены. Судьба Луиса и его спутника всецело в руках Блисса, и эта рука уже подмахнула им смертный приговор.

Они идут внутрь, а не наружу. Мелькнула мысль как-то предостеречь Лихагена; мелькнула и ушла. Нечего. Пусть старый мухомор сам во все вникает, а если не сумеет, значит, жизни не заслуживает. Несмотря на все препятствия у себя на пути, Луис по-прежнему шел к Лихагену. Упорство, достойное похвалы. Луиса Блисс всегда считал запятнанным (чистоты, сравнимой со своей, он не видел ни в ком), но что-то в цепкости, стойкости этого младшего по возрасту коллеги вызывало в душе благодатный отзыв. Черт возьми, все-таки они с ним чем-то схожи.

Быстрым размашистым шагом Блисс двинулся к месту взрыва.

* * *

В канаве рядом с руинами амбара что-то зашевелилось. Сдвинулась паллета, за ней с шорохом – лист гофрированного железа. Под ним лежал Бентон. Левая часть лица была черной и обугленной; в некоторых местах сквозь спекшуюся кожу полосками проступала красная сочащаяся плоть, будто магма через вулканическую корку. Видеть левым глазом Бентону больше не светило. Боль была неимоверная. Вот это рвануло так рвануло.

Мужчина кое-как сел, опираясь на ладони. Тоже интересно: снаружи руки обожжены и в трещинах, а внутри даже не покоцаны. Бентон мутно оглядел себя. Рубашка частично погорела, кожа под ней шла пузырями и нахватала в себя всяких мелких деревянных осколков. Рядом лежало то, что осталось от Куинна. Когда амбар полыхнул, Куинн принял на себя основную силу взрыва. Его тело приподнялось над землей, шибануло Бентона и невзначай загородило его от худшего, что затем последовало: хаотичного града обломков.

Бентон ощупью поднялся на ноги и стряхнул со штанов красновато-черную массу – вероятно, часть Куинна. Мысль о смерти товарища вызвала прилив бессильного негодования. Бентон приложил руку к голове; череп просто раскалывало. В волосах появилась какая-то проплешина. Ладонь, когда Бентон ее отнял, оказалась в крови.

Но хуже всего донимала острая ломота в глазу. Бентон к такому вообще не привык. Восприятие объема пропало, но он чувствовал: что-то торчит из глазницы, где раньше был левый глаз. Бентон осторожно поднял руку и поднес ближе. Ладонь случайно задела щепку, и Бентон завопил от боли. Из правого глаза потекли слезы, все затуманилось. Он как мог пытался смирить панику, заставляя себя дышать не мелко и часто, а длинными, глубокими вдохами и выдохами.

У него в глазу заноза. Оставлять ее там нельзя. Кто ж ходит с занозой в глазу. Это как-то… неправильно.

Бентон вытянул перед собой руки и развел их в стороны, ладонями друг к другу. Затем стал их плавно сводить к голове, с обеих сторон от поврежденного глаза. Наконец медленно свел воедино указательные пальцы, пока те не коснулись щепки. Боль по-прежнему была зверская, но на этот раз он ее хотя бы ожидал. Кончики пальцев Бентон прижал к деревяшке и потянул. Деревяшка сидела глубоко, так что поддавалась неохотно, но он не останавливался. В голове стоял шум вроде сирен – таких высоких, с завыванием. И лишь когда щепка вышла окончательно и на щеку брызнуло что-то теплое, до Бентона дошло, что вой этот исходил от него самого.

Держа занозу возле правого глаза, Бентон внимательно ее осмотрел. В длину примерно пять сантиметров, при этом почти половина в крови и глазной жидкости. Сучьи потрохи воткнули ему в глаз занозу. Лишили зрения. Ну все, не жить им, падлам.

Бентон враскоряку нагнулся и нашел свою винтовку, наполовину скрытую под останками Куинна. Мозг работал как-то нечетко, посылая конечностям не вполне те сигналы, так что на ходу Бентон то и дело спотыкался и отклонялся от курса. Однако руины амбара он все же оставил позади, на колени шлепнувшись всего раз. Об ожогах и погибшем Куинне Бентон как-то уже и не вспоминал, ну а о судьбе Раунди в его сотрясенное сознание не стукнуло даже мыслишки. В голове сидело одно: эти гады ослепили его на один глаз. Какие, спрашивается, люди способны ослепить человека? Не люди, а выродки, не заслуживающие жизни, – вот они кто.

Впереди в отдалении Бентон заметил два идущих силуэта – один высокий, другой пониже. И потянулся следом.

* * *

Детектив проехал в направлении места взрыва всего километра полтора, когда появился первый автомобиль – красная «Тойота Камри», на скорости уезжающая от них. Рука Уилли сжала «браунинг», в то время как Детектив сбавил обороты, таким образом увеличивая отрыв. Сзади скинула скорость и та безумная троица, Джеки Гарнер с Фульчами.

– У тебя есть какой-нибудь план, когда мы туда доедем? – спросил Уилли.

– Тот же, что и раньше: оставаться живыми.

Через дорогу сейчас плыли густые космы дыма. Это затрудняло езду, но одновременно и укрывало от тех, кто едет впереди. Как водится, «Мустанг» в них чуть не врезался на подъезде к месту взрыва. Красная машина материализовалась как из ниоткуда – передняя дверца с одного боку открыта, двое еще сидят на сиденьях. Едва завидев «Тойоту», Детектив дал по тормозам и крутнул руль вправо, а сзади Тони Фульчи (гляди-ка, а на вид увалень) кинул свой грузовик влево и, славировав из-за «Мустанга», сбоку припер красную тачку вместе с ездоками.

Лишенный возможности открыть дверь из-за чужого борта водитель, недолго думая, решил открыть стрельбу, но из-за габаритов фульчиевского монстра был вынужден опускать окно и высовывать руку, чтобы хоть во что-нибудь попасть; а это все драгоценное время. Пока он со всем этим управлялся, Тони дал четыре выстрела сквозь крышу машины, и водитель обвис, завалившись набок. Пистолет выпал, а рука так и осталась свисать наружу из полуоткрытого окна.

Пассажир, явно раненный, но еще способный держать оружие, выкатился через свою дверцу, надрывно кашляя и отирая глаза от дыма. Детектив дал по газам. «Мустанг» рванулся вперед, ударив пассажира снизу и срезав у «Тойоты» дверцу. Подсеченный ударом пассажир взлетел на капот «Мустанга», а затем съехал наземь, когда Паркер колыхнул машину вправо. Остановившись, он выскочил наружу под дым и дождь, а следом за ним выбрался Уилли.

Встречно со стороны огня к ним устремились двое, в желтых дождевиках и джинсах. В руках у обоих были, похоже, дробовики. Дождевики проглядывали даже сквозь дым. Так получилось, что Уилли увидел их первым. Он хотел предупредить, но вместе с воздухом глотнул дыма и поперхнулся. Джеки и один из братьев сейчас все еще вылезали из грузовика, а Паркер на корточках сидел над сбитым пассажиром.

Уилли поднял «браунинг».

«Я не хочу этого делать. Думал, что смогу, но ошибался. Думал, что все как-нибудь обойдется, пронесет; что найдем Ангела с Луисом и увезем их отсюда. Я же не знал, что все здесь так развернется – со стрельбой, трупами, смертоубийством. Я не убийца, не киллер. Мне здесь не место. Я не они, не все эти люди. И никогда не смогу таким быть».

Несомый слабым ветром дым плыл косыми облаками, и фигуры в желтом на секунду куда-то подевались.

«Уходите. Просто поверните, и все. Затеряйтесь, растворитесь в дыму. Пусть это будет концом всему, что здесь происходит».

Но дождевики возникли снова, уже ближе. Послышались выстрелы, и в дыму дрогнули сполохи огня. Уилли дважды выстрелил в того, что слева. Человек упал и больше не шевелился. Тут грянула целая канонада со стороны фульчиевского грузовика, и к первому упавшему присоединился второй. Было видно, как к ним движутся Джеки с Тони Фульчи; Тони прикрывает Джеки, а тот собирает стволы и наспех проверяет, живы ли их владельцы. Детектив сейчас осматривал водителя «Тойоты». К Паркеру примкнул Поли Фульчи, и слышно было, как Детектив сказал ему, что шофер не дышит и его напарнику осталось недолго. Затем они вчетвером зашагали к порушенному амбару, но Уилли к ним не присоединился. Он подошел туда, где на земле, раскинув руки, лежал убитый им человек. Одна пуля прошла мимо, а другая угодила в грудь. Человек был на пятом десятке – с пролысью, тучноватый, в дешевых джинсах и поношенных рабочих башмаках.

Уилли согнулся и упер руки в колени, стараясь не проблеваться. В глазах мельтешили искры. Его душу бередили гнев, горе, стыд. Механик вышел из пелены дыма и вразвалку подошел к одинокому дереву. Дождь шел на убыль, да и дерево толком от него не укрывало, просто Уилли сейчас не вполне полагался на свою способность стоять; ноги сделались ватными. Он прислонился спиной к коре, бросил на землю «браунинг» и прикрыл глаза.

Так Брю стоял, пока не послышалось шуршание шагов. Приближался Детектив. Лицо его было перепачкано сажей и дымом (видимо, как и у самого Уилли).

– Надо уходить, – сказал Паркер. – Их могут хватиться другие.

– Оно стоит того? – горестно спросил Уилли. – Это все, оно того стоит?

– Не знаю, – ответил Детектив. – Знаю только, что здесь у меня друзья и они в опасности.

Он протянул руку, и Брю за нее взялся.

– Твое оружие еще понадобится, – сказал Паркер.

Уилли поглядел на лежащий возле ног «браунинг».

– Подбери его, Уилли, – сказал Детектив, и в эту минуту Уилли его ненавидел.

Но он повиновался – поднял оружие и присоединился к остальным.

* * *

Позади себя Бентон слышал стрельбу, но не обернулся. Иначе идти вперед будет уже нельзя. Он боялся, что если повернется, даже на секунду, то потеряет всякое чувство направления, а если остановится, то сдастся и дальше уже не пойдет: не окажется сил. Так что оставалось лишь ставить одну ногу перед другой, сжимая правой рукой винтовку. Только так можно в конце концов дойти вон до тех, за кем он охотится. Взаимосвязи в мозгу Бентона постепенно отмирали, вылетая одна за одной, как перегоревшие пробки. Он уже едва помнил свое имя, а имена тех, кто сгинул в том аду, забыл напрочь. Единственное, что он помнил: те, кто за это (за что, черт его знает) в ответе, идут, вон они, впереди, и их надо убить. А как их не станет, так можно будет перестать двигаться, и вместе с этим пройдет боль – вообще все пройдет, схлынет. Не останется ни боли, ни удовольствия, ни воспоминаний. А будет только чернота, как будто тонешь ночью в теплом море.

Глава 27

Первым Бентона заметил Ангел. Тот все еще находился в отдалении, когда его голова стала видна над бровкой холма. Ангел бдительно похлопал Луиса по руке, и они вместе обернулись навстречу угрозе.

Было ясно, что этот человек серьезно ранен. Он не шел, а скорее ковылял. При этом его то и дело заносило слегка влево, и он не сразу это замечал, а заметив, не сразу реагировал. Голова полуопущена, в правой руке зажата винтовка. При приближении стали видны повреждения, нанесенные телу и лицу пожаром, и стало ясно, откуда именно человек сейчас держит путь.

– Кто-то уцелел при взрыве, – определил Ангел. – Но раны тяжелые.

– У него оружие, – заметил Луис.

– Похоже, ему от этого не легче.

Луис, прицельно поднимая ствол пистолета, тронулся навстречу раненому.

– Да, – сказал он. – Похоже, не легче.

* * *

До Бентона мало-помалу начало доходить, что те двое, которых он преследовал, остановились. Время пришло. Бентон в свою очередь тоже остановился, понимая, что дальше уже не сдвинется ни на шаг, во всяком случае здесь и в этой жизни. Рельеф колыхался, и те двое в отдалении тоже – расплывчатые, нечеткие. Бентон хотел поднять винтовку, но руки не повиновались. Попытался заговорить, но слова не вышли из спекшегося рта. Надо всем довлела боль; боль и желание отомстить тем, кто ее вызвал. Мучения низвели его до уровня животного. В мозгу проплавлялись разрозненные воспоминания о бессвязных вещах и исчезали прежде, чем Бентон мог как-то их увязать и осмыслить. Женщина, что могла быть его матерью… Еще кто-то, кто, возможно, был ее любовником. Умирающий под дождем человек, и кровь стекает, как краски на акварели…

Винтовка все еще в руке – это Бентон пока понимал. Он изо всех сил попытался сосредоточиться, сфокусироваться на ней. Палец правой руки удалось уложить на спусковой крючок; левая по-прежнему сжимала цевье. Бентон что было сил нажал на крючок, бессмысленно бабахнув в землю. Из глаза вытекла слеза. Приближалась одна из тех фигур. Их следовало убить, но зачем, не припоминалось. Не помнилось ничего вообще. Все ушло.

Осознавая неминуемость окончательного забвения, мозг Бентона воспламенился для последней попытки. Прощальный просверк озарил сознание, очищая голову от боли, гнева и утраты, давая сфокусироваться лишь на человеке, что сейчас приближался. Бентон поднял левую руку, и она оказалась тверда. Прояснилось зрение, и он прицелился в высокий черный силуэт. Палец снова прочно лег на крючок. Готовясь к выдоху, Бентон заранее знал, что все получится как надо.

Что такое 16‑граммовая пуля «мэтчкинг», Бентону было невдомек, даже если б это не она сейчас прорвала ему сбоку голову и, войдя непосредственно под уцелевшим глазом, чуточку сзади, вышла через правое ухо, снеся бо́льшую часть черепа.

* * *

Лежа на своей позиции, Блисс пронаблюдал, как цель во весь рост рухнула на сырую траву. Он слегка сменил положение, отводя глаз от окуляра прицела, поглядеть, что происходит с остальными. Они уже сбегали по небольшому подъему, направляясь к рощице на востоке. Даже из «XL» достать их скоро будет сложно. Луиса Блисс рассчитывал прикончить лицом к лицу, чтобы тот знал, кто именно лишает его жизни, а вот со вторым, его партнеришкой, можно не цацкаться. Блисс нацелился чуть впереди бегущего, прикидывая, где угол его движения сойдется с траекторией пули, и с плавным выдохом нажал на спусковой крючок.

– Блин! – рявкнул Ангел, попав ступней в ложбинку, отчего его на бегу шатнуло вперед и влево.

Луис бежал рядом и на долю секунды приостановился, но Ангел не упал. Чуть позади и правее того места, где Ангел находился сейчас, земля взорвалась фонтаном земли и грязи. Между тем Ангел восстановил равновесие, и партнеры понеслись дальше, неотрывно глядя на прибежище, которое сулил им лес. Ангел расслышал еще один выстрел, но уклон все круче шел книзу. И вот уже вокруг замелькали спасительные деревья, а он бросился на грунт и укрылся за ближайшим древесным стволом. Припал к нему, подтянув колени к груди, и с минуту шумно дышал.

Затем Ангел оглянулся налево, но Луиса там не оказалось.

– Луис! – выкрикнул он. – Ты в порядке?

Ответа не последовало.

– Эй! – окликнул Ангел снова, теперь уже тихо и испуганно. – Луис?

В ответ тишина. Ангел лежал, не шевелясь. Ему необходимо выяснить, где находится Луис, но это означает, что нужно выглянуть из-за дерева. А стрелок, если только знает, где находится цель, и держит ее под прицелом, запросто вышибет ему мозги. Но все равно необходимо знать, что же случилось с его партнером. И Ангел, максимально припав к земле и одновременно не выставляя на вид ноги, мысленно начал отсчет до трех, но уже на двух решил: «К черту», и быстро выглянул из-за основания дерева.

Произошло две вещи. Во-первых, он увидел, что Луис лежит на боку как раз под склоном невысокого косогора, спускающегося к лесу. Во-вторых, в ствол шарахнула пуля, обдав щеку Ангела щепками и вынудив юркнуть назад прежде, чем следующая пуля вышибла бы из него все заботы о Луисе, щепках и обо всем на свете.

Ангел был не вооружен. Человек, значивший для него больше всего на свете, лежал раненый, а то и мертвый. До него нельзя дотянуться, а кто-то там еще держит его на мушке. Понимание, кто это может быть, довольно определенное: Блисс. Впервые за многие годы Ангела пробирало что-то похожее на отчаяние.

* * *

Выстрел получился удачный. Когда предоставлялись такие шансы, Блисс их не чурался. Естественное движение оружия в сочетании с темпом самого бегущего позволило поймать Луиса в перекрестье прицела и выстрелить. Блисс отметил, как высокая темная фигура, сбившись с шага, запинается и падает, но затем она из-за уклона рельефа потерялась из виду. Не было четкой уверенности, куда именно попала пуля. Похоже, в верхнюю часть спины справа, в стороне от сердца. Луис ранен, может статься, что и смертельно, но пока еще не умер. Не должен.

Надо бы удостовериться. Блисс дал Лихагену два обещания. Первое – что Луис умрет на территории старика, а его кровь впитается в эту землю. Второе – что палач принесет заказчику в качестве трофея Луисову голову. Это обещание Блисс давал уже неохотно. Все-таки, согласитесь, попахивает чрезмерностью. Любопытно, что Хойл попросил Блисса то же самое проделать с Кандичем – человеком, посланным убить Хойла и чья последующая казнь стала для Блисса фактически первой работой после выхода из тени. То обезглавливание Блисса особо не смутило, хотя и оказалось на поверку делом более хлопотным и неприятным, так что желания возводить это дело в привычку не было. Осознавал бывший Жнец и то, что во все эти убийства, помимо прочего, вкрадывается некий элемент личного. Блисс теперь был как бы зеркальным отображением себя прежнего и уже не столь дистанцировался от тех, кого сам же устранял. В некотором смысле это привносило в его дела искорку, ну а в другом, противоположном, делало его более уязвимым. Самые лучшие киллеры всегда бесстрастны, как когда-то был он сам. Все иное уже слабость.

Блисс также отдавал себе отчет в том, что занимается собственным мифотворчеством. Кандич, Детка Билли, теперь вот Луис – все это есть и пребудет его наследием. Он Блисс – киллер киллеров, убийца убийц, самый грозный и смертоносный в своем роде. Когда он уйдет, его еще долго будут помнить. Такого, как он, нет и не будет никогда.

Впрочем, пора сосредоточиться на текущей задаче. Луис вооружен; в руке у него Блисс подметил пистолет. Насчет второго, Ангела, точно неизвестно, но оружия при нем вроде как не было. Значит, этот человечек будет перемещаться с неохотой из страха хватануть пулю. Если действовать быстро, можно значительно сократить между ними расстояние и сместиться так, чтобы надежнее выстрелить в Ангела, а затем окончательно посчитаться с Луисом.

Блисс поднял оружие и потихоньку тронулся вперед.

* * *

– Так куда же они пошли? – недоумевал Уилли.

Он и Детектив стояли в стороне от дыма. У них за спиной братья Фульчи отгоняли «Тойоту», чтобы, если доведется продолжить езду по этой дороге, путь был свободен. Гарнер восхищенно озирал картину разрушения. Взрывы он обожал.

– По логике, им бы надо убираться отсюда как можно дальше, – сказал Детектив. – Но мы же говорим об Ангеле с Луисом, а логика – это не совсем то, чему они подчас следуют. Сюда они пришли убить Лихагена. И возможно, ничего из происшедшего здесь не повлияло на их намерение. Зная их, могу предугадать, что это лишь придало им решимости. Чтобы их не рассекретили, от дорог они будут держаться в стороне. В общем, наугад скажу: парни держат путь в сторону главного особняка.

В эту секунду послышался первый выстрел.

– Вон там! – победно прокричал Джеки, указывая Уилли поверх плеча.

«Запад», – подумал Уилли. Точно. Как он и говорил.

Один за другим прозвучали еще два тугих хлопка. Детектив уже бежал.

– Джеки, ты – вместе с братьями в грузовик! – скомандовал он. – Езжайте по дороге. Постарайтесь добраться туда быстро. Мы с Уилли идем пешком, на случай если вы ударите.

Паркер оглянулся на механика:

– Ты как, не возражаешь?

Уилли кивнул, сам не зная, что его прельщает меньше: то, что сейчас предстоит пеший кросс, или вероятность по его окончании снова пустить в ход оружие.

* * *

Заставить Ангела шевелиться в конце концов вынудила сырость. Казалось бы, такая мелочь в свете всего, что выпало на их долю сегодня, и тем не менее. От сырости Ангел весь чесался и изводился. Сейчас он поерзал в попытке ослабить на штанах ремень: не получилось.

– Луис? – снова позвал Ангел, но ответом опять стала тишина.

В глазах защипало, горло перехватил ком. Он уже, можно сказать, горевал, но если дать горю одолеть себя, то все пропало. Нет, надо держаться. Луис, может статься, всего лишь ранен. Надежда еще есть.

Ангел взвесил шансы. Вариантов два. Первый – это что Блисс решил оставаться на месте, рассчитывая попасть наверняка, в него или Луиса. Однако Луиса, его первейшей, чего уж тут скромничать, цели, киллеру сейчас не видно. Ангел для Блисса так, постольку-поскольку, лишь бы не мешал его попыткам разделаться с заклятым врагом. Со своего изначального огневого рубежа убийца, видимо, Луиса после падения не наблюдал, иначе выстрелил бы в него еще раз. А так у него нет четкой уверенности, что выстрел оказался смертельным.

Из чего следовал вариант второй, причем более вероятный. Блисс сейчас где-то на подходе. Приближается к ним, дабы удостовериться, что дело сделано и можно быть довольным. Если оно так, то тогда можно покинуть укрытие без риска попасть под пулю. Легко сказать – без риска. Это все рисковая азартная игра, рулетка. И, как бы усердно Ангел ни работал над расширением круга своих пороков, азартные игры туда, увы, совсем не входили. Видно, не судьба. Даже спустив однажды пятьдесят баксов в Сарасота-Спрингс, он потом неделю ходил в депрессии. Опять же: потеряй Ангел жизнь сейчас, вряд ли у него будет куча времени, чтобы пожалеть о своем последнем ходе. Ну а если остаться на месте, то тогда и он, и Луис погибнут наверняка (если Луис уже не погиб – вероятность, которую Ангел пока упорно отказывался принимать).

Эх, сейчас бы сюда Луисов пистолет. Если б его заполучить, то у них бы, глядишь, против Блисса появился шанс.

– Ч-черт, – прошипел Ангел. – Блин, блин, блин!

Его распирало от злости на эгоизм партнера.

– Вот сегодня, именно, блин, сегодня, тебя прямо-таки надо было пристрелить. Хрен знает где, в каких гребенях, оставив меня без ствола и без тебя. – Чувствовалось, как само собой напрягается тело, как разгоняется адреналин. – Я ж говорил: «Дай сюда пушку», так нет же, себе заграбастал. Господин верховный снайпер: «Мне-е, оружие мне-е». И где мы сейчас, с этим самым оружием? Вот-вот, именно там. Глубоко-глубоко.

И в кульминации самим собой накликанной злости Ангел побежал.

* * *

Приближение Блиссу облегчала неровность местности: подъемы и спуски не давали партнеру Луиса нормально отслеживать его перемещения. На ровном месте передвигаться оказалось бы не так просто. Минус, пожалуй, в том, что в минуты спуска Блисс не мог видеть нижнюю часть леса, где прятался Ангел. Нельзя сбрасывать со счетов и то, что Луис мог оправиться от своей раны настолько, чтобы попытаться скрыться. Хотя за время наблюдения никаких подозрительных шевелений между пятачком, где упал Луис, и лесом, где укрылся его любовник, не происходило. Блисс рассчитывал, что страх быть застреленным будет удерживать Ангела в лесу, но на случай, если он этот страх преодолеет, Блисс не терял времени и где вприсядку, где ползком, но в целом довольно быстро сокращал дистанцию между исходным рубежом и мишенями. Сейчас было уже рукой подать до косогора с видом на лес. Луис должен лежать как раз под ним, в пределах пяти метров по правую руку.

Свою «XL» Блисс на время отставил: пускай стоит, можно будет забрать по завершении работы. Вместо нее он вынул из подплечной кобуры компактную «беретту» «Томкэт» – прекрасное оружие ближнего боя, из которого делать контрольный выстрел самое милое дело. Сравнительно недорогое, но надежное, тридцать второго калибра, после использования не жалко выбросить, если надо. Медленно и бесшумно Блисс шел по косогору. Вот уже пять метров. Четыре. Три…

Он затаил дыхание. Во рту скопилась слюна, но Блисс ее не сглатывал. Поблизости слышались лишь щебет одинокой птицы да нежный шум ветвей.

Отточенным грациозным движением Блисс поднял ствол и изготовился стрелять.

* * *

Ангел находился на полпути между лесом и телом Луиса, когда показался Блисс. Вот тебе и попал: на открытом месте, безоружный. На мгновение Ангел замер, но продолжил бежать и не остановился даже тогда, когда Блисс изменил направление ствола, наводя его на пока еще живую мишень, в центр ее корпуса.

И тут раздались два голоса – оба знакомые Ангелу, и с одним и тем же возгласом:

– Эй!

Первый голос прозвучал из-за спины Блисса. Тот крутнулся, чтобы видеть неожиданную для себя угрозу, и увидел полусидящего на траве человека, уставившего в него пистолет. А чуть сзади, на некотором расстоянии, на косогор одышливо взбирался еще один – лет за шестьдесят, с лишними килограммами, и тоже со стволом.

Второй голос донесся снизу. Ангел глянул и увидел Луиса: лежа на спине, тот целил Блиссу в грудь.

Блисс чуть было не улыбнулся. Надо же, какое терпение, какое коварство. Умный, умный мальчик. Ну ничего, мы тебя…

Тут Блисса шатнуло от силы и несносного жара впившихся в тело пуль. Киллер провернулся на месте и кубарем скатился вниз по склону. Дождь на время прекратился, и, умирая, Блисс еще успел увидеть над собой клок стылой небесной синевы.

Глава 28

Ангелу понадобился момент, чтобы вобрать в себя происходящее. Когда он наконец сориентировался, его злость, до этого направленная на себя, нашла подходящий выход на Луиса.

– Козлина ты! – выкрикнул он, когда стало ясно, что его партнер, возлюбленный, а теперь объект гнева вполне себе жив-здоров. – Дерьма кусок! – Он в сердцах пнул Луиса по бедру.

– Ой. Так меня же подстрелили! Вот! – Луис оправдательно выставил правую руку, на которой действительно был сырой след от пулевой царапины, а затем указал на дырку в пальто.

– Подумаешь, царапина. Пустяк.

Ангел занес было ногу для еще одного пинка, но Луис торопливо вскочил.

– Чего ты молчал, не отзывался? Я тебя звал-звал!

– Потому что я не знал, где Блисс. Если б он меня услышал или увидел, как ты реагируешь на какие-то мои слова, выстрелил бы с дальней дистанции. А мне надо было, чтобы он подошел близко.

– Мог хотя бы пошептать. Что вообще с тобой такое? Я думал, ты уже мертвый.

– Как видишь, живой.

– А было б неплохо.

– Ты бы хоть порадоваться, что я тут живой стою. Меня ведь под-стре-ли-ли!

– Да ну тебя к черту.

Поглядев Луису через плечо, Ангел взглядом ухватил Паркера и Уилли Брю, которые, стоя на косогоре, смотрели на них. Ангел нахмурил брови.

– О. Глянь-ка.

Луис обернулся и отреагировал точно так же.

– Вы тут что, в отпуске? – спросил Ангел.

– Вас приехали искать.

– Зачем?

– Уилли решил, что вы в беде.

– С какого перепугу?

– Ну как. А амбары эти со взрывами? И все такое прочее?

– А меня, между прочим, подстрелили, – снова демонстрируя руку, сказал Луис.

– Я уже слышал.

– А вам что-то и дела нет.

– Ты сам должен следить за своим здоровьем.

– Если вдуматься, то да. Вы тут вдвоем?

Детектив неловко переступил с ноги на ногу.

– Да не совсем, – признался он после паузы.

– О нет, – начиная проникаться догадкой, закатил глаза Ангел. – Только не говори, что ты подтянул их.

– Ну а кого еще было. У меня их там что, целый полк?

– Бог ты мой. Где они?

– Где-то там, – неопределенно указал Паркер. – Поехали по дороге. А мы сюда пешком.

– Может, они заблудятся, – с ноткой мечтательности произнес Ангел. – Безвыездно.

– Сюда они приехали из-за вас двоих. Они вас боготворят.

– Одно слово: психи.

– Можно подумать, это так уж плохо. – Детектив указал на неподвижного Блисса: – А это кто был?

– Это Блисс, – нахмурился Луис. – Киллер был выдающийся.

– Нанятый убить тебя?

– Похоже на то. Хотя подозреваю, на это он мог подрядиться и не за деньги. Для души.

– Что-то у него нынче несработка вышла.

– А ведь в свое время был лучший. Все думали, он уже отошел от дел.

– Ему, наверное, следовало оставаться во Флориде.

– Ну да, наверное.

С востока донеслось взревывание мотора. Вскоре на один из окрестных холмов взъехал монстровский грузовик Фульчей и повернул в их направлении. Между тем гнев у Ангела начал вроде как иссякать, и он соблаговолил осмотреть рану Луиса.

– Жить будешь, – вынес он вердикт.

– Мог бы и порадостней.

– Козлина, – как напоминание повторил Ангел.

Грузовик, вспахивая колесами грязь и траву, остановился поблизости. Из него выбрались братья, а сразу за ними Джеки Гарнер.

– Это кто? – поглядев первым делом на Блисса, спросил Поли.

– Киллер, – ответил Детектив.

– Вот как? Вау.

Поли робко перевел взгляд на Луиса, но первым с ним заговорил Тони.

– Вы в порядке, сэр? – спросил он.

Стоявшему с краю Уилли было заметно, как Детектив прячет улыбку. Слово «сэр» братья Фульчи наверняка применяли далеко не ко всем. А в устах Тони оно звучало трогательно, как у первоклашки.

– Ну а как же. Вишь, только что подстрелили.

– Вау, – выдохнул Тони, в точности как его братик.

Оба Фульчи испытывали робкое благоговение.

– Ну так какие планы? – осведомился Паркер.

– Заканчиваем то, за чем пришли, – ответил Луис. – Вам, если только руки не чешутся, идти с нами необязательно, – добавил он.

– Что я, зря в такую даль ехал? – хмыкнул Детектив. – А теперь еще уезжать, не дождавшись кульминации. В общем, я с вами.

– А… а мы? – растерянно спросил Тони.

Поли рядом с ним кивнул, тоже растерянно.

– В километре от лихагенского дома, – сказал им Луис, – сходятся две дороги. Стойте с Джеки там и удерживайте их, если вдруг нагрянет компания.

Детектив подошел туда, где в неуверенной позе стоял Уилли.

– Уилл, – сказал он, – ты можешь остаться с ними или двинуть с нами.

В глазах Паркера проглядывало что-то похожее на сочувствие, и это Уилли отчего-то сердило. Он поглядел на братьев и Джеки Гарнера. Джеки сейчас вынул из рюкзака какие-то короткие цилиндры и разъяснял Фульчи разницу между ними.

– Вот эти вот дымовые, – говорил он, держа трубку, обмотанную с обоих концов зеленой изолентой. – Видишь, зеленые. А вот это, – Гарнер поднял другую трубку, перемотанную красной лентой, – взрывчатые. Видишь, красная.

Тони Фульчи попеременно поглядел на обе трубки.

– Это зеленая, – указал он на дымовуху. – А это, получается, красная? – указал он еще на одну, точно такую же, что лежала рядом.

– Нет, – сказал Джеки. – Ты попутал.

– Я? Да ну. Та красная, та зеленая. Скажи ему, Поли.

Поли присоединился к диспуту:

– Не, Джеки прав. Зеленая и красная.

– Какая она красная, когда зеленая! – вспылил Джеки. – Тони, бог ты мой, да ты ж дальтоник. Тебе никто об этом не говорил?

– Я просто, чтоб не спутать, подумал: красное – это типа говядина, – сказал Тони, пожимая плечищами. – Или там помидоры. Продукты красного цвета – народ же в основном на них припадает?

– Это ненормально, – сказал Джеки, – хотя и объясняет, почему ты постоянно прешь на красный свет. Все время, как я себя помню.

– Да ладно, какая сейчас разница. Короче, зеленая – это на самом деле красная, а красная – зеленая.Так?

– Ну так, – вконец запутался Джеки.

– Тогда еще раз: которые тут взрывчатые? – спросил Поли.

Уилли нехотя обернулся к Детективу:

– Не, я уж лучше с тобой.

Глава 29

К особняку Лихагена подбирались тем же путем, которым шли в начале дня – с проходом через коровники. Все так же стоял в амбаре «Лексус» и лежали на полу тела Эндаллов. Коровники давали прикрытие более надежное, чем подступ вдоль дороги, хотя, как подметил Ангел, прятаться здесь сподручнее не только им одним. Тем не менее получилось вполне успешно добраться до холма, выходящего на главную усадьбу. Снова внизу перед глазами лежал дом Лихагена. Он словно источал собой нелегкое ожидание, затаившись в предвкушении неистового возмездия на головы тех, кто находится в его стенах. Нигде ни единого признака жизни – хоть бы кто шевельнул шторой, – одна лишь безмолвно-враждебная, чуткая настороженность.

Ангел лежал на траве рядом с Луисом, который дотошно оглядывал каждый дюйм усадьбы.

– Ничего, – подытожил он.

Рана на руке, пускай и неглубокая, все-таки саднила. Фульчи предлагали Луису какое-нибудь мягкое успокоительное из своей походной аптечки, но боль была все же не настолько дурной, чтобы из-за нее притуплять органы чувств, во всяком случае, пока не выполнена задача.

– Открытой площади многовато, – вздохнул Ангел. – Пойдем – они нас засекут.

– Ну и пусть, – сказал Луис.

– Тебе легко говорить. Ты-то свое на сегодня уже отхватил.

– А тебе и завидно. Каждому бы так: опытный призовой стрелок, по бегущей мишени, на открытом пространстве, и все равно не в десятку. Думаешь, из тех, кто внутри, кто-нибудь на такое сподобится? Это тебе не вестерн. Если не вблизи, то в человека попасть не так-то просто.

У них за спиной сидел Детектив, а дальше пригнулся на коленях Уилли Брю. После того убийства в разрушенном амбаре он был неразговорчив, а его взгляд – словно направлен куда-то внутрь, на что-то, различимое ему одному, а не на окружающий мир, по которому он продвигался. Уилли явно переживал шок. В отличие от Луиса Паркер понимал, что у него сейчас на душе. Людские смерти оставались с Детективом; он знал, что, забирая чью-то жизнь, берет на себя бремя боли и горя своей жертвы. Такова цена, которую приходится платить, но Уилли Брю этого никто не объяснял. И теперь он будет платить до самой своей смерти.

Луис поглядел на небо. Оно опять начинало хмуриться. После небольшого прояснения снова готовился пойти дождь. Паркер перехватил взгляд Луиса и кивнул:

– Ждем.

Он обернулся к Уилли, в последний раз предлагая ему шанс удержаться, не идти вместе со всеми:

– Давай ты останешься? Мы там сами управимся.

Уилли тряхнул головой.

– Я с вами, – сказал он упрямо.

Чувствовалось, что из его тела медленно, капля за каплей исходит жизнь, как будто подстрелен был он, а не тот человек, которого он оставил на земле мертвым. Руки Уилли не переставали дрожать. Держать твердо «браунинг» он вряд ли уже сможет, даже если от этого будет зависеть сама его жизнь. Оружие лежало в кармане комбеза, и механик его оттуда не доставал. Он вряд ли вообще пустит его в ход – ни сейчас, ни когда-либо.

Так они без слов сидели на месте, пока не пошел дождь.

Тогда все быстро пришли в движение. Бежали парами. Дождь возвратился внезапно, хорошо отдохнувший, и полил с новой силой – хлестко, чуть под углом, что облегчало задачу: дробь капель по окнам маскировала приближение убийц. Подбежав к забору по периметру двора, четверка воспользовалась прикрытием надворных кустов и деревьев, позволяющих подступиться к самому особняку. Дом со всех четырех сторон опоясывало подобие крытой анфилады. Портьеры на окнах нижнего этажа были задернуты, а сами окна закрыты. К передней двери параллельно ступеням вел еще пандус для инвалидной коляски. Дверь сплошная, без стекол, и заперта на замок. По ходу миновали квартирку сиделки – одну комнату с кроватью и небольшой жилой зоной. Внутри там никого не было: сиделку наверняка отослали. Лихагену не нужна свидетельница того, что здесь затевается.

Гости пробрались к задней двери, в которой было восемь стеклянных панелок с кружевной драпировкой. Через драпировку проглядывала просторная модерновая кухня, а за ней – обеденная зона с выходом направо в прихожую. Проем был сквозной, без двери, вероятно, для более удобного доступа Лихагену на его каталке.

Задняя дверь оказалась заперта. Ангел рукояткой Блиссовой «беретты» разбил одну из панелок и быстрым сноровистым движением запустил руку внутрь в поисках задвижки. Понятно, что в эти секунды он изо всех был самым уязвимым. Задвижка поддалась, и Ангел, выдернув ладонь обратно, повернул дверную ручку. Открывая дверь, он мгновенно распластался по стене дома, ожидая выстрелов. Но их не последовало.

Луис зашел первым и, пригнувшись, взял влево, выводя себя из поля зрения любого, кто соблазнится открыть огонь из прихожей. За ним последовал Детектив, и тут изнутри дома грохнул дробовик, разбив вдребезги стекло над его головой. Паркер бросился направо и пополз по полу. Слышно было, как со звоном выскочила гильза и последовал второй выстрел, на этот раз продырявивший буфет как раз в том месте, откуда Детектив только что успел убрать ногу. Ангел произвел ответный выстрел, давая Паркеру промелькнуть в столовую и вместе с тем прижимая стрелка, который устремился к двери на том конце комнаты. Свой ход он сделал в тот момент, когда Ангел перезаряжал оружие. Послышались крики и глухая возня. Ангел с Уилли метнулись в кухню, в то время как Луис с пистолетом в руке наступал через прихожую.

На паркетном полу лежал молодой человек. Макушка была окровавлена, а глаза закатились так, что виднелись только белки. Вместо того чтобы стрелять, Детектив во время кратковременной схватки пару раз двинул его рукояткой пистолета. Понятно почему: юноша выглядел от силы лет на семнадцать-восемнадцать. Светлые волосы, загар – еще один подневольный парнишка-работник.

– Он ведь совсем мальчишка, – вздохнул Уилли.

– Мальчишка с дробовиком, – уточнил Ангел.

– Да, но тем не менее.

– Они не ждали, что вы подберетесь вот так, совсем вплотную, – сказал Паркер.

Луис заглянул в столовую, где к окну особняком от стола был развернут стул. На столе по-прежнему стояла винтовка «Чендлер» – на штативе, как в музее, а на ковре покоился кофр «Хардигг Сторм». Луис подошел и задумчиво провел пальцами по стволу, а затем положил руку на спинку стула. К нему приблизился Детектив.

– Вот тут он и ожидал, – определил Луис.

– Тут, видимо, речь шла о личном? – спросил Паркер.

– Да. Теперь я вижу: об очень личном.

Когда они вернулись в прихожую, выяснилось, что Уилли заботливо подложил раненому под голову подушку.

– Оставайся-ка ты, наверное, с ним, – рассудил Детектив. – Нам здесь внизу все равно кто-нибудь нужен, на всякий пожарный.

Уилли понимал, что от него хотят отделаться, но так, пожалуй, даже лучше. Хорошо, что будет возможность поухаживать за пареньком. Принести из кухни воды, прочистить на макушке рану, убедиться, что она не засорена и что у паренька не начнутся судороги. Идти с этими людьми наверх механик не хотел, во всяком случае без необходимости. Даже если б сейчас сюда вдруг сунулся кто-нибудь из людей Лихагена и уставил ему в лицо ствол, Уилли и тогда ничего бы особо не предпринял. Просто закрыл бы глаза и принял свою участь.

Детектив двинулся вверх по лестнице первым. Луис с Ангелом дожидались внизу, пока не получили от него сигнал «все чисто». На втором этаже находились пять дверей – все закрыты, а одна, как выяснилось, еще и заперта. В них они входили попеременно: Луис открывал и брал на себя правую сторону, Ангел левую, Паркер страховал их с тылу и держал под надзором все остальные двери. На поверку три оказались спальнями – одна с женской одеждой, вторая явно с юношеской, а в мужской одежда смешивалась, а на тумбочке стояла коробка с презервативами «Троян». Четвертой была большая общая ванная, переделанная под нужды Лихагена. Вместо душевой кабины здесь имелась открытая мойка с пластиковым стулом под головкой душа; в ванне лежала резиновая подушка, которую по надобности можно надувать и сдувать. Полки сплошь уставлены медикаментами: жидкости, таблетки, одноразовые шприцы. А над всем этим доминировал недужный, неприятный запах: дух умирания, затхлости, гниения изнутри.

Закрытая дверь соединяла ванную, очевидно, со спальней Лихагена. Луис с Ангелом разместились от нее по обе стороны, в то время как Детектив вышел и приготовился войти через коридорную дверь.

Луис посмотрел на Ангела и кивнул. Отступив на шаг, он шарахнул ногой по двери непосредственно под замком. Замок удержался, и в этот момент в главную спальню из коридора ворвался Детектив. Грянул выстрел, и Луис пнул дверь снова. Замок разлетелся, и она распахнулась, явив взору раздобревшего мужчину лет за сорок, с полуавтоматическим пистолетом в руке. Судя по всему, сын Лихагена Майкл. Лоретта Хойл сгорбилась на кровати, прикрывая голову руками. А между ними и местом, где находились Луис и Ангел, стояла большая больничная кровать, на которой лежал иссохший, как мумия, старик с кислородной маской, скрывающей нос и рот.

На какую-то секунду Майкл Лихаген отвлекся: он не мог прикрывать обе двери разом и в смятении замер.

И Луис его убил. Пуля впилась в грудь, Майкл съехал по стене вниз. Перед белой сорочки расцвел маковым цветом, а сам Лихаген-младший, тяжело оседая на пол, с глуповатым изумлением моргал. Лоретта Хойл выглянула из своего кокона и потянулась к мужу.

– Майкл! – завыла она, обнимая его голову обеими руками.

Лихаген-младший, глядя на жену пустеющими глазами, хотел сосредоточиться, но не мог. Вот тело его крупно дернулось, веки закрылись, и Майкл заснул вечным сном. Лоретта издала вопль, после чего уткнулась головой мужу в шею и зарыдала. Ангел между тем с озабоченным видом подальше отпнул выпавший пистолет.

На подушке зашевелилась голова Лихагена-отца. Он мутными, слезящимся глазами оглядывал своего сына. Бледная полупрозрачная рука потянулась к маске, сняла ее со рта. Сделав сиплый вдох, старик закашлялся, а затем заговорил:

– Мальчик, мальчик мой, – выговорил он дребезжащим голосом, и его запавшие глаза наполнились слезами, которые, скапливаясь, беззвучно стекали на подушку.

Луис подошел к кровати и встал, возвышаясь над стариком.

– Ты сам это все накликал, – сказал он.

Лихаген с немигающей стариковской пристальностью смотрел на Луиса. Он почти облысел, лишь несколько тонких седых прядок паутиной лепились к черепу. Кожа была сухая и бескровная, даже с виду холодная на ощупь, однако тем ярче светились глаза в изможденном морщинистом обрамлении. Тело хозяина, возможно, и предало, но ум не утратил остроту и сгорал от отчаяния, чувствуя, что заперт в телесной оболочке, которая скоро, совсем уже скоро перестанет его поддерживать.

– Ты… Вот он ты, – со стиснутым дыханием произнес Лихаген. – Ты убил моего сына, моего Джона.

Каждое слово давалось ему с мучительным усилием, после каждого требовался вдох.

– Да, это был я.

– Ты хоть спросил, за что?

Луис покачал головой.

– Для меня это не имело значения. А теперь ты потерял своего последнего сына. Как я уже сказал, ты сам все это на себя навлек.

Рука Лихагена потянулась к маске. Он прижал ее к лицу, вдыхая драгоценный кислород. Так он пробыл какое-то время, пока дыхание более-менее не восстановилось, и тогда он снова отвел маску.

– Ты оставил меня ни с чем, – просипел он.

– У тебя есть твоя жизнь.

Лихаген, видимо, хотел рассмеяться, но наружу вырвался лишь сдавленный кашель.

– Жизнь? – прокашлял он. – Какая ж это жизнь? Медленное угасание.

Луис пытливо смотрел на Артура сверху.

– Почему здесь? – спросил он. – Зачем было заманивать нас сюда в такую даль, чтобы убить?

– Я хотел, чтобы ты истек кровью на моей земле. Чтобы кровь твоя впиталась в то место, где похоронен Джон. А он чтобы знал про то, что отмщен.

– А Хойл?

– Хороший мой друг, – сухо переглотнув, сказал Лихаген. – Хороший, верный друг. – Упоминание имени Хойла пускай и ненадолго, но как будто придало старику сил. – Ничего, мы наймем других. Это не закончится никогда. Никогда.

– У тебя никого не осталось, – безжалостно сказал Луис. – А скоро не станет и Хойла. Так что все кончено.

В глазах Лихагена будто что-то потухло: до него дошла вся правда сказанного. Он взирал на своего мертвого сына и вспоминал того, что ушел до него. Отчаянным последним усилием Артур приподнял голову, а левой рукой немощно ухватил Луиса за рукав.

– Тогда убей и меня, – с мукой и мольбой произнес он. – Прошу тебя. Будь… милосерден.

Его голова упала обратно на подушку, но глаза по-прежнему неотрывно глядели на Луиса, полные ненависти, горя, но более всего нужды.

– Пожалуйста, – повторил Лихаген шепотом.

Луис аккуратно высвободил свой рукав. Нежным, почти ласковым движением он положил руку старику на лицо, плотно закрыв ноздри большим и указательным пальцами, а низ ладони притиснув к сухому сморщенному рту. Утопая головой в подушке, старик кивнул, словно в молчаливом согласии с тем, что сейчас должно произойти. Через несколько секунд он попытался сделать вдох, но воздух не шел. Лихаген конвульсивно, всем телом дернулся и задрожал мелкой напряженной дрожью. Пальцы рук вытянулись, исступленно вытаращились глаза, и все было кончено. Тело сдулось, в смерти, кажется, став еще мельче, чем при жизни.

У двери спальни послышалось движение. В финальные секунды жизни Лихагена в комнату зашел Уилли, обеспокоенный тишиной, воцарившейся после короткой перестрелки. Когда он приблизился к кровати, на лице его была безутешность. Убивать вооруженных – это одно. И это, как бы ужасно ни звучало, оправданное зло. Но лишить жизни беззащитного старика, зажав ему вот так рот двумя пальцами, как гасят свечку, – это вне понимания Уилли. Он уже решил: его отношениям с этими людьми настал конец. Он более не может терпеть их присутствия в своей жизни, так же как и смиряться с тем, что сам отнял чью-то жизнь.

Луис отвел руку от лица Лихагена, приостановившись лишь затем, чтобы закрыть ему глаза. Он повернулся к Детективу и хотел что-то ему сказать, но тут пришла в движение Лоретта Хойл, поднявшая голову от плеча своего мужа. Ее лицо выражало свирепую дикость животного, окончательно поддавшегося своему бешенству. В вынырнувшей из-за спины покойника руке был зажат пистолет.

Женщина вскинула его и выстрелила.

Момент того движения заметил Уилли, и именно он на него отреагировал. В этом не было ничего театрального, ничего рассчитанного на сценический эффект. Уилли просто взял и ступил перед Луисом, словно втискиваясь перед ним в очередь, – и принял в себя пулю. Она ударила его чуть ниже шейной впадины. При попадании Уилли дернулся, а затем опрокинулся на Луиса, который инстинктивно протянул руки Уилли под мышками, чтобы не дать ему упасть. Последовали еще два быстрых выстрела, но их сделал уже Ангел, оборвав жизнь Лоретты.

Луис уложил Уилли на ковер. Он хотел разорвать на ране рубашку, но механик, помотав головой, оттолкнул его руки. Было слишком много крови. Она хлестала из раны, топя Уилли своим приливом; пузырилась изо рта, в то время как Уилли изгибался на полу, а его с боков придерживали Ангел и Детектив. Зная, что он умирает, они взяли ладони механика в свои – Ангел правую, а Детектив левую. Уилли Брю крепко их сжал. Он попеременно смотрел на того и на другого, пытаясь им что-то сказать. Детектив склонился, поднеся ухо так близко к губам раненого, что лицо ему окропили кровавые брызги. А механик все пытался, но никак не мог выговорить своих последних слов.

– Ничего-ничего, Уилли, – успокаивал его Паркер. – Все нормально.

Уилли хотел сделать вдох, но ему это не удавалось. Лицо потемнело от усилия, черты мучительно исказились.

– Пускай-пускай, Уилли, пускай выходит, – шепотом подбадривал его Детектив. – Уже вот-вот.

Постепенно тело Уилли в руках Луиса обмякло, и жизнь его наконец покинула.

Глава 30

Тело Уилли Брю завернули в простыню и поместили на платформу грузовика, припаркованного позади дома. Ангел сел за руль, Детектив с ним рядом, а Луис нес вахту возле Уилли. Они поехали туда, где их на дороге ждали братья Фульчи и Гарнер. Те увидели тело, завернутое в окровавленную простыню, но не проронили ни слова.

– Никто не приезжал, – доложился Джеки. – Мы ждали, но так никого и не дождались.

И тут в отдалении появились машины – три черных фургона и пара черных «Эксплореров». Они на скорости ехали сюда. Братья Фульчи напряглись и выжидательно подняли стволы.

– А ну-ка, стоп, – властно сказал Луис.

Кортеж замедлил ход и остановился неподалеку. Пассажирская дверца переднего «Эксплорера» открылась, и наружу ступил человек в длинном черном плаще. Широкополая фетровая шляпа защищала от дождя. Луис слез с платформы грузовика и тронулся навстречу прибывшему.

– Я вижу, утро у вас выдалось что надо, – сказал Милтон.

Луис смотрел на него без всякого выражения. Их разделял какой-нибудь метр, но в нем зияла бездна.

– Зачем вы здесь? – спросил Луис.

– Будут неизбежные вопросы. Нельзя вот так объявить войну человеку уровня Артура Лихагена и ожидать, что этого никто не заметит. Он мертв?

– Мертв. А также его сын и дочь Николаса Хойла.

– От вас я меньшего не ожидал, – заметил Милтон.

– А с ними еще Блисс.

Милтон моргнул, но в целом его мимика никак не изменилась.

– Ты не ответил на мой вопрос, – сказал Луис. – Зачем вы здесь?

– Возможно, больная совесть.

– У тебя ее нет.

Милтон чуть наклонил голову, признавая правдивость такого утверждения.

– Тогда называй это как хочешь: профессиональный этикет, подчистка мелочей. Не суть важно.

– Это ты заказывал убийство Джона Лихагена? – спросил Луис.

– Я.

– А Баллантайн работал на тебя?

– В том конкретном случае да. Он был так, подстраховкой при дезавуировании. Буфером между нами и тобой.

– Гэбриел об этом знал?

– Я уверен, что он подозревал, но открыто спросить об этом не мог. Это было бы неумно.

Милтон поглядел Луису через плечо в направлении дома Лихагена, и его глаза на какое-то время сделались туманно-далекими.

– У меня для тебя плохие новости, – словно возвращаясь, сказал он наконец. – Сегодня ночью умер Гэбриел. Такие вот дела. Жалко.

Оба безмолвно буравили друг друга взглядами. Ни один не уступал.

– Так что теперь? – спросил Луис.

– Уходишь, и все.

– А легенда?

– Бандитская разборка. Лихаген схлестнулся с теми, кто ему не по зубам. Он ведь занимался нелегальщиной: наркотики, торговля людьми. Свалим на русских. Скажем, это они. Мы слышали, ты с этой темой хорошо знаком. Так что звучать будет очень правдоподобно.

– Но ведь есть те, кто уцелел.

– Они будут тише воды. Мы умеем прижимать людям языки.

Милтон повернулся и махнул бригадам своих чистильщиков. Два фургона направились к дому Лихагена.

– У меня еще один вопрос, – сказал Луис.

– Думаю, я уже ответил на достаточное их количество. И уж точно на все, отвечать на которые собирался.

Милтон зашагал обратно к «Эксплореру». Луис его слова проигнорировал.

– Ты хотел, чтобы Артур Лихаген умер? – спросил он вслед.

Милтон приостановился. А когда обернулся, на его губах играла улыбка.

– Если б этого не сделал ты, мы бы сами были вынуждены этим заняться. Торговля людьми – рисковый бизнес. Террористы не дремлют, готовы использовать любую лазейку. А Лихагены были не очень разборчивы, с кем имеют дело. Совершали ошибки, а нам приходилось за ними подтирать. Думаешь, приятно? А теперь вот мы вместо них подчищаем за тобой. Поэтому ты спокойно уходишь, вместе со своими друзьями. Похоже, под конец ты нам все-таки услужил своей работенкой.

Милтон повернулся и помахал последнему из оставшихся черных фургонов. Боковые дверцы отъехали, и наружу появились двое. Гляди-ка, Харики. Те двое япончиков, Хара с Харадой.

– Их повязали местные копы, – пояснил Милтон. – Не исключено, что по распоряжению Лихагена. Это лучшее, что могло с ними статься, с учетом того как все сложилось. Так что забирай их отсюда, Луис, живыми или мертвыми. Ну все, давай.

На этом Милтон залез в «Эксплорер» и следом за чистильщиками поехал к лихагенскому особняку. Луис стоял, воздев лицо к небу, навстречу косым серым веревкам дождя, словно вода своими струями могла отмыть его от содеянного.

Эпилог

Я

Найден.

О пусть только Он

В ранах мира своего

Опалит и утопит меня.

Дилан Томас.

Видение и Молитва [53]

Если Николас Хойл после всего происшедшего и опасался за свою безопасность, то внешне это никак не выражалось. Его дочь была похоронена на кладбище Нью-Джерси, но сам Николас на похоронах не присутствовал, равно как и кто-нибудь из тех, кого Луис с Ангелом видели в пентхаусе, включая того загадочного Симеона. Выяснилось, что у Симеона где-то в хойловском здании есть свое жилье: покидая временами пентхаус, он все время возвращался до темноты, а в своем обиталище никогда не находился один. В принципе, все это Ангела с Луисом нисколько не задевало – они были настроены наблюдать и ждать. На протяжении шести последующих недель партнеры наряду с другими из съемной квартиры напротив высотки Хойла вели наблюдение, отслеживая режимы служб доставки, уборки и иных видов внешнего обслуживания, стараниями которых здание функционировало. Все это время сам Хойл из-за дверей своих апартаментов не показывался. Недосягаемый, он был отрезан от мира в своей крепости.

На следующий день, после того как в Нью-Джерси похоронили Лоретту Хойл, в Куинсе упокоился Уилли Брю. На последнем прощании присутствовали и Детектив, и Луис с Ангелом, и бывшая жена Уилли, и все его друзья. Церемония была людной. Добряк-механик мог бы гордиться.

После похорон небольшая группа отбыла в «Нейт» на поминки. Ангел с Луисом сидели в уголке одни, их никто не донимал, пока по прошествии часа под двери бара не прибыл Арно. На похоронах его отсутствие было замечено, но никто не знал, где он и чем занимается. Арно прошел через толпу, игнорируя протянутые к нему руки, слова соболезнования, предложения вместе выпить. Он лишь ненадолго остановился перед Детективом и произнес:

– Ты должен был его оберегать.

Паркер кивнул, но ничего не сказал.

Вслед за тем Арно прошел туда, где сидели Ангел с Луисом. Из кармана своего единственного по жизни костюма он достал белый конверт, который протянул Луису:

– Вот.

– Что это? – недоуменно спросил Луис, принимая конверт.

– Открой – увидишь.

Луис открыл, посмотрел. Там лежала банковская бумага об оплате.

Видя непонимающий взгляд, Арно пояснил:

– Это на двадцать две тысячи триста восемьдесят пять долларов. Все те деньги, которые Уилли оставался должен по твоему займу.

Луис поместил бумагу обратно в конверт и попытался вручить обратно.

Бар вокруг притих.

– Мне этого не надо, – сказал Луис.

– А мне нет дела, – покачал головой Арно. – Забирай. Это деньги, что он был тебе должен. Теперь долг выплачен. Полностью. Я не хочу, чтобы Уилли лежал в земле и чувствовал себя должником. Он теперь в расчете. Мы в расчете. Я же в ответ буду очень признателен, если в будущем наше место бизнеса вы станете обходить стороной.

Наше место бизнеса. Уилли и его. Так было всегда, и так должно остаться впредь. Имя Уилли на дверях сохранится, а он, Арно, будет по-прежнему обслуживать машины, с небольшой, может быть, наценкой.

С этими словами Арно повернулся ко всем спиной и вышел из бара. Знакомой дорогой по улице он прошел в автомастерскую и вошел через боковую дверь. Включил свет, постоял и лишь после глубокого вдоха вошел в офисную каморку. Здесь механик достал из шкафчика бутылку того бурбона и, вылив остатки в кружку Уилли, вышел в их с Уилли маленький цех. Опять постоял, выдвинул из угла любимый стул своего босса, опустился на него.

И тут, теперь на самом деле один, горько заплакал.

* * *

Уборщики бассейна прибыли в высотку, как всегда, в семь вечера, сразу после вечернего заплыва Хойла. Эксплуатационные работы здесь, как заведено, проводились во второй половине дня, во время подготовки Хойла к ужину, чтобы не нарушать его распорядка. Уборщиков в вестибюле встречали Симеон и еще один охранник по имени Аристид. Прибывших рутинно проверили металлодетектором, обыскали. В этот вечер уборщики явились не те, что обычно. Симеон их всех знал по виду и по именам, а этих видел впервые. Пара азиатов – япошки, что ли. Он перезвонил домой хозяйке фирмы, и та подтвердила: да, это от нее. Двое обычных работников нынче на больничном, а остальные раскиданы по объектам. Так уж получилось. А япончики эти очень даже ничего себе, прилежные. Совестливые. Во всяком случае, ей кажется, что они японцы. Честно сказать, досконально она тоже не уверена. Но кажется. Симеон повесил трубку, на всякий случай обхлопал уборщиков еще раз, проверил их чемоданы с причиндалами на химикаты и оружие, после чего впустил во внутренние покои Хойла. Так сказать, в святая святых.

Бассейн у Николаса Хойла был по последнему слову техники – самый навороченный из тех, что можно купить за деньги. Одним нажатием кнопки здесь создавался «эффект реки» с имитацией движения против встречного потока, регулируемого в зависимости от желаемой физической нагрузки. Также в наличии имелись система УФ-стерилизации с автоматическим дозатором хлорирования, чтобы в воде поддерживался оптимальный уровень хлора, а также фильтр обратного потока и автоматический pH-сканер. Чистящее устройство «Долфин‑3001» обеспечивало дежурную чистку дна в режиме вакуумного пылесоса, а вся система в совокупности контролировалась пультом из укромной вентилируемой кабинки рядом с приватной сауной Хойла. Все это удовольствие, прямо скажем, обходилось в копеечку, но на здоровье и безопасности, как известно, не экономят. Хотя имела место и определенная экономия: свет в помещении автоматически зажигался и гас с приходом и уходом хозяина. А когда Хойл находился в бассейне, то внутренний замок, реагирующий на отпечаток ладони, делал помещение фактически неприступным.

Но, как и со всеми продвинутыми системами, здесь требовались уход и эксплуатационное обслуживание. pН-электроды необходимо было подчищать и калибровать, а хлорин и растворы регулирования рН нуждались в пополнении – как раз все эти необходимые жидкости и оборудование те двое азиатов принесли с собой. Симеон проследил за тем, как они, оживленно переговариваясь, выполняют необходимые процедуры. Когда азиаты закончили, он принял у них работу, а те откланялись (в буквальном смысле, угодливо изогнувшись на входе в лифт).

– Маленькие вежливенькие человечки, не правда ли? – смешливо спросил Аристид, работающий у Хойла уже почти столько же, что и Симеон.

– Пожалуй, – согласился Симеон.

– Мой старик им не доверял, особенно после Перл-Харбора. А эти мне даже понравились. Они б, наверное, и ему приглянулись.

Симеон оставил это без комментариев. Свои чувства и отношение к посторонним, вне зависимости от их расы и веры, он предпочитал держать при себе.

* * *

Владелицу фирмы по обслуживанию бассейнов звали Ева Филдер. Делами фирмы она занялась после смерти отца и вывела ее в разряд престижных, с достойной репутацией учреждений, поставляющих аксессуары и ингредиенты для саун ВИП-клиентам и частным фитнес-клубам. В данную минуту Ева, замерев, смотрела на трубку, которую только что положила на телефон, и размышляла, сколько еще будет значиться в своей фирме живой учредительницей. Шансы были, но пока под вопросом.

– Ну что, вы довольны? – с усталой обреченностью спросила женщина человека, сидящего напротив.

Человек был в балаклаве, невысокий и наверняка белый. Его напарник – высокий и, судя по проглядывающим из-под маски участкам, темнокожий – молча сидел за кухонным столом. Спутниковое радио хозяйки он настроил на какой-то богомерзкий канал кантри-вестерна, что косвенно указывало на наличие в этих налетчиках некоей доли садизма. Одна, совсем одна. Впервые за долгие годы о том, что она разведена, Ева Филдер подумала с сожалением.

– Умиротворен, – оценил свое состояние невысокий тип. – Надежда – это лучшее чувство, которое человек лелеет в жизни.

– Что нам делать теперь?

Невысокий поглядел на часы:

– Ждать.

– Но как долго?

– До утра. Тогда мы отбудем.

– А мистер Хойл?

– У него будет очень чистый бассейн.

Ева Филдер выдавила вздох.

– У меня ощущение, что на моем бизнесе это скажется скверно.

– Возможно. А что делать.

Хозяйка вздохнула еще раз.

– Нельзя хотя бы выключить эту провинциальную музыку?

– Скорее всего нет, но песня скоро кончится.

– Это полный отстой.

– Сказать по правде, я с вами согласен, – с неожиданной истовостью согласился невысокий гость. – Чтобы вас как-то утешить, скажу: через час музыкальный канал начну выбирать я. А то этот трек мне уже вот где.

* * *

Утром, до начала десятого, Хойл работал у себя в приватном кабинете. Вставал он рано, а утро любил разнообразить перерывом на физическую разминку. В этот раз он с час провел у себя в персональном спортзале на степпере, после чего разделся до плавок и вошел в бассейную. Шевеля над самой водой пальцами, постоял у бортика, затем надел очки для ныряния, сделал глубокий вдох и красиво нырнул с глубокого конца, войдя в воду с легким шелковистым шелестом. Расставив руки, Николас пустил ноздрями мелкие пузырьки и, поднявшись над дном, гладко поплыл. Под водой он оставался с полдлины бассейна, после чего толчком всплыл на поверхность отдышаться.

В ходе вчерашних работ система дозирования была изменена, и вода прибавила в кислотности, а к хлорину еще и оказался добавлен цианид натрия. С запиранием дверного замка и включением внутреннего освещения растворение цианида в окисленной воде резко усилилось, что привело к выходу синильной кислоты.

Таким образом бассейн Хойла только что превратился в газовую камеру.

К концу второго круга у пловца уже кружилась голова. Сбились и пространственные ориентиры: круг Николас закончил не в торце бассейна, а стукнувшись головой о боковой бортик. Трудно было дышать. Сердце, несмотря на физические усилия, работало все медленней. Глаза чесались и горели. Во рту ощущался едкий привкус. Хойла стошнило прямо в воду. Жгло и губы, боль расходилась по всему телу. Хойл забарахтался в попытке подплыть к лесенке, но мог лишь едва шевелить ступнями. Крик о помощи оказался беззвучным: в рот залилась вода, и теперь вдобавок жгло язык и горло.

Хойла пробила паника. Тело онемело, и он уже не мог держаться на плаву. Николас погрузился под поверхность и вроде как слышал какие-то крики, но ничего не мог видеть, потому что к этому моменту уже ослеп. Рот по-рыбьи открылся, и Хойл пошел ко дну, ощущая, как вода словно опаляет внутренности.

Через несколько минут он был мертв.

* * *

К тому моменту как о происходящем догадался Симеон, спасать его работодателя было уже поздно. Симеону удалось отменить команду закрытия замков, но, едва почуяв, чем сейчас пахнет воздух в бассейной, он был вынужден активировать ее снова. В качестве дополнительной меры предосторожности личный помощник до проветривания помещения покинул пентхаус, и лишь затем, после всех манипуляций, один зашел внутрь. Здесь он неподвижно стоял, уставившись на подвешенное словно в невесомости тело Хойла.

На поясе у Симеона запиликал сотовый. Дисплей указывал, что звонят с частного номера.

– Симеон, – послышался в трубке низкий густой голос.

– Кто это?

– Я думаю, ты догадываешься.

Да. Можно было догадаться: звонит тот темнокожий, Луис.

– Это твоих рук дело?

– Моих. Я что-то не вижу, чтобы ты кидался его спасать.

Симеон инстинктивно огляделся, озирая громады зданий, окружающие бассейн. Их окна смотрели встречно, бесстрастные и немигающие.

– Он являлся моим работодателем. Я был нанят его защищать.

– Но не погибать за него. Ты делал все, от тебя зависящее. Нельзя защитить человека от него самого.

– Я мог бы пуститься по твоему следу. На кону моя репутация.

– Ты охранник, а не весталка. Думаю, твоя репутация восстановится. Если пустишься за мной, это может пагубно отразиться на твоем здоровье. Поэтому советую воздержаться. Вряд ли ты был полностью в курсе того, что происходило между Хойлом и Лихагеном. Ты не кажешься мне человеком, готовым с легкой душой подставить другого. А может, я ошибаюсь. Может, ты бы хотел со мной столкнуться.

Симеон какое-то время молчал.

– Ладно, – произнес он. – Я устраняюсь.

– Хорошо. В городе не оставайся. Не оставайся даже в стране. Я уверен, человек с твоими способностями без труда пристроится где-нибудь еще, вдалеке отсюда. Хороший солдат всегда найдет себе подходящую войнушку.

– А если я этого не сделаю?

– Тогда наши пути могут снова пересечься. Мне кто-то однажды сказал: «Избегай оставлять свидетелей». Как бы мне в этом качестве не начать усматривать тебя. Я бы этого не хотел.

Разговор на этом закончился. Свой мобильник и пропуск секьюрити Симеон оставил у бассейна. Покинув пентхаус Хойла, он прошел через вестибюль, спустился в лифте и быстро, хотя и непринужденно, вышел из здания. Со своих высот на него величаво взирали небоскребы – горной грядой, отражая своими окнами позднее осеннее солнце и небо, словно подернутое молочно-золотистой тканью. Симеон ни минуты не сомневался в своей везучести: ему дарована жизнь. И лишь легкий оттенок стыда тлел от ощущения, что он сейчас убегает, скрывается. Одного этого Симеону хватило на то, чтобы, приостановившись, расправить плечи в попытке восстановить свое достоинство. Он оглядел окружающие здания, переходя глазами от карниза к карнизу, от окна к окну. И спустя какое-то время кивнул и себе, и человеку, который – он знал – наблюдает за его перемещением.

Луис – киллер, горящий человек.

Луис, последний из Жнецов.

От автора

При написании этого романа ряд книг оказался мне особенно полезен. Я их перечислю: «Города заката: Тайное измерение американского расизма» Джеймса Лёвена (Touchstone, 2005); «Адирондак: История первой пустыни Америки» Поля Шнайдера (Owl Books, 1997), а также «Постигая убийство: Психологическая цена науки убивать на войне и в обществе» Дэйва Гроссмана (Back Bay Books, 1996).

Я благодарен за ту добрую помощь, которую мне оказали Джо Лонг и Кит Лонг в части книги, посвященной Куинсу; благодарен Джеффу Ридьярду, из которого в другой жизни мог бы вполне получиться достойный убийца. Спасибо также моему британскому редактору Сью Флетчер и всем в «Hodder & Stoughton»; моему американскому редактору Эмили Бестлер и всем в «Atria Books» и «Pocket Books»; моему агенту Дарли Андерсону и его прекрасному персоналу. Наконец, спасибо Дженни, Кэмерону и Алистеру за их всегдашнее терпение. Всем вам моя любовь и благодарность.

Джон Коннолли

Джон Коннолли Любовники смерти

John Connolly

THE LOVERS

Copyright © John Connolly 2009.

This edition published by arrangement with Darley Anderson Literary, TV & Film Agency and The Van Lear Agency.

© Кононов М. В., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Посвящается Дженни

Пролог

Правда часто оказывается

страшным оружием агрессии.

Ради правды можно лгать и даже убивать.

Альфред Адлер (1870–1937)

Проблемы невроза

Я говорю себе, что это не расследование. В отношении других все должно быть расследовано, но не для меня и моей семьи. Я готов копаться в жизни чужих людей и выставлять напоказ их тайны и ложь – иногда ради денег, а иногда потому, что это единственный способ развеять старые призраки, – но я не хочу копаться и ворошить то, что я всегда считал личной жизнью моих родителей. Они умерли. И пусть спят спокойно.

Однако в повествовании, построенном на событиях их жизни, в сказке, рассказанной ими самими и продолженной другими, осталось без ответа слишком много вопросов, слишком много нестыковок. Я больше не могу позволить им оставаться невыясненными.

Мой отец Уильям Паркер, которого друзья звали Уилл, умер, когда мне было почти шестнадцать. Он служил копом в Девятом округе Нью-Йорка, в Нижнем Ист-Сайде. Его любила жена, он был ей верен, и у него был обожаемый и обожавший его сын. Отец предпочитал ходить в форме и не искал повышения, так как его вполне удовлетворяла служба на улицах в качестве обычного патрульного. У него не было секретов – по крайней мере, таких страшных, раскрытие которых могло бы серьезно повредить ему и его близким. Он жил обыкновенной жизнью в маленьком городке, или настолько обыкновенной, насколько это возможно, когда циклы твоего дня определяются перечнем обязанностей, убийствами, кражами, наркоманами и господством сильных и безжалостных над слабыми и беззащитными. Его упущения были незначительными, грешки – простительными.

Все вышесказанное – ложь, за исключением того, что он действительно любил своего сына, хотя сын иногда и забывал любить его в ответ. В конце концов, когда он умер, я был всего лишь подростком, а какой мальчишка в этом возрасте не бодается с отцом, стараясь продемонстрировать в доме свое превосходство над стариком, который уже не понимает природы постоянно изменяющегося вокруг мира? Так любил ли я его? Конечно, любил, но под конец я отказывался признать это перед ним, да и перед собой тоже.

А вот правда.

Мой отец умер не от естественных причин – он покончил с собой.

Он не продвигался по службе не потому, что сам не хотел, а таково было его наказание.

Жена не любила его, а если и любила, то совсем не так, как когда-то, потому что он изменил ей, и она не могла заставить себя простить ему эту измену.

Он вел не обыкновенную жизнь, и люди умирали, чтобы сберечь его тайны.

У него были страшные слабости, и грехи его были смертные.

Однажды ночью на пустыре неподалеку от того места, где мы жили в Перл-Ривер, мой отец убил двух безоружных подростков. Они были не намного старше меня. Сначала он убил паренька, а потом девушку. Он воспользовался своим личным кольтом тридцать восьмого калибра с двухдюймовым стволом, потому что в это время был в штатском. Парню пуля попала в лицо, девушке в грудь. Убедившись, что они мертвы, отец, словно в трансе, поехал обратно в Нью-Йорк, принял душ и переоделся в раздевалке в Девятом полицейском участке. Менее чем через двадцать четыре часа он застрелился.

Всю свою взрослую жизнь я не мог понять, зачем он все это сделал, но мне казалось, что ответа на этот вопрос все равно не найти, – а возможно, я лгал себе, потому что так мне было легче.

Но пришло время назвать вещи своими именами.

Это расследование обстоятельств смерти моего отца.

Часть первая

Хоть ненавижу, люблю.

Зачем же? – пожалуй, ты спросишь.

И не пойму, но в себе чувствуя это, крушусь.

Катулл

Стихотворения, 85[54]

Глава 1

Бобби Фарадей уже три дня как пропал.

В первый день ничего не предпринималось для его поисков. В конце концов, ему было двадцать два года, а молодой человек в этом возрасте больше не обязан соблюдать комендантский час и установленные родителями правила. И все же обычно он так не поступал. Бобби Фарадей заслуживал доверия. Он был студентом последнего курса, хотя и взял академический отпуск, прежде чем определился с направлением своего обучения в области машиностроения, и поговаривал, что уедет на пару месяцев за границу или поработает у своего дяди в Сан-Диего. Но вместо этого так и остался в своем родном городке, копил деньги, живя с родителями, и клал в банк сколько мог от своего заработка, а это было чуть поменьше, чем в предыдущий год, поскольку теперь он мог безнаказанно пить, и, может быть, позволял себе новообретенные вольности с бо́льшим энтузиазмом, чем это можно было бы счесть вполне благоразумным. Пару раз после Нового года у него было убийственное похмелье – и его старик посоветовал ему притормозить, пока печень еще сама не взмолилась о пощаде, но Бобби был молод, бессмертен, и он был влюблен, – по крайней мере, до недавнего времени. Возможно, было бы правильнее сказать, что Бобби был по-прежнему влюблен, но объект его привязанности дал ему отставку, и Бобби завяз в трясине своих эмоций. Из-за этой девушки он и предпочел остаться в городе, вместо того чтобы увидеть чуть побольше в окружающем мире, и тогда его родители восприняли его решение со смешанными чувствами: с благодарностью со стороны матери и с разочарованием со стороны отца. Сначала об этом шли споры, но потом, как два измотанных войска на грани никому не нужного сражения, отец и сын заключили нечто вроде перемирия, хотя обе стороны смотрели друг на друга настороженно, ожидая, кто первый моргнет. Тем временем Бобби пил, а его отец внутренне кипел, но молчал, полагая, что разрыв отношений может заставить сына принять необдуманные решения до окончания обучения осенью.

Несмотря на периодические уступки своим прихотям, Бобби никогда не опаздывал на работу в автомагазине и на бензоколонке, потому что там всегда оставаласьработа, он всегда что-то не хотел оставлять незаконченным, даже если это можно было без особого труда доделать утром. Это было одной из причин, почему отец, несмотря на их разногласия, не особенно беспокоился о перспективах сына: Бобби был слишком сознательным, чтобы надолго оставаться выбитым из колеи. Он любил порядок и всегда его соблюдал. Он не был похож на многих молодых разгильдяев ни по внешности, ни по отношению к делу. Разгильдяйство просто было не в его натуре.

Но вчера вечером он не пришел домой и не позвонил родителям, чтобы сообщить, где он может быть, и это само по себе было необычно. Потом он не появился на работе следующим утром, и это было так нехарактерно, что Рон Невилл, владелец бензоколонки, позвонил Фарадею домой, чтобы узнать, что с ним и не заболел ли он. Мать выразила удивление, что ее сын еще не на работе. Она просто думала, что он пришел домой поздно и рано ушел. Она проверила его спальню, которая располагалась в цокольном этаже. Постель была не тронута, и не было никаких признаков, что он провел ночь дома.

Не дождавшись известий до трех часов дня, мать позвонила на работу мужу. Вместе они обзвонили друзей Бобби, случайных знакомых и его бывшую девушку Эмили Киндлер. Этот последний звонок был деликатным делом, поскольку она и Бобби разорвали отношения всего пару недель назад. Отец подозревал, что из-за этого сын и стал пить больше, чем следовало, но он был не первым, кто пытался утопить любовную печаль в дозе алкоголя. Беда в том, что несчастная любовь не тонет в спиртном: чем больше ты стараешься ее утопить, тем упрямее она выплывает наверх.

Никто о Бобби ничего не слышал, и его не видели со вчерашнего дня. После семи часов вечера позвонили в полицию. Начальник полицейского участка отнесся к заявлению скептически. Он был новичок в этом районе, но знаком с поведением молодежи. Тем не менее он признал, что такое необычно для Бобби Фарадея, что с тех пор, как он покинул бензоколонку, прошло двадцать четыре часа, что Бобби не заходил после работы ни в один из местных баров и что последним его видел, похоже, Рон Невилл. Начальник собрал воедино описание парня, позаимствовал его снимок, сделанный прошлым летом, и проинформировал местные правоохранительные органы и полицию штата о возможной пропаже человека. Ни один из этих органов не проявил большой активности, поскольку они были почти так же циничны во взглядах на поведение молодых парней, как и начальник полицейского участка. В случае пропажи они были склонны ждать не двадцать четыре, а семьдесят два часа, прежде чем предположить, что за исчезновением кроется что-то более серьезное, чем просто пьянство, гормоны или домашние проблемы.

На второй день его родители и друзья начали неофициальный опрос в районе и близлежащих кварталах, но безрезультатно. Когда начало темнеть, мать и отец вернулись домой, но уснуть в ту ночь не смогли, как и в предыдущую. Мать лежала в постели, повернув лицо к окну, прислушиваясь, не раздадутся ли приближающиеся шаги, знакомая походка ее единственного сына, наконец, возвращающегося к ней. Она лишь слегка пошевелилась, услышав, что муж встал и надел халат.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего, – ответил он. – Я хочу заварить чай и посидеть немного. – Он помолчал. – Хочешь чаю?

Но она знала, что он спрашивает только из вежливости, а на самом деле предпочел бы, чтобы она не вставала. Ему не хотелось сидеть с ней, молча, за кухонным столом, вместе, но каждый сам по себе, питая своим страхом страх другого. Ему хотелось остаться одному. И потому она отпустила его, а когда дверь спальни закрылась за ним, заплакала.

На третий день официально начались розыски.

Множество золотистых колосков двинулись как один, бесчисленные фигурки послушно нагнулись в унисон от легкого касания позднего зимнего ветерка, как паства в церкви согласованно кланяется во время службы, ожидая момента освящения Святых Даров.

Колосья шептались между собой мягким, тихим шепотом, напоминавшим прибой далеких волн, и этот шум было странно слышать здесь, в этом удаленном от моря месте. Их бледность нарушалась пятнышками маленьких цветочков, красных, оранжевых и синих, – горсточкой лепестков, рассеянных в океане семян и стеблей.

Колосья пережили жатву и выросли высокими, слишком высокими, а их верхушки сгнили. Сезонное зерно пропало зря, поскольку старик, на чьей земле оно росло, умер прошлым летом, а его родственники дрались за право продажи собственности и спорили о том, как будет поделена выручка. Пока они конфликтовали, колосья вытянулись к небу – море тусклого золота посреди зимы, – приглушенно разговаривая между собой о том, что лежало рядом, скрытое и обдуваемое ветром.

И все же нива казалась умиротворенной.

Внезапно ветер на мгновение стих, и колосья выпрямились, словно обеспокоенные этой переменой, чувствуя, что все уже не так, как было. А потом ветер поднялся снова, сильнее, переходя в небольшие рассредоточенные порывы, покрывавшие поле рябью и водоворотами, и их ласка была уже не такой нежной. Умиротворение сменилось смятением. Солнце выхватывало разрозненные участки еще стоящих колосьев, пока они не упали на землю. Шепот стал громче и заглушил тревожный крик одинокой птицы, возвещавшей о чьем-то приближении.

Какая-то темная фигура появилась на горизонте, как огромное насекомое, парящее над колосьями. Она росла, становилась выше, вот появилась голова, плечи и наконец все тело человека, идущего между стеблями пшеницы, а впереди него пробиралась фигурка поменьше, принюхиваясь и тявкая на бегу, – первые, кто появился здесь, с тех пор как умер старик.

Потом показалась вторая фигура, более крупная, чем первая. Этот человек словно боролся с пространством и страдал от непривычных усилий, к которым его вынудило участие в поисках. На расстоянии от себя, к востоку, эти двое могли видеть других участников. Так получилось, что они отбились от основной группы, да и сама она с течением дня уменьшилась. Уже смеркалось. Скоро настанет время прекратить поиски, а в следующие дни соберется еще меньше людей.

Они начали утром, сразу же после воскресной службы. Участники поисков были прихожанами католической церкви Св. Фаддея, поскольку у нее был самый большой внутренний двор и, что любопытно, самая малочисленная паства – этого парадокса Пейтон Кармайкл, человек с собакой, никак не мог до конца понять. Возможно, думал он, когда-то в будущем следовало ожидать массового обращения в католичество, что, в свою очередь, заставляло его задуматься, не являются ли католики просто более оптимистичными, чем другие люди.

Начальник полиции и его люди разделили район на участки, а жителей района – на группы и каждой группе поручили определенный участок. Близлежащие церкви обеспечили их бутербродами, картофельными чипсами и газированными напитками, сложив все это в коричневые мешки, хотя большинство участников поисков на всякий случай принесли еду и воду с собой. В нарушение воскресной традиции никто не нарядился по-праздничному. Вместо этого они надели просторные рубахи, старые штаны и стоптанные башмаки или удобные кеды. Некоторые взяли палки, другие садовые грабли, чтобы шарить в кустах. Несмотря на поставленную перед ними задачу, среди собравшихся царила возбужденная атмосфера ожидания. Они расселись по машинам и выехали на назначенные участки. Когда один участок был прочесан и ничего не обнаружено, их посылали на другой – или это делали копы, координировавшие наземные действия, или они сами связывались со штабом операции, расположившимся в помещении за церковью.

Когда начинали, было не по сезону тепло – необычная и недолгая фальшивая оттепель, – и хождение по раскисшей земле и талому снегу поубавило энтузиазм многих, а в полвторого они устроили перерыв на обед. На этом этапе некоторые люди постарше вернулись по домам, удовлетворенные тем, что сделали что-то для Фарадеев, но остальные продолжали поиски. В конце концов, завтра уже понедельник, и придется идти на работу, обязанности нужно выполнять. А сегодня единственный день, который можно провести в поисках парня, и этот день нужно использовать полностью. Но постепенно смеркалось, к тому же становилось холоднее, и Пейтон был рад, что не оставил свою теплую непромокаемую куртку в машине, а обвязал ее вокруг пояса, пока не понадобится.

Он свистнул своему псу, трехгодовалому спаниелю по имени Молли, и в очередной раз подождал, пока товарищ его догонит. Арти Хойт – из всех людей, именно он попался ему в напарники. В последний год или даже больше отношения между ними были прохладными – с тех пор как Арти поймал Пейтона на том, что тот пялился на задницу его дочери. Для Арти не имело значения, что он увидел не совсем то, что ему показалось. Да, Пейтон смотрел на задницу его дочери, но вовсе не с похотью или вожделением. Не то чтобы он был выше таких низменных чувств, а просто временами проповеди пастора были такими нудными, и, чтобы не заснуть, Пейтону оставалось только любоваться гибкими женскими формами, прикрытыми праздничными воскресными одеждами. Пейтон давно миновал тот возраст, когда его бессмертной душе могли грозить потенциальные последствия от таких плотских мыслей в церкви. Он заключил, что у Бога есть дела посерьезнее, чем беспокоиться о том, что Пейтон Кармайкл, шестидесятичетырехлетний вдовец, обращает больше внимания на предметы женской красоты, чем на старого хвастуна на кафедре – человека, в котором, по мнению Пейтона, было меньше христианского милосердия, чем у среднестатистического аллигатора. Как любил говорить ему его врач, живи вином, женщинами и песней, – все в меру, но всегда соответствующей марки. Жена Пейтона умерла три года назад от рака груди, и хотя в районе было множество женщин нужной марки, которые могли бы обеспечить ему некоторое утешение зимними вечерами, они его просто не интересовали. Он любил свою жену. Порой он чувствовал себя одиноким, хотя и реже, чем раньше, но это чувство одиночества было конкретным, а не обобщенным: он тосковал по своей жене, а не по женскому обществу, и рассматривал случайную радость от какой-нибудь попавшейся на глаза миловидной женщины просто как знак, что он еще не совсем омертвел ниже пояса. Бог, забрав у него жену, мог позволить ему такую маленькую вольность. Если же Бог собирался раздуть из этого большое дело, то, что ж, Пейтон бы тоже нашел, что ему предъявить, когда они, в конце концов, встретятся.

Проблема дочери Арти Хойта заключалась в том, что, несмотря на свою юность, она вовсе не была хорошенькой. Как и гибкой. По сути, совсем наоборот, а если подумать, то это можно было сказать и о ее легкости. В ней никогда не было такого, что бы можно было назвать стройностью; к тому же она уезжала из Нью-Йорка, чтобы пожить в Балтиморе, а к тому времени, когда вернулась, накопила еще немало фунтов. Теперь, когда она входила в церковь, Пейтон мог поклясться, что ощущает легкое содрогание пола от ее шагов. Будь она еще чуть побольше, ей бы пришлось входить боком или понадобилось бы расширить проходы между скамьями в церкви.

И вот, в первое воскресенье после ее возвращения в отчий дом, она вошла в церковь со своими мамой и папой, и Пейтон поймал себя на том, что потрясенно уставился на ее задницу, колыхавшуюся под красно-белым цветастым платьем, как землетрясение в цветнике роз. Возможно, его челюсть оставалась отвисшей, когда он обернулся и увидел, что Арти Хойт сердито смотрит на него, а после этого, как бы это сказать помягче, отношения между ними уже стали не совсем такими, как были раньше. Пейтон с Арти и до того не были так уж близки, но, по крайней мере, вели себя вежливо, когда их пути пересекались. А теперь редко обменивались даже кивками и не разговаривали друг с другом. И надо же – исчезновение парня Фарадея свело их вместе. Они входили в группу из восьми человек, которая начала свои поиски утром и быстро сократилась до шестерых, когда старик Блэкуэлл и его жена, похоже, почувствовали себя неважно и неохотно вернулись домой. Потом в группе осталось пятеро, потом четверо, трое – и вот теперь они с Арти остались вдвоем.

Пейтон сначала не понял, почему Арти не сдастся и тоже не пойдет домой. Даже когда они с Молли передвигались весьма умеренным шагом, для Арти это было чересчур быстро, и им приходилось то и дело останавливаться, чтобы Арти мог отдышаться и глотнуть воды из бутылки, которую он тащил в рюкзаке. До Пейтона не сразу дошло, что Арти не хочет доставить ему удовольствие остаться последним, кто продолжает поиски, в то время как сам он скис, даже если толстяку придется умереть в этом соревновании. Поняв это, Пейтон испытывал злорадное удовольствие, ненадолго ускоряя шаг, пока не понял, что его никому не нужная жестокость ничего ему не принесет и лишь сведет на нет его предыдущие усилия в молитвах и покаянии за случайные взгляды на молодых женщин.

Они уже почти дошли до ограды между этим владением и следующим – невозделанным, заросшим полем с маленьким прудом в центре, укрытым деревьями и камышом. У Пейтона осталось совсем мало воды, а Молли хотела пить. Он решил, что можно напоить ее из пруда и на этом закончить день. Тут он не видел возражений со стороны Арти, поскольку он сам, а не толстяк предложит пойти домой.

– Давай, зайдем на это поле и проверим, – сказал Пейтон. – Все равно мне надо напоить собаку. А потом можем вернуться на дорогу и спокойно дойти до машин. Тебя устраивает?

Арти кивнул. Он подошел к ограде, положил на нее руки и попытался перелезть. Одну ногу он оторвал от земли, но другая не отрывалась. У него просто не было сил продолжать. Пейтону показалось, что Арти готов лечь и умереть, но он не лег и не умер. В его отказе сдаваться было нечто достойное восхищения, хотя это упорство больше вызывалось злобой на Пейтона Кармайкла, чем тревогой за Бобби Фарадея. Впрочем, в конечном счете ему все-таки пришлось признать поражение, и он приземлился с той же стороны ограды, откуда стартовал.

– Черт возьми! – выругался толстяк.

– Держись, – сказал Пейтон. – Я помогу тебе перелезть.

– Я и сам могу, – ответил Арти. – Дай только минутку перевести дыхание.

– Брось. Оба мы уже не так молоды, как были. Я помогу тебе перелезть, а потом ты подашь мне руку с той стороны. Глупо нам обоим убиваться, чтобы настоять на своем.

Обдумав предложение, Арти согласно кивнул. Пейтон привязал Молли за поводок к ограде на случай, если она что-то почует и решит вырваться, потом наклонился и подставил руки, чтобы Арти поставил свой сапог ему на ладони. Когда сапог надежно уперся и Арти крепко схватился за ограду, Пейтон рванул его ногу вверх. То ли он оказался сильнее, чем думал, что вполне возможно, то ли Арти оказался легче, чем выглядел, что вряд ли, только Пейтон перебросил его через ограду, как из катапульты. Лишь благоразумно зацепившаяся за штакетник левая нога и ухватившаяся правая рука уберегли Арти от того, чтобы неуклюже шлепнуться на другую сторону.

– Какого черта? – спросил он, когда с трудом поднялся и снова твердо уперся обеими ногам в землю.

– Извини, – сказал Пейтон. Он силился не рассмеяться, но успех был лишь частичным.

– Ну, не знаю, что ты ешь, но мне наверняка нужно это попробовать.

Теперь на забор полез Пейтон. Он был в хорошей форме для своего возраста, и это доставило ему некоторое удовольствие. Арти протянул руку, чтобы его поддержать, и, хотя Пейтон не нуждался в помощи, он ее принял.

– Забавно, – сказал он, соскочив с забора, – но я уже не так много ем. Раньше у меня был чертовский аппетит, но теперь я лишь завтракаю и перекусываю вечером, и мне вполне хватает. Мне даже пришлось проделать лишнюю дырочку в ремне, чтобы штаны не сваливались.

Арти Хойт с каменным выражением лица взглянул на свое пузо и слегка покраснел. Пейтон поморщился.

– Я ничего не имел в виду, Арти, – спокойно сказал он. – Пока Рина была жива, я весил на тридцать фунтов больше, чем сейчас. Она кормила меня, словно собиралась заколоть на Рождество. А без нее…

Он пошел вперед, глядя в сторону.

– И не говори, – через какое-то время сказал Арти. Теперь, когда долгое молчание между ними наконец прервалось, он как будто стремился продолжить беседу. – Моя жена считает, что это не еда, если она не прожарена и не запрятана в булочку. Наверное, если бы могла, она бы и конфеты жарила.

– В некоторых местах так и делают, – заметил Пейтон.

– Да ты что? – На лице Арти прочиталось легкое отвращение. – Боже, только не говори ей. Из того, что она ест, шоколад, как он есть, ближе всего к здоровой пище.

Они направились к пруду. Пейтон спустил Молли с поводка. Он знал, что она учуяла воду, и не хотел ее мучить, заставляя идти рядом. Собака бросилась вперед коричнево-белой стрелой и вскоре исчезла из виду в высокой траве.

– Красивая собачка, – сказал Арти.

– Спасибо, – откликнулся Пейтон. – Хорошая девочка. Она для меня, как ребенок.

– Да, конечно. – Арти знал, что Пейтона и его жену Бог не благословил детьми.

– Послушай, Арти, я давно хотел тебе сказать…

Пейтон помолчал, пытаясь найти нужные слова, потом глубоко вздохнул и решил идти напролом:

– Тогда в церкви, когда Лидия вернулась домой, я… В общем, я хотел извиниться за то, что смотрел, понимаешь, на ее…

– Задницу, – закончил за него Арти.

– Да, так. Извини, вот что я хотел сказать. Это было неправильно. Особенно в церкви. Не по-христиански. Но это было не то, что ты мог подумать.

И вдруг Пейтон осознал, что, фигурально выражаясь, ступил в трясину. Теперь, возможно, ему придется объяснять и то, что, по его мнению, Арти мог подумать, и то, что же было на самом деле, – а на самом деле дочь Арти Хойта напомнила ему дирижабль «Гинденбург» перед крушением.

– Она крупная девушка, – грустно проговорил Арти, избавляя Пейтона от дальнейших затруднений. – И это не ее вина. Когда ее брак распался, доктора прописали ей пилюли от депрессии, и она вдруг стала набирать вес. Что она ест за двоих, тоже не идет на пользу, но, знаешь, не это главное. Ей грустно, и она ест, ей становится еще грустнее, и она опять ест. Порочный круг. Я не упрекаю тебя, что ты на нее глазел. Черт, будь она не моя дочь, я бы тоже на нее так же пялился. Стыдно сказать, но на самом деле я иногда пялюсь на нее.

– Все равно, я прошу прощения, – сказал Пейтон. – Это было… нехорошо.

– Я принимаю извинения. Следующий раз, когда будем у Дина, купи мне выпить.

Арти протянул руку, и они обменялись рукопожатием. Пейтон похлопал толстяка по спине. Он чувствовал, что слегка прослезился, и упрекал себя за это проявление слабости.

– А как насчет того, чтобы выпить пива, когда закончим с сегодняшним? Мне бы хотелось поднять тост за конец этого долгого дня.

– Идет. Напоим твою собаку и пойдем в…

Он замер. Они уже были в пределах видимости укромного пруда. Когда-то, когда Арти и Пейтон были гораздо моложе, это было популярное место свиданий, но потом земля перешла к новому собственнику, богобоязненному человеку, за чье состояние теперь дрались его безбожные родственники, и он дал понять, что не потерпит никаких подростковых сексуальных приключений близ его пруда. Над водой склонилась большая береза, ее ветви едва не касались поверхности воды. Неподалеку стояла Молли. Но воду она не пила. Она остановилась в нескольких футах от берега и теперь ждала, подняв лапу и неуверенно виляя хвостом. А сквозь камыши виднелось что-то синее.

Бобби Фарадей стоял на коленях у кромки воды, верхняя часть его тела слегка наклонилась, словно он пытался взглянуть на свое отражение. У него на шее была веревка, привязанная к стволу дерева. Он раздулся, лицо его было красновато-фиолетовое, и черты изменились почти до неузнаваемости.

– Ах, черт! – воскликнул Пейтон.

Он был в шоке, и Арти подошел и обнял его за плечи. За спиной у них садилось солнце, подул ветер, и колосья низко склонились, скорбя.

Глава 2

Я сел на поезд до Перл-Ривер от станции Пенн. Я не поехал в Нью-Йорк на машине из Мэна и не потрудился взять напрокат машину, пока был в городе. В этом не было нужды. То, что мне предстояло, было легче сделать без автомобиля. Когда маленький поезд с одним вагоном подошел к станции, так почти и не изменившейся с тех пор, когда это была ветка железной дороги Эри-Рэйлроуд, я увидел, что и все другие перемены в сердце городишка были тоже чисто косметическими. Я спустился вниз и медленно прогулялся по Мемориальному парку, где знак у необитаемой будки оранджтаунской полиции объявлял, что Перл-Ривер все еще остается городом дружественного народа. Этот парк заложил Джулиус Э. Браунсдорф, отец-основатель Перл-Ривер, который также спланировал и сам город после приобретения здесь земли, а также построил железнодорожную станцию, начал производство швейных машинок «Этна» и печатных станков «Америка & Либерти», усовершенствовал лампочку накаливания и изобрел фонари с электрической дугой, которые освещали не только этот парк, но также район Капитолия в Вашингтоне. Браунсдорф был одним из тех парней, рядом с которыми большинство людей кажутся заторможенными и вялыми. Вместе с Дэном Фортманном из «Чикаго Беарз» он был в Перл-Ривер главным предметом гордости и хвастовства.

Звездно-полосатый флаг по-прежнему развевался в центре парка, чтя память молодых парней города, погибших на войне. Любопытно, что в списке погибших оказались также Джеймс Б. Мур и Зигфрид У. Бутц, которые погибли не на войне, а во время ограбления банка в 1929 году, когда Генри Дж. Фернекс, печально известный бандит того времени, пытался ограбить Первый Государственный банк в Перл-Ривер, переодевшись электриком. Что ж, по крайней мере, их помнят. Теперь убитых банковских служащих не часто упоминают на общественных мемориалах.

Перл-Ривер, с тех пор как я уехал оттуда, так ни на йоту и не освободился от своих ирландских корней. В кафе «Грязный ручей» на улице Норт-Мэйн, у дальнего края парка, по-прежнему предлагали кельтский завтрак, а рядом располагались ирландская мясная лавка Галлахера, магазин подарков «Ирландский коттедж» и туристическое агентство «Хили-О’Сэлливан Тревел». За Ист-Сентрал-авеню, рядом со скобяной лавкой Хенделера, был ирландский магазин «Полпенни», где продавали ирландский чай, конфеты, чипсы и копии гаэльских футболок, а за углом старого отеля «Перл-стрит» находилась ирландская пивная Грейса Ф. Нунана. Как часто замечал мой отец, им следовало бы покрасить весь город в зеленый цвет, и дело с концом. Впрочем, кинотеатр «Перл-Ривер» был теперь закрыт, и здание заняли претенциозные магазинчики, продающие кустарные поделки и дорогие подарки, а также здесь расположились более функциональные авто- и мебельные магазины.

Теперь мне кажется, что все мое детство я провел в Перл-Ривер, но это не так. Мы переехали туда, когда мне было около восьми лет, когда отец стал уставать от долгих поездок в Нью-Йорк из маленького городка, где они с моей матерью жили дешево благодаря доставшемуся ему дому после смерти его матери. Отцу было особенно тяжело в те недели, когда он работал в смену с 8:00 до 4:00, что на самом деле оказывалось с 7:00 до 3:30. Ему приходилось вставать в пять утра, иногда даже раньше, чтобы добраться до Девятого округа, неспокойного района, занимавшего менее одной квадратной мили в Нижнем Ист-Сайде, но где случалось до семидесяти пяти самоубийств в год. В эти недели мы с матерью почти не видели его. Да и другие смены в шестинедельном цикле были не намного лучше. От него требовалось работать одну неделю с 8:00 до 16:00, одну – с 16:00 до 00:00, еще одну – с 8:00 до 16:00, две – с 16:00 до 00:00 (в эти недели я видел его только по выходным, так как он спал, когда я утром уходил в школу, а когда я возвращался, он был уже на работе), и обязательно одну с 00:00 до 8:00, и это так сбивало его внутренние часы, что под конец он чуть ли не впадал в бред от усталости.

Полиция Девятого округа работала по так называемой «девятиотрядной схеме» – девять отрядов по девять человек, в каждом сержант. Такая система возникла в пятидесятых, и с ней было покончено в восьмидесятых, а заодно и с большей частью порожденного ею товарищества. Мой отец служил в Первом отряде, где сержантом был человек по имени Ларри Костелло, и это он предложил отцу подумать о переезде в Перл-Ривер. Там жили все копы-ирландцы, и этот городок славился своими парадами на День святого Патрика, самыми большими после парадов в Манхэттене. Этот городок был также побогаче, средний уровень дохода тут вдвое превышал средний уровень по стране, и здесь царил дух комфорта и процветания. И здесь имелось достаточно свободных от службы копов, чтобы построить полицейское государство. Тут водились деньги, и город имел собственное лицо, определяющееся общими национальными связями. Хотя мой отец сам не был ирландцем, но он был католик, знал многих жителей Перл-Ривер, и ему было легко с ними. Мать не выразила никаких возражений против переезда. Если это даст ей больше времени видеть мужа и в какой-то мере избавит его от стресса и напряжения, к тому времени так явно запечатлевшихся на его лице, она была готова переехать хоть в земляную яму, накрытую брезентом, и довольствовалась бы этим.

Итак, мы переехали на юг, а поскольку все в нашей жизни, что после этого пошло наперекосяк, связано с Перл-Ривер, для меня этот городок стал главным воспоминанием о детстве. Мы купили дом на Франклин-авеню, недалеко от перекрестка с Джон-стрит, где до сих пор стоит объединенная методистская церковь. На особом риелторском языке дом назывался «требующий ремонта»: пожилая леди, прожившая в нем бо́льшую часть своей жизни, недавно умерла, и ничто не говорило о том, что с 1950 года она много занималась домом, разве что иногда проводила веником по полу. Но зато дом был больше, чем мы могли бы себе позволить в иных обстоятельствах, а такие вещи, как отсутствие заборов между соседями и открытые дворики, выходящие на улицу, очень привлекали отца. Это давало ему ощущение пространства и общности. Идея о том, что хороший забор порождает хороших соседей, не имела большого хождения в Перл-Ривер. Зато некоторые здесь находили концепцию забора слегка тревожной – как признак разъединения, что ли, какой-то обособленности.

Моя мать погрузилась в местную жизнь. Если существовал какой-нибудь комитет, она в него вступала. Для женщины, которая, по большинству моих воспоминаний, казалась самодостаточной и замкнутой, отдаленной от себе подобных, это было изумительное преображение. Мой отец, наверное, задумывался, не завела ли она интрижку на стороне, но это было всего лишь реакцией женщины, оказавшейся в лучшем месте, чем было раньше, с мужем, более удовлетворенным, чем раньше. Впрочем, она по-прежнему досадовала, что он каждый день уходит из дому, и вздыхала с плохо скрытым облегчением, когда он невредимым возвращался после дежурства.

Моя мать: теперь, когда я перерыл подробности нашей жизни в этом месте, мои отношения с ней стали казаться мне все менее и менее нормальными, если это слово вообще можно применять для семейных взаимоотношений. Порой она казалась отдаленной от своих сверстниц, но то же самое можно сказать про ее отдаленность от моего отца и от меня. Не то чтобы она скрывала свою привязанность или не была со мной ласкова. Она восторгалась моими успехами и утешала в моих неудачах. Она выслушивала и наставляла – и любила. Но на протяжении большой части моего детства мне казалось, что она не действовала сама, а я вынуждал ее к этому. Я приходил к ней, и она делала все, что мне было нужно, но никогда это не делалось по ее инициативе. Как будто я был своего рода экспериментом, зверюшкой в клетке, чем-то таким, за чем наблюдают, следят, чтобы вовремя покормить и напоить, проявить любовь и высказать одобрение, чтобы обеспечить выживание, но не более того.

Или, возможно, это просто игра памяти, начавшаяся, когда я взбаламутил резервуар прошлого, а когда муть уляжется и откроет мне вид до дна, станет видно, что же было на самом деле.

После убийств и того, что за ними последовало, она сбежала на север в Мэн, взяв меня с собой в то место, где выросла сама. До самой ее смерти, когда я еще учился в колледже, она отказывалась обсуждать со мной подробности событий, которые привели к смерти моего отца. Она замыкалась внутри себя, а там был только рак, который отнимет ее жизнь, постепенно колонизируя клетки ее тела, как плохие воспоминания вытесняют хорошие. Теперь я задумываюсь, как долго рак поджидал ее, если действительно тяжелая эмоциональная травма каким-то образом включила физическую реакцию, когда моя мать оказалась преданной на двух фронтах: своим мужем и своим телом. Если это действительно было так, то рак начал свое дело за несколько месяцев до моего рождения. Я стал своего рода стимулом наряду с поступками моего отца, поскольку одно вытекает из другого.

Наш дом не сильно изменился, хотя краска облупилась, верхние окна покрылись грязью, а разбитая черепица, как темные, искрошившиеся зубы, говорила о плохом уходе. Его серый цвет слегка выцвел, стал бледнее, чем раньше, когда я жил здесь, но двор был все так же не огорожен, как и у остальных соседей. Крыльцо застеклили, и кресло-качалка и ротанговая кушетка, обе без подушек, стояли на улице. Оконные рамы и дверные косяки были теперь выкрашены черным, а не белым, а там, где раньше на клумбах росли заботливо опекаемые цветы, остался лишь газон с худосочной клочковатой травой, видневшейся там и сям сквозь собранный в кучи смерзшийся снег. И все же во всем этом узнавалось место, где я вырос. Там, где когда-то была гостиная, шевельнулась штора, и я увидел с любопытством смотрящего на меня старика. Я кивнул ему в знак того, что знаю о его присутствии, и он отступил в тень.

Над входной дверью располагалось двойное окно, в одной его половине стекло разбилось, и вместо него был вставлен картон. Когда-то там сидел мальчик и смотрел на городок, который был его миром. В той комнате что-то оставалось от меня после смерти отца: может быть, доля невинности или последние остатки детства. Все это было отобрано у меня выстрелом, заставившим меня сбросить прежнее, как змеиную кожу или оболочку куколки насекомого. Я чуть ли не видел его, этот маленький призрак, – фигурку с темными волосами и прищуренными глазами, слишком погруженную в себя для своих лет, слишком одинокую. У мальчика были друзья, но он так и не избавился от чувства, что навязывается им, когда зовет их выйти, и что они делают ему одолжение, играя с ним или приглашая посмотреть телевизор. Было легче, когда они собирались вместе, играли летом в парке в софтбол или в футбол, если из летнего лагеря возвращался или еще туда не отправился Дэнни Йетс, единственный из его знакомых, кто восторгался «Космосом» и которому его дядя, служивший на военной авиабазе в Англии, присылал журнал Shoot!. Дэнни был на пару лет старше остальных ребят, и они отставали от него во многом.

Я гадал, где теперь мои друзья. Среди них не было ни одного негра, так как Перл-Ривер был бел, как лилия, и черных детей мы встречали только на играх университетских команд. Когда мы уехали в Мэн, я потерял все связи с ними, но некоторые, наверное, по-прежнему жили здесь. В конце концов, Перл-Ривер – клановый, люто защищавший себя от чужаков городок, – был таким местом, которое стало домом для нескольких поколений. На другой стороне улицы чуть ближе к центру жил Бобби Греттон. Его родители ездили только на «Шевроле» и не больше двух лет на одной машине, а потом ее продавали и покупали новую модель. Я посмотрел налево и увидел коричневый «Шевроле-Аплендер» на подъездной дорожке к дому, где всегда жили Греттоны. На заднем бампере виднелась выцветшая наклейка в поддержку Обамы на президентской кампании 2008 года, а рядом желтая ленточка. На машине были ветеранские таблички. Наверняка она принадлежала мистеру Греттону.

В окне моей бывшей спальни изменилось освещение, проплывающее облако создало впечатление какого-то движения внутри, и я снова ощутил присутствие там мальчика, которым когда-то был сам. Он сидел там, ожидая, когда на улице появится возвращающийся отец, а возможно, что мелькнет Кэрри Готтлиб, которая жила напротив. Кэрри была на три года его старше, и все признавали, что это самая красивая девушка в Перл-Ривер, хотя некоторые шептали, что она и сама это знает, и это знание делало ее менее привлекательной и милой, чем другие, менее одаренные и скромнее себя ведущие молодые женщины. Но эти нашептывания не волновали мальчика, как и многих других ребят в городке. Сама обособленность Кэрри Готтлиб и чувство, что она идет по жизни по пьедесталам, возведенным только для ее замыслов, делали ее столь желанной. Будь она более приземленной и менее самоуверенной, их интерес к ней значительно снизился бы.

Кэрри уехала в Нью-Йорк-сити, чтобы стать моделью. Ее мать рассказывала всякому, кто задерживался достаточно надолго, о том, что Кэрри суждено украшать своим видом модные товары и телеэкраны, но в последующие месяцы и годы этих изображений Кэрри так и не появилось, и со временем ее мать перестала говорить так о дочери. Когда ее спрашивали (обычно с блеском в глазах, чуя запах крови), как дела у Кэрри, она с несколько натянутой улыбкой отвечала: «Прекрасно, просто прекрасно», – и переводила разговор на более спокойную тему или, если собеседник настаивал, просто удалялась. Потом я слышал, что Кэрри вернулась в Перл-Ривер и нашла работу официантки в ресторане, а в конечном итоге стала там менеджером, выйдя замуж за владельца. Она была по-прежнему прекрасна, но большой город взял с нее свою дань, и ее улыбка уже не была такой уверенной, как прежде. Тем не менее она вернулась в Перл-Ривер и переносила разочарование в мечтах с достоинством, и люди восхищались ею за это, и, может быть, из-за этого она нравилась им больше, чем раньше. Она была одной из них и была дома, и когда навещала своих родителей на Франклин-авеню, призрак мальчика видел ее и улыбался.

Мой отец не был крупным мужчиной в сравнении со своими товарищами полицейскими, он едва отвечал требованиям Нью-Йоркского полицейского департамента к росту и скроен был не так крепко, как они. Впрочем, для моей юной особы он представлялся внушительной фигурой, особенно когда был в форме, с болтающимся на ремне четырехдюймовым «Смит-Вессоном» и сверкающими пуговицами на темно-синем фоне мундира.

– Кем ты собираешься стать, когда вырастешь? – спрашивал он меня, и я всегда отвечал:

– Копом.

– И каким же копом?

– Нью-йоркским. Нью! Йоркского! Полицейского! Департамента!

– И каким же нью-йоркским копом ты хочешь стать?

– Хорошим. Самым лучшим.

И отец ворошил мне волосы – в отличие от легкого подзатыльника, который я получал, когда делал что-то, что ему не нравилось. Он никогда не бил меня по лицу или кулаком – достаточно было легкого подзатыльника его твердой мозолистой рукой, означающего, что я переступил черту. За этим иногда следовали дальнейшие наказания: домашний арест, невыдача денег на карманные расходы на неделю или две, а подзатыльник был предупредительным знаком. Он был последним предупреждением и единственной мерой какого-никакого физического воздействия, которое ассоциировалось у меня с отцом до того дня, когда погибли двое подростков.

Некоторые из моих друзей, которым надоело жить в городке, где порядки устанавливали копы, остерегались моего отца. Фрэнки Марроу, в частности, когда поблизости был мой отец, обычно съеживался и уходил в себя, как испуганная улитка. Отец Фрэнки работал охранником в большом универмаге; возможно, какое-то значение имел тот факт, что оба носили форму. Отец Фрэнки был болван, и, может быть, Фрэнки просто предположил, что и остальные люди в форме, что-то охраняющие, склонны быть болванами. Когда Фрэнки было семь лет и он хотел взять отца за руку, переходя дорогу, тот спросил: «Ты что, сопляк?» Как однажды выразился мой отец, мистер Марроу был «первоклассный сукин сын». Мистер Марроу терпеть не мог негров, евреев и латиноамериканцев, и у него на языке всегда были презрительные клички, чтобы их ужалить. Впрочем, он так же ненавидел и большинство белых, так что это не выглядело расизмом. Он просто был мастер позлобствовать.

В возрасте четырнадцати лет Фрэнки Марроу отправили в исправительную школу за поджог. Он поджог собственный дом, пока его старик был на работе. Фрэнки неплохо все рассчитал, и когда мистер Марроу вернулся на свою улицу, сразу же вслед за ним приехали пожарные машины, а Фрэнки сидел на стене дома напротив и глядел на поднимавшиеся языки пламени, одновременно смеясь и плача.

Мой отец не был горьким пьяницей. Ему не требовался алкоголь, чтобы расслабиться. Это был самый спокойный человек из всех, кого я когда-либо знал, от чего подростку было трудно понять его отношения с его товарищем и лучшим другом Джимми Галлахером. Джимми, всегда шедший в голове колонны на парадах в День святого Патрика, источая ирландский зеленый и полицейский синий цвет, весь состоял из улыбок и шаловливых тычков. Он был на три-четыре дюйма выше моего отца и шире в плечах. Если они вставали рядом, когда Джимми приходил к нам, отец выглядел несколько смущенным, словно чувствовал какую-то неполноценность в сравнении с другом. Входя, Джимми первым делом целовал и обнимал мою мать – единственный мужчина, кроме ее мужа, которому позволялись такие вольности, – а потом поворачивался ко мне.

– Ах, вот он! – говорил Джимми. – Этот мужичок.

Он был не женат. Говорил, что так и не встретил подходящую женщину, но что с радостью встречался с множеством неподходящих. Это была старая шутка, и он часто повторял ее, но мои родители всегда смеялись, хотя и знали, что он врет. Женщины не интересовали Джимми Галлахера, хотя пройдет много лет, прежде чем я это пойму. Я часто задумывался, как трудно, наверное, было Джимми держать фасад все эти годы, флиртуя с женщинами, чтобы приспосабливаться к окружающим. Джимми Галлахер, который мог приготовить из ничего самую невероятную пиццу, который мог бы устроить пир для короля (во всяком случае, я слышал, как это говорил мой отец матери), но который, играя в покер у нас дома или в окружении друзей смотря какой-нибудь матч (будучи холостяком, Джимми мог позволить себе самый современный и большой телевизор), мог накормить их начос и пивом, картофельными чипсами и купленными в магазине готовыми замороженными обедами или, если погода была хорошей, приготовить стейки и гамбургеры на пикнике. И я уже тогда чувствовал, что хотя мой отец говорил с матерью о тайных кулинарных способностях Джимми, он не упоминал об этом так беспечно среди своих собратьев-копов.

Джимми брал меня за руку и пожимал, чересчур крепко, испытывая свою силу. Я приучился не реагировать в таких случаях, потому что, если я вздрагивал, Джимми говорил: «Ага, ему еще есть над чем работать», – и в притворном разочаровании качал головой. Но если я, не моргнув глазом, изо всех сил сжимал руку в ответ, он улыбался и совал мне доллар с предупреждением: «Только не пропей его весь».

И я не пропивал его весь. Фактически пока мне не исполнилось пятнадцать, на выпивку я не тратил ничего. Я покупал конфеты и смешные книжки или откладывал деньги на летние каникулы в Мэне, когда мы останавливались с моим дедом в Скарборо, откуда меня возили в Олд-Орчард-Бич и позволяли разгуляться на аттракционах. Но когда я стал постарше, спиртное стало более привлекательным вариантом. Фил, брат Кэрри Готтлиб, работавший на железной дороге и считавшийся немного туповатым, был известен тем, что покупал пиво несовершеннолетним, забирая себе одну бутылку из шести купленных. Однажды я и двое моих друзей скинулись на упаковку из шести бутылок PBR, и Фил купил их для нас. Вечером мы пошли в лес и выпили там бо́льшую часть. Вкус мне понравился меньше, чем трепет удовольствия сразу от нарушения закона и домашних запретов, так как отец дал мне недвусмысленно понять, что без его разрешения не должно быть никаких выпивок. Как все молодые люди в мире, я соблюдал этот и другие запреты только в тех делах, о которых отец знал, поскольку если он не знал о них, они его не касались.

К несчастью, я принес одну из тех бутылок домой и запрятал подальше в чулан, чтобы употребить потом, где ее и нашла моя мать. За это я получил подзатыльник и домашний арест, плюс меня вынудили дать обет бедности не меньше чем на месяц. В тот день, а это было воскресенье, к нам зашел Джимми Галлахер. У него был день рождения, и они с моим отцом собирались загулять в городе, как всегда делали, когда один из них отмечал еще один год, в который его не застрелили, не закололи, не избили в месиво и не задавили машиной. Он насмешливо мне улыбнулся, держа доллар между указательным и средним пальцами правой руки.

– Столько лет я повторял, а ты не слушал.

И я угрюмо ответил:

– Я слушал. Я не все пропил.

Даже отец не смог удержаться от смеха.

Но Джимми все-таки не дал мне доллар и после этого никогда не давал денег. У него не было такой возможности. Через шесть месяцев отец умер, и Джимми Галлахер больше не приходил к нам с долларовой бумажкой в руке.

После убийства моего отца допрашивали, поскольку он признал свою причастность, как только столкнулся с полицией. К нему отнеслись с сочувствием и попытались понять, что же произошло, чтобы можно было смягчить наказание. Потом его передали в оранджтаунский полицейский департамент, так как убийство произошло на их территории. Кроме того, был привлечен департамент внутренних расследований, а также следователь из службы Роклендского окружного прокурора, сам бывший нью-йоркский коп, знавший, как делаются такие дела, и который мог бы пригладить перышки местным парням, прежде чем начнется расследование.

Отец позвонил моей матери вскоре после того, как его взяли, и сказал ей, что совершил. Потом из вежливости ей позвонила парочка местных копов. Один из них был племянником Джимми Галлахера, работавшим в Оранджтауне. Этим же вечером, до своего выхода на дежурство, он приходил к нам в штатском и сидел с матерью на кухне. У него на ремне был пистолет. Они с матерью делали вид, что это был просто случайный визит, но он задержался слишком надолго для обычного визита, и я видел напряжение на лице матери, когда она подавала ему кофе и кекс, к которым он едва притронулся. Теперь, когда он снова пришел к нам, на этот раз в форме, я понял, что его прежний визит был как-то связан с убийством, но еще не знал как.

Племянник Джимми подтвердил ей все случившееся – или якобы случившееся – на пустыре неподалеку от нашего дома, никак не упомянув о том, что уже второй раз за вечер приходит в этот дом. Она хотела повидаться с мужем, оказать поддержку, но он сказал ей, что в этом нет никакой надобности. Еще некоторое время будет продолжаться допрос, апотом ее мужа, вероятно, отстранят от службы с сохранением жалованья до окончания расследования. Скоро он будет дома, пообещал он. Сидите тихо. Присматривайте за пацаном. Ничего ему пока не говорите. Это, конечно, ваше дело, но, вы понимаете, может быть, лучше подождать, пока мы узнаем больше…

Я слышал, как она плакала после звонка отца, и подошел к ней. В пижаме я встал перед матерью и спросил ее:

– Что случилось? В чем дело, мама?

Она посмотрела на меня, и какое-то время я был уверен, что мама не узнает меня. Она была встревожена и потрясена. Содеянное моим отцом заморозило ее реакции, и я казался ей чужим. Только этим можно было объяснить холод в ее взгляде, отчужденность между нами, словно воздух замерз и затвердел, отрезав нас друг от друга. Я раньше видел это выражение на ее лице, но только в самые страшные моменты, когда совершал что-то такое ужасное, от чего она теряла дар речи: когда украл деньги из кухонного фонда или когда при неудачной попытке сделать бобслей для моего солдатика, разбил тарелку, завещанную ей прабабушкой.

Мне показалось, что в ее глазах был упрек.

– Мама? – снова спросил я уже неуверенно, испуганно. – Что-то с папой? С ним все в порядке?

И она нашла в себе силы кивнуть, а когда заговорила, то так закусила нижнюю губу, что я увидел кровь на белой коже.

– С ним все в порядке. Была стрельба.

– Он ранен?

– Нет, но некоторые… Некоторые скончались. Говорят, из-за твоего отца.

– Папа их застрелил?

Но она не ответила, а только сказала:

– Иди спать. Пожалуйста.

И я ушел, но не мог уснуть. Мой отец, человек, который с трудом заставлял себя дать мне подзатыльник, вытащил револьвер и кого-то убил. Я был уверен, что так и было.

И гадал, не попал ли отец в беду из-за этого.

В конце концов, его отпустили. Два болвана из департамента внутренних расследований проводили его домой и уселись на улице читать газеты. Я смотрел на них из окна. Мой отец выглядел старым и подавленным, когда шел по садовой дорожке. Он был небрит. А когда взглянул на окно, то, увидев меня, помахал мне рукой и попытался улыбнуться. Я помахал в ответ, но не улыбнулся, а потом вышел из комнаты.

Отец крепко обнимал мою мать, а она плакала у него на груди, и я слышал, как он сказал:

– Он сказал нам, что это могли быть они.

Я замер на лестнице, затаив дыхание.

– Но как такое могло быть? – спросила мать. – Как это могли оказаться те же самые люди?

– Не знаю, но это было так. Я видел их. И слышал, что они говорили.

Мать снова заплакала, но ее тон изменился: теперь это был тонкий стон, как будто кого-то разрывают на части. Как будто в ней прорвало плотину, и все, что она таила, теперь выливалось через промоину, вымывая жизнь, которая в ней была раньше, превращаясь в поток горя и ожесточения. Позже я думал, сумела ли она предотвратить все случившееся потом, если бы тогда ей удалось взять себя в руки, но она была так захвачена своим горем, что не могла увидеть, что, убив тех двоих подростков, ее муж разрушил нечто критически важное для своего собственного дальнейшего существования. Он убил двух безоружных подростков и, что бы ни говорил ей, сам не знал точно зачем; или же он не видел возможности жить дальше, если все, что сказал ей, было правдой. Он устал, как еще никогда не уставал. Ему хотелось спать. Хотелось уснуть и никогда не просыпаться.

Они заметили мое присутствие, и отец убрал правую руку с плеча матери и пригласил меня присоединиться к их объятиям. И так мы стояли минуту, пока отец не похлопал нас обоих по спине.

– Хватит, – сказал он, – а то мы так простоим целый день.

– Хочешь есть? – спросила мать, вытирая глаза передником. Теперь в ее голосе не было никаких эмоций, как будто, дав выход своей боли, она не оставила внутри ничего.

– Конечно. Хорошо бы яичницу. С беконом. Хочешь яичницу с беконом, Чарли?

Я кивнул, хотя есть мне не хотелось. Мне хотелось побыть рядом с отцом.

– Тебе надо принять душ, переодеться, – сказала мать.

– Да, я так и сделаю. Но сначала мне нужно сделать кое-что еще. А ты позаботься о яичнице.

– Поджарить гренки?

– Да, хорошо бы. Пшеничные, если есть.

Мать начала хлопотать на кухне. Когда она повернулась к нам спиной, отец крепко сжал мое плечо и сказал:

– Все будет хорошо, понял? А пока помогай матери. Чтобы с ней было все в порядке.

Он ушел от нас. Задняя дверь открылась и снова закрылась. Мать замерла, прислушиваясь, как собака, учуявшая что-то тревожное, а потом продолжила разогревать масло на сковороде.

Глава 3

Солнце скрылось за облаками, от чего освещение быстро изменилось, и солнечная яркость в мгновение ока сменилась зимними сумерками, а вскоре подкрадется и настоящая тьма. Входная дверь открылась, и на пороге показался старик. На нем была куртка с капюшоном, но на ногах оставались шлепанцы. Он протрусил до края дороги и остановился на границе своих владений, пальцы его ног выровнялись по газону, словно дорога была водоемом, и он боялся упасть с берега.

– Помочь чем-нибудь, сынок? – крикнул он.

Сынок.

Я перешел улицу. Старик слегка напрягся, задумавшись, удачная ли это была мысль – выйти, как ни крути, к незнакомому человеку. Он взглянул на свои шлепанцы, вероятно, соображая, что следовало потратить время и надеть ботинки. В ботинках он бы не чувствовал себя таким уязвимым.

Приблизившись, я смог рассмотреть, что ему было лет семьдесят, если не больше. Это был маленький, с виду хрупкий человечек, и мне представилось, что он всегда был таким; он не держался как человек, некогда бывший значительно больше и крепче, и все же ему хватило внутренней силы и уверенности, чтобы выйти к незнакомому человеку, наблюдающему за его домом. Бывают люди помоложе, которые бы просто позвонили в полицию. У него были карие слезящиеся глаза, но морщин на лице было сравнительно немного для человека его возраста. Кожа особенно натянулась вокруг глаз и на скулах, создавая впечатление, что она начала сжиматься, а не растягиваться на черепе.

– Я когда-то жил здесь, в этом доме, – сказал я.

Настороженность в нем немного ослабла.

– Вы один из Харрингтонов? – спросил он, прищурившись, словно силясь узнать. По обе стороны его переносицы виднелись следы от очков. Возможно, он решил оставить очки внутри, чтобы не казаться таким хрупким.

– Нет.

Я даже не знал, кто такие Харрингтоны. Купившие дом после нашего отъезда носили фамилию Билднер. Это была молодая пара с маленькой дочкой. Однако с тех пор, как я последний раз видел этот дом, прошло более четверти века, и я представления не имел, сколько хозяев он сменил за эти годы.

– Хм. А как тебя зовут, сынок?

И каждый раз, когда он произносил это слово, для меня эхом звучал голос моего отца.

– Паркер, – ответил я. – Чарли Паркер.

– Паркер, – повторил он, пережевывая это слово, как кусок мяса, во вкусе которого он все еще сомневается. Потом он три раза быстро моргнул и его рот сжался в некоторую гримасу. – Да, теперь я понял, кто вы. А меня зовут Эйза, Эйза Дьюранд.

Он протянул руку, и я пожал ее.

– Как долго вы тут живете? – спросил я.

– Двенадцать лет, плюс-минус. До нас тут жили Харрингтоны, но они дом продали и переехали в Дакоту. Не знаю, в Северную или Южную. Не думаю, что это так важно, учитывая, что такое Дакота.

– Вы бывали в Дакоте?

– В которой?

– В какой-нибудь.

Он озорно улыбнулся, и я ясно увидел молодого человека, попавшегося в тело старика.

– С чего бы это я поехал в Дакоту? Не хотите войти внутрь?

Я услышал свои слова еще до того, как понял, что принял решение.

– Да, если не сочтете навязчивостью.

– Ничуть. Моя жена скоро вернется. Она по воскресеньям после обеда играет в бридж, а я готовлю ужин. Если хотите есть, то добро пожаловать. Тушеное мясо. По воскресеньям у нас всегда тушеное мясо. Больше я ничего готовить не умею.

– Нет, спасибо. Хотя с вашей стороны было очень любезно предложить.

Я прошел вместе с ним по садовой дорожке. Он слегка приволакивал левую ногу.

– Что вы получаете взамен за приготовление ужина, если позволите спросить?

– Более легкую жизнь, – ответил Дьюранд. – Сплю у себя в постели, не боясь, что меня задушат. – К нему вернулась улыбка, мягкая и теплая. – Ей нравится моя тушенка, а мне нравится, что ей нравится.

Мы дошли до входной двери. Дьюранд прошел вперед и открыл ее. Я на мгновение замер на ступеньке, а потом проследовал за ним внутрь, и он закрыл за мной дверь. Прихожая была ярче, чем я ее помнил. Она была покрашена в желтый цвет с белой каемкой. Когда я был мальчишкой, прихожая была красная. Теперь справа располагалась большая столовая со столом красного дерева и стульями, не очень отличавшимися от наших. Слева была гостиная. Там стоял телевизор с плоским экраном высокого разрешения, где некогда стоял наш «Зенит», в те дни, когда видеомагнитофоны были еще в новинку, и телекомпании учредили семейный час, чтобы уберечь молодежь от секса и насилия. Когда это было – в 1975-м? В 1976-м? Не помню.

Между кухней и гостиной больше не было стены. Ее снесли, чтобы создать единое пространство, так что маленькая кухонька моей юности со столом на четверых совершенно исчезла.

Я не мог представить маму в этом новом месте.

– Изменилось? – спросил Дьюранд.

– Да. Все изменилось.

– Это сделали другие люди. Не Харрингтоны, Билднеры. Это вы им продали?

– Да, им.

– Какое-то время дом пустовал. Пару лет. – Он отвел глаза, обеспокоенный тем, какое направление принимает разговор. – Хотите выпить? Есть пиво, если хотите. Я теперь не много его пью. Проходит через меня, как вода через трубу. Только было на одном конце – и уже на другом. А потом приходится подремать.

– Для меня это рановато. Впрочем, я бы выпил кофе, если не придется пить в одиночку.

– Кофе – это можно. После него я хотя бы не засыпаю.

Он включил старую замызганную кофеварку, достал чашки и ложки.

– Не возражаете, если я загляну в мою бывшую спальню? – спросил я. – Это маленькая комната, выходящая на улицу, с разбитым окном.

Дьюранд снова вздрогнул и с виду немного растерялся.

– Чертово стекло. Ребятишки разбили его, играя в бейсбол, а у меня просто руки не доходят его починить. И потом, мы особенно не пользуемся той комнатой, только как складом. Она вся заставлена коробками.

– Это не важно. Мне бы все равно хотелось взглянуть.

Он кивнул, и мы поднялись наверх. Я встал на пороге моей старой спальни, но не стал входить. Как и сказал Дьюранд, здесь было множество коробок, папок, книг и старого электрооборудования, на всем этом лежал толстый слой пыли.

– Я такой барахольщик, – извиняющимся тоном сказал Дьюранд. – Все это по-прежнему работает. Я не теряю надежды, что придет кто-нибудь, кому это может понадобиться, и я ему все передам.

Я стоял там, и коробки исчезли, растворились вместе с хламом, книгами и папками. Осталась только комната с серым ковром; белые стены с картинами и плакатами, шкаф с зеркалом, в котором я мог видеть свое отражение – отражение человека на пятом десятке с седеющими волосами и темными глазами; полки с книгами, заботливо расставленными по авторам; ночной столик с цифровым будильником, высшим достижением техники, показывающим 12:54.

И из гаража позади дома донесся звук выстрела. Через окно я увидел бегущих людей…

– Вы в порядке, мистер Паркер?

Дьюранд тихонько коснулся моего локтя. Я пытался заговорить, но не мог.

– Почему бы нам не спуститься? Я сварю вам чашечку кофе.

И фигура в зеркале стала призраком мальчика, которым я был когда-то. Я выдерживал его взгляд, пока призрак не поблек и не исчез.

Мы уселись на кухне, Эйза Дьюранд и я. Через окно я мог видеть рощицу серебристых берез, где когда-то был гараж. Дьюранд проследил за моим взглядом.

– Я слышал о случившемся, – сказал он. – Это ужасно.

Комната наполнилась ароматом дьюрандовского тушеного мяса. Пахло хорошо.

– Да, ужасно.

– Они снесли его, тот гараж.

– Кто?

– Харрингтоны. Соседи, мистер и миссис Розетти – они поселились, вероятно, года через два после вашего отъезда – рассказывали мне об этом.

– Зачем они снесли его? – Но задавая этот вопрос, я уже знал ответ. Удивительно было как раз то, что он так долго простоял нетронутый.

– Наверное, некоторые чувствовали, что в нем произошло что-то нехорошее, от этого оставалось эхо, – сказал Дьюранд. – Не знаю, правда ли. Я-то сам к таким вещам не чувствителен. Моя жена верит в ангелов, – он указал на крылатую фигурку в дымчатом одеянии, висевшую на крючке на кухонной двери, – вот только все ее ангелы напоминают фею Динь-Динь. Не думаю, что мы сможем отличить ангелов от фей.

И все-таки ребята Харрингтонов не любили заходить в гараж. Самая младшая девочка говорила, что там плохо пахнет. А мать сказала миссис Розетти, что там пахло, как будто…

Он замолчал и вздрогнул в третий раз. Это словно была его инстинктивная реакция, когда что-то его расстраивало.

– Ничего, – сказал я. – Продолжайте, пожалуйста.

– Она сказала, что пахнет так, как будто там выстрелили.

Мы оба помолчали.

– Зачем вы приехали сюда, мистер Паркер?

– Сам точно не знаю. Наверное, у меня есть вопросы, на которые нужно получить ответ.

– Знаете, на каком-то этапе жизни получаешь толчок пойти и раскопать прошлое, – сказал Дьюранд. – Перед смертью моей матери я усадил ее и заставил пройти по всей истории нашей семьи, по всему, что она помнила. Я хотел все это знать, наверное, чтобы понять, частью чего я являюсь, прежде чем все, кто может прояснить мне это, ушли навсегда. Это хорошо – знать, откуда пришел. Потом передашь это своим детям, и это поможет им не чувствовать себя брошенными на произвол судьбы, не такими одинокими… Но некоторые вещи лучше оставить в прошлом. О, я знаю, что психиатры, и терапевты, и бог знает кто еще, скажут вам совсем другое, но они ошибаются. Не всякую рану стоит ковырять и открывать, и не все неправильное нужно пересматривать или пинками и криками выволакивать на свет. Лучше просто дать такой ране зажить, даже если она не хочет заживать, и оставить ошибки или преступления в темноте и напоминать себе, что не надо ступать в тень, если этого можно избежать.

– Ну, в этом-то вся и штука, – сказал я. – Иногда этих теней не избежать.

Дьюранд потеребил губу.

– Да, я полагаю, иногда не избежать. Так это начало или конец?

– Начало.

– Тогда перед вами длинная дорога.

– Думаю, что так.

Я услышал, как открывается входная дверь. В прихожую вошла маленькая, слегка располневшая женщина с завитыми седыми волосами.

– Это я, – крикнула она.

Женщина не заглянула на кухню; сначала она сняла пальто, перчатки и шарф и в зеркале у вешалки проверила свою прическу и лицо.

– Хорошо пахнет, – сказала миссис Дьюранд и, обернувшись, вдруг увидела меня. – Господи!

– У нас гость, Элизабет, – сказал Дьюранд, и я встал, когда его жена вошла в комнату. – Это мистер Паркер. Он раньше жил здесь, в детстве.

– Рад познакомиться, миссис Дьюранд, – сказал я.

– Что ж, вы…

Она помолчала, соображая, а я наблюдал за сменой чувств на ее лице. В конце концов, ее черты сложились в выражение, которое я счел их обычным состоянием «по умолчанию»: мягкость, приправленная намеком на грусть, которая приходит с долгим жизненным опытом и пониманием, что дело идет к концу.

– Добро пожаловать, – проговорила миссис Дьюранд. – Сидите, сидите. Вы останетесь на ужин?

– Нет, не могу. Мне нужно идти. Я и так отнял у вашего мужа много времени.

Несмотря на ее врожденную учтивость и добродушие, я заметил ее облегчение.

– Вы уверены?

– Вполне. Спасибо.

Я встал, чтобы надеть пальто, и Дьюранд проводил меня до двери.

– Должен вам сказать, – сказал он, – что когда вас только увидел, то принял за кое-кого другого, и я имею в виду не детей Харрингтонов. Впрочем, только на секунду.

– За кого же вы меня приняли?

– Сюда приходил один человек, пару недель назад. Это было вечером, и было темнее, чем сейчас. Он делал то же, что и вы: какое-то время рассматривал дом, и даже зашел на лужайку, чтобы заглянуть туда, где раньше был гараж. Мне это не понравилось. Я рискнул выйти и спросить его, что он тут делает. И с тех пор я его не видел.

– Думаете, он присматривался к дому для ограбления?

– Сначала я действительно так подумал, но когда спросил его, оказалось, что нет. Не то чтобы грабитель, если он не туп, как дерево, мог сразу так и заявить, что вот, мол, думаю, не ограбить ли этот дом.

– Так что же он сказал?

– Охочусь. Вот, что он сказал. Одно слово. «Охочусь». Как по-вашему, что это означает?

– Не знаю, мистер Дьюранд, – сказал я, и он прищурился, словно размышляя, не обманываю ли я его.

– Потом он спросил меня, не знаю ли я, что здесь случилось, и я ответил, что не знаю, что он имеет в виду, а он сказал, что ему кажется, что знаю. Я не обратил внимания на его тон и сказал, чтобы он шел своей дорогой.

– Не помните, как он выглядел?

– Не очень хорошо. На нем была шерстяная шапка, натянутая до ушей, и шарф, закрывавший подбородок. Вечером было холодно, но не настолько. Он был моложе вас. Под тридцать – может быть, чуть больше. И повыше вас. Я близорук и не надел очки. Постоянно их забываю. Нужно купить цепочку. – Он понял, что отвлекся от темы и вернулся к ней. – Кроме этого, ничего особенного вспомнить не могу, разве что…

– Что?

– Я был рад, когда он ушел, вот и все. Он вызвал во мне беспокойство, и не потому, что зашел на мою лужайку и рыскал в моих владениях. Что-то в нем было такое… – Дьюранд покачал головой. – Не могу этого объяснить. Могу только сказать вам, что он не отсюда, и это будет точно, насколько возможно. Он не из такого места, как это, совсем не из такого.

Старик посмотрел на городок, на движение машин на улице, на огни у входа в бары и магазины у железнодорожной станции, темные силуэты прохожих, идущих домой к своим семьям. Это все было нормально, а человек, стоявший на его лужайке, не принадлежал к этому миру.

Наступила ночь. Уличные фонари выхватывали сугробы смерзшегося снега, заставляя их сиять в темноте. Дьюранд поежился.

– Будьте осторожны, мистер Паркер, – сказал он.

Мы пожали руки. Он оставался на пороге, пока я не вышел на дорожку, а потом взмахнул рукой и закрыл дверь. Я посмотрел на окно с выбитым стеклом, но там никого не было. Та комната была пуста. Оставшееся там не имело формы; призрак мальчика находился во мне, как это и было всегда.

Глава 4

В тот вечер я ужинал с Ангелом и Луисом в «Лесном барбекю» на Парк-авеню, недалеко от Юнион-сквер. Было трудно сделать выбор между «Лесным барбекю» и «Голубым дымком» на Двадцать седьмой, но победила новизна – а для Луиса еще перспектива поесть стейка с бобами. Когда дело доходит до мяса, Луис готов есть его с чем угодно, хоть с муссами и желе «Джелло». Если ему суждено умереть от проблем с сердцем, то, по крайней мере, он сделает это со вкусом.

Эти два человека, которые оба убивали, но лишь одного из которых, Луиса, можно было назвать прирожденным киллером, были теперь моими друзьями. Я не виделся с ними с конца прошлого года, когда они вляпались в одну историю на севере штата Нью-Йорк, и я пошел по их следам посмотреть, не могу ли помочь. Все кончилось не очень хорошо, и с тех пор мы держались друг от друга подальше – не по чьей-то злой воле, а потому что Луис беспокоился о возможных последствиях того дела и не хотел, чтобы я оказался запачканным в связи с этим. Впрочем, теперь он казался довольным – таким довольным, каким казался всегда, поняв, что худшее миновало. В конце концов, не всегда, когда Луис смеялся, весь мир смеялся вместе с ним. Наоборот, когда Луис смеялся, мир имел тенденцию посмотреть вокруг, не споткнулся ли кто и не насадил ли себя на какой-нибудь штырь.

Это всегда было забавным зрелищем – смотреть, как Ангел и Луис едят ребрышки, отчасти потому, что они казались двумя антиподами. Луис – высокий, черный и одетый, как манекен в выставочном зале, который вдруг вздумал сбежать и поискать помещение получше, – ел ребрышки, как человек, который боится, что тарелка в любую секунду может исчезнуть, и потому он должен съесть как можно больше и как можно скорее. Ангел же, маленький и белый (или, как он любил называть – «белесый») и всегда выглядевший так, будто он спал в этой своей одежде, и не только он, но и другие в ней тоже поспали, клевал свою порцию, можно сказать, деликатно, как маленькая птичка, если бы она могла удержать ребрышко в лапках. Они пили эль, а я попивал из бокала красное вино.

– Красное вино, – сказал Ангел. – В заведении, где дают ребрышки. Знаешь, мы, конечно, гомики, но даже мы не пьем красное вино в таких заведениях.

– Тогда, наверное, если бы я был гомиком, то просто был бы утонченнее в своей гомосексуальности, чем вы. Вообще-то, независимо от ориентации, я и так утонченнее вас.

– Ты не ешь? – спросил Луис, указывая почти сгрызенным ребрышком на кучку обглоданных костей у меня на тарелке.

– Я не настолько голоден, – ответил я. – Да и все равно, посмотрев на вас, я задумался о вегетарианстве. Или, может быть, лучше вообще бросить есть. По крайней мере, на людях, и уж точно никогда не есть вместе с вами.

– И кой черт тебя в нас не устраивает? – с напускной обидой спросил Ангел.

– Ты ешь, как престарелая леди. А он – как будто только что оттаял, пролежав века вместе с мамонтом.

– Предложишь нам пользоваться ножом и вилкой?

– А вы знаете, как пользуются ножом и вилкой?

– Не подначивай меня, мисс Благовоспитанность. Ножи здесь острые.

Луис догрыз последнее ребрышко, вытер лицо салфеткой и со вздохом откинулся на спинку стула. Если его сердце могло бы вздохнуть с облегчением, оно бы эхом повторило за ним.

– Я рад, что сегодня надел свои обеденные штаны, – сказал он.

– Я тоже рад, – откликнулся я. – Если бы ты был в своих обычных штанах, одна из пуговиц уже бы отлетела кому-нибудь в глаз.

Приподняв бровь, он ждал, что я скажу еще.

– Извини, – сказал я. – Ты по-прежнему по-юношески строен.

Ангел сделал знак официанту, чтобы принес еще пива, после чего сказал:

– Ты об этом с нами хотел поговорить?

Но они уже в основном знали, в чем дело. Я лишился своей лицензии частного детектива, и мой адвокат, Эми Прайс, все еще боролась за ее восстановление. На каждом шагу ей препятствовала полиция штата, особенно детектив по фамилии Хансен. Насколько Эми смогла установить, ордер на аннулирование моей лицензии пришел от высокого начальства, а Хансен просто выполнял поручение. Оставалась возможность подать в суд, но Эми была не уверена, что это поможет. В вопросах лицензий полиция штата была верховным арбитром, и любой суд в Мэне, скорее всего, руководствовался бы их решением.

Мое разрешение на ношение огнестрельного оружия тоже было аннулировано, хотя формальная сторона дела оставалась неясной как мне, так и моему адвокату. Сначала мне велели передать все имеющееся у меня оружие до окончания, как они выразились, «расследования», и мне было сказано, что это временно.

Я отдал мое лицензированное оружие (и припрятал нелицензированное после анонимного намека, что придут копы с ордером на обыск), которое мне впоследствии вернули, когда стало очевидно, что уведомление об изъятии было сомнительно с юридической точки зрения и, возможно, нарушало Вторую поправку. Менее спорным было решение аннулировать мое разрешение носить скрытое оружие в штате Мэн на том основании, что мои прошлые действия выставили меня как «небезопасную» персону. Эми работала над этим тоже, но пока кирпичная стена была более податлива, чем полиция. Меня наказывали, но как долго продлится наказание, оставалось под вопросом.

Теперь я работал менеджером зала в баре «Великий заблудший медведь» в Портленде, это была неплохая работа, к тому же она занимала всего четыре дня в неделю, но я не видел в этом своего призвания. Мне показалось, что мое положение не вызвало большого сочувствия в местных правоохранительных органах. Я не мог вспомнить, каким образом я нажил стольких врагов, пока Эми не потрудилась объяснить мне в точности, как я умудрился это сделать, и тогда для меня все стало немного яснее.

Странно, но меня не волновало случившееся так, как могли подумать Хансен и его начальство. Да, это задевало мое самолюбие, и Эми боролась за меня отчасти из принципа, а в основном потому, что я не хотел, чтобы Хансен и те, кто над ним, думали, что я сейчас лягу и умру от их решения, но в некотором смысле я чуть ли не радовался, что не могу продолжать свою практику частного детектива. Это давало мне свободу, освобождало от обязанности помогать другим. Если бы я сейчас взялся за какое-то дело, даже неофициально, это, вероятно, грозило бы мне тюрьмой. Действия полиции штата давали мне разрешение быть эгоистом и заниматься собственными делами. И у меня появилось несколько месяцев, чтобы решить, что делать.

Что бы ни подумал старик Дьюранд несколькими часами раньше, для меня было не простым решением покопаться в своем прошлом и поставить под сомнение обстоятельства смерти моего отца. Один тип, гнусный тип по имени Куссиил, более известный как Коллекционер, нашептал мне, что у моей семьи были тайны, что моя группа крови противоречит моему предполагаемому происхождению. Какое-то время я пытался скрыть от самого себя то, что он сказал. Мне не хотелось этому верить. Пожалуй, моя работа в баре отчасти была формой бегства. Я заменил свои обязательства перед клиентами обязательствами перед Дэйвом Эвансом, одним из владельцев «Медведя», человеком, предложившим мне эту работу. Но время шло, снова наступила зима, и я принял решение.

Потому что Коллекционер не соврал или, во всяком случае, не совсем соврал. Группа крови и правда не совпадала.

Как только начался новый год, я начал задавать вопросы. Сначала я попытался установить контакт с теми, кто знал моего отца, а особенно с работавшими вместе с ним копами. Некоторые уже умерли. Другие исчезли с радара, выйдя на пенсию, как иногда случается с теми, кто отслужил свой срок и хочет только получать пенсию и отойти от всего этого. Но я знал имена двоих, с кем мой отец был особенно близок, усталых копов, закончивших полицейскую академию вместе с ним, – Эдди Грейса, который был на пару лет старше моего отца, и Джимми Галлахера, старого товарища и лучшего друга моего отца. Моя мать иногда ласково называла отца и Джимми «дружками дня рождения», намекая на их загулы дважды в год. Это были единственные случаи, когда отец пропадал на всю ночь, и, в конце концов, снова появлялся незадолго до полудня следующего дня, когда тихо возвращался, чуть ли не извиняясь, слегка помятый, но никогда не блюя и не спотыкаясь, и потом спал до вечера. Моя мать никогда это не комментировала. Она прощала ему такой грешок, а у него было мало грешков – или так мне казалось.

И еще был сам Джимми Галлахер. В последний раз я видел его какое-то время спустя после похорон, когда он пришел к нам спросить, как мы, и мать сказала ему, что собирается уехать из Перл-Ривер и вернуться в Мэн. Мать отослала меня спать, но что, подросток не подслушает с лестницы в поисках информации, которую, несомненно, от него утаивали? И я услышал, как моя мать сказала:

– Насколько ты был в курсе, Джимми?

– В курсе чего?

– Всего этого: девушки, появившихся людей. Что из этого ты знал?

– Я знал про девушку. Остальное…

Я чуть ли не увидел, как он пожимает плечами.

– Уилл сказал, что это были те же самые люди.

Джимми какое-то время молчал. Потом проговорил:

– Это невозможно. Ты знаешь, что это невозможно. Одну я убил, а другой погиб несколькими месяцами раньше. Мертвые не возвращаются, такого не бывает.

– Он шепнул мне это, Джимми. – Она сдерживала слезы, но из последних сил. – Это последнее, что он мне сказал. Сказал, что это были они.

– Он был напуган, Элейн, он боялся за тебя и мальчишку.

– Но он убил их, Джимми. Убил, а они даже не были вооружены.

– Не знаю почему…

– А я знаю: он хотел остановить их. Он знал, что, в конце концов, они вернутся. Им бы не понадобилось оружие. Если надо, они бы это сделали голыми руками. Может быть…

– Что?

– Может быть, так им было бы даже удобнее, – закончила она.

И теперь заплакала. Я слышал, как Джимми встал, и знал, что он обнял ее, утешая.

– Мы никогда точно не узнаем. Я знаю одно: он любил тебя. Любил вас обоих и сожалел о том, что сделал, ранив тебя. Думаю, все эти годы он пытался загладить свою вину, но не смог. Это была не твоя вина. Он не мог простить себе, вот и все. Просто не мог…

Рыдания матери усилились, и я отвернулся и как можно тише ушел в свою комнату, где стал смотреть из окна на луну, на Франклин-авеню и на дорожку, по которой отец никогда не пройдет снова.

Пришел официант забрать тарелки. На него, похоже, произвело впечатление, как Ангел и Луис уничтожали пищу, а вот я его разочаровал. Мы заказали кофе и стали смотреть, как заведение постепенно пустеет.

– Мы что-нибудь можем сделать? – спросил Ангел.

– Нет. Я думаю, это мое дело.

Он, видимо, заметил, что у меня что-то на уме, мысль проявилась у меня на лице.

– Ты чего-то не договариваешь?

– Тот старик, Дьюранд, сказал, что пару месяцев назад туда приходил какой-то парень, по его словам, под тридцать, может быть, чуть старше. Что-то высматривал. Дьюранд спросил, что ему надо, и тот ответил: «Охочусь».

– В Перл-Ривер? – сказал Ангел. – За чем же он охотился, за эльфами?

– Это могло тебя не касаться, – вмешался Луис.

– Может быть, – согласился я. – Но он спросил Дьюранда, знает ли он, что там произошло.

– Искатель острых ощущений. Турист по местам убийств. Такие встречались раньше.

– Дьюранд сказал, что ему стало не по себе, вот и все. И не мог объяснить почему.

– Тогда ты ничего не можешь сделать, если только он не появится снова.

– Да, в Нью-Йорке бродит парень под тридцать, от которого людям не по себе. Нетрудно отыскать. Черт возьми, да такому описанию соответствует половина состава нью-йоркской полиции!

Мы заплатили по счету и вышли в ночь.

– Обращайся в любое время, – сказал Ангел. – Мы рядом.

Они окликнули такси, и я проводил их взглядом. Когда они скрылись из виду, я вернулся в ресторанчик и, сев у стойки, снова стал потягивать вино. Я думал о том охотнике и гадал, не за мной ли он охотился.

И в глубине души мне хотелось, чтобы он пришел.

Глава 5

«Великий заблудший медведь» был портлендским заведением. Он занимал помещение на Форест-авеню, вдали от главной туристской трассы в Старом порту, где когда-то располагался бар под названием «Вверх дном». Там играли средней величины группы, находившиеся на пути вверх или же на пути на дно, или просто достигли плато, где важно было просто выступать перед довольно внушительной толпой, предпочтительно такой, которая не начнет швырять бутылки, когда музыканты закончат играть хиты, чтобы презентовать новую песню.

В ресторане осталось сценическое освещение, и от этого всегда казалось, что то ли ужин является только прелюдией к главному действию, то ли сам и является главным действием. Половину здания занимала булочная, и в 11:30 вечера, когда в баре наливали последнюю порцию, помещение наполнялось запахом выпечки, вызывая в посетителях пароксизм обжорства, когда кухня уже не работала.

Когда бар сменил хозяев в 1979 году, он стал известен как «Медведь гризли», пока какая-то сеть пиццерий на Западном побережье не воспротивилась этому названию, и его заменили на «Великий заблудший медведь», что все равно вызывало больше чувств. Главное, чем славился «Медведь», кроме его общей веселой атмосферы и того обстоятельства, что здесь допоздна подавали еду, – это большой выбор пива: в любой момент предлагалось пятьдесят шесть отборных сортов, а иногда даже до шестидесяти. Несмотря на свое расположение в тихой части города неподалеку от студенческого кампуса Южно-Мэнского университета, он с годами завоевал солидную репутацию, и теперь летом, когда обычно бизнес замедляется, у него было самое горячее время.

Кроме местных жителей «Медведь» привлекал пивных фанатов, большинство из которых были мужчины, и мужчины определенного возраста. Они не причиняли беспокойства, не позволяли себе лишнего и, как правило, довольствовались тем, что говорили о хмеле, бочках и малоизвестных микропивоварнях, о которых не слыхали даже некоторые бармены. По сути, чем менее известны они были, тем лучше, потому что среди определенных групп любителей пива в «Медведе» шло своего рода соревнование. Порой вид какой-нибудь женщины мог на время отвлечь их от насущной задачи, но женщины никуда не денутся. А не всегда рядом окажется парень, который перепробовал все пивоварни в Портленде штата Орегон, но знавший маловато о Портленде штата Мэн.

Я работал менеджером зала в «Медведе» чуть больше четырех месяцев. Я не испытывал нужды в деньгах, пока еще не испытывал, но имело смысл найти какую-то работу, пока Эми Прайс боролась за мои интересы. Мне нужно было поддерживать дочку, хотя ее мать не выколачивала из меня деньги. Иногда у меня возникала мысль, что Рэйчел предпочла бы, чтобы я совсем не участвовал в жизни Сэм, хотя она никогда не давала мне повода прийти к такому заключению. Мне позволялось навещать Сэм в Вермонте в любое время при условии, что я заранее предупрежу Рэйчел. И все равно иногда я вдруг ощущал потребность увидеть Сэм (и, сказать по правде, Рэйчел тоже, потому что у нас были незаконченные дела) и ехал в Берлингтон по своему капризу. Кроме неодобрительного взгляда отца Рэйчел порой, поскольку она и Сэм жили в примыкающем доме на земле ее родителей, такие незапланированные визиты пока не вызывали между нами никаких трений.

После развода мы с Рэйчел переспали пару раз, но ни она, ни я не поднимали вопроса о примирении. Я считал такое невозможным, теперь уже невозможным, но это не мешало мне любить ее. И все же такая ситуация не могла продолжаться вечно. Нас относило все дальше и дальше друг от друга. Все было кончено, но никто из нас еще этого не сказал.

Был четверг, начало пятого, и в «Медведе» было тихо. Ну, сравнительно тихо. За стойкой сидели трое. Двое были завсегдатаи, классические зимние типажи штата Мэн – в поношенных ботинках, бейсболках и достаточно укутанные, чтобы оградить себя от эффекта второго ледникового периода, когда кто-то еще не догадался открыть бар в пещере и начать варить пиво. Их звали Скотти и Фил. Обычно с ними был третий парень по имени Дэн или, как порой его называли, «Дэн-мужик», «Дэнни-пацан» или, когда он не слышал, «Дэн-болван», но в данном конкретном случае Дэн отсутствовал, и его место занимал человек, которого нельзя было считать завсегдатаем, но, похоже, пока я работал там, он собирался стать таковым.

Это могло оказаться не так уж хорошо. Вообще Джекки Гарнер мне нравился. Он был преданным и смелым и помалкивал о том, что сделал для меня, но что-то гремело у него в голове, когда он ходил, и я не был уверен, что он вполне нормален. Он был единственным человеком из всех, кого я знал, который добровольно пошел в военную школу вместо обычной, поскольку ему нравилась мысль, что его научат стрелять, колоть и взрывать. Любопытно, что он был также единственным, кого по-тихому исключили из военной школы за излишне страстную приверженность к стрельбе, колотью и особенно взрыванию; этот его энтузиазм потенциально делал его смертельно опасным не только для противника, но и для своих товарищей. В конечном итоге армия нашла для него место в своих рядах, но так и не научилась управлять им, и было трудно не почувствовать тихой радости в вооруженных силах Соединенных Штатов, когда Джекки, наконец, демобилизовали по состоянию здоровья.

Хуже было то, что кроме Джекки сюда ходили братья Фульчи, Тони и Поли, и на фоне этих братьев, двух блокгаузов в форме человека, Джекки выглядел матерью Терезой. Пока что они не почтили «Медведь» своим присутствием, но это было делом времени. Я так и не придумал, как сказать Джекки, что ему придется освободить пару стульев, закрепленных за ними. Я понимал, что, когда он услышит, что Фульчи могут стать постоянными посетителями, он просто застрелит меня или, может быть, ощетинится пушками и приготовится к осаде.

– Дэна нет поблизости? – спросил я Скотти.

– Нет, он опять в больнице. Возомнил себя шизофреником.

Это казалось логичным. Он определенно был чем-то, заканчивающимся на – ик. Шизофреник подходил, пока врачи не убедятся, кто же он на самом деле.

– Он все еще ухаживает за той девушкой? – спросил Фил.

– Ну, какой-то частью, – ответил Скотти и рассмеялся.

Фил нахмурился. Он не был так смышлен, как Скотти. Он никогда не голосовал на выборах, потому что, как говорил, машины для голосования были для него слишком сложны. Один из его братьев, еще менее интеллектуально одаренный, попал в тюрьму после того, как написал в передачу «Схватить хищника»[55] письмо с просьбой организовать ему свидание.

– Вы знаете: она не очень сообразительна, – продолжал Фил, словно Скотти ничего ему не сказал, и на какое-то время задумался. – Лиа, вспомнил. Тупа, как коробка пончиков.

Старая поговорка о живущих в стеклянных домах никогда действовала на Фила. Он был из тех парней, кто бросает камень в стеклянный дом, а потом удивляется, что камень не отскочил.

– Это мягко сказано, – сказал Скотти. – Девушка сделала себе тюремную татуировку и не смогла даже правильно написать свое имя. Три долбаные буквы. Неужели так трудно? Сейчас она вытатуировала на руке «Лаи» и рассказывает всем, что она гавайка.

– Она разве не в каком-то культе?

– Да. И его тоже не может написать правильно, или рука сбивается. Теперь она прикрывает свою левую руку, особенно в церкви.

– Да, не похоже, чтобы кто-то захотел подцепить Дэна-мужика, – сказал Джекки. – Он живет с матерью и спит на кровати в виде гоночного автомобиля.

– Джекки, – напомнил я, – ты тоже живешь с матерью.

– Да, но я не сплю на кровати в виде автомобиля.

На этом я их оставил, размышляя, не стоит ли этим троим первым запретить вход в бар, и отправился помочь Гэри Мейзеру складывать отечественные бутылки. Я нанял Гэри вскоре после того, как стал менеджером зала, и он справлялся хорошо. Когда мы закончили и я налил нам обоим по чашечке кофе, Джекки, Фил и Скотти, к несчастью, еще не ушли. Джекки вслух читал газету.

– Это снова тот парень, который из Огункита, которого похитили инопланетяне, – объяснял он. – Говорит, что больше не может включить свой телевизор. Говорит, что каналы сами все время переключаются, и у него от этого шумит в голове. – Джекки помолчал, обдумывая это. – Почему такое случается с парнями из Огункита?

– Или из Форт-Кента, – сказал Скотти.

– Да, из Форт-Кента, – подтвердил Фил. Все трое кивнули в торжественном согласии. На востоке была широко распространена вера, что, если пройти достаточно далеко на север Мэна, люди становятся действительно странными. Учитывая, что Форт-Кент находился так далеко на севере, насколько человек только может добраться без канадского гражданства, тамошние жители должны быть странными с головы до ног.

– Я вот что не понимаю, – продолжал Джекки, – что собираются эти пришельцы разнюхать, засунув зонд в задницу парню из Огункита?

– Кроме очевидного, – сказал Фил.

– Что не надо такого больше делать, – пояснил Скотти.

– Им бы надо похищать ученых-ядерщиков или генералов, – сказал Джекки. – А они, кажется, только и делают, что хватают всяких оборванцев и деревенских увальней.

– Рядовых, – сказал Фил.

– Первая волна[56], – сказал Скотти. – Инопланетянам придется их, знаешь, подавлять.

– Но зачем зондировать? – спросил Джекки. – Что им с этого?

– Может быть, кто-то дергает их за нитку, – сказал Фил. – Какой-нибудь житель с Венеры: «Эй, засуньте им в задницу зонд, и они засветятся».

– Они пляшут под чью-то дудочку, – сказал Скотти.

– Я просто этого не понимаю, – заключил Джекки.

У конца стойки какой-то человек что-то строчил в блокнот. Его лицо показалось мне знакомым, и я подумал, что мы могли видеться на прошлой неделе, хотя он не был завсегдатаем. Ему было немного за пятьдесят, на нем был твидовый пиджак и белая рубашка с отложным воротничком. Он был коротко подстрижен, и то ли он хорошо сохранился, то ли усиленно пользовался краской для волос. Когда я обслуживал его раньше, то уловил запах дорогого лосьона после бритья. Сейчас у него оставалось чуть-чуть пива в кружке, с палец толщиной. Я направился к нему.

– Не желаете добавить?

Увидев меня, он закрыл свой блокнот и посмотрел на часы.

– Спасибо, только счет.

Я кивнул и пододвинул ему чек.

– Милое местечко, – сказал он.

– Да.

– Давно здесь работаете?

– Нет. Я бы и сегодня не работал, если бы не заболел один из барменов.

– То есть? Вы менеджер?

– Да, типа того.

– Хм. – Он пожевал губами, словно бы что-то обдумывая насчет меня. – Ну, я пошел. Зайду еще.

– Конечно. – Я проводил его взглядом, и Джекки что-то уловил в выражении моего лица.

– Что-то не так?

– Да вроде ничего.

Но в тот вечер у меня не было времени подумать об этом незнакомце. Четверг в «Медведе» всегда был днем микропивоварен с особыми сортами, и в тот вечер мы угощали продукцией маленькой пивоварни близ Линкольнвиля под названием «Эндрюс Бруинг Компани», которой заведовали отец и сын. Через несколько минут на нас нахлынул вал посетителей, и весь вечер я мог лишь как-то держаться на плаву. Две большие компании справляли день рождения, одна чисто мужская, а другая исключительно женская; они ввалились одновременно и в течение вечера начали смешиваться в неразличимое целое, в массу подпитанной алкоголем похоти. Тем временем у стойки редко оставалось больше одного свободного места, словно всем приспичило поесть и выпить. Учитывая недостаток рабочих рук, это означало, что мы с Гэри работали на полной скорости в течение шести часов без перерыва. Я даже не заметил, как ушел Джекки, наверное, я менял бочонок, когда он исчез в ночи.

– Сейчас все еще февраль, верно? – спросил Гэри, готовя партию коктейлей «Маргарита» для Сары, одной из штатных официанток, которая всегда повязывала голову шарфом, от чего ее было легко заметить в такие вечера.

– Думаю, да.

– Тогда откуда же приперлась вся эта толпа? Ведь февраль.

Примерно в половинуодиннадцатого стало потише, и нашлось время пополнить запасы и залатать дыры. Один из поваров здорово порезал себе ножом ладонь, и нужно было зашить рану. Теперь в «Медведе» стало поспокойнее, и он смог поехать в травмпункт. Кроме того, как обычно, на кухне случались споры и ссоры. Надо отдать поварам должное: они не давали соскучиться. Работавшие в «Медведе» были еще не из худших. Я знавал людей в этом бизнесе, которые проводили значительную часть своего времени, вытаскивая поваров из тюрьмы, подыскивая им места для ночлега, когда их старухи выгоняли их на улицу, а порой и колотя их, чтобы держать в повиновении.

У двери заняла позицию компания портлендских копов. Гэри присматривал за ними бо́льшую часть вечера. «Медведь» был у местных правоохранительных органов популярным местом для отдыха: здесь была парковка, хорошее пиво и до закрытия давали поесть, место было достаточно далеко от Старого порта и штаб-квартиры Портлендского полицейского департамента, от чего они чувствовали себя вне зоны видимости радара. Возможно, их привлекала и обстановка бункера. В «Медведе» было не много окон, да и те по большей части замурованы кирпичом, и если выключить свет, наступала кромешная тьма.

Теперь я увидел, что толпа копов слегка разделилась, и к стойке направилась знакомая фигура. Сперва я подумал, что это портлендские копы, но я ошибся. По крайней мере, один из них был из полиции штата – Хансен, детектив из Грея, который более чем кто-либо другой получал удовольствие от моего нынешнего положения. Он хорошо выглядел, его глаза были скорее зеленые, чем голубые, очень черные волосы и постоянный темный отлив на лице от многолетнего бритья электрической бритвой. Как обычно, одет он был получше, чем обычный коп. На нем был хорошо скроенный темно-синий костюм и синий узорчатый галстук с золотой заколкой, сверкавшей, когда на нее падал свет от фонарей над стойкой.

Он сел отдельно от остальной компании и поставил на стойку почти пустую кружку, потом сложил руки и стал ждать, когда я к нему подойду. Я выждал пару секунд, но потом сдался и подошел.

– Что будете пить, детектив?

Он не ответил. Его челюсть пошевелилась, задние зубы потерлись о передние. Я гадал, сколько он уже выпил, и решил, что, вероятно, не очень много. Он не выглядел человеком, который любит отрываться.

– Я прослышал, что вы здесь работаете, – наконец, сказал он.

– Полагаю, зашли проведать?

– Это не просто дружеский визит.

– Я догадался. Не думаю, что дружелюбие в вашем характере.

Он отвел глаза и слегка покачал головой – благоразумный человек встретился с неблагоразумным.

– Что вы тут делаете? – Он охватил презрительным жестом стойку, посетителей, а может быть, и весь мир.

– Зарабатываю на хлеб. Вы с вашими дружками копаетесь в моей профессиональной деятельности. Я временно нашел другую работу.

– Временно? Вы полагаете? Я слышал, ваш адвокат подает много жалоб от вашего имени. Желаю ей удачи. Берите побольше чаевых. Она работает не бесплатно.

– Что ж, у вас есть шанс внести свою лепту в это дело. Вам долить или вы сами нальете мочи и уксуса?

Хансен подался вперед, его глаза, теперь я увидел, были слегка залиты. То ли он выпил больше, чем я думал, то ли плохо переносил спиртное.

– Сюда заходят полицейские. У вас нет ни капли достоинства? Вы позволяете хорошим полицейским видеть, как вы работаете за стойкой. Чего вы добиваетесь? Хотите бросить это им в лицо?

Этот вопрос я задавал себе сам. Даже Дэйв, когда предложил мне эту работу, сказал, что поймет, если я откажусь, потому что здесь выпивают копы. Я ответил ему, что меня не очень волнует, кто что подумает, но, возможно, Хансен оказался проницательнее, чем я полагал. В моем решении пойти работать в «Медведь» был элемент упрямства. После случившегося я не хотел просто уползти прочь. Правда, некоторые заходившие в бар копы сперва смущались, увидев меня, а пара из них открыто выказывала мне пренебрежение, но эти ребята и так всегда меня недолюбливали. А остальные держались хорошо, и некоторые выражали сочувствие. Но это тоже не имело значения. Я был рад дать делам отдых. Это давало мне время заняться тем, чем хотел.

– Знаете, детектив, если бы не знал вас лучше, я бы подумал, что у вас от меня встает. Может быть, мне познакомить вас с некоторыми людьми? Это могло бы снять некоторое напряжение. Или можете поместить объявление в «Фениксе». Множеству парней не терпится повесить фото человека в форме у себя в чулане.

Хансен выпустил холодный смешок, как выдул отравленную стрелу из трубки.

– Лучше придержите свой юмор, – сказал он. – Человеку, который возвращается в пустой дом, пропахнув несвежим пивом, нужно над чем-то посмеяться.

– Не в пустой, – ответил я. – У меня есть собака.

Я забрал его кружку. Похоже, он пил «Эндрюс» темное, поэтому я налил ему того же и поставил перед ним.

– За счет заведения. Мы любим делать приятное хорошим посетителям.

– Пейте сами, – сказал он. – Мы закончили.

Он достал бумажник и положил двадцатку.

– Сдачи не надо. На это много не купишь, но в Нью-Йорке купишь еще меньше. Не хотите мне рассказать, что вы там собираетесь делать?

Он застал меня врасплох, но мне не следовало слишком удивляться. В последние месяцы меня пять раз останавливали полицейские штата – кто-то хотел показать мне, что про меня не забыли. Теперь какой-нибудь коп в портлендском Джетпорте, вероятно, узнал меня, когда я летел в Нью-Йорк или возвращался оттуда, и позвонил. Впредь надо быть осторожнее.

– Я навещал друзей.

– Друзей – это хорошо. Человеку нужны друзья. Но я вижу, что вы что-то расследуете, и я вам помешаю.

Он отвернулся и, попрощавшись со своими товарищами, ушел. Как только дверь за ним закрылась, ко мне робко подошел Гэри.

– Все в порядке?

– Все прекрасно. – Я протянул ему двадцатку. – Думаю, это тебе.

Гэри посмотрел на нетронутое пиво.

– Он не выпил.

– Он приходил сюда не пить.

– А зачем?

Это был хороший вопрос.

– Так, для компании, я думаю.

Глава 6

Вернувшись, наконец, домой в начале двенадцатого, я вывел Уолтера, моего лабрадора, погулять. Снег уже утратил для него прелесть новизны, как и для большинства тварей, будь то люди или животные, кто пробыл в Мэне зимой больше недели. Теперь он лишь быстренько понюхал там и сям, прежде чем сделать свои дела, а потом выказал предпочтение вернуться в свою теплую корзину, повернувшись и направившись прямиком обратно домой. За последний год он здорово повзрослел. Возможно, потому, что дом стал спокойнее, чем раньше, и пес как-то свыкся с тем, что Рэйчел и Сэм больше не являются частью его повседневной жизни. Мне нравилось держать в доме пса по множеству причин: безопасность, компания, и, может быть, потому что он связывал меня с семейной жизнью, которой у меня больше не было. Я потерял две семьи: Рэйчел с Сэм уехали в Вермонт, а Сьюзен с Дженнифер попали в руки к человеку, который растерзал их и за это умер от моей руки. Но я также чувствовал вину перед Уолтером за то, что так надолго оставляю его одного или с моими соседями Джонсонами. Они с радостью присматривали за ним, когда меня не было, но Боб стал слабоват на ноги, и было трудно просить его регулярно гулять с игривым псом.

Я запер двери, в последний раз потрепал Уолтера по спине и лег, пытаясь уснуть, но, когда во сне явились Сьюзен с Дженнифер, такие живые, я проснулся в темноте, уверенный, что слышал чей-то голос. Уже много месяцев они снились мне подобным образом.

Как я называю их? Даже теперь, спустя столько лет, как я произношу это? Моя убитая жена? Моя покойная дочь? Они умерли, но я слишком долго храню что-то от них в себе, и за это они проявляются фантомами, отголосками следующей жизни в этой, и я не могу найти в себе силы называть их именами тех, кого любил. Иногда мне кажется, что мы сами не даем себе покоя, или скорее мы предпочитаем не иметь покоя. Если в нашей жизни есть какая-то дыра, то что-то заполнит ее. Мы приглашаем это что-то внутрь, и оно охотно соглашается.

Но с ними я обрел покой, думал я. Сьюзен, моя жена. Дженнифер, моя дочь. Мои любимые, и я – их любимый.

Сьюзен как-то сказала мне, что если что-то случится с Дженнифер, если она безвременно умрет, раньше своей матери, то я не должен говорить ей о случившемся. Не должен пытаться объяснить ей, что ее дитя умерло. Не должен причинять ей эту боль. Если Дженнифер умрет, я должен убить Сьюзен. Никаких слов, никаких предупреждений. Она не должна успеть посмотреть на меня и понять. Я должен отобрать у нее жизнь, потому что она не верила, что сможет жить без своего ребенка. Она не могла бы этого перенести и не могла бы вытерпеть эту боль. Это не убило бы ее, не убило бы сразу, но все равно вытянуло бы из нее жизнь, и осталась бы лишь пустая оболочка, оболочка женщины, звенящая горем.

И она бы возненавидела меня. Возненавидела за то, что погрузил ее в такую печаль, что во мне не хватило любви, чтобы избавить ее от этого. Я был бы в ее глазах трусом.

– Пообещай мне, – сказала она, когда я прижал ее к себе, – пообещай, что ты не дашь такому случиться. Я даже не хочу слышать этих слов. Не хочу таких страданий. Я не перенесу этого. Ты слышишь? Это не шутка, не «что, если…». Я хочу, чтобы ты пообещал мне. Обещай, что мне никогда не придется терпеть эту боль.

И я пообещал. Я знал, что не смогу выполнить ее просьбу, и она, возможно, тоже знала, но я все же дал такое обещание. Вот что мы делаем с теми, кого любим: мы лжем им, чтобы уберечь. Не всякая правда хороша.

Но она ничего не сказала о том, что делать мне, если их обеих оторвут от меня. Должен ли я отобрать жизнь у себя? Должен ли последовать вслед за ними в темноту, пройти по их следам в преисподнюю, пока не разыщу их там – жертвоприношение с единственной целью не смиряться с утратой? Или я должен продолжать жить, а если должен, то как? Какую форму должна принять моя жизнь? Должен ли я умереть в одиночестве, поклоняясь святыне их памяти, дожидаясь, что жизнь сделает то, чего я не смог сделать сам, или мне попытаться найти способ жить с этой утратой, выжить, не предав их памяти? Что должны сделать оставшиеся жить, чтобы почтить память ушедших, и как далеко они могут зайти, не предав эту память?

Я остался жить. Вот что я сделал. Их у меня забрали, но я остался. Я нашел того, кто убил их, и убил его, но это не принесло мне удовлетворения. Это не облегчило жгучую печаль. От этого не стало легче переносить утрату, и это чуть ли не стоило мне души, если на самом деле она у меня была. Коллекционер, бывший подлинным хранилищем старых тайн, как-то сказал мне, что у меня ее нет, и иногда я склонен ему верить.

Я по-прежнему каждый день чувствую утрату. Это чувство никогда не покидает меня. Оно определяет всю мою жизнь.

Я лишь тень, отброшенная всем тем, что было когда-то.

Глава 7

Дэниэл Фарадей сидел в цокольном этаже, чувствуя, что его скорбь постепенно уступает место гневу. Сын уже четыре дня как умер, а его тело все еще в морге. Уверяли, что его выдадут для похорон на следующий день. Начальник полиции тоже обещал, когда приходил сегодня.

За несколько дней после того, как останки Бобби были найдены, Дэниэл и его жена у себя дома превратились в призраков, стали существами, жизнь которых определялась только утратой, пустотой и скорбью. Их единственный сын умер, и Дэниэл знал, что его смерть означает также полную смерть их брака, осталось лишь название. Бобби держал родителей вместе, но его отец не понимал, как многим они обязаны сыну, пока тот не поступил в колледж, а потом вернулся. Все их разговоры крутились вокруг дел любимого сына: их надежды на него, страхи, случайные разочарования, хотя последние казались столь тривиальными, что сейчас Дэниэл молча бранил себя, что ставил их в вину мальчику. Он сожалел о каждом грубом слове, каждом споре, каждом часе сердитого молчания после конфликта. И вспоминая обо всем этом, он припоминал обстоятельства каждого разногласия и понимал, что каждое слово, сказанное в злобе, было также словом любви.

Это было пространство сына. Здесь был телевизор, стереоаппаратура и место для его айпода, хотя Бобби был из тех, кто по-прежнему предпочитал слушать музыку на виниле, когда был дома. Он унаследовал старую отцовскую коллекцию записей, по большей части классику шестидесятых и семидесятых, дополнив ее полками пластинок из магазинов старых записей и со случайных распродаж домашних вещей. На проигрывателе все еще лежала долгоиграющая пластинка, оригинальный экземпляр «After Gold Rush» Нейла Янга, ее поверхность покрылась паутиной мельчайших царапин, но, очевидно, для Бобби щелчки и шипение являлись частью истории: теплота и душевность этих звуков очаровывала накопленными за годы изъянами.

Бо́льшая часть цокольного этажа была застелена огромным ковром, от которого всегда слегка попахивало пролитым пивом и старыми картофельными чипсами. Здесь были книжные стеллажи и серый металлический, из пушечной бронзы, шкаф с выдвижными ящиками, где хранились в основном старые фотографии, конспекты и учебники, а также, втайне от матери, несколько эротических фото. Здесь стояла видавшая виды красная кушетка с заляпанной голубой подушкой, с которой можно было лежа смотреть телевизор. На подушке осталась вмятина от головы сына, а кушетка хранила очертания его тела, так что в тусклом освещении от единственной лампы казалось, что призрак юноши, невидимый, но обладающий весом и плотью, вернулся сюда и занял его излюбленное место, принял его позу. Дэниэлу так хотелось свернуться на этой кушетке, влить свое тело в ее выпуклости и впадины, слиться со своим утраченным сыном, но он не стал этого делать. Ведь это бы означало нарушить оставшийся отпечаток и таким образом уничтожить что-то от его существа. Он не лег туда. Никто туда не ляжет. Кушетка останется мемориалом всего того, что отняли у него – у них.

Сначала было только потрясение. Бобби не мог умереть. Он не мог быть мертвым. Смерть – для старых и больных. Смерть – для детей других людей. А его сын был смертным, но еще не тронутым тенью смерти. Его уход должен был быть чем-то отдаленным, и его отец и мать должны были умереть раньше. Это он должен был бы скорбеть о них. Было неправильно, не естественно, что им теперь придется плакать над его останками, смотреть, как его гроб опускают в землю. Он снова вспомнил тело сына на каталке в морге, накрытое простыней, распухшее от гнилостных газов, с глубокой красной линией вокруг шеи, где в нее врезалась веревка.

Самоубийство. Таков был первоначальный вердикт. Бобби удавился, привязав веревку к дереву и накинув петлю на другом конце себе на шею, а потом всем своим весом навалившись вперед. В какой-то момент он осознал весь ужас того, что должно случиться, и пытался освободиться от петли, царапая и раздирая свое тело, даже оторвав один ноготь, но к тому времени веревка уже затянулась, узел был сделан таким образом, чтобы, если Бобби подведет мужество, инструмент его самоуничтожения не подвел.

И Дэниэл Фарадей мог думать только об Эмили – о той, для которой его сын оказался недостаточно хорош.

Но позже в тот день к ним снова зашел начальник полиции, и все изменилось. Это был вопрос об угле приложения и величине силы, сказал он, и детективы из полиции штата между собой уже высказали свои подозрения, учитывая природу повреждений, какие могла оставить на коже веревка. На шее было два повреждения, но первое скрывалось вторым, и пришлось дождаться прибытия главного медицинского эксперта штата, чтобы подтвердить подозрения своего представителя. Два повреждения: первое вызвано удушением сзади – возможно, когда парень лежал на земле, судя по синякам у него на спине, где напавший, вероятно, прижимал его коленями. Первое повреждение не было смертельным, но повлекло за собой потерю сознания. Смерть была вызвана вторым повреждением. На шею парня была надета петля, его подняли на колени, а второй конец веревки привязали к стволу дерева. Потом его убийцы – или убийца – уперлись ему в спину и стали давить, чтобы он постепенно задохнулся.

Начальник полиции сказал, что требовалась большая сила и сноровка, чтобы таким образом убить рослого и сильного Бобби Фарадея. Веревка была обследована на предмет следов ДНК, также была обследована нижняя часть ствола дерева, но…

Они ждали, когда он продолжит.

Человек или люди, виновные в смерти Бобби, были осторожны, сказал начальник полиции. Волосы и одежда Бобби были намочены водой из пруда и покрыты грязью, а также ногти и кожа на руках – с очевидным намерением не дать исследовать следы преступления. И эти меры оказались успешны.

Когда начальник полиции ушел, Дэниэл обнял плачущую жену. Он не мог точно сказать, почему она плачет, и только удивился, что у нее еще остались слезы. Возможно, она плакала от ужаса или от нового горя, вызванного знанием, что сын не сам лишил себя жизни, а его лишили жизни другие. Она не сказала, а он не спросил. Но почувствовав, как собственные слезы начали стекать по щеке, он понял, что это не слезы утраты, или ужаса, или даже гнева. И ощутил облегчение. В этот момент он понял, что раньше таил нечто вроде злобы на сына за то, что тот убил себя. Он злился на него за эгоистичность этого поступка, за его глупость, за то, что сын в момент крайней нужды в любви не обратился к тем, кто его любил. Он злился на сына за то, что тот отнял у отца силы и оставил родителям нести груз их страшного горя. Пока Дэниэл считал, что сын умер от собственной руки, он размышлял об ужасе этого поступка долгими неподвижными днями и ночами, и часы тянулись с неумолимой медлительностью. Горе, казалось, было сродни материи – его нельзя было создать или уничтожить, оно могло только принять другую форму. Печаль, которая могла толкнуть Бобби на такой поступок, не растворилась в его смерти, а просто передалась тем, кто остался жить. Не было никакой записки, никакого объяснения, будто какое-то объяснение могло кого-то удовлетворить. А у родителей были только вопросы без ответов и гложущее чувство, что они каким-то образом недоглядели за сыном.

И первым побуждением Дэниэла было обвинить девушку. С тех пор как она порвала с Бобби, тот перестал быть прежним человеком. Несмотря на свой рост и вес, внешнюю безалаберность и беззаботность, он был мягок и раним. Он встречался с девушками и раньше, и бывали разрывы и подростковые травмы, но в эту стройную молодую женщину с черными волосами и светло-зелеными глазами он серьезно влюбился. Она была на несколько лет старше Бобби, и, нельзя отрицать, в ней было что-то особенное. И другие добивались ее благосклонности, но она выбрала Бобби. И он знал это. Сила была на ее стороне, и он всегда слегка боролся с тем неравенством, которое это создавало в их отношениях.

Как и большинство отцов, Дэниэл верил, что его сын – лучший молодой человек в городке, а может быть, и лучший на свете. Он заслуживал в жизни самого лучшего – самой высокооплачиваемой и интересной работы, самых красивых женщин, самых любящих детей. То, что Бобби не разделял этого мнения, было одновременно и его лучшей, и худшей чертой: она восхищала прирожденной скромностью, но разочаровывала тем, что подавляла его самолюбие и вызывала неуверенность в себе. Дэниэл считал, что у девушки хватало ума играть на их неравенстве, но это можно сказать про весь женский пол, и Дэниэл Фарадей всегда относился к женщинам с подозрением. Он восхищался ими, и его влекло к ним (по правде сказать, влекло больше, чем знала или предпочитала знать жена, поскольку за время их брака он не раз поддавался этому влечению), но он никогда не приближался к пониманию их, и, порой добиваясь победы, а потом бросая их, он умел компенсировать недостаток понимания определенной долей пренебрежения. Он наблюдал, как эта девушка манипулировала его сыном, крутя и вертя им, словно он попался на шелковую нить, которой можно было притянуть его или оставить болтаться на расстоянии, как ей заблагорассудится. Бобби понимал, что происходит, и все же был так захвачен чувствами, что не мог заставить себя разорвать узы. Его мать и отец не раз обсуждали это за бутылкой вина, но по-разному интерпретировали их отношения. В то время как жена Дэниэла признавала в девушке ум, она все же не чувствовала в ее поведении ничего необычного. Та просто делала то, что делают все молодые женщины или те, кто понимает природу баланса сил между полами. Парень хотел ее, но безоговорочно отдавшись Бобби, она сразу утратила бы власть над их отношениями. Лучше было заставить его доказать свою верность ей, прежде чем полностью сдаться.

Дэниэлу пришлось уступить жене в этом пункте, но ему не нравилось, что его сыном играют, как дурачком. Бобби был сравнительно наивен и неопытен, хотя ему уже исполнилось двадцать два. Ему еще по-настоящему не разбивали сердце. Потом, когда Бобби вернулся из колледжа на каникулы, девушка разорвала отношения, и ему пришлось приобрести этот опыт. Не было ни предупреждения, ни объяснения, а просто она решила, что Бобби не тот мужчина, который ей нужен. Он воспринял это тяжело, до того тяжело, что это причинило ему реальную физическую боль: он жаловался на рези в животе, которые было ничем не унять.

Разрыв также погрузил его в депрессию, и депрессия усугублялась тем, что это был маленький городок: здесь было не так много мест, куда можно пойти выпить, перекусить, посмотреть фильм, провести время. Девушка работала в одном из таких заведений, у Дина, куда на протяжении поколений ходила пообщаться городская молодежь – да и не только молодежь. Если Бобби хотел побыть в компании, он не мог долго избегать этого места. Дэниэл знал, что при встрече у Дина между молодыми людьми произошла стычка. И тогда тоже девушка взяла верх. Его сын пил, а она нет. После той особенно громкой перепалки сам старый Дин, заведовавший этим баром как великодушный диктатор, был вынужден предупредить Бобби, чтобы тот не приставал к персоналу. В результате Бобби неделю держался подальше от этого бара, возвращался сразу после работы домой и направлялся в свое укрытие в цокольном этаже, едва задерживаясь, чтобы поздороваться с родителями. Он появлялся лишь для набегов на холодильник или чтобы разделить неловкий ужин за кухонным столом. Иногда он спал на кушетке, а не в примыкающей спальне, даже не потрудившись раздеться. Лишь когда к нему пришли несколько друзей и упросили его выйти развеяться, тучи над головой как будто на время разошлись, да и то только пока он избегал встреч с девушкой.

Когда нашли тело, первой мыслью Дэниэла было, что сын покончил с собой из-за своей нелепой привязанности к Эмили. Ведь, казалось, больше никаких бед у него в жизни не было. За ним сохранялось место в колледже, он, похоже, всерьез намеревался вернуться к учебе и намекал, что, возможно, Эмили может вместе с ним найти работу в Нью-Йорке. Он был популярен среди друзей и там, и в родном городке, и его врожденный склад характера всегда склонял его к оптимизму – во всяком случае, до распада их отношений.

Эмили не следовало бросать его сына, думал Дэниэл. Он был прекрасный парень. Ей не следовало ранить его. Не следовало разрывать ему сердце. Когда она пришла на место его гибели, как только тело унесли через поля к ожидавшей машине «Скорой помощи», Дэниэл не смог поговорить с ней. Она подошла к нему с блестящими глазами и протянула руки, чтобы обнять и чтобы он обнял ее, но он отвернулся, вытянув руку, отстраняясь от нее, и этот жест был ясен не только ей, но и всем, кто видел; и таким образом он не оставил сомнений, на кого возлагает вину за смерть его сына.

Мать Бобби роняла слезы горя и боли, узнав, что это другие отняли жизнь у ее сына, слезы непонимания обстоятельств его смерти, отец же ощущал, как тяжесть свалилась с его плеч, и поражался собственному эгоизму. Теперь, в цокольном этаже, вернулась злоба, и его руки сжались в кулаки от гнева на нечто безликое, что убило его сына. Где-то над ним зазвенел дверной звонок, но он едва слышал его за ревом у себя в голове. Потом его позвали, и он дал напряжению в теле отступить. И выдохнул из себя ярость.

– Мой мальчик, – проговорил он тихо. – Мой бедный мальчик.

За кухонным столом сидела Эмили Киндлер. За ее спиной жена заваривала чай.

– Мистер Фарадей, – сказала Эмили.

Он обнаружил, что уже может улыбнуться ей. Это была мелочь, но в улыбке была искренняя теплота. Не осталось ни намека на то, чтобы обвинить ее в случившемся, и теперь эта девушка стала для него чем-то вроде связи с сыном, питала огонь памяти.

– Эмили, – проговорил он, – как дела?

– Полагаю, хорошо. – Она не могла посмотреть ему в лицо. Он знал, что его поведение на месте смерти сына глубоко ее ранило, и если он теперь снял с нее свое осуждение, ей еще предстояло сделать то же по отношению к нему. Они никогда не обсуждали, что случилось в тот день, поэтому было бы правильно сказать, что он никак не искупил своей вины перед ней.

Его жена подошла и нежно коснулась ладонью волос девушки, приглаживая выбившиеся пряди. Дэниэлу подумалось, что две женщины немного похожи друг на друга: обе бледные, без косметики, и с темными кругами от горя под глазами.

– Я пришла сказать вам, что после похорон я уезжаю.

– Послушай, милая, – сказал он. – Я должен извиниться. – Он попытался взять ее за руку, и она позволила это. – В тот день, в день, когда нашли Бобби, я был не в себе. Я был так убит, так потрясен, что не мог… не мог…

У него не было слов. Он не хотел ей лгать, и не хотел говорить правду.

– Я знаю, вы видеть меня не могли, – помогла она. – Вы думали, что это моя вина. Может быть, и сейчас думаете.

Он почувствовал, как у него задрожал подбородок и защипало глаза. Ему не хотелось расплакаться перед девушкой, и он покачал головой.

– Прости, – сказал он. – Я прошу прощения, что подумал, будто это ты.

Теперь он неуверенно сжал ее руку, а жена поставила на стол три чашки и налила из фарфорового чайника чаю.

– Спасибо.

– Приходил начальник полиции Дэшат, – продолжал Дэниэл. – Он сказал, что Бобби не сам покончил с собой. Его убили. И просил пока молчать об этом. Мы никому не говорили, только тебе, ты должна знать.

Девушка издала тихий скулящий звук. От лица, и так совершенно бледного, отхлынули остатки крови.

– Что?

– Повреждения… Они не похожи на самоубийство. – Он уже плакал. – Бобби убили. Кто-то придушил его до потери сознания, а потом его привязали и нагнули вперед, чтобы он умер. Кто мог это сделать? Кто мог сделать такое с моим мальчиком?

Он пытался удержать ее, но ее рука выскользнула. Эмили встала, покачиваясь на высоких каблуках.

– Нет, – сказала она и резко отвернулась. Ее правая рука задержалась сзади и задела стоявшую рядом чашку. Чашка упала на пол и разбилась, ударившись о плитки пола. – Я должна уйти. Я не могу здесь оставаться.

И что-то в ее голосе остановило слезы Дэниэла, и его взгляд прояснился.

– Что ты хочешь сказать?

– Просто я не могу оставаться здесь. Мне нужно уехать.

По ее глазам он понял, что девушка что-то знает. Дэниэл видел это.

– Что тебе известно? – спросил он. – Что тебе известно о смерти моего сына?

Он протянул к ней руку, но Эмили отстранилась. Он слышал, как жена что-то говорит, но это для него ничего не значило. Все его внимание сосредоточилось на девушке. Ее глаза были огромны. Они смотрели не на него, а на окно у него за спиной, где в стекле отражалось ее лицо. Она выглядела пораженной, будто увиденный образ был не тем, что она ожидала увидеть.

– Скажи мне, – сказал Дэниэл. – Пожалуйста.

Она какое-то время молчала. Потом тихо проговорила:

– Это из-за меня.

– Что? Как?

– Я приношу несчастье. Я несу его в себе. Оно следует за мной.

Она в первый раз посмотрела на него, и он содрогнулся. Ему показалось, что никогда он не видел такой опустошенности в глазах другого человеческого существа – даже в глазах своей жены, когда она сказала ему, что их сын умер. Даже в собственных глазах, когда он посмотрел в зеркало и увидел отца умершего ребенка.

– Что следует за тобой?

Из ее глаз потекли первые слезы. Она все что-то говорила, но он чувствовал, что их присутствие в комнате для нее ничего не значит, они для нее бесплотны. Она говорила с кем-то другим или, возможно, сама с собой.

– Что-то преследует меня, – говорила она, – кто-то меня преследует, следует за мной по пятам. Не дает мне покоя. Не отстает от меня. И вредит тем, кто мне дорог. Это я навлекаю на них беду. Я не хочу, но навлекаю.

Дэниэл медленно приблизился к ней.

– Эмми, – сказал он, как ласково называл ее сын, – ты говоришь бессмыслицу. Кто этот человек?

– Не знаю, – ответила она, опустив голову. – Я не знаю.

Он хотел удержать ее. Хотел встряхнуть, вытрясти из нее то, что она знает. Он не понимал, говорит ли она о реальном человеке или о какой-то воображаемой тени, о призраке, созданном в воображении, чтобы объяснить ее мучения. Он хотел, чтобы она прояснила ему это. Кто-то неизвестный убил его сына. А теперь его бывшая девушка говорит о ком-то, кто ее преследует. Это нужно как-то объяснить.

Она словно ощутила его мысли, поскольку, как только он двинулся к ней, отшатнулась назад.

– Не прикасайтесь ко мне! – крикнула она, и свирепость в ее голосе заставила его остановиться.

– Эмили, тебе нужно объяснить, что с тобой происходит. Ты должна пойти в полицию и рассказать все, что сейчас сказала нам.

Она чуть ли не рассмеялась.

– Рассказать им что? Что меня преследуют призраки? – Она уже была в прихожей и шла к двери. – Мне очень жаль Бобби, но я не могу здесь оставаться. Оно нашло меня. Мне пора уезжать.

Ее рука нащупала дверную ручку и повернула. Дэниэл знал, что на улице идет снег. Это странное очарование тепла подходило к концу. Скоро все занесет сугробами, и могила их сына будет зиять темным пятном среди белизны, как рана, когда его опустят в землю.

Когда Эмили повернулась, чтобы уйти, он было бросился к ней, но она была проворнее его. Его пальцы коснулись ткани ее юбки, а потом он споткнулся о порог и грузно упал на колени. Когда он снова встал на ноги, она уже бежала по улице. Он попытался догнать ее, но у него болели ноги, и он еще не пришел в себя после падения. С искаженным болью и разочарованием лицом Дэниэл прислонился к воротам, жена держала его за плечи и задавала вопросы, на которые он не мог ответить.

* * *

Оказавшись внутри дома, Дэниэл сразу же позвонил в полицию. Девушка-диспетчер записала его имя и номер телефона и пообещала передать сообщение начальнику. Он сказал ей, что это не терпит отлагательств, и потребовал дать ему номер сотового Дэшата, но она сказала, что начальника сейчас нет в городе, и он велел, чтобы хотя бы этой ночью никто его не беспокоил. В конце концов, она пообещала позвонить начальнику, как только Дэниэл повесит трубку. Ему ничего не оставалось, как только поблагодарить ее.

Начальник в ту ночь не позвонил, хотя диспетчер сообщила ему о звонке Дэниэла Фарадея. Он отдыхал в кругу семьи у своего брата, отмечая его сорокалетие, и считал, что заслужил отдых. Он сказал Дэниэлу Фарадею и его жене не все, что разузнал. В то утро один из его людей обратил внимание Дэшата на основание дерева, к которому был привязан Бобби. Там на коре были вырезаны инициалы подростков, которые много лет приходили туда целоваться, превратив дерево в монумент любви и страсти, преходящих и в то же время бессмертных.

Но на коре было вырублено кое-что еще, и недавно, судя по цвету открывшейся под корой древесины: какой-то символ, но не похожий ни на что виденное Дэшатом раньше.

Он проследил, чтобы этот знак сфотографировали, и намеревался разузнать о нем на следующий день. Конечно, этот символ мог ничего не значить или не иметь никакого отношения к убийству Фарадея, но его наличие на месте преступления обеспокоило полицейского. Даже на дне рождения брата, как он ни пытался выкинуть его из головы, этот знак возвращался, и Дэшат ловил себя на том, что потным пальцем чертит его на столе, словно таким образом мог раскрыть его значение.

Когда праздник закончился, был уже третий час ночи, и начальник полиции решил, что Дэниэл Фарадей подождет до утра.

В ту ночь Дэниэл Фарадей и его жена умерли. Горелки на их газовой плите были открыты на полную мощность. Окна, входная и задняя двери были закрыты плотно, без щелей, поскольку Дэниэл работал инспектором в одной местной компании коммунальных услуг и знал цену утечки тепла зимой, так что газ не мог выветриться из дома. Похоже, его жена на каком-то этапе засомневалась (или была жуткая версия, что это не совместное самоубийство, а самоубийство и убийство, совершенное ее мужем), поскольку ее тело было найдено на полу спальни. На кухонном столе рядом с букетиком искусственных цветов стояла фотография Фарадеев с сыном. Полиция пришла к заключению, что они покончили с собой от горя, и Дэшат был сокрушен чувством вины, что не ответил на их звонок. Это прибавило ему решимости разыскать убийцу Бобби Фарадея, кто бы это ни был, и он начал задумываться о трех якобы самоубийствах, постигших одну семью, причем одно из них уже оказалось не тем, чем показалось сначала.

После возвращения от Фарадеев Эмили закончила паковать вещи. Она готовилась к отъезду с тех пор, как пропал Бобби, каким-то образом чувствуя (хотя и не произносила этого вслух), что Бобби не вернется, что с ним случилось что-то страшное. Обнаружение его тела и выяснение причины смерти только подтвердили то, что она и так знала. Ее обнаружили. И снова пора уезжать.

Эмили уже годы была в бегах, она убегала от чего-то, что преследовало ее. Она все лучше и лучше училась скрываться, но не достаточно хорошо, чтобы спрятаться навсегда. Она боялась, что в конце концов это что-то поймает ее.

Поймает ее и сожрет.

Глава 8

На следующий день у меня был выходной, и только тогда я заметил, каким беспокойным стал Уолтер. Он скребся у двери, просясь выйти, а через несколько минут снова просился домой. Он словно не хотел отходить от меня надолго, но все время засыпал. Когда зашел Боб Джонсон и поздоровался, как всегда выйдя утром на прогулку, Уолтер не подошел к нему, даже когда Боб предложил ему половинку булочки из своего кармана.

– Знаешь, – сказал Боб, – он уже был таким, пока ты был в Нью-Йорке. Я думал, он просто прихворнул в прошлые выходные, но, похоже, так и не поправился.

Днем я отвел Уолтера к ветеринару, но женщина-ветеринар не нашла никакой болезни.

– Он долго бывает один? – спросила она.

– Ну, я работаю, и иногда сутки или двое не прихожу домой. Когда меня нет, за ним присматривают соседи.

Она потрепала Уолтера по спине.

– Мне кажется, ему это не очень нравится. Он еще молодой пес. Ему нужна компания и поощрение. Ему нужен режим.

Через два дня я принял решение.

Это было воскресенье, и с утра пораньше я был уже в пути, Уолтер сидел на переднем сиденье рядом, то задремывая, то наблюдая за проносящимся мимо окружающим миром. До полудня я уже был в Берлингтоне и остановился у знакомого маленького магазинчика игрушек, чтобы купить для Сэм тряпичную куклу, а в булочной взял несколько кексов. В Берлингтоне я попил кофе на Черч-стрит и попытался почитать «Нью-Йорк таймс», Уолтер лежал у моих ног. Рэйчел и Сэм жили в десяти минутах езды от города, но я не спешил. Я не мог сосредоточиться на газете. Вместо чтения я гладил Уолтера, и он от удовольствия опустил веки.

Из галереи на другой стороне улицы появилась женщина, ее распущенные рыжие волосы касались плеч. Рэйчел улыбалась, но не мне. За ней шел мужчина. Он что-то сказал ей, и она рассмеялась. Пузатый и спокойный, он выглядел старше ее. Он нежно положил руку ей на талию, и они пошли рядом. Уолтер заметил Рэйчел и попытался встать, завиляв хвостом, но я удержал его за ошейник. Потом сложил газету и швырнул в сторону.

День не обещал ничего хорошего.

Когда я добрался до владений родителей Рэйчел, ее мать Джоан рядом с домом играла в мяч с Сэм. Сэм исполнилось два годика, она уже достигла того возраста, когда узнавала названия любимых лакомств и знала понятие «мое», которое покрывало очень многое из всего, что она научилась любить, – от чужих булочек до какого-нибудь дерева. Я завидовал Рэйчел и ее семье, которые имели возможность наблюдать за развитием Сэм. Я-то, похоже, видел это только урывками, как отрывки из фильма, в которых ключевые сцены вырезаны.

Когда я вышел из машины, Сэм узнала меня. На самом деле, я думаю, первым она узнала Уолтера, потому что назвала его «Уолнат», искаженной версией его клички, и протянула руки, чтобы обнять. Она никогда Уолтера не боялась. Для Сэм он попадал в категорию «мое», и пес, подозреваю, рассматривал Сэм схожим образом. Он бросился к ней, но в паре футов затормозил, чтобы не сбить на землю. Она обхватила его ручками, а он, лизнув ее, улегся и, счастливо виляя хвостом, дал ей упасть на него.

Если бы Бог наградил и Джоан хвостом, не думаю, что он бы когда-нибудь вилял. Она приложила усилия, чтобы при моем приближении выдавить улыбку на лице, и, едва прикоснувшись, поцеловала меня в щеку.

– Мы тебя не ждали, – сказала она. – Рэйчел уехала в город. Не могу точно сказать, когда вернется.

– Я могу подождать, – ответил я. – Все равно я приехал повидаться с Сэм и попросить об одном одолжении.

– Одолжении? – Улыбка на ее лице застыла.

– Я придержу просьбу до возвращения Рэйчел, – сказал я.

Сэм разомкнула свои объятия вокруг Уолтера достаточно надолго, чтобы доковылять до меня и обхватить мои ноги. Я подхватил ее и, вручая куклу, заглянул в глаза.

– Привет, красавица! – сказал я.

Малышка засмеялась и коснулась моего лица.

– Папа, – проговорила она, и мои глаза увлажнились.

Джоан пригласила меня в дом и предложила кофе. Я уже накачался кофе на день вперед, но приготовление кофе хоть чем-то занимало ее. Иначе нам бы пришлось лишь глазеть друг на друга или развлекаться наблюдением за Сэм и Уолтером. Джоан извинилась, и я слышал, как дверь закрылась, и послышалось, как она приглушенно говорит с кем-то. Я догадался, что она звонит Рэйчел. Когда она вышла, Сэм и я стали играть с Уолтером, и я слушал ее лопотанье, смесь распознаваемых слов и ее собственного языка.

Джоан вернулась и налила кофе, потом налила в пластиковую чашку молока для Сэм, и мы принялись за кексы, разговаривая ни о чем. Через пятнадцать минут я услышал, как подъехала машина, и в кухню вошла Рэйчел. Она выглядела возбужденной и рассерженной. Сэм тут же бросилась к ней, потом указала на пса и снова сказала «Уолнат».

– Какой сюрприз! – сказала Рэйчел, а потом удивление сменилось выражением сродни тому, когда обнаруживаешь у себя в постели труп.

– Решение под влиянием момента, – сказал я. – Извини, если расстроил твои планы.

Несмотря на все мои усилия, или, может быть, они не были достаточно энергичными для начала, в моем голосе слышалось раздражение. Моя бывшая заметила это и нахмурилась. Джоан, испытанный дипломат, забрала Сэм и Уолтера поиграть на улице, а Рэйчел сняла пальто и повесила на спинку стула.

– Тебе следовало позвонить, – сказала она. – Нас могло не оказаться дома, могли уехать куда-нибудь.

Она сделала попытку убрать несколько тарелок с сушилки, потом передумала.

– Ну, как ты поживал?

– Я поживал хорошо.

– По-прежнему работаешь в «Медведе»?

– Да. Там не так плохо.

Она неплохо изобразила горестную улыбку своей матери.

– Рада это слышать.

Последовало молчание, потом Рэйчел сказала:

– Нам нужно формализовать эти визиты, вот и все. Тебе далековато ехать, чтобы приезжать просто по капризу.

– Я стараюсь приезжать как можно чаще, Рэч, и всегда стараюсь позвонить. Кроме того, это не просто каприз.

– Ты понял, что я хотела сказать.

– Да, понял.

Снова молчание.

– Мама сказала, что у тебя была какая-то просьба.

– Я хотел бы оставить Уолтера у вас.

Впервые она проявила какую-то эмоцию кроме недовольства и плохо скрытой злобы.

– Что? Ты же любишь этого пса.

– Да, но я не могу проводить с ним достаточно времени, а он любит тебя и Сэм, по крайней мере, не меньше, чем меня. Он сидит дома взаперти, пока я на работе, и мне все время приходится просить Боба и Ширли присмотреть за ним, когда уезжаю куда-нибудь. Для него это не хорошо, а я знаю, что твои мама и папа любят собак.

Ее родители до недавнего времени держали собак, пока обе их старых колли не умерли с промежутком меньше месяца. С тех пор старики поговаривали о новой собаке, но никак не могли собраться и завести ее. Они все еще переживали смерть прежних.

Лицо Рэйчел смягчилось.

– Я должна спросить у мамы, но, думаю, все будет хорошо. Но ты уверен, что хочешь его отдать?

– Нет, – ответил я, – но это будет правильно.

Она подошла ко мне и после некоторого колебания обняла.

– Спасибо, – сказала она.

Перед отъездом я положил корзину Уолтера и его игрушки в багажник и теперь вручил их Джоан, когда стало ясно, что она согласна его взять. Ее муж Фрэнк уехал куда-то по делам, но она знала, что он не будет возражать, особенно если это доставит счастье Сэм и Рэйчел. Уолтер как будто понимал, что происходит. Он побежал вслед за своей корзиной и когда увидел, что ее разместили на кухне, понял, что остается. Когда я уходил, он лизнул мне руку, а потом сел рядом с Сэм в знак признания, что роль ее защитника остается за ним.

Рэйчел проводила меня до машины.

– Просто любопытно, – сказала она, – почему ты так часто отлучаешься, если работаешь в «Медведе»?

– Я расследую кое-что, – ответил я.

– Где?

– В Нью-Йорке.

– Считается, что ты не работаешь. Это может помешать тебе вернуть лицензию.

– Это не бизнес, – сказал я. – Это личное.

– Для тебя это всегда личное.

– А иначе не стоит и браться.

– Что ж, просто будь осторожен, вот и все.

– Буду. – Я открыл дверь машины. – Мне нужно кое-что тебе сказать. Я сегодня был в вашем городке. И видел тебя.

Ее лицо окаменело.

– Кто он?

– Его зовут Мартин, – ответила она после небольшой паузы.

– И давно вы встречаетесь?

– Недавно. Может быть, месяц. – Она помолчала. – Пока не знаю, насколько это серьезно. Я собиралась тебе сказать. Просто не знала как.

Я кивнул.

– В следующий раз я позвоню, – сказал я, сел в машину и уехал.

В этот день я кое-что понял: может быть, бывает кое-что и похуже, чем приехать куда-то со своим псом, а уехать без него, но таких вещей не много.

Это была долгая, молчаливая дорога домой.

Часть вторая

Ложный друг опаснее явного врага.

Фрэнсис Бэкон (1561–1626)

Уведомление… герцогу Бэкингэму

Глава 9

Прошло около недели, прежде чем я совершил следующую поездку в Нью-Йорк. Не то чтобы это играло большую роль: в «Медведе» снова не хватало персонала, и мне пришлось работать лишние дни, чтобы немного снять нагрузку, так что я не мог уехать, даже если бы захотел.

Почти месяц я пытался связаться с Джимми Галлахером, оставляя записки на машине у его дома, но не было никакого ответа, пока на этой неделе я не получил от него письмо – не звонок, – в котором сообщалось, что он уезжал в продолжительный отпуск, чтобы избавить себя от нью-йоркской зимы, но теперь вернулся и будет рад встретиться со мной. Письмо было написано от руки. Это было очень в духе Джимми: он писал письма каллиграфическим почерком, не пользуясь компьютером, и считал, что телефоны созданы для его удобства, а не для других. Чудо, что у него еще был автоответчик, но Джимми по-прежнему любил общаться, и автоответчик служил гарантией, что он не пропустит чего-то важного, в то же время давая возможность игнорировать нежелательные звонки. Что касается сотовых телефонов, я был почти уверен, что он считает их порождением дьявола, наряду с отравленными стрелами и людьми, которые солят пищу, еще ее не попробовав. В его письме говорилось, что он будет свободен, чтобы встретиться со мной, в середине дня в воскресенье. И снова эта точность была типична для Джимми Галлахера. Мой отец в свое время говорил, что полицейские отчеты Джимми были произведениями искусства. Их показывали учащимся полицейской академии как совершенный образец работы с документами, и это было все равно что показывать потолок Сикстинской капеллы группе маляров-стажеров, чтобы объяснить, к чему они должны стремиться, крася стены квартир.

Я заказал билет на самый дешевый рейс в Нью-Йорк и около девяти утра приземлился в аэропорту Дж. Ф. Кеннеди, а оттуда взял такси до Бенсонхерста. Еще с детских лет мне было трудно связать Джимми Галлахера с Бенсонхерстом. Из всех мест, которые ирландец-коп и скрытый гомосексуалист мог назвать своим домом, Бенсонхерст сначала казался таким же неподходящим, как Солт-Лейк-Сити, или Кингстон, или Ямайка. Да, теперь там жили корейцы, и поляки, и арабы, и русские по соседству, и даже афроамериканцы, но в Бенсонхерсте всегда царили итальянцы – говоря фигурально, если не буквально. Когда Джимми еще был мальчишкой, каждая национальность имела свой сектор, и если ты заходил не в тот, то, скорее всего, тебя бы избили, но итальянцы били сильнее, чем остальные. Однако теперь и их время прошло. Бэй-Ридж-Паркуэй был по-прежнему полностью итальянским, и там в церкви Св. Доминика на Двадцатой авеню каждый день служили мессу по-итальянски, но постепенно туда прокрадывались русские, китайцы и арабы, занимая боковые улицы, как муравьи, подбирающиеся к многоножке. Тем временем евреи и ирландцы понесли большие потери, а негры, чьи корни в этом районе уходили к временам Подпольной железной дороги[57], сжались до одного анклава из четырех кварталов близ Бат-авеню.

У меня оставалось еще два часа до встречи с Джимми. Я знал, что каждое воскресенье он ходит в церковь, но если даже он был дома, ему бы не понравилось, что я пришел так рано. Это была еще одна черта Джимми. Он верил в пунктуальность и не хотел знать людей, которые отклоняются от назначенного времени в ту или другую сторону. Ожидая назначенного часа, я прогулялся по Восемнадцатой авеню и позавтракал в «Закусочной Стеллы» на Шестьдесят третьей, где пару раз мы ели с отцом и Джимми. Хотя это и было всего кварталах в двадцати от нашего дома, Джимми был близок с хозяевами заведения, и они всегда стремились обслужить его как следует.

Когда Восемнадцатая еще называлась бульваром Христофора Колумба, здесь оставили свой след китайцы, и рядом с итальянскими адвокатскими конторами, фокаччерией Джино, пастой для гурманов «Куин Энн» и магазином DVD «Аркобалено» с итальянской музыкой, где на лавках сидели старички спиной к авеню, как будто выражая свое недовольство произошедшими переменами, теперь расположились китайские рестораны, парикмахерские салоны, магазины электротоваров и даже лавки с принадлежностями для аквариумов. Старый Котильон-Террес заколотили досками, а два розовых коктейля по краям вывески над главным входом по-прежнему грустно пускали свои пузыри.

Когда я подошел к закусочной, она тоже оказалась не та. Изменилось название. Я увидел, что у стойки по-прежнему стоят несколько табуретов, но в остальном закусочная была пуста. Когда мы ели у Стеллы, то всегда садились у стойки, Джимми слева, отец посредине, а я с краю. Для меня это было, как будто я сижу в баре, и я смотрел, как официантки наливают кофе и носят туда-сюда тарелки между кухней и посетителями, прислушивался к обрывкам разговоров вокруг, пока мой отец и Джимми тихо беседовали о своих взрослых делах. Я на прощание постучал в стекло, потом на углу Шестьдесят четвертой купил «Нью-Йорк таймс» и поел в пиццерии «J & V», которая была старше меня. Когда мои часы показали одиннадцать сорок пять, я двинулся к дому Джимми.

Джимми жил на Семьдесят первой, между Шестнадцатой и Семнадцатой, в квартале, состоящем в основном из узеньких примыкающих друг к другу домиков, в оштукатуренном доме, имеющем общую стену с соседним, с окруженным кованой железной оградой садиком и фиговым деревом в заднем дворике, недалеко от района, до сих пор известного как Новый Утрехт. Это был один из шести первоначальных городков Бруклина, но потом, в девяностых годах XIX века, его поглотил большой город, и он утратил свою индивидуальность. Раньше здесь был сельскохозяйственный район, но в 1885 году подступившая железнодорожная компания «Бруклин, Бат и Вест-Энд Рейлроуд» открыла его для застройщиков, один из которых, Джеймс Линч, построил для тысяч семей пригород Бенсонхерст-у-моря. С железной дорогой пришел сюда и дед Джимми Галлахера с семьей, который работал в этом проекте надзирающим инженером. В итоге, немного пошарив вокруг, Галлахеры вернулись в Бенсонхерст и поселились в доме, который до сих пор занимал Джимми, невдалеке от такой достопримечательности, как Ново-Утрехтская реформатская церковь на углу Восемнадцатой и Восемьдесят третьей.

В свое время появилась подземка, а с ней и средний класс, включая евреев и итальянцев, которые покинули Нижний Ист-Сайд ради сравнительно широких просторов Бруклина. Фред Трамп, отец Дональда, сделал себе имя на строительстве жилого района Шор-Хевен близ Белт-Паркуэй. И наконец, в пятидесятые годы XX века прибыли в огромном количестве иммигранты из южной Италии, после чего Бенсонхерст стал на восемьдесят процентов итальянским по крови и на сто процентов по репутации.

Я был у Джимми дома всего пару раз с отцом, и один раз из этих двух – выразить соболезнование после смерти его отца. Могу вспомнить об этом лишь потому, что была уйма копов, некоторые в форме, некоторые нет, и женщины с красными глазами передавали по кругу стопки и шептали поминальные слова об умершем. Вскоре его мать переехала на Герритсен-Бич, поближе к своей сестре, которая болела и присматривала за своими двумя внуками после того, как их отец погиб, когда его грузовик перевернулся где-то близ Ногалеса, а их мать боролась с алкоголизмом. С тех пор Джимми постоянно жил в Бенсонхерсте один.

Снаружи дом выглядел в основном так же, каким я его запомнил, – недавно подкрашенный, с опрятным двориком. Я собрался позвонить, когда дверь вдруг открылась, избавив меня от такого беспокойства, и я увидел Джимми Галлахера, постаревшего и поседевшего, но по-прежнему узнаваемого – того же большого мужчину, который больно сжимал мне руку, чтобы я мог заслужить доллар. Лицо его теперь было более румяным, и хотя теперь, на пенсии, он явно больше бывал на солнце, судя по розовому оттенку его носа, он прикладывался к бутылке чаще, чем это было бы разумно. В остальном он был в хорошей форме. На нем была свежеотглаженная белая рубашка с расстегнутым воротничком и серые брюки с острыми как бритва стрелками. Черные туфли начищены и отполированы. Он напоминал шофера в богатом доме, который наслаждается последними мгновениями отдыха, прежде чем сдуть последние пылинки со своей формы.

– Чарли, – сказал он. – Сколько лет!

Мы пожали руки, и он с теплой улыбкой похлопал меня по плечу своей мясистой лапой. Он по-прежнему был на четыре-пять дюймов выше меня, и я моментально ощутил себя двенадцатилетним мальчишкой.

– Теперь я получу доллар? – спросил я, отпуская его руку.

– Только ты должен будешь потратить его на спиртное, – сказал он, приглашая меня внутрь.

В прихожей красовалась огромная вешалка, и бабушкины часы, похоже, все еще показывали точное время. Их громкое тиканье, вероятно, разносилось по всему дому. Я задумался, как Джимми спит с этими звуками, но потом решил, что, наверное, он уже так долго их слышит, что едва ли замечает. Пролет резной лестницы из красного дерева вел на второй этаж, а справа была гостиная, обставленная исключительно антиквариатом. На каминной полке и на стенах стояли и висели фотографии, на некоторых из них я видел людей в форме. И среди них отца, но я не стал спрашивать Джимми, нельзя ли рассмотреть их поближе. Обои в прихожей покрывал красно-белый узор. Они были вроде бы новыми, но оставляли впечатление прошлого века, что соответствовало стилю всего остального.

На кухонном столе рядом с тарелкой с булочками стояли две чашки, а в кофейнике заваривался свежий кофе. Джимми разлил его по чашкам, и мы сели с разных сторон стола.

– Бери булочки, – сказал Джимми. – Они из Виллабате. Лучшие в округе.

Я разломил одну и попробовал. Она была действительно хороша.

– Знаешь, твой старик и я часто смеялись насчет той выпивки, которую ты купил на деньги, что я тебе давал. Он никогда тебе не говорил, потому что для твоей матери, когда она обнаружила ту бутылку, это был конец света. Но он увидел, что ты растешь, и был этому рад. Учти, он обычно говорил, что это я подал тебе идею, но он никогда ни на кого долго не сердился, а особенно на тебя. Ты был его золотой мальчик. Он был добрый человек, да упокоит Господь его душу. Души их обоих.

Он задумчиво отщипнул булочку, и какое-то время мы оба молчали. Потом Джимми посмотрел на часы. Это был не случайный жест. Он хотел, чтобы я это увидел, и у меня в голове прозвучал тревожный сигнал. Я посмотрел на Джимми и заметил, что ему неловко. И дело было не в том, что сын его друга, убившего двоих подростков, а потом себя, сидел у него на кухне, явно собираясь разворошить давно погасшую золу. Тут было нечто большее. Джимми вообще не хотелось меня видеть. Ему хотелось, чтобы я ушел, и чем скорее, тем лучше.

– У меня кое-какие дела, – сказал он, увидев, что я заметил его движение. – Собираются старые друзья. Ты знаешь, как это бывает.

– Кого-нибудь я знаю? Слышал их имена?

– Нет, никого. Все они появились после твоего отца. – Он откинулся на стуле. – Так ты пришел не просто так, а, Чарли?

– У меня есть несколько вопросов. О моем отце и о том, что произошло в ту ночь, когда погибли эти ребята.

– Ну, я особенно не могу помочь с убийством. Меня там не было. В тот день я даже не виделся с твоим отцом.

– Не виделся?

– Нет. Это был мой день рождения. Меня не было на работе. Я удачно арестовал партию травки, и меня наградили. Предполагалось, что твой старик придет ко мне после смены, как он всегда делал, но он так и не пришел. – Джимми повертел в руках чашку, глядя на круги, получавшиеся на поверхности жидкости. – После этого я больше не справлял день рождения, как раньше. Слишком много ассоциаций, и все плохие.

Но я не собирался давать ему так легко сорваться с крючка.

– Но в тот вечер к нам приходил твой племянник.

– Да. Фрэнсис. Твой отец позвонил мне в бар Кэла и сказал, что беспокоится. Он считал, что кто-то может угрожать тебе и твоей матери. Он не сказал, почему он так думал.

Кэл держал бар для копов, располагавшийся рядом с Девятым участком. Теперь этого бара нет, как и многого другого, что было во времена моего отца.

– И ты не спросил?

Джимми надул щеки.

– Может быть, и спросил. Да, конечно, спросил. Это было непохоже на Уилла. Он никогда не шарахался от теней, и у него не было врагов. То есть были парни, которым он перешел дорогу, и некоторых он упрятал за решетку, но это как все мы. Это была его работа, ничего личного. Тогда они понимали разницу. Во всяком случае, большинство.

– Так ты помнишь, что он ответил?

– Кажется, он сказал, чтобы я просто поверил ему. Он знал, что Фрэнсис живет в Оранджтауне. И спросил, не могу ли я попросить его зайти к вам с матерью, просто пока он не сможет вернуться сам. После этого все произошло довольно быстро.

– Откуда отец звонил?

– Черт! – Он словно бы попытался вспомнить. – Не знаю. Не из участка, это точно. Там слышался какой-то шум, так что, наверное, он говорил с телефона в баре. Так давно это было. Я не могу все вспомнить.

Я отпил кофе и осторожно сказал:

– Но это была не обычная ночь, Джимми. Были убиты люди, а потом мой отец покончил с собой. Такие вещи трудно забываются.

Я видел, как напрягся Джимми, и его враждебность стала очевидной. Я знал, что он хорошо орудует кулаками и быстро пускает их в ход. Он и мой отец хорошо уравновешивали друг друга. Отец сдерживал Джимми, а тот, в свою очередь, затачивал нечто в отце, что иначе могло бы остаться притупленным.

– В чем дело, Чарли? Ты назвал меня лжецом?

В чем дело, Джимми? Ты что-то скрываешь?

– Нет, – сказал я. – Я просто не хочу, чтобы ты что-то утаивал от меня, потому что, скажем так, пытаешься уберечь мои чувства.

Он немного отошел.

– Да, это нелегко. Я не люблю думать о том времени. Он был моим другом, лучшим другом.

– Я знаю это, Джимми.

Он кивнул.

– Твой отец просил помощи, и по его просьбе я позвонил. Фрэнсис остался с тобой и твоей матерью. Я был в городе, но я думал, понимаешь, что не могу оставаться здесь, когда, может быть, происходит что-то страшное. К тому времени, когда я добрался до Перл-Ривер, двое подростков были уже мертвы, а твоего отца допрашивали. Мне не дали поговорить с ним. Я пытался, но парни из департамента внутренних расследований меня не пустили. Я пошел к вам и поговорил с твоей матерью. Ты, наверное, тогда спал. После этого я видел его живым еще раз. Я поймал его, когда они закончили допрос. Мы пошли вместе позавтракать, но он не много рассказал. Ему хотелось взять себя в руки, прежде чем вернется домой.

– И он не сказал тебе, зачем убил тех двоих? Брось, Джимми. Вы были близкие друзья. Если он хотел с кем-то поговорить, то прежде всего с тобой.

– Он рассказал мне то же, что говорил департаменту внутренних расследований и прочим, кто был с ним в комнате. Парень притворялся, что лезет в карман пиджака, дразня Уилла, как будто у него был там пистолет. Засовывал руку и вытаскивал. Уилл говорил, что в последний раз купился. Парень засунул руку, и Уилл выстрелил. Девочка закричала и стала шарить по телу парня. Уилл предупредил ее, прежде чем тоже застрелить. Он сказал, что внутри него что-то щелкнуло, когда тот парень начал срываться с цепи. Может быть, в этом дело. Тогда были другие, суровые времена. Тогда риск никого не доводил до добра. Все мы знали парней, которые были на улице слишком щепетильны. Когда я увидел Уилла в следующий раз, он лежал под простыней, и в затылке у него была дыра, которую собирались заделать перед похоронами. Ты это хотел узнать, Чарли? Хочешь услышать, как я плакал над ним, что я чувствовал оттого, что меня не было с ним? Хочешь услышать, что я чувствовал все эти годы? Что ты ищешь? Кого бы обвинить в том, что произошло той ночью?

Он повысил голос. Я чувствовал в нем злобу, но не мог понять ее источника. Она казалась наигранной. Нет, неправда. Его печаль и гнев были искренними, но использовались для какой-то цели – как дымовая завеса, чтобы скрыть что-то как от меня, так и от себя самого.

– Нет, я не этого ищу, Джимми.

– Так что тебе на самом деле надо? – Теперь в его словах слышалась усталость и нечто вроде безысходности.

– Я хочу понять почему.

– Нет никакого «почему». Как вдолбить это тебе в башку? Люди спрашивали «почему» в течение двадцати пяти лет. Я тоже спрашивал, и ответа не было. Какова бы ни была причина, она умерла вместе с твоим отцом.

– Я не верю этому.

– Тебе придется выбросить это из головы, Чарли. Ничего хорошего из этого не выйдет. Пусть покоятся в мире оба, и отец, и мать. Все прошло.

– Видишь ли, тут есть загвоздка. Я не могу оставить их в покое.

– Почему?

– Потому что кто-то из них, или даже оба не родные мне по крови.

Это выглядело так, будто кто-то взял булавку и уколол Джимми Галлахера сзади. Его плечи обвисли, и часть объема словно улетучилась. Он сгорбился на стуле.

– Что? – прошептал Джимми. – Что ты несешь?

– Группы крови. Они не совпадают. У меня вторая группа. У отца первая. У матери четвертая. Такое просто невозможно.

– Кто тебе это сказал?

– Я говорил с нашим семейным врачом. Он уже на пенсии, старый, но у него сохранились записи. Он проверил их и прислал мне копии двух анализов крови отца и матери. И подтвердил. Возможно, что я сын отца, но не матери.

– Это безумие, – сказал Джимми.

– Ты был самым близким другом моего отца, ближе всех других. Если он кому-либо рассказывал об этом, то в первую очередь тебе.

– Рассказывал о чем? Что в гнезде был кукушонок? – Он встал. – Не могу этого слушать. И не буду. Ты ошибаешься. Наверняка ошибаешься.

Он собрал кофейные чашки, вылил остатки кофе в раковину и оставил чашки там. Джимми стоял спиной ко мне, но я видел, как трясутся его руки.

Он резко обернулся и двинулся ко мне. Я был уверен, что сейчас он меня ударит. Я вскочил и ногой отпихнул стул, приготовившись к удару, собираясь блокировать его, если успею, но удара не последовало. Вместо этого Джимми спокойно и медленно заговорил.

– Значит, это правда, которую они не хотели тебе говорить, и эта правда тебе не нужна. Они любили тебя, оба. Какова бы ни была эта правда, что бы ты уже ни раскопал, оставь это в покое. Если ты продолжишь свои поиски, это только повредит тебе.

– Похоже, ты очень уверен в этом, Джимми.

Он судорожно глотнул.

– Иди ты к черту, Чарли. Сейчас тебе нужно уйти. У меня дела.

Он махнул мне рукой, прощаясь, и снова повернулся ко мне спиной.

– Увидимся, Джимми. – Я знал, что в моем голосе он услышал предостережение. Но он ничего не ответил. Я вышел и направился к подземке.

Позже я узнал, что Джимми Галлахер, как только убедился, что я ушел, тут же позвонил по телефону. Этот номер он не набирал много лет – со следующего дня после смерти моего отца. Он удивился, когда ему ответил именно тот человек, которому он звонил, и почти так же удивился тому, что тот еще жив.

– Это Джимми Галлахер.

– Я помню, – ответил голос. – Сколько лет.

– Не поймите меня неправильно, но недостаточно много.

Ему показалось, что в трубке раздалось нечто похожее на смех.

– Ну, так что я могу для вас сделать, мистер Галлахер?

– Ко мне только что приходил Чарли Паркер. И задавал вопросы о своих родителях. Говорил что-то про группы крови. Он знает о своей матери.

На другом конце линии повисло молчание. Потом послышалось:

– Это должно было когда-то случиться. В конце концов, он должен был это выяснить.

– Я ничего ему не сказал.

– Разумеется. Но он вернется. Он не такой дурак, чтобы не понять, что вы ему соврали.

– И что тогда?

Когда послышался ответ, он стал для Джимми окончательным сюрпризом в этот день, и так уже полный ненужных сюрпризов.

– И тогда вы должны будете рассказать ему правду.

Глава 10

Я провел ту ночь у Уолтера Коула, человека, в честь которого назвал свою собаку. Это был мой товарищ и учитель в нью-йоркской полиции. Он жил со своей женой Ли. Мы вместе поужинали и поговорили об общих друзьях, о книгах и фильмах, о том, как Уолтеру живется на пенсии – а на пенсии он, похоже, в основном дремал и мешался под ногами у жены. В десять часов Ли, которую никак нельзя было счесть совой, нежно поцеловала меня в щеку и отправилась спать, оставив нас с Уолтером вдвоем. Он подбросил в камин еще полено, вылил в бокал остатки вина и спросил, что я делаю в городе.

Я рассказал ему про Коллекционера, потертую личность, считавшую себя орудием справедливости, мерзкого типа, убивавшего тех, кто, по его мнению, в результате своих поступков утратил душу. Я вспомнил никотиновую вонь у него изо рта, когда он говорил о моих родителях, удовлетворение в его глазах, когда сказал про группы крови, про то, чего он не мог знать, но знал, и как все, что я знал о себе, в этот момент начало рассыпаться. Я рассказал ему про результаты медицинских анализов, о недавней встрече с Джимми Галлахером, и как я убедился, что он знает что-то такое, чем не хочет со мной поделиться. Я также рассказал ему о том, что мы не обсуждали с Джимми. Когда моя мать умерла от рака, в больнице остались пробы ее органов. Через своего адвоката я провел тест ДНК на сравнение мазка с моей щеки с тканями матери. Они не совпадали. Я не нашел в себе сил провести подобный тест с ДНК отца. От него не осталось образцов. Для этого потребовался бы ордер на эксгумацию его останков, а мне не хотелось заходить так далеко. Возможно, я боялся того, что мог обнаружить. Узнав правду о матери, я заплакал. Я не был уверен, что готов принести и отца на тот же алтарь, куда принес женщину, которую называл матерью.

Уолтер пригубил вино и молча уставился в огонь, пока я не сделал глоток.

– Прежде всего, почему этот человек, Коллекционер, все тебе рассказал, всю правду и полуправду? – спросил он. Это был типичный полицейский ход – не браться сразу за главный предмет, а начинать с краю. Прощупать. Взять время, чтобы начать привязывать мелкие детали к более крупным.

– Потому что это его забавляло, – ответил я. – Потому что он жесток до такой степени, что мы не можем даже отдаленно представить.

– Похоже, он не из тех парней, кто делает намеки просто так.

– Не из тех.

– И это означает, что он подталкивает тебя к действиям. Он знал, что ты не упустишь такую возможность.

– О чем ты?

– Я говорю, что, судя по твоим словам, он использует людей таким образом, чтобы достичь своих целей. Черт, он и тебя использует. Просто смотри, как бы он тебя не использовал, чтобы кого-нибудь убрать.

Уолтер был прав. Коллекционер пользовался мной, чтобы установить личности падших людей, которых он выискивал, чтобы наказать за их слабости. Он был коварен и абсолютно безжалостен. Теперь он снова скрылся, и у меня не было ни малейшего желания его разыскивать.

– Но если это так, то кого он ищет?

Уолтер пожал плечами:

– Судя по твоим словам, он постоянно кого-то ищет.

Вот и тупик.

– Что касается крови, что ж, тут я не знаю, что сказать. Какие варианты? Или Уилл и Элейн Паркер тебя усыновили и скрывали это от тебя по каким-то своим причинам, или Уилл Паркер завел тебя от другой женщины, и они с Элейн вырастили тебя, как собственного ребенка. Вот так. Такие варианты.

Я не мог не согласиться. Коллекционер сказал, что я не сын моего отца, но этот тип, по моему прошлому опыту общения с ним, никогда не говорил правду – по крайней мере, всю. Это было для него игрой, способом достигать своих целей, каковы бы они ни были, но всегда замешанных на изрядной доле жестокости. Однако могло также оказаться, что он просто сам не знал всей правды, а знал лишь, что с моим рождением что-то нечисто. Я все-таки не верил, что у меня нет кровной связи с отцом. Все во мне восставало против этого. Я узнавал себя в нем. Я вспоминал, как он разговаривал со мной, как смотрел на меня. Не так, как та женщина, которую я считал своей матерью. Возможно, мне просто не хотелось признавать возможность, что это все было ложью и притворством, но я не мог принять такое без неопровержимых доказательств.

Уолтер подошел к камину и присел, чтобы поворошить кочергой угли, прежде чем заговорил снова.

– Я женат на Ли уже тридцать пять лет. Если бы я завел кого-то на стороне и другая женщина забеременела, не думаю, чтобы Ли любезно согласилась на предложение вырастить ребенка вместе с нашими дочерьми.

– Даже если бы что-то случилось с его матерью?

Уолтер задумался над этим.

– Опять же я могу говорить только на основании опыта, но напряжение, которое это наложило бы на брак, было бы почти нестерпимым. Знаешь, каждый день видеть плод неверности твоего мужа, притворяться, что любишь этого ребенка так же, как остальных, обращаться с ним, как с собственным… – Он покачал головой. – Нет, это слишком трудно. Я по-прежнему склоняюсь к другому варианту – усыновлению.

«Но у них не было других детей», – подумал я. Могло ли это изменить ситуацию?

– Но зачем скрывать это от меня? – спросил я, отогнав эту мысль. – Тут нет ничего постыдного.

– Не знаю. Может быть, усыновление было неофициальным, и они боялись, что тебя могут у них отобрать. В таком случае было лучше молчать, пока ты не вырастешь.

– Когда умер отец, я учился в школе. С тех пор прошло достаточно времени, чтобы она могла рассказать мне.

– Да, но не забывай, через что она прошла. Ее муж покончил с собой, неся клеймо убийцы. Она уезжает из штата, берет с собой сына в Мэн, и тут у нее обнаруживается рак. Может быть, у нее ничего не оставалось в жизни, кроме тебя, и она не хотела терять тебя как своего сына, какова бы ни была правда.

Он встал и снова сел на свое место. Уолтер был старше меня почти на двадцать лет, и в тот момент отношения между нами больше походили на отношения отца и сына, чем на отношения двух бывших сослуживцев.

– Потому что тут такая штука, Чарли: что бы ты ни нарыл, они все равно были твоими родителями. Это они вырастили тебя, оберегали тебя, любили. Ты следуешь какому-то медицинскому определению родителей, и я тебя понимаю. Это имеет для тебя значение. На твоем месте я, наверное, вел бы себя точно так же. Но не принимай это за реальность: Уилл и Элейн были твоими отцом и матерью, – и не дай чему-нибудь, что откроешь, затенить этот факт.

Он взял меня за руку и крепко сжал, прежде чем отпустить.

– И что теперь?

– Мой адвокат подготовила документы для ордера на эксгумацию, – сказал я. – Я мог бы сравнить свою ДНК с отцовской.

– Мог бы, но не сравнил. Не готов к этому, верно?

Я кивнул.

– Когда возвращаешься в Мэн?

– Завтра во второй половине дня, когда поговорю с Эдди Грейсом.

– С кем?

– Еще один отцовский друг-коп. Он болен, но его дочь говорит, что сейчас он может уделить мне несколько минут, если я не буду его напрягать.

– А если ничего от него не добьешься?

– Буду жать на Джимми.

– Если Джимми что-то скрывал, то скрывал хорошо. Полицейские сплетни. Тебе это знакомо. Копы как болтливые бабы – если что-то выплыло, трудно удержать это от огласки. Даже теперь я знаю, кто с чьей женой спит, кто выпал из вагона, кто нюхает кокс, кто берет откаты от проституток и наркоторговцев. Такова природа вещей. А когда погибли те двое подростков, служба внутренних расследований стала рассматривать жизнь и карьеру твоего отца с лупой и пинцетом, чтобы выяснить, что же произошло.

– Официальное расследование ничего не выявило.

– Плевать на официальное расследование. Ты лучше чем кто-либо должен понимать, как делаются такие вещи. Бывает официальное следствие и теневое: одно записано и открыто для проверки, а второе выполняется тихо и потом хоронится.

– Так что ты мне скажешь?

– Скажу, что поспрашиваю. Некоторые мне кое-чем обязаны. Посмотрим, не болталась ли где-нибудь ниточка, за которую кто-то потянул. А ты тем временем занимайся тем, чем занимаешься.

Он допил свое вино.

– На этом на сегодня закончим. А утром я съезжу в Перл-Ривер. Давно хотел посмотреть, как живут ирландцы. Всегда приятно почувствовать, что я не один из них.

Глава 11

Эдди Грейс недавно выписался из больницы на попечение своей дочери Аманды. Эдди долго болел, и мне говорили, что он не достаточно окреп, чтобы разговаривать, и по большей части спит, но, похоже, в последние недели ему стало лучше. Он захотел вернуться домой, и в больнице были рады, что он выписался, потому что персонал больше ничем не мог ему помочь. Препараты для облегчения боли точно так же можно было давать ему дома, как и в больничной палате, а в окружении семьи ему было спокойнее и приятнее. Аманда в ответ на мой запрос прислала мне на телефон сообщение, что Эдди хочет и, кажется, в состоянии встретиться со мной дома.

Аманда жила на Саммит-стрит, в пределах молитвенного радиуса антиохийской церкви Св. Маргариты, на другой стороне от того, что было нашим старым домом на Франклин-стрит. Она открыла дверь через несколько секунд после того, как я нажал на кнопку звонка, как будто в прихожей дожидалась моего прибытия. У нее были длинные русые волосы, их цвет отдавал тоном из флакона, но он был не так далек от их естественного цвета, чтобы раздражать. Она была невысокой, чуть больше пяти футов двух дюймов, с веснушками на лице и очень светлыми карими глазами. Было видно, что недавно она провела по губам помадой. От нее пахло каким-то цитрусом, и этот аромат, как и она сама, умудрялся быть одновременно непритязательным и поразительным.

Я потерял голову от Аманды Грейс, когда мы вместе учились в перл-риверской средней школе. Она была на год старше меня, и ее окружала толпа из любителей черного лака для ногтей и малоизвестных английских групп. Она относилась к тому сорту девушек, которых спортсмены делают вид, что презирают, но о которых втайне фантазируют, пока их бойкие подруги-блондинки выполняют акты, при которых от парней не требуется смотреть им в глаза. Примерно за год до смерти моего отца она начала встречаться с Майклом Райаном, чьими главными целями в жизни было чинить автомобили и открыть кегельбан – не такие уж ничтожные цели сами по себе, но не того уровня, чтобы, как я всегда полагал, удовлетворить девушку вроде Аманды Грейс. Майк Райан был неплохим парнем, но его разговорные способности были ограничены, и он хотел прожить всю жизнь и умереть в Перл-Ривер. Аманда же часто говорила о поездке в Европу и учебе в Сорбонне. Было трудно понять, где может лежать общая территория между ней и Майком – разве что на какой-нибудь скале на полпути через Атлантику.

Теперь она была здесь, и хотя я увидел линии там, где их раньше не было, Аманда, как и сам городок, почти совершенно не изменилась. Она улыбнулась.

– Чарли Паркер! Рада тебя видеть.

Я не знал, как с ней поздороваться, и протянул руку, но Аманда проскользнула мимо и обняла меня, потершись головой об меня, как раньше.

– Все тот же неловкий мальчик, – сказала она – как мне показалось, не без намека на нежность, – потом отстранилась и удивленно посмотрела на меня.

– Как это понимать?

– Ты пришел к привлекательной женщине и предлагаешь пожать руку.

– Ну, столько лет прошло. Я не люблю делать предположений. Как твой муж? Все играется с кеглями?

Она хихикнула.

– У тебя это звучит так, будто он гомик.

– Большой мужчина, нацеливающийся на твердые фаллические предметы. Трудно не сделать такого заключения.

– Можешь сказать это ему, когда увидишь. Не сомневаюсь, он задумается над этим.

– Наверняка. Или попытается пнуть меня в задницу, чтобы я улетел отсюда до Джерси.

Выражение ее лица изменилось. Шутливость исчезла, и ее заменила задумчивость.

– Нет, не думаю, что попытается.

Она шагнула назад и придержала для меня открытую дверь.

– Заходи. Я приготовила обед. Ну, то есть купила нарезку ветчины, салаты, и свежий хлеб. Всего-то и делов.

– Более чем достаточно. – Я зашел в дом, и она закрыла за мной дверь, а потом проскользнула мимо меня, чтобы провести на кухню. Ее руки на мгновение легли мне на пояс, а ее живот скользнул по моему паху. Я издал глубокий вздох.

– Что? – спросила она, широко раскрыв глаза и излучая невинность.

– Ничего.

– Давай, говори.

– Похоже, ты по-прежнему могла бы выступать за национальную сборную по флирту.

– Если на то есть причина, почему бы нет? Во всяком случае, с тобой я не флиртую. Почти. У тебя был шанс много лет назад.

– Правда? – Я попытался вспомнить какой-либо шанс, который у меня был в отношении Аманды, но ничего не пришло на ум. Я прошел вслед за ней на кухню и стал наблюдать, как она наливает в кувшин воду из крана с фильтром.

– Да, правда, – ответила она, не оборачиваясь. – Тебе стоило только назначить свидание. Не так уж сложно.

Я сел.

– Тогда все казалось сложным.

– Только не Майку.

– Ну, он был незамысловатый парень.

– Да уж. – Она закрыла кран и поставила кувшин на стол. – Таким и остался. Со временем я поняла, что это неплохо.

– Чем он занимается?

– Автомобилями. Заведует автомагазином в Оранджтауне. По-прежнему ходит в боулинг, но раньше умрет, прежде чем приобретет собственный.

– А ты?

– Раньше я преподавала в начальной школе, но бросила, когда родила вторую дочь. Теперь я работаю на неполную ставку в компании, издающей школьные учебники. Пожалуй, я продавщица, но мне это нравится.

– У тебя дети? – Этого я не знал.

– Две девочки. Кейт и Энни. Они сегодня в школе. Все еще привыкают, что мой папа у нас.

– Как он?

Она состроила гримасу.

– Не очень хорошо. Дело времени. От лекарств он засыпает, но обычно хорошо себя чувствует час или два после обеда. Скоро его придется отправить в хоспис, но он еще не готов к этому. Пока еще. Пока что он останется у нас.

– Печально.

– Ничего. Он не печалится. Папа прожил замечательную жизнь и заканчивает ее в своей семье. Кстати, он очень хочет увидеться с тобой. Он любил твоего отца. И тебя тоже. Думаю, он был бы счастлив, если бы в свое время мы сошлись.

Ее лицо помрачнело. Наверное, она сделала ряд невысказанных умозаключений, создавая альтернативную реальность, в которой могла бы быть моей женой.

– Но моя жена умерла.

– Мы читали о том, что случилось, – сказала Аманда. – Это было ужасно, все это.

Она помолчала. Конечно, она была обязана заговорить об этом, а теперь не знала, как сменить тему.

– У меня тоже дочка, – сказал я.

– Правда? Это здорово, – ответила она с несколько чрезмерным энтузиазмом. – Сколько ей?

– Два года. Ее мать и я, мы больше не живем вместе. – Я помолчал. – Впрочем, я вижусь с дочерью.

– Как ее зовут?

– Саманта. Сэм.

– Она в Мэне?

– Нет, в Вермонте. Когда вырастет, сможет голосовать за социалистов и начать подписывать петиции за отделение от Соединенных Штатов.

Аманда подняла стакан с водой.

– Ну, тогда за Сэм!

– За Сэм.

Мы поели и поболтали о старых школьных друзьях, о ее жизни в Перл-Ривере. Оказалось, что она таки съездила в Европу, с Майком. Поездка была подарком к десятилетию свадьбы. Они посетили Францию, Италию и Англию.

– И как там? Все, как ты предполагала? – спросил я.

– Кое-что. Хотелось бы съездить еще раз и увидеть побольше, но пока мне хватило.

Наверху послышалось какое-то движение.

– Папа проснулся, – сказала Аманда. – Мне нужно подняться наверх и помочь ему приготовиться.

Она вышла из кухни и поднялась по лестнице. Через пару мгновений послышались голоса и мужской кашель – сухой, тяжелый, болезненный.

Через десять минут Аманда ввела в комнату сгорбленного старика, обнимая его одной рукой, чтобы поддержать. Он так исхудал, что ее рука почти полностью обхватывала его, но даже согнутый он был почти с меня ростом.

Все волосы у Эдди Грейса выпали, даже на лице. Его кожа казалась липкой и прозрачной, чуть желтоватая на щеках и красновато-лиловая под глазами. Губы были почти бескровны, а когда он улыбнулся, я увидел, что многих зубов у него недостает.

– Мистер Грейс, – сказал я, – рад вас видеть.

– Эдди, – поправил он. – Зови меня Эдди. – Его голос скрежетал, как рубанок по неровному металлу.

Он пожал мне руку. Его пожатие было по-прежнему крепким.

Дочь не отходила от него, пока он не сел.

– Хочешь чаю, папа?

– Нет, спасибо, мне и так хорошо.

– Вода в кувшине. Тебе налить?

Он возвел глаза к небесам.

– Она думает, что раз я медленно хожу и много сплю, то не могу налить себе воды.

– Я знаю, что можешь. Я просто пыталась быть любезной. Черт возьми, какой ты неблагодарный старичок, – ласково сказала Аманда, а когда обняла его, он потрепал ее по руке и улыбнулся.

– А ты добрая девочка. Лучше, чем я заслуживаю.

– Ну, если ты это понимаешь. – Она поцеловала его в лысину. – Я оставлю вас вдвоем, поговорите. Если понадоблюсь, то я наверху.

Она взглянула на меня у него из-за спины и безмолвно попросила не слишком утомлять старика. Я еле заметно кивнул, и она ушла, предварительно удобно усадив отца и нежно коснувшись его плеча. Дверь она оставила приоткрытой.

– Как дела, Эдди? – спросил я.

– Так себе, – ответил он. – Впрочем, еще жив. Я мерзну. Я мисс Флорида. Жил один, сколько мог, но потом уже не смог сам справляться, захворал. Андреа, моя жена, умерла несколько лет назад. Я не мог себе позволить частную сиделку. Аманда перевезла меня сюда, сказала, что будет ухаживать, если больница согласится. А у меня все еще есть друзья, знаешь, с прежних дней. Это не так плохо. Только чертов холод меня достает.

Он налил себе воды и отхлебнул; кувшин лишь слегка дрожал в его руке.

– Почему ты пришел сюда, Чарли? Зачем тебе говорить с умирающим?

– Я хотел поговорить об отце.

– Ха! – Из его рта тонкой струйкой пролилась на подбородок вода, и он вытерся рукавом халата. – Извини, – сказал он, явно смущенный. – Это только когда приходит кто-то новый, я забываю, как мало достоинства во мне осталось. Знаешь, чему я научился от твоей матери? Не стареть. Избегай этого, как только можешь. Правда, болезни никому не на пользу.

На какой-то момент он словно уплыл куда-то, и его веки отяжелели.

– Эдди, – ласково сказал я. – Я хотел поговорить с вами об Уилле.

Он хмыкнул и снова обратил на меня свое внимание.

– Да, Уилл. Один из хороших людей.

– Вы были его другом. Я надеялся, что вы сможете рассказать мне что-нибудь о том, что случилось, почему это случилось.

– Через столько лет?

Он побарабанил пальцами по столу.

– Он всегда был спокоен, твой старик. Умел держаться с достоинством, понимаешь? Этого у него не отнимешь. Никогда по-настоящему не сердился. Никогда не выходил из себя. Даже переход на время из Девятого на окраину – это было его решение. Вероятно, он не придал большого значения послужному списку, попросив о переводе в начале своей карьеры, но он сделал это ради спокойной жизни. Из всех, кто мог совершить то, что он сделал, я бы никогда не подумал на него, хоть миллион лет пройдет.

– Вы не помните, зачем он попросил о переводе?

– А, он не поладил с кем-то из начальства в Девятом – он и Джимми, оба. Они были заодно, эти двое. Куда один, туда и другой. Между собой, я думаю, они могли плевать на любого. Это была оборотная сторона твоего отца. В нем скрывался дьявол, но он все время держал его на цепи. В общем, в Девятом был один сержант по фамилии Беннетт. Когда-нибудь слышал о нем?

– Нет, никогда.

– Он недолго продержался. Они с твоим отцом сцепились рогами, и Джимми, как всегда, поддержал Уилла.

– Вы не помните, из-за чего они не поладили?

– Нет. Думаю, не сошлись характерами. Бывает. Беннетт был грязный тип, а твой отец не очень любил грязных копов, сколько бы нашивок они ни носили. Короче, Беннетт нашел способ спустить с цепи дьявола в твоем отце. Однажды ночью случилась потасовка, а этого делать нельзя, когда ты в форме. Для Уилла дело обернулось плохо, но они не могли себе позволить потерять хорошего копа. К тому же подозреваю, кто-то позвонил и замолвил за него слово.

– Кто?

Эдди пожал плечами.

– Если честно ведешь себя с другими, приобретаешь поддержку, на которую можешь рассчитывать. У твоего старика были друзья. Была заключена сделка.

– И сделка заключалась в том, что отец попросит о переводе.

– Именно так. Он провел год в глуши, пока Беннетт не получил взбучку от Комиссии Нэппа как хищник.

Комиссия Нэппа, расследовавшая случаи коррупции в полиции в начале семидесятых, придумала два определения для коррумпированных полицейских: «травоядные», которые брали мелкие взятки по десять-двадцать баксов, и «хищники», которые вытряхивали из наркоторговцев и сутенеров значительные суммы.

– И когда Беннетта не стало, отец вернулся?

– Типа того. – Эдди сделал пальцами движение, словно набирает номер на телефонном диске.

– Я не знал, что у отца были такие друзья.

– Может быть, он и сам не знал, пока они не понадобились.

Я оставил эти слова без внимания и спросил:

– А вы помните тот случай со стрельбой?

– Помню, что слышал о нем. В ту неделю мне исполнилось двадцать четыре. Я и мой напарник, мы встречались с двумя другими, Клоске и Бурке, пили кофе. Они закончили дежурство в участке, когда им позвонили. В следующий раз я увидел твоего отца, когда он лежал в ящике. Над ним хорошо поработали. Он выглядел, пожалуй, как обычно, похож на себя. Иногда эти бальзамировщики делают из тебя восковую куклу. – Он попытался улыбнуться. – Я держу это в уме, как можешь сам представить.

– Вас увидят должным образом, – сказал я. – Иного Аманда не допустит.

– Мертвым я буду выглядеть лучше, чем когда-либо выглядел живым, она это умеет. И лучше одет.

Я вернул разговор к отцу.

– У вас есть какие-нибудь мысли, почему отец убил тех подростков?

– Нет, но, как я сказал, было нелегко вывести Уилла из себя. Наверное, они действительно напросились.

Он выпил еще воды, держа левую руку под подбородком, чтобы она не проливалась. Когда он опустил стакан, то тяжело дышал, и я понял, что у меня остается все меньше времени.

– Каким он был в дни перед случившимся? Я хочу сказать, не выглядел ли он подавленным, рассеянным?

– Нет, он был как всегда. Ничего такого. Впрочем, я мало его видел в ту неделю. Его смена была с восьми до четырех, моя – с четырех до двенадцати. Мы поздоровались, когда сменялись, – вот, собственно, и все. Нет, на той неделе он был вместе с Джимми Галлахером. Тебе нужно с ним поговорить. В день стрельбы он дежурил с твоим стариком.

– Что?

– Джимми и твой старик, они всегда сцеплялись на день рожденияДжимми. Никогда не пропускали.

– Он сказал мне, что они в тот день не виделись. Джимми был в отгуле. По его словам, он кого-то удачно задержал, что-то связанное с наркотиками.

Отгул был наградой за серьезный арест. Ты заполняешь форму 28, потом регистрируешь ее у окружного чиновника, подчиняющегося капитану. Большинство копов, чтобы обеспечить себе прекрасный день, суют ему пару долларов или, может быть, бутылку «Чиваса», полученную за сопровождение владельца алкогольного магазина в банк. Это было одной из выгод от выполнения бумажной работы для округа.

– Возможно, – сказал Эдди, – но в тот день, когда твой отец застрелил двух подростков, они были вместе. Я помню. Джимми пришел встретить Уилла после дежурства.

– Вы уверены?

– Конечно, уверен. Он пришел в участок, чтобы потусоваться с твоим стариком. Я даже перекрылся с Уиллом, чтобы он мог уйти пораньше. Думаю, они собирались начать выпивку у Кэла, а потом закончить в клубе у Энглерса.

– Где?

– «Клуб Энглерса» в Гринвич-Виллидже. Это типа заведения не для всех на Горацио-стрит. Четвертак за банку.

Я был озадачен. Джимми уверял меня, что не виделся с отцом в тот день. А теперь Эдди Грейс говорит прямо противоположное.

– Вы видели Джимми в участке?

– Ты оглох? Я только что это сказал. Я видел, как он встретил твоего старика, видел, как они уходили вдвоем. Он сказал тебе что-то другое?

– Да.

– Хм. Может быть, он что-то путает.

Меня осенило.

– Эдди, а вы с Джимми поддерживаете связь?

– Нет, не особенно. – Он скривил губы, выражая отвращение. Это дало мне время подумать. Здесь что-то крылось, что-то между Джимми и Эдди.

– Так он знает, что вы вернулись в Перл-Ривер?

– Если кто-то ему сказал, то может быть. Но он ко мне не заходил, если ты это имеешь в виду.

Я заметил, что напрягся и подался вперед. Эдди тоже это заметил.

– Я стар, и я умираю, – сказал он. – Мне нечего скрывать. Я любил твоего отца. Он был хороший коп. Джимми тоже был хороший коп. Не знаю, какая у него была причина врать тебе о твоем старике, но можешь ему сказать, что говорил со мной. Если хочешь, сошлись на меня, чтобы он рассказал правду.

Я подождал. Тут крылось что-то еще.

– Не знаю, чего ты добиваешься, – сказал Эдди. – Твой отец действительно совершил то, в чем его обвинили. Он застрелил тех двоих подростков, а потом застрелился сам.

– Я хочу понять почему.

– Может быть, тут нет никакого почему. Ты можешь жить с этим?

– Я долго пытался.

Я подумал, не рассказать ли ему больше, но вместо этого спросил:

– Вы бы узнали, верно, если бы мой отец… завел кого-то на стороне?

Эдди ошарашенно вздрогнул, потом рассмеялся. Это вызвало новый приступ кашля, и мне пришлось дать ему воды.

– Твой отец не «ходил на сторону», – сказал он, когда кашель улегся. – Это было не в его духе.

Он несколько раз глубоко вздохнул, и я заметил блеск в его глазах. Это было неприятно, как будто я увидел, как он глазеет на молодую девушку на улице, и уловил играющие в его глазах сексуальные фантазии.

– Но он был человек, – продолжил Эдди. – Все мы совершаем ошибки. Как знать? Кто-то что-то сказал тебе?

Он внимательно посмотрел на меня с тем же блеском в глазах.

– Нет, – ответил я. – Никто ничего не говорил.

Он посмотрел мне в глаза, потом кивнул.

– Ты хороший сын. Помоги мне встать, пожалуйста. Я бы посмотрел телевизор. У меня еще час, прежде чем эти лекарства снова меня усыпят.

Я помог ему встать с кресла и переместиться в гостиную, где он устроился с пультиком на диване и включил какую-то викторину. Шум привлек Аманду, и она спустилась вниз.

– Вы закончили? – спросила она.

– Полагаю, да, – ответил я. – Я пойду. Спасибо, что уделил мне время, Эдди.

Старик на прощание поднял пультик, но не оторвал глаз от телевизора. Аманда проводила меня до двери, но, пока я еще не вышел, Эдди заговорил снова.

– Чарли!

Я вернулся к нему.

– Насчет Джимми.

Я подождал.

– Мы были в хороших отношениях, но, знаешь, никогда не были близкими друзьями. – Он постучал пультиком по подлокотнику кресла. – Нельзя доверять человеку, который всю жизнь живет во лжи. Вот что я хотел тебе сказать.

Он нажал кнопку, переключив телевизор на какой-то сериал. Я обернулся к ожидавшей Аманде.

– Как, он тебе помог?

– Да, – ответил я. – Вы оба помогли.

Она улыбнулась и поцеловала меня в щеку.

– Надеюсь, ты найдешь, что ищешь, Чарли.

– У тебя есть мой номер, – сказал я. – Сообщай мне, как дела у твоего отца.

– Хорошо, – сказала она, потом взяла листок бумаги с телефонного столика и написала номер. – Мой сотовый. На всякий случай.

– Знай я раньше, что так легко получить твой телефон, я бы попросил давным-давно.

– У тебя был мой номер, – сказала она. – Ты просто им не пользовался.

С этими словами она закрыла дверь, а я пошел вниз, к кафе «Грязный ручей», где дожидался Уолтер, чтобы отвезти меня в аэропорт.

Глава 12

Меня расстроило, что придется возвращаться из Нью-Йорка, так и не получив ответа на вопрос, где же был Джимми Галлахер в тот день, когда мой отец стал убийцей, но у меня не было выбора: я был в долгу перед Дэйвом Эвансом, а он дал ясно понять, что на следующей неделе я ему понадоблюсь в «Медведе» несколько полных дней. К тому же у меня был только рассказ Эдди, что в тот день Джимми и отец встречались. Он мог просто что-то перепутать, и я хотел убедиться в подлинности фактов, прежде чем в лицо назвать Джимми Галлахера лжецом.

Я взял свою машину в портлендском Джетпорте и вернулся домой, где принял душ и переоделся. В какой-то момент я поймал себя на том, что направляюсь к дому Джонсона, чтобы забрать Уолтера, но потом вспомнил, где сейчас Уолтер, и это вызвало во мне черную меланхолию, которая, я знал, не отпустит меня до утра.

Бо́льшую часть вечера я провел за стойкой с Гэри. Посетителей хватало, но у меня нашлось время поговорить с ними и даже заняться некоторой бумажной работой в задней конторе. Единственный волнующий момент был, когда накачанный стероидами жокей, сняв зимнюю одежду и оставшись только в майке и старых трениках, подошел к женщине по имени Хиллари Герман ростом пять футов два дюйма, блондинке, выглядевшей так, словно легкий бриз мог унести ее подобно листку. Когда Хиллари повернулась к нему спиной, у него хватило глупости положить ей руку на плечо в попытке привлечь ее внимание, и в этот момент Хиллари, которая была тренером по дзюдо в портлендском полицейском департаменте, извернулась и заломила непрошеному поклоннику руку за спину, так что его лоб и колени ударились о пол одновременно. Потом она провела его к двери, швырнула в снег, а потом выбросила ему его шмотки. Его дружки хотели было выразить свое неудовольствие, но вмешательство портлендских копов, с которыми Хиллари выпивала, спасло ее от необходимости надрать задницу и им.

Когда стало ясно, что все успокоились и никто никого незаслуженно не обижает, я стал переносить коробки из холодильной камеры к холодильникам для бутылок. До закрытия оставался еще час, но было непохоже, что нас ожидает непредвиденный наплыв посетителей, и это сэкономило бы мне время позже. Перетаскивая третью коробку, я заметил присевшего у дальнего конца стойки человека. На нем был все тот же твидовый пиджак, и справа от него лежал открытый блокнот. Тот конец стойки обслуживал Гэри, но, когда он двинулся обслужить вновь прибывшего, я сделал ему знак, что хочу сам этим заняться, и он отошел поболтать с Джекки Гарнером, к которому, похоже, стал испытывать волнующую привязанность. Хотя Джекки в это время и пытался болтать с миловидной рыжеволосой женщиной за сорок, он вроде бы был благодарен Гэри за компанию. Джекки не очень хорошо ладил с женщинами. Фактически я не мог вспомнить, чтобы Джекки с кем-то встречался. Обычно, когда с ним заговаривала представительница противоположного пола, он страшно конфузился, как ребенок, с которым заговорили на иностранном языке. И теперь он весь покраснел, как и его рыжая партнерша. Похоже, Гэри действовал как посредник, чтобы беседа текла. Если бы он им не помогал, они бы могли впасть в полное молчание или, если бы покраснели еще чуть-чуть, просто взорваться.

– Как дела? – сказал я человеку с блокнотом. – Вернулись добавить?

– Пожалуй, что так, – ответил он и снял пиджак. Рукава его белой рубашки были закатаны до локтей, галстук распущен, верхняя пуговица рубашки расстегнута. Несмотря на небрежность наряда, он производил впечатление человека, который собрался приступить к серьезной работе.

– Чего вам принести?

– Только кофе, пожалуйста.

Когда я вернулся с чашкой свежезаваренного кофе, пакетиками с сухими сливками и подсластителем, рядом с блокнотом лежала карточка лицевой стороной ко мне. Я поставил кофе на нее, не глядя, что там написано.

– Прошу прощения, – сказал человек. Он приподнял чашку, взял карточку и протянул мне. Я взял, прочел и положил обратно на стойку.

– Красивая карточка, – сказал я, и это в самом деле было так. Его имя, Майкл Уоллес, было отпечатано золотым тиснением рядом с номером бокса в Бостоне, двумя телефонными номерами и веб-сайтом. Профессия характеризовалась как писатель и журналист.

– Оставьте себе, – сказал он.

– Нет, спасибо.

– Я серьезно.

Мне не очень понравилось выражение его лица – такое выражение бывает у копов, когда входят к подозреваемому без предупреждения.

– Серьезно? – Мне не было дела до его тона.

Он полез в портфель и вытащил пару каких-то книг в мягком переплете, явно не художественных. Мне показалось, одну я видел в магазинах: она подробно описывала случай с человеком на севере Калифорнии, которому чуть было не удалось оправдаться после убийства жены и двоих детей, заявив, что они утонули, когда их катер попал в шторм. Ему бы могло сойти это с рук, если бы в соленой воде в легких у жертв лабораторный анализ не выявил едва заметных химических следов. Они совпадали с пятнами моющего средства, найденными в раковине камбуза катера, и это означало, что муж утопил все три свои жертвы, прежде чем выбросить их за борт. Когда пришлось сознаться, причину убийства он объяснил так: «Они никогда ничего не делали вовремя». Вторая книга, похоже, была более ранней работой, стандартной книжкой про серийных убийц, посвященной в основном сексуальным маньякам. Ее название было почти таким же зловещим, как и содержание, – «Кровь на простынях».

– Это я, – сказал он. В общем-то, в этом не было необходимости. – Майкл Уоллес. Это моя работа. Пишу книги про реальные преступления. – Он протянул руку. – Друзья зовут меня Микки.

– Не похоже, что мы станем друзьями, мистер Уоллес.

Он пожал плечами, словно ничего иного и не ожидал.

– Тут вот какое дело, мистер Паркер. Я много читал о вас. Вы герой. Вы одолели многих негодяев, но до сих пор никто не написал полной истории ваших дел. Я хочу написать про вас книгу. Хочу рассказать вашу историю: про смерть вашей жены и ребенка, как вы охотились за человеком, виновным в их смерти, и как после вы охотились за другими такими же. У меня уже есть издатель и название. Книга будет называться «Ангел мщения». Хорошо, не правда ли?

Я не ответил.

– Во всяком случае, аванс не такой уж большой – пятизначная сумма, что все-таки не слишком мало за такую работу, – но я готов разделить его с вами пополам за сотрудничество. О гонораре мы можем договориться. На обложке будет мое имя, но это будет ваша история, как вы пожелаете ее рассказать.

– Я не хочу рассказывать мою историю, сэр. Разговор окончен. Кофе за мой счет, но не советую вам долго сидеть над ним.

Я отвернулся, но он продолжал говорить.

– Думаю, вы меня не поняли, мистер Паркер. Я не хочу ссориться, но эту книгу я напишу в любом случае, с вашей помощью или без. Многое уже опубликовано и доступно, и я узнаю еще больше, когда продолжу расследование. Я уже провел некоторую подготовительную работу и подыскал пару человек в Нью-Йорке, которые согласны поговорить. Потом найдутся люди среди вашего старого окружения и отсюда, которые помогут мне проникнуть в вашу жизнь. Я даю вам возможность придать материалу ту форму, которая соответствует вашему видению событий. Мне нужно лишь несколько часов вашего времени в ближайшую неделю или две. Я работаю быстро и не хочу навязываться больше, чем это необходимо.

Думаю, он удивился, как быстро я придвинулся, но, надо отдать ему должное, не дрогнул, даже когда я вплотную приблизил свое лицо к его лицу.

– Слушай меня, – тихо сказал я. – Этого не будет. Ты сейчас встанешь и уйдешь, и я больше никогда о тебе не услышу. Твоя книга умрет здесь. Я понятно говорю?

Уоллес взял свой блокнот, стукнул им по стойке и засунул в карман. Потом надел пиджак, обмотал шею шарфом и положил на стойку три доллара.

– За кофе плюс чаевые. Я оставлю вам книги. Посмотрите. Они лучше, чем вы думаете. Я позвоню через день-два, узнать, не передумали ли вы.

Он кивнул на прощание и ушел. Я смел его книжки в мусорный бак под стойкой. Джекки Гарнер, который слышал весь наш разговор, слез с табурета и подошел ко мне.

– Если хочешь, я могу этим заняться, – сказал он. – Этот гондон, наверное, все еще на парковке.

Я покачал головой.

– Пусть себе уезжает.

– Я не собираюсь с ним говорить, – сказал Джекки. – А если он попытается заговорить с Поли и Тони, они бросят его тело в залив.

– Спасибо, Джекки.

– Да ну, что ты…

Послышалось, как на парковке завелся двигатель машины. Джекки подошел к двери и посмотрел, как Уоллес уезжает.

– Синий «Таурус», – сказал он. – Массачусетские номерные знаки. Впрочем, старый. Но не взят напрокат. Крутые писатели на таких не ездят. – Он повернулся к стойке. – Думаешь, сможешь его остановить?

– Не знаю. Попытаюсь.

– Похоже, упертый тип.

– Да, похоже.

– Что ж, помни: предложение остается в силе. Тони, Поли и я, мы умеем обращаться с упертыми. Для нас это вызов.

Джекки еще послонялся вокруг, когда бар закрылся, но было ясно, что я к этому не имею никакого отношения. Он шепнул мне, что высматривает женщину по имени Лиза Гудвин. Меня подмывало сказать ей, чтобы бежала без оглядки, если всерьез думала встречаться с Джекки, но это казалось нечестно по отношению к ним обоим. Если верить Дэйву, который немного знал ее по прошлым визитам в «Медведь», это была привлекательная женщина, в прошлом несколько раз сделавшая неудачный выбор в отношении мужчин. В сравнении с ее прошлыми возлюбленными Джекки был практически Кэри Грант[58]. Он был предан, добродушен и, в отличие от бывших этой женщины, никогда бы не поднял на нее руку. Правда, он жил с матерью и имел пристрастие к самодельным боеприпасам, и эти боеприпасы были не такими взрывоопасными, как его мать, но Лиза могла заняться этими проблемами, если они возникнут.

Я вылил в кружку остатки кофе из кофейника и ушел в заднюю контору. Там включил компьютер и посмотрел, что можно сделать с Майклом Уоллесом. Я зашел на его веб-сайт, прочитал некоторые его газетные статьи, которые он закончил писать к 2005 году, и рецензии на его первые две книги. Через час у меня был его домашний адрес, его послужной список, подробности его развода в 2002 году и сведения о том, что в 2006 году он был задержан за вождение автомобиля в нетрезвом состоянии. Утром нужно будет поговорить с Эми Прайс. Я не знал, можно ли предпринять какие-то действия, чтобы Уоллес не писал про меня, а если можно, то какие. Я точно знал, что не хочу, чтобы мое имя появилось на обложке книги. Если Эми помочь не сможет, мне придется припугнуть Уоллеса, а что-то мне говорило, что он вряд ли откликнется на подобный способ давления так, как надо. Журналисты редко поддаются на такое.

Когда я уже заканчивал, вошел Гэри.

– Все в порядке? – спросил он.

– Да, все прекрасно.

– Ну, значит, мы на сегодня закончили.

– Спасибо. Иди домой, поспи. Я закрою.

– Тогда спокойной ночи. – Он задержался у двери.

– Что такое?

– Если тот парень, писатель, снова придет, что мне с ним делать?

– Подлей ему яду. Но будь осторожен, когда будешь выбрасывать труп.

Гэри вроде бы смутился, не понимая, шучу ли я. Я узнал этот взгляд. Большинство работавших в «Медведе» кое-что знали о моем прошлом, особенно местные, кто уже проработал несколько лет. Кто знает, что они рассказывали Гэри, когда меня не было рядом?

– Просто скажи мне, если его увидишь, – сказал я. – Может быть, ты бы мог дать всем знать, что я был бы благодарен, если никто ничего ему про меня не скажет.

– Это запросто, – сказал Гэри, заметно повеселев, и ушел. Я слышал, как он говорил с Сергеем, одним из поваров, а потом дверь за ним закрылась и все затихло.

Кофе остыл. Я вылил его в раковину, распечатал все, что узнал про Уоллеса, и отправился домой.

Микки Уоллес сидел у себя в номере мотеля, выходящем на Мэйн-молл, и делал записи о встрече с Паркером. Этой хитрости он научился будучи репортером: записывать все, пока оно свежо в памяти, потому что уже через пару часов память начинает выделывать фокусы. Можно дурачить себя, думая, что запомнилось только важное, но это не так. Запоминается то, что не забылось, важно оно или не важно. У Микки была привычка записывать материал подробно от руки в несколько блокнотов, а потом переносить в компьютер, но блокноты оставались первичными записями, и в процессе написания книги он обращался к ним.

Его не огорчила и не удивила реакция Паркера на его первую попытку. По сути, он рассматривал возможное участие этого человека в проекте как пристрелку для начала, но никогда не вредно спросить. А удивляло его то, что никто еще не написал книгу о Паркере, учитывая все, что тот сделал, и дела, в которых был замешан, но это была лишь одна из странностей, окружавших Чарли Паркера. Каким-то образом, несмотря на свою историю и свои поступки, он умудрялся оставаться вне поля зрения. Даже в освещении большинства громких дел его имя появлялось где-то мелким шрифтом. Как будто, когда дело касалось его, возникал элемент сговора: никто не говорил вслух, но все понимали, что его роль в случившемся должна быть преуменьшена.

И только единицы доводили его имя до сведения общества. Уоллес уже не так мало разнюхал, и имя Паркера упоминалось в связи с некоторыми делами на севере штата Нью-Йорк, где была замешана русская мафия, или так говорили. Микки удалось найти в Массене местного копа и поговорить с ним за несколькими кружками пива, и он быстро понял, что что-то здесь здорово скрывают, но когда попытался снова поговорить с тем копом на следующий день, его вывезли из города и в недвусмысленных выражениях предупредили, чтобы он никогда сюда не возвращался. После этого след потерялся, но любопытство Микки только обострилось.

Он чуял кровь, а кровь вела к хорошим продажам книги.

Глава 13

Эмили Киндлер покинула городок, в котором жила последний год, после похорон родителей своего парня. Об их смерти был вынесен «открытый вердикт», констатирующий факт смерти без указания ее причины, но в городке понимали, что они сами отняли у себя жизнь, хотя начальник полиции Дэшат все больше задумывался, почему они сделали это, не похоронив должным образом своего сына. Он не думал, что бывают родители, которые не хотят проститься с покойным сыном, как бы ни были они травмированы случившимся. Он оспорил вердикт как публично, так и частным образом и объединил смерть родителей и убийство сына как в уме, так и в собственном расследовании.

Никто не отрицал, что Эмили Киндлер была искренне потрясена их смертью. Один из местных докторов заставил ее принять успокоительное средство, и какое-то время беспокоились, что ее, возможно, придется поместить в психиатрическую лечебницу. Она сказала Дэшату, что вечером перед их смертью приходила к Фарадеям, и Дэниэл Фарадей выглядел особенно подавленным, но ничто не говорило о том, что он или они оба собираются покончить с собой.

Единственная ниточка в убийстве Бобби Фарадея пришла из полиции штата. Там обнаружили, что за две недели до своей смерти Бобби участвовал в ссоре в одном баре в восьми милях за чертой города. Бар был придорожной забегаловкой, популярной среди байкеров, и, похоже, Бобби, напившись, стал приставать к девушке, которая была отдаленно связана с байкерской бандой «Крестоносцы». База «Крестоносцев» располагалась в Южной Калифорнии, но их ответвления достигали Оклахомы и Джорджии. Слово за слово, и Бобби кого-то ударил, началась драка, пока его не выволокли на парковку и пинком под зад не отправили домой. Ему еще повезло, что его не затоптали: кто-то в баре знал Бобби и вступился за него, сказав, что это просто пацан, который не умеет пить, что с него взять, и к тому же никак не может пережить, что его бросила девушка. Возобладал здравый смысл – а также удачное прибытие полиции штата как раз в то время, когда «Крестоносцы» обсуждали, не будет ли мудро нанести Бобби какую-нибудь серьезную физическую травму, чтобы отвлечь от душевной. «Крестоносцы» были еще те ребята, но Дэшат не представлял себе, чтобы они удавили парня только потому, что с ним повздорили. И все же детективы из полиции штата, казалось, были настроены рассмотреть такую версию и теперь с помощью ФБР устроили игру в догонялки с «Крестоносцами». Тем временем Дэшат показал полиции штата вырезанный на березовой коре знак, были сделаны дополнительные фотографии, но никакой реакции не последовало.

В предположительное время гибели Бобби Эмили Киндлер была дома одна, и это означало, что у нее нет алиби, но это можно было сказать и про половину города. Газ в доме Фарадеев, по самым точным расчетам, был включен где-то между полуночью и двумя часами ночи. И опять же большинство жителей городка в это время были в постели.

Но в действительности начальник полиции не подозревал девчонку Киндлер в какой-либо причастности к смерти Бобби Фарадея, и никакие подозрения о том, как родители Бобби встретили свой конец, не касались ее, хотя он и рассматривал вероятность ее причастности просто из должной пунктуальности. Когда Дэшат тихо упомянул Эмили как подозреваемую Гомеру Локвуду, помощнику медэксперта, который жил в городке и знал в лицо обоих, Эмили и Фарадеев, старик только рассмеялся.

– У нее бы не хватило силы, чтобы такое сделать с Бобби Фарадеем, – сказал он начальнику полиции. – Там не применялось оружие.

Таким образом, когда Эмили сказала начальнику полиции, что собирается уехать из города, он вряд ли мог упрекнуть ее. Он лишь попросил известить, когда она где-то устроится, и какое-то время держать его в курсе своих передвижений. Она согласилась, и он не видел причин препятствовать ее отъезду. Девушка дала ему номер своего сотового и адрес курортного отеля в Майами, где она собиралась найти работу официантки. Она сказала, что охотно вернется в любое время, если сможет чем-то помочь следствию, но в итоге, когда Дэшат попытался с ней связаться, этот номер был уже неактивен, а менеджер курорта в Майами сказал ему, что она так и не приняла его предложения на место официантки.

Эмили Киндлер, похоже, скрылась без следа.

Эмили направилась на северо-восток. Ей хотелось запаха моря, очиститься и обновить свои чувства. Хотелось попробовать стряхнуть то, что следовало за ней тенью. Впрочем, оно отыскало ее в маленьком городке на среднем Западе и забрало Фарадеев. Эмили знала, оно найдет ее снова, но не была готова просто забиться в темный угол и ждать, что будет. Вдали манила Канада.

Мужчины поглядывали на нее, когда она сидела в автобусе линии «Грейхаунд» и смотрела на монотонный плоский пейзаж, постепенно преображающийся в небольшие холмы, на которых толстым слоем еще лежал снег. Какой-то парень в поношенном кожаном пиджаке, пахнущий потом и феромонами, пытался заговорить с ней на одной остановке отдыха, но она отвернулась от него и села на место позади водителя, человека под шестьдесят, который чувствовал ее беззащитность, но, в отличие от других, не имел намерения ею воспользоваться. Вместо этого он взял ее под свое крыло и сердито смотрел на всякого самца до семидесяти лет, кто угрожал занять свободное место позади девушки. Когда парень в кожаном пиджаке снова зашел в автобус и, похоже, намеревался пересесть поближе к объекту своего интереса, водитель велел ему вернуть свою задницу на прежнее место и больше не перемещать ее, пока они не приедут в Бостон.

И все же внимание мужчин возвращало мысли Эмили к Бобби, и ее переполняли слезы. Она не любила его, но он ей нравился. Он был забавный, милый, неловкий – по крайней мере, пока не начал пить и на поверхности не забурлила часть его злобы и недовольства отцом, городком и даже ею.

Эмили сама никогда ясно не понимала, чего она хочет от мужчин. Иногда ей казалось, что она улавливает какой-то намек, какое-то мерцание, как мимолетное свечение в темноте. Она отзывалась на это, а потом мужчины откликались в ответ. Иногда отступать было уже поздно, и она страдала от последствий: словесных оскорблений, порой даже физического насилия, а однажды чуть не случилось еще хуже.

Как многие молодые мужчины и женщины ее возраста, она старалась нащупать цель в жизни. Путь, по которому она хотела бы направить свою жизнь, был ей все еще не ясен. Она думала, что могла бы стать художником, музыкантом или писателем, потому что любила книги, живопись и музыку. В больших городах она проводила время в музеях и художественных галереях, стояла перед великими холстами, словно надеясь раствориться в них, стать частью их мира. Когда могла себе позволить, покупала книги. Когда денег не хватало, ходила в библиотеку, хотя в чтении книг, которые нельзя назвать своими, было что-то не совсем то. И все же они придавали ей чувство, что она не так потеряна, не так брошена на произвол судьбы в этом мире. Другие просто пожимали плечами при тех же проблемах и терпели.

Она не доехала до канадской границы, а вышла в небольшом городке в Нью-Гемпшире. Она сама не могла сказать почему, но научилась доверять инстинктам. Проведя там неделю, она так и не смогла вызвать в себе любовь к этому месту, но осталась вопреки себе. Местные жители не отличались культурой и склонностью к искусствам. Здесь был крохотный музей с мешаниной из истории, по большей части местной, и искусства, тоже местного. Экспонаты ощущались как запоздалые раздумья, импульс тех, кто не имел средств, чтобы удовлетворить свой вкус, или, возможно, не имели вкуса, соответствующего средствам, в городке, который считал подобающим, даже необходимым, иметь свой музей, сам толком не понимая зачем. Это отношение словно пропитало все его слои, и Эмили не могла припомнить другого места, где всякое творчество было бы так подавлено, – пока не вспомнила маленький городишко, который когда-то называла родным. Искусство и красота там тоже не нашли себе места, и дом, в котором она выросла, был лишен всяких прикрас. Даже иллюстрированные журналы не играли своей роли, если не считать отцовских тайных запасов порно.

Она так долго не вспоминала о нем. Мать бросила ее еще ребенком, пообещав вернуться, но так и не вернулась, и через какое-то время прошел слух, что она умерла где-то в Канаде и ее похоронили родные ее нового сожителя. Отец Эмили делал все необходимое для образования и прокормления дочери, но почти ничего сверх того. Она ходила в школу и всегда имела деньги на книги. Они с отцом удовлетворительно питались, но всегда дома, никогда не ходили в рестораны. Какие-то деньги откладывались на расходы по дому, и он давал ей немного на карманные расходы, но она не знала, на что уходят остальные деньги. Он не пил лишнего, не употреблял наркотики. Никогда не прикасался к ней, ни ласково, ни в злобе, а когда она стала старше, следил, чтобы не сказать чего-либо двусмысленного или непристойного. За это она была ему благодарна, хотя он не знал об этом. Она слышала истории, которые рассказывали другие девочки в школе про отцов и отчимов, братьев и дядюшек, про новых дружков усталых одиноких матерей. Ее отец был не таким. Он просто держал дистанцию и сводил разговоры с дочерью к минимуму.

И все же она не считала себя заброшенной. Когда в подростковом возрасте у нее начались трудности в школе – плохое поведение в классе, рыдания в туалете, – отец поговорил с директором школы и устроил Эмили прием у психолога, хотя тому дружелюбному человеку в очках без оправы и с тихим голосом она постаралась открыть как можно меньше, так же как и отцу. Она не хотела, чтобы ее воспринимали в чем-то отличающейся от других, и поэтому не рассказала ему о своих головных болях, о провалах в памяти, о странных снах, в которых что-то зубастое появлялось из темной ямы в земле и грызло ее душу. Она не говорила о своей паранойе или о чувстве, что ее индивидуальность так хрупка, что в любой момент может потеряться или разбиться. После десяти сеансов психолог заключил, что она то, чем и кажется: нормальная, хотя и чувствительная девочка, которая со временем найдет свое место в мире. Не исключалась возможность, что ее трудности предшествуют чему-то более серьезному, возможно, какой-то форме шизофрении, и он посоветовал обоим – ей самой и особенно ее отцу – следить, не возникнут ли серьезные перемены в ее поведении. После этого отец смотрел на нее по-другому, и два раза в месяц, просыпаясь, она видела, как он стоит в халате в дверях ее комнаты. Когда однажды она спросила, в чем дело, он сказал, что она кричала во сне, и она задумалась, не расслышал ли он ее слова.

Ее отец работал шофером на мебельном складе «Трехо и сыновья», хозяева-мексиканцы которого преуспевали. Ее отец был единственным не мексиканцем среди работавших на Трехо. Она не понимала, почему это так, а когда спросила отца, он признался, что и сам не знает. Может быть, потому что он хорошо водил грузовик, но она подумала, что, наверное, эти Трехо продавали разную мебель, дорогую и не очень, разным покупателям, мексиканцам и не мексиканцам. Ее отец внушал уважение и всегда говорил тихо и правильно. Для покупателей побогаче он представлял солидное лицо фирмы.

Вся мебель в их доме была куплена со скидкой у его работодателей, обычно потому, что имела повреждения или была такой безобразной, что уже не было надежды от нее избавиться. Отец подрезал и отшлифовал ножки кухонного стола в попытке сделать их ровными, но в результате стол оказался слишком низким, и после еды стулья было не задвинуть под него. Кушетки в гостиной были удобными, но не сочетались друг с другом, а ковры и половики были долговечными, но дешевыми. Только череда телевизоров, один за другим последовательно украшавших один угол комнаты, имела какой-то уровень качества, и отец регулярно обновлял телевизор, когда в продаже появлялась новая модель. Он смотрел исторические документальные фильмы и всякие викторины. Спортивные передачи смотрел редко. Ему хотелось что-то узнавать, чему-то учиться, и его дочь молча училась рядом с ним.

Когда Эмили, в конце концов, покинула дом, то не была уверена, что он это заметил. Даже подозревала, что он воспринял ее отсутствие с облегчением. Только позже ее осенило, что он словно бы боялся ее.

Она опять нашла место официантки в заведении, очень напоминавшем богемное кафе, которым городишко мог бы гордиться. Платили не много, но и квартиру она снимала недорого, и, по крайней мере, здесь играла хорошая музыка и остальной персонал был не полные говнюки. Она дополняла свой доход, подрабатывая в выходные в баре, что было не очень приятно, но уже встретила парня, которому как будто бы понравилась. Он пришел со своими дружками посмотреть хоккей, но отличался от них и немного пофлиртовал с ней. У него была хорошая улыбка, и он не сквернословил, как его друзья, что она высоко ценила в мужчинах. С тех пор он заходил пару раз, и она чувствовала, что он набирается смелости, чтобы попросить ее о свидании. Впрочем, она не была уверена ни в том, что уже готова к таким отношениям после случившегося, ни в самом парне. Но в нем было нечто, заинтересовавшее ее. Если бы он попросил о свидании, она бы ответила да, но все же пока удерживала дистанцию, стараясь разузнать о нем побольше. Ей не хотелось, чтобы все в итоге обернулось так же, как с Бобби.

На четвертую ночь в новом городе она проснулась от видения, будто какие-то мужчина и женщина идут по улице к ее съемной квартире. Видение было так живо, что она подошла к окну и выглянула наружу, ожидая увидеть две фигуры у ближайшего фонаря, но городок был тих, а улица пуста. Во сне она почти могла рассмотреть их лица. Этот сон являлся ей уже много лет, но только недавно черты мужчины и женщины начали делаться с каждым разом яснее, четче. Она еще не могла их узнать, но знала, что скоро настанет время, когда сможет.

И тогда придет расплата. По крайней мере, в этом она была уверена.

Часть третья

Печально как. Прерви же поцелуй прощальный,

Который наши души источает горечью потерь.

Уйди же, тень, дай мне найти свой путь печальный…

Джон Донн (1572–1631)

Смерть

Глава 14

Я проводил каждую пятницу в «Медведе», общаясь с нашим крупнейшим дистрибьютором Нэппи. В «Медведь» доставляли пиво три раза в неделю, но Нэппи составлял восемьдесят процентов всех наших продаж, поэтому его поставки были огромны. Грузовик Нэппи всегда приезжал по пятницам, и, когда тридцать бочонков были проверены и уложены, я оплачивал доставку согласно принятым в «Медведе» правилам, выставлял водителю обед за мой счет, и мы беседовали о пиве, его семье и экономическом спаде.

«Медведь» немножко отличался от большинства баров в своей оценке, как идут дела для посетителей. Этот бар был всегда популярен среди перекупщиков, и мы видели, как все больше их грузовики паркуются на нашей стоянке. Это была не та работа, которой мне бы хотелось заниматься, но большинство из них относились к своему делу довольно философски. Они могли себе это позволить. Все они, за исключением пары человек, были большие крепкие мужики, хотя самый крутой из них, Джейк Элмс, который сейчас у стойки ел гамбургер и проверял свой телефон, был всего пяти футов и пяти дюймов ростом и едва показывал на весах 120 фунтов. Он говорил тихо, и я никогда не слышал от него непристойных выражений, но о нем ходили легенды. Он ездил с паршивым терьером в кабине своего грузовика, а на подставке под приборным щитком держал алюминиевую бейсбольную биту. Насколько я знал, у него не было пистолета, но этой палкой он проломил в свое время несколько голов, а пес Джейка был известен своим талантом хватать человека зубами за яйца и висеть так, рыча, если кто-то имел безрассудство угрожать его любимому хозяину.

Излишне говорить, что пса в бар не пускали.

– Терпеть не могу это время года, – сказал Натан, водитель Нэппи, закончив укутываться и приготовившись выйти на холод. – Мне бы надо подыскать работу где-нибудь во Флориде.

– Любишь жару?

– Нет, не очень. Но это… – Залезая в свое пальто, он сделал жест в сторону мира за пределами темного кокона «Медведя». – Весна, называется! Какая же это весна! Зима в самом разгаре.

Он был прав. В этих местах, казалось, было только три времени года: зима, лето и осень. Никакой весны. Уже была середина февраля, но не наблюдалось никакого возвращения жизни, никакого намека на обновление. Городские улицы были загромождены снегом и льдом. Правда, худшие снегопады уже прошли, но вместо них начались ледяные дожди и унылая осада непрекращающегося холода, иногда вдобавок с сильным ветром, которого даже в своей слабейшей форме хватало, чтобы обморозить уши, нос и кончики пальцев. Укрытые улицы затвердевали от ледяных заплат, заметных и не очень. Те, кто поднимался с Коммершл-стрит к Старому порту, рисковали потерять сцепление с землей, а столь обожаемая туристами булыжная мостовая отнюдь не помогала сделать подъем менее рискованным. Задача подметания пола в барах и ресторанах становилась более нудной и утомительной от набиравшейся слякоти, песка и соли с улиц. Валы снега и льда в местах рядом с автомобильными стоянками на Миддл-стрит и у причалов достигали такой высоты, что создавалось впечатление, будто пешеходы участвуют в окопной войне. Некоторые ледяные глыбы своими размерами напоминали валуны, словно изверженные из глубин какого-то странного замерзшего вулкана.

Рыболовные катера у причалов засыпало снегом. Порой какая-нибудь отважная душа делала вылазку в залив, и по возвращении рыбья кровь окрашивала лед красным и розовым, но по большей части чайки безутешно махали крыльями в ожидании лета и возвращения легкой добычи. По ночам слышалось, как шины буксуют по коварному льду, как водители нетерпеливо топают ногами в поисках ключей, и раздавался истерический смех на грани слез от вызванных холодом мук.

А впереди маячил март, жалкий месяц капающих сосулек и тающего снега, когда последние следы зимы подло прячутся в укрытых от солнца местах. Потом апрель и май. Лето, тепло, туристы.

Но пока что была только зима без каких-либо намеков на весну. Лед и снег, и на них старые следы ног, как ненужные, отказывающиеся умирать воспоминания. Люди собирались кучками в ожидании прорыва блокады. Но тот день, когда Натан говорил про разгар зимы, принес в эту часть мира нечто странное и необычное.

Он принес туман.

И принес их.

Несколько дней, а потом и недель, стоял страшный холод, необычный даже для этого времени года. Изо дня в день шел снег, а потом, к самому Дню святого Валентина, перешел в ледяной дождь, который залил улицы и превратил сугробы в твердые глыбы льда. Потом дождь прекратился, но холод остался, пока, наконец, погода не смягчилась, и температура не стала подниматься.

И над белыми полями поднимался туман, как дым от холодного пламени; его переносили воздушные потоки, неощутимые для людей, и оттого он казался одушевленным, как какая-то манифестация с необъявленной и непонятной целью. Очертания деревьев стали неразличимыми, леса потерялись в обволакивающем их тумане. Он не ослабевал и не рассеивался, а с течением дня словно только становился гуще и плотнее, покрывая влагой города и городишки, оседая мягким дождем на окнах домов, машинах и людях.

И мгла все прибывала. Она охватила город, превратив самые яркие фонари в призраки самих себя, отрезав пешеходов на улицах от других таких же, и потому все они ощущали себя одинокими в этом мире. И каким-то образом она сделала ближе тех, кто имел семью, кто имел любимых, потому что они находили утешение друг в друге, точку соприкосновения в мире, который вдруг стал таким чуждым.

Возможно, потому они и вернулись, или просто я по-прежнему верил, что они никогда до конца и не покидали меня? Я выпустил их, этих призраков моей жены и ребенка. Я попросил у них прощения за свои неудачи, потом взял все, что сохранил из их жизни – одежду и игрушки, платья и туфли, – и сжег во дворе. Я чувствовал, как они уходят, следуя болотными ручейками в ожидавшее их море, и когда я вступил в дом снова, преследовавший меня запах дыма и утраченных вещей показался мне иным: как-то легче, словно он вычистил часть суеты, или старый, затхлый запах унесло ветерком из открытых окон.

Конечно, это были мои призраки. Я сам создал их. Я придал им форму, наделив их своей злобой и печалью, и они стали для меня чем-то враждебным, и все то, что я когда-то любил в них, ушло, а эта пустота заполнилась тем, что я ненавидел в себе. И они приняли эту форму, согласились с ней, потому что таким образом смогли вернуться в этот мир, мой мир. Они не были готовы ускользнуть в темные уголки моей памяти, стать чем-то вроде снов, отказаться от своего места в этой жизни.

Но это были не они. Это не была та жена, которую я любил, хотя и не достаточно, и не та дочь, которую когда-то лелеял. Они мелькали передо мной такими, какими были в жизни, до того, как я позволил им преобразиться. Я увидел, как моя умершая жена ведет призрачного мальчика в темный лес, держа за маленькую ручку, и я знал, что он не боится ее. Она была Госпожа Лето и вела его к тем, кого он утратил, провожала его в последний путь сквозь чащу деревьев. И там ему будет нечего бояться, потому что он не останется один: там есть кто-то еще – девочка примерно его возраста, которая подпрыгивает в зимнем солнце, ожидая, когда кто-то придет поиграть с ней.

Это были моя жена с ребенком. Это была их истинная форма. То, что я развеял в дыме и огне, было моими призраками. То, что вернулось со мглой, было ими самими.

В тот вечер я работал. Это была не моя смена, но Эл и Лоррейн, два штатных бармена, которые жили вместе почти столько же, сколько работали в «Медведе», попали в аварию на Первом шоссе неподалеку от Скарборо-Даунса, и их на всякий случай отправили в больницу. Поскольку заменить их было некому, мне пришлось провести еще один вечер за стойкой. Я еще не отдохнул после предыдущего вечера, но что поделать. Я надеялся, что получу от Дэйва день отгула, и это даст мне возможность на следующей неделе провести чуть больше времени в Нью-Йорке, но пока оставались только Гэри, Дэйв и я, чтобы подавать пиво и гамбургеры и стараться держать голову над водой.

В этот день Микки Уоллес планировал снова поговорить с Паркером в «Медведе», но дневной инцидент на стоянке у мотеля заставил его передумать. Когда Микки вышел около трех часов дня, рядом с его машиной стоял какой-то тип. Это был человек, который на той неделе в баре флиртовал с миниатюрной рыжеволосой женщиной. И его, и машину было еле видно в сгущавшемся тумане. Он не представился, но Микки знал, что его зовут Джекки. Этот Джекки дал понять, что не одобрит, если Микки снова побеспокоит Паркера, а если журналист все же продолжит приставать, то познакомит его с двумя джентльменами покрупнее его, Джекки, и менее рассудительными, чем он, которые запихнут Микки в ящик, переломают ему руки и ноги, если не будет влезать, и отправят самым медленным и непрямым путем в самую глухую дыру в Африке. Когда Микки спросил, действует ли он по поручению Паркера, Джекки ответил отрицательно, но Микки не знал, верить ему или нет. В конце концов, это не имело значения. Микки и сам не чурался грязных средств. Он позвонил в «Медведь», чтобы убедиться, что Паркер там по-прежнему работает, а когда его спросили, не хочет ли он поговорить с ним, Микки ответил, что все в порядке, и он зайдет поговорить лично.

Когда на город опустилась тьма, а над землей по-прежнему сгущался туман, Микки поехал в Скарборо.

Было восемь часов вечера, когда Микки подъехал в тумане к дому на холме. Он знал, что Паркер не вернется до часу или двух, а всоседнем доме было темно. Жившие там старики Джонсоны, похоже, куда-то уехали. Как называют людей, которые, когда холод начинает кусаться, уезжают во Флориду? Грачи? Нет, «перелетные птицы» – вот правильное слово.

Даже если бы Джонсоны были дома, это не удержало бы его от намеченного плана. Это просто означало бы, что придется дольше идти пешком. А в их отсутствие он мог поставить машину у дома и не идти по холодному мокрому шоссе, а также не рисковать, что какой-нибудь любопытный коп спросит, куда это он идет по грязной дороге в зимнем мраке.

Днем он уже пару раз подъезжал к интересующему его дому, но не имел возможности рассмотреть поближе без риска быть замеченным. Теперь, больше не работая частным детективом, Паркер больше времени проводил дома, но Микки не мог позволить себе роскошь наблюдать за домом достаточно долгое время, чтобы узнать его распорядок. Со временем узнает.

Микки все еще тешил себя надеждой, что сможет преодолеть закрытость Паркера и получить хотя бы толику сотрудничества с его стороны. Микки был по-тихому настойчив. Он знал, что большинство людей хотят поговорить о своей жизни, даже если сами этого не осознают. Им нужно сочувственное ухо, нужен кто-нибудь, кто выслушает их и поймет. Иногда для этого требовалась лишь чашечка кофе, но бывало, что и бутылка «Чиваса». Было две крайности, и остальное человечество, как Микки знал по опыту, располагалось в различных точках между ними.

Микки Уоллес был хорошим репортером. Он искренне интересовался теми, о ком писал. Ему не приходилось прикидываться. Человеческие существа бесконечно очаровывали его, и даже скучнейший человек имел скрытую где-то в глубине свою историю, о которой стоило рассказать хотя бы вкратце. Но со временем журналистика стала его утомлять и разочаровывать. У него не хватало энергии на то, что больше не доставляло удовольствия, не было жажды охотиться за людьми изо дня в день ради историй, которые он откроет, чтобы еще до конца недели все о них забыли. Ему хотелось написать нечто такое, что останется надолго. Он подумывал, не начать ли писать романы, но это было не для него. Сам он романов не читал, так с какой стати ему их писать? Реальная жизнь была достаточно любопытна без приукрашивания вымыслом.

Нет, что интересовало Микки – это добро и зло. Это интересовало его всегда, с тех пор как в детстве он посмотрел по телевизору фильмы «Одинокий рейнджер» и «Виргинец». Даже когда Уоллес был репортером, его больше всего привлекали криминальные истории. Правда, они чаще всего печатались в «подвале» полосы, а Микки любил видеть свое место как можно ближе к заголовку, но его также зачаровывали отношения между убийцами и их жертвами. Между убийцей и жертвой часто была близость, тесная связь. Микки казалось, что какая-то часть личности жертвы переносилась на убийцу, переходила в момент смерти и оставалась в глубине его души. Он также верил, в какой-то мере парадоксально, что в некотором смысле смерть жертвы в конечном счете и придавала смысл ее жизни, определяла ее, приподнимала над безымянностью повседневной обыденности и наделяла ее своего рода бессмертием, насколько это может позволить временная природа общественного внимания. Микки не считал это настоящим бессмертием, поскольку жертвы все-таки умерли, но решил называть это так, пока не подберет более удачного слова.

Будучи репортером, он впервые вошел в косвенный контакт с предметом своего интереса – Паркером. Когда были убиты жена Паркера и его дочь, Микки был в толчее у маленького домика в Бруклине в ту ночь. Он писал про этот случай, статьи становились все меньше и меньше и на полосах газеты опускались все ниже и ниже по мере того, как версии одна за другой отпадали. В конце концов, даже Микки отказался от дела об убийстве Паркеров и временно задвинул его на задний план. Ходили слухи, что федералы ищут возможную связь с каким-то серийным убийцей, но цена этой информации говорила о том, что она будет положена под сукно, пока не настанет нужный момент.

Хотя Микки искренне интересовался людьми и их историями, он знал за собой некоторую черствость, которая прививалась многим в этой профессии. Люди были ему любопытны, но не заботили его – во всяком случае, не настолько, чтобы он ощущал их боль как собственную. Они вызывали временное поверхностное сочувствие, но он не переживал за них. Возможно, это было следствием его работы – ему приходилось заниматься одной историей за другой в непрерывной последовательности, и глубина и продолжительность его вовлечения полностью зависели только от интереса публики и, как следствие, интереса газеты. Отчасти поэтому он решил покинуть мир журналистики и посвятить себя книгам. Погружаясь лишь в несколько дел, он надеялся возродить в себе чувствительность. А заодно и заработать немного денег. Нужно было только найти верный сюжет, и он не сомневался, что нашел его в Чарли Паркере.

Микки мог восстановить в памяти тот момент, когда убедился, что в этом человеке есть что-то необычное. Паркер не сник после смерти жены и дочки. Также он не ходил на дневные шоу, чтобы рассказывать о своей боли в попытке привлечь общественное внимание к тем двум убийствам и обеспечить давление на правоохранительные органы, чтобы они выследили оставшегося безнаказанным убийцу. Нет, он выправил себе лицензию частного детектива и стал сам охотиться как за убийцей, которым оказался некто по прозвищу Странник, так и за прочими. Первой, кого он нашел, была женщина по имени Модина, и тогда для Микки прозвенел первый звонок. Прямо перед ним был сюжет, достойный воскресного приложения: отец теряет жену и ребенка, погибших от руки убийцы, и начинает охоту за парой детоубийц. Здесь было все, чего желала пресыщенная публика.

Вот только Паркер не расскажет эту историю. Предложения дать интервью были вежливо, а порой невежливо, отклонены. А потом – бац! – вот он опять, на этот раз это касалось большой рыбы, которую он пытался зацепить, – Странника. За последующие годы Микки и другим ему подобным стало ясно, что происходит что-то странное, что-то совершенно исключительное. Этот человек, Паркер, обладал каким-то даром, хотя это был не тот дар, который кто-либо в здравом уме пожелал бы иметь: казалось, что его влекло к злу, а зло, в свою очередь, тянулось к нему. И когда оно находило его, он его уничтожал. Вот так просто или так сложно, в зависимости от того, как ты предпочитаешь смотреть на это, потому что Микки Уоллес не был туп и знал, что человек не может сделать то, что сделал Паркер, и не понести серьезных потерь и травм на этом пути. А теперь он работал в баре в большом городе на северо-востоке, разведенный со своей женщиной, виделся с ребенком от нее, может быть, раз или два в месяц, и жил в большом доме, на который Микки теперь осторожно светил фонариком.

Микки нужно было войти внутрь. Он хотел порыться в ящиках стола, открыть папки в шкафах и файлы в компьютерах, посмотреть, где объект его интереса ест, сидит, спит. Он хотел походить по его следам, поскольку Микки хотел сделать своего Паркера – взять его слова, его опыт и превзойти их, создать новую версию его личности, которая будет чем-то бо́льшим, чем сумма отдельных частей. Для этого Микки нужно было на время стать им, понять реальность его существования.

А если Паркер окончательно решит не сотрудничать? Микки старался не думать об этом. Этим утром он говорил с издателем, и тот ясно дал понять, что предпочитает участие Паркера в проекте. Его отказ не означал расторжения договора, но значительно повлиял бы на тираж и на сам дух и имидж книги. Точка зрения издателя была понятна, но это усложняло задачу Микки. Любой мог бы собрать вместе известные сведения, хотя и не так хорошо, как Микки, но за такую работу не платят большие деньги. Да и дело было не в баксах: нужно было рассказать реальную историю, нечто глубокое, необычное и волнующее, и слова должны исходить из уст самого героя. Микки уговорит Паркера, он был уверен, или в большой степени уверен. Тем временем он попытался установить контакт с другими подходящими источниками информации в надежде создать более подробное досье на своего героя, потому что хотел узнать о Паркере больше, чем тот знал сам.

Вот только люди, которые были близки к Паркеру, оказались преданны ему, и пока что Микки пришлось признать, что по большей части его попытки встретили полный отказ. Правда, он выстроил свои беседы, официальные и неофициальные, с парой бывших копов, помнивших Паркера по Нью-Йорку, и с бывшим капитаном службы внутренних расследований, который полагал, и Микки знал это из надежных источников, что герой повествования должен сидеть за решеткой – он сам и его дружки. Они тоже заинтересовали Микки. О них он ничего не знал, кроме имен: Ангел и Луис. Капитан сказал, что в какой-то мере может помочь и с ними. Сам он хотел остаться в тени, но пообещал Микки достать материалы расследования и некоторые неофициальные сведения, которым хороший репортер вроде него мог легко найти подтверждение. Для начала неплохо, но Микки хотелось большего.

Его одежда отсырела. Туман был очень кстати, так как скрывал журналиста от глаз случайных прохожих на дороге. Даже если бы кто-то направился по подъездной дорожке, то все равно не увидел бы машину и его самого, пока не подошел бы к самому дому. Машина стояла за деревьями, и Микки был полностью уверен, что, если только кто-то не будет специально ее разыскивать, мимо нее пройдут, не заметив. Даже если, паче чаяния, вернется Паркер, он наверняка проедет мимо. Но в то же время туман был сырой и холодный и такой густой, что, казалось, его можно схватить рукой, как сахарную вату.

В кармане пальто у Микки был набор отмычек.

Он поднялся на крыльцо и, скорее надеясь, чем ожидая, нажал на ручку двери. Дверь, конечно, была заперта. Он ненадолго задумался, потом навалился на нее плечом, от чего она загремела в раме. Ничто не засигналило. «Это хорошо», – подумал Микки. Еще одна удача вдобавок к отсутствию соседей и тому, что в доме, похоже, больше не было собаки. Он слышал, как Паркер, незадолго до того как дать ему отлуп, говорил о ней с одним из барменов.

Микки двинулся влево и заглянул в окно. На кухне в задней части дома горел ночник, отбрасывая тусклый свет в гостиную. Комнаты казались хорошо обставленными, на полках было много книг. Справа от входной двери располагался маленький кабинет с компьютером на письменном столе, на полу рядом были аккуратной стопкой сложены какие-то бумаги. Микки знал, что недавно Паркер ездил в Нью-Йорк, и гадал, зачем. Ему отчаянно хотелось просмотреть эти бумаги.

Он подошел к дому сзади и встал на разделенный на части квадрат света от ночника. Туман здесь становился гуще, и когда Микки оглянулся, он показался ему непроницаемой белой стеной, заслонявшей деревья и болото позади. Микки поежился. Он попробовал заднюю дверь – также безрезультатно. И снова прижался лицом к стеклу.

А внутри что-то двинулось.

На мгновение ему почудилось, что это отраженный свет, или по дороге проехала машина, создавая тени в комнате за кухней, но никакого шума машины не было слышно. Микки закрыл глаза, вспоминая, что же он увидел. Он не был уверен, но вроде бы это была женщина, женщина в платье ниже колен. В это время года таких платьев не носят. Это было летнее платье.

Он подумал было уйти, но потом понял, что ему представляется удобный случай войти в дом без необходимости нарушать закон. Если внутри кто-то есть, можно назваться другом детектива. Внутри ему могут предложить чашечку кофе или выпить чего-нибудь, а когда Микки сядет, его будет трудно прогнать. Труднее избавиться только от тараканов, чем от Микки Уоллеса в процессе расспросов.

– Эй! – крикнул он. – Есть кто-нибудь дома? – и постучал в дверь. – Эй! Я друг мистера Паркера. Не могли бы вы…

Огонь на кухне погас. Это было так неожиданно, что Микки в страхе отшатнулся, и какое-то время его глаза привыкали к темноте. Потом он взял себя в руки и глубоко вдохнул. Может быть, пора убираться. Не хотелось, чтобы женщина внутри испугалась и вызвала полицию. Это могло все испортить. И все же он снова осторожно подошел к двери. Фонариком в правой руке он постучал в дверь, прислонившись к стеклу и прикрыв глаза левой.

В дверях между кухней и гостиной стояла женщина. Она смотрела прямо на него, опустив руки. Сквозь тонкую ткань он видел очертания ее ног, но лицо ее было в тени.

– Извините, – обратился к ней Микки. – Я не хотел вас пугать. Меня зовут Майкл Уоллес, я писатель. Вот моя визитная карточка. – Он нащупал в кармане карточку. – Я подсуну ее под дверь, чтобы вы знали, кто я.

Он нагнулся и просунул карточку в щель. А когда выпрямился снова, женщины не было.

– Мэм?

У его ног показалось что-то белое. Его карточку вытолкнули обратно.

«Боже, – подумал Микки. – Она у двери. Она прячется за дверью».

– Я хочу только поговорить с вами, – сказал он.

– Уйди.

Сначала Микки засомневался, не ослышался ли он. Слова звучали достаточно ясно, но они словно исходили откуда-то сзади. Он обернулся, но там никого не было, только туман. Он снова прижался лицом к стеклу, пытаясь хоть как-то разглядеть скрывавшуюся внутри женщину. И почти увидел: темное пятно на полу, там явно кто-то был. Кто она? Женщина Паркера должна быть в Вермонте, а не здесь. Микки планировал поговорить с ней как-нибудь недели через две. Все равно они больше не жили вместе. Ей незачем было быть здесь, а уж если все-таки была, то совсем незачем прятаться.

Что-то заныло в Микки, отчего-то ему стало тревожно, но он попытался это прогнать. Это удалось только отчасти. Он чувствовал, как где-то на краю сознания затаилось, подобно той женщине, присевшей в тени за дверью, нечто странное, на чем он боялся сосредоточить внимание.

– Пожалуйста. Я только хотел немного поговорить с вами о мистере Паркере.

– Майкл, – снова послышался голос, на этот раз ближе. Микки показалось, что он ощутил на шее дыхание, или, быть может, просто дуновение ветра с моря – но ведь не было никакого ветра. Он быстро обернулся и, тяжело дыша, ощутил в легких туман, от чего закашлялся, и во рту появился вкус снега и соленой воды. Ему не понравилось, как голос произнес его имя. Ни капли не понравилось. В голосе был намек на насмешку и скрытая угроза. И Микки ощутил себя непослушным ребенком, которого увещевает няня, вот только…

Только голос был детским.

– Кто здесь? – сказал он. – Покажись.

Но не последовало никакого ответа, не было никакого движения перед ним. Зато Микки ощутил движение сзади. Он медленно повернул голову, не желая отворачиваться от говорившего с ним.

Теперь в кухне опять стояла женщина на полпути между задней дверью и входом в гостиную, но в ней не хватало реальности, плоти. Она не отбрасывала тени, а вместо того чтобы заслонять тот слабый свет, что проникал сквозь стекло, только рассеивала его, как лоскут газа в форме человеческого существа.

– Уйди. Пожалуйста.

И значение слова «пожалуйста» дошло до него. Он раньше слышал, как вот так же произносят это слово, прежде чем коп повалит кого-то на землю или вышибала в ночном клубе применит грубую силу к пьяному. Это было последнее предупреждение, выраженное в вежливой форме. Он повернулся, чтобы видеть и дверь, и туман, и начал отступать к углу дома.

Потому что как только он попытался усомниться в реальности тревожившей его тени, она обрела узнаваемую форму.

Женщина и ребенок. Голос девочки. Женщина в летнем платье. Микки видел раньше это платье или очень похожее на него. Это было платье, которое было на жене Паркера на фотографиях, которые распространили в печати после ее смерти.

Как только дверь скрылась из виду, Микки бросился бежать. Один раз он поскользнулся и, тяжело шлепнувшись на землю, испачкал брюки и погрузил руки по локоть в ледяной снег. Он встал и, хныча, отряхнулся. И тут сзади послышался звук. Его слегка приглушал туман, но он был ясно различим.

Это был звук открывающейся двери.

Микки побежал снова. Показалась его машина. Он нащупал в кармане ключи и нажал на кнопку «отпереть», чтобы включить свет. Сделав это, он замер и почувствовал спазмы в животе.

В машине находился ребенок, девочка, она смотрела на него из окна с переднего сиденья. Девочка прижала левую ладонь к запотевшему стеклу, а указательным пальцем правой чертила на нем узоры. Ему было плохо видно ее лицо, но он инстинктивно понимал, что не было бы никакой разницы, даже если бы он оказался не в нескольких футах, а в нескольких дюймах от нее. Она была так же бестелесна, как окружавший ее туман.

– Нет, – сказал Микки. – Нет, нет. – Он покачал головой. Сзади послышались шаги по твердому обледеневшему снегу; приближалась невидимая фигура. Как только Микки услышал эти шаги, он осознал, что если бы прошел по своим следам к задней двери, то нашел бы только отпечатки своих ног и больше ничьих.

– О, Боже, – прошептал он. – Боже, боже…

Но девочка уже двигалась прочь, отступая в туман и деревья, ее правая рука поднялась в насмешливом прощании. Микки воспользовался шансом и сделал рывок к машине. Он рванул дверь на себя, захлопнул ее за собой и с силой нажал на внутреннюю кнопку блокировки. Несмотря на страх, его пальцам не пришлось нащупывать нужные кнопки. Он рванул с места и вырулил на дорожку, не глядя ни вправо, ни влево, а только вперед, на скорости выехал на шоссе и резко повернул направо, через мост на Скарборо. Лучи фар казались существующими сами по себе, когда пытались пронзить туман. Появились дома, а потом, через какое-то время, успокаивающие огни вывесок на Шоссе № 1. Только добравшись до бензоколонки справа, он сбавил скорость. Подъехав к стоянке, он нажал на тормоза и, откинувшись на спинку сиденья, попытался восстановить дыхание.

Светофор на перекрестке начал менять цвет. Это привлекло его внимание к правому окну, и то, что сначала показалось случайным узором на мокром стекле, теперь приняло определенные очертания. Это были слова. Кто-то написал на окне:

НЕ СУЙСЯ К МОЕМУ ПАПЕ

Микки какое-то время смотрел на эти слова, потом нажал кнопку обдува стекол, чтобы стереть послание. Убедившись, что оно исчезло, он поехал к себе в мотель и направился прямиком в бар. Только после двойной порции водки он нашел в себе силы заняться записями, и принял еще двойную порцию, чтобы унять дрожь в руках.

В ту ночь Микки плохо спал.

Глава 15

Я не заметил визитной карточки Уоллеса, пока на следующий день после обеда не открыл заднюю дверь, чтобы вынести мусор. Карточка лежала на ступеньке, примерзшая к цементу. Я посмотрел на нее, потом зашел обратно внутрь и из кабинета позвонил ему на сотовый.

Он ответил после второго гудка:

– Микки Уоллес.

– Это Чарли Паркер.

Секунду или две он помолчал, а когда заговорил, то его голос сначала звучал неуверенно, но, как истинный профессионал, он быстро оправился.

– Мистер Паркер, я как раз собирался вам позвонить. Я хотел узнать, обдумали ли вы мое предложение.

– Я немного подумал, – ответил я, – и хотел бы встретиться.

– Прекрасно. – Его голос от удивления возвысился на октаву, но потом вернулся к обычному тембру. – Где и когда?

– Почему бы вам не приехать ко мне, скажем, через час? Вы знаете, где я живу?

Возникла пауза.

– Нет, не знаю. Можете объяснить?

Мои объяснения были подробны и запутанны. Я гадал, побеспокоится ли он хотя бы записать их.

– Понятно? – спросил я, закончив.

– Да, думаю, я понял.

Я услышал, как он отхлебнул что-то.

– Не хотите прочесть мне, как поняли?

Уоллес поперхнулся, а откашлявшись, сказал:

– Нет необходимости.

– Ну, если вы уверены…

– Спасибо, мистер Паркер, я скоро буду.

Я повесил трубку. Потом надел пиджак, пошел на подъездную дорожку и обнаружил под деревьями следы колес. Если Уоллес ставил машину здесь, то уезжал он в страшной спешке, умудрившись разворотить лед и снег до грязи под ними. Я вернулся в дом, уселся в кресло и стал читать «Пресс-Геральд» и «Нью-Йорк таймс», пока не услышал шум подъезжающей машины и не увидел синий «Таурус» Уоллеса. Он поставил машину не там, где прошлой ночью, а подъехал к самому дому. Я наблюдал, как он вылез, взял свой портфель с сиденья и проверил, есть ли в кармане ручка. Убедившись, что все в порядке, он запер машину.

У меня перед домом. В Мэне. Зимой.

Я не стал ждать, когда он постучит, а открыл дверь и сразу ударил его в живот. Он согнулся и упал на колени, потом сложился вдвое, и его стало тошнить.

– Встань, – сказал я.

Он не вставал. Он пытался вдохнуть, и я боялся, что он заблюет мне крыльцо.

– Не бейте меня больше, – выговорил он. Это была просьба, а не угроза, и я почувствовал себя так, будто пнул щенка.

– Не буду.

Я помог ему подняться. Он сел, прислонясь к перилам крыльца, положил руки на колени и стал приходить в себя. Я стоял напротив, сожалея о том, что сделал. Я дал своей злобе закипеть, а потом выместил ее на человеке куда слабее меня.

– Уже лучше?

Он кивнул, но выглядел неважно.

– За что?

– Думаю, ты знаешь. За то, что шарил у меня. За то, что хватило глупости обронить здесь свою карточку.

Он прижался к перилам, чтобы не упасть.

– Я ее не обронил.

– Хочешь сказать, что оставил ее для меня в грязи на заднем крыльце? Звучит странно.

– Я только сказал, что не обронил ее. Я засунул ее под дверь для женщины, которая была в этом доме прошлой ночью, но она выпихнула карточку обратно.

Я огляделся. И увидел скелеты деревьев среди хвои и протоки в соленых болотах, холодно сиявших среди смерзшегося снега. И одинокую черную ворону на фоне серого неба.

– Что за женщина?

– Женщина в летнем платье. Я пытался заговорить с ней, но она ничего не сказала.

Я посмотрел на него. Его глаза не могли встретиться с моими. Его слова не были ложью, но и не открывали всей правды, утаивали какой-то ключевой элемент. Он пытался защитить себя, но не от меня. Микки Уоллес был до смерти перепуган. Я видел это по тому, как его глаза постоянно обращались к чему-то за окном моей гостиной. Не знаю, что он ожидал там увидеть, но что бы это ни было, он был рад, что оно не появилось.

– Расскажи мне, что случилось.

– Я подошел к дому. Думал, что, может быть, вы будете более сговорчивы, чем в баре.

Я знал, что он врет, но не собирался говорить ему это. Хотел услышать, что он расскажет о происшедшем прошлой ночью.

– Я увидел свет и подошел к задней двери. Внутри была женщина. Я подсунул под дверь свою визитную карточку, а она вытолкнула ее обратно. Потом…

Он замолчал.

– Продолжай, – сказал я.

– Я услышал голос девочки, но она была снаружи. Думаю, потом женщина тоже вышла к ней, но этого я не видел, так что не могу быть уверен.

– Почему ты не посмотрел?

– Я решил уйти. – Его лицо и эти три слова сказали многое.

– Мудрое решение. Но еще мудрее было бы вообще не приходить.

– Я просто хотел посмотреть, где вы живете. Я не хотел причинить никакого вреда.

– Конечно.

Он глубоко вдохнул и, убедившись, что его не стошнит, встал и выпрямился во весь рост.

– Кто они такие? – спросил он, и теперь пришел мой черед врать.

– Моя подруга. Подруга со своей дочкой.

– Дочка вашей подруги всегда гуляет по снегу в густом тумане и пишет слова на окнах чужих машин?

– Пишет? О чем это ты?

Микки с трудом глотнул. Его правая рука дрожала. А левую он засунул в карман пальто.

– Когда я вернулся к машине, на окне было кое-что написано. «Не суйся к моему папе».

Мне понадобилось все мое самообладание, чтобы не выдать своих чувств перед ним. Мне так хотелось взглянуть на окно чердака, потому что я помнил послание, написанное там на стекле, – предостережение, оставленное существом, которое было не совсем моей дочерью. И все же дом уже не ощущался так, как тогда. Он больше не был одержим гневом, печалью и болью. Раньше я ощущал их присутствие в движении теней и скрипе половиц, в медленно закрывающихся дверях без всякого движения воздуха, в стуке в окна, рядом с которыми не было деревьев, чьи ветви могли бы коснуться стекла. Теперь дом пребывал в покое, но если Уоллес говорил правду, то что-то вернулось.

Я вспомнил, как мать однажды рассказывала мне через несколько лет после смерти отца, что в день, когда его тело отнесли в церковь, она проснулась от чьего-то присутствия в спальне, и ей показалось, что муж рядом с ней. В дальнем углу комнаты стоял стул, на который он садился, заканчивая раздеваться. Он садился туда, чтобы снять туфли и носки и иногда задерживался там, твердо уперев босые ноги в ковер, положив подбородок на ладони и задумавшись о завершающемся дне. Мать говорила, что в том сне отец снова сидел на стуле, хотя она и не видела его. Когда она пыталась сфокусироваться на фигуре в углу комнаты, там был только стул, но когда она отводила взгляд, то краем глаза видела сидящую фигуру. Было бы вполне естественно, если бы она испугалась, но она не боялась. Во сне ее веки отяжелели. «Но как же мои веки могут отяжелеть, – думала она, – когда я и так сплю?» Она боролась с этим, но сонливость была слишком сильна.

И как только она впала в дрему, сразу почувствовала чью-то руку на лбу, и чьи-то губы коснулись ее щеки. Она ощутила его печаль и чувство вины, и в этот момент, наверное, она начала, наконец, прощать его за то, что он совершил. Остаток ночи она проспала глубоким сном и, несмотря на все случившееся, не плакала, когда в церкви над ним произносилась последняя молитва, а когда тело опустили в могилу и в руки ей вложили сложенный флаг, она грустно улыбнулась о своем утраченном муже, и единственная слеза упала на землю и взорвалась в грязи, как упавшая звезда.

– Дочь моей подруги пошутила над вами, – сказал я.

– Неужели? – ответил Уоллес, даже не пытаясь скрыть скептицизм в голосе. – Они все еще здесь?

– Нет. Уехали.

Он пропустил это.

– Вы поступили низко. Вы всегда бьете людей без предупреждения?

– Это происходит от характера моей работы. Если бы я говорил некоторым, что собираюсь их ударить, они бы меня застрелили. Предупреждение несколько притупляет эффект.

– Знаете, вот сейчас мне тоже как-то хочется вас застрелить.

– По крайней мере, сейчас вы говорите честно.

– Вы позвали меня сюда просто еще раз сказать, чтобы я не совался?

– Извини, что я тебя ударил, но тебе нужно услышать это с глазу на глаз, а не в баре. Я не собираюсь тебе помогать с твоей книгой. И сделаю все, что в моих силах, чтобы дело не зашло дальше нескольких каракулей в твоих блокнотах.

– Вы мне угрожаете?

– Мистер Уоллес, помните того джентльмена в «Медведе», который обсуждал возможные мотивы инопланетных похитителей людей?

– Помню. Сказать по правде, только вчера я с ним встречался. Он поджидал меня на стоянке у моего мотеля. Я предположил, что это вы его послали.

Джекки. Мне следовало знать, что он возьмет дело в свои руки в нелепой попытке помочь мне. Какой-то частью своего существа я чуть ли не восхищался им. Интересно, сколько времени он потратил, протраливая автостоянки у городских мотелей, высматривая машину Уоллеса?

– Я его не посылал, но он из таких людей, которых нелегко контролировать, и у него есть двое дружков, по сравнению с которыми сам он выглядит невинным ягненком. Они братья, и некоторые тюрьмы не хотят их брать обратно, потому что они запугивают остальных заключенных.

– И что? Собираетесь натравить на меня его дружков? Вы крутой парень.

– Если бы я хотел так серьезно с вами разобраться, то сделал бы это сам. Есть другие способы разбираться с проблемами вроде вас.

– Я не проблема. Я просто хочу рассказать вашу историю. И заинтересован в правде.

– Я не знаю, что такое правда. Если я не понял этого за все это время, то и вы не добьетесь большего.

Он прищурился, и на его лицо вернулся хоть какой-то цвет. Зря я стал обсуждать с ним эту тему. Он напоминал рьяного христианина, который встретил на пороге человека, желающего подискутировать с ним о богословских вопросах.

– Но я могу вам помочь, – сказал он. – Я нейтральная сторона. Я могу найти кое-что полезное для вас. Это все необязательно должно войти в книгу. Вы можете контролировать, каким получится ваш имидж.

– Мой имидж?

Он понял, что не туда свернул, и поскорее дал задний ход.

– Так говорят. Это ничего не значит. Я хотел сказать, что это ваша история. Если ее изложить должным образом, она будет рассказана вашим голосом.

– Нет, – ответил я. – Вот тут вы ошибаетесь. Она не должна быть рассказана вообще. И больше не приходите ни сюда, ни на мое рабочее место. Вы конечно, знаете, что у меня есть ребенок. Его мать не будет с вами говорить. Это я могу сказать наверняка. Если вы приблизитесь к ним, если хотя бы пройдете мимо них на улице и поймаете их взгляд, я вас убью и закопаю. Вам нужно этого избежать.

Его лицо затвердело, и я увидел, как на нем проявилась внутренняя сила. И тут же я ощутил усталость. Уоллес не собирался раствориться в ночи.

– Что ж, позвольте и мне кое-что сказать вам, мистер Паркер. – Он назвал фамилию знаменитого актера, о котором давно ходили слухи сексуального характера, не находя покупателя. – Два года назад я согласился написать его биографию без его разрешения. Это не моя область, вся это голливудская дребедень, но издатель прослышал про мои таланты и давал хорошие деньги, учитывая тему. Этот актер – один из самых влиятельных людей в Голливуде. Его люди угрожали мне финансовой катастрофой, гибелью моей репутации, даже потерей конечностей, но эта книга должна выйти в свет в шестимесячный срок, и я подтвержу каждое ее слово. Он не станет со мной сотрудничать, но это не важно. Книга все равно появится, и я найду людей, которые поклянутся, что вся его жизнь – ложь. Вы совершили ошибку, ударив меня. Это был поступок перепуганного человека. Только за это я раскопаю и разворошу каждый грязный уголок в вашей жизни. Я разыщу о вас то, чего вы сами не знаете, и вставлю в свою книгу, и вы сможете купить экземпляр и прочесть об этом, и тогда вы, может быть, узнаете кое-что про себя, но наверняка узнаете кое-что про Микки Уоллеса. А если ты, гондон, снова поднимешь на меня руку, я подам на тебя в суд.

С этими словами Уоллес повернулся и заковылял к своей машине.

А я подумал: «Вот черт!»

Позже в тот же вечер ко мне зашла Эми Прайс – после того как я послал ей в офис еще одно сообщение с подробным описанием большей части того, что произошло с тех пор, как Уоллес появился в «Медведе». Она отказалась от кофе, но спросила, нет ли у меня откупоренного вина. Откупоренного у меня не было, но я с радостью открыл для нее бутылку. Это было самое меньшее, что я мог для нее сделать.

– Ладно, – сказала она, осторожно пригубив вино и решив, что оно не вызовет конвульсий, – это не моя область, так что мне нужно будет поспрашивать, но вот где мы находимся в юридических терминах насчет книги. Потенциально, как субъект несанкционированной биографии, вы можете подать иск на многих законных основаниях – клевета, злоупотребление правом на гласность, злоупотребление доверием, – но самым подходящим пунктом в вашем случае будет вмешательство в личную жизнь. Вы не публичная фигура, как актер или политический деятель, поэтому имеете определенное право на личную жизнь. Мы говорим о праве не предавать огласке факты личной жизни, если они не затрагивают интересов общества; о праве не терпеть ложных или обманчивых утверждений или предположений насчет вас; о праве на защиту от вмешательства, что означает буквальное физическое вмешательство в вашу частную жизнь путем вторжения на принадлежащую вам площадь.

– Что Уоллес и сделал, – вставил я.

– Да, но он может возразить, что в первый раз он пришел к вам выразить свой протест и оставить визитную карточку, а во второй раз, по вашим словам, вы сами его пригласили.

Я пожал плечами. Она была права.

– Так как прошел его второй визит?

– Не лучшим образом.

– Это как?

– Для начала мне не следовало бить его в живот.

– Ох, Чарли! – Она, кажется, была искренне раздосадована, а я еще больше устыдился своих действий в этот день. В попытке оправдаться за промахи я пересказал наш разговор с Уоллесом как можно подробнее, оставив в стороне только упоминание о женщине с ребенком, которых, если верить журналисту, он заметил у меня в доме.

– Так вы говорите, ваш друг Джекки тоже угрожал Уоллесу? – сказала она.

– Я его не просил. Он, наверное, думал, что делает мне приятное.

– По крайней мере, он проявил больше сдержанности, чем вы. Уоллес может обвинить вас в нападении, но, думаю, не станет. Ясно, что он хочет написать эту книгу, и это может перекрыть прочие проблемы, если вы не нанесли ему серьезного ущерба.

– Он ушел своим ходом, – сказал я.

– Ну, если он что-либо знает о вас, то может считать, что ему повезло.

Я получил прямой удар. И не имел оснований спорить.

– Итак, на чем мы остановились?

– Вы не можете помешать ему написать книгу, – просто сказала Эми. – Как он сам сказал, масса материала для нее взята из открытых источников. Все, что мы можем – это запросить или приобрести копию рукописи и прочесать ее мелким гребнем, выискивая примеры клеветы или вопиющего вмешательства в личную жизнь. Потом мы сможем обратиться в суд, требуя запрета на публикацию, но должна предупредить, суды обычно неохотно идут на такого рода запреты, ссылаясь на Первую поправку. Самое большее, на что мы можем рассчитывать, – денежная компенсация. Издатель, вероятно, имеет гарантию Уоллеса, и в лицензионный договор включен пункт, предусматривающий его ответственность в случае предъявления третьим лицом иска о нарушении своих прав. Предполагаю, что контракт формально согласован. К тому же, если все сделано правильно, для защиты работы существует страховка от рисков, сопряженных со средствами массовой информации. Другими словами, мы не только не сможем избежать неприятностей, но и не сможем сделать хорошую мину при плохой игре.

Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

– Вы точно не хотите попробовать это вино? – спросила Эми.

– Точно. А то, если начну, могу не остановиться.

– Извините. Я поговорю еще кое с кем и посмотрю, нет ли у нас какого-то другого пути, но не питаю больших надежд. Так что, Чарли?

Я открыл глаза.

– Не угрожайте ему больше, – сказала она. – Просто держитесь подальше. Если он приблизится, отойдите. Не вступайте в конфронтацию. Это касается и ваших друзей, каковы бы ни были их благие намерения. Они только создадут нам новые проблемы.

– Тут может быть еще одна загвоздка.

– Какая?

– Ангел и Луис.

Я достаточно рассказывал Эми о них, чтобы она не имела иллюзий на их счет.

– Если Уоллес начнет копать, могут всплыть их имена, – сказал я. – Не думаю, что у них бывают благие намерения.

– Они не похожи на людей, которые оставляют много следов.

– Это не важно. Им это не понравится, особенно Луису.

– Так предупредите их.

Я обдумал это и ответил:

– Нет. Подождем развития событий.

– Вы уверены, что это хорошая мысль?

– На самом деле нет, но Луис верит в превентивные средства. Если я скажу ему, что Уоллес начал расспрашивать о нем, он может решить, что лучше сделать так, чтобы Уоллес больше никогда никого ни о ком и ни о чем не расспрашивал.

– Будем считать, что я этого не слышала. – Эми залпом допила свое вино и словно бы решала, не налить ли еще, в надежде, что это могло бы стереть из памяти мои слова. – Бог мой, куда вы придете с такими друзьями?

– Не уверен, но думаю, Бог не имеет к этому никакого отношения.

Глава 16

На следующий день рано утром Микки Уоллес уехал из Портленда. Он кипел обидой и едва сдерживал злобу, что было ему несвойственно: Микки редко по-настоящему злился, но после встречи с Паркером и запугивания со стороны его дружка-неандертальца писатель сильно изменился. Он привык, что его запугивают законники, его толкали на стену и стоящие автомобили, по крайней мере, дважды угрожали более серьезными повреждениями, но много лет его никто не бил, как это сделал Паркер. Фактически последний раз Микки участвовал в чем-то похожем на настоящую драку, когда еще учился в школе, и тогда удачным ударом выбил противнику зуб. Хорошо бы сейчас нанести подобный удар Паркеру. Садясь в автобус в Логане, Микки проигрывал в уме альтернативный сценарий, где он поставил Паркера на колени и унизил, а не наоборот. Он развлекался такими мыслями пару минут, а потом прогнал их. Найдутся другие способы заставить Паркера пожалеть о том, что сделал, и главный из них – завершить проект с книгой. Этот проект увлек Микки, и он чувствовал, что от успеха книги зависит его репутация.

Но его по-прежнему тревожило, что случилось у Паркера в доме в ту туманную ночь. Микки ожидал, что интенсивность реакции на тот случай, страх и замешательство спадут, но они не утихали. Он продолжал плохо спать и в первую ночь после происшествия проснулся в три минуты пятого утра, убежденный, что в комнате мотеля есть кто-то еще. Микки включил лампу у кровати, и экологическая лампочка стала медленно набирать яркость, постепенно заполняя светом комнату, но оставляя в темноте углы, от чего у Микки возникло неприятное чувство, что темнота вокруг отступает неохотно, забирая с собой присутствующего и скрывая его в местах, куда не достает свет лампы. Ему вспомнилась спрятавшаяся за дверью кухни женщина и девочка, водящая пальчиком по окну машины. Ему бы надо было взглянуть ей в лицо, но он не смог, и что-то говорило ему, что нужно благодарить судьбу хотя бы за это. Их лица оставались скрытыми от него не просто так.

Потому что Странник растерзал их, вот почему, потому что оставил вместо лиц кровь, и кости, и пустые глазницы. И тебе не нужно было этого видеть, нет, сэр, потому что это зрелище осталось бы в тебе, пока твои глаза не закроются в последний раз и твое собственное лицо не закроют покрывалом. Никто не может посмотреть на такие увечья, на такую жестокость, и не повредиться умом навсегда.

А если это были те, кого ты любил, твоя жена и твой ребенок, ну, тогда…

Подруга и ее дочь, две гостьи – так сказал Паркер, но Микки не поверил ни на мгновение. Да, это действительно были гости, но не такие, которые спят в гостевой комнате и зимними вечерами играют в настольные игры. Микки не понимал природы этих существ, пока еще не понимал, и пока не решил, включать ли эту встречу в книгу, которую покажет издателю. Он подозревал, что лучше не включать. В конце концов, кто же ему поверит? Включив в повествование призраков, он рискует подорвать основанный на фактах фундамент своей работы. И все же эта женщина с ребенком и то, что они перенесли, представляли собой сердцевину книги. Микки всегда думал о Паркере как о человеке, которого преследует случившееся с его женой и дочкой, – преследует, но не так буквально. Неужели это ответ? Неужели Микки стал свидетелем этого преследования?

И все эти мысли и раздумья он добавил к своим записям.

Микки зарегистрировался в отеле у Пенсильванского вокзала, в типичном капкане для туристов с рядом крошечных, как кроличьи садки, комнатушек, занятых шумными, но вежливыми азиатами и семьями деревенщины, пытающимися посмотреть Нью-Йорк задешево. К вечеру он сидел в заведении, которое по своим стандартам и стандартам большинства людей, за исключением бездомных бродяг, назвал бы забегаловкой, и размышлял, что бы заказать, не поставив под угрозу собственное здоровье. Хотелось кофе, но место выглядело таким, где заказ кофе по какой-либо причине, не связанной с похмельем, вызывает в самом лучшем случае сердитый взгляд, если не рассматривается как явное свидетельство гомосексуальных наклонностей. На самом деле, подумал Микки, даже то, что он помыл руки после туалета, в такой дыре может показаться подозрительным.

Рядом с ним лежало меню бара, а на доске мелом был написан список сегодняшних блюд, который мог бы с таким же успехом быть написан на санскрите: этот список уже давно не менялся, но никто здесь и не ел. Собственно, здесь вообще никто ничего не делал, потому что в помещении не было ни души, кроме самого Микки и бармена. Тот выглядел так, словно последние десять лет или около того потреблял исключительно человеческие гормоны роста. У него выпирало в тех местах, где ни у одного нормального человека не должно выпирать, даже на лысой голове, как будто он развивал мускулатуру на темени, чтобы оно не чувствовало себя исключенным из остального тела.

– Берете что-нибудь? – спросил он. Его голос был гораздо тоньше, чем Микки ожидал, и у последнего возникла мысль, что это как-то связано со стероидами. Особые вздутия были у бармена на груди, как будто у груди выросли еще собственные груди. Он был такой загорелый, что временами словно сливался с закопченной деревянной стойкой бара. Микки он напоминал пару женских чулок, набитых футбольными мячами.

– Я кое-кого жду.

– Ну так закажите что-нибудь, пока ждете. Считайте это арендной платой за табурет.

– Приветливое место, – сказал Микки.

– Если вам нужны друзья, позвоните самаритянам. А здесь делают бизнес.

Микки заказал светлое пиво. Он редко пил до наступления темноты, и даже тогда ограничивался кружкой-другой пива, за исключением ночи после визита к Паркеру, но та ночь была исключительной во многих смыслах. Сейчас ему не хотелось пива, от одной мысли о выпивке становилось нехорошо, но он не собирался обижать человека, который выглядел способным, не моргнув глазом, вывернуть Микки наизнанку и обратно. Пиво прибыло. Микки уставился на него, а оно уставилось на Микки. Пивная шапка вяло оседала, словно вторя нежеланию Микки пить.

Открылась дверь, и вошел высокий мужчина с естественной мускулатурой человека, никогда для наращивания мышц не прибегавшего к искусственным средствам и обходившегося мясом и молоком. На нем было длинное синее пальто, оно было расстегнуто, открывая солидное пузо. Седые волосы коротко пострижены. Нос красный, и не только от холода на улице. Микки понял, что сделал правильный выбор, заказав пиво.

– Эй, – сказал бармен. – Да это же Капитан. Давно не виделись.

Он протянул руку, и вошедший взял ее и тепло пожал, а левой рукой хлопнул по внушительному плечу бармена.

– Как дела, Гектор? Смотрю, ты все еще употребляешь это дерьмо.

– Оно поддерживает меня большим и не жирным, Капитан.

– У тебя растут сиськи, и, наверное, ты дважды в день бреешь спину.

– Может быть, я отращиваю волосы, чтобы ребятам было за что держаться.

– Ты ненормальный, Гектор.

– И горжусь этим. Что тебепринести? Первая выпивка за счет заведения.

– Это достойно с твоей стороны, Гектор. «Редбрест», если не возражаешь, чтобы прогнать холод из костей.

Он отошел к концу стойки, где сидел Микки.

– Вы Уоллес?

Микки встал. Он был около пяти футов десяти дюймов ростом, и Капитан возвышался над ним на семь или восемь дюймов.

– Капитан Тиррелл. – Они пожали руки. – Спасибо, что нашли время поговорить со мной.

– Ну, после того как Гектор мне выставит, выпивка на вас.

– С удовольствием.

Гектор поставил внушительный стакан виски, не испорченного льдом или водой, у правой руки Тиррелла. Тот сделал жест в сторону загородки у задней стены.

– Давайте выпьем там. Вы еще не поели?

– Нет.

– Здесь готовят хорошие гамбургеры. Вы едите гамбургеры?

Микки сомневался, что в этом месте делают что-то хорошее, но знал, что лучше не отказываться.

– Да. Гамбургер звучит неплохо.

Тиррелл поднял руку и крикнул Гектору:

– Два гамбургера средней прожарки со всеми гарнирами!

«Средней прожарки, – подумал Микки. – Боже!» Он бы предпочел, чтобы они прогорели на дюйм, в надежде убить все поселившиеся в мясе бактерии. Черт, а ведь этот гамбургер может стать последним в его жизни.

Гектор должным образом ввел заказ в на удивление современно выглядевший кассовый аппарат, хотя и работал на нем, как обезьяна.

– Уоллес – это хорошая ирландская фамилия, – сказал Тиррелл.

– Я по происхождению наполовину ирландец, наполовину бельгиец.

– Какая-то мешанина.

– Европа. Война.

Лицо Тиррелла печально смягчилось сентиментальностью, словно растаяло суфле.

– Мой дед служил в Европе. В королевских ирландских стрелках. За свои старания получил пулю.

– Печально это слышать.

– Да нет, он не умер. Впрочем, потерял левую ногу ниже колена. Тогда не пользовались протезами, да и сейчас, похоже, не пользуются. Обычно он каждое утро закалывал штанину брюк булавкой. И, думаю, по-своему гордился этим.

Он поднял стакан и произнес:

– Sláinte![59]

– Ваше здоровье, – сказал Микки и набрал в рот пива. К счастью, оно было таким холодным, что вкуса почти не чувствовалось. Он полез в портфель и вынул блокнот и ручку.

– Сразу за дело, – заметил Тиррелл.

– Если предпочитаете подождать…

– Нет, это правильно.

Микки достал из кармана пиджака маленький диктофон «Олимпус» и показал Тирреллу.

– Не возражаете, если я…

– Да, возражаю. Убери. А еще лучше, вынь батарейки и положи эту штуку так, чтобы я ее видел.

Микки сделал, как было сказано. Это несколько затрудняло дело, но Микки неплохо владел стенографией и обладал хорошей памятью. В любом случае, он не будет прямо цитировать Тиррелла. Это был фон – яркий фон. Тиррелл прекрасно это понимал, когда согласился встретиться с Микки. Если бы его имя всплыло в какой-либо связи с книгой, он бы выкрутил Микки пальцы так, чтобы они стали бы напоминать штопор.

– Расскажи мне чуть больше, что за книгу ты пишешь.

Микки рассказал. Оставив в стороне большую часть художественных и философских составляющих своего замысла, он попытался по возможности оставаться нейтральным, объясняя свой интерес к Паркеру.

Хотя отношение Тиррелла к детективу оставалось не совсем ясным, Уоллес подозревал, что оно скорее негативное – хотя бы потому, что пока все, кто относился к Паркеру с симпатией или уважением, наотрез отказывались говорить о нем.

– А ты сам встречался с Паркером? – спросил Тиррелл.

– Встречался. Я хотел взять у него интервью.

– И как?

– Он без всякого предупреждения врезал мне по животу.

– Это на него похоже. Он сукин сын, головорез. И это еще не самое худшее в нем.

Тиррелл отпил свое виски. Стакан был уже наполовину пуст.

– Хотите еще? – спросил Микки.

– Конечно.

Микки повернулся к стойке, и ему даже не пришлось заказывать: Гектор просто кивнул и пошел за бутылкой.

– Я хочу знать все, что знаете вы.

И Тиррелл начал рассказывать. Сначала он рассказал про отца Паркера, который убил двух подростков в машине, а потом покончил с собой. Капитан не мог предложить никаких догадок о причинах этого убийства, а только предположил, что с отцом было что-то не так, и эта странность перешла к сыну: плохие гены, возможно, предрасположенность к насилию.

Прибыли гамбургеры вместе со второй порцией виски для Тиррелла. Тот принялся за еду, но Микки воздержался. Он был слишком занят записями – или так сказал бы, если бы Тиррелл спросил.

– Насколько известно, первым человеком, которого он убил, был Джонни Фрайди, – сказал Тиррелл. – Он был сутенер, и Паркер забил его до смерти в туалете на автобусной станции. Мир от этого ничего не потерял, но дело не в этом.

– Почему вы подозреваете Паркера?

– Потому что он был там. Камеры наблюдения сняли, как он заходил и выходил из станции как раз в то время, когда произошло убийство.

– Камеры были и у двери в туалет?

– Камеры были везде, но они его не засняли. Зафиксировали только, как он входил и выходил из здания.

Микки был озадачен.

– Как это возможно?

Впервые Тиррелл проявил неуверенность.

– Не знаю. Тогда камеры не были зафиксированы, кроме тех, что на дверях. Мера для снижения расходов. Они перемещались из стороны в сторону. Наверное, он рассчитал время и двигался, когда они были направлены в другую сторону.

– Это непросто.

– Трудно. Но не невозможно. И все же это странно.

– Его допрашивали?

– У нас был свидетель, который и вывел его на сцену – уборщик в туалете. Парень был кореец. Не мог сказать больше трех слов по-английски, но узнал Паркера на снимках с камер. Ну, то есть выбрал Паркера в числе пяти других. Сложность была в том, что для того парня мы все на одно лицо. Из тех выбранных пятерых четверо отличались друг от друга, как я от тебя. И все же Паркера привлекли, и он согласился дать показания. Даже не позвал адвоката. Он признался в том, что был на станции, но больше ни в чем. Сказал, что приходил в связи с каким-то беглецом, которого его попросили разыскать. Это проверено. В то время он работал по делу какого-то подростка.

– И на этом все закончилось?

– У нас хватало оснований, чтобы его обвинить, но не было большого желания. Он был бывший коп и всего за несколько месяцев до того потерял жену и ребенка. Может быть, его не любили товарищи, но копы поддерживают своих в беде. Это было бы все равно, что обвинить Белоснежку в незаконном проникновении в чужое жилище. И, как я сказал, Джонни Фрайди был далеко не пай-мальчик. Многие восприняли это как гуманный акт – что кто-то навсегда исключил его из команды.

– А почему Паркера не любили?

– Не знаю. Ему не надо было быть копом. Он не подходил для этой профессии. В нем всегда было что-то не то.

– Зачем же он пошел в полицию?

– Думаю, какая-то неуместная верность памяти его старика. Может быть, он думал, что сможет отплатить за смерть тех ребятишек, если будет хорошим копом, лучше, чем его отец. По мне, так это единственный замечательный поступок в его жизни.

Микки не стал на этом задерживаться. Его удивила глубина неприязни Тиррелла к Паркеру, и он не мог понять, что такого мог Паркер сделать, чтобы заслужить ее, – разве что спалить дом Тиррелла, а потом на пепелище изнасиловать его жену.

– Вы сказали, что убийство Джонни Фрайди было первым, в причастности к которому заподозрили Паркера. Были и другие?

– Полагаю, были.

– Полагаете?

Тиррелл просигналил, чтобы принесли третью порцию виски. Теперь он казался немного заторможенным, и в то же время раздражительным.

– Слушай, по большей части это уголовщина: здесь, в Луизиане, в Мэне, в Виргинии, в Южной Каролине. Он как смерть с косой или рак. Если мы знаем об этих убийствах, неужели ты считаешь, что нет других, о которых мы не знаем? Думаешь, он каждый раз вызывает полицию, когда сам или его дружки останавливают чьи-то часы?

– Его дружки? Вы имеете в виду двоих, известных под именами Ангел и Луис?

– Я имею в виду призраков, – тихо сказал Тиррелл. – Призраков с зубами.

– Что вы можете рассказать о них?

– В основном слухи. Ангел – этот сидел за кражу. Могу лишь сказать, что Паркер мог использовать его как осведомителя и взамен предложил свою защиту.

– То есть это началось как профессиональные отношения?

– Можно сказать и так. А другой, Луис – его труднее определить точно. Никаких арестов, никакой истории – он как призрак. В прошлом году появился какой-то материал. Был налет на один автомагазин, в котором он имел негласную долю. Один из налетчиков попал в больницу и через неделю умер от ран. После этого…

Рядом возник Гектор и заменил пустой стакан полным, и Тиррелл замолк, чтобы сделать глоток.

– Ну, вот тут и начинается самое странное. Один из дружков Луиса, один из деловых партнеров, назови как угодно, тоже умер. Говорили, что сердечный приступ, но я слышал иное. Один из похоронных работников сказал, что им пришлось замазать пулевое отверстие у него в горле.

– Кто это сделал? Луис?

– Нет, он не делает такого близким. Он киллер другого сорта. Шептались, что это был неудачный налет в отместку.

– Так вот что он делал в Массене, – сказал Микки, скорее самому себе, чем Тирреллу, который, похоже, все равно пропустил его слова мимо ушей.

– Они вроде него: их опекают, – сказал он.

– Опекают?

– Обычно людям убийства не сходят с рук, как Паркеру, если только кто-то их не опекает.

– Я слышал, в одном из дел было убийство, заслуживающее оправдания.

– Заслуживающее оправдания! Тебе не кажется странным, что ни одно из этих дел не дошло до суда, что все расследования его действий снимали с него вину или просто прекращались?

– Вы говорите о каком-то заговоре?

– Я говорю о прикрытии. Я говорю о людях, имеющих законный интерес держать Паркера на свободе.

– Зачем?

– Не знаю. Может быть, потому что они одобряют то, что он делает.

– Но у него отобрали лицензию частного детектива. Он не может иметь огнестрельного оружия.

– Он не может легально носить огнестрельное оружие в штате Мэн. Можешь не сомневаться, у него есть припрятанные стволы.

– Я говорю, что если и существовал заговор в его защиту, то теперь что-то изменилось.

– Не достаточно, чтобы засадить его за решетку, где ему и место. – Тиррелл постучал пальцем по столу, подчеркивая последние слова.

Микки прислонился к спинке стула. Он исписал много страниц, и рука устала. Он наблюдал за Тирреллом. Тот уставился в свой третий стакан. Стаканы были большие – такие, как всегда наливали в барах. Если бы Микки столько выпил, он бы уже отрубился. А Тиррелл держался прямо, хотя был уже здорово навеселе. Микки больше не ожидал от него ничего полезного.

– За что вы так его ненавидите? – спросил он.

– К-кого? – поднял на него глаза Тиррелл. Даже несмотря на охватывающее его опьянение, он был удивлен прямотой вопроса.

– Паркера. Почему вы его ненавидите?

– Потому что он убийца.

– И все?

Тиррелл медленно моргнул.

– Нет. Потому что он не прав. Во всем не прав. Это как будто… Как будто он не отбрасывает тени или не отражается в зеркале. Кажется нормальным, а присмотришься – ничего подобного. Какое-то отклонение, мерзость.

«Боже», – подумал Микки.

– Ты ходишь в церковь? – спросил Тиррелл.

– Нет.

– Надо ходить. Человек должен ходить в церковь. Это помогает ему держать себя в рамках.

– Я это запомню.

Тиррелл взглянул на него, и лицо его преобразилось. Микки перешагнул черту, и серьезно.

– Не надо со мной шутить, мальчик. Посмотри на себя: копаешься в грязи, хочешь заработать несколько баксов на жизни другого человека. Ты паразит. И ни во что не веришь. А я верю. Верю в бога и верю в закон. Я отличаю правильное от неправильного, добро от зла. Я прожил жизнь в этой вере. Я очищал в этом городе округ за округом, искореняя тех, кто думал, будто служение закону ставит их над законом. Что ж, я показал им, что они заблуждались. Никто не должен быть выше закона, а особенно полицейские, – не важно, носят ли они значок или носили десять лет назад, двадцать лет назад. Я находил таких, кто воровал, кто вымогал взятки у наркоторговцев и шлюх, кто насаждал свое понимание справедливости на улицах и бульварах, и в пустых квартирах, и я призвал их к ответу. Я потребовал с них ответа, и они не выдержали испытания. Потому что существует процедура. Есть система юстиции. Она не совершенна и не всегда работает так, как должна, но это лучшее, что у нас есть. И всякий – всякий! – кто отступит от этой системы и начнет действовать как судья, присяжные и палач в одном лице, – тот враг этой системы. Паркер – враг этой системы. Его дружки – враги этой системы. Из-за их действий и другие начинают считать, что действовать подобным образом приемлемо. Их насилие порождает еще больше насилия. Нельзя творить зло ради большего добра, потому что добро при этом страдает. Оно искажается и марается тем, что делается во имя него. Вы понимаете, мистер Уоллес? Это серые люди. Они сдвигают границы нравственности, как им удобно, и целями оправдывают свои средства. Для меня это неприемлемо, и если в вас остался хоть клочок приличия, это должно быть неприемлемо и для вас. – Он отодвинул стакан. – Мы закончили.

– Но что, если другие не справляются, не могут справиться? – спросил Микки. – Неужели лучше дать злу действовать беспрепятственно, чем пожертвовать малой частью добра, чтобы воспротивиться ему?

– А кто это решает? – спросил Тиррелл. Он слегка покачивался, надевая пальто и пытаясь попасть в рукав. – Вы? Паркер? Кто решает, какой долей добра можно пожертвовать? Сколько зла можно совершить во имя добра, прежде чем оно само станет злом?

Он хлопнул себя по карману и с удовлетворением услышал звон ключей. Микки надеялся, что это не ключи от машины.

– Пишите вашу книгу, мистер Уоллес. Я не буду ее читать. Не думаю, что вы можете сказать мне что-то, чего я еще не знаю. Впрочем, дам вам один бесплатный совет. Как бы ни были плохи его дружки, сам Паркер еще хуже. Я бы не стал налегать на расспросы о них и, может быть, склонился бы к тому, чтобы оставить их вообще в стороне, но Паркер смертельно опасен, поскольку верит, что совершает крестовый поход. Я надеюсь, что вы выставите его негодяем, каким он и является, но при этом я бы действовал с оглядкой.

Тиррелл нацелил на Микки указательный палец, как револьвер, и опустил большой палец, будто спустил курок. И пошел, слегка пошатываясь, на улицу, еще раз пожав руку Гектору перед уходом. Микки убрал свой блокнот и ручку и пошел расплатиться.

– Вы друг Капитана? – спросил Гектор, когда Микки подсчитал чаевые и передал их из рук в руки сверх чека из налоговых соображений.

– Нет, не думаю.

– У Капитана не много друзей, – сказал бармен, и что-то было в его тоне – может быть, даже жалость.

Микки с интересом посмотрел на него.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что к нам все время заходят копы, но он единственный, кто пьет один.

– Он работал в департаменте внутренних расследований.

Гектор покачал головой.

– Это я знаю, но дело не в том. Он просто… – Он не мог найти правильное слово, но потом все-таки нашел: – Просто козел, – и ушел дочитывать свой журнал для бодибилдеров.

Глава 17

У себя в комнате Микки переписал свои заметки о разговоре с Тирреллом, пока подробности еще были свежи в памяти. Дело с сутенером было интересным. Он погуглил имя «Джонни Фрайди» вместе с подробностями, которыми поделился Тиррелл, и нашел некоторые современные новости, а также статейку из одной бесплатной газеты, озаглавленную «Сутенер: скотская жизнь и страшная смерть Джонни Фрайди». При статейке были две фотографии Фрайди. Первая изображала его, каким он был при жизни, – худощавый, гибкий негр с впалыми щеками и глазами, которые казались великоваты для его лица. Он обнимал двух молодых женщин в кружевном белье; глаза женщин были зачернены, чтобы сохранить их анонимность. Микки задумался, где-то они теперь. Согласно статье, молодым женщинам, профессионально связанным с Джонни Фрайди, не суждена была счастливая жизнь.

Вторая фотография была сделана в морге и показывала степень повреждений, нанесенных Фрайди побоями, от которых он скончался. Микки предположил, что опубликовать эту фотографию, наверное, попросила семья Фрайди, или же этого захотели полицейские, чтобы сделать из его смерти пример для других. Фрайди был неузнаваем. Его лицо распухло и было залито кровью; челюсть, нос и одна скула сломаны, а несколько зубов выбиты из десен. Он также получил серьезные внутренние повреждения – одно из легких было проколото сломанным ребром, селезенка разорвана.

Имя Паркера не упоминалось, что и неудивительно, но «источник в полиции» сообщил автору статьи, что есть подозреваемый в убийстве, хотя пока нет достаточных свидетельств, чтобы выдвинуть обвинение. Микки прикинул вероятность, что этим источником был Тиррелл, и решил, что она фифти-фифти. Если это был он, это означало, что даже десять лет назад у него были сомнения насчет Паркера, причем для этого имелись все основания. Микки не очень волновал Тиррелл, но нельзя отрицать, что человек, убивший Джонни Фрайди, представлял опасность. Этот человек был способен на страшное насилие в отношении другого человека, эта личность была преисполнена злобой и ненавистью. Микки попытался сопоставить это с человеком, с которым встречался в Мэне, и с тем, что слышал о нем от других. При воспоминании об ударе, полученном у Паркера на крыльце, он потер свой все еще побаливающий живот и вспомнил вспыхнувший в глазах Паркера свет, когда он наносил удар. Но других ударов тогда не последовало, и злоба в его глазах погасла почти так же быстро, как и возникла – ее сменили, как подумалось Микки, стыд и сожаление. Тогда для Микки это не имело значения – он был слишком занят тем, чтобы не выкашлять свои кишки, – но по размышлении стало ясно, что если злоба Паркера не была еще под его полным контролем, то он научился сдерживать ее на каком-то уровне, хотя и не достаточно быстро, чтобы уберечь Микки от удара в живот. Но если Тиррелл был прав, руки этого человека были в крови Джонни Фрайди. Он был не просто убийца, а сознательный убийца, и Микки мог лишь гадать, насколько он действительно изменился с тех пор, как убил того сутенера.

Закончив с материалом Тиррелла, он открыл папку на столе. Внутри были другие записи: двадцать пять – тридцать листов, все сверху донизу исписанные почерком Микки, непонятным для других благодаря сочетанию его личной стенографии и малому размеру знаков. Один лист был озаглавлен «Мать/Отец». Одно время Микки собирался съездить в Перл-Ривер, чтобы поговорить с соседями, владельцами магазинов и всеми, кто мог иметь контакты с семьей Паркеров до убийства, но сначала ему надо было проделать кое-какую домашнюю работу.

Он посмотрел на часы. Девятый час. Микки знал, что Джимми Галлахер, напарник отца Паркера в Девятом окружном участке, живет в Бруклине. Тиррелл сообщил ему это вместе с именем следователя из службы Роклендского окружного прокурора, который присутствовал на допросе отца Паркера после убийства. Тиррелл полагал, что последний, по фамилии Козелек, раньше работавший в Нью-Йоркском полицейском департаменте, мог бы поговорить с Уоллесом, и сначала предложил свою помощь в налаживании отношений, но это было до того, как их разговор закончился в резких тонах. Уоллес решил, что сейчас не стоит звонить, хотя, если следователь не захочет разговаривать, не боялся снова потревожить Тиррелла, когда тот протрезвеет.

Напарник же, Галлахер, – другое дело. Уоллес понял, что Тиррелл любил Галлахера не больше, чем Чарли Паркера. Он вернулся к своим сегодняшним записям и нашел вопросник:

У: Кто были его друзья?

Т: Паркера?

У: Нет, его отца.

Т: Он был популярен в Девятом округе, ребята любили его. Наверное, у него была куча друзей.

У: А кто-нибудь в частности?

Т: У него был напарник, этот… Как его? Галлахер, вот. Джимми Галлахер много лет был там его напарником. (Смех). Я всегда… Ну, это не имеет значения.

У: Может быть, имеет.

Т: Я всегда думал, что он, похоже, гомик.

У: Ходили слухи?

Т: Именно: слухи.

У: Его допрашивали во время расследования убийства подростков в Перл-Ривер?

Т: Да, еще как. Я видел расшифровку стенограммы. Как будто разговор с одной из тех обезьян. Знаете таких: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу? Сказал, что ничего не знает. Даже не виделся в тот день со своим старым дружком.

У: Но?

Т: Но когда убили подростков, у него был день рождения, а он был в Девятом округе, и попросил отгул, и ему дали. Трудно поверить, чтобы он поехал в свой выходной, к тому же в день рождения, в Девятый округ и не встретился со своим напарником и лучшим другом.

У: Так вы думаете, что Галлахер поехал туда встретиться с кем-то, чтобы выпить, и если это так, Паркер был бы среди отмечающих?

Т: Было бы логично, правда? И еще кое-что: в тот день смена Паркера была с восьми до четырех. Коп по имени Эдди Грейс немного перекрылся с Паркером, чтобы тот мог пораньше освободиться. Зачем бы Паркеру просить о таком одолжении, если не для встречи с Джимми Галлахером?

У: А Грейс не сказал, почему он подменил Паркера?

Т: Похоже, тут кто-то вмешался. Грейс ничего не знал, ничего не сказал. Окружной клерк де Мартини видел, как Паркер умотал, но ничего не сказал. Он знал, когда нужно притвориться слепым. Официантка у Кэла сказала, что Галлахер был там с кем-то в ночь убийства, но она не рассмотрела того парня, а он там не долго оставался. Она сказала, что это мог быть Уилл Паркер, но потом бармен ее опроверг, сказал, что в баре с Галлахером был кто-то другой, незнакомый, и официантка после этого решила, что обозналась.

У: Думаете, кто-то надавил на нее, чтобы она изменила показания?

Т: Они сомкнули ряды. Копы так делают. Они прикрывают своих, даже если это неправильно.

На этом месте Микки задумался. Когда Тиррелл сказал про смыкание рядов и прикрывание своих, его лицо переменилось. Может быть, в нем проявился инспектор департамента внутренних расследований, глубоко укоренившаяся ненависть к коррумпированным полицейским и защищающему их кодексу омерты, но Микки подумал, что дело не только в этом. Он заподозрил, что Тиррелл всегда держался вне круга копов, даже до того, как поступил в департамент внутренних расследований. Он был не очень приятным человеком, как заметил Гектор, и могло статься, что под видом крестового похода на коррупцию «команда крысоловов» дала ему возможность наказать тех, кого он презирал. Микки записал это соображение и вернулся к чтению.

Т: Одного я не могу понять: какая разница, был ли Галлахер с Паркером в ту ночь или нет, если только Галлахер не знал что-то о том, что должно случиться?

У: Вы говорите о запланированном убийстве?

Т: Может быть, или же Галлахер знал причину, почему Паркер в итоге убил тех двух подростков, и хотел оставить это знание при себе. Но какова бы ни была эта причина, я знаю, что Галлахер врал о том, что произошло в ту ночь. Я читал отчеты нашего департамента. После этого Галлахер был взят у нас на заметку до окончания его карьеры.

Микки разыскал в телефонной книге фамилию Галлахер. Он подумал, не позвонить ли ему, прежде чем ехать в Бенсонхерст, но потом решил, что добьется большего, если застанет его врасплох. Он сам точно не знал, чего надеялся добиться от Галлахера, но если Тиррелл был прав, то возникает хотя бы одна трещинка в официальной версии относительно событий того дня, когда в Перл-Ривер произошло двойное убийство. Будучи репортером, Микки научился, как вода, просачиваться в щелочку, расширять ее и расшатывать все строение, пока оно не рухнет, открывая правду. Убийства и их последствия будут играть важную роль в его книге. Они дадут ему возможность проконсультироваться с парой платных психиатров, которые точно опишут, как совершение отцом убийства и самоубийства повлияло на сына. Читатели любят такие вещи и едят их с аппетитом.

Чтобы сэкономить пару баксов, он добрался до Бенсонхерста на подземке, нашел улицу, где жил Галлахер, и постучал в дверь маленького аккуратненького домика. Через пару минут дверь открыл высокий мужчина.

– Мистер Галлахер?

– Точно так.

Губы и зубы Галлахера были окрашены красным: когда Микки постучал, он пил вино. Это было хорошо, если только у него не было собутыльников. Это могло означать, что его защита отчасти ослаблена. Микки достал из бумажника визитную карточку и протянул Галлахеру.

– Меня зовут Майкл Уоллес. Я репортер. Я надеялся поговорить с вами несколько минут.

– О чем?

Пришел черед Микки немного приврать – маленькая ложь ради большей правды. Вряд ли Тиррелл одобрил бы это.

– Я собираю материал об изменениях в Девятом округе за прошедшие годы. Я знаю, что вы служили там. Мне бы хотелось услышать ваши воспоминания о прошлом времени.

– Через Девятый прошла уйма копов. Почему именно мои?

– Ну, когда я искал, с кем бы поговорить, я увидел, что вы много участвовали в общественной жизни Бенсонхерста. И подумал, что общественная сознательность могла помочь вам глубже проникнуть в природу Девятого округа.

Галлахер рассмотрел карточку.

– Уоллес, да?

– Да, Уоллес.

Галлахер чуть наклонился к Микки и необычайно нежным жестом аккуратно засунул ему карточку в карман рубашки.

– Ты мешок с дерьмом, – сказал он. – Я знаю, кто ты, и знаю, что ты хочешь написать. Копы говорят между собой. Я знал о тебе с того момента, как ты начал разнюхивать то, что тебя не касается. Мой тебе совет: брось это дело. Тебе не стоит совать нос в эти закоулки. Никто из тех, с кем стоит говорить, не будет тебе помогать, и ты только навлечешь кучу неприятностей на свою голову.

У Микки засверкали глаза. Они застыли и превратились в яркие ледышки. Ему уже надоели предостережения.

– Я репортер, – сказал он, хотя это уже было не так. Но, опять же, не бывает бывших репортеров, как не бывает бывших алкоголиков. Старый голод не исчезает. – Чем больше мне говорят, что куда-то не надо заглядывать, тем больше мне хочется туда заглянуть.

– Это не делает тебя репортером, – ответил Галлахер. – Это делает тебя придурком. И еще ты лжец. Мне не очень нравятся такие люди.

– Правда? Вы никогда не лжете?

– Этого я не говорил. И в себе мне это так же не нравится, как в тебе.

– Это хорошо, потому что я полагаю, вы лгали о том, что случилось в тот день, когда Уилл Паркер убил двух подростков в Перл-Ривер. И я приложу все силы, чтобы выяснить, зачем вы лгали. А потом вернусь сюда, и мы поговорим снова.

На Галлахера словно навалилась усталость. Микки гадал, как долго он ждал, что все это снова вернется к нему. Вероятно, с того дня, когда его напарник стал убийцей.

– Уйдите, мистер Уоллес. Вы испортили мне вечер.

Он закрыл дверь перед носом у Микки. Тот постоял немного, потом вынул из кармана визитную карточку и засунул за косяк двери, прежде чем направиться назад в Манхэттен.

Вернувшись, Джимми сел за кухонный стол. Перед ним рядом с недоеденным ужином стоял пустой стакан и полбутылки красного «Сира́». Джимми любил готовить для себя даже больше, чем для других. Когда он готовил себе, то не волновался о результате, о том, что подумают другие. Он мог готовить полностью для собственного удовольствия и знал, что он любит. Сегодня он предвкушал спокойный вечер с бутылкой хорошего вина и старым добрым чернушным детективом по кабельному ТВ. Теперь же ощущение покоя, которое и так было хрупким, разбилось вдребезги. Оно стало хрупким с тех пор, как к нему пришел Чарли Паркер. В тот момент у Джимми возникло чувство, будто землю у него под ногами потихоньку подмывает. Раньше он надеялся, что прошлое, хотя и с трудом, успокоилось. А теперь земля шевелилась, высовывая истерзанную плоть и старые кости.

Его всегда беспокоила возможность, что, говоря неправду следователям, храня молчание в последующие годы, он совершил ошибку. Их сговор скрывать правду, как бы мало он сам ни знал о ней, нарывал внутри него, словно глубоко засевшая в теле заноза. Теперь он понял, что быстро приближается кризис, когда инфекция или прорвется из тела, или уничтожит его.

Джимми налил стакан, вышел в прихожую и, попивая вино, второй раз с тех пор, как приходил Паркер, набрал тот же номер. Трубку сняли после пятого гудка. На том конце слышалось, как моют посуду, женский смех.

– Алло, – произнес старческий мужской голос.

– Это Джимми Галлахер. Еще одна проблема.

– Говорите.

– Ко мне только что приходил репортер по фамилии Уоллес, Микки Уоллес. Он спрашивал… про тот день.

Последовала короткая пауза.

– Нам известно о нем. Что вы ему сказали?

– Ничего. Как всегда, придерживался той истории, как вы мне велели. Но…

– Говорите.

– Она рушится. Сначала Чарли Паркер, теперь этот парень.

– Она всегда была готова рухнуть. Я лишь удивляюсь, что она так долго продержалась.

– Что мне делать?

– С репортером? Ничего. Его книга не будет издана.

– Похоже, вы в этом вполне уверены.

– У нас есть друзья. Контракт Уоллеса вот-вот будет расторгнут. Без обещанных за книгу денег его рвение поубавится.

Джимми не был так уверен насчет этого. Он видел выражение лица Уоллеса. Деньги могли играть свою роль в этом расследовании, но были не единственным мотивом. «Он похож на хорошего копа, – подумал Джимми. – Ему платишь не за то, чтобы он делал свое дело, а за то, чтобы не делал чего-то сверх того». Уоллесу была нужна сама история. Он хотел докопаться до правды. Как на всех, кто добивается успеха, невзирая на трудности, на нем был налет фанатизма.

– Вы говорили с Чарли Паркером?

– Нет еще.

– Если будете ждать, пока он сам придет, то можете обнаружить, что его злоба возросла пропорционально прошедшему времени. Позвоните ему. Скажите, чтобы пришел поговорить.

– И рассказать ему о вас?

– Расскажите все, мистер Галлахер. Вы были верны памяти друга четверть века. Вы долго защищали его сына. Мы благодарны вам за это, но пора сделать тайное явным.

– Спасибо, – сказал Джимми.

– Спасибо вам. Приятного вечера.

Трубку на том конце повесили, и Джимми понял, что, возможно, слышал этот голос в последний раз.

И, сказать по правде, не жалел об этом.

Глава 18

На следующий день после моей стычки с Микки Уоллесом я решил сказать Дэйву Эвансу, что хочу взять недельку отдыха и не появляться в «Медведе». Я собирался надавить на Джимми Галлахера и, может быть, снова встретиться с Эдди Грейсом. Я не мог это сделать, снуя туда-сюда между Портлендом и Нью-Йорком в надежде, что в воскресенье у меня будет выходной.

К тому же всплыло кое-что еще. Уолтер Коул не смог выдать ничего нового про расследование убийства в Перл-Ривер, кроме одной любопытной подробности.

– Отчеты вполне ясны, – сказал он мне по телефону. – Все дело было отмыто. Я говорил с одним парнем, упоминавшимся в отчетах. Он сказал, что дело такое тонкое – если повернуть боком, то и не видно.

– Ничего удивительного. Они похоронили это дело. Не было никакого смысла поступить по-другому.

– Да, но я по-прежнему думаю, что там было что-то еще. Отчет был подчищен. Ты когда-нибудь что-нибудь слышал про подразделение № 5?

– Не вызывает никаких ассоциаций.

Но Уолтер еще не закончил.

– Ты знаешь, что еще прикрывает подразделение № 5? Смерть Сьюзен и Дженнифер Паркер.

– Так что это такое – подразделение № 5, чем оно занимается?

– Я думаю, тобой.

Я встретился с Дэйвом в «Арабике» на углу Фри и Кросс. Кроме того, что в этом кафе варили лучший кофе в городе, или один из лучших, оно еще и располагалось в лучшем месте, имело росписи на стенах, свет лился внутрь через венецианские окна. «The Pixies» создавали звуковой фон. Все здесь было обдуманно, придраться не к чему.

Дэйв не слишком обрадовался моей просьбе дать мне отпуск, и вряд ли я мог его за это упрекнуть. Двое из его персонала уже собирались уволиться – одна женщина для ухода за ребенком, а другой парень собирался уехать к своей подруге в Калифорнию. Я понимал, что Дэйву приходится проводить слишком много времени, занимаясь общей работой по бару, и слишком мало, занимаясь бумагами и счетами. Меня наняли, чтобы снять с него эту ношу, а вместо этого я оставляю его еще более погрязшим в рутине, чем он был до моего прихода.

– Я пытаюсь наладить здесь бизнес, Чарли, – сказал Дэйв. – А ты меня убиваешь.

– Мы не так уж заняты, Дэйв, – ответил я. – Поставками от Нэппи может заняться Гэри, и потом, я же успею к их грузовику на следующей неделе. Все равно мы затоварились некоторыми сортами из микропивоварен, так что можем снизить закупки.

– А как насчет завтрашнего вечера?

– Надин просит дополнительных смен. Пусть отработает не в самые напряженные часы.

Дэйв закрыл лицо руками.

– Я тебя ненавижу, – сказал он.

– Нет, неправда.

– Да, ненавижу. Возьми свою неделю. Если по возвращении еще найдешь нас здесь, ты мой должник. Ты в страшном долгу передо мной.

В тот вечер ничто не улучшило Дэйву настроения. Кто-то пытался украсть декоративную медвежью голову из зала, и мы заметили пропажу, только когда похититель уже собрался выехать со стоянки с торчащей из правого окна медвежьей мордой. На нас налетели любители экзотических коктейлей, так что даже Гэри, чьи познания в этой области были обширнее, чем у большинства, пришлось прибегнуть к припрятанной за стойкой шпаргалке. Студенты заказывали «Вишневые фейерверки» и «Ягербомбы», и в воздухе стоял тошнотворный запах «Ред Булла». Мы сменили пятнадцать бочонков – втрое больше, чем в обычный вечер, хотя еще оставался запас до рекорда в двадцать два бочонка.

И еще в воздухе пахло сексом. У дальнего конца стойки сидела женщина за пятьдесят, и не могла бы выглядеть более хищной, даже будь у нее острые когти и клыки, а вскоре к ней присоединились еще две или три такие же, образовав стаю. Бармены называли их «флосси» в честь полумифической продавщицы зубных принадлежностей, которая была известна тем, что обслуживала за один вечер целую серию мужчин на автостоянке. В конце концов, они привлекли пару игроков мировой лиги, эдаких мачо, чей лосьон после бритья своим запахом пытался перешибить неотвязный запах «Ред Булла». Одно время я подумывал, не повернуть ли на них всех шланг, чтобы остудить, но прежде чем возникла такая нужда, они удалились наконец в более темный закуток города.

К часу ночи все пятнадцать человек персонала изнемогли, но никто не хотел идти домой. После того как пивные башни были очищены и охладители заполнены, мы приготовили несколько гамбургеров и жаркое, и большинство выпили, чтобы снять напряжение. Мы выключили спутниковую систему, обеспечивавшую музыку в зале, и вместо этого поставили спокойный список из айпода: «Sun Kil Moon», «Fleet Foxes», повторный выпуск альбома Pacific Ocean Blues Денниса Уилсона. В конце концов люди стали расходиться, и мы с Дэйвом проверили, все ли выключено на кухне, задули последние свечи, заглянули в туалеты, не остался ли кто там, потом положили выручку в сейф и заперли. Мы попрощались на стоянке, и, прежде чем расстаться, Дэйв еще раз сказал, что ненавидит меня.

Открыв дверь своего дома, я остановился на пороге и прислушался. Моя встреча с Микки Уоллесом и его история про замеченные две фигуры выбила меня из колеи. Я же выпустил этих призраков. Они больше не принадлежали этому месту. И все же, как и раньше, после ухода Уоллеса, когда я прошел по дому, то не испытал никакого чувства трепета, никакой настоящей тревоги. Дом был просто тих, и я ощущал его пустоту. Что бы ни было в этом доме раньше, теперь оно ушло.

На моем автоответчике мигало сообщение. Я нажал кнопку и услышал голос Джимми Галлахера. Джимми, похоже, был немного выпивши, но сообщение было четким и ясным, и время выбрано точно.

– Чарли, зайди ко мне, – сказал Джимми. – Я расскажу тебе то, что ты хотел узнать.

Часть четвертая

Трое могут хранить секрет,

если двое из них мертвы.

Бенджамин Франклин (1706–1790)

Альманах бедного Ричарда

Глава 19

Джимми Галлахер, должно быть, следил за мной, когда я пришел, потому что дверь открылась еще до того, как я постучал. Я на мгновение представил себе, как он сидит у окна, его лицо отражается в сгущающихся за окном сумерках, пальцы барабанят по подоконнику, и он беспокойно высматривает того, кого ждет, но когда я посмотрел ему в глаза, то не увидел никакого беспокойства, никакого страха или озабоченности. Сказать по правде, он выглядел более спокойным, чем когда-либо. На нем была футболка навыпуск и заляпанные краской желто-коричневые брюки, поверх футболки – толстовка с капюшоном и надписью «Yankees», и завершала наряд пара старых кожаных туфель. Он выглядел человеком на третьем десятке, которого вдруг разбудили, и он обнаружил, что постарел на сорок лет, а приходится носить все то же. Я всегда считал, что для него внешность была всем, так как никогда не помнил его без пиджака и чистой накрахмаленной рубашки, часто с подобранным со вкусом шелковым галстуком. Теперь он стряхнул с себя всю официальность, и, пока наползала ночь, я, слушая лившиеся из него тайны, гадал, не добавил ли он эти строгости к своему костюму как часть защитных сооружений, чтобы защищать не только себя и свою личность, но и память и жизни тех, кого любил.

Сначала, увидев меня, он ничего не сказал, а просто открыл дверь и кивнул, после чего повернулся и провел меня в кухню. Я закрыл за собой дверь и пошел за ним. На кухне горели две свечи – одна на подоконнике, другая на столе. Рядом со второй свечой стояла бутылка хорошего – может быть, даже очень хорошего – красного вина, графин и два бокала. Джимми нежно притронулся к горлышку бутылки и погладил ее, как любимую кошку.

– Я ждал повода откупорить ее, – сказал он. – Но в эти дни было не слишком много причин для празднования. В основном я хожу на похороны. Доживешь до моего возраста, и у тебя будет так же. В этом году я уже был на трех похоронах. Все три копы, и все умерли от рака. – Он вздохнул. – Я не хочу уйти таким образом.

– Эдди Грейс умирает от рака.

– Я слышал. Думал сходить навестить, но мы с Эдди… – Он покачал головой. – Общего у нас было – только твой старик. Когда он умер, нам с Эдди было не о чем говорить.

Я вспомнил, что сказал мне Эдди перед моим уходом: что Джимми Галлахер проводит жизнь во лжи. Может быть, Эдди имел в виду, пусть косвенно, гомосексуальность Джимми, но теперь я узнал, что бывает и другая ложь, которую не следует раскрывать, даже если это ложь умолчания. И все же не Эдди было судить о жизни других, как он судил Джимми. Все мы поворачиваемся к миру одним лицом, а другое скрываем. Иначе не выжить. Когда Джимми облегчил свою душу и передо мной постепенно открылись тайны отца, я начал понимать, как Уилл Паркер гнулся под их тяжестью, и я ощутил только печаль по нему и по женщине, которой он изменил.

Джимми взял из ящика стола штопор и аккуратно срезал с бутылки фольгу, прежде чем вкрутить его в пробку. Два поворота, небольшое усилие – и пробка вышла с приятным воздушным хлопком. Джимми осмотрел ее, чтобы убедиться, что на ней нет следов гниения, и отбросил в сторону.

– Раньше я нюхал пробку, – сказал он, – но потом мне сказали, что это ничего не говорит о качестве вина. Стыд. А мне нравился этот ритуал, пока я не узнал, что он выставляет меня профаном.

Прежде чем перелить вино в графин, он поставил рядом свечу, чтобы видеть поднимающийся к горлышку осадок.

– Не нужно оставлять его долго стоять, – сказал он, закончив. – Такое только для более молодых вин. Это смягчает танины.

Он налил два бокала и сел, потом поднял свой бокал к свету свечи, чтобы проверить цвет, поднес к носу, понюхал, легонько поболтал, прежде чем понюхать снова, и обхватил стекло рукой, чтобы согреть. Потом, наконец, продегустировал, погоняв вино во рту, улавливая оттенки вкуса.

– Сказочно, – проговорил он и поднял бокал, чтобы произнести тост: – За твоего старика.

– За моего старика, – повторил я и пригубил вино. Вкус был богатый с земляным привкусом.

– «Домен де ла Романе-Конти», урожай девяносто пятого года, – сказал Джимми. – Это был неплохой год для бургундских вин. Мы пьем вино ценой шестьсот долларов за бутылку.

– Что мы празднуем?

– Окончание.

– Окончание чего?

– Лжи.

Я поставил бокал.

– Так с чего ты хочешь начать?

– С мертвого ребенка. С первого мертвого ребенка.

Никто из них в ту неделю не хотел работать с двенадцати до восьми, но так уж выпал жребий, так легли карты, – или какое еще клише можно применить для данной ситуации, так судьба распорядилась. В тот вечер окружное управление устраивало вечеринку в Украинском национальном доме на Второй авеню, там всегда пахло борщом, пирогами и перловым супом из ресторана на первом этаже, где режиссер Сидни Люмет вскоре будет репетировать сцены к своим фильмам, прежде чем начать снимать; так что через какое-то время Пол Ньюман и Кэтрин Хепберн, Аль Пачино и Марлон Брандо будут ходить вверх-вниз по тем же ступеням, что топтали копы из Девятого округа. Вечеринка устраивалась в честь того, что трое полицейских в этом месяце были награждены боевыми крестами – так называли зеленые нашивки, которые получали те, кто участвовал в какой-нибудь перестрелке. Девятый округ уже снова стал Диким Западом: копы погибали. Если на тебя и другого парня такое свалилось, сначала стреляй, а потом беспокойся о бумажной работе.

Тогда Нью-Йорк был не такой, как сейчас. Летом шестьдесят четвертого расовые трения в городе дошли до пика, когда один патрульный при исполнении служебных обязанностей убил в Гарлеме пятнадцатилетнего Джеймса Пауэлла. То, что начиналось как мирные протесты против убийства, вылилось в беспорядки восемнадцатого июля, когда в Гарлеме моментально собралась толпа, крича «Убийцы!» укрывшимся внутри участка полицейским. Джимми и Уилла послали на подмогу, в них полетели бутылки, кирпичи и крышки мусорных баков, мародеры расхватывали продукты, радиоприемники и даже оружие из ближайших магазинов. Джимми до сих пор помнил, как какой-то полицейский капитан уговаривал участников беспорядков разойтись по домам, а в ответ слышался смех и крики: «Мы и так дома, белый парень!»

Через пять дней беспорядков в Гарлеме и Бед-Стай один человек погиб, пятьсот двадцать были арестованы, и это было зловещим предзнаменованием для мэра Вагнера. Его дни были сочтены еще до беспорядков. При его администрации уровень убийств удвоился до шестисот в год, и еще до того, как застрелили Пауэлла, город будоражило убийство женщины по имени Китти Дженовезе близ Куинса, где жил средний класс. Она была заколота посли серии нападений, совершенных одним и тем же человеком, Уинстоном Мосли, и двенадцать человек видели или слышали убийцу в это время, но большинство решили не вмешиваться сами, а только вызвали полицию. Было такое ощущение, что город разваливается, и основная тяжесть вины ложилась на Вагнера.

Ничто из этих забот о состоянии города не было новостью для полицейских Девятого округа. Служившие там, а прочие и подавно, нежно называли Девятый округ «сортиром». Они не считались ни с кем кроме самих себя, полицейские этого округа, и охраняли свою территорию хорошо, держа в страхе не только плохих парней, но и некоторых хороших тоже, – так авторитеты в спокойный день выискивают, кого бы пнуть. Кто-нибудь мог сообщить по радио: «Муха в сортире», – и тогда копы какое-то время держались чуть приличнее, но не дольше, чем необходимо.

Тогда у Джимми и Уилла еще были некоторые амбиции, оба хотели как можно скорее стать сержантами. Конкуренция стала сильнее, чем раньше, после процесса Фелисии Спритцер в 1963 году, в результате которого женщины-полицейские впервые стали допускаться к экзаменам на повышение, и на следующий год Спритцер и Гертруда Шиммель были произведены в сержанты. Не то чтобы Джимми и Уилл очень уж об этом переживали, в отличие от людей постарше, которые имели свои представления, где женщине место, куда отнюдь не вписывалось ношение трех нашивок в их округе. Джимми и Уилл имели инструкцию по патрулированию, толстую, как Библия, перехваченную кольцом из синего пластика, и носили эту инструкцию с собой, чтобы в перерыве можно было проэкзаменовать друг друга. В те дни патрульному нужно было выполнять работу детектива в течение пяти лет, чтобы получить возможность стать детективом, но тебе не станут платить сержантские деньги, пока ты не получишь вторую ступень. Впрочем, они все равно не хотели быть детективами. Они были уличными копами. И потому решили, что оба попытаются сдать экзамены на сержанта, даже если для этого придется покинуть Девятый округ и, может быть, послужить в других округах. Это было бы тяжеловато, но они знали, что их дружба с этим справится.

В отличие от многих других копов, подрабатывавших вышибалами, гонявших бруклинских итальяшек из ночных клубов или скучавших телохранителями у знаменитостей, они не имели другой работы. Джимми был холостяком, а Уилл хотел проводить с женой больше, а не меньше времени. Тогда еще в органах была большая коррупция, но в основном по мелочам. Позже наркотики все изменят, и всякие комиссии серьезно примутся за нестойких копов. Но пока лучшее, на что можно было надеяться ради случайного лишнего доллара – это сопроводить менеджера кинотеатра к ночному сейфу с дневной выручкой и за это получить оставленные на заднем сиденье пару баксов на выпивку. Даже на обед «на халяву» скоро станут смотреть строго, хотя в большинстве заведений в Девятом округе все равно это не практиковалось. Копы платили за свои обеды, кофе и пончики. Большинство обедало в столовой участка. Там было дешевле, да и все равно в Девятом округе было не так много мест, чтобы поесть – по крайней мере, таких, где копам нравилось: бекон и чеддер с горячей горчицей у Мак-Сорли или, в более поздние годы, у Джека Рибберса на Третьей, хотя пообедав у Джека Рибберса, будешь остаток дня только потирать живот и стонать. Парням из Седьмого повезло, потому что у них было заведение Каца, но копам Девятого не разрешалось пересекать границы округа лишь на том основании, что через квартал болонская колбаса вкуснее. В Нью-Йоркском полицейском департаменте так было не принято.

В ночь первого мертвого младенца Джимми первую половину смены работал регистратором. Регистратор ведет все записи в течение смены, а водитель крутит баранку. Но на полпути до конца смены напарники меняются ролями. Джимми вел записи лучше. У него был острый глаз и хорошая память. А Уилл был достаточно лих, чтобы хорошо водить машину. Вместе они составляли хорошую команду.

Их вызвали на какую-то вечеринку по адресу авеню А, дом 10, квартира 50, соседи жаловались на шум. Когда они подъехали к дому, какую-то молодую женщину рвало в водосточный желоб, а ее парень придерживал ей волосы, чтобы не падали на лицо, и гладил по спине. Они так надрались, что даже не взглянули на двух копов.

Джимми и Уилл услышали музыку с верхнего этажа дома без лифта. Разумеется, они держали руки на пистолетах. Нельзя было понять, то ли это обычная вечеринка, немного чересчур разгулявшаяся, то ли что-то посерьезнее. Как всегда в таких ситуациях, Джимми ощутил сухость во рту, и его сердце заколотилось чаще. Неделей раньше какой-то парень во время вечеринки вроде этой совершил полет с верхушки многоквартирного дома и чуть не убил одного из прибывших копов, приземлившись в нескольких дюймах от него и забрызгав кровью, когда ударился о землю. Оказалось, что прыгун крышевал парней, чьи фамилии заканчивались на гласную, – итальянцев, проявлявших свой предпринимательский талант на недавно возродившемся рынке героина. Этот рынок спал с двадцатых годов, и итальянцы еще не поняли, что их время подходит к концу и их господству скоро бросят вызов черные и колумбийцы.

Дверь в квартиру была открыта, и из стереосистемы орала музыка, Джаггер пел о какой-то девушке. За дверью виднелся узкий коридор, ведущий в жилую комнату, в воздухе стоял запах табака, алкоголя и травки. Полицейские переглянулись.

– Давай, – сказал Уилл.

Они вошли в прихожую, Джимми первый.

– Полиция Нью-Йорка! – крикнул он. – Всем оставаться на месте, не двигаться!

Джимми осторожно заглянул в комнату, Уилл двигался за ним. Там было восемь человек в разной степени опьянения или наркотическом ступоре. Большинство сидели или лежали на полу, некоторые явно спали. Молодая белая женщина со светлыми волосами в фиолетовую полоску растянулась на кушетке у окна, из ее руки свисала сигарета. Увидев копов, она сказала:

– Вот дерьмо! – и попыталась встать.

– Оставаться на месте, – скомандовал Джимми, левой рукой сделав жест, чтобы она оставалась на кушетке. Теперь один или два из наименее пьяных участников попойки начали приходить в себя и выглядели испуганными. Пока Джимми присматривал за людьми в комнате, Уилл осмотрел всю квартиру. Там была спальня с двумя кроватями – пустой детской кроваткой и двуспальной со сваленными на ней пальто. В санузле он обнаружил молодого человека лет девятнадцати-двадцати едва ли в здравом уме, стоявшего на коленях и безуспешно пытавшегося смыть унцию марихуаны в унитаз со сломанным бачком. Обыскав его, Уилл нашел у него в кармане джинсов три пакетика героина.

– Ты что, идиот? – спросил Уилл.

– А? – не понял парень.

– Ты носишь на себе героин, а смываешь марихуану? В колледже учишься?

– Да.

– Но ученым тебе не стать. Ты хоть понимаешь, как ты вляпался?

– Но как же, мужик, – промямлил парень, уставившись на пакетики, – это дерьмо кучу бабок стоит!

Уиллу стало чуть ли не жаль его, так он был туп.

– Давай, олух, – сказал он, втолкнул его в комнату и велел сесть на пол.

– Ладно, – сказал Джимми. – Остальные – руки на стену. Если у вас есть что-то, о чем мне нужно знать, – говорите сейчас, и вам будет легче.

Те, кто был в состоянии, встали и заняли позицию у стены. Уилл пошевелил ногой одну коматозную девицу.

– Вставай, спящая красавица. Тихий час закончен.

В конце концов, все девять поднялись. Уилл обыскал восьмерых, так как девятого парня уже обыскал раньше. Кое-что нашлось только у девицы с волосами в полоску: три косяка марихуаны и пакетик героина. Она была одновременно пьяна и под кайфом, но уже прошла через худшую стадию.

– Что это? – спросил ее Уилл.

– Не знаю, – ответила она. Язык у нее слегка заплетался. – Дружок дал мне, чтобы я сохранила для него.

– Сказка. Как зовут твоего дружка? Ганс Христиан Андерсен?

– Кто это?

– Не важно. Это твоя квартира?

– Да.

– Как твое имя?

– Сандра.

– А фамилия?

– Хантингдон.

– Ну, Сандра, ты арестована за хранение с целью распространения. – Он надел на нее наручники и прочитал ее права, потом сделал то же с парнем, которого обыскал раньше. Джимми записал имена остальных и сказал, что они свободны остаться или уйти, но если он увидит их снова на улице, то арестует за праздношатание, даже если они в это время будут участвовать в забеге. Все опять уселись. Они были молоды и напуганы и начали постепенно осознавать, как им повезло, что на них не надели наручники, как на их товарищей, но еще не пришли в себя настолько, чтобы смыться.

– Ладно, пора уходить, – сказал Уилл двоим в наручниках. Он повел Хантингдон из квартиры, а Джимми за ним повел парня, которого звали Говард Мэйсон, но вдруг что-то как будто вспыхнуло у Хантингдон в голове и пробило туман.

– Моя малышка, – сказала она. – Я не могу оставить мою малышку!

– Какую малышку? – спросил Уилл.

– Мою девочку. Ей два годика. Я не могу оставить ее одну.

– Мисс, в квартире нет никакого ребенка. Я сам ее обыскал.

Но она продолжала вырываться.

– Говорю вам, моя малышка здесь! – кричала она, и он видел, что она не притворяется и не бредит. Ее тревога была искренней.

Один из оставшихся в комнате, негр лет двадцати пяти, недавно начавший отращивать шевелюру для афро, сказал:

– Она не врет, мужики. У нее в самом деле ребенок.

Джимми посмотрел на Уилла.

– Ты точно все осмотрел?

– Это же не Центральный парк.

– Черт. – Он развернул Мэйсона обратно в комнату. – Ты, сядь на кушетку и не двигайся. А ты, Сандра, говоришь, что у тебя дочка. Давай ее искать. Как ее зовут?

– Мелани.

– Хорошо. Мелани. Ты точно не попросила кого-нибудь приглядеть за ней сегодня вечером?

– Нет, она здесь. – Хантингдон уже плакала. – Я не вру.

– Ну, скоро мы это выясним.

Обыскивать было особенно нечего, но они все же стали звать девочку. Двое полицейских заглянули за кушетки, в ванну, в кухонные шкафы.

Нашел ее Уилл. Она была под кучей пальто на кровати. Он убедился, что девочка мертва, как только коснулся ее ноги.

Джимми отпил из бокала.

– Девочка, наверное, хотела полежать на кровати матери, – сказал он. – Может быть, она заползла под первое пальто, чтобы согреться, а потом уснула. На нее стали складывать прочие пальто, и она под ними задохнулась. До сих пор помню, какой звук издала ее мать, когда мы нашли дочку. Он исходил откуда-то из глубины. Как от умирающего животного. А потом рухнула на пол со сцепленными сзади руками в наручниках. Она на коленях подползла к кровати и стала зарываться головой в кучу пальто, чтобы быть ближе к своей дочурке. Мы не мешали ей. Мы просто стояли и смотрели.

Она не была плохой матерью. Работала на двух работах, и ее тетя присматривала за ребенком, пока она была на работе. Может быть, она приторговывала на стороне, но вскрытие показало, что ее дочь была здорова и получала хороший уход. Кроме той ночи, никто никогда не имел причин жаловаться на нее. То есть я хочу сказать, что такое может случиться с каждым. Это была трагедия, вот и все. Никто не виноват.

Но твой старик воспринял это тяжело. На следующий день он пошел на пьянку. Тогда еще твой отец позволял себе выпить. Когда ты узнал его, он почти полностью завязал с этим, кроме случайных вечеринок с ребятами. Но в прежние времена он это дело любил. Все мы любили.

Впрочем, тот день был не таким, как все. Я никогда не видел, чтобы он так пил, как после того, как нашел Мелани Хантингдон. Думаю, это из-за его собственных обстоятельств. Он и твоя мать отчаянно хотели ребенка, но, похоже, им это не светило. И тут он видит маленького ребенка под кучей пальто, и что-то в нем ломается. Он верил в бога. Ходил в церковь. Молился. В тот вечер ему, должно быть, показалось, что бог издевается над ним без всякой причины, заставляя человека, видевшего выкидыш своей жены, снова и снова находить тело мертвого ребенка. Хуже того, возможно, он на время перестал верить, как будто кто-то отогнул краешек мира и показал черную пустоту за ним. Не знаю. Во всяком случае, малышка Хантингдон изменила его – вот все, что я могу сказать. После этого он и твоя мать прошли поистине тернистый путь. Думаю, она хотела уйти от него или он хотел ее бросить, не помню точно. Но, наверное, это не важно. Конечный результат был бы тем же.

Он поставил бокал и дал огню свечи поиграть на вине, отбрасывая на поверхность стола красные блики, как рубиновые призраки.

– И вот тогда он встретил ту девушку.

* * *

Ее имя было Каролина Карр, или так она говорила. Они приехали по вызову в связи с попыткой проникновения в ее квартиру. Таких маленьких квартирок они еще не видели – здесь еле умещались односпальная кровать, шкаф, стол и стул. На кухне стояла газовая плита на две горелки, а санузел был такой крохотный, что даже не имел двери, его отгораживали только унизанные бусами нити. Было трудно представить, чтобы кто-то задумал сюда проникнуть с целью ограбления. Один взгляд вокруг говорил, что у этой девушки нет ничего, что стоило бы красть. Если бы было, она бы продала это, чтобы снять квартиру побольше.

Но, как ни странно, такое пространство ее устраивало. Она сама была миниатюрная – эдакая тень чуть выше пяти футов ростом, и соответственно худенькая. У нее были длинные черные очень тонкие волосы и прозрачно-бледная кожа. Джимми казалось, что она в любой момент может испустить последний вздох, но когда посмотрел ей в глаза, то увидел внутри настоящую силу и жесткость. Она могла казаться хрупкой, как кажется шелковая нить, пока не попытаешься ее порвать.

Впрочем, она была напугана, в этом он не сомневался. В тот раз он списал это на счет попытки проникновения в ее жилище. Кто-то явно пытался с пожарной лестницы открыть шпингалет окна. Она проснулась от шума и сразу бросилась к телефону в прихожей, чтобы вызвать полицию. Ее соседка миссис Рот, пожилая женщина, услышала ее крики и предложила убежище у себя до прибытия полиции. Как оказалось, Джимми и Уилл находились всего в квартале, когда пришло сообщение о вызове. Взломщик, вероятно, все еще был у окна, когда раздался сигнал полицейской сирены. Они заполнили форму 61, но больше ничем не могли помочь. Злоумышленник сбежал, никакого ущерба нанесено не было. Уилл предложил поговорить с владельцем квартиры, чтобы тот поставил на окно замок покрепче или, может быть, какую-нибудь решетку, но Карр только покачала головой.

– Я не останусь здесь, – сказала она. – Я уезжаю.

– Это большой город, – сказал Уилл. – Такие вещи случаются.

– Я понимаю. Но мне придется уехать.

Ее страх был осязаем, но не казалось, что ею управляет страх. Это не было безрассудной, чрезмерной реакцией на заурядный, хотя и тревожный инцидент. То, что ее пугало, отчасти относилось к событиям той ночи.

– Твой отец, должно быть, тоже ощутил это, – продолжал свой рассказ Джимми. – Когда мы уезжали, он был спокоен. Мы остановились выпить по чашечке кофе, и когда сели, он спросил:

– Что ты можешь сказать об этом?

– Полицейский код 10–31 – преступление не раскрыто. Вот и все.

– Но женщина была напугана.

– Она живет одна в обувной коробке. Кто-то попытался к ней проникнуть, и у нее не было большого выбора, куда бежать.

– Нет, что-то еще. Она не все нам сказала.

– Ты что, вдруг стал экстрасенсом?

Тут он повернулся ко мне. И ничего не сказал. А просто уставился на меня.

– Ладно, – сказал я. – Ты прав. Я тоже это ощутил. Хочешь вернуться?

– Нет, не сейчас. Может быть, позже.

Но мы так и не вернулись. По крайней мере, я. А твой отец – да, вернулся. Возможно, в ту же ночь после дежурства.

И с этого все началось.

Уилл сказал Джимми, что не спал с Каролиной до их третьей встречи. Он заявлял, что у него никогда не было намерения иметь с ней такие отношения, а просто в ней было что-то – что-то такое, от чего ему хотелось помочь ей, защитить ее. Джимми не знал, верить ему или нет, и не думал, что, так или иначе, это имеет значение. У Уилла Паркера была сентиментальная струнка, и Джимми любил повторять, цитируя Оскара Уайльда, что «сентиментальность – это выходной для цинизма». У Уилла были проблемы дома, и он все еще был под впечатлением от смерти Мелани Хантингдон, так что, возможно, в Каролине Карр он увидел возможность своего рода выхода, что ли. Он помог ей переехать. Подыскал жилье в Верхнем Ист-Сайде, более просторное и безопасное. На две ночи он поселил ее в мотеле, договорившись, что будет платить за нее, потом поехал в город на машине вместо электрички, забрал все ее пожитки, которых было не так много, и перевез ее в новую квартиру. Роман длился не дольше шести или семи недель.

В это время она забеременела.

Я ждал. Я допил свое вино, но когда Джимми попытался снова наполнить мой бокал, я прикрыл его рукой. Голова у меня шла кругом, но это не имело никакого отношения к вину.

– Забеременела? – переспросил я.

Он наполнил бокал до половины.

– В ней было нечто, в этой Каролине Карр, – сказал Джимми. – Даже я мог это заметить.

– Даже ты? – Я невольно улыбнулся.

– Она была не в моем вкусе, – улыбнулся в ответ он. – Думаю, нет нужды больше об этом говорить.

Я кивнул.

– Но это было еще не все. Твой отец был красивый мужчина, и многие женщины были бы рады облегчить часть его невзгод без каких-либо условий. Ему бы это стоило только расходов на выпивку. Но вот он ищет жилье для этой женщины и лжет своей жене, куда идет, когда помогает ей с переездом.

– Ты думаешь, он потерял голову от нее?

– Так я подумал сначала. Она была моложе его, хотя и ненамного, и, как я сказал, в ней было определенное обаяние. Думаю, это было связано с ее размерами и производимым ею ощущением хрупкости, хотя это ощущение было обманчивым. Так вот, конечно, я думал, он потерял голову, и, может быть, поначалу так оно и было. Но потом Уилл рассказал мне остальное – или часть остального, что хотел рассказать. И только тогда я начал понимать и начал беспокоиться.

Джимми насупил брови, и я понял, что даже теперь, спустя десятилетия, ему трудно рассказывать об этой части истории.

– Мы были у Кэла в тот вечер, когда Уилл сказал мне, что, по убеждению Каролины Карр, ее преследуют темные силы. Сначала я подумал, что он шутит, но он не шутил. Потом я начал задумываться, не опутала ли эта девица его своими сетями. Знаешь, девка в беде, на горизонте злодей: может быть, сволочной дружок или бывший муж-психопат. Но оказалось другое. Она была убеждена, что кто-то или что-то, преследующее ее, имело не человеческую природу. Она говорила о двоих, мужчине и женщине. Сказала твоему отцу, что они начали преследовать ее несколько лет назад. И с тех пор она убегает от них.

– И отец поверил ей?

Джимми рассмеялся.

– Ты смеешься надо мной? Он мог быть сентиментальным, но дураком не был. Уилл подумал, что она свихнулась. Решил, что совершил величайшую ошибку в жизни. У него были видения, как она подкрадывается к нему, приходит к нему в дом, забитый чесноком и распятиями. Твой старик, похоже, немного сошел с рельсов, но был еще в состоянии вести поезд. Так что нет, он не поверил ей и, думаю, попытался выпутаться из всей этой истории. Догадываюсь, он также осознал, что ему следует остаться с женой, что разрыв с ней не решит никаких проблем, а только вызовет массу новых.

Потом Каролина сказала ему, что беременна, и мир для него рухнул. После того как она сходила в клинику провериться, вечером у них был долгий разговор. Она даже не заикалась об аборте, и твой отец, что делает ему честь, тоже никогда не поднимал этот вопрос. Это было бы неправильно, потому что он был католик. Я думаю, он все еще помнил маленькую девочку под кучей пальто и выкидыши своей жены. Даже если рождение ребенка означало для него конец брака и жизнь в долг, он не собирался предлагать прервать беременность. А Каролина, знаешь, хранила полное спокойствие в этой ситуации. Конечно, не была счастлива, но сохраняла спокойствие, как будто беременность – это незначительная медицинская процедура или что-то вроде того, нечто беспокойное, но необходимое.

Ну а твой отец был потрясен. Ему был нужен воздух, и он оставил ее одну, чтобы пройтись. После тридцати минут наедине с собой ему захотелось поговорить с кем-то, и он остановился у телефона-автомата напротив ее квартиры и позвонил мне.

И тогда увидел их.

Они стояли у входа в магазин бытовых товаров, держась за руки, – мужчина и женщина, обоим за тридцать. У женщины были мышиного цвета волосы до плеч и никакой косметики на лице. Она была стройной, в старомодной черной юбке, облегавшей бедра и слегка расширявшейся ниже колена. Черный пиджак в тон к юбке прикрывал белую застегнутую до шеи блузку. На мужчине был черный костюм и белая рубашка с черным галстуком. Его волосы были коротко подстрижены сзади и оставались длинными спереди, зачесаны налево и нависали жирной челкой над одним глазом. Эти двое смотрели на окно Каролины Карр.

Странно, но именно их неподвижность и привлекла внимание Уилла. Они стояли, как поставленные в тень изваяния, как временная инсталляция на оживленной улице. Их внешность напомнила ему о сектах в Пенсильвании, где на пуговицы смотрели как на признак тщеславия. В их полной сосредоточенности на окне квартиры Уилл увидел фанатизм, граничащий с религиозным.

И пока Уилл наблюдал за ними, фигуры пришли в движение. Они перешли улицу, мужчина на ходу засунул руку под пиджак, а когда вытащил, Уилл увидел у него в руке пистолет.

Он побежал. У него был свой револьвер тридцать восьмого калибра, и он вынул его. Пара перешла улицу до половины, когда что-то в поведении приближающегося незнакомца привлекло внимание мужчины. Он заметил угрозу и повернул голову. Женщина продолжала движение, все ее внимание было поглощено только жилым домом перед ней и скрывавшейся внутри девушкой, но мужчина уставился на Паркера, и тот ощутил, что внутри у него все сжалось и похолодело, как будто кто-то скрутил ему кишки. Даже на расстоянии он мог увидеть, что с глазами мужчины что-то не так. Они вдруг неестественно потемнели, как две черные дыры на бледном лице, и стали неестественно маленькими, словно осколки черного стекла на позаимствованной коже, слишком туго натянутой на не по размеру большой череп.

Тут женщина обернулась и заметила, что спутника рядом нет. Она открыла рот, чтобы что-то сказать, и Паркер заметил у нее на лице панику.

Грузовик ударил мужчину с пистолетом в спину, подбросив вперед и вверх; его ноги оторвались от земли раньше, чем его потянуло под передние колеса. Когда шофер нажал на тормоза, тяжелый грузовик уже раздавил тело, и от незнакомца осталось лишь красно-черное пятно. От удара туфли с его ног соскочили и валялись рядом, одна вверх подошвой, а другая на боку. От переломанной фигуры под грузовиком к туфлям протянулась тонкая струйка крови, как будто тело пыталось восстановить себя, построить заново, начиная с ног. Кто-то закричал.

Когда Уилл подбежал к телу, женщина уже исчезла. Он заглянул под грузовик. Голова мужчины исчезла, раздавленная левым передним колесом. Уилл показал свой значок и сказал стоявшему рядом человеку с пепельно-серым лицом, чтобы тот сообщил об инциденте. Из кабины вылез, пошатываясь, шофер и попытался схватиться за него, но Уилл проскользнул мимо и даже не заметил, как тот рухнул на землю у него за спиной. Паркер побежал к дому Каролины, но входная дверь была по-прежнему заперта. Он вставил ключ и открыл дверь на ощупь: все его внимание было сосредоточено на улице, а не на скважине. Когда ключ повернулся, он проскользнул внутрь и захлопнул за собой дверь, а добравшись до квартиры, встал сбоку от двери, тяжело дыша, и постучал один раз.

– Каролина! – позвал он.

Сначала ответа не было, а потом тихо послышалось:

– Да.

– Милая, с тобой все в порядке?

– Думаю, что да.

– Открой.

Его глаза осматривали тени. Ему показалось, что в воздухе попахивает какими-то странными духами. Это был резкий металлический запах. Потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что так пахла кровь погибшего мужчины. Уилл посмотрел вниз и увидел, что его туфли в крови.

Каролина открыла дверь, и он вошел. Когда он потянулся к ней, она отодвинулась.

– Я видела их, – сказала девушка. – Я видела, как они пошли ко мне.

– Я знаю, – ответил он. – Я тоже их видел.

– Тот, которого сбило…

– Он мертв.

Она покачала головой.

– Нет.

– Говорю тебе, он мертв. Ему раздавило череп.

Теперь она прислонилась к стене. Он схватил ее за плечи и сказал:

– Посмотри на меня.

Она посмотрела, и он увидел в ее глазах какое-то скрытое знание.

– Он умер, – повторил Уилл в третий раз.

Она издала глубокий вздох, и ее глаза метнулись к окну.

– Ладно, – проговорила она, и он понял, что она ему не верит, хотя не мог понять, почему. – А что с женщиной?

– Исчезла.

– Она вернется.

– Мы перевезем тебя.

– Куда?

– В какое-нибудь безопасное место.

– И это место считалось безопасным.

– Я ошибался.

– Ты не поверил мне.

Он кивнул.

– Ты права. Не поверил. Не знаю, как они тебя нашли, но я ошибался. Послушай, ты никому не звонила? Не говорила кому-нибудь – подруге, родственникам, – где находишься?

Ее глаза снова обратились к нему. Она выглядела усталой. Не испуганной или сердитой, а просто изнуренной.

– Кому мне звонить? У меня никого нет. Только ты.

И поскольку обратиться было больше не к кому, Уилл позвонил Джимми Галлахеру, и пока полиция опрашивала свидетелей, Джимми перевез Каролину в один мотель в Куинсе, но до этого поколесил по городу, чтобы стряхнуть хвост, если кто-то пытался проследить за ним. Когда ее благополучно зарегистрировали, он оставался с ней в комнате, пока, наконец, она не уснула, а потом до утра смотрел телевизор.

А в это время Уилл лгал появившимся копам. Он рассказал им, что пришел навестить друга и увидел, как улицу переходит человек с пистолетом в руке. Он окликнул его, и человек обернулся и поднял пистолет, и в это время его сбил грузовик. Никто из прочих свидетелей, похоже, не запомнил бывшую с ним женщину, да другие свидетели даже не могли вспомнить переходившего улицу мужчину. Получалось, что он материализовался прямо на том месте. Даже водитель грузовика сказал, что улица перед ним была пуста, а через секунду возник человек, которого потянуло под колеса. Водитель был в шоке, хотя вопроса о его вине не возникло: сигнал светофора разрешал ему движение, и грузовик не превышал скорости.

Дав показания, Уилл посидел в кафе, наблюдая за уже опустевшим жилым домом и суетой на месте гибели мужчины в надежде снова увидеть ту женщину с безликим лицом и темными глазами, но она не появилась. Если она и горевала об утрате спутника, то делала это где-то в другом месте. В конце концов, он сдался и присоединился к Джимми и Каролине в мотеле, а пока Каролина спала, рассказал обо всем Джимми.

– Он рассказал мне про беременность, про ту женщину, про погибшего мужчину, – сказал Джимми. – Он все время возвращался к внешности того парня, стараясь выделить, что в нем было… не так.

– И что же? – спросил я.

– Чужая одежда, – сказал Джимми.

– То есть как?

– Ты когда-нибудь видел кого-нибудь в чужом костюме, или пытающегося засунуть ноги в чужие туфли на номер больше или меньше, чем надо? Ну, вот, если верить твоему отцу, это и было не так в том человеке. Было похоже, что он позаимствовал чье-то тело, но оно не было ему впору. Твоего старика беспокоило это, как кость собаку, и через несколько недель он не смог найти лучшего объяснения, чем такое: как будто в теле того парня находилось что-то живое, но это был не он сам. Кем бы он ни был раньше и чем бы ни был, его больше не было. Это нечто все изгрызло изнутри.

Он посмотрел на меня, ожидая моей реакции, а не дождавшись, сказал:

– Меня подмывает спросить, не думаешь ли ты, что все это звучит бредом, но я слишком хорошо тебя знаю, чтобы поверить, если ты скажешь да.

– Вы выяснили его имя? – спросил я, пропустив мимо ушей последние слова.

– От парня не так много осталось, чтобы установить его личность. Впрочем, рисовальщику удалось добиться сходства по описанию твоего отца, и мы разослали портрет. И бац! Появляется какая-то женщина и говорит, что портрет похож на ее мужа, его звали Питер Аккерман. Он бросил ее пять лет назад. Встретил в баре какую-то девицу и был таков. О происшедшем жена сказала, что это было совершенно не в духе ее мужа. Он работал бухгалтером и все делал в соответствии с правилами. Любил ее, любил детей. У него был заведенный порядок, и он его придерживался.

Я пожал плечами.

– Он не первый, кто разочаровал жену в этом смысле.

– Да, думаю, не первый. Но мы еще не добрались до странной вещи. Аккерман служил в Корее, так что его отпечатки, в конце концов, проверили. Впрочем, и жена дала его подробное описание, поскольку лица уже не было: у него была татуировка морской пехоты на левой руке, шрам после удаления аппендикса на животе и выдрана часть икры, когда он поймал пулю в сражении при Чосинском водохранилище. Похоже, когда бросил жену и семью, он сделал еще одну татуировку. Ну, не то чтобы татуировку. Скорее клеймо.

– Клеймо?

– Оно было выжжено у него на правой руке. Трудно описать. Никогда раньше такого не видел, но твой старик докопался.

– И что это оказалось?

– Символ ангела. Падшего ангела. Имя начиналось как-то на «ан». Анимал. Нет, не то. Черт, потом вспомню.

Теперь я ступал осторожно. Я не знал, сколько Джимми известно о мужчинах и женщинах, с которыми я встречался в прошлом, и как некоторые из них разделяли странные верования и были убеждены, что являются падшими существами, блуждающими духами.

Демонами.

– Этот человек носил клеймо в виде оккультного символа?

– Именно так.

– Вилка? – Такую метку я видел раньше. Носившие ее называли себя «Верующими».

– Что? – Джимми прищурился, не понимая, потом выражение его лица изменилось, и я понял, что он знает обо мне больше, чем мне хотелось бы, и я задумался откуда. – Нет, не вилка. Другое. Оно было не похоже на что-то осмысленное, хотя во всем можно найти что-то, если хорошо присмотреться.

– А что с той женщиной?

Джимми встал, подошел к стойке для бутылок и взял еще одну.

– О, она вернулась, – сказал он. – Чтобы отомстить.

Глава 20

Эти двое постоянно перевозили Каролину, никогда не позволяя ей задерживаться на одном месте дольше недели. Они селили ее в мотелях и на съемных квартирах. Какое-то время она жила в лесной хижине на севере штата, близ маленького городка, куда переехал один бывший коп из Девятого, родственник Эдди Грейса, чтобы стать там начальником полиции. Хижину от случая к случаю использовали, чтобы прятать свидетелей или тех, кому надо было на время скрыться, пока особая ситуация не уляжется, но Каролина терпеть не могла тишины и уединения. От этого она только больше нервничала, потому что была городским жителем. За городом любой звук говорил ей о приближающейся опасности. Через три дня в хижине у нее сдали нервы. Она была так напугана, что даже позвонила Уиллу домой. К счастью, жены не было дома, но звонок потряс Уилла. Его роман с молодой женщиной уже подходил к концу по взаимному согласию, но иногда он останавливался у себя во дворе и задумывался, как же он умудрился так все испоганить. Его постоянно толкало признаться во всем жене. Ему даже снилось, что он признался, и, проснувшись, он удивлялся, почему она по-прежнему спит рядом. Он был уверен, что она что-то подозревает и только ждет подходящего момента, чтобы высказать свои подозрения. Она ничего не говорила, но ее молчание только усиливало его паранойю.

Он стал все яснее осознавать, что, по сути, почти ничего не знает о Каролине Карр. Она вкратце описала ему лишь самые общие подробности своей жизни: выросла в Модесто, штат Калифорния; мать умерла при пожаре, – и говорила, как все больше убеждалась, что те две фигуры преследуют ее. Пока что Каролине удалось оторваться от них, но она выросла беспечной и стала уставать от жизни в бегах. Ей уже чуть ли не хотелось, чтобы они отыскали ее, пока в ту ночь, когда они попытались проникнуть в ее квартиру, ее страх перед ними не пересилил нелепое желание закончить эту гонку. Она не могла ответить Уиллу, почему они нацелились именно на нее, так как уже сказала, что не знает. Но была уверена, что они представляют угрозу и хотят лишить ее жизни. Когда он спрашивал, почему она не обратилась в полицию, она только смеялась над ним, и ее насмешливость ранила его.

– Думаешь, я не обращалась? Я пошла к ним, когда умерла моя мама. Сказала, что пожар был устроен преднамеренно, но они только смотрели на встревоженную, убитую горем девочку и не слушали меня. После этого я решила, что могу рассчитывать только на себя. А что еще я могла сделать? Сказать, что за мной охотятся без всякой причины какие-то мужчина и женщина, которых никто не видит, кроме меня? Меня бы заперли, и я бы оказалась в ловушке. Я держала все это в себе, пока не встретилась с тобой. Я подумала, что ты не такой.

И Уилл не бросал ее и говорил, что он не такой, хотя сам порой задумывался, не слишком ли увлекся перепуганной молодой женщиной с изощренной фантазией. Но потом вспоминал мужчину с пистолетом и бледную женщину с мертвыми глазами и понимал, что в рассказах Каролины Карр была какая-то правда.

Он начал делать неофициальные запросы насчет клейма на руке у Питера Аккермана, и в конце концов его направили в Бруклин-Хайтс к молодому раввину по фамилии Эпштейн. За бокалом сладкого кошерного вина раввин рассказал ему об ангелах, о темных книгах, которые, насколько понял Уилл, остались вне Библии, потому что были слишком странными по сравнению с текстами, включенными в канон. Пока они беседовали, Уилл начал понимать, что раввин допрашивает его, так же как он сам допрашивает того.

– Значит, это секта, своего рода культ, в который вовлекли Питера Аккермана? – спросил Уилл.

– Возможно, – ответил раввин и спросил: – А почему этот человек так вас интересует?

– Я полицейский. Я был там, когда он погиб.

– Нет, тут что-то еще. – Раввин откинулся на спинку стула и потеребил бородку, не отрывая глаз от лица Уилла. И, похоже, наконец принял решение. – Можно звать вас Уиллом?

Тот согласно кивнул.

– Я хочу рассказать вам кое-что, Уилл. Если я угадал, то буду признателен, если вы подтвердите мою догадку.

Уилл решил, что у него нет другого выхода, кроме как согласиться. Позже он рассказал Джимми, что как-то увлекся этим обменом информацией.

– Этот человек был не один, – сказал Эпштейн. – С ним была женщина. Вероятно, примерно одних с ним лет. Верно?

Уилл подумал было солгать, но через секунду прогнал эту мысль.

– Откуда вы знаете?

Эпштейн вынул изображение символа, который был найден на теле Питера Аккермана:

– Вот почему. Они всегда охотятся парами. В конце концов, они любят друг друга. Мужчина, – он указал на символ Аккермана, а потом передвинул от себя другой листок, – и женщина:

Уилл рассмотрел оба рисунка.

– Значит, эта женщина принадлежит тому же культу?

– Нет, Уилл. Я вообще не верю, что это культ. Тут нечто гораздо хуже…

Джимми прижал ко лбу пальцы и тяжело задумался. Я не мешал ему. Эпштейн – я встречался с этим раввином по множеству поводов и помог ему выследить убийц его сына, и за все это время он ни разу не сказал мне, что знал моего отца.

– Их имена, – сказал Джимми. – Не могу вспомнить их имен.

– Каких имен?

– Имена, которые раввин назвал Уиллу. Мужчина и женщина, у них есть имена. Как я говорил, имя мужчины начинается с «Ан», но никак не могу вспомнить имени женщины. Их как будто вырезали из моей памяти.

Он все больше расстраивался и отвлекался.

– Пока это не важно, – сказал я. – Мы можем вернуться к именам потом.

– У них у всех есть имена, – повторял Джимми. Он казался озадаченным.

– Что?

– Раввин сказал Уиллу кое-что еще. Он сказал, что у них у всех есть имена. – Он посмотрел на меня словно с отчаянием. – Что это может значить?

А я вспомнил своего деда в Мэне, говорившего те же слова, когда Альцгеймер начал гасить его воспоминания, как пламя свечей между пальцами.

– У них у всех есть имена, Чарли, – говорил он, и его лицо горело от страшных усилий вспомнить. – У них у всех есть имена.

Я тогда не знал, что он хотел сказать. Только потом, когда встретился с существами вроде Киттима и Брайтвелла, я начал понимать.

– Это значит, что даже самому худшему можно дать имя, – сказал я Джимми. – И важно знать эти имена.

Потому что со знанием имени приходит понимание предмета.

А с пониманием приходит возможность его уничтожить.

Необходимость защищать Каролину Карр легла тяжелым грузом на обоих в то время, когда в городе были беспорядки и полицейские требовались непрестанно. В январе 1966 года забастовали транспортники, все тридцать четыре тысячи, они парализовали транспортную сеть и нанесли страшный ущерб экономике города. В конечном итоге мэр Линдсей, заменивший Вагнера в январе 1966 года, сдался перед общественным недовольством и насмешками Майкла Килла, профсоюзного лидера, который из-за решетки называл его сосунком и мальчиком в коротеньких штанишках. Однако, уступив работникам транспорта, Линдсей – который на протяжении многих лет был хорошим мэром, и пусть никто не скажет иного, – проложил дорогу для последующих серий забастовок муниципальных служащих, которые будут подрывать авторитет его администрации. Начинало подниматься движение против призыва на военную службу – горшок, который постоянно угрожал закипеть с тех пор, как четыреста активистов начали пикетировать призывной пункт на Уайтхолл-стрит, и двое из них даже сожгли свои повестки. Впрочем, сезон охоты на диссидентов был все еще открыт, так как в стране правил Линдон Бейнс Джонсон, несмотря на то, что численный состав вооруженных сил Соединенных Штатов возрос со 180 тысяч до 385 тысяч, американские потери утроились, а еще пять тысяч солдат погибнут только до конца этого года. Пройдет еще год, пока общественное мнение поистине начнет меняться, но пока активистов больше волновали гражданские права, чем Вьетнам, в то время как некоторые постепенно начинали понимать, что одно питает другое, что призыв на военную службу несправедлив, потому что большинство призываемых по белым повесткам были молодые чернокожие, которые не могли воспользоваться учебой в колледже как поводом для отсрочки прежде всего потому, что не имели шансов поступить в колледж. В Ист-Виллидже обреталась так называемая богема, и все более входили в моду марихуана и ЛСД.

А Уилл Паркер и Джимми Галлахер, сами еще молодые и неглупые ребята, каждый день надевали форму и гадали, когда их попросят разбить головы их ровесникам, с которыми они, или, по крайней мере, Уилл, были во многом согласны. Все менялось. В воздухе пахло переменами.

А Джимми жалел, что встретился с Каролиной Карр. После ее звонка Уиллу домой Джимми пришлось приехать и отвезти ее обратно в Бруклин, где она оставалась в доме его матери на Герритсен-бич, у залива Шелл-Бэнк. У миссис Галлахер было маленькое одноэтажное бунгало с островерхой крышей и без всякого дворика, оно стояло на Мелба-Курт, одной из перенаселенных пронумерованных по алфавиту улочек, когда-то использовавшейся как летний курорт для американцев ирландского происхождения, пока Герритсен не оказался так популярен, что дома утеплили для зимнего сезона, чтобы люди могли жить здесь круглый год. Спрятав Каролину в Герритсене, Джимми, а порой и Уилл, получили повод видеться с ней, так как Джимми приезжал навестить мать не реже раза в неделю. Кроме того, эта часть Герритсена была тесной и плотно набитой. Чужаков сразу замечали, и миссис Галлахер предупредили, что кое-кто разыскивает девушку. Это сделало мать Джимми еще более бдительной, чем всегда, а даже в минуты отдыха она бы посрамила обычного телохранителя из президентской охраны. Когда соседи спрашивали о жившей у нее молодой женщине, миссис Галлахер отвечала, что это подруга одного друга, которого она лишилась. Ужасный позор ожидает бедную девушку. Она дала Каролине тонкое золотое колечко, раньше принадлежавшее ее матери, и велела носить на безымянном пальце. Предполагаемая утрата вызвала еще худшее любопытство и внимание на побережье, и в редких случаях, когда Каролина вечером сопровождала миссис Галлахер в древний Орден ирландцев, к ней там относились с сочувствием и уважением, от чего она испытывала благодарность и чувство вины.

В Герритсене Каролине было хорошо: она жила у моря, рядом с пляжем Кидди-бич, открытом только для местных жителей. Возможно, она даже представляла, как играет на песочке со своим ребенком, в летние дни обедает под навесами на пляже, слушая музыкантов на сцене, а в День поминовения смотрит парад. Но если она и представляла такое будущее для себя и еще не рожденного ребенка, то никогда об этом не говорила. Может быть, она боялась сглазить, произнося желание вслух, а может быть, – и это сказала миссис Галлахер своему сыну по телефону, когда он однажды позвонил справиться о девушке, – она вообще не видела для себя никакого будущего.

– Она милая девушка, – сказала миссис Галлахер, – тихая и почтительная. Не курит и не пьет, и это хорошо. Но когда я пытаюсь заговорить с ней о ее планах, когда родится малыш, она только улыбается и меняет тему. И это не счастливая улыбка, Джимми. Она все время грустит. И более того – она напугана. Я слышу, как она кричит во сне. Ради бога, Джимми, почему эти людипреследуют ее? С виду она мухи не обидит.

Но у Джимми Галлахера не было ответа, как и у Уилла Паркера. Впрочем, у Уилла были свои проблемы.

Его жена снова забеременела.

Он смотрел, как она расцветает по мере того, как подходил срок. Несмотря на перенесенные выкидыши, она говорила, что на этот раз чувствует себя по-другому. Дома он качал ее на кресле у окна кухни, тихо напевая, а она прижимала правую руку к животу. Она могла оставаться в этом положении часами, глядя, как мимо несутся по небу облака, а в саду кружатся опадающие листья, по мере того как зима вступала в свои права. Это почти что забавно, думалось ему. Он переспал с Каролиной Карр три или четыре раза, и она забеременела. А теперь жена после стольких выкидышей уже семь месяцев вынашивает их ребенка. Она выглядела так, будто из нее исходит сияние. Он никогда не видел ее такой счастливой, такой внутренне удовлетворенной. Он знал, что она чувствует вину за прошлые неудачи. Ее тело подводило ее. Оно не делало того, что ему полагалось делать. Оно не было достаточно сильным. А теперь, наконец, она получила то, чего хотела, чего они оба так долго желали.

И это его мучило. Он ждал второго ребенка от другой женщины, и сознание своей измены терзало его. Каролина сказала ему, что ей от него ничего не нужно, кроме того, чтобы он защитил ее до той поры, когда родится малыш.

– А потом?

Но, как и в случае с матерью Джимми Галлахера, она уходила от ответа на этот вопрос.

– Посмотрим, – говорила она и отворачивалась.

Ее ребенок должен был родиться месяцем раньше, чем у его жены. Оба будут его детьми, и все же он знал, что ему придется одного бросить, если хочет сохранить брак – а он хотел, больше всего хотел этого, – и тогда он не сможет стать частью жизни своего первенца. Он даже не был уверен, что сможет предложить ему что-либо сверх минимальной финансовой поддержки со своим-то жалованьем полицейского, несмотря на заявления Каролины, что ей не нужны его деньги…

И все же он не хотел, чтобы этот его ребенок просто так исчез. Несмотря на свои слабости, он был порядочным человеком. Раньше он никогда не изменял жене и чувствовал свою вину за то, что спал с Каролиной, и эта боль была так сильна, что он терял почву под ногами. Больше чем когда-либо ему хотелось признаться, но как-то вечером за пивом у Кэла после дежурства Джимми Галлахер убедил его не делать этого.

– Ты с ума сошел? – сказал Джимми. – Твоя жена беременна. Она вынашивает ребенка, которого вы оба так желали столько лет. После всего случившегося у тебя может не быть другого шанса. Кроме того, потрясение может повлиять на нее и сломить, а вместе с ней и ваш брак. Твоя жизнь – это твои поступки. Каролина говорит, что не хочет, чтобы ты участвовал в жизни ее ребенка. Она не хочет твоих денег и не хочет твоей заботы. Большинство мужчин в твоей ситуации были бы счастливы этим. Если ты не рад, то эта утрата – расплата за твои грехи и цена за сохранение брака. Ты меня слышишь?

И Уилл согласился, понимая, что Джимми прав.

– Ты должен кое-что понять, – сказал Джимми. – Твой старик был порядочным, верным и храбрым человеком, но он был человеком. Он совершил ошибку и пытался найти способ жить с этим, жить и поступать правильно по отношению ко всем, но это было невозможно, и понимание этого разрывало его на части.

Одна свеча зашипела, собираясь погаснуть. Джимми встал, чтобы заменить ее, а потом, помолчав, сказал:

– Если хочешь, я могу включить свет.

Я покачал головой и сказал, что мне нравятся свечи.

– Так я и думал, – сказал он. – Почему-то не кажется правильным рассказывать такие истории при ярком свете. Это история не для яркого света.

Он зажег новую свечу и, снова усевшись, продолжил рассказ.

По просьбе Эпштейна ему устроили встречу с Каролиной. Она состоялась в задней комнате еврейской булочной в Мидвуде. Джимми и Уилл привезли Каролину тайно под покровом ночи, к этому времени она была уже на сносях и кое-как улеглась под несколькими пальто на заднем сиденье «Эльдорадо» миссис Галлахер. Двух мужчин не посвятили в то, что произошло между раввином и Каролиной, хотя те провели вместе больше часа. Когда они закончили, Эпштейн поговорил с Уиллом и спросил его о мерах, принятых в отношении родов Каролины. Джимми никогда раньше не слышал такой формулировки и встревожился, когда ему объяснили. Уилл дал Эпштейну фамилию акушера и название больницы, где Каролина собиралась рожать, а раввин сказал ему, что будут приняты альтернативные меры.

Через связи Эпштейна для Каролины нашли место в частной клинике в самом Герритсен-Бич, близ школы № 277, на другом берегу залива, напротив дома миссис Галлахер. Джимми всегда знал, что там есть клиника и что она оказывает услуги тем, для кого деньги не проблема, но не знал, что за ее дверьми рожают детей. Позже он узнал, что обычно такого и не бывает, но по просьбе Эпштейна сделали исключение. Джимми предложил одолжить Уиллу денег, чтобы покрыть часть медицинских расходов, и тот согласился при условии, что они оговорят строгий график выплат с процентами.

В тот день, когда у Каролины отошли воды, миссис Галлахер позвонила в участок и оставила сообщение для Джимми с просьбой позвонить ей, как только сможет. Джимми и Уилл были на дежурстве с восьми до четырех и, получив сообщение, вместе поехали в клинику. Уилл позвонил жене, собираясь сказать ей, что им с Джимми нужно кое в чем помочь миссис Галлахер, и в этой лжи была крупинка правды, но жены не было дома, и звонок остался без ответа.

Когда они приехали в клинику, в регистратуре им сказали:

– Она в восьмой палате, но вам туда нельзя. Дальше по коридору, налево, есть помещение с кофе и печеньем, где можно подождать. Кто из вас отец?

– Я отец, – сказал Уилл. Эти слова прозвучали странно в его устах.

– Ну, мы вам сообщим, когда все закончится. Начались схватки, но она не родит еще часа два. Я попрошу доктора поговорить с вами, и, может быть, он разрешит вам побыть с ней несколько минут. Можете идти. – Девушка сделала руками быстрый жест, который, наверное, демонстрировала тысячам бесполезных мужчин, настоятельно просивших или пытавшихся скандалить в ее отделении, где им было нечего делать.

– Не беспокойтесь, – добавила она, когда Уилл и Джимми отказались так долго ждать, – она там не одна. С ней приехала ее подруга, пожилая дама, а всего несколько минут назад к ней зашла ее сестра.

Оба полицейских окаменели.

– Сестра? – переспросил Уилл.

– Да, ее сестра. – Служащая взглянула на лицо Уилла и мгновенно заняла оборону: – У нее было удостоверение личности, водительские права. Та же фамилия – Карр.

Но Уилл и Джимми уже бросились по коридору – направо, а не налево.

– Эй, я же вам сказала, вам туда нельзя, – кричала вслед девушка из регистратуры, но, увидев, что они не обращают внимания, по телефону вызвала охрану.

Когда они добежали до палаты № 8, дверь оказалась заперта, и коридор был пуст. Они постучали, но ответа не последовало. Когда Джимми дернул за ручку, из-за угла вышла его мать.

– Что ты делаешь? – спросила она.

И тут увидела револьверы.

– Нет! Я только ходила в туалет. Я…

Дверь была заперта изнутри. Джимми отошел и два раза ударил в нее ногой, прежде чем замок сломался, и дверь распахнулась. Оттуда дунул холодный ветер. Каролина Карр лежала на каталке с подложенными под голову и спину подушками. Рубашка пропиталась кровью, но она была еще жива. В палате было холодно из-за открытого окна.

– Позовите доктора! – сказал Уилл, но Джимми уже звал на помощь.

Уилл подошел к Каролине и попытался помочь ей, но у нее начались судороги. Он увидел рану у нее на груди и животе. «Лезвие, – подумал он. – Кто-то зарезал ее и ребенка. Нет, не кто-то, а женщина, которая видела, как ее друг погиб под колесами грузовика». Глаза Каролины обратились к нему, ее рука ухватилась за рубашку, оставив кровавые следы.

А потом появились врачи и санитары. Его оттащили от нее, вывели из палаты, а когда дверь закрылась, он по-прежнему видел ее, неподвижно лежащую на подушках, и знал, что она умирает.

Но ребенок выжил. Его вырезали из тела Каролины, когда она умерла. Клинок прошел в четверти дюйма от его головки.

А пока врачи занимались этим, Уилл и Джимми охотились за женщиной, убившей Каролину Карр.

Выбежав из клиники, они услышали шум отъезжавшей машины, и через секунду со стоянки слева от них вылетел черный «Бьюик» и приготовился повернуть на Герритсен-авеню. Уличный фонарь выхватил лицо женщины, когда она взглянула на них. Первым среагировал Уилл; он сделал три выстрела, когда женщина, заметив полицейских, повернула налево, а не направо, чтобы ей не пришлось проезжать мимо них. Первый выстрел попал в окно со стороны водителя, второй и третий пробили дверь. «Бьюик», набирая скорость, устремился прочь, и Уилл, бросившись за ним, выстрелил в четвертый раз, в то время как Джимми побежал к их машине. Потом Уилл увидел, как «Бьюик» завилял и начал забирать вправо. Он наехал на поребрик рядом с лютеранской церковью, выехал на тротуар и остановился, упершись в ограду церковного двора.

Уилл продолжал бежать. Джимми уже был рядом, увидев, что черный автомобиль остановился, он забыл о своей машине. Когда преследователи приблизились, дверь со стороны водителя открылась, и оттуда вылезла женщина, явно раненая. Она оглянулась на них, держа в руке нож. Уилл не колебался ни мгновения, ему хотелось, чтобы она умерла. И выстрелил снова. Пуля пробила дверь, но женщина уже покинула машину и ковыляла, волоча левую ногу. Она нырнула налево на Бартлетт-стрит; ее преследователи быстро сокращали дистанцию. Когда они свернули за угол, она, повернув голову и тяжело дыша с открытом ртом, замерла под фонарем. Уилл прицелился, но женщина, даже раненая, оказалась слишком проворной. Она поковыляла направо к узкой аллее, которую называли Кантон-Курт.

– Она попалась, – сказал Джимми. – Это тупик. Там дальше залив.

Друзья подождали, пока она достигнет Кантон-Курт, а потом переглянулись и кивнули. Подняв оружие, они вошли в темное пространство между двумя коттеджами, которое вело к заливу.

Женщина стояла в лунном свете спиной к набережной, в руке у нее по-прежнему был нож. Пальто было длинновато для нее, и рукава доставали до вторых суставов пальцев, но не настолько, чтобы скрыть клинок.

– Опусти оружие, – сказал Джимми, но он говорил не с женщиной, еще не с ней. Не спуская с нее глаз, он положил ладонь на ствол револьвера Уилла и слегка надавил. – Не делай этого. Не надо.

Женщина повернула нож, и Джимми показалось, что он увидел на нем кровь Каролины Карр.

– Все кончено, – сказала она. Ее голос звучал на удивление мягко и нежно, но глаза на бледном лице были как два осколка обсидиана.

– Верно, – подтвердил Джимми. – А теперь брось нож.

– Не важно, что вы сделаете со мной, – сказала женщина. – Я выше ваших законов.

Она выронила нож, но одновременно приподняла левую руку, и рукав пальто отошел, открыв маленький пистолет, до того скрытый в одежде.

Ее убил Джимми. Он поразил ее дважды, прежде чем она успела выстрелить. Какую-то секунду она еще стояла, потом опрокинулась навзничь и упала в холодную воду залива Шелл-Бэнк.

Труп так и не опознали. Девушка из регистратуры подтвердила, что это та самая женщина, назвавшаяся сестрой Каролины Карр. В кармане пальто были обнаружены поддельные права штата Виргиния на имя Энн Карр и небольшая сумма наличных. Ее отпечатки пальцев не были нигде зарегистрированы, и не нашлось никого, кто бы опознал ее по портрету, показанному в сводках новостей и опубликованному в газетах.

Но это было потом. А пока были вопросы, на которые нужно было найти ответы. Приехали другие полицейские и заполнили клинику. Они перекрыли Бартлетт-стрит. Занялись репортерами, любопытствующими зеваками, обеспокоенными пациентами и их родственниками.

Тем временем в заднем помещении больницы собралась группа людей, в том числе директор, а также врач и медсестра, занимавшиеся Каролиной Карр, заместитель комиссара Нью-Йоркского полицейского департамента по юридическим вопросам и маленький тихий человечек чуть старше сорока – раввин Эпштейн. Уиллу Паркеру и Джимми Галлахеру было велено ждать за дверью, и они сидели на пластмассовых стульях, не разговаривая. Лишь один человек, кроме Джимми, выразил Уиллу соболезнование в связи со случившимся – это была девушка из регистратуры. Она присела рядом с ним и взяла за руку.

– Я так вам сочувствую, – сказала она. – И все мы.

Он молча кивнул.

– Не знаю, хотите ли… – начала она и запнулась. – Нет, я знаю, что это не поможет, но, может быть, вы хотите взглянуть на сына?

Она провела его в комнату со стеклянными стенами и показала на крохотного младенца, спавшего между двумя другими.

– Это он. Ваш мальчик.

Через несколько минут их вызвали в комнату, где проходило совещание. Им представили всех присутствующих, кроме одного, который вошел вслед за ними и теперь пристально смотрел на Уилла. Подошедший Эпштейн наклонился к уху Паркера и шепнул:

– Сочувствую.

Тот не ответил.

Официально прервал молчание Фрэнк Манкузо, заместитель комиссара нью-йоркской полиции.

– Мне сказали, что вы отец, – обратился он к Уиллу.

– Да.

– Какая неприятность, – с чувством проговорил Манкузо. – Нам нужно распутать эту историю. Вы, двое, слушаете?

Уилл и Джимми синхронно кивнули.

– Ребенок умер, – сообщил Манкузо.

– Что? – воскликнул Уилл.

– Ребенок умер. Он прожил пару часов, но, похоже, получил повреждение от ножа, убившего мать. Младенец умер, – он посмотрел на часы, – две минуты назад.

– Что вы несете? – крикнул Уилл. – Я только что видел его.

– А теперь он умер.

Уилл попытался выйти, но Эпштейн схватил его за руку.

– Погодите, мистер Паркер. Ваш ребенок жив-здоров, но пока об этом знают только люди в этой комнате. Его уже унесли.

– Куда?

– В безопасное место.

– Зачем? Это мой сын. Я хочу знать, где он.

– Подумайте, мистер Паркер, – сказал Эпштейн. – Просто задумайтесь на минутку.

Какое-то время Уилл молчал. Потом проговорил:

– Вы считаете, что кто-то собирается добраться до ребенка.

– Мы считаем, что такое возможно. Они не знают, что он выжил.

– Но они мертвы. И мужчина, и женщина. Я видел обоих мертвыми.

Эпштейн отвел глаза.

– Могут быть другие, – сказал он, и даже за его скорбью виделось замешательство, и коп в Уилле гадал, что Эпштейн пытается скрыть.

– Какие другие? Кто были эти люди?

– Мы пытаемся это выяснить, – сказал раввин. – Это займет время.

– Верно. А что тем временем будет с моим сыном?

– В конечном итоге его отдадут в какую-нибудь семью, – сказал Манкузо. – Это все, что вам следует знать.

– Нет, не все, – возразил Уилл. – Это мой сын.

Манкузо ощерился.

– Вы не слушаете, офицер Паркер. У вас нет сына. А если будете настаивать, это будет стоить вам карьеры.

Уилл посмотрел на стоявшего у стены незнакомца.

– Вы кто? Какое вы имеете отношение ко всему этому?

Тот не ответил и не дрогнул под злобным взглядом Уилла.

– Это друг, – сказал Эпштейн. – Пока что этого достаточно.

– Так мы договорились, офицер Паркер? – снова заговорил Манкузо. – Лучше скажите сразу. Я не буду таким добродушным, если это дело выйдет за пределы этих стен.

Уилл судорожно глотнул.

– Да, – ответил он. – Я понял.

– Да, сэр, – поправил его Манкузо.

– Да, сэр, – повторил Уилл.

– А вы? – Манкузо переключил внимание на Джимми Галлахера.

– Я заодно с ним. Как он скажет, так и будет.

Все переглянулись. Дело было сделано.

– Идите домой, – сказал Манкузо Уиллу. – Идите домой к своей жене.

И когда они прошли через комнату со стеклянными стенами, кроватка была уже пуста, и лицо девушки из регистратуры сморщилось от печали, когда они проходили мимо нее. Сокрытие правды уже началось. Без слов соболезнования человеку, который в одну ночь потерял ребенка и мать этого ребенка, она могла лишь, покачав головой, смотреть, как он исчезает в ночи.

Когда Уилл, наконец, вернулся домой, Элейн ждала его.

– Где ты был?

Ее глаза распухли. Он понял, что она проплакала несколько часов.

– Кое-что случилось, – ответил он. – Погибла одна девушка.

– А мне наплевать! – Это был вопль, не крик. Уилл никогда не слышал, чтобы она издавала такой звук. Эти три слова будто заключали в себе столько боли и муки, сколько он никогда не мог представить в женщине, которую любил. Потом она повторила эти слова, на этот раз тише, заставляя каждое слово выйти, как будто выдавливая их из себя.

– А мне наплевать. Тебя здесь не было. Тебя не было, когда ты был мне нужен.

Он опустился на колени рядом с ней и взял ее за руки.

– Что? – спросил он. – Что такое?

– Сегодня мне пришлось сходить в клинику.

– Зачем?

– Что-то не так. Я почувствовала внутри.

Он крепче сжал ее руки, но она не смотрела на него, не могла поднять на него глаза.

– Наш малыш умер, – тихо проговорила она. – Я ношу мертвого ребенка.

Он обнял ее и ждал, что она заплачет, но у нее не осталось слез. Она просто прижалась к нему, молча, и потерялась в своем горе. Он видел ее отражение в зеркале на стене у нее за спиной и закрыл глаза, чтобы не смотреть на себя.

Уилл отвел жену к кровати и помог лечь. Врачи в клинике дали ей какие-то таблетки, и он дал их ей выпить.

– Они хотели стимулировать, – сказала она, проглотив таблетки. – Хотели вынуть нашего малыша, но я не дала. Я хотела держать его в себе как можно дольше.

Он кивнул, но теперь не мог говорить. У него потекли слезы. Жена протянула руку и вытерла их большим пальцем.

Он сидел рядом с ней, пока она не уснула, а потом два часа сидел, уставившись в стену и держа ее за руку, пока медленно, осторожно, не отпустил и не дал руке упасть на простыни. Элейн слегка пошевелилась, но не проснулась.

Он спустился по лестнице и набрал номер, который ему дал Эпштейн при первой встрече. Ответил сонный женский голос, и когда Уилл попросил раввина, женщина ответила, что тот спит.

– У него была тяжелая ночь, – объяснила она.

– Я знаю, – ответил Уилл. – Я был там. Разбудите его. Скажите, что это Уилл Паркер.

Женщина явно знала это имя. Она положила трубку, и Уилл услышал ее шаги. Прошло пять минут, потом послышался голос Эпштейна.

– Мистер Паркер, я должен был сказать вам еще в больнице: нам не следует продолжать контакты таким образом.

– Мне нужно увидеться с вами.

– Это невозможно. Что сделано, то сделано. Мы должны оставить мертвых в покое.

– Моя жена носит мертвого ребенка, – сказал Уилл. Он с трудом выдавил из себя эти слова.

– Что?

– Вы расслышали. Наш ребенок умер в утробе. Предполагают, что пуповина каким-то образом обмоталась вокруг шеи. Он умер. Ей сказали вчера. Они собираются стимулировать роды и удалить его.

– Сочувствую, – сказал Эпштейн.

– Мне не нужна ваша жалость. Мне нужен мой сын.

Эпштейн молчал.

– То, что вы предлагаете, не…

Уилл перебил его:

– Не говорите мне этого! Это случилось из-за вас. Ступайте к своему другу, мистеру Спокойствие в хорошем костюме, и скажите, чего я хочу. Иначе, клянусь, я устрою такой шум, что у вас брызнет кровь из ушей. – И вдруг энергия начала иссякать в его теле. Ему захотелось залезть в постель и обнять жену, жену и их мертвого ребенка. – Слушайте, вы сказали, что о ребенке позаботятся. Я могу позаботиться о нем сам. Спрячьте его у меня. Спрячьте на видном месте. Пожалуйста.

Он услышал, как Эпштейн вздохнул.

– Я поговорю с нашим другом, – наконец проговорил он. – Дайте мне фамилию доктора, который наблюдал вашу жену.

Уилл сказал. Номер был в телефонной книге у телефона.

– Где сейчас ваша жена?

– Спит наверху. Она приняла таблетки.

– Я позвоню через час, – сказал Эпштейн и повесил трубку.

Через час и пять минут телефон зазвонил. Уилл, который сидел на полу рядом, схватил трубку сразу после первого звонка.

– Когда ваша жена проснется, мистер Паркер, вы должны сказать ей правду, – сказал Эпштейн. – Попросите простить вас, а потом скажите, что́ предлагаете.

В ту ночь Уилл не спал. Он скорбел по Каролине Карр, а на рассвете отложил свою скорбь по ней в сторону и приготовился к тому, что, он не сомневался, станет смертью их брака.

– В то утро он позвонил мне, – сказал Джимми, – и сказал, что собирается сделать. Ради возможности удержать у себя мальчика он приготовился поставить на карту все: свою карьеру, свой брак, счастье и даже рассудок своей жены.

Он хотел было налить себе еще вина, но остановился и сказал:

– Не могу больше пить. Это вино напоминает кровь. – Он отодвинул бутылку и бокал. – Все равно мы почти закончили. Я допью остаток, а потом мне нужно поспать. Мы можем поговорить завтра. Если хочешь, можешь остаться на ночь. Здесь есть гостевая комната.

Я открыл рот, чтобы возразить, но Джимми поднял руку.

– Поверь мне, сегодня я тебе рассказал достаточно, чтобы ты подумал. Ты будешь благодарен, что я остановился.

Он наклонился вперед, положив руки перед собой, и я увидел, что они трясутся.

– И вот твой старик ждал у постели твоей матери, а когда она проснулась…

Иногда я думаю о том, что же мои отец и мать вынесли в тот день. Не было ли в поступках отца своего рода безумия, подстегиваемого страхом, что ему суждено потерять двоих детей – одного не уберечь от смерти, а другого обречь на анонимное существование среди людей, чужих ему по крови. Должно быть, стоя над матерью, споря с собой, будить ли ее или дать еще поспать, оттягивая момент признания, он знал, что это охладит их отношения навеки. Он собирался нанести ей двойную рану: болью от своей измены и, возможно, еще большей мукой от знания, что ему удалось сделать то, чего она не смогла сделать для него. Она носила в себе умершего ребенка, в то время как ее муж, всего несколько часов назад, видел своего сына, рожденного умершей матерью. Он любил свою жену, и она любила его, а теперь он собирался нанести ей такой удар, от которого она никогда полностью не оправится.

Он не сказал никому, что тогда произошло между ними, даже Джимми Галлахеру. Я лишь знаю, что моя мать на время бросила его и уехала в Мэн – это стало прологом для другого перелета, который случился после смерти отца, и отдаленным эхом от моих собственных поступков после того, как меня лишили жены и ребенка. Она не была моей родной матерью, и теперь я понимаю причины нашей отстраненности до самой ее смерти, но мы были более схожи, чем оба могли себе представить. После убийства в Перл-Ривер она забрала меня на север, и ее отец, мой любимый дедушка, стал руководящей силой в моей жизни, но моя мать тоже стала играть в ней бо́льшую роль, когда я повзрослел. Иногда я думаю, что только после смерти отца она действительно нашла в сердце силы простить его и, возможно, меня за обстоятельства моего рождения. Постепенно мы становились ближе друг другу. Она говорила мне названия деревьев, растений и птиц, потому что это были ее края в северном штате, и хотя я до конца не ценил тогда те знания, что она пыталась передать, но, пожалуй, понимал, почему она хочет передать их мне. У нас обоих было горе, но она не давала мне потеряться в нем. И так каждый день мы гуляли вместе, независимо от погоды, и иногда разговаривали, а иногда нет, но нам хватало того, что мы были вместе и были живы. В те годы я стал ее сыном, и теперь каждый раз, когда я называю про себя дерево, или цветок, или маленькую букашку, это напоминает мне о ней.

* * *

Через неделю Элейн Паркер позвонила мужу, и они разговаривали целый час. Уиллу предоставили неоплачиваемый отпуск, санкционированный, к удивлению некоторых в окружном участке, заместителем комиссара по юридическим вопросам Фрэнком Манкузо. Уилл уехал на север к жене, а когда они вернулись в Нью-Йорк, то вернулись с ребенком и сказкой про тяжелые преждевременные роды. Ребенка они назвали Чарли в честь дядюшки его отца Чарльза Эдварда Паркера, который погиб при Монте-Кассино. Тайные друзья держались в отдалении, и прошло много лет, прежде чем Уилл услышал о них снова. А когда они дали о себе знать, то послали к нему Эпштейна, который рассказал ему, что то, чего они так долго боялись, нагрянуло снова.

Влюбленные вернулись.

Глава 21

У Микки Уоллеса было ощущение, что туман последовал за ним из Мэна. Волокна тумана проплывали мимо лица, реагируя на каждое движение, как живые, медленно принимая новую форму, прежде чем совсем уплыть прочь, как будто сама темнота колебалась вокруг, заключая его в свои объятия, пока он стоял перед маленьким домиком на Хобарт-стрит в Бэй-Ридж.

Бэй-Ридж был почти пригородом Бруклина, совсем по соседству. Первоначально его населяли в большинстве своем норвежцы, жившие там в XIX веке, когда место было известно как Йеллоу-Хук, а также греки и немногочисленные ирландцы, но открытие моста Верразано-Нэрроуз в 1970 году изменило его состав, люди стали переезжать на остров Статен-Айленд, и к началу девяностых годов XX века Бэй-Ридж стал постепенно превращаться в ближневосточный город. Мост господствовал над южным концом области, и Микки всегда ощущал, что он выглядит более реальным ночью, а не днем. Огни придавали мосту материальность, а днем, по контрасту, он выглядел нарисованной декорацией – серая масса, слишком большая для зданий и улиц внизу, как что-то нереальное.

Хобарт-стрит лежала между Марин-авеню и Шор-Роуд, где над парком Шор-Роуд высился ряд уступов – крутой трехъярусный склон, спускающийся к Белт-Парквэю и водам Нэрроуза. На первый взгляд Хобарт-стрит состоит словно из одних лишь многоквартирных домов, но на одной стороне был небольшой ряд особнячков на одну семью, и каждый отделялся от соседнего подъездной дорожкой. Только дом № 1219 имел признаки заброшенности и запущенности.

Туман напомнил Микки, что он пережил в Скарборо. А теперь он снова стоял перед домом, который считал пустым. Это был не его район, даже не его город, и все же он не чувствовал себя здесь инородным телом. В конце концов, это был ключевой элемент истории, которую он так долго отслеживал и которую уже скоро можно будет отдать в печать. Он стоял здесь много лет назад. Первый раз – после того, как жена и ребенок Чарли Паркера были найдены мертвыми, и их кровь была еще свежа на полу и стенах. Второй раз – когда Паркер нашел Странника, а репортеры получили концовку для своих статей и пытались напомнить обозревателям и читателям начало. На стенах и окнах тогда сияли огни, и соседи вышли на улицу посмотреть, близость к месту действия была хорошим индикатором их готовности поговорить или их желания ответить на вопросы о том, что здесь произошло. Даже те, кто не жил здесь в то время, имели собственное мнение, так как неосведомленность никогда не служила помехой для хорошей байки.

Но это было давно. Микки гадал, сколько человек теперь хотя бы помнят, что случилось за этими стенами, а потом сообразил, что тем, кто жил здесь во времена убийства и живет по-прежнему, трудно стереть из памяти случившееся. Некоторым образом дом требовал простить его прошлое. Это было всего лишь незанятое помещение на улице, и его внешний вид красноречиво говорил о его пустоте. Для знавших его историю было достаточно одного взгляда на него, самой его непохожести на остальные, чтобы вызвать воспоминания. Для них его стены всегда будут забрызганы кровью.

Исследовав документы, Микки обнаружил, что в годы после убийства в доме проживали три разных жильца, а в настоящий момент здание принадлежало банку, который получил права собственности, когда последние жильцы отказались выплачивать взносы за ипотеку. Ему было трудно представить, почему кому-то захотелось жить в доме, где произошло такое кровавое насилие. Правда, в первое время здание, вероятно, продавали значительно ниже рыночной стоимости, и те, кого наняли, чтобы отскрести все следы убийства, хорошо справились со своей задачей, но Микки был уверен, что что-нибудь да осталось – какие-то следы испытанных здесь мук. Физические? Да. В трещинах на полу могла остаться засохшая кровь. Ему говорили, что на месте преступления так и не был найден один ноготь с пальца Сьюзен Паркер. Сначала думали, что убийца забрал его на память, но теперь полагали, что он был содран, когда она цеплялась за половицы, и завалился между ними. Несмотря на повторные поиски, его так и не нашли. Вероятно, он где-то так и лежал среди пыли, мусора и потерянных монет.

Но Микки интересовала не физическая сторона. Он побывал на многих местах убийств и научился улавливать их атмосферу. Бывали такие места, где человек, не знающий заранее о совершенном здесь убийстве, не видел ничего необычного и не ощущал никакого беспокойства. В садах, где были похоронены убитые дети, росли цветы. Детская комната маленькой девочки, покрашенная в яркие оранжевый и желтый цвета, отгоняла все воспоминания о погибшей здесь старой женщине, задушенной во время неумелого ограбления, когда здесь еще была ее спальня. Новые пары занимались любовью в комнатах, где раньше мужья забивали насмерть своих жен или женщины были зарезаны во сне заезжими любовниками. Такие места не были загрязнены насилием, которое они видели.

Но бывали другие сады и другие дома, которые уже никогда не станут теми, что раньше, после пролитой в них крови. Люди чувствовали, что что-то здесь не так, как только ступали сюда. И не имело значения, что в доме было чисто, что за садом ухаживали, что дверь заново покрасили. Нет, здесь оставалось эхо, как затихающий предсмертный крик, и оно вызывало инстинктивный отклик. Иногда эхо было столь явственным, что даже разрушение здания и постройка другого, совсем не похожего на своего предшественника, не могли справиться с оставшимся зловещим воздействием. Микки как-то посетил жилой дом в Лонг-Айленде, построенный на месте здания, в котором сгорели пятеро детей и их мать, когда его поджег отец двоих из них. Старая дама, жившая на той же улице, сказала Микки, что в ночь, когда они погибли, пожарные слышали крики детей, звавших на помощь, но жар был так силен, что спасти их не удалось. Микки помнил, что в заново выстроенном доме пахло дымом и горелым мясом. Никто из жильцов не прожил там больше шести месяцев. В день, когда он осматривал его, все квартиры были свободны.

Возможно, потому-то дом Паркера и стоял до сих пор. Даже его снос ничего бы не изменил. Кровь пропитала его и землю под ним, и воздух наполняли сдавленные кляпом крики.

Микки никогда не был в доме № 1219 по Хобарт-стрит, но видел фотографии интерьера. Когда он стоял у ворот, у него были их распечатки. Их дал ему Тиррелл, занес утром в отель вместе с короткой запиской, в которой извинялся за некоторые слова, сказанные во время встречи. Микки не знал, откуда у Тиррелла эти фото, и предположил, что он, наверное, после увольнения из департамента завел собственное частное дело на Чарли Паркера. Микки сильно подозревал, что это было противозаконно, но не собирался жаловаться. Он посмотрел фотографии у себя в номере, и даже после всего, чего навидался будучи репортером, и несмотря на знание подробностей убийства Паркеров, они потрясли его.

Сколько там было крови!

Микки обратился в риелторскую контору, которой банк поручил разобраться с продажей этой недвижимости, и сказал отвечающей за это женщине, что хотел бы купить и отремонтировать этот дом. В телефонном разговоре она ничего не сказала про историю дома, чему вряд ли стоило удивляться, и изъявила готовность показать ему помещения. Но когда спросила его имя и он сказал, ее тон изменился.

– Не думаю, что мне стоит показывать вам эту недвижимость, сэр, – сказала она.

– Могу я спросить почему?

– Думаю, вы сами знаете почему. Я не верю, что вы всерьез собираетесь ее купить.

– Как это понимать?

– Видите ли, мы знаем, кто вы такой и чем занимаетесь. Я не думаю, что показ вам помещения поможет его продать.

Микки повесил трубку. Ему следовало это учесть, прежде чем называть настоящее имя, но он не ожидал, что Паркер помешает ему таким образом. Микки думал, что это Паркер позвонил риелтору, но потом вспомнил предположение Тиррелла, что у Паркера есть покровители. Если это правда, то риелтора мог предупредить о деятельности Уоллеса кто-то неизвестный. Однако это не имело значения. Следуя своим целям, Микки был готов слегка обойти закон, и проникновение в старый дом Паркера не казалось ему тяжким преступлением, что бы ни сказал об этом какой-нибудь судья.

Он был почти уверен, что в доме нет сигнализации. Помещение слишком долго пустовало, и он не думал, что риелтор хочет, чтобы его будили среди ночи из-за срабатывания сигнализации в пустом доме. Убедившись, что на улице никого нет, Микки подошел к воротам сбоку от дома, за которыми увидел лишенный зелени двор. Он попробовал открыть их, они не шевельнулись. На мгновение ему показалось, что они заперты, но не было видно никакого запора, если только они не были заварены. Он нажал ручку и одновременно навалился всем весом на ворота. Они поддались, металлическая ручка задела бетонный столб, и ворота открылись. Микки вошел и закрыл их за собой, потом свернул за угол дома, чтобы его не было видно с улицы.

Задняя дверь имела два замка, но дерево отсырело и прогнило. Он поковырял его ногтем, и на землю упали деревянные крошки. Микки достал из-под пальто фомку и начал работать. Через несколько минут он проделал щель достаточного размера, чтобы добраться до верхнего замка. Тогда он засунул туда как можно глубже фомку и надавил вверх и в сторону. Послышался треск, и замок сломался. Он перешел ко второму замку. Дверная рама быстро треснула, и засов проломился через дерево.

Микки встал на пороге и осмотрел кухню. Здесь все и произошло. Это было место, где родился Паркер – Паркер-мститель, Паркер-охотник, Паркер-палач. До смерти своих жены и дочери он был просто еще одним чуваком с улицы: копом, но не очень хорошим; отцом и мужем, но и в этих ролях был не очень хорош; пьяницей – он не столько пил, чтобы стать алкоголиком, пока еще нет, но достаточно, чтобы в ближайшие годы выпивать все раньше, чтобы в конце концов уже начинать, а не заканчивать день выпивкой; никчемный человек, существо без цели в жизни. Потом, в одну декабрьскую ночь, на сцену вышла тварь, известная под кличкой Странник, и лишила жизни женщину и ребенка, в то время как мужчина, который должен бы был их защитить, сидел в баре, жалея себя.

Эти смерти дали ему цель в жизни. Сначала это была месть, но она высвободила нечто более глубинное, более любопытное. Одно желание отомстить уничтожило бы его, съело, как раковая опухоль, так что даже когда он нашел бы выход тому, чего жаждал, болезнь уже поселилась бы в его душе, постепенно зачерняя его человечность, пока, сморщившись и прогнив, та не пропала бы навсегда. Нет, Паркер нашел более высокую цель. Это был не тот человек, который легко отворачивается от страданий других, потому что в глубине себя он ощущал те же страдания. Его терзало сопереживание. Более того, он стал магнитом для зла, или было бы правильнее сказать, что осколки зла внутри него самого резонировали в присутствии еще большей мерзости и влекли его к ней, а ее к нему.

Все это родилось от пролитой здесь крови.

Микки закрыл дверь, включил свой фонарик и прошел через кухню, не глядя ни вправо, ни влево, не запоминая ничего, что видел. Он хотел совершить визит в эту комнату, как раньше это сделал Странник. Ему хотелось пройти путем убийцы, увидеть этот дом так, как видел его убийца и как видел Паркер в ту ночь, когда вернулся домой и нашел то, что осталось от жены и ребенка.

Странник вошел через переднюю дверь. Не было никаких следов взлома. Сейчас прихожая была пуста. Микки сравнил ее с первой из взятых с собой фотографий. Он аккуратно сложил их, пронумеровав с обратной стороны на случай, если рассыплет. На первой была прихожая, какой она была когда-то: справа книжный шкаф и вешалка. На полу подставка красного дерева для цветов, а рядом разбитый горшок и какое-то растение с оголенными корнями. За растением нижняя ступенька лестницы, ведущей на второй этаж. Там три спальни, одна из них не больше чулана, и маленькая ванная. Микки пока не хотел подниматься туда. Когда убийца вошел, трехлетняя Дженнифер Паркер спала на кушетке в гостиной. У нее было слабое сердце, и это спасло ее от мучений. Между временем, когда убийца вошел и когда вышел, она испытала сильный выброс адреналина в организм, что вызвало фибрилляцию сердечного желудочка. Иными словами, Дженнифер Паркер умерла от испуга.

Ее матери повезло меньше. Она боролась, вероятно, около кухни. Ей удалось вырваться от нападавшего, но только на время. Он догнал ее в прихожей и оглушил, ударив лицом о стену. Микки перешел к следующей фотографии: кровавое пятно на стене слева от него. Он нашел это место и провел по нему рукой. Потом опустился на колени и осмотрел половицы, водя рукой по дереву, как делала Сьюзен Паркер, когда ее волокли назад в кухню. Прихожая была лишь частично застелена половиком, оставляя открытыми половицы по бокам. Где-то здесь Сьюзен и потеряла ноготь.

Была ее дочь уже мертва тогда, или вид оглушенной и окровавленной матери вызвал сердечный приступ, приведший к смерти? Может быть, она пыталась спасти мать. Да, вероятно, так и было, подумал Микки, уже складывая самый подходящий рассказ, самую захватывающую версию, какую мог найти. На запястьях и лодыжках девочки остались следы веревки, и это говорило, что на каком-то этапе ее связали. Она проснулась, поняла, что происходит, и начала кричать и сопротивляться. Убийца ее ударил, сбил на пол, и повреждение было зафиксировано в акте вскрытия. Утихомирив мать, убийца связал дочь, но к тому времени девочка уже умирала. Микки заглянул в гостиную, где теперь была только пыль, бумажный мусор и дохлые насекомые. Еще одна фотография, на этот раз кушетки. На ней лежала кукла, прикрытая одеялом.

Микки двинулся дальше, пытаясь воссоздать картину, которую увидел Паркер. Кровь на стенах, прикрытая дверь в кухню; в доме холодно. Он глубоко вздохнул и обратился к последней фотографии: Сьюзен Паркер в сосновом кресле, руки связаны за спиной, ноги привязаны к передним ножкам, голова опущена, лицо скрыто под волосами, так что повреждений лица и глаз в этом ракурсе не видно. Дочь лежит у матери на коленях. На ней не много крови. Убийца перерезал девочке горло, как и ее матери, но к тому времени Дженнифер уже была мертва. Легкое сияние сквозь что-то, напоминавшее тонкую накидку, лежащую на предплечьях Сьюзен Паркер, но Микки знал, что это ее собственная содранная кожа, довершающая жуткую композицию пьета[60].

С ясным образом в голове Микки открыл дверь в кухню, готовый наложить старое видение на пустую комнату.

Только сейчас комната была не пуста. Задняя дверь была приоткрыта, и в сумерках за ней стояла фигура, наблюдающая за ним.

Микки от неожиданности попятился и инстинктивно схватился за сердце.

– Боже! Что…

Фигура двинулась вперед, и на нее упал лунный свет.

– Минутку, – проговорил Микки, еще не осознав, что последние песчинки его жизни сыплются сквозь пальцы. – Я вас знаю…

Глава 22

Джимми перешел к кофе, подкрепленному рюмкой бренди. Я предпочел просто кофе, да и к нему едва прикоснулся. Я пытался разобраться в своих чувствах, но сначала ощутил лишь онемение, которое постепенно сменилось чем-то вроде печали и чувства одиночества. Я думал о том, что пришлось перенести моим родителям, о лжи и измене отца и боли матери. Теперь я сожалел лишь о том, что их больше не было со мной, что я не могу пойти к ним и сказать, что я все понял и что все в порядке. Если бы они были живы и вместе рассказали мне об обстоятельствах моего рождения, я думаю, что полученные от них подробности было бы перенести труднее, и моя реакция была бы более бурной. Сидя у Джимми на кухне при свечах и глядя на его окрашенные вином губы, я чувствовал, что слушаю историю чужой жизни, историю жизни человека, с которым имею кое-что общее, но который в конечном счете был далек от меня.

C каждым произнесенным словом Джимми словно все больше успокаивался, но также и как будто старел, хотя я понимал, что это лишь игра света. Он жил, чтобы быть хранилищем тайн, а теперь они, наконец, просочились из него, и вместе с ними выходила часть его жизненной силы.

Он пригубил свое бренди.

– Собственно говоря, рассказывать больше особенно не о чем…

Особенно не о чем. Только про последний день моего отца, о пролитой им крови и причинах, зачем он это сделал.

Особенно не о чем. Всего лишь обо всем.

* * *

После того как Уилл и Элейн вернулись из Мэна с новым ребенком, Джимми и Уилл держались на расстоянии друг от друга и больше никому не говорили о том, что знают.

Потом одной декабрьской ночью Джимми и Уилл вместе напились в «Чамли и Белой лошади», и Уилл поблагодарил Джимми за все, что тот сделал, за его верность и дружбу и за то, что он убил ту женщину, которая лишила жизни Каролину.

– Думаешь о ней? – спросил Джимми.

– О Каролине?

– Да.

– Иногда. Чаще, чем иногда.

– Ты ее любил?

– Не знаю. Если бы не любил, знал бы. А это важно?

– Так же, как и все остальное. Ты когда-нибудь был у нее на могиле?

– Всего пару раз после похорон.

Джимми вспомнил похороны в тихом уголке Бэйсайдского кладбища. Каролина говорила Уиллу, что у нее не хватало времени на организованную религию. Ее родственники были протестанты какого-то толка, потому они нашли священника, который сказал правильные слова, когда ее и ребенка опускали в одну могилу. При этом присутствовали только Уилл, Джимми и Эпштейн. Раввин сказал им, что младенца взяли в одной из городских больниц. Его мать была наркоманка, и мальчик прожил всего два часа после рождения. Мать не взволновало, что ее ребенок умер, а если взволновало, то она этого не показала. Взволнует потом, полагал Джимми. Он не могдопустить, что женщина, как бы ни была больна или обдолбана, осталась равнодушна к смерти своего ребенка. Роды Элейн были осторожно простимулированы, когда она была в Мэне. Там не было официальных похорон. После того как она приняла решение остаться с Уиллом и защитить ребенка, вырезанного из Каролины Карр, Эпштейн поговорил с ней по телефону и дал понять, насколько важно, чтобы все считали, что этот ребенок ее собственный. Ей дали время для скорби по ее младенцу, дали покачать на руках маленькое мертвое тельце, а потом взяли у нее.

– Я бы ходил чаще, но это нервирует Эпштейна, – сказал Уилл.

«Еще бы», – подумал Джимми. Он вообще не понимал, как брак сохранился, но по случайным намекам Уилла был совершенно уверен, что сохранится впредь. И после этого его уважение к Элейн Паркер только возросло. Он не мог даже представить себе, какие чувства она испытывала, когда смотрела на мужа и ребенка, которого воспитывала как своего. И гадал, может ли она еще различать любовь и ненависть.

– Я всегда приношу два букета цветов, – продолжал Уилл. – Один Каролине и один ребенку, которого похоронили с ней. Эпштейн сказал, что это важно. На всякий случай должно быть похоже, что я скорблю по обоим.

– На какой всякий случай?

– На случай, если кто-то следит.

– Они умерли, – сказал Джимми. – Ты видел, как оба умерли.

– Эпштейн считает, что могут быть другие. Хуже того…

Он замолчал.

– Что может быть хуже? – спросил Джимми.

– Что каким-то образом они могут вернуться.

– Что значит «вернуться»?

– Не важно. Фантазии раввина.

– Боже. Фантазии – это хорошо.

Джимми протянул руку, чтобы налить еще.

– А женщина, которую я застрелил? Что с ней сделали?

– Ее тело сожгли, и пепел развеяли. Знаешь, я бы хотел провести с ней минутку, прежде чем она умерла.

– Чтобы спросить зачем?

– Да.

– Она бы ничего тебе не сказала. Я видел это по ее глазам. И…

– И что?

– Это покажется странным.

– Что?

– Она не боялась умереть.

– Она была фанатичка. Фанатики слишком безумны, чтобы бояться.

– Нет, тут было нечто большее. Перед выстрелом мне показалось, что она улыбнулась мне, словно для нее это не важно, убью я ее или нет. И эти слова «выше ваших законов». Боже, у меня от нее пошли мурашки по коже.

– Она была уверена, что сделала то, что должна была сделать. Она полагала, что Каролина и ее ребенок мертвы.

Джимми нахмурился.

– Может быть, – сказал он, но это прозвучало так, будто он не очень верит в это, и пытался угадать, что Эпштейн рассказал Уиллу насчет того, будто они могут вернуться, но не мог догадаться, что это означает, а Уилл не говорил ему.

В последующие годы они мало говорили между собой на эту тему. Эпштейн не общался с Уиллом и Джимми, хотя Уиллу казалось, что он иногда видел раввина, когда вывозил семью в город, чтобы походить по магазинам или сходить в кино, или на какое-нибудь шоу. Эпштейн в таких случаях никогда не подходил к ним, и Уилл к нему тоже, но у него было чувство, что Эпштейн, лично и через других, присматривает за ним, его женой и особенно за сыном.

С большой неохотой Уилл рассказывал Джимми о своих отношениях с женой. Его измена оставила на них отпечаток, и он знал, что этот отпечаток останется навеки, но, по крайней мере, он и Элейн остались вместе. Однако бывали времена, когда жена отдалялась от него, как эмоционально, так и физически, на несколько недель подряд. Ей было очень трудно с их сыном или, как она бросала Уиллу, когда ее ярость и боль брали верх, «твоим сыном». Но постепенно это начало меняться, потому что мальчик не знал другой матери, кроме нее. Уилл думал, что поворотный момент случился, когда Чарли, которому тогда было восемь лет, сбила машина. Чарли поблизости осваивал свой новый велосипед, а Элейн была во дворе и увидела, как машина сбила велосипед, и мальчик взлетел в воздух и тяжело шлепнулся на дорогу. Бросившись к нему, она услышала, как он зовет ее – не отца, к которому он обращался по столь многим поводам, а ее. Он получил сложный перелом левой руки – она увидела это, как только подбежала, – и из раны на голове текла кровь. Он силился не потерять сознание и что-то говорил ей, как ему важно оставаться с ней, и потому не закрывал глаза. Она снова и снова звала его по имени и, взяв у водителя машины пальто, подложила ему под голову. Она плакала, и он видел, что она плачет.

– Мамочка, – тихо сказал мальчик, – мамочка, прости меня.

– Нет, – ответила она, – это ты прости меня. Это моя вина, а ты ни в чем не виноват.

И она осталась с ним, стояла над ним на коленях, шепча его имя и рукой поглаживая по лицу. Она сидела рядом с ним в машине «Скорой помощи» и сидела за дверью, когда ему делали операцию – зашивали рану на голове и вправляли руку. Ее лицо он увидел первым, когда его вывезли из операционной.

После этого отношения между ними улучшились.

– Тебе рассказал это отец?

– Нет, – ответил Джимми, – это рассказала мне она, когда он умер. Она сказала, что от него у нее остался только ты, но она любила тебя не потому. Она тебя любила, потому что ты был ее ребенок. Ты не знал другой матери, кроме нее, а у нее не было другого ребенка, кроме тебя. Она говорила, что иногда забывала об этом или не хотела в это верить, но со временем поняла, что это правда.

Он встал, чтобы сходить в туалет. Я остался сидеть, думая о матери и ее последних днях. Я вспоминал, как она, сильно изменившаяся, лежала на больничной койке. Болезнь так ее преобразила, что, впервые войдя в палату, я не узнал ее и решил, что медсестра ошиблась, направив меня сюда по коридору. Но потом она пошевелилась во сне, приподняла правую руку, и даже в болезни это движение было так мне знакомо, что я сразу понял, что это она. В последующие дни, когда я ожидал ее смерти, она лишь на несколько часов пришла в себя. Голос у нее почти совсем пропал, и, похоже, ей было больно говорить, поэтому я читал ей свои сочинения, написанные в колледже: стихи, рассказы, – и газетные новости, которые, я знал, ее заинтересуют. Приехал ее отец из Скарборо, и мы разговаривали с ним, пока она дремала между нами.

Думала ли она, чувствуя, как темнота застилает ее сознание, подобно чернилам в воде, что, может быть, следует рассказать мне то, что она скрывала? Я уверен, она думала об этом, но теперь понимаю, почему не сказала. Наверное, она велела и моему деду ничего не говорить, так как боялась, что если я узнаю правду, то начну раскапывать дальше.

А если начну раскапывать, привлеку их к себе.

Джимми пошел в туалет, а когда вернулся, я увидел, что он сполоснул водой лицо и не вытерся до конца, и капли воды казались слезами.

– В ту последнюю ночь… – начал он.

Они вместе, Джимми и Уилл, отмечали день рождения Джимми. Кое-что в Девятом изменилось, во многом он остался прежним. Были галереи, где некогда находились забегаловки и заброшенные дома и где на пустых фасадах показывали сомнительные подпольные фильмы, которые теперь крутят в авангардистских кинотеатрах. Много старых мест еще существовало, хотя их время скоро подойдет к концу, и некоторые из них оставят о себе лишь туманные воспоминания. На углу Второй и Пятой в Бинибоне еще подавали куриный салат, но теперь люди смотрят на Бинибон и вспоминают, как в 1981 году одним из его посетителей был Джек Генри Эбботт, бывший заключенный, которого защищал Норман Мейлер, боровшийся за его освобождение. Как-то раз Эбботт повздорил с официантом, попросившим его отойти в сторону, и зарезал его. Джимми и Уилл были среди тех, кто подчищал последствия; эти двое, как и округ, в котором они работали, изменились, но были все те же, изменились внешне, но по-прежнему носили форму. Они так и не стали сержантами – и не станут. Это была цена, которую они заплатили за то, что произошло в ночь смерти Каролины Карр.

Впрочем, они по-прежнему были хорошими копами, опорой города наравне с транспортными работниками и агентами по недвижимости. Копами, работавшими на совесть, напряженно борясь с апатией, которая заразила правоохранительные органы, где распространилось мнение, что начальство в Паззл-Пэлис, как нижние чины называли дом по адресу Полис-Плаза, только вредит им. И в этом была доля правды. Захвати слишком много партий наркотиков, и начальство начнет придираться к тебе по любому поводу. Произведи слишком много арестов, и, поскольку совершение многих формальностей для доведения дел до суда требует оплаты сверхурочных, тебя обвинят в том, что ты залезаешь в карман другим копам. Лучше не высовываться, пока не отслужишь двадцать лет, чтобы уйти на пенсию. В результате теперь все меньше и меньше копов старшего возраста становились наставниками новичков. Джимми и Уилла, благодаря их многолетней службе в полиции, считали старшими. Они стали частью антикриминального подразделения в штатском – опасное назначение, которое означало патрулирование районов с высокой преступностью в ожидании признаков, что сейчас что-то начнется, как правило, со стрельбой. И впервые оба серьезно заговорили об увольнении.

Им как-то удалось найти тихий уголок подальше от остальных, отсечь себя от шумной толпы мужчин и женщин в деловых костюмах, празднующих повышение. После той ночи Уилл Паркер будет мертв, а Джимми Галлахер никогда снова не зайдет к Кэлу. После смерти Уилла он обнаружил, что не может вспомнить, как хорошо проводил здесь время. То время исчезло, стерлось из памяти. Вместо этого в памяти был только Уилл с каким-то холодным типом рядом; он поднял руку, чтобы указать на Джимми, который останется навеки безмолвным, и выражение его лица меняется, когда он смотрит Джимми за спину и видит, кто входит в бар. Джимми тогда обернулся и увидел, на кого он смотрит, но Эпштейн уже встал рядом, и Джимми понял, что происходит что-то непредвиденное.

– Тебе надо пойти домой, – сказал Эпштейн Уиллу. Он улыбался, но слова выдавали лживость улыбки, и он не смотрел на Уилла, говоря это. Случайному наблюдателю показалось бы, что он осматривает бутылки за стойкой и высматривает, где бы сесть, прежде чем присоединиться к компании. На нем был застегнутый на все пуговицы белый плащ, а на голове коричневая шляпа с красным пером за лентой. Он здорово постарел с тех пор, как Джимми видел его на похоронах Каролины Карр.

– Что-то не так? – спросил Уилл. – Что случилось?

– Не здесь, – сказал Эпштейн, когда его подтолкнул Перссон, большой швед, на котором держалось все это заведение. Был вечер четверга, и в заведении у Кэла стоял шум. Перссон, возвышавшийся над всеми в баре, передавал бокалы через головы стоявших сзади и иногда случайно окроплял посетителей.

– Благослови тебя бог, сын мой, – проговорил он, когда кто-то начал возмущаться, и сам захохотал над своей шуткой, а потом узнал Джимми.

– Эй, да это же парень, у которого день рождения!

Но Джимми уже протискивался мимо него, следуя за другим мужчиной, и Перссону показалось, что это был Уилл Паркер, но потом, когда его будут допрашивать, он скажет, что обознался или перепутал время. Возможно, он видел Джимми позднее, и Уилла Паркера не могло быть с ним, потому что Уилл уже отправился в Перл-Ривер.

На улице было холодно. Трое вышедших от Кэла засунули руки поглубже в карманы и направились прочь от бара, от полицейского участка, от знакомых лиц и любопытных взглядов и не останавливались, пока не дошли до угла св. Марка.

– Помните Франклина? – спросил Эпштейн. – Он был директором Герритсеновской клиники. Два года назад он вышел на пенсию.

Уилл кивнул. Он помнил обеспокоенного человека в маленьком кабинете, участника заговора молчания, которого так до конца и не понимал.

– Вчера ночью он был убит у себя дома. Кто-то страшно его изрезал, чтобы перед смертью заставить говорить.

– Почему вы думаете, что это как-то связано с нами?

– Сосед видел парня и девушку, выходящих из дома после одиннадцати. По его словам, это были подростки. Приехали на красном «Форде». Сегодня утром кабинет доктора Бергмана в Перл-Ривер был взломан. Доктор Бергман, полагаю, следит за здоровьем вашей семьи. Рядом стоял красный «Форд». На нем были номера другого штата, Алабамы. Доктор Бергман и его секретарша пытались выяснить, что пропало, но ящики с лекарствами остались нетронутыми. Проникшие в кабинет рылись в медицинских карточках. Среди пропавших были карточки вашей семьи. Каким-то образом эти двое связали одно с другим. Мы замели следы не так хорошо, как думали.

Уилл побледнел, но все еще пытался спорить.

– Это бессмысленно. Кто эти подростки?

Эпштейн ответил не сразу.

– Это те же люди, что шестнадцать лет назад охотились за Каролиной Карр.

– Нет, – вмешался Джимми Галлахер. – Чепуха. Те умерли. Одного задавил грузовик, а вторую я сам застрелил. Я видел, как ее тело вытаскивали из залива. И даже если они остались живы, им бы уже было теперь за сорок, а то и за пятьдесят. Они бы не были детьми.

Эпштейн повернулся к нему.

– Они не дети! Они… – Он взял себя в руки. – Что-то внутри них, что-то гораздо старше. Оно не умирает. Они не могут умереть. Они переходят из одного организма в другой. Если организм умирает, они находят другой. Они возрождаются вновь и вновь.

– Вы с ума сошли, – сказал Джимми. – Вы не в своем уме.

Он повернулся к своему напарнику за поддержкой, но не нашел ее. Уилл выглядел напуганным.

– Господи, ты же не веришь в это, а? – спросил его Джимми. – Это не могут быть те же самые. Это просто невозможно.

– Не важно, – сказал Уилл. – Они здесь, кто бы это ни был. Франклин сказал им, как скрыли смерть младенца. У меня сын того же возраста, как тот, который якобы умер. Они сопоставили, а медицинские карточки подтвердили это. Он прав: мне надо спешить домой.

– Наши люди тоже их разыскивают, – сказал Эпштейн. – Я кое-кому позвонил. Мы действуем быстро, как только можем, но…

– Я поеду с тобой, – сказал Джимми.

– Нет. Возвращайся к Кэлу.

– Почему?

Уилл схватил Джимми за локоть и посмотрел ему в лицо.

– Потому что я хочу положить этому конец. Понимаешь? И не хочу, чтобы ты в это вляпался. Ты должен остаться не замаранным. Мне нужно, чтобы ты остался не замаранным. – Тут он что-то вспомнил и сказал: – Твой племянник. Сын Мэри. Он все еще служит в оранджтаунской полиции, верно?

– Да, там. Впрочем, не думаю, что он дежурит допоздна.

– Можешь ему позвонить? Просто попроси прийти к нам и немного побыть с Элейн и Чарли. Не говори зачем. Просто придумай какой-нибудь предлог, якобы бывший заключенный затаил злобу. Можешь это сделать? Он может?

– Он это сделает, – сказал Джимми.

Эпштейн протянул Уиллу связку ключей от машины.

– Возьмите мою машину. – Он указал на старый «Крайслер» неподалеку. Уилл кивнул в знак благодарности и собрался уходить, но Эпштейн схватил его за локоть и задержал.

– Не пытайтесь их убить. Только если не останется другого выхода.

Джимми видел, как Уилл кивнул, но глаза его смотрели куда-то вдаль. И тогда Джимми понял, что он задумал.

Эпштейн пошел в направлении подземки, а Джимми из телефонной будки позвонил племяннику. Потом он пошел к Кэлу, где выпил и немного поболтал, но его ум как бы отделился от тела, и язык говорил сам по себе. Джимми оставался там, пока не пришло известие, что Уилл Паркер застрелил в Перл-Ривер двух подростков и находится в раздевалке в Девятом участке, что он в слезах и ждет, когда придут его арестовать.

А когда его спросили, зачем он поехал обратно в Нью-Йорк, он смог лишь ответить, что хотел быть среди своих.

Глава 23

Конечно, он мог отправиться к своим друзьям-копам, но что бы он сказал им? Что двое подростков пришли убить его сына; что эти двое подростков были оболочками других существ, злых духов, которые уже убили мать его сына, а теперь вернулись убить ее ребенка? Возможно, он бы мог придумать какую-нибудь байку, как они угрожали его семье, или мог бы скормить им информацию, что машину, похожую на их, видели около офиса директора клиники после убийства, когда парень и девушка в ту ночь выскользнули из того здания. Этого могло быть достаточно, чтобы их задержать, но он не хотел их просто задерживать, он хотел, чтобы они исчезли навсегда.

Предупреждение раввина, чтобы он не убивал их, не осталось незамеченным. Но оно просто сломало что-то в нем. Раньше он думал, что может справиться со всем – с убийством, с утратой, с ребенком, задохнувшимся под кучей пальто, – но теперь не был уверен, что это так. Он не хотел верить тому, что сказал ему раввин, потому что это означало бы отбросить всю уверенность в окружающем мире. Уилл мог допустить, что кто-то, какая-то еще неизвестная организация, хочет смерти его сына. Это было жуткое намерение, и он не мог его понять, но он мог иметь с этим дело, если ее агенты были люди. В конце концов, не было никаких доказательств, что предположения раввина были правдой. Мужчина и женщина, охотившиеся за Каролиной, были мертвы. Он видел, как они оба умерли и осматривал их тела после смерти.

Но они были какие-то не такие, верно? Мертвые всегда не такие: они как-то меньше, словно съеживаются. Их лица изменяются, тела разрушаются. За годы он убедился в существовании человеческой души, хотя бы потому, что он был свидетелем чего-то недостающего в телах умерших. Что-то отлетало в момент смерти, изменяя оставшееся, и свидетельством, что оно отсутствует, было изменение внешности мертвых.

И все же, все же…

Он снова подумал о той женщине. Перед смертью она получила меньше повреждений, чем мужчина. Колеса грузовика сделали его неузнаваемым, а она осталась физически целой, если не считать дырок, проделанных пулями Джимми, они все попали в верхнюю часть туловища. Взглянув на ее лицо, когда ее вытащили из воды, Паркер удивился произошедшей в ней перемене. Жестокость, оживлявшая ее черты, ушла, но, кроме того, ее взгляд казался мягче, как будто ее кости затупились, острые края удалили из скул, носа и подбородка. Несовершенная маска, так долго покрывавшая ее лицо, которая основывалась на ее собственной внешности, все-таки чуточку изменилась, спала, распалась в холодной воде залива. Он тогда посмотрел на Джимми и увидел ту же реакцию. Правда, в отличие от него, Джимми произнес это вслух.

– Это даже не похоже на нее, – сказал он тогда. – Я вижу раны, но это не она…

Свидетели всей сцены посмотрели на него в недоумении, но ничего не сказали. Они знали, что разные копы по-разному относятся к своему участию в стрельбе, причинившей смерть. Им казалось неуместно это комментировать.

Да, что-то покинуло ее, когда она умерла, но Уилл не верил – или не хотел верить, – что это что-то вернется снова.

И вот, пока племянник Джимми Галлахера охранял сына Уилла, сам Уилл объехал Перл-Ривер, останавливаясь на перекрестках, чтобы посмотреть вдоль пересекающихся улиц, освещая фонариком темные машины на стоянках, притормаживая, чтобы рассмотреть молодые парочки, заставляя их оглянуться на него, так как был уверен, что по глазам узнает тех, кто пришел за его сыном.

Возможно, ему было суждено найти их. В последующие часы он задумается, не поджидали ли они его, зная, что он придет, и в уверенности, что ничего не сможет предпринять против них. Он не знал их в лицо, и даже если раввин предупреждал его об их истинной природе, разве кто-нибудь по-настоящему поверит в такое?

А со временем кто-то придет и к Эпштейну. Раввин не был их целью. Это останется для кого-то другого. Раввин может подождать…

Итак, они не двигались, когда его фонарик высветил их на пустыре неподалеку от его дома. Они видели, как другой человек, большой, рыжеволосый, вошел в дом, и заметили пистолет у него в руке. Теперь они знали, где находится мальчик, и выяснили точно, кто его родители. Их задачей было добраться до него и завершить то, что им надлежало сделать много лет назад. Но если поспешить и совершить ошибку, они потеряют его снова. Рыжеволосый был вооружен, а им не хотелось умирать, ни поодиночке, ни вместе. Они слишком долго были разлучены, но все равно любили друг друга. На этот раз усилий, чтобы воссоединиться, было затрачено меньше, чем раньше, но предыдущая разлука принесла много страданий. Мальчика выследил другой, существо по имени Киттим, который нашептал мерзкие слова юноше на ухо, и тот понял, что это правда. Он отправился на север и с помощью Киттима своевременно нашел девушку. Теперь они горели страстью друг к другу, наслаждаясь своей телесностью. Когда мальчик умрет, они смогут исчезнуть и остаться вместе навсегда. Только нужно соблюдать осторожность. Они не хотели рисковать.

И вот к ним приближался отец мальчика, они сразу его узнали. Любопытно, подумала девушка: прошлый раз она видела его в момент своей смерти. А теперь вот он, постаревший и поседевший, усталый и слабый. Она улыбнулась про себя, потом нагнулась и схватила юношу за руку. Он обернулся к ней, и она увидела в его глазах вечность желания.

– Я люблю тебя, – прошептала она.

– И я люблю тебя, – ответил он.

Уилл вышел из машины. В руке у него был револьвер, он держал его у правого бедра. Уилл посветил фонариком в машину, и юноша прикрыл глаза рукой.

– Эй, мужик, – сказал он, – зачем так светить?

Уиллу показалось что-то смутно знакомое в его внешности. Он был откуда-то из Роклендского округа, в этом Уилл не сомневался, хотя прибыл недавно. Он что-то припоминал о несовершеннолетнем правонарушителе – может быть, когда приезжал в Оранджтаун к местным копам.

– Держите руки так, чтобы я мог их видеть, оба.

Они повиновались. Юноша оперся ладонями на руль, девушка положила свои наманикюренные ногти на приборный щиток.

– Права и регистрация, – потребовал Уилл.

– Эй, ты коп? – спросил юноша. Он лениво растягивал слова и ухмылялся, давая Паркеру понять, что все это маскарад, фарс. – Может быть, сначала ты покажешь свое удостоверение?

– Заткнись. Права и регистрация.

– За козырьком.

– Достань медленно левой рукой.

Юноша пожал плечами и, как было велено, достал права и протянул их копу.

– Алабама. Далековато от дома ты заехал.

– Я всегда был далеко от дома.

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать. И потом, некоторые…

Уилл уставился на него, увидев темноту в его глазах.

– Что вы тут делаете?

– Сидим. Проводим время с моей лучшей на свете девушкой.

Девушка хихикнула, но это не прозвучало приятно. Паркеру показалось, что звук похож на бульканье горшка в старой печи, как нечто, способное обжечь, если прикоснешься.

Он шагнул назад.

– Выйдите из машины.

– Зачем? Мы не сделали ничего плохого. – Тон юноши изменился, и Паркер заметил, как в нем проявился взрослый мужчина. – Кроме того, ты нам не показал свое удостоверение. Может быть, никакой ты не коп. Может быть, ты вор или насильник. Мы не выйдем, пока я не увижу твой значок.

Юноша заметил, как фонарик покачнулся, и понял, что коп засомневался. У него были подозрения, но не достаточные, чтобы действовать, и юноше доставляло удовольствие подзуживать его, хотя и не такое, как доставил бы намек, что он не сможет спасти своего сына от смерти.

Но тут заговорила девушка и решила их судьбу.

– Ну, что вы собираетесь делать, офицер Паркер? – проговорила она, хихикнув.

На мгновение повисла тишина, и юноша понял, что его подруга совершила ужасную ошибку.

– Откуда тебе известна моя фамилия?

Девушка больше не хихикала. Юноша облизнул губы. Может быть, ситуацию еще можно спасти.

– Догадываюсь, что кто-то навел вас на нас. Вокруг множество копов. Парень назвал мне их фамилии.

– Какой парень?

– Которого мы встретили. В этом городке люди приветливы к приезжим. Вот как я узнала, кто вы.

Парень снова облизнул губы.

– А я знаю, кто вы, – сказал Паркер.

Юноша уставился на него и преобразился. В нем появилась подростковая внутренняя ярость, неспособность владеть собой во взрослой ситуации. Теперь, когда этот коп бросил вызов, что-то старое внутри мгновенно проявилось, нечто из пепла и огня и обгоревшей плоти, нечто из запредельной красоты и неограниченного безобразия.

– Пошел ты на хрен, плевали мы на тебя и твоего сына, – сказал юноша. – Ты представления не имеешь, кто мы.

Он слегка повернул запястье, и в луче фонарика Уилл увидел символ у него на руке.

И в это мгновение все, что было сломано в Уилле Паркере, распалось навсегда, и он понял, что больше не может терпеть. Его первая пуля попала юноше чуть выше правого глаза и, выйдя из затылка, застряла в спинке заднего сиденья среди крови, волос и мозгов. Во втором выстреле не было нужды, но Уилл все же выстрелил еще раз. Девушка открыла рот и закричала. Она нагнулась к своему любимому и обняла его разбитую голову, а потом обратила взор на того, кто снова отнял его у нее.

– Мы вернемся, – прошептала она. – Мы будем возвращаться, пока дело не будет сделано.

Уилл ничего не сказал. Он просто опустил револьвер и выстрелил ей в грудь.

Когда она умерла, он вернулся к своей машине и положил револьвер на капот. В соседних домах светились окна, и он увидел стоящего во дворе человека, который смотрел на две машины на пустыре. Уилл ощутил соленый вкус на губах, и ему показалось, что он заплакал, но потом появилась боль, и он понял, что прикусил язык.

Ошеломленный, он сел в машину и поехал. Проезжая мимо человека во дворе, он увидел, что свидетель узнал его, но ему было все равно. Он даже не знал, куда едет, пока впереди не показались огни Нью-Йорка, и тогда понял.

Он ехал домой.

Когда его привезли обратно в Оранджтаун, то допрашивали бо́льшую часть ночи. Ему сказали, что он попал в серьезную беду, покинув место происшествия, и в ответ он сказал самое простое, что мог придумать: идя домой, он увидел на пустыре машину, а на перекрестке его предупредил о ней человек, имени которого он не знает. Машина посигналила фарами, и ему показалось, что он услышал клаксон. Он остановился, чтобы проверить, все ли в порядке. Парень спровоцировал его, притворившись, что сейчас достанет что-то из кармана пиджака – возможно, оружие. Уилл предупредил его, а потом открыл стрельбу и убил обоих. После того как он третий раз рассказал эту историю, Козелек, следователь из службы Роклендского окружного прокурора, попросил оставить их наедине, и остальные копы, местные и из департамента внутренних расследований, вышли. Когда они ушли, Козелек остановил магнитофонную запись и закурил. Он предложил Уиллу сигарету, от которой отказался еще раньше, во время допроса.

– Вы ездили на своей машине? – спросил Козелек.

– Нет, взял у друга.

– Какого друга?

– Не важно. Он к этому не причастен. Я не очень хорошо себя чувствовал и хотел поскорее вернуться домой.

– И друг дал вам свою машину.

– Ему она была не нужна. Я собирался на следующий день пригнать ее обратно в город.

– Где она сейчас?

– Какое это имеет значение?

– Она использовалась во время стрельбы.

– Не помню. Я плохо помню, что было после стрельбы. Я просто ехал на ней. Я хотел убраться оттуда.

– Вы были в состоянии аффекта. Вы это хотите сказать?

– Наверное, так и было. Я впервые кого-то застрелил.

– У них не было оружия, – сказал Козелек. – Мы посмотрели. Они были безоружны, оба.

– Я не говорил, что они были вооружены. Я сказал, что у парня могло быть оружие.

Козелек затянулся, и сквозь дым пристально посмотрел на сидевшего перед ним человека. Он казался отстраненным с того момента, как его привели на допрос. Это могло быть вызвано шоком. Из города приехали детективы департамента внутренних расследований с личным делом Уилла Паркера. Как он только что сказал, никогда раньше он никого не убивал, ни официально, ни, судя по тому, что выяснил Козелек, неофициально (он сам двадцать лет прослужил в Нью-Йоркской полиции и не имел иллюзий о таких вещах). Ему было трудно возложить на этого человека ответственность за убийство двух подростков. Но Козелек не так оценивал эту ситуацию: дело было не столько в том, что Уилл Паркер был в шоке, сколько в том, что он, похоже, хотел как можно скорее покончить с этим делом, как осужденный, который хочет, чтобы его скорее увели из зала суда в место исполнения приговора. Даже его описание событий, которое Козелек считал ложью, было лишено желания убедить в своей правдивости. Паркеру было все равно, поверят ему или нет. Они хотели объяснений – он дал им объяснение. Если они хотят искать в нем несоответствия – пусть ищут. Ему все равно.

Вот это и хотелось бы понять, подумал Козелек. Этому человеку все равно. Речь идет о его репутации и карьере. У него на руках кровь. Когда обстоятельства убийства станут выплывать, пресса начнет лаять, требуя его крови, и в департаменте полиции найдутся такие, кто будет готов бросить псам Уилла Паркера как жертвоприношение, как случай показать, что полиция не терпит убийц в своих рядах. Козелек уже понял, что идут споры, что люди с сильной репутацией, чтобы защитить Паркера, взвешивают целесообразность переждать шторм и отстоять своего служащего и возможность того, что подобное отстаивание может подорвать репутацию департамента, и так уже не популярного и все еще не оправившегося после серии коррупционных разоблачений.

– Так вы говорите, что не знали этих подростков? – спросил Козелек. Этот вопрос уже не раз задавался в этой комнате, но Козелек улавливал тень неуверенности на лице Паркера каждый раз, когда он отрицал знакомство с ними, и он увидел то же и на этот раз.

– Парень показался знакомым, но не думаю, что мы с ним когда-либо встречались.

– Его звали Джо Драйден. Родился в Бирмингеме, штат Алабама. Приехал сюда пару месяцев назад. Он уже был на заметке в полиции – в основном по мелочам, но он был на пути к чему-то посерьезнее.

– Как я уже говорил, я не был с ним знаком лично.

– А с девушкой?

– Никогда не видел раньше.

– Мисси Гейнс. Из приличной семьи в Джерси. Ее семья заявила о пропаже неделю назад. У вас нет никаких догадок, как она могла оказаться с Драйденом в Перл-Ривер?

– Вы уже спрашивали меня об этом. Говорю вам: не знаю.

– Кто приходил к вам домой вчера вечером?

– Не знаю. Меня не было дома.

– У нас есть свидетель, который утверждает, что видел, как вчера вечером в ваш дом входил какой-то мужчина. Он оставался там некоторое время. У свидетеля вроде бы сложилось впечатление, что тот человек держал в руке пистолет.

– Как я уже сказал, не знаю, о чем вы говорите, но ваш свидетель мог ошибиться.

– Я думаю, это надежный свидетель.

– Почему же он не вызвал полицию?

– Потому что ваша жена открыла дверь и позволила тому человеку войти. Похоже, она его знала.

Уилл пожал плечами.

– Мне про это ничего не известно.

Козелек сделал последнюю затяжку и затушил окурок в треснутой пепельнице.

– Почему вы выключили магнитофон? – спросил Уилл.

– Потому что департамент внутренних расследований не знает про вооруженного мужчину, – ответил Козелек. – Я надеялся, что, может быть, вы мне расскажете, почему вы решили, что ваши близкие в опасности и вам нужно защитить их, и как это может быть связано с двумя подростками, которых вы застрелили.

Но Уилл не ответил, и Козелек, понимая, что ситуация вряд ли изменится, на время отказался от дальнейших расспросов.

– Если департамент внутренних расследований узнает об этом, они допросят вашу жену. Вам нужно прояснить ваш рассказ. Господи, почему вы просто не подбросили в машину левый ствол? Ствол в машине – и во всем этом не было бы необходимости.

– Потому что у меня нет левого ствола, – ответил Уилл и впервые проявил некоторое оживление. – Я не из таких копов.

– Ну, тогда у меня для вас новость, – сказал Козелек. – В машине найдены двое убитых подростков, оба не вооружены. Так что теперь вы из таких копов.

Глава 24

Мы приближались к концу.

– Я забрал твоего отца из Оранджтаунского участка перед полуднем, – рассказывал Джимми. – На улице ждали репортеры, и они увидели копа, который был теперь не на службе. Он с накинутым на голову пальто сидел на заднем сиденье седана без опознавательных знаков, а потом его отвезли под вспышки фотоаппаратов, пока я ждал позади здания полиции. Мы поехали в заведение Грили в Оранджтауне. Его там больше нет. Теперь на его месте бензоколонка. Но тогда там было что-то вроде бара, где давали хорошие гамбургеры, свет был неяркий, и никто никого ни о чем не спрашивал, кроме как «Еще порцию?» или «Хотите к этому картошки?». Я захаживал туда иногда со своим племянником и сестрой. Мы с сестрой теперь почти не разговариваем. Она сейчас живет в Чикаго. Она решила, что я подставил племянника, когда попросил его зайти к тебе и твоей матери, но мы все дальше расходились еще задолго до этого.

Я не перебивал его. Он кружил вокруг самого ужасного, как собака, боящаяся схватить испорченное мясо из рук чужого.

– Так случилось, что, когда мы пришли, там никого не было, кроме бармена. Я знал его, а он меня. Наверное, он мог узнать и твоего отца, но, если и узнал, ничего не сказал. Мы выпили кофе, поговорили.

– И что он сказал?

Джимми пожал плечами, словно это не имело значения или не имело отношения к делу.

– То же, что и Эпштейн: это были те же самые люди. Они выглядели по-другому, но он увидел это у них в глазах, и в словах девушки, и знак на руке парня только подтвердил это. Это была угроза возвращения. Я все время думаю об этом.

Он словно бы поежился, как будто по спокойной воде пролетел холодный ветерок.

– И еще: он сказал, что мог поклясться, что перед первым выстрелом их лица изменились.

– Изменились?

– Да, изменились, как у той женщины, наверное, которую я застрелил в Герритсене. Он смог описать это так: как будто две маски, что они носили, вдруг стали прозрачными, и он увидел то, что кроется за ними. И вот тогда он нажал на курок. Он даже не помнил, как убил девушку. Он знал, что сделал это, только не помнил, как это произошло.

Через час он попросил меня отвезти его домой, но когда мы вышли от Грили, нас поджидали двое из департамента внутренних расследований. Они сказали мне, что отвезут Уилла домой. Сказали, что их беспокоят репортеры, но, думаю, им хотелось побыть еще несколько минут с ним в надежде, что я мог уговорить его рассказать всю правду. То есть они понимали, что в его рассказе концы с концами не сходятся. Им просто предстояла лишняя работа найти несоответствия в его версии. Впрочем, не думаю, что он сказал им что-то еще. Потом, когда он умер, они попытались надавить на меня, но я тоже ничего не сказал. После этого я немало сделал как коп. Я отслужил свой срок в Девятом и смог потребовать все привилегии и пенсию.

Итак, я видел Уилла в последний раз, когда парни из ДВР уводили его. Он поблагодарил меня за все, что я сделал, и пожал мне руку. Мне тогда следовало понять, что произойдет дальше, но я как-то не подумал. Раньше он никогда не жал мне руку, с первого дня, как мы познакомились в полицейской академии. У нас это было не принято. Я посмотрел, как его уводят, а потом вернулся сюда. И не успел даже разуться, как раздался звонок. Это звонил мой племянник, который все мне и рассказал. И такая штука: если бы тогда меня спросили, удивился ли я, я бы ответил, что нет. На двадцать четыре часа раньше я бы сказал, что такое невозможно, чтобы Уилл Паркер выстрелил себе в рот, но, оглядываясь назад, могу сказать, что, когда мы сидели у Грили, он был уже другой человек. Он казался постаревшим, измученным. Думаю, он сам не мог поверить в то, что видел, и в то, что сделал. Это было для него чересчур.

Похороны были странные. Не знаю, как ты их запомнил, но на них не было некоторых людей, которые должны быть. Комиссар не показался, но это неудивительно для похорон человека с клеймом убийцы и самоубийцы. Однако не появилось и другое начальство – в основном пиджаки из Паззл-Пэлиса, которые обычно ненадолго появляются на таких мероприятиях. Все это дело нехорошо пахло, и они это понимали. В некотором смысле, извини меня за такие слова, смерть твоего старика была для них лучшим исходом. Если бы расследование оправдало его, пресса за это поджарила бы их всех на адском огне. А если бы стрельба не нашла оправданий, тогда был бы судебный прецедент, копы на улицах, профсоюз, и все бы горели гневом и изрыгали пламя. А когда Уилл покончил с собой, весь шум похоронили вместе с ним. Расследование случившегося после его смерти кончилось ничем. А те, кто знал правду о происшедшем на пустыре, все умерли.

Впрочем, Уилла похоронили как инспектора, чин по чину. Играл оркестр, белые перчатки, траурные ленты, сложенный флаг для твоей матери. Из-за того, как он ушел, его привилегии были под вопросом. Ты, может быть, не знаешь, что инспектор с Полис-Плаза, парень по имени Джек Степп, тихо поговорил с твоей матерью, когда она шла обратно к похоронной машине. Степп был человеком комиссара, подчищал за ним из-за кулис. Он сказал, что о ней позаботятся, и о ней позаботились. Ей заплатили все черным налом. Кое-кто проследил, чтобы к ней отнеслись справедливо, и за вами обоими присматривали.

После похорон со мной связался Эпштейн. Его на похоронах не было. Не знаю почему. Наверное, это привлекло бы к нему внимание, а он такого не любит. Он пришел ко мне сюда, сел на стул, на котором ты сейчас сидишь, и спросил, что мне известно об убийстве подростков, и я рассказал ему то же, что сейчас рассказал тебе, все от начала до конца. Тогда он ушел, и я больше никогда его не видел. Я даже не говорил с ним, пока ты не явился и не стал задавать вопросы, а потом, после тебя, вдруг появился Уоллес, и мне показалось, что нужно сообщить Эпштейну. Об Уоллесе я больше особенно не беспокоился: есть способы, чтобы справиться с такими вещами, и я решил, что, если возникнет нужда, его можно отпугнуть. А вот с тобой… Я знал, что ты будешь возвращаться снова и снова, что если ты вбил себе в башку, будто надо что-то разнюхать в грязи, то не остановишься, пока не добьешься своего. Эпштейн сказал мне, что его люди уже работают, чтобы остановить Уоллеса, и что я должен рассказать тебе все, что знаю.

Он устало откинулся на спинку стула.

– Вот, теперь ты все знаешь.

– И ты все время это скрывал?

– Я не говорил об этом даже с твоей матерью и, сказать по правде, я был отчасти рад, что она забрала тебя в Мэн. У меня возникло чувство, что я больше не отвечаю за тебя. Возникло чувство, что можно сделать вид, будто все забыл.

– А ты когда-нибудь рассказал бы мне все это, если бы я не стал расспрашивать?

– Нет. Что хорошего из этого вышло бы? – Он вроде бы задумался. – А впрочем, не знаю. Я читал о тебе и слышал истории о людях, которых ты разыскал, о мужчинах и женщинах, которых ты убил. Все эти случаи касались чего-то странного. Может быть, в последние пару лет я подумывал, что нужно тебе рассказать, чтобы…

Он пожал плечами, подыскивая правильные слова.

– Чтобы что?

Он нашел их, хотя это не принесло ему радости:

– Чтобы ты был готов, когда они явятся снова.

Глава 25

Мой сотовый зазвонил незадолго до полуночи. Джимми ушел приготовить мне постель в свободной комнате, а я сидел на кухне за столом, все еще пытаясь осмыслить все то, что он мне рассказал. Земля у меня под ногами больше не казалась твердой, и я не был уверен, что смогу встать и выпрямиться. Возможно, мне следовало подвергнуть сомнению рассказ Джимми или, по крайней мере, отнестись скептически к некоторым подробностям, пока не смогу расследовать их лично, но я не сомневался в правдивости его слов. Сердцем я понимал, что все рассказанное им – правда.

Прежде чем ответить на звонок, я посмотрел, кто звонит, но номер был не распознан.

– Алло?

– Мистер Паркер? Чарли Паркер?

– Да.

– Это детектив Дуг Сантос из Шестьдесят восьмого участка. Могу я узнать, сэр, где вы сейчас находитесь?

Зоной ответственности Шестьдесят восьмого был Бэй-Ридж, где я когда-то жил с семьей. Копы из этого участка, в том числе и Уолтер Коул, были первыми на месте происшествия в ту ночь, когда погибли Сьюзен и Дженнифер.

– А что? – спросил я. – В чем дело?

– Пожалуйста, просто ответьте на вопрос.

– Я в Бруклине. В Бенсонхерсте.

Его тон изменился. Простая бесцеремонность и деловитость в его словах сменилась большей настойчивостью. Я сам не понял, как это произошло, но на пару секунд ощутил себя потенциальным подозреваемым.

– Можете дать мне адрес? Я бы хотел с вами поговорить.

– О чем, детектив? Уже поздно, а у меня был тяжелый день.

– Я бы предпочел поговорить лично. Какой адрес?

– Подождите.

Джимми только что вышел из ванной комнаты и вопросительно приподнял брови, и я прикрыл трубку рукой.

– Это коп из Шестьдесят восьмого. Хочет поговорить со мной. Ничего, если мы встретимся здесь? У меня такое чувство, что мне может понадобиться алиби.

– Конечно, – сказал Джимми. – Как его фамилия?

– Сантос.

Джимми покачал головой.

– Не знаю такого. Уже поздно, но, если хочешь, я могу кое-кому позвонить, узнать, что случилось.

Я дал Сантосу адрес. Он сказал, что будет в течение часа. Тем временем Джимми убрал пустую бутылку и начал обзванивать свои контакты, хотя, если ничего не удастся узнать, оставалась возможность обратиться к Уолтеру Коулу. Первого же звонка оказалось достаточно, чтобы кое-что выяснить. Когда он повесил трубку, его руки тряслись.

– Совершено убийство.

– Где?

– Тебе это не понравится. На Хобарт № 1219. На кухне твоего прежнего дома найден труп мужчины. А убитый… Приготовься испытать смешанные чувства… Это Микки Уоллес.

Через полчаса прибыл Сантос. Это был высокий черноволосый мужчина, вероятно, не старше тридцати лет. У него был голодный взгляд человека, намеревающегося подняться по карьерной лестнице так быстро, насколько это в человеческих силах, и которого не опечалило бы, если бы на этом пути пришлось отдавить кому-то пальцы. Он был явно разочарован, когда оказалось, что у меня есть алиби на весь вечер, и притом его может подтвердитьполицейский. И все же он согласился на чашку кофе, а если и не был очень дружелюбен, то оттаял достаточно, чтобы смириться с тем фактом, что подозревать меня нет разумных оснований.

– Вы знали того парня? – спросил он.

– Он планировал написать про меня книгу.

– И как вы к этому отнеслись?

– Не очень хорошо. Я пытался помешать ему.

– Могу я спросить, каким образом? – Если бы Сантос был наделен антеннами, они бы затрепетали. Может быть, я не убил Уоллеса сам, но мог найти кого-нибудь другого, чтобы выполнить это.

– Я сказал ему, что не буду сотрудничать с ним. И пообещал ему, что никто из моих близких тоже не будет с ним сотрудничать.

– Похоже, он не понял намека. – Сантос попробовал кофе. Вкус его как будто приятно удивил. – Хороший кофе, – сказал он Джимми.

– «Блу Маунтин», – ответил тот. – Только лучшее.

– Так вы говорите, что работали в Девятом?

– Верно.

Сантос снова переключил внимание на меня.

– Ваш отец тоже работал в Девятом, не так ли?

Я чуть ли не восхитился его способности брать с места в карьер. Должно быть, кто-то прочел ему по телефону основные детали моей жизни, пока он ехал в Бенсонхерст, если только он сам не занимался мною раньше.

– Снова верно, – ответил я.

– Вспоминаете старые времена?

– Это касается данного дела?

– Не знаю. Касается?

– Послушайте, детектив, – сказал я. – Я хотел, чтобы Уоллес прекратил совать свой нос в мою жизнь, но не хотел его смерти. А если бы я собрался его убить, я бы не стал этого делать в комнате, где умерли мои жена и дочь, и сделал бы так, чтобы в это время находиться подальше от места преступления.

Сантос кивнул.

– Пожалуй, вы правы. Я знаю, кто вы такой. Что бы о вас ни говорили, никто не называет вас болваном.

– Приятно слышать.

– Не правда ли? – Он вздохнул. – Прежде чем ехать сюда, я поговорил кое с кем. Они сказали, что это не ваш стиль.

– А что они называют моим стилем?

– Они сказали, что этого мне знать не нужно, и я им поверил, но они подтвердили, что это совсем не похоже на то, что было сделано с Микки Уоллесом.

Я молча ждал продолжения.

– Его пытали каким-то лезвием, – сказал Сантос. – Это было не очень утонченно, но эффективно. По моим догадкам, кто-то хотел заставить его говорить. Когда он сказал то, что знал, ему перерезали горло.

– Никто ничего не слышал?

– Никто.

– Как его обнаружили?

– Патруль увидел, что открыты боковые ворота у дома. Полицейские обошли дом и увидели на кухне свет – от маленького фонарика, вероятно, Уоллеса, но его еще нужно проверить на отпечатки пальцев на всякий случай.

– И что потом?

– Вы ничем не заняты?

– Сейчас?

– Нет, на неделе, чтобы встретиться. Что думаете?

– Я здесь закончил, – ответил я.

На самом деле, конечно, это было не так. Если бы не отвлекало ничто другое, я бы остался у Джимми до утра в надежде выдавить из него все до последней подробности, раз уж выпал шанс впитать все, что он рассказал. Может быть, я бы попросил его еще раз рассказать все с самого начала – просто чтобы убедиться, что ничего не пропущено, – но Джимми устал. Этот человек провел вечер, признаваясь не только в собственных грехах, но и в грехах других. Ему нужно было поспать.

Я знал, о чем Сантос хочет попросить, и знал, что отвечу да, в каком бы свете это меня ни выставило.

– Я бы хотел, чтобы вы осмотрели дом, – сказал Сантос. – Тело убрали, но вам нужно кое-что увидеть.

– Что?

– Просто посмотрите, ладно?

Я согласился. Я сказал Джимми, что, вероятно, еще вернусь поговорить в ближайшие дни, и он сказал, что будет дома. Мне следовало поблагодарить его, но я не поблагодарил. Он слишком долго скрывал слишком многое. Когда мы вышли, он встал на крыльце и смотрел нам вслед. Потом поднял руку, прощаясь, но я не помахал в ответ.

Я не был на Хобарт-стрит несколько лет – с тех пор, как вынес из дома последние семейные вещи и разобрал их, какие сохранить, а какие выбросить. Думаю, это была одна из самых сложных задач, с какими я когда-либо сталкивался: принесение дани мертвым. С каждым предметом, который я откладывал в сторону – платьем, шляпой, куклой, игрушкой, – мне казалось, что я предаю их память. Следовало все это сохранить, так как они прикасались к этим вещам, держали их, и их частичка осталась в этих знакомых предметах, теперь ставших чужими от утраты. Это заняло у меня три дня. Даже теперь вспоминаю, как целый час просидел на краю нашей кровати, держа в руках расческу Сьюзен, гладя запутавшиеся в зубьях волоски. Расческу следовало тоже выбросить… Или сохранить вместе с тюбиком губной помады, который запечатлел форму ее губ, с румянами, хранившими отпечаток ее пальца, с невымытым бокалом, хранившим следы ее руки и губ? Что нужно сохранить, а что забыть? В конце концов, я, наверное, сохранил слишком многое – а может быть, слишком мало. Слишком много, чтобы действительно оставить прошлое в прошлом, и слишком мало, чтобы полностью потеряться в воспоминаниях о них.

– Вы в порядке? – спросил Сантос, когда мы остановились в воротах.

– Нет, – ответил я. Я увидел телевизионные камеры, и вспышки ослепили меня, оставляя красные следы перед глазами. Я увидел патрульные машины и людей в полицейской форме. И снова вернулся в другое время, когда мои колени были в синяках, брюки изодраны, и я схватился за голову с запечатленным на сетчатке образом.

– Хотите подождать минутку?

И снова лампы-вспышки, теперь ближе. Я слышал, как называют мое имя, но не реагировал.

– Нет, – повторил я и прошел вслед за Сантосом в дом.

Дело было не в крови. Крови на полу в кухне, крови на стенах. Я не мог войти в кухню. Я только смотрел на нее снаружи, пока не почувствовал спазмы в животе и на лице не выступил пот. Я прислонился к прохладной деревянной панели и закрыл глаза, пока не прошло головокружение.

– Вы видели это? – спросил Сантос.

– Да, – ответил я.

Этот символ был нарисован кровью Уоллеса. Его тело уже унесли, но место, где оно лежало, было обведено контуром, сохраняющим позу. Символ был нанесен над тем местом, где была его голова. Рядом по полу было разбросано содержимое какой-то пластиковой папки. Я увидел фотографии и понял, зачем Уоллес приходил сюда. Он хотел почувствовать атмосферу убийства, увидеть своими глазами.

– Вы знаете, что означает этот символ? – спросил Сантос.

– Никогда раньше его не видел.

– Я тоже, но догадываюсь, что кто-то так расписывается под своими работами. Мы обыскали остальной дом. Там чисто. Похоже, все произошло на кухне.

Я взглянул на него. Он был молод. Вероятно, он даже не понимал значения собственных слов. И все же я не мог простить ему бестактности.

– Здесь мы закончили, – сказал я.

Я отошел от него и снова попал под вал вспышек, лучей от осветительных приборов и криков с вопросами. На мгновение я оцепенел, поняв, что не могу покинуть это место: у меня не было своей машины. Меня привез Сантос. Я увидел, что кто-то стоит под деревом, и фигура показалась мне знакомой: большой высокий мужчина по-военному с коротко подстриженными седыми волосами. В замешательстве я не сразу узнал его.

Тиррелл.

Здесь был Тиррелл – человек, который даже после моего ухода из полиции давал мне ясно понять, что, по его мнению, мое место за решеткой. Теперь он шагал ко мне рядом с местом, где убили Микки Уоллеса. Уоллес намекал, что кое-кто изъявил желание поговорить с ним, и тогда я понял, что один из них – Тиррелл. Некоторые репортеры увидели, как он приближается ко мне, и один из них, парень по фамилии Мак-Гэрри, который столько времени проработал в полицейской хронике, что его кожа приобрела синеватый оттенок, назвал фамилию Тиррелл. По тому, как старик приближался ко мне, было ясно, что сейчас произойдет стычка, и произойдет она под камерами и красными огоньками записывающих устройств. Так, как этого хотел Тиррелл.

– Сукин сын! – закричал он. – Это все ты!

Вспышки участились, и яркий, ровный свет телевизионной камеры направился на Тиррелла. Было видно, что он выпил, но не пьян. Я приготовился к отпору, но тут чья-то рука схватила меня за локоть, и голос Джимми Галлахера проговорил:

– Пойдем. Надо сматываться отсюда.

Как ни был измучен, он приехал сюда за мной, и я был ему благодарен за это. Я заметил разочарование на лице Тиррелла при виде, как его добыча ускользает, лишая его долгожданного момента перед камерами и репортерами, но тут все обернулись к нему за комментариями, и он начал изливать свою желчь.

Сантос увидел, как Паркер уезжает, а Тиррелл начинает общение с репортерами. Детектив не знал, почему Тиррелл обвиняет в случившемся Паркера, но знал о давнишней вражде между этими двумя. Позже у него еще будет возможность поговорить с Тирреллом, а пока он отвернулся и стал наблюдать, как проскользнувший мимо оцепления человек в хорошо скроенном темном костюме пристально смотрит на удаляющиеся огни машины Джимми Галлахера. Сантос двинулся к нему.

– Сэр, вы должны отойти за линию.

Человек раскрыл бумажник, показывая значок и полицейское удостоверение штата Мэн, но не взглянул на Сантоса, который ощутил, как у него волосы встали дыбом.

– Детектив Хансен, – проговорил он. – Могу вам чем-нибудь помочь?

Только когда машина свернула на Марин-авеню и исчезла с глаз, Хансен повернулся к Сантосу. У него были очень темные глаза, так же как волосы и костюм.

– Не думаю, – ответил он и отошел.

В ту ночь я спал у Джимми Галлахера на чистой постели в совсем по-другому пустой комнате. Во сне я видел дом на Хобарт-стрит и в нем темную фигуру, склонившуюся над Микки Уоллесом, что-то шепчущую ему, кромсая его. А позади них, как в фильме, показывающем другой фильм, демонстрирующий то же место под таким же углом, но в другой момент времени, я увидел, как другой человек склонился над моей женой, и что-то тихо говорит, кромсая ее, и тело моего мертвого ребенка на полу рядом, ожидающее своей очереди. А потом они исчезли, и в темноте остался только Уоллес, и кровь булькала в ране у него на горле, и его тело дрожало. Он умирал в одиночестве, в страхе, в странном месте…

Но вот в дверях кухни появилась женщина. На ней было летнее платье, а рядом стояла маленькая девочка, держась правой рукой за тонкую материю платья. Они подошли к месту, где лежал Уоллес, и женщина опустилась рядом с ним на колени и погладила по лицу, а девочка взяла его за руку, и вместе они стали успокаивать его, пока его глаза не закрылись и он не покинул этот мир навсегда.

Глава 26

Тело девушки завернули в кусок пластика, положили туда для тяжести камень и бросили в пруд. Труп обнаружили, когда корова забрела в воду и одной ногой запуталась в веревке, обвязывавшей пластик. Когда породистую корову, стоящую немалых денег, вытаскивали из пруда, вместе с ней вытащили и тело.

Почти сразу же, как нашли труп, местные жители маленького городка Гуз-Крик в Айдахо опознали его. Девушку звали Мелоди Мак-Реди, она пропала два года назад. Ее парня Уэйда Пирса допрашивали в связи с ее исчезновением, и, хотя полиция после этого исключила его из списка подозреваемых, через месяц после исчезновения Мелоди он покончил с собой – во всяком случае, такова была официальная версия. Он выстрелил себе в голову, хотя у него вроде бы до того не было пистолета. Опять же, говорили люди, непонятна природа его скорби – или вины, потому что некоторые чувствовали, несмотря на слова копов, что Уэйд Пирс нес ответственность за то, что случилось с Мелоди Мак-Реди, хотя такие подозрения основывались скорее на общей неприязни к семейству Пирсов, чем на свидетельствах каких-то проступков со стороны Уэйда. Но даже те, кто верил в невиновность Уэйда, не слишком горевали, когда он застрелился, потому что он был злобным придурком, как и все представители мужской части этого семейства. Мелоди Мак-Реди сошлась с ним, потому что ее собственную семью третировали почти так же, как и его. Все знали, что дело добром не кончится. Просто никто не предполагал, что дойдет до кровопролития, и в конечном итоге тело вытащат из стоячей воды обмотанное веревкой на ноге у коровы.

На останках были проведены тесты ДНК, чтобы подтвердить личность молодой женщины и, возможно, обнаружить следы, оставленные тем, кто ее убил и выбросил в старый пруд, хотя детективы скептически относились к возможности обнаружить что-то полезное. Прошло слишком много времени, и тело было завернуто в пластик неплотно, так что рыбы и вода сделали свое дело.

Но, к их удивлению, с пластика был снят один пригодный для анализа отпечаток. Его отослали в АСРОП – автоматическую систему распознавания отпечатков пальцев, принадлежащую ФБР. И детективы, расследовавшие дело с найденным телом, стали ждать результата. АСРОП была перегружена заявками от правоохранительных органов, и могло пройти несколько недель, а то и месяцев, пока будет проведено сличение – в зависимости от срочности дела и загруженности АСРОП. Так случилось, что отпечаток был проверен в течение двух недель, но совпадений найдено не было. Кроме отпечатка была послана фотография знака, высеченного на камне у пруда, и ее, в конце концов, отправили в подразделение № 5 Отдела национальной безопасности ФБР, отвечающего за сбор разведданных и проведение контрразведывательных действий, связанных с национальной безопасностью и борьбой с международным терроризмом.

Подразделение № 5 было ничем иным, как защищенным компьютерным терминалом в Нью-Йоркском местном отделении на Федерал-Плаза. Его недавняя передача Отделу национальной безопасности ФБР и пришедшее с этим новое название «подразделение № 5» явились правовой уловкой, одобренной службой Генерального советника, чтобы обеспечить быстрое и безусловное взаимодействие правоохранительных органов. Подразделение № 5 отвечало за все запросы, связанные, пусть даже отдаленно, с расследованием действий киллера, известного как Странник и виновного в смерти множества мужчин и женщин в конце девяностых, среди которых были Сьюзен и Дженнифер Паркер, жена и дочь Чарли Паркера. Спустя какое-то время подразделение № 5 разместило у себя информацию о смерти в Нью-Йорке человека по имени Питер Аккерман в конце шестидесятых, о гибели неопознанной женщины в Герритсен-Бич через несколько месяцев после этого и об убийстве подростков в Перл-Ривер Уильямом Паркером. Эта информация была собрана одним особым агентом, руководителем Нью-Йоркского местного отделения ОНБ, и впоследствии передавалась его преемникам. Кроме того, файлы подразделения № 5 хранили все известные материалы о делах, в которых был замешан Чарли Паркер после того, как стал частным детективом.

Другие органы, в том числе Нью-Йоркский полицейский департамент, были в курсе, что такое подразделение № 5, но в конечном счете лишь два человека имели полный доступ к его записям: особый агент, руководитель Нью-Йоркского местного отделения ОНБ, Эдгар Росс и его помощник Брэд. И вот этот помощник через двадцать минут после того, как получил материал, с четырьмя листами бумаги в руках постучал в дверь своего босса.

– Вам это не понравится, – сказал он.

Росс посмотрел, как Брэд закрыл за собой дверь.

– Мне никогда не нравится, что ты мне говоришь. Ты никогда не приносишь хороших новостей. Никогда не приносишь кофе. Что у тебя?

Брэд словно бы неохотно протянул бумаги, как школьник, обеспокоенный сдачей учителю плохо выполненного домашнего задания.

– Отпечаток пальца, поданный в АСРОП, взят с трупа в Айдахо. Местная девушка Мелоди Мак-Реди. Пропала два года назад. Тело было найдено в пруду, завернутое в пластик. Отпечаток снят с пластика.

– И есть совпадение?

– Нет, но есть кое-что еще: фотография. Это звоночек.

– Почему?

Брэд с виду смутился. Несмотря на то что он проработал со своим боссом почти пять лет, все связанное с подразделением № 5 смущало его. Он прочел подробности о нескольких других делах, которые автоматически были направлены на рассмотрение в подразделение № 5. Все они без исключения вызвали у него мурашки. Точно так же без исключения во всех них был прямо или косвенно замешан человек по имени Чарли Паркер.

– Отпечаток не совпадает, но совпадает символ. Он был найден ранее на двух других телах. Первый – на трупе неопознанной женщины, выловленной из залива Шелл-Бэнк в Бруклине более сорока лет назад, когда ее застрелил один коп. Ее личность так и не была установлена. Второй обнаружен на теле девочки-подростка, убитой в машине в Перл-Ривер около двадцати шести лет назад. Ее звали Мисси Гейнс, сбежала из дому в Джерси.

Росс закрыл глаза и ждал, когда Брэд продолжит.

– Гейнс застрелил отец Чарли Паркера. Другую женщину убил напарник его отца шестнадцатью годами раньше.

Теперь неохотно он протянул бумаги. Росс рассмотрел символ на первом листе, снятый с места обнаружения трупа Мак-Реди, и сравнил с символом на более ранних трупах.

– Вот черт! – сказал он.

Брэд покраснел, хотя и знал, что ни в чем не виноват.

– Дальше – больше. Посмотрите на второй лист. Это было вырезано на дереве около тела парня по имени Бобби Фарадей.

На этот раз Росс выругался покрепче.

– Третий был вырезан на стене рядом с задней дверью дома Фарадеев. Считается, что они сами покончили с собой, но начальник полиции, парень по имени Дэшат, не очень в этом уверен. Потребовалось пять дней, чтобы найти это.

– И мы узнаём об этом только теперь?

– Полиция штата никогда не передает сведения дальше. Это вроде как их владения. В конечном итоге Дэшату надоело отсутствие какого-либо прогресса, и он передал через их голову.

– Достань мне все, что сможешь, по делу Мак-Реди и Фарадеев.

– Бумаги уже в пути, – сказал Брэд. – Должны быть здесь в течение часа.

– Пока иди, дождемся их.

Брэд сделал, как сказано.

Росс положил бумаги рядом с фотографиями, которые лежали у него на столе с утра. Снимки были сделаны на месте вчерашнего преступления на Хобарт-стрит, и на них был виден символ, нарисованный кровью Микки Уоллеса на стене кухни.

Россу сообщили об убийстве через час после обнаружения тела Уоллеса, и он попросил, чтобы снимки и копии всех документов по этому делу были ему доступны к девяти утра на следующий день. Увидев символ, Росс сразу начал уничтожать следы. Он позвонил на Полис-Плаза, и символ со стены кухни стерли. Все, кто присутствовал на месте преступления, были предупреждены, что символ имеет критическое значение в деле, и любое упоминание о нем вне непосредственно расследующей дело группы приведет к дисциплинарным взысканиям и в конечном итоге к увольнению без права обжалования. Была установлена дополнительная защита на полицейские материалы, относящиеся к убийству подростков в Перл-Ривер, стрельбе в Герритсен-Бич и несчастному случаю с Питером Аккерманом на пересечении Семьдесят восьмой и Первой девятью месяцами раньше. Установленная защита не давала доступа к этим материалам без личного разрешения Росса и заместителя комиссара Нью-Йоркского полицейского департамента по разведке и оперативной работе, хотя все эти материалы были аккуратно «стерилизованы» после событий в Перл-Ривер, и были приняты меры, чтобы о любых совпадениях, которые могли обнаружиться позднее, сообщалось в офис комиссара полиции и, после соответствующей проверки, в подразделение № 5. Все запросы насчет этих материалов должны были немедленно включать сигнал повышенной опасности.

Росс понимал, что на смерть репортера, пусть даже бывшего, слетятся, как мухи, другие репортеры, и обстоятельства смерти Уоллеса, убитого в доме, где случились два громких убийства десятью годами раньше, привлекут еще больше внимания. Было важно прикрыть расследование колпаком, но его нельзя было держать слишком плотно, чтобы особенно рьяные репортеры не почувствовали, что от них что-то скрывают. Поэтому совместно с Нью-Йоркским полицейским департаментом было принято решение, что средствам массовой информации покажут благожелательное лицо, а серия тщательно контролируемых неофициальных брифингов распространит достаточно сведений, чтобы держать журналистов на поводке, на самом деле не разглашая ничего, что могло бы оказаться опасным для проведения расследования.

Росс провел пальцем по фотографии символа на стене, потом собрал копии четырех разных фотографий из разных папок на столе. Вскоре весь стол покрыли разные варианты одного и того же образа: символы, выжженные на теле, вырезанные на дереве, высеченные на камне.

Росс повернул свое кресло к окну и взглянул на город. Потом набрал номер по защищенной линии связи. Ответил женский голос.

– Соедините меня с раввином, пожалуйста, – сказал Росс.

Через несколько секунд Эпштейн был на линии.

– Это Росс.

– Я ждал вашего звонка.

– Значит, вы слышали?

– Прошлой ночью мне позвонили, чтобы предупредить.

– Вам известно, где сейчас Паркер?

– Мистер Галлахер предоставил ему ночлег.

– Это всем известно?

– СМИ об этом не знают. Мистер Галлахер, когда понял, что, может быть, придется провести спасательную операцию, предусмотрительно снял номерные знаки.

Росс воспринял это с облегчением. Он знал, что вне досягаемости для Нью-Йоркского руководства репортеры уже пытались выследить Паркера в баре, где он работал в штате Мэн. После звонка в местное отделение ОНБ в Портленде с запросом на патрулирование его дома были обнаружены две припаркованные рядом машины и телевизионный фургон, а владелец «Великого заблудшего медведя» сообщил агенту, что ему пришлось повесить на двери знак «Репортерам вход запрещен». Чтобы убедиться, что его требование выполняется, он нанял охранять вход двух здоровенных амбалов в наспех изготовленных футболках с таким знаком. По словам агента, когда он пришел в бар, амбалы уже вышли на работу. Он сообщил также, что в жизни не видел человеческих существ такой ширины.

– А где он сейчас? – спросил Росс.

– Сегодня утром Паркер покинул дом Галлахера, – ответил Эпштейн. – Не имею представления, где он.

– Вы говорили с Галлахером?

– Он сказал, что не знает, куда он направился, но подтвердил, что теперь Паркеру все известно.

– Значит, он собирается разыскать вас.

– Я подготовился.

– Я вам вышлю один материал. Возможно, вас заинтересует.

– Что за материал?

– Символ, найденный на теле женщин, убитых у залива Шелл-Бэнк и в Перл-Ривер. Передо мной лежат еще три версии этого символа – одна двухлетней давности, а другие этого года. Все случаи связаны с несомненными убийствами.

– Она оставляет знаки для Другого.

– И теперь ее визави расписался кровью в старом доме Чарли Паркера, так что он делает то же самое.

– Пожалуйста, держите меня в курсе.

– Хорошо.

Они попрощались и повесили трубки. Росс снова вызвал к себе Брэда и велел отследить входящие и исходящие звонки с мобильника Паркера и приставить двоих людей к раввину Эпштейну.

– К концу дня я хочу знать, где находится Паркер, – сказал он.

– Хотите, чтобы его доставили к вам?

– Нет, просто хочу убедиться, что с ним ничего не случилось.

– Не поздновато ли, сэр?

– Пошел к черту! – рявкнул Росс, но про себя подумал: устами младенца…

Глава 27

Я позвонил Эпштейну из автомата на Второй авеню у индийского ресторана, где предлагали всякую всячину, которую никто не хотел есть, и поэтому в попытке оживить бизнес у дверей поставили человека с грустным лицом и в яркой полиэстеровой рубашке, чтобы протягивать рекламные листовки, которые никто не хотел брать.

– Я ждал вашего звонка, – сказал Эпштейн, взяв трубку.

– Насколько я слышал, долго ждали, – ответил я.

– Насколько я понимаю, вы хотите встретиться.

– Вы правильно понимаете.

– Приходите на обычное место. Не очень рано. В девять. Я буду рад увидеть вас снова.

Раввин повесил трубку.

Я снял квартиру на углу Двадцатой и Второй, прямо над магазином скобяных изделий. Квартира имела две достойного размера комнаты с отдельной кухней, которой никогда не пользовались, и санузлом, достаточно просторным, чтобы там могло развернуться человеческое тело – при условии, что руки этого тела будут прижаты к бокам. В квартире была кровать, кушетка, пара кресел и телевизор с DVD-плеером, но без кабельного телевидения. Здесь не было телефона – вот почему я звонил Эпштейну из автомата. И все равно я оставался на линии минимальное время, достаточное, чтобы договориться о встрече. Я уже позаботился вынуть батарейку из своего сотового и купить временную замену.

В булочной по соседству я съел несколько булочек и вернулся к себе. В комнате справа от окна сидел на стуле владелец квартиры и чистил пистолет «Зиг». Обычно хозяева не занимаются этим в сдаваемых квартирах, если только хозяин не Луис.

– И что? – спросил он.

– Вечером я встречаюсь с ним.

– Нужна компания?

– Вторая тень не помешает.

– Это расистское замечание?

– Не знаю. Ты участвуешь в минстрел-шоу?[61]

– Нет, но я купил тебе пушку. – Он взял кожаную сумку и вытряхнул на кушетку пистолетик.

Я вынул пистолет из кобуры. Он был примерно семи дюймов длиной и весил, наверное, меньше двух фунтов.

– «Кимбер Ультра 10–2», – сказал Луис. – Магазин на десять патронов. Задний край рукоятки острый, так что осторожнее.

Я положил пистолет обратно в кобуру и протянул ему.

– Ты шутишь, – сказал он.

– Не шучу. Я хочу получить обратно мою лицензию. Если меня задержат с незарегистрированным огнестрельным оружием, мне конец. Они сдерут с меня кожу живьем, а что останется, выбросят в море.

Из кухни появился Ангел с кофейником в руке.

– Думаешь, тот, кто убил Уоллеса, пытал его, чтобы узнать твои музыкальные вкусы? – сказал он. – Его кромсали, чтобы он рассказал, что разузнал о тебе.

– Этого мы не знаем точно.

– Да, так же, как не знаем точно происхождение человека, причины изменения климата, природу гравитации. Его убили в твоем старом доме, когда он раскапывал все о тебе, а потом кто-то расписался его кровью. Довольно скоро этот тип попытается сделать с тобой то же, что сделал с Уоллесом.

– Вот поэтому Луис и не будет отходить от меня вечером.

– Да, – сказал Луис, – потому что если меня схватят с пушкой, то это ничего. Когда черные носят оружие – это нормально.

– Я слышал об этом, – сказал Ангел. – Думаю, это самозащита: брат за брата.

Он взял пакет с булочками, разорвал его и положил на обшарпанный кофейный столик. Потом налил мне чашку кофе и сел рядом с Луисом, и я рассказал им все, что узнал от Джимми Галлахера.

Оренсанц-центр не изменился с тех пор, как я последний раз заходил сюда несколько лет назад. Он по-прежнему господствовал над Норфолк-стрит между Ист-Хьюстоном и Стентоном, такое неоготическое строение, созданное по проекту Александра Зельтцера в XIX веке к прибытию немецких евреев. Архитектора вдохновил великий Кельнский собор и принципы немецкого романтизма. Потом это здание было известно как Анше Чезед – «Люди добра», прежде чем конгрегация не слилась с Храмом Эммануила, что совпало с миграцией немецких евреев из Кляйн Дойчланд – Маленькой Германии – в Нижнем Манхэттене в Верхний Ист-Сайд. Их место заняли евреи из восточной и южной Европы, и округа превратилась в кроличий садок, густо заселенный теми, кто по-прежнему пытался вписаться в этот новый мир социально и лингвистически. Анше Чезед стал Анше Слоним в честь городка в Польше и так и оставался до шестидесятых, когда здание стало обрушиваться от ветхости, и скульптор Ангел Оренсанц спас его, превратив в культурный и образовательный центр.

Я не знал, как раввин Эпштейн был связан с Оренсанц-центром. Он не имел там никакого официального статуса, но имел большое влияние. Я видел некоторые из секретов, которые центр скрывал под красивым интерьером, и Эпштейн был их хранителем.

Когда я вошел, там был только какой-то старик, подметавший пол. Я уставился на него. Этот старик был здесь и когда я заходил последний раз, и также подметал пол. Наверное, он всегда был там: убирал, наводил блеск, наблюдал. Старик взглянул на меня и, узнав, кивнул.

– Рабби нет, – сказал он, инстинктивно поняв, что не могло быть другой причины для моего появления здесь.

– Я звонил ему. Он ждет меня. Он должен быть здесь.

– Рабби нет, – повторил старик и пожал плечами.

Я сел. Продолжать спор не имело смысла. Старик вздохнул и продолжил подметать.

Прошло полчаса, потом час. Никаких признаков Эпштейна. Когда, наконец, я встал, чтобы уйти, старик сидел на полу, пристроив метлу между коленей, как знамя, удерживаемое каким-то древним, всеми забытым знаменосцем.

– Я же вам говорил, – сказал он.

– Да, – подтвердил я.

– Вам нужно лучше слушать.

– Я очень хорошо слушаю.

Он печально покачал головой.

– Рабби, он теперь не часто сюда заходит.

– Почему?

– Вышел из милости, наверное. А может быть, это стало для него слишком опасно. Для всех нас. Стыдно. Рабби – хороший человек, мудрый человек, но некоторые говорят, что ему не подобает делать то, что он делает, этот Бет Шалом.

Старик, видимо, заметил мое замешательство.

– Это Дом мира, – объяснил он. – А не Шеол. Не здесь.

– Шеол?

– Ад. Не здесь. Больше не здесь, – сказал он и многозначительно постучал ногой по полу, намекая на скрытые помещения внизу.

Когда я в последний раз приходил в Оренсанц-центр, Эпштейн показал мне камеру под основанием здания. Там он держал существо, зовущее себя Киттимом, – демона, пожелавшего стать человеком, или человека, возомнившего себя демоном. Теперь, если верить старику, Киттим покинул это место, изгнанный вместе с держащим его в плену Эпштейном.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Бевакаша, – ответил он. – Бетах ба-Адонай ва’асей-тов[62].

Я оставил его и вышел на улицу под холодное весеннее солнце. Казалось, я пришел сюда зря. Эпштейн больше не чувствовал себя уютно в Оренсанц-центре, или центр больше не хотел поощрять его присутствие. Я огляделся, в слабой надежде увидеть его где-то поблизости, но его не было и следа. Что-то случилось, и он не придет. Я попытался разглядеть Луиса, но его тоже не было видно. И все же я знал, что он рядом. Спустившись по ступеням, я направился к Стентону и через минуту почувствовал, как кто-то пристроился рядом и шагает в ногу со мной. Посмотрев налево, я увидел молодого еврея в ермолке и свободном кожаном пиджаке. Он держал правую руку в кармане. Мне показалось, что у него там маленький пистолет. По пятам за мной шел другой молодой человек. Оба выглядели сильными и проворными.

– Вы долго там просидели, – сказал тот, что шел слева, с едва уловимым акцентом. – Кто знал, что у вас такое терпение?

– Я работал над этим, – ответил я.

– Я слышал, вы в этом нуждались.

– Ну, мне еще осталось над чем поработать, так что, может быть, вы скажете, куда мы идем?

– Мы подумали, может быть, вы хотите перекусить.

Они повели меня по направлению к Стентону. Между продовольственным магазином, куда, похоже, не привозили свежих продуктов с прошлого лета, судя по количеству дохлых насекомых, валявшихся среди бутылок и банок на витрине, и ателье, где, похоже, считали шелк и хлопок уходящими причудами, которые непременно склонятся перед синтетическими волокнами, находилась маленькая кошерная закусочная. В тусклом освещении там стояли четыре столика из темного дерева, израненного десятилетиями чашек с горячим кофе и непотушенных сигарет. Вывеска на стекле объявляла на иврите и английском, что заведение закрыто.

Занят был лишь один столик. Там лицом к двери и спиной к стене сидел Эпштейн. На нем был черный костюм с белой рубашкой и черным галстуком. За его головой на вешалке висело черное пальто, а над ним черная шляпа с узкими полями, словно их владелец не сидел тут же, а недавно дематериализовался, оставив после себя лишь одежду как свидетельство предыдущего существования.

Один из молодых людей взял стул, отнес в сторону и сел на него спиной к окну. Его товарищ, который говорил со мной на улице, тоже сел, но с другой стороны от двери и не оборачивался на нас.

За стойкой стояла женщина, вероятно, немного за сорок, но в сумерках маленькой закусочной ей можно было бы дать и лет на десять меньше. У нее были очень черные волосы, и когда я проходил мимо, то смог разглядеть в них след седины. Она была красива, и от нее исходил легкий аромат корицы и гвоздики. Женщина кивнула мне, но не улыбнулась.

Я сел напротив Эпштейна, но повернулся так, чтобы у меня за спиной тоже была стена и чтобы видеть дверь.

– Могли бы предупредить меня, что вы теперь персона нон грата в Оренсанц-центре, – сказал я.

– Мог бы, но это была бы неправда, – ответил Эпштейн. – Было принято решение при полной взаимности. Слишком много людей проходят через его двери. Это не честно и не мудро – подвергать их опасности. Прошу прощения, что заставил вас ждать, но для этого была причина: мы наблюдали за улицей.

– И что-нибудь заметили?

Глаза Эпштейна блеснули.

– Нет, но если бы мы рискнули заглянуть поглубже в тень, то что-то или кто-то мог заметить нас. Подозреваю, что вы пришли не один. Я прав?

– Луис рядом.

– Загадочный Луис. Хорошо иметь таких друзей, но плохо иметь в них нужду.

Женщина принесла еду и поставила нам на стол: баба гануш с маленькими кусочками хлеба пита, букерас и цыпленок, сваренный с уксусом, оливками, изюмом и чесноком, и немного кус-куса с краю. Эпштейн жестом предложил угощаться, но я не стал есть.

– В чем дело? – спросил он.

– Насчет Оренсанц-центра. Я все-таки не думаю, что вы в таких уж хороших отношениях.

– В самом деле?

– У вас нет конгрегации. Вы не учите. Вы разъезжаете повсюду, по меньшей мере с одним вооруженным охранником. Сегодня их двое. И еще вы кое-что мне сказали, давно-давно. Мы разговаривали, и вы воскликнули: «Господи Иисусе!» Все это показалось мне не очень подобающим для ортодоксального еврея. Не могу удержаться от чувства, что вы таки заслужили небольшое порицание.

– Ортодоксального? – он рассмеялся. – Нет, я самый неортодоксальный еврей, но все же еврей. Вот вы католик, мистер Паркер…

– Плохой католик, – поправил я.

– Я не в состоянии делать такие суждения. И все же я знаю, что есть разные степени католичества. Боюсь, что в иудаизме степеней еще больше. Моя туманнее большинства, и иногда я задумываюсь, не провел ли слишком долгое время в отрыве от моего народа. Я ловлю себя на том, что говорю слова, которые не должен употреблять, мои оговорки озадачивают меня, и, хуже того, забавные сомнения не забавляют меня. Поэтому, возможно, будет правильно сказать, что я покинул Оренсанц, не дожидаясь, пока меня попросят об этом. Теперь вам удобнее? – Он снова сделал жест в сторону еды. – А теперь ешьте. Это вкусно. И наша хозяйка обидится, если вы не попробуете, что она приготовила.

Я назначил встречу с Эпштейном не для того, чтобы играть в семантические игры или брать пробы местной кухни, но он умел манипулировать беседой к собственному удовлетворению, и я был в невыгодном положении с того момента, как пошел сюда на встречу с ним. И все же у меня не было выбора. Я не мог представить себе, что Эпштейн или его телохранители допустят другую обстановку.

Поэтому я взялся за еду. И вежливо поинтересовался о здоровье самого Эпштейна и его семьи. Он спросил про Сэм и Рэйчел, но не стал совать нос в нашу домашнюю ситуацию. Подозреваю, он прекрасно знал, что мы с Рэйчел больше не живем вместе. Фактически я теперь поверил, что в моей жизни осталось мало такого, о чем бы Эпштейн не знал, и так было всегда, с того самого момента, как мой отец пришел к нему со знаком, найденным на человеке, погибшем под колесами грузовика, и чья спутница впоследствии убила мою родную мать.

Когда мы доели, на столе появилась пахлава. Мне предложили кофе, и я принял предложение. Когда я добавил в него молока, Эпштейн вздохнул:

– Какая роскошь – быть в состоянии наслаждаться кофе с молоком сразу после еды.

– Вам придется простить мое невежество…

– Один из законов кашрута: запрещается есть молочные продукты в течение шести часов после потребления мяса. Исход: «Не вари козленка в молоке матери его». Видите, я более ортодоксален, чем вы могли подумать.

Женщина маячила рядом, дожидаясь. Я поблагодарил ее за любезность и за еду. Сам того не заметив, я съел больше, чем намеревался. На этот раз она улыбнулась, но ничего не сказала. Эпштейн сделал незаметный жест левой рукой, и она удалилась.

– Она глухонемая, – сказал он, когда она отвернулась. – Читает по губам, но по нашим не прочтет.

Я взглянул на нее. Ее лицо было повернуто от нас, и она, склонив голову, рассматривала газету.

Теперь, когда настало время поговорить с раввином начистоту, я почувствовал, что моя злоба на него рассеялась. Он так долго скрывал столь многое, как и Джимми, но для того были причины.

– Я знаю, что вы задавали вопросы, – сказал Эпштейн. – И знаю, что получили некоторые ответы.

Когда я заговорил, мне показалось, что мой голос звучит, как у нахального подростка:

– Вы должны были мне все рассказать при первой же встрече.

– Почему? Потому что сейчас вы считаете, что имели право это знать?

– У меня был отец и две матери. Все они, каждый по-своему, умерли ради меня.

– И вот именно поэтому вам нельзя было все рассказывать, – сказал Эпштейн. – Что бы вы сделали? Когда мы встретились, вы были разъяренным ожесточенным человеком, поглощенным своим горем и жаждущим мести. На ваше благоразумие нельзя было положиться. Некоторые говорят, что и сейчас нельзя. И помните, мистер Паркер: когда мы впервые встретились, у меня пропал сын. Мои заботы были о нем, а не о вас. Боль и горе – не ваша исключительная прерогатива.

И все же вы правы. Надо было вам рассказать все раньше, но, возможно, вы выбрали время, подходящее для вас. Вы сами решили, когда начать расспросы, что и привело вас сюда. На некоторые вопросы вы уже получили ответы. Я постараюсь справиться с остальными.

Теперь, когда время пришло, я не знал, с чего начать.

– Что вам известно о Каролине Карр?

– Почти ничего. Она приехала из нынешнего пригорода Хартфорда в штате Коннектикут. Ее отец умер, когда ей было шесть лет, а мать – когда девятнадцать. У нее не осталось никого из родственников. Чтобы все про тебя забыли и никто не беспокоил, лучше и не придумаешь.

– Но про нее не забыли. Ведь кто-то ее разыскивал.

– Похоже на то. Ее мать погибла при пожаре в доме. Последующее расследование показало, что пожар мог быть устроен намеренно.

– Мог быть?

– На дне мусорной корзины была непотушенная сигарета, заваленная бумагой, а газовая плита была не выключена до конца. Это могло быть несчастное стечение обстоятельств, но ни Каролина, ни ее мать не курили.

– Гость?

– Если верить Каролине, в тот вечер никто к ним не приходил. К ее матери иногда приходили джентльмены, но в ночь, когда она умерла, в доме ночевали только она и Каролина. Ее мать пила. Когда начался пожар, она спала на кушетке и, вероятно, умерла еще до того, как до нее добрался огонь. Каролина спаслась, выбравшись через окно верхнего этажа. Когда мы встретились, она сказала, что видела каких-то двоих, наблюдающих за горящим домом из-под деревьев, мужчину и женщину. Они держались за руки. Но к этому времени кто-то поднял тревогу, соседи бросились на помощь, и подъезжали пожарные машины. Ее главной тревогой была ее мать, но первый этаж уже полыхал. Когда она снова вспомнила про тех мужчину и женщину, они уже исчезли.

Каролина сказала мне, что, по ее мнению, та пара под деревьями и устроила пожар, но, когда она пыталась рассказать полиции о том, что видела, ее показания отмели как не относящиеся к делу или как фантазии убитой горем молодой женщины. Но вскоре после похорон матери она снова увидела тех двоих и укрепилась в своей уверенности, что они намереваются сделать с ней то же, что сделали с матерью, а может быть, она сама и была их целью все время.

– Почему она так подумала?

– У нее было какое-то ощущение. Они так смотрели на нее, что она чувствовала это по их взгляду. Можете назвать это инстинктом самосохранения. Но какова бы ни была причина, после похорон Каролина уехала из города, намереваясь найти работу в Бостоне. Там в подземке кто-то пытался толкнуть ее под поезд. Она почувствовала на спине чью-то руку и чуть не упала с края платформы, но какая-то молодая женщина удержала ее. Обернувшись, она увидела мужчину и женщину, спешащих к выходу. Женщина оглянулась, и Каролина узнала ее: это была та, из Хартфорда. Второй раз она увидела их на Южном вокзале, когда садилась на поезд в Нью-Йорк. Ей показалось, что они следили за ней с платформы, но не последовали за ней.

– Кто они такие?

– Тогда она не знала, и мы до сих пор точно не знаем. То есть мы знаем имя мужчины, погибшего под колесами грузовика, и имена парня и девушки, которых убил ваш отец в Перл-Ривер, но в конечном итоге эти имена оказались бесполезны. Установление их личности никоим образом не объяснило, почему они охотились за Каролиной Карр и вами.

– Мой отец считал, что Мисси Гейнс и женщина, убившая мою мать, были одним и тем же лицом, – сказал я. – Аналогично мы можем предположить, что Питер Аккерман и парень, погибший вместе с Мисси Гейнс, одно и то же лицо. Но как это возможно?

– С тех пор как мы с вами встретились, мы оба стали свидетелями странных вещей, – ответил Эпштейн. – Кто знает, чему мы должны верить, а что отвергать? Тем не менее давайте сначала рассмотрим самое логичное или правдоподобное объяснение: в течение более сорока лет кто-то постоянно посылал пару киллеров, мужчину и женщину, с целью убийства вас или ваших близких, включая женщину, которая в конечном счете и произвела вас на свет. Когда одна пара погибала, со временем на смену ей появлялась новая. Эти киллеры были отмечены знаком на руке – один знак у мужчин и другой у женщин, вот здесь. – Он указал на место на левом предплечье между запястьем и локтевым сгибом. – Мы не можем найти никакого объяснения, почему всем этим парам было поручено сделать это.

Исследование жизни МиссиГейнс, Джозефа Драйдена и Питера Аккермана показало, что бо́льшую часть своей жизни они провели как совершенно нормальные люди. Аккерман был хорошим семьянином, Мисси Гейнс – примерной девочкой, Драйден уже был хулиганом, но не хуже многих других. Потом в какой-то момент времени их поведение резко меняется. Они порывают с семьей и друзьями, находят представителя противоположного пола, до того незнакомого, сговариваются и выходят на охоту – очевидно, сначала на Каролину Карр, а потом, в случае Гейнс и Драйдена, – на вас. Что мы можем логически заключить: странные пары, связанные только своим намерением нанести ущерб вам и вашей семье, действуют или по собственной воле, или по воле кого-то другого.

– Но вы не верите логическим объяснениям.

– Не верю.

Эпштейн обернулся и полез в карман висевшего у него за спиной пальто, откуда достал какую-то фотокопию и развернул на столе. Это была научная статья, и там было изображение летающего насекомого – осы.

– Что вы думаете об осах, мистер Паркер?

– Они жалят.

– Верно. А некоторые, самая большая группа перепончатокрылых, также паразитируют. Они выбирают хозяина, питающий организм – гусеницу или паука, – или снаружи откладывают яйца, которые потом нападают на этот организм извне, или вживляют яйца внутрь питающего организма. В конечном итоге появляется личинка и пожирает хозяина изнутри. Такое поведение довольно обычно в природе, и не только среди ос. Например, наездник из подотряда стебельчатобрюхих для вскармливания своего потомства использует пауков и тлю. Вживляя яйца, он также впрыскивает яд, который парализует жертву. Потом потомство пожирает хозяина изнутри, начиная с органов, наименее нужных для жизни, таких как жир и кишки, чтобы питающий организм оставался живым как можно дольше, и лишь в последнюю очередь добирается до жизненно важных органов. В конце концов от хозяина остается только пустая оболочка. Порядок пожирания говорит об определенном инстинктивном понимании того, что живой хозяин лучше мертвого, но в остальном все это довольно примитивно и, несомненно, отвратительно.

Он наклонился вперед и постучал пальцем по изображению осы.

– А есть множество пауков-кругопрядов, известных под латинским названием Plesiometa argyra, обитающих в Коста-Рике. На них тоже охотятся осы, но интересным образом. Оса нападает на паука, временно парализует его и откладывает яйца ему в верхнюю часть брюшка. Потом оса улетает, и способность паука двигаться восстанавливается. Он продолжает функционировать, как раньше, плетет свою паутину, ловит насекомых, в то время как личинки осы, прицепившиеся к его брюшку, высасывают его соки через маленькие прокусы. Это может продолжаться недели две, а потом происходит нечто очень странное: поведение паука изменяется. Каким-то непонятным образом личинки, используя химические выделения, заставляют паука изменить форму его паутины. Вместо круглой паутины он сооружает маленькую укрепленную платформу. Когда платформа готова, личинки убивают свой питающий организм и делают кокон в новой паутине, защищающей их от ветра, дождя и хищных муравьев, и начинается новый этап их развития.

Раввин слегка расслабился.

– Наверное, нам следует поставить на место ос блуждающих духов, а на место пауков человеческие существа; тогда, возможно, мы начнем понимать, как с виду ничем не примечательный человек может в какой-то момент совершенно измениться, медленно умирая изнутри и оставаясь невредимым снаружи. Интересная теория, как по-вашему?

– Достаточно интересная, чтобы изгнать человека из местного культурного центра.

– Или поместить в психиатрическую лечебницу, если он настолько неразумен, чтобы говорить такие вещи слишком громко. Но вы не впервые услышали про такое – как духи перелетают из тела в тело, и люди, живущие, по всей видимости, за пределами отмеренного им времени, постепенно гниют, хотя и не умирают. Разве не так?

И я подумал про Киттима, попавшегося в камеру к раввину и замкнувшегося в себе, как впавшее в спячку насекомое, в то время как его тело сжалось, и про существо по имени Брайтвелл, мельком появлявшееся на картинах столетней давности, на фотографиях Второй мировой войны и, в конце концов, в наше время, когда оно охотилось на подобное себе существо, человека по форме, но не по природе. Да, я понимал, о чем говорит Эпштейн.

– Впрочем, различие между пауком и человеком заключается в сознании, в осведомленности, – продолжал раввин. – Поскольку мы должны предположить, что паук не осознает своей личности как паук, то, если не считать боли от его собственного пожирания, он не понимает, что с ним происходит, когда его поведение изменяется и, в конце концов, он начинает умирать. Но человеческое существо заметит изменения в своей физиологии или, точнее, в своей психике, своем поведении. Это, по меньшей мере, встревожит его. Питающий организм может даже проконсультироваться с доктором или психоаналитиком. Будут взяты анализы. Может быть предпринята попытка найти источник нарушения.

– Но мы говорим не о летающих паразитах или осах.

– Нет, мы говорим о чем-то невидимом, но что пожирает питающий организм так же несомненно, как личинка пожирает паука, разве что в данном случае поглощается не тело, а личность, собственное «я». И что-то внутри нас замечает это другое, что вселилось в нас, и мы сопротивляемся в темноте, когда оно начинает нас пожирать.

Я на мгновение задумался.

– Вы тут употребили выражение «очевидно», – сказал я. – Что они «очевидно» охотились за моей биологической матерью. Почему «очевидно»?

– Ну, если Каролина Карр была их главной целью, зачем бы им было возвращаться через шестнадцать лет и гибнуть в Перл-Ривер? Похоже, они стремились убить не Каролину Карр, а ребенка, которого она вынашивала.

– И снова: зачем?

– Не знаю. Разве что вы представляете для них угрозу, и всегда угрожали им. Возможно, они и сами не знают природу этой угрозы, но чувствуют ее и реагируют на нее, и их цель – ликвидировать ее. Они пытались убить вас, мистер Паркер, и, вероятно, какое-то время полагали, что им это удалось, пока не обнаружили, что это не так, что вы скрылись от них, и потому им пришлось вернуться, чтобы исправить свою ошибку.

– И опять им это не удалось.

– Не удалось, – эхом повторил Эпштейн. – Но в последующие годы вы начали привлекать их внимание. Вы встречались с людьми, таящими нечто общее в своем естестве, если не в своих целях, и, возможно, вас заметил кто-то, управляющий этими существами, или что-то, направляющее их. Нетрудно прийти к неизбежному заключению, что…

– Что они вернутся сделать новую попытку, – договорил за него я.

– Только не «вернутся», а «вернулись», – поправил Эпштейн и из-под статьи про ос и их поведение вытащил какую-то фотографию. На ней была кухня в доме на Хобарт-стрит с начерченным кровью символом на стене:

– Такой же знак был обнаружен на теле Питера Аккермана и парнишки Драйдена, которого убил ваш отец в Перл-Ривер, – сказал он и достал другие фотографии. – А вот такой знак был найден на теле Мисси Гейнс и убийцы вашей биологической матери. Такой же знак был найден на месте еще трех преступлений, одного давнего и двух недавних.

– Насколько недавних?

– Несколько недель назад.

– Но они не связаны со мной.

– Да, вроде бы не связаны.

– И зачем они?

– Это сигналы. Друг другу, а в случае убийства на Хобарт-стрит, возможно, вам.

Он улыбнулся, и в его улыбке было заметно сочувствие.

– Видите, нечто вернулось и хочет, чтобы вы знали об этом.

Часть пятая

Потому что мертвые передвигаются быстро.

Брэм Стокер (1847–1912) «Дракула» (на «Ленору» Бюргера)

Глава 28

От выпивки было никуда не деться. В тот вечер состоялся хоккейный матч, и бар магнитом притягивал болельщиков, потому что один из владельцев бара, Кен Харбарук, когда-то недолго играл и за «Торонто Мэйпл Ливз», и за «Бруинз», прежде чем ДТП на мотоцикле не положило конец его спортивной карьере. Он обычно говорил, что при данных обстоятельствах с ним не могло произойти ничего лучше. Кен играл хорошо, но не достаточно хорошо и, в конце концов, понял, что звездой ему не стать, а он так и будет играть за гроши и пытаться подцепить женщин, на которых легко произвести впечатление в баре вроде того, каким теперь владел. А после ДТП он получил неплохую компенсацию за свои травмы и имел деньги с половинного владения баром, что, казалось, гарантировало ему довольно комфортную жизнь на пенсии, которую он не получал бы, если бы был в состоянии и дальше играть. Вдобавок, если бы захотел, он мог бы по-прежнему цеплять женщин, на которых легко произвести впечатление, или так он говорил себе, но чаще он ловил себя на том, что после долгого вечера, когда дело шло к закрытию бара, думает только о тихой квартире и своей мягкой постели. У него были спокойные, хотя и нерегулярные отношения с одной женщиной-юристом, которая хорошо сохранилась для своих пятидесяти одного года. У каждого из них был свой дом, и в выходные они ночевали то у него, то у нее, хотя ему иногда хотелось чего-то более определенного. Втайне он желал, чтобы она переехала к нему, но знал, что она этого не хочет. Она ценила свою независимость. Сначала он думал, что она не спешит слишком сближаться, чтобы убедиться, насколько у него серьезные намерения, но теперь, через три года, понял, что она держит дистанцию, потому что ей хотелось именно таких отношений, а если ему хотелось чего-то большего, то пусть поищет где-нибудь в другом месте. Кен решил, что уже слишком стар, чтобы искать в другом месте, и надо сказать спасибо за то, что имеешь, и чувствовал себя в меру удачливым и в меру удовлетворенным.

И все же в такие вечера, когда играли «Бруинз» и бар был набит людьми, слишком молодыми, чтобы помнить его, или достаточно старыми, чтобы помнить, как погибла его карьера, Харбарук испытывал ноющую боль, сожалея о том, как сложилась его жизнь, но скрывал это, ведя себя более шумно и бурно, чем обычно.

– Но так уж получилось, – сказал он Эмили Киндлер после собеседования с ней для приема на работу официанткой. По сути, на собеседовании от нее не потребовалось произнести ни слова. Ей пришлось лишь слушать и кивать, когда он рассказывал ей историю своей жизни, и изменять выражение лица, когда требовалось выразить сочувствие, заинтересованность, возмущение или радость в соответствии с ходом сюжета. Она считала, что поняла его тип: добродушный, сообразительнее, чем кажется, но без иллюзий о своем уме – тип мужчины, который может пофантазировать об ухаживании за ней, но никогда за это не возьмется и будет чувствовать вину за такие мысли. Он рассказал ей о женщине-юристе и упомянул, что уже был женат, но неудачно. Если его самого удивило, как ему хочется поделиться с ней, то ее ничуть. Она уже привыкла, что мужчины любят рассказывать ей о себе. Они показывали ей свое внутреннее «я», и она не знала почему.

– Никогда не мог долго говорить с женщинами, – сказал ей Харбарук, когда собеседование подошло к завершению. – Может быть, вам так не показалось, но это правда.

Необычная девушка, подумал он. С виду ей бы не помешало немного набрать вес, а руки у нее были такие худые, что он, пожалуй, мог бы обхватить самую широкую часть ее бицепса одной рукой, но она была несомненно хорошенькой. В том, что он сперва принял за хрупкость, так что при первом взгляде даже чуть сразу не отказал ей в вакансии, скрывалось нечто более сложное и невыразимое. В ней таилась сила. Может быть, не физическая сила (хотя он уже поверил, что девушка не так слаба, как кажется, потому что Кен Харбарук всегда умел оценивать силу противника), а внутренняя стальная твердость. Харбарук чувствовал, что девушка испытала трудности, но они не сломили ее.

– Ну, вы хорошо со мной поговорили, – сказала она и улыбнулась. Ей была нужна работа.

Харбарук покачал головой, понимая, что с ним играют, но заметил, что краснеет. К его щекам поднимался жар.

– Вы очень любезны, – ответил он. – Какой стыд, что нельзя все в жизни решить собеседованием за бутылкой содовой.

Он встал и протянул руку. Они обменялись рукопожатием.

– Вы производите хорошее впечатление. Поговорите с Шелли. Она у нас менеджер зала. Она назначит вам несколько смен, и посмотрим, как у вас пойдут дела.

Эмили поблагодарила его, и так началась ее работа официанткой в заведении, над входом в которое красовалась надпись большими черными буквами на белом фоне: «СПОРТИВНЫЙ БАР И РЕСТОРАН КЕНА ХАРБАРУКА – МЕСТНАЯ БАЗА НХЛ». А рядом неоновый хоккеист бросал шайбу и победно вскидывал руки. Хоккеист был в красно-белой форме – намек на польское происхождение Кена. Его всегда спрашивали, не родственник ли он Ника Харбарука, чья карьера длилась шестнадцать лет, с 1961 по 1977 год, включая четыре сезона в «Питтсбург Пингвинз» в семидесятых. Кен не был его родственником, но вопросы не задевали его. Он гордился своими польскими земляками, которые добились успеха на льду, – Ником, Питом Стемковским, Джоном Мичуком, Эдди Лейером среди ветеранов и Черкавским, Оливой и Сидоркевичем среди молодых. На стене под одним из телевизоров висели их фотографии как часть маленькой галереи, посвященной Польше.

Эта галерея располагалась рядом с местом, где теперь работала новая девушка, собирая бокалы и принимая заказы. Вечер был долгий, и она честно заработала каждый вшивый доллар своих чаевых. Ее рубашка пропахла расплескавшимся пивом и жареной едой, подошвы ног горели. Ей очень хотелось скорее закончить, пойти домой и поспать. Завтра у нее выходной – первый день после ее прибытия сюда, когда не надо будет работать в кофейне, в баре или в обоих. Она собиралась проспать допоздна, а потом заняться стиркой. Чэд, молодой человек, пытавшийся за ней ухаживать, просил ее о свидании, и она для пробы согласилась пойти с ним в кино, хотя ее мысли по-прежнему занимал Бобби Фарадей и то, что с ним случилось. И все же она была одинока и подумала, что от кино не будет большого вреда.

Кен выключил послематчевые комментарии в попытке заставить посетителей разойтись побыстрее и переключился на новости. Девушке понравилось, что для Кена жизнь не начинается и заканчивается спортом. Он кое-что читал и знал, что происходит в мире. У него было свое мнение о политике, истории, искусстве. По словам Шелли, у него было чересчур много чертовых мнений, и ему слишком хотелось поделиться ими с другими. Шелли было за пятьдесят, она была замужем за добродушным неряхой, который думал, что солнце встает, когда просыпается Шелли, а закат – это вселенский траур по поводу того, что мир скоро не услышит ее голоса, пока она будет спать. Он уже сидел в баре, потягивая светлое пиво в ожидании, когда повезет ее домой. Шелли была красива и работала усердно, но вследствие этого не любила, когда ее «девочки» работали не так усердно, как она сама. Она три вечера работала за стойкой, иногда ее подменял Кен, если в это время был какой-нибудь матч. Пока что новая девушка работала с ней пять раз, и после первых двух вечеров была благодарна за относительный покой на третий вечер, когда заступил Кен и все пошло чуть спокойнее, хотя и чуть менее эффективно и прибыльно.

В ее секторе осталось всего два человека, и они достигли того уровня опьянения, когда, если бы бар не закрывался, ей бы пришлось прекратить подачу им пива. Она знала, что эти двое готовы перейти от меланхолии к буйству, и с облегчением увидела, как они собрались уходить. Теперь, вымыв бокалы и убрав корзинки с куриными крылышками со стола справа от них, она ощутила, как кто-то похлопал ее по спине.

– Эй! – сказал один из этих двоих. – Эй, милая, обслужи-ка нас еще раз.

Она сделала вид, что не замечает его. Ей не нравилось, когда мужчины так с ней обращались.

Другой хихикнул и запел что-то из репертуара Бритни.

– Эй!

На этот раз он похлопал сильнее.

– Мы закрываемся, – ответила она.

– Нет, не закрываетесь. – Он демонстративно посмотрел на часы. – У нас еще пять минут. Ты увидишь, что это как раз на два пива.

– Извините, ребята, я не могу вас больше обслуживать.

Телевизор у них над головой показал новый кадр новостей с фотовспышками и полицейскими машинами. Эмили взглянула. Показали место происшествия и на его фоне три фотографии: мужчина, женщина и ребенок. Девушка заинтересовалась, что с ними случилось. Она попыталась определить, не поблизости ли это, но потом увидела на одной из машин нью-йоркский опознавательный знак, и поняла, что нет. И все же в этом не было ничего хорошего, раз показывали фотографии. Женщина и ребенок или пропали, или погибли, а может быть, и мужчина тоже.

– Не можешь? Что ты имеешь в виду? – возмутился тот, что поменьше, более воинственный. На нем была футболка с надписью «Patriots», заляпанная кетчупом и соусом от куриных крылышек, а глаза уставились через очки в дешевой оправе. Ему было лет тридцать пять, и на руке не было и следа от обручального кольца. От него несло чем-то кислым, и этот запах ощущался с того момента, как он вошел. Сначала Эмили подумала, что это оттого, что он не моется, но теперь заподозрила, что он выделяет какой-то фермент, который смешивается с потом.

– Брось, Ронни, – сказал его приятель, который был выше и гораздо толще, а также гораздо пьянее. – Мне уже ударило в голову. – Он, спотыкаясь, пробрался мимо нее, бормоча извинения. На нем была футболка с белой стрелой, указывающей на пах.

Картинка на экране снова сменилась. Девушка взглянула. В свет вспышек попал какой-то другой человек, не тот, что сначала. Он выглядел растерянно, словно вышел из дома, ожидая найти тишину и покой, а не эту суматоху.

Постой, подумала она. Постой. Я тебя знаю. Я знаю тебя. Это было старое воспоминание, от которого она не могла найти покоя. Эмили ощутила, как что-то шевельнулось в ней. В голове зашумело. Она попыталась прогнать этот шум, но он становился только громче. Ее рот наполнился слюной, а между глазами возникла нарастающая боль, словно в голову через переносицу воткнули иголку. Кончики пальцев зачесались.

– Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, – сказал Ронни, но она не обратила внимания. В голове у нее вспыхивали воспоминания, как сцены из старых фильмов, только в каждом она играла главную роль.

Убийство Мелоди Мак-Реди в пруду в Айдахо. Она держит голову девушки под водой, ее спина напрягается, пока последние пузырьки воздуха не всплывают на поверхность…

Она говорит Уэйду Пирсу, чтобы он закрыл глаза и открыл рот, обещая дать что-то вкусненькое, сюрприз, а потом засовывает ему в рот ствол пистолета и спускает курок, потому что ошиблась в нем. Она думала, что он мог оказаться тем самым – каким тем самым? – но он был не тот, и она стала расспрашивать про Мелоди, его подружку, и учуяла в нем подозрение…

Бобби Фарадей стоит на коленях в грязи перед ней, плача и умоляя вернуться к нему, а она заходит ему за спину, достает из его сумки веревку и накидывает ему на шею. Бобби не оставлял ее в покое. Он все время говорил. Он был слабым. Он уже пытался поцеловать ее, обнять ее, но теперь его прикосновения отталкивали ее, потому что она знала, что он не тот, кто ей нужен. Нужно было прекратить его разговоры, его попытки действовать согласно своим желаниям. Поэтому она затянула веревку, и Бобби – сильный, жилистый Бобби – сопротивлялся, но она была такой сильной, сильнее, чем кто-либо мог представить…

Рука на плите и тихое шипение, когда газ начал выходить, как он выходил несколько десятков лет назад в доме женщины по имени Джекки Карр; девушка ждет, когда Фарадеи умрут, одно окно чуть приоткрыто, чтобы она могла вдыхать ночной воздух. А потом шум из спальни, тело падает на пол: Кэти Фарадей, почти задохнувшаяся, пытается выползти на кухню, чтобы закрыть газ, ее муж рядом с ней уже умер. Девушке пришлось сесть Кэти на спину, закрыв рот, чтобы защитить себя от газа, и сидеть, пока не убедилась, что женщины больше нет…

Она оставляет знаки; вырезает имя – свое имя, свое настоящее имя – в местах, где его могут найти. Нет, не другие, а Другой, Тот, кого она любит и который любит ее.

И смерть: смерть, когда пули впились в нее и она упала в холодную воду; смерть, когда Другой истекал кровью рядом, а она повалилась на сиденье машины, и ее голова нашла покой у него на коленях. Смерть, снова и снова, и всегда возвращение…

Чья-то рука сжала ее локоть.

– Ты, грязная сука, я сказал…

Но Эмили не слушала. Это были не ее воспоминания. Они принадлежали кому-то другому, тому, кто не был ею, но был в ней, и, наконец, она поняла, что угроза, от которой она так долго убегала, та тень, что тревожила ее всю жизнь, была не какой-то посторонней силой, внешним фактором. Она все время была внутри нее, дожидаясь момента, чтобы проявиться.

Эмили прижала кулаки к вискам, плотно зажмурилась и крепко сжала зубы, борясь со сгущающимися облаками, тщетно пытаясь спасти себя, удержать свою личность, но было поздно. Происходила метаморфоза. Она больше не была той девушкой, которой считала себя раньше, и скоро навсегда прекратит быть ею. Перед ней возникло видение тонущей молодой женщины – точно так же тонула Мелоди Мак-Реди, борясь с наступающим забвением, – и она была одновременно этой женщиной и тем, кто держал ее под водой, не давая поднять голову. Умирающая в последний раз всколыхнула воду и взглянула на мир, и в ее глазах отразилось существо, старое и страшное, черное, бесполое, с развернутыми за спиной черными крыльями, загораживающими свет, существо такое безобразное, что оно было чуть ли не прекрасно, или такое прекрасное, что ему не было места в этом мире.

Оно.

И Эмили умерла в его руках, захлебнулась в темной воде, пропала навсегда. Она всегда была пропащей, с момента своего рождения, когда этот странный блуждающий дух, выбравший ее тело для своего обитания, спрятался в ее сознании, ожидая момента, чтобы проявить свое истинное естество.

Теперь это существо, которым она стала, смотрело на коротышку, схватившего ее за руку. Она больше не понимала, что он говорит. Его слова были просто шумом у нее в ушах. И они не имели никакого значения. Она чуяла его и ощущала мерзость внутри него, которая выталкивала зловоние из его пор. Серийный обидчик женщин. Человек, наполненный злобой и странными жестокими желаниями.

И все же она не осуждала его – не больше, чем паука за то, что пожирает муху, или собаку за то, что грызет кость. Такова была его натура, и она заметила в ней отголосок собственной.

Он сжал ее руку сильнее. Он брызгал слюной, но она видела лишь движение его губ. Он начал вставать, но замер, словно заметив, что что-то изменилось, что казавшееся ему знакомым вдруг стало совершенно чуждым. Она вырвала руку и придвинулась к нему. Потом положила руки ему на лицо и наклонилась, чтобы его поцеловать, ее раскрытые губы приблизились к его рту, не обращая внимания на его злобу, его зловонное дыхание, гнилые зубы и пожелтевшие десны. Он сопротивлялся, но она была слишком сильна для него. Она выдохнула в него, уставившись ему в глаза, и показала ему, что с ним будет, когда он умрет.

Шелли не видела, как Эмили ушла, не видел и Харбарук, и никто другой из работавших рядом с ней. Если бы они могли прокрутить свои воспоминания о том вечере на экране и увидеть, что происходило у них перед глазами, то уходящая девушка показалась бы им движущейся через бар какой-то сероватой массой, стершейся формой, отдаленно напоминавшей человеческое существо.

Когда толстяк со стрелой на футболке вернулся из туалета, его приятель сидел спиной к стойке на прежнем месте, бессмысленно уставившись в стену.

– Пора идти, Ронни, – сказал толстяк и похлопал приятеля по спине, но тот не двигался. – Эй, Ронни! – Он встал перед ним и онемел. Как бы ни был он пьян, но понял, что его приятель безнадежен.

Ронни ронял кровавые слезы, и его губы шевелились, снова и снова пытаясь выговорить одно и то же слово. Все капилляры в его глазах полопались, и белки стали совершенно красными, с двумя черными солнцами на фоне заката. Он что-то шептал, но его друг не мог расслышать, что он говорит.

А тот повторял:

– Простите. Простите. Простите. Простите. Простите…

Глава 29

По знаку Эпштейна женщина принесла еще кофе, снова черный ему и с молоком мне. Между нами лежали два символа.

– Что они означают? – спросил я.

– Это буквы енохианского, или адамического, алфавита. Они были якобы переданы английскому магу Джону Ди и его коллегам в течение нескольких десятилетий в XVI веке.

– Переданы?

– Посредством оккультных действий, хотя, может быть, язык был просто придуман. Какова бы ни была его природа, первая енохианская буква «унд» соответствует нашей «а». В таком случае она представляет собой имя Анмаил.

Джимми Галлахер силился вспомнить: «Анимал. Нет, не то…»

– И что такое Анмаил?

– Анмаил – это демон, один из григори, или «сыновей Божьих», – сказал Эпштейн. – Григори также известны как «хранители» или «вечно бодрствующие». Согласно началам апокрифов и, в частности, Книге Еноха, это гигантские существа, которые, по одной из версий, были низвержены во время великого падения ангелов за грех сладострастия.

Он растопырил перед собой пальцы, оставив правый большой палец прижатым к ладони.

– Девять ангельских сонмов, все бесполые и безупречные. – Он разогнул большой палец, добавляя его к остальным. – А десятый – это григори, они существенно отличаются от остальных. Формой и сексуальными пристрастиями они похожи на мужчин, и это их сонм пал. В Книге Бытия это григори отличались плотским сладострастием и брали себе в жены дочерей человеческих. Эта теория всегда была предметом дискуссий. Великий рабби Шимон бен Иохай, да будет благословенно его имя, запретил своим последователям говорить о таких материях, но, как видите, мне такое малодушие не свойственно.

Так вот, Анмаил был одним из григори. Он, в свою очередь, связан с Семъяйзой, одним из архангелов сонма. Некоторые говорят, что Семъяйза раскаялся в своих деяниях, но это, я подозреваю, больше связано с желанием ранней церкви найти фигуру раскаяния, чем с чем-то еще.

Значит, мы имеем двух ангелов: Анмаила и Семъяйзу, но тут христианские и иудейские взгляды расходятся. В христианском каноне, происходящем из еврейских источников, ангелы традиционно считаются бесполыми или, в случае высших сонмов, исключительно мужского пола. Иудейские же взгляды, напротив, допускают существование ангелов обоих полов. Библиограф Хаим Азулал пишет в своем «Милбар-Кедемоте» в 1792 году, что «ангелов называли женщинами», как это написано в Захарии, стих девятый: «И поднял я глаза мои и увидел: вот появились две женщины, и ветер был в крыльях их». «Ялкут Хадаш» говорит: «Об ангелах мы можем говорить как в мужском, так и в женском роде: ангелов высшей ступени называют мужчинами, а ангелов низшей ступени называют женщинами». По крайней мере, иудаизм имеет менее жесткую концепцию насчет пола этих существ.

На теле Аккермана и подростка, убитого вашим отцом в Перл-Ривер, на обоих была выжжена енохианская буква «а» или «унд». Женщины же, в отличие от них, имели клеймо виде буквы «уам» или «с» – Семъяйза.

Он помолчал, словно обдумывая что-то, и продолжил:

– Я часто думаю, что сыны человеческие должны быть сильно разочарованы в таких существах. Они вожделеют к нашей плоти, нашему телу, а наше сознание и протяженность нашей жизни для них сравнимы с умом и жизнью насекомых. А что, если два ангела, мужского и женского пола, вселятся в тела мужчины и женщины и насладятся своим союзом, как равные? А когда эти тела износятся, они переселятся дальше, найдут других, в кого вселиться, и потом будут снова искать друг друга. Иногда это занимает годы. Может быть, в некоторых случаях им не удается соединиться, и поиски продолжаются в другом теле, но они никогда не прекращают поисков, потому что не могут найти покоя друг без друга. Анмаил и Семъяйза – близкие души, если так можно сказать о существах, не имеющих души, или влюбленные – если так можно сказать о тех, в ком нет любви.

И цена, которую они платят за свой союз, я полагаю, – выполнение воли другого. В данном случае перед ними поставлена задача – положить конец вашему существованию.

– Воли другого?

– Кто-то управляет их сознанием. Может быть, те, с кем вы встречались в прошлом – Падд, Брайтвелл, наш друг Киттим, возможно, даже Странник, чья человеческая природа не вызывает сомнений, ведь разве Странник не ссылался на Книгу Еноха? – тоже выполняли чью-то волю, даже сами не ведая об этом. Задумайтесь над человеческим телом: некоторые процессы происходят в нем непроизвольно. Сердце бьется, печень очищает, почки выделяют. Мозгу не надо говорить им, чтобы выполняли эти задачи, но они осуществляют функции по поддержанию жизни тела. Однако взять книгу, вести машину, стрелять из пистолета, чтобы прекратить жизнь, – это осознанные действия. Поэтому, возможно, кто-то выполняет волю другого, сам того не зная, и его собственные злодеяния выполняют какую-то более высокую задачу. Впрочем, есть другие, кому конкретно поручены определенные задачи, и поэтому их деятельность в конечном счете более осознанна.

– И кто же управляет их сознанием?

– Этого мы пока еще не знаем.

– Мы, – сказал я. – Я полагаю, вы говорите про вас и меня?

– Не совсем.

– Коллекционер говорил о моих «тайных друзьях». Вы не попадаете в эту категорию?

– Для меня была бы большая честь так думать.

– И есть другие?

– Да, хотя некоторые, может быть, не так уж хотят носить мантию дружбы с вами в широком смысле это слова, – сказал Эпштейн, виртуозно по своей дипломатичности подобрав слова.

– Не присылают открыток на Рождество.

– Вообще открыток не присылают.

– И вы не скажете мне, кто они?

– Пока вам лучше не знать.

– Боитесь, что я начну звонить кому не следует?

– Нет, но если вы не будете знать их имен, то не откроете их другим.

– Например, Анмаилу, если он решит применить ко мне свое лезвие.

– Вы не одиноки в этом деле, мистер Паркер. Разумеется, вы необычный человек, и я еще не выяснил, почему вы стали таким объектом ненависти и, рискну сказать, центром притяжения всякой мерзости, но есть и другие люди, о которых мне нужно подумать.

– Не это ли и есть подразделение № 5 – кодовое название моих тайных друзей?

От неожиданности Эпштейн на мгновение растерялся, но быстро взял себя в руки.

– Подразделение № 5 – это всего лишь название.

– Название для чего?

– Сначала – чтобы заниматься Странником. С тех пор, полагаю, область деятельности подразделения несколько расширилась. И вы попали в эту область.

Пошел дождь. Я оглянулся через плечо и увидел, как потемнел тротуар и как с красной маркизы над входом течет вода.

– Так что мне делать?

– С чем?

– С Анмаилом, или тем, кто считает себя Анмаилом.

– Он ждет.

– Чего?

– Пока к нему присоединится его вторая половина. Должно быть, он верит, что она где-то рядом, иначе бы не раскрыл себя. Она, в свою очередь, оставляет следы для него, даже не сознавая этого. Когда она придет к нему, они сделают свой ход. Ждать осталось недолго, раз Анмаил подготовился к убийству Уоллеса и подписался на стене своим именем. Он чувствует ее приближение, и скоро они окажутся вместе. Думаю, мы могли бы спрятать вас, но этим мы бы просто оттянули неизбежное. Чтобы позабавиться и выманить вас, они могут причинить вред вашим близким.

– И что бы вы сделали на моем месте?

– Я бы выбрал место сражения. У вас есть союзники: Ангел и тот, кто где-то здесь рядом. Я могу выделить парочку молодых людей, которые будут держаться на разумном расстоянии, но не упускать вас из виду. Посветитесь близ того места, которое выберете, и мы их поймаем.

Эпштейн встал. Встреча закончилась.

– У меня еще один вопрос, – сказал я.

Эпштейн состроил гримасу, которую можно было принять за признак раздражения, но он стер ее и снова принял обычную мину доброжелательной заинтересованности.

– Задавайте.

– Умерший ребенок Элейн Паркер – это был мальчик или девочка?

– Девочка. Кажется, ее назвали Сарой. Ее отобрали у нее и тайно похоронили. Не знаю где. Было лучше никому не знать.

Сара, моя сестра, похороненная без имени на младенческом кладбище, чтобы защитить меня.

– Но у меня, в свою очередь, может найтись задачка, чтобы вы подумали над ней, – сказал Эпштейн. – Как они разыскали Каролину Карр? В двух случаях ваш отец и Джимми Галлахер спрятали ее очень хорошо: один раз на окраине, перед тем как Аккерман погиб под колесами грузовика, а потом во время беременности. И все же те мужчина и женщина сумели ее выследить. Потом кто-то выяснил, что Уилл Паркер солгал насчет обстоятельств рождения своего сына, и они снова вернулись, чтобы попытаться исправить свою ошибку.

– Это мог быть кто-то из ваших людей, – предположил я. – Джимми рассказал мне про совещание в клинике. Один из них мог разболтать или намеренно, или нечаянно.

– Нет, они никому не рассказывали, – сказал Эпштейн с такой убежденностью, что я не стал возражать. – И даже если бы я усомнился в них, а я в них не сомневаюсь, никто из них не знал о природе угрозы Каролине Карр, пока она не погибла. Они лишь знали, что эта молодая женщина попала в беду и нуждается в защите. Возможно, тайна о ваших родителях могла просочиться. Мы удалили из медицинской карты Элейн Паркер подробности о ее мертвом ребенке, и она прекратила все контакты с больницей и акушером, наблюдавшими ее на ранних стадиях беременности. Все материалы были впоследствии вычищены. Была проблема с вашей группой крови, но это должно было быть конфиденциальным делом между вашей семьей и доктором, а он, похоже, вел себя безупречно во всех отношениях. И потом мы предупредили вашего отца, чтобы был всегда начеку, а он относился внимательно к нашим предостережениям.

– До той ночи, когда устроил стрельбу в Перл-Ривер, – заметил я.

– Да, до той ночи.

– Вам не следовало отпускать его туда одного.

– Я не знал, что он задумал, – сказал Эпштейн. – Я хотел взять их живьем. Таким образом мы могли бы заключить их под стражу и положить конец всему этому.

Он надел свою шляпу и пальто и собрался проскользнуть мимо меня.

– Помните, что я сказал. Полагаю, вашего отца выдал кто-то из его знакомых. Вы тоже можете подвергнуться такому риску. Я оставляю вас на попечение ваших коллег.

Он ушел со своими телохранителями, оставив меня с темноволосой немой, которая грустно мне улыбнулась и начала тушить лампы.

Где-то в дальнем конце закусочной зазвенел звонок, и над стойкой вспыхнул красный фонарь, чтобы женщина увидела. Она приложила палец к губам, давая мне знак, чтобы я молчал, и исчезла за шторой, а через несколько секунд поманила меня пальцем.

На маленьком экране была видна стоящая за складом фигура. Это был Луис. Я показал ей, что знаю его, и что его можно впустить. Она открыла дверь.

– Там у входа машина, – сказал Луис. – Похоже, сопровождала сюда Эпштейна. Внутри двое в костюмах. Скорее федералы, чем копы.

– Они могли забрать меня, пока я разговаривал с Эпштейном.

– Может быть, они не хотели тебя забирать. Может быть, они просто хотят узнать, где ты поселился.

– Моему квартиросдатчику это бы не понравилось.

– Вот почему твой квартиросдатчик и стоит здесь, отморозив задницу.

Я поблагодарил женщину и вышел вместе с Луисом. Она закрыла за нами дверь.

– Не очень разговорчива, – заметил Луис.

– Она глухонемая.

– Это многое объясняет. Впрочем, приятная женщина, если любишь молчаливых.

– Ты не задумывался о том, чтобы пройти курсы повышения отзывчивости?

– Думаешь, это поможет?

– Скорей всего, нет.

– Вот видишь.

В конце улицы Луис остановился и оглянулся на угол. Появилось такси. Он окликнул его, и мы отъехали без признаков хвоста. Таксист был больше занят разговором по блютузу, чем нами, но, на всякий случай, перед тем, как свернуть к нашей спокойной и безопасной квартире, мы сменили такси.

Глава 30

Джимми Галлахер никогда не считал себя хорошим хранителем тайн. Он был болтлив. Любил выпить и поговорить. Когда он выпивал, его язык срывался с привязи, и все фильтры рушились. Он говорил и сам удивлялся, слыша свои слова, словно стоял где-то рядом с собой и смотрел, как кто-то говорит. Но он знал, как важно молчать о происхождении сына Уилла Паркера, и даже выпив, умалчивал о некоторых сторонах и собственной жизни. И все же после самоубийства Уилла он сторонился мальчика и его матери. Лучше держаться подальше, чувствовал он, чем рисковать проболтаться о чем-то, что может вызвать подозрения, или обидеть его мать, заговорив о вещах, которые лучше держать поглубже в смятенных, измученных сердцах. И несмотря на многие свои слабости, за все годы, с тех пор как Элейн уехала с сыном в Мэн, он ни разу не проговорился о том, что знал.

Но он всегда подозревал, что Чарли Паркер придет его разыскивать. Это было в натуре Чарли – задавать вопросы, искать правду. Он был охотник, и в нем было упрямство, которое, считал Джимми, в конце концов будет стоить ему жизни. Когда-нибудь в будущем он перешагнет черту и заглянет туда, куда лучше не заглядывать, и что-нибудь высунется оттуда и уничтожит его. Джимми был уверен в этом. И этим местом вполне могла оказаться природа его собственной личности и тайна его рождения.

Он допил остатки вина и поиграл бокалом, от чего на стене закачались отбрасываемые свечой узоры. Рядом с раковиной еще оставалось полбутылки. Неделю назад он бы допил ее и, может быть, откупорил бы новую для нужной меры, но не теперь. Порыв пить больше, чем следовало, частично отступил. Джимми понимал, что нужно сохранить голову ясной. Он рассказал Чарли Паркеру все, что знал, и теперь освободился от ответственности.

И все же он чувствовал, что с признанием некоторая связь между ними разорвалась. Нельзя сказать, что это были узы доверия, так как он с Чарли никогда не был близок и никогда не будет. Он чувствовал, что с юных лет мальчику было неловко рядом с ним. Впрочем, Джимми никогда по-настоящему не понимал, как обращаться с детьми. Его сестра была на пятнадцать лет старше его, и он вырос с чувством, что он единственный ребенок. К тому же, когда он родился, его родители были уже старыми. Старыми. Джимми усмехнулся. Сколько им было: тридцать восемь, тридцать девять? И все же между родителями и сыном не хватало понимания, хотя он очень любил обоих, а когда вырос, разрыв между ними только увеличился. Они никогда не обсуждали его сексуальную ориентацию, хотя он всегда понимал, что мать, а может быть, и отец тоже осознают, что их сын никогда не женится ни на ком из тех девушек, с которыми порой ходил на танцы или в кино.

И, признавая свои побуждения, он никогда не поддавался им. Он считал, что отчасти из страха. Ему не хотелось, чтобы его товарищи полицейские узнали, что он гей. Они были его семьей, его настоящей семьей. Он не хотел делать ничего такого, что отвратило бы их от него. Теперь, на пенсии, он так и оставался девственником. Забавно, но ему казалось трудно применить это слово к человеку под семьдесят. Такое описание применимо к молодому человеку на пороге нового опыта, а не к старику. О, у него еще хватало энергии, и иногда он подумывал, что могло бы быть – неплохо? интересно? – начать с кем-то отношения, но в этом была проблема: он не знал, с чего начать. Он не был какой-нибудь краснеющей невестой, ожидающей лишения девственности. Он определенно знал жизнь и с хорошей, и с плохой стороны. Слишком поздно, думал он, сдаваться теперь кому-нибудь с бо́льшим опытом в вопросах секса и любви.

Джимми аккуратно закупорил бутылку красного вина и поставил ее в холодильник. Это ему подсказали в местном магазине спиртных напитков, и получалось хорошо, если не забыть дать вину согреться, прежде чем пить его снова на следующий день. Он выключил свет, запер на два замка переднюю и заднюю двери и лег спать.

Сначала ему удалось зафиксировать шум во сне, как это иногда случалось, когда тревога уходила, и он так крепко спал, что звонки начинали по очереди звенеть в его снах. В этом сне со стола упал бокал и разбился об пол. Впрочем, это был не его бокал, и не совсем его кухня, хотя чем-то напоминала. Она была больше, и темные углы протянулись в бесконечность. Плитки на полу были плитками из дома, в котором он вырос, а рядом была его мать. Он слышал, как она поет, хотя и не видел ее.

Джимми проснулся. Какое-то время стояла тишина, а потом послышались легчайшие звуки – осколок стекла под ногой царапнул пол. Джимми осторожно вылез из постели и открыл шкаф у кровати. Там лежал вычищенный и заряженный револьвер тридцать восьмого калибра. В нижнем белье Джимми пересек комнату, и под ногами не скрипнула ни одна половица. Он знал это место досконально, каждую трещинку, каждый стык. Хотя дом был и старый, он мог перемещаться по нему беззвучно.

Встав на верху лестницы, он стал ждать. Все опять было тихо, но он чувствовал чье-то присутствие. Темнота стала для него тягостной, и он вдруг испугался. Он подумал, не выкрикнуть ли предупреждение, чтобы тот, кто внизу, мог убежать, но он знал, что если крикнет, его голос будет дрожать и выдаст его страх. Лучше идти дальше. У него револьвер. Он бывший полицейский. Если придется стрелять, то его товарищи уладят это. И обвинят другого.

Он стал спускаться. Дверь в кухню была открыта. Один осколок стекла поблескивал в лунном свете. Рука у Джимми дрожала, и он попытался успокоить себя тем, что взял револьвер двумя руками. На нижнем этаже было только две комнаты: гостиная и кухня, соединенные двумя внутренними дверями. Было видно, что те двери закрыты. Он глотнул и подумал, что во рту еще остался вкус вечернего вина. Оно прокисло, как уксус.

По босым ногам потянуло холодом, и он понял, что открыта дверь в подвал. Вот как чужой проник в дом и, может быть, так же убрался, когда разбил бокал. Джимми вздрогнул. Он понял, что ему хочется так думать. Но кто-то был здесь. Он ощущал его. Гостиная была совсем рядом. Сначала нужно осмотреть ее, чтобы пришелец не смог подойти к нему сзади, когда он будет осматривать кухню.

Джимми заглянул внутрь через щель в двери. Окна не были зашторены, но с улицы пробивался лишь скупой луч лунного света, поэтому было трудно различить что-либо. Джимми быстро вошел и сразу понял, чтосовершил ошибку. Тени шевельнулись, и дверь сильно ударила его, выведя из равновесия. Пытаясь поднять револьвер и выстрелить, он ощутил жжение в запястьях. Кожа разошлась, сухожилия были перерезаны. Револьвер упал на пол, и кровь из раны полилась на него. Что-то ударило его по темени, потом еще раз, и, теряя сознание, он мельком заметил длинный плоский клинок.

* * *

Когда он пришел в себя, то лежал на животе на кухне, руки были связаны за спиной, ноги загнуты к ягодицам и привязаны веревкой к рукам, так что он не мог двинуться. Он ощутил холод на коже, но не такой сильный, как раньше. Дверь в подвал снова была закрыта, и теперь лишь легкий сквозняк дул из щели под кухонной дверью. Впрочем, плитки на полу холодили. Джимми чувствовал слабость. Его руки и лицо залила кровь, голова болела. Он попытался позвать на помощь, но щеки коснулось лезвие клинка. Фигура рядом была так тиха и неподвижна, что он даже не заметил ее присутствия, пока она не пошевелилась.

– Не надо, – сказал незнакомый мужской голос.

– Что вам нужно?

– Поговорить.

– О чем поговорить?

– О Чарли Паркере. О его отце. Его матери.

Джимми пошевелился, от чего из раны на голове снова потекла кровь. Она залила глаза, и их защипало.

– Если хотите что-то узнать, поговорите с ним сами. Я уже много лет не виделся с Чарли Паркером, с тех пор…

Ему в рот запихнули яблоко так плотно, что он не мог его вытолкнуть или откусить. Посмотрев в лицо своего мучителя, Джимми подумал, что никогда не видел таких темных, таких безжалостных глаз. Перед его глазами был осколок стекла. Джимми перевел взгляд с него на символ, выжженный на предплечье этого человека, а потом снова на осколок. Он раньше видел такое клеймо и теперь понял, что его ожидает.

Анимал. Амаль.

Анмаил.

– Ты врешь. Я покажу тебе, что бывает с голубыми копами, которые говорят неправду.

Одной рукой Анмаил схватил Джимми за шею и нагнул голову вниз, а другой вогнал осколок бокала под кожу между лопатками.

Джимми закричал сквозь яблоко.

Глава 31

Джимми Галлахера нашла Эсмеральда, женщина Эла Сальвадорца, которая дважды в неделю приходила делать уборку. Когда приехала полиция, Эсмеральда была вся в слезах, но в целом спокойна. Оказалось, у себя на родине она видела немало трупов, и ее способность к потрясению была ограничена. Тем не менее она не могла сдержать слез по Джимми, который всегда был с ней милым и добрым и шутил с ней, и платил больше, чем полагалось, и выплачивал премию на Рождество.

Мне сообщил Луис. Он пришел в квартиру в начале десятого. История уже появилась в новостях по радио и телевидению, хотя имя жертвы не было названо, но для Луиса не заняло много времени выяснить, что это был Джимми Галлахер. Я какое-то время ничего не говорил. Не мог. Я полагал, что он хранил тайну из любви к моим отцу и матери, а не из неуместной заботы обо мне. Из всех друзей отца Джимми был самым преданным.

Я связался с Сантосом, детективом, который возил меня на Хобарт-стрит в тот день, когда нашли тело Уоллеса.

– Плохо дело, – ответил он. – Кто-то убивал его не спеша. Я пытался вам позвонить, но ваш телефон был выключен.

Он сказал мне, что тело Джимми перевезли в Бруклинское отделение главного медицинского эксперта в окружной больнице Кингса на Кларксон-авеню, и я предложил ему встретиться там.

* * *

Когда такси подрулило к моргу, Сантос курил на улице.

– Вас нелегко найти, – сказал он. – Вы потеряли свой мобильник?

– Типа того.

– Нам нужно поговорить, когда закончим с этим.

Он отшвырнул окурок, и я последовал за ним внутрь. Сантос и второй детектив по имени Тревис встали по обе стороны от тела, и служитель морга стянул простыню. Я стоял рядом с Сантосом. Он смотрел на служителя. Тревис смотрел на меня.

Джимми уже умыли, но его лицо и верхняя часть туловища были все изрезаны. Одна рана на левой щеке была так глубока, что через нее виднелись зубы.

– Переверните его, – попросил Тревис.

– Вы мне не поможете? – попросил служитель. – Парень тяжелый.

Тревис был в синих пластиковых перчатках, как и Сантос. У меня руки были голые. Я смотрел, как они втроем приподняли тело Джимми, перевернули его на бок, а потом на грудь.

На спине у Джимми были вырезаны буквы: «ПИДОР». Некоторые порезы были ровнее других, но все были глубокими. Наверное, было много крови и боли.

– Чем резали?

– Буквы – ножкой разбитого бокала, а остальное каким-то лезвием. Оружия мы не нашли, но на черепе были необычные раны, – ответил Сантос.

Он осторожно приподнял голову Джимми, раздвинул волосы на темени и открыл два перекрывающихся квадратных ушиба. Сантос сжал правую руку в кулак и дважды ударил сверху вниз по воздуху.

– Похоже, какой-то большой нож, может быть, мачете или что-то в этом роде. Мы полагаем, убийца дважды ударил Джимми рукоятью, чтобы оглушить, потом связал и стал работать клинком. Рядом с головой лежали яблоки с укусами на них. Вот почему никто не слышал его криков.

Он говорил не небрежно или с намеком на черствость. Нет, он выглядел усталым и печальным. Перед ним лежал бывший коп, которого многие вспоминали добрым словом. Подробности убийства и вырезанное на спине слово уже обсуждались копами. Печаль и гнев от его смерти будут слегка замараны этими обстоятельствами. Убийство гомика – вот как некоторые будут говорить об этом. Будут спрашивать: «Кто знал, что Джимми Галлахер был голубым?» А ведь они выпивали вместе с ним. Делились замечаниями о проходивших мимо женщинах. Черт, он даже встречался с некоторыми. И все это время скрывал правду. А некоторые скажут, что все время подозревали и гадали, как же это его угораздило. Будут шептаться: он стал заигрывать не с тем парнем; он связался с несовершеннолетним…

Ах, с ребенком.

– Вы рассматриваете это как преступление на почве ненависти? – спросил я.

Тревис пожал плечами и впервые заговорил:

– Я бы мог склониться к этому. Но в любом случае нам придется задавать такие вопросы, которые Джимми не захотелось бы, чтобы мы задавали. Нужно узнать, были ли у него любовники или случайные связи, не доходил ли он до каких-либо крайностей.

– Вы не найдете никаких любовников, – сказал я.

– Вы, кажется, довольно уверены в этом.

– Да, уверен. Джимми всегда стыдился этого и боялся.

– Боялся чего?

– Что кто-нибудь узнает. Кто-нибудь из друзей. Все они были копы, копы старой школы. Вряд ли он верил, что они его поймут. Думал, они будут смеяться над ним или отвернутся от него. Он не хотел, чтобы над ним шутили. Он предпочитал быть один.

– Ну, этого не припишешь его стилю жизни, тогда что же?

Я ненадолго задумался, потом сказал:

– Яблоки.

– Что? – не понял Тревис.

– Вы сказали, что рядом с ним нашли яблоки – несколько яблок?

– Три. Может быть, убийца думал, что через какое-то время Галлахер мог бы откусить одно.

– А может быть, он останавливался после каждой буквы.

– Зачем?

– Чтобы задавать вопросы.

– О чем?

– О нем, – вместо меня ответил Сантос, указав на меня. – Он думает, что это связано с убийством Уоллеса.

– Это так?

– У Уоллеса на теле не было вырезано слов, – сказал Сантос, но я понял, что он просто играет роль адвоката дьявола.

– Обоих пытали, чтобы заставить говорить.

– И обоих вы знали, – сказал Сантос. – Почему бы вам не рассказать нам снова, чем вы тут занимаетесь?

– Я пытаюсь выяснить, зачем мой отец убил двух подростков в машине в восемьдесят втором году.

– И у Джимми Галлахера был ответ?

Я не ответил, а только покачал головой.

– Что, по-вашему, он рассказал убийце?

Я посмотрел на нанесенные ему раны. Я бы на его месте рассказал все. Это миф, что человек может выдержать пытки. В конце концов, любой расколется.

– Все, что могло остановить истязание, – сказал я. – Как он умер?

– Задохнулся. Винную бутылку засунули ему в рот вперед горлышком. Это подтверждает подозрение в убийстве на почве ненависти. Это был, так сказать, фаллический символ или играл его роль.

Это было унизительно и напоминало месть. Почтенный человек был брошен голым и связанным, со знаком на спине, который клеймил его среди товарищей-копов и бросал тень на память о человеке, которого они знали. Я считал, что это не связано с тем, что Джимми знал или не знал. Он был наказан за то, что молчал все это время, и что бы он ни сказал, это не спасло бы его от такой участи.

Сантос кивнул служителю. Вместе они положили Джимми на спину и снова накрыли простыней, а потом поместили обратно на его место среди пронумерованных покойников. Дверь за ним закрылась, и мы вышли из морга.

На улице Сантос снова закурил и предложил сигарету Тревису, тот взял.

– Знаете, – сказал он, – если вы правы и это не убийство из ненависти, то он умер из-за вас. Что вы скрываете от нас?

Какое это имело теперь значение? Все шло к развязке.

– Вернитесь назад и посмотрите материалы об убийстве в Перл-Ривер, – ответил я. – У погибшего паренька был знак на предплечье. Похоже, он был выжжен на коже. Этот знак такой же, как тот, что вы обнаружили на стене на Хобарт-стрит, начерченный кровью Уоллеса. Предполагаю, что вы найдете схожий знак и где-то в доме Джимми.

Тревис и Сантос переглянулись.

– Где он был? – спросил я.

– У него на груди, – ответил Сантос. – Начерчен кровью. Нас предупредили, чтобы молчали об этом. Я говорю вам только потому… – Он задумался. – Сам не знаю, почему я вам сказал.

– Так что же там произошло? Вы не верите, что это было убийство из ненависти. И знаете, что это связано со смертью Уоллеса.

– Мы только хотели бы сначала выслушать вашу версию, – сказал Тревис. – Это называется «расследование». Мы задаем вопросы, вы на них не отвечаете, мы не удовлетворены. Говорят, это для вас установившаяся практика.

– Нам известно, что означает этот символ, – сказал Сантос, не слушая Тревиса. – Мы нашли человека в Институте современной теологии, который нам объяснил.

– Это енохианское «а», – сказал я.

– Давно вы узнали?

– Не так давно. Когда вы мне показывали, я еще не знал.

– О чем мы говорим? – спросил Тревис. Он несколько успокоился, поняв, что ни Сантос, ни я не собираемся дать увлечь себя его предложением. – Какой-то культ? Ритуальные убийства?

– И как это связано с вами, если не считать факта, что вы были знакомы с обеими жертвами? – спросил Сантос.

– Не знаю, – ответил я. – Вот это я и пытаюсь выяснить.

– Почему бы просто не попытать вас? – сказал Тревис. – То есть я могу понять такой порыв.

Я пропустил его слова мимо ушей.

– Есть такой человек по имени Эйза Дьюранд. Он живет в Перл-Ривер. – Я дал им адрес. – Он сказал, что какой-то парень не так давно присматривался к его дому и спрашивал, что здесь произошло. Эйза Дьюранд живет в том доме, где жил я до самоубийства моего отца. Может быть, стоило бы послать рисовальщика, чтобы снять портрет того человека по воспоминаниям Дьюранда.

Сантос глубоко затянулся и выдохнул дым в мою сторону.

– Эти сигареты вас убьют, – сказал я.

– На вашем месте я бы больше беспокоился о своей смертности, – ответил он. – Полагаю, вы залегли глубоко, но включите же свой чертов мобильник снова. Не вынуждайте нас затащить вас в надежное место и запереть там для вашей же безопасности.

– Мы что, отпустим его? – недоверчиво спросил Тревис.

– По-моему, он сказал нам все о своих планах и соображениях, – ответил Сантос. – Верно, мистер Паркер? И это больше, чем мы могли узнать от наших людей.

– Подразделение № 5, – сказал я.

Сантос удивленно взглянул на меня.

– Вы знаете, что это такое?

– А вы?

– Догадываюсь, что для этого нужен какой-то допуск к секретным материалам, которого у обычного работяги вроде меня нет.

– Да, что-то в этом роде. Я знаю о нем не намного больше вас.

– Что-то я не очень вам верю, но мне кажется, что сейчас нам ничего не остается, кроме как ждать, потому что, сдается мне, ваше имя числится в одном списке с Джимми Галлахером и Микки Уоллесом. Когда убившие их окажутся рядом с вами, то придет пора привязывать бирку или к вашей ноге, или к их. Идите, я довезу вас до подземки. Чем скорее вы покинете Бруклин, тем счастливее я буду.

Они высадили меня у подземки.

– Мы с вами еще увидимся, – сказал Сантос.

– С мертвым или живым, – добавил Тревис.

Я посмотрел, как они отъехали. В машине они не разговаривали со мной, и мне было все равно. Я был слишком занят размышлениями о слове, вырезанном на спине у Джимми Галлахера. Из чего убийца заключил, что Джимми – гей? Джимми хранил это в тайне на протяжении всей жизни – своей и других. Я узнал о его ориентации из того, что говорила моя мать после смерти отца, когда я стал чуть постарше и повзрослее, и она заверила меня, что мало кто из его товарищей знает об этом. По сути, сказала она, об этом знали лишь двое.

Одним из тех двоих был мой отец.

А вторым – Эдди Грейс.

Глава 32

Дверь открыла Аманда Грейс. Ее волосы были повязаны красной лентой, а на лице ни следа косметики. На ней были тренировочные штаны и старая рубаха, она была вся в поту, а в правой руке держала вантуз.

– Прекрасно! – сказала Аманда, увидев меня. – Просто прекрасно.

– Насколько понимаю, я не вовремя.

– Мог бы сначала позвонить. Я бы хоть положила вантуз.

– Я бы хотел еще раз поговорить с твоим отцом.

Она отступила назад, приглашая меня войти.

– После твоего последнего визита он здорово устал. Что-то важное?

– Я думаю, да.

– Про Джимми Галлахера, да?

– В некотором роде.

Я прошел за ней на кухню. Там стоял тяжелый запах, и я увидел, что из раковины не уходит грязная вода.

– Что-то там застряло, – сказала Аманда и протянула мне вантуз.

Я снял пиджак и взялся за работу, а она оперлась бедром о буфет и стала ждать.

– Что происходит, Чарли?

– Что ты имеешь в виду?

– Мы смотрим новости. Мы видели, что случилось в твоем старом доме и слышали про Джимми. Это связано между собой, верно?

Почувствовав, что вода начала уходить, я отошел и стал смотреть, как она убывает в раковине.

– Твоему отцу есть что сказать об этом?

– Похоже, он опечален смертью Джимми. Когда-то они были друзьями.

– У тебя есть какая-нибудь идея, почему они разошлись?

Аманда отвела глаза.

– Думаю, моему отцу не нравилась та жизнь, какую вел Джимми.

– Это он так тебе сказал?

– Нет, я сама догадалась. Но ты так и не ответил на мой вопрос. Что происходит?

Я повернулся к ней и встретил ее взгляд, пока она не отвела глаза.

– Черт бы тебя побрал, – проговорила она.

– Как я тебе сказал, я был бы благодарен за несколько минут с Эдди.

Она с явным недовольством провела рукой по лбу.

– Он проснулся, но еще в постели. Ему нужно время, чтобы одеться.

– Не надо таких усилий. Я могу поговорить с ним у него в комнате. Это не займет много времени.

Она, казалось, все еще сомневалась, разумно ли будет разрешить мне его увидеть. Я чувствовал ее беспокойство.

– Ты сегодня не такой, – сказала она.

– Не такой, как кто?

– Не такой, как в прошлый раз. Думаю, мне это не нравится.

– Мне нужно с ним поговорить, Аманда. А потом я уйду, и будет не важно, понравился ли я тебе.

Она кивнула.

– Наверх по лестнице. Вторая дверь направо. Постучи, прежде чем войти.

На мой стук за дверью раздался какой-то хрип. Занавески в комнате были опущены, пахло болезнью и разложением. Голову Эдди Грейса подпирали две большие белые подушки. На нем была пижама в голубую полоску, и тусклый свет, казалось, подчеркивал бледность его кожи, так что он как будто светился. Я закрыл за собой дверь и взглянул на него.

– Ты вернулся, – проговорил Эдди. На его лице появился какой-то намек на улыбку, но в ней не было радости. В ней было знание чего-то неприятного, выражение недоброжелательности. – Я догадывался, что ты вернешься.

– Почему?

Он даже не попытался соврать.

– Потому что они пришли за тобой, и ты испугался.

– Вы знаете, что случилось с Джимми?

– Могу догадаться.

– Он был изрезан. Его пытали, а потом убили, а все потому, что он хранил секреты, потому что дружил с моим отцом и со мной.

– Ему следовало осторожнее выбирать друзей.

– Наверное, да. И вы были его другом.

Эдди тихо засмеялся. Это звучало так, будто из трупа выходит воздух, и пахло так же. Смех перешел в приступ кашля, и старик показал на закрытую пластмассовую чашку на тумбочке – вроде тех, какими пользуются маленькие дети, с приподнятым краем и отверстием в крышке, через которое можно пить. Я подержал ему кружку, пока он пил… Одна его рука коснулась моей, и я удивился, какая она холодная.

– Я был его другом, – сказал Эдди. – А потом ему пришлось рассказать мне и твоему отцу о себе, и после этого я порвал с ним. Он был педик, а не мужчина. Он был мне противен.

– И вы с ним порвали?

– Если бы мог, я бы оторвал ему яйца. Нужно было всем рассказать, кто он такой. Ему не следовало разрешать носить форму.

– Почему же вы не рассказали? – спросил я.

– Потому что они не хотели.

– Кто они?

– Анмаил и Семъяйза, хотя в первый раз, когда пришли ко мне, они называли себя не так. Я так и не узнал имени той женщины. Она никогда много не говорила. Мужчину звали Питер, но потом я узнал его истинное имя. В основном говорил он.

– Как они разыскали вас?

– У меня была одна слабость. Не такая, как у Джимми. У меня была мужская слабость. Я любил молоденьких.

Он снова улыбнулся. Его губы потрескались, и в деснах гнили оставшиеся зубы.

– Девочек, не мальчиков, – продолжал он. – Никаких мальчиков. Они узнали об этом. Вот что они делают: находят твою слабость и используют против тебя. Морковка и палка: они угрожали разоблачить меня, но если помогу им, то и они мне помогут. Они пришли ко мне после того, как твой отец стал встречаться с Каролиной Карр. Я еще не знал, кто они такие, тогда еще не знал, но потом узнал. – Его глаза блеснули. – Еще как узнал! Я рассказал им об этой женщине Карр. Я знал о ней: однажды я был напарником твоего отца, после того как они встретились, и видел их вместе.

Анмаил хотел знать, где она скрывается. Я не спрашивал зачем и выяснил, где Уилл прячет ее в Верхнем Ист-Сайде. Потом Анмаил погиб, а женщина исчезла. После этого твой отец и Джимми постоянно перевозили Каролину Карр, но делали это втихаря. Я сказал Семъяйзе, чтобы проследила за Джимми, потому что твой отец доверял ему, как никому другому. Я думал, что они просто хотят выследить ее, может быть, выкрасть ребенка. Когда они ее убили, я удивился так же, как и все.

Странно, но я поверил ему. Ему не было смысла лгать, и он не искал оправданий. Он говорил о событиях, будто был их свидетелем, а не прямым участником.

– Когда Уилл вернулся из Мэна с мальчишкой, я что-то заподозрил. Я знал медицинскую историю его жены, о ее проблемах с зачатием и вынашиванием ребенка. Все было шито белыми нитками. Но к тому времени я порвал с Джимми. А с твоим отцом был по-прежнему в добрых отношениях – или так думал, – но что-то между нами изменилось. Наверное, Джимми поговорил с ним, и он предпочел его, а не меня. Но мне было все равно. Наплевать. Плевать на них обоих.

Я ничего не слышал, наверное, лет пятнадцать. И больше ничего не ожидал. В конце концов, они умерли – и Анмаил, и женщина, – и я нашел способы, как быть довольным без них.

Потом появились этот пацан с девчонкой. Они сидели в машине и смотрели на мой дом. Я тогда играл в боулинг, и жена позвонила мне, сказала, что беспокоится. Я пришел домой, и клянусь, сразу понял, что это они. Я понял это еще до того, как они показали знаки у себя на руках, до того, как начали говорить о вещах, которые случились до их рождения, о моих разговорах с Анмаилом и той женщиной, пока они не умерли. То есть это были они в другом обличье. Я не сомневался в этом. Я видел это в их глазах. Я рассказал им о своих подозрениях насчет парня, которого воспитывали Уилл и его жена, но у них, похоже, уже были свои подозрения. Что и привело их назад. Они знали, что мальчишка все еще жив, что ты еще жив.

И вот я помог им, а ты все же не умер.

Он закрыл глаза. Я подумал было, что он уснул, но он заговорил, не открывая глаз.

– Я плакал, когда твой старик покончил с собой. Я любил его, хотя он и порвал со мной. Почему ты не мог умереть в той клинике? Если бы ты умер, все бы тогда и закончилось. А ты не умер.

Его глаза снова открылись.

– Но на этот раз все по-другому. За тобой охотятся не дети, и они кое-чему научились на своих ошибках. В них есть такая черта: они помнят. Каждый раз они были чуть ближе к успеху, а теперь им это крайне необходимо. Им нужна твоя смерть.

– Зачем?

Он уставился на меня, подняв брови. Мой вопрос будто бы позабавил его.

– Не думаю, что они сами знают. Ты мог бы так же спросить, зачем белые кровяные тельца нападают на инфекцию. Так они запрограммированы: бороться с угрозой, нейтрализовать ее. Впрочем, не мои. Мои скурвились.

– Где они?

– Я видел только его. Другой, женщины, не было. Он ждал ее, жаждал, чтобы она пришла к нему. Таковы они есть. Живут друг для друга.

– Кто он? Как он себя называет?

– Не знаю. Он не сказал.

– Он приходил сюда?

– Нет, это случилось, когда я еще был в больнице, но не так давно. Он принес мне конфеты. Это было, словно встретить старого друга.

– Это вы скормили ему Джимми?

– Нет, мне не пришлось. Они знали про Джимми все еще в прошлом.

– Благодаря вам.

– Какое это имеет теперь значение?

– Это имело значение для Джимми. Вы знаете, что он вынес перед смертью?

Эдди только отмахнулся, но не мог посмотреть мне в глаза.

– Опишите мне его.

Он снова показал, что хочет воды, и я дал ему. Его голос становился все более и более сиплым. Теперь это был еле слышный шепот.

– Нет, не скажу. И все равно, неужели ты думаешь, это тебе поможет? Если бы я думал, что что-то тебе поможет, я бы не сказал ничего. Мне нет до тебя дела, как и до того, что случилось с Джимми. Я почти покончил с этой жизнью. И мне обещали награду за то, что я сделал.

Он поднял голову с подушки, словно доверяя мне великую тайну.

– Их господин благ и милостив, – сказал Эдди, почти что самому себе, и в изнеможении осел на постели. Его дыхание потеряло глубину, и он уснул.

Аманда ждала меня внизу лестницы. Ее губы были сжаты так плотно, что вокруг рта образовались морщинки.

– Ну, что, получил то, чего хотел?

– Да. Подтверждение.

– Он старик. Что бы он ни совершил в прошлом, он заплатил за это больше чем достаточно своими страданиями.

– Знаешь, Аманда, я не верю, что это так.

Ее лицо вспыхнуло.

– Убирайся отсюда. Самое лучшее, что ты сделал в жизни, – покинул этот город.

По крайней мере, хоть в этом была правда.

Глава 33

Женщина, которая теперь была Эмили Киндлер только по имени, прибыла на автовокзал Порт-Аторити в Нью-Йорке через два дня после убийства Джимми Галлахера. Покинув бар, она целый день провела одна в своей маленькой квартирке, не обращая внимания на телефонные звонки. Ее свидание с Чэдом было забыто, и сам Чэд стал не более чем мимолетным воспоминанием из другой жизни. Один раз кто-то позвонил в дверь, но она никак не отреагировала. Она восстанавливала прошлые жизни и думала о человеке, которого видела на телеэкране в баре, зная, что когда найдет его, то также найдет и своего возлюбленного.

При помощи прибора для выжигания она аккуратно нанесла на свое тело клеймо. Она точно знала место, так как чуть ли не видела очертания древнего знака у себя под кожей.

Через какое-то время она отправилась в город.

На автовокзале она потеряла почти час, изображая потерявшуюся, прежде чем к ней подошли. Когда она в третий раз приводила себя в порядок в туалете, к ней подошла молодая женщина не намного старше ее самой и спросила, все ли у нее в порядке. Ее имя было Кэрол Коумер, но все звали ее Кэсси. Это была хорошенькая блондинка, которая выглядела на девятнадцать, хотя ей было уже двадцать семь. Ее работа заключалась в том, чтобы выискивать на автовокзале недавно прибывших женщин, таких, кто выглядит заблудившейся или одинокой, и заводить с ними знакомство. Она рассказывала им, что сама в городе недавно, предлагала угостить чашечкой кофе и купить что-нибудь поесть. Кэсси всегда носила рюкзачок, хотя обычно набивала его газетами, а сверху клала пару джинсов и какое-нибудь белье и футболки, на случай, если придется его открыть, чтобы убедить скептически настроенных заблудившихся и бесприютных.

Если им было негде остановиться или их в самом деле никто в городе не ждал, Кэсси предлагала заночевать у ее друга, а на следующий день попытаться найти что-нибудь более постоянное. Ее друга звали Эрл Ю, и он содержал множество дешевых квартир по всему городу, но главная была на углу Тридцать Восьмой и Девятой, над грязным баром, называвшимся «Желтая жемчужина», который тоже принадлежал Эрлу Ю. Это была небольшая шутка со стороны Эрла, поскольку он был японец, а название «Желтая жемчужина» было не так уж далеко от «Желтой опасности». Эрл хорошо умел пользоваться беззащитностью молодых женщин, хотя и не так хорошо, как Кэсси Коумер, которая, даже Эрл признавал это, была хищником высшего разряда.

Кэсси приводила девушку – или девушек, если день оказывался продуктивным, – к Эрлу, и тот принимал их и звонил, чтобы доставили что-нибудь поесть, или, если был в настроении, готовил для них сам. Обычно это было что-нибудь простое и вкусное вроде тэрияки с рисом. Предлагал пиво и травку, мог предложить и что-то покрепче. Потом Эрл, если считал, что гостья ему подходит и достаточно беззащитна, предлагал ей и Кэсси пожить в квартире пару дней, говорил, что не надо волноваться, что он знает кое-кого, кому нужна официантка. На следующий день Кэсси исчезала, оставляя прибывшую в одиночестве.

Через два-три дня отношение Эрла менялось. Он приходил рано утром или поздно вечером, будил девушку и требовал платы за его гостеприимство, а когда девушка не могла заплатить – а они никогда не могли заплатить достаточно, чтобы удовлетворить Эрла, – он делал свой ход. В большинстве случаев дело заканчивалось обслуживанием клиентов. При необходимости Эрл и его дружки для начала обламывали своих жертв, обычно в одной из квартир Эрла. Особенно перспективных кандидаток продавали куда-нибудь в другое место или отвозили в другие города, где не хватало новой крови. Самые неудачливые просто исчезали с лица земли, так как Эрл знал мужчин (и некоторых женщин) с очень специфическими потребностями.

В использовании Кэсси он был осторожен. Ему не хотелось, чтобы она привлекла к себе внимание копов на вокзале Порт-Аторити или Амтрак или чересчур примелькалась там. Часто он месяцами не пользовался ее услугами, довольствуясь изобильной поставкой китаянок и кореянок, которые были ему всегда доступны и которых властям было труднее выследить, когда они становились частью его бизнеса, но всегда была потребность в белых женщинах и негритянках, и Эрл любил обеспечивать некоторое разнообразие.

И вот Кэсси подошла к Эмили и спросила, все ли в порядке, а потом сказала:

– Ты здесь впервые?

Эмили уставилась на нее, и Кэсси смутилась. В первое мгновение она со всей ясностью поняла, что совершила ошибку. Девушка выглядела молодой, но, как и у самой Кэсси, ее внешность была обманчива, и она была старше, чем казалась. На мгновение Кэсси испытала инстинктивный ужас, у нее возникло чувство, что девушка не просто старше, чем выглядит, а очень, очень стара. Это было видно по ее глазам, которые были совершенно темными, и от нее словно исходил затхлый запах. Кэсси уже была готова убраться восвояси, выйти из игры, когда девушка неуловимо переменилась. Она улыбнулась и совершенно очаровала Кэсси. Заглянув ей в глаза, Кэсси почувствовала, что никогда ни в ком не видела такой красоты. Эрл будет доволен, и Кэсси получит соответственно бо́льшую награду.

– Да, – ответила Эмили. – Впервые. И вообще впервые в большом городе. Я ищу место, где остановиться. Ты не можешь мне помочь?

– Конечно, я помогу, – сказала Кэсси и подумала: «С превеликим удовольствием. Я все для тебя сделаю». – Как тебя зовут?

Девушка задумалась над этим вопросом и, наконец, ответила:

– Эмили.

Кэсси поняла, что это неправда, но для нее это не имело значения. Все равно, если все получится, Эрл даст ей другое имя.

– А я Кэсси.

– Ну, Кэсси, я, пожалуй, пойду с тобой.

Вместе они отправились в квартиру Эрла Ю. Его там не было, что удивило Кэсси, но у нее был ключ и приготовленная история о том, что она сегодня уже была здесь, и что Эрл дай ей ключ и велел вернуться, потому что в квартире делают уборку. Эмили только улыбнулась, и в мире Кэсси все шло по плану.

Когда они вошли, она предложила Эмили показать квартиру. Показывать там было особенно нечего, квартирка была очень маленькая и состояла из одного скромного размера пространства, разделенного на жилую комнату и кухню, а также две спальни – каждая по площади чуть больше матраца.

– А это санузел, – сказала Кэсси, открыв дверь в помещение, где раковина чуть ли не нависала над унитазом у противоположной стены, а душевая кабина была чуть больше, чем поставленный стоймя гроб.

Эмили схватила Кэсси за волосы и ударила лицом о край раковины. Она повторила это снова и снова, пока Кэсси не испустила дух, а потом оставила ее лежать у стены и аккуратно закрыла дверь. Потом села на старую мерзко пахнущую кушетку в комнате, включила телевизор и стала переключать каналы, пока не нашла местные новости. Когда диктор вернулся к истории об убийстве Джимми Галлахера, она прибавила звук. Несмотря на все усилия полиции и ФБР, кто-то проболтался. На экране появился репортер и рассказал о возможной связи между смертью Галлахера и убийством Микки Уоллеса на Хобарт-стрит. Эмили опустилась на колени и кончиками пальцев прикоснулась к экрану. В этой позе ее застал Эрл Ю. Ему было за сорок, он немного набрал лишний вес, что скрывал хорошо скроенными костюмами.

– Ты кто? – спросил он.

Эмили улыбнулась ему.

– Я подруга Кэсси.

Эрл улыбнулся в ответ.

– Ну, друзья Кэсси – мои друзья. А где она?

– В туалете.

Эрл инстинктивно взглянул на дверь туалета слева от себя и нахмурил брови. На коврике у двери расплылось темное пятно.

– Кэсси? – Он постучал. – Кэсси, ты там?

Он попробовал повернуть ручку, и дверь открылась. Он все еще был в шоке от вида обезображенного лица Кэсси Коумер, когда в спину ему вошел кухонный нож и пронзил сердце.

Убедившись, что Эрл Ю мертв, Эмили обыскала его и нашла пистолет двадцать второго калибра с обмотанной тесьмой рукояткой и около семисот долларов. Она взяла его мобильник и позвонила. Закончив звонить, она знала, где и когда состоятся похороны Джимми Галлахера.

На двери квартиры были крепкие замки, чтобы никто не вошел и не вышел без спросу. Эмили заперла их все, потом выключила телевизор и села, неподвижная и молчаливая, на кушетку. День сменился ночью, а ночь, наконец, уступила место утру.

Глава 34

«Выбери место сражения», – сказал мне Эпштейн. Выбери место, где сразишься с ними. Я мог бы убежать. Я мог бы спрятаться в надежде, что они меня не найдут, но раньше они всегда меня находили. Я мог бы вернуться в Мэн и встретиться с ними там, но как я смогу спать, опасаясь, что в любую минуту они могут прийти ко мне? Как я смогу работать в «Медведе», зная, что мое присутствие ставит под угрозу других?

Поэтому я поговорил с Эпштейном, а также с Ангелом и Луисом и выбрал место, где буду сражаться.

Джимми устроили инспекторские похороны по высшему разряду для Нью-Йоркского полицейского департамента, даже пышнее, чем в свое время моему отцу. Шестеро патрульных в белых перчатках вынесли на плечах из римской католической церкви Св. Доминика накрытый флагом гроб, их значки были прикрыты черными лентами. Когда гроб проносили мимо, все копы, стар и млад, одни в уличной форме, другие в парадных мундирах, третьи в стариковских пальто и пенсионерских шляпах, салютовали как один. Никто не улыбался, никто не разговаривал. Все молчали. Пару лет назад, когда тело убитого полицейского несли из церкви в Бронкс, видели, как женщина, занимавшая должность вестчестерского окружного прокурора, смеялась и болтала с сенатором штата, пока какой-то коп не велел им заткнуться. Она моментально заткнулась, но ее пренебрежения ей не забыли. Есть некоторые вещи, пренебрегать которыми рискованно.

Джимми похоронили на кладбище Святого креста в Тилдене, на участке рядом с его матерью и отцом. Из его близких родственников осталась только его старшая сестра, которая теперь жила в Колорадо. Она была в разводе, поэтому стояла у могилы со своими тремя детьми – один из них был племянник Джимми Фрэнсис, который приходил в наш дом в ночь убийства в Перл-Ривер, и она плакала о брате, которого не видела пять лет. Духовой оркестр Изумрудного сообщества заиграл «Steal Away», и никто не говорил о Джимми плохо, хотя и просочились слухи, что́ было вырезано у него на спине. Может быть, некоторые будут шептаться после (и пусть себе шепчутся: такие люди немногого стоят), но не теперь, не в этот день. Сегодня его запомнят как копа – и копа, которого любили.

Я тоже был там, у всех на виду, так как знал, что они будут высматривать в надежде, что я покажусь. Я общался с другими. Разговаривал с теми, кого узнавал. После похорон я пошел в бар Донахи вместе с теми, кто служил рядом с Джимми и моим отцом, и мы поговорили об обоих, и они рассказали мне кое-что об Уилле Паркере, от чего я стал любить его еще больше, потому что они тоже любили его. Все это время я был среди людей. Я даже не ходил в туалет в одиночку и пил осторожно, хотя и делал вид, что опрокидываю бокал за бокалом, не отставая от остальных. Притворяться было довольно легко, потому что все были поглощены друг другом, а не мной, хотя меня и радушно приняли в свою компанию. Один из собравшихся, бывший сержант по фамилии Грисдорф, спросил меня о якобы существующей связи между смертью Микки Уоллеса и тем, что случилось с Джимми, и на какое-то время повисла неловкая тишина, пока какой-то краснолицый коп с крашеными черными волосами не сказал: «Господи, Стиви, сейчас не время и не место! Лучше выпьем за его память, а потом за забвение».

И момент миновал.

Девушку я заметил в начале шестого. Она была стройная и хорошенькая, с длинными черными волосами. В тусклом освещении у Донахи она казалась моложе своих лет, и бармену, может быть, пришлось бы потребовать у нее документы, если бы она заказала пива. Я видел, как на кладбище она возлагала цветы на могилу невдалеке от того места, где хоронили Джимми. Я снова увидел ее, когда она шла по Тилдену после похорон, но из множества других я выделил ее больше из-за ее внешности, чем из-за своих подозрений насчет нее. А теперь она была у Донахи, ковыряла салат, глядя в лежавшую перед ней книжку. На стене перед ней висело зеркало, так что она могла видеть все, что происходит у нее за спиной. Пару раз мне показалось, что она взглянула на меня. Это могло ничего не значить, но потом она улыбнулась мне, когда я поймал ее взгляд. Это был флирт или его видимость. Глаза у нее были очень-очень темные.

Грисдорф тоже ее заметил.

– Ты нравишься девушке, Чарли, – сказал он. – Действуй. Мы-то старики. Среди молодых нам нужно болеть за других. Мы присмотрим за твоим пальто. Черт, ты, наверное, упарился здесь. Сними его, сынок.

Я встал и покачнулся.

– Нет, я ухожу, – сказал я. – Все равно мне уже хватит. – Я пожал всем руки и оставил на столе пятьдесят баксов. – Всем по одной самого лучшего за моего старика и за Джимми.

Все одобрительно зашумели, и я вышел, пошатываясь. Грисдорф протянул мне руку, чтобы помочь.

– Ты ничего?

– Я сегодня мало ел, – ответил я. – Глупо с моей стороны. Ты бы не попросил бармена вызвать мне такси?

– Конечно. Куда тебе ехать?

– В Бэй-Ридж, – сказал я, – на Хобарт-стрит.

Грисдорф странно на меня посмотрел.

– Ты уверен?

– Да, уверен. – Я протянул ему пятьдесят долларов. – Закажи на все виски, пока ты здесь.

– Не хочешь глоток на дорожку?

– Нет, спасибо. Еще глоток, и я лягу на дорожку.

Он взял деньги, а я прислонился к колонне и посмотрел ему вслед. Я видел, как он подозвал бармена, и расслышал кое-что, о чем они говорили, пока я здесь стоял. У Донахи не играла музыка, и еще не начала собираться толпа после работы. А если я мог расслышать, что они говорят, то мог расслышать и любой другой.

Через десять минут приехало такси. К тому времени девушка уже ушла.

Такси высадило меня у моего старого дома. Взглянув на трепещущую на ветру ленту вокруг места преступления, таксист спросил, не нужно ли подождать, и с облегчением уехал, когда я сказал, что нет.

Никто из полиции не следил за домом. В обычных обстоятельствах тут был бы, по крайней мере, один полицейский, чтобы охранять место преступления, но обстоятельства были необычные.

Я подошел к дому сбоку. Ворота во двор были закрыты на цепь, и виднелась какая-то ленточка, но на цепи не было замка, так что она была лишь для виду. Впрочем, дверь в кухню была закрыта на новый замок и засов, но это было дело нескольких секунд – открыть ее маленькой электрической отмычкой, которой снабдил меня Ангел. Она очень громко шумела в вечерней тишине, а войдя в дом, я увидел проникающий туда свет со двора. Закрыв дверь, я подождал, пока свет потускнеет и темнота сгустится.

Потом включил свой маленький фонарик, приглушив его луч наклеенной лентой, чтобы он не привлекал внимания, если кто-то случайно заглянет за дом. Метка Анмаила была удалена со стены, вероятно, на случай, если репортеры или неизлечимо любопытствующие решат тайком сделать собственные фотографии кухни. Место, где нашли тело Микки, было по-прежнему обведено, и на дешевом линолеуме виднелись пятна засохшей крови. Луч моего фонарика выхватил кухонный шкаф, более современный, чем был в доме, когда здесь жил я, но еще дешевле и неказистее, и газовую плиту, теперь отключенную. Другой мебели не было, кроме единственного деревянного стула, покрашенного в болезненно зеленый цвет и стоявшего у дальней стены. В этой комнате умерли три человека. И никто больше не будет здесь жить. Было бы лучше для всех, если бы дом снесли и выстроили новый, но едва ли можно ждать такого исхода. И поэтому он будет все дальше и дальше разрушаться, и на Хеллоуин дети будут подзадоривать друг друга забежать во двор и подразнить здешних призраков.

Но иногда призраки вселяются не в дома, а в людей. Я знал, что они вернулись, эти тени моей жены и дочери. Думаю, я понимал это с тех пор, как здесь нашли тело Уоллеса, и ощутил, что он не мог быть одинок и безутешен в свои последние минуты, что то, что он увидел или ему привиделось, когда он рыскал вокруг моего жилища в Скарборо, теперь явилось ему здесь в иной форме. Когда я проходил через кухню, в доме ощущалось ожидание, а когда я коснулся дверной ручки, то кончики пальцев ощутили покалывание, словно по ним пробежал электрический заряд.

Передняя дверь снаружи была заклеена лентой, но изнутри была закрыта только на дверной замок и засов. Я отпер то и другое и чуть приоткрыл дверь. Ветра не было, и она осталась приоткрытой. Я поднялся по лестнице и побродил по пустым комнатам, призрак среди призраков, а когда остановился, то воссоздал в уме наш дом, добавив кровати и шкафы, зеркала и картины, преобразив его из того, что было сейчас, в то, что было раньше.

На стене спальни, которую когда-то мы делили со Сьюзен, была тень туалетного столика, и я поставил его на место, заставив его поверхность флакончиками, косметикой и гребнями, на зубьях которых остались светлые волоски. Вернулись наши кровати, две подушки, плотно прижатые к стене, с отпечатком женского затылка, словно Сьюзен только что отлучилась. На покрывале лежала книга, выставляя обложку: лекции поэта Э. Э. Каммингса. Для Сьюзен это была книга утешения – описания Каммингсом своей жизни и работы, перемежаемые избранными стихами, из которых лишь некоторые написал он сам. Я чуть ли не ощущал в воздухе ее аромат.

За прихожей была еще одна спальня, поменьше, и, когда я посмотрел туда, вибрации ее цветов возродились, унылые обшарпанные стены стали чистым сочетанием желтого и кремового, как летний луг, окруженный белыми цветами. Стены были покрыты в основном эскизами, хотя была и большая картина цирка над маленькой кроваткой и другая картина поменьше с девочкой и собакой больше нее самой. Девочка обнимала за шею собаку, зарывшись лицом в ее шерсть, а собака смотрела из рамы, словно призывая вмешаться. Ярко-синие простыни на кроватке были стянуты назад, и я видел очертания маленького тела на матраце и вмятину на подушке, где, словно мгновение назад, покоилась головка ребенка. Под ногами у меня расстилался темно-синий ковер.

Это был мой дом в ту ночь, когда Сьюзен и Дженнифер умерли, возрожденный мною теперь, когда я почувствовал, что они вернулись, что мы придвинулись ближе друг к другу, мертвые и живой.

Услышав какой-то звук с лестницы, я пошел в прихожую. Свет в нашей спальне замигал и погас. Внутри что-то двигалось. Я не остановился посмотреть, что это, но мне показалось, что в сумерках двигалась какая-то фигура, и до меня донесся слабый аромат. Я остановился на верху лестницы и услышал снизу звук, словно маленькие босые ножки пробежали по ковру, ребенок бегал из комнаты в комнату, чтобы быть рядом с мамой, но, может быть, это просто половицы прогибались под моими ногами, или крыса всполошилась в своей норе под полом.

Я спустился.

Внизу лестницы на маленьком столике красного дерева стояла пуансеттия, прикрытая от сквозняка вешалкой. Это было единственное комнатное растение, которое Сьюзен удалось вырастить, и она страшно гордилась этим, каждый день его проверяла и осторожно поливала, чтобы оно не захлебнулось. В ночь их смерти его сшибли на пол, и первое, что я увидел, когда вошел в дом, были его корни среди рассыпанной земли. Теперь оно выглядело, как раньше, любовно ухоженным. Я протянул к нему руку, и мои пальцы прошли сквозь его листья.

На кухне у задней двери стоял человек. Когда я взглянул, он шагнул вперед, и свет из окна упал на его лицо.

Хансен. Он держал руки в карманах пальто.

– Далеко вас занесло от дома, детектив, – сказал я.

– А вы не можете удалиться от вашего, – ответил он. – Должно быть, с тех пор здесь многое изменилось.

– Нет, дом совсем неизменился.

Он посмотрел озадаченно.

– Вы странный человек. Я никогда не понимал вас.

– Что ж, теперь я знаю, почему я никогда вам не нравился.

Но как только произнес эти слова, я ощутил, что что-то не так. Что-то было не так, как должно быть. Хансен не принадлежал этому месту.

На его лице отразилась озадаченность, словно он только что осознал то же самое. Его тело вытянулось, как будто от внезапной боли в спине. Он открыл рот, и из уголка вытекла струйка крови. Детектив закашлялся, и вышло еще больше крови, а потом кровавое облако забрызгало стену, когда он шагнул вперед и упал на колени. Его правая рука шарила в кармане, словно пытаясь вытащить пистолет, но силы оставили его, и он упал плашмя на живот, глаза полузакрылись, и дыхание постепенно замирало.

Напавший на него человек перешагнул через его тело. Он был на половине третьего десятка, а если быть точным, ему было двадцать шесть лет. Я знал это, потому что нанимал его. Я работал с ним в «Великом заблудшем медведе» и видел его любезность с посетителями, был свидетелем его простых отношений с поварами и официантками.

И все время он скрывал свою истинную натуру.

– Привет, Гэри, – сказал я. – Или ты предпочитаешь другое имя?

Гэри Мейзер держал в одной руке острое мачете. А в другой револьвер.

– Это не важно, – ответил он. – Это всего лишь имена. У меня их было больше, чем ты можешь себе представить.

– Ты заблуждаешься. Кто-то нашептал тебе ложь. Ты никто. Ты зарезал Джимми и убил Микки Уоллеса на этой кухне, но это не делает тебя каким-то особенным. Вряд ли ты человек, но это не значит, что ты ангел.

– Считай, как тебе нравится, – сказал он. – Это не имеет значения.

Но мои слова прозвучали как самообман. Чтобы сразиться с тем, что охотилось на меня, я выбрал это место, преобразив его в моем сознании в то, чем оно было когда-то, но что-то в Гэри Мейзере как будто почувствовало это и откликнулось. На мгновение я увидел то, что видел мой отец в ту ночь в Перл-Ривер перед тем, как спустить курок. Я увидел то, что скрывалось в Мейзере, что выедало его, пока, наконец, от него ничего не осталось, кроме пустой оболочки. Его лицо стало маской, прозрачной и временной: позади нее шевелилась темная масса, старая и сморщенная, наполненная злобой. Тени кружились вокруг нее, как черный дым, загрязняя комнату, марая лунный свет, и сердцем я понимал, что на карту поставлено нечто большее, чем моя жизнь. Какие бы пытки ни учинил мне Мейзер в этом доме, они будут ничто по сравнению с тем, что начнется, когда моя жизнь закончится.

Он сделал еще шаг вперед. Даже в лунном свете я мог видеть, что его глаза чернее, чем я их помнил, – зрачок и радужная оболочка сливались в одну черную массу.

– Почему я? – спросил я. – Что я сделал?

– Дело не в том, что ты сделал, а в том, что ты можешь сделать в будущем.

– И что же? Откуда тебе знать будущее?

– Мы чувствуем угрозу, которую ты представляешь. Он чувствует ее.

– Кто? Кто тебя послал?

Мейзер покачал головой.

– Хватит, – сказал он и чуть ли не с нежностью добавил: – Пора остановить бег. Закрой глаза, и я положу конец всем твоим печалям.

Я попытался рассмеяться.

– Тронут твоей заботой. – Мне требовалось время. Нам всем требовалось время. – Ты был терпелив. Сколько времени ты потратил на меня? Пять месяцев?

– Я ждал.

– Чего?

Он улыбнулся, и его лицо переменилось. Теперь оно лучилось чем-то, чего раньше на нем не было.

– Ее, – ответил он.

Почувствовав сквозняк из-за спины, я медленно обернулся. В полностью распахнутом дверном проеме стояла темноволосая девушка из бара. Как и у Гэри, ее глаза казались совершенно черными. У нее тоже был пистолет, серебристый, двадцать второй калибр. Тени вокруг нее напоминали крылья на фоне неба.

– Как долго, – прошептала она, но ее глаза смотрели не на меня, а на мужчину напротив нее. – О, как долго…

Тогда я понял, что они пришли на это место по отдельности, влекомые мною и обещанием снова увидеть друг друга, но здесь они встретились впервые, если верить Эпштейну, впервые с тех пор, как мой отец спустил курок на пустыре в Перл-Ривер.

Но вдруг молодая женщина прервала свою задумчивость и медлительность. Ее пистолет тихо пролаял два раза, когда она выстрелила в темноту. Мейзер встревожился и как будто не знал, что делать, и тогда я понял, что ему хотелось, чтобы я умирал медленно. Он хотел использовать свое мачете. Но когда я двинулся, он выстрелил, и я почувствовал страшный удар пули в грудь. Я опрокинулся назад и ударился о дверь, и дверь ударила женщину, но не закрылась. В меня попала вторая пуля, и на этот раз я ощутил резкую боль в шее. Я поднял левую руку к ране, и сквозь пальцы потекла кровь.

Я закачался на лестнице, но внимание Мейзера уже отвлеклось от меня. За домом слышались голоса, и он повернулся лицом к угрозе. Я услышал, как хлопнула передняя дверь, и женщина что-то крикнула, а я тем временем добрался до верха лестницы и бросился плашмя на пол, скрываясь от новых выстрелов, которые пронзали пыльный воздух у меня над головой. Мое зрение помутилось, и, лежа на полу, я чувствовал, что не могу встать. Я пополз по полу, загребая правой рукой, как клешней, и отталкиваясь ногами, а левой рукой по-прежнему зажимая рану на шее. Я переплывал из прошлого в настоящее и обратно, и то я двигался по ковру через чистые, ярко освещенные комнаты, а то по голым прогнившим доскам и пыли.

С лестницы послышались шаги. Из кухни внизу слышалась стрельба, но ответной стрельбы не было, как будто Мейзер стрелял по теням.

Я вполз в старую спальню и сумел встать на ноги, опираясь о стену, а потом споткнулся о призрачную кровать и рухнул в угол.

Кровать. Нет кровати.

Звук капающей из крана воды. Нет звука.

На лестнице послышались шаги. В дверях появилась женщина. Ее лицо было ясно видно в свете из окна у меня за спиной. Она казалась обеспокоенной.

– Что ты делаешь? – спросила она.

Я попытался ответить, но не смог.

Кровать. Нет кровати. Вода. Шаги, но женщина не двигалась.

Она огляделась, и я понял, что она видит то же, что и я: миры поверх миров.

– Это не спасет тебя, – проговорила она. – И ничто не спасет.

Она приблизилась. Двинувшись, она вынула израсходованную обойму и собралась вставить новую, но замерла и посмотрела влево.

Кровать. Нет кровати. Вода.

Рядом с ней появилась маленькая девочка, а потом из тени у нее за спиной появилась другая фигура – женщина со светлыми волосами, ее лицо теперь было видно, впервые с тех пор, как я застал ее на кухне, и где когда-то были только кровь и кости, теперь была жена, которую я любил до того, как над ней поработало лезвие.

Свет. Нет света.

Пустая прихожая. Прихожая больше не пустая.

– Нет, – прошептала темноволосая женщина. Она загнала полную обойму в магазин и попыталась выстрелить в меня, но ей как будто было трудно прицелиться, словно ей мешали фигуры, которые я мельком заметил. Пуля попала в стену в двух футах слева от меня. Я с трудом приоткрыл глаза и, засунув руку в карман, ощутил ладонью компактный прибор. Я вытащил его и направил на женщину, когда она, наконец, вырвала свое оружие, левой рукой оттолкнув что-то позади себя.

Кровать. Нет кровати. Падающая женщина. Сьюзен. Маленькая девочка рядом с Семъяйзой, дергающая ее за штанину, царапающая ей живот.

И сама Семъяйза в своем истинном обличье, нечто сгорбленное и темное, с розовым черепом и крыльями: безобразие с ужасными остатками красоты.

Я поднял свое оружие. Ей оно показалось фонариком.

– Ты не можешь меня убить, – сказала она. – Этой штукой.

И с улыбкой подняла пистолет.

– И не хочу, – с трудом выговорил я и выстрелил.

Маленький шокер С2 не мог промахнуться с такого расстояния. Загнутые электроды вонзились ей в грудь, и она упала, дергаясь, когда ее ударили пятьдесят тысяч вольт, пистолет выпал у нее из руки, и тело скорчилось на полу.

Кровать. Нет кровати.

Женщина.

Жена.

Дочь.

Темнота.

Глава 35

Я запомнил голоса. Вспоминаю, как с меня сняли пуленепробиваемый жилет, и кто-то прижал к моей шее марлевый тампон. Я увидел, как Семъяйза борется со схватившими ее, и мне показалось, что я узнал одного из молодых людей, которого видел с Эпштейном на этой неделе. Кто-то спросил меня, как я себя чувствую. Я показал им кровь на руке, но ничего не сказал.

– Артерия не задета, иначе вы бы уже умерли, – сказал тот же голос. – Пуля оставила чертовски большую борозду, но вы будете жить.

Мне предложили носилки, но я отказался. Я хотел оставаться на ногах. Если бы я лег, я бы, несомненно, снова потерял сознание. Мне помогли спуститься с лестницы, и я увидел самого Эпштейна; он опустился на колени рядом с Хансеном, над которым хлопотали двое медиков.

И увидел Мейзера с руками за спиной и висящими на теле электродами тэйзера. Над ним стоял Ангел, а рядом Луис. Когда я спустился, Эпштейн встал и подошел ко мне. Он коснулся рукой моего лица, но ничего не сказал.

– Нужно отправить его в больницу, – сказал один из тех, кто поддерживал меня. Вдали послышались сирены.

Эпштейн кивнул и, взглянув на лестницу у меня за спиной, сказал:

– Одну минутку. Ему нужно это увидеть.

Еще двое стали спускать вниз женщину. Ее руки были связаны за спиной пластиковыми лентами, а ноги связаны у лодыжек. Она была такой легкой, что ее приподняли над полом, хотя она продолжала вырываться, а ее губы шевелились, шепча что-то вроде заклинаний. Когда ее поднесли ближе, я отчетливо услышал:

– Dominus meus bonus et benignitas est.

Когда они спустились, кто-то еще взял ее за ноги, так что она оказалась вытянута горизонтально между державшими ее. Взглянув направо, она увидела Мейзера, но прежде чем успела что-то сказать, между ними встал Эпштейн.

– Мерзость, – сказал он, глядя на нее сверху вниз.

Она плюнула в него, и плевок остался у него на пальто. Эпштейн отошел в сторону, чтобы она снова могла увидеть Мейзера. Тот пытался подняться, но Луис подошел и поставил ногу ему на горло, прижимая его голову к стене.

– Давайте, полюбуйтесь друг на друга, – сказал Эпштейн. – Вы видитесь последний раз.

И Семъяйза, поняв, что сейчас произойдет, закричала, снова и снова повторяя «Нет!», пока Эпштейн не заткнул ей рот кляпом, и ее положили на носилки и привязали. Сверху ее накрыли одеялом и унесли в ожидавшую машину «Скорой помощи», которая тут же унеслась без сирен и мигающих фонарей. Я посмотрел на Мейзера и увидел в его глазах опустошенность. Его губы шевелились, и я услышал, как он шепотом повторяет одну фразу. Я не мог разобрать слов, но не сомневался, что они были те же, что говорила его возлюбленная:

Dominus meus bonus et benignitas est.

Потом кто-то из людей Эпштейна подошел и ввел в шею Мейзеру подкожную иглу, и через несколько секунд его подбородок опустился на грудь, а глаза закрылись.

– Дело сделано, – сказал Эпштейн.

– Сделано, – повторил я и наконец дал себя уложить, и свет померк у меня в глазах.

Через три дня я снова встретился с Эпштейном в маленькой закусочной. Глухонемая женщина приготовила нам то же, что и в прошлый раз, и исчезла в заднем помещении, оставив нас одних. Только тогда мы поговорили откровенно. Он рассказал о событиях той ночи и обо всем, что произошло в предыдущие дни, включая мою беседу с Эдди Грейсом.

– С ним ничего нельзя было поделать, – сказал Эпштейн. – Даже если бы удалось доказать, что он был соучастником, он бы умер до того, как его вынесли из дома.

Была придумана легенда о случившемся на Хобарт-стрит. Хансен проявил себя героем. Следя за мной в ходе идущего расследования, он наткнулся на вооруженного человека, который напал на него с мачете. Несмотря на полученные серьезные ранения, Хансен сам сумел смертельно ранить еще не опознанного нападавшего, который скончался по пути в больницу. Клинок был тот же, которым убили Микки Уоллеса и Джимми Галлахера. Следы крови на рукоятке совпали с их кровью. Фотография этого человека появилась в газетах как часть полицейского расследования. Она не имела сходства ни с Гэри Мейзером, ни с кем-либо из живущих или умерших.

Никак не упоминалась женщина. Я не стал спрашивать, что стало с ней и ее возлюбленным. Я не хотел этого знать, но мог догадаться. Их спрятали где-нибудь глубоко в каком-нибудь темном месте подальше друг от друга, где они и сгниют.

– Хансен был одним из наших, – сказал Эпштейн. – Он следил за вами с тех пор, как вы покинули Мэн. Ему не следовало входить в дом. Не знаю, почему он зашел. Возможно, увидел Мейзера и решил перехватить его, прежде чем тот доберется до вас. Его до сих пор держат в искусственной коме. Вряд ли он когда-либо сможет вернуться к своей работе.

– Мои тайные друзья, – сказал я, вспомнив слова, которые говорил мне Коллекционер. – Вот уж не думал, что один из них Хансен. Похоже, я был более одинок, чем мне казалось.

Эпштейн отпил воды из стакана.

– Возможно, он проявил чрезмерное рвение в усилиях, чтобы ограничить вашу деятельность. Решение лишить вас лицензии принимал не он, но он рьяно исполнял все принятые решения. Чувствовалось, что вы привлекаете к себе слишком много внимания, и вас следовало защитить от вас самого.

– И его неприязнь ко мне пошла на пользу.

Эпштейн пожал плечами.

– Он верил в закон. Потому мы и выбрали его.

– А есть и другие?

– Да.

– Сколько?

– Меньше, чем нужно.

– И что теперь?

– Мы выжидаем. Вашу лицензию и разрешение на ношение оружия вам вернут. Если мы не сможем защитить вас от вас самого, то хотя бы дадим возможность вам самому защитить себя. Но за это, может быть, придется заплатить свою цену.

– За все приходится платить.

– Небольшая услуга время от времени, не более того. Вы хороший специалист в своей области. Если ваше участие можно будет признать полезным, дело с полицией штата и местными правоохранительными органами будет улажено. Подумайте о месте советника, временного консультанта по определенным вопросам.

– И кто собирается уладить дело? Вы, или кто-то другой из моих «друзей»?

Я услышал, как за спиной у меня открылась дверь, и обернулся. Вошел глава Нью-Йоркского местного отделения ОНБ Росс, но не снял пальто и не сел к нам за стол, а просто прислонился к стойке с закусками и сцепил перед собой руки, глядя на меня, как социальный работник, вынужденный иметь дело со злостным правонарушителем, в котором он уже начал отчаиваться.

– Вы шутите. У нас с Россом давние отношения. Он?

– Он, – подтвердил Эпштейн.

– Подразделение № 5?

– Подразделение № 5.

– С такими друзьями…

– Нужно иметь и соответствующих врагов, – закончил Эпштейн.

Росс кивнул.

– Это не значит, что я буду вашей палочкой-выручалочкой каждый раз, когда вы забудете где-то ключи. Вам нужно соблюдать дистанцию.

– Это будет не трудно.

Эпштейн умиротворяюще поднял руку:

– Джентльмены, джентльмены, прошу вас.

– У меня еще один вопрос, – сказал я.

– Разумеется. Валяйте, – разрешил Эпштейн.

– Та женщина, когда ее уносили, что-то шептала. Когда я еще не отключился, мне показалось, что и Мейзер говорил то же самое. Это звучало как латынь.

– Dominus meus bonus et benignitas est, – процитировал раввин. – Господь мой благ и милостив.

– Эдди Грейс использовал почти что те же слова, – сказал я, – только он произнес их по-английски. Что это значит? Какая-то молитва?

– Нет, возможно, нечто большее. Это игра слов. Есть одно имя, которое повторяется в течение многих лет. Оно появляется в документах, летописях. Сначала мы думали, это совпадение или какой-то код, но теперь полагаем, что это нечто другое.

– Какого рода?

– Мы думаем, это имя Сущности, управляющей силы, – сказал Эпштейн. – «Господь мой благ и милостив». «Благ» и «милостив». Так они называют того, кому служат. Они зовут его Гудкайнд[63].

– Мистер Гудкайнд.

Пройдет много времени, прежде чем я узнаю, что произошло между Россом и Эпштейном после того, как я ушел, и только молчаливая женщина составила им компанию в тусклом свете закусочной.

– Вы уверены, что было мудро отпустить его? – спросил Росс, когда Эпштейн уже нащупывал рукав своего пальто.

– Мы не отпустим его, – ответил раввин. – Он просто козленок на привязи, приманка, даже если сам этого не осознает. Нам просто придется подождать и посмотреть, кто на него клюнет.

– Гудкайнд?

– В конечном итоге, возможно, если он на самом деле существует, – сказал Эпштейн, наконец, поймав рукав. – И если наш друг проживет достаточно долго…

Я покинул Нью-Йорк в тот же вечер, перед этим выполнив еще один долг перед умершими, на этот раз с большим запозданием. Под простой табличкой в углу Бэйсайдского кладбища я положил цветы на могилу молодой женщины с неизвестным ребенком – на месте, где нашла вечный покой Каролина Карр.

Моя мать.

Эпилог

Покоя сердце просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

Предполагаем жить…

Александр Пушкин (1799–1837)

Пора, мой друг, пора

Остаток недели я провел один. Ни с кем не виделся. Ни с кем не говорил. Я жил своими мыслями и в тишине пытался примириться со всем тем, что узнал.

В пятницу вечером я пришел в «Медведь». Дэйв Эванс работал в зале. Я уже сообщил ему по телефону, что кончаю с этой работой, и он воспринял это неплохо. Думаю, он знал, что это был лишь вопрос времени. Я уже получил неофициальное подтверждение, что моя лицензия частного детектива будет восстановлена через несколько дней, как Эпштейн и говорил мне, и все возражения были отозваны.

Но в тот вечер было ясно, что у Дэйва завал. Основная площадь бара была забита так, что оставалось лишь пространство, чтобы стоять. Я отошел в сторону, чтобы пропустить Сару с подносом пива в одной руке и штабелем закусок в другой. Она выглядела необычно измотанной, но потом я заметил, что и остальные работавшие выглядят не лучше.

– Гэри Мейзер предупредил меня о своем уходе за двадцать четыре часа и смылся, – сказал Дэйв, смешивая коктейль «Бренди Александр» и глядя на три пинтовые кружки, которые наполнял одновременно. – Жаль. Он мне нравился. Я думал, что он, может быть, останется. Не знаешь, что с ним могло случиться?

– Понятия не имею, – ответил я.

– Это ведь ты его нанял.

– Моя ошибка.

– Ни черта! Это не смертельно. – Он указал на повязку у меня на шее. – Хотя, похоже, могло бы оказаться. Полагаю, мне не стоит спрашивать.

– Можешь спросить, но я совру.

Один из кранов зафыркал и выдал пену.

– К черту все это! – сказал Дэйв и взглянул на меня. – Не сделаешь одолжения старому другу?

– Я сам перед тобой в долгу, – ответил я и пошел менять бочонок. Пока я занимался этим, закончились два других, и я заменил их тоже. Когда я вернулся, Дэйв был занят у стойки, где разбирались с заказами из ресторана, и, по меньшей мере, десять человек ожидали выпивки, а ими занимался лишь один бармен.

И на один вечер я вернулся к своей прежней роли. Теперь я знал, что возвращаюсь к работе, для которой создан, и наслаждался последним вечером работы у Дэйва, быстро вписавшись в прежние обязанности. Заходили посетители, и я помнил их по их заказам, хотя не мог вспомнить имен: парень, что пьет джин «Танкерай»; девушка, что заказывает коктейль «Маргарита»; пятеро мужчин на четвертом десятке, что приходят каждую пятницу и всегда заказывают по кружке одного и того же пива, никогда не экспериментируют с более экзотическими сортами, поэтому их приход всегда называли «атакой бригады “Coors” светлого». Братья Фульчи привели на буксире Джекки Гарнера, и Дэйв делал вид, что рад их видеть. Он был обязан им за то, что отпугивали репортеров после смерти Микки Уоллеса, хотя и подозревал, что их присутствие отпугивает и постоянных посетителей. Впрочем, сейчас они сидели в уголке, поедали гамбургеры и заливали их красным «Белфаст Бэй Лобстер», как люди, которым завтра в тюрьму, – приключение, которого Фульчи еще не испытывали.

И так прошел вечер.

Эдди Грейс проснулся от звука, как будто в темноте спальни кто-то чиркнул спичкой. Лекарства притупляли боль, но также притупляли и чувства, поэтому какое-то время он силился понять, который час и почему он проснулся. Он решил, что звук ему приснился. Ведь в доме никто не курил.

Потом вспыхнул красный огонек сигареты, и какая-то фигура уселась в кресло слева от него, он мельком разглядел мужское лицо. Мужчина казался худым и нездоровым, его волосы были зализаны назад, а длинные ногти на руках пожелтели от никотина. Он был одет в черное. Даже со своей пропахшей постели больного Эдди ощутил исходящий от него запах темноты.

– Что вы здесь делаете? – спросил Эдди. – Кто вы такой?

Человек наклонился вперед. В руке он держал старый полицейский свисток на серебряной цепочке. Этот свисток раньше принадлежал отцу Эдди и перешел к нему самому, когда старик вышел на пенсию.

– Мне нравится эта штука, – сказал незнакомец, болтая свисток на цепочке. – Пожалуй, я присоединю его к моей коллекции.

Правой рукой Эдди искал кнопку сигнализации, чтобы позвать Аманду. В ее спальне зазвонит звонок, и она или Майк придут сюда. Его палец нажал кнопку, но он ничего не услышал.

– Я побеспокоился отключить сигнализацию, – сказал пришедший. – Она тебе больше не понадобится.

– Я спросил, что вы тут делаете, – прокаркал Эдди. Он испугался. Это была единственная подходящая реакция на присутствие этого человека. Все в нем было не так. Все.

– Я пришел, чтобы наказать тебя за твои грехи.

– За мои грехи?

– За предательство друга. За то, что подверг опасности жизнь его сына. За смерть Каролины Карр. За девочек, с которыми ты удовлетворял свою похоть. Я пришел, чтобы ты расплатился за все это. Тебя судили и осудили.

Эдди глухо рассмеялся.

– Идите к черту. Посмотрите на меня. Я умираю. Каждый день несет мне страдания. Что вы можете сделать мне такого, чего я уже не получил?

И вдруг вместо свистка в руке оказалась полоска острого металла, а человек встал и склонился над Эдди, и Эдди показалось, что за спиной у него столпились другие фигуры, какие-то люди с пустыми глазами и темными ртами, которые одновременно были, и их не было.

– О, – прошептал Коллекционер, – я уверен, что что-нибудь придумаю…

К полуночи бар почти опустел. Прогноз погоды обещал после полуночи снова снегопад, и большинство предпочли уйти пораньше, чтобы не ехать домой сквозь метель. Джекки и братья Фульчи еще сидели, перед ними множились бутылки, но остальные посетители уже вставали и натягивали пальто. Двое мужчин в дальнем конце бара, попросив рассчитать их, попрощались со мной и ушли, лишь одна женщина еще сидела у стойки. Она пришла с группой портлендских копов, но когда они ушли, она осталась, достала из сумки книжку и молча читала. Никто ее не беспокоил. Хотя она была маленькая, смуглая и хорошенькая, но испускала какие-то вибрации, что даже игроки мировой лиги держали с ней дистанцию. И все же мне казалось, что я откуда-то ее знаю. Через минуту-другую я вспомнил. Женщина взглянула на меня и поймала мой взгляд.

– Ничего, – проговорила она, – я уже ухожу.

– Можете не спешить, – ответил я. – В пятницу вечером персонал обычно задерживается, чтобы выпить и, может быть, закусить. Вы никому не мешаете.

Я указал на бокал красного вина у нее в руке. Там осталось на один глоток.

– Долить вам? За счет заведения.

– Разве это не противозаконно после закрытия?

– Вы донесете на меня, полисмен Мэйси?

Она сморщила носик.

– Вы знаете меня?

– Читал про вас в газетах и видел вас здесь. Вы были замешаны в том деле с Храмом.

– Как и вы.

– Я только краешком. – Я протянул ей руку. – Друзья зовут меня Чарли.

– А мои зовут меня Шерон.

Мы пожали друг другу руки.

– Порезались во время бритья? – спросила она, указывая на мою шею.

– Руки дрожат, – ответил я.

– Для бармена это беда.

– Сегодня я последний день здесь. В благодарность старому другу.

– И чем займетесь вместо этого?

– Что всегда делал. У меня на время отобрали лицензию. Скоро вернут.

– Берегитесь, злодеи! – улыбнулась она, но глаза остались серьезными.

– Типа того.

– Не составите мне компанию? – сказала Шерон, и в этих словах слышалось обещание – когда-то в будущем – чего-то большего, чем просто выпить вместе в полутемном баре.

– Конечно, – ответил я. – С удовольствием.

Выражение признательности

Я бесконечно благодарен множеству людей, которые щедро поделились со мной своим временем и знаниями, когда я проводил исследования для этой книги.

В частности, я бы хотел поблагодарить Питера Инглиша, работавшего раньше в Девятом округе Нью-Йорка и который оживил для меня тамошние улицы; без него эта книга была бы значительно беднее.

Оказались полезными книги и статьи, в том числе «Нью-Йорк: иллюстрированная история» Рика Бернса и Джеймса Сандерса при участии Лизы Эйдс (Альфред А. Кнопф, 1999); «Путеводитель по Америке шестидесятых» Дэвида Фарбера и Бет Бэйли (Коламбиа Юниверсити Пресс, 2001); «Шестидесятые: годы надежды, дни ярости» Тодда Гитлина (Бантам, 1993); «Движение и шестидесятые: протесты в Америке от Куинзборо до Вундед-Ни» Терри Х. Андерсона (Оксфорд Юниверсити Пресс, 1995); «Окрестности Бруклина», редактор-консультант Джон Б. Менбек (Йел Юниверсити Пресс, 1995); и «Манипуляции с пауком личинки осы» (Нейчур, т. 406, 20 июля 2000).

И наконец, выражаю большую любовь Дженни, Кэмерон и Алистеру, которым пришлось вынести всю закулисную работу.

Джон Коннолли Шепчущие

© Самуйлов С.Н., перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Посвящается Марку Данну, Полу О’Рейлли, Ноэлю Маеру и Эммету Хегарти – всем этим прекрасным людям.

Пролог

Война – явление мифическое… Где еще, кроме конвульсий страсти… можем мы погрузиться в состояние мифа, столкнувшись в высшей степени с реальными богами?

Джеймс Хиллман «Ужасная любовь войны»

Багдад, 16 апреля 2003 года

Девушку, брошенную и всеми забытую, доктор аль-Дайни нашел в длинном центральном коридоре. Она лежала, почти полностью погребенная под осколками битого стекла и керамики, брошенной одеждой, обломками мебели и старыми газетами, использовавшимися как упаковочный материал. Ее скрывала темнота и висевшая в воздухе пыль, и она так и осталась бы незамеченной, но аль-Дайни потратил годы и десятилетия на поиски таких, как она, и наметанный глаз различил ее там, где другие не заметили бы и прошли мимо.

Видна была только голова – открытые голубые глаза и сухие, блекло-красные губы. Он опустился рядом с ней на колени и слегка разгреб засыпавший ее мусор. Снаружи доносились крики и громыханье передвигающихся танков. В коридоре неожиданно вспыхнул яркий свет; громко переговаривались и отдавали приказы вооруженные люди, но они пришли слишком поздно. Когда это все произошло, другие, такие же, как эти, находились где-то рядом, выполняя свои задания, так что им было не до нее. В отличие от аль-Дайни. Он узнал ее сразу, как только увидел, потому что она всегда была одной из его любимиц. Красота девушки пленила его с первого взгляда, и затем много лет он всегда, каждый день, находил минутку-другую, чтобы подойти и поздороваться или просто постоять рядом и ответить улыбкой на ее улыбку.

Может быть, ее еще можно спасти, с надеждой подумал аль-Дайни, но, осторожно убрав обломки дерева и куски камня, понял, что сделать уже почти ничего нельзя. Над ней надругались, жестоко и бессмысленно, и это произошло не случайно, это сделали намеренно – он видел на полу следы сапог, топтавших ее и ломавших ей ноги и руки, раздробив их чуть ли не до состояния песка, на котором она лежала. Голова странным образом избежала расправы, и аль-Дайни никак не мог рассудить, стала от этого картина случившегося менее отвратительной или еще более ужасной.

– Ох, милая, – прошептал он, бережно поглаживая щеку, впервые за пятнадцать лет касаясь ее. – Что же они с тобой сделали? Что они сделали со всеми нами?

Нужно было остаться. Ему не следовало оставлять ее, как и всех их, но федаины дрались с американцами около министерства информации, и музейщики, обкладывая фризы мешками с песком и оборачивая статуи поролоном, уже слышали треск стрельбы и грохот взрывов. Оставалось только радоваться, что некоторые сокровища удалось перевезти в безопасное место еще до начала вторжения. Бой переместился ближе к телестанции всего в километре от музея, и к центральному автовокзалу по другую сторону комплекса. Стрельба слышалась все ближе и ближе. Аль-Дайни настаивал на том, чтобы остаться – в конце концов, в подвале были запасы воды и продуктов, – но большинство сочли, что риск слишком велик. Из охранников не струсил только один; остальные, побросав оружие и скинув форму, убежали, когда в саду замелькали одетые в черное стрелки. И вот тогда они заперли центральные двери, выскользнули через запасной выход, перебрались на другой, восточный, берег реки и там в доме коллеги ждали прекращения огня.

Однако бой все продолжался. Потом они попытались вернуться по мосту медгородка, но там их завернули. Пришлось вернуться в дом коллеги, где они просидели еще какое-то время, попивая кофе. Просидели, может быть, слишком долго, обсуждая, стоит ли покидать казавшееся безопасным место. Но что еще оставалось? И все-таки аль-Дайни не мог простить себя, не мог избавиться от чувства вины. Он бросил ее, и вот что с ней сделали.

Он плакал, но не из-за висевшей в воздухе пыли – боль потери и ярость были причиной слез. Плакал и не смог остановиться, даже когда в поле зрения появилась нога в солдатском ботинке, а в лицо посветили фонариком. За спиной у светившего стояли люди с оружием на изготовку.

– Кто вы, сэр? – спросил военный.

Аль-Дайни не ответил. Не мог. Не нашел сил оторвать взгляд от оскверненной девушки.

– Сэр, вы говорите по-английски? Еще раз спрашиваю, кто вы?

Аль-Дайни уловил в голосе солдата не только нервозность, но и некоторую заносчивость – вполне естественное превосходство победителя над побежденным. Он прерывисто вздохнул и поднял голову.

– Я – доктор Муфид аль-Дайни, заместитель куратора по римским древностям в этом музее, – сказал он, вытирая глаза, и после небольшой паузы добавил: – Точнее, бывший заместитель куратора по римским древностям, поскольку никакого музея уже нет. Остались лишь обломки. И вы допустили, чтобы это произошло. Вы были рядом и допустили это…

Ученый обращался не столько к солдатам, сколько к себе самому, и слова горьким пеплом оседали во рту. Сотрудники ушли из музея во вторник, а в субботу, узнав, что музей разграблен, стали возвращаться, чтобы оценить масштабы ущерба и постараться предотвратить дальнейшее разграбление. Кто-то рассказал, что грабежи начались в четверг, когда возле музейной ограды собрались сотни людей. В течение двух дней эти люди делали все, что хотели, и никто им не препятствовал. Поговаривали, что к грабежам причастны и работники музея, охранники, заранее выбравшие для себя наиболее ценные артефакты. Из залов вынесли все, что смогли поднять, а большую часть оставшегося попытались уничтожить. Аль-Дайни с несколькими коллегами отправился в штаб морских пехотинцев и умолял помочь с охраной здания, поскольку расхитители могли вернуться, но американцы, чьи танки стояли на перекрестке, всего лишь в пятидесяти метрах от музея, отказались переместиться и прийти на помощь, процитировав в ответ на обращение строчки приказа. В конце концов помощь им все же пообещали, но только на среду и только в крайнем случае. Аль-Дайни пришел чуть раньше американцев, потому что оказался в числе тех немногих, кому было предписано держать связь между солдатами и средствами массовой информации, и все предыдущие дни провел среди военных и журналистов.

Он осторожно поднял голову истерзанной девушки, юной и в то же время древней, со следами краски, сохранявшимися на волосах, губах и на глазах вот уже почти четыре тысячи лет.

– Посмотрите, – сказал он, все еще плача. – Посмотрите, что они с ней сделали. – На мгновение солдаты повернулись к странному, покрытому белой пылью старику с полой головой в руках и тут же двинулись дальше, к разграбленным залам Иракского музея. Это были молодые ребята, и операция, в которой они участвовали, касалась будущего, а не прошлого. Здесь никто не погиб, а то, что произошло… что ж, такое случается.

Война все-таки.

* * *

Аль-Дайни проводил их взглядом. Потом осмотрелся и заметил у поваленного экспозиционного шкафа испачканную краской тряпицу. Убедившись, что она относительно чиста, он расстелил ее, положил в центр голову девушки и, аккуратно завернув, связал узлом четыре уголка, чтобы удобнее было нести. Держа узелок в левой руке, аль-Дайни устало выпрямился, как палач, готовый представить повелителю плод своего топора; столь естественным было выражение лица девушки, столь встревожен и шокирован аль-Дайни, что он, наверное, даже не удивился бы, если бы перерубленная шея начала кровоточить, роняя на пыльный пол красные, похожие на лепестки капли. Вокруг него, напоминая о том, что было здесь раньше, открытыми ранами зияли пустоты. Со скелетов, разбросав кости, сорвали украшения. Статуи стояли обезглавленные – от них отделили и унесли главные части внешнего облика. Удивительно, подумал ученый, что голова девушки при всей ее изысканности почти не пострадала, не попалась никому на глаза. Или просто кто-то удовлетворился уже тем, что растоптал ее тело, и так отнял у мира немного красоты.

Масштабы разрушений поражали. Ваза из Урука, шедевр шумерского искусства, датируемый примерно 3500 г. до н. э., старейший в мире резной ритуальный сосуд из камня, – сорвана с основания. Прекраснейшая арфа с головой быка уничтожена теми, кто ободрал с нее золото. Маска из Урука, первое натуралистическое изображение человеческого лица, – исчезла. Нижняя часть статуи из Бассетки – исчезла. Статуя Энтема – исчезла. Аль-Дайни переходил из зала в зал, заменяя пропавшее фантомами, – здесь костяная печать, там украшенная драгоценными камнями корона, покрывая призраками минувшего руины настоящего. И даже теперь, ошеломленный масштабом нанесенного урона, он мысленно шел по каталогу, стараясь припомнить возраст и источник каждой ценной реликвии на тот случай, если музейные архивы окажутся недоступными, когда они приступят к кажущейся сейчас невозможной работе по восстановлению утраченного.

Реликвии.

Аль-Дайни остановился. Закрыл глаза и едва заметно покачнулся. Проходивший мимо солдат спросил, все ли в порядке, и предложил воды – проявление любезности, на которое он не ответил из-за охватившего его беспокойства. Вместо ответа он повернулся к солдату и схватил его за руки. И если бы палец американца лежал на спусковом крючке, это порывистое движение разом бы покончило со всеми проблемами ученого.

– Я – доктор Муфид аль-Дайни. Заместитель куратора музея. Пожалуйста, помогите. Мне нужно спуститься в подвал. Я должен проверить кое-что. Это очень, очень важно. Вы должны помочь мне попасть туда. – Он кивнул в сторону вооруженных людей – фигур в бежевом в сумрачных коридорах.

Солдат с сомнением посмотрел на иракца и пожал плечами.

– Для начала, сэр, уберите руки. – Американцу было лет двадцать, не больше, но в нем ощущалась уверенность, свойственная людям постарше. Аль-Дайни отступил, извиняясь за свою бесцеремонность. – У вас есть удостоверение? – спросил солдат, звали которого, судя по нашивке на форме, Пэтчет.

Аль-Дайни нашел свой музейный бэйджик, но надпись там была на арабском. Порывшись в бумажнике, он отыскал визитку с арабским и английским текстами и протянул ее солдату. Прищурившись в скудном свете, Пэтчет внимательно изучил карточку и вернул ее пожилому иракцу.

– О’кей, давайте посмотрим, что тут можно сделать.

* * *

В музее аль-Дайни занимал две должности. Будучи заместителем куратора по римским древностям – этот официальный статус лишь в незначительной степени отражал глубину и широту его знаний, а также объем дополнительной ответственности, добровольно, неофициально и бесплатно взятой им на себя, – он числился еще и куратором фонда некаталогизированных материалов. Мало кто догадывался, какая титаническая работа скрывалась за скромным наименованием должности. В музее действовала сложная и устаревшая система инвентаризации, из-за чего десятки тысяч предметов оставались неучтенными. Часть подвала представляла собой лабиринт стеллажей, заставленных артефактами в ящиках и в открытом виде, и большая их часть, вернее, большая часть крошечных фрагментов, каталогизированных аль-Дайни и его предшественниками, не имели большой стоимости в денежном выражении, но представляли собой вехи, памятники цивилизации, либо изменившейся до неузнаваемости, либо полностью исчезнувшей из этого мира. Во многих отношениях именно подвал был любимым местом аль-Дайни в музее, ибо никто не знал, какие тайны здесь скрываются, какие неведомые сокровища можно обнаружить. Пока, сказать по правде, таковых нашлось не так уж много, но кладовая не пустела, потому что на каждый внесенный в каталог черепок или осколок статуи приходился десяток новых, только что обнаруженных. Объем известного постоянно увеличивался, но и с неисследованным происходило то же самое. Человек менее увлеченный считал бы эту работу бесплодной и невыполнимой, но в том, что касалось знаний, аль-Дайни был романтиком, и мысль о постоянно пополняющемся запасе неизвестного отзывалась радостью в его душе.

Держа в руке фонарик – Пэтчет, тоже с фонариком, следовал за ним, – аль-Дайни пробрался через каньоны архива и понял, что ключ уже не нужен – разбитая дверь болталась на петлях. В подвале было жарко и душно, в воздухе стоял резкий запах горящего пенопласта – грабители использовали его куски в качестве факелов, поскольку электричество отключилось за несколько часов до вторжения, – но внимание аль-Дайни привлекло вовсе не это. Мародеры и здесь оставили свои следы – перевернутые стеллажи, разбросанное содержимое ящиков и коробок, даже сожженные документы, – но, должно быть, не нашли ничего ценного для себя и убрались сравнительно быстро. Тем не менее кое-что определенно исчезло, и аль-Дайни с тревогой двинулся дальше. Добравшись до нужного места, он остановился и в отчаянии уставился на пустую полку. И все же надежда еще оставалась.

– Кое-что пропало, – сказал он Пэтчету, – и я умоляю вас помочь мне найти это.

– Что мы ищем?

– Свинцовый контейнер. Не очень крупный. – Ученый развел ладони примерно на два фута. – Простой контейнер с обычным запором и небольшим замком.

Вместе они осмотрели все открытые помещения подвала, а когда Пэтчет ушел по вызову командира отделения, аль-Дайни один продолжал поиски до наступления ночи, но никаких следов свинцового контейнера так и не нашел.

Если хочешь спрятать что-то ценное, положи это в кучу хлама. А еще лучше – заверни в тряпье, так что сокровище, даже оставаясь на виду, не привлечет ничьего внимания. Предмет даже можно занести в каталог как то, чем он не является; в данном случае: свинцовый контейнер, персидский, шестнадцатый век, внутри ничем не примечательный закрытый ящичек чуть меньшего размера, изготовлен, по всей вероятности, из железа и окрашен красной краской. Дата: неизвестна. Источник: неизвестен. Ценность: минимальная.

Содержимое: нет.

И все это – ложь, в особенности последний пункт, потому что если приблизиться к ящичку, находящемуся внутри контейнера, то покажется, что в нем кто-то говорит.

Точнее, не говорит.

Шепчет.

Мыс Элизабет, штат Мэн

Май 2009 года

Собака услышала, что ее зовут, и настороженно подошла к лестнице. Она спала на одной из кроватей, чего ей не полагалось. Прислушавшись, она не различила в голосе ничего, что намекало бы на опасность. Позвали снова. Звякнул поводок. Собака вскочила и бросилась вниз по ступенькам, едва не упав внизу.

Дэмиен Пэтчет успокоил ее, подняв руку, и пристегнул поводок к ошейнику. На улице было тепло, но пришел он в защитной военной куртке. Учуяв знакомый запах, собака ткнулась носом в карман, но Дэмиен отогнал ее. Отец отправился в ресторан, и в доме было тихо. Солнце клонилось к закату, и когда Дэмиен повел животное через лес к морю, небо у него за спиной уже отливало красным золотом.

Не привыкшая к ограничениям, собака нетерпеливо покусывала поводок. Обычно на прогулках ей предоставлялась полная свобода, можно было носиться где угодно, и теперь она недовольно рвалась вперед. Ей даже не позволили остановиться и принюхаться, а когда она попыталась помочиться, грубо и бесцеремонно потащили дальше. На ближайшей березе висело гнездо пятнистых ос. Сейчас, к вечеру, серое сооружение, днем представлявшее собой гудящую агрессивную массу, притихло. В начале недели, когда собака попыталась отведать сладкого березового сока – слетевший с дерева желтобрюхий дятел-сосун продолбил в коре дырку, оставив манящий источник для разного рода насекомых, птичек и белок, – ее ужалила оса. Теперь, приближаясь к знакомому дереву, собака это вспомнила и, заскулив, попыталась обойти березу, но Пэтчет успокоил зверя, погладил и сменил направление – в сторону от места происшествия.

В детстве Дэмиена всегда привлекали пчелы, осы и шершни. Эта колония сформировалась весной, когда оплодотворенная матка, очнувшись от многомесячного сна, начала отщипывать кусочки древесины, перетирать их во рту, смачивать слюной и прессовать, создавая бумажную пульпу, к которой она постепенно добавляла шестиугольные соты для младшего поколения: самок из оплодотворенных яиц и самцов из нетронутых. Как и когда-то мальчишкой, он внимательно прослеживал каждую стадию развития. Более всего его привлекал именно аспект женского правления: в их семье решения всегда принимали мужчины – по крайней мере, он так считал, пока, повзрослев, не стал понимать, как мать, бабушки и многочисленные тетушки и кузины, используя самые разнообразные приемы и действуя скрытно, почти незаметно, манипулируют своими мужчинами, достигая нужных им целей. Здесь, в этом сером гнезде, маткаправила более открыто – она производила защитников гнезда, питала и питалась, согревала личинки, дрожа всем телом, запертая в колоколообразной камере, которую сама создала.

Он смотрел на гнездо, почти невидимое среди листьев, словно не хотел уходить. Дэмиен видел и замечал все – сплетенную пауком сеточку, муравьиные гнезда, ползущую по лапчатке зеленую гусеницу, и взгляд его задерживался на каждой сущей твари, фиксировал и отправлял в кладовую памяти.

Когда он остановился, в воздухе уже ощущался запах моря. Посторонний, окажись он рядом, подумал бы, что парень плачет. Лицо его исказилось, плечи содрогались от сдерживаемых рыданий. Дэмиен посмотрел по сторонам, словно высматривая кого-то между деревьями, но он только слышал птичьи перепевы да шум бьющихся о берег волн.

Собаку звали Сэнди. У десятилетней дворняжки, очень походившей на ретривера, хозяев было двое – Дэмиен и его отец. Несмотря на длительное отсутствие сына, Сэнди одинаково любила обоих, и они любили Сэнди. Собака не понимала, почему сегодня младший хозяин ведет себя так, обычно он позволял ей больше, чем старший. Сэнди неуверенно помахала хвостом, когда Дэмиен, опустившись на корточки, привязал поводок к молодому деревцу. Потом хозяин выпрямился и достал из кармана револьвер. Это был «смит и вессон спешл» 10-й модели. Дэмиен купил его у дилера, клявшегося, что оружие принадлежало ветерану Вьетнама, чья жизнь дала крен. Впоследствии выяснилось, что ветерану просто не хватало денег на кокаин, и в итоге дурная привычка стоила ему жизни. Дэмиен закрыл уши ладонями, так что револьвер в правой руке смотрел теперь в небо, потряс головой и крепко зажмурился.

– Пожалуйста, перестань. Умоляю. Пожалуйста.

Губы его скривились, из носа побежало, его трясло, и он направил револьвер на собаку. Дуло находилось в считаных дюймах от морды дворняжки. Сэнди подалась вперед и обнюхала оружие. Оно пахло машинным маслом и порохом. Собака хорошо знала эти запахи, так как хозяева часто брали ее с собой поохотиться на птиц, и она приносила им добычу. В предвкушении игры Сэнди приветливо помахала хвостом.

– Нет, – выдавил Дэмиен. – Не заставляй меня делать это. Не надо. Пожалуйста.

Палец на спусковом крючке напрягся. Рука дрожала. Огромным усилием воли он отвел револьвер от собаки; вырвавшийся крик улетел в сторону моря и заходящего солнца. Скрипнув зубами, Дэмиен отстегнул поводок от ошейника.

– Уходи! Домой, Сэнди! Беги домой!

Собака поджала хвост, но тот еще едва заметно подрагивал. Она не хотела уходить. Что-то было не так, и Сэнди это чуяла. И тогда Дэмиен надвинулся на нее с явным намерением пнуть, решив не делать этого только в последний момент. Отбежав на приличное расстояние, собака остановилась, но хозяин снова кинулся к ней, и Сэнди побежала – и бежала, пока не услышала выстрел. Собака вскинула голову, повернулась и медленно потрусила назад – посмотреть, кого там подстрелил хозяин.

Часть I

Так же по воле своей я сражался за них, ибо с ними

Ныне никто из людей на земле состязаться не мог бы[67].

Гомер «Илиада», книга 1

Глава 1

Пришло лето, сезон пробуждения. Здесь, в северном штате, в отличие от южных, весна – всего лишь иллюзия, обещание, которое дается, но никогда не выполняется, пародия на новую жизнь, в которой нового только почерневший снег да медленно тающий лед. У побережий и болот, в Большом северном лесу и солончаках Скарборо природа научилась выжидать своего часа. Пусть зима продолжает править в феврале и марте, медленно отступая к сорок девятой параллели, отстаивая с боем каждый клочок земли. К апрелю ивы и тополя, орешник и вязы под птичьи трели уже дали почки. Они ждали этого с осени, их листочки еще спрятаны, но уже готовы развернуться, и вскоре болота покрылись пурпурно-коричневым ковром ольхи, бурундуки и бобры вышли из спячки. Небо расцвело вальдшнепами, гусями и граклами, разбросанными, как семена, по голубому полю. И вот наконец май принес лето, и все, что спало, проснулось. Всё и вся.

Солнце разлилось по подоконнику, грея мне спину, а в чашке был свежий кофе.

– Нехорошее дело, – сказал Кайл Куинн, аккуратный, плотно сбитый мужчина во всем белом, владелец закусочной «Дворец» в Бидфорде. Кроме того, он исполнял обязанности шеф-повара, и должен сказать, такого чистюли шефа я в жизни не видел. Мне доводилось есть в забегаловках, где, едва взглянув на повара, начинаешь подумывать, а не пропить ли курс антибиотиков, но Кайл всегда выглядел очень опрятным, а его кухня такой безупречно чистой, что в сравнении с «Дворцом» даже некоторые палаты интенсивной терапии выглядели грязноватыми, а иной хирург, взглянув на руки Кайла, отправился бы мыть свои.

«Дворец» был старейшей забегаловкой-вагончиком в Мэне, построенной по спецзаказу «Поллард компани» в Лоуэлле, Массачусетс; белая и красная краска на нем оставались свежими и яркими, а золоченая надпись на окне, подтверждавшая, что «приглашаются дамы», по-прежнему пламенела. Закусочная открылась в 1927 году и с тех пор сменила пять владельцев, последним из которых стал Кайл. Здесь подавали только завтрак и закрывались к полудню, но заведение было одним из тех маленьких сокровищ, благодаря которым повседневная жизнь становится чуть более сносной.

– Да, – согласился я. – Хуже и быть не может. – На стойке передо мной лежала «Портленд пресс геральд». Заголовок на первой странице пониже сгиба гласил: «НИКАКИХ ЗАЦЕПОК В ДЕЛЕ ОБ УБИЙСТВЕ ПАТРУЛЬНОГО».

Патрульного полицейского Фостера Жандро, о котором шла речь в газете, нашли застреленным в его собственном грузовике на самой окраине городка Сако за бывшим баром «Голубая луна». В тот день он был свободен от дежурства и одет в штатское. Что привлекло патрульного в «Голубую луну», никто не знал, тем более что смерть, как показало вскрытие, наступила между полуночью и двумя часами ночи, когда никаких дел у выгоревшей коробки не пользовавшегося популярностью бара ни у кого быть не могло. Тело обнаружила бригада дорожных рабочих, которые завернули на парковочную площадку у «Голубой луны» выпить кофе и покурить перед началом дневной смены. В него выстрелили с близкого расстояния дважды из оружия 22-го калибра – в сердце и голову. Налицо были все признаки того, что его казнили.

– Это место всегда притягивало неприятности как магнит, – изрек Кайл. – После того, как бар сгорел, надо было все сровнять с землей.

– Точно. А что поставить вместо?

– Могильный камень. Надгробную плиту с именем Салли Кливер.

Кайл отправился наливать кофе остальным посетителям, большинство из которых читали или негромко разговаривали, усевшись в ряд, словно персонажи на картине Нормана Рокуэлла. Во «Дворце» не было ни кабинок, ни столов – только пятнадцать табуретов. Я занял последний, самый дальний от двери. Часы показывали начало двенадцатого, и закусочная, строго говоря, была закрыта, но Кайл никого не торопил. Такое это было заведение.

Салли Кливер. Это имя упоминалось в отчете об убийстве Жандро, этом незначительном эпизоде местной истории, который большинство жителей предпочло бы забыть, но ставшем последним гвоздем в крышку гроба «Голубой луны». После ее смерти бар заколотили, а еще через пару месяцев сожгли. Владельца допросили на предмет поджога и махинации со страховкой, но только формально. Все в округе прекрасно знали, что красного петуха пустила семейка Кливеров, и за это их никто бы винить не стал.

Бар стоял закрытым уже лет десять, что не вызывало ни малейших сожалений даже у частенько наведывавшихся пьянчуг. Местные всегда называли его «Хандрой», поскольку пребывание в нем настроения и самочувствия никому не улучшало, даже если посетитель не ел и не пил ничего, что не открыто у него на глазах. Заведение было мрачным, напоминавшим кирпичную крепость, увенчанную вывеской с подсветкой из четырех ламп, из которых больше трех никогда не работало. Постоянный полумрак в баре скрывал пыль и грязь; все стулья были привинчены к полу, что помогало пьяным держаться на ногах. Меню было составлено прямо по рецептам кулинарной школы хронического ожирения, но большинство клиентов предпочитали обходиться бесплатными орешками к пиву, подсоленными до опасного для здоровья уровня, чтобы склонить посетителей к потреблению алкоголя. В конце вечера несъеденные, но захватанные жирными пальцами орешки ссыпались в большой мешок, который бармен Эрл Хэнли держал возле раковины. Помимо Эрла, бармена в заведении не было. Когда он болел или занимался делами более важными, чем маринование алкашей, «Голубая луна» не открывалась. Иногда, наблюдая подтягивающихся за ежедневной порцией завсегдатаев, было трудно сказать, огорчаются они, обнаружив дверь запертой, или испытывают чувство облегчения.

А потом умерла Салли Кливер, и вместе с ней закатилась «Голубая луна».

Никакой загадки в ее смерти не было. Двадцатитрехлетняя Салли жила с бездельником по имени Клифтон Андреас, для приятелей – просто Клиффи. Салли работала официанткой и, похоже, каждую неделю откладывала немного деньжат, надеясь, видимо, скопить достаточную сумму и найти для сожителя киллера или убедить Эрла Хэнли зарядить его пивные орешки убойной дозой крысиного яда. Я шапочно знал Клиффи Андреаса – как человека, которого лучше обходить стороной. Не было собачонки, встретив которую Клиффи не возжелал бы утопить, и не было жучка, которого он не захотел бы раздавить. Работу предпочитал сезонную, но поскольку никакой квалификацией не обладал, то нигде дольше месяца и не задерживался. За работу брался в самом крайнем случае, когда денег не оставалось совсем, заработок рассматривал как крайнее средство, если занять, украсть или отнять у более слабого и нуждающегося не представлялось возможным. Клиффи обладал тем особенным шармом плохого парня, который так притягивает женщин, демонстративно считающих добропорядочных мужчин слабаками, пусть даже втайне они и мечтают о самом обычном парне, который не барахтался бы в грязи на дне жизни и не тащил за собой другого.

С Салли Кливер я знаком не был. Судя по всему, она не отличалась высокой самооценкой и на многое не рассчитывала, но Клиффи умудрился понизить самооценку еще больше, не дотянув при этом и до нижней планки ожиданий женщины. В общем, однажды вечером Клиффи нашел скромную, горбом добытую заначку и решил устроить для себя и приятелей приятный вечер в «Голубой луне». Салли, придя домой и не обнаружив денег, отправилась искать Клиффи в его любимом пристанище и нашла в баре, где он правил бал, потратив ее скудный запас на единственную в заведении бутылку коньяка. В первый и последний раз Салли отважилась постоять за себя. Обложив сожителя проклятиями, она исцарапала ему физиономию и вцепилась в волосы, так что Эрл Хэнли в конце концов предложил Клиффи избавить заведение от его женщины и домашних проблем и не возвращаться, пока она не утихнет, а проблемы не будут решены.

Недолго думая, Клиффи Андреас схватил Салли Кливер за воротник и выволок через заднюю дверь. Некоторое время посетители бара слушали, как он приводит ее в чувство. В бар Клиффи вернулся со сбитыми костяшками пальцев и следами крови на руках и лице. Эрл Хэнли налил ему еще стаканчик и выскользнул за дверь – проверить, как там Салли. К тому времени она уже захлебывалась собственной кровью на задней парковке, где и умерла еще до прибытия «Скорой».

На этом «Голубой луне» и Клиффи Андреасу пришел конец. Он получил от десяти до пятнадцати, отсидел восемь в Томастоне, а через два месяца после освобождения погиб от руки «неустановленного лица», забравшего у Клиффи часы, но не тронувшего бумажник. Часы потом нашли в ближайшей канаве. А люди шептались, что, мол, у Кливеров хорошая память.

И вот теперь Фостер Жандро погиб буквально в нескольких ярдах от того места, где захлебнулась кровью Салли Кливер, и полицейским пришлось вновь потревожить давно остывший пепел истории «Голубой луны». Полиции штата не нравилось терять своих сотрудников, не нравилось ни в далеком 1924-м, когда в дорожной аварии с мотоциклом в Маттавамкеге погиб Эмори Гуч, ни в 1964-м, когда Чарли Блэк стал первым полицейским, застреленным при налете на банк в Южном Бервике. Но с убийством Жандро не все было ясно. Газета писала, что зацепок у следователей нет, однако согласно молве дело обстояло иначе. На земле рядом с машиной Жандро нашли пузырек с крэком; похожие осколки обнаружились и на полу у него под ногами. Тесты не выявили следов наркотика в организме, но в полиции стали всерьез подозревать, что сотрудник приторговывал наркотой, а это не обещало ничего хорошего.

Закусочная понемногу пустела, но я своего места не покидал и в конце концов остался у стойки один. Кайл меня не беспокоил и, убедившись, что моя чашка полна, взялся за уборку. Последние завсегдатаи, преимущественно пожилые люди, для которых посещение «Дворца» было обязательным событием недели, расплатились и ушли.

Офиса у меня никогда не было. Мне он был не нужен, а если б я и обзавелся таковым, то, наверное, никогда не мог бы спокойно раскошеливаться на его содержание, даже если аренда в Портленде или Скарборо обошлась бы недорого. Клиенты лишь изредка заговаривали про отсутствие офиса, а в тех случаях, когда все же возникала необходимость в приватности и особой осторожности, мне всегда удавалось, попросив об одолжении, заполучить в свое распоряжение подходящую комнату. Время от времени я пользовался кабинетом своего адвоката во Фрипорте, но обычно людям не нравится ходить в такие кабинеты, как не нравятся и сами адвокаты. Обращаясь ко мне за помощью, большинство, как я понял, предпочитали неформальный подход. Обычно я сам отправлялся к ним, и разговор шел у них дома, но иногда для встречи годилась и тихая, скромная закусочная вроде «Дворца». В данном случае место выбрал потенциальный клиент, и меня оно устраивало как нельзя лучше.

Вскоре после полудня дверь закусочной открылась, и в зал вошел мужчина лет семидесяти. Выглядел он так, что вполне мог бы служить эталоном типичного янки старой закалки: бейсболка, куртка «Л. Л. Бин» поверх клетчатой рубашки, аккуратные джинсы и рабочие ботинки. Крепкий, как натянутый канат, с морщинистым, обветренным лицом и светло-карими глазами, поблескивавшими за стеклами на удивление модных, в стальной оправе, очков. Поздоровавшись с Кайлом – старик назвал его по имени, – он снял бейсболку и вежливо поклонился Таре, дочери Кайла, которая убиралась за стойкой и ответила гостю улыбкой.

– Рада вас видеть, мистер Пэтчет. Давненько вы к нам не заглядывали. – В голосе ее прозвучала мягкая нотка, взгляд просветлел, и этого было вполне достаточно, учитывая недавно постигшее старика горе.

Из служебного окошка между кухней и баром высунул голову Кайл.

– Пришел проведать настоящую закусочную, а, Беннет? Похоже, подкормиться тебе не помешает.

Беннет Пэтчет усмехнулся и взмахнул рукой, как будто слова Кайла были назойливо жужжащими над головой мухами, после чего опустился на табурет рядом со мной. Более сорока лет Пэтчет владел рестораном «Дюны», возле автодрома на шоссе 1. Заведение открыл его отец, вернувшись домой после службы в Европе; он же и управлял им до Беннета. На стенах в «Дюнах» до сих пор висели фотографии Пэтчета-старшего, некоторые военных времен – там его окружали молодые солдаты, уважительно смотревшие на своего сержанта. Умер он, не дожив до пятидесяти, после чего бизнес взял на себя сын. Беннет уже прожил дольше отца; впрочем, и мне судьба, похоже, отвела срок больший, чем моему старику.

Пэтчет принял от Тары чашечку кофе за счет заведения, затем снял пальто и повесил его рядом с древним газовым камином. Тара ушла в кухню помочь отцу, так что мы с Беннетом остались одни.

– Чарли, – сказал он, пожимая мне руку.

– Как поживаете, мистер Пэтчет? – спросил я. Обращаться к нему по имени показалось мне странным. Да, я почувствовал себя лет на десять старше, но когда имеешь дело с такими людьми, лучше подождать, пока они сами не позволят обращаться к ним чуть более фамильярно. Я знал, что все служащие называют его «мистер Пэтчет». Для многих он был кем-то вроде отца, но при этом оставался боссом, и они относились к нему с почтением и уважением, которых он заслуживал.

– Можешь называть меня Беннетом, сынок. Чем меньше формальностей, тем лучше. Думаю, я никогда еще не разговаривал с частным детективом, разве что с тобой, да и то лишь тогда, когда ты бывал в моем заведении. Видел их только по телевизору да в кино. И, сказать по правде, твоя репутация меня несколько пугает.

Он пристально посмотрел на меня, и я заметил, как его взгляд задержался на шраме. В прошлом году я попал под пулю, оставившую эту пожизненную отметину на шее. В последнее время коллекция таких царапин изрядно пополнилась. После смерти меня вполне могут выставить в стеклянном ящике в качестве примера и предостережения другим, кому может показаться соблазнительным путь, где ожидают побои, огнестрельные ранения и электрошок. С другой стороны, может быть, мне просто не повезло. Или, наоборот, повезло. Зависит от того, каким вам видится тот самый стакан.

– Не верьте всему, что слышите.

– И не верю, но все равно…

Я пожал плечами. Старик хитровато улыбнулся.

– Давай не будем топтаться на месте, – продолжал он. – Хочу поблагодарить за то, что согласился встретиться и нашел для меня время. Знаю, ты человек занятой.

Никаких особых дел у меня не было, но все же приятно, когда считают, что они у тебя есть. С тех пор как в начале года мне вернули лицензию, отозванную из-за недопонимания между мной и полицией штата Мэн, в работе наступило что-то вроде штиля. Было одно дело со страховкой, абсолютно скучное и сводившееся по большей части к сидению в машине с книжкой в руке и ожиданию, когда некий придурок с якобы полученной на производстве травмой начнет ворочать камни у себя во дворе. Но при нынешнем уровне экономики такие дела выпадают нечасто. Большинство частных детективов в штате едва сводили концы с концами, так что браться приходилось за все, что попадалось, в том числе и такое, после чего хотелось отмыться в ванне с хлоркой. Мне довелось, например, следить за одним парнем по имени Гарри Милнер, обслужившим в течение недели трех разных женщин в разных мотелях и апартаментах; при этом он ходил на работу и водил детей в баскетбольную секцию. Жена подозревала, что у него связь на стороне, но была немного шокирована, когда узнала, что муж состоит в довольно запутанных сексуальных отношениях, ассоциирующихся обычно с французскими водевилями. Его талант в организации времени заслуживал восхищения, как, впрочем, и его энергичность. Милнер был всего лишь на пару лет старше меня, и если бы я попытался каждую неделю удовлетворять четырех женщин, то, скорее всего, получил бы инфаркт, отмокая после непосильных трудов в ванне со льдом. Тем не менее то была лучшая оплачиваемая работа, и я снова стал барменствовать в «Буром шатуне» на Форест-авеню пару раз в месяц – скорее для того, чтобы приятно провести время, чем подработать.

– Я не так занят, как вы можете подумать.

– Тогда у тебя точно найдется время, чтобы меня выслушать.

Я кивнул.

– Пока мы не перешли к делу… Мне жаль, что с Дэмиеном так вышло.

Дэмиена я знал не лучше, чем его отца, и даже не думал идти на похороны. Газеты об этом не распространялись, но все знали, как умер Дэмиен Пэтчет. Это все война, говорили люди. Да, курок спустил он сам, но убил его Ирак.

Беннет поморщился от боли.

– Спасибо. В некотором смысле, как ты уже, наверное, догадался, именно поэтому мы здесь. Мне немного неудобно обращаться к тебе по такому вопросу; по сравнению с твоей обычной работой – выслеживанием убийц, – мое предложение может показаться скучным.

Я бы рассказал ему, как интересно убивать время около какого-нибудь мотеля, пока объект слежки совершает на стороне предосудительные действия сексуального характера, или сидеть часами в машине с камерой на приборной доске в надежде, что кто-то, может быть, вдруг наклонится.

– Иногда и скучное – приятная перемена.

– Охотно верю, – сказал Пэтчет.

Он перевел взгляд на лежавшую передо мной газету и снова поморщился. Салли Кливер, подумал я. Черт, надо было убрать газету до прихода Беннета.

До самой своей смерти Салли работала в «Дюнах».

Он отпил кофе, а потом по меньшей мере минуты три молчал. Люди вроде Беннета Пэтчета доживают до преклонных лет в добром здравии, потому что никогда не торопятся. Они живут по местному времени, времени штата Мэн, и чем скорее все, кому приходится иметь с ними дело, научатся соответствующим образом подводить часы, тем для всех будет лучше.

– У меня работает официанткой девушка, – сказал он наконец. – Хорошая. Ты, может, помнишь ее мать, Кэти Эмори?

Кэти училась со мной в средней школе Скарборо, хотя мы вращались в разных кругах. Она была из тех девушек, которым нравятся спортсмены, а я спортом не увлекался, как и девушками, которым нравятся спортсмены. В Скарборо я вернулся после смерти отца уже тинейджером и не искал компании, а держался особняком. Местные ребята давно поделились на крепкие, сплоченные группы, войти в которые постороннему было не так-то просто даже при желании. Со временем я обзавелся несколькими друзьями и лишь у немногих вызвал недовольство. Кэти я помнил, но сомневался, что она вспомнит меня. Другое дело, что мое имя время от времени мелькало в газетах, и, может быть, она, как и другие, читала их и вспоминала парнишку, приехавшего в Скарборо и проучившегося в тамошней школе последние два года. Вспомнила, может быть, и рассказы об отце этого парнишки, полицейском, убившем двух детей, а потом покончившем с собой.

– Как у нее дела?

– Живет где-то около Авиалинии. – Так в наших краях называли шоссе 9, проходившее между Бруэром и Калисом. – Третий раз замужем. Сошлась с каким-то музыкантом.

– Вот как? Я не настолько хорошо ее знал.

– Оно и к лучшему. А то мог бы оказаться на месте этого музыканта.

– Это мысль. Девушка она была видная.

– Она и теперь неплохо выглядит. Чуть располнела, но видно, что была хороша. Оно и по дочери заметно.

– А дочку как зовут?

– Карен. Карен Эмори. Единственный ребенок от первого брака. Родилась, когда папаша уже навострил лыжи, так что фамилию носит материнскую. Вообще-то, если я правильно помню, других детей у Кэти не было. Карен работает у меня уже год. Повторяю, девочка хорошая. Не без проблем, но, думаю, она с ними справится, если только помочь ей немножко. А помощи она не чурается и, если надо, попросить не стесняется.

Беннет Пэтчет был человеком необычным. Для него, как и для его жены, Хейзел, которая умерла пару лет назад, их работники были не столько служащими, сколько близкими, частью одной большой семьи. С особенной теплотой они относились к работавшим в «Дюнах» женщинам, некоторые из которых задерживались здесь на годы, другие – лишь на пару месяцев, и девушкам, попавшим в беду или нуждавшимся хотя бы в небольшой стабильности. Они не совали нос в их дела, не читали наставлений, но выслушивали тех, кто к ним обращался, и помогали, если могли. Пэтчеты владели парой зданий в районе Сако и Скарборо, и эти здания они превратили в недорогое жилье для своих работников и работников некоторых других предприятий, владельцы которых придерживались схожих взглядов. Едва ли не единственным требованием было раздельное проживание мужчин и женщин. Полностью избежать пересечения полов было, конечно, невозможно, но случались такого рода встречи гораздо реже, чем можно подумать. По большей части принимавшие предложение Пэтчетов оставались вполне довольны и условиями проживания, и психологической и эмоциональной атмосферой. Многие рано или поздно уходили – двигались дальше или возвращались к прежней жизни, – но пока они работали на Пэтчетов, за ними присматривали и старшие коллеги, и сама пара. Смерть Салли Кливер стала серьезным ударом, но, с другой стороны, лишь укрепила супругов в их принципах. Беннет тяжело переживал смерть жены, но ничуть не изменил отношения к служащим. Теперь у него остались только они, и он видел Салли Кливер в каждой женщине, а может быть, уже видел и сына в каждом мужчине.

– Карен встречается с мужчиной, который не очень меня интересует, – продолжал Беннет. – Жила в служебном доме на Горэм-роуд. Хорошо ладила с Дэмиеном. Мне казалось, он ею увлекся, но она, как говорится, положила глаз на его друга Джоэла Тобиаса, сослуживца по Ираку. Этот Тобиас был командиром взвода. С Карен они сошлись после смерти Дэмиена, а может, и еще раньше. Слышал, что в Ираке Тобиас повидал много всякого, и теперь у него проблемы с психикой. У него ведь там друзья погибли. Истекали кровью у него на руках. А теперь он просыпается с криком по ночам, весь в поту. Она думает, что может ему помочь.

– Это она вам сказала?

– Нет. Узнал от одной официантки. Сама Карен ничего такого мне бы не сказала. Думаю, ей удобнее говорить о таких вещах с женщинами. К тому же мне не понравилось, что она так быстро переехала к нему, не успев толком познакомиться, и ей мое мнение известно. Может, я слишком старомоден, но ей бы стоило повременить. Я ей так и сказал. Они тогда встречались всего полмесяца, и я спросил, не думает ли она, что чересчур торопится. Но у молодых своя голова на плечах, и Карен посчитала, что сама знает, что ей делать. Я вмешиваться не стал. Она хотела работать у меня – ну и ладно. В последнее время нам пришлось поджаться, как и всем остальным, но мне нет нужды выжимать больше из заведения, которое позволяет оплачивать счета. Деньги у меня есть. Работников мне больше не надо. Я бы и нынешний штат сократил, но ведь им нужен заработок, а старику приятно, когда рядом молодые люди.

Пэтчет допил кофе и посмотрел на кофейник на другой стороне стойки. Словно уловив телепатический сигнал, из кухни выглянул Кайл.

– Хочешь, налей себе еще. А то пропадет.

Беннет обошел вокруг стойки, подлил нам обоим кофе и остался стоять, задумчиво глядя в окно на старое здание суда.

– Тобиас старше нее – ему хорошо за тридцать. Староват и уж очень изломан. Не самая подходящая пара для молодой женщины. В Ираке его ранило, потерял несколько пальцев, проблемы с ногой. Сейчас водит фуру. Независимый подрядчик, так он себя называет, но работой не перегружен. Раньше у него всегда было время поболтаться с Дэмиеном, сейчас постоянно с Карен. У человека, зарабатывающего на жизнь перевозками, столько свободного времени быть не может. Такое впечатление, что деньги для него не проблема.

Беннет взял сливочник, добавил в кофе сливок. В разговоре опять возникла пауза. Я не сомневался, что он долго обдумывал то, что собирался сказать мне, но было видно, что еще раз все тщательно взвешивает, прежде чем произнести все вслух.

– Знаешь, я уважаю военных. Мой отец был военным. Будь у меня зрение получше, я бы, возможно, отправился во Вьетнам, и тогда, не исключено, мы не разговаривали бы сейчас. Может быть, меня бы уже не было, и я лежал бы где-нибудь под белым камнем. В любом случае я был бы другим. Возможно, что и лучше.

Я не знаю, кто прав, а кто виноват в этой иракской войне. Похоже, кончится все там еще не скоро, и людей погибнет немало, а ради чего? Непонятно. Разве что есть люди поумнее, и они знают что-то такое, чего не знаю я. Но хуже всего, что о вернувшихся с войны не заботятся так, как они заслуживают. Мой отец вернулся со Второй мировой раненым, но даже не догадывался об этом. Война сломала его, но тогда для этого не было медицинского названия, и люди просто не понимали, насколько все плохо. Когда Джоэл Тобиас пришел в «Дюны», я сразу понял, что он тоже сломлен, что повреждены не только его рука и нога. Гнев рвал его изнутри. Это чувствовалось, это читалось в его глазах. Я понял это сам, мне не надо было подсказывать.

Не пойми меня неправильно. Парень имеет такое же право быть счастливым, как и любой другой. Тем более что принес столько жертв. Боль, которую он испытывает, физическая она или психологическая, не лишает его права на это. Возможно, при нормальном ходе вещей девушка вроде Карен и была бы тем, что ему нужно. Она ведь тоже пострадала. Не знаю, что и как, но теперь она чувствует таких, как она сама, чувствует чужую боль. Такое сочувствие могло бы исцелить хорошего человека, при условии, что он не стал бы этим сочувствием злоупотреблять. Но, по-моему, Джоэл Тобиас – нехороший человек. Вот в чем все дело. Он ей не пара.

– Откуда вы знаете? – спросил я.

– Я и не знаю, – ответил он, как мне показалось, с огорчением. – Наверняка не знаю. Но чутье подсказывает. Есть и еще кое-что. У парня грузовик, такой чистенький, как малыш у медсестры на руках. Еще у него «Шевроле Силверадо», тоже новый. Живет он в симпатичном домике в Портленде, денежки у него водятся. Тратит больше, чем следовало бы. Мне это не нравится.

Я ждал, прикидывая, что сказать, и понимал, что надо быть осторожным. Мне не хотелось показать, что я сомневаюсь в его словах, но я отдавал себе отчет в том, что старик, пожалуй, слишком печется о своих молодых работниках. Может быть, он переживает из-за того, что не уберег Салли Кливер, хотя здесь ему винить себя не в чем.

– Знаете, может, он взял все в кредит, – сказал я. – До недавнего времени можно было взять новый грузовик очень просто – заплати первый взнос и езжай. Или он мог получить компенсацию за ранения. Вы же…

– Она изменилась, – сказал Беннет. Сказал так тихо, что я едва расслышал, но с нажимом, так что не обратить на это внимания было невозможно. – И он тоже изменился. Я это вижу, когда он приходит за ней. Выглядит плохо, еще хуже, чем раньше. Как будто плохо спит. А в последнее время и по ней это видно. Пару дней назад обожглась – попыталась схватить падающий кофейник, и кофе выплеснулся на руку. Конечно, это просто невнимательность, но обычно причина в усталости. Кроме того, она похудела, хотя там и худеть-то особенно нечему. А еще, думаю, он поднял на нее руку. Я видел синяк на лице. Она, конечно, объяснила, что налетела на дверь, но кто ж в наше время в такое поверит.

– Вы пытались поговорить с ней об этом?

– Пытался, но она сразу замыкается. Как я уже говорил, с мужчинами обсуждать личные дела не любит. Я тогда нажимать не стал, побоялся, что совсем уйдет в себя, но мне за нее тревожно.

– Чего вы хотите от меня?

– Ты же знаешь парней Фульчи? Может, поговоришь с ними, чтобы они припугнули Тобиаса, посоветовали ему положить в постель кого-то другого.

Пэтчет сказал это с печальной улыбкой, но я видел, что ему и в самом деле хотелось бы посмотреть, как Фульчи, действовавшие всегда как ненасытные боевые машины, отделают человека, посмевшего ударить женщину.

Я покачал головой:

– Не получится. Либо женщина начнет жалеть мужика, либо тот решит, что она пожаловалась кому-то, и будет только хуже.

– Что ж, помечтать все равно было приятно, – сказал Пэтчет. – Ну, если этот вариант не проходит, то мне хотелось бы, чтобы ты присмотрелся к Тобиасу получше, разузнал о нем побольше. Мне нужно что-то такое, что могло бы убедить Карен держаться от него подальше.

– Это я могу, вот только нет гарантии, что она скажет вам за это спасибо.

– Я рискну.

– Не хотите узнать мои расценки?

– Ты намерен меня обобрать?

– Нет.

– Что ж, полагаю, ты стоишь того, что просишь. – Он положил на стойку конверт. – Здесь две тысячи долларов. На сколько этого хватит?

– На первое время достаточно. Понадобится еще, я скажу. Если потрачу меньше, остаток верну.

– Ты расскажешь мне, что узнаешь?

– А если окажется, что он чист?

– Нет, – твердо сказал Пэтчет. – Если мужчина бьет женщину, чистым он быть не может.

Я коснулся конверта кончиками пальцев. Что-то подсказывало, что деньги надо вернуть. Но вместо этого я напомнил историю Жандро.

– Старые призраки.

– Старые призраки, – согласился он. – Знаешь, я иногда и сам там бываю. Не знаю, почему. Может, надеюсь, что однажды попаду в какую-нибудь временную яму и успею ее спасти. Обычно молюсь, когда прохожу мимо. Это место следовало бы сровнять с землей.

– Вы знали Фостера Жандро?

– Иногда заходил. Они все заходят – патрульные, местные копы. Мы же о них заботимся. Нет, они, конечно, платят, как и все остальные, но мы стараемся, чтобы голодными они не ушли. Так что Фостера я знал. Его двоюродный брат, Бобби Жандро, служил с Дэмиеном в Ираке и вернулся без ноги. Такие дела.

Какое-то время я сидел молча. Чего-то не хватало.

– Вы сказали, что эта встреча отчасти имеет отношение к смерти Дэмиена. Карен Эмори – единственная связь?

Беннет заволновался. Похоже, любое упоминание о сыне доставляло ему боль, но было здесь и нечто другое.

– Тобиас вернулся с войны сломленным, но моего сына это не коснулось. Да, он тоже видел там много плохого, и бывали моменты, когда я понимал, что он вспоминает их, но он оставался тем человеком, которого я знал. Он часто мне рассказывал, что воевал хорошо, если можно так сказать. Не убивал никого, кто не пытался убить его, и не питал ненависти к иракцам. Ему было их жаль, потому что на их долю много чего выпало, и он старался обращаться с ними хорошо. Там погибло несколько его товарищей, но он не мучился кошмарами. По крайней мере на первых порах. Это пришло потом.

– О посттравматическом стрессе я знаю немного, но говорят, симптомы могут проявиться не сразу.

– Так оно и есть. Я тоже читал. Читал еще до смерти Дэмиена: думал, что смогу помочь, если буду знать, что ему пришлось вынести. Но, видишь ли, Дэмиену нравилось в армии. Не думаю, что он хотел уйти. Он несколько раз побывал в армейских командировках и не отказался бы от следующей. По правде говоря, вернувшись домой, он только и говорил о том, чтобы отправиться туда снова.

– Что же не отправился?

– Был нужен Джоэлу Тобиасу здесь.

– А вы откуда знаете?

– Дэмиен сам сказал. Съездил с Тобиасом пару раз в Канаду, и, как мне показалось, что-то у них там заварилось, какое-то дельце с перспективой хороших денег. Дэмиен даже начал поговаривать насчет собственного бизнеса, если с армией не получится, может быть, в охранной сфере. Вот тогда у него проблемы и начались. Тогда он и стал меняться.

– Как меняться?

– Перестал есть. Не мог спать, а когда все же засыпал, то кричал во сне.

– Вы слышали, что он кричал?

– Иногда. Просил кого-то оставить его в покое, замолчать. Нет, не так – перестать шептать. Возбуждался, делался агрессивным. Мог ни за что обругать. Когда не работал на Тобиаса, часто уединялся. Сидел, курил, смотрел в пустоту. Я предлагал ему обратиться к кому-нибудь, но не знаю, последовал ли он моему совету. Началось это через три месяца после его возвращения, а еще через две недели он покончил с собой. – Пэтчет похлопал меня по плечу. – Присмотрись к этому Тобиасу, понаблюдай за ним, а потом поговорим.

Он попрощался с Кайлом и Тарой и вышел. В окно я видел, как Пэтчет медленно идет к своей машине, видавшей виды «Субару» с наклейкой «Тюленей»[68] на заднем бампере. Старик открыл дверцу, оглянулся и, увидев, что я смотрю на него, поднял руку в знак прощания. Я сделал то же самое.

Из кухни вышел Кайл.

– Собираюсь закрываться. Вы закончили?

– Спасибо. – Я расплатился и добавил прилично сверху – за кофе и остальное. Не так-то много в наше время закусочных, где двое могут спокойно поговорить о подобных вещах, не опасаясь, что их подслушивают.

– Беннет – хороший человек, – заметил Кайл.

– Да, хороший.

По пути в Скарборо я сделал небольшой крюк, чтобы проехать мимо «Голубой луны». Ветер трепал свисавшую с водосточной трубы желтую оградительную ленту, ярко выделяющуюся на фоне черного сгоревшего бара. Окна были по-прежнему заколочены, дверь заперта на тяжелый засов, но в крыше, в том месте, откуда вырвалось когда-то пламя, зияла дыра, а в воздухе, если подъехать ближе, все еще ощущался запах сырости и горелого дерева. Кайл и Беннет были правы: эти обуглившиеся останки давно следовало снести, но они стояли, как черная раковая клетка на красном от клевера лугу, раскинувшемся за ними.

Я поехал дальше, и отражение руин «Голубой луны» побежало в зеркале назад и наконец осталось далеко позади, но при этом как будто сохранилось в зеркале как след от грязного пальца – напоминание от мертвых о том, что живые у них в долгу.

Глава 2

Вернувшись домой в Скарборо, я сел за стол, чтобы сделать кое-какие заметки по нашему разговору с Беннетом Пэтчетом и обдумать все, что узнал. Если Джоэл Тобиас избивал подружку, он определенно заслуживал наказания, но понимал ли Беннет, куда вмешивается? Даже если бы мне удалось раскопать что-то против Тобиаса, на отношения молодых людей это, скорее всего, никак не повлияло бы, разве что я обнаружил бы такое, от чего любая женщина, у которой еще сохранились остатки здравомыслия, собрала бы вещички и рванула куда подальше. Я пытался предупредить его, что Карен Эмори может и не поблагодарить за вмешательство в ее личные дела, даже если Тобиас действительно поднимал на нее руку. Тем не менее, если забота о молодой женщине была единственной причиной этого вмешательства, то я вполне мог позволить себе потратить какое-то время на расследование. В конце концов, Беннет платил за это.

Проблема состояла в том, что моим нанимателем двигало не только беспокойство за Карен Эмори. По сути, эпизод с Карен послужил поводом для проведения отдельного, пусть и связанного с первым, расследования смерти его сына. Судя по всему, Беннет всерьез считал, что Джоэл Тобиас несет ответственность за перемены в поведении Дэмиена Пэтчета, которые в конце концов привели его к самоуничтожению. По большому счету, все расследования, возбуждаемые частными лицами за рамками правоохранительной и корпоративной сфер, являются личными делами, но некоторые из них имеют абсолютно личный характер. Беннет хотел, чтобы кто-нибудь ответил за смерть его сына, поскольку сам сын ответить за себя не мог. Некоторые отцы в похожей ситуации могли бы направить свой гнев на военных, не позаботившихся о вернувшемся с войны солдате или не разглядевших проблему психиатров, но Дэмиен, по словам Беннета, вернулся домой в относительно неплохом состоянии. Утверждение это тоже нуждалось в проверке, но пока, по мнению Пэтчета, Джоэл Тобиас был так же повинен в смерти Дэмиена, как если бы он сам держал руку самоубийцы в тот момент, когда палец лег на спусковой крючок.

Интересный человек этот Пэтчет. В душе он, может быть, и мягкий человек, но внешне словно покрыт роговыми щитками, как крокодил. Это сейчас он солидный бизнесмен, а в свое время отмотал срок. В молодости Беннет связался с парнями из Оберна, которые, поразмявшись на ограблении автозаправок и бакалейных лавок, совершили налет на Первый фермерский банк в Огасте, во время которого размахивали оружием и даже стреляли – правда, холостыми. Добыча оказалась невелика, около двух тысяч долларов с мелочью, а в скором времени и копы установили по крайней мере одного члена банды. Его взяли, и он после короткой обработки сдал остальных в обмен на сокращение срока. Беннет сидел за рулем, и ему светило десять лет. Он не был профессиональным преступником. Пять лет, проведенных в Томастоне, построенной в девятнадцатом веке крепости-тюрьме и сохранившей следы старых виселиц, убедили его в ошибочности выбранного пути. Поджав хвост, Беннет вернулся в отцовский бизнес и с тех пор держался подальше от неприятностей. Это не значит, что он проникся уважением к закону и, будучи преданным в прошлом, был не готов донести на кого-то в свою очередь. Может быть, ему не было большого дела до Джоэла Тобиаса, но, обратившись ко мне, а не в полицию, Беннет пошел на типичный для себя компромисс, ведь наняв меня для слежки за одним, он в душе надеялся, что я могу заодно и выявить истинные причины смерти другого.

Никаких секретов больше не существует. Немного находчивости, немного наличности – и каждый может узнать о людях то, что они предпочли бы сохранить в тайне. Задача упрощается, если у вас есть лицензия частного детектива. Уже через час на столе у меня лежала кредитная история Джоэла Тобиаса. Насколько я мог судить, никаких серьезных обвинений против него не выдвигалось, проблем с полицией не было. Уволившись из армии по инвалидности чуть более года назад, он, судя по всему, много работал, платил по счетам и вел обычную для синего воротничка жизнь.

Одним из любимых словечек моего отца было «подозрительный». Молоко, перед тем как испортиться, могло иметь подозрительный запашок. Едва различимый звук в автомобильном двигателе мог указывать на укрывшийся от диагностики подозрительный дефект в карбюраторе. Для него «подозрительное» было опаснее откровенно плохого, просто потому, что природа изъяна оставалась неустановленной. Он знал, что что-то не так, но не мог ничего сделать, потому что истинное лицо проблемы было скрыто. С явной бедой можно справиться или смириться, но то, что лишь попахивало подозрительно, не давало ему спокойно спать.

Вот и дела Джоэла Тобиаса попахивали. Грузовик-тягач со спальным местом обошелся ему при покупке в восемьдесят пять тысяч долларов. Вопреки тому, что сказал Беннет, машина была не совсем новая, но в отличном состоянии. Примерно тогда же он приобрел трейлер, за который заплатил еще десять тысяч. Джоэл отдал пять процентов наличными и выплачивал остальное помесячно при процентной ставке, которую можно было бы даже назвать льготной, но при этом его общие ежемесячные выплаты составляли две с половиной тысячи долларов. Мало того, практически одновременно с трейлером Тобиас купил новенький «Шевроле Силверадо», заключив очень удачную сделку: он отдал за автомобиль восемнадцать тысяч долларов, сбив цену дилера на шесть тысяч, и теперь расплачивался по ссуде – 280 долларов в месяц. И наконец выплаты по закладной на дом в Портленде, возле Фореста и неподалеку от «Бурого шатуна», как оказалось, еще одна тысяча в месяц. Дом принадлежал дяде и уже уходил за долги, когда тот оставил его по завещанию племяннику. Если сложить все, получалось, что каждый месяц Тобиасу приходилось отдавать почти пять тысяч долларов только для того, чтобы, как говорится, держаться на плаву. А ведь еще надо было оплачивать страховку, медицинское обслуживание и отопление, покупать бензин для «Шевроле», продукты и пиво – все то, что делает жизнь комфортной. Приплюсовать, по скромным подсчетам, еще тысячу долларов, и выходит, что ежегодный доход Тобиаса должен составлять около семидесятитысяч долларов после налоговых вычетов. Зарабатывать такие деньги реально, учитывая, что как оператор-владелец он мог получать девяносто центов за милю плюс топливо, но для этого нужно работать много и на большие расстояния. Возможно, Тобиас получал компенсацию за покалеченную руку и ногу. Ранения могли давать ему право на налоговую скидку в размере от пятисот до тысячи двухсот долларов ежемесячно. Какая-никакая помощь, но все остальное, тем не менее, нужно было зарабатывать на трассе. Его кредитный рейтинг оставался стабильным, он не допускал просрочек в платежах и регулярно перечислял взносы на индивидуальный пенсионный счет.

Но если верить Беннету и тому впечатлению, которое производил сам Тобиас, то он отнюдь не гнул спину за баранкой. Со стороны казалось, что никаких финансовых проблем у него нет, а это говорит о том, что деньги приходят откуда-то еще или бизнес субсидируется из неких сбережений. Последний вариант означал, что в бизнесе он долго не задержится.

Такие дела. Джоэл Тобиас был подозрителен. Деньги откуда-то текли к нему. Оставалось только установить этот источник дополнительного дохода, и кое-что из сказанного Беннетом могло указывать на него. По словам старика, Тобиас совершал поездки между Мэном и Канадой. Что означало пересечение границы, то есть контрабанду.

А если речь идет о границе между Канадой и Мэном, контрабанда означает наркотики.

* * *

«Нью-Йорк таймс» писала об этом так: «Чтобы пресечь поток контрабанды между Мэном и Канадой, понадобилась бы небольшая армия – столь дика и необжита большая часть территории и столь велики и разнообразны возможности». Сказано это было в 1892 году, но с тех пор положение почти не изменилось. В конце девятнадцатого века власти беспокоила потеря таможенных сборов от спиртного, рыбы, скота, переправлявшихся через границу контрабандой, но уже тогда возникла проблема с опиумом, ввозившимся в режиме таможенного склада в Нью-Брансуик и переправлявшимся в Соединенные Штаты через Мэн. Сухопутная граница штата с Канадой составляет четыреста миль и проходит в основном по неосвоенной территории да еще более трех тысяч миль береговой линии. Добавьте сюда четырнадцать тысяч островков и получите рай для контрабандистов.

В 1970-е, когда Управление по борьбе с наркотиками стало все больше переключаться на южную границу с Мексикой, наркодилеры перенесли внимание на Новую Англию, где уже существовал готовый рынок сбыта – студенты ее 250 колледжей. Все, что требовалось, это купить моторку, добраться до Ямайки или Колумбии и вернуться уже известным маршрутом, оставляя по тонне во Флориде, обеих Каролинах, Род-Айленде и, наконец, Мэне. С тех пор здесь обосновались мексиканцы, всевозможные южноамериканцы, байкеры и прочие, кому доставало сил и наглости отхватить и удержать кусок рынка наркотиков.

Я сидел в кресле и смотрел в окно на затопленные водой низины и носящихся над ними птиц. Южнее к небу поднимался столбик темного дыма, медленно растворяясь в неподвижном воздухе и оставляя грязное пятно на безупречной голубизне клонящегося к закату дня. Я позвонил Беннету Пэтчету, и он подтвердил, что Карен Эмори работает, что ее смена заканчивается в семь вечера, и Джоэл Тобиас, вероятно, заедет за ней. Он часто заезжал, когда не был в отлучке. Беннет спросил, не может ли она задержаться немного на работе, и Карен ответила, что нет, не может, потому что они с Тобиасом собрались вместе поужинать. Еще она сказала, что в ближайшие недели Джоэлу предстоят несколько рейсов в Канаду, и свободного времени у него будет мало. За неимением лучшего я решил взглянуть на Джоэла Тобиаса и его подружку.

* * *

«Дюны» – заведение довольное крупное и при полном комплекте кухонного штата и готовности официанток попотеть ради хороших чаевых может обслужить сотню, а то и более клиентов. Широкие окна выходят на трассу 1 и парковку с кегельбаном «Большая двадцатка» на другой стороне шоссе. Через зал проходит единственная стойка с закруглениями по обоим концам, образуя фигуру, напоминающую вытянутую в ширину букву «U». Вдоль стен расположены четырехместные кабинки; еще несколько образуют винило-пластиковый островок в центре ресторана. Официантки – в голубых рубашках с названием заведения на спине и изображением трех коней, рвущихся к финишному столбу. У каждой на левой стороне груди вышито имя.

Заходить я не стал, решил подождать на парковке. Оттуда и увидел Карен Эмори – смена подходила к концу, и она раскладывала на столе чеки. Беннет описал ее мне, так что узнать Карен оказалось нетрудно – из всех официанток, работавших в тот вечер, она единственная была блондинкой. Симпатичная, изящная, невысокая, около пяти футов, худенькая; правда, казалось, что блузка маловата и с трудом вмещает бюст. Приходившие в «Дюны» парни, наверное, пускали слюни, пожирая глазами стянутую пуговицами ткань на груди.

В 18.55 на стоянку въехал черный «Силверадо» с дымчатыми тонированными стеклами. Через двадцать минут из ресторана выпорхнула Карен Эмори – в коротком черном платье, на каблуках, с распущенными по плечам волосами и свежим макияжем на лице. Девушка забралась в «Силверадо», и водитель, вывернув налево, выехал на трассу номер 1 и направился на север. Я держался за ними всю дорогу до Южного Портленда, где авто подъехало к «Бил-стрит барбекю» на Бродвее. Карен вышла первой, Джоэл Тобиас – следом. Он был по меньшей мере на фут выше своей подружки; темные волосы, зачесанные назад и уже тронутые сединой, слегка завивались над ушами. Джоэл был одет в джинсы и голубую рубашку из денима. Жирок, если таковой и присутствовал, умело маскировался. При ходьбе Тобиас слегка прихрамывал, оберегая правую ногу, а левую руку держал в кармане джинсов.

Я подождал две-три минуты и последовал за ними. Парочка уже устроилась за столиком у двери, так что я прошел к барной стойке, заказал бутылку безалкогольного пива, немного жареной картошки и устроился так, чтобы видеть и телевизор, и столик, за которым расположились Тобиас и Карен. Им, похоже, было весело. Они взяли по «Маргарите» и пиву и большое блюдо закусочного ассорти. Разговор оживляли улыбки и смех – по большей части со стороны Карен, – показавшиеся мне несколько вынужденными, хотя, возможно, на моем впечатлении сказалось мнение Беннета Пэтчета. Я постарался отвлечься от его рассуждений и смотреть на них, как на обычную пару интересных незнакомцев. Но нет, Карен определенно переигрывала, что подтвердилось, когда Тобиас вышел из-за стола. Ее улыбка постепенно потускнела, а на лице проступило выражение задумчивости и обеспокоенности.

Я заказал еще одно пиво, пить которое не планировал, и тут рядом со мной нарисовался Тобиас. Протолкнувшись к стойке, он попросил у бармена чек, объяснив, что официантка, похоже, занята. Потом повернулся ко мне, улыбнулся и, бросив «прошу прощения, сэр», вернулся к своей спутнице. Я никак не отреагировал, но, когда он отходил от стойки, успел посмотреть на его левую руку – двух пальцев действительно не хватало. Через минуту-другую подошла официантка. Получив инструкцию у бармена, она взяла чек и направилась к их столику. Парочка расплатилась и ушла.

Следить за ними я не стал. Во-первых, потому, что уже увидел их вместе, а во-вторых, из-за того, что маневр Тобиаса немного вывел меня из равновесия. Я не видел, как он возвращался из мужского туалета, а значит, он вышел через боковую дверь на улицу, а потом вошел через главную. Может, ему просто захотелось покурить, но в таком случае он удовольствовался двумя-тремя затяжками. Может, его появление рядом со мной было простой случайностью. В любом случае я не стал выскакивать на стоянку и мчаться за ним вдогонку – это только подкрепило бы его подозрения, – а допив без удовольствия пиво и посмотрев телевизор, поднялся и вышел. Машин на стоянке почти не осталось, черного «Силверадо» видно не было. Время подбиралось к десяти, но небо еще не потемнело. Я поехал в Портленд, чтобы посмотреть на жилище Тобиаса. Это оказался небольшой, хорошо отремонтированный двухэтажный дом. «Силверадо» стоял на дорожке, а вот грузовика я не приметил. В комнатах наверху, за задернутыми шторами, горел свет, но потом погас, и дом погрузился в темноту.

Я подождал немного, рассматривая дом и думая о беспокойстве на лице Карен и о ловком маневре Тобиаса, а потом вернулся в Скарборо, в свой дом, пустой и тихий. Когда-то со мной жили женщина, ребенок и собака, но теперь они были в Вермонте. Пару раз в месяц я навещал свою дочь Сэм, а иногда, если ее мать, Рейчел, отправлялась по делам в Бостон, она приезжала ко мне с ночевкой. Рейчел встречалась с кем-то, и по этой причине мне не хотелось ее беспокоить. А иногда я просто обижался на нее за это. Во всяком случае, я старался сохранять дистанцию, потому что не желал им обеим зла, а зло меня преследовало неотступно.

Их сменили тени другой женщины и ребенка – я уже не мог их разглядеть, но ощущал: так ощущаешь запах осыпающихся и выброшенных по этой причине цветов. Они давно перестали быть источником тревоги, мои ушедшие жена и дочь. Их отнял у меня убийца, у которого я в ответ тоже забрал жизнь. Терзаемый чувством вины и обуреваемый гневом, я допустил, чтобы они превратились на время в злобные и мстительные тени. Но то было раньше; теперь их незримое присутствие успокаивало меня – я знал, что им отведена какая-то роль в моем будущем, что бы там ни случилось.

Я открыл дверь, и дом встретил меня теплом и запахом соли с болот. Я почувствовал пустоту теней, равнодушие тишины и спокойно уснул в одиночестве.

Глава 3

Джеремая Уэббер только-только налил себе бокал вина, дабы растянуть удовольствие от готовки ужина, когда зазвенел дверной звонок. Уэббер не любил, если нарушался заведенный им порядок, а вечер четверга в его относительно скромном доме – скромном по крайней мере по меркам богачей Нового Ханаана – был священным. Вечером в четверг он выключал мобильный телефон, не отвечал на звонки по домашнему (и, говоря по правде, немногочисленные друзья Уэббера, зная его причуды, старались не беспокоить его, если речь не шла о жизни и смерти) и уж точно не реагировал на дверной звонок. Кухня располагалась в задней части дома, и во время готовки он держал дверь закрытой, так что через стекло входной двери могла быть видна лишь тонкая горизонтальная полоска света. В гостиной горела лампа, еще одна в спальне наверху – вот и все освещение в доме. В кухне негромко звучал диск Билла Эванса[69]. Иногда Уэббер накануне четверга планировал, какая именно музыка будет звучать, пока он готовит, какое вино будет сопровождать трапезу, какую посуду достать. Эти маленькие слабости помогали ему сохранять душевное равновесие.

Вечерами по четвергам знавшие, что он дома, обычно не досаждали, а те, кто не знал наверняка, не имели возможности точно установить, дома хозяин или нет, лишь на основании имеющегося в доме освещения. Даже самые ценные его клиенты – а некоторые были весьма состоятельными людьми, привыкшими к тому, что их желания исполняются в любой час дня и ночи, – смирились с тем, что в четверг вечером Джеремая Уэббер недоступен. В этот четверг заведенный порядок уже был частично нарушен несколькими продолжительными телефонными разговорами, поэтому домой он приехал после восьми, а сейчас было уже около девяти, и он все еще не поужинал. Посему он более обычного не желал отвлекаться.

Вежливый и утонченный, немного за пятьдесят, темноволосый, Уэббер был мужчиной привлекательным, хотя и слегка женоподобным. Это впечатление усиливало его пристрастие к галстукам-бабочкам в горошек и ярким жилетам, а также разнообразие культурных интересов, включающих в себя балет, оперу и современный свободный танец, и далеко не только. Такое сочетание давало повод случайным знакомым предположить, что он гомосексуалист, но Уэббер не был геем, то есть и близко не был. У него до сих пор не появилось ни единого седого волоска – генетическая особенность, благодаря которой он выглядел лет на десять моложе. Моложавость позволяла ему встречаться с женщинами по всем понятиям слишком молодыми для него, не привлекая неодобрительного, если не завистливого, внимания, объектом коего часто становятся любовные пары с подобной разницей в возрасте. Но у относительной привлекательности для противоположного пола, сочетавшейся с определенной щедростью в отношении тех, кто удостоился его благосклонности, была и оборотная сторона. Ей были обязаны крушением два его брака, из коих лишь о первом он сожалел, поскольку любил свою жену, хотя, пожалуй, и недостаточно. Ребенок от этого брака, его дочь и единственный отпрыск, гарантировал общение бывших супругов, в результате чего первая жена, как он полагал, все еще питала к нему нежную привязанность. Второй брак был ошибкой, причем такой, какую он не имел ни малейшего желания повторять, предпочитая, когда доходило до секса, случайные, ни к чему не обязывающие связи долгосрочным обязательствам. Так что потребность в женском обществе он испытывал редко, заплатив за свои аппетиты разрушенными браками и финансовыми потерями, которые идут рука об руку в такого рода делах. Как следствие, в последнее время у Уэббера возникли проблемы с наличностью, и ему пришлось предпринять некоторые шаги, дабы исправить эту ситуацию.

Когда прозвенел звонок, Уэббер как раз собирался приступить к разделке форели, лежавшей на маленькой гранитной стойке. Он вытер пальцы о фартук, взял пульт и, уменьшив звук, прислушался. Потом подошел к кухонной двери и посмотрел на маленький видеоэкран домофона.

На пороге стоял мужчина в темной шляпе. Он смотрел в сторону от объектива камеры. Но пока Уэббер наблюдал, голова мужчины чуть повернулась, как будто он каким-то образом понял, что его разглядывают. Головы он не поднял, поэтому глаза оставались в тени, но, судя по тому, что удалось увидеть, человек, стоявший на крыльце, был Уэбберу незнаком. На верхней губе незнакомца виднелась отметина, хотя, возможно, то была просто игра света.

Звонок зазвонил во второй раз, и теперь незнакомец удерживал палец на кнопке, поэтому двухнотная последовательность звуков повторялась снова и снова.

– Какого черта? – проворчал Уэббер, надавив пальцем на кнопку домофона. – Да? Кто вы? Что вам нужно?

– Я хочу поговорить, – ответил незваный гость. – Неважно, кто я, для вас важно лишь то, кого я представляю. – Речь его была слегка невнятной, как будто он держал что-то во рту.

– И кого же?

– Я представляю «Фонд Гутелиба».

Уэббер отпустил кнопку домофона, непроизвольно поднеся палец ко рту. Пожевал ноготь – привычка с детства, признак волнения. «Фонд Гутелиба». Сделок с ними он провел немного. Все проходило через третью сторону, некую юридическую фирму в Бостоне. Попытки выяснить, что конкретно представляет собой фонд и кто отвечает за решения по его приобретениям, результата не дали, и он начал подозревать, что такой организации в действительности нет, и существует она чисто номинально. Уэббер не оставил попыток докопаться до истины, и через некоторое время получил от адвокатов письмо, извещавшее, что конфиденциальность для вышеупомянутой организации – вопрос принципиальный, и его дальнейшие действия приведут к немедленному прекращению какого-либо сотрудничества со стороны фонда. Более того, говорилось в письме, в определенных кругах будут запущены слухи, что мистер Уэббер не так осмотрителен, как желали бы некоторые его клиенты. После такого предупреждения Уэббер пошел на попятный. Фонд, реальный или же просто вывеска, служил для него средством приобретения кое-каких необычных и дорогих предметов. Вкусы тех, кто за ним стоял, были весьма оригинальны, и когда Уэбберу удавалось удовлетворить эти вкусы, ему платили тут же, не торгуясь и не задавая вопросов.

Но тот последний заказ… Ему следовало быть осторожнее, внимательнее изучить доказательства подлинности, сказал он себе, понимая, что просто подготавливает ложь, которую мог бы предложить в качестве оправдания человеку на крыльце, если возникнет необходимость.

Он потянулся левой рукой за вином, но не рассчитал движения. Бокал с шумом упал на пол и разбился, забрызгав домашние туфли и низ брючины. Чертыхнувшись, Уэббер вернулся к домофону. Незнакомец по-прежнему стоял перед дверью.

– В данную минуту я довольно занят. Несомненно, это можно обсудить в обычное время.

– Безусловно, можно, – последовал ответ, – но нам никак не удается привлечь ваше внимание. Вы не соизволили ответить на целый ряд наших сообщений. Знаете, складывается впечатление, что вы нас намеренно избегаете.

– Но в чем дело?

– Мистер Уэббер, вы испытываете мое терпение, как испытывали терпение фонда.

Он сдался.

– Ладно, сейчас.

Уэббер посмотрел на вино, растекающееся по черно-белому кафельному полу, и старательно обошел осколки. Какая жалость, подумал он, снимая фартук, и направился к входной двери, но задержался, чтобы взять револьвер из шкафчика, стоящего в холле, и сунул его сзади под кардиган, за пояс брюк. Оружие было маленькое, и спрятать его не составляло труда. По пути он взглянул в зеркало – на всякий случай – и открыл дверь.

Гость оказался ниже, чем ему показалось, и одет был в темно-синий костюм, который когда-то, возможно, считался дорогим приобретением, но теперь выглядел устаревшим, хотя и перенес минувшие годы, сохранив некоторое достоинство. Из нагрудного кармана выглядывал краешек бело-синего носового платка в тон галстуку. Голова незнакомца все так же была опущена, но сейчас это выглядело естественно, так как он снимал шляпу. В какой-то момент Уэбберу показалось, что вместе со шляпой он снимает и макушку, как верх аккуратно срезанного яйца, позволяя заглянуть внутрь черепа. Но нет, под шляпой обнаружились лишь растрепанные пряди седых волос, напоминавшие куски сахарной ваты, и куполообразная голова, заметно заострявшаяся кверху. Гость поднял глаза, и Уэббер невольно попятился.

На довольно бледном лице выделялись ноздри, узкими темными провалами врезанные в основание узкого, идеально прямого носа. Кожа вокруг глаз – морщинистая, с синюшным оттенком – свидетельствовала о болезни и разложении. Сами глаза были едва видны под складками кожи, свисавшими на них со лба, как тающий воск с горящей свечки. Под глазными яблоками виднелось покраснение, и Уэббер подумал, что глаза у незнакомца постоянно воспалены от песка и пыли.

Впрочем, боль ему, по-видимому, причиняли не только глаза. Уродливая верхняя губа напомнила Уэбберу фотографии детей с «волчьей пастью» в воскресных газетах, рассчитанные на привлечение благотворительных пожертвований, вот только здесь была не «волчья пасть», а рана, стрелообразное рассечение, обнажающее белые зубы и бледные десны. К тому же рана выглядела сильно инфицированной, воспаленной, с багровыми, местами почти черными пятнышками. Уэбберу показалось, что он почти видит пожирающие плоть бактерии. И как человек выносит такие мучения? Какие средства он должен принимать, чтобы уснуть? Как он вообще может смотреть на себя в зеркало, видя там это свидетельство разложения собственного тела и явно надвигающейся смерти? Из-за болезни возраст гостя определить было невозможно, но Уэббер дал бы ему от пятидесяти до шестидесяти, даже с учетом претерпеваемых разрушительных процессов.

– Мистер Уэббер, – произнес незнакомец, и, несмотря на рану, голос его оказался мягким и приятным. – Позвольте представиться. Меня зовут Ирод. – Он улыбнулся, и Уэбберу пришлось приложить усилие, чтобы не показать возникшего отвращения, ибо создавалось впечатление, что движения лицевых мышц гостя вот-вот разорвут рану на губе. – Меня часто спрашивают, люблю ли я детей[70]. Я не обижаюсь.

Уэббер не знал, как реагировать на его слова, поэтому просто открыл дверь пошире, пропуская гостя; его правая рука почти небрежно скользнула за спину, где и осталась, рядом с пистолетом. Войдя в дом, Ирод вежливо кивнул и бросил взгляд на пояс хозяина. У Уэббера возникло отчетливое впечатление, что гость знает об оружии, и это его ничуть не смущает. Ирод посмотрел в сторону кухни, и Уэббер жестом пригласил его пройти. Ирод ступал медленно, но определенно не из-за болезни. Во всех его движениях чувствовались расчетливость и уверенность. В кухне он положил шляпу на стол и огляделся, одобрительно улыбаясь. Лишь музыка, похоже, пришлась ему не по вкусу – взглянув на музыкальный центр, он чуть заметно нахмурил брови.

– Похоже на… нет, это оно и есть: «Павана» Форе, – сказал он. – Не могу сказать, впрочем, что одобряю то, что с ней делают.

Уэббер слегка пожал плечами.

– Это Билл Эванс, – сказал он. Кто же не любит Билла Эванса?

Ирод недовольно скривился.

– Мне никогда не нравились такого рода эксперименты, – заметил он. – Боюсь, что в большинстве вопросов я пурист.

– Каждому свое, полагаю, – отозвался Уэббер.

– Что верно, то верно. Как скучен был бы мир, будь у всех одинаковые вкусы. И все же трудно не согласиться, что иногда лучше противиться, чем потакать. Не возражаете, если я присяду?

– Прошу вас, – ответил Уэббер с едва уловимой ноткой неудовольствия.

Ирод сел, при этом обратив внимание на разлитое на полу вино и разбитый бокал.

– Надеюсь, это не из-за меня, – заметил он.

– Это я по собственной неловкости. Потом уберу. – Уэббер не хотел занимать руки щеткой и ведром, пока этот тип у него в кухне.

– Судя по всему, я оторвал вас от приготовления ужина. Прошу вас, ради бога, продолжайте. Я вовсе не желаю задерживать вашу трапезу.

– Ничего. – Точно так же Уэббер решил, что лучше будет не поворачиваться спиной к Ироду. – Приготовлю, когда вы уйдете.

Ирод на секунду задумался, словно борясь с желанием ответить на это, но в конце концов сдержался, как кошка, решившая не гнаться за бабочкой и не давить ее. Вместо этого он переключил внимание на бутылку белого бургундского на столе, осторожно повернув ее одним пальцем, чтобы прочесть этикетку.

– А, замечательно, – сказал он, затем повернулся к Уэбберу. – Не угостите стаканчиком?

Он терпеливо ждал, пока Уэббер, не привыкший к тому, чтобы гости высказывали такие требования, достал из кухонного шкафа два бокала и отмерил Ироду порцию при данных обстоятельствах более чем щедрую, затем налил себе. Ирод взял бокал и понюхал. Вытащил из брючного кармана носовой платок, аккуратно сложил его и, приложив к подбородку, сделал глоток уголком рта, чтобы не задеть рану на губе. Немного вина стекло вниз и впиталось в платок.

– Чудесно, благодарю, – сказал он и извиняющимся жестом махнул рукой с платком. – Поневоле привыкаешь частично жертвовать достоинством, чтобы продолжать жить так, как нравится. – Он снова улыбнулся. – Как вы могли догадаться, я не вполне здоров.

– Очень жаль это слышать, – отозвался Уэббер, силясь вложить в свои слова хоть каплю сочувствия.

– Благодарю вас, – сухо ответил Ирод и показал пальцем на свою верхнюю губу: – Меня пожирает рак. Вот это недавнее – некроз тканей, не реагирует на пенициллин и ванкомицин. Удаляли омертвевшую ткань, но всю удалить не получилось. И теперь, видимо, снова надо будет обследоваться. Забавно. Говорят, мой тезка, убийца младенцев, страдал некротизирующим фасцитом паха и гениталий. Божье наказание, можно сказать.

Кого, интересно, ты имеешь в виду, подумал Уэббер, царя или себя? Ирод словно уловил эту мысль, поскольку выражение лица его изменилось, и даже то незначительное добродушие, которое он проявлял до этого, испарилось.

– Пожалуйста, мистер Уэббер, садитесь. Кроме того, можете вытащить револьвер из-за пояса. Вряд ли вам так удобно, а я не вооружен. Я пришел поговорить.

Немного смутившись, Уэббер вытащил оружие, положил его на стол и сел напротив Ирода. Если понадобится, револьвер все еще находится близко. Бокал с вином он держал в левой руке – на всякий случай.

– Итак, к делу, – продолжал Ирод. – Как я уже сказал, я представляю интересы «Фонда Гутелиба». До недавнего времени считалось, что у нас с вами взаимовыгодное сотрудничество: вы находите нам материал, мы платим без возражений и проволочек. Время от времени мы просили действовать от нашего имени, приобретая ту или иную вещь на аукционе, когда предпочитали не афишировать свои интересы. И опять-таки, на мой взгляд, вы получали вполне достойное вознаграждение за потраченное время. Фактически, вам дали возможность приобретать указанные предметы за наши деньги и продавать их нам же с наценкой, превышавшей агентские комиссионные. Я прав? Я не искажаю характер нашей договоренности?

Уэббер молча кивнул.

– Несколько месяцев назад мы попросили вас приобрести для нас гримуар[71] семнадцатого века, из Франции. По описанию, в переплете из телячьей кожи, но мы знаем, то была всего лишь уловка, дабы избежать нежелательного внимания. Текстура кожи человеческой, как нам обоим известно, очень отличается от телячьей. Вещь, мягко говоря, уникальная. Мы предоставили вам всю информацию, необходимую для успешной покупки с преимущественным правом. Мы не хотели, чтоб книга оказалась на аукционе, даже таком специализированном, как было обещано. Но вам впервые не удалось выполнить заказ. Как оказалось, другой покупатель приобрел гримуар до вас. Вы вернули нам деньги и сообщили, что в следующий раз постараетесь лучше. К несчастью, ввиду уникальной природы вещи о «следующем разе» говорить не приходится.

Ирод снова улыбнулся, на этот раз с сожалением, как разочарованный учитель ученику, который не усвоил простое понятие. Атмосфера в кухне изменилась с момента появления в ней Ирода, причем явно. Дело было не только в растущем беспокойстве, которое охватило Уэббера из-за направления, которое принял разговор. Нет, у него возникло ощущение, будто сила тяжести мало-помалу увеличивается, а воздух становится плотнее. Попытавшись поднести к губам бокал, Уэббер был неприятно удивлен его весом. Он чувствовал, что если ему надо будет встать и пойти, это будет равносильно попытке пробраться по грязи или илу. Ирод менял саму сущность окружающего, выпуская из себя стихии, которые изменяли свойства материи атома. Этот умирающий человек, а он, безусловно, умирал, создавал ощущение какой-то плотности вокруг себя, как если бы был не плотью и кровью, но некой неизвестной субстанцией, каким-то зараженным соединением, чужеродной массой.

Уэбберу все же удалось поднести бокал к губам. Вино потекло по подбородку, и ему стало неприятно от того, что получилось как у Ирода. Он вытер струйку рукой.

– Я ничего не мог сделать. Что касается редких находок и находок, связанных с эзотерикой, то здесь есть и всегда будет конкуренция. Их существование трудно сохранить в тайне.

– И все же в случае с гримуаром из Ла-Рошели его существование было тайной, – возразил Ирод. – Фонд тратит немало времени и усилий на установление местонахождения интересующих его предметов, которые были забыты или утеряны, и крайне осторожен при ведении поисков. Гримуар обнаружили после нескольких лет тщательных поисков. Его ошибочно отнесли к восемнадцатому веку, и после длительных проверок по разным источникам мы подтвердили, что это ошибка. Только фонд знал о значимости этого гримуара. Даже его владелец относился к нему просто как к антикварной вещице, возможно ценной, но он не догадывался, насколько важной она может быть для истинного коллекционера. Фонд, в свою очередь, назначил вас действовать от его имени. От вас требовалось лишь удостовериться, что оплата осуществлена, и затем организовать безопасную доставку предмета. За вас сделали всю тяжелую работу.

– Я не совсем понимаю, на что вы намекаете, – сказал Уэббер.

– Я ни на что не намекаю. Я рассказываю вам, как было дело. Вас обуяла жадность. В прошлом вы имели дело с коллекционером Грейдоном Тьюли и знали, что Тьюли питает особую страсть к гримуарам. Вы сообщили ему о существовании гримуара Ла-Рошели. Он, со своей стороны, согласился заплатить вам комиссионные как посреднику и предложил за гримуар на сто тысяч долларов больше, чем выделил фонд. Вы не передали всю эту сумму продавцу, но оставили половину себе вдобавок к комиссионным. Затем вы заплатили субагенту в Брюсселе, поручив ему действовать от вашего имени, и гримуар ушел к Тьюли. Я ничего не упустил?

Уэббер хотел бы возразить, отрицать сказанное Иродом, но не мог. Глупо было надеяться, что обман сойдет ему с рук, но что сделано, то сделано. Тогда казалось, что это вполне возможно и даже разумно. Ему нужны были деньги: бизнес реагировал на экономический спад, и с наличными возникли затруднения. Кроме того, дочь училась на втором курсе медицинского факультета, и плата за обучение буквально разоряла его. Фонд, как и большинство других клиентов, платил хорошо, но недостаточно часто, и Уэбберу какое-то время приходилось туговато. На приобретении гримуара для Тьюли он, после выплаты субагенту в Брюсселе, заработал 120 тысяч долларов. Для него это были большие деньги: их хватило, чтобы сократить долг, частично оплатить следующий год обучения Сьюзен и положить немного в банк – для себя. Поведение Ирода просто возмутительно. Уэббер не работает на «Фонд Гутелиба», его обязательства перед ним минимальны. Да, в деле с продажей гримуара он поступил не совсем благородно, но такое случается сплошь и рядом. К черту Ирода. Уэбберу и так хватит денег на вполне безбедную жизнь, и он на хорошем счету у Тьюли. Если фонд прекратит с ним сотрудничество, что ж, так тому и быть. Ирод ничего не докажет. Если кто-то пожелает навести справки, у Уэббера достаточно фальшивых купчих, чтобы объяснить происхождение небольшого состояния.

– Думаю, вам следует уйти, – сказал Уэббер. – Я бы хотел заняться ужином.

– Не сомневаюсь. К сожалению, боюсь, что не могу оставить это дело как есть. Нам следует договориться о форме компенсации.

– Не думаю. Я вообще не понимаю, о чем вы говорите. Да, я выполнял определенную работу для Грейдона Тьюли в прошлом, но у него есть и свои источники. Я не могу отвечать за все неудавшиеся сделки.

– Вас не обвиняют во всех неудавшихся сделках, только в этой конкретной. «Фонд Гутелиба» придает большое значение вопросам ответственности. Никто не заставлял вас действовать так, как вы действовали. В этом радость свободной воли – и ее проклятье. Вы должны признать вину за свои действия. Ошибки нужно исправлять.

Уэббер начал было говорить, но Ирод остановил его, подняв руку.

– Не лгите мне, мистер Уэббер. Это оскорбляет меня и выставляет в неприглядном свете вас. Будьте мужчиной. Признайтесь в том, что вы сделали, и мы сможем договориться о возмещении. Признание облегчает душу. – Он правой рукой накрыл руку Уэббера. Его ладонь была влажной и холодной, но Уэббер не мог пошевелиться. Рука Ирода, казалось, придавила его.

– Ну же, – продолжал Ирод. – Все, о чем я прошу, – это честность. Мы знаем правду, и теперь вопрос лишь в том, как оставить все это в прошлом.

Темные глаза блестели, как черные шпинели[72] на снегу. Уэббер как будто попал под гипноз. Он коротко кивнул, и Ирод ответил таким же жестом.

– В последнее время было тяжело. – Глаза горели, слова застревали в горле, как будто он вот-вот расплачется.

– Знаю. Сейчас для многих тяжелые времена.

– Я никогда раньше так не делал. Тьюли связался со мной по другому вопросу, и я как-то невольно проболтался. Я был в отчаянном положении. И поступил неправильно. Я прошу прощения – у вас и у фонда.

– Ваше извинение принято. К сожалению, теперь нам надо обсудить вопрос компенсации.

– Половины денег уже нет. Я не знаю, какую сумму вы предполагаете взыскать, но…

Ирод, казалось, удивился.

– О, дело не в деньгах, – сказал он. – Мы не требуем денег.

Уэббер вздохнул с облегчением.

– Тогда что? – спросил он. – Если вам нужна информация об интересующих вас предметах, я, наверное, смог бы предоставить ее по сниженной цене. Могу порасспрашивать, проверить свои контакты. Уверен, что отыщу что-нибудь, что возместит потерю гримуара и…

Он замолчал. На столе появился конверт из плотной бумаги, в какие обычно кладут фотографии.

– Что это? – спросил Уэббер.

– Откройте и увидите.

Уэббер взял конверт. На нем не было ни имени, ни адреса, и он не был запечатан. Уэббер вытащил лежавшую там цветную фотографию. На снимке была запечатлена женщина. Она явно не знала, что ее снимают, поскольку смотрела через плечо, улыбаясь кому-то или чему-то, не попавшему в кадр.

Это была его дочь Сьюзен.

– И что это значит? – спросил Уэббер. – Вы угрожаете моей дочери?

– Не совсем, – отозвался Ирод. – Как я уже говорил вам, фонд весьма интересует концепция свободного волеизъявления. В деле с гримуаром у вас был выбор, и вы его сделали. Теперь я получил распоряжение предоставить вам еще один выбор.

Уэббер сглотнул.

– Продолжайте.

– Фонд санкционировал изнасилование и убийство вашей дочери. Возможно, вас несколько утешит, что это необязательно должно произойти.

Уэббер инстинктивно взглянул на револьвер и потянулся к нему.

– Должен предупредить вас, – продолжал Ирод, – если со мной что-нибудь случится, ваша дочь не доживет до утра, и мучения ее будут гораздо сильнее. Вы сможете воспользоваться этим револьвером, но не сейчас. Позвольте, я закончу, а потом все взвесьте.

Не зная, что делать, Уэббер не сделал ничего, и судьба его была решена.

– Как я уже сказал, – продолжал Ирод, – действия санкционированы, но необязательно должны быть выполнены. Есть другой вариант.

– Какой?

– Вы лишаете себя жизни. Вам придется выбрать: ваша жизнь, мгновенно оборванная, или жизнь вашей дочери, которая будет умирать медленно и мучительно.

Уэббер в оцепенении уставился на Ирода.

– Вы ненормальный. – Произнося эти слова, он понимал, что это не так. В глазах Ирода не было ничего, кроме абсолютного здравомыслия. Наверное, бывает так, что боль доводит человека до безумия, но здесь не тот случай. Наоборот, физические страдания придали сидящему напротив человеку совершенную ясность восприятия: он не питал иллюзий в отношении окружающего мира и понимал, что этот мир может причинить невероятные страдания.

– Нет. У вас есть пять минут, чтобы принять решение. После этого останавливать то, что должно произойти, будет уже слишком поздно.

Ирод откинулся на спинку стула. Уэббер схватил револьвер и направил на него, но тот и глазом не моргнул.

– Звоните. Скажите им, чтобы отпустили ее.

– Стало быть, вы сделали выбор?

– Нет. Нет никакого выбора. Предупреждаю, если вы не позвоните, я убью вас.

– И тогда ваша дочь умрет.

– Я могу заставить вас страдать. Могу прострелить вам колено. Пах. Вы будете корчиться от боли и истекать кровью, пока не выполните мое требование.

– Ваша дочь все равно умрет. Вы это знаете. В глубине души вы понимаете, что все будет именно так, как я сказал. Вам надо признать это и сделать выбор. Четыре минуты тридцать секунд.

Уэббер взвел курок револьвера.

– Говорю в последний раз…

– Думаете, вы первый, кого поставили перед выбором, мистер Уэббер? Вы действительно полагаете, что я не делал этого раньше? В конце концов вам придется выбрать: ваша жизнь или жизнь вашей дочери. Что вы цените больше?

Ирод ждал. Он взглянул на свои часы, отсчитывая секунды.

– Я хочу увидеть ее взрослой. Хочу увидеть, как она выйдет замуж и станет матерью. Хочу быть дедушкой. Вы понимаете?

– Понимаю. Она будет жить, а ее дети станут приносить цветы вам на могилу. Четыре минуты.

– Неужели вы никого не любите?

– Нет.

Уэббер осознал тщетность своих попыток, и револьвер дрогнул в его руке.

– А откуда мне знать, что вы не лжете?

– Насчет чего? Насчет изнасилования и убийства вашей дочери? О, думаю, вы понимаете, что я не шучу.

– Нет. Насчет… насчет того, что ее отпустят.

– Просто не лгу. Мне незачем. Лгут другие. Мое дело – поставить их перед последствиями этой лжи. За каждую ошибку нужно расплачиваться, за каждый поступок отвечать. Вопрос в том, кого вы любите больше – свою дочь или себя?

Ирод поднялся. В одной руке у него был мобильный телефон, в другой винный бокал.

– Я оставлю вас одного, – сказал он. – Пожалуйста, не пытайтесь воспользоваться телефоном. Если вы сделаете это, наш договор будет аннулирован, и я гарантирую, что ваша дочь умрет медленной, мучительной смертью. И мои коллеги позаботятся, чтобы вы не увидели рассвет.

Уэббер не попытался остановить Ирода, когда тот медленно выходил из комнаты. Он как будто оцепенел.

В холле Ирод изучил свое отражение в зеркале. Поправил галстук, смахнул пылинку с пиджака. Он любил этот костюм. Сколько раз надевал его по таким вот случаям. В последний раз взглянул на часы. Из кухни доносилось какое-то неразборчивое бормотание. Неужто Уэббер настолько глуп, что позвонил? Нет, тон голоса не тот. Может быть, Уэббер кается или прощается с дочерью? Он подошел ближе.

– Кто ты? – спрашивал Уэббер. – Ты тот, кто навредит моей Сьюзи? Это ты, да? Ты?

Ирод заглянул в кухню. Уэббер смотрел в окно. Он увидел отражение Уэббера и свое и на мгновенье ему почудилась третья фигура, слишком иллюзорная, чтобы решить, что кто-то заглядывает из сада – конечно, в кухне не было никого, кроме живого – пока еще живого — Уэббера.

Уэббер повернулся и посмотрел на Ирода. Он плакал.

– Будь ты проклят. Гореть тебе в аду.

Он прижал дуло к виску и нажал на спусковой крючок. От выстрела, эхом отразившегося от кафельных стен и пола кухни, у Ирода зазвенело в ушах. Уэббер, падая, перевернул стул. Какой дилетантский способ стреляться, размышлял Ирод, но, с другой стороны, нельзя же было ожидать, что Уэббер окажется профессионалом в таком деле, как самоубийство; характер самого акта исключал это. Дуло револьвера дернулось от выстрела верх, снеся верхнюю часть черепа, но Уэббер умудрился не убить себя. Глаза его были широко распахнуты, а рот судорожно открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы. В порыве милосердия Ирод забрал оружие из руки Уэббера и закончил работу за него, затем допил вино из своего бокала и собрался уходить. У двери он остановился и глянул в кухонное окно. Что-то было не так. Он быстро прошел к окну и обвел взглядом ухоженный и мягко освещенный сад. Сад окружала высокая стена с воротами по обе стороны дома. Ирод не заметил никаких признаков чьего-то присутствия, но тревога осталась.

Гость посмотрел на часы. Он пробыл здесь слишком долго, тем более если выстрелы привлекли внимание. Ирод нашел главный электрический щиток в чулане под лестницей и отключил электричество, после чего вытащил из внутреннего кармана голубую хирургическую маску и прикрыл ею нижнюю часть лица. В каком-то смысле вирус H1N1 оказался для него благом. Прохожие все так же иногда таращились на него, но человек с такой болезнью, как у него, видит в их взглядах не только любопытство, но и понимание.

Ирод, укрытый тенями, растворился в ночи и навсегда выбросил Джеремаю Уэббера и его дочь из головы. Уэббер сделал свой выбор, правильный выбор, на взгляд Ирода, – его дочери позволят жить. Он всегда – что бы ни говорил Уэбберу – работал один и нарушать обещание не собирался.

Потому что был человеком слова – на свой манер.

Глава 4

Когда кровь Уэббера смешивалась с пролитым вином и растекалась по кухонному полу, а Ирод вернулся во мрак, из которого появился, далеко на севере по лесной прогалине эхом разнесся звонок телефона.

Этот звук заставил мужчину, скрючившегося в грязной постели, мучительно очнуться ото сна и сразу же понять – это они: телефон от сети перед тем, как лечь спать, он отключил.

Лежа на кровати, он осторожно, не поворачивая головы, посмотрел в сторону телефонного аппарата, словно они уже были здесь, с ним, и любое движение могло подсказать им, что он проснулся.

Уходите. Оставьте меня в покое.

Забубнил, ожив, телевизор – он уловил отрывок какой-то старой комедии шестидесятых, над которой, помнится, смеялся вместе с матерью и отцом, сидя между ними на диване. При воспоминании о родителях к глазам подступили слезы. Ему было страшно, и он хотел, чтобы они защитили его, но родители уже давно исчезли с лица земли, и он был один-одинешенек. Потом картинка пропала, остались только помехи, и через экран пришли голоса; точно так же они приходили прошлой ночью, и позапрошлой, и каждую ночь с тех пор, как он доставил последнюю партию. Его охватила дрожь, хотя в комнате было тепло.

Прекратите. Убирайтесь.

В кухне, в дальнем конце жилища, заиграло радио. Его любимая программа, «Немного ночной музыки». Когда-то он любил слушать ее перед сном, но больше – нет. Теперь, включая радио, за музыкой он слышал их, в паузах между частями симфонии, заглушающих голос ведущего, не перекрывая совсем, но звучащих достаточно громко, чтобы не дать сосредоточиться на том, что говорилось; имена композиторов и дирижеров не доходили до сознания – все его силы уходили на то, чтобы не обращать внимания на чужую медоточивую речь. И хотя слов он не понимал, их значение было ясно.

Они хотели выйти на свободу.

В конце концов ему стало невмоготу. Он соскочил с кровати, схватил бейсбольную биту, которую держал под рукой, и замахнулся с силой и решимостью, которым он позавидовал бы и в молодости. Экран телевизора лопнул с глухим хлопком, выбросив сноп искр. Секунду спустя на пол полетели обломки радиоприемника; осталось разобраться с телефоном. Он встал над ним с занесенной битой и смотрел на шнур электропитания, лежавший далеко от розетки, и пластиковый соединительный кабель – соблазнительно близко к телефонной коробке. Телефон не был подключен к сети, однако зазвонил. Ему бы удивиться, но он не удивился. В последние дни он уже ничему не удивлялся.

Вместо того чтобы разнести телефон вдребезги, он отложил биту и подсоединил аппарат к сети. Поднес трубку к уху, старательно избегая контакта из страха, что голоса могут каким-то образом попасть из телефона ему в голову, поселиться там и сводить с ума дальше. Он прислушался, чувствуя, как трясутся губы и текут слезы, и набрал номер. Телефон на другом конце прозвонил четыре раза, а потом включился автоответчик. Всегда автоответчик. Он попытался успокоиться, затем сказал в трубку:

– Что-то случилось. Вам надо приехать сюда и все забрать. Скажите всем, что я выхожу из игры. Просто заплатите то, что мне причитается, а остальное можете оставить себе.

Он положилтрубку, надел пальто, теннисные туфли и взял фонарик. Поколебавшись немного, сунул руку под кровать и нашел зеленую универсальную военную кобуру М 12. Вытащил «браунинг», опустил его в карман пальто, прихватил бейсбольную биту для пущего спокойствия и вышел из трейлера.

Ночь выдалась безлунная, черное небо затянули тучи, отчего мир казался мрачным. Луч фонарика серпом прорезал тьму; пройдя мимо заколоченных комнат, он добрался до четырнадцатого номера. Снова вспомнился отец; он увидел себя мальчиком, который стоит со стариком перед этой самой комнатой и спрашивает, почему нет номера 13, почему после 12-го идет 14-й. Отец тогда объяснил ему, что люди суеверны. Люди не хотят жить в комнате с номером тринадцать или на тринадцатом этаже больших городских отелей, поэтому пришлось внести изменения, чтобы они не беспокоились. Так тринадцатый номер стал четырнадцатым, и в результате все спят чуть лучше, даже если на самом деле четырнадцатый – это все равно тринадцатый, как бы ты ни пытался упрятать сей факт. В больших городских отелях тринадцатый этаж остался, и в маленьких мотелях – как у них – все так же есть комната тринадцать. И вообще, есть люди, которые не желают жить в номере четырнадцать по той же самой причине, но в общем большинство постояльцев просто ничего не замечают.

Сейчас он стоял один перед номером четырнадцать. Изнутри не доносилось ни звука, но он чувствовал их. Они ждали, чтобы он начал действовать, ждали, чтобы он сделал то, чего они хотели от него, чего требовали по радио, по телевизору и в ночных звонках по телефону, который не должен работать, но работает. Они ждали и хотели, чтобы он выпустил их.

Болты на двери были на месте, замки не повреждены, но когда он проверил шурупы, которыми прикрутил дверь к коробке, то обнаружил, что три из них разболтались, а один совсем выпал.

– Нет, – пробормотал он. – Это невозможно. – Он поднял шуруп с пола и осмотрел шляпку. Целая и невредимая. Ну, допустим, кто-то приходил, когда его не было в трейлере, и дрелью выкрутил шуруп, но почему только один и почему оставил остальные, не доведя дело до конца? Бессмыслица.

Если только…

Если только они не сделали это изнутри. Но как?

Надо открыть, подумал он. Надо открыть и проверить. Но он не хотел открывать. Боялся того, что может увидеть, и того, что может сделать вопреки себе. Он знал, что если еще может совершить какое-то доброе дело в своей жизни, то это не обращать внимания на эти голоса. Он почти слышал их, зовущих его, издевающихся над ним…

Он сходил к себе в трейлер, нашел большой ящик с инструментами и вернулся к номеру четырнадцать. Когда он вставлял сверло в дрель, его внимание привлек звук – металл по дереву. Он положил дрель и направил фонарик на дверь.

Один из оставшихся шурупов поворачивался, выкручиваясь из дерева. Прямо у него на глазах он вышел на всю длину и упал на землю.

Значит, шурупов уже недостаточно. Он отложил дрель и взял пневмомолоток. Тяжело дыша, приблизился к двери, приставил дуло пистолета к дереву и нажал на спусковой крючок. Его слегка тряхнуло отдачей, но когда он отступил назад, то увидел, что гвоздь, все шесть дюймов, по самую шляпку ушел в дерево. Он продолжил работу, пока не всадил в дверь двадцать гвоздей. Чтобы вытащить их, придется повозиться… На душе стало немного спокойнее.

Он сел на влажную землю. Шурупы больше не двигались, и голосов не было слышно.

– Ага, – прошептал он. – Не нравится, да? Скоро вы станете проблемой кого-нибудь другого, а с меня довольно. Я заберу свои денежки и уберусь отсюда. И так уж подзадержался. Заползу на время в какую-нибудь теплую норку.

Он посмотрел на ящик с инструментами. Слишком тяжелый, чтобы тащить его назад в трейлер, и, бог знает, может, скоро снова понадобится. Номер пятнадцать был закрыт только куском фанеры. С помощью отвертки он выкрутил два шурупа, которыми она крепилась, и занес ящик в темную комнату. Слева проступили очертания старого шкафа и голый каркас кровати с проржавевшими пружинами и сломанными столбиками, похожий на скелет какого-то доисторического существа.

Он повернулся и посмотрел на стену, отделявшую эту комнату от номера четырнадцать. Краска облупилась и местами вздулась. Он приложил ладонь к одному пузырю и почувствовал, как тот подался, но не ощутил сырости, как ожидал. Пузырь был теплым, как если бы с другой стороны стены горел огонь. Он подвинул руку в сторону, пока не нащупал прохладный участок, краска на котором оставалась неповрежденной.

– Что за?.. – Он произнес это вслух, и звук собственного голоса во мраке напугал его, словно говорил не он, а некий его двойник, который стоял чуть в стороне и с любопытством наблюдал за ним, человеком, постаревшим раньше времени, искалеченным войной и утратами, человеком, которого среди ночи преследуют телефонные звонки и голоса, говорящие на чужом языке.

Прохладное место на стене стало теплеть под его ладонью. Даже не теплеть – оно сделалось горячим. Он на секунду прикрыл глаза, и в голове вспыхнуло видение: нечто в соседней комнате, фигура, изуродованная и вывернутая, вспыхивающая изнутри, когда на стену с той стороны ложится ее ладонь, следующая за рукой человека с другой, как кусок железа, тянущийся за магнитом.

Он убрал руку и потер ладонь о штанину. Во рту и в горле пересохло. Захотелось прокашляться, но он сдержался. Это нелепо, он понимал: в конце концов, он ведь только что заколотил наглухо дверь, поэтому пока можно успокоиться, но между этими механическими звуками и такой человеческой слабостью, как кашель, все же есть разница. Поэтому он прикрыл рот рукой и попятился из комнаты, оставив там ящик с инструментами. Он поставил на место фанеру, но закреплять ее не стал. Ночь была тихой, безветренной, так что упасть она не должна. Он не поворачивался спиной к мотелю, пока не добрался до фургона. Войдя, запер дверь, потом выпил воды, следом опрокинул в рот стакан водки и проглотил таблетку снотворного. Снова набрал номер, который уже набирал, и оставил второе сообщение.

– Еще одна ночь. Я хочу получить деньги, и с меня хватит этой чертовщины. Сожалею, но больше не могу.

Потом он разбил телефон и топтал мелкие осколки, после чего скинул башмаки и пальто и свернулся калачиком на кровати. Он слушал тишину, а тишина прислушивалась к нему.

* * *

Их ни в грош не ставили. С самого начала, подумал он. Даже его фамилию на новой идентификационной карточке написали неправильно: «Бобби Жанро» вместо «Жандро». А он не собирался идти на войну с исковерканной фамилией – плохая карма. И как они взвились, когда он указал на ошибку – можно подумать, потребовал отнести его в Ирак в паланкине.

Что ж, богатые всегда имеют бедных, и в этой войне богачи воевали за счет бедняков. Ни одного богатенького рядом, а если какой и завелся бы, он бы спросил его: а зачем? Какой смысл быть здесь, если есть другие варианты? Нет, там были только такие же, как он сам, а некоторые и еще беднее, хотя уж он-то знал, каково оно, жить бедняком. Тем не менее по стандартам некоторых знакомых парней, которые о бедности знали не понаслышке, ему жаловаться было не на что.

Начальство говорило, что они готовы развернуться в боевой порядок и сражаться, а ведь им даже бронежилеты не выдали.

– Это потому, что иракцы по вам стрелять не будут, – сказал Латнер. – Будут только язвить, насмехаться да говорить всякие гадости про ваших мамочек.

Длиннющий, как жердь, – он такого, наверное, и не встречал, – Латнер только так и говорил: «мамочки» да «папочки». Когда умирал, просил позвать свою «мамочку», да только она была далеко, за тысячи миль, и, может, молилась за него, как будто это могло помочь. Ему дали наркотики – от боли, и он уже плохо соображал, не понимал, где находится. Думал, что дома, в Ларедо. Ему сказали, что мамочка уже едет, и он так и умер, веря в эту ложь.

Они собирали куски металла и расплющенные банки, делали себе бронепластины. Потом они снимали бронежилеты с убитых иракцев. Те, что приезжали позже, были экипированы лучше: наколенники, защитные очки, солнцезащитные очки «Уайли-икс», даже карточки с ответами на возможные вопросы репортеров, потому что к тому времени все полетело к чертям собачьим, как говаривал его старик, и было нежелательно, чтобы кто-нибудь ляпнул что-то не то.

Душевых поначалу не было – мылись из касок. Жили в развалинах, позже – по пять человек в комнатушке без кондиционера при жаре в 50 градусов. Ни поспать, ни помыться, неделями в грязной форме. Потом будут и кондиционеры, и жилые блоки-контейнеры, и нормальные сральни, и рекреационные центры с игровыми станциями и большими телевизорами, и гарнизонные лавки, где продавались футболки с надписями «Кто твой Баг-дэдди»[73] и «Бургер-Кинг». Будет Интернет, круглосуточный телефон, но когда кого-то убивали, это все отключалось до уведомления семьи. Будет и бетонный бункер – чтобы не чувствовать себя на открытой местности.

Трудности его не смущали. Поначалу. В армию не для того записываются, чтобы оставаться дома и отбывать время в Штатах. В армию записываются, чтобы идти на войну. Как там сказал министр обороны Рамсфельд? На войну идут с той армией, которая есть, а не с той, какую хотелось бы иметь. Но, опять-таки, у Рамсфельда все на месте, руки-ноги целы, так что ему легко говорить.

У него были тату на руках – мальчишеские глупости, но ничего бандитского. В Мэне, наверное, и банд таких не было, чтобы ради них наколки делать, а для реально крутых парней, вроде «Бладс» и «Крипс»[74], татушки ничего не значили. В армии свои наколки: армейские жетоны на боку, «мясные жетоны» с личными данными – даже если тебя разорвет на куски, опознать все равно смогут. Штаб-сержант обещал дать поблажку насчет тату. Обещал даже подчистить бумаги, убрать кое-какие криминальные мелочи; у него самого даже ВВС[75] не было. Хорошая жизнь была ему обеспечена: подписной бонус, оплачиваемый отпуск и при желании – учеба в колледже по завершении срока. Он набрал более 80 процентов в отборочном тесте на профпригодность и мог записаться на два года, но записался на четыре. Заняться все равно было особенно нечем, а четырехлетний контракт означал гарантированное место в конкретном подразделении. Он хотел по возможности служить с земляками, ребятами из Мэна. Ему нравилось быть солдатом. У него хорошо получалось. Поэтому и продлил. А не продлил бы, и все было бы по-другому. Второй раз – это круто. Просто убойно.

Но до него было далеко. Сначала его послали на подготовку в Форт-Беннинг на три с половиной месяца, и уже на второй день он думал, что протянет ноги. После прохождения базовой подготовки дали две недели передышки, а потом записали во вспомогательную программу вербовки на военную службу в родном городе. Ему полагалось вербовать приятелей в армию, да только приятели не покупались на обещания. Вот тут он и познакомился с Тобиасом. Тобиас уже тогда был ловкачом: умел задружиться, договориться, оказать услугу, за которую потом приходилось расплачиваться. Тобиас взял его под свое крыло.

– Не сечешь ты в этих делах, – сказал ему Тобиас. – Держись меня – я научу.

И он держался. Тобиас приглядывал за ним, как он позже приглядывал за Дэмиеном Пэтчетом. Но потом роли поменялись. Засвистели пули, и он подумал:

«Я – наживка. Я – живой щит.

И меня убьют».

Глава 5

На следующее утро чуть свет я был у дома Джоэла Тобиаса. На случай, если у Тобиаса после вчерашнего возникли подозрения, что за ним следят, я взял «Мустанг» вместо «Сатурна», на котором вел наблюдение вчера. Неприметным «Мустанг» не назовешь, но я припарковался за каким-то грузовиком на стоянке «Биг скай брэд компани» на углу Диринг-авеню, устроившись так, чтобы видеть дом Тобиаса на Ревире и самому не быть при этом на виду. Когда я припарковался, «Силверадо» по-прежнему стоял на подъездной дорожке, а окна наверху были занавешены. В начале девятого Тобиас в черной футболке и черных джинсах вышел через переднюю дверь. На левой руке у него я заметил татуировку, но рассмотреть издалека не смог. Он сел в грузовик и поехал направо. Я подождал, пока грузовик скроется из виду, и последовал за ним.

Дорожный трафик позволял держаться на расстоянии и в то же время не выпускать его из вида. В Бедфорде я едва не потерял Тобиаса на перекрестке, но уже через пару кварталов догнал. В конце концов он въехал на территорию складского комплекса чуть в стороне от улицы Франклина. Я проехал мимо, потом попал на соседнюю стоянку и уже оттуда наблюдал, как Тобиас паркуется рядом с тремя огромными фурами около проволочной ограды. Следующий час у него ушел на профилактическое техобслуживание, после чего он забрался в «Силверадо» и вернулся домой.

Я заправил «Мустанг», выпил кофе в «Биг скай» и попытался определить, что делать дальше. Пока известно только, что у Тобиаса что-то не так с финансами, и, возможно, как предполагал Беннет, не все ладно с подружкой, но меня не оставляло чувство, что все это, как ни крути, не мое дело. Теоретически, я мог бы оставаться рядом, пока он не соберется в Канаду, потом проследовать за ним за границу и посмотреть, не прояснится ли что, но шансы остаться незамеченным на таком долгом маршруте очень невелики. Как-никак, если Тобиас занимается чем-то нелегальным, вопрос безопасности для него на первом месте, а чтобы вести наблюдение правильно, нужны две, а еще лучше три машины. Можно было бы привлечь Джеки Гарнера, но Джеки бесплатно не работает, если только ему не гарантировано попутное развлечение и возможность подраться, не опасаясь уголовного преследования. К тому же слежка за идущей в Квебек фурой вряд ли совпадает с представлениями Джеки о приятном времяпрепровождении. И даже если Тобиас и впрямь возит контрабанду, что тогда? Я же не Таможенная служба Соединенных Штатов.

Другой вопрос, бил он свою подружку или не бил. Но я не представлял, как мое вмешательство могло бы улучшить ситуацию. У Беннета Пэтчета было гораздо больше возможностей осторожно заняться делом Карен Эмори через кого-нибудь из сослуживцев. Появление незнакомца с вопросом, не бил ли ее в последнее время бойфренд, вряд ли расположило бы ее к нему.

Я позвонил Беннету на сотовый, попал на голосовую почту и оставил сообщение. Не оказалось его и в «Дюнах»; снявшая трубку женщина сказала, что не ждет Пэтчета сегодня. Я убрал телефон. Кофе остыл. Я опустил стекло и вылил его на землю, а пустой стаканчик бросил на заднее сиденье. Скука и досада. Я достал из бардачка роман Джеймса Ли Берка, сел поудобнее и стал читать.

Книгу я дочитал через три часа, изрядно отсидев при этом задницу. А кофе проделал свой путь через весь организм. Как любой хороший детектив, я держал в машине пластиковую бутылку – на крайний случай, – но острой стадии ситуация пока не достигла. Еще одна попытка дозвониться до Беннета завершилась той же голосовой почтой. Минут двадцать спустя на перекрестке появился зеленый «Субару» Карен Эмори с хозяйкой за рулем. Она уже была в синей форменной футболке «Дюн». Больше никого в машине не было. Я остался на месте.

Через полчаса появился «Силверадо» Тобиаса и проследовал в сторону автострады. Я покатил за ним. В Портленде он купил билет на комедию в театре «Никелодеон». Я прождал минут двадцать – он не вышел. Все указывало на то, что в Канаду Джоэл не собирается, по крайней мере, не сегодня. Даже если он готовился к ночному маршу, последовать за ним в одиночку я не мог. К тому же в ближайшие два вечера меня ждали в «Шатуне», а подвести Дейва Ивенса я не мог. В общем, день прошел впустую, мне нечего было сообщить Беннету – по крайней мере, того, что стоило бы его денег. Часы показывали пять, в бар мне к восьми, но сначала я хотел принять душ и сходить в туалет.

Я поехал в Скарборо. Близился вечер, было тепло и тихо. После душа я переоделся и принял решение: возьму с Беннета за фактически отработанные часы и верну остальное, если только ему не удастся меня переубедить. Буде он пожелает и возьмет на себя роль посредника, я, пожалуй, посижу с Карен Эмори бесплатно и расскажу ей о возможных вариантах действий в случае домашнего насилия. Что же касается Джоэла Тобиаса, то он – если только не восполняет дефицит финансов совершенно законными средствами, о которых мне ничего не известно – может и дальше продолжать в том же духе, пока его не прижмут копы или таможенники. Компромисс не идеальный, но идеальные компромиссы случаются редко.

В «Буром шатуне» в тот вечер было не протолкнуться. В самом конце бара в стороне от двери пили копы из полиции штата. Я счел за лучшее держаться от них подальше, и Дейв со мной согласился. Теплых чувств они ко мне не питали, а один из их компании, детектив Хансен, до сих пор отдыхал на больничном из-за того, что в начале года сунулся в мои дела. Я за собой вины не чувствовал, но знал, что у его коллег другая точка зрения. Весь вечер я принимал заказы от официанток, а обслуживанием сидельцев у бара занимались два бармена. Смена пролетела быстро, и к полуночи я был уже свободен. Для очистки совести прокатился мимо дома Джоэла Тобиаса. «Силверадо» стоял на месте, рядом с машиной Карен Эмори. Фура у склада тоже не трогалась.

Я ехал домой, когда зазвонил телефон. Определитель показал номер Беннета Пэтчета. Я свернул к «Данкин донатс» и ответил.

– Поздновато звоните, мистер Пэтчет.

– Подумал, что ты полуночник, как и я сам. Извини, что не смог ответить раньше. По правде говоря, весь день занимался юридическими вопросами, а когда освободился, уже не в состоянии был проверять сообщения. Но теперь вот пропустил стаканчик на ночь и чувствую, немного полегчало. Нашел что-нибудь стоящее?

Я сказал, что ничего такого не нашел, если не считать нестыковок в финансах Тобиаса, о чем Беннет уже догадывался. Потом поделился со стариком своими сомнениями: продолжение слежки затруднительно без привлечения дополнительных людских ресурсов, и если Карен Эмори стала жертвой домашнего насилия, не лучше ли разобраться с проблемой как-то иначе.

– А мой мальчик? – спросил Беннет, голос его дрогнул. Я подумал, что старик, пожалуй, принял на ночь не один стаканчик. – Как же мой мальчик?

Я не знал, что сказать. Ваш мальчик умер, и его уже не вернуть. Проблема была в посттравматическом стрессе, а не в том, что он связался с Джоэлом Тобиасом, который, возможно, и занимался темными делишками под прикрытием легального бизнеса.

– Послушай, – продолжал Беннет. – Ты, наверное, считаешь меня старым дурнем, который не желает принять обстоятельства смерти сына. Может, оно и так. Но у меня чутье на людей, и Джоэл Тобиас доверия не внушает. Мне он не понравился с первой встречи, и я был против, чтобы Дэмиен участвовал в его делах. Прошу тебя – продолжай. Вопрос не в деньгах. Деньги у меня есть. Если нужно привлечь кого-то еще, привлекай – я все оплачу. Что скажешь?

Что тут сказать? Я пообещал понаблюдать за Тобиасом еще несколько дней, хотя смысла в этом не видел. Он поблагодарил и дал отбой. Секунду-другую я смотрел на телефон, потом бросил его на соседнее сиденье.

В ту ночь мне приснилась фура Джоэла Тобиаса. Она стояла на заброшенной парковке с незапертым контейнером, и когда я открыл его, там была только тьма, тьма, уходившая глубже дальней стенки контейнера, как будто я смотрел в бездну. Я почувствовал, как из темноты ко мне быстро приближается что-то, несется на меня из бездны… и очнулся с первым лучом солнца и с ощущением, что я не один.

В комнате пахло духами моей погибшей жены, и я знал – это предупреждение.

Глава 6

Я припарковался в терминале залива Каско-Бей, когда почтовое судно отправлялось в утренний рейс; с дюжину пассажиров, по большей части туристы, смотрели на отступающую пристань и суету, рыболовецкие лодки и паромы. Почтовое судно было неотъемлемой частью обыденной жизни залива и, совершая по два рейса в день, связывало Большую землю с Литл-Даймонд, Грейт-Даймонд и Даймонд-Коув, Лонг-Айлендом, Клифф-Айлендом и Пикс-Айлендом, с Грейт-Чебиг, самым крупным из островов Каско-Бей, а также с Датч-Айлендом, или Заповедником, самым дальним из Календарных островов[76]. Почтовое судно – способ сообщения не только между живущими морем и живущими на море, но также и между обитателями многочисленных форпостов Каско-Бей.

Сам вид почтового парохода неизменно вызывал что-то вроде ностальгии. Он принадлежал, казалось, другой эпохе, одним лишь видом вызывая в воображении свои прежние инкарнации и напоминая о важности подобной связи в те времена, когда путешествия между островами и материком были не так легки. Пароход доставлял не только письма, посылки и грузы, но также и новости. Мой дед, отец моей матери, взял меня как-то на один из почтовых рейсов, когда мы с матерью вернулись в Мэн после смерти отца, когда мы бежали на север от расползавшегося кровавого пятна. Помню, я тогда подумал, что хорошо бы навсегда покинуть материк и поселиться на одном из этих островов, чтобы кровь растворилась в волнах, когда дойдет до побережья и начнет стекать в море. Оглядываясь назад, я понимаю, что всегда бежал: от отцовского наследия, от смерти Сьюзен и Дженнифер, моей жены и ребенка, и, наконец, от себя самого.

Но теперь я остановился.

«Парусный мастер» был, если уж называть вещи своими именами, обычной дырой, одним из последних старых береговых баров Портленда, что открывались в расчете на ловцов лобстеров, портовых рабочих и всех тех, кто добывал средства к существованию на темной стороне города. Бар появился там задолго до того, как кому-то пришла в голову мысль, что туристы, возможно, были бы не прочь проводить какое-то время на набережной, но когда эти самые туристы в конце концов появились, «Парусный мастер» они предпочитали обходить стороной. Так сторонятся разлегшегося на улице пса – шерсть не скрывает шрамы от былых схваток; пасть, даже в дреме, приоткрыта в оскале, и видно пожелтевшие клыки; слезящиеся глаза полуприкрыты – от него так и несет затаенной угрозой и перспективой лишиться пальца или чего посущественнее, если случайному прохожему вздумается по неосторожности погладить его. Даже название на висевшей снаружи вывеске едва различимо – краска давно стерлась, а обновить ее никто не спешит. Те, кому нужно, сами знали, где найти бар, – к числу таковых относились местные да определенного типа новички, не озабоченные хорошей кухней, равнодушные к маякам и далекие от ностальгических мыслей о почтовых пароходах и островитянах. Эти отыскивали «Парусный мастер» чутьем и, поцапавшись с другими псами, и получали свое место.

«Парусный мастер» был единственным все еще работавшим на пристани заведением; другие стояли с заколоченными окнами и с замками на дверях, за которыми давно не осталось ничего, что можно было бы украсть. Проникший в них рисковал провалиться сквозь пол в холодную воду, потому что все эти строения, как и сама пристань, гнили и погружались в море. Чудом представлялось уже то, что «Парусный мастер» не рухнул давным-давно; более крепкий и прочный с виду, он покоился на тех же, что и соседи, ненадежных сваях.

Так что посещению бара сопутствовало ощущение опасности сразу отовсюду, и перспектива утонуть в бухте из-за неверного шага и прогнившей половицы представлялась проблемой относительно меньшей в сравнении с более явной угрозой физического насилия, серьезного или не очень, со стороны кого-либо из посетителей. В последнее время даже ловцы лобстеров захаживали в «Парусный мастер» нечасто, а тех, что все же приходили, интересовал не столько промысел, сколько выпивка – пили упорно, пока потребленная жидкость не начинала вытекать из ушей. Ловцами они назывались только по привычке, поскольку те, кто попадал в «Парусный мастер», уже давно смирились с фактом, что времена, когда они были полезными членами общества, вкалывавшими за достойную плату, остались в прошлом. Людей сюда заносило в тот момент, когда больше пойти было некуда, когда единственным концом виделись похороны с присутствием тех, кто знал тебя лишь по месту в баре и привычной выпивке, тех, кто, провожая тебя в последний путь, равно скорбели и о собственной жизни. Бар вроде «Парусного мастера» есть едва ли не в каждом прибрежном городке; об утраченном чаще вспоминают именно в таких заведениях, чем в поредевшем семейном кругу. В этом смысле «Парусный мастер» был – как буквально, так и фигурально – вполне подходящим местом для заканчивающих земной путь, поскольку на борту корабля именно мастер зашивал умершего в парусину и перед тем, как сделать последний стежок, колол его иглой в нос, дабы удостовериться, что бедняга и впрямь отдал концы. В баре к таким мерам не прибегали; его завсегдатаи упивались до смерти, так что когда клиент переставал заказывать выпивку, то был верный знак, что своей цели он достиг.

Хозяином «Парусного мастера» был некто Джимми Джуэл, хотя я ни разу не слышал, чтобы кто-то называл его иначе, как «мистер Джуэл». Джимми Джуэл владел пристанью, на которой и стоял бар, и еще несколькими заведениями вроде «Парусного мастера»: жилыми домами, едва ли соответствовавшими такому определению; полуразвалившимися строениями на набережной и в боковых улочках города на всем пути от Киттери до Калиса; и незастроенными участками, использовавшимися единственно для сохранения грязных луж с застоявшейся дождевой водой. Участки не продавались и никаких указаний на их владельца не имели, если не считать таковыми запретительные знаки со словами «посторонним вход воспрещен»; некоторые из этих знаков выглядели вполне официально, другие представляли собой обычные дощечки с разнообразными и весьма креативными вариантами написания вышеуказанного предостережения.

Объединяла все эти участки и строения неопределенная перспектива когда-нибудь, в некоем отдаленном будущем вызвать интерес какого-нибудь девелопера. Пристань, на которой стоял «Парусный мастер», должна была, как поговаривали, стать частью проекта по переустройству пирса. В расчете на привлечение 160 миллионов долларов власти надеялись вдохнуть в набережную новую жизнь, сделав ее коммерчески привлекательной, для чего собирались возвести новый отель, офисные высотки и построить терминал для круизных судов. Впоследствии проект забросили, и чем дальше, тем больше он отодвигался в неопределенное будущее. Порт переживал не лучшие времена. Международный морской терминал, некогда заполненный грузовыми контейнерами, ожидающими погрузки на корабли и баржи, затих и почти не подавал признаков жизни. Количество рыболовных судов, доставляющих улов на рыбный рынок у портлендского рыбацкого пирса, сократилось за пятнадцать лет с 350 до 70, и предполагаемое сокращение разрешенных для рыбного промысла дней грозило подорвать сами основы жизни рыбаков. Служба скоростного сообщения между Портлендом и Новой Шотландией прекратила свое существование, лишив многих работы, а порт дохода. Некоторые видели спасение набережной в увеличении численности баров и ресторанов, но их противники указывали на то, что порт может превратиться в подобие тематического парка с дюжиной влачащих жалкое существование ловцов лобстеров, оставленных ради сохранения местного колорита, и у Портленда останется лишь тень великой глубоководной гавани, на протяжении трех столетий определявшей идентичность самого города.

Посреди всей этой неопределенности и восседал, держа нос по ветру, Джимми Джуэл. Нельзя сказать, что Джимми было наплевать на Портленд, пирсы и историю города. Просто деньги он ценил больше.

Но приходящие в упадок здания хотя и составляли значительную часть его инвестиционного портфеля, однако полностью не отражали широты деловых интересов Джимми. Он имел свою долю во внутренних и трансграничных перевозках и едва ли не больше всех на северо-восточном побережье знал о контрабанде наркотиков. Занимался он главным образом марихуаной, но в последнее время серьезно пострадал от крупных налетов и теперь, по слухам, несколько отошел от наркобизнеса в пользу более легальных предприятий или предприятий, выглядящих таковыми, что вовсе не одно и то же. Старые привычки не отпускают, и когда подворачивалось что-то противозаконное, Джимми не отказывался – как ради денег, так и ради удовольствия, которое приносило ему нарушение закона.

Звонить заранее, чтобы договориться о встрече, не пришлось. Сердцем империи Джимми был «Парусный мастер». За баром у него имелся небольшой офис, использовавшийся главным образом как склад. Сам же Джимми обычно проводил время у стойки, где читал газеты, отвечал на редкие звонки, поступавшие на древний телефонный аппарат, и без конца пил кофе. Там я и застал его, когда вошел в то утро в «Парусный мастер». Больше никого не было, если не считать бармена в засаленной белой футболке, переносившего со склада ящики с пивом. Звали бармена Эрл Хэнли, и это был тот самый Эрл Хэнли, который работал в «Голубой луне» тем вечером, когда Салли Кливер умерла от побоев своего бойфренда; владельцем «Парусного мастера», как и «Голубой луны», был один и тот же человек – Джимми Джуэл.

При моем появлении Эрл поднял голову. Если ему и понравилось увиденное, то он предпринял мужественную попытку скрыть этот факт. Физиономия его сморщилась, сделавшись похожей на свежесмятую бумажку; впрочем, она и в спокойные моменты напоминала последний орех, оставшийся в вазе через неделю после Дня благодарения. Со стороны казалось, что он состоит из нескольких шаров из покрытого коркой жира, верхний из которых венчали жирные черные волосы. Круглыми у него были даже бедра. Когда Эрл двигался, я почти слышал, как переливается в теле жир.

Джимми обычно носил черный костюм гробовщика и синюю рубашку с открытым воротом. Был он худ, волосы разнообразных оттенков седины смазывал помадой, слегка отдававшей гвоздикой. Высокий, выше шести футов, Джимми немного сутулился, будто держал на плечах ношу, невидимую другим, но давившую на него самого. Правый уголок рта всегда был приподнят, как будто жизнь представлялась ему забавной комедией, которую он лишь наблюдал со стороны. Джимми не был плохим парнем, что обычно справедливо в отношении контрабандистов и наркодилеров. В прошлом он пару раз сталкивался с моим дедом, служившим в полиции штата и давно знавшим Джимми, но они уважали друг друга. Джимми пришел на похороны деда, и его скорбь была искренней. Я с ним редко имел дело, но временами наши пути пересекались, и пару раз, когда я обращался с вопросом, он направлял меня в нужную сторону, ставя условием, что никто не пострадает и полиция останется в стороне.

Джимми оторвался от газеты, и его полуулыбка дрогнула, как лампочка, моргнувшая из-за секундного сбоя электропитания.

– А маску тебе не полагается носить? – спросил он.

– С какой стати? У тебя еще есть, что украсть?

– Нет, но я подумал, все вы, мстители, носите маски. Чтобы потом, когда вы исчезаете в ночи, люди могли спросить: «Кто же он, этот мститель в маске?» В противном случае ты просто парень, который одевается не по возрасту, чтобы выглядеть моложе, сует нос, куда не следует, и удивляется потом, когда его как следует прижмут.

Я сел на стул напротив. Джимми вздохнул и сложил газету.

– Так я, по-твоему, одеваюсь не по возрасту? Хочу выглядеть моложе?

– Сейчас, если хочешь знать мое мнение, все одеваются так, чтобы выглядеть помоложе. Если вообще одеваются. Я еще помню времена, когда даже шлюхи в барах не одевались так, как некоторые девчонки сегодня, причем и зимой, и летом. Иногда так и хочется купить каждой пальто. Но что я знаю о моде? Для меня любой костюм, если он не черный, выглядит так, как если бы его мог носить Либераче[77]. – Он протянул руку. Мы поздоровались. – Как дела, парень?

– Неплохо.

– Ты все еще с той женщиной? – Джимми имел в виду Рейчел, мать моей дочери Сэм. Я не удивился. Джимми Джуэл протянул так долго в том числе и потому, что не упускал из виду каждого, с кем когда-либо пересекался.

– Нет. Мы расстались. Она в Вермонте.

– Ребенка забрала с собой?

– Да.

– Жаль.

Продолжать эту тему мне не хотелось. Я настороженно принюхался.

– У тебя в баре воняет.

– У меня в баре не воняет. Клиенты воняют. Но чтобы избавиться от вони, надо избавиться от них, а тогда здесь останусь только я да мои призраки. А, да, Эрл тоже не благоухает, но у него это может быть генетическое.

Эрл ничего не сказал, но добавил к выражению лица еще несколько морщинок и вернулся к своим делам.

– Выпьешь? За счет заведения.

– Нет, не буду. Слышал, ты выпивку разбавляешь.

– А ты наглец. Пришел и оскорбляешь мое заведение.

– Какое заведение, это так, для списания налогов. Если бы оно приносило реальные деньги, твоя империя бы рухнула.

– У меня есть империя? Вот уж не знал. Будь у меня империя, я бы и одевался получше, и черные костюмы носил подороже.

– У тебя есть человек, который приносит кофе, не спрашивая, и, также не спрашивая, разбивает головы. Это кое-что да значит.

– Так ты хочешь кофе?

– Он здесь такой же плохой, как и все остальное?

– Хуже, но кофе я делаю сам, и ты, по крайней мере, знаешь, что у меня руки чистые. В буквальном смысле слова.

– От кофе не откажусь, спасибо. Для чего-то другого еще рановато.

– Тогда ты не туда пришел. Думаешь, окна маленькие, потому что я не могу позволить себе купить стекло?

В «Парусном мастере» всегда было темно: здешние клиенты не склонны вспоминать о времени.

Джимми кивнул Эрлу, тот поднялся, достал откуда-то кружку, посмотрел, не слишком ли она грязная и, убедившись, что грязна она в меру, налил кофе. Когда он поставил кружку передо мной, содержимое качнулось и выплеснулось на столешницу. Эрл посмотрел на меня, и во взгляде у него читалось: ну ты еще пожалуйся.

– Такой большой и такой неловкий, – сказал я.

– Ты ему не нравишься. Только не принимай близко к сердцу – ему никто не нравится. Иногда мне кажется, что ему даже я не нравлюсь, но я ему плачу и тем самым покупаю некоторую долю терпимости.

Джимми передал мне серебряный кувшинчик с молоком, не со сливками, и сахарницу. Джимми не любил пастеризованное молоко, дешевые заменители сливок и пакетики с подсластителем. Я взял молоко, но от сахара отказался.

– Итак, ты с визитом вежливости, или я что-то натворил, что требуется поправить? Потому что, должен сказать, когда ты появляешься здесь, мне хочется проверить страховку.

– Думаешь, я приношу неприятности?

– Господи, да Смерть, наверное, присылает тебе корзину фруктов на Рождество с благодарностью за бизнес.

– Есть вопрос насчет грузовых перевозок.

– Не суйся в это дело, вот тебе мой совет. Смены долгие, никакой переработки, спишь в кабине, еда плохая, да еще и умираешь на стоянке. С другой стороны, убить тебя никто особенно не старается, а в твоей нынешней работе это что-то вроде профессионального риска.

Его совет насчет смены рода деятельности я пропустил мимо ушей.

– Есть парень, независимый перевозчик. У него хорошая фура, ипотека… как обычно. За все надо платить. По моим прикидкам, за год расходов набегает тысяч на семьдесят, и это притом, что он не шикует.

– Может, что-то с цифрами не так?

– Возможно. Ты когда-нибудь встречал честного человека?

– Если это касается налогов, то нет. А если бы встретил, то проверил до последнего пенни, как налоговая служба. Этот твой парень далеко гоняет?

– Думаю, возит что-то в Канаду.

– Канада большая. Куда именно?

– В Квебек, насколько мне известно.

– Это недалеко. Работает много?

– Не сказал бы.

– То есть ты предполагаешь, что он немножко подрабатывает на стороне?

– Он пересекает границу. Так что да, мелькнула такая мыслишка. И я думаю, что даже белки не перебегают на ту сторону без того, чтобы ты не был в курсе и не взял свои десять процентов орешков.

– Пятнадцать. И это еще по-дружески. У твоего парня есть имя?

– Джоэл Тобиас.

Джимми отвел глаза и щелкнул языком.

– У меня такого нет.

– А под кем он, знаешь?

На вопрос Джимми не ответил, но спросил:

– А почему ты им интересуешься?

По дороге в Портленд я прикидывал, чем готов поделиться с Джимми, и в итоге решил, что рассказать придется почти все. Единственное, что мне хотелось бы пока не трогать, это смерть Дэмиена Пэтчета.

– У него есть подружка, и один обеспокоенный гражданин считает, что он, возможно, обращается с ней не очень хорошо и что ей было бы лучше держаться от него подальше.

– И что? Ты докажешь, что он возит контрабанду, она бросит его и начнет встречаться с проповедником? Либо ты лжешь – а я не верю, что ты пришел сюда с этой целью, – либо твой озабоченный гражданин отстал от жизни. Половина девчонок в этом городе готовы прыгнуть к парню в постель, если у него звенит в кармане. И при этом им наплевать, откуда взялись денежки. По факту дело обстоит так, что если ты признаешься, что, мол, добыл их незаконно, половина этих пташек позовет подружек присоединиться.

– А другая половина?

– А другая стырит бумажник. Они же далеко не смотрят – что близко, то и хватают. – Джимми потер щетинистую щеку. – Знаю, ты не из тех, кто следует совету, но, может, в память о дедуле послушаешь меня. Дело того не стоит. Если это всего лишь домашние разборки, то проблема как-нибудь сама собой разрешится. Забудь об этом. Можно найти и более легкий заработок.

Я отпил кофе. Вкус был как у отработанного масла. Если бы своими глазами не видел, как Эрл наливал его, то подумал бы, что он, прежде чем угостить меня, вышел с кружкой через заднюю дверь и зачерпнул воды из залива. С другой стороны, Эрл вполне мог специально держать несколько вонючих кружек и стаканов для особых посетителей.

– Так не получится, – сказал я.

– Ну, я, в общем, подозревал, что это пустой разговор.

– Так ты знаешь Тобиаса?

– Сначала ты. Дело ведь не в том, что какая-то девчонка попала на нехорошего парня.

– Тот, кто меня нанял, считает, что парень занимается грязными делами, и, видимо, у него есть к нему личные претензии.

– И ты явился ко мне, полагая, что если Тобиас перевозит незаконный груз, то я могу об этом знать.

– Джимми, ты о таких вещах знаешь, даже если сам Бог не в курсе.

– Это потому, что Бога только его кусок и интересует, а поскольку мы все с ним в итоге рассчитываемся, то он может позволить себе подождать. Я же, с другой стороны, всегда ищу выгоду.

– Как и Джоэл Тобиас.

Джимми пожал плечами.

– Рассказать об этом парне могу немного, но то, что знаю, тебе не понравится…

О границе Джимми знал все – каждую дорогу, каждую бухточку, каждый укромный уголок. Работал он преимущественно на себя, в том смысле, что был агентом нескольких криминальных организаций, которые предпочитали держаться несколько в стороне от приносившей им доход нелегальной деятельности. Алкоголь, наркотики, люди, деньги – Джимми изыскивал способы перевозить все, что требовалось. Кого нужно подкупали и постоянно подкармливали, и люди в форме хорошо знали, когда отвернуться и посмотреть в сторону. Когда-то Джимми говорил, что зарплатная ведомость у него побольше, чем у правительства, и работа более надежная.

События 11 сентября привнесли в жизнь Джимми и ему подобных большие перемены. Охрана границы заметно усилилась, и он уже не мог гарантировать бесперебойную доставку груза. Суммы взяток увеличились, и некоторые официальные лица уведомили Джимми, что риск слишком большой, и работать на него они больше не могут. Несколько партий были перехвачены, что вызвало недовольство людей, чьи грузы он переправлял. Джимми терял деньги и клиентов. Но кое-кому экономический спад пошел на пользу: объем наличности уменьшился, рабочие места закрывались, и в таких обстоятельствах контрабанда стала привлекательным вариантом для тех, кто изо всех сил старался удержаться на плаву в трудные времена. Хотя хороших помощников много не бывает, Джимми подходил к отбору кандидатов с большой осторожностью. Он искал тех, кому мог доверять, кто не поддается панике, когда собаки обнюхивают их машины, кто не воспользуется удобной возможностью обчистить партнера и податься с добычей в бега. Как правило, так вели себя только новички. Те, что постарше, знали, какими будут последствия. Джимми мог сойти за добродушного парня, но Эрл таковым определенно не был и запросто переломал бы лапки котенку за пролитое молоко.

Если же с ситуацией не справлялся и Эрл, – что случалось очень редко, – то Джимми обращался к друзьям, которые были у него повсюду. Эти друзья, так или иначе обязанные ему, хорошо знали, где найти придурка, посмевшего вызвать недовольство Джимми Джуэла. А поскольку новичкам доверялись только грузы с максимальной ценностью, то есть пятизначной суммой, убежать далеко они не могли. Впрочем, для начала нужно было еще найти тайник с нелегальной посылкой. И даже те, кто убегал, рано или поздно возвращались, потому что Джимми всегда нанимал людей, у которых были друзья и родственники. Провинившийся либо возвращался добровольно, потому что скучал по привычной компании, либо под давлением, дабы уберечь от неприятностей близких. Далее следовало избиение, конфискация ценностей или, в случае отсутствия таковых, исполнение бесплатно или за мизерное вознаграждение некоей рискованной, грязной работы в качестве искупления за содеянное. К крайним мерам Джимми старался не прибегать, поскольку они привлекали нежелательное внимание к его операциям, но это не значило, что тот, кто вызвал гнев Джимми Джуэла, никогда не погибал. Тела хоронили в лесу, но сам Джимми этим не занимался. Просто некоторые клиенты, сильно огорченные сбоем в их делах и тем фактом, что кто-то сбежал с их наличкой или наркотиками, требовали показательной кары – pour décourager autres[78] – а некоторые его квебекские контакты с удовольствием приводили приговор в исполнение. В таких случаях Джимми как мог призывал к снисходительности, но если его обращения не находили отклика, всегда давал понять, что он ни при чем, что он так не работает и что курок спускали не его люди. В этом отношении позиция Джимми была известна, и никто на него не жаловался, главным образом потому, что всегда есть люди, готовые выключить кому-то свет, пусть даже для того только, чтобы самим остаться в игре.

Джимми никого не неволил, не принуждал работать на себя. Он предпочитал деликатный подход, иногда через посредника, и, если его предложение отвергали,искал иной вариант. Терпения ему было не занимать. Зачастую было достаточно уронить зернышко и ждать, например, перемены в финансовых обстоятельствах, и тогда отношение к предложению могло быть пересмотрено. Но он не выпускал из поля зрения местных водителей, держал ухо востро и брал на заметку, если кто-то начинал сорить деньгами или покупал новую фуру, когда здравый смысл подсказывал, что ему и содержание старой должно даваться с трудом. Пожалуй, единственное, чего Джимми не опасался, это конкуренции со стороны ловких парней, пытавшихся работать независимо, пусть и по мелочи. У этого правила было несколько исключений: по слухам, он сумел договориться с мексиканцами, но не пытался найти общий язык с доминиканцами, колумбийцами, байкерами, даже с индейцами-мохоками. Если они выражали желание пользоваться его услугами – а такое, хоть редко, но бывало, – Джимми шел навстречу, но если бы он поставил под сомнение их право перевозить товар, то закончил бы свои дни вместе с Эрлом в «Парусном мастере»: их привязали бы к стульям, а под ногами у них валялись бы куски их же самих – конечно, если ноги у них еще были бы целы, – и смотрели бы они, как горит их бар, – понятно, если бы глаза оставались на месте.

Вот так, присматриваясь к перевозчикам, Джимми и обратил внимание на Джоэла Тобиаса. Имея фуру, грузовик и дом, он работал особенно не напрягаясь, что, ясное дело, не обеспечивало необходимый уровень доходов. Одно с другим не сходилось, и Джимми начал потихоньку наводить справки, потому что если Тобиас занимался наркотиками, то эти наркотики откуда-то приходили и куда-то уходили после пересечения границы, а возможных вариантов и в первом, и во втором случае было немного. Алкоголь занимал много места и не приносил прибыли, которая оправдывала бы риск. К тому же, как выяснил Джимми, Тобиас пользовался оборудованными переходами, а значит, регулярно подвергался проверкам и должен был иметь первоклассные документы; в противном случае его карьера перевозчика нелегального алкоголя закончилась бы очень быстро. Оставалась наличка. Но опять-таки, большие суммы не могли упасть с неба, а Джимми был на этом рынке монополистом. В любом случае физическое перемещение наличных денег составляло лишь незначительную долю в его операциях, и для доставки наличных из одного места в другое есть способы гораздо более легкие, чем перевозка их в багажнике машины. Ситуация сложилась любопытная, и Джимми в один прекрасный день решил обратиться к Тобиасу напрямую. Случилось это в «За три доллара у Дьюи», где Тобиас выпивал в одиночку после вполне законной доставки груза на склад. Было четыре часа пополудни, и в баре пока царило затишье. Джимми и Эрл подсели к Тобиасу у стойки – один сел справа, другой слева – и предложили его угостить.

– Спасибо, не надо, – ответил Тобиас и вернулся к газете.

– Мы же чисто по-дружески, – сказал Джимми.

Тобиас взглянул на Эрла.

– Да? То-то я смотрю ваш приятель весь такой дружелюбный.

По части дружелюбия Эрл походил на раскрывшую объятия чумную крысу.

Ни малейших признаков испуга или беспокойства Тобиас не обнаружил. Парень он был крупный, не такой большой, как Эрл, но более подтянутый. Джимми уже знал, что Тобиас служил в армии. В Ираке покалечил левую руку, лишился мизинца и безымянного пальца, но оставался в хорошей физической форме, а значит, следовал приобретенным в армии привычкам. Еще он поддерживал связи со своими армейскими приятелями, что немного насторожило Джимми. Какие бы махинации ни проворачивал Тобиас, он занимался этим не в одиночку. Солдаты, как бывшие, так и служащие в настоящее время, – это оружие, а Джимми оружие не любил.

– Он – лапочка. А беспокоиться тебе из-за меня надо.

– Послушайте, я пью пиво и читаю газету. Почему бы вам вместе с вашим Игорем[79] не пойти куда-нибудь попугать детей. Мне с вами разговаривать не о чем.

– Знаешь, кто я такой?

Тобиас отхлебнул пива, но головы не повернул.

– Да, я знаю, кто вы.

– Тогда ты знаешь, почему я здесь.

– Мне работа не нужна. У меня все в порядке.

– Судя по тому, что я слышал, лучше, чем в порядке. У тебя крутая фура. Ты регулярно вносишь платежи и при этом еще можешь позволить себе выпить пива в конце трудного рабочего дня. Просто как сыр в масле катаешься, как я погляжу.

– Как вы и сказали, я много работаю.

– На мой взгляд, тебе, чтобы зарабатывать такие деньги в наши трудные времена, и тридцати часов в день не хватит. Независимый перевозчик, конкуренция с большими парнями. Черт, тебе и спать должно быть некогда.

Тобиас промолчал. Допил пиво, сложил газету и забрал сдачу со стойки, оставив доллар чаевых.

– Вас это не касается.

– Ты не очень-то вежлив, – сказал Джимми.

Тобиас посмотрел на него с любопытством.

– Приятно было пообщаться, – сказал он и поднялся.

Эрл потянулся, чтобы усадить его на стул, но Тобиас действовал быстрее. Развернувшись, он ударил Эрла ногой в левое колено. Нога подогнулась, и Тобиас схватил Эрла за волосы и с силой впечатал физиономией в стойку. Эрл свалился на пол.

– Не надо так, – сказал Тобиас. – Занимайтесь своим делом, а я буду заниматься своим.

Джимми кивнул, но не примирительно, а утвердительно, словно только что укрепился в некоем своем подозрении.

– Хорошей дороги.

Тобиас вышел. Эрл еще держался за колено, но самообладание сохранил и, похоже, намеревался продолжить выяснение отношений, но Джимми успокоил подручного, положив руку ему на плечо.

– Пусть идет. – Он проводил Тобиаса взглядом. – Это только начало.

Теперь, в «Парусном мастере», Эрл изо всех сил делал вид, что ему дела нет до нашего разговора.

– Тобиас оскорбил его профессиональную гордость.

– Очень ему сочувствую.

– И правильно делаешь. Эрл оскорблений не прощает.

Я посмотрел на Эрла. Он убирался в баре, хотя посетителей не было и сделать «Парусный мастер» чище можно было только одним способом – залить все поверхности кислотой. В этом отношении он имел немало общего с «Голубой луной».

– Он и дня не отсидел за то, что случилось с Салли Кливер. Может, пара лет за решеткой немного бы его закалила.

– Тогда Эрл был моложе, – сказал Джимми. – Сейчас он повел бы себя по-другому.

– Но ее уже не вернешь.

– Не вернешь. Строгий ты судья, Чарли. Люди имеют право меняться и учиться на своих ошибках.

Он был прав, а я – нет, но признавать этого не хотелось.

– Почему ты не снес то, что осталось после пожара? – спросил я.

– «Луну»? Даже не знаю. Может, из сентиментальности. Как-никак мой первый бар. Дыра, конечно, но они все такие. Я знаю свое место и знаю клиентов.

– И?

– Это напоминание. И для меня, и для Эрла. Уберу «Луну», и мы начнем забывать.

– Ты знаешь что-нибудь о Жандро, полицейском, что там умер?

– Не знаю. И на все вопросы полиции я уже ответил. А у тебя, насколько я помню, никакого жетона. Разве что с надписью «Любопытный кретин».

– А Тобиас?

– Похоже, после моего с ним разговора решил глаза не мозолить. За границы штата целый месяц не выезжал. Сейчас снова начал.

– Есть мысли, где у него на канадской стороне пункт назначения?

– Груз возит стандартный: корма для животных, бумажная продукция, запчасти. Я бы, пожалуй, достал тебе список, но только толку от него не будет. Обычное дело. Либо я запоздал с вопросами, либо те люди умнее, чем кажутся.

– Люди? Ты имеешь в виду партнеров?

– Какие-то армейские дружки. Они вместе с ним гоняют. Парню с твоими талантами найти их будет нетрудно. – Джимми поднял газету и начал читать. Разговор закончился. – Приятно было поболтать, Чарли. Ты ведь выход сам найдешь? Эрлу провожать тебя не надо?

Я поднялся и надел куртку.

– Так что он возит, Джимми?

Рот у Джимми скривился, правая сторона скопировала левую, изобразив крокодилью улыбку.

– Как раз выясняю. Может, поставлю и тебя в известность…

Глава 7

Доверял ли я Джимми Джуэлу? Не уверен. Мой дед однажды охарактеризовал его как человека, который может солгать, о чем-то умолчав, но в целом предпочитает не лгать. Разумеется, Джимми делал исключение для Таможенной службы США и служб закона и правопорядка в целом, но и в отношениях с ними он стремился по возможности избегать конфронтации и, таким образом, необходимости говорить неправду.

Если исходить из услышанного, то ясно, что теперь Джоэл Тобиас на радаре у Джимми Джуэла, а это примерно то же самое, что оказаться под наблюдением военного дрона – по большей части он просто висит где-то над тобой, но ты узнаешь об этом только тогда, когда он обрушивает возмездие на твою голову.

Удостоверившись, что фура Тобиаса осталась на складе, а «Силверадо» по-прежнему стоит у дома, я заглянул в «Протоку» с луизианской кухней на Диринге подкрепиться тарелкой супа гумбо. Джимми сказал, что Джоэлу Тобиасу помогают бывшие солдаты, а это влекло за собой целый комплекс новых проблем. В штате Мэн проживало более 150 тысяч ветеранов, и это не считая призванных воевать в Афганистане и Ираке. Большинство обосновались вне городов, предпочитая более спокойную жизнь в сельских районах вроде Каунти. Я по собственному опыту знал, что они не склонны откровенничать с посторонними, тем более обсуждать свои дела, легальные или нелегальные.

Расположившись за столом, я позвонил Джеки Гарнеру и сказал, что у меня есть для него работа. Джеки до сих пор, хотя ему шел четвертый десяток, жил со своей матерью, которая сквозь пальцы смотрела на увлечение сына самодельной взрывчаткой и прочими импровизированными зарядами, но ему было строго-настрого запрещено приносить их домой. В последнее время в этом уютном эдиповом сожительстве появилась нотка напряженности, вызванная тем фактом, что Джеки начал встречаться с женщиной по имени Лайза, которая, похоже, так запала на своего нового кавалера, что стала настаивать на его переезде к ней. Оставалось неясным, в какой степени она осведомлена о делах со взрывчаткой. Мать Джеки видела в ней нежеланную конкурентку за сыновнее внимание и в последнее время принялась разыгрывать роль болезненной, чахнущей родительницы под неизменный мотив «кто-же-присмотрит-за-мной-когда-ты-уйдешь?». Правда, удавалась ей эта роль не слишком хорошо, поскольку не всякая большая белая акула приспособлена к уединенной жизни лучше, чем миссис Гарнер.

Так что Джеки, оказавшийся между этими двумя полюсами притяжения, как приговоренный преступник, привязанный к двум лошадям, над которыми уже занесен кнут, обрадовался моему звонку и выразил желание взяться за любую работу, даже скучнейшую слежку, лишь бы ему не пришлось при этом разбираться со своими женщинами. Я сказал, чтобы он понаблюдал за Джоэлом Тобиасом, а если Тобиас встретится с кем-то, то переключился на второго. Сам же я планировал потолковать тем временем с Роналдом Стрейдиром, индейцем-пенобскотом, который был в курсе дел ветеранов и, возможно, знал что-то о Тобиасе.

Но пока у меня были другие обязательства: Дейв Ивенс попросил помочь ему с доставкой пива в «Шатун», а потом поработать до конца дня бар-менеджером. Смена обещала быть долгой, но Дейв оказался в трудном положении, поэтому я передвинул Роналда на следующий день и отправился в «Шатун» встречать грузовик с пивом. Народ валом валил, так что день быстренько перешел в вечер, а вечер в ночь, и при этом внутреннее освещение в самом баре почти не изменилось. Когда я освободился, было уже за полночь.

Они ждали меня на парковке. Трое, все в черных лыжных масках и темных куртках. Я заметил одного, когда открывал дверь машины, но поздно – они уж навалились на меня. Я отмахнулся правой, зацепил локтем чью-то физиономию и ударил ключом, успев почувствовать, что порвал маску и кожу под ней. Кто-то выругался, и тут меня вырубили жестким ударом в затылок. В висок ткнулся ствол. Мужской голос отрывисто бросил «хватит». Подъехала машина. Меня подхватили под мышки, поставили на ноги. На голову натянули мешок, втолкнули в фургон, заставили лечь на пол. Кто-то наступил мне на шею. Руки завели за спину, а секундой позже в кожу болезненно врезались пластиковые наручники. Что-то тяжелое, металлическое легонько ударило по тому же месту на затылке, и из глаз посыпались искры.

– Лежи и не шуми.

Ничего другого мне и не оставалось.

* * *

Мы ехали на юг по магистрали I-95, потом свернули на федеральную автотрассу. Минут через пятнадцать приняли влево. Под колесами захрустел гравий, машина остановилась, и меня вытащили. Руки резко дернули вверх, едва не вывихнув, так что идти пришлось согнувшись. Никто ничего не говорил. Открылась дверь. Через ткань мешка просочился запах застоявшегося дыма и мочи. Меня втолкнули в помещение, помогли пинком под зад, и я растянулся на полу. Кто-то засмеялся. Я лежал на грубо обработанных плитах, и меня тошнило от вони. Мои похитители стали кругом. Их шаги отскакивали эхом от стен. Я находился в помещении, но в звуке было что-то не то, и меня не оставляло ощущение пространства над головой. Вообще-то, я догадывался, где нахожусь. Даже по прошествии нескольких лет здесь пахло гарью. Меня привезли в «Голубую луну», а значит, похитители установили связь между мной и Джимми Джуэлом. Те, что доставили меня сюда, узнали о моей встрече с Джимми и ошибочно решили, что я работаю на него. Через меня собирались послать сообщение Джимми, и еще до того, как они начали передавать его, я понял, что предпочел бы другой способ доставки – без посредника.

Кто-то опустился рядом со мной на колено. Мешок подтянули до носа.

– Мы не желаем тебе зла, – произнес тот же мужской голос, что говорил со мной раньше. Спокойный и взвешенный, без всякой враждебности, голос молодого еще человека.

– Вам стоило бы подумать об этом до того, как меня вырубили на парковке, – сказал я.

– Больно уж быстро ты открыл дверь. Пришлось немножко успокоить. Ладно, полюбезничали – и хватит. Ответишь на мои вопросы – вернешься в свою мощную машину раньше, чем голова разболится всерьез. О чем речь, ты знаешь.

– Неужели?

– Знаешь, знаешь. Почему ты следишь за Джоэлом Тобиасом?

– Кто такой Джоэл Тобиас?

Тишина. Потом снова голос, только ближе. Я даже уловил аромат мяты.

– Мы все о тебе знаем. Ты – крутой парень, бегаешь с оружием, укладываешь в землю плохих парней. Не пойми меня неправильно, я восхищаюсь тобой и тем, что ты делаешь. Ты на правильной стороне, и это кое-что значит. Поэтому еще дышишь, а не утонул в болоте с дыркой в голове. Спрашиваю еще раз: почему следишь за Джоэлом Тобиасом? Кто тебя нанял? Джимми Джуэл? Отвечай или навсегда язык прикусишь.

Болела голова, болели руки. В ладонь воткнулось что-то острое. Я мог бы сразу сказать, что нанял меня Беннет Пэтчет, подозревавший, что Джоэл Тобиас обижает свою подружку. Мог бы, но не сказал. Не только потому, что тревожился за безопасность Беннета, – присутствовал и немалый элемент упрямства. Иногда упрямство и принципиальность почти неразличимы.

– Я же сказал, что не знаю никакого Джоэла Тобиаса.

– Разденьте его, – распорядился другой голос. – Разденьте и трахните в зад.

– Слышал? – произнес первый голос. – Здесь не все такие вежливые. Я могу отойти покурить и дать им возможность развлечься с тобой. – По ягодицам, в направлении паха, скользнуло лезвие, и я даже через брюки ощутил его остроту. – Хочешь этого? Имей в виду, если это случится – потом назад не переиграешь, прежним ты уже не будешь. Станешь сукой.

– Вы ошиблись, – сказал я, бодрясь из последних сил.

– Ты дурак, Паркер. И правду ты нам скажешь не более чем через минуту. Это я гарантирую.

Он потянул мешок вниз, на нос и рот. Меня схватили за ноги. Я услышал сухой треск клейкой ленты, и уже в следующий момент она туго охватила икры. Меня подхватили и понесли. Повернули лицом вверх. Подняли ноги выше головы.

Снова заговорил первый голос:

– Тебе это не понравится, и я бы предпочел не делать этого, но так надо.

Ткань пропускала воздух, но дыхание уже участилось, и я стал медленно считать от одного до десяти, чтобы взять его под контроль. На счет «три» я уловил запах тухлой воды, а в следующий момент нырнул в нее головой.

Я попытался сопротивляться, задержал дыхание, но кто-то нашел пальцем мое солнечное сплетение и надавил. Вода хлынула в рот и нос. Я захлебнулся. Начал тонуть. По-настоящему – моя голова заполнялась водой. При вдохе ткань мешка облепила лицо, и я вдохнул воду. Попытался откашляться – в горло попало еще больше жидкости. Я уже не понимал, что делаю, вдыхаю или выдыхаю, где низ, а где верх. Я был на грани отключки, когда меня вынули из воды и положили на пол. Мешок задрали к носу, меня повернули на бок и дали возможность откашляться.

– Ты такой же, как все, Паркер, не лучше других, – сказал мой дознаватель и по совместительству мучитель. – Кто тебя нанял? Зачем ты встречался с Джимми Джуэлом?

– Я не работаю с Джимми Джуэлом, – выдохнул я.

– Тогда почему ты ездил сегодня к нему?

– Случайная встреча. Послушай…

Мешок дернули вниз, меня снова подняли и погрузили в вонючую воду, подняли и погрузили. Никаких вопросов, никаких передышек. Я уже всерьез поверил, что умру. После четвертого нырка я был готов сказать все что угодно, лишь бы положить этому конец. «Вы его убьете», – обронил кто-то, но равнодушно, без тени озабоченности.

Меня снова вынули из воды и положили на пол, но легче не стало. Ткань облепила нос и рот, и я не мог дышать. Я бился на полу, как подыхающая рыба, стараясь сбросить мешок и не думая о том, что скребу лицом о шершавый пол. Наконец кто-то сжалился и стянул его с меня. Усилием воли я заставил себя вдохнуть, потому что организм напрягся в ожидании воды, а не воздуха. Я лежал лицом вниз, и чьи-то руки жали на спину, выдавливая из меня воду. Выходя, она обожгла горло и ноздри, словно была кислотой, а не протухшей жижей.

– Господи, – произнес голос, ранее отпускавший реплику о моей возможной смерти, – да он полбочки проглотил.

И снова заговорил первый.

– Спрашиваю в последний раз, Паркер. Кто поручил тебе следить за Джоэлом Тобиасом?

– Не надо больше, – сказал я, ненавидя себя за просительную нотку. Да, меня сломали. – Не надо…

– Просто отвечай на вопрос. Но имей в виду, это твой последний шанс. В следующий раз вытаскивать не будем.

– Беннет Пэтчет. – Мне было стыдно за свою слабость, но снова глотать тухлую воду я не хотел. Не хотел такой вот смерти. Я снова закашлялся, но воды вылилось мало.

– Отец Дэмиена, – произнес третий голос, которого я никогда раньше не слышал. Он был глубже других, голос чернокожего, и звучал устало. – Он говорит об отце Дэмиена.

– Почему он тебя нанял? – спросил первый.

– У него работает девушка Джоэла Тобиаса. Он беспокоится за нее. Считает, что Тобиас, возможно, бьет ее.

– Ты лжешь.

Он потянулся к мешку, и я мотнул головой, уклоняясь.

– Нет. Это правда. Беннет – хороший человек. Он просто беспокоится о девушке.

– Вот дерьмо, – выругался черный. – Выходит, все из-за того, что Джоэл не может приструнить свою хозяйку.

– Помолчи! Пэтчет решил так, потому что девушка сказала ему что-то?

– Нет, это его подозрения и только.

– Есть что-то еще, да? Говори. Раз уж мы так далеко зашли и теперь почти заканчиваем.

Ни достоинства, ни гордости во мне уже не осталось.

– Он хочет узнать, почему умер его сын.

– Дэмиен застрелился. «Почему» его не вернет.

– Беннету трудно с этим смириться. Он потерял своего мальчика, своего единственного сына. У него душа болит.

Некоторое время все молчали, и я увидел первый лучик надежды, поверил, что, может быть, выйду из этого переплета живым, и что, может быть, Беннет не пострадает из-за моей слабости.

Тот, что задавал вопросы, наклонился ко мне. Его дыхание коснулось моей щеки, и я ощутил эту страшную близость, что всегда бывает частью соглашения между истязателем и истязаемым.

– Почему ты следил за Тобиасом до его фуры?

Я чертыхнулся про себя. Если это Тобиас меня засек, значит, я растерял все навыки.

– Тобиас не нравится Пэтчету, и Пэтчет хотел собрать что-нибудь, чтобы предъявить девушке. Я думал, может, он встречается с кем-то на стороне, поэтому и следил.

– А Джимми Джуэл?

– У Тобиаса грузовик. Джимми Джуэл в курсе всего грузового бизнеса.

– Джимми Джуэл и про контрабанду знает.

– Он сказал мне, что хотел подрядить Тобиаса, но тот отказался. Больше я ничего не знаю.

Он подумал, потом кивнул.

– Звучит почти убедительно. Сомнительно, но правдоподобно. Я бы даже поверил тебе, но знаю, что ты человек умный. Любознательный. Уверен, сексуальные привычки Джоэла Тобиаса были не единственным, что ты посчитали нужным проверить.

Глядя вниз, я видел мыски его ботинок, черные, блестящие. Видел, как они двинулись от меня. Разговаривали тихо, и я почти ничего не слышал. Да и не старался. Вместо этого я сосредоточился на дыхании. Горло саднило, меня бил озноб. Наконец снова шаги. В поле зрения опять возникли черные мыски ботинок.

– А теперь слушай, Паркер. Благополучие девушки – предмет не вашей заботы. Ей ничего не угрожает, это я гарантирую. Никаких дальнейших последствий ни для тебя, ни для мистера Пэтчета не будет при условии, что вы оба отойдете в сторону. Даю слово. Никто не пострадает, понял? Никто. Что бы вы ни подозревали, чтобы ни выдумывали, это ошибка.

– Слово солдата? – спросил я и, почувствовав его реакцию, собрался в ожидании удара. Но удара не последовало.

– Умник? Я так думал. И не мечтай. Уверен, ты сейчас злишься и негодуешь, а потом захочешь найти нас и поквитаться, но я бы на твоем месте этому соблазну не поддавался. Попробуешь нас искать – убьем. Тебя все не касается. Повторяю: тебя это не касается. Мне жаль, что пришлось так с тобой обойтись. Правда, жаль. Мы не звери, и если бы ты не упирался, а сразу все сказал, необходимость в таких мерах не возникла бы. – Он подтянул мешок вниз. – Это все. Отведите его к машине и будьте с ним поаккуратнее.

Ленту у меня на ногах перерезали. Мне помогли подняться и дойти до машины. Я был слаб, плохо ориентировался, а на полпути меня вырвало. Провожающие крепко держали меня за локти, но, по крайней мере, не заставляли идти согнувшись. На этот раз меня сунули в багажник, а когда доставили к «Шатуну», уложили лицом вниз на парковку. Потом сняли наручники. Ключи бросили рядом на асфальт. Голос, говоривший ранее о «хозяйке» Тобиаса, сказал, чтобы я не поднимал головы десять секунд. Я послушно лежал, пока машина не отъехала, потом кое-как поднялся и побрел к краю парковки. В темноте растворялись габаритные огни машины. Красной. Может быть, «Форда». Рассмотреть номер не смог – было слишком далеко.

Свет в баре уже не горел, и моя машина была единственной на площадке. Звонить в полицию я не стал, а сразу поехал домой и всю дорогу боролся с тошнотой. Рубашка и джинсы выглядели не лучшим образом, и дома я сразу их выбросил. Хотелось залезть под душ и содрать с себя грязь из «Голубой луны», но я просто постоял в ванне, чувствуя, что не готов ощутить бьющую в лицо воду.

В ту ночь я дважды просыпался оттого, что простыня касалась лица. Дважды отбивался, махал в панике руками. После второго раза лег на простыни сверху, не накрываясь, и долго лежал, как карты, тасуя имена: Дэмиен Пэтчет, Джимми Джуэл, Джоэл Тобиас. Я прокручивал в памяти голоса, вспоминал унижение, которое пережил, когда они пригрозили, что изнасилуют меня. Я понимал, что должен хорошо запомнить их голоса, чтобы узнать их в следующий раз. Злость и ярость растекались по мне как электричество.

Лучше бы вы меня убили. Оставили в той вонючей жиже. Потому что теперь я приду за вами, и приду не один. Те, что придут со мной, стоят дюжины таких, как вы, даже если вы военные. Что бы вы ни делали, какие бы сделки ни проворачивали, я уничтожу ваш бизнес и оставлю вас подыхать на его развалинах.

За то, что вы сделали со мной, я убью вас всех.

Глава 8

Тело Джеремайи Уэббера обнаружила его любимая дочь после того, как он не пришел на ланч – встречу, продиктованную в равной мере как желанием получить от старика несколько баксов и хороший обед, так и естественной привязанностью ребенка к родителю. Сьюзен Уэббер любила отца, но он был странным человеком, и мама намекала, что его финансовые дела весьма сомнительны. Его недостатки как мужа были лишь одной стороной его порочной натуры; по мнению первой экс-жены, положиться на него невозможно было ни в чем, за исключением заботы о дочери. Она могла не сомневаться, что по крайней мере в этом отношении он всегда поступит, руководствуясь лучшей частью своей натуры. Вторая бывшая, у которой не осталось к нему никаких нежных чувств, считала его подлой тварью.

Обнаружив тело отца на полу в кухне, Сьюзен сначала подумала об ограблении или разбойном нападении. Потом увидела у него в руке револьвер и, вспомнив предупреждения о его финансовых обстоятельствах, подумала, что он сам застрелился. Несмотря на шок, у нее хватило самообладания позвонить по мобильному в полицию и ничего не трогать в комнате. Дожидаясь приезда полиции, девушка позвонила матери. Она сидела снаружи: стоявший в доме запах угнетал ее – миазмы разлагающегося тела и чего-то еще, что она не могла определить. Позже она опишет это матери как вонь от сгоревших спичек, которые жгли, чтобы попытаться замаскировать слишком заметное посещение туалета. Она курила и плакала, слушая мать, которая, сквозь слезы, напрочь отвергла вероятность самоубийства Уэббера.

– Он был эгоистом, – сказала она, – но не настолько.

Следствию быстро стало очевидно, что Джеремая Уэббер не сам лишил себя жизни, если только не был перфекционистом, который, произведя первый выстрел, нашел в себе волю и силы выпустить вторую пулю в голову, дабы завершить работу. Принимая во внимание угол вхождения пули, ему при этом надо было быть еще и фокусником, да к тому же сверхчеловеком, если учесть характер критических повреждений, нанесенных первой пулей. Так что, судя по всему, Джеремая Уэббера убили.

И все же, все же…

На руке остались следы пороха. Да, возможно, убийца или убийцы приставили револьвер к его голове и надавили на палец, чтобы вынудить нажать на спуск, однако такое, как правило, бывает только в кино, поскольку сделать это не так-то просто. Ни один профессионал не станет рисковать, вкладывая оружие в руку того, кто не желает умирать. В лучшем случае, велики шансы, что прежде чем пустить пулю себе в голову, он выстрелит в потолок или в пол, в худшем – в голову кого-то другого. Кроме того, не было никаких следов борьбы, никаких отметин на теле, которые указывали бы, что Уэббера могли удерживать силой.

А что, предположил один из полицейских, если он выстрелил в себя, все испортил, и тогда кто-то другой помог ему исключительно из чувства милосердия? Но кто будет стоять и смотреть, как человек убивает себя? Был ли Уэббер неизлечимо болен или настолько раздавлен трудностями, финансового или иного характера, что не видел другого выхода, кроме как свести счеты с жизнью? Нашел ли кого-то достаточно преданного, чтобы тот находился рядом, когда он произвел роковой выстрел, и затем этот кто-то, увидев, что Уэббер потерпел неудачу, нанес coup de grâce[80]? Это казалось маловероятным. Уж скорее можно было предположить, что его вынудили совершить самоубийство, что некто заставил его взять в руки пистолет и пустить себе пулю в голову, и этот же некто прикончил его, вместо того чтобы оставить умирать в агонии на кухонном полу.

И все же, все же…

Кто, пытаясь замаскировать убийство под самоубийство, стал бы потом портить все дело, выпуская вторую пулю?

Любитель, вот кто; любитель или тот, кому просто наплевать, как это будет выглядеть. И еще один немаловажный вопрос – винные бокалы. Их было всего три: один, разбитый, на полу, и два других на кухонном столе. Из обоих пили, на обоих имелись отпечатки пальцев. Нет, не совсем так. На обоих были отпечатки пальцев Уэббера, а еще на одном какие-то мазки, которые походили на отпечатки, но при исследовании оказалось, что на них нет ни завитков, ни петелек, ни дуг. Они были совершенно пустыми, и это наводило на мысль, что по крайней мере еще один человек, находившийся в комнате с Уэббером, был в перчатках или с наклеенными кусочками пластыря, дабы скрыть отпечатки, чтобы Уэббер не встревожился сразу, ибо какой же киллер станет оставлять столь явные свидетельства своего присутствия на месте преступления? Бокал отправили на исследование в надежде выделить следы ДНК. Со временем анализ обнаружит слюну, исследование которой выявит присутствие необычного химического соединения: наркотического вещества. Один сообразительный лаборант, действуя исключительно по наитию, отделит, применяя современные нанотехнологии, наркотик и его метаболиты от слюны и обнаружит, что это флюороурацил, обычно используемый при лечении плотных злокачественных опухолей.

Получалось, что вместе с Джеремаей Уэббером в комнате находился мужчина, проходящий курс химиотерапии. Такой вывод давал и решение загадки с отпечатками пальцев. Определенные применяемые при лечении рака средства, в частности, капецитабин, вызывают воспаление ладоней и стоп, сопровождающееся шелушением и появлением волдырей, из-за чего со временем утрачиваются папиллярные линии на пальцах. К сожалению, все эти открытия были сделаны уже по прошествии нескольких недель, а к тому времени череда последовавших событий подошла к концу.

Итак, в день обнаружения тела Уэббера полиция начала проверять его бывших жен, дочь и деловых партнеров. Все версии в конце концов оказались тупиковыми, но самым странным из всего была корреспонденция в файлах Уэббера, касающаяся некой организации, называемой «Фонд Гутелиба» или, чаще, просто «фонд», потому что в действительности такого фонда не существовало. Адвокаты, которые, по их утверждению, представляли фонд, оказались темными личностями, занимающимися сомнительными делами, и заявили, что никогда не встречались лично ни с кем из фонда. Все счета оплачивались почтовыми переводами, а связь поддерживалась через поисковую систему Yahoo. Женщина, которая принимала сообщения для фонда, работала по найму в торговом центре «Натик» и сидела в клетушке с пятью другими женщинами, бывшими, по их утверждению, секретарями и личными помощниками компаний и бизнесменов, офисами которым служили машины, спальни или столы в кофейнях. Компания секретарских услуг «СекСерв» – название, которое, по мнению детективов, расследовавших смерть Уэббера, могло быть неправильно истолковано, особенно при произнесении вслух, – информировала полицию, что все счета, касающиеся фонда, были оплачены, причем опять-таки почтовыми переводами. Некоторые другие клиенты компании имели обыкновение расплачиваться мешками монет по двадцать пять центов, и босс «СекСерва», некто по имени Обрад, радовался уже тому, что люди вообще платят.

– Что за имя такое – Обрад? – полюбопытствовал один из полицейских.

– Сербское, – ответил Обрад. – Оно означает «радовать».

Он даже написал на своей визитной карточке: «ОБРАД – ОБРАДУЕТ». Копов так и подмывало указать, что подобные заявления вкупе с вероятностью неверного толкования, заложенной в названии компании, когда-нибудь могут довести его до беды, но не стали этого делать. Обрад был весьма услужлив, и они не хотели задеть его чувства.

– И вы никогда не разговаривали ни с кем, кто был бы связан с этим фондом?

Обрад отрицательно покачал головой.

– Сейчас все делают через Интернет. Заполняют бланк, дают предоплату, и я радуюсь. – Обрад даже показал копию оригинала контракта, заполненную через Сеть. Полиция проследила ее до интернет-кафе в Провиденсе, штат Род-Айленд, и там след обрывался. Денежные переводы поступали из нескольких почтовых отделений, расположенных в разных частях Новой Англии. Одно и то же никогда не использовалось дважды, и транзакции невозможно было проследить, поскольку в почтовых отделениях США не принимают кредитные карты при оплате переводов. Разослали судебные ордера, чтобы изучить записи с камер наблюдения этих почтовых отделений.

Существование фонда обеспокоило следственные органы, но дальше почтовых отделений и интернет-кафе дело не продвинулось, и поиски застопорились. Вообще-то, Ирод и являлся фондом, и это было всего лишь одно из имен, которые он использовал для прикрытия своих дел. После смерти Уэббера фонд благополучно прекратил существование. Со временем Ирод планировал возобновить его работу в какой-нибудь другой форме. Уэббер был наказан, и маленькое сообщество, в котором они оба некоторое время вращались, прекрасно поймет, за что. Ирод не боялся, что кто-нибудь обратится в полицию. Всем есть что скрывать. Всем до единого.

* * *

Через два дня после смерти Уэббера желтая оградительная лента все еще висела на месте преступления, но полиции в доме уже не было. Сигнализацию снова включили, и местные патрульные регулярно проезжали мимо, чтобы отваживать зевак.

Сигнализация сработала в 12.50 ночи. Местные полицейские прибыли к дому, когда часы показывали 01.10. Входная дверь была заперта, и все окна казались надежно закрытыми. Позади дома они нашли ворону со сломанной шеей. Похоже, это она влетела в кухонное окно и активировала сигнализацию, хотя никто из полицейских не припомнил, чтобы ночью видел летающую ворону.

Сигнализация сработала снова в 1.30 и третий раз в 1.50. Система мониторинга охранной фирмы указывала, что каждый раз источником было кухонное окно, под которым нашли мертвую птицу. Они заподозрили какую-то неисправность, проверить которую решили утром. По просьбе полиции сигнализация была отключена.

В 2.10 кухонное окно было открыто снаружи при помощи тонкого металлического предмета, согнутого посередине под прямым углом, что позволяло, поворачивая инструмент, сдвинуть запирающую окно защелку. Некто пролез в окно и мягко спрыгнул на кухонный пол. Он с сомнением понюхал воздух, потом закурил сигарету. Будь свет лучше, какой-нибудь сторонний наблюдатель увидел бы неопрятного типа в старом черном пиджаке и черных брюках, которые почти, но не совсем, походили на пару. Рубашка, видимо, была когда-то белой, но со временем стала грязновато-серой, воротник обтрепался. Длинные волосы зализаны назад, открывая ярко выраженный «вдовий пик»[81]. Пожелтевшие зубы и ногти выдавали курильщика со стажем в несколько десятилетий. Двигался он с изяществом, но то была хищная грация богомола или паука.

Нарушитель достал из кармана пиджака фонарик. Задернув шторы на кухонных окнах, он включил фонарик и провел лучом по столу, стульям и засохшей крови на полу. Он не двигался, а просто следовал глазами за светом, внимательно оглядывая все, но ничего не трогая. Закончив осмотр кухни, прошелся по другим комнатам в доме, все так же все осматривая, но ни к чему не прикасаясь. Наконец он вернулся в кухню, прикурил вторую сигарету от первой и выбросил окурок в раковину. Потом подошел к двери, соединяющей кухню с прихожей, и прислонился к косяку, пытаясь определить источник своего смутного беспокойства.

Смерть Уэббера не явилась такой уж неожиданностью. Ночной гость пристально следил за его деятельностью и деятельностью подобных ему. То, что они время от времени вели себя недобросовестно, его не удивляло. Коллекционеры все такие: желание у них иногда берет верх над порядочностью. Но Уэббер был не совсем коллекционером. Да, он иногда оставлял кое-какие из вещиц себе, но зарабатывал деньги как посредник, как подставное лицо. От таких индивидуумов ожидается определенная степень честности. Иногда они привирают, чтобы поднять цену, но мошенничают редко. Поступать так неразумно, поскольку краткосрочная выгода от одной бесчестной сделки может нанести непоправимый ущерб репутации. Для Уэббера этот ущерб, подтверждаемый пятном крови и серого вещества, оказался смертельным. Посетитель глубоко затянулся сигаретой, и ноздри его затрепетали. Запах, который беспокоил дочь Уэббера и который она, к своему стыду, связывала с разложением отцовского тела, исчез, но незваный гость обладал острым нюхом, на который никак не влияла его любовь к сигаретам. Запах не давал ему покоя. Он был каким-то неуместным. Чужим.

Позади него темнела прихожая, но она не была пуста. Во мраке двигались некие формы, серые фигуры с кожей как у высохших фруктов, очертания без сущности.

Полые люди.

Он чувствовал, что они собираются, но не обернулся. Они были его творениями, хотя и ненавидели своего создателя.

Человек, который стоял на кухне, называл себя Коллектором[82]. Иногда он действовал под именем Кушиэля, демона, считающегося тюремщиком Ада, что могло быть просто его мрачной шуткой. Он не был собирателем в том смысле, в каком ими были те, для кого Уэббер добывал редкости. Нет, человек в черном видел себя больше взыскателем долгов, уравнителем счетов. Некоторые могли бы назвать его киллером, поскольку этим он в конечном итоге и занимался, но термин давал неверное представление о работе, которой был занят Коллектор. Те, кого он убил, утратили право на жизнь из-за своих грехов. Более того, они потеряли душу, а тело без души – всего лишь пустой сосуд, который следует разбить и выбросить. У каждого убитого он брал какой-нибудь сувенир, часто вещь, которая представляла для жертвы особенную, сентиментальную ценность. Так он сохранял память о своих делах, хотя коллекция доставляла ему еще и немалое удовольствие.

Ох, как же она выросла со временем!

Порой эти бездушные сущности задерживались, и Коллектор давал им цель, даже если этой целью было только прибавление себе подобных. Сейчас, когда они рыскали взад-вперед у него за спиной, он почуял перемену в их настроении, если об этих потерянных, пустых оболочках людей можно сказать, что они сохранили хоть какое-то подобие настоящих человеческих эмоций, кроме ярости. Они были напуганы, но к страху примешивалось…

Ожидание? Они напоминали кучку уличных драчунов, испугавшихся более сильного хулигана и дожидающихся вожака, заправилы, который поставит самозванца на место.

Коллектор редко испытывал неуверенность. Слишком хорошо знал он этот паршивый мир и охотился там, где была тень. Он был тем, кого боялись, хищником, судьей, не знающим пощады.

Но здесь, в богатом пригороде, в этой дорого обставленной кухне, Коллектор нервничал. Он вновь принюхался, подошел к окну, протянул руку к шторам и замер, как будто боялся того, что может увидеть с другой стороны. Наконец резко раздвинул шторы, отступив при этом назад, и чуть приподнял правую руку, прикрывая себя.

В окне было лишь его отражение.

Но присутствовало тут и что-то еще, и это был не тот человек, который сделал выстрел, прикончивший Уэббера, – Коллектор знал о нем все: Ирод, вечно ищущий, никогда не находящий; Ирод, который прячется за вымышленными именами и несуществующими компаниями; Ирод, который так умен и так опытен в заметании следов, что даже Коллектору не удавалось выследить его. Но рано или поздно его время придет. В конце концов, Коллектор исполняет Божью волю. Он – Божий убийца, а кто может надеяться, что скроется от Божьего посланца?

Нет, это был не Ирод. Это был кто-то другой, и Коллекционер чуял его запах и ощущал его вкус, почти видел тончайший след его присутствия, как капельки влаги от дыхания на стекле. Он был здесь, наблюдал, как умирал Уэббер. Стоп! Глаза Коллектора расширились, когда он увидел связь, и предположения переросли в уверенность.

Он наблюдал не за Уэббером, когда тот умирал, он наблюдал за Иродом, когда умирал Уэббер.

И тут Коллектор понял, почему его тянуло к этому месту, понял, зачем Ирод собирает свою коллекцию загадочных вещиц, даже если сам еще не до конца понимает конечную цель своих трудов.

Он был здесь. Наконец он пришел. Смеющийся. Древний Искуситель.

Тот, Кто Ожидает За Стеклом.

Глава 9

Я проснулся совершенно разбитым. Боль застряла глубоко в горле, в носу, в легких. Правая рука дрожала, и когда я попытался приготовить кофе, пролил кипяток на рубашку. Да и с кофе ничего хорошего не получилось – он отдавал протухшей водой. Я сел в кресло и долго смотрел на болота. За ночь злость улеглась, ее вытеснила апатия, не настолько, впрочем, глубокая, чтобы блокировать страх. Думать о Беннете Пэтчете и его умершем сыне не хотелось, как не хотелось думать о Джоэле Тобиасе и контейнерах фур, наполненных извергающейся тьмой. Я и раньше испытывал отсроченный шок, но еще никогда настолько сильный. К боли и страху добавился стыд за проявленную слабость и за то, что назвал имя своего клиента. Нам нравится убеждать себя, что, защищая другого человека и спасая немногое свое, мы готовы и можем вытерпеть любые пытки, но это не так. Рано или поздно ломаются все, и я, чтобы не утонуть в вонючей жиже, рассказал бы все, что хотели знать мои похитители. Я бы сознался в преступлениях, которых никогда не совершал, и согласился совершить злодеяния, противные моей натуре. Я бы даже предал собственного ребенка, и от сознания этого внутри у меня теперь все съеживалось. Там, в развалинах «Голубой луны», они лишили меня мужественности.

Спустя какое-то время я позвонил Беннету Пэтчету. Он заговорил первым, сказал, что Карен Эмори накануне не вышла на работу и на звонки на домашний телефон не ответила. Потом Беннет заговорил, что беспокоится о ней, но тут я перебил его. Рассказал о случившемся прошлой ночью и признался в своей слабости. Новость его не встревожила и даже не удивила.

– Так это были военные?

– Думаю, бывшие. И они знали о Дэмиене. Вот почему я склоняюсь к тому, что неприятностей вам они не доставят, по крайней мере при условии, что вы не станете поднимать шума, а будете скорбеть по сыну молча.

– А вы, мистер Паркер? Вы хотите, чтобы я так и сделал? Собираетесь отойти в сторону? Отступиться?

– Не знаю, сэр. Сейчас мне нужно какое-то время.

– Для чего? – устало спросил он, как будто мой ответ, каким бы он ни был, устроить его уже не мог.

– Чтобы обрести злость, – сказал я, и вот этот ответ он, возможно, был готов принять.

– Когда будете готовы, позвоните мне, – сказал Беннет и положил трубку.

Не знаю, сколько еще я сидел в кресле, но в итоге усилием воли заставил себя подняться. Нужно было что-то сделать, чем-то заняться, иначе результат был бы таким же, как если бы те парни в «Голубой луне» оставили меня стоять на голове в бочке спротухшей водой.

Я взял трубку и позвонил в Нью-Йорк – пора вызывать более серьезное подкрепление. Потом принял душ и даже заставил себя подставить лицо под струю воды.

* * *

Джеки Гарнер вышел на связь примерно через час.

– Похоже, Джоэл Тобиас куда-то собрался. Сумку приготовил, сейчас фуру проверяет.

Логично. Они, наверное, решили, что нагнали на меня страху, и теперь могут спокойно заниматься своими делами, – и они были правы. Почти.

– Оставайся с ним, пока есть такая возможность. Тобиас поедет в Канаду. У тебя паспорт есть?

– Дома. Позвоню маме – она привезет. Даже если Тобиас уже выедет, а я сяду ему на хвост, мама до границы успеет. Она носится как черт.

Этому я верил.

– Ты в порядке? – спросил Джеки. – Что-то голос, как у больного.

Я вкратце рассказал о событиях минувшей ночи и предупредил, что от Тобиаса нужно держаться подальше.

– Когда определишь его маршрут, обгоняй и жди за границей. При малейшей опасности отпускай. Эти парни церемониться не будут.

– То есть ты дело не бросаешь?

– Думаю, что нет. Скажем так, помощь уже идет.

– Из Нью-Йорка? – с надеждой в голосе спросил Джеки.

– Из Нью-Йорка.

– Черт, подожди-ка, вот я расскажу это Фульчи. – Голос у него звенел от радости, как у мальчишки на Рождество. – То-то им будет сюрприз!

* * *

Я постучал три раза – с паузой в минуту-другую между стуками, – прежде чем Карен Эмори открыла дверь. Халат и тапочки, волосы растрепаны, вид усталый – похоже, выспаться не удалось. Я знал, каково ей. А еще заметил, что Карен недавно плакала.

– Да? Что вам?..

Она не договорила. Прищурилась.

– Вы были вчера в ресторане…

– Точно. Меня зовут Чарли Паркер. Я – частный детектив.

– Убирайтесь.

Карен захлопнула дверь, и я не стал ей мешать и подставлять ногу. Совать ногу в дверь – хороший способ покалечиться или сломать пальцы. К тому же это еще и вторжение в частные владения, а отношения с копами у меня складывались не лучшим образом. Уж лучше держаться от греха подальше.

Я снова постучал. Раз, другой, третий… пока Карен не вернулась к двери.

– Предупреждаю, если вы не уйдете, я вызову полицию.

– Не думаю, что вы вызовете полицейских, мисс Эмори. Вашему бойфренду это не понравилось бы.

Удар ниже пояса, да, но, как часто бывает с такими ударами, он достиг цели. Она закусила губу.

– Пожалуйста, уходите.

– Я хотел бы поговорить с вами. Поверьте, я рискую больше, чем вы. Никаких проблем вам не доставлю. Уделите мне несколько минут – больше мне от вас ничего не надо. Мы поговорим, и я уйду.

Карен посмотрела мимо меня, проверила, нет ли кого на улице, и отступила в сторону. Сразу за дверью находилась гостиная, дальше – кухня, лестница и под ступеньками нечто похожее на вход в подвал. Она закрыла дверь, повернулась, сложила руки на груди и выжидающе на меня посмотрела.

– Может, сядем? – предложил я.

Карен вроде бы хотела отказать, но потом смягчилась и повела меня в кухню. Комната была светлая и яркая, выдержанная преимущественно в желтых и белых тонах. Пахло свежей краской. Я сел за стол.

– У вас симпатичный дом.

Она кивнула.

– У Джоэла. Он здесь сам все сделал. – Она не стала садиться, а прислонилась к раковине, держась как можно дальше от меня. – Так вы частный детектив? Мне, наверное, следовало посмотреть ваше удостоверение, прежде чем впускать.

– Правильно мыслите. – Я раскрыл бумажник, показал ей лицензию. Брать ее в руки она не стала, лишь взглянула коротко. – Я немного знал вашу мать. Мы учились в одной школе.

– А… Мама сейчас в Уэсли живет.

– Хорошо, – сказал я. Больше сказать было нечего.

– Ничего хорошего. Ее новый муженек – полный придурок. – Карен порылась в кармане халата, достала пачку сигарет и зажигалку. Закурила. Сигареты и зажигалку вернула в карман. Мне не предложила. Я не курю, но есть же правила вежливости.

– Джоэл говорит, что вас нанял Беннет Пэтчет. – Отрицать я не мог, но, по крайней мере, получил подтверждение, что парни из «Голубой луны» разговаривали с Тобиасом прошлой ночью, а он, в свою очередь, поделился информацией с подружкой.

– Верно.

Она закатила глаза и раздраженно покачала головой.

– Он желает вам только хорошего и беспокоится за вас.

– А Джоэл говорит, что мне не стоит у него больше оставаться. Говорит, надо уйти и найти другую работу. Мы даже поругались из-за этого.

Она посмотрела на меня так, словно именно я и был виновником случившегося.

– А сами что думаете?

– Я люблю его. И этот дом мне нравится. Если уж на то пошло, есть ведь и другая работа, хотя я бы предпочла остаться у мистера Пэтчета. – Глаза ее затуманились. Из правого глаза выкатилась слезинка, и Карен торопливо ее смахнула.

Все в этом деле шло наперекосяк. Иногда так бывает. Я и сам уже толком не понимал, что здесь делаю. Пришел убедиться, что Джоэл Эмори не сделал с Карен Эмори то, что Клиффи Андреас сделал когда-то с Салли Кливер?

– Джоэл бил вас, мисс Эмори? Оскорблял еще как-то?

Долгая пауза.

– Нет. По крайней мере, не так, как вы с мистером Пэтчетом думаете. Мы недавно крупно поругались, и… он вышел из себя. Вот и все.

Я внимательно на нее посмотрел. Похоже, такое для Карен не впервой, от бойфрендов ей доставалось и раньше. Судя по тому, как она говорила об этом, оплеуха для нее – вроде неизбежного зла, обратная сторона отношений с определенного типа мужчинами. Когда такое происходит достаточно часто, женщина может даже поверить, что причина в ней самой, что у нее есть какой-то психологический изъян, провоцирующий у мужчин определенную реакцию. Может быть, Карен Эмори и не рассуждала в таких категориях, но думала примерно так.

– Он впервые вас ударил?

Она кивнула.

– Вообще-то ему такое… как это говорят?.. да, не свойственно. Джоэл – хороший человек. – Она запнулась перед последней фразой, словно пыталась убедить и себя, и меня. – Просто сейчас на него много всякого свалилось.

– Правда? А что так?

Карен пожала плечами и отвернулась.

– На себя работать трудно.

– Он рассказывает о своей работе?

Она не ответила.

– Вы из-за этого ругались?

И снова молчание.

– Он вас пугает?

Она облизала губы.

– Нет.

А вот это было уже явной ложью.

– Его друзья, его армейские приятели? Как насчет них?

Карен раздавила в пепельнице наполовину выкуренную сигарету.

– Вам пора. Можете передать мистеру Пэтчету, что у меня все хорошо. Я подам заявление на этой неделе.

– Карен, вы не одиноки. Если понадобится помощь, я свяжу вас с нужными людьми. Они посоветуют, что делать, как защититься, и никто об этом не узнает. Если не хотите, можете даже не упоминать Джоэла по имени.

Еще не закончив, я понял, что напрасно стараюсь, что мои слова влетают ей в одно ухо, а вылетают в другое. Карен связала свою судьбу с Джоэлом Тобиасом. Оставив его, ей пришлось бы вернуться в общежитие Беннета Пэтчета, и со временем в ее жизни появился бы другой мужчина, может быть, похуже Тобиаса, и она ушла бы с ним. Я подождал немного, но было ясно, что больше из нее уже ничего не выжать. Карен проводила меня в прихожую и открыла дверь. Я уже вышел на крыльцо, когда она заговорила снова.

– А что бы Джоэл сделал, если б узнал, что вы были здесь? – Она добавила игривую нотку, изображая проказливую девчонку, но это была бравада. В ее глазах снова блеснули готовые пролиться слезы.

– Не знаю, – сказал я, – но его друзья, думаю, могли бы меня убить. Чем они занимаются, Карен? Почему так не хотят, чтобы кто-то что-то узнал?

Она с усилием сглотнула и поморщилась.

– Потому что умирают. Они все умирают.

И дверь захлопнулась.

* * *

Посетителей в «Парусном мастере» все так же не было, в чем я убедился, заглянув в бар через стеклянную дверь, и Джимми Джуэл все так же сидел на том же стуле у стойки, но теперь перед ним лежали какие-то бумаги, а сам он считал что-то на калькуляторе.

Освещение в баре постоянно менялось. Блики солнечного света разбивали полумрак и тут же снова поглощались движущимися облаками: так пропадают в океанской тьме стайки серебристых рыб. Заведение уже должно было работать, но Джимми не дал Эрлу команды открыть дверь. «Парусный мастер» унаследовал некоторые привычки «Голубой луны»: он мог открыться до полудня или в пять пополудни, но мог и не открыться вообще. Завсегдатаи знали, что колотить в дверь бесполезно. Когда Джимми и Эрл будут готовы, для них место найдется, а уже потом никто не станет им мешать, пока они не свалятся на пол.

Но я завсегдатаем не был, а потому постучал. Джимми поднял голову, посмотрел на меня, решая, не отправить ли гостя поиграть с разметкой на трассе, и сделал знак Эрлу. Эрл открыл дверь и вернулся к работе, стал заправлять кулеры, что не требовало особых способностей, поскольку ничего экзотического в плане пива бар не предлагал. Здесь можно было заказать «Миллер хай лайф», и «Пабст блю риббон» здесь пили без намека на иронию.

Я сел на табурет у стойки, а Эрл отправился сварить свежего кофе для хозяина. Если бы я ежедневно выпивал столько же кофе, сколько его выпивал Джимми, то вряд ли смог бы написать разборчиво собственное имя. А вот на него кофе как будто и не действовал вовсе. Возможно, он обладал огромным запасом спокойствия, который мог всегда использовать при необходимости.

– Знаешь, у меня такое впечатление, что и минуты не прошло, как ты был здесь в последний раз. То ли время летит быстрее, чем должно, то ли ты не даешь мне возможности по тебе соскучиться.

– Тобиас снова в пути, как поется в песне[83].

Джимми смотрел в документы, что-то подсчитывал и делал пометки.

– А у тебя какой в этом интерес? Или уже работаешь на правительство?

– Нет, предпочитаю частную пенсию. Интерес же у меня такой, что прошлой ночью у меня завелись новые друзья.

– Кроме шуток? Ну так радуйся. Что-то мне подсказывает, что друзья тебе могут пригодиться.

– Эти пытались меня утопить, пока я не сказал им все, чего они хотели. Без таких друзей я вполне обойдусь.

Карандаш застыл в воздухе.

– И что они хотели знать?

– Интересовались, почему я навожу справки о Джоэле Тобиасе.

– Что ты им сказал?

– Правду.

– А соврать желания не возникло?

– Ничего толкового придумать не успел – уж очень старался не отдать концы.

– То есть один раз тебя предупредили, причем без особых церемоний, а ты все равно со своими расспросами?

– Именно потому, что они были невежливы.

– Невежливы. А ты что, графиня какая-нибудь?

– Есть и еще одно: место, куда меня отвезли для допроса.

– И что же это за место?

– «Голубая луна». Точнее, то, что от нее осталось.

Джимми отодвинул калькулятор.

– Я так и знал, что от тебя, кроме неприятностей, ждать нечего. Сразу понял, как только ты появился здесь в первый раз.

– А я думаю, что когда ты выскочил перед Тобиасом там, в «Дьюи», ты натолкнул их на мысль… в общем, они взяли и связали меня с тобой. Или наоборот. Так или иначе, «Голубая луна» – предупреждение нам обоим, только мне его сделали напрямую, а тебе – косвенно.

Эрл вернулся из подсобки и теперь молча наблюдал за нами. Тема «Голубой луны» его не обрадовала, но, с другой стороны, по Эрлу трудно что-то определить. Лицо у него как неудачная татуировка. Джимми куда-то вышел ненадолго, а когда вернулся, заговорил по-стариковски устало:

– Может, пора уже выходить из этого бизнеса.

Имел он в виду бар, контрабанду или даже саму жизнь – не знаю. В конце концов уйти все-таки придется, подумал я, но утешать его этой мудростью не стал и промолчал.

– Знаешь, у меня в эту пристань деньги вложены. Думал, получу дивиденды, когда тут начнут что-то переустраивать, но теперь, похоже, если и увижу какие-то деньги, то разве что страховые, когда она обрушится в залив, а тогда, наверное, она и меня с собой прихватит, так что и попользоваться ими не успею.

Он любовно провел ладонью по стойке – так гладят любимого, пусть и норовистого, старого пса.

– Я всегда считал себя честным трейдером. Для меня это была игра – перебросить груз через границу, попытаться стырить у Дяди Сэма пару грошей. Иногда кому-то делал больно, но всегда старался, чтобы такое случалось не слишком часто. За наркотики брался без особой охоты, если тебе это интересно, и изыскивал способы успокоить совесть. Но, если уж начистоту, чаще всего ни о чем таком не думал и голову себе лишними проблемами не забивал. Так же и к людям относился. Для меня все одинаковы – и китаец, ищущий работы на кухне какого-нибудь ресторана в Бостоне, и шлюха из Восточной Европы. Я просто посредник. – Он повернулся ко мне. – Ты, наверное, считаешь меня лицемером или думаешь, что я сам себя обманываю такими рассуждениями.

– Тебе виднее, кто ты такой. И я здесь не для того, чтобы грехи отпускать. Мне нужна информация.

– Другими словами, ближе к делу.

– Да.

Эрл мгновенно ожил и, нутром чуя, когда боссу требуется смазка, налил Джимми свежего кофе. Вторую кружку он поставил передо мной. Я накрыл ее рукой, показывая, что не хочу, и вдруг подумал, что Эрл чего доброго прольет горячий кофе мне на пальцы – просто чтобы показать, что ему наплевать, хочу я чего-то или нет. Он, правда, удовольствовался тем, что повернулся ко мне спиной и направился в дальний конец бара, где достал из-под стойки книгу. Читал он ее или только делал вид, не знаю. Книжка была в обложке, из старой серии «пингвиновской» классики, но имени автора я не видел. Я бы хотел сказать, что не удивился, но это было бы неправдой. В моем представлении Эрл никак не походил на человека, озабоченного самосовершенствованием.

Джимми проследил за направлением моего взгляда и продолжал:

– Старею. Мы все стареем. В былые времена Эрл к книжке и не притронулся бы, разве что к телефонному справочнику, а когда бил кого-то, то старался не оставлять синяков. Но с годами все мы немножко смягчаемся, и в хорошем, и в плохом. Раньше Эрл не уступил бы так легко такому, как Джоэл Тобиас, а теперь этот парень вырубил его и глазом не моргнул. А мог бы, если б захотел, и покалечить. Я видел, мог бы.

– Но не покалечил.

– Нет. Он и впрямь хотел только, чтобы мы оставили его в покое, но его желание в данном случае несущественно. Мне нужно знать, чем он занимается. Это важно для моего бизнеса, но также имеет решающее значение для поддержания нынешнего баланса. В переброске груза через границу заинтересованы многие – мексиканцы, колумбийцы, доминиканцы, русские, я сам, – и все мы существуем в состоянии равновесия. Равновесие это очень хрупкое, и если кто-то, не понимая правил, начнет тянуть на себя, все рухнет, и тогда неприятностей не избежать никому. Я не понимаю, какую игру ведет здесь Тобиас, а когда я чего-то не понимаю, меня это нервирует. Так что…

– Так что?

– Я мог бы дать наводку таможенникам, но когда дело касается закона, не стоит обращаться с вопросом, на который ты еще не знаешь ответ. Если это сыграет мне на руку, я сдам им Тобиаса, но только после того, как узнаю, что именно он возит через границу. Я уже попросил кое-кого об одолжении. Каждый раз, когда Тобиас получает заказ на перевозку, мне передают копии документов. В последнее время он работал с Новой Англией, и по бумагам дело вроде бы чистое. На этой неделе у него доставка корма из Канады, а это означает пересечение границы.

– И ты пристегнул к нему своих ребят.

Джимми улыбнулся.

– Скажем так, я убедил кое-кого из своих друзей повнимательнее присмотреться к Джоэлу Тобиасу.

Ничего больше я от Джимми Джуэла не добился, за исключением названия компании-поставщика в Квебеке и компании-заказчика в Мэне. Скорее всего, этим его информация и исчерпывалась. Как и я, Джимми пребывал в темноте.

Я вернулся к машине. Запах протухшей воды снова ударил в нос. Источником его, по всей видимости, был «Мустанг», подхвативший вони в «Голубой луне». А может, эта тухлятина существовала только в моем воображении и была частью моей реакции на случившееся.

Я поехал в «Голубую луну». В центре на полу, под куском обуглившейся крыши, стояла бочка из-под мазута. Внутри нее, над темной водой, жужжали насекомые. При одном лишь виде бочки меня потянуло на рвоту – организм среагировал на воспоминания, ассоциировавшиеся с запахом. Я задышал быстрее. Потом, подавив позыв, достал из кармана фонарик и тщательно осмотрел коробку. Увы, люди, привозившие меня ночью, никаких следов своего пребывания здесь не оставили.

Выйдя на свежий воздух, я позвонил Беннету Пэтчету и попросил составить список сослуживцев его сына, которые жили теперь здесь, и в первую очередь тех, кто присутствовал на похоронах. Он ответил, что сразу же этим займется.

– Смотрю, гнев к вам вернулся? – спросил Беннет.

– Похоже, обнаружились непочатые резервы, – ответил я и дал отбой.

Было ли все дело в психологии или нет, но «Мустанг» все равно вонял. Я поехал в автомойку в южном Портленде «Все у Фила». Машины там мыли вручную, а не шлангом, потому что при пользовании шлангом вода проникает во все щели, и обивка так промокает, что даже окна запотевают. Пока я пил содовую, парни почистили «Мустанг» внутри и даже грязь под крыльями убрали.

Там-то они и обнаружили эту штуковину.

Фил Дюкасс выглядел именно так, как и должен выглядеть управляющий автомастерской. Сомневаюсь, что в его гардеробе была хоть одна вещь без масляного пятна. Щетина у него отрастала уже к полудню, а руки выглядели грязными, даже когда были чистыми. Пристрастие к бургерам отложилось несколькими фунтами дополнительного веса, в глазах застыло усталое нетерпение мастера, всегда лучше всех знающего, в чем проблемы того или иного двигателя – будь время, он починил бы все быстрее любого другого, да вот только времени этого у него никогда не было. И вот теперь, вооружившись лампой, он указал мне на некий предмет длиной около тридцати сантиметров, державшийся на внутренней стороне крыла на двух магнитах и обмотанный черным скотчем.

– Эрнесто подумал, что, может, это бомба, – сказал Фил, имея в виду парнишку-мексиканца, работавшего с машиной и обнаружившего неизвестное устройство. Сам Эрнесто вместе с большинством механиков мастерскую покинул и стоял на некотором удалении от нее, хотя копов никто еще не вызвал.

– А ты что думаешь?

Фил пожал плечами.

– Может, и бомба.

– Тогда чего мы здесь стоим и чуть ли не обнюхиваем ее?

– Может, это и не бомба.

Я присмотрелся к штуковине повнимательнее.

– Судя по форме, эта штука состоит из каких-то электронных компонентов. На взрывное устройство, по-моему, не похоже.

– Хочешь знать мое мнение? – спросил Фил. – Думаю, тебя пометили. Это «жучок».

А почему бы и нет? Они вполне могли поставить жучок, пока допрашивали меня в «Голубой луне».

– Что-то уж очень большой, – сказал я. – Незаметным такой не назовешь.

– Но и в глаза не бросается. Если специально не искать, то и не заметишь. Хочешь удостовериться? Я могу позвонить.

– Кому?

– Есть один паренек. Настоящий гений.

– Надежный?

– У тебя бумажник есть?

– Есть.

– Тогда надежный.

Минут через двадцать к автомойке на красном мотоцикле «Ямаха Стрит-трэкер» подкатил парень в футболке «Растик овертонс» с ярко-желтыми дредами и жиденькой бородкой.

– Семьдесят седьмой год. – Фил расцвел улыбкой, как гордый папаша на выпускном сына. – XS650. Полное восстановление. По большей части моих рук дело. Парнишка тоже помогал, но я в этот байк столько нервов вложил.

Звали парнишку Майк. Он был до невозможности вежлив и обращался ко мне не иначе как «сэр», отчего я чувствовал себя кем-то вроде члена ААП[84].

– Вау, клево, – сказал Майк, едва взглянув на нашу находку. Потом он аккуратно снял устройство и положил на рабочее место. Прошелся по периметру кончиками пальцев. Достал нож и, надрезав скотч в нескольких местах, обследовал то, что было под ним. Завершив осмотр, Майк одобрительно кивнул.

– Ну? – сказал я.

– Следящее устройство. Довольно мудреное, хотя с виду и не скажешь. Я бы предположил, что это военный образец. Может, вы правительству чем-то не понравились?

Он посмотрел на меня с надеждой, но я не клюнул.

– Так или иначе, тот, кто его поставил, скорее всего, торопился. Будь у него побольше времени, он бы взял что-нибудь поменьше, что легче спрятать, и подключил к вашему аккумулятору, тогда бы и собственный источник питания не потребовался. Но для этого нужно минут пятнадцать-двадцать, и чтоб никто не мешал.

Майк указал отверткой на выступ в центре устройства.

– Джи-пи-эс-приемник. Вроде тех, что используются в обычных спутниковых навигаторах. Определяет положение автомобиля таким образом, что его можно проверить на компьютере. Источник питания вот здесь, на конце, восемь двенадцативольтовых батареек. Менять их надо регулярно, так что если речь идет о долговременном слежении, есть смысл по возможности установить штуку поменьше и подсоединить ее к аккумулятору, хотя и эта малышка дело свое делать будет. Магниты здесь ни на что не влияют, и снять такой «жучок» труда не составит.

– Тот, кто поставил это устройство, узнает, что его сняли?

– Вряд ли. Я специально не стал уносить его далеко от машины и не думаю, что оно уж очень чувствительное.

Я прислонился к столу. Выругался. Надо же быть таким невнимательным и неосторожным. По пути к Карен Эмори, а потом к Джимми Джуэлу я намеренно выбирал кружные маршруты с тупиками и разворотами на 180 градусов и постоянно проверял, не прицепился ли «хвост», но никаких признаков слежки не обнаружил. И теперь понял, почему. Плюс к тому, люди, допрашивавшие меня в «Голубой луне», уже знали, что я навещал Карен и Джимми и, следовательно, не внял их предупреждению.

– Хотите, чтобы я поставил его на место? – спросил Майк.

– Шутишь? – удивился Фил. – Может, повесишь эту штуку ему на грудь, чтобы они и по дому его передвижения отслеживали.

– Э… наверное, вы этого не захотите, сэр, – сказал Майк. Сарказм Фила, похоже, до него не дошел, что только добавило ему моей симпатии.

Я оглядел парковку. Только что въехавший на нее трейлер мигал фарами, взывая о помощи. Я подумал о Джоэле Тобиасе. Где он сейчас и что везет через границу? Судя по номерам, прибывший трейлер был из Джерси. Джерси… Фил проследил за моим взглядом.

– Водителя я не знаю, – сказал он. – Так что мне без разницы.

В итоге вместо того чтобы отправить «жучок» в Джерси, я попросил Майка вернуть устройство на место. Он, похоже, обрадовался, что мое мнение совпало с ходом его мыслей; зная о приборе, я мог при случае воспользоваться им против тех, кто его установил.

Я щедро заплатил Майку за потраченное время, а он дал мне свой номер телефона на случай, если мне потребуется какая-то помощь.

– Хороший паренек, – сказал я, провожая Майка взглядом. – Соображает.

– С моей сестрой встречается.

– А «дядей Филом» тебя ни разу не назвал.

– Говорю же, малый надежный.

Дал я денег и Эрнесто. Он поблагодарил, но всем своим видом показал, что пережитый шок заслуживает более весомой компенсации. Поскольку на воздух он все-таки не взлетел и пострадал только морально, его скорбное выражение лица я оставил без внимания.

– Есть мысли, кто это тебе прилепил? – спросил Фил.

– Есть.

– Думаешь, могут?..

– Могут.

– Помощь требуется?

– Жду.

– Если бы на мою машину поставили маячок военного образца, я бы не отказался от помощи посерьезней. Ты такой ждешь, со стволом?

– Нет. Та, что я жду, – с батареей стволов.

Глава 10

Его остановили на трассе 27, в нескольких милях к югу от Музхорна. Машина шла за ним от самой границы, но он не придавал этому особого значения. Тобиас столько раз ходил этим маршрутом, что утратил бдительность; главной заботой был таможенный пост в Коберн-Гор на американской стороне, и, благополучно его миновав, он обычно позволял себе расслабиться. В этот раз все складывалось не лучшим образом; он вез лишь часть того, на что рассчитывал, и к тому же изрядно устал нести ответственность за поездки в одиночку. Люди умирали, и их группа неуклонно сокращалась – отсюда больше работы, больше риска на каждого, но и вознаграждение в итоге возрастало соответственно.

Ко всему добавилась проблема на складе. Соседний комплекс кишмя кишел канадскими полицейскими, проводившими операцию по поиску наркотиков, и трогать груз под носом у служителей закона было бы безрассудством. Поставленный перед выбором – подождать или сделать еще ходку, когда суета уймется, – Тобиас выбрал второй вариант. Потом он не раз корил себя за то, что не проявил должной внимательности на обратном пути, но его заверили, что с Паркером разобрались и что детектив, судя по показаниям маяка, остался в Портленде.

Детектив внушал некоторые опасения, но все же куда большие вызывал Джимми Джуэл. Тобиас рассказал о нем остальным сразу после неудачной попытки в баре «Дьюи» – мол, с чего бы такой интерес к его, Тобиаса, делам, – но ему только посоветовали понаблюдать, что будет дальше. Единственное, в чем ему удалось убедить их, это в необходимости взять паузу, но время шло, ничего не происходило, и нетерпение нарастало, так что он снова вышел на маршрут через границу. За Джимми и громилой, прикрывавшим его тыл, установили наблюдение, но Джимми, похоже, решил оставить Джоэла Тобиаса в покое. Сам Тобиас вовсе не был в этом уверен, но остальные очень старались убедить его в обратном. Поскольку Джимми явно переключился на свои дела, а других любопытных не наблюдалось, Джоэл немного успокоился.

А еще он устал. Рейсов становилось больше и больше, спрос на продаваемый ими продукт неуклонно рос. Все шло так, как они и предсказывали: слухи о качестве и редких свойствах товара расходились кругами. До последнего времени поставки только восполняли объем проданного, но теперь Джоэл доставлял груз в расчете на последнюю большую распродажу, «пожарную распродажу», как они это называли. Все с самого начала понимали, что уже первые продажи могут привлечь нежелательное внимание, но они были необходимы, чтобы получить средства и подтвердить качество следующих поставок. Теперь впереди маячили крупные суммы, но Джоэл играл главную роль, и когда Джимми, а потом детектив начали разнюхивать что и как, он серьезно разнервничался. Авансовые платежи заметно увеличились, но все же не в такой степени, как ему хотелось бы, учитывая, что весь риск приходился на него. Недовольство выливалось в слова, слова в споры. Плюс к этому их возмутительно легкомысленное отношение к истории с Джуэлом. Тобиас чувствовал, что без выяснения отношений не обойтись. Возможно, было бы лучше держать рот на замке, но в глубине души он чувствовал свою правоту и именно поэтому подал голос. Разозлить Джоэла удавалось не всякому. Он закипал медленно, но когда такое все же случалось, попавшему под руку оставалось только взывать к небесам.

А еще ему все чаще и чаще досаждали кошмары. Нарушение привычного режима сна отзывалось раздражением и вспыльчивостью, из-за чего страдала Карен. Тобиас ненавидел себя за это. Карен была девушкой особенной, и ему повезло с ней, но иногда она просто не понимала, что надо остановиться, не лезть с расспросами и помолчать. Она сильно изменилась после смерти Дэмиена и других, возможно, боялась, что и его постигнет та же участь, но Джоэл не собирался кончать самоубийством. И все же смерть Дэмиена ударила по нему сильнее, чем предыдущие. Теперь из его бывшего взвода умерли уже трое. Все покончили с собой, но Дэмиен… Дэмиен был лучшим. Всегда.

Теперь они снились ему, Дэмиен и другие, мертвые, окровавленные. Они говорили с ним, но не на английском. Он не понимал, что они говорят. Как будто там, по ту сторону могилы, они выучили какой-то новый язык. Но и во сне Тобиас спрашивал себя, действительно ли они те самые, его настоящие братья по оружию. Они пугали его, пугали черными глазами, в которых как будто застыла маслянистая вода. Деформированные тела, сгорбленные спины, длинные, вытянутые руки, сухие, цепкие пальцы…

Какой уж тут покой.

По крайней мере, заграничные поездки кончались. Он долго и терпеливо обрабатывал, приручал таможенников и тупиц из министерства безопасности. На номерной табличке стояла отметка – «ветеран», кабина была оклеена соответствующими наклейками. Он носил армейскую бейсболку, внимательно слушал рассказы других ветеранов, работавших теперь на таможне. Ненавязчиво угощал сигаретами, жаловался при случае на раны, и они в ответ делали, что могли. Никто не знал, каких трудов стоит работа над образом и насколько успех их общего предприятия зависит от него.

Неудивительно, что со всеми этими проблемами Джоэл Тобиас не обратил должного внимания на прилепившуюся сзади машину. Когда она проехала мимо него дальше, он с облегчением проводил ее глазами, но это была естественная реакция водителя фуры на приближение другого автомобиля. Ты знаешь, что рано или поздно тот, другой, постарается пойти на обгон, и надеешься, что он не выкинет какой-нибудь фортель. Есть, конечно, лихачи, которым нравится играть с нетерпеливыми автомобилистами, а есть такие, что считают себя самыми большими плохишами на дороге, монстрами и сукиными детьми, и если ты хочешь с ними поиграть, то приготовься к собственным похоронам, иногда в буквальном смысле. Джоэл этим никогда не занимался, и до того, как начал ходить за границу тоже, так как трюкачество на дороге могло привлечь внимание полиции и закончиться немалым сроком. Места было мало, и ветки деревьев царапали кабину, но он все же слегка подал к обочине, пропуская легковушку. Участок для обгона они выбрали не самый лучший – впереди виднелся поворот, и если бы кто-то вылетел навстречу на приличной скорости, полосы могло бы на всех не хватить. Но путь оказался свободен, красные точки впереди исчезли в темноте, и он снова остался один.

Примерно через полмили Тобиас увидел мелькающие огоньки и фигуру, размахивающую парой неоновых химических фонарей. Он ударил по тормозам, и тут фары выхватили из ночи только что обогнавший его «Плимут». Машина стояла поперек дороги, на белой линии разметки. Рядом находился другой автомобиль, тот, что мигал красными и голубыми огоньками. Никаких опознавательных знаков Тобиас не увидел, что показалось ему странным.

Человек в форме подошел к фуре. Голова его была какой-то неестественной формы. Тобиас опустил стекло.

– В чем дело? – спросил он.

Свет ударил в лицо, и он машинально вскинул руку, защищая глаза. Незнакомец выхватил пистолет, а из-за деревьев вышли еще двое, вооруженные полуавтоматическими ружьями. Лица их скрывали жутковатые маски. Человек в форме тоже надвинул маску, но Джоэл все же успел рассмотреть его и подумал – мексиканец. Догадка подтвердилась, когда незнакомец заговорил:

– Держи руки так, чтобы мы их видели, buey[85], и тогда никто не пострадает. Договорились?

Джоэл кивнул. Тот факт, что они были в масках, придал уверенности в том, что его не убьют. Грабителям на пустынной дороге, если они настроены на убийство, нет нужды беспокоиться о том, что жертва их опознает.

– Мои друзья сядут с тобой в кабину и скажут, что надо делать. Слушайся их, и все скоро закончится, и ты сможешь вернуться домой, к своей novia, sí?[86]

Джоэл снова кивнул. Они знали о его подружке, а значит, сами, или через своего человека, следили за ним в Портленде. Он запомнил это на будущее.

Двери кабины были не заблокированы, и пока двое незнакомцев забирались в нее, Тобиас держал руки на руле. Один устроился позади, другой, слегка развернувшись, сел рядом, прислонился спиной к двери и небрежно положил дробовик на бедро. И вообще все делалось как-то небрежно, словно понарошку. Но только Джоэл так подумал, как рация у человека в форме, затрещала, ожила, и все изменилось.

– Andale![87] – сказал он и махнул рукой сообщникам в других машинах, а потом направил пистолет на Джоэла через ветровое стекло. – Apurate![88] – «Плимут» дал задний ход и развернулся к югу. Человек в форме побежал к другой машине, та выключила фары, отъехала в сторону, чтобы пропустить фуру Джоэла, и пристроилась за ним. Теперь его зажали с двух сторон.

– Куда ехать?

– Смотри на дорогу, buey.

Джоэл последовал совету и больше вопросов не задавал. Он мог бы спросить, знают ли они, с кем связались, пригрозить серьезными последствиями, если они сейчас же не уберутся к чертовой матери из его машины, но не стал. Сейчас важно было другое: выйти из этой передряги целым и невредимым и, если повезет, с грузовиком в рабочем состоянии. Для начала надо вернуться в Портленд, а там уж позвонить кому следует. Какие есть варианты? Если это обычное ограбление, то парни либо ошиблись с фурой, либо получили неверную информацию, и в этом случае весь их навар – корм для животных на сотню тысяч баксов. Другой вариант – ограбление не стандартное, а значит, информированы они хорошо, и тогда его ждут неприятности и, возможно, пытки.

У идущего впереди «Плимута» включился правый поворотник.

– Держись за ним, – сказал тот, что сидел рядом, и Джоэл начал понемногу притормаживать. Дорога была узкая и шла слегка под уклон.

– Хочешь, чтобы я еще и в угольное ушко проскочил? – огрызнулся он.

Холодное дуло пистолета коснулось его щеки.

– За руль и я могу сесть, – произнес голос над ухом, и Джоэл ощутил на лице теплое дыхание. – Не хочешь ты, поведу я, но тогда, mi hijo[89], зачем ты нам нужен?

Незнакомец, скорее всего, блефовал, но проверять свое предположение Джоэл не решился. Он выполнил поворот и последовал за «Плимутом».

– Видишь, ты все можешь. Тебя только подтолкнуть немного надо, – сказал тот, что сидел рядом.

«Плимут» снова помигал, и они выехали на полянку перед заброшенным домом, каменная труба которого высилась над провалившейся крышей. Здесь их ждали двое мужчин, стоявших около черного внедорожника. Как и остальные, они были в масках, но вместо кожаных курток – костюмы. Дешевые, но костюмы. Джоэл ударил по тормозам.

– Выходи, – сказал тот, что сидел рядом.

Он вышел. Подтянулась коричневая легковушка. Теперь Джоэл и его фура стояли в свете фар трех автомобилей. Один из тех, что были в костюмах, вышел вперед. Невысокий, на фут ниже Джоэла, но плотный и мускулистый. Он протянул руку, и Джоэл, после секундной паузы, пожал ее. Незнакомец заговорил на английском, но с легким акцентом.

– Можешь называть меня Рауль. Предлагаю сделать все по возможности быстро. Что у тебя в трейлере?

– Корм для животных.

– Открывай. Дай посмотреть.

Под угрозой оружия Джоэлу ничего не оставалось, как открыть двойные двери. Фонарики высветили мешки с кормом, лежавшие на шести деревянных поддонах. Рауль сделал знак, подняв два пальца, и двое его людей забрались в трейлер и принялись методично взрезать мешки и высыпать содержимое на пол.

– Надеюсь, они приберут потом за собой, – сказал Джоэл.

– На этот счет не беспокойся, – ответил Рауль. – Если они не найдут то, что ищут, у тебя будет побеспокоиться о чем посерьезнее. Это я гарантирую.

– И что же они ищут? Протеина не хватает? Это же корм для животных. Ты взял не ту фуру, приятель.

Рауль промолчал. Закурил сигарету, предложил Джоэлу. Тот отказался. Обыск продолжался, а когда все мешки были вспороты, двое в трейлере стояли по голень в рассыпанном корме.

– Хорошая фура, – заметил Рауль. – Не хотелось бы ее портить.

– Послушай, я же сказал: вы взяли не тот груз.

Рауль пожал плечами. Джоэл уловил какое-то движение за спиной. В следующее мгновение его схватили за руки и заставили опуститься на колени. Рауль закурил новую сигарету, опустился на корточки, так что они оказались лицом к лицу, и, схватив Джоэла за волосы, прижал тлеющий кончик сигареты к его правой щеке. Ни угроз, ни предупреждений, только острая боль, запах обожженной плоти и шипение, которое заглушил крик. Через пару секунд Рауль опустил руку. Кончик сигареты еще тлел, и он дул на нее, пока она не разгорелась.

– Слушай меня. Мы можем разобрать твою фуру на части, а потом сжечь у тебя на глазах. Мы можем даже убить тебя и закопать здесь, в лесу. Или не утруждаться и закопать живьем. Все эти варианты возможны, но мы не хотим так поступать с тобой, потому что у меня лично к тебе претензий нет. И вот что получается. Мы знаем, что ты возишь контрабанду. Мне нужно знать, что€ ты возишь, поэтому ты покажешь нам тайники. И пока не покажешь, я буду тебя прижигать. А теперь говори.

После третьего раза Джоэл сдался.

* * *

Его оставили на поляне. Прежде чем уехать, Рауль дал Джоэлу мазь для ожогов – одного на лице и двух на руках, между большим и указательным пальцами. Когда три попытки не сработали, Рауль пригрозил выжечь правый глаз. Джоэл поверил и сказал, где тайник. Но даже получив подробные инструкции, они не смогли его найти. Тайник был устроен профессионально, с таким расчетом, чтобы пройти любой обыск, кроме самого дотошного. Джоэл показал, как снять сиденье, чтобы получить доступ к пространству во всю ширину кабины. А потом и открыл тайник, осторожно нажав на два нижних угла.

Отсек можно было разделить на небольшие секции в зависимости от груза. В данном случае это был пластмассовый ящик для инструментов с дюжиной маленьких цилиндрических предметов, по длине похожих на бруски мела и завернутых в несколько слоев ткани и пластика. Один такой предмет, украшенный искусной резьбой, запечатанный с двух концов золотом и инкрустированный драгоценными камнями, развернули и передали Раулю. Он подержал его на ладони, оценивая на вес, потом спросил:

– Что это?

– Не знаю. Я только перевозчик и вопросов не задаю.

– Штука на вид старинная и ценная. – Рауль протянул руку, и ему подали фонарик. Он посветил на камни, присмотрелся повнимательнее. – Изумруды и рубины, а это должно быть бриллиант.

Печать в руке Рауля датировалась 2100-м годом до Рождества Христова. Инструмент бюрократа, использовавшийся для утверждения деловых и юридических сделок – его прижимали к документу, написанному на глиняной дощечке. Джоэл повидал их достаточно и кое-что знал, но предпочел помалкивать.

Рауль осторожно завернул предмет и передал одному из своих людей.

– Заберите все и обращайтесь с ними бережно.

Он закурил и усмехнулся, заметив, что Джоэл непроизвольно вздрогнул.

– Говоришь, ты просто перевозчик и ничего о грузе, за транспортировку которого тебе платят, не знаешь. Я тебе не верю, но сейчас это значения не имеет. Я поспрашиваю насчет этих штучек и, если они ценные – а с виду так и есть, – то, может быть, оставлю несколько себе. Скажи своим нанимателям, если они наниматели, пусть считают, что их наказали за попытку вести операции в обход соответствующих властей. И под властями я не имею в виду Таможенную службу Соединенных Штатов. Если они хотят и дальше возить такие вещицы, то должны связаться со мной, и мы что-нибудь придумаем.

– А почему с тобой? – спросил Джоэл. – Почему не с доминиканцами или Джимми Джуэлом?

В глазах Рауля что-то мелькнуло, и он понял, что попал в цель.

– Потому что цилиндрики у нас.

С этим Рауль и ушел, оставив Джоэла залечивать раны, но прежде растоптал сотовый и слил из баков почти весь бензин – остатков едва хватило, чтобы дотянуть до мотеля на въезде в Юстис. Ожог на лице, когда он вошел в фойе, привлек несколько удивленных взглядов, но комментариев не последовало. Джоэл нашел автомат с кубиками льда, завернул пригоршню кубиков в полотенце и приложил к лицу и рукам, чтобы смягчить боль. После чего позвонил из своей комнаты.

– Есть проблема, – сказал он, когда трубку сняли, и подробно, почти ничего не упуская, рассказал обо всем случившемся.

– Нам нужно их вернуть, – последовал ответ. – Говоришь, этот парень, Рауль, хочет оставить их себе как некоего рода штраф?

– По крайней мере, он так сказал.

– И что он с ними будет делать? Маркировать пакеты с кокаином?

– Думаю, постарается их продать.

– До сих пор дело шло хорошо, потому что мы были осторожны. Печати не должны появиться на открытом рынке.

Джоэл постарался не выплеснуть раздражение. Почему его считают идиотом, только на том основании, что он водит фуру? В конце концов, он участвовал в операции с самого начала и на каждом этапе. Без него весь бизнес давно бы развалился.

– Понимаю, – сказал он с излишней резкостью.

– Не наглей. Не я потерял груз.

– Ну да, просто я не надеялся на достаточную компенсацию за потерю глаза.

– Ты получал больше всех. Не нравится расклад – уходи.

Джоэл посмотрел на раны на руках.

– Я не это имел в виду. Просто давай разберемся с этим дерьмом.

– Раулю много времени не понадобится, чтобы выяснить, что у него в руках. А уж потом и ребенок смекнет, что именно происходит. Я наведу справки, узнаю, кто он такой.

– Джимми Джуэл знает.

– Уверен?

– Вполне. Думаю, это его заказ.

– Ну что ж, тогда с этого и начнем. Говоришь, взяли все?

– Да. Все у них.

– Ладно. Поезжай домой. Выспись, подлечи ожоги. Позвони мне завтра, когда отдохнешь. Тут и другого дерьма хватает.

Что именно имел в виду собеседник, Джоэл не понял, но задавать уточняющие вопросы не стал. Он слишком устал. Все болело. Джоэл повесил трубку и пошел на заправочную станцию через дорогу, где купил упаковку пива. Вернувшись в комнату, он прижал холодную бутылку к щеке и долго смотрел в окно на огни проезжающих машин и вглядывался во тьму, окутавшую озеро Флагстафф. После второй бутылки к горлу подступила тошнота. Он так давно не переживал настоящий шок, что почти забыл, как это бывает, но то, что произошло с ним на поляне, воскресило в памяти некоторые моменты.

Джоэл рассеянно потер левую голень со старым шрамом и ямочкой в мышце. Позвонил Карен – ее дома не оказалось – и оставил сообщение: устал, решил заночевать в мотеле. Сказал, что любит, извинился за утреннюю стычку. Вообще-то, виноват был тот детектив и старый хрен Пэтчет, любитель совать нос в чужие дела. Джоэл слышал о детективе вполне достаточно, чтобы отнестись к нему с уважением, и вовсе не был уверен, что угрозы – именно тот способ, который годится в данном случае, но все же испытал облегчение, узнав, что Паркера наняли выяснить, что происходит у него с Карен, а не расследоватьдругое, куда более важное дело.

Хотелось спать. Джоэл проглотил несколько таблеток и сел на кровать, вытянув ноги. Сунул руку в карман куртки, достал две золотые сережки исключительно тонкой работы. Сказав, что мексиканцы забрали все, он солгал. Разве ему не полагается компенсация за боль, и, кроме того, если учесть, что переправленное раньше стоит целое состояние, то в этих масштабах ему досталось лишь несколько баксов. А еще надо загладить вину перед Карен.

Он поднес украшение к свету и, несмотря на боль, залюбовался его красотой.

Часть II

…Мне снятся всадники среди дымящихся

холмов, тени на конских крупах, тростниковые

нагрудники, арапники, полумесяц.

Какая-то другая война. Какая-то другая,

древняя, но здесь же…

Ричард Карри «Пересечение: вьетнамские истории».

Война – это зловоние. Воняет канализацией и экскрементами. Воняет мусором, гниющими продуктами и стоячей водой. Воняет падалью, дохлыми собаками и человеческими трупами. Воняет бездомными, умирающими и мертвецами.

Их доставили самолетом из Маккорда на авиабазу Рейн-Майн, оттуда в Кувейт. Летели в полной экипировке, с оружием, со снятыми затворами в карманах. В Кувейте стены и днища машин обложили мешками с песком – для защиты от шрапнели. Через пару дней сообщили – их бросают в пекло. Офицеры радовались, им хотелось нашивок и боевых наград. Бывать в пустыне ему еще не доводилось, если не считать пустыню штата Мэн, представлявшую собой всего-навсего поле с горсткой песка. Он не думал, что в пустыне будет так холодно. Впрочем, о пустынях он знал примерно столько же, сколько и об Ираке. До отправки туда он вряд ли смог бы найти эту страну на карте. Да и зачем ее искать, если ты туда не собираешься? Но теперь он знал много всякого…

Что делают эти люди? Как живут? Здесь же ничего не растет. Босые мальчишки, дома из глины. Им сказали: верить никому нельзя, но он, когда мог, раздавал детишкам конфеты и воду. Так поступали большинство солдат, но потом начались восстания, реки были забиты трупами, а хаджи[90] начали использовать детей как разведчиков, живые щиты и солдат. Вот тогда они перестали относиться к детям как к детям. К тому времени он жил по большей части в состоянии страха, но это было место, где само понятие страха утратило конкретное значение, ибо страх присутствовал постоянно и повсюду, приглушенно или во всю мощь.

И еще пыль: она была везде. Он старательно чистил и смазывал свой «М4», но это не всегда помогало, и автомат иногда заклинивало. Некоторые говорили, что стандартный очиститель – полное барахло, и парни писали домой, просили, чтобы им выслали надежные, качественные смазочные средства. Позднее он узнал, что иракская пыль отличается от штатовской, которую используют при испытаниях оружия. Она мельче и содержит больше солей и карбонатов, которые вызывают коррозию. Кроме того, иракская пыль вступает в реакцию с некоторыми ружейными лубрикантами, и в результате образовывались более крупные частицы, которые забивали патронник. Казалось, сама земля восстала против чужаков.

Страна была древняя. Они не понимали этого. Он тоже не понимал, сначала. И только потом, начав знакомиться с ее историей, он понял, что здесь – колыбель цивилизации, что предки людей, боязливо выглядывающих из глиняных хижин, создали письмо, философию, религию. Армия танков, ракет и самолетов шла путем, проложенным ассирийцами, вавилонянами и монголами, Александром Македонским, Юлием Цезарем и Наполеоном. Когда-то здесь была величайшая в мире империя. Читая о Гильгамеше и Месопотамии, царях Агада и шумерах, он пытался представить, сколько же лет этой земле.

А потом он наткнулся на имена Энлиль и Нинлиль и историю о том, как Энлиль в трех разных обличьях трижды овладел женой, и от этих союзов родились Нергал, Ниназу и еще один, чье имя затерялось, а древние камни, хранившие историю о нем, были разбиты. Три союза, три сущности – порождение загробного мира.

Демоны.

И вот тогда он начал понимать.

Глава 11

Джеки Гарнер позвонил на следующее утро и сразу начал с извинений. Ему удалось проследить за Джоэлом Тобиасом до Блейнвиля в Квебеке, где и произошла погрузка корма для животных. Не заметив ничего необычного, Джеки сопровождал объект до границы, где что-то – то ли в его внешности, то ли в запахе – возбудило у пограничников подозрение. Его сумка подверглась химическому тестированию, в результате которого были обнаружены следы взрывчатых веществ. Учитывая, что Джеки Гарнер – король взрывчатки, было бы чудом не обнаружить их. Так или иначе, его машину обыскали, ему самому пришлось ответить на несколько неудобных вопросов о своих увлечениях, и только потом он получил разрешение продолжить путь. К тому времени след Джоэла Тобиаса уже простыл.

– Не принимай близко к сердцу, – сказал я. – Что-нибудь придумаем.

– Что мне делать? Вернуться к его дому и подождать там?

– Почему бы и нет. – По крайней мере, Джеки будет чувствовать себя в безопасности, подумал я.

– Есть новости из Нью-Йорка?

– Будут вечером.

– Не скажешь им, как я облажался?

– Ты не облажался. Тебе просто не повезло.

– Я был неосторожен, – вздохнул Джеки. – Но мне нравится заниматься взрывчаткой.

Через какое-то время Беннет Пэтчет прислал по электронной почте список бывших сослуживцев Дэмиена, присутствовавших на его похоронах. Первыми в нем значились Вернон и Причард. В примечании Беннет указал, что не уверен в правильности написания этих двух фамилий. Он также добавил, что, к сожалению, не помнит всех, потому что некоторые не оставили записей в книге соболезнований и не все представились ему лично, но, по его мнению, всего их было не меньше дюжины. Беннет вспомнил женщину – ее звали Кэрри Сандерс, – занимавшуюся делами ветеранов, но не контактировавшую, насколько ему известно, с Дэмиеном напрямую. Присутствовал в списке и Бобби Жандро – из-за полученных в Ираке ранений он был в инвалидном кресле. Бобби числился и в моем списке тех, с кем я намеревался потолковать по прибытии подкрепления из Нью-Йорка.

– Среди присутствовавших на похоронах были чернокожие? – спросил я.

– Вернон – цветной. А это важно?

– Просто любопытно.

Я сделал пометку для себя позвонить Кэрри Сандерс и навести справки о Бобби Жандро, но сначала отправился в Скарборо-Даунс, где неподалеку от ипподрома жил Роналд Стрейдир. Во время вьетнамской войны Роналд служил в К-9. Гибель боевых товарищей и потеря собаки, которую ему пришлось оставить при падении Сайгона, до сих пор висели над ним черной тенью. В последнее время его дом стал перевалочным пунктом для ветеранов, проезжавших через город, которым надо было выспаться, выпить пива, затянуться сигаретой с марихуаной, и чтоб никто не досаждал глупыми расспросами. Не знаю, зарабатывал ли Роналд этим на жизнь, но, возможно, это имело какое-то отношение к запасам «травки», всегда имевшейся у него под рукой.

В последнее время Роналд озадачился правами ветеранов. Ему на собственном опыте пришлось столкнуться с проблемами, с которыми сталкивались ветераны по возращении из Вьетнама и особенно после 11 сентября, и, видимо, он верил, что тогдашнее безобразие не повторится. Но то, что ожидало нынешних ветеранов, оказалось еще хуже. Тогда возвратившихся солдат винили за непопулярную войну, их критики распаляли себя образами мальчишек, умирающих в студенческих кампусах или сгорающих от напалма на вьетнамском мосту. Теперь гнев сменился неведением о последствиях, как физических, так и психологических, боевых действий для бывших солдат и нежеланием тех, кто с готовностью отправлял их воевать, заботиться о раненых и пострадавших, когда они вернулись домой. Пару раз я видел Роналда на местном телевидении, газетчики часто обращались к нему за комментариями, когда в обществе поднималась тема ветеранов-инвалидов. Он учредил неформальную организацию «Небезразличные ветераны Мэна» и, похоже, впервые за то время, что я знал его, обрел истинный смысл жизни, ввязался в новый бой, вместо того чтобы прокручивать старый.

Подъехав, я заметил, как дернулась в окне занавеска. В конце дорожки, что вела к его дому, стоял сенсор, и всякая живность крупнее мелкого зверька попадала под луч. Сколь-либо значительных запасов «травки» Роналд дома не держал, так что, случись обыск, найденного никак не хватило бы на обвинение в «хранении с целью сбыта». Местные органы правопорядка прекрасно знали, чем занимается Роналд, но смотрели на это сквозь пальцы, потому что он не продавал наркотики детям, сторонился насилия и при необходимости помогал копам. Никакой наркоимперией он не управлял, потому что в противном случае не жил бы в скромном домишке у Скарборо-Даунс.

Он жил бы в большом скромном доме у Скарборо-Даунс.

Когда я вышел из машины, Роналд уже стоял у двери. Высокий, крупный, с коротко постриженными черными волосами, изрядно тронутыми сединой. Облегающие джинсы, свободная клетчатая рубашка навыпуск. На шее – кожаный мешочек.

– Это что? – спросил я. – Чудодейственный амулет?

– Нет. Я там мелочь держу.

Он протянул руку, загорелую, с буграми мышц и веревками вен, и моя исчезла в ней, как речная мелюзга в пасти бывалого старого сома.

– Ты – единственный коренной американец, которого я знаю, и ты не делаешь ничего из того, что положено делать коренным американцам.

– Ты огорчен?

– Немного. Просто у меня такое ощущение, что ты не очень-то и напрягаешься.

– Я даже не хочу называться коренным американцем. Лучше просто индейцем.

– Вот видишь! Держу пари, явись я сюда, вырядившись ковбоем, ты бы и глазом не моргнул.

– Точно. Я бы, может, застрелил тебя, но моргать бы не стал.

Мы сели за стол во дворе. Роналд достал из холодильника две банки содовой. Из кухни доносились звуки музыки, смесь индейского блюза, фолка и американы: «Слайдин Клайд руллет», Кит Секола, Буч Мадбоун.

– Светский визит? – спросил он.

– Дружеский, – ответил я. – Помнишь такого парня, Дэмиена Пэтчета? Местный, служил в Ираке, в пехоте.

Роналд кивнул:

– Я был на его похоронах.

Нетрудно было догадаться. Роналд по возможности всегда старался посещать похороны местных ветеранов. Отдавая долг одному, он отдавал долг всем и считал это своей обязанностью.

– Ты его знал?

– Нет, не встречались.

– Я слышал, что он вроде бы покончил с собой.

– Кто так сказал?

– Его отец.

Роналд коснулся серебряного крестика, висевшего на кожаном ремешке на запястье, – жест скорби и уважения памяти Дэмиена Пэтчета.

– Все повторяется. Ты надеешься, что военная верхушка и политиканы чему-нибудь научатся, но этого не происходит. Война меняет людей, и некоторые меняются настолько, что уже сами на себя не похожи. Они ненавидят себя таких, какими стали. На мой взгляд, у нас просто улучшается статистика самоубийств, вот и все. Ветеранов Вьетнама, покончивших с собой после той войны, больше, чем погибших на ней. И ветеранов Ирака, которые уйдут из жизни добровольно, будет в этом году больше, чем убитых в самом Ираке. По крайней мере, на это указывают цифры. И для обеих войн действует один и тот же принцип: плохое отношение там – плохое отношение по возвращении домой.

– Что говорили о Дэмиене?

– Что он ушел в себя, что у него были проблемы со сном. Многие сталкиваются с этим после возвращения. Но проблемы проблемам рознь. Знаешь, когда не можешь уснуть, в голове все путается, ты не в духе, и начинается депрессия. Кто-то увлекается выпивкой, другие принимают что-нибудь, чтобы прийти в себя, и с каждым днем нужно немножко больше того и другого. Дэмиен принимал тразодон[91], но бросил.

– Почему?

– Тебе надо поговорить с кем-то, кто знал его лучше меня. Не всем нравится принимать снотворное, от него по утрам что-то вроде отходняка и нарушения фазы быстрого сна. Но, вообще-то, все, что я знаю о Дэмиене, это новости из вторых рук. Тебя его отец нанял?

– Можно и так сказать.

– Насчет того, как он умер, вроде бы никаких сомнений нет.

– Сомнений нет. По крайней мере, в отношении последних моментов. Отец хочет понять, что могло довести Дэмиена до самоубийства.

– Так ты теперь выясняешь, не было ли у него посттравматического стресса?

– В каком-то смысле.

– Вижу, ты до сих пор так и не можешь ответить на прямой вопрос.

– Предпочитаю осторожный подход.

– Ага, как перед налетом. Может, тебе все-таки стоило напялить ковбойскую шляпу.

Он отхлебнул содовой и отвернулся. Не то чтобы обиделся, скорее выразил неудовольствие в приличествующей истинному индейцу форме.

– Ладно. Сдаюсь. Вот тебе имя: Джоэл Тобиас.

Роналд и бровью не повел. Разве что веки чуть заметно дрогнули, но и этого было достаточно, чтобы понять – до Джоэла Тобиаса ему особого дела нет.

– Тоже был на похоронах. Их там несколько человек собралось, сослуживцев Дэмиена. Некоторые издалека приехали. На кладбище небольшой инцидент вышел, но его быстро погасили, так что Пэтчеты ничего не заметили.

– Что за инцидент?

– Там фотограф болтался, парень из одной газетенки, «Сентинел Игл». Снимал, вроде бы собирался подготовить фотоочерк и послать в «Нью-Йорк таймс». Ну, сам знаешь, похороны павшего солдата, скорбь и все такое. Разрешение ему дал кто-то из родных, должно быть сам Беннет. Но понравилось это не всем. Пара приятелей Дэмиена потолковали с ним по-свойски, и фотограф убрался. Одним из этих парней был Тобиас. Меня с ним потом познакомили, в баре. К тому времени все уже изрядно набрались.

– Тобиас не возникал у тебя на радаре?

– С какой стати?

– Кое-кто подозревает, что он занимается контрабандой.

– Если Тобиас что и возит, то не «травку». Я бы знал. Ты разговаривал с Джимми Джуэлом?

– Он тоже не знает.

– Если Джимми не знает, то где уж мне. Потратишь доллар, а он уже слышит, как сдача на стойку падает.

– Но что-то же ты знаешь?

Роналд поерзал на стуле.

– Так, слухи.

– Что за слухи?

– Мол, Тобиас крутит какое-то дело. Такой он парень.

– Это он не хотел попасть на фотографию?

– С фотографом, насколько я помню, разговаривали четверо или пятеро. Среди них был и Тобиас. Один из этих парней примерно через неделю и сам попал в газеты.

– В связи с чем?

– Бретт Харлан. Из Каратунка.

Что-то знакомое. Харлан. Бретт Харлан…

– Убийство и самоубийство, – сказал я. – Убил жену, потом покончил с собой.

– Да. Штыком от «М9». Тяжелый случай. Младший сержант Бретт Харлан, отделение «Страйкер Си», Вторая кавалерийская бригада, третий пехотный. Жена служила в 172-м батальоне военной разведки. Приехала в отпуск.

– Дэмиен служил во Второй кавалерийской бригаде.

– Как и Берни Крамер.

– Кто такой?

– Капрал Берни Крамер. Повесился в номере отеля в Квебеке три месяца назад.

На память пришли слова Карен Эмори: «Они все умирают».

– Кластерный суицид.

– Похоже на то.

– И что за причина?

– Точно не знаю. Но вот что я тебе скажу. Есть одна женщина, из «Тогуса», бывшая военная. Зовут Кэрри Сандерс. По-моему, она встречалась и с Харланом, и с Крамером. Тебе бы надо с ней поговорить. Она проводит исследование и приходила ко мне кое за какой информацией, хотела узнать имена ребят, которые были бы не против ответить на вопросы. Я помог ей как мог.

– Беннет сказал, что Кэрри Сандерс была на похоронах Дэмиена.

– Может быть, в церкви. Сам я ее не видел.

– А тема ее исследования?

Роналд допил содовую, смял банку и бросил в мусорную корзину.

– Она занимается посттравматическими расстройствами. Ее специализация – самоубийства.

* * *

Солнце стояло уже высоко. День выдался чудесный – теплый, ясный, с легким ветерком, – но мы уже ушли со двора. Роналд повел меня в свой крохотный офис, откуда он и руководил работой «Небезразличных ветеранов Мэна». На стенах висели газетные вырезки, таблицы потерь, фотографии. На одной, над компьютером Роналда, женщина помогала раненому сыну подняться с кровати. Было видно только лицо матери, и я не сразу понял, чтó на фотографии не так: у парня не хватало едва ли не половины головы, а то, что осталось, было иссечено шрамами и трещинами и напоминало поверхность луны. На лице матери смешалось столько эмоций, что передать его выражение было невозможно.

– Граната, – сказал Роналд. – Потерял сорок процентов мозга. Нуждается в постоянном уходе до конца жизни. А мать уже немолода, а? – Он сказал это так, как будто видел снимок впервые, хотя смотрел на него каждый день.

– Немолода.

Что лучше для него, подумал я, умереть раньше матери и не испытывать больше боли, и тогда ее боль станет другой, – или же пережить ее, и тогда она проведет с ним все отведенное ей время и до конца останется той же матерью, какой была с его детства, когда весь этот ужас мог привидеться ей разве что в кошмаре. Первый вариант, наверное, был бы предпочтительнее, потому что без нее он рано или поздно стал бы тенью в углу комнаты, именем без прошлого, всеми забытым и без собственной памяти.

В таком вот окружении Роналд и говорил со мной о самоубийцах и бездомных, пагубных пристрастиях и кошмарах, об изувеченных, пытающихся добиться от властей признания их полной инвалидности; о том, что количество накопившихся заявлений достигло четырехсот тысяч и продолжает расти; о тех, чьи шрамы не видны, кто пострадал не физически, а психологически, чьи жертвы до сих пор не признаны правительством, поскольку им отказали в «Пурпурном сердце». Он говорил, и его гнев разгорался все сильнее и сильнее. Он не повышал голос, не сжимал кулаки, но я ощущал идущую от него злость, как тепло от радиатора.

– Это скрытые издержки, – заключил он. – Бронежилет защищает тело, и каску лучше носить, чем не носить. Медицина реагирует быстрее и лучше. Но вот рядом с тобой или под твоим «Хаммером» взрывается самодельная бомба, и ты теряешь руку или ногу или осколок шрапнели бьет тебя в шею и парализует на всю оставшуюся жизнь. Можно остаться в живых после самых страшных ранений и при этом жалеть, что не умер. Читаешь «Нью-Йорк таймс», читаешь «Ю-Эс-Эй тудей», видишь, как растет показатель потерь в Афганистане и Ираке в черной рамочке, что отведена для плохих новостей, отмечаешь, что растет он не так быстро, как раньше, – по крайней мере в Ираке, и думаешь, что, может быть, дела идут на поправку. Так и есть, если учитывать погибших, но чтобы подсчитать раненых, эту цифру надо умножить на десять, но и тогда невозможно сказать, сколько из них ранены серьезно. Один из четырех вернувшихся домой из Ирака и Афганистана нуждается в медицинской или психологической помощи. Иногда эта помощь недоступна им в должной мере, но если кому-то удается получить необходимое, правительство пытается словчить при каждом удобном случае. Ты не представляешь, как трудно получить полную инвалидность, и при этом люди, отправлявшие ребят воевать, пытаются ради мизерной экономии закрыть армейский госпиталь Уолтера Рида. Они ведут две войны и хотят закрыть ведущий медицинский центр, так как им кажется, что он обходится слишком дорого. За войну ты или против – неважно. Каким бы ярлыком – либерализма, консерватизма или другим – это ни прикрывалось – неважно. Важно делать все необходимое для тех, кто сражается, а они этого не делают. И никогда не делали. Никогда… никогда…

Роналд замолчал, а когда заговорил снова, то уже другим тоном.

– Когда правительство не делает, что должно, и военные не в состоянии позаботиться о своих раненых, тогда, вероятно, имеет смысл другим предпринять что-то. Джоэл Тобиас рассержен, и, может быть, он и собрал других таких же, как он, ради своего дела.

– Своего дела?

– Чем бы ни занимался Тобиас, намерения у него самые лучшие. Он знал людей, которым приходится нелегко. Мы все их знаем. Что-то им пообещал. Что им помогут.

– Хочешь сказать, деньги от того, что они там перемещают за границу, предназначались для раненых солдат?

– Часть их. Бо€льшая. Поначалу.

– Что изменилось?

– Пошли большие деньги. Так я слышал. Чем больше денег, тем больше их хочется.

Роналд поднялся. Наш разговор закончился.

– Тебе надо поговорить с кем-то еще.

– Назови.

– В «Салли» случилась потасовка. – Бар «Салли» пользовался в Портленде незавидной репутацией. – Уже после похорон Дэмиена Пэтчета. Мы сидели в углу, а Тобиас с несколькими парнями у стойки. Один был в инвалидной коляске, штанины к паху пристегнуты. Перебрал, набросился на Тобиаса, обвинил в предательстве. Назвал Дэмиена и еще одного парня, Крамера. Он еще и третьего упоминал, да я имя не расслышал. Начинается с «Р». Рокхэм или что-то в этом роде. Кричал, что Тобиас – лжец, что отнимает у мертвых.

– И что Тобиас?

Роналд скривился от отвращения.

– Толкнул его к двери. Парень в коляске сделать, конечно, ничего не мог, только на тормоз нажать. Он бы, наверное, на пол свалился, но Тобиас его поддержал. А потом они просто взяли и вынесли его вместе с коляской на улицу. Нехорошо с человеком обошлись. Недостойно. Напомнили, что он никто. Думаю, им самим это не понравилось – никто не смеялся, двое даже глаз не поднимали, но что сделано, то сделано. В общем, не заслужил парень такого унижения.

– Его звали Бобби Жандро?

– Верно. Вроде бы служил вместе с Дэмиеном Пэтчетом. Слышал, он и жизнью Дэмиену обязан. Я потом вышел посмотреть, все ли в порядке, но он от помощи отказался. Понимаешь, его унизили. А помощь ему нужна, я это понял. Парень уже покатился вниз. Ну так что, теперь ты знаешь больше, чем когда пришел сюда?

– Да. Спасибо.

Он кивнул.

– Мне где-то даже хотелось, чтобы у них получилось. У Тобиаса, у тех, кто ему помогает… Чтобы у них все вышло.

– А теперь?

– Теперь не хочу. Будь осторожен, Чарли. Им не понравится, что ты суешь нос в их дела.

– Они уже меня предупредили, топили в бочке из-под нефти.

– Да? И как, у них получилось?

– Не очень хорошо. Тот, что разговаривал, вежливый, с южным акцентом. Если есть мысли, кто это может быть, с удовольствием послушаю.

* * *

В тот же день я попытался дозвониться Кэрри Сандерс в «Тогус», но попал на автоответчик. Тогда я позвонил в «Сентинел Игл», еженедельную газету в Ороно, и получил от редактора отдела новостей номер сотового фотографа Джорджа Эберли. Эберли в штате газеты не состоял и работал фрилансером. Он ответил после второго гудка и, когда я сказал, что мне нужно, с удовольствием согласился поговорить.

– Все было согласовано с Беннетом Пэтчетом. Он сообщил о моих намерениях другим членам семьи. Я сказал, что это будет в память о его сыне, и я попробую связать всех с другими семьями, потерявшими на войне сыновей и дочерей или отцов и матерей. Беннет понял меня. Я пообещал, что не буду навязываться, привлекать к себе внимание, и держался в сторонке. Меня никто не замечал, пока не появилась эта кучка громил.

– Они объяснили, что их не устраивает?

– Сказали, что это частная церемония. Когда я указал, что имею разрешение семьи, один из них попытался отобрать у меня камеру, а остальные его прикрывали. Я отступил, и какой-то парень, здоровяк без двух пальцев, схватил меня за руку и велел уничтожить все фотографии, на которых не было родственников. Пообещал, если я не сделаю этого, разбить камеру, а потом найти меня и сломать уже что-нибудь мне. Что-нибудь такое, что, в отличие от объектива, нельзя заменить.

– И вы уничтожили фотографии?

– Черта с два. У меня новый «Никон». Машина сложная, если не знать, что делаешь. Я нажал пару кнопок, закрыл экран и сказал, что ничего больше нет. Они меня отпустили. Вот и все.

– А взглянуть на эти фотографии можно?

– Конечно, почему бы нет.

Я дал ему адрес своей электронной почты, и он пообещал прислать фотографии, как только доберется до компьютера.

– Знаете, – добавил Эберли, – была ведь еще связь между Дэмиеном Пэтчетом и неким капралом, Берни Крамером, покончившим самоубийством в Канаде.

– Да, знаю. Они служили вместе.

– Семья Крамер приехала из Огайо. После его смерти мы опубликовали кое-что из написанного им. Сестра попросила. Она все еще живет здесь. Сказать по правде, тогда-то я и задумал весь этот фотопроект. Статья наделала немало шума, военные предъявили претензии редактору.

– И о чем же писал Крамер?

– О ПТСР. Посттравматическое стрессовое расстройство. Я перешлю вам материал вместе с фотографиями.

Письмо от Эберли пришло через два часа, когда я готовил стейк на обед. Я снял с огня сковородку и поставил в сторону охладиться.

Заметка Берни Крамера была короткая, но емкая. В ней рассказывалось о его борьбе с тем, что он принимал за посттравматическое расстройство – паранойей, недоверием, приливами страха, – и приведшем его в бешенство отказе военных признать ПТСР военной травмой, а не просто недугом. Заметка была частью большого письма редактору газеты, письма, которое так и не было отослано. Тем не менее редактор оценил его потенциал и опубликовал на своей страничке. Особенно сильное впечатление произвело описание Крамером пребывания в пересыльной части в Форт-Брэгге. Из него следовало, что Форт-Брэгг использовался как отстойник для солдат, злоупотреблявших наркотиками, и постоянная смена штата означала, что награды, выписки и церемония выхода в отставку просто игнорировались. «К тому времени, когда мы вернулись домой, о нас уже забыли», – делал вывод Крамер.

Понятно, что зафиксированные откровения одного из бывших военнослужащих не могли обрадовать военное руководство, хотя в солдатских блогах описывались факты и похуже. Тем не менее маленькая провинциальная газета была легкой мишенью для любого военного пресс-атташе, поставившего целью выслужиться перед начальством.

Я распечатал статью и добавил документ к уже собранным материалам, касавшимся смерти Бретта Харлана и его жены Маргарет. Сделал для себя пометку о ПТСР и самоубийствах среди военных. И наконец просмотрел фотографии, сделанные Эберли на похоронах Дэмиена. Лица напавших на него, в том числе и Джоэла Тобиаса, фотограф обвел кружками. Чернокожий среди них был только один, и я решил, что это, вероятно, и есть Вернон. Я проверил фотопринтер, убедился в наличии бумаги и распечатал лучшие фотографии. Теперь мне нужно было узнать имена остальных. Помочь в этом мог бы Роналд Стрейдир, и я отправил ему несколько фотографий. Эберли также прислал номер телефона сестры Берни Крамера, Лорен Фэннан. Я позвонил ей, и мы поговорили. Она рассказала, что Берни вернулся из Ирака «больным», и в следующие месяцы его состояние неуклонно ухудшалось. У нее сложилось впечатление, что на брата оказывали давление, что его убеждали не рассказывать о своих проблемах, но кто именно оказывал это давление, военные или его же приятели, она не знала.

– Почему вы так говорите? – спросил я.

– У него был друг, Джоэл Тобиас. Они вместе служили в Ираке. Именно из-за Тобиаса Берни и оказался в Квебеке. Брат хорошо говорил на французском и делал там что-то для Тобиаса. Что-то связанное с перевозками. Берни принимал лекарства, помогавшие ему уснуть, и Тобиас сказал, чтобы он отказался от пирема, потому что из-за лекарств Берни не всегда справлялся с работой.

Если Джоэл Тобиас велел Берни Крамеру отказаться от лекарств, мешавших ему исполнять предписанные обязанности, то, не исключено, что из-за него и Дэмиен Пэтчет бросил принимать тразодон…

– Берни получал профессиональную помощь?

– По-моему, какую-то помощь брат получал – я сужу об этом по тому, как он говорил о своем состоянии, – но от кого, не знаю. После смерти Берни я позвонила Тобиасу и сказала, что его присутствие на похоронах нежелательно, так что он не пришел. Больше я Тобиаса не видела. Письмо, в котором брат писал о своем недуге, я нашла среди его личных бумаг и решила переслать в газету, потому что люди должны знать, как наше правительство обошлось с ветеранами. Берни был хорошим человеком, мягким, добрым. Он не заслужил такой участи.

– Вы упомянули личные бумаги Берни. Они еще у вас?

– Кое-что я сохранила. Остальное сожгла.

В них что-то было.

– А почему вы их сожгли, миссис Фэннан?

Она расплакалась, и дальше из-за ее всхлипываний не все можно было разобрать.

– Он исписал страницы… это безумие… как он слышит голоса, видит всякое. Я думала, это результат болезни, но это было так ужасно… словно записки сумасшедшего. Я не хотела, чтобы это прочел кто-нибудь еще, потому что тогда весь этот ужас отвлек бы внимание от письма. Берни писал о демонах, о том, что его преследуют. Полная бессмыслица. Бред.

Я поблагодарил ее и дал отбой. В почтовый ящик упало письмо от Роналда Стрейдира. Он распечатал одну из фотографий, пометил ее, отсканировал и прислал мне. Фотографию сопровождала короткая записка.

«После того как ты уехал, я вспомнил кое-что еще, что показалось мне странным. На похоронах и потом в баре «Салли» вместе с Тобиасом был ветеран первой иракской войны, Гарольд Проктор. Насколько я понял, он не парился ни о чем. Если Проктор так близок с Тобиасом, то лишь потому, что он играет какую-то роль в происходящем. У него есть захудалый мотель неподалеку от Лэнгдона, северо-западнее Рейнджли. Думаю, мне не надо напоминать тебе, насколько это близко к канадской границе».

Ни на одну из фотографий Проктор не попал. Мне приходилось слышать о системе, согласно которой ветераны прошлых войн встречали возвращающихся солдат, но я понятия не имел, как выяснить, участвовал ли в этом Проктор и мог ли он быть среди встречавших Дэмиена Пэтчета, когда тот вернулся домой. Но если Роналд был прав в своей оценке Проктора – а сомневаться в нем у меня не было оснований, – то этот тип представлялся неподходящим кандидатом для торжественной встречи героя.

Роналд дал мне еще два имени: Маллак и Баччи. Напротив имени первого он написал – «из Юнионвилла, но рос в Атланте». Он также подтвердил, что чернокожий и есть Вернон, а бородатый рядом с ним – Причард. Рядом с перечеркнутым лицом высокого мужчины в очках Роналд написал «покойный Харлан». И наконец опознал он и мускулистого парня в инвалидной коляске, едва заметного на заднем плане, – Бобби Жандро. Как там сказал Кайл Куинн, когда я рассматривал в газете фотографию Фостера Жандро?

Нехорошее дело.

Я взял ручку и добавил Фостера Жандро в список покойников.

Глава 12

В мотель Гарольда Проктора Тобиас поехал на следующее утро. Он подумал, что это – судьба: он направлялся именно к Проктору, когда его перехватили мексиканцы. Вот почему, получив указание даже без груза следовать прежним маршрутом, Тобиас не стал перечить. Цель поездки представлялась теперь неясной, хотя, обдумав все как следует, он пришел к выводу, что предвидел именно такой вариант.

– Проктор отваливает, – сказал голос с другого конца телефонной линии. – Хочет выйти. Забери, что еще осталось, и расплатись с ним. Там все равно одна мелочь.

– Уверен, что он не станет болтать лишнего? – спросил Тобиас.

– Он прекрасно знает, какие могут быть последствия.

Тобиас не разделял уверенности звонившего. Он намеревался переговорить с Проктором при встрече, чтобы лично убедиться, что тот в полной мере понимает, чего он не должен делать.

Болело лицо, болели руки. Ибупрофен притупил боль, но не настолько, чтобы он смог уснуть. Впрочем, бессонница в последнее время была ему не внове. В Ираке он так уставал, что мог уснуть даже под минометным огнем, но после возвращения домой начались проблемы – выспаться не получалось, а когда сон все же приходил, то приносил с собой видения. А в последнее время настоящие кошмары. Подумав, он связал ухудшение с одной из недавних, около месяца назад, поездок к Проктору. С тех пор что-то с ним было не так.

Тобиас не был большим любителем спиртного, но сейчас было бы неплохо как следует надраться. Можно было бы попросить у Проктора, но Тобиас не планировал испытывать его гостеприимство долгим присутствием. Да и в любом случае меньше всего он хотел, чтобы копы поймали его с запахом спиртного за рулем фуры, тем более с грузом, стоившим больше любого другого, когда-либо перевозившегося по территории штата.

Словно в подтверждение разумности принятого решения – подождать с утолением жажды до возвращения в Портленд – по дороге в восточном направлении промчался пограничный патруль. Тобиас поднял руку в приветственном жесте – ему ответили тем же. Несколько секунд он смотрел в зеркало заднего вида и облегченно выдохнул, когда патруль скрылся из виду. Нарваться на копов после случившегося прошлой ночью – какая удача! Проктор был просто дерьмовой глазурью на торте из дерьма.

Никаких теплых чувств к ветерану он не испытывал. Проктор был пьяницей и свято верил, что все бывшие военные – братья, но Тобиас смотрел на жизнь иначе. Они сражались в разных войнах, разделенных во времени более чем десятком лет. Они шли разными дорогами. Проктор упивался до смерти, Тобиас поставил целью заработать денег и улучшить свои жизненные условия. Может быть, жениться на Карен, а потом, когда все наладится, уехать куда-нибудь на юг, подальше от проклятых здешних холодов. Летом, за исключением нескольких августовских дней, в Мэне было хорошо, не так жарко и душно, как во Флориде или Луизиане, но зимы сводили на нет все эти преимущества.

Он снова подумал о выпивке. Махнет пару пива по возвращении в Портленд. Тобиас терпеть не мог пьяных – и себя, когда такое случалось, и других. Поэтому и разозлился на Бобби Жандро в «Салли». Бобби набрался и стал открывать рот, привлекая к себе внимание, пусть даже в баре никто уже и не замечал, что творится рядом. Ему было жаль Бобби. Он не представлял, как смог бы жить с такими, как у Бобби, увечьями. Ему хватало и своих ран: он хромал на каждом шагу, испытывал фантомные боли там, где были когда-то пальцы. Но увечья не давали Бобби права трепаться направо и налево. Ему обещали долю, и Джоэл был готов держать слово даже после всего сказанного в «Салли», но теперь этого не хотел Бобби. Он вообще не желал иметь с ними ничего общего, что беспокоило и Джоэла, и остальных. Бобби пытались урезонить, но ничего не получилось. В баре с ним обошлись нехорошо, унизили, но что еще им оставалось?

Никто не пострадает – в этом была суть их договоренностей. К сожалению, в реальном мире такое не всегда возможно, и провозглашенный принцип пришлось слегка подкорректировать. Теперь он звучал так: не пострадает никто из своих. Детектив Паркер сам напросился на неприятности. И Фостер Жандро тоже. И пусть не Тобиас спустил курок, но он согласился с тем, что это необходимо.

Он уже высматривал указатель с названием мотеля Проктора, чтобы подготовиться к повороту. И нервничал. Фура, сворачивающая к богом забытому мотелю, – картина необычная. Такой маневр, да еще вблизи границы, мог привлечь нежелательное внимание. Сам Тобиас в тех случаях, когда перевозились небольшие предметы, предпочитал производить обмен на заправочных станциях или в придорожных забегаловках. Транспортировка крупных предметов, требовавшая заезда в мотель, стоила нервов, но таких поездок оставалось одна-две, и для хранения груза еще нужно было найти подходящее место недалеко от Портленда. После смерти Крамера они приняли решение, что с учетом всех логистических трудностей большая часть габаритного груза не стоит риска. Уж лучше подыскать другой вариант сбыта, даже с меньшей прибылью. Преодолено много трудностей, груз доставлен в Канаду, и было бы непростительной глупостью прятать его в тайник или сбрасывать в какой-нибудь карьер. Покупатели на часть статуй уже нашлись, и на Тобиаса была возложена задача переправить товар через границу. Первую партию он доставил по назначению – груз оформили как каменное садовое украшение для тех, у кого денег больше, чем вкуса, – и без малейших проблем прямо на склад в Пенсильвании. Вторую партию пришлось держать пару недель у Проктора, и для погрузки понадобилось четыре человека и пять часов. Все это время Тобиас ждал появления полицейских или таможенников и до сих пор помнил, какое облегчение испытал, когда работа была сделана, и он вернулся на шоссе и полетел домой, к Карен. Оставалось только рассчитаться с Проктором – и все, конец. Если Проктор и впрямь хочет выйти, что ж, тем лучше. Скучать по нему Тобиас не будет. Ни по нему самому, ни по его вонючему домишке, ни по его паршивому, медленно проседающему мотелю.

Человеку, который не способен справиться с тягой к выпивке, доверять нельзя. Это признак более глубокой слабости. Тобиас поставил бы доллар против мелочи на то, что Проктор вернулся из Ирака наипервейшим кандидатом на посещение психотерапевта в связи с ПТСР, или как это тогда называлось. Но вместо этого он укрылся в заброшенном мотеле на краю леса и попытался сразиться со своими демонами в одиночку, помогая себе только бутылкой и едой в пакетах с обозначенным временем приготовления.

Тобиас и мысли не допускал, что может страдать от посттравматического стресса. Да, у него были проблемы: не всегда получалось расслабиться, и ему все еще приходилось напрягаться, чтобы не вздрагивать, когда взрывается фейерверк или «стреляет» двигатель. Да, бывали дни, когда не хотелось вылезать из постели, и ночи, когда не хотелось ложиться, не хотелось закрывать глаза из страха перед тем, что может прийти во сне. И это было еще до кошмаров. Но посттравматический стресс? Нет. Ну, по крайней мере, не в острой форме. Ты не накачиваешься наркотой до такой степени, что она бьет из всех пор как обесцвеченный пот, не начинаешь вдруг плакать без причины; не поднимаешь руку на свою женщину только за то, что она пережарила бекон или пролила пиво.

С тобой ведь не так.

Однако уже близко. И ты ведь уже поднял руку, так?

Тобиас оглянулся – где-то рядом, в кабине, прозвучал странно знакомый голос. Руль дернулся, сердце дрогнуло и замерло на мгновение от страха, прежде чем он вывернул, – еще немного, и фура загрохотала бы вниз по склону и перевернулась, а его жизнь оборвалась бы здесь, в ловушке кабины, когда уже почти виден старый мотель.

Нет, еще нет.

Откуда же был голос? И тут он вспомнил: склад с потрескавшимися стенами и протекающей крышей – результат обстрела и строительных недоделок; мужчина – кучка окровавленного тряпья и тускнеющие глаза. Тобиас стоял над ним с «М4» в руках, все еще целясь в голову врага, как будто эта разорванная свинцом тряпичная кукла могла представлять собой какую-то угрозу.

– Возьми… возьми все… оно твое… – Заляпанные кровью пальцы указали на коробки, ящики и статуи, которыми был заполнен склад. Удивительно, как он еще мог говорить, получив четыре или пять пуль. Он даже махнул рукой в свете фонарика, как будто мог распоряжаться всем этим, отдать или оставить себе.

– Спасибо. – Слово благодарности прозвучало усмешкой. Тобиас услышал сарказм в собственном голосе, и ему стало стыдно перед умирающим. Он ненавидел его, ненавидел их всех – террористов, хаджи, суннитов и шиитов, чужаков и иракцев. Для него они все были одинаковы. И не важно, как они себя называли, «Аль-Каидой» или какими-то другими дурацкими словами, выбранными наугад – как выбирают из коробки магнитные слова, чтобы приклеить на холодильник, – и слепленными в дурацкие фразы: Победоносные мученики бригады джихада или Смертоносный фронт имамского сопротивления – все взаимозаменяемое, все похожее. Хаджи. Террорист.

И все же есть в таких моментах некая интимная близость к смерти, соблазн отдаться ей и принять ее, и он нарушил протокол, отозвавшись как самоуверенный мальчишка, а не мужчина.

Хаджи улыбнулся; сквозь кровь, заполнившую рот и запачкавшую зубы, проступило что-то белое.

– Не благодари меня, – прохрипел он. – Пока…

Пока… Именно этот голос он слышал, голос мужчины, которого уже ждала в раю сотня девственниц, голос человека, защищавшего то, что хранилось на том складе.

Защищавшего, да, но недостаточно упорно. Дэмиен так и сказал ему: да, они дрались, но без должной стойкости.

Почему?

Впереди слева показался мотель. При одном лишь взгляде на заколоченные окна Тобиас невольно вздрогнул. Жутковатое местечко, аж мурашки по спине. Неудивительно, что Проктор стал тем, кем стал; один как перст, только лес позади и это проклятое наследство, эта дыра впереди. Смотришь на опустевшие комнаты и представляешь невидимых, нежеланных гостей, бесшумно бродящих за стенами, тех, кому по вкусу сырость, плесень и обвивший кровати плющ; гостей, уже затронутых распадом, зловещие тени, сплетенные на усыпанных листьями кроватях, увядшие тела, движущиеся ритмично, бесстрастно, отстраненно… с рогами на голове…

Тобиас на мгновение зажмурился. Какие яркие, какие четкие образы. Как те, что являлись в кошмарах, только те были тенями, таящимися существами. Здесь они обрели форму.

И, господи, у них были рога.

Шок, решил он, отложенная реакция на все, что выпало ему прошлой ночью. Тобиас остановился так, чтобы его было видно из мотеля, и стал ждать Проктора. Но Проктор не выходил. Его грузовик стоял справа от дома. В другой ситуации Тобиас посигналил бы и разбудил старого прощелыгу, но сейчас оповещать о своем прибытии весь лес было бы некстати, тем более что у Проктора был сосед, который мог не устоять перед искушением и явиться взглянуть, из-за чего шум.

Тобиас заглушил мотор и спустился из кабины. Раны под повязками не подсыхали, и единственным утешением за боль и унижение была надежда на то, что скорая расплата не заставит себя ждать. Эти «мокрые спины»[92] не на тех напали.

Он подошел к дому и позвал Проктора через дверь. Никто не отозвался.

– Эй, Гарольд! – Тобиас постучал в дверь. – Проснись! Это я, Джоэл.

И только тогда он попробовал открыть дверь. Осторожно. Медленно. Проктор имел привычку спать с оружием под рукой, и Тобиасу совсем не улыбалось получить пару пуль от неожиданно очнувшегося пьянчуги, который вполне мог принять его за чужака.

Пусто. Это было ясно, несмотря на полумрак, царивший в комнате с двумя непарными задернутыми занавесками. Он щелкнул выключателем – неубранная постель, разбитый телевизор, разбитый телефон, в углу – переполненная корзина с бельем. И запах запустения, жилища опустившегося человека. Справа – совмещенная с гостиной кухня. Тобиас заглянул туда и выругался. Сорвался, говнюк.

Остававшиеся ящики и коробки, те, что должны были находиться в номерах 11, 12, 14 и 15, лежали здесь, штабелями до потолка. Любой, кто просто сунул бы нос в обитель Проктора, понял бы, что здесь происходит. Вместо того чтобы подождать Тобиаса и передать груз ему, свихнувшийся идиот перетащил все сам. И даже не потрудился накрыть чем-нибудь ящики. Из одного выглядывало каменное женское лицо; в другом лежали печати, драгоценные камни на которых блеснули, когда Тобиас подошел ближе.

Но и это было еще не все. На кухонном столе без упаковки, совершенно открыто, стоял золотой ларец – примерно два фута в длину, два в ширину и фут глубиной – с незамысловатой крышкой, украшенной лишь концентрическими кругами, расходящимися от небольшого шипа. По его краям шли надписи на арабском, а на боковых сторонах были представлены сцены с переплетенными телами: скрюченные, вытянутые фигуры с торчащими рогами.

Как те, что мне привиделись, подумал Тобиас. Он сам помогал переносить ларец в тот первый вечер и помнил, как они открыли свинцовый контейнер, посветили внутрь фонариками, и в глубине тускло блеснуло золото. Уже потом Берни Крамер, происходивший из семьи ювелиров, сказал, что ларец недавно почистили. Кое-где на нем еще виднелись следы, как будто ларец когда-то был покрыт краской, чтобы замаскировать его истинную ценность. Тогда он едва взглянул на него – артефактов было много, и в крови после боя еще шумел адреналин. Не заметил он тогда и сцен на боковых сторонах. Откуда ему было знать, что за существа на нем изображены, и уж тем более он не мог хорошо запомнить детали.

Тобиас осторожно подошел к ларцу. Три его стороны были запечатаны двойными запорными устройствами в форме пауков, передняя – одним замком, а всего пауков было семь. Крамер пытался открыть ларец, но не смог понять, как устроен механизм. Кто-то предложил разбить контейнер, хотя бы для того, чтобы посмотреть, что внутри, но в ходе обсуждения возобладала более разумная точка зрения. Кому-то заплатили, и ларец просветили рентгеном. Оказалось, что он состоит из нескольких связанных между собой отделений, каждое из которых имеет по три стенки, четвертая же – для всех отделений и для ларца общая. Кроме того, каждое отделение запиралось на семь замков, но их расположение и размеры несколько отличались. Семь отделений, семь замков на каждом – всего сорок девять замков. Хитроумное устройство, но, как определил рентгенотехник, пустое, если не считать фрагментов кости, обернутых чем-то похожим на проволоку, и каждая проволочка, в свою очередь, соединялась с замками. На экране вся штуковина напоминала бомбу, но Крамер предположил, что ларец – это своего рода ковчег. Он также перевел арабскую надпись на крышке. «Ашраб мин дамхум» – «Я выпью их кровь». Ящик решили оставить как есть и замки не трогать.

Дело шло к завершению, и вот Проктор едва все не испортил. Пусть делает, что хочет, пусть хоть упьется до смерти – Тобиасу было наплевать. Он сказал, что доля от последней сделки ему не нужна, главное, чтобы вывезли груз, и Тобиаса такая договоренность устраивала как нельзя лучше.

На то, чтобы перетащить все в фуру, понадобился целый час. Особенно тяжелыми оказались две статуи. Пришлось воспользоваться транспортной тележкой, но и то оказалось тяжковато.

Золотой ларец Тобиас оставил напоследок. А когда поднимал его со стола, внутри как будто что-то сдвинулось. Он осторожно наклонил его и прислушался. Ничего. Никакого движения. Фрагменты кости, как показало исследование, были вставлены в проделанные в металле отверстия и закреплены проволокой. К тому же и сдвиг, который он ощутил, напоминал не перемещение кости, а отчетливое перемещение веса справа налево, как будто там, внутри, ползало какое-то животное.

Но движение прекратилось, и никаких странных ощущений не возникало. Ларец не воспринимался как пустой, но в нем ничего не болталось. Тобиас отнес его в фуру и поставил рядом с двумя стенными орнаментами. Мексиканцы оставили после себя рассыпанный корм и разорванные мешки, и ему пришлось повозиться, чтобы навести мало-мальский порядок. Мешки послужили теперь дополнительной упаковкой для артефактов. Клиенту в южном Портленде нужно будет предложить какую-то историю и компенсацию, но и то, и другое не проблема. Тобиас запер трейлер, поднялся в кабину и осторожно сдал назад, чтобы развернуться к дороге. Теперь мотель был прямо перед ним. Там ли еще Проктор? Как-никак грузовик здесь, а значит, и Проктор где-то рядом. Может, с ним действительно что-то случилось? Например, упал.

Вместе с мыслью о сокровищах, лежавших на виду в берлоге Проктора, вернулось ощущение усталости, боль в руках и лице. Он вспомнил о Карен, ждущей его дома, Карен, с ее гладкой, чистой кожей, упругими грудями и мягкими алыми губами. Желание увидеть ее, взять ее накатило с такой силой, что у него закружилась голова.

К черту Проктора. Пусть получает, что заслужил.

Тобиас гнал на юг, не чувствуя никакой вины за то, что не осмотрел мотель и, может быть, бросил раненого человека, ветерана, служившего своей стране так же, как и он сам. Ему даже не пришло в голову, что такой поступок совершенно не в его натуре, поскольку мыслями и желаниями он был где-то далеко, и сама натура его уже начала меняться. Вообще-то, меняться она начала с того момента, когда он в первый раз увидел золотой ларец, и его согласие на убийство Жандро и пытку детектива было просто другим аспектом этой перемены. Теперь этот процесс ускорялся. Он ощутил слабый дискомфорт всего один раз, когда проезжал Огасту. В голове появился звук, напоминающий шум бьющихся волн. Поначалу это встревожило его, но мили бежали, и тревога убывала, уступая ощущению покоя и даже дремоты. Он уже забыл, что хотел выпить. Ему нужна была только Карен. Он возьмет ее, а потом уснет.

Дорога разворачивалась лентой, и в голове звучала тихая песня моря, шумели бьющиеся волны.

Шептали.

Глава 13

Склад Рохасов находился на северной окраине Льюистона. Когда-то здесь располагалась пекарня, на протяжении полувека принадлежавшая одной и той же семье, о чем напоминала и проступавшая под тонким слоем выгоревшей белой краски фамилия на стене здания – БАНДЕР. Слоган компании «Бандер – чудо-хлеб» частенько звучал по местному радио под мелодию, крайне напоминавшую музыку из телесериала «Чемпион, чудо-конь». Франц Бандер, во всех смыслах отец-основатель бизнеса, просто взял ее и пустил в дело, и ни он сам, ни джентльмены, ответственные за создание рекламы, не озаботились такими вопросами, как авторские права или гонорар. Учитывая тот факт, что реклама звучала только в восточном Мэне, и ни один любитель черно-белого «лошадиного» сериала не счел себя оскорбленным и жалобы не подал, мелодия продержалась до того самого дня, когда булочная Бандера испекла последний каравай и вышла из бизнеса под напором больших людей. Произошло это в начале восьмидесятых, задолго до того, как вокруг стали понимать ценность и значимость небольших семейных предприятий.

Антонио Рохас, более известный в тамошних краях под им же самим избранным именем Рауль, такой ошибки никогда бы не совершил. В своем бизнесе он целиком и полностью зависел от семьи, близкой и большой, и остро ощущал свою связь с более широким сообществом, поскольку оно покупало у него марихуану, кокаин, героин, а в последнее время еще и кристаллический мет, за что Рауль был ему благодарен. В штате именно метамфетамин получил самое широкое распространение и как порошок, и как «лед», и Рохас своевременно оценил его потенциал, тем более что быстро формирующаяся зависимость гарантировала постоянно расширяющийся рынок. На руку ему сыграло и то обстоятельство, что особую популярность приобрела именно мексиканская разновидность наркотика. Рауль использовал свои каналы и связи с партнерами к югу от границы и не полагался на местные лаборатории, которые даже при наличии прямого доступа к исходным материалам, включая эфедрин и псевдоэфедрин, не могли обеспечить долговременные и стабильные поставки, что имело важное значение для бизнеса Рауля. Так что мет Рохас получал из Мексики и теперь обеспечивал им не только Мэн, но и ближайшие штаты Новой Англии. При необходимости он мог обратиться и к поставщикам помельче. К присутствию на рынке лабораторий Рауль относился снисходительно при условии, что они не представляли угрозы его интересам и платили за возможность работать.

Рохас старался не настраивать против себя конкурентов. Торговлю героином в штате контролировали, причем весьма профессионально, доминиканцы, поэтому он при возможности делал у них оптовые закупки и не пытался выдавить с рынка, что грозило бы ответными мерами. Доминиканцы, помимо прочего, имели свой интерес в метамфетаминовом бизнесе, но Рохас несколько лет назад организовал встречу, на которой было достигнуто соглашение о разделе сфер влияния. До сих пор обе стороны выполняли соглашение. Кокаиновый рынок считался относительно открытым, и Рохас предпочитал заниматься крэком, которому наркоманы отдавали предпочтение по причине простоты употребления. Легкие деньги зарабатывались и продажей нелегальных фармацевтических средств из Канады: виагра, перкосет, викодин и оксиконтин. В итоге: с коксом и медпрепаратами мог играть любой, героин держали за собой доминиканцы, Рохас удовлетворял спрос на мет и марихуану – и все были довольны.

Ну или почти все. Другое дело банды байкеров. Их Рохас старался не трогать. Если они хотели продавать мет или что-то еще, что ж, на здоровье и vaya con Diós, amigos[93]. В Мэне байкеры захватили большую долю рынка марихуаны, поэтому Рохас продавал свой продукт – главным образом, канадский каннабис – за пределами штата. Связываться с байкерами было опасно и в конечном итоге убыточно. На его взгляд, люди это были чокнутые, а ссориться с чокнутыми могут только другие чокнутые. Так или иначе байкеры были величиной известной и могли быть включены в общее уравнение ради поддержания равновесия. Равновесие – вещь важная, на этот счет Рауль и Джимми Джуэл, который участвовал в некоторых его предприятиях и чьими связями в транспортной сфере ему случалось пользоваться, придерживались схожей точки зрения. Нарушение баланса грозило кровопролитием и, как следствие, вниманием со стороны полиции.

Впрочем, проблем, требовавших внимания самого Рауля, в последнее время хватало. Была среди них и перспектива столкнуться с силами, влияющими на его бизнес и находящимися вне сферы его контроля. Кровные узы связывали Рауля с небольшим, но амбициозным картелем «Ла Фамилиа», ввязавшимся во все расширяющуюся войну не только с конкурирующими картелями, но и с мексиканским правительством президента Фелипе Кальдерона. А это означало конец так называемому Pax Mafiosa, джентльменскому соглашению между властями и картелями, по которому стороны обязывались воздерживаться от враждебных действий в отношении друг друга.

Рохас не для того стал наркодилером, чтобы восставать против кого-то. Он стал наркодилером, чтобы разбогатеть, и соответствие нынешней роли обеспечивали два фактора: связи с «Ла Фамилиа» через брачные узы и статус натурализованного гражданина США, полученный благодаря покойному отцу-инженеру. Главной проблемой «Ла Фамилиа», по крайней мере в том, что касалось Рохаса, был ее духовный лидер, Назарио Морено Гонсалес, известный, и не без основания, под кличкой Эль-Мас-Локо, Буйнопомешанный. Соглашаясь принять некоторые правила Эль-Мас-Локо, например запрет на продажу наркотиков на его территории, никак не влиявший на его собственные операции, Рохас полагал, что духовным лидерам нечего делать в наркокартелях. Эль-Мас-Локо требовал, чтобы дилеры и киллеры воздерживались от алкоголя, и даже организовал сеть реабилитационных центров, из которых картель активно рекрутировал новых членов, продемонстрировавших желание и возможности соответствовать правилам. Парочку таких новообращенных навязали Рохасу, но ему удалось сплавить их в Британскую Колумбию для налаживания и поддержания контактов с канадскими производителями марихуаны. Уж пусть лучше с ними разбираются канадцы, а если с юными киллерами случится по дороге какая-то неприятность, что ж, вопросы можно снять за парой пива. Рохас любил пиво.

Склонность Эль-Мас-Локо к тому, что Рохас считал не иначе как дурновкусием, проявлялась в потакании театральным выходкам: в 2006 году один из членов «Ла Фамилиа» заявился в ночной клуб в Уруапане и подбросил на танцпол пять отрубленных голов. Рохас такие жесты не одобрял. За годы жизни в Штатах он понял, что чем меньше привлекать внимания, тем легче делать бизнес. Более того, в своих кузенах на юге он видел варваров, разучившихся вести себя, как принято у нормальных людей, если, конечно, они вообще что-то знали об общепринятых правилах поведения. Визитов в Мексику он старался по возможности избегать и делал исключение лишь в самых неотложных случаях, поручая такие дела доверенным подручным. Сами los narcos в больших шляпах и сапогах из кожи страусов, с их пристрастием отрубать головы и пытать выглядели абсурдно и даже комично, как пережитки минувших времен. Напрягала и необходимость, возникшая в силу его связей среди перевозчиков, содействовать переброске через границу оружия, приобретавшегося на оружейных складах Аризоны и Техаса. Он опасался, что рано или поздно станет мишенью как для конкурентов из «Ла Фамилиа», так и для Управления по борьбе с наркотиками. Обе перспективы радости не вызывали.

Проблемы Рохаса усугублялись глобальной финансовой рецессией. Он отложил значительную сумму наличными, одна часть которой причиталась ему по праву положения и роли в операциях «Ла Фамилиа», а другая – нет. С самого начала деловой карьеры Рохас вкладывал средства в банки-пустышки на Монтсеррате, имеющие дурную репутацию и возможность отмывать деньги. Его банкиры вели операции из бара в Плимуте, а когда ФБР усилило давление на власти Монтсеррата, перебрались на Антигуа. Дела шли, как обычно, под управлением двух Бердов, отца и сына, пока не вмешалось американское правительство. К несчастью для себя, Рохас слишком поздно открыл обратную сторону взаимодействия с банками-мошенниками: они склонны к мошенничеству, причем страдают в первую очередь их клиенты. Главный банкир Рохаса в настоящий момент томился в тюрьме строгого режима, а инвестиции, на протяжении двух десятилетий аккуратно отправлявшиеся в офшор, потеряли до семидесяти пяти процентов стоимости. И Рохас хотел выйти как можно скорее, до того, как его убьют или отправят за решетку, что было равнозначно смерти, поскольку в тюрьме продолжительность его жизни исчислялась бы часами. Если бы Рохаса не достали конкуренты, рот ему закрыли бы свои же.

Он хотел сбежать, но прежде провернуть крупное дельце. И вот теперь, похоже, такую возможность мог предоставить Джимми Джуэл. Со старым контрабандистом он разговаривал уже дважды, причем в первый раз просто сообщил о том, что найдено в фуре. Второй разговор состоялся уже после того, как Рохас отослал Джимми фотографии. Они оба не доверяли электронной почте, зная, на что способны федералы, когда дело доходит до наблюдения. Проблему решили просто: открыли почтовый аккаунт, пароль к которому знали только сами. Письма не отсылались, а сохранялись как черновики, и прочитать их, не привлекая внимания федеральных соглядатаев, могли только двое. Ознакомившись с фотографиями, Джимми посоветовал соблюдать осторожность до того, как станет ясно, с чем они имеют дело. Он пообещал навести справки. Рохасу надлежало позаботиться о сохранности груза.

Обещание Джимми сдержал. Контакты у него были повсюду, и уже в скором времени эксперты идентифицировали предметы как древние цилиндрические печати из Месопотамии. Рохас никогда ранее не интересовался такими подробностями и теперь как зачарованный слушал рассказ Джимми о доставшихся ему печатях, датируемых 2500 годом до новой эры, или раннединастическим периодом Шумера. Печатями заверяли документы, ими подтверждали право собственности, они использовались как амулеты удачи, исцеления и власти. Рохасу это нравилось. Джимми сказал, что головки печатей, похоже, золотые, а использованные для инкрустации камни – изумруды, рубины и бриллианты, но в этом вопросе Рохас мог разобраться и сам, он прекрасно знал, как выглядят драгоценные камни и золото.

В ходе второго, только что закончившегося разговора Джимми сообщил, что джентльмен, с которым он консультировался, предсказал большой интерес к печатям у богатых коллекционеров и ожесточенную борьбу за них, а значит, и высокие ставки. Эксперт также предположил, что печати похищены, вместе с другими ценностями, из музея в Багдаде, подвергшегося разграблению вскоре после вторжения. Эта версия давала ответ на вопрос, как печати могли попасть в руки бывшего солдата, а ныне водителя-дальнобойщика. Проблема теперь заключалась в том, как избавиться от печатей прежде, чем власти узнают об их местонахождении и наведаются к Рохасу с визитом.

Как ни нравился Джимми Джуэл Рохасу, полностью он старому контрабандисту не доверял. В конце концов, именно он, Рохас, взял фуру, и теперь ему полагалась достойная компенсация за риск. И еще нужно было провести независимую оценку стоимости трофеев. Рохас уже снял золото и камни с двух печатей и показал знающему человеку: даже с учетом посреднических услуг и того, что товар не попадет на открытый рынок, прибыль могла составить 200 000 долларов. Настроение слегка подпортил Джимми – оказывается, печати представляли наибольшую ценность именно в нетронутом виде, и, испортив их, он потерял по меньшей мере вчетверо или впятеро большую сумму. Уничтожение древнего артефакта не беспокоило Рохаса. Он знал, как делать деньги из золота и драгоценных камней, тогда как рынок древних печатей, даже очень ценных, был существенно меньше, и оценить их могли только специалисты. Интересно, сколько еще печатей или подобных им вещиц припрятаны у водилы по имени Тобиас и его приятелей? Они перевозили все эти богатства по территории, которую он считал своей, и никто ни о чем не подозревал, пока не вмешался Джимми Джуэл.

Рохас жил на верхнем этаже склада Бандера, переделанного в лофт-апартаменты. Кирпичные стены, обстановка в строго маскулинном стиле: кожа, темное дерево, плетеные коврики. В одном углу стояла огромная плазма, хотя телевизор Рохас смотрел нечасто. Женщины здесь тоже не появлялись – развлекать их он предпочитал в спальне одного из соседних домов, принадлежавшего члену семьи. И даже деловые встречи проводились на стороне. Лофт был его личным пространством, и Рохас ценил обретенное здесь уединение.

Этажом ниже стояли койки, кресла и телевизор, показывавший, казалось, исключительно мексиканские мыльные оперы и футбол. Была кухня, где в любое время можно было увидеть как минимум четырех вооруженных мужчин. Пол у Рохаса был звуконепроницаемый, так что их присутствия он почти не замечал. Тем не менее охранники старались поменьше разговаривать и приглушали звук телевизора, чтобы не беспокоить босса.

Устроив настольную лампу так, чтобы свет падал из-за плеча, Рохас рассматривал одну из оставшихся печатей. Водил пальцем по рельефным надписям. Любовался зелеными и красными отсветами изумрудов и рубинов. Он не собирался передавать Тобиасу или кому-то еще, кто будет участвовать в операции, все неповрежденные печати и уже придумал, что делать с драгоценными камнями, но сейчас впервые подумал, что не станет продавать все печати, а несколько оставит себе. Лофт был обставлен новыми, недавно приобретенными вещами, красивыми, но безликими. Ничего особенного, ничего такого, чего не мог бы купить любой при наличии денег и толики вкуса. Печати – дело совсем другое. Он посмотрел влево, на камин с каменной полкой, и представил, как они лежат на граните. Для них можно было бы заказать специальный стенд. Или, еще лучше, он сделает сам, благо руки у него растут откуда надо.

На полке уже стояло домашнее святилище Хесусу Мальверде, мексиканскому Робин Гуду и покровителю наркодилеров. Статуя Мальверде, с усами и в белой рубашке, имела явное сходство с мексиканским певцом и актером Педро Инфанте, хотя Мальверде и погиб от рук полиции в 1909-м, за тридцать лет до рождения Педро. Рохас не сомневался, что Хесус Мальверде был бы только «за», если бы печати лежали рядом с ним. Может быть, он даже благословил бы планы Рохаса.

«Может быть» превратилось в «так тому и быть» – он сохранит печати.

Глава 14

Комната диаметром около сорока футов, почти идеально круглая, как будто находилась в башне, была заставлена книгами от пола до потолка. Центральное место в ней занимал старый банкирский стол, освещаемый лампой с зеленым абажуром. Поблизости находился и более современный осветительный прибор – из нержавеющей стали, поворотный, луч которого мог сужаться до булавочной головки. Рядом лежало увеличительное стекло и набор инструментов: крошечные лезвия, микрометр, щипчики и кисти. Из сложенных друг на друга справочников торчали цветные ленточки закладок, а из папок расползались фотографии и рисунки. Даже пол представлял собой лабиринт из сложенных стопками книг, которые кренились и, казалось, вот-вот обрушатся, но не обрушивались; это было как бы олицетворением лабиринта тайного знания, верную дорогу через который знал только один человек.

Книжные полки, некоторые из которых прогнулись в средней части под тяжестью фолиантов, использовались еще и для других целей. Перед книгами, старинными, в кожаных переплетах, и новыми, стояли древние, в червоточинах статуэтки и лежали фрагменты керамики, в основном этрусские, орудия труда железного века, украшения бронзового века и десятки египетских скарабеев, причудливых жуков, были разбросаны тут и там среди других реликвий.

В комнате не было ни пылинки, как не было и окон, которые выходили бы на старое массачусетское селение внизу. Единственным источников света были лампы, стены поглощали любой шум. Несмотря на присутствие кое-каких современных устройств, в том числе небольшого лэптопа, скромно пристроенного на приставном столике, в комнате ощущалась атмосфера безвременья, и за единственной дубовой дверью, если ее открыть, могло оказаться что угодно, даже тьма и звезды вверху и внизу, словно комната была подвешена в пространстве.

За массивным столом сидел Ирод и рассматривал лежащий перед ним фрагмент глиняной таблички. Прижав к глазу лупу ювелира, он изучал выдавленный на дощечке клинописный символ. Шумеры первыми придумали и использовали клинописную систему письма, которую затем позаимствовали соседние племена, в первую очередь жители Аккада, обитавшие к северу от шумеров и говорившие на семитском языке. С воцарением в 2300 году до н. э. аккадской династии шумерский язык пришел в упадок, мало-помалу превратившись в мертвый, используемый только для литературных целей, тогда как аккадский просуществовал еще две тысячи лет, постепенно развившись в вавилонский и ассирийский.

Помимо трудностей естественного характера, связанных с возрастом таблички, определить точное значение исследуемой логограммы мешало различие между шумерским и аккадским языками. Шумерский – агглютинативный язык, в котором фонетически неизменяемые слова и частицы соединяются, образуя фразы. Аккадский же язык флективный, то есть из базового корня можно образовать слова с разными, хоть и родственными значениями путем прибавления букв, суффиксов и префиксов. Таким образом, используемые в аккадском языке шумерские логограммы не передают в точности своего значения и в зависимости от контекста означают разные понятия – лингвистическая особенность, известная как поливалентность. Во избежание путаницы жители Аккада использовали некоторые знаки из-за их фонетики, отбрасывая при этом лексичекое значение, чтобы воспроизвести нужные словоформы. Аккадский язык также унаследовал от шумерского омофоничность, то есть возможность передавать один и тот же звук разными знаками. Вкупе с письменной системой, включавшей в себя от семи до восьми сотен знаков, это означает, что аккадский язык невероятно труден для перевода. В тексте определенно содержалось упоминание о некоем божестве загробного мира, но о каком?

Будучи необычным человеком, Ирод любил такие сложные задачи. Самоучка, он с детства увлекался старинными вещами, отдавая предпочтение древним цивилизациям и полузабытым языкам. Много лет он бесцельно барахтался в этом море, оставаясь одаренным любителем, пока его не изменила смерть.

Собственная смерть.

Справа тихо запищал компьютер. Ирод не любил держать лэптоп на рабочем столе. Ему казалось неправильным такое смешение древнего и современного, даже если компьютер во много раз облегчал решение некоторых задач. Ирод любил работать с бумагой и ручкой, с книгами и манускриптами. Все, что ему требовалось, содержалось в одном из множества томов, стоящих в этой комнате, или хранилось где-то в памяти, физически воплощенной в библиотеке, где он трудился.

В обычных обстоятельствах Ирод не стал бы прерывать столь тонкую работу, чтобы ответить на электронное письмо, но система была настроена предупреждать о посланиях от ряда особых контактов, поскольку доступ к Ироду тщательно регулировался. Только что пришедшее письмо поступило от проверенного источника на адрес для приоритетной корреспонденции. Ирод вынул лупу, зажатую в глазнице, и легонько постучал по оргстеклу кончиком пальца, как игрок, вынужденный оставить шахматную партию в решающую минуту, словно говоря: «Мы еще не закончили. Рано или поздно ты сдашься». Он поднялся и, осторожно лавируя между башнями бумаг и книг, подошел к компьютеру.

Письмо содержало серию снимков высокого разрешения, изображающих цилиндрическую печать, инкрустированную драгоценными камнями. Печать лежала на куске черного фетра, затем ее слегка поворачивали для очередной фотографии так, чтобы запечатлеть все стороны. Детали, заслуживающие особого внимания, – драгоценные камни, безупречно выполненное резное изображение царя на троне – были сняты крупным планом.

Сердце забилось быстрее. Ирод придвинулся к экрану, прищурился, потом распечатал все снимки и вернулся вместе с ними за стол, где еще раз изучил с лупой. Закончив, он позвонил. Женщина ответила почти сразу, как он и ожидал, голос у нее был надтреснутый и старый – подходящий инструмент для старой высохшей карги. Тем не менее она очень давно занималась антикварным бизнесом и еще ни разу не ввела Ирода в заблуждение. Они были схожи по натуре, хотя ее злоба и враждебность звучали лишь глухим эхом того, на что был способен Ирод.

– Где вы ее взяли? – спросил он.

– Не взяла. Мне ее принесли и попросили определить стоимость.

– Кто принес?

– Один мексиканец. Он называет себя Раулем, но его настоящее имя Антонио Рохас. Тесно сотрудничает с человеком, которого зовут Джимми Джуэл. Джуэл живет в Портленде, штат Мэн. Рохас сказал, что есть и другие печати; некоторые, к сожалению, испорчены.

– Испорчены?

– С них ободрали золото и камни. Он показал мне фрагменты. У меня глаза были на мокром месте от зрелища.

В обычных обстоятельствах Ирод тоже опечалился бы из-за уничтожения прекрасной вещи, но были и другие печати, такие сокровища не уникальны. То, что искал он, было неизмеримо ценнее.

– И вы считаете, это связано с тем, что я ищу?

– Согласно каталогу, печать находилась в хранилище 5. Другие, менее ценные печати из того же хранилища были найдены на месте расстрела вместе с замком от свинцового контейнера.

– Где Рауль взял печати? – спросил Ирод.

– Не говорит, но он не коллекционер. Он – уголовник, наркодилер. Я когда-то помогала ему продать кое-какие вещицы, поэтому он и пришел ко мне. Если у него и правда есть еще печати, то могу предположить, что он их украл или взял в качестве оплаты долга. В любом случае он не имеет представления об их истинной ценности.

– Что вы ему сказали?

– Что поспрашиваю и свяжусь с ним. Он дал мне два дня. В противном случае грозится вынуть камни из оставшихся печатей и продать их.

Ирод против своих правил издал неодобрительный звук и поймал себя на том, что уже презирает угрожавшего ему типа. Что ж, оно и к лучшему. Тем легче сделать следующий необходимый шаг.

– Отличная работа, – похвалил он собеседницу. – Вы будете щедро вознаграждены.

– Спасибо. Хотите, чтобы я разузнала больше о Рауле?

– Естественно, но будьте осмотрительны.

Ирод повесил трубку. Усталость как рукой сняло. Он искал это так долго, и вот теперь, кажется, поиски приближались к концу; миф обретал очертания.

Он ощутил потребность облегчиться и, разорвав кокон уединения, вышел из библиотеки и прошел через гостиную в спальню. Он всегда пользовался ванной при спальне, потому что ее было легче убирать. Ирод встал над унитазом и прикрыл глаза, чувствуя желанное облегчение. Такое, казалось бы, незначительное удовольствие, однако его не стоило недооценивать. Когда собственный организм отказывает во многих отношениях, приятно сознавать, что какой-то орган еще функционирует должным образом.

Когда журчание стихло, Ирод открыл глаза и посмотрел на свое отражение в зеркальной стене ванной. Рана на губе причиняла невыносимые мучения. Хирурги предложили еще раз попробовать удалить омертвевшую ткань, и ему ничего не оставалось, как согласиться. Один раз они уже потерпели неудачу, когда химиотерапия не остановила распространение метастазов в клетках. Болезнь съедала его заживо изнутри и снаружи. Человек послабее уже сдался бы, предпочел бы покончить со всем этим, но у Ирода была цель. Ему была обещана награда: конец страданиям, которые вместо него падут на головы других. Обещание было дано, когда он умер; вернувшись в эту жизнь, он приступил к поискам, и его коллекция начала расти.

Ирод вздохнул и стал застегивать пуговицы. Всякие там молнии не для него. Он был человеком старых привычек. Одна из пуговиц никак не поддавалась, и он опустил взгляд вниз и попытался просунуть ее в петлю.

А когда снова посмотрел в зеркало, у него не было глаз.

* * *

Ирод умер 14 сентября 2003 года. Сердце остановилось во время операции по удалению больной почки. Это была первая из бесплодных попыток остановить распространение раковых опухолей. Позже хирурги опишут этот случай как необычный, даже необъяснимый. Сердце Ирода не должно было перестать биться, и все же перестало. Они боролись за спасение пациента, за возвращение его в этот мир, и им это удалось. В палате интенсивной терапии его навестил капеллан, поинтересовавшийся, не хочет ли Ирод поговорить или помолиться. Ирод покачал головой.

– Мне сказали, что на операционном столе у вас остановилось сердце, – продолжал священник. Он был лет пятидесяти, тучный, с красным лицом и добрыми, поблескивающими глазами. – Вы умерли и вернулись. Немногие могут похвастаться таким.

Он улыбнулся, но Ирод на улыбку не ответил. Голос его звучал слабо, каждое слово отдавалось болью в груди.

– Хотите узнать, что там, за могилой, святой отец? – спросил он, и, даже несмотря на слабость больного, капеллан расслышал в его голосе враждебность. – Ощущение было такое, словно темная вода смыкается над головой, словно меня душат подушкой. Я чувствовал приближение конца и все понимал. За пределами этой жизни нет ничего. Ничего. Теперь вы довольны?

Священник поднялся.

– Оставляю вас в покое, – сказал он. Злоба этого человека его не расстроила. Он слышал слова и похуже, но вера его была крепка. И странно, но у него возникло чувство, что пациент, Ирод – и кто только его так назвал, или это чья-то мрачная шутка? – лжет. Любопытно, что за этим ощущением пришло и кое-что еще. Если Ирод солгал, знать правду священник не хотел. Он не хотел такой правды. Правды Ирода.

Ирод проводил священника взглядом, потом закрыл глаза и приготовился еще раз пережить момент собственной смерти.

* * *

Свет пробивался краснотой сквозь веки. Ирод открыл глаза.

Он лежал на операционном столе. В боку открытая рана, но ему совсем не больно. Он дотронулся до нее пальцами и поднял руку – пальцы в крови. Он огляделся, но операционная была пуста. Нет, не просто пуста, ее покинули и уже довольно давно. Оттуда, где он лежал, была видна ржавчина на инструментах, пыль и грязь на кафеле и стальных подносах. Справа донеслось какое-то щелканье, и он увидел, как убегает таракан. Он лежал в круге света огромной лампы, висевшей над столом, но на стенах операционной дрожал другой свет, более мягкий, хотя он и не мог определить его источник.

Он сел, потом спустил ноги на пол. Воняло разложением, гнилью. Он ощутил пыль между пальцами, посмотрел вниз и не обнаружил никаких других следов. На краях раковины справа – коричневые пятна засохшей крови. Он повернул кран. Вода не потекла, но из труб донеслись характерные звуки. Эхо отлетело от кафельных стен, и его едва не стошнило. Он закрутил кран, и звуки прекратились.

Только когда шум из труб нарушил тишину, он обратил внимание, насколько она мертва. Он толкнул двери операционной и ненадолго задержался в соседнем помещении. Раковины здесь тоже были заляпаны кровью, но ею был забрызган еще пол и стены – мощная струя, которая, казалось, шла из самих раковин, как будто трубы выплюнули назад всю жидкость, которую в них столько времени сливали. Зеркала над раковинами также были перепачканы засохшей кровью, но в одном пыльном и свободном от бурой корки уголке он заметил свое отражение – бледный, вокруг рта желтые пятна, но в целом, не считая дырки в боку, здоров. Непонятно, почему нет боли?

Должна быть боль. Я хочу боли. Боль подтвердит, что я жив, а не…

Умер? Это смерть?

Он пошел дальше. Коридор за операционной был пуст, не считая пары каталок, на сестринском посту – никого. Он шел мимо палат. Везде неубранные постели, грязные простыни отброшены в сторону или свисают на пол, вытянутые из-под матраса, где…

Пациенты сопротивлялись, не давали себя утащить, цепляясь за простыни в последней попытке предотвратить неизбежное. Картина напоминала госпиталь, эвакуированный в военное время и оставшийся незанятым. Или, возможно, из госпиталя эвакуировали больных, когда нагрянул противник, и началась бойня. Но если так, то где же тела? Ироду вспомнились кадры из старых документальных фильмов о Второй мировой войне: зачищенные нацистами деревни, разбросанные повсюду останки, словно покрывающие шоссе дохлые вороны в теплый спокойный день; сваленные кучей бледные трупы в ямах концлагерей, как фигуры из ночных кошмаров Босха.

Тела. Где же тела?

Он повернул за угол. Двери лифта были открыты, шахта зияла пустотой. Он осторожно, держась за стену, заглянул в нее и вначале ничего не увидел, кроме черноты, но когда уже собрался отойти, далеко внизу что-то задвигалось. До него донеслось чуть слышное царапанье, во тьме промелькнуло что-то серое, как мазок кисти на черном холсте. Он попытался заговорить, позвать на помощь, но с губ не слетело ни звука. Он не мог произнести ни звука, онемел, но что-то там, в глубине шахты лифта замерло, и он ощутил его внимание как зуд на своем лице.

Медленно и осторожно он отступил назад, и в это время свет в коридоре стал гаснуть, погружая путь, по которому он шел, в темноту. Разве это важно, подумал он. Зачем возвращаться? Ему надо продолжить поиски. Свет постепенно гас, вынуждая его идти вперед, а темнота подталкивала в спину. Сзади возникло какое-то движение, но он не обернулся посмотреть из страха, что те серые пятна могут принять более осязаемую форму с клыками и когтями.

Чем дальше, тем окружающий интерьер госпиталя становился древнее. Краска поблекла, потрескалась и осыпалась, оставляя голые стены. Кафель сменился деревом. В дверях больше не было стекол. Инструменты в процедурных выглядели грубее и примитивнее. Операционные столы превратились в простые деревянные колоды со щербинами и червоточинами, рядом стояли ведра с вонючей водой, чтобы смывать с них кровь. Все, что он видел, говорило о боли, древней и вечной, свидетельстве слабости тела и пределах его выносливости.

Наконец он подошел к грубо сколоченным деревянным дверям с распахнутыми створками. За ними мерцал свет. Сзади подбиралась темнота со всем, что в ней водилось.

Он прошел в дверь.

Никакой мебели в комнате вроде бы не было. Стены и потолок терялись в полумраке, но он представлял, что они невозможно высокие и неизмеримо широкие. Тем не менее его вдруг накрыла волна клаустрофобии. Он хотел пойти назад, убраться отсюда, но возвращаться было некуда. Двери за спиной закрылись, и он больше не видел их. Остался только свет: лампа на грязном полу с едва теплящимся пламенем.

Свет и то, что он освещал.

Сначала он принял это за мусор, сметенный в кучу и забытый. Потом, подойдя ближе, увидел: куча затянута паутиной; нити ее были такие старые, что покрылись пылью, образовав нечто вроде нитяного одеяла, почти полностью скрывавшего то, что лежало под ним. Проступавшие очертания напоминали человеческие, но слишком крупные для человека. Ирод различил мышцы на ногах и изгиб позвоночника, лицо было скрыто, голова опущена, а руки вскинуты над головой в попытке защитить ее.

Затем, как будто медленно воспринимая его присутствие, фигура пошевелилась, как насекомое в коконе, руки опустились, голова начала поворачиваться. Сознание Ирода вдруг заполонили слова и образы…

…книги, статуи, рисунки…

(ларец)

…и в этот миг цель его стала ясна.

Внезапно тело Ирода выгнулось дугой, а боль в боку стала невыносимой. За ней последовала сильнейшая конвульсия. Он увидел

свет

и услышал

голоса.

Покрывало из паутины разорвалось, и оттуда появился тонкий палец с острым грязным ногтем. Снова шок… дольше, болезненнее. Глаза его были открыты, во рту лежало что-то пластиковое. Над ним склонились лица в масках, видны одни глаза. На его сердце лежали руки, и голос говорил с ним мягко и настойчиво о мрачных тайнах, о том, что должно быть сделано. Уже перед самым воскрешением голос произнес его имя и предупредил, что найдет его, и он узнает, когда это случится.

Теперь он отступил от зеркала в ванной, но отражение осталось на месте – безликая, безглазая маска, висящая за стеклом. Потом под ней появился ворот старого костюма в клетку, как у ярмарочного зазывалы, и красный галстук-бабочка, туго повязанный под воротничком желтой рубашки, украшенной воздушными шарами.

Ирод всмотрелся в зеркало, а когда узнал, не испугался.

– О Капитан, – прошептал он. – О Капитан! Мой Капитан…

Глава 15

Город менялся, но ведь это – в природе городов; может быть, все дело в том, что я сам старел и, наблюдая слишком много перемен, не мог привыкнуть к закрытию знакомых ресторанов и магазинов. По-настоящему трансформация Портленда из города, всегда боровшегося за то, чтобы не уйти на дно залива Каско, в город процветающий, творческий и безопасный началась в 1970-е и финансировалась по большей части из федеральных средств через «казенные пироги», госсубсидии на местные проекты, недовольство которыми выражают едва ли не все, кроме тех, кто греет на них руки. Конгресс-стрит обзавелась мощеными тротуарами, помолодел Старый порт, муниципальный аэропорт стал международным джетпортом, что по крайней мере звучит футуристически, пусть даже в последнее десятилетие и невозможно улететь напрямую в Канаду, не говоря уже о других, не находящихся в непосредственной близости местах, отчего наименование «международный» теряет свой смысл.

В последние годы глянец Старого порта несколько потускнел. Эксчендж-стрит, одна из самых прелестных улиц города, пребывала в промежуточном состоянии. «Букс этсетере» исчез, «Эмерсон букс» готовился к закрытию, поскольку владельцы решили отойти от дел, и во всем районе мог остаться единственный книжный магазин «Лонгфелло букс». Ресторан «Уолтер», где я бывал со Сьюзен, моей покойной женой, и Рейчел, матерью моего второго ребенка, закрыл свои двери, готовясь к переезду на Юнион-стрит.

Но Конгресс-стрит все еще держала первенство по части чудаковатости и эксцентричности как небольшой фрагмент перенесенного на северо-восток техасского Остина. Вполне приличная пиццерия «Отто» допоздна предлагала вкусную пиццу, а к разнообразным галереям и букинистическим магазинчикам, виниловым аутлетам и торговым точкам «Фоссил» добавились магазин, где продавались комиксы, и новый книжный «Грин хэнд», с музеем криптозоологии в заднем помещении, радующем сердце каждого любителя странностей и необычностей.

Ну, почти каждого.

– Что это за хрень такая – криптозоология? – спросил Луис.

Мы сидели на Моньюмент-сквер, потягивая вино, созерцая мирскую суету. Луис был одет от «Дольче и Габбана»: костюм на трех пуговицах, белая рубашка, без галстука. Несмотря на то, что говорил он негромко, старушка, которая ела суп на открытой площадке перед рестораном, посмотрела на него неодобрительно. Ее смелость не могла не вызвать восхищения. Большинство людей стараются вообще не смотреть на Луиса, разве что со страхом и завистью. Высокий, черный, он выглядел смертельно опасным.

– Прошу извинить, – кивнул ей Луис. – Не хотел, вырвалось. – И, повернувшись ко мне, сказал: – Так что это за фигня, как бы она там ни называлась?

– Криптозоология, – повторил я. – Наука о существах, которые могут существовать, а могут и нет. Снежный человек, например, или лох-несское чудовище.

– Лох-несское чудовище сдохло, – изрек Ангел.

Ангел был в затертых джинсах, безымянных кедах с красными и серебристыми полосками и ядовито-зеленой футболке с рекламой бара, закрывшегося где-то во времена эпохи Кеннеди. В отличие от своего партнера по жизни и любви, Ангел обычно вызывал у людей либо недоумение, либо озабоченность – уж не страдает ли парень цветовой слепотой. Он тоже был смертоносным, пусть не так, как Луис. Впрочем, ядовитая змея всегда ядовита, а опасный человек всегда опасен.

– Читал где-то, – продолжал Ангел. – Один эксперт – он искал его много-много лет – решил, что оно сдохло.

– Ага, эдак двести пятьдесят миллионов лет назад, – отозвался Луис. – Конечно, сдохло. Иначе и быть не может.

Ангел покачал головой, сопровождая жест тем выражением лица, какое бывает у взрослого в разговоре с не самым сообразительным ребенком.

– Нет, сдохло оно недавно, а до того живое было.

Луис долго смотрел на партнера тяжелым взглядом, потом сказал:

– Знаешь, по-моему, нам надо установить ограничение на разговоры, в которыхты можешь участвовать.

– Как в чурраскарии[94], – подхватил я. – Мы могли бы показывать зеленую карточку, когда тебе разрешается говорить, и красную, когда ты должен сидеть тихо и переваривать услышанное.

– Парни, я вас ненавижу, – сказал Ангел.

– А вот и нет.

– Ненавижу, – подтвердил он. – Вы меня не уважаете.

– Это верно, – согласился я. – Но, с другой стороны, у нас нет для этого никаких оснований.

Подумав, Ангел признал, что в чем-то я прав. Мы перешли на тему моей сексуальной жизни, которая, хотя и была той полянкой, на которой он мог резвиться до бесконечности, не отвлекла нас надолго.

– А что та полицейская? Ну, что захаживала в «Шатун»? Кэгни?

– Мейси.

– Да, точно.

Шэрон Мейси, симпатичная брюнетка, определенно подавала сигналы, но я все еще не определился, как воспринимать тот факт, что Рейчел и наша дочь живут сейчас в Вермонте, и мои отношения с Рейчел практически завершены.

– Слишком рано.

– «Слишком рано» никогда не бывает, – возразил Луис. – Бывает «слишком поздно», а потом – «сдох».

Троица парней в широких джинсах, просторных футболках и новеньких кедах проплыла по Конгресс-стрит, как водоросль по поверхности пруда, в направлении баров на Фор-стрит. «Деревня» – это клеймо стояло на каждом из них, на каждом квадратном дюйме, не занятом фирменным лейблом или именем какого-нибудь рэпера. Один, господи прости, даже натянул майку с лозунгом «Власть черных», дополненным изображением сжатого кулака, хотя все трое были такими белыми, что на их фоне даже Пи-Ви Херман[95] выглядел бы Малкольмом Иксом[96].

Рядом с нами, никому не мешая и не привлекая ничьего внимания, двое мужчин ели бургеры. На лацкане пиджака одного из них висел скромный радужный треугольник, а под ним значок с надписью «Голосуй НЕТ по пункту 1», что относилось к предстоящему решению штата по бракам между лицами нетрадиционной ориентации.

– Собираешься за него, сучка? – спросил один из троицы, и его приятели засмеялись.

Мужчины за столиком никак не отреагировали.

– Педики. – Парень явно поймал волну. Невысокий, но накачанный, он наклонился и взял картофельную соломку с тарелки мужчины со значком, который отозвался сердитым «Эй!».

– Да не буду я ее есть, – продолжал шутник. – Кто знает, что от тебя можно подхватить.

– Ну, Род завелся! – сказал второй из троицы. – Держи пять! – И они хлопнули ладонями.

Род бросил соломку на землю и переключил внимание на Ангела и Луиса, которые наблюдали за происходящим с бесстрастными лицами.

– Чего пялитесь? – спросил Род. – Тоже педики?

– Нет, – ответил Ангел. – Я – гетеросексуал под прикрытием.

– А я на самом деле белый, – добавил Луис.

– Он и правда белый, – подтвердил я. – Часами накладывает грим, прежде чем выйти из дома.

Род заметно растерялся. Судя по тому, с какой легкостью его лицо приняло соответствующее выражение, такое случалось с ним и прежде.

– Так что я такой же, как ты, – продолжал Луис, – потому что ты ведь на самом деле тоже не черный. И подумай вот о чем: все эти команды на твоих рубашках терпят тебя только потому, что ты кладешь денежки им в карманы. Они – соль земли, они говорят с черными о черных. В идеальном мире ты бы им не понадобился, и тебе пришлось бы снова слушать «Брэд», или «Колдплей», или еще какое-то заунывное дерьмо из того, что бормочут сейчас белые парни. Но пока эти парни берут твои денежки, и если ты когда-нибудь забредешь в один из тех кварталов, откуда они вышли, тебе не только намнут бока, у тебя отнимут оставшуюся мелочь и, может, даже кроссовки.

– «Брэд»? – вмешался я. – По-моему, ты немного не в курсе поп-культуры, а?

– Все дерьмо звучит одинаково, – проворчал Луис. – Я по детишкам равняюсь.

– Ага, по детишкам из девятнадцатого века.

– Надрал бы я тебе задницу, – сказал Род, откликаясь на потребность внести свой вклад в разговор. Возможно, он был настолько туп, что и сам в это верил, но его спутники соображали лучше, хотя в их условиях вряд ли стоило это афишировать, и уже пытались увести его за собой.

– Да, надрал бы, – согласился Род. – Полегчало?

– Между прочим, – сказал Ангел, – на самом деле я не гетеросексуал, а он никакой не черный.

Я удивленно посмотрел на Ангела.

– Эй, вы не говорили, что вы геи. Знал бы, ни за что бы не позволил вам усыновить тех детишек.

– Теперь уже поздно, – сказал Ангел. – Все девочки носят удобную обувь, а мальчики распевают песенки из шоу.

– Ну и хитрые ж вы, геи. Вы могли бы править миром, если бы не были заняты тем, чтобы сделать все вокруг покрасивее.

Род, похоже, собирался сказать что-то еще, когда Луис шевельнулся. Он не поднялся со стула и вообще не сделал ничего очевидно угрожающего, но ощущение было такое, словно дремавшая дотоле гремучая змея сжимает кольца, готовясь к броску, или паук застывает в углу паутины, наблюдая за взлетающей мухой. И тут даже алкогольный туман и завеса глупости не помешали Роду понять, что в самом ближайшем будущем он может серьезно пострадать. Вероятно, даже не здесь, на людной улице с курсирующими по ней полицейскими машинами, а потом – к примеру, в баре, туалете или на парковке.

Не говоря ни слова, троица молодых людей поспешила продолжить путь, причем ни один из них даже не оглянулся.

– Красиво, – сказал я Луису. – А что сделаешь в следующий раз? Напугаешь щенка?

– Можно отнять игрушку у котенка. Положить на верхнюю полку.

– Ну, защитником ты себя показал. Я только не понял, что ты защищал.

– Качество жизни, – сказал Луис.

– Наверно. – Сидевшие неподалеку мужчины оставили на столике недоеденные бургеры, выложили двадцатку и десятку и, не издав ни звука, поспешно удалились. – Ты даже своих пугаешь. Может, убедил того парня сказать «да» по первому пункту на случай, если ты решишь сюда переехать.

– Раз уж зашла речь, напомни-ка, зачем мы здесь, – сказал Ангел. Они приехали не более часа назад, и их сумки еще лежали в багажнике машины. Самолетами эта парочка пользовалась лишь в самых крайних случаях, поскольку их профессиональные инструменты не соответствовали представлениям авиалиний о безопасности полета. Я рассказал им все, начиная от первой встречи с Беннетом Пэтчетом и обнаружения следящего устройства на своей машине и заканчивая разговором с Роналдом Стрейдиром и фотографиями с похорон Дэмиена Пэтчета.

– Значит, они знают, что дело ты не бросил? – уточнил Ангел.

– Если маяк работал, то да, знают. А еще знают, что я побывал у Карен Эмори, и это может обернуться для нее не очень хорошо.

– Ты ее предупредил?

– Передал сообщение на сотовый. Еще один звонок только бы усугубил проблему.

– Думаешь, они снова за тобой придут?

– А ты так не думаешь?

– Я бы убил тебя сразу, – сказал Луис. – Если они приняли тебя за парня, который отходит в сторону после первого любительского сеанса пытки водой, то сильно просчитались.

– Стрейдир сказал, что поначалу они просто хотели помогать раненым солдатам. Возможно, убийство для них – последнее средство. Тот, который меня допрашивал, сказал, что от их действий никто не пострадает.

– Но для тебя он сделал исключение. Интересно, что с тобой такое случается постоянно.

– Теперь мы подошли к тому, зачем вы здесь.

– И почему ты встречаешь нас в публичном месте, чудесным летним вечерком. Хочешь, чтобы они знали, что ты теперь не один?

– Мне нужна пара дней. И будет гораздо легче, если мне удастся держать их на расстоянии.

– А если они не захотят держаться на расстоянии?

– Тогда можете сделать им больно.

Луис поднял бокал. Выпил.

– За то, чтобы нам не пришлось держаться на расстоянии.

Мы расплатились и направились в «Гриль-рум» на Эксчендж – за стейком, потому что перспектива сделать кому-то больно всегда вызывала у Луиса голод.

Глава 16

Джимми Джуэл сидел на своем обычном месте. Эрл готовился к закрытию. Время близилось к полуночи, и в баре весь вечер было тихо: лишь несколько пьянчужек забрели поправить голову после вечера накануне, но на очередной кутеж им не хватило ни здоровья, ни финансов, да парочка туристов из Массачусетса, заплутав, попали в «Парусный мастер» по ошибке и решили отметить знакомство с неприкрашенной стороной местной действительности кружкой пива. К их сожалению, Эрлу не нравилось, когда клиенты, да еще заезжие, позволяли себе неуважительные реплики в адрес заведения, где он работал. В добрые старые времена такие типы заканчивали тем, что целовали крышку мусорного бака на заднем дворе в знак признания своих плохих манер. Попытавшись пойти на второй круг, туристы наткнулись на пустой взгляд и предложение переместиться куда подальше, желательно за пределы штата.

– Умеешь ты с людьми обращаться, – сказал Эрлу Джимми. – Тебе бы в ООН надо, решать проблемы в горячих точках.

– Если хотел, чтоб они остались, так бы и сказал, – ответил Эрл, сохраняя невинно-простодушное выражение лица. Иногда даже сам Джимми не мог понять, искренен его бармен или нет. В тихом омуте и все такое. Время от времени Эрл отпускал какую-нибудь реплику или делился наблюдением, и Джимми застывал как вкопанный, пытаясь осмыслить услышанное и переоценить Эрла, которого, как ему казалось, он знал вдоль и поперек. Иногда его ставил в тупик читательский выбор Эрла, который, похоже, наверстывал упущенное по части классической литературы, причем не ограничивал себя Томом Сойером и Гекльберри Финном. В начале этого вечера он, например, читал «Хозяин и работник» Льва Толстого. Отвечая на вопрос Джимми, Эрл изложил сюжет: богач и работник застигнуты ночью метелью, богач уходит, чтобы спастись, потом возвращается, но умирает, а работник остается жив.

– И какой во всем этом смысл? – спросил Джимми.

– Для кого?

Для кого? Спрашивает, как будто он Джон Хаусман[97] какой-нибудь.

– Ну, не знаю. Для богачей с нечистой совестью.

– Я не богач, – сказал Эрл.

– Так ты себя с тем, другим, равняешь?

– Наверно. В смысле, я не так все понимаю. Тут не надо ни с кем себя равнять. Это просто рассказ. История.

– Если нас захватит метель и одному будет суждено умереть, думаешь, я не воспользуюсь тобой как одеялом? Думаешь, я бы позаботился о тебе?

Эрл задумался. Потом кивнул:

– Да. Думаю, позаботились бы. Так уже бывало.

Джимми понял, что Эрл имеет в виду Салли Кливер и что после первого визита детектива вина за тот случай гнетет его совесть. Хорошо зная Эрла, он видел, когда тот начинает прислушиваться к шепоту призрака.

– Да ты рехнулся, – сказал Джимми.

– Может, и рехнулся, – согласился Эрл. – Да только я бы вам не позволил, мистер Джуэл. Я бы не дал вам умереть, даже если бы мне пришлось задушить вас в объятиях.

Заявление содержало явное противоречие, а еще Джимми стало несколько тревожно, когда он представил себя затерявшимся в складках мясистого тела Эрла. Пожалуй, заводить разговор на эту тему было ошибкой, повторять которую больше не стоит. Клиентов не осталось, и Джимми сказал Эрлу закрыть дверь на ночь – его самого ждали неотложные дела.

Зал подметен, посуда вымыта, скромная вечерняя выручка надежно заперта в сейф в офисе Джимми. Прочитанная наполовину газета у его левой руки. Странно, подумал Эрл. Обычно к этому времени Джимми уже прочитывал ее полностью и даже разгадывал кроссворд, но сейчас он просто смотрел на лежавший на стойке карандаш, словно ожидая, когда же тот сам придет в движение и начнет заполнять клеточки.

Джимми был прав насчет Эрла. Огромный, необъятный, производящий впечатление человека, сородичи которого до сих пор ищут друг у друга блох на ветвях фамильного дерева, Эрл вовсе не был бесчувственным. Работа в баре привносила в его жизнь порядок, позволявший функционировать с минимумом ненужных сложностей, но и дававшая время подумать. Его роль состояла в том, чтобы поднимать, переносить, угрожать и охранять, и он делал это все охотно, с желанием и без жалоб. Платили ему относительно неплохо, но он и без денег был предан Джимми. Джимми заботился о нем, и он, в свою очередь, заботился о Джимми.

Но, как верно подметил босс, в последние дни Эрл пребывал в задумчивости. Он не любил, когда ему напоминали о Салли Кливер. Жаль, конечно, что с ней так случилось, и, наверное, он не сделал всего, что мог бы, но семейные разборки в «Голубой луне» бывали и раньше, и Эрл прекрасно понимал, что лучше всего в такой ситуации ни во что не вмешиваться, вывести враждующие стороны за пределы заведения, а дальше пусть разбираются у себя дома. Только когда Клиффи Андреас вернулся в бар с окровавленными руками и лицом, до Эрла стало доходить, что его поведение квалифицируется как «уклонение от ответственности», как сказал позднее один из детективов, и в справедливом мире он вместе с Клиффи попал бы за решетку. В глубине души, гораздо глубже, чем даже Джимми позволял себе, Эрл знал, что полицейский прав, и каждый год, в годовщину смерти Салли Кливер, оставлял на заросшей сорняками и замусоренной стоянке у «Голубой луны» букетик цветов и извинялся перед тенью погибшей девушки.

Джимми за случившееся никогда Эрла не винил, хотя для него самого дело закончилось закрытием «Голубой луны». Когда начались разговоры о привлечении Эрла как соучастника, он обеспечил ему наилучшее юридическое представительство. Эмоциональной стороны вопроса коснулись только раз, когда Джимми сообщил, что не собирается снова открывать бар. Эрл понял это так, что надо искать другое место, что босс отказывается от него и умывает руки, поскольку в городе бармена «Голубой луны» даже по имени не называли. Эрл снова принялся извиняться за то, что не предотвратил случившееся и позволил Салли умереть, и тут голос у него дрогнул. Он пытался склеить предложения, но ничего не получалось. Джимми усадил его и, не перебивая, слушал, а Эрл рассказывал, как вышел на улицу и увидел обезображенное лицо Салли Кливер, как опустился рядом с ней на колени и как шевельнулись ее губы, произнося последние в жизни слова.

«Извини», – прошептала Салли, когда Эрл, не зная, что еще делать, положил свою огромную лапищу на ее лоб и осторожно убрал с глаз окровавленные пряди. Ночами он видел лицо Салли, и его рука машинально тянулась к ее глазам. Я вижу ее каждую ночь, сказал Эрл, перед тем как уснуть. Джимми согласился, что случай вопиющий, но все, что можно сделать теперь, это не допустить повторения трагедии с другой женщиной. На следующий день Эрл приступил к работе в «Парусном мастере», хотя ее там едва хватало и для старого бармена, Верна Сатклиффа. Через год Верн умер, и Эрл остался в «Парусном мастере» единственным барменом.

Теперь, после долгих размышлений о том, как и с чего начать, Эрл пришел к выводу. Поставив в холодильник последние бутылки пива, он осторожно приблизился к тому месту, где сидел Джимми, и положил руки на стойку.

– Что-то не так, мистер Джуэл?

Очнувшись от раздумий, Джимми с некоторым даже изумлением посмотрел на него.

– Что ты сказал?

– Я спросил, что не так, мистер Джуэл.

Джимми улыбнулся. За все время, что они были знакомы, Эрл задал ему не больше двух-трех вопросов более или менее личного свойства. Теперь, всего лишь через несколько минут после заявления о готовности положить жизнь за хозяина, Эрл стоял перед ним с озабоченным лицом. Если так пойдет дальше, они, чего доброго, еще и обвенчаются в церкви, а потом и переберутся в Огункит или Хэллоуэлл, или куда-нибудь еще, где из окон свисают радужные флаги.

– Спасибо, что спросил. Все в порядке. Просто я сейчас раздумываю над решением одного вопроса. Когда мне станет ясно, как это сделать, я, возможно, попрошу тебя о помощи.

Эрлу сразу стало легче. Он уже едва не признался в теплых чувствах к мистеру Джуэлу и не представлял, что бы делал в таком случае. Потоптавшись, бармен прихватил мятую коробку и отправился во двор. Оставшись один, Джимми вытащил из-под газеты фотографии инкрустированных драгоценными камнями печатей. Даже одни только камни стоили целое состояние, а сколько мог заплатить за артефакт заинтересованный человек, этого Джимми даже представить не мог.

Теперь он знал, что Тобиас и его приятели возили через границу не наркотики, а антиквариат. Интересно, что еще у них может быть, кроме печатей? Целый день он просчитывал ситуации, вычислял, какую выгоду можно извлечь из того, что уже известно, и как получить дополнительную информацию. Сожалел Джимми только о том, что вовлек в это дело Рохаса. Мексиканец уже дал понять, что пытается продать драгоценные камни и золото, и пообещал Джимми долю в двадцать процентов, комиссионные посредника, как будто Джимми был каким-то простаком, от которого можно отделаться подачкой. Рохас не видел всей картины. Проблема заключалась только в том, что не видел ее и Джимми. Правда, в отличие от него, мексиканец не хотел ждать, пока она явит себя целиком.

Джимми покрутил пальцем блюдце, и холодный кофе в чашке качнулся. Денег ему вполне хватало, но их ведь много не бывает. Экономический спад и неопределенность с развитием набережной означали только одно: его средства оказались вложенными в здания и строения, которые изо дня в день разрушаются. Безусловно, рынок когда-нибудь восстановится – так происходило всегда, но Джимми не молодел. Он не хотел, чтобы восстановление рынка порадовало его только возможностью обеспечить себя могильным камнем побольше.

Он поежился. С воды тянуло холодком, а Джимми был весьма подвержен простуде. Куртку он носил даже в самые жаркие летние дни. Так с ним было всегда, с самого детства. Слишком мало мяса на костях, вот теплу и задержаться не в чем.

– Эй, Эрл! – крикнул он. – Закрой-ка эту чертову дверь.

Ответа не было. Джимми выругался. Прошел через офис к двери, выходившей на небольшую парковку бара. Остановился. Эрла видно не было. Джимми снова окликнул его и ощутил неясное беспокойство.

Он шагнул на парковку и поскользнулся. Посмотрел вниз, под ноги, и увидел темное, расплывающееся пятно. Слева стоял грузовичок Эрла. Кровь текла из-под него. Джимми присел, заглянул под машину и увидел мертвые глаза. Эрл лежал на животе, между пассажирской дверцей и выставленными вдоль стены мусорными баками, с открытым ртом и застывшей на лице гримасой боли.

Джимми выпрямился и почувствовал, как в затылок ткнулся ствол. Осторожное, пробное прикосновение смерти.

– Назад, – произнес голос, и Джимми, услышав его, не смог скрыть удивления. Прежде чем войти, он еще раз взглянул на грузовик и заметил в окне отражение человека в маске. Дерзость обошлась дорого – на него тут же посыпались удары. Его прогнали пинками по коридору, втолкнули в кладовую. Бить прекратили, когда Джимми подполз к полкам со спиртным, чтобы ухватиться за что-нибудь и подняться. Во рту ощущался вкус крови, левый глаз заплыл. Джимми попытался заговорить, но слова вырвались хриплым шепотом. Но главное было ясно без слов: он просил времени, чтобы прийти в себя, просил не бить.

Не убивать.

Ему сломали ребро, и он почувствовал, как хрустит кость. Привалившись к стеллажам, прерывисто хватая ртом воздух, Джимми просительно поднял правую руку.

– Вы убили человека за сто пятьдесят с мелочью долларов. Слышите?

– Нет, я убил его за кое-что намного большее.

Вот тогда Джимми понял, речь идет не о деньгах, лежащих в сейфе. Это – из-за Рохаса и печати. Он увидел перед собой зев глушителя, черный, как ожидающая его бездна.

Джимми выложил все после первого же выстрела, но его мучитель выстрелил еще дважды – на всякий случай, чтобы убедиться, что он ничего не утаивает.

– Больше ничего, – сказал Джимми. Кровь из ран стекала на пол, и в этих двух словах была мольба и признание, неприятие боли и смирение с тем, что все подошло к концу.

Незнакомец кивнул.

– Господи, – прошептал Джимми, – мне искренне жаль…

Он не слышал последнего выстрела, но успел ощутить милосердие пули.

* * *

Тела, его и Эрла, нашли лишь через несколько дней. Пришедшие в ту же ночь дожди смыли кровь Эрла с парковки, прогнали по деревянным сваям старого причала и бросили в море, соль к соли. Грузовичок Эрла стоял у «Мэн-молла», и через два дня один из охранников этого торгового центра заинтересовался брошенной машиной. Прибыла полиция. К тому времени уже было ясно, что Джимми Джуэл куда-то пропал. Никто не отвечал на звонки, никто не заказывал пиво в «Парусном мастере», и пьянчуги, явившись к месту поклонения, обнаружили отсутствие святынь.

Джимми нашли в кладовой. Ему прострелили обе ступни и колено, хотя к тому времени он, по-видимому, все уже рассказал. Четвертую пулю пустили в сердце. Эрл лежал у изуродованных ног Джимми, как верный пес, призванный охранять хозяина и в другой жизни. Лишь спустя время кто-то заметил совпадение в датах: Эрла и Джимми убили 2 июня, ровно через десять лет после того, как Салли Кливер испустила дух на задворках «Голубой луны».

Старики пожали плечами и сказали, что ничего удивительного в этом нет.

Глава 17

Проснувшись, Карен Эмори обнаружила, что Джоэла рядом нет. Она полежала, прислушиваясь, но так ничего и не услышала. Часы на прикроватном столике показывали 4.03 утра.

Ей снился сон, и теперь, лежа в постели и пытаясь уловить какие-либо признаки присутствия Джоэла в доме, Карен даже испытывала облегчение от того, что проснулась. Глупо, конечно. Часа через три надо вставать, одеваться, собираться на работу. Она уже решила, что поработает еще у мистера Пэтчета, о чем и сообщила Джоэлу, когда вернулась домой и увидела его с повязкой на лице. В чем дело, он не объяснил, но и не возразил по поводу работы, что стало для нее сюрпризом. Может быть, Джоэл согласился наконец с ее аргументами, что найти работу сейчас нелегко, а сидеть дома – это не для нее, тронешься от безделья; и повода вмешиваться в ее – или Джоэла – дела она никому больше не даст.

Надо поспать. От работы у нее всегда болели ноги. После восьмичасовой смены ноющая боль появлялась в пятках и подъеме стопы. Так было всегда, и тут не помогли бы даже самые лучшие туфли, которые она в любом случае не могла себе позволить. Мистер Пэтчет – хороший босс. Лучше многих. Лучший из всех, у кого ей доводилось работать. Именно поэтому Карен и хотела остаться в ресторане «Дюны». В свое время она повидала всяких хозяев, так что могла сравнить, и она была благодарна мистеру Пэтчету за доброе отношение. Ресторан вполне обошелся бы без еще одной официантки, а учитывая, что она пришла в числе последних, он вполне мог бы указать ей на дверь. Но не указал, оставил. Он заботился о ней, как заботился обо всех, кто у него работал. Время нелегкое, и с персоналом нигде особенно не церемонились, но мистер Пэтчет берег своих людей, даже в ущерб себе, и это говорило о многом.

С другой стороны, забота босса стала для нее проблемой, особенно после появления частного детектива, сующего, как выразился Джоэл, нос не в свои дела. Ей нужно осмотрительнее рассказывать мистеру Пэтчету о своей жизни. Она и детективу, когда он явился к ней, старалась не сболтнуть лишнего, но в итоге все равно проговорилась.

Первым детектива засек Джоэл. У него на такие вещи был особый нюх, что-то вроде шестого чувства. Мужчины редко бывают такими восприимчивыми. Он сразу, стоило ему только посмотреть, замечал, когда она грустила или задумывалась о чем-то. Прежде ей такие мужчины не попадались. Или, может, ей с ними просто не везло, и большинство мужчин тонко чувствуют своих женщин. Но в этом она сильно сомневалась. Джоэл был не таким, как все. И не только в этом отношении.

И все же Карен не хотела рассказывать ему о визите детектива. А почему, и сама не знала. Может быть, из-за неясного ощущения, что Джоэл не совсем откровенен с ней насчет некоторых периодов своей жизни, или из-за опасения за свою собственную жизнь. Потому, наверное, она и сказала детективу то, что сказала. Карен видела, как повлияла на Джоэла смерть друзей: он испугался, хотя и старался этого не показать. Накануне, придя домой с повязкой на лице и ранами на руках, он даже не пожелал ничего объяснить. Сразу ушел в подвал и стал переносить туда коробки из фуры. Она заметила, как он вздрогнул пару раз, когда коробка коснулась раны.

Когда же он пришел наконец в спальню…

Да, хорошего мало.

Карен вздохнула и потянулась. На часах сменились две цифры. В доме по-прежнему было тихо – никто не спускал воду в туалете, не хлопал дверцей холодильника. Интересно, что делает Джоэл? После того, что случилось, искать его она побаивалась. Может быть, он просто скрывал эту свою сторону, или она сама неверно его оценила. Нет, она не ошиблась. Ее элементарно провели. Как дурочку. Человек, которого она едва знала, подчинил ее и надругался над ней.

Она искала выхода, хотела вырваться из общежития Пэтчета. Да, она была благодарна ему за комнату, за то, что попала в женскую компанию, но такие места всегда рассматриваешь как временную остановку, хотя знакомая официантка, Эйлин, прожила в общежитии целых пятнадцать лет. Карен задерживаться не собиралась. Установленные мистером Пэтчетом старомодные правила – никаких мужчин в женском общежитии – ее не устраивали. Она же не какая-нибудь старая дева. Поначалу Карен делала ставку на Дэмиена, но он интереса к ней не проявил. Она даже подумала, что он – гей, но Эйлин говорила, что это не так. Оказалось, у него был роман с предыдущей старшей официанткой, и они вроде бы даже собирались сойтись, но она не захотела становиться женой военного или, хуже того, вдовой военного, и все закончилось ничем. Карен думала, что мистер Пэтчет был бы не против, если бы у них с Дэмиеном что-то сложилось, и, когда Дэмиен вернулся домой, его отец пытался их свести и приглашал ее пообедать с ними или посылал их вдвоем за покупками и на переговоры с поставщиками. Но к тому времени она уже встречалась с Джоэлом, с которым познакомилась через Дэмиена. Когда она в первый раз позволила Джоэлу прийти за ней после работы, на лице мистера Пэтчета вроде бы промелькнуло разочарование. Он ничего не сказал, но прежней легкости между ними уже не было. Когда Дэмиен умер, Карен почему-то подумала, что мистер Пэтчет, может быть, винит ее в случившемся, что если бы у его сына был кто-то, о ком он мог бы заботиться и кто заботился бы о нем, то все не закончилось бы так, как закончилось. Может быть, отчасти поэтому он и нанял детектива: рассердился на нее за то, что она встречалась с Джоэлом, но выместил злость не на ней, а на нем.

Джоэл хорошо зарабатывал на своей фуре; как ей казалось, больше, чем мог зарабатывать независимый перевозчик. При этом он часто ездил через границу, в Канаду. Она пыталась узнать, как ему это удается, расспрашивала, и он объяснил, что берется за любую работу, но объяснил так, что она поняла: разговор на эту тему не приветствуется, и больше не приставала. И все же сомнения остались…

Но она любила Джоэла. Решила, что любит после того, как встречалась с ним две недели. Просто поняла. Он был сильный, добрый, старше ее, а значит, лучше понимал жизнь, и поэтому с ним она чувствовала себя в безопасности. У него был свой дом, и когда он попросил ее переехать к нему, она согласилась, даже не дослушав предложение до конца. И опять-таки дом – это не какая-нибудь квартирка, где люди постоянно сталкиваются и действуют друг другу на нервы. Места было предостаточно: две спальни наверху, кладовая, большая гостиная и симпатичная кухня. Да еще подвал, где Джоэл хранил инструменты. Опрятностью и аккуратностью он тоже отличался от других ее знакомых мужчин. Да, в ванной и кухне пришлось поработать, но грязными они не были – она всего лишь навела там порядок. И сделала это с удовольствием. Карен гордилась их домом. Именно так она его воспринимала – как их дом. Не только Джоэла, но и ее тоже. Она понемногу меняла обстановку – на свой вкус, а он, похоже, не возражал. В вазах появились цветы, стало больше книг. Карен даже повесила картины, а когда спросила, нравятся ли они ему, он ответил, что да, конечно, и даже попытался изучить каждую в отдельности, как будто приценивался для будущей покупки. Она понимала, что Джоэл старается ради нее. Украшения и аксессуары интересовали его мало, и Карен сомневалась, что он когда-нибудь взглянет на картины еще раз, если только она не укажет ему на них, но само его старание проявить интерес было ей приятно.

Хороший ли Джоэл человек? Карен не знала. Поначалу она думала, что да, хороший, но в последние недели он сильно изменился. С другой стороны, мужчины ведь всегда меняются, как только получат свое. Перестают быть внимательными, заботливыми. Когда им нужно привлечь женщину, они выставляют себя в наилучшем виде, распускают перья, а потом, когда цель достигнута, возвращаются в обычное состояние. У одних это происходит быстрее, чем у других. Да что там, у нее на глазах мужчины из овечек превращались в волков с последним стаканчиком на дорожку или звоном упавшей на барную стойку монеты. Джоэл менялся медленнее, постепенно, и потому происходившее с ним так тревожило и пугало. Сначала он просто уходил в себя и становился раздражительным. Меньше разговаривал с ней, а когда она все же пыталась завести разговор, обрывал. Карен думала, что это как-то связано с его ранениями. Иногда у него болела рука. В Ираке Джоэл потерял два пальца на левой руке и частично слух. Но ему еще повезло. Некоторые из тех, кто подорвался вместе с ним, домой не вернулись. Он редко говорил о том, что там произошло, но Карен и сама знала достаточно. Джоэл часто уезжал, и у него были армейские друзья, те, что приходили раньше и не приходили теперь. С ней они почти не разговаривали, а один, Пол Баччи, ее просто пугал – его взгляд, казалось, ползал по ее телу, задерживаясь на грудях, бедрах. Когда они приходили, Джо закрывался с ними в гостиной, и она слышала через стену ровный, приглушенный гул голосов – казалось, гудят попавшие в банку насекомые.

– Джоэл?

Ответа не было. Карен хотела пойти и посмотреть, где он, но боялась. Боялась, что он снова ее ударит. Все случилось, когда, открыв дверь в ванную, она увидела, как он смазывает ожоги на руках и лице, и попыталась спросить, откуда эти жуткие раны.

На ее вопрос Джоэл ответил своим:

– Почему ты не сказала, что у тебя был гость?

Карен не сразу поняла, что речь идет о детективе, Паркере. И потом, откуда он узнал? Она пыталась придумать подходящий ответ, но Джоэл вдруг отвесил ей пощечину. Похоже, самого Джоэла это шокировало не меньше, чем Карен. Удар получился несильный, но все же она отшатнулась к стене. А еще в этой пощечине ощущались сила и злоба, в отличие от первой, случайной. Джоэл тут же извинился, но Карен уже бежала в спальню. Он пришел через пару минут. Попытался заговорить – она не слушала. Не могла слушать, потому что плакала. Рыдала. Он просто обнял ее, а потом и уснул. И она уснула через какое-то время, можно сказать, сбежала в сон, чтобы не думать о том, что произошло. Посреди ночи он разбудил ее и снова просил прощения, и его губы касались ее губ, и его руки искали ее тело – и они помирились.

Но нет, не помирились. Не по-настоящему. Она только притворилась – ради него. Не хотела, чтобы он мучился. Не хотела, чтобы он… снова сделал ей больно.

Да, именно так. В этом-то и был весь ужас.

Теперь, лежа в темноте, Карен поняла, что ее мнение о нем изменилось так же сильно, как изменился он сам. Она хотела, чтобы он был хорошим человеком или хотя бы лучше некоторых из тех, с кем она встречалась раньше, но в глубине души понимала – он ничем не лучше. После того, как ударил ее… после того, как изменился столь сильно… Секс больше не был приятным. Разбудив ночью, он сделал ей больно, а когда она попросила быть нежнее, просто кончил и повернулся к ней спиной.

– Я хочу поговорить с тобой. – Она потянула его за плечо. Он напрягся, а когда повернулся, она невольно отпрянула, отодвинулась как можно дальше – так напугало ее, даже в темноте, выражение его лица. Ей показалось, что он снова ее ударит.

– Оставь меня в покое, – сказал Джоэл, и что-то мелькнуло в его глазах. Что-то похожее на страх. Казалось, он обращается не только к ней, но и к кому-то еще, некоему невидимому существу, присутствие которого ощущал только он один.

Потом Карен задремала, и ей приснился сон. Не кошмар, но… В этом сне она оказалась в тесном помещении, почти в гробу, но при этом помещение было больше, чем гроб, и одновременно меньше. Как такое возможно? Ей не хватало воздуха, а рот и нос были забиты пылью.

Что хуже всего, она была не одна. И то, чье присутствие она ощущала, шептало. Что именно оно говорило, Карен не поняла и даже не была уверена, что все эти слова предназначались ей, но лились они безостановочно.

Снизу донесся какой-то шум, незнакомый звук, чужой в темноте дома. Смешок. Короткий, придушенный. В нем было что-то детское, но и неприятное тоже. Спонтанный всплеск радости, вызванный словом или действием, не столько смешным, сколько шокирующим. Смех над чем-то, над чем смеяться не до€лжно.

Карен осторожно откинула одеяло и спустила ноги на пол. Половицы не скрипнули. Почти все в доме Джоэл сделал сам и на совесть. Она прошла по ковру и приоткрыла дверь. Шепот. Но голос был его, а не тех, других, из ее сна. Другие. Раньше она этого не понимала. Их было много, этих других. Много голосов. Они говорили на одном языке, но разные слова.

Карен подошла к лестнице, опустилась на колени и посмотрела вниз между балясинами. Джоэл сидел около двери в подвал, поджав ноги под себя, руки на бедрах, пальцы сцеплены. Как маленький мальчик. Она даже почти улыбнулась.

Почти.

Джоэл разговаривал с кем-то, кто находился по ту сторону двери, ведущей в подвал. Эту дверь он всегда запирал на замок. Поначалу она не обращала внимания. Однажды, в первую неделю после переезда, Карен спустилась туда помочь ему красить и не увидела ничего необычного – коробки, запчасти, какой-то хлам. Потом она бывала там изредка, но всегда только с Джоэлом. Он не запрещал ей ходить туда, хитрец, а ей просто нечего было там делать. К тому же Карен не любила темных мест – наверное, поэтому ее так встревожил сон.

Затаив дыхание, она прислушалась. Джоэл шептал что-то, но ответа не было слышно. Он подождал, потом снова заговорил. Молча кивнул, словно в подтверждение какого-то аргумента.

Снова хихикнув, Джоэл тут же прикрыл рукой рот и машинально посмотрел вверх, но Карен успела отпрянуть в тень.

– Это плохо, – сказал он. – Ты плохой.

Он снова прислушался.

– Я пытался. Не могу. Не знаю, как.

Замолчал. Посерьезнел. С усилием сглотнул. Даже там, наверху, она ощутила его страх.

– Нет, – твердо сказал Джоэл. – Нет. Я не стану это делать. – Он покачал головой. – Нет. Пожалуйста. Не буду. Не проси. Ты не можешь просить об этом.

Он зажал ладонями уши, чтобы не слышать голос, который говорил только с ним. Поднялся.

– Оставь меня в покое. Прекрати. – Он уже почти кричал. – Перестань шептать. Перестань.

Он бросился вверх по ступенькам.

– Оставь меня в покое. – Она поняла по голосу, что он плачет. – Прекрати. Прекрати. Хватит.

Карен проскользнула в спальню и юркнула под простыню за секунду до того, как Джоэл открыл дверь и вошел в комнату. Он сделал это так шумно, что она не могла не отреагировать, но постаралась изобразить удивление.

– Милый? Ты в порядке? – сонно спросила Карен, отрывая голову от подушки.

Он не ответил.

– Джоэл? Что случилось?

Он шагнул к ней, и она испугалась. Он опустился на край кровати, коснулся рукой ее волос.

– Прости, что ударил. Но я никогда не сделаю тебе ничего плохого. По-настоящему плохого. – Живот скрутило, и она испугалась, что не добежит до туалета. По-настоящему плохого… Как будто давать оплеуху время от времени – это нормально, но только за дело, только когда не в меру любопытная сучка начинает задавать неположенные вопросы или развлекает сыщиков в кухне. Только тогда. И наказание должно соответствовать преступлению. А потом она может раздвинуть ноги, и они помирятся, и все будет хорошо, потому что он любит ее, и это именно то, что делают люди, когда любят друг друга.

– Когда я ударил тебя, – продолжал Джоэл, – это был не я. Это было что-то другое. Как будто я стал марионеткой, и кто-то дергал за ниточку. Я не хочу обижать тебя. Я люблю тебя.

– Знаю, – ответила Карен, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал. Получилось только наполовину. – Милый, в чем дело?

Он прислонился к ней, и она почувствовала, как по его щеке текут слезы. Она обняла его.

– Мне приснился плохой сон. – Ей показалось, что она слышит в нем того маленького мальчика. Она посмотрела вниз и увидела, что он смотрит на нее. Смотрит расчетливо, недоверчиво и как будто даже с затаенной усмешкой, словно они оба ведут здесь какую-то игру, но только он знает правила. Это длилось мгновение, а потом глаза закрылись, и он уткнулся лицом в ее груди. А она крепко обняла его, хотя больше всего ей хотелось оттолкнуть, убежать из этого дома и никогда, никогда не возвращаться.

* * *

Стресс разрушает мозг – вот чего они не понимали на родине, не понимали те, кто не был здесь. Даже армия этого не понимала, а когда поняла, было слишком поздно. Возьми небольшой отпуск, говорили они. Побудь с семьей. Побалуйся с подружкой. Займи себя чем-нибудь. Найди работу, войди в нормальную колею.

Но он не смог бы сделать это, даже если бы ноги не заканчивались ниже колен, потому что стресс как яд, токсин, который проникает в организм, но затрагивает только один жизненно важный орган – мозг. Он помнил, как в тринадцать лет угодил в автоаварию на шоссе 1 незадолго до смерти отца. Катастрофы не было. Грузовик проскочил на красный свет, и удар пришелся со стороны пассажирской двери. Он сидел сзади, со стороны водителя. Чистая удача: на том участке дороги было агентство по продаже автомобилей, и около него в хорошую погоду всегда стояли клевые машины. Ему нравилось смотреть на них, представлять себя за рулем самых лучших. Если бы не это, он сидел бы на другой стороне и разговаривал бы с отцом, и кто знает, чем бы все тогда закончилось. Потом, когда тягач ушел и полицейские из Скарборо отвезли их домой, он вдруг побледнел, затрясся и его вырвало.

Вот что делает стресс. Он превращает тебя в больного физически и душевно. А если стрессовые ситуации повторяются изо дня в день, а промежутки между ними заполнены часами скуки, игрой в карты, едой, сном или сочинением короткого письма домой, в котором ты сообщаешь родным и близким, что пока еще жив, но конца не видно, потому что вас снова задержали, вот тогда нейроны летят к чертям, и мозг начинает монтировать схему заново, меняя режим работы. Отростки нервных клеток в гиппокампе, имеющие отношение к обучаемости и долгосрочной памяти, начинают разрушаться. Изменяется работа мозжечковой миндалины, отвечающей за социальное поведение и эмоциональную память. Также происходят изменения в префронтальной коре, которая отвечает за чувства страха и сожаления и дает нам возможность различать реальное и нереальное. Подобная изношенность и изменения наблюдаются у шизофреников, социопатов, наркоманов и заключенных, отбывающих длительный срок. Ты превращаешься в отбросы, и это не твоя вина, потому что ничего плохого ты не сделал. Ты просто исполнял свой долг.

Во времена Гражданской войны это называли кардионеврозом. Для солдат Первой мировой придумали нервное истощение, для тех, кто воевал во Второй мировой – боевую психотравму, или военный невроз. Потом это стало вьетнамским синдромом, а сейчас – боевым посттравматическим стрессом. Интересно, было ли какое-то определение у римлян и греков. Вернувшись домой, он прочитал «Илиаду», отчасти потому, что хотел понять войну через литературу. В горе Ахиллеса по павшему другу Патроклу и в прорвашемся в связи с этим гневе он видел собственное горе по погибшим товарищам и прежде всего по Дэмиену.

Они уходят, а ты остаешься один в таком состоянии. Эмоции больше не контролируются. Ты сам себя не контролируешь. Ты – депрессивный параноик, отрезанный от тех, кто тебе дорог. Ты как будто все еще на войне. По ночам воюешь с простынями. Отдаляешься от любимых, и они уходят от тебя.

И может быть – только может быть, – ты начинаешь верить в призраков, в демонов, говорящих с тобой из ларцов, и если невозможно дать им то, чего они требуют, если ты не в состоянии удовлетворить их желания, они наказывают за это и обращают тебя против тебя же самого.

И может быть – только может быть, – это саморазрушение принесет облегчение.

Глава 18

Ирод прибыл в Портленд поездом в 11.30 с черным кожаным саквояжем, старым, но еще целым, что свидетельствовало о качестве производства. Он не питал отвращения к самолетам и редко возил с собой что-то, что могло бы вызвать проблемы во время проверки багажа при посадке, но предпочитал ездить поездом. Это напоминало ему эпоху более цивилизованную, когда жизнь шла медленнее, и у людей было больше времени на приятные мелочи. Кроме того, при его болезненном состоянии поездка за рулем на большое расстояние не только становилась неудобством и тяжким бременем, но и несла в себе потенциальную опасность, поскольку принимаемые для облегчения боли лекарства вызывали сонливость. К несчастью, теперь эта проблема отошла на второй план: он уменьшил дозу, чтобы сохранять ясность мысли, и, как следствие, боль усилилась. В поезде можно встать и пройтись по вагону, посидеть в ресторане со стаканчиком, отвлечься от страданий. На Пенсильванском железнодорожном вокзале он сел в тихий вагон и, когда поезд вырвался из-под земли навстречу рассеянному в тумане солнечному свету, встретил утро довольной улыбкой. Рот его прикрывала синяя хирургическая маска, привлекшая лишь пару взглядов у проходивших мимо пассажиров.

Присутствие Капитана он ощутил сразу после того, как Манхэттен скрылся из виду. Капитан сидел через проход, и Ирод видел только его отражение в оконном стекле, да и то частично – расплывчатое пятно, движущаяся фигура, захваченная объективом, когда все вокруг замерло. Ироду было легче смотреть на отражение, чем непосредственно на него.

Капитан вырядился клоуном. Про него можно говорить всякое, подумал Ирод, но к старым, проверенным вещам он питал определенную слабость. Пиджак в красную и белую полоску и маленький котелок, из-под которого торчали рыжие растрепанные космы парика. В искусственных волосах запуталась паутина, и Ироду даже показалось, что в них, если присмотреться, можнообнаружить ползающих пауков. Руки лежали на подлокотниках, почти полностью скрытые засаленными белыми перчатками, и лишь острые, с черной полоской грязи ногти виднелись сквозь порванную материю на пальцах. Указательный палец правой руки ритмично постукивал по подлокотнику, медленно поднимаясь и опускаясь, как некое заведенное механическое устройство. Лицо Капитана было раскрашено белым, большой красный рот неодобрительно кривился. На щеках темнели пятна пудры, пустые глазницы густо подведены черной тушью. Капитан смотрел прямо перед собой, и только палец нарушал картину полной неподвижности.

Вагон был полон, но место Капитана оставалось пустым, как и соседнее с Иродом, как будто аура Капитана распространялась через проход. Сидевшая у окна, рядом с Капитаном, старушка чем дальше, тем явственнее выражала беспокойство. Ерзала. Старалась положить руку на общий подлокотник, но убирала ее через несколько секунд и потирала. Время от времени она морщила нос и даже кривилась от отвращения. Потом она принялась расчесывать волосы, и Ирод, наблюдая ее отражение, заметил, что несколько пауков Капитана перебрались на ее седые пряди. В конце концов она схватила пальто и сумочку и ушла в соседний вагон. На каждой станции в вагон заходили новые пассажиры, и некоторые из них останавливались возле двух пустых сидений, однако некий первобытный инстинкт гнал их дальше.

И все это время Капитан продолжал постукивать пальцем. Та-та-та…

Ирод сошел с поезда на новом железнодорожном вокзале в Портленде. Он еще помнил старый Юнион-стейшн, куда приходили поезда из Бостона. В последний раз он был там… когда? В 1964-м? Да, определенно в 1964-м. В памяти сохранилась картинка: большой серебристый вагон с переплетенными буквами B и M. Тот факт, что между Бостоном и Мэном снова ходит поезд, приятно его порадовал, хотя это и означало пересадку.

В аэропорт, где его ждал заказанный автомобиль, он приехал на такси. Здесь, как и при покупке билета на поезд, Ирод воспользовался вымышленным именем. Теперь он путешествовал как Учелло. Ирод всегда брал имя какого-нибудь художника эпохи Возрождения. Его водительские права и паспорта были выписаны на Дюрера, Брейгеля и Беллини, но особенную слабость он питал к Учелло, одному из первых живописцев, применивших в своем творчестве перспективу. Ему нравилось считать себя человеком, понимающим перспективу.

Капитана рядом не было. Капитан был… где-то еще. Добравшись до Портленда, он нашел бар некоего Джимми Джуэла, припарковался возле здания напротив, положил в карман пальто пистолет и отправился на другую сторону пристани. Бар был, похоже, закрыт, и никаких признаков жизни внутри не обнаруживалось. Ирод смотрел в окно, когда в стекле отразилась яркая фигура Капитана. Постояв секунду с застывшей на лице нарисованной гримасой, Капитан повернулся и прошел к задней стороне бара. Следуя за ним, Ирод как будто смотрел фильм в замедленном режиме. У задней двери он опустился на колено. Потрогал пятна крови, посмотрел на дверь, понимающе кивнул и отвернулся.

Уже в машине, протянув руку к ключу зажигания, Ирод ощутил холодок в предплечье. Он посмотрел вправо и увидел в стекле пассажирского окна Капитана, левая рука которого и удерживала его на месте прикосновением колючих, как укусы насекомых, пальцев. Капитан смотрел на бар. Появившийся у главной двери человек попытался, как раньше Ирод, заглянуть внутрь. Рост – пять футов и десять дюймов, седеющие на висках волосы… Ирод с любопытством наблюдал за ним, ощущая исходящую от незнакомца угрозу: она проявлялась и в манере держаться, и в мрачноватой сдержанности. Чувствовалась в нем и какая-то «инаковость». С помощью Капитана Ирод узнал в нем похожего на себя человека, принадлежащего двум мирам. Интересно, что могло открыть этот разлом и наделить его способностью видеть так, как видел сам Ирод? Боль? Да, без нее не обойтись, но боль, что касается незнакомца, не только физическая. Ирод ощутил его горе, гнев, вину. Ощутил через Капитана, исполнявшего роль передатчика, пересылавшего проходящие через него пульсации эмоций.

Словно уловив интерес к себе, незнакомец повернулся и пристально посмотрел на Ирода. Нахмурился. Покалывание в руке усилилось – Капитан хотел, чтобы Ирод уехал. Он включил двигатель, тронулся с места и, уже поворачивая, миновал бросающуюся в глаза пару – изысканно одетого чернокожего и белого, пониже ростом и вырядившегося так, словно одежду он выхватил в спешке из корзины для прачечной. Он заметил в зеркало, что они смотрят ему вслед, а потом оба пропали, и вместе с ними исчез Капитан.

* * *

– Видел парня в машине? – спросил я у Луиса.

– Того, что в маске? Да. Не присматривался, но, по-моему, он чем-то болен.

– Он был один?

– Один?

– Да. На пассажирском сиденье кто-нибудь был?

Луис нахмурился.

– Нет, только он один. А что?

– Ничего, должно быть просто отсвет на стекле. Джимми Джуэла не видать. Попробую еще разок попозже. Поехали…

* * *

Ирод отправился в Уолдоборо, где жил его контакт, пожилая женщина, державшая магазин антиквариата. В закусочной он заказал сэндвич и кофе и в ожидании заказа позвонил по платному телефону. Посетителей было немного, рядом никого, так что никто не подслушивал.

– Что у нас? – спросил он, когда на другом конце сняли трубку.

– Живет на складе, в Льюистоне. Старая пекарня.

Ирод выслушал подробные разъяснения и спросил:

– Поддержка есть?

– Кое-что есть.

– Объекты?

– Кое-кто уже проявляет интерес, но объекты пока у него.

Ирод поморщился.

– Как они узнали?

– Человек он неосторожный. Пошли слухи…

– Я уже еду. Свяжитесь с ним. Скажите, что с ним хотят поговорить.

– Я скажу мистеру Рохасу, что у меня есть потенциальный покупатель, и посоветую не предпринимать действий до нашей встречи. Повторяю, он не имеет представления об истинной ценности объектов. Возможно, заплатить придется немало.

– Думаю, я смогу убедить продавца проявить разумную сдержанность, поскольку меня больше интересует не товар, а источник поступления.

– Благоразумием он не отличается.

– Вот как? Очень жаль.

– Но и неразумным его назвать нельзя.

– Умный и неблагоразумный. Я бы сказал, качества взаимоисключающие.

– Если что, у меня есть его фотография. Распечатка с камеры наблюдения в магазине.

Ирод описал свою машину и объяснил, где припарковался. Машина будет открыта, и ей нужно положить конверт под пассажирское сиденье. Лучше не встречаться, решил он. Женщине пришлось приложить усилие, чтобы скрыть разочарование.

Ирод повесил трубку. Принесли заказ. Расположившись за столиком в углу, подальше от других посетителей, он приступил к трапезе. Ирод знал, что его вид не способствует аппетиту, но и сам не любил, когда на него пялились. Процесс поглощения пищи давался с трудом: аппетита не было, но поддерживать силы приходилось. Тем более сейчас. Он думал о человеке, стоявшем у окна бара, и реакции Капитана на его присутствие.

На стене напротив его кабинки висело зеркало, в котором отражались дорога и маленькая девочка в рваном голубом платьице. Повернувшись спиной к закусочной и держа в руке красный воздушный шар, она смотрела на проезжающие мимо грузовики и легковушки. Прямо на нее мчалась громадная фура «Мак», но девочка не шелохнулась, а водитель с высоты кабины ее, похоже, не видел. В тот миг, когда грузовик ударил девочку, Ирод отвернулся, с трудом сдержав крик. Фура умчалась, девочка исчезла, не оставив и следа.

Ирод снова повернулся к зеркалу – девочка стояла на том же месте, только смотрела теперь на закусочную и Ирода и как будто улыбалась. Даже в темных провалах глазниц прыгали смешинки. Потом она постепенно растаяла, и в отраженном мире остался только красный шар, возносящийся к серо-черным тучам с пурпурными и красными разрывами, похожими на раны в небесах. Вскоре небо расчистилось, и зеркало снова отразило этот унылый мир, а не окно в другой.

Перекусив в меру возможностей, Ирод задержался за кофе. Спешить было некуда. Сумерки опустятся нескоро, а Ирод предпочитал работать в темноте. Потом он нанесет визит мистеру Рохасу. Откладывать переговоры до следующего дня он не собирался. Он вообще не был настроен на переговоры.

Глава 19

В парижских апартаментах на Рю-дю-Сен, расположенных над аукционным залом почтенной арт-дилерской компании «Рошман и сын», готовились к заключению сделки. Эммануэль Рошман, последний в долгой череде Рошманов, чья комфортная жизнь обеспечивалась торговлей редким антиквариатом, терпеливо ждал, пока сидящий напротив него иранский бизнесмен перейдет к делу и объявит о решении, которое, как они оба знали, уже принято. В конце концов, эта встреча по поводу древних артефактов была всего лишь последним звеном в длинной цепочке переговоров, начавшихся много недель назад. Ему предложили прекрасные и большой редкости предметы – две изящные статуэтки из захоронений ассирийских цариц в Нимруде и пару лазуритовых цилиндрических печатей, возраст которых оценивался в 5500 лет, – более древние образцы такого рода, насколько знал Рошман, на продажу еще не выставлялись. И у иранского бизнесмена практически не было шансов увидеть их еще раз.

Иранец вздохнул и поерзал в кресле. Рошману нравилось иметь дело с иранцами. До сих пор они были едва ли не самыми активными покупателями ценностей, украденных из иракского музея, даже если в силу обстоятельств они, как и иорданцы, были вынуждены расстаться потом с большей частью добычи, попавшей к ним таким образом. Тысячи предметов все еще числились пропавшими, но большая часть ценностей возвращалась к законному владельцу. Возможность приобрести иракские сокровища становилась все более редкой, а число коллекционеров, готовых заплатить за них, соответственно, возрастало. С нынешним покупателем Рошман ранее не сталкивался, но его рекомендовали два бывших клиента, которые заключили с антикваром немало крупных сделок и при этом не настаивали на гарантиях подлинности и оформлении документов.

– Еще будут? – спросил иранец, называвший себя мистером Аббасом, «Львом». Имя явно было ненастоящее, но депозит в два миллиона долларов снимал все сомнения, и люди, рекомендовавшие иранца антиквару, заверили его, что два миллиона едва ли составляют дневную прибыль мистера Аббаса. Тем не менее француз уже начал уставать от сегодняшней львиной охоты. Ну давай же, думал он, я знаю, что ты их купишь. Скажи «да» и покончим с этим.

– Таких не будет, – сказал Рошман и, подумав – кто знает, какую дополнительную прибыль может обеспечить толика терпения, – уточнил: – Статуэтки даже вполовину столь же прекрасные вряд ли когда-либо появятся на рынке снова. Если вы откажетесь, они исчезнут. Печати… – Он изобразил жест, означающий возможность, но с преобладанием негатива. – Но если вы будете удовлетворены этой покупкой, вполне вероятно, что артефакты подобного качества могут быть предложены вам снова.

– А подтверждение подлинности?

– Дом Рошманов подтверждает подлинность всего, что продает. Разумеется, в случае возникновения каких-либо юридических вопросов покупатель узнает об этом первым, но я уверен, что в данном конкретном случае такого рода трудности исключены.

Именно такую позицию занимал Рошман в тех редких случаях, когда ему действительно приходилось преступать черту закона. В том, что касается древностей, часто возникают серые зоны, но к сегодняшней сделке это не относилось. И антиквар, и иранец знали источник появления печатей и статуэток. Об этом не говорили вслух, и никаких квитанций здесь не выдавали.

Аббас согласно кивнул:

– Что ж, я согласен. Продолжим.

Он опустил руку в карман и достал золотую ручку.

– Ручка не понадобится, мсье Аббас, – сказал Рошман, и в этот момент дверь распахнулась, и в комнату ворвались вооруженные полицейские.

Мистер Аббас улыбнулся.

– Меня зовут аль-Дайни, месье Рошман. У нас с коллегами есть к вам несколько вопросов…

Глава 20

Ангел и Луис остались у меня в доме и, похоже, спали в ту ночь по очереди, имея в виду, что нападение может произойти в любой момент. На следующее утро мы просидели вместе целый час, сводя воедино всю имеющуюся информацию по Джоэлу Тобиасу. В этом деле он был главным звеном, так что время мы потратили не впустую. Поскольку Тобиас служил в армии, значительный период его жизни оставил четкий бумажный след. На первый взгляд здесь все было ясно. В 1990 году, окончив школу в Бангоре, он сразу ушел в армию, где получил специальность водителя грузовика. В начале 2007 года был уволен из армии по инвалидности, после того как подорвался на неустановленном взрывном устройстве, сопровождая медицинский груз в зеленую зону Багдада, – получил ранение в ногу и потерял два пальца на левой руке. В том же году вернулся в Мэн, сдал экзамены, прошел тесты и подал заявку на право управления грузовым автомобилем. После сдачи отпечатков пальцев и прохождения обязательной проверки по линии Транспортной администрации получил разрешение на перевозку опасных материалов. Так что с лицензией у него все было чисто.

В «Бангор дейли ньюс» от 19 июля 1998 года я нашел объявление о смерти матери Тобиаса; согласно другому объявлению, его отец, служивший в свое время во Вьетнаме, скончался в апреле 2007 года. Там же упоминался и сын умершего ветерана, также служивший в армии и проходящий курс реабилитации после ранения. Была в газете и фотография Тобиаса около могилы. Он был в полной военной форме и на костылях. И больше никого из родственников – Тобиас был единственным ребенком.

Я ощутил укол совести, чувство вины человека, не принесшего своей стране жертву, подобно тому, с кем он имеет дело. На первый взгляд Тобиас служил честно и пострадал. Я никогда даже не рассматривал для себя вариант с военной службой, но с уважением относился к тем, кто его выбрал. Что повлияло на решение Тобиаса пойти в армию? Сыграл ли свою роль пример отца? Но, с другой стороны, его отец не был кадровым военнослужащим. Многие вернувшиеся из Вьетнама клялись, что не допустят, чтобы их дети прошли через такой же ад. Добровольно поступая на военную службу, Тобиас либо бунтовал против отца, либо стремился снискать его уважение.

Я открыл файл на Бобби Жандро, учившегося в Бангоре в той же средней школе, что и Тобиас, но с разницей в десять лет. Во время последней командировки в Ирак он получил серьезное ранение в бою под Газалией. Пуля попала в бедро, и, пока он лежал на земле, атаковавшие конвой шиитские боевики продолжали стрелять ему по ногам, стремясь выманить из укрытия его товарищей. В конце концов Жандро все же вытащили из-под огня, но спасти ноги не удалось, и их пришлось ампутировать.

Все эти подробности я узнал из газетной статьи о раненых ветеранах Мэна, в которой упоминалось и имя Жандро. В ней говорилось и о том, что спас его Дэмиен Пэтчет. Сам Дэмиен, если к нему и обращались за комментариями, дать их отказывался. Рассказывая о себе, Жандро признал, что живется ему нелегко, что у него возникла лекарственная зависимость, справиться с которой ему помогла подруга. Далее репортер писал: «Жандро смотрит в окно своего дома в Бангоре, сжимая подлокотники инвалидного кресла. «Никогда не думал, что все закончится вот так. Как и остальные ребята, я знал, что всякое может случиться, но всегда верил, что ранят или убьют кого-то другого, но только не меня. Пытаюсь найти в этой ситуации что-то позитивное, но ничего не вижу. Тошно». Мэл Нелсон, подруга ветерана, гладит его по руке. Она едва не плачет. У Жандро глаза сухие. То ли он в шоке, то ли слез уже не осталось».

– Не повезло парню, – сказал Ангел. Луис, тоже читавший статью с экрана, промолчал.

Найти адрес Бобби Жандро в Бангоре я не смог, но в статье упоминалось, что его девушка Мэл Нелсон работает офис-менеджером в лесозаготовительной компании своего отца в Визи. Она оказалась на месте, когда я позвонил, и у нас состоялся долгий разговор. Иногда люди как будто ждут нужного звонка. Оказалось, она уже не девушка Бобби, и ситуация ей не нравится. Да, Бобби ей дорог, да, она любила его, но он выгнал ее, а почему, она так и не поняла. В результате разговора я получил номер телефона и адрес Бобби Жандро, а Мэл Нелсон меня просто восхитила.

Мы еще завтракали, когда позвонила Кэрри Сандерс. Не могу сказать, что она была в восторге от перспективы нашей встречи, но я уже давно научился не принимать такие вещи близко к сердцу. Я сообщил, что работаю на Беннета Пэтчета, отца Дэмиена, и она подтвердила, что примет меня в своем офисе в медицинском центре для ветеранов «Тогус» в Огасте, после чего положила трубку. Луис и Ангел поехали со мной. Я с интересом ожидал развития ситуации, но никаких признаков преследования они не обнаружили.

Глава 21

Офис Кэрри Сандерс находился рядом со зданием психиатрической службы. На пластиковой табличке у двери значилось только ее имя – «доктор Сандерс», – и когда я постучал, мне открыла женщина лет тридцати пяти – тридцати шести, с короткими блондинистыми волосами и фигурой боксера легкого веса. На ней были черные деловые слаксы и темная футболка, позволявшая оценить четко вылепленные мышцы плеч и предплечий. Рост около пяти футов и семи дюймов, с немного землистым цветом лица. Скромный офис хозяйка использовала по максимуму: справа – три каталожных шкафчика, слева – книжные полки с медицинской литературой и картонные коробки для документов. На стенах – дипломы Военно-медицинского университета в Бетесде и Медицинского центра Уолтера Рида. Еще одна бумага подтверждала специализацию хозяйки кабинета в области психиатрии катастроф. На полу – практичный серый ковер. На письменном столе полный порядок и ничего лишнего. Около телефона одноразовый стаканчик из-под кофе и половинка рогалика.

– Перекусываю по мере возможности, – объяснила она, убирая остатки ленча. – Если проголодались, можно перехватить что-нибудь в столовой.

Я сказал, что все в порядке.

Она указала на пластиковый стул у стола и подождала, пока я сяду.

– Чем могу помочь, мистер Паркер?

– Если не ошибаюсь, вы занимаетесь изучением посттравматических расстройств.

– Верно.

– И особое внимание обращаете на самоубийства.

– На предотвращение самоубийств, – поправила она. – Позвольте спросить, кто вам рассказал обо мне?

Возможно, дело в моей врожденной антипатии к власти, особенно к власти, представленной военными, но я решил, что упоминать Роналда Стрейдира не стоит.

– Я бы предпочел не говорить. А что, есть какая-то проблема?

– Нет, просто любопытно. Частные детективы меня вниманием не балуют.

– Я заметил, что вы не спросили, в чем дело, когда мы разговаривали по телефону.

– Я навела справки. Репутация у вас та еще. Разве я могла отказаться от встречи с таким человеком.

– Моя репутация – раздутая сплетня. Не верьте всему, что пишут в газетах.

Она улыбнулась.

– В газетах я о вас не читала. Предпочитаю иметь дело с людьми.

– В этом мы с вами сходимся.

– Возможно, только в этом. Скажите, мистер Паркер, вы проходили курс терапии?

– Нет.

– Психотерапевтическое консультирование?

– Нет. Хотите предложить свои услуги?

– Как вы заметили, я занимаюсь посттравматическими расстройствами.

– И я кажусь вам подходящим кандидатом.

– Так вы не согласны? Мне известно, что случилось с вашими женой и ребенком. Это ужасно, такое почти невозможно вынести. Я говорю «почти», потому что служила своей стране в Ираке, и то, что я видела там, то, что пережила, изменило меня. Каждый день я сталкиваюсь с последствиями насилия. У меня, можно сказать, есть контекст, в который укладывается то, через что прошли вы и, может быть, все еще остаетесь в этом состоянии.

– Это так важно?

– Важно, если вы пришли поговорить о посттравматическом стрессе. То, что вы узнаете сегодня, будет зависеть от вашего понимания концепции. Это понимание может значительно расшириться, если вы соотнесете его со своим опытом, каким бы частным он ни был. Пока ясно?

Улыбка никуда не подевалась. Такая же снисходительно-покровительственная, но доброжелательная.

– Вполне.

– Хорошо. Мое исследование является частью военной программы, цель которой – помочь справиться с психологическими последствиями войны тем, кто воевал и был списан по инвалидности, и тем, кто ушел по причинам, не связанным с ранениями. Это один аспект исследования. Другой имеет отношение к предотвращению травмы. На данном этапе мы вводим программы эмоциональной устойчивости, рассчитанные на улучшение боевых показателей и минимизацию проблем психического здоровья, включая ПТСР, гнев, депрессию и самоубийства. Эти симптомы отмечаются заметно чаще при повторном участии в боевых действиях.

Не каждый перенесший травму солдат страдает боевым посттравматическим синдромом, точно так же, как в обычной гражданской жизни люди по-разному реагируют на, скажем, нападение, изнасилование, природную катастрофу или насильственную смерть любимого человека. Реакция на стресс, конечно, возникнет, но вовсе не обязательно в форме ПТСР. Психология, генетика, физическая форма, социальные факторы – все играет роль. У человека с крепкой структурой поддержки – семья, друзья, профессия – шансы на развитие ПТСР меньше, чем, например, у одиночки. С другой стороны, чем больше отсрочка в развитии ПТСР, тем острее оно может проявиться. При остром стрессе состояние начинает улучшаться через три-четыре месяца. При отсроченном этот период растягивается до десяти месяцев, и, следовательно, лечение проходит труднее. – Она помолчала. – Что ж, с лекционной частью покончено. Вопросы?

– Нет. Пока.

– Хорошо. Теперь вы готовы участвовать.

– А если нет?

– Тогда можете идти. Это обмен, мистер Паркер. Вам нужна моя помощь. Я готова предоставить ее, но только в обмен на что-то. В данном случае это ваша готовность сообщить, знакомы ли вам симптомы, которые я опишу. Отвечать можете в самых общих выражениях. Запись этого разговора храниться не будет. Если в какой-то момент в будущем вы сочтете возможным предложить более глубокое понимание того, через что вы прошли, я буду признательна. Не исключаю, что вам это пойдет на пользу и в терапевтическом плане. В любом случае мы возвращаемся к тому, что я сказала вначале. Вы пришли узнать о ПТСР. Это ваш шанс.

Признаюсь, она вызвала у меня восхищение. Я мог уйти, но тогда ничего бы не узнал, кроме того, что не стоит недооценивать женщин, которые похожи на боксеров, но это я понял задолго до встречи с Кэрри Сандерс.

– Ладно, давайте. – Я постарался сказать это так, чтобы согласие не прозвучало уступкой. Но, похоже, не очень преуспел.

– Различают три главные категории посттравматического стрессового расстройства. Первая включает в себя реминисценции, повторяющиеся переживания события, давшего толчок развитию расстройства или, что случается чаще и проявляется в менее острой форме, серии самопроизвольных, навязчивых мыслей, которые могут ощущаться как реминисценции, не будучи ими. Мы говорим о снах и неприятных воспоминаниях на одном уровне или выведении ассоциаций с событием из несоотносимых с ним ситуаций. Вы бы удивились, узнав, что многие солдаты терпеть не могут фейерверки. Я лично видела, как перенесшие психологическую травму люди падали на пол, когда захлопывалась дверь или ребенок стрелял из игрушечного ружья. На другом уровне переживание случившегося может быть настоящим, воспринимаемым до такой степени реально, что оно нарушает обыденное, повседневное функционирование человека.

В комнате наступила тишина. За окном пролетела птица, и ее тень метнулась по стене: невидимое существо, отделенное от нас стеклом и кирпичом, заставившее нас ощутить его присутствие.

– Реминисценции, навязчивые мысли, называйте, как хотите, – это было, – сказал я наконец.

– В острой форме?

– Да.

– Повторялись часто?

– Да.

– Что их вызывало?

– Кровь. Ребенок – девочка – на улице, с матерью или без. Самые обычные вещи. Стул. Лезвие. Реклама, связанная с кухней. Определенные, угловатые формы. Не знаю, почему. Со временем образы, вызывавшие проблемы, стали появляться реже.

– А сейчас?

– Случается, но редко. Кошмары бывают, но не часто.

– Как думаете, почему?

Я сознательно старался не делать слишком долгих пауз перед ответами, чтобы не дать Сандерс оснований предположить, будто она обнаружила некую перспективную разработку. Поверить в то, что меня преследовали образы жены и ребенка или что-то столь же мрачное, что-то, принявшее затем формы менее опасные, но столь же непознаваемые, я бы вряд ли смог, даже если бы проходил групповую терапию вместе с Гитлером, Наполеоном и Джимом Джонсом[98]. Учитывая обстоятельства, я даже похвалил себя за то, что мой ответ на ее последний вопрос прозвучал почти мгновенно.

– Не знаю. Время?

– Оно исцеляет не все раны. Это миф.

– Может, к боли просто привыкаешь.

Она кивнула.

– Возможно, вам даже будет недоставать ее, когда она уйдет.

– Вы так думаете?

– Это не исключено, если она давала вам цель.

Другого ответа она не дождалась и, поняв, что его не будет, двинулась дальше.

– Симптомы избегания: оцепенение, отстраненность, социальная изоляция.

– Это когда не выходят из дома?

– Не настолько буквально. Человек просто держится подальше от людей и мест, которые ассоциируются с происшествием: бывших коллег, друзей, родных. Ему трудно о чем-то заботиться. Он может чувствовать, что смысл жизни утрачен, что у него нет будущего.

– Некоторая отстраненность была, – признался я. – Я не чувствовал себя частью обыденной жизни. Самой этой жизни не было. Был только хаос.

– А коллеги?

– Я избегал их, они избегали меня.

– Друзья?

Я подумал о ждущих меня в машине Ангеле и Луисе.

– Некоторые не хотели быть в стороне.

– Вы злились на них за это?

– Нет.

– Почему?

– Потому что они такие же, как я. Они разделяли мою цель.

– И что это за цель?

– Найти того, кто убил мою жену и ребенка. Найти и порвать на куски.

Ответы пошли быстрее. Я удивился, а потом даже рассердился на себя за то, что так легко позволил чужаку влезть мне в душу, но в этом было и какое-то удовольствие, как будто я избавлялся от чего-то. Может, я нарцисс, а может, слишком давно не был так откровенен с собой.

– Считали ли вы, что у вас есть будущее?

– Только ближайшее.

– И вы связывали его только с убийством того человека?

– Да.

Она слегка подалась вперед, и в ее глазах появились светлые блики. Сначала я удивился этому, а потом понял – это мое собственное лицо отражается в глубине ее зрачков.

– Симптом возбуждения. Трудности с концентрацией.

– Нет.

– Гиперреакция на неожиданный раздражитель.

– Вроде выстрела?

– Возможно.

– Нет, гиперреакции на выстрелы у меня не было.

– Гнев. Раздражительность.

– Да.

– Проблемы со сном.

– Да.

– Сверхнастороженность.

– Вполне оправданная. Моей смерти хотели многие.

– Физические симптомы: лихорадка, головные боли, головокружение.

– Нет. По крайней мере, ничего особенного.

Она откинулась на спинку стула. Мы почти закончили.

– Синдром выжившего.

– Да.

Да, постоянно.

Кэрри Сандерс вышла ненадолго и вернулась с двумя стаканчиками кофе. Достала из кармана несколько пакетиков с сахаром и заменителем сливок.

– Вы ведь и сами, без меня, все знаете, да? – Она положила в свой стаканчик столько сахара, что ложечка, наверное, могла бы стоять в ее стаканчике, даже если ее не придерживать.

– Да. Но вы ведь не первая.

Я отпил кофе. Крепкий, горький. Понятно, почему ей понадобилось столько сахара.

– Как вы сейчас?

– Сейчас в порядке.

– Обходитесь без лечения?

– Я знаю, как выпускать гнев. Это постоянный терапевтический процесс.

– Вы выслеживаете людей. И порой их убиваете.

Я не ответил, а вместо этого спросил:

– Где вы служили?

– В Багдаде. Я была в звании майора и приписана к оперативной группе «Железный конь» в лагере «Бум» в Бакубе.

– Лагерь «Бум»?

– Да. Там постоянно что-то взрывалось. Теперь его называют лагерь «Гэйб» – в память о сапере, Дэне Гэйбриэлсоне, погибшем в Бакубе в 2003 году. Когда я там оказалась, там почти ничего не было – ни водопровода, ни туалета, ничего. А когда уезжала, были ЖБК, водоснабжение для душевых и туалетов, новая электроподстанция, и там уже начинали тренировать иракскую национальную гвардию.

– ЖБК? – Я чувствовал себя так, словно слушаю кого-то, говорящего на пиджине.

– Жилые блоки-контейнеры. Для вас – большие коробки.

– Женщинам там, должно быть, нелегко приходилось.

– Нелегко. Война ведь изменилась. Раньше женщины-солдаты не жили и не воевали вместе с мужчинами, как сейчас. Перемены приносят и новые проблемы. Формально мы существуем отдельно от боевых частей и считаемся «приписанными» к ним, но, как ни крути, все равно воюем и так же, как мужчины, умираем. Может, не так много, как мужчин, но в Афганистане и Ираке погибло более сотни женщин и сотни были ранены. Однако ж нас все равно называют шлюхами и сучками. На нас нападают, нас унижают наши же мужчины. Во избежание изнасилования нам рекомендуют ходить по территории базы парами. Но я не жалею, что служила. Нисколько. А здесь я потому, что страна еще в долгу перед многими солдатами.

– Вы упомянули, что начинали в лагере «Бум». А потом?

– Потом меня перевели в лагерь «Боевой конь», а позже в Абу-Грейб – по программе реструктуризации тюрьмы.

– Позвольте спросить, что входило в ваши обязанности?

– Поначалу я работала с заключенными. Нам нужна была информация, а они, разумеется, были настроены враждебно, особенно после всего, что творилось там в первое время. Приходилось искать новые подходы, чтобы разговорить их.

– Когда вы говорите «новые подходы»…

– Вы же видели фотографии: унижения, пытки – постановочные и не постановочные. Понятно, что легче нам от всего этого не было. Да еще всякие идиоты с радиобеседами, с их шуточками, смехом и полным непониманием того, как это влияет. У иракцев появилась еще одна причина ненавидеть нас, и они отыгрывались на наших военных. Американские солдаты погибали из-за Абу-Грейба.

– Ложка дегтя…

– Все, что происходило там, происходило с ведома и разрешения высшего начальства; если не в деталях, то в главном.

– А потом прибыли вы с новым подходом.

– Я и другие. Девиз был простой: никаких пыток. Если человека пытать достаточно долго, он скажет вам все, что вы хотите. Все хотят одного – чтобы пытки прекратились.

Должно быть, она прочла что-то на моем лице, потому что остановилась и посмотрела пристальнее.

– С вами такое было?

Я промолчал.

– Расцениваю это, как «да». Хочу обратить ваше внимание на то, что даже умеренное давление – а под таковым я понимаю физическую боль, которая не вызывает страха смерти, – не проходит бесследно. На мой взгляд, перенесший пытку уже никогда не будет прежним. Человека как будто лишают чего-то, вырезают у него что-то, отнимают. Называйте это как угодно – душевное спокойствие, достоинство. Иногда, кажется, даже имя. Так или иначе, в краткосрочном плане пытка оказывает на личность глубоко дестабилизирующий эффект.

– А в долгосрочном?

– Ну… В вашем случае как давно это было?

– В последний раз?

– С вами такое не единожды случалось?

– Нет.

– Господи. Будь на вашем месте солдат, я бы обязательно позаботилась о том, чтобы он прошел курс интенсивной терапии.

– Вы меня ободрили. Но вернемся к вам…

– Отработав в Абу-Грейбе, я занялась консультированием и терапией. С самого начала стало ясно, с уровнями стресса есть проблемы, и они возрастают, если военные многократно инициируют передислокации, принудительное продление действительной военной службы и призывают резервистов. Я перешла в бригаду психиатрической помощи, работавшую в «зеленой зоне», но отвечавшую за две базы: «Острие» и «Боевой конь».

– «Острие»… Не там ли базируется Третий пехотный?

– Да, несколько бригад.

– А вы не встречали там кого-нибудь из подразделения «Страйкер»?

Она поставила стакан, и выражение ее лица изменилось.

– Вы для этого приехали? Поговорить о военнослужащих из подразделения «Страйкер Си»?

– Я не говорил о «Страйкер Си».

– Вам и не надо было.

Она ждала, что я продолжу.

– Насколько я могу судить, три бывших солдата из подразделения «Страйкер Си» покончили с собой. Один прихватил с собой жену. На мой взгляд, смахивает на кластерные самоубийства и, вероятно, вас это заинтересовало.

– Заинтересовало.

– Вы разговаривали с кем-либо из них до их смерти?

– Разговаривала со всеми. Но с Дэмиеном Пэтчетом только неофициально. Первым был Бретт Харлан. Посещал центр для ветеранов в Бангоре. Наркоман. Ему помогло, что рядом с центром для ветеранов действует программа по выдаче чистых игл.

Это у нее шутки такие? Я даже не понял.

– Что он вам рассказал?

– Это конфиденциальная информация.

– Он умер. Ему уже все равно.

– Я не буду раскрывать суть наших с ним разговоров, но он определенно страдал от посттравматического стрессового расстройства, хотя…

Она замолчала. Я ждал.

– У него был слуховой феномен, – неохотно добавила она.

– То есть Харлан слышал голоса.

– Диагностическим критериям по ПТСР это не соответствует. Пожалуй, ближе к шизофрении.

– Вы продолжили исследование?

– Он прервал курс лечения. А потом умер.

– Проблему спровоцировало какое-то специфическое событие?

Она отвела глаза.

– Ничего специфического, насколько я могу судить.

– Как вас понимать?

– У него были кошмары, проблемы со сном, но соотнести их с каким-то особенным событием он не мог. Это все, что я готова вам сказать.

– Что-то в его поведении указывало на намерение убить жену?

– Нет. Вы серьезно допускаете, что мы не вмешались бы, если бы допускали такой риск? Перестаньте.

– Возможно ли, что поведение всех трех определялось одной и той же причиной?

– Не уверена, что правильно вас поняла.

– Могло ли нечто произошедшее в Ираке привести к формированию… коллективной травмы?

Ее губы дрогнули в усмешке.

– Выдумываете психиатрические термины, а, мистер Паркер?

– Звучит подходяще. Другого объяснения тому, что я имею в виду, у меня нет.

– Неплохая попытка. Я дважды встречалась с Берни Крамером после его возвращения. Тогда симптомы проявлялись очень слабо и напоминали те, что наблюдались и у Бретта Харлана, но ни тот, ни другой о каком-либо общем для обоих травматическом эпизоде не упоминали. Крамер отказался продолжить лечение. После смерти Берни Крамера у меня была непродолжительная беседа с Дэмиеном Пэтчетом в рамках моего исследования. Ничего такого, что соответствовало бы вашим предположениям, он не говорил.

– Мистер Пэтчет не упоминал, что Дэмиена кто-то консультировал.

– Никто его не консультировал. Мы просто поговорили после похорон Крамера и потом встретились еще раз, но о терапии речи не было. Как я уже сказала, Дэмиен выглядел человеком хорошо адаптировавшимся. Единственное, что его беспокоило, это бессонница.

– Вы выписывали кому-нибудь из них какие-то лекарства?

– Это часть моей работы. Когда возникает необходимость… Я против того, чтобы люди с психическими проблемами накачивали себя медикаментами. Они всего лишь маскируют боль и никак не помогают в решении основной задачи.

– Но вы все же выписывали рецепты.

– Тразодон.

– Дэмиену Пэтчету?

– Нет, только Крамеру и Харлану. Дэмиену я рекомендовала обратиться к врачу, если его мучает бессонница.

– Но проблемы у него были не только со сном.

– Похоже, что нет. Не исключено, что смерть Крамера стала катализатором углубления проблем для самого Дэмиена. Сказать по правде, я никак не ожидала, что Дэмиен покончит с собой. На похоронах я подошла к нескольким бывшим товарищам Крамера и предложила помочь с организацией консультаций, если они сочтут это нужным.

– Консультировали бы вы сами?

– Да.

– Потому что это было в интересах вашего исследования.

Впервые за время разговора она рассердилась.

– Нет, потому что это помогло бы им. Это не какие-то научные опыты, мистер Паркер. Речь идет о спасении жизней.

– В случае с подразделением «Страйкер Си» ваша программа не сработала. – Я нарочно ее провоцировал, но сам не знал для чего. Наверное, отыгрывался за то, что открылся. В любом случае нужно было остановиться, и тут она сама мне помогла и встала, давая понять, что наше время истекло. Я тоже встал, поблагодарил за информацию и направился к двери.

Она уже открывала папки на столе, чтобы заняться работой, когда я обернулся:

– Э, последний вопрос.

– Да. – Она даже не подняла головы.

– Вы были на похоронах Дэмиена Пэтчета?

– Да. То есть я была в церкви, но не пошла на кладбище.

– Можно спросить, почему?

– Мне дали понять, что мне там делать нечего.

– Кто?

– Это не ваше дело.

– Джоэл Тобиас?

Ее рука на мгновение зависла над страницей.

– До свидания, мистер Паркер. И примите профессиональный совет, вам еще нужно поработать над своими проблемами. На вашем месте я бы поговорила о них с кем-нибудь еще. Но только не со мной.

– Понимать так, что видеть меня в вашей программе вы не желаете?

Теперь она подняла голову.

– Думаю, я изучила вас достаточно. Пожалуйста, закройте дверь, когда будете выходить.

Глава 22

Бобби Жандро все еще жил в Бангоре, примерно в часе езды от Огасты, в доме на Палм-стрит. Ангел и Луис все так же сопровождали меня, и мы добрались до места назначения без происшествий. Снаружи дом выглядел скромно: одноэтажный, с шелушащейся, как больная кожа, краской и лужайкой, изо всех сил делавшей вид, что она не заросла сорняками. Лучшее, что приходило в голову в связи с внешним видом дома, – это то, что он не поощрял надежд в отношении интерьера. Дверь открыл Жандро в инвалидном кресле. На нем были серые спортивные штаны, подколотые на бедрах, и серая, в грязных пятнах футболка, слишком обтягивающая для изрядного брюшка. Голову Бобби брил, но зато отпускал бороду. В доме стоял затхлый запах, в мойке виднелась гора грязной посуды, на полу возле мусорного ведра валялись пустые коробки из-под пиццы.

– Чем могу? – спросил он.

Я показал удостоверение. Бобби взял его и принялся изучать с таким вниманием, словно получил от копов фотографию пропавшего ребенка и мог бы даже, если смотреть достаточно долго, вспомнить, где видел парнишку. Закончив, он вернул мне удостоверение, и руки упали между бедер и вцепились одна в другую, как зверьки.

– Она вас послала?

– Кто меня послал?

– Мэл.

– Нет. – Я хотел спросить, почему она могла послать в его дом частного детектива, так как особенного беспокойства, когда мы с ней разговаривали, с ее стороны не прозвучало, но время для такого вопроса еще не пришло. Вместо этого я сказал: – Надеялся поговорить о вашей службе в армии.

Я ждал, что Бобби спросит, зачем мне это, но он не спросил. Откатился назад и предложил войти. В нем ощущалась настороженность, осознание собственной уязвимости и того, что до самой смерти ему суждено смотреть на всех снизу вверх. Плечи и предплечья у Бобби остались сильными, и когда мы перебрались в гостиную, я увидел у окна гантели.

– Если ноги не работают, это еще не значит, что надо отказаться от остального, – сказал Бобби, заметив мой взгляд. Он не задирался, не оправдывался, просто констатировал факт.

– С руками легче. С остальным… – Бобби похлопал себя по животу, – труднее.

Я не знал, что сказать, поэтому промолчал.

– Хотите содовой? Крепче у меня ничего нет. Решил, будет лучше, если соблазнов рядом не будет.

– Мне не надо. Ничего, если я сяду?

Бобби указал на стул, и я увидел, что мое первое впечатление от интерьера оказалось ошибочным или, по крайней мере, несправедливым. Комната была чистая, правда, кое-где лежала пыль. Полки с книгами – главным образом научная фантастика, но были книги и по истории, прежде всего посвященные Вьетнаму и Второй мировой войне, по шумерской и вавилонской мифологии, еще лежали газеты «Бангор дейли ньюс» и «Бостон глоуб». Я заметил пятно на ковре, как будто кто-то что-то пролил и плохо вытер, и другие, на полу и стене между гостиной и кухней. Похоже, хозяин изо всех сил старался держаться, но человек в инвалидном кресле не всегда в состоянии просто оттереть пятно на полу.

Он не спускал с меня глаз и ждал моей реакции на состояние своего жилья.

– Мама приходит пару раз в неделю, помогает с тем, что мне не по силам. Она бы и каждый день приходила, если б я разрешал, но уж больно суетится. Да вы и сами знаете, какие они.

Я кивнул.

– Что с Мэл?

– Вы ее знаете?

Я не хотел пока говорить, что уже общался с ней.

– Читал в газете ваше прошлогоднее интервью. Там же и ее фотография была.

– Мэл ушла.

– Можно спросить, почему?

– Потому что я вел себя как последний придурок. Потому что она не могла больше так. – Он похлопал по штанинам и, подумав, добавил: – Нет. Это я не мог больше так.

– Зачем ей было обращаться к детективу?

– Что?

– Вы спросили, не Мел ли меня прислала. Вот мне и хотелось бы знать, почему вы так подумали.

– Она ушла после того, как мы с ней поругались. Поругались из-за денег, выясняли, что кому принадлежит. Вот я и подумал, что она, может, наняла вас – продвинуть дело дальше.

Когда мы разговаривали с ней, Мэл действительно затронула эту тему. Дом принадлежал им обоим, но за юридической помощью для прояснения всей этой ситуации она пока не обращалась. Разрыв случился совсем недавно, и она еще надеялась на примирение. И все-таки что-то в тоне Жандро наводило на мысль, что беспокоят его не домашние неурядицы, а кое-что другое.

– И вы поверили, когда я сказал, что это не она меня послала?

– Ну да, поверил. Не похожи вы на парня, который станет бить калеку. А если что…

Правая рука нырнула вниз и вынырнула с «береттой», прятавшейся в самодельной кобуре под сиденьем кресла. Подержав пистолет пару секунд дулом вверх, Бобби вернул его на место.

– Вас что-то беспокоит? – спросил я, хотя задавать такойвопрос человеку с оружием в руке, наверное, излишне.

– Меня много чего беспокоит. Если для меня и сейчас в сортир сходить проблема, то как я управлюсь, когда зима пожалует. Да обо всем, что ни назови, беспокоиться приходится. Но мне не нравится, что кто-то считает меня легкой добычей. С этим, по крайней мере, я управиться могу. А теперь скажите-ка, мистер Паркер, с чего это у вас вдруг интерес ко мне пробудился.

– Не к вам. К Джоэлу Тобиасу.

– Допустим, я скажу, что не знаю никакого Джоэла Тобиаса.

– Тогда мне придется предположить, что вы лжете, поскольку служили вместе с ним в Ираке, и он был вашим сержантом в «Страйкер Си». Вы оба присутствовали на похоронах Дэмиена Пэтчета, а потом схлестнулись с Тобиасом в баре «Салли». Ну что, будете настаивать, что не знаете никакого Джоэла Тобиаса?

Жандро отвел глаза. Я знал – прикидывает варианты: поговорить со мной или указать мне на дверь. От него шли волны едва сдерживаемой злости, и они разбивались об меня, о мебель, о забрызганные стены, а пена брызгами летела на его же изуродованное тело. Злость, скорбь, чувство утраты. Его пальцы сплетались в какие-то сложные комбинации, расплетались и создавали конструкции, понятные только ему одному.

– Да, я знаю Джоэла Тобиаса, – сказал наконец Бобби. – Но мы не близкие друзья. И никогда ими не были.

– Почему?

– Старик Джоэла служил в армии, так что у Джоэла это в крови. Ему нравится дисциплина, нравится быть, как говорится, вожаком стаи. Армия – естественное продолжение его натуры.

– А у вас как?

Бобби прищурился.

– Вам сколько?

– За сорок.

– Вас пытались завербовать?

– Наверное, так же, как и всех. Вербовщики приходили в школу, агитировали, только я не купился. Но тогда и время было другое. Мы ни с кем не воевали.

– Да, а теперь вот воюем, и я купился. Обещали наличные, дать денег на колледж. Как говорится, солнце, луну и звезды. – Он грустно улыбнулся. – Насчет солнца не обманули. Этого там хватало. Солнца и пыли. Я сейчас работаю на организацию «Ветераны за мир». Антивербовщиком.

Я ничего об этом не знал и попросил рассказать.

– Армейских вербовщиков учат отвечать только на определенные, правильные, вопросы. Если ты не задашь правильный вопрос, то и не получишь правильный ответ. Семнадцати-восемнадцатилетний мальчишка без особых перспектив, когда видит перед собой подтянутого парня в отглаженной форме, со стрелками на штанах, о которые порезаться можно, готов поверить всему, что ему говорят, и забывает прочитать написанное мелким шрифтом. Мы как раз и указываем на этот самый мелкий шрифт.

– И что там?

– А там сказано, что деньги на колледж не гарантируются, что армия ничего тебе не должна, что только десять процентов новобранцев получают обещанное в полном объеме. Вы поймите меня правильно. Да, служить своей стране почетно, и для многих мальчишек единственный вариант в жизни – военная карьера. Я сам такой. Наша семья была бедной, а я и сейчас беден, но горжусь, что служил. Жаль, конечно, что все закончилось инвалидным креслом, но я знал, чем рискую. Просто, на мой взгляд, вербовщики должны быть честны с ребятами, чтобы те понимали, с чем связываются. Никакого настоящего призыва на самом деле нет: основной упор делается на бедных, безработных, тех, у кого нет перспектив, нет других вариантов. Думаете, Рамсфельд не знал об этом, когда включал положение о вербовщиках в закон «Ни одного отстающего ребенка»? Думаете, он для того обязал муниципальные школы предоставлять все данные об учениках, чтобы помочь мальчишкам лучше читать документы? Нет. Просто есть квоты, которые нужно заполнять. Затыкать дырки в рядовом составе.

– Но если вербовщики будут абсолютно честны и откровенны, кто же пойдет в армию?

– Кто? Да я бы все равно подписался. Я бы все сделал, чтобы свалить из дома и из этого городишки. Что меня здесь ждало? Работа за минималку да пиво по пятницам. И Мэл. – Бобби ненадолго задумался. – Минималку я и сейчас, наверное, получаю – четыреста долларов в месяц, – но хоть медпомощь добавили. И бонусы я почти все получил. – Он состроил гримасу. – Многовато противоречий, а?

– Вы поэтому схватились с Джоэлом Тобиасом? Из-за вашей работы в «Ветеранах за мир»?

Жандро отвел глаза.

– Нет. Он пытался угостить меня пивом, подкупить. Чтобы я не трепался. А я отказался его подачки принимать.

– И почему?

Но Жандро опять ушел от ответа. Человек он и впрямь был противоречивый. Вроде бы и поговорить не прочь, но только о том, что интересовало его лично. Вроде бы и вежливый, но за внешней любезностью скрывалась жестокость, даже свирепость. Теперь я понял, что имел в виду Роналд Стрейдир, когда назвал Жандро человеком, который покатился вниз. Если он не выстрелит из своей пушки в кого-то, есть шанс, что выстрелит в себя, как его приятели.

– А у вас, кстати, с чего такой интерес к Джоэлу Тобиасу? – спросил он.

– Меня наняли выяснить, почему Дэмиен Пэтчет покончил с собой. Услышал, что на похоронах случилась ссора, вот и решил проверить, есть ли какая-нибудь связь.

– Между самоубийством и стычкой в баре? Что за чушь.

– Может, и чушь, а может, я просто плохой детектив.

Пауза… и Бобби рассмеялся. Впервые за время разговора.

– Ну, хотя бы честный. – Смех иссяк, и он грустно улыбнулся. – Дэмиен не должен был покончить с собой. Я не в религиозном плане, и не в моральном, и не потому, что вот жизнь потрачена впустую. Я к тому, что не такой он был человек. Все его плохое осталось в Ираке. Война на нем не сказалась.

– Я разговаривал с психиатром в «Тогусе», и она то же самое сказала.

– Да? Кто такая?

– Кэрри Сандерс.

– Сандерс? Ну и ну. Вопросов у нее больше, чем у Алекса Требека[99], но ответов нет никаких.

– Вы с ней встречались?

– Опрашивала меня в рамках своего исследования. Впечатления не произвела. А что касается Дэмиена, то я с ним служил. Хороший был парень. Мне он всегда нравился. Умный, но ему не хватало ловкости. Я старался приглядывать за ним, но вышло так, что в итоге он обо мне позаботился. Спас мне жизнь. – Пальцы на ручке кресла сжались в кулак. – Джоэл Тобиас, чтоб его… – прошептал он, и это прозвучало криком.

– Расскажите.

– Я на Тобиаса сильно зол, но сдавать ни его, ни кого другого не стану.

– Знаю, что он проворачивает какие-то дела. Возит контрабанду. Думаю, и вам мог долю обещать. Вам и другим таким, как вы.

Жандро отвернулся. Подкатился к окну.

– Что это за парни?

– Друзья.

– Вид у ваших друзей не очень-то дружелюбный.

– Мне нужна охрана. Слишком доброжелательные от неприятностей не спасут.

– Охрана? От кого?

– Может быть, от тех же людей, из-за которых и вы держите пистолет под рукой: ваших старых приятелей во главе с Джоэлом Тобиасом.

Бобби не повернулся, но я видел его отражение в оконном стекле.

– А с какой стати мне бояться Джоэла Тобиаса?

Бояться… Интересный выбор слов. Своего рода признание.

– Вас же волнует, что они считают вас слабым звеном, не так ли?

– Меня? Я – парень вполне надежный. – Он снова рассмеялся. Получилось жутковато.

– Думаю, вас тревожила ситуация с Дэмиеном Пэтчетом. Вы были обязаны ему и не хотели, чтобы с ним что-то случилось. Может, он слишком глубоко увяз или не желал слушать, но после его смерти вы решили действовать. Или, может, поняли, что к чему, только после смерти Бретта Харлана и его жены.

– Вы о чем? Не понимаю.

– Думаю, вы разговаривали со своим кузеном. Вы звонили Фостеру, потому что он был копом, но при этом и родственником, которому можно доверять. Скорее всего, вы дали ему некую информацию с таким расчетом, что остальное он узнает сам. Фостер начал наводить справки, и его убили. Теперь вы ждете, когда придут за вами. Я все верно излагаю?

Он резко развернулся, и в руке у него уже был пистолет.

– Вы этого не знаете. Вы ничего не знаете.

– Их нужно остановить, Бобби. Люди погибают, и это дороже любых денег, если только вы не выставили совесть на аукцион.

– Убирайтесь из моего дома! – крикнул он. – Убирайтесь!

В окно я увидел, что Ангел и Луис уже бегут к дому. Ситуацию требовалось немедленно разрядить, иначе дверь могла вылететь в прихожую, и тогда, если бы Жандро оказался достаточно быстр, пришлось бы доставать оружие.

Я шагнул к двери, открыл ее и показал Луису и Ангелу, что со мной все в порядке, но Бобби, воспользовавшись моментом, сумел развернуться и выкатиться в прихожую. На мгновение я оказался между тремя стрелками.

– Полегче! Всем успокоиться! – Я медленно опустил в карман два пальца, достал визитную карточку и положил ее на стол, рядом с дверью. – Послушайте, Бобби, вы задолжали Дэмиену Пэтчету. Его уже нет в живых, но долги надо платить. Теперь отцу Дэмиена. Подумайте об этом.

– Вали отсюда, – повторил он, но гнев уже улетучился, и осталась одна усталость. Голос его дрогнул, выдавая состояние человека, оказавшегося в полной темноте, на волнах неведомого моря.

– И еще одно, – продолжал я, беззастенчиво пользуясь своим преимуществом над ветераном-инвалидом. – Помиритесь со своей подружкой. Думаю, вы выгнали ее, потому что боитесь того, что может случиться, и не хотите, чтобы она пострадала, если они придут за вами. Она еще любит вас, и вам без такой не обойтись. Вы это знаете, и она это знает. Если что понадобится, моя карточка у вас есть.

Я вышел под прикрытием Ангела и Луиса. Дверь захлопнулась. Через секунду они догнали меня.

– Позволь сказать начистоту, – начал Ангел, когда мы подошли к машине. – Парень целится в тебя из пистолета, а ты ему наставления даешь?

– Кто-то же должен.

– Да, но почему ты?

Я промолчал, а когда садился в машину и оглянулся, то увидел в окне Бобби Жандро.

– Думаешь, он примет твой совет? – спросил Ангел.

– Насчет девушки или Тобиаса?

– Насчет обоих.

– Должен. Иначе ему конец. Без нее он уже умирает. Только себе еще в этом не признается. Тобиас и остальные просто довершат то, что начал он сам.

– Ух ты, – сказал Ангел. – Это не у «Холлмарк» на такой случай есть открытка: «Соберись или умри»?

Мы уехали. Я первым, Ангел и Льюис за мной. Но уже на следующей улице я остановился и вышел из машины. Они озадаченно посмотрели на меня.

– Останьтесь здесь.

– Почему?

– Потому что они придут за Бобби Жандро.

– Уж больно ты уверен.

Я вернулся к «Мустангу» и показал на маячок на заднем крыле.

– Вот на что они клюнут. Эта штука останется здесь, с вами, а я возьму вашу машину.

– Твоя машина останется здесь, – подхватил Льюис, – и они подумают, что Жандро всех сдал, и постараются убрать вас обоих.

– Но не уберут, – вступил я, – потому что вы убьете их, когда они придут за Жандро.

– И тогда Жандро заговорит.

– Таков план.

– А ты где будешь? – спросил Ангел.

– В Рейнджли.

– И что там?

– Мотель.

– Значит, мы прячемся в кустах, а ты прохлаждаешься в мотеле?

– Вроде того.

– Да уж, здорово придумано.

Мы поменялись машинами, но сначала Ангел и Луис достали из багажника свои игрушки. Оказалось, что прибыли они относительно налегке: два «глока», пара ножей, пара полуавтоматических пистолетов и несколько запасных обойм. Луис нашел удобное для засады место за кустами, откуда хорошо был виден дом Жандро.

– Может нам, прежде чем убить их, надо узнать у них что-то, задать какие-то вопросы? – спросил Льюис. – При условии, конечно, что нам придется их убить.

Я подумал о бочке с протухшей водой в «Голубой луне» и мешке, облепившем нос и рот.

– Если не придется, то не убивайте – мне, в общем-то, все равно. А спрашивать можешь, о чем хочешь.

– Что бы нам у них спросить? – задумался Ангел.

– «Глаза закроешь или так стрелять»? – предложил Луис.

* * *

Все пришло в движение. Фигуры были на доске, и игра близилась к завершению.

Стоя у окна спальни, Карен Эмори провожала взглядом Джоэла Тобиаса. Уходя, он коротко попрощался и поцеловал ее в щеку сухими губами. Она крепко обняла его, словно хотела удержать, даже чувствуя, что он уже отстраняется, и ощутила под пальцами холодок засунутого под ремень оружия.

Тобиас сел в «Силверадо» и повернул на север, но доехал только до Фолмаута, где его ждали остальные – в фургоне и на двух мотоциклах. Основную снайперскую группу составили двое бывших морских пехотинцев Причард и Вернон. За ними стояли Маллак и Баччи. Вернон и Причард, один черный, другой белый, но оба высокие и плотные, держались как братья. На обоих Тобиасу было наплевать, и объяснялось такое отношение не только извечной и взаимной неприязнью между солдатами и морпехами, но еще и тем, что Вернон был не в состоянии открыть рот и не задать при этом вопрос.

– И где Твайзел и Гринэм? – спросил Вернон, имея в виду вторую команду снайперов.

– Прибудут позже. Им еще кое-что сделать надо.

– Вот дерьмо. А поподробней нельзя, что ли?

– Нет, – ответил Тобиас и, прежде чем отвернуться, посмотрел Вернону в глаза.

Маллак и Баччи, служившие в одном с Тобиасом взводе, переглянулись, но вмешиваться не стали. Наблюдая разворачивающееся между сержантом и Верноном соперничество, они не спешили принять ту или другую сторону. Маллак вернулся домой капралом и приказы всегда воспринимал как должное, хотя и понимал, что теперь расходится с Тобиасом все дальше. В последние недели сержант вел себя как-то странно, а еще стал до жестокости прагматичным. Это он, Тобиас, предложил не просто допросить детектива Паркера и выведать, что ему известно, но и устранить. Маллак не согласился и призвал к благоразумию, взяв всю ответственность за допрос на себя. Он заявил, что не будет убивать американцев ни на родной земле, ни где-то еще. Уступка в вопросе о Паркере была не более чем маленькой победой; Маллак лишь сделал вид, что ничего не знает о смерти Фостера Жандро и некоторых других делах.

Бритоголовый громила Баччи участвовал во всем только ради денег. Удивительно, что Тобиас до сих пор не выдавил ему моргалки – уж больно откровенно он пялился на Карен.

Мы – одна большая и счастливая семья, думал Маллак, и чем скорее все кончится, тем лучше.

– Ну все, – сказал Тобиас, – выступаем.

Тем временем двое мужчин в неприметном коричневом седане двигались на север, в направлении Бангора, и уже миновали Льюистон, Огасту и Уотервилл. Тот, что сидел на пассажирском месте, держал на коленях лэптоп. Время от времени он обновлял страницу с картой, но мигающая точка своего положения не меняла.

– Эта штука еще работает? – поинтересовался Твайзел.

– Похоже, что да, – ответил Гринэм и снова взглянул на экран. Мигающая точка находилась возле пересечения Палм-стрит и Стилуотер-стрит, неподалеку от дома Бобби Жандро. – У нас неподвижная мишень.

Твайзел довольно хмыкнул.

* * *

В тот момент, когда Гринэм и Твайзел проезжали Льюистон, Рохас сидел за рабочим столом. Голова еще слегка кружилась после недавнего приема обезболивающего, и зубы по-прежнему ныли. Рохас трудился над куском красного дуба, которому предстояло служить подставкой для древних печатей. Они лежали тут же, на черной тряпице, согревая душу своим присутствием и напоминая, что красота в мире все еще существует.

* * *

В том же направлении на север, сокращая расстояние между собой и Рохасом, спешил и Ирод. Боль держалась на терпимом уровне, и настроения добавляло отсутствие Капитана.

А к нему самому приближался еще кое-кто.

Коллектор тоже не сидел на месте.

Часть III

Вопрос: В кого вы стреляли?

Ответ: В неприятеля, сэр.

Вопрос: В людей?

Ответ: В неприятеля, сэр.

Вопрос: Это даже не были человеческие существа?

Ответ: Так точно, сэр.

Вопрос: Это были мужчины?

Ответ: Не знаю, сэр…

Свидетельские показания лейтенанта Уильяма Келли на заседании военного трибунала по событиям в Милай в 1970 году[100].

Глава 23

Озерный край Рейнджли лежит к северо-западу от Портленда, восточнее границы со штатом Нью-Гемпшир и чуть южнее канадской границы. Не могу сказать, что знаком с ним очень хорошо. С девятнадцатого века его называют раем для спортсменов. Причин бывать там как-то не находилось, хотя одно неясное воспоминание все же сохранилось: мы едем в любимом отцовском «Ле сейбр», и родители сидят впереди. Ехали мы, скорее всего, в Канаду – представить, что отец мог просто так отправиться в восточный Нью-Гемпшир, я не мог. К Нью-Гемпширу он всегда относился с недоверием по причине мне не совсем понятной; было это давно, родителей моих уже нет, и спросить не у кого.

С Рейнджли связано и еще одно воспоминание: о приятеле моего деда, старике по имени Финеас Арбогаст, который иногда ходил на охоту и жил с семьей в бревенчатом доме. Обосновались там Арбогасты в незапамятные времена и, возможно, были потомками тех кочевников, что двенадцать тысяч лет назад пришли в Северную Америку по перешейку, где позже образовался Берингов пролив, или по крайней мере потомками упрямого пилигрима, укрывшегося в северных лесах от строгостей пуританизма. Мне, тогда мальчишке, речь Финеаса представлялась почти непонятной. Он ухитрялся растягивать даже слова без единой гласной. Может, его родным языком был польский.

Мой дед питал к нему теплые чувства, поскольку Финеас, если его усадить и постараться понять, был неиссякаемым источником исторических и географических знаний. Ближе к старости знания эти начали, что естественно, протекать наружу, и он пытался, пока не вытекли совсем, занести их в тетрадь, но такая задача требовала терпения, которого ему недоставало. Финеас был частью древней устной традиции: он рассказывал свои истории, чтобы другие могли запомнить их и передать дальше, но единственными его слушателями были люди почти столь же преклонного возраста, как и он сам. Молодежь внимать старику не желала, а когда из университетов стали приезжать собиратели фольклора, Финеас уже развлекал своими байками соседей по церковному кладбищу.

В памяти у меня сохранилась такая картина: Финеас и мой дед сидят у костра, первый рассказывает, второй слушает. Мой отец к тому времени уже умер, мать была где-то еще, так что в компании нас осталось только трое. Дед спросил, почему Финеас не приезжает в хижину почаще, и старик, прежде чем ответить, долго молчал. Обычно он брал паузу, чтобы перевести дух и собраться с мыслями, прежде чем двинуться по неверной тропинке с очередным анекдотом, но тогда в его молчании чувствовалась неуверенность и даже – что совсем уж невероятно – нежелание продолжать разговор. Заинтригованный, мой дед терпеливо ждал, я тоже ждал, и в конце концов Финеас Арбогаст поведал нам, почему больше не ездит в хижину.

Охотиться на белку он отправился со своей собакой Мисти, дворнягой, родословная которой представлялась столь же запутанной, как и родословная некоторых королевских семейств. Она и вела себя как незаконнорожденная принцесса. Охотясь на белок, Финеас не преследовал какой-то практической цели – ему вообще было на них наплевать. Мисти, как обычно, сломя голову унеслась в чащу, и по прошествии некоторого времени Финеас обнаружил, что не только не видит ее, но и не слышит. Он посвистел – она не вернулась. Дама манерная, Мисти была вместе с тем послушной собакой, так что Финеас отправился на поиски, все больше углубляясь в лес и удаляясь от хижины. Приближались сумерки, но он не спешил возвращаться, потому что не хотел оставлять ее одну в чаще. Снова и снова Финеас звал Мисти, но та не откликалась. Он уже начал подумывать, что она попала в лапы медведю или рыси, когда услышал тявканье, и пошел на звук, довольный, что в свои семьдесят три сохранил и зрение, и слух.

Финеас вышел на поляну. В небе уже появилась луна, и Мисти он разглядел не сразу. Собачонка попала в вересковый куст, и все ее попытки освободиться приводили только к тому, что она запутывалась еще сильнее и могла только тихонько тявкать. Финеас достал нож и уже собирался освободить бедняжку, но тут его внимание привлекло какое-то движение справа. Он посветил туда фонариком.

На краю полянки стояла девочка лет шести-семи. Темноволосая и очень бледная. В черном платье из простой, грубой ткани и черных ботинках. Когда свет ударил ей в лицо, она не моргнула, не прищурилась, не прикрыла рукой глаза. Финеасу даже показалось, что она вообще не отреагировала на свет, словно и не заметила его; казалось, ее кожа поглощает свет, потому что она как будто светилась изнутри.

– Милая, что ты здесь делаешь? – спросил Финеас.

– Я заблудилась, – сказала девочка. – Помоги мне.

Голос ее звучал странно, словно шел из пещеры или пустотелого дерева. А еще он отдавался эхом, чего на поляне быть не могло.

Финеас направился было к девочке, снимая на ходу куртку, чтобы набросить ей на плечи, но тут увидел, что Мисти снова заворочалась в кусте. Поджав хвост, собака отчаянно пыталась вырваться из плена, хотя эти усилия явно причиняли ей боль. Не достигнув желаемого результата, Мисти повернулась к девочке и зарычала. Присмотревшись, Финеас увидел, что дворняга дрожит, и шерсть у нее на загривке встала дыбом. Он оглянулся – девочка отступила на пару шагов, чуть глубже в лес.

– Помоги мне, – повторила она. – Я одна, и я заблудилась.

Сам не зная почему – других причин, кроме странной реакции собаки на присутствие девочки и необычной бледности последней, не было, – Финеас насторожился. Тем не менее он направился к ней, а она сделала еще несколько шажков назад, так что поляна оказалась у него за спиной, а впереди был только лес. Лес и неясная фигурка девочки между деревьев. Финеас опустил фонарик, но девочка не растворилась в тенях леса, а продолжала тускло светиться. Он видел белые облачка своего дыхания, но ничего такого у нее изо рта не вырывалось, даже когда она говорила.

– Пожалуйста, я одна, и мне страшно. Идем со мной.

Она подняла руку, подзывая его, и он заметил у нее под ногтями грязь, как будто она выбралась из какого-то темного подземелья, кишащего червями и жуками.

– Нет, милая, никуда я с тобой, пожалуй, не пойду.

Не сводя с девочки глаз, Финеас отступил к кусту, в котором запуталась Мисти, опустился на корточки и принялся рубить вереск. Ветки поддавались плохо и были липкими на ощупь. Рубя одни, он чувствовал, что другие обвивают его ноги; позднее он убедил себя, что то была лишь игра воображения, пытавшегося этой мелкой деталью отвлечь его от трюка куда более изощренного – мерцающей девочки, завлекавшей старика в лесную чащу. Финеас ощущал ее злость, ее отчаяние и, да, ее печаль, потому что она и впрямь была одинока и напугана. Но девочка не хотела, чтобы ее спасли, она хотела разделить страх и отчаяние с другим, и Финеас не знал, что хуже – умереть в лесу в компании девочки и вместе со всем миром раствориться во тьме или умереть и проснуться, став таким, как она, и блуждать по лесу в поисках других, чтобы разделить с ними печальную долю.

Мисти наконец освободилась и помчалась прочь, но потом остановилась и оглянулась, проверяя, следует ли за ней хозяин. Как он не оставил ее, так и она не хотела оставить его в этом месте. Финеас медленно шел за дворнягой, ни на секунду не сводя глаз с девочки, не выпуская ее из виду, пока она не растворилась на фоне леса, а он не оказался на знакомой территории.

Вот почему Финеас Арбогаст перестал приезжать в свою хижину, руины которой, опутанные цепкими, клейкими побегами, все еще можно найти где-то между Рейнджли и Лэнгдоном. Природа забирает свое.

Природа и маленькая девочка с бледной, мерцающей кожей, тщетно ищущая товарища для игр.

У меня осталась подаренная Финеасом старая брошюра «Мэн приглашает». Информационное агентство Мэна издало ее то ли в конце 1930-х, то ли в начале 1940-х годов со вступительным словом губернатора Льюиса О. Бэрроуза, занимавшего этот пост с 1937 по 1941 год. Бэрроуз был республиканцем старой школы, встретив которого некоторые из его нынешних наиболее фанатичных однопартийцев перешли бы на другую сторону улицы: он добивался сбалансированного бюджета, улучшил финансирование школ и восстановил выплату пособий, сокращая при этом дефицит. Раш Лимбо[101] назвал бы его социалистом.

Брошюра – трогательная дань памяти ушедшей эпохе, когда можно было снять уютный домик за тридцать долларов в неделю, а цыпленок на обед обходился в доллар. Упомянутые в ней заведения по большей части давно исчезли – отель «Лафайет» в Портленде, «Ивы» и «Дом Чекли» в Праутс-Нек, – и те, кто это писал, ухитрились сказать что-то доброе почти обо всем, даже о городишках, сами жители которых не понимали, зачем остались здесь, и не могли представить, как кому-то может прийти в голову приехать сюда в отпуск.

Городку Лэнгдон, что на полдороге между Рейнджли и Стрэтоном, отвели в брошюре целую страничку, и что бросалось в глаза, так это частое повторение в рекламе имени Проктор. Кроме прочего там был кемпинг Проктора, ресторан «Лысая гора» с управляющими И. и Э. Прокторами и еще один ресторан – «Озерный вид», принадлежавший Р. Х. Проктору. Похоже, в те дни Прокторы прибрали Лэнгдон к рукам, а городок сумел привлечь туристов – или Прокторы рассчитывали, что сможет, – только этим и можно было оправдать присутствие дорогих рекламных объявлений с фотографиями заведений.

Какими бы прелестями Лэнгдон ни зазывал когда-то туристов, теперь они в глаза не бросались; впрочем, возможно, все это существовало только в воображении амбициозных Прокторов. Теперь от городка осталась кучка невзрачных домов и из последних сил держащихся на плаву заведений; он находился ближе к Нью-Гемпширу, чем к канадской границе, но попасть в него было одинаково просто с обеих сторон. Ресторан «Лысая гора» стоял на своем месте, но выглядел так, словно в нем уже лет десять ничего никому не подавали. На единственном сохранившемся магазине висело объявление, уведомлявшее всех, что он закрыт по причине «тяжелой утраты» и откроется через неделю. Объявление было датировано 10 октября 2005 года; столь затянувшийся траур обычно ассоциируется со смертью особы королевских кровей. Еще здесь были парикмахерская, мастерская по набивке чучел и бар под названием «Белль Дэм», что могло быть либо изящным намеком на местные дамбы, либо, что стало казаться более вероятным при внимательном изучении, результатом утраты последней буквы[102]. На улице никого не было, хотя пара машин и стояла у тротуара. Признаки жизни, как ни странно, обнаружила лавка таксидермиста. Передняя дверь была открыта, и когда я ступил под яркие огни Лэнгдона, оттуда вышел мужчина в комбинезоне. Я бы дал ему лет шестьдесят, но он вполне мог быть и старше и просто успешно отражал наскоки лет. Возможно, это было как-то связано с консервантами, среди которых он работал.

– Тихо тут у вас, – сказал я.

– Наверное, – ответил он, как человек, не вполне уверенный, что так оно и есть, а если даже и так, то он ничего против не имел.

Я огляделся. Спорить вроде бы было не о чем, но, возможно, он знал что-то, чего не знал я, относительно того, что творилось за всеми этими закрытыми дверями.

– Жарче, чем в методистском аду, – добавил он и был прав. В машине я этого не замечал, но едва выйдя, начал потеть. Таксидермист же просто обливался потом. Над нами вился гнус.

– Ваша фамилия случайно не Проктор? – спросил я.

– Нет, Станден.

– Можно несколько вопросов, мистер Станден?

– Вы уже их задаете.

Он усмехнулся, криво, но беззлобно. Мое появление было для него всего лишь шагом в сторону от монотонной рутины. Оторвавшись от дверного косяка, Станден кивком пригласил меня войти. Внутри было темно. Оленьи рога, пронумерованные и снабженные ярлычками, лежали на полу и свисали со старых балок. Слева от входа, на холодильнике, обосновался большеротый окунь, на полках справа, возле банок с химикатами и красками, лежали парами разнообразные стеклянные глаза. На стенке холодильника разъедала металл засохшая струйка крови. Центральное место занимал стальной рабочий стол с разложенной шкурой оленя и скребком с круглым лезвием. Под столом, на полу, лежали куски мяса. Я сразу понял, что дело свое хозяин знает: шкуру он выскребал тщательно, не оставляя ни следа жира, который мог бы окислиться и стать причиной неприятного запаха или выпадения шерсти. Неподалеку стояла пенопластовая оленья голова. Мертвечиной воняло так, что я невольно поморщился.

– Простите за запах, – сказал Станден. – Сам я его уже не замечаю. Поболтал бы с вами снаружи, да надо с этой вот шкурой управиться, а потом еще пару уток сделать для того же парня.

Он кивнул в сторону двух чистых контейнеров, заполненных очищенными кукурузными початками, в которых лежали утиные тушки.

– Утку скрести нельзя – шкурку испортишь.

Поскольку сама идея заняться обработкой утки никогда не казалась мне привлекательной, я отделался замечанием о том, что охотничий сезон еще не наступил.

– Олень умер по естественным причинам, – сказал Станден. – Споткнулся и упал на пулю.

– А утки?

– Утонули.

Работая скребком, он обливался потом еще обильнее.

– Похоже, дело нелегкое, – заметил я.

Станден пожал плечами.

– С оленями тяжело. С водоплавающими птицами полегче. С уткой можно управиться за пару часов, да еще и дать место воображению. С красками надо быть поосторожнее, иначе все испортишь. За этих я получу пятьсот долларов. Знаю парня, который готов заплатить, а так не всегда бывает. Времена сейчас нелегкие. Приходится брать аванс, чего я никогда раньше не делал.

Он продолжал скрести. Звук при этом получался не самый приятный.

– Так что привело вас в Лэнгдон?

– Ищу человека по имени Гарольд Проктор.

– У него неприятности?

– А почему вы спрашиваете?

– Без обид, но, по-моему, выглядите вы как человек, от которого стоит ждать неприятностей.

– Меня зовут Чарли Паркер. Я частный детектив.

– Вы не ответили на мой вопрос. У Гарольда неприятности?

– Может быть, но не от меня.

– Деньги светят?

– Опять-таки может быть, но я тут ни при чем.

Станден оторвался от работы.

– Живет около семейного мотеля, в миле к западу отсюда. Если не знать дорогу, найти его не легче, чем снежную змею.

– Мотель еще работает?

– Единственный живой бизнес здесь – мой, но я сам не знаю, сколько еще продержусь. Мотель закрылся лет десять назад, если не больше. Раньше там был кемпинг, но Прокторы решили, что с мотелем дела пойдут лучше. Управляли там папа и мама Гарольда, но потом они умерли, и мотель закрылся. Больших денег он в любом случае никогда не приносил. Место для мотеля не совсем удачное – в чаще. Гарольд был последний из Прокторов. Даже не верится. Когда-то они управляли половиной города, а другая половина платила им ренту. Только вот по части потомства не мастера, и женщины у них все такие невзрачные, простоватые.

– А мужчины?

– Ну, к мужчинам я и не присматривался, так что судить не могу. – Глаза блеснули в полумраке, и я подумал, что мистер Станден разбил в свое время немало сердец, если, конечно, кроме простушек из Прокторов в Лэнгдоне водились и другие, на ком он мог испытать свои чары. – Как они начали вымирать, так с ними и городок стал чахнуть. Мы теперь только за счет Рейнджли и перебиваемся, подбираем то, что от них остается, а это немного.

Я подождал, пока Станден закончит со шкурой. Он выключил скребок и, взяв хозяйственное мыло, принялся отмывать от жира руки.

– Должен предупредить, Гарольд – парень не слишком общительный. Особым дружелюбием никогда не отличался, но после Ирака – первой войны, не этой, – совсем замкнулся. Живет один, из дома почти не выходит. Я, когда проезжаю мимо, вижу его по воскресеньям у «Богоматери озер» в Окуассоке, но это и все. Кивнет иногда, а большего от него не дождешься. Раньше, хоть он и молчун, бывало, всегда останавливался перекинуться парой слов о погоде. Заглядывал порой в «Белль дэйми» – именно так он произнес, – а под настроение и поговорить мог. – На случай, если интересно, тоже мое хозяйство. В сезон охоты немного баксов приносит. А в остальное время так, разве что забредет кто вечерком.

– Он вам про Ирак рассказывал?

– Вообще-то, предпочитал выпивать в одиночку. Выпивку берет в Нью-Гемпшире или за границей, в Канаде, и привозит домой, но раз в неделю вылезает из берлоги и немного расслабляется. Там ему сильно не понравилось. Говорит, по большей части то скука смертная, то страшно до усрачки. Но, знаете…

Станден оборвал себя и, продолжая мыть руки, оценивающе посмотрел на меня.

– Прежде чем я продолжу, почему бы вам не сказать, в чем ваш интерес к Гарольду?

– А вы, похоже, его оберегаете.

– Городок у нас маленький. Если мы о своих не позаботимся, то кто ж еще?

– Однако ж поговорить с чужаком вы готовы, значит, что-то вас беспокоит.

– Кто сказал, что меня что-то беспокоит?

– Иначе б вы со мной не разговаривали, я это по вашим глазам вижу. Ничего плохого я ему не хочу. Если уж на то пошло, работаю на отца одного бывшего солдата, служившего недавно в Ираке. Его сын покончил с собой после возвращения домой. За несколько недель до смерти у парня резко изменилось поведение, и отец хочет выяснить, с чем это может быть связано. Гарольд, как я понимаю, парня знал. Потому что пришел на похороны. Вот я и хочу задать ему несколько вопросов.

Станден печально покачал головой.

– Да, бремя нелегкое. У вас дети есть?

На этот вопрос у меня никогда не получалось ответить сразу. Да, у меня есть дочь. А когда-то была и еще одна.

– Есть. Девочка.

– У меня два мальчишки, четырнадцать и семнадцать. – Он, должно быть, увидел что-то в моем лице, потому что добавил: – Поздно женился. Думаю, слишком поздно. У меня уже были свои привычки, свое понимание жизни. Ребята живут сейчас со своей матерью в Скоухегане. В армию я бы им не советовал. Если кто-то соберется, я свое мнение выскажу, но удерживать не стану. А если б случилось, что мой парень попал бы в Ирак или Афганистан, я бы только и молился каждый час, чтобы с ним ничего не случилось. Наверное, нескольких лет жизни это бы мне стоило.

Он прислонился к столу.

– Как я уже сказал, Гарольд изменился. Не только из-за войны и ранения. Думаю, он болен. Здесь. – Станден постучал себя по голове. – Когда в последний раз приходил в бар… э… должно быть, недели две назад… вид у него был не очень… как будто не высыпается. И я бы сказал, что он был испуган. Это было очень заметно, так что я даже спросил, все ли у него в порядке.

– И что?

– Он уже прилично набрался, хотя до бара еще не дошел, но сказал, что к нему приходят призраки. – Последнее слово повисло в воздухе, словно ожидая, пока мертвая плоть и старые шкуры накроют его и придадут ему форму. – Сказал, что слышит голоса, что они не дают ему уснуть. Я ему посоветовал обратиться к военному врачу, мол, может, у него это от стресса. Посттравматическое там что-то.

– И что же говорили эти голоса?

– Он их не понимал. Говорили не по-английски. Вот тогда я и подумал, что это с ним там что-то случилось. Мы еще поболтали немного, а потом он сказал, что, может, позвонит кое-кому.

– Позвонил?

– Не знаю. В баре Гарольд больше не появлялся. Я забеспокоился и где-то неделю назад поехал к нему посмотреть, как он там. Около дома стояла машина. Я подумал, что у него гости, и решил не мешать. Только начал сдавать назад, дверь открылась. Вышли четверо. В том числе и Гарольд. Остальных я не узнал. Стояли, смотрели, как я уезжаю. А потом та троица заявилась сюда. Пришли, стали вот там же, где вы сейчас. Поинтересовались, что я делал возле дома Гарольда. Цветной, который, собственно, и говорил больше всех, держался вежливо, но был сильно недоволен. Я объяснил все, как есть: мол, Гарольд мой друг, я за него беспокоюсь, что он последнее время как будто не в себе. Цветного это вроде успокоило. Сказал, что они – армейские приятели Гарольда, что у него теперь все в порядке.

– И вы им поверили?

– Что они были военные, это точно. Выправка сразу видна. Один немного прихрамывал. У него еще двух пальцев не было, вот здесь. – Станден показал на левую руку. – Я так понял, это у него на войне случилось.

Джоэл Тобиас.

– А третий?

– Отмалчивался. Здоровый парень. Бритый наголо. Неприятный тип.

Баччи, подумал я, припоминая помеченную Роналдом Стрейдиром фотографию. Карен Эмори он тоже не понравился. Не он ли первым пригрозил изнасиловать меня в «Голубой луне»?

– Этот бритый еще спросил, могу ли я сохранить тело человека, и отпустил пару шуточек насчет моих экспонатов. «Хаджи»… Он это слово несколько раз повторил. Мол, вот бы их на стену как трофеи. Я так понял, это он про террористов. Другой, тот, что с искалеченной рукой, сказал, чтоб он заткнулся.

– И с того вечера в баре вы с Гарольдом не разговаривали?

– Нет. Видел раз или два мимоходом, но в бар он точно не приходил.

Больше Стандену сказать было нечего. Я поблагодарил его за потраченное время. Он попросил не говорить Гарольду про наш разговор, и я пообещал, что не буду. Мы уже подошли к двери, когда Станден сказал:

– Тот парень, что покончил с собой… Говорите, его отец думает, что он изменился перед смертью?

– Да.

– Как именно изменился, не скажете?

– Перестал встречаться с друзьями. Плохо спал. Стал немного параноиком.

– Как Гарольд.

– Да, как Гарольд.

– Может, я съезжу потом, когда вы с ним поговорите. Проведаю, посмотрю, как он там. Может, получится убедить его показаться кому-нибудь, пока…

Он не договорил.

Я пожал ему руку.

– Вы сделаете доброе дело, мистер Станден. Я постараюсь позвонить вам до отъезда, дам знать, как все прошло.

– Буду признателен.

Он рассказал мне, как проехать к дому Проктора, и на прощание помахал рукой. Я ответил тем же. По салону распространился запах мыла, которым Станден отмывал жир: я принес его с собой. Запах был сильный, но все же не настолько сильный, чтобы перебить другой, животный запах мяса и жженой шерсти. Несмотря на жару и мошкару, я опустил стекло, но вонь не исчезала. Она впиталась в кожу, и ее запах сопровождал меня до самого мотеля Проктора.

Глава 24

Несмотря на подробное объяснение Стандена я ухитрился пропустить поворот к мотелю. Он сказал, что ориентироваться надо на большой указатель, который виден с дороги, но разросшийся лес скрыл знак, и лишь случайно, сквозь просвет в листве, я разглядел его, когда, развернувшись, ехал в обратном направлении. Стершиеся красные буквы и нечто похожее на оленьи рога едва виднелись на рассыпающейся деревянной дощечке, а зеленая стрела, выделявшаяся когда-то на белом фоне, теперь казалась серой полоской, чуть отличающейся более темным тоном.

На то, что здесь когда-то был кемпинг, указывало расположение мотеля на изгибе проселка, проложенного через густой лес на запад. Придорожные кусты давно не вырубали, и они хлестали по моей ныряющей по рытвинам машине, но я заметил и примятую местами траву, и сломанные ветки, и отпечатавшиеся на земле следы какого-то тяжелого транспортного средства, напоминавшие отпечатки лап динозавра.

В конце концов я все же выбрался на поляну. Справа стоял бревенчатый домик с наглухо закрытыми, несмотря на жару, окнами. Скорее всего, хижина сохранилась со времен кемпинга. Выглядела она для этого достаточно древней. Сзади виднелась часть чего-то, что могло быть более современной пристройкой, продолжением приспособленного для длительного проживания помещения. Между домиком и тем местом, где я припарковался, стоял красный грузовик «Додж».

Еще один проселок вел от хижины к мотелю, стандартному строению L-образной формы с конторой на стыке двух корпусов и вертикальной неоновой вывеской «МОТЕЛЬ», давно не горевшей и указывающей в небо. Заведение находилось в небольшой естественной ложбинке, и у меня появилось сомнение, что знак виден с дороги. Возможно, содержание домиков обходилось слишком дорого, и Прокторы решили, что их клиенты сохранят верность им, даже если они, идя в ногу со временем, сменят кемпинг на мотель, но Станден был прав: идея со строительством мотеля оказалась неудачной. Теперь окна и двери домиков были заколочены, через щели на парковке лезла трава, по стенам и крышам ползли стебли плюща. В не столь уж далеком будущем это место ждала судьба других призрачных городов и заброшенных поселений, уже ставших привычной картиной для штата.

Я посигналил. Подождал. Ни из хижины, ни из леса никто не показался. Что там Станден говорил о Прокторе? Ветеран, живущий на отшибе, скорее всего, держит при себе оружие, и если Станден не ошибается в оценке его состояния, он вполне может принять меня за угрозу. Грузовик здесь – значит, и хозяин где-то недалеко. Я посигналил еще раз, потом вышел из машины и направился к домику. Проходя мимо грузовика, я мельком заглянул в кабину. На пассажирском сиденье лежал раскрытый пакет с пончиками. По пончикам ползали муравьи.

Я постучал в дверь, оглянулся – а ну как из лесу, потрясая ружьем и проклиная призраков, вылезет раздраженный Проктор – и подергал ручку. Дверь открылась. Зажужжали потревоженные мухи. По застеленному линолеумом полу побежали муравьи. В воздухе держался стойкий, застарелый запах сигаретного дыма. Я проверил холодильник. Срок годности молока еще не истек, но это был единственный продукт, не угрожающий здоровью, потому что все остальное содержимое холодильника привело бы в отчаяние любого диетврача: пакеты с дешевой готовой едой, бургеры для микроволновки, мясные продукты. Ни фруктов, ни овощей, зато по меньшей мере половина пространства занята бутылками с колой. Стоявшая в углу мусорная корзина была забита коробками из-под картошки фри, ведерками из-под куриных крылышек, обертками от бургеров из киосков фастфуда, сплющенными банками «Ред булл» и пустыми бутылочками из-под сиропа от кашля. На полках, кроме банок с супом и бобами, лежали конфеты и печенье. Я также нашел пару больших банок с кофе и с полдюжины бутылок дешевого джина и водки. В спальне – еще несколько бутылочек из-под сиропа, упаковка антигистаминных средств и коробка соминекса. Проктор определенно жил на стимулянтах – сахар, энергетические напитки, кофеин, никотин – и при этом пользовался безрецептурными средствами для решения своих проблем со сном. Лежавшая здесь же пустая упаковка из-под клозапина, выписанного недавно местным врачом, означала,что он, отчаявшись, искал профессиональной помощи. Клозапин, антипсихотик, использовался как седативное средство, а также применялся при лечении шизофрении. Мне припомнился разговор с сестрой Берни Крамера, ее упоминание о том, что перед самоубийством Крамер слышал голоса. Интересно, какие голоса слышал Гарольд Проктор?

На кровати лежали ключи от грузовика и пустая кобура.

От осмотра я перешел к обыску и обнаружил конверт с деньгами. Он был спрятан под матрасом, незапечатанный, и в нем 2500 долларов, двадцатками и пятидесятками, аккуратно сложенными лицевой стороной вверх. Хранить деньги таким вот образом, пусть даже и здесь, вдалеке от посторонних глаз, было по меньшей мере неосторожностью и даже безрассудством. Впрочем, логикой здесь вообще не пахло. Проктор давно уже не заглядывал ни в трейлер, ни в грузовик. Если бы он собирался уехать, то забрал бы и деньги, и грузовик. И даже если бы с грузовиком возникли какие-то проблемы, деньги он взял бы в любом случае. Я осмотрел конверт. Чистый и новый. Под матрас его определенно положили недавно.

Я вернул деньги на место, туда, где нашел, и направился к мотелю. Незаколоченным остался только офис. Дверь была приоткрыта. Я заглянул. Проктор определенно использовал помещение как кладовую: в углу лежали банки с консервами – по большей части бобы, чили и рагу, – упаковки туалетной бумаги и несколько старых противомоскитных оконных сеток. Откуда-то доносилось слабое жужжание. Дверь за регистрационной стойкой вела, судя по всему, в кабинет. Я подошел ближе. Жужжание стало слышно более отчетливо. Я толкнул дверь ногой.

Передо мной находилась деревянная консоль с шестнадцатью маленькими лампочками, расположенными по четыре в ряд и пронумерованными. Звук шел из динамика над консолью. Судя по всему, это была система внутренней связи старого образца, позволявшая гостям связываться с портье, не пользуясь телефоном. Я такую видел впервые, но, может быть, Прокторы, открывая мотель, не стали заморачиваться установкой телефонов во всех номерах, а потому сохранили интерком как забавную диковинку. Название фирмы производителя на консоли отсутствовало; возможно, Прокторы собрали ее сами. Пока что ясно было одно: электричество в мотеле есть.

Жужжание действовало мне на нервы. Какая-то неисправность? Но почему именно сейчас? Есть электричество или нет, но после стольких лет система просто не могла работать. С другой стороны, раньше вещи делали на совесть; прискорбно, что мы теперь так удивляемся, встречая настоящее качество.

Я проверил консоль, постучал по лампочкам.

Лампочка под номером пятнадцать от прикосновения замигала красным.

Я вынул пистолет, вышел из офиса и направился по правой стороне коридора. Дверную панель в четырнадцатом номере отвинтили от рамы и просто приставили к косяку. Дверь пятнадцатого номера была на месте, но именно за ней слышался звонок.

Я прислонился к стене между двумя комнатами.

– Мистер Проктор? Вы там?

Никто не ответил. Я быстро убрал панель перед четырнадцатым номером, но дверь за ней была заперта. Попробовал ручку – повернулась. Проникавшего в комнату дневного света вполне хватало, чтобы увидеть поставленную на попа и прислоненную к стене кровать и голый пол. В углу – две прикроватные тумбочки. И ничего больше, никакой мебели. На ковре – какие-то белые нитки, в воздухе – запах плесени. Я подобрал одну нитку и поднес к свету – это была древесная стружка. Возле тумбочек лежали несколько пенопластовых комочков. Я провел ладонью по ковру и нащупал вмятины, оставленные какими-то ящиками. Осторожно подошел к ванной – пусто. Двери между четырнадцатым номером и пятнадцатым не было.

Я уже собирался уходить, когда увидел отметины на стене, и посветил на них фонариком, чтобы рассмотреть получше. Они напоминали отпечатки ладоней, но как будто выжженные в краске. Пепел и вспузырившаяся краска отвалились, когда я дотронулся до них пальцами. Мне стало не по себе, словно я перепачкался какой-то мерзостью. В комнате было сыро, и кровать стояла у стены голая, но меня не оставляло ощущение, что здесь недавно жили и что, если прислушаться, еще можно услышать слабеющее эхо разговора.

Я снова вышел в коридор и осмотрел дверь в пятнадцатый номер. Как и на других дверях, панель, должно быть, держалась на раме на шурупах, вот только головок этих шурупов я не обнаружил. Без особой надежды на успех я просунул пальцы в зазор между панелью и дверной коробкой и потянул.

Панель поддалась на удивление легко и, падая, едва не отправила меня в нокаут. Теперь я увидел, что держалась она на одном-единственном длинном шурупе, завернутом не снаружи, а изнутри. Я попробовал повернуть ручку, но на этот раз ничего не получилось. Ударил по двери ногой – безрезультатно. Я сходил к своей машине, взял из багажника ломик и вернулся в мотель. Но и с его помощью открыть дверь не получилось. Что-то крепко удерживало ее изнутри. Тогда я взялся за щит, которым было заколочено окно. Дело пошло лучше – его прибивали гвоздями. Щит наконец отвалился, и под ним открылось толстое замызганное стекло, треснувшее, но не расколовшееся от пары пулевых отверстий. Заглянуть в комнату мешали плотно сдвинутые шторы.

Приложив еще немного усилий, я разбил ломиком стекло и отступил к стене на случай, если некто притаившийся в комнате вздумает встретить меня свинцом, но не услышал ни звука. Причина тишины стала ясной, когда из номера пахнуло вонью. Я раздвинул шторы и забрался в комнату.

Деревянная кровать была разломана, доски прибиты к дверной коробке. Гвозди забивались под углом, и некоторые прошли мимо двери. Забивавший их понял, наверное, что промахнулся, и попытался исправить ошибку, но до конца работу не довел. А может быть, гвозди прошли насквозь, и кто-то снаружи загонял их назад молотком, хотя концы оставались острыми.

Мебели в этом номере было больше, чем в соседнем, – длинный комод, стойка под телевизор, двуспальная кровать и две прикроватные тумбочки. Все это было сдвинуто в угол, как сделал бы ребенок, устраивающий дома крепость. Я подошел ближе. В углу, за мебелью, прижавшись головой к кнопке интеркома на стене, лежал мужчина. За головой – пятно крови с частицами черепа. В правой руке – «браунинг». Тело распухло, а обосновавшиеся в нем насекомые и черви создавали впечатление движения и жизни. Первой их добычей стали глаза, от которых остались лишь пустые глазницы. Я накрыл ладонью рот, но запах был слишком крепок. Я отвернулся к окну, выдохнул и постарался сдержать тошноту. Потом, немного оправившись, снял пиджак, прижал его к лицу и осмотрелся повнимательнее. Рядом с телом стоял ящичек с инструментами. Тут же лежал пневматический молоток. Ни крошки еды, ни капли воды. Я провел пальцами по металлической обшивке двери и нашел несколько пулевых отверстий. Включил фонарик, посветил на стены, посчитал. Получилось двенадцать. В обойме «браунинга» тринадцать патронов. Последний он приберег для себя.

В «Лексусе» нашлась бутылка воды. Я прополоскал рот, избавляясь от привкуса гнили, но запах уже впитался в одежду. Теперь от меня воняло мылом, дохлым оленем и мертвецом.

Я набрал 911 и подождал, пока соединят с полицией.

* * *

Их названия накрепко засели у него в голове. Газалия, один из самых опасных районов Багдада; Дора и Садия, места, где убили всех уборщиков мусора, и улицы утонули в грязи, так что жить там стало невозможно. Мечеть Ум-аль-Кура в западном Багдаде, штаб повстанцев-суннитов, которую, в идеале, стоило бы просто стереть с лица земли. Ипподром Амирия, где продавали и покупали похищенных людей. От ипподрома дорога вела прямиком в контролировавшуюся мятежниками Гарму. Кого увезли в Гарму, тот, считай, пропал.

В аль-Адамии, суннитском оплоте в Багдаде, рядом с Тигром, переодетые полицейскими шиитские смертники установили фальшивые контрольно-пропускные пункты, на которых ловили своих соседей-суннитов. Шииты были как бы на нашей стороне, но на самом деле на нашей стороне не было никого. По его мнению, различие между шиитами и суннитами заключалось в способе убийства. Сунниты врага обезглавливали. Однажды вечером он с парой ребят смотрел сцену обезглавливания на DVD-диске, который дал им переводчик. Посмотреть хотели все, но о том, что попросил, он пожалел сразу, как только пошла запись. На экране был дрожащий мужчина – не американец, потому что никто не хотел видеть, как умирает свой, а какой-то бедолага-шиит, свернувший не там, где следовало бы, и остановившийся, когда надо было давить на газ, рискуя погибнуть под пулями. Больше всего зрителей поразила отстраненность палача, та будничность, с которой он выполнил свою работу. Отрезание головы было проведено методично, сурово и незатейливо, как ритуальный забой скотины. Жуткая, отвратительная смерть, но без садизма в самом акте убийства. Потом все говорили одно и то же: не допустите, чтобы они меня взяли. Если возникнет такая ситуация, убейте меня. Убейте всех.

Шииты предпочитали пытки. Особой симпатией у них пользовалась электродрель: колени, локти, пах, глаза. Да, вот так – сунниты обезглавливали, шииты мучили, но и те, и другие поклонялись одному богу. Разделил их религиозный спор о том, кому следовало принять наследие Мухаммеда после его смерти, и потому теперь они отрезали головы и сверлили кости. Кисас – воздаяние, месть. В этом все и дело. Он не удивился, услышав в первый раз от переводчика, что по исламскому календарю идет пятнадцатый век, и что он прибыл в Ирак в 1424 году или что-то в этом роде. Да, правильно, они и вели себя как в Средние века.

Но теперь они были частью современной войны, войны с применением приборов ночного видения и тяжелого вооружения. Они били из РПГ и минометов, закладывали бомбы в дохлых собак. Не имея в своем распоряжении ни того, ни другого, они использовали камни и ножи. На новое они отвечали старым – старым оружием и старыми именами: Нергал, Ниназу и тот, чье имя затерялось. Они устроили засаду и стали ждать.

Глава 25

Первыми к мотелю подъехали двое полицейских из Скоухегена. Я их не знал, но один из них слышал кое-что обо мне. Задав несколько коротких вопросов, они разрешили мне посидеть в «Лексусе», подождать прибытия детективов и оставили в покое. Детективы появились примерно через час. Солнце к тому времени уже садилось, и им пришлось достать фонарики.

Оказалось, с одним из них я встречался раньше. Звали его Гордон Уолш, и больше всего он походил на боксера-тяжеловеса. Когда Гордон, в огромных солнцезащитных очках, вышел из машины, казалось, оттуда вылез огромный жук, эволюционировавший до такой точки, что смог надеть костюм. В колледже он играл в футбол и с тех пор держал себя в форме. Его преимущество надо мной выражалось в четырех или пяти дюймах и добрых сорока фунтах. На подбородке у Гордона красовался шрам – след от удара бутылкой, полученный еще в те времена, когда он был простым патрульным. О том, что случилось со злосчастным хулиганом, не хотелось даже думать. Бутылку оттуда, куда засунул ее Гордон, извлекли, наверное, хирургическим путем.

Второго, пониже ростом, помельче и помоложе, я не знал. Держался он с напускной суровостью, которая не могла скрыть неуверенности и выдавала новичка, старающегося не отставать от породившего его жеребца. Уолш посмотрел на меня, но ничего не сказал и проследовал за одним из патрульных в комнату, где лежало тело Проктора. Перед тем как войти, он помазал под носом вапорабом, но задерживаться все равно не стал, а когда вышел, несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Потом детективы прошли в дом, где задержались на какое-то время, и, продолжая делать вид, что меня не существует, осмотрели грузовик. Уолш нашел ключи и проверил зажигание. Мотор завелся с первого раза. Он заглушил двигатель, сказал что-то напарнику, и они оба наконец решили потратить какое-то время на меня.

– Чарли Паркер. – Уолш пососал дужку очков и поцокал языком. – Как только услышал это имя, сразу понял, скучать не придется.

– Детектив Уолш. Преступный элемент дрожит – значит, вы рядом. Вижу, от сырого мяса так и не отказались.

– Mens sana in corpore sano[103]. И наоборот. Это латынь. Одно из преимуществ католического образования. Мой напарник детектив Сомс.

Сомс кивнул, но ничего не сказал. Губы поджаты, подбородок выпячен, как у Дадли Справедливого. Я бы дал голову на отсечение, что по ночам он скрипит зубами.

– Ты его убил? – спросил Уолш.

– Я его не убивал.

– Черт, я-то думал, ты сознаешься, и мы к полуночи закруглимся. Я бы наконец упрятал тебя за решетку и, может, даже получил бы медаль.

– А мне казалось, детектив, что я вам нравлюсь.

– Нравишься, в том-то и дело. А теперь представь, что говорят о тебе те, кому ты не нравишься. Ладно, если не готов признаться, может, хочешь сообщить что-то полезное?

– Зовут его Гарольд Проктор. По крайней мере, я так полагаю. Раньше не встречал, так что наверняка сказать не могу.

– Тебя-то что к нему привело?

– Занимаюсь самоубийством одного парня из Портленда, бывшего солдата.

– На кого работаешь?

– На его отца.

– Кто такой?

– Отца зовут Беннет Пэтчет. У него ресторан в Скарборо, «Дюны».

– Какое отношение к нему имеет Проктор?

– Дэмиен Пэтчет, сын Беннета, возможно, был знаком с ним. Проктор присутствовал на похоронах Пэтчета. Я думал, у него есть какие-то мысли относительно психологического состояния Дэмиена перед самоубийством.

– Психологического состояния, вот как? Красиво излагаешь, этого у тебя не отнять. Есть сомнения насчет того, как тот парень умер?

– Ничего определенного. Он застрелился в лесу возле мыса Элизабет.

– Тогда с какой стати его отец платит тебе за расследование?

– Хочет выяснить, что подвигло сына на самоубийство. Неужели так трудно понять?

Позади нас, на дороге, появилась машина судмедэкспертов. Уолш тронул напарника за руку:

– Элиот, введи их в курс дела, проводи к месту.

Сомс послушно отправился исполнять указание, но безукоризненно гладкий лоб прорезала морщинка недовольства, как у мальчишки, которого не допустили к разговорам взрослых. Может, он и не был таким размазней, как мне показалось.

– Новенький? – спросил я.

– Хороший парень. Честолюбивый. Хочет раскрывать преступления.

– Ты себя таким помнишь?

– Я таким никогда не был. И честолюбием не отличался, а то был бы сейчас где-нибудь еще. Но преступления раскрывать мне по-прежнему нравится. Придает жизни хоть какой-то смысл. Хотя бы понимаешь, за что тебе зарплату дают, а без этого человеку нельзя. Но давай вернемся к этому твоему Пэтчету. – Он оглянулся через плечо – Сомс разговаривал с каким-то мужчиной, натягивавшим на себя белый защитный костюм. – Напарник мой любит все по правилам делать. Отчет составляет по ходу работы. Аккуратист. – Уолш повернулся ко мне. – Я же печатаю, как та обезьянка у Боба Ньюхарта, и отчет предпочитаю составлять в конце, а не в начале. Картина у меня складывается такая. Ты расследуешь самоубийство ветерана, и расследование приводит тебя сюда, к другому ветерану, который вроде бы тоже покончил с собой, но прежде чем выстрелить себе в голову, выпустил почти весь магазин в кого-то снаружи. Я правильно понимаю?

Снаружи. Я задумался. Если опасность угрожала снаружи, почему Проктор стрелял в стены? Бывший военный – плохой стрелок? Это не объяснение. Но ведь комната была закрыта изнутри, и, следовательно, источник опасности находиться там не мог.

Или мог?

Оставив эти мысли при себе, я согласно кивнул:

– Пока – да.

– Сколько было тому парню, Пэтчету?

– Двадцать семь.

– А Проктору?

– Около пятидесяти, я бы сказал. Пятьдесят с небольшим. Участвовал в первой иракской.

– Ты бы назвал его общительным?

– Не имел удовольствия быть знакомым.

– Но он жил здесь, а Пэтчет в Портленде?

– В Скарборо.

– Расстояние немаленькое.

– Пожалуй. Это допрос, детектив?

– Допрос – это свет в глаза, потные парни с закатанными рукавами, адвокаты. Мы просто разговариваем. Я вот к чему: как Проктор и Пэтчет могли познакомиться?

– Это так важно?

– Важно, потому что ты здесь, а они оба мертвы. Давай, Паркер, колись.

Смысла отмалчиваться я не видел, но кое-что решил все же попридержать на удачу.

– Сначала я думал, что Проктор, может быть, из тех ветеранов, которым поручают встречать возвращающихся домой солдат, и что вот так он познакомился с Пэтчетом. Но теперь у меня другая версия: возможно, эти двое участвовали в некоем совместном предприятии.

– Пэтчет и Проктор. Похоже на название юридической фирмы. И что же это за предприятие?

– Точно не знаю, но отсюда до границы рукой подать, а мотель недавно использовали как склад. В номере, соседнем с тем, где застрелился Проктор, на полу деревянные стружки и кусочки пенопласта. Думаю, остались от упаковочных ящиков. Может, стоит поискать с собакой.

– Предполагаешь наркотики?

– Возможно.

– В дом заглядывал?

– Посмотрел, там ли он, и только.

– Обыскал?

– Это было бы незаконно.

– На вопрос ты не ответил, но предполагаю, что обыскал. Я бы так и сделал, а ты ничем меня не лучше. Поскольку дело свое ты знаешь, то и конверт с деньгами под матрасом нашел.

– Разве? Как интересно.

Уолш прислонился к моему капоту, посмотрел на трейлер, перевел взгляд на грузовик, потом на мотель. Лицо его посерьезнело.

– Итак, деньги у него есть, продукты в холодильнике, выпивки и сладкого хоть отбавляй, да и грузовичок вроде бы на ходу. Однако ж человек баррикадируется в комнате, палит в окно и в дверь, а потом сует ствол в рот и спускает курок.

– Телефон, телевизор и радио – все разбито.

– Видел. Чьих рук дело, его самого или кого-то еще?

– Трейлер цел. Книги на полках, одежда в шкафу, матрас на кровати. Если бы кто-то хотел тут все разгромить, деньги бы нашел.

– При условии, что они ему нужны.

– Я разговаривал в Лэнгдоне с одним парнем, Станденом. Он таксидермист, но еще и бар держит.

– Любишь ты такие городишки, – сказал Уолш. – Открыл бы твой знакомый еще и похоронную контору, ему б цены не было.

– По словам Стандена, у Проктора были проблемы. Призраков видел.

– Призраков?

– Именно это слово Проктор и употребил. Станден, похоже, думает, что это симптом посттравматического расстройства как следствие иракского опыта. Если так, то он не первый солдат, вернувшийся домой не только с физическими, но и с психологическими шрамами.

– Как сын твоего клиента? Два самоубийства, жертвы знакомы. Тебе это странным не кажется?

Я не ответил. Интересно, сколько времени понадобится Уолшу, чтобы связать самоубийства Проктора и Дэмиена с более ранними – Берни Крамера в Квебеке и Бретта Харлана? Как только это случится, он, вероятно, выйдет и на Джоэла Тобиаса. Надо бы попросить Беннета Пэтчета не упоминать имя Тобиаса в разговоре с полицией. По крайней мере, в ближайшее время.

Четыре солдата, трое из одного взвода и один косвенно связанный с остальными, – все покончили с собой. Да еще жена, имевшая неосторожность столкнуться с мужем, когда у того был штык в руке. Я поднял газетные сообщения об убийствах, где между строк легко читалось, что у Бретта и Маргарет Харлан был ужасный конец.

Я все больше и больше укреплялся во мнении, что – даже если Сандерс и отказывалась это признать – в Ираке с солдатами подразделения «Страйкер Си» случилось что-то страшное, и этот страх они принесли с собой. Я все еще не понимал, как это может быть связано с подозрениями Джимми Джуэла в отношении Джоэла Тобиаса: контрабанда под прикрытием грузоперевозок. Но были отметины на полу четырнадцатого номера, были следы от упаковочных материалов и еще то, что незадолго до смерти Проктора навестили парни из «Страйкер Си», если Станден не ошибся, конечно. Был конверт с деньгами под матрасом, из чего можно предположить, что Проктору заплатили за что-то, скорее всего, за хранение в мотеле какого-то груза. Если так, то следующий вопрос – что это за груз? Самый очевидный ответ – наркотики. Но в этом сомневался Джимми Джуэл, да и надо слишком много наркотиков, чтобы оставить те вмятины на ковре. К тому же, по моим представлениям о международном наркотрафике, следовало, что основным поставщиком наркотиков является скорее Афганистан, чем Ирак, а взвод Тобиаса служил не в Афганистане.

Сомс позвал Уолша, и детектив ушел, оставив меня со своими мыслями. Интересно, что там в Бангоре? Если Бобби Жандро не заговорит в ближайшее время, придется оказать серьезное давление на Джоэла Тобиаса.

Темнело, но вечер не принес прохлады. Мошкара не давала покоя, а из леса донеслись звуки, свидетельствовавшие о том, что ночные хищники вышли на охоту. Приехал судмедэксперт, и в мотеле зажглись прожекторы. Тело Гарольда Проктора вынесли, чтобы погрузить в машину и отправить в службу судмедэкспертизы штата, в Огасту. В одиночестве оно будет там недолго, скоро у него будет большая компания.

Глава 26

Они пришли к ночи. Легкий ветерок уносил шорохи в сторону леса, помогая маскироваться, но Ангел и Луис знали, что они придут, и ждали. Чтобы не терять бдительности, позициями менялись каждый час, и когда гости появились, за «Мустангом» наблюдал Ангел. Его острые глаза уловили легкое изменение в тени, отбрасываемой деревьями. Он тронул напарника за рукав, и тот сразу же переключился с дома на машину. Притаившись, они наблюдали за двумя вышедшими из тьмы людьми, чьи руки казались неестественно длинными из-за пистолетов с глушителями, которые напоминали готовые лопнуть нарывы.

А ребята хороши, подумал Луис. Где-то неподалеку, должно быть, бросили машину, но ни он, ни Ангел не слышали, как они подъезжали, да и заметили они их, только когда те чуть ли не на крышу «Мустанга» влезли. Поняв, что в «Мустанге» никого нет, гости снова растворились во тьме, и Луису пришлось напрячься, чтобы не упустить их из виду. Судя по отсутствию масок, проблема свидетелей их не беспокоила, а значит, оставлять кого-то в живых не планировалось.

Между тем ситуация в доме Жандро осложнилась, так как пару часов назад здесь появилась его подружка Мэл Нельсон. Поразительно, но совет наладить отношения неожиданно возымел действие. Оставаясь в засаде, Луис бесстрастно наблюдал за тем, как пара сначала разговаривала в гостиной, после чего Мэл медленно подошла к Бобби, опустилась на колени и обняла его. Потом они переместились, по всей вероятности, в спальню, и с тех пор видно их больше не было.

Еще несколько бесшумных теней возникли у задней стороны дома, где их не мог увидеть ни случайно выглянувший в окно сосед, ни любитель ночных прогулок с собачкой. Двое встали по обе стороны от двери. Кивнули друг другу. Звякнуло разбитое стекло. Один просунул руку, чтобы отпереть дверь изнутри, второй замер с пистолетом на изготовку, прикрывая товарища. В доме обозначилось движение. Кто-то вскрикнул. В спальне хлопнула дверь.

Луис снял первого тремя выстрелами – два в спину и третий, контрольный, в основание черепа. Ни предупредительного окрика, ни команды поднять руки и повернуться, ни предложения сдаться. Такие жесты – для хороших парней в вестернах, тех, что носят белые шляпы и в конце получают в награду девушку. В реальной жизни, если хороший парень дает шанс злодею, то получает пулю. Луис никогда не думал о том, хороший он или плохой парень, и, сказать по правде, ему было на это глубоко наплевать, но умирать ради соответствия некоему романтическому идеалу он не собирался. Уложив первого, Луис мгновенно сместил пистолет чуть вправо. Второй незнакомец еще пытался вынуть просунутую в разбитое окно руку и, зацепившись за острый выступ рукавом, не успел отреагировать должным образом. Поняв, что против двоих у него нет шансов на спасение, он замер и тут же ощутил острую боль, услышал хлопок выстрела и свалился на землю, держа руку над головой с торчащим из рукава осколком стекла. Ему еще хватило сил поднять оружие, но оно уже смотрело в никуда, а потом все исчезло.

Дверь в спальню была закрыта. Луис начал оттаскивать парня со стеклом в руке от двери, а Ангел обратился к Жандро:

– Бобби, ты меня слышишь? Меня зовут Ангел. Мы с напарником были здесь днем, сопровождали Чарли Паркера.

– Я тебя слышу, – отозвался Бобби. – И я вооружен.

– Вот и отлично. У нас здесь два трупа, так что ты со своей подружкой жив только благодаря нам. Так что делай, что скажем, потому что нам надо вывезти вас отсюда.

Изнутри донесся взволнованный шепот, потом дверь открылась, и в проеме возник Бобби Жандро. Ветеран сидел в каталке в одних трусах и с «береттой» в руке. Он посмотрел на державшего наблюдение Ангела и перевел взгляд на Луиса, оттаскивавшего в сторону первое тело. На сосновом крыльце оставался кровавый след.

– Нам нужны мешки для мусора и клейкая лента, – сказал Луис. – А еще швабра и вода, если, конечно, ты не хочешь сохранить кровь как элемент декора.

Из-за спины Бобби выглянула Мэл. Она, похоже, была голая, если не считать прикрывавшего стратегически важные места полотенца.

– Мэм… – кивнул Ангел. – Вам бы лучше накинуть на себя что-нибудь. Игры кончились…

* * *

К тому времени как Бобби Жандро и Мэл Нельсон оделись и положили в сумку туалетные принадлежности и кое-что из вещей, трупы были упакованы в черные мусорные мешки и обмотаны лентой. Смерть исказила черты убитых, но Бобби опознал обоих без колебаний: Твайзел и Гринэм, бывшие морпехи.

– НЗЦ. Наблюдение и захват цели. Военно-учетная специальность 8451.

Ангел непонимающе на него уставился.

– Снайперы-разведчики, – пояснил Луис.

– Они были первой из двух снайперских команд, внедренных в Аль-Адамию, – продолжал Жандро. – Непосредственно перед тем…

Ну вот. Его вдруг охватило желание все рассказать, желание поделиться своей историей, потому что его приятели повернулись против него, но Ангел посоветовал приберечь откровения на потом. Мэл Нельсон приехала на большом старом грузовике, так что ее попросили подъехать к дому сзади, чтобы погрузить тела. Парочку усадили в «Мустанг», и Ангел, выключив предварительно джи-пи-эс, отвез их в мотель, расположенный около Бакспорта, а Луис, следуя указаниям Жандро, отогнал грузовик к заброшенному гранитному карьеру неподалеку от Франкфорта. При помощи веревок и цепей из гаража ветерана он перевязал оба трупа и бросил их в темную воду. Луис уже собирался отправить туда же и маячок, но передумал. Вещица была ценная, сам он такую сделать бы не смог. Луис бросил ее в кузов грузовичка Мэл и отправился в мотель.

И вот там, поскольку делать больше было нечего, они и выслушали историю Бобби Жандро.

Глава 27

Я просидел с Уолшем, пока не увезли тело Проктора. Думаю, детектив наказывал меня за недостаточную откровенность, но, с другой стороны, он по крайней мере разговаривал со мной и не пытался под надуманным предлогом отправить на ночь в камеру. Дорога до Портленда заняла бы часа три, а так как я устал и хотел принять душ, то решил поискать место поближе. Впрочем, принять такое решение мне помогли. Эксперты-криминалисты хотели отложить полноценный осмотр до утра, после чего ожидалось прибытие собак-нюхачей. Уолш предложил, чтобы я, в духе доброй воли и сотрудничества, оставался до утра где-нибудь поблизости, на тот случай, если завтра утром, а может быть, и ночью у него возникнет какой-нибудь вопрос.

– Специально для такой цели даже держу под рукой блокнот, – сообщил он, прислоняясь к машине.

– Неужели? На тот случай, если вдруг возникнет необходимость задать мне неудобный вопрос?

– Точно. Ты бы удивился, узнав, сколько копов могли бы сказать то же самое.

– А знаешь, не удивился бы.

Он покачал головой с выражением безнадежности на лице, какое бывает у кинолога, столкнувшегося с особенно упрямым псом, который не отдает мяч. Стоявший неподалеку Сомс с несчастным видом наблюдал за нами. Было ясно, что он с удовольствием принял бы участие в нашем разговоре, но Уолш намеренно исключил его из числа участников. Интересно, почему? Я уже сообразил, что в их отношениях возникнет напряженность. Будь они семейной парой, Уолш спал бы в эту ночь в комнате для гостей.

– Кто-то может сказать, что у нас, полицейских, которым вечно недоплачивают, зуб на тебя, особенно учитывая историю с Хансеном, – продолжал он, и я тут же вспомнил Хансена, детектива из полиции штата, и заброшенный дом в Бруклине, где погибли моя жена и дочь. Подгоняемый каким-то неуместным миссионерским пылом, он последовал туда за мной, за что его и наказал неизвестный убийца, целью которого был я, а Хансен просто попал под руку.

– Работать он уже вряд ли будет, – добавил Уолш. – А я вот так и не понял, что он делал той ночью у тебя в доме.

– Хочешь знать, что случилось той ночью?

– Нет. Я же знаю, что ты в любом случае не расскажешь, и кроме того, я читал официальный отчет. Дыр там больше, чем у бродяги в штанах. Ты в любом случае соврешь, частично или полностью, как всегда, как и сегодня вечером, я имею в виду то, что ты рассказал.

– Тем не менее мы здесь дышим ночным воздухом, ведем беседу.

– Все так. И ты, наверное, хотел бы знать, с чего это.

– Давай послушаю.

Уолш оторвался от моей машины, достал сигареты и закурил.

– Ты, конечно, тот еще хрен, и считаешь себя умней других вопреки многочисленным свидетельствам обратного. Но ты сражаешься за справедливое дело. Поговорим завтра. Может, за ночь у меня появятся блестящие идеи, может, у криминалистов возникнут вопросы – ты ведь мог наследить на месте преступления, – но потом тебя уже никто задерживать не станет. Взамен я жду, что в ближайшее время ты позвонишь и облегчишь душу, рассказав все, что уже знаешь или узнаешь. После этого у меня будет ответ на вопрос, что именно здесь произошло, и я, может быть, даже получу повышение за успешное расследование. Как тебе такой вариант?

– Вполне разумно.

– Хотелось бы так думать. А теперь залезай в свой пижонский «Лексус» и катись отсюда. Кое-кому еще надо поработать за сверхурочные. Кстати, никогда бы не подумал, что ты пересядешь на «Лексус». Насколько помнится, в последнее время у тебя был «Мустанг», как у Стива Макуина.

– «Мустанг» в мастерской, – соврал я. – Этот на замену.

– На замену? «Лексус» с нью-йоркскими номерами? Ты лучше не давай мне повода проверить эти номера. Не найдешь комнату в Рейнджли, поспишь в машине. Места хватит. Езжай, да поосторожнее.

Я поехал в Рейнджли и нашел номер в «Рейнджли инн». Главный корпус, вестибюль которого украшали головы оленей и чучело медведя, еще не открылся, и мне дали комнату в домике на второй линии. Поблизости стояли две машины, в одной из которых на пассажирском сиденье лежала карта местности, а на приборной доске красовалась наклейка с рекламой телестанции Бангора и самодельным знаком с надписью «Не снимать с места!». Я принял душ и сменил рубашку на футболку, которую купил на автозаправке. Запах из мотеля Проктора сохранился, но уже не реальный, а только воображаемый. Больше беспокоило ощущение тревоги и дискомфорта, возникшее у меня в комнате, соседней с той, где застрелился Проктор. Чувство было такое, словно я вошел туда в конце какого-то спора и услышал эхо последних слов, напитанных злобой и ядом. Не их ли слышал перед смертью Гарольд Проктор?

Перекусить я отправился в паб «Сeржант». Выбирать не приходилось, поскольку из всех заведений открыто было только это. Из пяти телевизоров по четырем шли разные спортивные программы, а по пятому, самому дальнему – местные новости. Звук на спортивных каналах приглушили, и несколько мужчин молча смотрели новости. Главной темой была смерть Проктора, как в силу особенностей сопутствовавших ей обстоятельств, так и благодаря тому, что день выдался небогатым на события. Обычно самоубийства не удостаиваются такого внимания, и, кроме того, местное телевидение старается оберегать чувства родных и близких покойника, но некоторые детали смерти Проктора явно выходили за привычные рамки: человек забаррикадировался в пустом номере заброшенного отеля и, судя по всему, покончил с собой. В репортаже ничего не говорилось о том, что перед самоубийством он стрелял по кому-то, кто находился вне комнаты.

Усаживаясь за стол в стороне от бара, я услышал негромкие реплики, и пара человек повернулись в мою сторону. Одним из них был Станден, таксидермист. Я попросил у официантки бургер и бокал вина. Вино прибыло быстро, и за ним почти сразу же подтянулся Станден. Я тихонько чертыхнулся, потому что совершенно забыл о данном ему обещании. Его внимание к Проктору и информация, которой он поделился со мной, заслуживали того, чтобы я зашел к нему лично и рассказал, что там произошло.

Теперь все присутствующие в баре смотрели на меня. Станден виновато улыбнулся и быстро посмотрел на них через плечо, как бы говоря: ну вы же знаете, каково оно в таких вот городишках. Сидевшие за стойкой, надо отдать им должное, пытались уравновесить любопытство смущением, но первое явно перевешивало.

– Извините за беспокойство, мистер Паркер, но мы так поняли, что это вы нашли Гарольда.

Я кивком указал ему на стул напротив. Он сел.

– Не извиняйтесь, мистер Станден. Мне бы следовало отплатить вам любезностью и навестить вас, но день выдался долгий, и я забыл об этом. Прошу прощения.

Глаза у него были красные. Станден прилично выпил, но мне показалось, что он еще и плакал.

– Понимаю. Для нас всех это стало шоком. Я даже не смог открыть бар. Поэтому и пришел сюда. Думал, кто-нибудь что-то знает, а тут вы…

– Многого сказать не могу, – предупредил я, и он сразу уловил подтекст.

– Вы только расскажите, что можете, и достаточно. То, что о нем здесь говорят, правда?

– А что здесь о нем говорят? И кто?

Станден пожал плечами.

– По телевизору. Полиция никаких официальных заявлений не делала. У нас здесь только пограничный патруль. Говорят, что Гарольд покончил с собой.

– Похоже, что так.

Будь у Стандена кепка, он уже мял бы ее смущенно.

– Тут у нас парень из патрульных… Бен… – Он кивнул в сторону полного мужчины в камуфляжной рубашке с ремнем, увешанным ключами, ножами, телефонами и фонариками, сползшим почти на бедра, – говорит, что, мол, подозрительное какое-то самоубийство, а что в нем такого подозрительного, не говорит.

Ну вот, опять это слово. Подозрительный. Джоэл Тобиас был подозрительный. Теперь вот смерть Гарольда Проктора подозрительная.

Между тем Бен и еще двое из компании у стойки подтянулись поближе, рассчитывая, наверное, узнать какие-нибудь подробности. Я прикинул варианты и пришел к выводу, что если буду молчать, ничего не выиграю. Рано или поздно все выйдет наружу; либо сегодня, когда сюда после смены пропустить стаканчик заглянет какой-нибудь патрульный, либо завтра, когда город задействует собственные информационные ресурсы. И еще одно. Мне были известны некоторые обстоятельства смерти Гарольда Проктора, о которых не знали они, но и они знали о его жизни что-то такое, о чем не знал я. Станден уже снабдил меня полезными сведениями. И его приятели могли добавить что-то еще.

– Перед смертью Проктор расстрелял все патроны. Последний оставил для себя.

На языке у всех вертелся должно быть один и тот же вопрос, но первым задал его Станден:

– В кого он стрелял?

– В кого-то снаружи. – Я не стал упоминать о следах от пуль на стене.

– Думаете, за ним кто-то гнался?

– Если бы за ним кто-то гнался, он вряд ли успел бы забаррикадироваться в комнате.

– Бедняга Гарольд спятил, – сказал Бен. – После возвращения из Ирака его было не узнать.

Все согласно закивали. Будь их воля, они бы высекли этот вердикт на его могильном камне: «Гарольд Проктор. Спятил».

– Ну вот, – сказал я, – теперь вы знаете столько же, сколько и я.

Они потянулись к стойке. Остался только Станден. Похоже, необычные обстоятельства смерти Проктора по-настоящему расстроили только его одного.

– Вы в порядке? – спросил я.

– Не совсем. В последнее время мы с Гарольдом уже не были так близки, как когда-то, но я все равно оставался его другом. Как подумаю, что он там… такой…

Станден замялся, не находя нужного слова.

– Напуганный?

– Да, напуганный. И одинокий. Такая смерть… здесь что-то не так.

Официантка принесла мне бургер, и я попросил принести еще бокал вина, хотя и к первому едва прикоснулся, показав на стакан Стандена.

– «Бушмиллз», – сказал он. – Без воды. Спасибо.

Я подождал, пока официантка принесет выпивку и удалится. Станден сделал глоток. Я взялся за еду.

– А еще, наверное, чувствую себя виноватым. Понимаете? Может быть, если бы я оставался с ним на связи, вытаскивал из этой его раковины, расспрашивал о проблемах, ничего такого не случилось бы.

Я мог бы ему соврать. Мог бы сказать, что смерть Проктора не имеет к нему никакого отношения, что судьба выбрала Проктору другую дорогу, ту, что в итоге и привела его к жуткой смерти в забаррикадированной комнате. Мог бы, но не стал. Ложь была бы унизительна для сидящего передо мной человека, благородного и порядочного.

– Так это или нет, сказать не могу. Но Гарольд сам ввязался во что-то странное, непонятное, так что вашей вины в этом нет. Вероятно, это его и убило.

– Странное? – переспросил Станден. – Что вы имеете в виду?

– Вам приходилось видеть, что к нему приезжали на грузовике? На фуре? Возможно, из Канады.

– Откуда же мне знать. Одно дело, если бы они шли из Портленда или Огасты, но если через Коберн-Гор, то к Гарольду они попадали раньше, чем в Лэнгдон.

– Может быть, их видел кто-то еще?

– Могу поспрашивать.

– У меня нет на это времени, мистер Станден. Послушайте, я – не полиция, и вы не обязаны предоставлять мне какую-либо информацию, но помните, что я говорил вам сегодня?

Станден кивнул.

– Насчет парня, который покончил с собой.

– Верно. Теперь и Гарольда Проктора нет. Похоже, еще одно самоубийство.

Я мог бы для убедительности упомянуть Крамера из Квебека и Бретта Харлана с женой, но тогда это стало бы предметом обсуждения всей компании, и в итоге дошло бы до копов. По ряду причин я этого не хотел. Мне лишь недавно удалось вернуть лицензию, и хотя возвращение сопровождалось туманными намеками на то, что аннулировать ее снова никто не собирается, я не хотел, чтобы у полиции появился повод предъявить претензии. В любом случае это не понравилось бы Уолшу, который, в общем, мне нравился, но, попади мы оба за решетку, оказаться с ним в одной камере я бы не хотел.

Но самое главное, во мне проснулся старый знакомый голод. Я хотел выяснить, что происходит, раскопать глубинные связи между смертью Гарольда Проктора, Дэмиена Пэтчета и других. Я знал теперь, что только называюсь частным сыщиком, что рутинные дела о мошеннических страховках, неверных супругах и вороватых служащих лишь позволяют мне оплачивать счета, но больше ничего не дают. Я понял, что мое желание работать в полиции и короткая бесславная карьера в полицейском управлении Нью-Йорка были не только стремлением как-то отыграться за отца. Прежде чем покончить с собой, он убил двоих, и этот его поступок чернил память о нем и бросал тень на меня. Я оказался плохим копом – не коррумпированным, не жестоким, не некомпетентным, но все равно плохим, потому что мне недоставало дисциплины и терпения и, может быть, честолюбия, что является обязательным для такой работы. Получение лицензии частного детектива представлялось мне приемлемым компромиссом, способом достичь некоей неясной цели в рамках законности. Я знал, что никогда больше не буду копом, но инстинкты остались при мне – целеустремленность, преданность делу, то, что отличает человека работающего не только ради выгоды, не ради абстрактного чувства товарищества или перспективы выйти в отставку через двадцать лет и открыть бар в Бока-Ратоне.

Я, безусловно, мог бы слить все, что знаю или подозреваю, Уолшу и отойти в сторонку. Ресурсами он располагал куда большими, чем я, и у меня не было оснований считать его менее целеустремленным. Но я хотел сделать все сам. А иначе, кто я такой? И раз так, то я буду рисковать, буду торговаться, когда надо торговаться, и собирать то, что можно собрать. В какой-то момент тебе ничего не остается, как только довериться собственным инстинктам и самому себе. За годы, прошедшие с тех пор, как у меня отняли жену и дочь и я нашел того, кто сделал это, я понял по крайней мере одно – я хорош в том, что делаю.

Почему?

Потому что ничего другого у меня нет.

Я смотрел на Стандена и молчал. Возможная связь между двумя самоубийствами висела перед ним как яркая приманка, и я рассчитывал, что он заметит ее и клюнет.

– Есть один парень, Гиган. Эдвард Гиган, – сказал Станден. – Живет недалеко от Гарольда. Найти его можно, только если искать, но он точно там. Как и большинство местных, живет один, компании не ищет, но никаких странностей за ним не замечалось. Просто тихий. Если кто-то что-то и знает, то это Эдвард.

– Я хочу поговорить с ним, пока до него не добрались копы. Телефон есть?

– У Эдварда? Я сказал, что он тихий, но не сказал, что он отсталый. Делает что-то по Интернету. Что-то связанное с маркетингом. Я, по правде сказать, и не понимаю толком, что это такое, но компьютеров у него там больше, чем в НАСА. И телефон есть.

– Позвоните ему.

– Я могу пообещать, что вы угостите его стаканчиком?

– Помните старые вестерны? Там герой всегда просит бармена оставить бутылку.

Станден моргнул.

– Я позвоню Эдварду.

* * *

Эдвард Гиган оказался типичным гиком. За тридцать, высокий, бледный, худой, с длинными, песочного цвета волосами, в очках без оправы, коричневых полиэстеровых штанах, дешевых коричневых туфлях и светло-коричневой рубашке. Наверное, что-то подобное могло получиться, если бы кто-нибудь надел парик на жирафа и прогнал его через программу обучения местного супермаркета.

– Это мистер Паркер, тот самый, о котором я говорил. У него к тебе несколько вопросов. – Станден как будто растолковывал что-то ребенку.

Гиган посмотрел на него, вскинув бровь.

– Стандс, ты почему разговариваешь со мной, как с идиотом? – спросил он без намека на враждебность, но с некоторым любопытством и ноткой нетерпения.

– Потому что ты и выглядишь так, будто вылез из МТИ, а не из нашего леса. Естественно, я должен за тобой присматривать.

Гиган ухмыльнулся ему, и Станден, впервые за вечер, ухмыльнулся в ответ.

– Придурок.

– Долдон.

Предложение оставить нас сбутылкой бармен отклонил, но согласился подливать до тех пор, пока Станден и Гиган будут в состоянии членораздельно оформить заказ. К несчастью для меня, алкоголь они переносили с такой же стойкостью, как и друг друга. Бар пустел примерно с такой же скоростью, как и бутылка за стойкой, и вскоре мы остались единственными клиентами. Поболтали о том о сем, и Гиган рассказал, как, устав от городской жизни в Бостоне, оказался в округе Франклин.

– Первая зима далась тяжело. Раньше я думал, как же хреново в Бостоне, когда идет снег, но здесь на тебя обрушивается лавина. – Он скорчил гримасу. – И женщин, конечно, недостает. В смысле, женской компании. Ох уж эти городишки. Остались только те, что не вышли замуж. Как будто в Иностранный легион попал.

– Вот туристы пойдут, веселее будет, – сказал Станден. – Не очень, но все-таки…

– Черт, я к тому времени от скуки умру.

Они посмотрели в стаканы, будто надеясь, что вот сейчас оттуда выглянет и призывно махнет хвостом русалка.

Я попытался повернуть разговор в нужном направлении.

– Насчет Гарольда Проктора…

– Я, в общем-то, удивился, когда услышал, – сказал Гиган. – Не из тех он был…

В последнее время эта фраза звучала слишком часто. Беннет Пэтчет отозвался так о своем сыне. Кэрри Сандерс сказала примерно то же самое о Дэмиене Пэтчете и Бретте Харлане. Если они правы, то получалось, что слишком многие попали в мертвецы без достаточных на то оснований.

– Почему вы так считаете?

– Крепкий парень. Никогда не сожалел о том, что там делал, а делал он там такое, что не везде можно рассказать. Ну, то есть, для меня это был хардкор, но я ведь никого не убил. Надеюсь, и не убью.

– Вы с ним ладили?

– Выпивал пару раз зимой. Гарольд помог, когда у меня генератор полетел. Жили по-соседски, но приятелями не были. Так здесь заведено. Потом он начал как-то меняться. Я говорил об этом со Стандсом, и он сказал то же самое. Стал всех сторониться, меньше общаться, хотя и болтуном никогда не был. Грузовик заводил в неподходящее время, иногда даже после полуночи. И фура к нему приходила. Большой тягач – по-моему, красный – с трейлером.

Красная фура. Как у Джоэла Тобиаса.

– Номер не помните?

Гиган назвал. По памяти. Все так, номер Тобиаса.

– У меня фотографическая память, – объяснил он. – Помогает в моих делах.

– Когда это было?

– Четыре или пять раз. Два раза в прошлом месяце, один раз в этом и последний – вчера.

Я подался к нему через стол.

– Фура приходила вчера?

Гиган заволновался, словно испугался, что мог ошибиться. Сосредоточился, прикидывая.

– Ну да, вчера утром. Я возвращался из города и видел, как она уезжает, так что когда приехала, не знаю.

Из того немногого, что сообщил Уолш, я знал, что Проктор был мертв дня два или даже три. Определить точнее мешала жара в комнате, ускорившая процесс разложения. Получалось, что Тобиас был в мотеле, когда Проктор уже умер, но даже не стал его искать. Либо он знал, что Проктор мертв, но не сообщил, что представлялось маловероятным. В кого бы ни стрелял Проктор, он стрелял не в Тобиаса.

– И это точно была та же фура, что и раньше?

– Да, я же и говорю. Та самая. Гарольд и тот другой парень, водитель, – нет, стоп, однажды их было вроде бы трое – сняли груз, и фура ушла.

– Вы с Гарольдом об этом говорили?

– Нет.

– Почему?

– Меня это не касалось, а Гарольду расспросы могли бы и не понравиться. Он, наверное, понимал, что я вижу их или слышу, но в здешних краях совать нос в чужие дела не принято.

– Не пытались понять, чем он занимается?

Гиган неловко заерзал.

– Думал, может, хочет снова открыть мотель. Гарольд говорил об этом иногда, но денег на восстановление у него не было.

– И?..

Гиган упорно не смотрел мне в глаза.

– Гарольд любил покурить «травку». Я тоже. Он знал, где ее достать, а я платил. Много не брал, ровно столько, чтобы пережить долгие зимние месяцы.

– Гарольд был дилером?

– Нет, не думаю. Просто у него был поставщик.

– Но вы считаете, что он мог хранить наркотики в мотеле, так?

– Возможно. Особенно если он хотел заработать на открытие мотеля.

– А взглянуть соблазна не возникало?

Гиган снова замялся.

– Разве что однажды. Когда Гарольда дома не было.

– И что вы увидели?

– Все комнаты были заперты, но некоторые недавно открывались. Древесные стружки, вся земля взрыта. И борозды на траве, как будто внутрь закатили что-то тяжелое.

– А вы никогда не видели, что они заносили?

– Фуру ставили так, чтобы легче было разгружать, то есть задом к мотелю. Что они там переносят, я так толком и не разглядел.

«Толком не разглядел».

– Но что-то все-таки разглядели?

– Вам это покажется странным.

– Поверьте, странным мне уже ничего не кажется.

– Ну, это была, наверное, статуя. Вроде тех, греческих. Белая, знаете, как в музее. Я сначала подумал, что это тело, но у нее не было рук. Как у Венеры Милосской. Только эта была мужская.

– Черт, – пробормотал я. Значит, не наркотики, а антиквариат. Джоэл Тобиас полон сюрпризов.

– Вы уже говорили с полицией?

– Нет. Они, наверное, и не знают про меня.

– Поговорите с ними завтра утром, только попозже. Расскажите то же, что и мне. И последнее. Полиция считает, что Гарольд покончил с собой три дня назад. Плюс-минус. Вы слышали в это время выстрелы?

– Нет. Я ездил в Бостон, навещал родных и вернулся позавчера. Наверное, Гарольд покончил с собой, когда меня не было. Он точно застрелился?

– Думаю, что да.

– Тогда почему он забаррикадировался в комнате? В кого стрелял перед смертью?

– Не знаю.

Я сделал знак бармену – повторить. За спиной у меня открылась дверь, но я не оглянулся. А вот Станден и Гиган встрепенулись, лица их изменились и даже просветлели после наших мрачных разговоров.

– Похоже, кому-то сегодня может подвалить удача. – Гиган поправил волосы. – Надеюсь, этим кем-то буду я.

Я осторожно обернулся, но женщина уже стояла рядом.

– Вас угостить, мистер Паркер? – спросила Кэрри Сандерс.

Глава 28

Гиган и Станден поднялись на выход.

– Похоже, опять ни черта не выйдет, – вздохнул Гиган. – Прошу прощения, мисс.

– Не извиняйтесь, – отмахнулась Сандерс. – И к мистеру Паркеру у меня вопрос профессиональный, а не личный.

– То есть я еще могу на что-то рассчитывать? – оживился Гиган.

– Нет.

Он огорченно вздохнул, а Станден утешительно похлопал его по спине.

– Пойдем, пусть поболтают о своих делах. У меня дома припасена бутылочка, попробуем решить твои проблемы.

– Виски?

– Нет. Спирт. Только его разбавлять чем-то надо.

Гиган бросил прощальный взгляд в направлении Сандерс, и парочка, извинившись, двинулась к выходу. Парень явно засиделся в лесу, и я подумал, что если он чего-нибудь не предпримет в ближайшее время, то станет угрозой для всей лесной живности.

– Ваш фан-клуб? – поинтересовалась Сандерс, когда официантка принесла ей бутылку «Микелоб ультра».

– Только часть.

– А у вас поклонников больше, чем я ожидала.

– Группа небольшая, но стабильная, в отличие от вашей клиентской базы, которая, похоже, сокращается день ото дня. Может, стоит подумать о смене профессии или заключить сделку с похоронной конторой.

Она нахмурилась. Один – ноль в пользу задиры.

– Гарольд Проктор не был моим пациентом. Медикаменты ему выписывал местный врач. Я связывалась с ним, предлагала принять участие в моем исследовании, но он не захотел и за профессиональной помощью ко мне не обращался. И мне не нравится ваше пренебрежительное отношение к тому, что я делаю, и к умершим бывшим военнослужащим.

– Не читайте мне нотаций, доктор Сандерс. Вы не спешили с предложением помощи при нашей последней встрече, когда у меня сложилось впечатление – как оказалось, ложное, – что мы хотим одного и того же.

– И чего же именно?

– Выяснить, почему члены небольшой группы, люди, знающие друг друга, кончают жизнь самоубийством. Вместо этого вы предложили общие слова и дешевый анализ.

– Выяснить вы хотели не это.

– Нет? Вас в вашей психической школе учили телепатии, или вы работаете над этим сами, на досуге, когда устаете от собственной надменности?

Сандерс посмотрела на меня в упор.

– Что-нибудь еще?

– Да. Почему вы не заказали настоящую выпивку? Мне даже неловко.

И тут она не выдержала. Улыбка у нее была милая, жаль, пользовалась она ею нечасто.

– Настоящая выпивка? Вроде бокала красного вина? У нас же не церковные посиделки. Остается только удивляться, что бармен не выволок вас на улицу и не побил палкой.

Я откинулся на спинку стула и поднял руку, признавая поражение. Сандерс отодвинула пиво и подозвала официантку.

– Мне то же, что у него.

– Кто-нибудь подумает, что у нас свидание, – заметил я.

– Такая мысль может возникнуть только у слепого, который к тому же еще и глухой.

Смотреть на нее было приятно, но желающему подкатить к ней на интимном уровне пришлось бы надеть броню для защиты от шипов. Официантка принесла вино. Сандерс пригубила и, не выказав активного неодобрения, сделала еще глоток.

– Как вы меня нашли? – поинтересовался я.

– Копы сказали, что вы в Рейнджли. Один детектив, Уолш, даже описал вашу машину. Он также порекомендовал мне проколоть вам шины, чтобы вы точно остались на месте. На всякий случай.

– Я остался не совсем по своей воле.

– Копы убедили? Они должно быть очень вас любят.

– Чувство это временное, но взаимное. Как вы узнали о Гарольде Прокторе?

– Полицейские нашли в доме мою визитку, а его врач сейчас вроде бы в отпуске, на Багамах.

– Неблизкий путь ради человека, которого вы не очень хорошо знали.

– Бывший солдат. Еще одно самоубийство. Это моя работа. Копы надеялись, что я смогу пролить свет на обстоятельства его смерти.

– Смогли?

– Я была у него дома только один раз. Гарольд жил один, много пил, судя по запаху, покуривал «травку», и у него не было достаточно прочной поддержки – или вообще не было.

– Другими словами, подходящий кандидат в самоубийцы?

– Он был очень уязвим психологически, вот и все.

– Но почему именно сейчас? Из армии Проктор ушел лет пятнадцать назад, а то и больше. Вы говорили, что посттравматический стресс может проявляться до десяти лет, но пятнадцать – это уж слишком.

– Этого я объяснить не могу.

– Как вы вышли на него?

– Консультируя бывших солдат, я просила назвать тех, кто, возможно, пожелает принять участие в программе, или тех, кому, по их мнению, требуется неформальный подход. Кто-то из них назвал Гарольда.

– Не помните, кто именно?

– Нет. Надо посмотреть записи. Может быть, Дэмиен Пэтчет, но наверное не скажу.

– А не мог это быть Джоэл Тобиас?

Она нахмурилась.

– Джоэл Тобиас психиатров не переносит.

– Так вы к нему обращались?

– Последний курс физтерапии он проходил в «Тогусе». В программу входила и психологическая помощь. Его приписали ко мне, но большого прогресса мы не достигли. – Сандерс пристально посмотрела на меня поверх бокала. – Он ведь вам не нравится, да?

– Я едва знаком с Тобиасом, но то, что знаю о нем, мне не нравится. У него большой грузовик с большим трейлером. Там можно много чего спрятать.

Она и глазом не моргнула.

– Вы, похоже, уверены, что там есть что скрывать.

– На следующий день после того, как я начал наводить справки о Джоэле Тобиасе, меня очень профессионально обработали – ни синяков не оставили, ни костей не поломали.

– Может, это и не имело к нему никакого отношения.

– Послушайте, я допускаю, что есть люди, которым я не нравлюсь, но большим умом они не отличаются и без небольшого кредита за такое дело не взялись бы. Это не какие-то анонимные доброжелатели. У них был мешок, они использовали воду как средство убеждения. Мне ясно дали понять, что я должен держаться подальше от бизнеса Джоэла Тобиаса.

– Насколько я знаю, большинство тех, у кого могли быть реальные трудности в общении с вами, уже не в состоянии устроить разборки, если только они не научились вести дела из могилы.

Я отвернулся.

– Это не совсем так.

Но она уже не слушала.

– При нашей первой встрече я не поверила, что мы хотим одного и того же, поэтому и отказала вам в помощи. Я вижу свою роль в том, чтобы помогать людям везде, где только можно. Некоторые, как Гарольд Проктор и Джоэл Тобиас, принимать эту помощь не хотят. Может быть, они и нуждаются в ней, но считают проявлением слабости рассказать о своих страхах психотерапевту, даже бывшему армейскому психотерапевту, которая была с ними в одном пылесборнике. В газетах много писали о самоубийствах среди военных, о том, что люди, пострадавшие физически и психологически, брошены своим правительством, и даже о том, что они могут представлять собой угрозу национальной безопасности. Они участвовали в непопулярной войне. Да, эту войну не сравнить с вьетнамской ни по потерям, ни по враждебному отношению к ветеранам дома, но нельзя порицать военных за то, что они защищались. Вас я сочла еще одним вот таким упрямцем, пытающимся что-то доказать.

– А теперь?

– Я и теперь считаю вас упрямцем, в чем со мной согласен и тот детектив, что работает в доме Проктора, но, возможно, наши цели не столь уж различны. Мы оба хотим выяснить, почему умирают эти люди.

Она отпила еще вина, и оно окрасило ее зубы красным, как у зверя, только что отведавшего сырого мяса.

– Послушайте, я отношусь к этому очень серьезно, поэтому и занялась исследованием. Моя тема – часть совместной инициативы с Национальным институтом психического здоровья, направленной на поиск ответов и решений. Мы изучаем влияние боевых действий на содат и их многократного участия в боевых действиях. Известно, что две трети самоубийств случаются во время или после ведения боевых действий. Проведя пятнадцать месяцев в зоне боевых действий, люди не успевают снять напряжение, а их снова отправляют воевать.

Понятно, что нашим солдатам нужна помощь, но они боятся обратиться за ней, боятся, что у них сложится опредеденная репутация. Но и военному руководству необходимо изменить отношение к солдатам, ибо психологический скрининг поставлен плохо, и командиры неохотно разрешают подчиненным обращаться к гражданским терапевтам. Они привлекают больше врачей общей практики, что, безусловно, хорошее начало, и психологов, но основное внимание уделяют войскам, ведущим боевые действия. Что происходит, когда они возвращаются домой? Из шестидесяти солдат, покончивших с собой в период с января по август 2008 года, тридцать девять сделали это после возвращения домой. Мы не обеспечиваем им должной поддержки. Они – раненные, но некоторые раны выявляются тогда, когда уже слишком поздно. С этим надо что-то делать. Кто-то должен взять на себя ответственность.

Она откинулась на спинку стула. Налет суровости исчез, и теперь она выглядела просто усталой. Усталой и, как ни странно, помолодевшей, словно ее стресс был и профессиональным, и почти детским в своей чистоте.

– Теперь вы понимаете, почему я насторожилась, когда частный детектив, причем имеющий репутацию человека, склонного к насилию, начинает интересоваться самоубийствами ветеранов?

Вопрос был риторический, а если и не был, то я предпочел считать его таковым и просигнализировал бармену, чтобы тот повторил. Мы помолчали, а когда официантка принесла по бокалу, Сандерс вылила недопитое из первого во второй.

– А вы? – спросил я. – Как это влияет на вас?

– Не понимаю вопроса.

– Нелегко ведь, наверное, выслушивать все эти мрачные истории и неделю за неделей видеть искалеченных людей. Это накладывает свой отпечаток.

Она поводила бокал по столу, наблюдая оставляемые им узоры, круги на кругах, как диаграммы Венна.

– Поэтому я и ушла из армии и стала гражданским консультантом. До сих пор себя виню, но там я часто чувствовала себя королем Канутом, пытающимся в одиночку сдержать прилив. В Ираке надо мной стоял командир, которому солдаты были нужны на поле боя. Нужды большинства перевешивают нужды меньшинства, и я могла лишь давать советы, воспользоваться которыми было невозможно. В «Тогусе» я ощущала себя частью стратегии, попытки увидеть общую картину, пусть даже эта общая картина представлена тридцатью пятью тысячами солдат, которым уже поставлен диагноз ПТСР.

– Вы не ответили на вопрос.

– Разве? То, что вы подразумеваете, называется вторичной травмой или «контактным дистрессом» – чем теснее терапевт контактирует с пострадавшим, тем вероятнее, что у него разовьется такая же травма. В настоящее время оценка психологического здоровья терапевтов практически отсутствует. Есть самооценка, и ничего больше. О том, что ты сломлен, узнаешь уже постфактум.

Она залпом выпила полбокала.

– А теперь расскажите мне о Гарольде Прокторе и о том, что вы там видели.

Я рассказал почти все, опустив только то немногое, что узнал от Эдварда Гигана, и умолчал о конверте с деньгами. Когда я закончил, она ничего не сказала, но продолжала смотреть в глаза. Если это был какой-то психологический трюк, рассчитанный на то, что я не выдержу и выложу все, что скрывал с самого детства, то он не сработал. Однажды я уже раскрылся больше, чем хотел, и повторять ошибку не собирался. Закрываешь дверь конюшни, а лошадь уже исчезла за горизонтом.

– А как же деньги? – спросила она. – Или вы просто забыли об этом упомянуть?

Значит, копы все же оказались более падки на ее хитрости, чем я. Придется, когда мы встретимся в следующий раз, посоветовать Уолшу все же сохранять твердость, а не растекаться в довольной улыбочке, когда симпатичная женщина похлопывает его по руке и отпускает комплимент его пистолету.

– С этим пока туман.

– Вы не идиот, мистер Паркер, и не принимайте за идиотку меня. Я сейчас скажу, к каким выводам пришли вы, а вы, когда я закончу, может со мной не согласиться. Итак, вы считаете, что Проктор хранил в мотеле какие-то вещи, возможно, даже наркотики. Вы думаете, что деньги – плата за услуги. Вы полагаете, что некоторые, или все, из покончивших с собой могли быть вовлечены в эти операции. Поскольку у Джоэла есть грузовик, и он совершает рейсы в Канаду, вы подозреваете, что он и есть самое вероятное транспортное звено. Я права?

Я промолчал, и она продолжила:

– Тем не менее полиции вы всего не сказали. Интересно, почему. Потому что у вас обязательства перед Беннетом Пэтчетом, и вы не хотите марать репутацию его сына без крайней на то необходимости? Возможно, отчасти так оно и есть. Вы – романтик, мистер Паркер, но иногда, как и все романтики, путаете романтику с сентиментальностью. Это объясняет, почему вы циничны в отношении мотивов других людей. Но вы также и крестоносец, и это соответствует вашей романтической жилке. В основе импульса крестоносца лежит эгоизм. Вы крестоносец, потому что это дает вам ощущение смысла жизни, а не потому, что служит требованиям правосудия или общества. Вообще, когда ваши собственные потребности входят в противоречие с потребностями общества, вы, как мне кажется, обычно отдаете предпочтение первому перед вторым. Это не значит, что вы плохой человек, – просто ненадежный. Ну, как вам?

– По Проктору и Тобиасу близко. По второй части бесплатного анализа комментариев дать не могу.

– Он не бесплатный. Вы заплатите за мое вино. Что я упустила по Проктору и Тобиасу?

– Я не думаю, что это наркотики.

– Почему?

– Разговаривал с человеком, который бы знал о новых поставках на местный рынок или о перевалочном пункте на территории штата. Пришлось бы разбираться с доминиканцами и, возможно, с мексиканцами. Джентльмен, о котором я говорил, тоже потребовал бы свою долю.

– А если бы новые игроки просто решили сыграть не по правилам?

– Тогда кое-какие люди с пушками могли бы поддаться соблазну сыграть не по правилам с ними. Есть еще и проблема снабжения. Если только они не выращивают «травку» сами, за границей, или не импортируют ее напрямую из Азии, то где-то на маршруте должны столкнуться с действующими здесь поставщиками. Провести такого рода переговоры тихо и незаметно очень трудно, особенно когда они угрожают нарушить статус-кво.

– Если не наркотики, то что тогда?

– Надо искать в их личных делах, – сказал я, уклоняясь от ответа.

– Я просматривала личные дела умерших. Там ничего нет.

– Посмотрите повнимательнее.

– Спрошу еще раз: чем они промышляют? Думаю, вы знаете.

– Скажу, когда буду уверен. Вернитесь к документам. Что-то должно быть. Если контрабанду с участием ветеранов раскроют копы, репутации военных это на пользу не пойдет. Будет лучше, если дело против них откроют сами военные.

– А вы что намерены делать?

– Всегда есть слабое звено. Вот его я и намерен найти.

Я расплатился за выпивку, теша себя тем, что проведу платеж как оправданные накладные расходы на том основании, что никакого удовольствия при этом не получил. Последнее в целом соответствовало действительности.

– Собираетесь вернуться в Огасту? – спросил я.

– Нет, переночую там же, где и вы.

Мы перешли через дорогу к мотелю.

– Где припарковались?

– Оставила на улице. Пригласила бы пропустить по стаканчику на ночь, но выпивки у меня нет. И, кстати, желания тоже.

– Я не стану принимать это на свой личный счет.

– А стоило бы, – сказала она и ушла.

Вернувшись, я первым делом проверил сотовый. Сообщение поступило только одно, от Луиса, – номер мотеля и комнаты. Я позвонил ему по обычному телефону. Главный корпус уже закрыли на ночь, так что прослушивать было некому. Тем не менее мы постарались обойтись без деталей.

– Была компания, – сообщил Луис, когда Ангел передал ему трубку. – Двое к обеду.

– До основного блюда дошло?

– Не дошло даже до закусок.

– А потом?

– Они поехали купаться.

– Хорошо, что на пустой желудок.

– Да, осторожность лишней не бывает. Так что нас теперь четверо.

– Четверо?

– Похоже, у тебя новая работа – консультирование по проблемам отношений.

– Не уверен, что со своими навыками смогу помочь даже вам.

– Если у нас возникнут трудности, мы сначала договоримся о совместном совершении самоубийства. А пока тебе бы лучше подойти сюда. Наш приятель оказался очень разговорчивым.

– Я обещал копам, что поболтаюсь здесь до утра.

– Им будет тебя не хватать, но, думаю, ты захочешь это послушать.

Я сказал, что доберусь к ним только через несколько часов, и он ответил, что они подождут. Выезжая со стоянки, я заметил свет в окне Кэрри Сандерс. Только горел он не для меня.

Часть IV

Менелай:

 Нет. Боги нас обманывали, в руки

 Мои достался призрак роковой.

Слуга:

 Что ты сказал?

 Все муки – даром? И награда – призрак?

Еврипид «Елена», действие 1, явление 8[104]

Он провел слишком много времени почти во всех транспортных средствах, какие только могла предложить армия, и знал все их достоинства и недостатки, и в итоге его занесло на свободное место в «Страйкере», отделении, которым командовал Тобиас.

На «Страйкер» вылили немало дерьма, в основном подписчики журналов по оружейной тематике, любители порассуждать о «боевом классе», но солдатам «Страйкер» нравился. Сиденья проваливались, вентилятор трещал, словно в его задачу входило отгонять мух, и выходов для подключения DVD-плееров и айпадов хватало не на всех, но машина превосходила «Хамви», даже бронированный. «Страйкер» обеспечивает 14,5-миллиметровую круговую защиту от всего, что могут швырнуть в него хаджи, и дополнительную защиту от гранатометов, за которую отвечает бронеплита, навешиваемая на расстоянии 8 миллиметров от корпуса. Сзади – пулемет «М240», сбоку – подвесной 50-го калибра. Для сравнения: в «Хамви» сидишь, как будто прикрылся фольгой и размахиваешь 22-м калибром.

Все это важно, потому что вопреки правилам городской войны командование отправляло их в патруль каждый день по одному и тому же маршруту и в одно и то же время, так что хаджи могли проверять по ним часы и, соответственно, закладывать самодельные взрывные устройства. К этому времени вопрос состоял уже не в том, подстрелят их или нет, а в том, когда именно. Присутствовал и позитивный аспект, так как после подрыва машина в обязательном порядке возвращалась на базу для ремонта, и команда могла отдыхать до конца дня.

Перевод в расчет «Страйкера» обеспечил Тобиас. Тобиас и парень по имени Роддам. Тобиас заработал сержантские нашивки и стал командиром отделения. Он не зазнался, даже угостил всех пивом, хотя попасться с выпивкой считалось серьезным нарушением. Избежать ответственности по 15-й статье за драку или несанкционированное использование транспортного средства было можно, но за наркотики и алкоголь привлекали к судебной ответственности. Тобиас сильно подставлялся с пивом, но своим доверял. Впрочем, к тому времени он уже знал его методы и понимал, что пиво – это средство расположить к себе. Тобиас по-своему интерпретировал третий закон Ньютона: на каждое действие есть равное или большее противодействие. За пиво они расплатились, и плату взимал Роддам.

Роддам был чем-то вроде секретного агента. В Багдаде таких хватало с избытком, и настоящих, и шарлатанов. В Роддаме было понемножку того и другого. Звание он носил армейское, не цэрэушное, и, как всякий хороший шпион, о своих делах не распространялся. Говорил, что работал на небольшое агентство под названием «Служба поиска и обработки информации», СПОИ, но Тобиас как-то дал понять, что действует он по большей части в одиночку. На его визитных карточках значились офисы в Конкорде, штат Нью-Гемпшир, и Пон-Руже, что в Канаде, но последний оказался на поверку не более чем фикцией, налоговой аферой, с адресом около аэродрома, а конкордское отделение состояло из телефона и автоответчика.

В ЦРУ Роддам, однако, когда-то служил, у него были контакты и влияние. В Багдаде он действовал как посредник между армией и мелкими подрядчиками, теми, что не имели транспортной сети и пытались сократить расходы, чтобы греть руки на услугах, предоставляемых дяде Сэму. Роддам договаривался о перевозках грузов, до которых не доходили руки у больших ребят, например из «Халлибертон», и которые по каким-то причинам желательно было перебросить в обход обычных транспортных каналов.

Кое-что он с этого имел, и не так уж мало, но главным полем игры было другое. Как выяснилось, Роддам был специалистом по допросам и информационному анализу, чем и объяснялось происхождение названия СПОИ. Под арестом содержалось столько иракцев, что штатные сотрудники разведки не успевала всеми заняться, и мелкую рыбешку бросали Роддаму. При достаточном количестве заключенных можно сопоставить полученную от них информацию и получить некую общую картину. В области анализа полученной от пленников информации Роддам был настоящим гением; иногда те даже не догадывались, что поделились чем-то ценным. Если требовалось найти объяснение чему-то или установить связь между кажущимися разрозненными сведениями, он разговаривал с пленными сам. Роддам не ломал пальцы и не обращался к пытке водой. Он был терпелив, осторожен и выдержан. Всю полученную информацию он загонял в компьютерную программу, созданную им самим и проходившую тестирование в Ираке. Программа сравнивала ключевые фразы, мелкие оперативные детали и соотносила их друг с другом для выявления некоей модели. Армейская разведка и ЦРУ тоже подбрасывали ему какие-то фрагменты, так что Роддам знал об операциях повстанцев едва ли не больше других. Человек он был сведущий, компетентный и надежный, как виртуальный оракул. Взамен Роддам получал то, что хотел.

Он так и не узнал, на чем сошлись Тобиас и Роддам. Наверное, такие просто притягивают друг друга. В общем, когда Тобиас принес пиво, Роддам пришел с ним. Скорее всего, и пиво доставал он.

К тому времени они уже понесли потери: погибли Латнер и Коул, раненых Эдвардса и Мартинеса заменили Харлан и Крамер, а подстреленный снайпером Хейл лежал в госпитале в тяжелом состоянии. Ему попали в голову, и смерть стала бы для него лучшим выходом. До пополнения их назначили в боевое охранение – никаких патрулей, только сменный караул в башне, а значит, постоянный, час за часом, радиообмен: «вызывает передовая янки» – «это Лима Чарли – слышу хорошо[105]», да редкая тревога, когда кто-то в темноте пулял из миномета, гранатомета или просто давал автоматную очередь, чтоб не заскучали.

В тот вечер Тобиас – или Роддам – устроил так, что их освободили от дежурства, и вся команда, восемь человек, собралась в блоке-контейнере Тобиаса: он сам, Тобиас, Роддам, Крамер, Харлан, Марлак, Пэтчет и Баччи. Когда все расслабились пивом, Тобиас заговорил. Сообщил, что жизнь Хейла будет в лучшем случае выживанием. Вспомнил других ребят, оказавшихся в похожем положении. Рассказал, как парни добиваются выплат по разным статьям от отдела по делам ветеранов и как министерство отказало Кейсу, пулеметчику, которого сменил Пэтчет, на том основании, что по ранению в ногу он квалифицируется утратившим трудоспособность лишь на шестьдесят процентов. Кейс обратился в прессу, и проценты тут же подскочили, но только потому, что они хотели заткнуть ему рот. Парню повезло, но раненых было много, а удача улыбалась не всем, и не каждый находил газету, которая отнеслась бы к нему сочувственно и взялась за его дело. Тобиас сказал, что у Роддама есть предложение, и если они согласятся и сделают все как надо, то смогут помочь своим раненым братьям и сестрам и обеспечат комфортную жизнь себе после возвращения домой. Тобиас предложил им послушать, и они слушали.

Роддаму было около пятидесяти – лысоватый, с животиком. Всегда носил рубашки с коротким рукавом и галстуки. Очки в черной оправе. С виду школьный учитель математики или физики. Роддам сказал, что к нему попала кое-какая информация. Рассказал о разграблении Иракского музея в 2003 году. Тут вмешался Пэтчет и сказал, что был там вскоре после этого. Роддам вроде бы заинтересовался, а после даже отвел Пэтчета в сторонку и о чем-то его расспрашивал, но это после, а тогда просто принял к сведению и продолжил тему. Он говорил о золоте, статуях и древних печатях. Крамер стал смеяться. Слухи о саддамовских сокровищах появлялись нередко, как и рассказы о спрятанных в садах золотых слитках, и шли они главным образом от иракцев, которые, содрав деньги с готовых платить идиотов, исчезали в ночи и пропадали навсегда. Тобиас сказал Крамеру заткнуться и слушать, что Крамер и сделал.

Когда Роддам закончил, идеей прониклись все, даже Крамер, потому что Роддам умел убеждать тихо, спокойно и деловито. Они сказали, что да, готовы, и Роддам отправился согласовывать детали. Теперь все они были его подручными.

Он уже забыл, каково оно – напиваться. Дома едва хмелел от шести банок, но здесь, после нескольких месяцев без алкоголя, с постоянно пересохшим горлом, распаренный, он словно заправился целой бочкой. На следующий день голова раскалывалась, но данное обещание из памяти не выветрилось. Радовало, что на дело отправляются в «Страйкере», а не в какой-нибудь жестянке. Сомнения, однако, уже появились. Накануне, залив пару пива и толком не закусив, он, как и остальные, рвался в бой, но теперь ситуация предстала в реальном свете. При обычном сближении с противником на экранчике автоматизированной системы управления появлялись красные треугольники, сообщавшие о наличии неприятеля, но в этой операции им предстояло действовать вслепую и без поддержки.

Тобиас подошел к делу как к обычному патрулированию: проверил наличие у каждого запаса воды, перчаток, бронежилета, очков ночного видения. Осмотрел оружие – чтобы чистое и смазанное. Убедился в наличии свежих батареек. Как всегда, каждый проверил все у себя сам и запомнил оперативное задание. При всех своих недостатках Тобиас ничего не пускал на самотек, лично проверял знание боевой задачи и обеспечивал необходимое оснащение. Роддам, чувствовавший себя неуютно в кевларовом бронежилете, наблюдал и не вмешивался. Он нервничал и то и дело поглядывал на часы. Тобиас еще раз проверил наличие дополнительного боезапаса для подвешенного с правого борта пулемета 0,50-го калибра. Подобраться к нему в бою было нелегко, но и поставить больше некуда, и лучше пусть уж будет так, чем никак. После проверки каждый провел личный ритуал: потрогал медаль, фотографию родных или крестик. Если они считали, что какие-то обыденные мелочи сохранили им жизнь, все это тщательным образом повторялось. Солдаты суеверны. Обстановка способствует.

Был воскресный вечер, и солнце уже садилось. Выехали, хорошо подкрепившись, потому что лучше всего кормили по воскресеньям. Только кофе никто не пил – адреналина хватало и без него. Он помнил, как ступал по песку, чувствуя под ботинками земную твердь, ощущая силу в ногах. Помнил, как пол «Страйкера» отозвался глухим эхом, когда он шагнул к своему месту. Такое простое дело – переставить одну ногу, потом другую. Теперь это не для него. Теперь переставлять нечего.

Склад находился в Аль-Адамии, старом квартале Багдада, оплоте суннитов. Они ехали по узким улочкам, как будто специально созданным для засад. В окнах горели керосиновые лампы. На улицах – ни души. В двух кварталах от места назначения огни уже не попадались, остался только месяц в небе, поливавший здания серебром и отделявший их от тьмы.

Последнюю сотню футов прошли пешком. Здание склада выглядело более современно в сравнении с окружавшими строениями, внутри было совершенно темно. Здание имело два входа: южный, с тыльной стороны, и западный. На первом этаже было два зарешеченных окошка, покрытых таким толстым слоем пыли, что рассмотреть что-либо через стекло не представлялось возможным. Двери были стальные, и они выбили замки взрывчаткой С-4 и вошли быстро и решительно. Он видел движущиеся фигуры, видел поднятое оружие, но и стреляя, не мог отделаться от мысли, что здесь что-то не так. Как можно захватить кого-то врасплох? Если в Аль-Адамии сядет муха, кто-то обязательно донесет об этом пауку.

Упал один. Другой. Слева вскрик: «Есть!» Голос знакомый и одновременно незнакомый, искаженный яростью и смятением боя. Загремел телевизор – через очки ночного видения экран выглядел ослепительно ярким – и тут же взорвался и погас. «Прекратить огонь!» – крикнул сержант, и сразу стало тихо. Все кончилось, едва начавшись.

Склад обыскали, но других хаджи не нашли. Трое были убиты, один умирал. Тобиас выставил периметр и подошел к раненому. Они вроде бы обменялись какими-то словами.

Очки сдвинули на лоб, и лучи фонариков побежали по стенам, вырывая из темноты ящики, картонные коробки и какие-то странные, завернутые в холст фигуры. Зрачки у умирающего хаджи расширились; он улыбался и как будто что-то напевал себе под нос.

– Под кайфом, – сказал Тобиас. – Артан, наверно.

Артан, антипсихотик, им лечили страдающих болезнью Паркинсона, но особой популярностью он пользовался у повстанцев помоложе. В Багдаде его можно было купить в таких местах, как Бабб аль-Шарк, Восточные ворота. Принявший артан ощущал эйфорию и чувствовал себя неуязвимым. Голос хаджи поднялся в молитве и оборвался – Тобиас прикончил его одним выстрелом. Не будет полиции, убитых не положат в мешки для отправки в ближайший участок. Они останутся на месте.

Головной убор у мертвого хаджи был черный – знак шахида, мученика. Он указал на это Тобиасу, но тот интереса не проявил.

– И что? Хотели быть мучениками – получите.

Тобиас не понял.

Он хотел сказать: они ждали нас, но почему-то почти не отстреливались. Если бы хотели, перебили бы нас еще на улице, но почему-то не стали, зато позволили расстрелять себя.

Разговаривая по спутниковому телефону, к ним подошел Роддам. Через несколько минут они услышали урчание двигателей и увидели свет – к складу подкатил бронетранспортер «Буффало». Как ему удалось проехать по узким улочкам, знает один лишь Бог, но как-то удалось. За ним подъехал «Хамви». Приехавших четырех парней он раньше не видел, потом узнал, что это были нацгвардейцы, два из Калиса, а другие два из какого-то медвежьего угла. Снова земляки, из Мэна, чем-то обязанные Тобиасу. Трое домой не вернулись. Четвертый никак не мог освоить свои новые руки.

Из «Буффало» выкатили два пневмоподъемника – на них из склада вывозили тяжелые грузы. Тобиас построил свою четверку в линию, и они передавали коробки поменьше в «Хамви». На всю работу ушло четыре часа. За это время к складу никто не приблизился. Из Аль-Адамии им позволили убраться беспрепятственно. По пути подобрали две группы снайперов. Ничего необычного, система так и работала. Снайперы – «Дельта», «Блэкуотер», рейнджеры, «Морские котики», морпехи – во время выполнения охранно-поисковых операций приписывались к пехотным отделениям. После ухода отделения снайперы обычно оставались, и их забирали позже. В данном случае, как он узнал, снайперское прикрытие организовал Роддам. На позиции они вышли заранее, и задача у них была одна: прикрывать группу Тобиаса.

Должен был быть бой, говорил он себе. То, что случилось, не поддавалось объяснению. Все выглядело полной бессмыслицей.

Но это было неважно, потому что они разбогатели.

Даже теперь масштабы операции, которую провернул Роддам, поражали. С другой стороны, Роддам был умен и ловок, знал, как использовать хаос войны, а в Ираке царил хаос. Важно было то, что доставлялось в страну, а не то, что вывозилось. Половину захваченного на складе отправили в Канаду самолетами, которые в противном случае летели бы пустыми за дорогущим оборудованием, необходимым для ведения войны. Грузы более габаритные пересылали через Лондон и дальше морем. При необходимости давали взятки, но только не в Канаде и США. Даже без цэрэушных контактов Роддама, обеспечивавших прохождение грузов, Ирак представлял собой золотую жилу для подрядчиков. Оборудование требовалось вчера, по любой цене, и никто не хотел, чтобы его из-за каких-то бумажек обвинили в подрыве военных действий.

В последующие месяцы они все потянулись домой, кто-то целым и невредимым, кто-то не совсем. Они сдавали оружие, заполняли опросные листы, и никто не признавался, что у него есть психологические проблемы. Начальство только радовалось. Они выслушивали стандартную речь батальонного командира, советовавшего по возвращении домой не бить жену или подругу, обещавшего, что армия встретит их распростертыми объятиями, букетами цветов и сорока девственницами из южных штатов, если кто-то пожелает вернуться.

И все такое.

Потом Кувейт, Франкфурт, пролет над Бангором по пути на базу Маккорд и назад в Бангор. Домой.

Так было у всех, кроме него, потому что он потерял обе ноги. У него был другой маршрут: эвакуация на медицинском вертолете «Блэк хоук» в госпиталь, находившийся в «зеленой зоне» Багдада, потом, когда его состояние стабилизировалось, перелет в региональный медицинский центр Ландштуль под Франкфуртом, где и провели ампутацию. Из Ландштуля в Рамштайн, из Рамштайна в Эндрюс на С-141 «Старлифтере» – люди лежали как дрова, как рабы на невольничьем корабле, разделенные шестью дюймами пространства. Его тошнило от запаха крови и мочи, просачивавшегося сквозь медикаментозный туман, от оглушающего рева двигателей, прорывающегося через ушные тампоны. С базы Эндрюс в медицинский центр Уолтера Рида. Ад трудотерапии, попытки приспособиться к протезам и отказ от них, потому что они причиняли боль, а боли он наелся.

А потом возвращение в Мэн и стычки с Тобиасом. Тобиас говорил, что о нем позаботятся, надо только держать рот на замке. Но он беспокоился не только за себя. У них был уговор: деньги пойдут на помощь братьям и сестрам по оружию, раненым, тем, кто потерял слишком много. Тобиас отвечал, что ситуация изменилась. Он не собирался взывать к совести других – пусть каждый дает сколько хочет. Сколько может. Все сложно. Нужно быть осторожными. Жандро не понимал.

И вдруг они стали умирать. Про ларец ему рассказал Крамер. Еще Крамер рассказал про кошмары. Крамер увлек его в темные уголки шумерской мифологии. Но только после смерти Дэмиена Пэтчета он узнал правду о Роддаме. Роддам умер. Его нашли в офисе СПОИ в Конкорде через неделю после возвращения домой Тобиаса и Баччи. Роддам стал первым из команды, совершившей налет на склад в аль-Амадии. Остальные узнали не сразу, потому что Роддам был на самом деле не Роддамом, а Нейлоном, Джеком Нейлоном. Он накачался виски и уснул в офисе на диване с непотушенной сигарой в пепельнице, стоявшей на подлокотнике кресла. Сгорел, так все говорили.

Все бы ладно, да только Роддам – или Нейлон, или как его там – не пил. Он запомнил это потому, что на базе, когда все выпивали, предложил пива Роддаму, и тот объяснил, что он диабетик и у него высокое давление. Поэтому он не пил и не курил.

Почему он не пошел в полицию и не дал показания, когда шло расследование? Ответа у него не было. Может быть, потому, что медицинская карта Роддама, как и многое другое, была засекречена. Но потом он вспомнил и кое-что еще. Еще до возвращения домой Тобиас говорил, что Роддам ненадежен. Он не один из нас. У него какие-то проблемы в Квебеке. Роддам хочет слишком большой куш. Тобиас как будто готовился к устранению Роддама.

Он заговорил о Роддаме после похорон Дэмиена. Вообще говорил о многом, потому что напился и скучал по Мэл. А теперь еще и по Дэмиену. Если Роддам не был главным, то кто им был? Тобиас хорош как сержант, но не более того. Он не выдавал идей, он только претворял их в жизнь, а операция была сложная.

Тобиас сказал, чтобы он заткнулся и занимался своим делом, потому что человек в инвалидном кресле уязвим и с калеками постоянно что-то случается.

Вот тогда он стал держать при себе оружие.

Глава 29

Теперь Коллектор отставал от Ирода всего лишь на несколько шагов. Он чувствовал, что приближается, и страхи его крепли.

Это дело было особенным. Коллектор мог бы даже принять его за своего рода интересный вызов, как охотник, обнаруживший, что преследуемая им добыча демонстрирует необычайные глубины хитрости, если бы не растущая тревога относительно конечной цели Ирода и неотвратимости ее достижения.Скрывался Ирод хорошо, и Коллектору удавалось обнаружить только его следы: заключенные сделки и приведенные в исполнение угрозы, разрушенные жизни и непогребенные тела, купленные или взятые у мертвых вещи. Именно природа этих артефактов – загадочная, оккультная – и привлекла изначально внимание Коллектора. Он осторожно попытался выявить объединяющую их закономерность. На первый взгляд эти вещи не имели ничего общего: они не относились к какому-то определенному историческому периоду, отличались по характеру и относительной ценности. Присутствовало лишь странное ощущение, что все они – отражение некоей заведомости, как будто Ирод обставлял комнату в ожидании гостя, чтобы того окружали сокровища и редкости, знакомые или интересные ему, или готовил музейную выставку, которая будет представлена для обозрения только после пополнения ее главным экспонатом.

Коллектор уже несколько раз подбирался к Ироду, тот всегда ускользал. Как будто предупрежденный о приближении Коллектора, он ухитрялся уклониться от встречи, порой даже жертвуя при этом желанной вещью, потому что Коллектор мастерски расставлял ловушки. Решение избавиться от Ирода пришло несколько лет назад, когда тот убил ребенка, мальчика, отец которого сорвал сделку. Этим деянием Ирод, по мнению Коллектора, проклял себя. Любопытно, что при заключении сделки Ирод, похоже, руководствовался неким извращенным представлением о чести и следовал правилам, которые сам же и устанавливал.

Сомнения в правомерности убийства Ирода окончательно рассеялись, когда Коллектор узнал о его интересе к сокровищам, похищенным из Иракского музея. То было первое реальное указание на направление поисков. До него доходили слухи о некоем ларце, но он не придавал им значения. Такого рода баек хватало во все времена, начиная от легенды о ящике Пандоры. Эта история отличалась лишь тем, что она привлекла внимание Ирода, а тот бесплодными поисками не увлекался. Ирод уже видел конец, и все, что он делал, служило этой цели.

Ирод контактировал с Рошманом в Париже, пытался установить, откуда взялись приобретенные им печати. Рошман сотрудничать не стал, поскольку Ирод не располагал средствами, необходимыми для участия в серьезном аукционе, и даже не выразил желания купить их. Что странно, Ирод как будто не спешил угрожать Рошману, чтобы вытянуть из него нужную информацию. Коллектор заметил, что Ирод как школьный задира использует силу только против слабых. Дом Рошманов имел солидную репутацию и пользовался немалым влиянием. Поссорившись с ними, Ирод рисковал настроить против себя шайку бесцеремонных и богатых дилеров, которые в лучшем случае подвергли бы его остракизму, но, скорее всего, выступили бы против него единым фронтом. Коллектор не сомневался, что любой, кто перейдет дорогу Ироду, поплатится за это, но схватка с людьми, защищающими многомиллиардную индустрию, зависящую от нелегального перемещения краденых сокровищ, могла закончиться только уничтожением Ирода.

В результате Ирод отступил. До лучших времен. И вот теперь несколько печатей появились в каком-то городишке в Мэне. Слух пошел сразу же, как только Рохас попытался обратить в деньги золото и драгоценные камни. И привлек он не только дилеров и Ирода. Пытаясь спасти себя и бизнес, заговорил Рошман, показаниями которого заинтересовалось федеральное правительство. Оказавшиеся в его распоряжении печати, как и те, что предлагали в Мэне, пропали из хранилища № 5 в подвале Иракского музея. Печати Рошмана были авансовым платежом за его оценочную экспертизу и помощь в поиске покупателей. Рано или поздно он расскажет следователям все, что знает, и тогда они примутся за всех, причастных к этому бизнесу.

Коллектор знал доктора аль-Дайни и понимал, что, занимаясь розыском всех утраченных в 2003 году сокровищ, иракец в первую очередь попытается найти ларец. Коллектор навел справки и узнал, что аль-Дайни уже направляется в Соединенные Штаты. Он прилетит в Бостон, и оттуда его сразу же повезут в какой-то заброшенный мотель в городке Лэнгдон, штат Мэн.

Люди, занимавшиеся перевозкой краденых артефактов из мотеля, допустили неосторожность. Экспертиза показала, что пара валявшихся в траве алебастровых статуэток является частью клада, обнаруженного в 1964 году на левом берегу Тигра в Телль-ас-Савване и впоследствии украденного из Иракского музея. В мотеле также нашли покончившего с собой человека, который забаррикадировался в одной из комнат и прежде, чем умереть, выстрелил в нечто непонятное, угрожавшее ему.

Тело обнаружил детектив Чарли Паркер.

Там, где замешан Паркер, о совпадениях речи быть не могло. Паркер стал частью чего-то, чего не понимал. На самом деле Коллектор и сам не все понимал. Снова они с Паркером ходили вокруг одной и той же добычи, как две луны-близняшки вокруг темной неведомой планеты.

Коллектор позвонил своему адвокату. Попросил узнать, где Паркер. Адвокат, человек пожилой, с пренебрежением относившийся к компьютерам, сотовым телефонам и вообще к большей части технических инноваций последних лет, позвонил некоему джентльмену, специализирующемуся в области триангуляции, и сотовый телефон Паркера проследили до мотеля около Бакспорта.

До Бакспорта был час езды.

И Коллектор сел за руль.

Глава 30

Ирод стоял около машины и смотрел на склад Рохаса. Свет горел на обоих этажах. На нижнем этаже за стеклом двигались какие-то фигуры. На парковке стояли машины: грузовики «Рохас бразерс», пара легковушек и белый внедорожник.

Ироду были нужны лекарства, причем в серьезных дозах. Время шло, боль все усиливалась, и теперь он хотел только, чтобы все поскорее закончилось, и можно было отдохнуть.

Потом появилось покалывание у основания шеи. Поначалу едва заметное на фоне боли; выделить его было не легче, чем уловить мелодию в какофонии настраивающего инструменты оркестра. В теплом ночном воздухе рана на губе пульсировала, и насекомые летели на него, как на свечу.

Я источаю запах распада, подумал он. Если лечь и ждать смерти, они отложат яйца в моей плоти еще до того, как я испущу дух. Может быть, в этом даже есть какое-то облегчение. Он представил, как из яиц вылезают и набрасываются на опухоли черви, как поглощают они гниющие ткани и оставляют здоровые… Вот только здоровых уже почти не осталось, так что червяки съедят его полностью. Он, наверное, даже приветствовал бы такой конец, более быстрый и естественный, чем пожирание плоти болезнью. Но вместо этого нашел для боли другой выход. Если это кара свыше, наказание за грехи – поскольку Ирод грешил и находил в прегрешениях радость, – то и он, Ирод, будет назначать наказание другим. Капитан предоставил ему средства, определил цель, более высокую, чем причинение страданий другим в отместку за собственные мучения. Капитан обещал, что мир будет скорбеть по Ироду. Прежде чем изринуть из тьмы – из ада, созданного другим, в ад, творимый собственным телом в меру его способностей, – Капитан дал ему видение: черный ангел, скрытый за стеной, нечто заключенное в ловушке; тела, угасающие, но не умирающие, в каждом часть самого Капитана…

И ларец… Капитан показал ему ларец. Но к тому времени он уже пропал, и начались поиски.

Покалывание не проходило. Ирод потер шею, и вопреки ожиданию, кровососущей твари пальцы не раздавили. Между ним и складом лежало открытое поле. На ближней границе поля лежало озерцо со стоячей водой, над которой роились насекомые. Ирод подошел к нему поближе, пока не увидел отражение – свое и того, другого. Высоченное пугало в черном костюме и черном котелке. Лицо заменял мешок с двумя грубовато прорезанными дырками для глаз. Но не хватало рта. Не было и деревянного креста, на который пугало должно опираться.

Капитан вернулся.

* * *

Вернон и Причард лежали на холмике, скрытые от посторонних глаз кустами и нижними ветвями деревьев. С этой позиции им были хорошо видны примыкающие к складу Рохаса постройки. Оба лежали тихо и практически неподвижно, едва улавливая дыхание друг друга. Правым глазом Причард смотрел в ночной прицел «М40». Винтовка обеспечивала точность стрельбы с расстояния до тысячи ярдов, здесь же до цели было не более восьмисот. Вернон наблюдал за окнами и дверьми через монокуляр «Эй-ти-эн Найт спирит».

Вернон и Причард были снайперами элитного разведподразделения морской пехоты. Практически невидимая снайперская война в Багдаде обострилась после гибели двух групп от рук террористов, в общей сложности десяти человек. Их противником в смертельной игре в кошки-мышки был почти мифический Джуба, безымянный снайпер, то ли чеченец, то ли целая команда, вооруженная снайперскими винтовками «Табук» иракского производства, репликами «калашникова». Джуба отличался дисциплиной, ждал, пока солдаты поднимутся или выйдут из машины, выискивал слабые места в бронезащите, всегда стрелял только один раз и после выстрела бесследно исчезал. Относительно того, один ли человек Джуба или их несколько, Вернон и Причард во мнении расходились. Причард, стрелок из этой пары лучший, стоял за первый вариант, исходя из того, что Джуба предпочитает бить с расстояния в триста ярдов и не склонен наносить второй удар, даже если ситуация к тому располагает. Вернон не соглашался с напарником, указывая, что хотя «Табук» и дает хороший результат на расстоянии до девятисот ярдов, лучшая дистанция для него именно триста ярдов, и поэтому пользующиеся «Табуком» снайперы Джубы ограничены имеющимся снаряжением. Вернон относил к группе Джубы и тех, кто имел на вооружении винтовки Драгунова и «Ижмаш» 22-го калибра, тогда как Причард не брал их в расчет. В итоге оба парня стали объектами Джубы. Как и другие солдаты, они стали виртуозами в «нарезании квадратов»: передвигаться зигзагом, пригнувшись, постоянно менять позицию и вбирать голову в плечи. Причард называл это «полевым буги», Вернон – «джихад-джиттербагом». И то, и другое выглядело довольно странно, поскольку они оба не вышли бы на обычный танцпол даже ради спасения собственной жизни, но чтобы не попасть в прицел снайпера, вытанцовывали не хуже Джина Келли и Фреда Астера.

Вернон и Причард знали четырех солдат из роты «Эхо», погибших в Рамади в 2004 году. Троих убили выстрелом в голову, четвертого буквально разорвали пулями. Кроме того, одному морпеху перерезали горло. Нападение произошло среди бела дня в восьмистах ярдах от командного пункта. Позднее стало известно, что группа боевиков состояла из четырех человек, и за морпехами велась настоящая охота, но с того случая началось разочарование Вернона и Причарда в самой природе иракского конфликта. Только один из погибших прошел снайперскую подготовку; остальные были обычными солдатами. Предполагалось, что так система работать не должна. В любой команде не меньше двух обученных снайперов – вот золотое правило. Когда годом позже в Хадите погибла группа из шести снайперов третьего резервного батальона, и оставшимся снайперам пришлось действовать, подчиняясь все более ограничительным правилам боя, Вернон и Причард решили, что морпехи могут обойтись и без них. Дополнительным толчком стал взрыв, в результате которого у Вернона перестал видеть правый глаз, и он получил билет домой.

Но к тому времени они уже познакомились с Тобиасом и участвовали в налете на склад. Они были командой 1 и прикрывали южные подходы. Твайзел и Гринэм, команда 2, прикрывали северные подходы. О цели операции никто не спрашивал, так как снайперские группы всегда сами разрабатывали и выполняли задания. Где именно они будут, о том знали только Тобиас и Роддам. В ночь налета снайперам не пришлось сделать ни одного выстрела, что всех огорчило.

Причард ушел из армии вскоре после Вернона, и вот теперь они вместе лежали в кустах, готовые убивать уже не хаджи, а мексиканцев. Оба спокойные, терпеливые, как и подобает людям их призвания. Они не терзались угрызениями совести. Когда Причарда спрашивали, не сожалеет ли он о том, что выбрал такую жизнь, он всегда отвечал, что чувствовал только отдачу в плечо. Это было не совсем так, кайф от убийства перевешивал кайф от секса, однако ж он был человеком нравственным и мужественным, считавшим, что исполняет благородное призвание, и при этом признававшим некоторое противоречие между желанием отбирать у людей жизнь и удовольствием, получаемым в момент самого акта.

Оба были в самодельных маскировочных костюмах с дырочками на спине для вентиляции. Они намазались грязью из ближайшего ручья и, поскольку ночь выдалась лунная, опустили на лицо сеточки. Лазерными дальномерами не пользовались и все необходимые расчеты делали в уме: определяли расстояние, угол к цели, плотность воздуха, скорость и направление ветра, влажность и даже делали поправку на температуру пули в патроне, поскольку при выстреле с тысячи метров пуля из патрона, который на двадцать градусов теплее другого, попадает в цель на двадцать дюймов выше. Раньше они носили с собой справочники, калькуляторы для расчета баллистических данных, а к прикладу приклеевали таблицы, но теперь знали все необходимое наизусть.

Угол уходил чуточку вниз. Причард рассчитал, что брать будет на пятнадцать футов выше и левее цели. Все было готово. Единственной проблемой оставались Твайзел и Гринэм. Они еще не вышли на позицию, и Причард не представлял, где они могут находиться. И его, и Вернона тревожило, что Тобиас выслал вперед других, но не позаботился о том, чтобы посоветоваться с ними. Вернон имел звание штаб-сержанта и был старшим из четырех снайперов, и они с Тобиасом до сих пор спорили, когда речь заходила о деталях проведения операции. С ними должны были проконсультироваться. И вот результат – одной команды нет, а это нехорошо.

Фургон стоял в рощице, футах в четырехстах от склада Рохаса, с тыльной стороны. Дверь со стороны водителя была открыта. Тобиас, в натянутой на лицо черной лыжной маске и черном комбинезоне, рассматривал склад и окружающие строения через окуляры прибора ночного видения.

– Четверо. Плюс Рохас, – сказал Маллак. – Трое с «МР-5», у одного, похоже, ружье «моссберг роудблокер». У двух девятый «глок» в плечевой кобуре, у одного – дробовик, у ближайшего к двери – «МР-5». Никакого алкоголя не вижу. Телевизор включен, но на всю громкость. На столе какие-то объедки.

Тобиас кивнул – это хорошо. После еды люди обычно расслаблены.

– Что Рохас?

– У западной стены лестница, закрытая, прямая. Заканчивается у стальной двери. Дверь приоткрыта. Думаю, при первом же шуме ее закроют и запрут. Стекло в окнах первого этажа утолщенное, выше, у Рохаса, скорее всего, такое же. Внешней лестницы нет, но есть подвесная на южной стене, попасть на которую можно из окна наверху.

– Соседние дома?

– Две семьи в А и Б. – Маллак выставил два пальца. – В А – две девочки-подростка, одна взрослая женщина, два взрослых мужчины; у одного «глок» за поясом. В Б – две взрослые женщины, один парень, один взрослый мужчина; один «глок» за поясом. В С – трое взрослых мужчин; два «АК-47», один «глок» в плечевой кобуре. Вернон и Причард информацию получили, но одной команды у нас по-прежнему нет.

Тобиас еще раз взглянул на цель через окуляры и бросил прибор на заднее сиденье. Гринэма и Твайзела можно подождать, а можно и не ждать. Чем дольше они остаются на позиции, тем больше вероятность, что их обнаружат. Он обернулся – из глубины фургона на него смотрел Баччи – маска завернута на лоб, лицо влажное от пота.

– Ладно, – сказал Тобиас. Маллак прислонился к стенке. – Слушайте.

* * *

У Ирода оружия не было. Оно осталось в машине. При себе у него были только два плотных конверта. В одном лежал листок с напечатанным числом. Число соответствовало той сумме, которую Ирод был готов перевести на любой названный Рохасом счет за сведения о том, как и у кого он приобрел печати. В случае отказа Ирод мог предпринять следующий шаг. Он знал, где живет американская любовница Рохаса с его незаконнорожденным пятилетним сыном. При необходимости сначала лучше убить женщину, продемонстрировав тем самым серьезность намерений. Впрочем, он полагал, что до крайностей не дойдет, после того как Рохас заглянет во второй конверт, где лежали фотографии людей, вставших в то или иное время на пути у Ирода. Особенно впечатляли снимки женщин. Знание и понимание женской анатомии могло бы пригодиться ему в любовных утехах, но Ирод был существом бесполым. И вовсе не жестоким. Боль и страдания всего лишь служили средствами достижения цели, и, причиняя их, он не испытывал удовольствия. А потому и надеялся, что Рохас предпочтет деньги.

Он снова посмотрел на отражение Капитана и не испытал никакого беспокойства. Ему нравилось, когда Капитан был рядом. Интересно, пойдет ли он с ним на склад Рохаса? Ирод уже приготовился получить ответ, но тут отражение на поверхности пруда шевельнулось. Пальцы из прутиков тихонько хрустнули, когда он поднял руку и положил ее на плечо отражения Ирода. Ирод непроизвольно поежился, ощутив тяжесть и холодок прикосновения столь же явственно, как тепло ночного воздуха и укусы насекомых, но остался на месте. Теперь они наблюдали за складом вместе.

* * *

Весь первый этаж склада Рохаса был заставлен от пола до потолка ящиками с острым соусом «Рохас бразерс фуэго саградо». Если бы кто-нибудь взял на себя труд навести справки, он бы выяснил, что импорт и дистрибуция соуса – единственная причина существования склада и одно из средств заработка. Рохас уже давно перестал считать, сколько раз местные и федеральные силы правопорядка останавливали и обыскивали его грузовики. Он не возражал. Это отвлекало их от других грузовиков, перевозящих куда более ценный груз, однако если уж быть до конца честным, соус тоже приносил неплохой доход, хотя по ту сторону границы было немало тех, кому название и упаковка казались почти богохульством. Броская этикетка – огненно-красный крест на черном фоне – с пометкой, что продукт предназначен для магазинов деликатесов и лучших мексиканских ресторанов в Новой Англии. Наценка была почти такая же, как на марихуану или кокаин, и Рохас тщательно следил за тем, чтобы весь доход проходил через Внутреннюю налоговую службу. Благодаря стараниям креативного бухгалтера со стороны все выглядело так, будто Антонио Рохас имеет неплохую прибыль как торговец качественным острым соусом.

Внимание Рохаса привлек звук бьющегося стекла бутылок с острым соусом. Он оторвал взгляд от бумаг на столе и подвинул руку к пистолету, всегда лежавшему рядом. Дверь в жилые помещения была чуточку приоткрыта, в противном случае изоляция не пропустила бы доносившийся снизу шум: звон стекла, скрип стула, падение на пол чего-то тяжелого, но мягкого.

Рохас поднялся и метнулся к двери, но опоздал. Ствол уже просунулся в щель, и короткая, сдавленная глушителем очередь прочеркнула бедра, почти отрезав ноги от туловища. Он грохнулся на пол, но в падении дважды выстрелил в грудь возникшей в дверном проеме темной фигуре. Кевларовый бронежилет погасил энергию пуль, так что незнакомец только покачнулся. Третья пуля ушла выше, из головы брызнула кровь: словно галька шлепнулась в бассейн с густой красной жидкостью. Заметить это Рохас едва успел – новые пули продырявили ему грудь. Он лежал на полу, неподвижный, но еще живой. Глаза смотрели на черные ботинки, сознание уловило отдельные слова – стрелял, допросить, не было выбора, мертв, он мертв. Рохас хрипло усмехнулся.

Снова шаги… удаляющиеся… возвращающиеся… Черные колени у лица. Кто-то взял его за волосы, поднял голову. Мешок с печатями в чужих руках. Руки в перчатках. Резная подставка для них отброшена… щепки на выложенном плитками полу. В прорези маски шевелятся розовые губы… Белые зубы, чистые и ровные.

– Где остальные?

– No comprendo[106].

Перед лицом появился нож.

– Я еще могу сделать тебе больно.

– Нет, не можешь. – Рохас улыбнулся, обнажив двойной ряд древнего золота и драгоценных камней, совсем недавно врезанных в зубы, и умер.

* * *

Звук короткой очереди донесся до убежища со склада. Одна. Второй не было.

– Вот дерьмо. – Вернон знал, что проникнуть беспрепятственно на склад и так же легко выйти не получится, но все же надеялся на лучшее. – О’кей, приготовились.

Он медленно провел монокуляр по трем строениям, обозначенным как Керли, Лари и Мо, и остановился на фигуре человека с «АК-47».

– Мо. Дверь. Справа.

– Вижу его.

Вдох. Выдох. Палец на спусковом крючке. Выдох.

Огонь.

Человек с автоматом вскинул руки и упал.

– Есть. Керли. Дверь. Дистанция семьсот пятьдесят ярдов. Ветер – зеро. – На этот раз человек стоял внутри, за закрытой дверью, пытаясь определить, откуда стреляли.

– Целься. Огонь.

Причард снова выстрелил. Дверь брызнула щепками, цель исчезла внутри.

– Мм, кажется, промахнулся, – сказал Вернон. – Ладно, пока не высунется.

Он уже перевел прицел на склад Рохаса, откуда выходили двое, неся третьего.

– О’кей, у них раненый. Давай…

Из ближайшего правого окна Керли вырвались язычки белого пламени.

– Керли. Дверь.

Причард выстрелил, и Вернон увидел, как стрелок подпрыгнул – пуля попала в голову, вызвав сокращение мышц.

– Есть.

Из Мо снова открыли огонь. Сдвинув монокуляр, Вернон успел заметить, как упал второй человек из штурмовой команды.

– Черт. Минус два.

Причард быстро перестроился и открыл огонь по окну, думая лишь о том, чтобы обеспечить прикрытие, дать возможность эвакуировать раненого. Но теперь свет горел уже во всех окнах, отовсюду доносились крики. Вернон видел, как последний вышедший – ему показалось, что это Тобиас, – несет на плече еще одного раненого, осторожно кладет его на пол фургона и уходит за другим.

– Пошли, – сказал Причард.

Они побежали туда, где у тропинки стояли два «Харлея». На земле осталась грязная джинсовая куртка, которую взяли у одного байкера, наркокурьера, в Канаде. Подстава грубоватая, но они рассчитывали на то, что мексиканцы не станут утруждать себя официальным расследованием. Они будут требовать мести, и куртка, вместе с ревом уносящихся мотоциклов, возможно, собьет их со следа на пару дней.

Тобиас сел за руль фургона и тронулся с места. В зеркале заднего вида склад Рохаса выделялся черной массой на фоне ночного неба. По обе стороны от него танцевали тени бегущих людей. В живых остался он один. Маллак погиб на складе, а Баччи получил пулю в основание черепа, когда выносил убитого напарника. Этого могло бы и не случиться, будь здесь Гринэм и Твайзел, но он сам отдал приказ, и теперь ему с этим жить. Будь Причард попроворнее…

Взрыв получился негромкий, звук заглушили толстые кирпичные стены старого здания. Но целью использования термитного устройства – двадцать пять процентов люминия на семьдесят пять процентов оксида железа, – было не разнести склад, а сжечь все внутри, не оставив никаких улик. А еще взрыв должен был отвлечь преследователей; поскольку Маллак и Баччи погибли, обеспечить прикрытие было некому, и ему оставалось только уходить к шоссе и давить на газ. Вернон и Причард отправятся к месту встречи своим маршрутом, и Тобиасу придется поговорить с ними в скором времени, хотя бы для того, чтобы принять на себя их гнев.

На телефон пришло сообщение. Тобиас выслушал его на ходу и узнал, что в Бангоре что-то пошло не так. Доклада от Гринэма и Твайзела не поступило, а из этого следовало, что ситуация с Жандро осталась нерешенной. Следящее устройство на машине детектива не отвечало, и детектив был жив. Все полетело к черту, но теперь у него, по крайней мере, были печати. А еще в кармане лежали зубы Рохаса, те, что он успел выбить. Пришла пора избавиться от всего имеющегося, обратить все в деньги, причем побыстрее, и исчезнуть.

Он не заметил машину Ирода, стоявшую на боковой дороге с выключенными фарами. Через несколько секунд Ирод последовал за фургоном.

Глава 31

В номере мотеля было тихо. Они сидели на кровати, и Мэл, обняв Бобби, гладила его по щеке, словно в награду за то, что он рассказал наконец обо всем, что было ему известно, и тем облегчил душу. Ангел стоял у окна, наблюдая за парковкой. Я сидел на второй кровати, пытаясь связать в единое целое все, что узнал. Тобиас со своей командой занимался контрабандой антиквариата, но, если верить Бобби, они, помимо прочего, привезли с собой нечто такое, о чем лучше было не знать и что не следовало открывать. Как яд, добавленный в мясо, оно сделало смертельной легкую добычу. Я бы предпочел, чтобы Бобби ошибался, что к самоубийствам и расправе с другими, включая жену Бретта Харлана и Фостера Жандро, этих людей подтолкнули чувство вины и стресс. Бобби уже подтвердил, что делился с кузеном своими подозрениями и что, по его мнению, именно попытки Фостера провести неофициальное расследование привели к его смерти. Оставался вопрос, кто спустил курок. Я ставил на Тобиаса, но Бобби моей уверенности не разделял. Он предупреждал кузена насчет Джоэла и не верил, что Фостер мог согласиться встретиться с ним на пустынной парковке в темное время да еще без свидетелей. Тогда же Бобби поведал мне о сеансах с Кэрри Сандерс, с которой он обсуждал некоторые свои проблемы.

Кэрри Сандерс. Джоэл Тобиас был не единственным, кто связывал всех замешанных в этом деле людей. Еще Сандерс. Она, как и загадочный Роддам, или Нейлон, служила в Абу-Грейб. Она контактировала со всеми погибшими, и у нее была причина общаться с ними. Жандро мог и отказаться от встречи наедине с таким потенциально опасным человеком, как бывший военный Джоэл Тобиас, но женщина не вызвала бы у него опасений. Я позвонил Гордону Уолшу и рассказал все, что знал, умолчав о Тобиасе. Его я оставил себе. Уолш ответил, что займется Сандерс сам, а там будет видно.

Его засек Луис, притаившийся в «Лексусе» и наблюдавший за подходами к номеру. Неряшливо одетый человек с сигаретой в правой руке небрежно пересек парковку. Черное пальто, черный костюм, мятая с расстегнутым воротом рубашка – все дешевое и неопрятное. Длинные, зачесанные назад волосы жирными прядками ложились на воротник. Незнакомец появился ниоткуда, словно рассеянные в воздухе атомы стянулись в одно место, перестроились и создали его буквально из ничего. Луис смотрел не только вперед через ветровое стекло, но поглядывал и в боковые зеркала, однако же приближения человека в черном не заметил.

Впрочем, Луис знал, кто перед ним. Коллектор. Этот человек мог одеваться в дешевое тряпье и выглядеть обиженным жизнью бедолагой, но все это было видимостью. Луис и раньше пересекался с опасными людьми, и некоторые погибли от его рук, но от человека, направлявшегося к двери номера 112, опасность исходила так же явно, как от других запах пота. Выскользнув из машины, Луис почти физически ощутил угрозу и что-то еще – душок жертвоприношений, крови и склепов. Луис приблизился к нему бесшумно, однако Коллектор поднял руки, когда между ними оставалось еще добрых пятнадцать футов. Сигарета догорела до пожелтевших пальцев Коллектора, но он как будто не ощущал боли.

– Можете бросить, если мешает, – сказал Луис.

Коллектор выпустил сигарету из пальцев.

– Жаль. Затяжка еще оставалась.

– Курение убивает.

– Мне так и говорили.

– Может, я убью вас раньше.

– Нас не представляли друг другу, хотя у меня такое чувство, что я вас знаю. Я, можно сказать, наблюдал за вами издалека. За вами и вашим партнером. Восхищаюсь вашей работой. Особенно с тех пор, как у вас, кажется, завелась совесть.

– Полагаю, я должен быть польщен?

– Нет, просто будьте благодарны, что у меня не было причин прийти за вами. Какое-то время вы стояли на грани проклятия, а теперь расплачиваетесь за грехи. Пойдете этой дорогой дальше, может быть, и спасетесь.

– А вы спаслись? Если да, то мне вряд ли захочется попасть в такого рода компанию.

Коллектор выдохнул через нос, что отдаленно напоминало смех, хотя он и не помнил, когда смеялся в последний раз.

– Нет, я существую между спасением и проклятием. В подвешенном, можно сказать, состоянии.

– На колени, – приказал Луис. – Руки на затылок и сцепите пальцы.

Коллектор подчинился. Луис быстро шагнул к нему, приставил пистолет к голове и постучал в дверь. Вблизи никотином воняло так, что у него заслезились глаза, но никотин, по крайней мере, заглушил другие запахи.

– Это я, – сказал он. – С гостем. Твоим старым другом.

Дверь открылась, и Коллектор взглянул на меня.

* * *

Он опустился на стул у двери. Луис обыскал его, но Коллектор пришел без оружия. Изучив висящую у телевизора табличку «НЕ КУРИТЬ», он нахмурился и сложил руки на животе. Бобби уставился на него, как человек, который, проснувшись, обнаружил перед собой свисающего с потолка паука. Мэл ретировалась и теперь сидела в углу, за спиной Ангела, не спуская глаз с незнакомца и подозревая, что он сорвется с места и набросится на нее.

– Зачем вы здесь? – спросил я.

– Ищу вас. Похоже, мы работаем над одним и тем же, но идем с разных концов.

– И над чем же?

Он вытянул длинный и тонкий палец с ногтем цвета ржавого гвоздя и указал на Жандро.

– Позвольте изложить суть дела. Солдаты. Сокровища. Воры рассорились.

Жандро подался вперед, похоже, намереваясь оспорить справедливость употребления слова «воры», но Коллектор уже перевел свой насмешливый взгляд в направлении собственного пальца, и Жандро промолчал.

– Вот только они не знали, что крадут, – продолжал Коллектор. – Были слишком неразборчивы. Брали все, что могли, и даже не задались вопросом, почему все так легко получается. Но вы ведь заплатили высокую цену, не так ли, мистер Жандро? Вы и сейчас расплачиваетесь за грехи.

Жандро вздрогнул.

– Откуда вы знаете мое имя?

– Знать имена – моя обязанность. Был ведь еще ларец, да? Золотой ларец. Его специально оставили, чтобы вы нашли. Возможно, он был в свинцовом контейнере. Они не очень-то осторожничали, но оставили на виду, чтобы вы не пропустили. Так скажите, мистер Жандро, я прав или ошибаюсь?

Тот кивнул.

– Мне нужен ящик, – сказал Коллектор. – Поэтому я здесь.

– Для коллекции? – спросил я. – Разве не должен человек умереть, прежде чем вы предъявите свои права?

– О, если выйдет по-моему, кто-нибудь уж точно умрет, а моя коллекция, соответственно, пополнится, но не ларцом, он в нее не войдет. Он принадлежит не мне. И вообще никому не принадлежит. Слишком опасен. Его ищет кое-кто еще, человек по имени Ирод. Важно не дать ему найти ларец. Ирод откроет его, если получит. Он терпелив и умел. Тот, что с ним, многое знает.

– Что в ларце? – спросил Ангел.

– Три сущности, – ответил Коллектор. – Или, если угодно, три старых демона. Ларец – последняя из многих попыток удержать их, но в его конструкции есть изъян – тщеславный создатель забыл, что мастерит тюрьму. Золото – очень мягкий металл. Со временем появились щели. То, что внутри, сумело найти способ проникнуть вовне и отравлять разум тех, кто контактирует с ларцом. Противодействовать угрозе должен был свинцовый контейнер, средство грубоватое, но эффективное. Подобно невзрачной краске, оно скрывало и золото, и то, что внутри.

– Почему же его просто не бросили в океан, не закопали где-нибудь?

– Потому что незнание хуже знания. За ларцом наблюдают. За ним наблюдали всегда, и знание о нем передавалось из поколения в поколение. В последний раз ларец спрятали среди бесполезных артефактов в подвале багдадского музея. Потом началась война, музей разграбили. Ларец исчез вместе с другими ценностями, но информация о его природе, хоть и неполная, дошла до тех, кто завладел им. А может быть, они с самого начала знали, что заполучили, ведь мародерство – понятие тут относительное. Украденные из Иракского музея артефакты отбирались по большей части тщательно. Известно ли вам, что в те апрельские дни из музея пропало семнадцать тысяч предметов; что были опустошены четыреста пятьдесят из четырехсот пятидесяти одного хранилища, но только двадцать восемь из них оказались взломанными? Остальные просто открыли, а значит, у воров были ключи. Удивительно, не правда ли? Одна из крупнейших музейных краж в истории, одно из величайших разграблений со времен монголов – возможно, дело рук своих же.

Но это неважно. Когда мистер Жандро и его приятели пришли за сокровищем, им подсунули ларец. Возможно, с надеждой на то, что они сделают то, что как раз и сделали – доставят ларец в эту страну, вражескую страну, где его откроют. Теперь вы все знаете. Взамен скажите, где найти ларец.

Коллектор прошелся взглядом по лицам собравшихся, как будто нужное ему знание могло неким образом явить себя само, и остановился на мне.

– Почему мы должны вам верить? – спросил я. – Вы манипулируете правдой в собственных интересах. Вы всего лишь убийца и ничего более. Серийный убийца, вершащий свои кровавые дела под любым удобным праведным знаменем.

В глазах Коллектора вспыхнул огонь, словно два факела зажглись в бездне.

– Нет, я не простой убийца. Я – орудие Божества. Я – Божий киллер. Не все дела Его прекрасны…

Он с отвращением посмотрел на меня; мне показалось, что такое же отвращение где-то в глубине души, не осознавая этого, он испытывал и к себе.

– Оставьте свои сомнения, как я оставляю свои, – произнес Коллектор после короткого молчания. – Если я тревожу вас, то и вы беспокоите меня. Мне не нравится находиться рядом с вами. Вы – часть плана, о котором я не знаю ничего. Вы идете к цели, достижение которой принесет смерть и вам, и всем тем, кто стоит с вами. Дни ваши сочтены, и я не желаю оказаться рядом с вами, когда вы падете.

Он протянул ко мне руки, и в голосе его зазвучала мольба:

– Давайте же сделаем это, ведь сколь бы плох ни был я в ваших глазах, человек по имени Ирод хуже, и за ним следует сущность, которую он, по его разумению, понимает и которая обещает ему награду за службу. У нее много имен, но он знает только одно, то, что она назвала сама, когда проникла в его сознание.

– А как вы ее называете? – спросил я.

– Я называю ее тем, что она есть. Имя ей – Тьма, и это воплощенное зло. Это Тот, что Ждет За Стеклом.

Глава 32

Ирод подставил руки под кран, и потекла вода, смывая кровь. Он смотрел на потеки, на кружащийся в стальной раковине багряный водоворот, напоминающий сворачивающуюся спиралью туманность. Капля пота сорвалась с кончика носа и исчезла. Ирод закрыл глаза. Болели пальцы, болела голова, но боль была уже другая, боль усталости после тяжелого труда. Подвергать пыткам человека – занятие утомительное. Он посмотрел на свое отражение и увидел в стекле обмякшего мужчину со связанными за спиной руками. Ирод вынул тряпку у него изо рта, чтобы слышать, что он говорит, и не стал возвращать ее на место, когда тот умолк. Ни к чему. Человек на стуле едва дышал, и дышать ему осталось недолго.

За умирающим стояла, положив руки на спинку стула, еще одна фигура. Капитан снова принял облик маленькой девочки в голубом платье; длинные, заплетенные в косички волосы висели между грудей. Как и раньше, девочке не больше девяти-десяти лет, но груди на удивление развитые. Как непристойно, думал Ирод. Лицо ее было тронуто бледностью. Глаза и рот напоминали черные овалы, размытые по краям, как будто кто-то подтер ластиком сделанные жирным карандашом рисунки. Стояла она тихо, и ее голова была почти на одном уровне с головой сидящего на стуле мужчины.

Капитан ждал, когда Джоэл Тобиас будет умирать.

Назвать Ирода человеком безнравственным было бы неправдой, поскольку он сознавал различие между аморальным и моральным поведением и признавал необходимость справедливости и честности во всех своих деяниях. Требуя этого от других, он не делал исключения и для себя. Но была в нем пустота, вроде той, что остается в плоде после удаления косточки, пустота, ускоряющая гниение, и из этой пустоты исходила склонность к определенным действиям. Ему не доставляло удовольствия мучить человека, умиравшего на стуле, и, едва узнав все, что нужно, Ирод тут же остановился, хотя нанесенные раны были столь серьезны, что страдания могли продолжаться и без дальнейшего насилия. Теперь, смыв последнюю кровь, Ирод решил, что мучения пора прекратить.

– Мистер Тобиас, полагаю, мы подошли к концу.

Ирод взял пистолет с тумбочки у раковины.

Он уже отворачивался от зеркала, когда фигурка девочки шевельнулась, изменила позу и сдвинулась вправо. Испачканная грязью рука вытянулась и коснулась лица Тобиаса. Тобиас открыл глаза. Вид у него был растерянный. Он ощущал прикосновение пальцев, но ничего не видел. Девочка наклонилась. Высунувшийся из темного овала рта длинный и толстый язык облизал кровь вокруг губ умирающего. Тобиас попытался уклониться, но девочка вцепилась в его одежду, просунула ноги между его ногами, прижалась к нему телом. Переменив позу, умирающий увидел в закопченном стекле духовки собственное отражение и отражение набросившегося на него существа. И, увидев, заскулил от страха.

Ирод подошел к стулу, приставил дуло пистолета к голове Тобиаса и выстрелил. Капитан исчез. Движение прекратилось.

Ирод отступил на шаг. Он чувствовал незримое присутствие Капитана, ощущал его гнев и даже рискнул бросить взгляд на дверцу духовки, но ничего не увидел.

– В этом не было никакой необходимости, – сказал он затаившейся тьме. – Ему и без того хватило.

Хватило? Кому? Тобиасу – да, но Капитану чужих мучений не хватало никогда. Плечи Ирода опустились. Ему ничего не оставалось делать, как только снова глянуть в окно.

Капитан стоял у него за спиной, но он был уже не маленькой девочкой, а бесполой формой в длинном сером пальто. Лицо его стало неясным пятном с постоянно меняющимися чертами, в которых Ирод узнавал всех, кем дорожил когда-то: мать и сестра, ныне покойные, бабушка, обожаемая и давно слегшая в могилу; друзья и любовницы, живые и умершие. У всех у них на лицах отражались страдание, боль и отчаяние. Потом между ними появилось его собственное лицо, и Ирод понял.

Вот так будет. Рассерди Капитана еще раз, и вот что случится.

Капитан ушел, и Ирод остался наедине с телом. Он убрал пистолет в наплечную кобуру и еще раз посмотрел на мертвеца. Интересно, когда друзья найдут его? И сколько их останется к тому времени? Это было уже неважно. Ирод знал, у кого ларец, но действовать надо было быстро. Капитан предупредил, что Коллектор приближается.

О Коллекторе Ирод услышал еще до того, как тот пустился по его следу. Странный оборванец, возомнивший себя сборщиком душ и коллекционирующий сувениры своих жертв. Капитан сообщил кое-что еще. Коллектор нацелился на ларец. Так сказал Капитан, и Ирод ему верил. Ирод был осторожен и тщательно скрывался под вымышленными именами, использовал компании-пустышки, беспринципных юристов и сомнительных перевозчиков, готовых смотреть сквозь пальцы на отсутствие бумаг и таможенных документов, если им предлагались хорошие деньги. Но уникальность некоторых покупок и запросы, рассылаемые им в ходе поисков, неизбежно привлекли к нему внимание Коллектора. Чтобы разгадать тайну замков ларца, требовалось время, и именно поэтому Ирод должен был постоянно опережать Коллектора по меньшей мере на шаг. Как только ларец будет открыт, ни Коллектор, ни кто-либо другой уже не сможет ничего сделать. Триумф Капитана станет местью Ирода, и тогда он наконец сможет умереть и в мире ином востребовать награду.

Ирод вышел из дома, прошел мимо лежавших во дворе тел Причарда и Вернона и сел в машину. Вдалеке завыли полицейские сирены. Он вставил ключ в замок зажигания и услышал стук в багажнике, утонувший вскоре в реве двигателя.

Глава 33

Когда Карен Эмори была маленькой девочкой и только-только стала одна спать в своей комнате, правда с приоткрытой дверью, за которой находилась спальня матери, в их дом после полуночи вломился какой-то человек. Проснувшись, Карен увидела, что в углу стоит некто, окутанный тьмой, и смотрит на нее. Он не издал ни звука, она не слышала даже его дыхания, но само его присутствие лишило ее покоя, навсегда впечатало подсознательное ощущение, что все не так, как должно быть, и опасность рядом. Глядя на него, она онемела от ужаса и не могла даже закричать. Прошли годы, но Карен все еще помнила сухость во рту, тот скрипучий звук, который вырвался из горла, когда она попыталась позвать на помощь, давящую тяжесть, прижавшую ее к кровати и не позволившую даже шевельнуться. Они застыли, двое незнакомцев: один затаился, не шевелясь, другой – не в состоянии пошевелиться.

Внезапно незнакомец переступил с ноги на ногу, словно изготовляясь к прыжку, протянул к ней руку в перчатке, и чары рассыпались. Карен закричала, так громко, что у нее еще несколько дней потом болело горло, и чужак метнулся к лестнице. Прибежавшая на крик мать успела увидеть лишь фигуру в дверном проеме. Успокоив дочь, она позвонила по 911. Примчались машины, начались поиски. За мусорным баком в переулке обнаружили бродягу, некоего Кларенса Баттла. Карен сказала полицейским, что человека, проникшего в ее комнату, не разглядела и ничего не помнит. Ее мать сообщила, что видела незнакомца только со спины и в темноте и не заметила ничего такого, что помогло бы ей отличить одну спину от другой. Злоумышленник проник в дом через окно и отпечатков не оставил. Баттл во всеуслышание заявил о своей невиновности, утверждая, что спрятался в переулке из страха перед полицией и не желает нести ответственность за то, чего не делал. Разговаривал он, как ребенок, и избегал смотреть в глаза допрашивавшим детективам.

Его продержали двадцать четыре часа. Он не требовал адвоката, и никаких обвинений ему предъявлено не было. Он назвал свое имя, сказал, что родом из Монтгомери, штат Алабама, но бродяжничает уже почти двенадцать лет. Насчет возраста у него были сомнения, но вроде бы ему уже исполнилось тридцать три, «как и Господу нашему Иисусу Христу».

В то время, когда Баттл еще находился под арестом, в комнате Карен на гвозде у окна нашли клочок ткани, идеально совпадавший с дыркой в куртке Кларенса Баттла. Его обвинили в насильственном вторжении, противоправном нарушении владения и владении смертоносным оружием – спрятанным за подкладку куртки ножом. До суда Баттла отправили в окружную тюрьму, где он и находился, когда с помощью автоматической системы распознавания отпечатков пальцев обнаружили совпадение. Годом ранее девятилетняя девочка по имени Франни Китон была похищена из родительского дома в городе Виннетка, штат Иллинойс. После недельныхпоисков ее тело нашли в ливневой канализации. Франни задушили, но следов сексуального насилия не обнаружили, хотя девочка и была раздета. Отпечаток пальца, совпавший с отпечатком Кларенса Баттла, остался на левом глазу куклы, валявшейся рядом с телом Франни Китон.

На вопрос о происшествии в Виннетке Кларенс Баттл хитровато ухмыльнулся и сказал:

– Я был плохим, плохим мальчиком…

Прошли годы, а Карен Эмори все еще просыпалась по меньшей мере раз в месяц с убеждением, что это Кларенс Баттл, тот «плохой, плохой мальчик», приходил, чтобы забрать ее с собой в ливневую канализацию и попросить поиграть с ним.

Но теперь кошмары, связанные с Кларенсом Баттлом, уступили место другим. Карен слышала голоса, шепчущие что-то на своем непонятном языке, вот только – так она считала – они не пытались обратиться к ней. Более того, она ощущала их полное равнодушие и даже пренебрежение. Они с нетерпением ожидали прибытия другого, того, кто ответит на их мольбы. Ожидание затянулось, и нетерпение нарастало. На этот раз Карен увидела во сне Джоэла – он входил в подвал, спускался во тьму, и голоса приветствовали его громогласным хором.

Но Джоэла здесь не было. Перед уходом он положил на подушку небольшую коробочку.

– Собирался подарить тебе на день рождения. А потом подумал, зачем ждать?

Наверное, он так извинялся, решила Карен. Извинялся за то, что ударил ее, что делал ей больно. Она открыла коробочку. Сережки были тусклого золота, но тонкой работы и такие изящные, что казались кружевными, а не металлическими. Еще не дотронувшись до них, Карен поняла, что украшение древнее. Древнее и ценное.

– Где ты их взял? – спросила она и, едва сказав, поняла, что отреагировала неправильно, что в ее голосе прозвучало не то, что хотел услышать Джоэл – восхищение и благодарность. Карен даже подумала, что он выхватит коробочку у нее из рук или в нем проснется гнев, но увидела лишь обиду.

– Это подарок. Думал, тебе понравится.

– Нравятся, – сказала Карен дрожащим голосом и взяла сережки из коробки. Они оказались тяжелее, чем выглядели. – Чудесные, – добавила она, пытаясь спасти ситуацию. – Просто чудесные. Спасибо.

Он кивнул.

– Ну вот и хорошо.

Джоэл смотрел, как она надевает сережки, но ничего не сказал, когда она повернула голову, чтобы они поймали просачивающийся через шторы солнечный свет. Она огорчила его. Разочаровала. Что еще хуже, Карен чувствовала, что своим поведением укрепила его сомнения в ней. Убедившись, что Джоэл ушел, она сняла сережки, убрала их в коробочку, укрылась простыней и постаралась уснуть. Так хотелось отдохнуть и не видеть снов. Полежав немного, Карен проглотила полтаблетки амбиена, и сон пришел. А с ним голоса.

Она проснулась ближе к вечеру и не сразу поняла, где находится. Кружилась голова. Она уже хотела позвать Джоэла и, вспомнив, что он уехал, пожалела, что осталась одна, и никого нет рядом. Джоэл сказал, что его не будет сутки или, может быть, двое, и обещал позвонить. Намечалась большая сделка, и они могли бы подыскать местечко получше. Может быть, даже отправиться куда-нибудь ненадолго, туда, где красиво и спокойно. Карен сказала, что с удовольствием поедет с ним, но ей хорошо везде, если он рядом. Она будет счастлива, если только он будет с ней, и у него все будет хорошо. Тобиас сказал, что вот этим она и нравится ему, тем, что не просит дорогих вещей, что у нее простые вкусы. Но она имела в виду другое, и ее раздражало, что он не так ее понял. Он покровительствовал ей, а она терпеть не могла, когда ей покровительствовали. А еще ей не нравились его дурацкие секреты и то, что он прятал что-то в подвале, не нравилось, что он не все рассказывал о своих поездках и грузах, которые перевозил.

И вот теперь сережки. Карен повернулась и открыла коробочку. И впрямь красивые. Антикварные. Нет, даже не антикварные. Антикварные – это как мебель или драгоценности примерно с 1800 года или примерно так. А вот сережки… Они были из древнего мира. Она почти ощутила их возраст, когда впервые к ним прикоснулась.

Карен поднялась и стала набирать ванну. День почти закончился, и она решила, что одеваться уже не стоит. Можно провести вечер в халате, посмотреть телевизор, заказать пиццу. Пользуясь отсутствием Джоэла, она свернула самокрутку из небольшого запаса «травки», который держала в своем ящике, и выкурила ее в ванной. Джоэл не одобрял наркотики и, хотя никогда не пытался запретить ей курить марихуану, ясно дал понять, что ничего не хочет знать об этом. Поэтому она позволяла себе оттянуться, только когда его не было рядом, или с подругами.

После ванны и «косячка» Карен почувствовала себя так хорошо, как не чувствовала давно. Посмотрев еще раз на сережки, она решила их примерить. Убрала наверх волосы, завернулась в чистую белую простыню и встала перед зеркалом, представляя, какой могла бы быть в некие другие времена. Глупо, конечно, но, надо признать, выглядела она элегантно, и сережки в свете лампы отбрасывали желтые отблески – как будто на лицо падали золотые пылинки.

Позволить себе такой подарок Джоэл никоим образом не мог, если только не врал ей о своих заработках еще больше, чем она подозревала. Вывод следовал только один: он занимается чем-то нелегальным, и сережки – часть этого нелегального бизнеса. В таких обстоятельствах украшение теряло свою привлекательность. За всю свою жизнь Карен никогда ничего не украла, даже конфетку или какую-нибудь дешевую косметику, на что обычно нацеливались мелкие воришки времен ее школьной юности. В ресторане она ни разу не брала больше, чем разрешалось по условиям продовольственного рациона. В любом случае этого хватало за глаза, и Карен просто не видела причин жадничать, хотя и знала парочку официанток, которые, пользуясь щедростью хозяина, уносили продукты домой и не только объедались сами, но еще и кормили своих бойфрендов и, возможно, всех подряд, кто заглядывал на огонек.

Но сережки были такие красивые. Ей никогда не дарили ничего столь изящного, старинного и ценного. Надев их, она сейчас не хотела их снимать. Если бы Джоэл убедил ее, что приобрел украшение честно, она могла бы оставить сережки и носить их, но солги он, она бы поняла. Но если Джоэл выберет ложь, их отношения окажутся под угрозой. Карен уже решила, что простит ему пощечину – простит, потому что любит, но пришло время быть честной с собой и, может быть, с ним тоже.

Карен села на кровать и включила телевизор. Подумав, махнула рукой – а какого черта! – и забила еще один «косячок». Показывали какую-то туповатую комедию. Карен видела фильм раньше, но теперь, будучи слегка под кайфом, смотрела его с бо€льшим интересом. За комедией последовал боевик, и ее стало клонить ко сну. Глаза закрылись… В какой-то момент она проснулась от собственного храпа. Карен устроилась поудобнее, положив голову на подушку. Голоса пожаловали снова, но на этот раз пришло странное ощущение, что этот сон и кошмары, связанные с Кларенсом Баттлом, слились воедино, потому что во сне она почувствовала чье-то присутствие.

Нет, не во сне.

В доме.

Карен открыла глаза.

– Джоэл? – Может быть, он вернулся раньше, чем рассчитывал? – Это ты?

Ответа не последовало, но ее слова отозвались реакцией где-то в доме: движение сменилось неподвижностью, звуки – тишиной.

Карен села. Потянула носом. Запах был незнакомый: заплесневелый, несвежий, но с легким ароматом, как бывает со старой церковной одеждой, которая и по прошествии лет отдает ладаном. Она нащупала халат, набросила на плечи, прикрывая наготу, и уже собралась выйти из спальни, но в последний момент остановилась, вернулась к прикроватному столику и выдвинула ящик. В ящике лежал «Леди Смит 60» 38-го калибра. На том, чтобы иметь в доме оружие, настоял Тобиас, и он же научил ее пользоваться им. Она держала револьвер только ради Джоэла, чтобы он не волновался, но сейчас была даже рада, что не беззащитна в его отсутствие.

Остановившись на верхней ступеньке, Карен прислушалась, но ничего поначалу не услышала. Потом что-то донеслось.

Шепот. Снова шепот. И теперь она слышала его уже не во сне.

Глава 34

Карен подошла к двери подвала и прислушалась. После снотворного, двух «косяков» и дневного сна она чувствовала себя сомнамбулой. Все как будто разбалансировалось. Когда она повернула голову, глаза словно отстали на долю секунды, и в результате «картинка» смазалась. Карен положила ладонь на ручку двери, осторожно опустилась на колени и приблизила ухо к замочной скважине. Странно, но голоса ничуть не изменились и звучали на том же уровне, хотя она и не сомневалась, что шепот идет из-за двери. Голоса были одновременно и внутри, и вне ее, и это порождало сдвиг в восприятии, который Карен визуализировала почти математически: равносторонний треугольник, одной вершиной которого была она сама, другой – источник голосов и третьей – транслируемый звук. Разговаривавшие не догадывались о ее присутствии или, точнее, не принимали ее присутствие в расчет как значимый фактор. Что-то подобное происходило, когда она была маленькой девочкой: друзья отца собирались в солнечный день, сидели за столом в саду и пили пиво, а Карен устраивалась в тени дерева, смотрела на них и ловила отдельные слова и фразы, но в полной мере суть их разговоров не понимала.

При всей ее нелюбви к темным местам и беспокойстве из-за возможной реакции Джоэла – узнав, что она ходила в подвал без него, он расценил бы это как незаконное вторжение, – Карен хотела посмотреть, что там у него. Она знала, что в подвале появилось что-то новое, потому как накануне, вернувшись с работы, видела, что он переносит из грузовика какие-то ящики. При мысли о тайном проникновении по спине у нее пробежала дрожь волнения, к которой добавился холодок страха.

Карен стала искать ключ от подвала. Один Джоэл носил на связке с другими ключами, но где-то поблизости должен был быть второй. К этому времени она уже неплохо ориентировалась в доме и знала, что в одном из ящиков на кухне валяется старый хлам, в том числе какие-то ключи, наборные замки и тому подобное. Перебрав все содержимое, подходящего ключа Карен не обнаружила и продолжила поиски в карманах курток Джоэла, которые висели в прихожей, но и там не нашла ничего, кроме пыли, пары монет и старой квитанции за бензин.

В конце концов, понимая, что переходит границы, Карен обыскала гардеробную Джоэла: прощупала карманы, пошарила в ботинках, заглянула под стопки футболок, трусов и носков. Все чистое и аккуратно сложенно – наследие армейской службы Джоэла. Незаметно поиски ключа отошли на второй план, и она стала рассматривать вещи интимного характера, рассказывавшие о любимом человеке. Она обнаружила армейские фотографии и письма его бывшей любовницы, из которых несколько прочла. Ее расстроило, что кто-то мог думать, будто любит Джоэла так же сильно, как она, и огорчило, что он эти письма сохранил. Карен перебирала их, пока не нашла одно, начинавшееся с простого «Дорогой Джон». Автор письма сообщала, что выносить длительное вынужденное расставание, связанное с армейской службой Джоэла, ей слишком трудно, и она хотела бы положить конец их отношениям. Письмо было датировано мартом 2007 года. Интересно, нашла ли женщина по имени Фэй кого-то, перед тем как написать это письмо? Шестое чувство подсказывало, что да, нашла.

В стальном ящике, стоящем на полу, лежал пистолет «рюгер» и несколько образцов холодного оружия, в том числе штык. При виде ножей ей стало нехорошо. Заключенный в них убийственный потенциал проявлялся в брутальной и вместе с тем интимной связи между убийцей и жертвой, быстротечном контакте отдельных существ через заточенный кусок металла.

Рядом с ножами лежал ключ, похожий на тот, которым открывался подвал.

Карен спустилась по лестнице и вставила ключ в замок. Держа в правой руке револьвер, повернула ключ левой. Он повернулся легко, и она, открыв дверь, вдруг осознала, что в доме наступила глубокая тишина.

Шепот прекратился.

Свет из прихожей освещал только три верхние ступеньки, дальше все тонуло в темноте. Пальцы нащупали свисающий с потолка шнур. Карен дернула его, и вверху загорелась лампочка. Теперь она видела и остальные ступеньки. Внизу был еще один шнур, включавший освещение во всем подвале.

Карен спустилась медленно и осторожно. Только бы не споткнуться. Она так и не решила, какой вариант хуже: Джоэл возвращается и находит ее на полу, со сломанной ногой, или Джоэл не возвращается, и она остается в подвале, ожидая, когда зазвучат голоса.

Нет, об этом лучше не думать. Не играть на нервах. На предпоследней ступеньке Карен приподнялась на цыпочках и, держась одной рукой за перила, другой нашла и дернула второй шнур. Ничего. Она дернула еще раз. И еще. Ничего, только тьма – впереди, позади и слева, куда уходил подвал.

Карен мысленно выругалась, а потом вспомнила, что Джоэл, всегда практичный и предусмотрительный, держал на полке, сразу за последней ступенькой, фонарик – именно на такой случай. И она видела его своими глазами, когда Джоэл в первый раз показывал ей дом. Карен медленно провела ладонью по стальной, оказавшейся на удивление холодной, поверхности – только бы не сбросить фонарик на пол, – а когда нащупала, включила, направив свет на потолок. Какой-то вырвавшийся из паутины паучок торопливо пробежал в угол. Вот только луч был слабый – батарейки надо было заменить. Впрочем, задерживаться сверх необходимого Карен не собиралась – только взглянуть.

Новые поступления она заметила сразу. Деревянные ящики и картонные коробки Джоэл составил в дальнем углу. Карен прошла туда, шаркая тапочками и поеживаясь от холода. Все ящики были открыты и заполнены упаковочным материалом, соломой или пенопластовыми шариками. Запустив руку в ближайшую коробку, она нащупала небольшой цилиндрический предмет в пузырчатой упаковке, достала его и развернула, посвечивая себе фонариком. Свет упал на два драгоценных камня, вставленных в золотые диски с обоих концов цилиндра, и вырезанные на слоновой кости – она была уверена, что это слоновая кость – непонятные знаки.

Карен еще пошарила в коробке и нашла вторую, а потом и третью трубку. Они немного отличались друг от друга, но все были украшены золотом и драгоценными камнями. Всего в коробке оказалось дюжины две, а то и больше, цилиндров и по крайней мере столько же старинных золотых монет, каждая в отдельном пластиковом пакетике. Она завернула цилиндры и вернула их на место, после чего перешла к следующей коробке. Эта показалась тяжелее. Карен разворошила солому и обнаружила прекрасную декоративную вазу. В соседнем ящике, использовавшемся ранее для перевозки вина, лежала золотая женская головка с глазами из лазурита. Карен провела пальцами по лицу, почти живому и почти совершенному. Она не была большой любительницей музеев, но здесь, в подвале, вдруг поняла, в чем притягательность таких вот артефактов, красота которых пережила века и связала современность с давно исчезнувшей цивилизацией.

Ей снова вспомнились сережки. Она понятия не имела, где взял их Джоэл, но теперь знала, что это и есть тот большой куш, о котором он упоминал, и что в этих вещах – будущее, ее и его. Вслед за волной злости пришло, как ни странно, облегчение. Если бы в коробках лежали фальшивые банкноты, украденные из ювелирного магазина дорогие часы и украшения, она разочаровалась бы в Джоэле. Но эти вещи были так красивы, необычны, и все это было так неожиданно, что ей пришлось пересмотреть свое мнение о нем. Когда она переехала сюда, у него не было даже картин на стенах, а между тем, как оказалось, в подвале лежало такое. Она была готова рассмеяться. Смех рвался откуда-то изнутри, и она закрыла рот руками, чтобы не расхохотаться. В этот момент Карен вспомнила, как Джоэл сидел, скрестив ноги, на полу у двери в подвал и разговаривал с кем-то, кто находился за этой дверью, а вслед за этим вспомнила, зачем спустилась сюда. Улыбка на ее лице рассеялась. Она уже шагнула было к другому ящику, когда ее внимание привлек стоящий на полке предмет. Завернутый в пузырчатую упаковку, по форме напоминавший ящик или коробку, тот неприметно стоял между банками с краской и коробками с гвоздями и шурупами. При всей его незаметности и невыразительности Карен потянуло именно к нему. Она прикоснулась к упаковке и ощутила под пальцами вибрацию. Как будто кот заурчал.

Карен положила фонарик на полку и стала снимать упаковку. При этом ей пришлось приподнять контейнер, и внутри него словно что-то сместилось. Она уже не думала о том, что будет, если Джоэл застанет ее здесь, ею овладело жгучее желание рассмотреть ящик и открыть его. Едва дотронувшись до него, Карен поняла, что это и есть то, что она искала, это – связь с голосами из ее кошмаров, с ощущением клаустрофобии, с ночными разговорами Джоэла. Когда упаковка не поддавалась, она рвала ее, и пузырьки с хлопками лопались под пальцами. Наконец упаковка была снята, Карен увидела золотой ларец и бережно его погладила, поражаясь тонкости резьбы на нем. Подняла – какой тяжелый! Даже если не принимать в расчет все остальное, например, возраст ларца, одно лишь золото, которое пошло на его создание, стоило должно быть огромных денег. Карен осмотрела искусно вделанные замки в форме пауков, надежно прижимавшие крышку к корпусу. Замочных скважин видно не было, только неподвижные защелки. Она пробовала открыть ларец и так, и эдак, цепляла металл ногтями, теряя терпение и рассудок. Потом один ноготь сломался, и боль отрезвила ее. Карен выронила ларец, как будто тот обжег вдруг руки. Она чувствовала себя так, словно оказалась во власти зла, рядом с разумом, желавшим ей плохого и возмущенным ее прикосновением. Она хотела убежать, но вдруг обнаружила, что находится в подвале не одна, – в углу слева, напротив ступенек, кто-то двигался.

– Джоэл? – Ее голос дрогнул. Он рассердится. Карен уже представляла, как это будет. Джоэл в ярости из-за того, что она проникла в подвал, а она выговаривает ему за хранение украденных артефактов. Оба не правы, но ее прегрешение менее значительно по сравнению с его, вот только он считает иначе. Только бы не бил. К ней начал возвращаться здравый смысл. Джоэл вовлечен в серьезное преступление, и это плохо. Но ларец… ларец – это совсем другое. Он – мерзость и скверна. Им нужно держаться от него подальше. Уйти. Им вместе. А если Джоэл не согласится, она уйдет одна.

Если только он позволит ей уйти. Если, узнав, что она сделала, удовлетворится рукоприкладством. Карен вспомнила про оружие в гардеробной. Штык… Джоэл показал ей штык, когда она нашла его забившимся в угол комнаты, с красными от слез глазами, оплакивающим погибшего товарища, Бретта Харлана. Именно таким штыком, «М9», Харлан убил свою жену, а потом перерезал себе горло.

Потому что сделать это его заставил ларец.

Карен вздрогнула, вернувшись в реальность. Всматриваясь в темноту, она не сразу вспомнила про фонарик, а когда вспомнила, схватила его и посветила в угол. Тени задвигались: очертания садовых инструментов и поставленных друг на друга банок, полок и убегающей от света фигуры, растворяющейся в темноте под ступенями, уродливой, искаженной лучом фонаря, но также – и она это знала – неестественной по своей сути, извращенной в своих физических свойствах.

Это был не Джоэл. Это был даже не человек.

Карен попыталась преследовать ее лучом. Руки дрожали так, что ей пришлось держать фонарик обеими руками, прижимая к телу. Она посветила под лестницу, и фигура снова увильнула, бесформенная тень, дымок от невидимого пламени. Теперь движение возникло справа. Карен бросила луч туда и на мгновение прижала фигуру к стене – сгорбленную, с неестественно длинными руками и ногами и уродливо увеличенной из-за разросшихся костей головой. Она была одновременно реальной и нереальной, тень, вытянувшаяся, казалось, из самого ларца, как будто дух того, что содержалось в нем, просачивался наружу как дурной запах.

И снова зашелестел шепот. Теперь голоса говорили о ней, встревоженные, злые. Кто дозволил ей прикасаться к ларцу? Она осквернила его своими пальцами, своими женскими руками. Мерзкими. Нечистыми.

Кровь.

У нее месячные. Начались утром.

Кровь.

Порченая.

Кровь.

Они знали. Они чуяли ее. Карен отступила и попыталась пройти к лестнице, отчетливо сознавая, что три фигуры кружат, словно волки, подбираются к ней, но стараются не попасть под луч света. Она размахивала фонариком как факелом, разгоняя темноту, не позволяя им приблизиться, продвигаясь сначала вдоль полок, потом вдоль стены, пока не поставила ногу на нижнюю ступеньку.

Карен поднималась лицом к подвалу, не рискуя поворачиваться к ним спиной, и была уже на середине лестницы, когда лампочка моргнула и погасла. А потом и фонарик испустил дух.

Это делают они. Им нравится тьма.

Карен повернулась, одолела, спотыкаясь, последние ступени и, уже перед тем, как захлопнуть дверь, мельком увидела их, поднимающихся к ней, бесплотные формы, кошмары, вызванные из древних костей. Она повернула ключ и вытащила его из замка, но при этом споткнулась и упала, больно стукнувшись копчиком. Перед глазами у нее была ручка двери, и она уставилась на нее, опасаясь, что та вот-вот повернется, как в старых фильмах ужасов, но ничего такого не произошло. Она слышала лишь собственное дыхание и биение сердца, да еще халат зашуршал, когда она с усилием поднялась и оперлась о кресло.

В дверь позвонили, и Карен вскрикнула от неожиданности. На фоне ночного неба выделялся мужской силуэт. Она посмотрела на часы на стене. Начало четвертого. И куда только ушло столько времени? Потерев ушибленное место, Карен подошла к двери и сдвинула шторку, чтобы рассмотреть гостя получше. На ступеньке, повернувшись в профиль, стоял мужчина лет шестидесяти. Когда он вежливо поднял черную шляпу, под ней обнаружилась лысина с клочком седых волос. Она открыла дверь – присутствие человека, пусть и незнакомца, принесло облегчение, – но цепочку снимать не стала.

– Здравствуйте, – сказал незнакомец. – Мы ищем Карен Эмори. – Он не повернулся, так что ей оставалось созерцать только одну сторону его лица.

– Ее здесь нет. – Слова вылетели сами собой, еще до того, как она поняла, что именно сказала. – Когда вернется, не знаю. Уже поздно, так что, скорее всего, до утра ее не будет.

Карен не знала, почему лжет, и понимала, как неубедительно это выглядит. Гость не выглядел опасным, но ее сигнальная система включилась еще в подвале, и по спине бегали мурашки. Она допустила ошибку, открыв дверь, и теперь жизненно важно было закрыть ее как можно скорее. В груди нарастал крик – она оказалась между незнакомцем и призраками в подвале и уже жалела, что рядом нет Джоэла, хотя и понимала, что незнакомец пришел из-за него, из-за того, что в подвале, потому что зачем еще кому-то приходить к ним в три часа ночи? Она бы даже рискнула испытать его гнев, лишь бы он помог ей.

– Мы можем подождать, – сказал гость.

– Извините, но это невозможно. К тому же у меня люди. – Ложь наслаивалась на ложь и звучала все неубедительнее даже для нее самой. Она подумала, чтó он только что сказал. Мы ищем Карен Эмори. Мы можем подождать.

– Нет. Мы не думаем, что у вас люди, – заявил он.

Карен выглянула – а вдруг там и впрямь кто-то еще есть. Но нет, он был один, этот чудной и жутковатый человек со шляпой в руке. А ее револьвер остался в подвале.

– Уходите. Уходите, или я вызову полицию.

Он повернул голову, и она увидела, как он плох, как изуродован. И еще поняла, что это не только физический распад, но и духовное гниение.

Карен попыталась закрыть дверь, но он успел поставить ногу в щель.

– Хорошие сережки, – сказал Ирод. – Старинные. И слишком хорошие для такой, как ты.

Он просунул руку – так быстро, что Карен и не успела отреагировать – и сорвал одну сережку. Из разодранной мочки уха на халат закапала кровь. Она попыталась закричать, но незнакомец схватил ее за горло, и его ногти впились в кожу. Он с силой надавил на дверь плечом, и цепочка вылетела из рамки. Карен пустила в ход ногти, но сопротивлялась недолго, только до тех пор, пока он не ударил ее головой о стену.

Раз…

– Не!..

Два.

– …Лги!..

На третий раз она уже почти ничего не чувствовала.

– …Мне!

Глава 35

Карен не потеряла сознание, во всяком случае не совсем, и чувствовала, как ее волокут за волосы по полу и швыряют в угол. Мочка горела от боли, кровь капала из раны. Она слышала, как незнакомец запирает дверь, и видела, как задергивает шторы, но потом ее затошнило, и что-то случилось с глазами, потому что, когда он подошел к окну, она увидела два отражения: самого незнакомца и…

Вторым был Кларенс Баттл. В его походке и позе было что-то, что пробудило бы память, даже если бы на нем не было темной ношеной куртки, той самой, из той давней ночи, и рубашки в черно-красную клетку, заправленной в мешковатые джинсы, которые больше подошли бы какому-нибудь толстячку. Джинсы держались на коричневом кожаном ремне с побитой серебряной пряжкой в форме ковбойской шляпы. Таким Карен запомнила его, потому что так он выглядел на фотографиях, сделанных уже после того, как следствие выявило его истинную сущность.

Но Кларенс Баттл давно умер. Умер в тюрьме от рака желудка, годами грызшего его изнутри. Отражавшийся в стекле Кларенс определенно выглядел пожеванным, вот только пострадали не внутренности, а лицо: за изъеденными губами чернели десны и пеньки гнилых зубов. Но в те последние секунды безгубый рот задвигался, и Карен услышала слова и уловила распространившийся по комнате мерзкий запах разложившихся внутренностей.

– Я был плохим, плохим мальчиком, – сказало отражение, которое было и не было Кларенсом Баттлом, и Карен, с трудом сдерживавшая тошноту, поняла, что видит ту самую сущность, сделавшую Кларенса Баттла тем, чем он стал, и слышит голос, рассказывавший ему про то, как весело играть с маленькими девочками в старой ливневке, голос того зловредного пришельца, вложившего имя Карен Эмори в уши Кларенса Баттла.

Она поиграет с тобой, Кларенс. Ей нравятся мальчики, и ей нравятся темные местечки. Она не станет кричать. Что бы ты ни делал с ней, она не станет кричать, потому что она хорошая, хорошая девочка, а хорошей девочке, чтобы проявить все самое лучшее, нужен плохой, плохой мальчик…

Незнакомец смотрел на нее с интересом, и Карен знала, что он видел что-то из того, что видела она, потому что его тоже изнутри и снаружи разъедала гниль. Может быть, это сущность приносит с собой рак? Может быть, духовное и психологическое разложение, достигая определенной степени, должно находить и некое физическое выражение? В конце концов, зло есть яд, инфекция души, и другие яды, постепенно накапливаясь, приводят к изменениям – от никотина желтеет кожа и чернеют легкие, алкоголь разрушает печень и почки, лицо от него становится одутловатым, от радиации выпадают волосы… Свинец, асбест, героин – все это влияет на организм, приближает его полное разрушение. Разве не может быть, что и зло в чистейшей своей форме делает то же самое? Ведь болезнь сидела в Кларенсе точно так же, как и в человеке, во власти которого она оказалась.

– Как его звали? – спросил он.

Она не стала упираться:

– Кларенс. Его звали Кларенс.

– Он обидел тебя?

Она покачала головой.

Но хотел. Да-да, Кларенс хотел поиграть, а когда дело касалось маленьких девочек, играл он жестко.

Карен подтянула ноги и обхватила колени. Отражение исчезло, но она боялась того, что создало его. Оно было здесь. Карен чувствовала его присутствие. Чувствовала, потому что между ней и Кларенсом Баттлом была связь. Ей удалось ускользнуть от него. Но из-за нее его поймали, и он до конца жизни не простил ей этого. Из-за нее он гнил в тюремной больнице, куда к нему никто не приходил, где никому не было до него дела и где ему не с кем было играть.

Незнакомец подошел ближе, и Карен отпрянула.

– Меня зовут Ирод, – сказал он. – Вам не нужно меня бояться. Я не сделаю вам ничего плохого – вы только отвечайте честно на мои вопросы.

Но она смотрела мимо него, ее взгляд метался по комнате, ноздри вздрагивали – Не-Кларенс был где-то здесь, она ловила его ядовитое дыхание, ощущала близость его грязных, цепких пальцев. Старик с любопытством посмотрел на нее.

– Вы ведь боитесь не меня, да? Вы видели его, а это то еще зрелище. Можете, если хотите, называть его Кларенсом, но вообще-то имен у него много. Для меня он – Капитан.

Ирод положил руку ей на голову, погладил по волосам, и Карен задрожала от его прикосновения, потому что в нем было то же, что и в Кларенсе.

– Бояться Капитана не надо, если только вы не сделали чего-то очень, очень плохого.

Его рука спустилась с ее головы на плечо, ногти впились в кожу, и она вздрогнула от боли и посмотрела ему в лицо. Взгляд ее скользнул к стреловидной язве на верхней губе.

– Думаю, даже такой шлюшке, как ты, с жарким дыханием и тесными трусиками, не о чем беспокоиться, потому что у Капитана и более неотложных забот хватает. Ты – случайный элемент. Не привлекай к себе внимание, и Капитан не потревожит тебя. В противном случае…

Ирод склонил голову набок, словно прислушиваясь к голосу, который слышал только он один, и неприятно усмехнулся.

– Капитан говорит, есть канализационная труба с твоим именем на ней, а возле нее кое-кто, кому не терпится с тобой поиграть. – Он подмигнул. – Капитан говорит, что старине Кларенсу всегда нравились теплые сырые местечки, и Капитан поступил с ним по справедливости, потому что он всегда держит слово. У Кларенса есть сейчас большая, глубокая, темная и сырая дыра, где он поджидает какую-нибудь заблудшую девочку. Вот только имея дело с Капитаном, надо внимательно читать мелкий шрифт, прежде чем что-то подписывать. Кларенс этого не понял, поэтому и сидит так долго в одиночестве. Мы же с Капитаном по-настоящему близки. Мы, можно сказать, говорим одним голосом.

Он встал, продолжая сжимать ее плечо, и ей тоже пришлось подняться.

– У меня для тебя плохие новости, но ты примешь их стойко, как солдат. Твой бойфренд, Джоэл Тобиас, уже не положит свою котлетку в твою булочку. Мы попытались поговорить с ним, но он оказался молчаливым собеседником, и мне пришлось немножко надавить.

Он легонько ущипнул ее за щеку. Пальцы были холодные, и она взвизгнула.

– Думаю, ты знаешь, о чем я говорю. Сказать по правде, смерть принесла ему облегчение.

У нее подкосились ноги. Она бы, наверное, упала, если бы Ирод не поддержал ее. Карен попыталась оттолкнуть его, но у нее не получилось, он был намного сильнее. Она заплакала. Он схватил ее за волосы и дернул с такой силой, что у нее хрустнуло в шее.

– Хватит. Сейчас не время скорбеть. Я человек занятой, и время не на моей стороне. Сделаем, что нужно, а потом можешь его оплакивать.

Он подвел ее к двери в подвал и, протянув правую руку, прикоснулся ладонью к двери.

– Знаешь, что там?

Карен покачала головой. Слезы еще текли, но чувства притупились, как будто боль потери пыталась и не могла пробить эффект анестезии.

– Снова лжешь, – сказал Ирод, – но, с другой стороны, не думаю, что ты на самом деле знаешь, что там. Вот мы и выясним это вместе, ты и я. Где ключ?

Карен опустила руку в карман халата, достала ключ и передала гостю.

– Я не хочу еще раз туда спускаться, – сказала она и подумала, что прозвучало это по-детски, со слезами и всхлипами.

– Но, юная мисс, оставить вас здесь одну я тоже не могу, так ведь? – возразил он спокойно и даже сочувственно, но она помнила, что этот человек совсем недавно называл ее шлюхой, что следы от его пальцев еще видны на ее плече, что это он порвал ей мочку уха и что это он убил Джоэла и она снова осталась одна. – Но вам не о чем беспокоиться, тем более вы под моей защитой. – Он вернул ей ключ. – Идите и откройте. Я за вами.

Для большей убедительности гость показал пистолет, и Карен послушно исполнила приказание, вставив ключ в замочную скважину почти недрогнувшей рукой. Когда она открыла дверь, явив притаившуюся за ней тьму, он отступил на шаг.

– Где свет?

– Не работает. Лампочка погасла, когда я была там. – Это они ее погасили, едва не добавила она. Хотели, чтобы я споткнулась и упала, чтобы осталась там, с ними.

Ирод огляделся, увидел лежащий на полу фонарик и наклонился, чтобы поднять его, и в этот момент Карен пнула его ногой в висок. Он упал на колени, а она бросилась к двери, но не успела отодвинуть задвижку. Ирод догнал ее, схватил и, зажав рот ладонью, оттащил назад и швырнул на пол. Карен шлепнулась на спину, и прежде чем она успела подняться, он наступил ей коленом на грудь, просунул руку ей в рот и так сильно сжал язык, что она испугалась.

– Последнее предупреждение. – Рана на губе снова открылась и начала кровоточить. – Я не причиняю боль беспричинно и считаю, что с тебя достаточно, но если вынудишь, я скормлю твой язык крысам и оставлю здесь захлебываться собственной кровью. Ты поняла?

Карен едва заметно кивнула, боясь, что чересчур энергичное движение будет стоить ей языка. Он разжал пальцы, и во рту остался вкус его пальцев, едкий, химический. Она поднялась. Он включил фонарик.

– Похоже, работает. Ты – первая. Руки держи перед собой. Ни к чему не прикасайся, кроме перил. И без резких движений, чтобы не пожалеть.

Карен нехотя двинулась вперед. Луч фонарика осветил лестницу. Ирод подождал, пока она спустится на три ступеньки, и последовал за ней. На середине Карен остановилась и посмотрела налево, туда, где тьма была гуще и где на полке стоял золотой ларец.

– В чем дело? – спросил Ирод.

– Он здесь.

– Что здесь?

– Золотой ларец. Вы ведь его ищете, да? Золотой ларец?

– Покажи, где он.

– Там еще всякие вещи. Я видела.

– Я же сказал, тебе ничего не грозит. Иди.

Карен дошла до конца лестницы и ступила на пол. Ирод подошел к ней и посветил по углам подвала. Снова запрыгали тени, но они появились от света, и Карен даже смогла бы убедить себя, что те, другие, ей только привиделись, если бы не шепот.

Шепот вернулся. И теперь голоса звучали по-другому – озадаченно, но и как будто бы в ожидании чего-то.

Карен подвела Ирода к тому месту, где лежали сокровища, но его не заинтересовали ни цилиндрические печати, ни прекрасная мраморная головка. Он смотрел только на ларец. Сначала оглядел его со всех сторон, поцокал языком, обнаружив какие-то царапинки и вмятинки, потом указал на холщовую сумку, лежавшую на старом чемодане у полки.

– Возьми и положи в мешок. Осторожно.

Карен не хотела брать в руки ларец, но хотела, чтобы все поскорее кончилось. Он получит свое и уйдет. А если сдержит обещание, то оставит ее живой. Несмотря на страх, она верила, что он не хочет ее убивать. Если бы хотел, она уже была бы мертва.

– Что это? Что в нем?

– Что ты видела, когда спускалась сюда?

– Я видела тени… силуэты… Искаженные. Как люди, только… не люди.

– Нет, не люди. Ты слышала о ящике Пандоры?

Она кивнула.

– Ящик, в котором было заключено зло. Его открыли, и зло вырвалось в мир.

– Очень хорошо, – сказал Ирод, – только это был не ящик, а глиняный сосуд, пифос. Сочетание «ящик Пандоры» возникло из-за неверного перевода на латынь.

Найдя то, что так долго искал, он был рад, что оказался в этот момент не один. Он хотел объяснить, хотел, чтобы хоть кто-нибудь понял важность находки.

– Это, – продолжал Ирод, – и есть подлинный ящик Пандоры, золотая тюрьма. Семь камер, каждая с семью замками, символизирующими ворота загробного мира. – Он показал на защелки в форме пауков. – Паук защитил от убийц пророка Мухаммеда, когда сплел паутину перед входом в пещеру, в которой пророк прятался с Абу-Бакром. Люди, сделавшие этот ларец, надеялись, что паук, может быть, защитит и их. Что же касается содержимого ларца, то давай назовем это древними духами. Почти столь же древними, как сам Капитан. Почти.

– Они плохие, – сказала Карен и поежилась. – Правда. Очень плохие.

– О да, так оно и есть.

– Но что вы будете делать с этим ларцом?

– Я намерен открыть его и освободить их, – терпеливо, словно разговаривая с ребенком, объяснил Ирод.

Карен посмотрела на него недоуменно.

– Зачем? Зачем это делать?

– Так хочет Капитан. А то, чего Капитан хочет, он всегда получает. Теперь возьми ларец и положи в сумку.

Она покачала головой. Ирод поднял пистолет и приставил к ее губам.

– Я получил, что хотел, и могу тебя убить. Или же мы оба останемся в живых. Выбирай.

Карен неохотно взяла с полки ларец и снова ощутила пальцами вибрацию. Изнутри донесся слабый стук, как будто запертый в ларце грызун царапал крышку, тщетно пытаясь выбраться. От неожиданности Карен едва не выронила ларец. Ирод раздраженно зашипел, но ничего не сказал. Она осторожно положила ящик в сумку, застегнула молнию и протянула Ироду, но он покачал головой.

– Понесешь ты. Иди. Мы уже почти закончили.

Карен поднялась по лестнице. На этот раз Ирод не отставал. В одной руке у него был пистолет, другую он держал на ее плече. Дойдя до гостиной, она остановилась.

– Держи… – Ирод не договорил, увидев то, что мгновением раньше увидела Карен. В комнате было трое вооруженных мужчин, и все они целились ему в голову.

– Отпусти ее, – сказал я.

Глава 36

Если Ирод и удивился, обнаружив нас, то виду не подал. Он притянул к себе Карен, прикрывшись ею как щитом, и прижал ей к шее дуло пистолета, направив его вверх, чтобы вышибить в случае чего мозги. Нам была видна только правая сторона его лица, и в такой ситуации рисковать не мог даже Луис. Из жуткой раны на верхней губе Ирода сочилась, стекая на рот и подбородок, кровь.

– Вы в порядке, Карен? – спросил я.

Она попыталась кивнуть, но так боялась пистолета, что кивок получился больше похожим на дрожь. Глаза у Ирода блеснули. Он не обращал внимания ни на Ангела, ни на Луиса и смотрел только на меня.

– Я знаю тебя, – сказал Ирод. – Видел в баре.

– Тебе бы следовало представиться. Сберег бы время и силы.

– Не думаю. Капитану бы это не понравилось.

– Что за Капитан? – спросил я и тут припомнил, что вроде бы видел в машине вторую фигуру, призрака с лицом клоуна.

– Капитан очень тобой интересуется, а возбудить его интерес не просто. Столько всего повидал, что из апатии его мало что выводит.

– Да он тебе зубы заговаривает, – подал голос Луис.

– Неужели? – Ирод склонил голову набок, словно прислушиваясь к голосу, который слышал он один. – Dominus meus bonus et benignitas est. Знакомо, мистер Паркер?

Я уже слышал эту фразу. Она была в ходу в разных сферах – как кодовое приветствие, как мрачная шутка, декларация веры в сущность, далеко не милостивую, как своего рода имя. «Мой повелитель добр и милостив». Добр и милостив. Good and kind. Гудкайнд. Мистер Гудкайнд. Так называли его сторонники, но здесь и сейчас Ирод намекал на то, что Гудкайнд и тварь, которую он называл Капитаном, суть одно и то же.

– Неважно, – сказал я. – Меня твои истории с привидениями не интересуют. Что в мешке?

– Еще одна история с привидениями. Это ларец-тюрьма. Я намерен выйти с ним, а вы не станете мне мешать.

– А вот я так не думаю, – вступил в разговор Ангел, с ленивым видом подпиравший дверной косяк. – Ты, может, не заметил, но на тебя направлены три ствола.

– А мой приставлен к голове мисс Эмори, – ответил Ирод.

– Убьешь ее – мы убьем тебя. И с коробочкой уже не поиграешь.

– Вы думаете, мистер Паркер, что просчитали все шаги, – сказал Ирод. – Как ни прискорбно, придется рассеять ваше заблуждение. Мисс Эмори, опустите руку в левый карман моего пиджака и достаньте то, что там найдете. Осторожно, а то никогда не узнаете, как закончится эта история.

Порывшись у него в кармане, Карен достала что-то и бросила на пол между нами. Это была плоская дамская сумочка.

– Смелее, – сказал Ирод. – Открывайте.

Сумочка упала возле левой ноги Луиса. Луис, не спуская глаз с Ирода, отфутболил ее ко мне. Я наклонился, поднял и открыл. В ней лежали косметика, какие-то таблетки и кошелек. А в кошельке водительские права на имя Кэрри Сандерс.

– Я закопал ее, – пояснил Ирод. – Нет, не слишком глубоко. Ящик стальной, наверное, военного образца. Нашел у нее в подвале. Прогнуться под весом земли не должен. Воздух у нее там есть – дырочка просверлена и пластиковая трубка вставлена. Но лежать в темноте, без движения – занятие малоприятное, и кто знает, что случится, если трубку что-то перекроет. Достаточно ведь листка с дерева или комка земли. Может, она уже паникует, а если паникует… Руки у нее связаны. Если она не удержит трубку губами, то у нее останется минут пятнадцать, не больше. Долгие пятнадцать минут…

– Почему она? – спросил я.

– Думаю, вы знаете, почему, а если не знаете, то вы не так умны, как мне казалось. С удовольствием бы остался и посвятил вас во все детали, но достаточно сказать, что чуть ранее мистер Тобиас и его друзья были заняты тем, что убивали мексиканцев. А когда закончили, отправились в дом мисс Сандерс – перегруппироваться. Я много узнал от мистера Тобиаса, прежде чем он испустил дух. О Джимми Джуэле и как он умер. О некоем Фостере Жандро. По-моему, мисс Сандерс при желании может быть той еще соблазнительницей. Полагаю, ее-то и нужно считать мозгом команды. Она всех и убила: Роддама, Джуэла, Жандро. Может быть, вам еще представится возможность самому ее расспросить, но только если отпустите меня. Чем больше вы тянете, тем меньше у нее шансов выжить. Все подлежит обмену. Обо всем можно договориться. Я – человек честный, обещания выполняю. Предлагаю жизнь мисс Эмори и местонахождение импровизированного гроба Кэрри Сандерс в обмен на ларец. Мы оба знаем, что вы не позволите мисс Эмори умереть. Вы не тот человек, который мог бы легко жить после такого.

Я еще раз посмотрел на водительские права и перепуганное лицо Карен Эмори.

– Откуда нам знать, что ты сдержишь слово?

– Я всегда держу слово.

Я подождал пару секунд, потом согласно кивнул.

– Ты это серьезно? – удивился Ангел. – Собираешься договориться с ним?

– А что еще нам остается? – спросил я. – Опустите пушки. Пусть идет.

Поколебавшись, Луис медленно опустил ствол. Ангел сделал то же самое.

– У вас есть сотовый? – спросил Ирод.

– Да.

– Дайте мне номер.

Я продиктовал номер.

– Записать?

– Нет, спасибо. У меня исключительная память. Через десять минут я высажу мисс Эмори у платного телефона. Я скажу ей, где найти Кэрри Сандерс. Я даже дам мисс Эмори денег, чтобы она позвонила вам. Вы приедете и заберете ее. На этом всезакончится.

– Смотри, если что, я тебя найду. Тебя и твоего Капитана.

– Я же дал слово. Я не убиваю без необходимости. А грехов на мне столько, что еще на целую жизнь хватит.

– А ларец?

– Я собираюсь его открыть.

– Думаешь, сможешь контролировать то, что внутри?

– Я – не смогу, а Капитан сможет. Прощайте, мистер Паркер. И скажите своим друзьям, чтобы не мешали. Отойдите все в дальний угол, пожалуйста. Если я увижу, что кто-то из вас вышел из дома или пытается следовать за мной, сделка отменяется. Мы поняли друг друга?

– Да, – сказал я.

– Не думаю, что мы еще встретимся, – сказал Ирод. – Но вы и Капитан – дело другое. Уверен, рано или поздно у вас еще будет возможность познакомиться поближе.

Ангел отошел от двери, и мы втроем – я, Ангел и Луис – перешли в дальний по диагонали от двери угол. По-прежнему прикрываясь Карен как щитом, Ирод вышел из дома. Карен закрыла за ними дверь. Через несколько секунд с улицы донесся звук отъезжающей машины.

Луис шагнул было к двери, но я остановил его:

– Не надо.

– Ты ему доверяешь?

– В этом – да.

– Я не Ирода имел в виду.

– Я тоже.

Глава 37

Я не знаю, запаниковала ли Кэрри Сандерс. Не знаю, выскользнула ли дыхательная трубка у нее изо рта, так что она со связанными руками уже не смогла ее ухватить. Иногда я ловлю себя на том, что, представляя последние минуты Кэрри, вижу, как Ирод отбрасывает лопату и смотрит на утрамбованную землю, а потом наклоняется и осторожно вынимает трубку изо рта погребенной женщины. Он поступил так, потому что она нарушила какую-то устную договоренность с ним, а еще потому, что ему так хотелось. При всех разговорах о справедливости, честности и обещаниях, Ирод, как мне представляется, был человеком жестоким. Он сдержал слово в отношении Карен Эмори и, когда отпустил ее, сказал, где похоронил Кэрри Сандерс, но вскрытие показало, что умерла Кэрри за несколько часов до того, как ее нашли.

Я знаю точно, что Кэрри Сандерс убила Джимми Джуэла и Фостера Жандро. Дома у нее нашли «глок» 22-го калибра. Пули из него совпали с теми, что убили Джимми и Жандро. И отпечатки на нем принадлежали только ей одной. Была ли она виновна в смерти Роддама, сказать наверняка нельзя, но поскольку насчет ее причастности к другим убийствам Ирод сказал правду, то вряд ли он лгал относительно Роддама.

После обнаружения тела Сандерс высказывались предположения, что человек, виновный в ее смерти, мог подставить ее по другим убийствам, но эта версия отпала, когда Бобби Жандро рассказал о своем разговоре с кузеном Фостером. Последний считал, что смерть Дэмиена Пэтчета, а также Берни Крамера и Харланов связана неким образом с контрабандными делами Джоэла Тобиаса. Вот только уликами, которые подтверждали бы эту версию, Фостер Жандро не располагал. Честолюбивый полицейский, он слишком долго топтался на месте для того, чтобы удовлетворить амбиции. Возможно, будь у него свидетельства незаконных операций Тобиаса, он сумел бы вдохнуть жизнь в свою закатывающуюся карьеру. Но Бобби Жандро допустил ошибку, когда стал обсуждать ситуацию с Кэрри Сандерс во время одного из терапевтических сеансов, после чего она убила Фостера и бросила тень на его репутацию, подложив пузырьки. Делала ли она все это с ведома и одобрения Джоэла Тобиаса, я сказать не могу, а те, кто мог бы, уже мертвы. Я помню, что говорили о Джоэле Тобиасе – умен, но не так чтобы очень. Проводить операции с перемещением краденых древностей стоимостью в миллионы долларов он вряд ли мог, а вот Кэрри Сандерс могла. В Париже Рошман признался, что при покупке печатей и статуэток контактировал с женщиной, использовавшей псевдоним Медея, и что деньги переводились в банк в Бангоре, штат Мэн. Ходили слухи, что Сандерс и Роддам могли быть любовниками со времен Абу-Грейба, но парой они оказались сомнительной. Война создает такие вот странные союзы, но, возможно, Роддам и Сандерс использовали друг друга, и в результате Сандерс преуспела, потому что Роддам умер. Тобиаса она знала еще со школы, которую закончила годом позже. Если Сандерс была мозгом всей операции, ей не требовалось разрешение Джоэла Тобиаса или кого-то еще, чтобы делать все необходимое для успеха дела.

Я был на месте, когда вскрывали ящик, и видел лицо Кэрри Сандерс. Какие бы грехи за ней ни числились, такой смерти она не заслужила.

Вскоре после обнаружения тела я дал показания полиции в присутствии двух агентов из Бюро расследований нарушения иммиграционного и таможенного законодательства. За спиной у них маячил смуглолицый человечек с бородкой, представившийся аль-Дайни, бывшим сотрудником Иракского музея в Багдаде. Агенты представляли Объединенную межведомственную координационную группу, созданную военными, ЦРУ, ФБР, БРИТ, Казначейством и прочими, кто интересовался Ираком и финансированием террористических операций. Группа обратила внимание на разграбление Иракского музея, поскольку заподозрила, что средства от продажи украденного на черном рынке могли идти на подготовку мятежников. Человек, допрашивавший меня в «Голубой луне», лгал и мне, и себе: то, что они делали, вредило людям, но они умирали на улицах Багдада и Фаллуджи, в других местах в Ираке и везде, где целью становились американские солдаты. Я рассказал агентам и аль-Дайни все, что знал, скрыв лишь одну деталь. Я умолчал о Коллекторе. Известие о пропаже золотого ларца, похоже, огорчило аль-Дайни, но он промолчал.

Когда мы закончили, я сел в машину и поехал на юг.

Глава 38

Ирод сидел в кабинете в окружении книг и инструментов. Ни зеркал, ни каких-либо других отражательных поверхностей не было. Он даже компьютер перенес в другую комнату. Капитан отвлекал от дела, и ему так не терпелось заглянуть в ларец, что Ироду пришлось принять решительные меры и скрыть все, что могло давать отражения. Предстоящая работа требовала спокойствия и сосредоточенности; занимайся он ею в присутствии Капитана, сошел бы с ума. На то, чтобы определить, как работает механизм замков, требовалось время, может быть, несколько дней. Открывать их надлежало в определенной последовательности, поскольку сам ларец напоминал матрешку и был своего рода клеткой-головоломкой, так как спрятанная в последней камере реликвия была обмотана проволокой, которая соединялась последовательно с каждым замком. Просто разбить замки означало бы разорвать на части предположительно хрупкий артефакт; если кто-то затратил столько усилий, чтобы обеспечить сохранность реликвии, значит, очень важно, чтобы она оставалась неповрежденной.

Ящик стоял на белой салфетке. Он больше не вибрировал, и голоса в нем давно стихли, словно для того, чтобы не мешать тому, кто мог их освободить. Ирод не боялся шепчущих голосов. Капитан рассказал ему о содержимом ларца и природе сдерживающих связей. Да, звери, но звери на цепи. После того, как ларец откроют, они будут явлены миру, но останутся на цепи. И им нужно будет внушить, что они – творения Капитана.

Он уже собирался снять первого паука и открыть механизм замка, когда вдруг сработала домашняя сигнализация. Застигнутый врасплох, Ирод даже не стал оценивать ситуацию и активировал замки безопасной комнаты, отрезав себя от внешнего мира. Потом он снял трубку телефона, нажал красную кнопку, и его тут же связали с охранной компанией, ответственной за установленную в доме систему. Ирод подтвердил возможное вторжение и сообщил, что находится в безопасной комнате. Потом он прошел в аппаратную, где были размещены несколько мониторов, каждый из которых показывал определенную часть дома, причем как снаружи, так и изнутри. На экранах промелькнуло, как ему показалось, отражение Капитана; он даже ощутил его острое любопытство и желание взглянуть на ларец, но отвлекаться не стал. Более важные дела требовали первоочередного внимания. Признаков вторжения Ирод не обнаружил, ворота были закрыты. Ложная тревога? Тем не менее, будучи человеком дисциплинированным, он не собирался рисковать безопасностью как собственной, так и своей коллекции, особенно ее последним пополнением.

Через четыре минуты на подъездной дорожке появился черный фургон без опознавательных знаков. Прибывшие набрали менявшийся каждую неделю цифровой код безопасности на панели у ворот, Ирод подтвердил его правильность, ворота открылись и, пропустив фургон, закрылись. Машина подъехала к дому, остановилась, и из нее вышли четверо вооруженных людей. Двое тут же двинулись в обход здания, один остался у входа с оружием на изготовку, а последний шагнул к двери и активировал главный интерком.

– Дюрер, – произнес голос. Как и цифровой код, этот еженедельно менявшийся пароль подтверждал полномочия прибывшей команды.

– Дюрер, – повторил Ирод и через панель удаленного доступа активировал замок передней двери. Один из прибывших, тот, что называл пароль, сразу же вошел в дом. Его напарники остались снаружи. Переходя от монитора к монитору, Ирод видел, как они отключают главную сигнализацию, проверяют журнал событий и расходятся по дому. Через десять минут после начала проверки в офисе Ирода звякнул интерком.

– Все чисто, сэр. Похоже, ложная тревога в зоне два – окно в столовой. Признаков попытки проникновения не отмечено. Может быть, сбой. Утром пришлем техника.

– Спасибо, – сказал Ирод. – Вы свободны.

Бригада вышла из дома. Ворота закрылись. Он деактивировал замки на двери кабинета и убрал мониторы, вместе с Капитаном. Хотя комната хорошо вентилировалась, и он часто работал с закрытой дверью, держать ее на замке ему не нравилось. Сама мысль о долгом нахождении в замкнутом пространстве вызывала у него ужас. Может быть, поэтому ему доставило такое удовольствие то, что он сделал с Сандерс. Для него это было безболезненным перенесением страхов во вне, а для нее – наказанием. Он предложил им двоим, ей и Тобиасу, сделку – жизнь в обмен на сундучок с сокровищем. Они поддались жадности и открыли переговоры иного рода, вести которые у него не было ни времени, ни желания. Вторая сделка предлагалась уже только Тобиасу: умереть медленно или быстро. Тобиас поначалу не поверил, что других вариантов нет, Ироду в конце концов удалось его убедить.

Открывая дверь кабинета, он немного отвлекся, размышляя о возможной причине тревоги, и не успел полностью сосредоточиться, так что голос Капитана ударил в уши как сирена, бессвязный взрыв гнева, страха и отчаянного предостережения. Прежде чем Ирод успел среагировать, перед ним возникли двое вооруженных мужчин. От одного так сильно воняло никотином, что само его присутствие мгновенно отравило весь воздух в комнате. Незнакомец уложил Ирода на пол и приставил ему нож к шее.

Ирод поднял глаза и увидел прямо перед собой лицо Коллектора. У него за спиной стоял детектив Чарли Паркер. Ни тот, ни другой не произнесли ни слова, но голова Ирода наполнилась шумом.

Это кричал Капитан.

Глава 39

Под дулом пистолета взгляд Ирода метался от меня к Коллектору и обратно, словно он никак не мог понять, кто из нас представляет бо€льшую опасность. Пистолет Ирода Коллектор отбросил в сторону и теперь внимательно и с восхищением рассматривал стоявшие на полках предметы.

– У вас внушительное собрание сокровищ, – сказал Коллектор. – Книги, рукописи, артефакты. Я уже какое-то время наблюдаю за вами, но и представить не мог, что вы так усердны, старательны и обладаете столь изысканным вкусом.

– Я – коллекционер, как и вы.

– Нет, нет. Я собиратель совсем иного свойства.

– Как вы нашли меня?

– Техника. Пока вы были в доме мисс Эмори, на вашу машину поставили маячок. Что любопытно, учитывая обстоятельства, собрал его, похоже, покойный Джоэл Тобиас.

– И вы все время находились у его дома?

– Да.

– Могли еще тогда взять меня.

– Мистер Паркер очень беспокоился из-за мисс Эмори, а я хотел посмотреть на вашу коллекцию.

– И как вы вошли?

– Ловкий трюк. Отследить одновременное передвижение по дому стольких людей да еще при деактивированной сигнализации очень трудно.

– Вы перехватили выездную бригаду.

– Да. Можете сесть, но держите руки на столе. Если они исчезнут из поля зрения, мистер Паркер вас застрелит.

Ирод сделал, как ему сказали, и положил руки на стол ладонями вниз по обе стороны от ларца.

– Пытаетесь открыть? – сказал Коллектор.

– Да.

– Зачем?

– Я любопытен – хочется посмотреть, что внутри.

– Вы взяли на себя такие хлопоты, неужели только из праздного любопытства?

– Не праздного. Праздности не допускаю.

– Так это все исключительно личный интерес?

Ирод ненадолго задумался.

– Полагаю, вы уже знаете ответ на этот вопрос.

Коллектор пододвинул кресло, сел и, переплетя пальцы, сложил руки на колене, словно собирался молиться.

– Вы хотя бы знаете, кому служите? – спросил он.

– А вы?

Коллектор улыбнулся уголком рта.

– Я свожу счеты. Собираю долги.

– Но для кого?

– Я не стану называть Его имя здесь, в присутствии этой… твари.

Он разомкнул пальцы и указал на ларец. Потом опустил руку в карман и достал портсигар оттенка орудийного металла и спичечный коробок.

– Не возражаете, если я закурю?

– Возражаю.

– Какая жалость. Похоже, мне придется злоупотребить вашим гостеприимством.

Коллектор достал сигарету и чиркнул спичкой. К потолку потянулась струйка вонючего дыма. Ирод поморщился.

– Мне их делают по спецзаказу, – пояснил Коллектор. – Раньше я курил дженерики, но потом подумал, что если уж травить себя, то стоит делать это с толикой шика.

– Замечательно. Позвольте спросить, куда вы планируете сбрасывать пепел?

– О… Горят они медленно. К тому времени, когда этот вопрос встанет, вы будете мертвы.

Атмосфера в комнате изменилась. Из нее как будто откачали часть кислорода. В голове у меня зазвенело.

– От вашей руки или от руки вашего друга? – негромко спросил Ирод.

– Ни то, ни другое.

Ирод как будто растерялся, но прежде чем он успел что-то сказать, Коллектор продолжил:

– Под каким именем проходит тот, кому вы служите?

– Я знаю его как Капитана, но у него много других имен.

– Конечно. Капитан. Тот, Кто Ждет За Стеклом. Мистер Гудкайнд. Это ведь неважно, да? Он такой старый, что у него и имени собственного нет. Они все – создания других.

Коллектор неторопливо обвел рукой комнату. От пальцев струился дымок.

– Здесь нет зеркал. Нет отражательных поверхностей. Можно подумать, вам надоело его присутствие. Согласен, это должно быть утомительно. Гнев, требования… Умственная работа почти невозможна. – Он наклонился и постучал по ларцу. – И теперь ему нужно, чтобы вы открыли это и добавили еще немного хаоса в и без того неспокойный мир. Ну, не будем его разочаровывать, да?

Коллектор встал. Аккуратно положил сигарету на подлокотник, склонился над столом и начал ощупывать ларец. Пальцы скользили по замочным механизмам, ловко изучали паучьи лапки, обезображенные головы, разинутые пасти. При этом на сам ларец он не смотрел – только на Ирода.

– Что вы делаете? Это же сложный механизм. Его необходимо изучить. Нужно установить последовательность…

Ирод еще не договорил, а в ларце защелкало и зажужжало. Коллектор не останавливался, и механические звуки утонули в другом звуке. Это был шепот, заполнивший, казалось, всю комнату, ликующий шепот зла, сумятица перебивающих друг друга голосов, сливающихся в жужжание всполошенного роя насекомых. Открылась одна крышка, потом еще одна, и еще… На книжную полку легла тень, сгорбленная и рогатая, и к ней быстро присоединились две другие – прелюдия к тому, что ждало впереди.

– Стойте! Прекратите! Так нельзя! – крикнул я, сделав шаг вправо, чтобы меня мог увидеть Коллектор, но по-прежнему держа на прицеле Ирода. – Не открывайте ларец!

Коллектор вскинул руки, но это был жест не капитулянта, а иллюзиониста, завершившего особенно сложный фокус.

– Поздно.

И тут открылась последняя крышка.

На мгновение все в комнате замерло. Тени на стене перестали двигаться, и то, что так долго пребывало вне субстанции, обрело реальную форму. Коллектор продолжал стоять, воздев руки, как дирижер, ждущий, когда в пальцы ему вложат палочку, чтобы симфония наконец началась. Ирод смотрел в ларец, и лицо его освещалось холодным белым светом, каким бывает солнечный, отражаясь от снега. Страх сменялся удивлением на его лице при виде того, что открылось ему, но оставалось скрыто от нас с Коллектором.

А потом Ирод понял и растерялся.

Коллектор развернулся, метнулся ко мне и пригнул к полу. Я увидел, как выгнулась луком черная спина и лопнула кожа, разорванная острыми костями. Я увидел голову, слишком большую для туловища, на котором она держалась, шею, потерявшуюся в складках плоти, верхушку черепа с вывернутыми желтыми костями, напоминающими корни древнего дерева с ободранной корой. Блеснули желтые глаза, мелькнули темные когти, осклабились острые зубы. Рядом с головой выросла другая, затем третья. Две набросились на Ирода, одна повернулась ко мне…

– Не смотри. – Ладонь Коллектора легла мне на затылок, прижала лицом к полу. – Закрой глаза. Зажмурься и молись.

Ирод не издал ни звука. Именно это поразило меня сильнее всего. Он молчал все то время, что они обрабатывали его, и я, как ни хотелось взглянуть, не повернул головы. Даже когда Коллектор убрал руку и выпрямился. Какие-то механические щелчки и…

– Готово, – сказал Коллектор.

Только тогда я открыл глаза.

Ирод сидел в кресле, обмякший, запрокинув голову назад, с открытыми глазами и ртом. Он был мертв, но никаких явных повреждений я не заметил, лишь тонкая струйка крови вытекала из левого уха, и было видно, что все капилляры в глазах полопались, отчего роговица сделалась красной. Ларец был закрыт, и я снова слышал шепот, взбудораженный и гневный, как звук из растревоженного пчелиного улья.

Коллектор взял с подлокотника сигарету. Столбик пепла на ней напоминал падающее здание. Он стряхнул его в открытый рот Ирода и глубоко затянулся.

– Если собираешься дразнить псов, всегда проверяй длину цепи. – Коллектор взял ларец и сунул под мышку.

– Забираете? – спросил я.

– На время. Хранить ее положено не мне.

Он подошел к книжной полке и взял крохотную статуэтку демоницы. Стиль вроде бы восточный, но я не знаток.

– Сувенир. Дополнение к коллекции. А теперь мне нужно выполнить еще одно задание. Позвольте представить вас кое-кому…

Мы стояли перед зеркалом в резной раме у кабинета Ирода. Сначала в нем были только два отражения, мое и Коллектора, но потом возникло третье. Обычное пятно с темно-серыми пятнами на месте глаз и рта менялось, постепенно обретая узнаваемые черты.

Это было лицо Сьюзен, моей покойной жены, только на месте глаз были выжженные дыры. Потом, словно в калейдоскопе, черты сложились иначе, и возникло лицо Дженнифер, моей убитой дочери, – безглазое, с набитым жалящими насекомыми ртом. Лица менялись одно за другим, быстрее и быстрее, и это были мои враги из прошлого: Странник, растерзавший Сьюзен и Дженнифер, убийца женщин Калеб Кайл, Падд, с древней паутиной на лице, и демон Брайтуэлл с зобом, похожим на огромную кровяную утробу на распухшей шее.

Он был в них всех, и они все были им.

Последним возник мужчина лет сорока с небольшим, чуть выше среднего роста. В темных волосах проступила седина, глаза беспокойные и печальные. Рядом стояли его двойник и Коллектор. Потом Коллектор отступил, два отражения соединились в одно, и я увидел только собственное отражение.

– Что вы чувствовали? – В его голосе прозвучала неуверенность, которой я не слышал раньше. – Что вы чувствовали, когда смотрели на это?

– Ярость. И страх. Оно боялось. – Ответ вырвался сам собой, прежде чем я успел оформить мысль. – Боялось вас.

– Нет. – Коллектор покачал головой. – Не меня…

Лицо его приняло задумчивое выражение, но было в нем и что-то еще.

Я впервые почувствовал, что Коллектор меня боится.

Эпилог

Рад бы остаться я с третью того, чем владею, лишь только б

Были те мужи на свете, которые в Трое пространной

Кончили жизнь…

Гомер «Одиссея», Книга IV.

Склад в Квинсе, известный как Крепость, считался хранилищем художественных объектов и охранялся правительством Соединенных Штатов. Через его двери прошло немало предметов из Иракского музея. Сюда после обнаружения привезли безголовую каменную статую шумерского царя Энтемены из Лагаша, сюда для идентификации доставили 669 музейных предметов, задержанных Таможенной службой США в Ньюаркском международном аэропорту в 2003 году. И вот теперь в мрачных стенах Крепости аль-Дайни приступил к работе по каталогизации возвращенного в результате поисков в Мэне и Квебеке. К сожалению, то, что он больше всего искал, опять ускользнуло от него.

Почувствовав усталость, доктор направился в ближайший кафетерий, где заказал суп и развернул купленную утром арабскую газету. Позднее он скажет, что ощутил запах незнакомца еще до того, как тот сел за столик напротив него. Аль-Дайни не курил, и никотиновая вонь испортила ему вкус супа.

Ученый оторвался от газеты и еды и посмотрел на Коллектора.

– Извините, я вас знаю?

Коллектор покачал головой.

– Мы вращаемся в близких кругах, не более того. У меня есть кое-что для вас.

Он поставил на стол ящик, обернутый плотной бумагой и перевязанный бечевкой. Ученый дотронулся до него и ощутил вибрацию. Он огляделся, потом перерезал бечевку своим ножом, отодвинул в сторону газету и поднял крышку длинного светлого ларца. Осторожно осмотрел замки. Нахмурился.

– Его открывали.

– Да. Результат в высшей степени интересный.

– Но они по-прежнему там?

– Разве вы их не чувствуете?

Аль-Дайни кивнул и опустил крышку. Впервые за многие годы он почувствовал, что, может быть, выспится этой ночью.

– Кто вы?

– Я? Я – собиратель. – Коллектор положил на стол перед ученым два листка бумаги. – Но за возвращение столь уникальной вещи законным властям придется заплатить.

Аль-Дайни посмотрел на листки. На обоих были изображены небольшие цилиндрические печати.

– Считайте, что они уничтожены или безвозвратно утрачены.

Аль-Дайни был человеком, умудренным опытом и многое повидавшим.

– Согласен. Для вашей собственной коллекции?

– Нет, – сказал Коллектор, поднимаясь. – В качестве возмещения.

* * *

Воздух был спокоен. Днем прошел дождь, и трава на Мемориальном кладбище ветеранов Мэна блестела под солнцем. Я стоял рядом с Бобби Жандро, его девушка ждала на дорожке. Нас окружали мертвые. Бобби попросил встретиться именно здесь, и я с радостью согласился.

– Очень долго я сам хотел здесь лежать. Покончить со всем.

– А теперь?

– Теперь я с ней. – Он посмотрел на Мэл, и она улыбнулась в ответ, а я подумал: придет время, и она будет похоронена здесь рядом с тобой.

– Спешить не надо. Место для вас обоих приберегут.

Бобби кивнул.

– Это и есть наша награда. Упокоиться здесь, с честью. Больше ничего не надо. Ни денег, ни медалей. Этого достаточно.

Его взгляд остановился на ближайшем камне. Там лежали муж и жена, и я понял, что Бобби уже представляет свое имя рядом с именем Мэл.

– Намерения у них были благие. Поначалу.

– Большинство нехороших ситуаций, с которыми мне доводилось иметь дело, возникали из наилучших намерений, – заметил я. – Но в чем-то они и впрямь были правы: раненые и пострадавшие заслуживают больше, чем получают.

– Думаю, в конце у них было так много денег, что они просто не могли заставить себя расстаться с ними.

– Пожалуй.

Бобби повернулся ко мне, и я пожал ему руку. Когда я убрал свою ладонь, на его лежали две маленькие цилиндрические печати, каждая украшенная золотом и драгоценными камнями. К одной из них резинкой была прикреплена полоска бумаги.

– Что это?

– Сувениры. Человек по имени аль-Дайни вычеркнул их из списка украденных ценностей в обмен на золотой ларец. На бумажке фамилия человека, который даст за них хорошие деньги и не будет задавать лишних вопросов. Не сомневаюсь, ты найдешь деньгам достойное применение.

Билли Жандро стиснул печати.

– Есть люди, которым хуже, чем мне.

– Знаю. Поэтому это досталось тебе: ты сделаешь все как надо. Если потребуется совет, потолкуй с Роналдом Стрейдиром или просто спроси у своей подруги.

Они ушли первыми. Я еще немного задержался среди мертвых, и когда тени удлинились, перекрестился и ушел, предоставив павших самим себе.

* * *

Здесь в свой час мертвые слагают бремя. Здесь имена вырезаны в камне и цветы лежат на стриженой траве. Здесь муж покоится рядом с женой, и жена – с мужем. Здесь – обещание мира и покоя. Лишь обещание.

Ибо только мертвые скажут о том, что претерпели, и как сон перемежается тревожными видениями, так и вечный покой тревожен порою для тех, кто видел слишком много и слишком много страдал. Мертвые знают, что мертвые знают, и солдаты знают, что знают солдаты, и муки свои они разделят со своими, и больше ни с кем.

Ночью из тени выходят фигуры, темные формы движутся по тихим лужайкам. Один сидит рядом с другим на каменной скамье, спокойно слушая товарища, и птица поет колыбельную над ними. Трое неслышно идут по первым опавшим листьям, ничего не задевая, не оставляя следов. Здесь собираются солдаты и говорят о войне, о потерях. Здесь мертвые свидетельствуют, и свидетельства звучат в ответ.

И ночной ветер разносит шепот утешения.

Благодарности

Эту книгу я не смог бы написать без щедрого и терпеливого участия Тома Хайланда, ветерана вьетнамской войны и прекрасного человека, ответившего на многие вопросы по ходу написания романа и своими глубокими знаниями сделавшего его гораздо лучше.

Я благодарен участникам форума «Тракингбордс», водителям грузовиков, которые нашли время, чтобы объяснить мне суть своей работы, перевозок между США и Канадой.

Создавая «Шепчущих», я обращался к великому множеству газет и журналов, в частности к неравнодушным, сострадательным материалам «Нью-Йорк таймс» по проблемам ПТСР и обращения государства с возвращающимися на родину военнослужащими. Следующие книги оказались соврешенно незаменимыми в расширении моего кругозора: «My War: Killing Time in Iraq» Колби Баззелла (Putnam, 2005), откуда я почерпнул множество деталей о службе отряда «Страйкер»; «Trigger Men» Ганса Гальберштадта (St. Martin’s Griffin, 2008); «In Conflict: Iraq War Veterans Speak Out on Duty, Loss» и «Fight to Stay Alive» Ивонны Латти (Polipoint Press, 2006); «War and the Soul» Эдварда Тика (Quest Books, 2005); «Blood Brothers» Майкла Вайсскопфа (Henry Holt and Company, 2006); «The Forever War» Декстера Филкинса (Vintage Books, 2008); «The Secret Life of War» Питера Бюмона (Harvill Secker, 2009); «Sumerian Mythology» Сэмюэля Ноа Крамера (Forgotten Books, 2007); «Ancient Iraq» Жоржа Ру (Penguin, 1964); «Thieves of Baghdad» Мэтью Богданоса (Bloomsbury, 2005); «The Looting of the Iraq Museum, Baghdad» под редакцией Милбри Полк и Энджелы М. Х. Шустер (Abrams, 2005) и «Catastrophe! The Looting and Destruction of Iraq’s Past» под редакцией Джеффа Эмберлинга и Кэтрин Хэнсон (The Oriental Institute Museum of the University of Chicago, 2008).

Многое написано о военном опыте, но редко кто пишет о нем так замечательно и остро, как это получилось у Ричарда Карри, служившего медиком на вьетнамской войне. Его классический вьетнамский роман «Гибельный свет» появился в 2009-м двадцатым юбилейным изданием в издательстве Santa Fé Writers Project, а книга «Пересечение: вьетнамские истории», которая цитируется мной здесь, переиздавалась в течение тридцати лет. Подробности можно узнать на www.richardcurrey.com.

Как всегда, я благодарю моего редактора в издательстве Hodder & Stoughton Сью Флетчер и Эмили Бестлер, редактора из Atria Books, а также всех тех людей в обоих издательствах и где бы то ни было, кто помогает моим странным книгам дойти до читателя. Благодарю моего агента Дарли Андерсона и его коллег, Мадейру Джеймс и Джейн Доэрти, Клэр Лэм, Меган Бити, Кейт и Кей-Си О’Хирнов.

А напоследок – любовь и благодарности Дженни, Кэмерону и Алистеру.

Ах да, и Саше.

Джон Коннолли Гнев ангелов

Часть I

Я предпочитаю зиму и осень, когда в пейзаже ощущается его костный остов — его одиночество, — мертвое чувство зимы. Что-то затаилось внизу, что-то остается скрытым.

Эндрю Уайет (1917–2009)

Глава 01

Чувствуя приближение конца, в день и час ухода в мир иной Харлан Веттерс призвал к своей постели сына и дочь. Разметавшиеся по подушке длинные пряди седых волос поблескивали в свете лампы, словно серебристые лучи истекающих из старика жизненных сил. Дыхание умирающего стало поверхностным; все более удлинялись паузы между вдохом и выдохом, и вскоре он закончит свой земной путь. Медленно сгущались вечерние сумерки, но в окне спальни еще темнели силуэты деревьев, стражей Большого Северного леса. Старый Харлан обычно говорил, что живет на самой границе, в последнем человеческом жилище перед лесными владениями.

Теперь, по мере убывания сил, ему казалось, что убывала и его власть над дикой природой. Сад зарос сорняками, а среди розовых кустов чернела ежевика. На разросшейся траве газона темнели проплешины: до прихода зимы следовало, пожалуй, еще разок скосить траву. А заодно не мешало бы сбрить и щетину с собственного подбородка, которая колола пальцы: дочери не хватало умения выбрить его так же чисто, как когда-то брился он сам. Опавшая листва лежала неубранной, словно рассыпавшиеся по простыням чешуйки сухой кожи, облупившейся с его рук, губ и лица. Старик видел увядание за окном, видел и свое увядающее отражение в зеркале, но возрождение жизни природа сулила не ему.

Не желая заботиться о кустах и деревьях, дочь отговаривалась тем, что у нее и так куча дел, а сын по-прежнему злился, не собираясь оказывать умирающему отцу даже такую простую услугу, хотя сам Харлан считал порядок в саду важной частью своей жизни. Битвой за выживание, непрерывной войной против сокрушительного наступления дикой природы. Если каждый начнет думать так же, как его дочь, то дома оплетет плющ, и города исчезнут под бурыми зарослями. И людям в этом округе останется лишь любоваться развалинами домов, задушенных буйной зеленью, или удивленно слушать названия уже не существующих поселений, затерянных в лесных дебрях.

Поэтому необходимо облагораживать природу, удерживая лес в его владениях.

Лес и то, что в нем обитает.

Будучи не слишком религиозным, Харлан всегда презрительно отзывался о христианах, иудеях и мусульманах — он прозвал их «божьими приставалами» — и всячески избегал общения с ними. Однако сам Веттерс в некотором роде был человеком высокодуховным, поклоняясь некоему богу, чье имя шелестела листва и восхваляло пение птиц. Сорок лет он прослужил в Лесном управлении штата Мэн и даже после выхода на пенсию частенько помогал знаниями и опытом своим преемникам, поскольку мало кто знал здешние леса лучше его. Именно Харлан нашел двенадцатилетнего Барни Шора, у отца которого во время охоты внезапно так прихватило сердце, что он рухнул как подкошенный и умер спустя несколько секунд. А его потрясенный сын, мало знакомый с этими лесами, побрел на север, когда пошел снег, спрятался под упавшим деревом и вполне мог умереть там, если бы Харлан не отыскал его уже запорошенные снегом следы и не докричался до спрятавшегося мальчика.

И именно Харлану, только ему одному, Барни Шор рассказал тогда историю о девочке, встреченной им в лесу, девочке с запавшими глазами, одетой в темное платье. Она появилась перед ним с первыми снежинками, поманила за собой в глубину леса и предложила поиграть в той северной тьме.

— Но я спрятался и не пошел за ней, — сообщил Барни Харлану, пока старик тащил его на закорках обратно на юг.

— Почему же ты не захотел, сынок? — спросил Харлан.

— Потому что она была не взаправдашней девочкой. Просто выглядела как девочка. Мне показалось, что она очень стара. Думаю, она живет там в лесу ужасно давно.

— Полагаю, ты прав, — сказал Харлан.

Он не раз слышал байки об этой блуждавшей по лесу девочке, но сам толком никогда не видел ее, разве что во сне, и молился своему воздушному и древесно-лиственному богу, прося избавить его от такого зрелища. Впрочем, иной раз он ощущал в лесу ее присутствие и во время поисков мальчика осознал, что вновь приблизился к ее владениям.

Старик вздрогнул и ненадолго замолчал, серьезно задумавшись.

— На твоем месте, сынок, я не стал бы больше никому рассказывать о той девочке, — наконец посоветовал он и почувствовал, как мальчик кивнул, соглашаясь с ним.

— Понятно, — сказал Барни. — Мне ведь все равно никто не поверит!

— Верно. Люди наверняка решат, что от потрясения и страха она тебе просто привиделась.

— Но вы ведь мне верите?

— Конечно, верю.

— И она ведь правда там живет?

— Не уверен, что тут подходит такое определение. Вряд ли ты смог бы поиграть с ней, или почувствовать исходящий от нее запах жизни, или ее теплое дыхание на своем лице. Не уверен, что ты разглядел бы на снегу ее следы или заметил живые краски на ее лице. Но если бы ты принял ее приглашение и пошел за ней, то я не смог бы тебя найти, и вообще никто больше не нашел бы тебя ни живым, ни мертвым. Ты поступил разумно, спрятавшись от нее. Молодец, ты храбрый мальчик. Твой отец мог бы гордиться тобой.

Старик ощутил на спине дрожь зарыдавшего пацана. Тот впервые заплакал с того момента, как Харлан нашел его.

«Вот и хорошо, — подумал Харлан. — Чем дольше сдерживаешь слезы, тем сильнее боль».

— А вы найдете моего папу? — всхлипнув, спросил Барни. — Вы сможете и его принести домой? Мне не хочется, чтобы он остался в лесу. Не хочется, чтобы та девочка забрала его.

— Да, я найду его, и ты сможешь проститься с ним, — ответил Харлан.

И он выполнил обещание.

Харлану тогда уже перевалило за семьдесят, и жить ему оставалось еще несколько лет, но от былой силы остались лишь воспоминания, несмотря на то что ему, и только ему, удалось найти Барни Шора. Конечно, сказывался возраст, но ситуацию усугубляли пережитые утраты. За год до того, как Барни Шор поведал старику о хищной девчушке, жестокий союз болезней Паркинсона и Альцгеймера забрал у Веттерса жену Анжелину. Он любил ее со всей страстью, на которую только способен мужчина, и тут уж больше нечего добавить.

Утрата Анжелины стала первым из двух жестоких ударов, полученных стариком за последний год. Вскоре после ее ухода ближайший друг Харлана, старина Пол Сколлей, уселся на ведро в сарае за своей лачугой, засунул дуло дробовика себе в рот и спустил курок. Рак немного погрыз его поначалу, а потом вошел во вкус. И Пол лишил рак пиршества, как и обещал своему другу. Чуть раньше в тот день они выпили по паре кружек пива за сосновым столом рядом с тем самым сараем. Харлан любовался привычным солнечным закатом, красиво подсвечивающим стволы сосен. Друзья вспоминали былые времена. Пол казался спокойным и довольным собой, и поэтому Харлан догадался, что конец близок. Но промолчал. Они просто пожали друг другу руки на прощание, Харлан сказал: «До скорого», а Пол ответил: «Ага. Подозреваю, что так», — и с этим они расстались в этой жизни.

В те последние часы они многое вспомнили, но не затронули лишь одну тему, не потревожили одно сокровенное воспоминание. Много лет тому назад они договорились, что не будут говорить о том событии без крайней необходимости, но мысль о нем висела в воздухе в тот последний совместный вечер, когда солнце щедро заливало друзей своими лучами, словно обещая прощение от Бога, в которого оба не верили.

И вот когда настал его черед, когда пришел его смертный час, Харлан Веттерс призвал к одру сына и дочь. За окном выжидающе темнел лес, и древесный бог шелестел листьями, явившись наконец, чтобы забрать жизнь старика. И тогда он сказал детям:

— Однажды мы с Полом Сколлеем наткнулись в дебрях нашего леса на самолет…

Глава 02

Осень заканчивалась, исчезли клочки белых облаков, пролетев по голубому небу бледными шелковистыми платочками, похищенными дерзким ветром. Близился День благодарения, хотя на исходе нынешнего года оказалось трудновато найти поводы для благодарности. На улицах Портленда[107] я сталкивался с людьми, рассуждавшими о необходимости второй работы для сведения концов с концами, о дешевых мясных обрезках на их столах и о неуклонном убывании как личных денежных сбережений, так и пособий малоимущим семьям. В ответ на свои сетования они слышали лишь, как кандидаты на высокие посты глубокомысленно заявляют, что трудности в стране сделают богатых еще богаче, и поэтому еще больше крошек с их столов попадет в рот бедных, и смиреннейшие из последних, подумывая о несправедливости жизни, полагали, что эти крохи все же лучше, чем ничего.

По Коммершиал-стрит еще гуляли немногочисленные туристы. За ними у причала маячил, возможно последний в этом сезоне, огромный круизный корабль, невероятно высоко вздымаясь над береговыми таможенными складами. Его нос утыкался в фасады зданий на набережной, а поскольку с улицы поддерживающие воды гавани были не видны, сам лайнер казался изгоем, выброшенным на берег разрушительной гигантской волной и отвергнутым океаном.

По мере удаления от порта туристы исчезали вовсе, а в районе бара «Заблудший медведь» вообще было безлюдно, несмотря на то что день уже клонился к вечеру. В течение светлого времени суток в двери «Медведя» втекал небольшой, но неизменный поток местных жителей, знакомые все лица, которые обеспечивали бары доходом даже в такие тишайшие времена. И сейчас в подступающих сумерках, когда голубые небеса начали темнеть, «Медведь» готовился отдохнуть в той спокойной и сердечной атмосфере приглушенных разговоров и тихой музыки, что звучали в темных уголках, где беседовали влюбленные или друзья, а порой велись и более таинственные переговоры.

В коротких черных волосах субтильной женщины белела странная прядь, придавая ее обладательнице сходство с сорокой, а на шее темнел S-образный шрам, похожий на змеиный след, оставленный на бледном песке. Ее ярко-зеленые глаза отвлекали внимание от сеточки мелких морщин и притягивали взгляд к лучистой улыбке, придававшей лицу особую красоту. Женщина выглядела не старше и не моложе своих лет и разумно пользовалась косметикой. Обычно ее вполне устраивала дарованная Господом внешность, и лишь изредка, выезжая в город по делам или отдохнуть, она испытывала потребность «навести марафет», как обычно называл наложение макияжа мой дед. Она не носила обручального кольца, и единственным ее украшением служил нашейный серебряный крестик на дешевой цепочке. Ногти были обрезаны так коротко, что их можно было бы принять за обкусанные, если бы линия обреза не выглядела исключительно аккуратной и ровной. Прореху на правом боку ее черных брюк скрывала мастерски сделанная и едва заметная треугольная заплатка. Брюки хорошо сидели на женщине, и, вероятно, когда-то она выложила за них круглую сумму. Эта скромница явно не принадлежала к тому типу дамочек, что выбрасывают вещи из-за какой-то дырочки. И я допускаю, что она даже сама починила брюки, не доверив их никому другому и не желая тратить деньги на то, с чем отлично может справиться сама. Классическая белая мужская рубашка свободно спускалась до брючного пояса. Рубашку ей, очевидно, сшили на заказ, поэтому она доходила точно до талии. Через тонкую ткань слегка просвечивали контуры бюстгальтера, очерчивающего небольшую грудь.

Сидевший рядом с ней мужчина выглядел по меньшей мере раза в два старше. Ради сегодняшней встречи он принарядился в коричневый саржевый костюм и желтую рубашку. Образ дополнял подходящий по цвету желто-коричневый галстук, который наверняка продавался в комплекте с носовым платком для нагрудного кармана пиджака и от которого хозяин давно отказался из-за показного шика. «Похоронный комплект» — так называл подобный костюм мой дедушка, правда, с другим галстуком, — вполне сгодился бы также для крестин или даже свадьбы, если его обладатель не играл одну из главных ролей на вечеринке.

И даже вытащив на свет божий этот костюм ради важного события, пусть и не связанного с церковным ритуалом прибытия в наш мир или ухода в мир иной, и отполировав кирпичного цвета туфли до такого блеска, что матовые потертости на мысках выглядели скорее бликами отраженного света, старик, тем не менее, по привычке нахлобучил на голову потрепанную бейсболку с фирменной рекламой «Услуги проводника и таксидермиста Сколлея», написанной столь витиеватым шрифтом, что пока вы ее расшифровываете, хозяин успеет всучить вам визитку и поинтересоваться, не нужно ли сделать чучело какого-нибудь животного или, если такового не имелось, не хочется ли вам исправить ситуацию, отправившись с ним на охоту в мэнские леса. Я испытывал самые светлые чувства, глядя, как он сидит напротив меня, нервно сжимая и разжимая кулаки. Его губы подрагивали в полуулыбке, таявшей почти сразу после появления подобно легким волнам душевного волнения, пробегавшим по его лицу. Этот старик явно отличался добротой и порядочностью. Чтобы прийти к такому выводу, мне понадобилось не так много времени, ведь мы познакомились всего лишь около часа тому назад. Он буквально излучал благонравие, и мне подумалось, что после его ухода из нашего мира близкие испытают глубокую скорбь, а просто друзья и знакомые значительно обеднеют.

Но я понимал также, что мое сердечное отношение к нему отчасти объясняется особыми ассоциациями, которые вызвал в памяти этот день. Сегодня была очередная годовщина смерти моего деда. Утром я возложил цветы на его могилу и посидел там немного, рассеянно глядя, как проезжают туда-сюда машины, и сидящие в них люди спешат попасть куда-нибудь в Праутс-Нек, Хиггинс-Бич и Ферри-Бич: все с местными номерами.

Как ни странно, но я частенько стоял у отцовской могилы, совершенно не ощущая его близости; то же касается и могилы матери, которая пережила его лишь на несколько лет. Давно ушедшие, они находились где-то далеко, но что-то от моего деда продолжало жить здесь, среди лесов и болот Скарборо, поскольку он любил те места и они всегда приносили ему успокоение. Я знаю, что его Бог — ведь у каждого человека есть свой собственный Бог — позволяет ему бродить там иногда, возможно, с призраком одной из многочисленных собак, составлявших ему компанию при жизни, которые тявкали у его ног и, вспугивая птиц из камышей,с восторгом за ними гонялись. Дед обычно говорил, что если Бог не позволяет человеку в другой жизни воссоединиться со своими собаками, то такой Бог не достоин поклонения; ведь если уж у собаки нет души, то у кого же она тогда есть?

— Простите, что вы сказали? — переспросил я.

— Самолет, мистер Паркер, — повторила Мариэль Веттерс. — Они нашли какой-то самолет.

Мы сидели в глубине зала «Медведя» в одной из кабинок, и ближайшие столики пустовали. За барной стойкой Дэйв Эванс, владелец и управляющий заведения, боролся с неподдающейся пивной пробкой, а на кухне повара готовили блюда, заказанные к вечерней трапезе. С помощью пары стульев я отгородил наш столик от остального бара, чтобы нас не беспокоили другие завсегдатаи. Дэйв никогда не возражал против таких временных перестановок мебели. В любом случае сегодня вечером у него есть более значительный повод для беспокойства: за столиком у двери сидели братья Фульчи с матушкой — отмечали день ее рождения.

Братья Фульчи, два высоченных амбала, держали под контролем рынок синтетической одежды, в которую сами же и одевались, причем наряды их выглядели несоразмерно тесными и куцыми. К тому же оба торчали на таблетках, якобы предотвращающих чрезмерные перепады настроения. Впрочем, снижение чрезмерности означало лишь то, что вред, причиненный в более спокойном настроении, ограничивался материальным ущербом и не выливался в членовредительство. Глядя на их мать, крошечную женщину с серебристой шевелюрой, с трудом верилось, что ее узкие бедра смогли пропустить двух таких здоровяков, которым, как говорили, пришлось заказывать специальные, более вместительные детские кроватки. Впрочем, как бы сложно ни происходило их появление на свет, Фульчи очень любили свою мать и всегда желали ей только счастья, особенно в ее собственный день рождения. И поскольку братья нервничали из-за предстоящего празднования, нервничал и Дэйв, в свою очередь заражая нервозностью шеф-поваров. Один из них уже порезался острым ножом для разделки мяса, когда сообщили, что лично ему поручено присмотреть сегодня за приготовлением заказа семейства Фульчи, и испросил разрешения прилечь ненадолго, чтобы успокоить нервы.

«Милости просим, — подумал я, — на очередной занятный вечерок в „Медведе“».

— Вы не против, если я вас кое о чем спрошу? — поинтересовался Эрни Сколлей вскоре после их прихода с Мариэль. Я предложил заказать спиртное, но они отказались, однако согласились выпить кофе.

— Пожалуйста, — ответил я.

— У вас ведь, наверное, есть визитные карточки?

— Безусловно.

Я достал один из бумажников, просто чтобы убедить Эрни в своей благонадежности. Мои данные были отпечатаны на простой черно-белой визитке: имя «Чарли Паркер», выделенное полужирным шрифтом, а также номер сотового телефона, безопасный адрес электронной почты и туманная фраза «Следственные услуги».

— Значит, у вас собственное агентство?

— В общем-то, да.

— Тогда почему вы не пригласили нас в более подходящее место? — спросил Эрни, обведя рукой барные столики.

— Увы, пока я об этом только мечтаю.

— Ну, может, если бы у вас была своя контора, мне бы не пришлось задавать вам столько лишних вопросов, — вполне логично заявил он.

— Содержание офиса чревато большими расходами. И если бы я завел себе контору, то вынужден был бы торчать там постоянно, чтобы оправдать стоимость аренды. А такое положение, по-моему, сродни тому, чтобы запускать телегу впереди лошади.

Поразмыслив над моим объяснением, старик кивнул. Возможно, ему понравилось разумное использование мною сельскохозяйственной метафоры, хотя это сомнительно. Скорее он одобрил мое нежелание тратить лишние деньги, поскольку при наличии у меня конторы я не смог бы предложить своим клиентам, включая эсквайра Эрнста Сколлея, доступные цены.

Но ритуал знакомства остался в прошлом, и сейчас мы подошли к цели нашей встречи. Я выслушал рассказ Мариэль о последних днях ее отца и о спасении мальчика по имени Барни Шор. Также мне рассказали, хотя и с легкой запинкой, о древней неживой девочке, пытавшейся заманить Барни в лесную чащу. При этом Мариэль не сводила с меня глаз и даже не пыталась извиняться за странность своей истории. И я в свой черед не выразил недоверия, поскольку много лет тому назад уже слышал байку о такой девочке из Северного леса от другого человека и полагал, что она правдива.

В конце концов мне приходилось становиться очевидцем куда более странных явлений.

Но вот она перевела беседу на самолет, и напряжение, накопившееся между ней и Эрни Сколлеем, братом лучшего друга ее отца, сразу стало ощутимым, точно электростатический заряд. Я догадался, что самолетная тема стала предметом долгих обсуждений, даже споров между ними. Сколлей, казалось, слегка отклонился к стене, явно желая откреститься от того, что будет сказано. Он пришел сюда, осознавая, что у него нет иного выбора. Мариэль Веттерс собиралась открыть кое-что, если не все, из того, что рассказал ей отец, и Сколлей решил, что лучше ему присутствовать при этом, чем сидеть дома, беспокоясь о том, что она тут наболтает без него.

— На нем имелась какая-то маркировка? — спросил я.

— Маркировка?

— Ну цифры и буквы, позволяющие узнать его марку. Обычно говорят «эн-номер», который, как правило, находится на фюзеляже и всегда начинается с буквы «эн», если самолет зарегистрирован в Соединенных Штатах.

— М-да, понятно… Нет, отец не заметил никаких опознавательных знаков, и вообще большая часть самолета была спрятана.

Это звучало подозрительно. Кому могло понадобиться лететь на самолете, лишенном регистрационных номеров?

— Вы уверены?

— Вполне. Он сказал, что после крушения самолет потерял часть крыла и хвостовой отсек.

— Так он описывал вам этот самолет?

— Он отыскал картинки подобных летательных аппаратов и решил, что это мог быть «Пайпер-Шайен» или что-то в этом роде. Двухмоторный самолет с четырьмя или пятью оконцами по борту.

Я нашел через мобильник картинку упомянутого самолета, и увиденное, пожалуй, подтвердило слова Мариэль об отсутствии маркировки. Регистрационный номер этого типа судна находился на вертикальной панели в хвостовой части, а другие маркировки располагались на нижней стороне крыла, то есть такой самолет трудно было идентифицировать.

— А что вы имели в виду, сказав, что большая часть самолета спрятана? — спросил я. — Неужели кто-то пытался скрыть его существование?

Мариэль взглянула на Эрни Сколлея. Тот пожал плечами.

— Лучше все ему рассказать, Мари, — с неохотой произнес он. — Он уже понял, что дельце это на редкость странное.

— Спрятали его не люди, то есть не человек, — пояснила женщина. — Отец говорил мне, что это сделал сам лес. Сказал, что лесные заросли словно сговорились проглотить это судно.

Глава 03

Они бы никогда не нашли тот самолет, если бы не олень; олень и худший выстрел в жизни Пола Сколлея.

В охоте с луком Сколлей имел мало равных. Харлан Веттерс не знал лучшего стрелка. С самого детства Пол преуспел в стрельбе из лука, и Харлан считал, что после кратких тренировок в спорт-клубе его друг мог бы соперничать даже с олимпийскими чемпионами. Казалось, он сроднился с этим оружием; лук стал продолжением его руки, продолжением его самого. Пол не кичился своей меткостью. При всей своей любви к охоте он всегда убивал ровно столько, сколько мог съесть, и целился в такое место, чтобы смерть доставила добыче минимальную боль. Харлан стремился к тому же и поэтому предпочитал охотиться с доброй винтовкой — он не доверял своим способностям в стрельбе из лука. Во время стрелкового охотничьего сезона он обычно сопровождал друга в качестве простого зрителя, восхищаясь его искусством и не чувствуя никакой потребности лично участвовать в стрельбе из лука.

Но с годами Пол тоже стал предпочитать луку винтовку. Его правое плечо, как и полдюжины других суставов, поразил артрит. Пол любил повторять, что только главный член его тела не поражен артритом, хотя как раз в нем он предпочел бы чуть больше несгибаемости, если бы милосердный Бог соблаговолил ответить на такого рода мольбу. Однако, судя по опыту Сколлея, Господь не оказывал такого благоволения: очевидно, у божественного милосердия имелись более важные дела, чем восстановление мужской эрекции.

В общем, Пол лучше стрелял из лука, а Харлан превосходно охотился с винтовкой. В последующие годы последний, возможно, размышлял о том, что если бы он первым выстрелил в того оленя, то вся эта история могла бы вовсе не случиться.

Стоит заметить, что двое этих друзей обладали совершенно разными характерами. Харлан говорил тихо, когда его друг кричал, скучал, когда тот изрекал банальности, или усердно и добросовестно трудился над тем, что казалось Полу бесцельным и неинтересным.

Худощавый и жилистый Харлан порой приводил в заблуждение пьяниц и глупцов относительно своих физических возможностей, хотя только сильный человек даже в свои семьдесят лет мог, не жалуясь и не спотыкаясь, дотащить из глубины заснеженного леса потрясенного горем мальчика. Более рыхлый и упитанный Пол Сколлей обладал накачанными мускулами и для толстяка бывал весьма проворен. Малознакомые люди считали их странной парочкой. Но эти два таких разных на вид человека обладали вдобавок и разными личностными качествами, которые позволяли им, дополняя друг друга, составить единое целое, подобно двум правильным кусочкам пазла, необходимым для создания целостной картинки.

Впрочем, их отношения были гораздо более сложными, а сходство выражалось ярче различий, как обычно и бывает в тех случаях, когда люди дружат всю жизнь, редко позволяя себе грубости и всегда прощая друг другу слабости. У них было схожее восприятие этого мира, и они одинаково смотрели на свои обязанности в отношении ближних. Когда Харлан Веттерс тащил на спине Барни Шора, лучи фонариков и громкие голоса вывели его наконец к основной поисковой команде, и он выдержал этот путь вместе с призраком своего друга, бредущего рядом; его незримое присутствие, казалось, помогало мальчику и старику, а возможно, и удерживало подальше от них ту девочку.

Когда Барни Шор заговорил о ней, Харлан вдруг краем глаза заметил справа между деревьями какое-то движение, перемещающийся сгусток тьмы, маячивший в снегопаде, как будто простое упоминание о существовании девочки могло привлечь ее к ним. Харлан старался не смотреть в ту сторону. Он боялся этой лесной жительницы и если бы отвлекся, то мог споткнуться и упасть, а она набросилась бы на них, и тогда путники могли затеряться в глуши навсегда. Именно в тот момент Веттерс призвал на помощь своего старого друга и не мог сказать наверняка, действительно ли Пол пришел или Харлан просто создал иллюзию его присутствия как некий источник поддержки и порядка. Он осознал лишь, что стало спокойнее. Преследующие старика и мальчика тени начали отступать в лес с каким-то разочарованным шипением — или просто скрипнула ветка, сбросив снежную шапку, — и в итоге совсем пропали.

Лежа на смертном одре, Харлан размышлял, не вспомнила ли девочка их первую встречу, не узнала ли в нем охотника на того злополучного оленя в день обнаружения самолета…

В лес они вышли поздно. Пикап Харлана барахлил, а машину Пола чинили в мастерской. Друзья уже хотели отменить вылазку, но в ту пору стояла прекрасная погода и они подготовились по полной программе. Проверенные временем теплые куртки, фирменные шерстяные штаны, комбинезоны и особое нижнее белье, согревающее даже при высокой влажности, — все было упаковано с вечера в наглухо застегивающиеся кедровые сумки, служившие для сокрытия человеческого запаха. За завтраком друзья отказались от пирогов с беконом и сосисками в пользу простой овсянки. Походную еду сложили в специальные контейнеры, и каждый приготовил с собой в лес по бутылке для отправления малой нужды и по фляжке с питьем. («Не хотелось бы перепутать эти сосуды», — обычно шутил Пол, и Харлан всегда послушно смеялся.)

Поэтому они принялись, точно дети, упрашивать дочь Харлана позволить им прокатиться на ее машине. Немного покочевряжившись, Мариэль разрешила. Она недавно вернулась жить к родителям после развода с мужем и большую часть времени проводила, слоняясь вокруг дома будто лунатик, как сказал бы Пол. Впрочем, он всегда считал ее хорошей девочкой, но стал относиться к ней еще лучше, когда она вручила им ключи от своего авто.

Лишь после трех часов дня они припарковали машину на обочине дороги и вступили в лес.

Около часа, непринужденно болтая и поддразнивая друг друга, друзья шли в сторону вырубки, где, как они знали, уже опять выросла любимая оленями молодая поросль: ольха, береза и «шелестелка» — так зрелые, подобные им охотники обычно называли тополь. У каждого за плечом висела винтовка М1 с патронами калибра 30–06, а резиновые сапоги позволяли двигаться без лишнего шума. Харлан захватил компас, но едва ли взглянул на него. Оба отлично знали дорогу. Пол тащил спички, веревку для переноски туши и две пары хозяйственных перчаток для защиты от клещей во время свежевания животного. А в ранце Харлана лежали ножи и ножницы.

Харлан и Пол обычно охотились скрадом, то есть украдкой выслеживали зверя. Им не нравилось высиживать на деревьях, поджидая оленя, пользоваться каноэ или услугами загонщиков для обнаружения добычи. Они полагались только на свои глаза и опыт, отыскивая следы самцов: потертости, оставленные оленями на коре смолистых деревьев типа сосны, пихты или ели; оленьи лежки, где звери отдыхали; и излюбленные короткие тропы, обычно используемые оленями для сбережения сил при передвижении по лесу. Полдень давно миновал. Зная, что олень сейчас направляется в низины, где холодный воздух будет прибивать запах к земле, охотники следовали вдоль холмов. Харлан искал следы на земле, а Пол всматривался в лесные дали, ища легкие признаки движения.

После того как Харлан обнаружил в траве клочки рыжего подшерстка и увидел следы потертости оленя на коре старой пихты, спутники замолчали. Появился шанс удачно поохотиться, а время поджимало, поскольку свет начал убывать. Именно Пол первым заметил желанную добычу. Крупный самец с ветвистыми рогами из девяти отростков тянул по весу на пару сотен фунтов. Когда Пол приметил его, олений хвост уже был настороженно поднят, и животное приготовилось бежать, но до него оставалось от силы футов тридцать.

Пол выстрелил, но, похоже, поторопился. Олень покачнулся и споткнулся от удара пули, а затем развернулся и побежал.

Харлан не поверил бы в столь нелепую промашку, если бы не видел все собственными глазами. Такие неудачи обычно случались на охоте у новичков, воображавших себя настоящими лесными снайперами, хотя на их пальцах еще синели кляксы от офисной работы. Проводникам не раз приходилось приканчивать раненых животных, после того как их клиент-«охотничек» потерял след. Такому горе-охотнику не хватало сил, мужества и воспитания, чтобы пройти по следу подстреленного животного и прекратить его страдания. Раньше у друзей имелся список таких мазил, и они благоразумно предупреждали проводников о том, чем те рискуют, нанимаясь сопровождать их по лесу. Черт побери, самому Полу Сколлею не раз приходилось выслеживать раненого оленя и добивать его, сожалея о мучениях зверя, напрасной трате жизненных сил и осознавая, что вина медленной мучительной смерти ляжет на его душу. А сейчас он сам стал таким мазилой…

Глядя на то, как обезумевший от боли самец исчезает за деревьями, Пол словно онемел.

— Господи Иисусе! — наконец воскликнул он. — Что за чертовщина?

— Попал в ляжку, — отозвался Харлан. — Трудно сказать наверняка, но с такой раной он может долго продержаться.

Сколлей переводил взгляд с винтовки на свои пальцы и обратно, надеясь обнаружить, что неудачный выстрел получился из-за сбившегося прицела или очевидной слабости его собственной руки. Но так ничего и не обнаружил, а позднее частенько раздумывал, не стал ли тот промах тем самым знаковым моментом, когда тело начало предавать его, запустив процесс гибельного разрушения, словно рак зародился в нем в то самое мгновение, когда он спустил курок и выпустил пулю, а промашка вызвана тем, что его тело предательски дрогнуло, осознав перерождение первой клетки.

Но все эти мысли родились значительно позже. А тогда Харлан и Пол точно знали, что животному нанесена смертельная рана и что они обязаны прекратить его мучения. День сразу омрачился, и Харлан подумал, долго ли после этого Пол не сможет охотиться. Уж наверняка до конца этого сезона. Не в характере Пола было возвращаться в лес, чтобы доказать нелепую случайность своего промаха. Нет, он будет долго раздумывать над этим, проверять ружье, практиковаться на стрельбище за домом. И только когда убедится, что все его выстрелы попадают в яблочко, опять подумает о возможности взять на прицел живую тварь.

Раненый самец оставлял отчетливые следы: пятна темно-красной крови и вызванные отчаянным страхом экскременты на кустах и листве. Друзья спешили изо всех сил, но молодость обоих давно миновала, и преследование быстро их утомило. Обезумевшее животное неслось вперед куда глаза глядят, не пробиваясь к привычным тропам и не оставляя им никакой возможности сократить путь до знакомых мест оленьего обитания. Продвижение замедлилось. Скоро они уже обливались потом, и Харлан, налетев на низкую ветку, так сильно разодрал щеку, что капли крови запачкали воротник рубашки. Потом явно придется наложить швы, а пока Пол, достав из аптечки пару пластырей, залепил рану. Кровь свернулась и перестала течь, хотя от боли на глаза навернулись слезы. У Харлана мелькнула мысль, что в ране могла застрять какая-то щепка.

В лесу потемнело, ветви сходились над головами охотников, отрезая их от солнечных лучей. А потом вдруг появились облака, затенив остатки света, и заметно похолодало. Дневное тепло уходило так быстро, что Харлан почувствовал, как охладился даже его пот.

Он глянул на компас. Стрелка указывала на запад, но она явно врала, учитывая то место, где они в последний раз видели солнце. Харлан постучал по стеклышку, и стрелка изменила направление на восточное, но она вела себя как-то странно, почти как в тех фантастических фильмах, что показывали летом в кинотеатрах: ее направление менялось произвольно.

— Ты что, держал его рядом с ножом? — проворчал Пол.

Близость металла могла размагнитить компас.

— Нет, за кого ты меня принимаешь!

Такую глупость мог совершить только дилетант.

— Ну, тогда происходит какая-то чертовщина.

— Вот-вот…

Впрочем, друзья знали, что они двигались в северном направлении. Никто из них и не подумал повернуть назад, бросив оленя на произвол судьбы, несмотря на то что день близился к концу, лес вокруг стал гуще, деревья — старше и подступили сумерки. Вскоре совсем стемнело, и они вооружились фонариками, но не прекратили поиски животного. Кровавые следы по-прежнему указывали им путь, свидетельствуя о смертельной ране и о том, что она продолжает терзать оленя.

Они не могли позволить ему умереть от боли.

Тут Эрни Сколлей решил внести свой вклад в историю.

— Такова уж натура у моего брата, — пояснил он. — Да и Харлан такой же, — прибавил он, хотя, очевидно, вспоминал лишь покойного родственника. — Они не собирались бросать раненого самца. Эти парни не были жестокими. Вы должны понять это. А сами вы охотитесь?

— Нет, — признался я и заметил, как Эрни попытался скрыть самодовольную усмешку, словно я подтвердил его подозрения обо мне как о прирожденном городском слабаке. Но теперь настал мой черед кое-что добавить: — За животными не охочусь.

И пусть я проявил мелочность, но с удовольствием увидел, как самодовольство стерлось с его лица.

— В общем, — продолжил он, — мой брат терпеть не мог, когда страдала живая тварь, будь то зверь или человек. — Он судорожно сглотнул и закончил срывающимся голосом: — И вот под конец сам не вытерпел и своих страданий.

Мариэль склонилась к Сколлею и мягко накрыла рукой его узловатые пальцы.

— Эрни прав, — признала она. — Вам следует знать, мистер Паркер, что они оба были добрыми людьми. По-моему, они совершили ошибку, и побудившие их к тому причины нельзя полностью оправдать, да они и не оправдывались, но то был исключительный случай.

Я промолчал, не зная, что сказать, и собеседники сами продолжили рассказ. О поисках оленя больше не вспоминали, зато перешли к следующему эпизоду. Я мог бы судить об этих двух охотниках по самой истории, а она еще не закончилась.

— Так вы остановились на раненом самце, — напомнил я.

Олень, покачиваясь, стоял перед небольшой поляной. По морде стекала кровавая пена, нижняя часть шкуры покраснела. Харлан и Пол не представляли, как он продержался так долго, однако бег зверь замедлил лишь на последней миле, когда друзья наконец вновь увидели его. И теперь он, казалось, готовился умереть стоя. Но стоило мужчинам подойти ближе, как олень слегка покосился в их сторону и вновь отвернулся к поляне. Деревья вокруг нее стояли такой плотной стеной, что если бы у самца еще оставались силы, он мог бы либо продираться дальше, либо повернуть назад и словно разрывался между двумя путями. Его глаза округлились, он глубоко вздохнул и так уныло покачал головой, что Харлан подумал, что олень почти сдался.

Собрав оставшиеся силы, самец развернулся и побежал на мужчин. Харлан вскинул ружье и выстрелил в грудь зверя. Тот по инерции еще пролетел вперед, поджав передние ноги, и окончательно рухнул лишь в нескольких дюймах от охотников. Харлан подумал, что никогда еще не чувствовал себя так отвратительно из-за смерти животного, хотя и не он сделал первый неудачный выстрел. Могучая сила раненого самца, его стремление выжить были огромны. Он заслужил жизнь или, по крайней мере, легкую смерть. Глянув на друга, Харлан заметил в его глазах слезы.

— Он летел прямо на нас, — печально произнес Веттерс.

— Но он не собирался атаковать, — задумчиво добавил Пол. — По-моему, он убегал.

— От чего? — удивился Харлан.

В конце концов, что может быть хуже людей, пытавшихся тебя убить?

— Не знаю, — ответил Пол, — но он чего-то чертовски испугался.

— Да уж, без чертовщины тут не обошлось, — согласился Харлан.

Но они еще не столкнулись с чертовщиной.

С настоящей чертовщиной.

Глава 04

Извинившись, Эрни Сколлей направился в мужскую уборную. А я подошел к барной стойке, чтобы заказать еще кофейник. Пока я дожидался приготовления очередной порции, вошел Джеки Гарнер. Иногда Джеки проделывал для меня кое-какую работенку. Также он был закадычным дружком братьев Фульчи, и они считали его одним из немногих людей, первенство которых признавали без драки. Джеки притащил букет цветов и фирменную коробку конфет из старой портовой кондитерской на Фор-стрит.

— Для миссис Фульчи?

— Угадал. Она обожает сливочную помадку. Правда, без миндаля. У нее аллергия.

— Не хотелось бы доконать старушку, — бросил я. — Это может омрачить праздничек. Как сам, в порядке?

Джеки выглядел встревоженным и смущенным.

— Проблемы с матушкой, — промямлил он.

Мать Джеки обладала стихийной натурой. Рядом с ней миссис Фульчи выглядела как истинная Джун Кливер.[108]

— Опять капризничает?

— Нет, заболела.

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Она не хочет, чтобы об этом узнали, — скривившись, посетовал Джеки.

— Неужели все так плохо?

— Может, поговорим в другой раз?

— Заметано.

Он проскользнул мимо меня, и столик Фульчи огласился восторженными воплями, столь громогласными, что Дэйв Эрни от испуга разбил бокал и машинально потянулся к телефону с намерением вызвать копов.

— Все в порядке, — успокоил я его. — Так они выражают радость.

— Откуда ты знаешь?

— Поверь мне, драка у них на сегодня не запланирована.

— Ну, слава богу. А то наша Сладкая Кэти приготовила мамаше именинное угощение. Она ведь правда любит всякие вкусности?

Сладкая Кэти работала в «Медведе» официанткой. А по совместительству занималась выпечкой оригинальных пирожных, что побуждало волевых мужчин, несмотря на семейное положение, предлагать кулинарке руку и сердце, в надежде на гарантированный и постоянный запас сладостей. Мужья полагали, что жены смогут их понять.

— Насколько мне известно, она любит кексы. Но, заметь, если там будут орехи, то они могут убить ее. Похоже, у нее аллергия.

Дэйв побелел.

— Господи Иисусе, надо проверить!

— Не помешает. Как я только что говорил Джеки Гарнеру, трудно представить праздничный вечер, омраченный кончиной именинницы.

Забрав кофейник, я вернулся к столу, наполнил наши чашки и вернул его одной из официанток. Мариэль Веттерс изящно пригубила из своей чашки, не оставив на стенках следов губной помады.

— Симпатичный бар, — заметила она.

— Мне тоже нравится.

— А почему они разрешают вам использовать его для таких… встреч?

Она слегка махнула левой рукой, отставив указательный пальчик, — сей изящный жест выражал удивление. Ее лицо также отражало легкое изумление, несмотря на печальную историю, которую женщина взялась рассказать.

— Иногда я подрабатываю у них в баре.

— Так вы занимаетесь частными расследованиями по совместительству?

— Я предпочитаю думать, что по совместительству подрабатываю барменом. В любом случае мне здесь нравится. Нравится персонал. Мне даже нравятся большинство завсегдатаев.

— И я подозреваю, что тут вы чувствуете себя иначе, верно? Иначе, чем в свободное от «охоты не за животными» время.

— Совершенно верно.

— Вы ведь не просто пошутили.

— Нет, не просто.

Она вновь улыбнулась, на сей раз слегка встревоженно.

— Я читала про вас в газетах и в Интернете. Тот ужас, что случился с вашей женой и ребенком… у меня просто нет слов.

Сьюзен и Дженнифер погибли. Их отнял у меня человек, который надеялся опустошить мою душу, пролив их кровь. Эта тема частенько всплывала при знакомстве с новыми клиентами. Я пришел к пониманию того, что все их вопросы вызваны лучшими намерениями и люди нуждались в таком упоминании скорее ради самих себя, чем ради меня.

— Благодарю вас, — сказал я.

— Я слышала — не знаю, правду ли говорят, — что теперь у вас есть еще одна дочь.

— Это так.

— Неужели она живет с вами? Я имею в виду, что вы еще… вы понимаете…

— Нет, она живет со своей матерью в Вермонте. Я стараюсь видеться с ней как можно чаще.

— Надеюсь, вы не сочтете меня излишне надоедливой. Я не собираюсь донимать вас. Мне просто хотелось узнать вас получше, прежде чем доверить тайны своего отца. Я знаю кое-кого из полицейских в округе, — кстати, никто в Мэне никогда не называл округ Арустук просто округом, — и у меня возникло искушение также спросить у них про вас. По моим представлениям, они могли бы рассказать больше, чем я нашла в Сети. И все-таки я решила, что лучше не связываться с ними, а попытаться самой понять при встрече, что вы собой представляете.

— Ну и как решение, оправдалось?

— Все нормально, по-моему. Хотя я думала, что вы выше ростом.

— Премного благодарен. Это звучит приятнее, чем «я думала, вы стройнее», или «я думала, у вас больше волос».

— А еще говорят, что женщины тщеславны, — бросила Мариэль, закатив глаза. — Неужели вы напрашиваетесь на комплименты, мистер Паркер?

— Отнюдь. Это не моя стихия, — заявил я и, выразительно помолчав, спросил: — Так почему же вы решили не наводить обо мне справки в полиции?

— По-моему, ответ вам и так известен.

— Потому что не хотели, чтобы кто-то заинтересовался, зачем вам могли понадобиться услуги частного детектива?

— Верно.

— Частных детективов люди нанимают по самым разным причинам. Обманутые жены, к примеру…

— Я больше не собираюсь замуж. И уж если на то пошло, в моем случае как раз я выступила в роли обманщицы.

Я удивленно приподнял бровь.

— Вы шокированы? — спросила Мариэль.

— Нет, просто мне вдруг захотелось, чтобы у него оказалась моя визитка. Бизнес есть бизнес.

Это вызвало у собеседницы смех.

— Он ничтожен. Полнейшее ничтожество. Он заслужил это. Так по каким же еще причинам люди нанимают вас? — полюбопытствовала она.

— Мошенничество в сфере страхования, пропавшие без вести, расследование давних дел.

— По-моему, скучновато.

— Зато безопасно в большинстве случаев.

— Но не всегда. Не в тех случаях, когда расследование заканчивается вашим именем в газетах или гибелью людей.

— Нет. Но иногда расследование начинается с одного дела, а в процессе превращается совсем в другое, обычно потому, что некто с самого начала не пожелал сказать правду.

— Клиент?

— Бывало и такое.

— Я не собираюсь лгать вам, мистер Паркер.

— Приятно слышать, если только ваши слова не являются ложью.

— Пожалуй, наш мир негативно повлиял на ваш идеализм?

— Увы, я по-прежнему идеалистичен. Просто в латах скептицизма безопаснее.

— И мне не нужно, чтобы вы кого-то преследовали. По крайней мере, я так думаю. В любом случае не в смысле жестокой охоты. Хотя Эрни может со мной не согласиться.

— А не пытался ли мистер Сколлей отговорить вас от прихода сюда? — спросил я.

— Как вы узнали?

— Тонкости профессии. Он не слишком хорошо умеет скрывать свои чувства. Как, впрочем, и большинство честных людей.

— Он считал, что нам лучше помалкивать о том, что мы узнали. По его мнению, сделанного все одно не воротишь. И в любом случае ему не хотелось запятнать память брата или моего отца.

— Но вы не согласились.

— Произошло ведь какое-то преступление, мистер Паркер. Возможно, даже не одно.

— И опять-таки, почему бы не обратиться в полицию?

— Если люди постоянно будут обращаться в полицию, вы станете настоящим барменом, а по совместительству — частным детективом.

— Или частному сыщику вовсе не останется дел.

Эрни Сколлей вернулся из туалета. По пути он снял свою бейсболку и пригладил пальцами густую седую шевелюру. Догадавшись о возникших между ним и Мариэль разногласиях, я также мог с уверенностью сказать, что Эрни испуган. Как и Мариэль, хотя она лучше скрывала свой страх. Эрни Сколлей, последний из честных людей, но не безупречно честный, хотел умолчать о секретах брата. Он присмотрелся к женщине и ко мне, пытаясь понять, не обсуждали ли мы в его отсутствие то, чего не следовало.

— На чем мы остановились? — спросил он.

— Вы рассказывали о поляне, — ответил я.

Пол и Харлан глянули в сторону поляны. Мертвый олень лежал возле их ног, но исходивший от него страх еще витал в воздухе. Харлан покрепче сжал свою заслуженную винтовку; в обойме оставалось еще четыре патрона и столько же у Пола. Кто-то напугал зверя, быть может, привлеченный запахом его крови, и охотникам не хотелось встретить с пустыми руками, к примеру, медведя или, избави боже, горного льва.[109] Оба они слышали истории о возможном возвращении в эти леса больших кошек. Почти двадцать лет их никто здесь не видел, и друзья не горели желанием стать первыми очевидцами возвращения горных львов.

Обойдя тушу оленя, они направились к поляне. А когда приблизились, наконец почувствовали нечто странное: неожиданную сырость и резкий запах гниющих растений. Перед ними темнела гладь стоячей воды, такой темной, что она скорее напоминала деготь, чем жидкость, как по цвету, так и по вязкости. Заглянув в пруд, Харлан едва сумел разглядеть отражение собственного лица. Эта вода явно поглощала больше протонов, чем следовало, проглатывая лучи их фонариков и того тусклого света, что еще просачивался сквозь ветви деревьев, и почти ничего не отражая. Почувствовав, что теряет равновесие, Харлан отступил назад и наткнулся на Пола, стоявшего прямо за ним. Он пошатнулся и в какое-то мгновение едва не свалился в черный водоем. Казалось, сама земля дрогнула под ногами. Винтовка упала на землю, и Харлан инстинктивно замахал руками, точно птица, отбивающаяся от хищника. Пол сноровисто обхватил его торс и оттащил назад. Налетев на дерево, Веттерс привалился к стволу и обвил его руками в отчаянном любовном объятии.

— Я думал, мне конец, — отдышавшись, буркнул он. — Чуть не затянуло в эту черную жижу.

Нет, он не боялся утонуть — скорее уж задохнуться или принять иную жуткую смерть. Харлан был уверен, что никакие земные твари не обитают в этих черных глубинах. (Уверен? Почему уверен? Уверенным можно быть в том, что север есть север, а восток есть восток. Но такая уверенность здесь неприменима; в этом, по крайней мере, он убедился.) Но это не означало, что водоем пуст. От него исходил злорадный смрад, порождавший страх. Возникало ощущение, что нечто более могущественное, чем засасывающая сила этой воды, утащит в глубину, если упадешь в пруд. Харлан внезапно осознал царившую вокруг тишину. Он осознал также, что близится ночь, хотя звезды так и не появились в небе, а проклятый компас сломался. Они могли застрять здесь, а ему этого не хотелось, чертовски не хотелось.

— Мы должны уходить, — сказал Харлан. — Здесь гиблое место.

Вдруг он сообразил, что с тех пор, как они увидели пруд, Пол еще не произнес ни слова. Друг стоял к нему спиной, нацелив ствол винтовки в землю.

— Ты меня слышишь? — озабоченно спросил Харлан. — По-моему, нам лучше убраться отсюда. Неладно тут что-то. Проклятое местечко…

— Смотри, — тихо отозвался Пол.

Он отступил в сторону и, скользнув лучом фонарика по глади пруда, осветил берег. И тогда Харлан увидел то, от чего онемел Пол.

На берегу громоздилась необычная преграда, хотя лес сделал все, чтобы скрыть ее очертания. На первый взгляд казалось, что впереди лежит ствол упавшего дерева, гораздо более могучего, чем стоявшие вокруг собратья, но из-под листвы выступала часть крыла, и в луче фонаря блеснула металлом также часть фюзеляжа. Ни один из друзей особо не разбирался в самолетах, но они сообразили, что перед ними маленький двухмоторный турбовинтовой летательный аппарат, лишившийся во время падения наряду с большей частью крыла и винта с правого борта. Он лежал на брюхе на северном берегу пруда, уткнувшись носом в ствол большой сосны. Лесная поросль скрыла путь падения самолета, да и само судно постаралась припрятать. Друзья опасливо медлили, с удивлением осознавая, что самолет почти полностью зарос зеленью. Корпус обвивали плети лиан, вокруг возвышались папоротники и теснились кусты. Словно сама земля медленно поглощала добычу: самолет изрядно провалился вниз, уже исчезла нижняя часть двигателя левого борта.

«Должно быть, эта штука пролежала здесь не один десяток лет», — подумал Харлан. Однако проступавшая из-под зелени надземная часть мотора вовсе не выглядела старой. На нем не было видно никакой ржавчины и следов заметных разрушений.

Перед кончиной, открывая тайну своим детям, Харлан скажет, что ему показалось, будто лес заглатывал упавшее судно и вскоре, учитывая скорость просадки почвы и буйного роста зелени, мог полностью вобрать его в себя.

Пол направился к месту крушения. Оторвавшись от дерева, Харлан последовал за ним, стараясь держаться подальше от пруда. Сколлей проверил землю вокруг прикладом винтовки, но почва оказалась твердой, а не топкой.

— Во время весеннего таяния она станет мягче, — заметил Харлан. — Возможно, это объясняет удивительно быстрое проседание самолета.

— Может, оно и так, — откликнулся Пол, хотя в его тоне не было уверенности.

Все окна судна заросли плющом, включая те, что находились в кабине. Впервые Харлан вдруг осознал, что внутри еще могли быть тела. И эта мысль заставила его вздрогнуть.

Растительный покров был настолько густым, что друзья с трудом обнаружили входной люк. Вооружившись охотничьими ножами, они принялись обрезать лианы. Растения поддавались неохотно, покрыв их перчатки липким соком, от которого исходил резкий разъедающий запах. Одна плеть обжигающе хлестнула Пола по предплечью, и шрам от ожога сохранился до того самого дня, когда он свел счеты с жизнью.

Расчистив дверцу, мужчины обнаружили, что она вместе с самолетом углубилась в землю более чем на дюйм. Им пришлось срезать изрядный пласт дерна, чтобы хоть немного приоткрыть доступ в салон. К тому времени уже совсем стемнело.

— Может, нам стоит вернуться сюда днем? — предложил Харлан.

— А ты думаешь, мы еще раз найдем это место? — с сомнением произнес Пол. — В такие дебри мы, похоже, никогда не забредали.

Веттерс осмотрелся. Лес здесь рос смешанный, высокие хвойники перемежались с могучими и старыми лиственными деревьями с уродливо изогнутыми стволами. В этих краях не наводили порядок и ничего не вырубали. Пол прав: Харлан не смог бы даже сказать, где именно они находятся. В северной стороне — вот все, что он знал, но в Мэне понятие «север» весьма растяжимо.

— Все одно, в темноте нам не отыскать дороги домой, — заметил Пол. — Компас сломался, да и звезд не видать. По-моему, придется дождаться рассвета.

— Заночевать здесь?

Харлану решительно не понравилась такая перспектива. Он глянул на черный пруд. Его гладь отливала обсидиановым блеском. В памяти всплыли смутные мрачные образы из старых фильмов ужасов, где из точно таких же водоемов появлялись страшенные твари, но их названия никак не вспоминались, и старик подумал, не сам ли он выдумал эти страсти.

— А у тебя есть идея получше? — спросил Пол. — Припасы у нас имеются. Разожжем костерок. Нам ведь не впервой ночевать в здешних лесах.

«Но не в таком месте», — хотел возразить Харлан. Не возле чертова пруда с затягивающими глубинами, да еще рядом с рухнувшим самолетом, который может служить гробом для неведомых мертвецов. Если бы они смогли отойти подальше отсюда, то, вероятно, и компас перестал бы барахлить. Или, если небо расчистится, они найдут дорогу домой по звездам. Веттерс попытался найти луну, но плотная облачная завеса не пропускала ни малейшего лучика света.

Харлан вновь покосился на самолет. Пол взялся за ручку дверцы.

— Ты готов заглянуть внутрь? — спросил он.

— Не готов, — проворчал Харлан, — но полагаю, что заглянуть в любом случае стоит. Мы зашли достаточно далеко. Заодно выясним, не осталось ли там кого внутри.

Повернув ручку, Сколлей дернул дверцу. Безрезультатно. Либо заклинило, либо заперта изнутри. Пол попытался еще разок, его лицо исказилось от натуги. И дверца со скрежетом приоткрылась. Харлан поднес ладонь к лицу, ожидая, что в нос ударит зловоние смерти, но оттуда выплыл лишь плесневелый запах пропитанных влагой ковров.

Пол заглянул в люк и прошелся лучом фонарика по салону. Через пару секунд он забрался внутрь.

— Да ты только погляди, что здесь такое! — раздался его голос.

Собрав все свое мужество, Веттерс последовал за другом в самолет.

В пустой самолет.

— Пустой? — удивился я.

— Пустой, — подтвердила Мариэль Веттерс. — Они не обнаружили никаких трупов, никаких останков. И это, по-моему, способствовало их дальнейшим действиям. Поэтому им стало легче забрать оттуда деньги.

Глава 05

Деньги обнаружились в большом кожаном портпледе, который лежал, как догадался Харлан, за спинкой бывшего кресла пилота. Во всех известных ему фильмах пилот сидел слева, а второй пилот — справа, и он не видел причины считать, что в этом самолете могло быть по-другому.

Харлан и Пол долго взирали на деньги.

Рядом с портпледом обнаружился холщовый ранец с пачкой бумаг, помещенных для сохранности в пластиковую папку. Среди них находились списки каких-то имен — большей частью напечатанных, хотя некоторые имена были приписаны от руки. Напротив многих фамилий были указаны денежные суммы — как некрупные, так и весьма солидные. А также, опять же иногда печатным, а иногда рукописным текстом к фамилиям были добавлены заметки, в основном состоящие из слов «принято» или «отклонено», но встречались замечания, состоящие всего из одной буквы — «Т».

Не придав спискам особого значения, Харлан вновь обратил внимание на деньги. В основном на глаза попадались пачки далеко не новых пятидесятидолларовых купюр, беспорядочно смешанных с двадцатками. Некоторые были завернуты в бумагу или стянуты аптечными резинками. Пол взял одну из пачек с купюрами по пятьдесят долларов и быстро прикинул сумму.

— По моим подсчетам, тут пять тысяч, — сообщил он.

Луч фонарика скользнул по остальным деньгам. Там было, вероятно, еще пачек сорок такого же номинала, не считая двадцаток.

— Похоже, тут наберется тысяч двести, — заключил он. — Господи, мне в жизни не приходилось видеть таких деньжищ!

Да, Харлану тоже не приходилось. Самая большая сумма наличных, которую он когда-то давно держал в руках, составляла три тысячи триста баксов — он их получил после продажи пикапа Перри Риду из конторы «Подержанные автомобили Перри». Рид тогда здорово обманул его с машиной, но никто и не ожидал от Перри Извращенца честной сделки: к нему шли те, кто попадал в отчаянное положение и срочно нуждался в деньгах. Получив на руки кучу долларов, Харлан впервые почувствовал себя богачом. Хотя и ненадолго, поскольку все богатство сразу ушло на погашение долгов. И сейчас Харлан понял, что они с Полом подумали об одном и том же:

«Известно ли кому-то?..»

Ни один из них не считал себя вором. Да, частенько, бывало, они утаивали от налоговой службы некую сумму баксов, но это священный долг любого разумного американского налогоплательщика. Однажды кто-то объяснил Веттерсу, что налоговики в своих подсчетах учитывают жульничество, то есть вроде как ожидают его, и вы нарушаете их систему, если ничего не утаиваете от них. «Не мухлюя с налогами, вы скорее нарветесь на неприятности, если тупо по-честному заполните свою декларацию, — добавил тот знаток. — И если ваша честность будет очевидной, то налоговики как раз подумают, что вы наверняка прячете нечто солидное. В следующий раз вам придется узнать, какие острые у них коготки, и вы будете ломать голову над тем, где раздобыть последние девяносто девять центов, чтобы избежать тюрьмы».

Но сейчас друзья не обсуждали, как утаить от кошелька дяди Сэма сотню долларов. Обнаруженная сумма могла быть связана с серьезным преступлением, что порождало второй вопрос: откуда она взялась?

— Ты думаешь, это деньги от наркоты? — спросил Пол.

Он часто смотрелпо «ящику» полицейские расследования и мгновенно связывал любую пачку бешеных денег с наркосделками. Однако было не похоже, что где-то здесь запрятали наркотики: конечно, они текли через границу как снежная лавина, но в основном их доставляли на машинах или кораблях, а не на самолетах.

— Возможно, — отозвался Харлан. — Хотя я не вижу тут никаких наркотиков.

— А может, их уже продали и это вырученная сумма, — предположил Пол.

Он щелкнул по банкнотам указательным пальцем, и деньги, казалось, возмущенно зашелестели.

В сумке с наличными Пол вдруг заметил еще какие-то бумаги и вытащил их на свет. В руках у него оказался экземпляр монреальского издания «Газетт», выпущенный 14 июля 2001 года, то есть всего лишь в прошлом году.

— Взгляни-ка сюда, — предложил он Харлану.

— Это невозможно, — заметил тот. — Самолет провалялся здесь гораздо дольше. Он же почти зарос.

— Ну да. Если только «Газетт» не доставляют в места аварий, то она приземлилась здесь во второй декаде июля прошлого года, — возразил Пол.

— Что-то я не помню никаких сообщений о подобной аварии, — с сомнением произнес Харлан. — Если исчезает целый самолет, то логично предположить, что кто-то заметит его пропажу и начнет поиски, особенно если на борту имеется пара сотен тысяч долларов. Я имею в виду…

— Да помолчи ты! — воскликнул Пол.

Он явно пытался что-то вспомнить. Что-то об одной журналистке, которая…

— По-моему, кто-то его искал, — наконец заявил он.

Чуть погодя вспомнил и Харлан.

— Какая-то журналистка, — сказал он и поморщился, когда Пол прибавил:

— С ней еще тот странный тип приходил.

Эрни Сколлей поерзал на стуле. Его тревога теперь стала очевидной. И спровоцировало ее упоминание о той женщине.

— Она представилась? — спросил я.

— Да, она назвала какое-то имя, — ответила Мариэль. — Но если оно было настоящим, то эта журналистка никогда не писала для газет и журналов, которые смог отыскать мой отец. Она назвалась Дариной Флорес.

— А упомянутый вами странный тип?

— По-моему, он из тех кадров, которые обычно скрывают свои имена, — проворчал Эрни. — И вообще они заявились сюда по отдельности и при наших не общались друг с другом, но Харлан потом видел, как они разговаривали возле мотеля, где остановилась та женщина. Уже давно стемнело, и эти двое сидели в ее машине. Салон был освещен, и Харлану показалось, что они о чем-то спорили, хотя он не мог сказать наверняка. Харлан и так уже думал, что в них обоих есть что-то подозрительное. А их спор только подтвердил его мысли. На следующий день они уехали, и та женщина больше не появлялась.

Женщина больше не появлялась.

— Но мужчина возвращался? — уточнил я.

Сидевшая рядом Мариэль передернулась, словно по ее коже проползло противное насекомое.

— О да, — сказала она. — Он уж точно вернулся.

Веттерс еще не видел таких красавиц, как Дарина Флорес. Он всегда хранил верность жене, и оба они расстались с девственностью лишь в первую брачную ночь, но если бы Дарина Флорес сделала Харлану соблазнительное предложение — предположение столь невероятное, что Харлан скорее поверил бы в собственное бессмертие, — то оно стало бы дьявольским испытанием для его верности, и, возможно, он как-то смог бы примириться со своим грехом. Каштановые волосы обрамляли красивое лицо оливкового оттенка, разрез глаз намекал на восточное происхождение. Насыщенного темно-коричневого цвета — при определенном освещении — глаза казались почти черными. Они могли произвести обескураживающее, даже зловещее впечатление, но вместо этого Харлан нашел их очаровательными, и он оказался не одинок. Не было в ту ночь в Фоллс-Энде мужчины — и, пожалуй, с ними согласились бы пара женщин, — который после встречи с Дариной Флорес не отправился в кровать с непристойными мыслями. Ее прибытие бурно обсуждали в «Пьяной щуке» и, быть может, также у Лестера. Харлан и Пол редко посещали его заведение, поскольку считали Лестера Лефоржа кретином высшего порядка. В молодости он нагло развлекался с кузиной Пола Анджелой, и друзья так и не простили ему тот грех, хотя сын Харлана, Грейди, приезжая в Фоллс-Энд, всякий раз напивался у Лестера, просто чтобы позлить отца.

Дарина Флорес сняла номер в мотеле «Северные ворота» на окраине городка. Она заявила, что намерена собрать в журнале все статьи о Большом Северном лесе, дабы постичь его величие и тайны, ради тех читателей, которые подписываются не только на глянцевые туристические журналы, но имеют деньги, чтобы посетить описанные в них места. Ее особенно интересуют, как она подчеркнула, давние или даже недавние истории исчезновений: первых поселенцев, нечто вроде отряда Доннера,[110] только в лесах Мэна, или пропавших туристов… В том числе истории о пропавших самолетах, добавила она, поскольку ей, мол, рассказывали, будто здешние леса настолько густы и заповедны, что в них могут безвозвратно пропадать даже приземлившиеся самолеты.

Харлан сомневался, что истории о пропавших людях или склонность к каннибализму привлекут в их леса богатых туристов с приличным, после уплаты налогов, доходом, но, с другой стороны, он же не знал журналистской кухни. И вообще тупость людей давно перестала его удивлять. Поэтому они с Полом, Эрни и еще несколькими приятелями, к восторгу Дарины Флорес, предоставили ей все пришедшие им ум истории, приукрашивая их, где требовалось, особыми подробностями или дополняя в случае необходимости собственными фантазиями. Дарина усердно все записывала, поставила всем выпивку за свой счет, отчаянно флиртовала с мужчинами, годившимися ей не то что в отцы, а буквально в деды, и с приближением вечера исподволь опять перевела разговор на самолеты.

— Вы думаете, может, она вроде как имеет слабость к самолетам? — спросил Джеки Штраус, один из трех местных евреев, когда они с Харланом стояли бок о бок в мужском туалете, освобождая пространство в своих мочевых пузырях для очередной пинты пива и для продолжения общения с божественной Дариной Флорес.

— Бог ты мой, неужели вы прячете у себя никому не известный самолет? — спросил Харлан.

— Нет, я лишь подумал, что мог бы раздобыть один и предложить ей полетать на нем, посмотреть окрестности.

— Может, вам стоит вступить в клуб «Небесная миля»? — предложил Харлан.

— Я боюсь полетов, — признался Джеки. — Надеялся только, что мы сможем приятно посидеть в самолете, не взлетая с грешной земли.

— Джеки, простите, сколько вам лет?

— Скоро стукнет семьдесят два.

— Не забывайте, у вас слабое сердце. Любые приятные занятия с такой дамочкой могут вас прикончить.

— Понятно, но разве не чудесна такая смерть! В любом случае, если я выживу, меня прикончит женушка. Лучше уж я отдам концы в руках той чаровницы, чем доставлю моей Лоис удовольствие прибить меня после того до смерти.

В общем, компания бравых аборигенов вдосталь накормила Дарину Флорес как реальными историями, так и выдуманными байками, а она в свою очередь разнообразно подпитывала их воображение. Все наслаждались отличным вечером, за исключением Эрни Сколлея, который тогда не мог выпивать из-за приема лекарств, а потому заметил, что сама Дарина чуть пригубила водку с тоником, а ее улыбка едва касалась губ, не играя в потрясающих глазах, еще очаровательнее потемневших с приближением ночи, и что она давно перестала записывать и теперь только делала вид, что слушает, так же фальшиво, как улыбалась и выпивала.

Эрни эти игры надоели раньше, чем всем прочим. Извинившись, он удалился из бара. По пути к своему пикапу он увидел Эйприл Шмитт, владелицу другого местного мотеля — «Отпускной рай». Она стояла у входа в свою контору и курила с явно расстроенным видом. Насколько знал Эрни, Эйприл курила редко, и знание его основывалось на том, что они с удовольствием проводили вместе ночи, когда испытывали сходные сексуальные желания. Оба они любили одиночество, однако иногда им хотелось легкого общения. Эйприл курила только в плохом настроении, а Эрни предпочитал видеть ее в хорошем настроении, поскольку тогда она легче склонялась к любовным свиданиям, ведь заигрывания Дарины Флорес, пусть даже фальшивые, возбудили в нем тягу к женскому обществу.

— Что-то случилось, дорогая? — спросил он, приобняв Эйприл за талию, завершавшуюся округлостями изящных аппетитных ягодиц.

— Да пустяки, — бросила она.

— Но ты закурила… А ты никогда не куришь по пустякам.

— Да приперся тут ко мне в мотель один тип, номер хотел снять. Выглядел он на редкость омерзительно, и я решила сказать, что у нас нет свободных мест.

Шмитт затянулась сигаретой, потом глянула на нее с отвращением, бросила на землю, не докурив до половины, и затоптала окурок. Обхватив себя руками, она поежилась, несмотря на то, что стоял теплый вечер. Эрни неуверенно обнял ее за плечи, и Эйприл прижалась к нему. Женщина дрожала, а она явно не из тех, кого легко напугать. Очевидность ее страха разом вытеснила все плотские мысли из головы Сколлея. Эйприл что-то сильно напугало. Эрни по-своему любил ее, и ему не хотелось, чтобы она чего-то боялась.

— Он поинтересовался, почему же на табло горит надпись «свободные номера», если все заняты, — продолжила Эйприл. — Я ответила, что просто забыла выключить его. Он окинул взглядом парковку. Короче, там стояло всего четыре машины, и он понял, что я соврала. Тогда этот мерзкий урод молча ухмыльнулся. Ухмылочка не сходила с его губ, и вдруг он начал как-то странно жестикулировать, словно раздевал меня, при этом сдирая кожу до костей. Клянусь, я почувствовала прикосновение его пальцев! Они шарили по моему телу, проникали… в самые сокровенные места. Даже не касаясь, он сумел причинить мне жуткую боль. Господи, просто кошмар какой-то!

Она заплакала. Эрни еще не приходилось видеть подругу в слезах. И они потрясли его больше, чем ее слова, включая клятвенное признание, поскольку Эйприл крайне редко клялась. Он покрепче обнял женщину и почувствовал, что ее тело сотрясается от рыданий.

— Жирный, плешивый мерзавец, — всхлипывая, выдавила она. — Из-за какого-то проклятого номера в мотеле этот мерзкий урод как-то умудрился облапать меня, оскорбить и унизить.

— Хочешь, я вызову полицейских? — спросил Эрни.

— И что мы им скажем? Что какой-то мужик странно пялился на меня, что он изнасиловал меня, даже не прикоснувшись?

— Ну, не знаю. А как выглядел тот тип?

— Жирный. Уродливый толстяк. У него отвратительная жирная шея, распухшая, как у жабы, и татуировка на запястье. Я заметила ее, когда он показывал на вывеску. Татуировка в виде вилки, трезубца, точно он мнит себя настоящим дьяволом. Мерзавец. Убогий, паршивый насильник…

— В чем дело? — не договорив, спросил меня Эрни. — Что с вами?

Он заметил мой изумленный взгляд. Мне не удалось скрыть свои чувства.

Я знаю, кто он. Знаю его имя.

Ведь я сам убил его.

— Ничего, — ответил я.

Сколлей понял, что я солгал, но предпочел пока не делать разоблачений.

Брайтуэлл.[111] Брайтуэлл Поборник.

— Продолжайте, — попросил я. — Закончите эту историю.

Дарина Флорес уехала через два дня, мало удовлетворив свой интерес и заполучив большую дыру в своих представительских расходах, наряду с запасом старых баек, слабо связанных с реальностью. Если она и испытала разочарование, то не показала его. Вместо этого журналистка раздала свои визитки с отпечатанным телефоном, попросив каждого, кто вспомнит через пару дней или даже недель после ее отъезда что-то интересное или уместное для журнальной статьи, позвонить ей на этот номер. Впрочем, на все звонки отзывался автоответчик, который любезным голосом Дарины Флорес просил звонившего назвать свое имя, номер телефона и оставить краткое сообщение, обещая перезвонить при первой возможности.

Дарина Флорес никому, однако, так и не перезвонила, и постепенно людям надоело без толку названивать ей.

И вот, сидя на корточках в рухнувшем самолете посреди Большого Северного леса, Харлан и Пол впервые с тех пор вспомнили Дарину Флорес. Из открывшихся шлюзов памяти хлынул целый поток последовавших за ее отъездом событий, казавшихся тогда незначительными, но сейчас вдруг, после лесной находки, обретшими весомое значение: парочки странных горожан нанимали проводников для охоты, туристических прогулок, или, как было однажды, для наблюдения за птицами. Причем все они мало обращали внимания на природу, зато определенно указывали интересующие их места, весьма точно отметив их в виде заштрихованных участков на карте. Веттерс припомнил, как Мэттью Ризен, ныне покойный, рассказывал ему об одной туристке. Вся ее кожа представляла собой настоящую галерею татуировок, которые в лесном освещении словно оживали. За многочасовую оленью охоту она не произнесла ни единого слова, да и сама охота ограничилась случайным бессмысленным выстрелом в появившегося вдалеке самца. Такой выстрел напугал разве что белку, поскольку пуля попала в стол дерева, по которому она взбиралась к дуплу, а больше никакой живности ничего не грозило. Зато ее приятель, ни разу не вскинувший винтовку, оказался настоящим болтуном. Его влажный красный рот не закрывался ни на минуту, а своим бледным лицом он напомнил Ризену изможденного клоуна. Этот тип беспрестанно острил, даже когда мягко отвергал предложенное проводником направление, предлагая отправиться в те места, где олени сроду не водились…

Почему? Ризен тогда не мог этого понять, но сейчас Харлан и Пол осознали, что именно искали те охотнички.

— Они искали этот самолет, — уверенно заявил Пол. — Все они искали этот самолет и деньги.

А вот Харлан усомнился, что их слишком интересовали деньги. Особый интерес для них могли представлять списки с именами и цифрами из холщового ранца. Веттерс поведал о своих сомнениях другу, когда они уже сидели у разведенного костра и языки пламени скудно отражались в маслянисто-черной воде. Из головы никак не выходили те списки, хотя друзья уже обсуждали, как быть с такими деньжищами, и вспоминали тех, кто их искал. Списки вызывали у Харлана смутную тревогу, причину которой он вряд ли сумел бы объяснить.

— Эти деньги могли бы тебе помочь, — заметил Пол. — Сам понимаешь, Анжелина болеет и предстоят большие расходы.

У жены Харлана появились первые симптомы болезни Паркинсона. Ее состояние усугублялось средней стадией болезни Альцгеймера, и Харлану становилось все труднее обеспечивать ей нормальный уход. Между тем и сам Пол вечно экономил, чтобы оплатить те или иные счета. Им обоим придется затянуть пояса, когда старость схватит за горло не только близких, но и их самих. Так кто же откажется от нежданного богатства, которое позволит легче справиться с любыми трудностями?

«Конечно, — подумал Харлан, — эти деньги могли бы мне помочь». Им обоим они пригодились бы. И все же имели ли друзья на них право?..

— Слушай, мы просто спасем их, — внезапно заявил Пол. — Если они пролежат здесь еще немного, то вовсе провалятся под землю вместе с самолетом, либо их отыщет кто-то еще менее достойный, чем мы.

Он пытался превратить все в шутку, но она не прокатила.

— Наше ли дело их спасать? — возразил Харлан. — Надо сообщить о находке в полицию.

— Вот еще! Если бы это были честные деньги, то честные люди уже давно сами заявили бы в полицию. Тогда бы всем стало известно о пропавшем самолете. Полицейские прочесали бы лес и нашли этот упавший самолет и тех, кто в нем выжил. А вместо этого к нам заявились прикинувшаяся журналисткой дамочка и свора подонков. Из них такие же охотники и птицеловы, как из меня — снежный человек.

Кожаная сумка лежала между ними. Пол не стал закрывать ее, вероятно, намеренно, чтобы Харлан видел денежное содержимое.

— А что, если узнают? — срывающимся голосом произнес Веттерс.

«Неужели именно так искушает нас дьявол? — мысленно спросил он себя. — Мало-помалу, тихими шажками завладевая твоей душой, пока ты сам не убедишь себя в том, что ложь оправданна, а правда обманчива, осознавая, что сам ты — не преступник и потому не можешь совершить преступление…»

— Давай воспользуемся ими только в случае крайней необходимости, — предложил Пол. — Мы слишком стары, чтобы покупать роскошные спортивные тачки и фирменные шмотки. С их помощью мы просто немного облегчим себе оставшиеся годы и жизнь нашим родным. И если будем осторожны, то никто ничего не узнает.

Харлан еще сомневался. Конечно, ему хотелось бы верить в правильность такого предложения, но в глубине души он не верил. И именно поэтому в итоге, хотя они забрали деньги, он предпочел оставить холщовый ранец с именными списками в самолете. Харлан чувствовал, что они имеют важное значение. Он надеялся, что если те искатели все-таки найдут самолет, то удовлетворятся этими бумагами, сочтя их своего рода компенсацией за кражу денег и признав заслуги того, кто оставил им нечто поистине важное. Возможно, обнаружив списки, они не станут заморачиваться поисками пропавших долларов.

Та ночь тянулась ужасно долго. Перестав спорить о деньгах, друзья перешли к судьбе пилота или пилотов. Куда они подевались? Если выжили после крушения, то почему, отправившись за помощью, не забрали с собой сумки с баксами и бумагами? Почему оставили их в самолете?

Пол еще раз вернулся в салон, обследовал одно из пассажирских сидений и обнаружил, что у него сломаны подлокотники. А еще Пол нашел под креслом пилота две пары раскрытых наручников. Он позвал Харлана и показал ему свою находку.

— Как думаешь, что тут произошло?

Веттерс опустился в кресло и, нагнувшись, поднял сломанные подлокотники. Потом обследовал наручники с ключами в замочках.

— По-моему, кто-то мог быть прикован наручниками к этому креслу, — сказал он.

— И освободился после крушения?

— Или до него. Может, он сам и спровоцировал крушение.

Когда охотники выбрались из самолета, в пруду отражалась лишь чернота леса. Лучи фонариков проглотила кромешная лесная тьма. Друзьям удалось заснуть, но сон был прерывистым и тревожным. В очередной раз вынырнув из дремотного состояния, Харлан увидел, что Пол, по-стариковски ссутулившись, стоит над тлеющими угольками костра с винтовкой в руке и напряженно вглядывается в окружающий мрак.

— Что там такое? — спросил Харлан.

— Мне показалось, я что-то слышал. Чей-то голос.

Веттерс прислушался. Тишина стояла мертвая, и все-таки он тоже взялся за винтовку.

— Я ничего не слышу.

— Да говорю же тебе, там кто-то есть.

И в тот же миг Харлан ощутил, что все волосы на теле встали дыбом. Он вскочил на ноги с проворством юноши, тоже почувствовав чье-то присутствие. Полу ничего не показалось: кто-то действительно следил за ними из-за деревьев. Он понял это с такой же ясностью, с какой знал, что его сердце еще колотится, а кровь струится по жилам.

— Господи Иисусе, — прошептал Харлан.

Его охватило осознание полнейшей уязвимости, и вместе с ним пришло черное отчаяние. Дыхание сперло. Харлан почувствовал жуткий голод неведомого соглядатая. Если там и затаилось животное, то такое, с каким он никогда не сталкивался.

— Ты видишь, кто там? — спросил Пол.

— Нет, не вижу, но чувствую, что там кто-то есть.

Так они и стояли, Харлан и Пол, два испуганных старика с винтовками, вглядываясь в скрытое мраком, неумолимое и незримое существо. Потом оба почувствовали его исчезновение, однако теперь уже друзья решили, что до рассвета будут по очереди нести дежурство. Первым выпало спать Полу, а Харлан остался нести вахту, но он даже не представлял, насколько устал. Глаза сами собой закрылись, плечи поникли. Перед внезапным пробуждением ему привиделся странный сон. В том кратком сне из леса выбежала девочка. Лицо ее виделось расплывчато. Она приблизилась к костру и сквозь дым и голубоватые язычки пламени настороженно разглядывала двух спящих стариков. Потом, осмелев, подошла к ним настолько, что коснулась рукой лица Веттерса. Он даже рассмотрел, что некоторые ногти у нее сломаны, а под остальные забилась грязь. Вдобавок от нее пахло какой-то гнилью.

После этого Харлан уже не спал. Он поднялся на ноги, надеясь прогнать сонное наваждение.

Сонное наваждение вместе с той девочкой.

Ведь после пробуждения гнилостный запашок никуда не пропал.

Сон обернулся реальностью.

Однако деньги они забрали. В конце концов друзья пришли к согласию в этом вопросе. Взяв те доллары, они постарались облегчить себе жизнь. Когда от рака начали сходить с ума клетки Пола, точно разум обманутого Отелло, превращаясь из белых в черные, Сколлей осторожно испробовал ряд лечений, традиционных и оригинальных. Он не терял надежды, даже когда в итоге сунул дуло дробовика себе в рот, потому что видел в этом не выражение крайнего отчаяния, а использование своей последней, лучшей и проверенной возможности.

И за женой Харлана Веттерса сначала хорошо ухаживали в ее родном доме, а когда Паркинсон, объединившись с Альцгеймером, достигли сокрушительных результатов, он был вынужден передать ее на попечение в городской дом престарелых. Из всех приютов, что Веттерс смог найти в окрестностях Фоллс-Энда, этот предоставлял лучшие услуги. Анжелину поселили в отдельной светлой комнате с видом на лес, ведь она любила природу не меньше мужа. Харлан ежедневно навещал ее, а летом порой сажал в кресло-каталку, и они вместе отправлялись в город полакомиться мороженым. Бывали дни, когда разум ее просветлялся. Она ненадолго узнавала супруга, брала его за руку, а он с трепетом чувствовал возвращение былой силы. Большую часть времени, правда, взгляд ее оставался отстраненным. Харлан не мог решить, что лучше: эта отстраненность или те моменты, когда взор ее вдруг становился осмысленным и она в очередной раз пугалась неведомого окружающего мира — города, мужа, даже самой себя.

Когда сестра Пола Сколлея обнаружила, что ее муж проиграл все их сбережения, Пол взял дело в свои руки и положил деньги на ее счет с твердым процентом, к которому имела доступ только сестра. Ее мужа между тем удалось склонить к лечению от столь пагубной страсти. Стимулом послужил разговор с Полом, убедительность слов которого выразительно подчеркивало заряженное ружье.

Живя в небольшом городке, друзья многое знали о чужих проблемах — потеря работы, пережитые травмы, подброшенный на попечение бабушек и дедушек ребенок, с содержанием которого мать не могла справиться, — и каким-нибудь вечером просто подкладывали на нужное крыльцо конверт, в результате чего небольшие затруднения горожан получали анонимную помощь. Таким способом они пытались успокоить совесть, хотя обоих продолжали преследовать странные сны. В тех видениях за ними по лесу гналось невидимое существо, загоняя в итоге к тому черному водоему, где что-то поднималось из глубины, вечно угрожая выбраться на поверхность, но так и не появляясь до самого момента пробуждения.

Редкий день в те годы проходил без того, чтобы Харлану и Полу удавалось отделаться от страха, что обнаружат самолет — и следы их присутствия на месте крушения. Они не знали даже, чего боятся больше: закона или тех, кто мог быть тайно заинтересован в том борте и его содержимом. Впрочем, страхи постепенно ослабли, и ночные кошмары стали менее частыми. Деньги неуклонно убывали, и когда от них остались жалкие крохи, Харлан и Пол уже начали верить, что, возможно, от их своеобразного преступления никто не пострадал.

И тут в Фоллс-Энде вдруг объявился тип с жабьей шеей.

Глава 06

В холодном январе две тысячи четвертого года человек, известный под именем Брайтуэлл — если, конечно, он действительно был человеком, — вновь появился в Фоллс-Энде.

Харлан Веттерс никогда не любил зимние месяцы. Зима не нравилась ему и в молодые годы, когда он еще обладал жизнестойкостью, крепкой мускулатурой и здоровыми костями, а сейчас, на склоне лет, когда ему изрядно не хватало этих трех качеств, старик с нарастающим страхом поджидал первого снегопада. Его жену забавляло, когда он принимался бранить иллюстрации в зимних каталогах, которые с августа забрасывали в их почтовый ящик, или глянцевые рекламные проспекты, которые, начиная с осени, пихали всем в «Мэн санди телеграм», — все они изображали счастливых, улыбающихся людей в теплой одежде, с лопатой для уборки снега в руках, как будто три или даже четыре суровых месяца представлялись им ну просто чертовски приятным времяпрепровождением, куда более веселым, чем забавы Диснейленда.

— Уверяю тебя, никто в нашем штате не стал бы позировать для таких фоток, — ворчал Веттерс. — Им следовало поместить на такую листовку утопающего по колено в снегу беднягу, который пытается столовой ложкой откопать свой пикап.

Анжелина, похлопывая мужа по плечу, обычно говорила:

— Ну, с такой рекламой им ведь не удалось бы продать слишком много свитеров.

Харлан ворчал что-то в ответ, и Анжелина, поцеловав мужа в макушку, оставляла его заниматься своими делами, зная, что позже обнаружит его в гараже, где он будет проверять исправность снегоочистителя для пикапа, а заодно запас заряда в батареях, работу фонарей и резервного генератора, а также убеждаться в отсутствии протечек в дровяном сарае. Причем все это он приводил в порядок еще до того, как с деревьев слетали первые листья.

В ближайшие недели Харлан составлял список необходимых на зиму закупок, как продуктов, так и оборудования, а потом рано поутру выезжал к солидным поставщикам в Бангор или, если хотел прокатиться, в Портленд и возвращался тем же вечером с рассказами о скверных лихачах, отвратительном двухдолларовом кофе с пончиками, которые не идут ни в какое сравнение с выпечкой Лори Боден в закусочной Фоллс-Энда, и ворчал о том, что ему непонятно, почему им так трудно научиться делать хорошие пончики. Жена помогала ему разложить покупки, среди которых непременно попадался изрядный запас смеси для горячего шоколада. Такое количество не выпил бы целый городок за самую длинную зиму, какую можно вообразить, но Харлан знал, насколько любит горячий шоколад Анжелина, и поэтому обеспечивал ее с лихвой.

А на дне коробки обычно обнаруживался маленький сюрприз, который он лично выбирал для нее в модном бутике, а не в обычном большом универмаге. И Анжелина знала, что именно из-за этого он и ездил в такую даль, — чтобы найти для нее нечто такое, чего не было в местных магазинах: шарфик, шляпку или изящное ювелирное украшение, спрятанное, к примеру, в коробке конфет или печенья. Частенько он привозил книги — какой-нибудь толстый, в жестком переплете роман, которого ей хватит на неделю, когда их завалит снегом. Тронутая такими подарками, миссис Веттерс веселилась, представляя, как муж входит в дорогой бутик женской одежды, щупает разные шелковые и шерстяные вещицы, расспрашивая продавщицу о качестве и цене, или просматривает полки в книжном магазине, сверяясь со своим блокнотом, открытом на страничке со списком книг, о которых она случайно упоминала раньше, или ищет прочитанный им самим роман, который мог ей тоже понравиться. Анжелина понимала, что на выбор подарков он тратит не меньше — а может, и больше — времени, чем на покупку всех прочих зимних запасов. Харлан сиял от удовольствия, видя, с какой радостью супруга рассматривает привезенные подарки.

Тут имелась одна тонкость. Ее подруги порой жаловались на отсутствие вкуса у своих мужей и их неспособность купить хоть что-то приличное на Рождество или к дню рождения, но Харлан всегда делал правильный выбор. Даже скромнейший из его презентов показывал, какое большое значение он придавал тому, чтобы ей угодить. За их долгую семейную жизнь Анжелина пришла к простому пониманию: муж много думал о ней, она всегда жила в его мыслях, и маленькие сувениры были всего лишь редким материальным воплощением ее глубокого и неизменного присутствия в его жизни.

Поэтому в день сезонной вылазки она, в свою очередь, готовила к возвращению Харлана вкусное жаркое и пекла пироги с персиками или яблоками, его любимые, не слишком сладкие, с хрустящей поджаристой корочкой. Они вместе ужинали, разговаривали, а позже занимались любовью, поскольку он относился к ней с тем же юношеским пылом.

Он по-прежнему обожал ее, даже когда она уже редко понимала, кто тот человек, что так ее любит.

В тот день дороги предательски обледенели, и Харлану пришлось тащиться в частную лечебницу на скорости, едва превышавшей скорость пешехода, причем пешехода преклонного возраста. Он испытал огромное облегчение при виде красно-кирпичного здания приюта, замаячившего наконец на фоне чистого голубого неба. На кустах и деревьях еще горели китайские фонарики, а слежавшийся снег покрывала сеть следов птиц и мелких млекопитающих. Со временем неотвратимость собственной смерти начала тяготить Харлана, и он вдруг обнаружил, что вождение машины дается ему уже не так легко. Ему не хотелось умереть раньше Анжелины. Разумеется, он не сомневался, что если такое случится, то их дочь позаботится о ней, поскольку Мариэль была доброй девочкой. Но Веттерс знал, что в редкие моменты прояснений его жена находит утешение в его повседневных визитах, и ему не хотелось усиливать ее смятение своим отсутствием. Он должен ездить осторожнее как ради нее, так и ради самого себя.

Стряхнув на крыльце снег с ботинок, Харлан вошел в приемную и поприветствовал Эвелин, хорошенькую темнокожую медсестру, которая дежурила в регистратуре с понедельника по четверг и каждую вторую субботу. Харлан на память знал расписание работы всех медсестер, и они, в свою очередь, могли сверять часы по времени его приезда или отъезда.

— Добрый день, мистер Веттерс. Как нынче идут ваши дела?

— По-прежнему сражаюсь за справедливое дело, мисс Эвелин, — как обычно, отвечал он. — Правда, сегодня на первом плане холод. Вы замерзли?

— Ужасно. Брр!

Харлан иногда задавался вопросом, не мерзнут ли темнокожие люди сильнее белокожих, но из вежливости никогда об этом не спрашивал. Он полагал, что это один из тех предметов, которым суждено остаться для него загадкой.

— Как моя старушка?

— Она провела тревожную ночь, мистер Веттерс, — сообщила Эвелин. — Клэнси посидел с ней немного и успокоил, но она плохо спала. Хотя когда я в последний раз к ней заходила, она дремала, значит, ей стало получше.

Клэнси работал только в ночные смены. Этот здоровяк неопределенной национальности обладал несоразмерно маленькой для своего тела головой и взирал на мир глубоко запавшими глазами. Впервые Харлан увидел Клэнси, когда тот в обычной одежде выходил из приюта, и старик в тот миг невольно испугался за свою жизнь. Клэнси выглядел как преступник, сбежавший из тюрьмы строгого режима, но, узнав его получше, Харлан обнаружил, что при грозной наружности у здоровяка добрейшая душа и безграничное терпение к престарелым подопечным, даже к тем, которые, подобно жене Харлана, часто пугались своих собственных супругов и детей. Близость Клэнси действовала как успокоительная таблетка, причем с минимальными негативными последствиями.

— Спасибо, что держите меня в курсе, — сказал Харлан. — Можно я пройду и посмотрю, как она там сейчас?

— Конечно, мистер Веттерс. Позже я принесу вам горячего чая с печеньем. Возможно, вам с женой захочется погреться и перекусить.

— Безусловно, мы были бы вам очень благодарны, — дрогнувшим голосом произнес Харлан.

От искреннего беспокойства этой молодой женщины у него защипало в горле, как обычно бывало, когда кто-то из персонала оказывал им подобные знаки внимания. Веттерс понимал, что оплачивает их услуги, но ценил то, что они не ограничивались служебными обязанностями. Он слышал, какие ужасные истории происходят порой даже в самых дорогих приютах, но никто здесь не дал ему ни малейшего повода для недовольства.

Старик быстро прошел по теплому коридору, стараясь не обращать внимания на боль в суставах и сырость в левом ботинке. Подметка слегка оторвалась. Раньше он этого не замечал. Хотя достаточно было бы пары стежков, чтобы пришить подошву. Веттерс жил экономно, главным образом по привычке, но также стремясь обеспечить оплату услуг в этом приюте, чтобы его жена смогла провести тут остаток своих дней. Он не истратил попусту ни цента из денег, взятых из таинственного самолета, хотя при мысли о них всегда противно сводило живот. Годы спустя он все еще ждал зловещей руки на своем плече, стука в дверь или голоса власти, облаченной в униформу, сообщавшего, что с ним хотят побеседовать об одном самолете…

В тот день он оказался единственным посетителем. По-видимому, состояние дорог удержало дома большинство людей, и сейчас Харлан видел, как одинокие пациенты дремали в креслах, смотрели телевизор или просто глазели в окна. Никто не вел даже тихих разговоров. Вокруг царила своего рода монастырская тишь. В одном крыле лечебницы, доступ в которое открывался с помощью набора определенных цифр на входной панели закрытой двери, жили наиболее беспокойные пациенты, склонные бродить по зданию в периоды замешательства или страха. Жена Веттерса находилась здесь уже пару лет, но по мере усиления болезни Паркинсона ее способность к блужданиям снизилась, и сейчас Анжелина не могла без посторонней помощи встать с кровати. Пожалуй, Харлан даже радовался тому, что она жила в открытых палатах: запертое крыло, при всех его удобствах, сильно смахивало на тюрьму.

Дверь в комнату его жены была незаперта. Прежде чем войти, Веттерс тихо постучал, несмотря на сообщение о том, что Анжелина спит. Сейчас, больше чем в прежние годы, он осознанно заботился о поддержании ее достоинства, ее права на уединение. Он понимал, какие душевные муки может вызвать внезапное вторжение в ее палату, особенно если она пребывает в том смутном состоянии, когда вовсе не узнавала его.

Войдя, Харлан увидел, что глаза жены закрыты и лицо обращено ко входу. Он с удивлением отметил, что в комнате слишком холодно. Здесь тщательно следили за обеспечением пациентам комфортной температуры — как зимой, так и летом. Большие окна держали закрытыми, и открывались они только специальными ключами, дабы помешать наиболее беспокойным пациентам высунуться наружу, повредив себе что-нибудь, или сбежать. Форточки иногда открывались для проветривания, но Харлан отметил, что сейчас они закрыты.

Он прошел в комнату, и дверь за ним с шумом захлопнулась. И только тогда Веттерс почувствовал чье-то постороннее присутствие. Он развернулся и увидел у стены вяло улыбающегося типа. Распухший багровый зоб на его горле походил на огромный, готовый прорваться кровяной пузырь.

— Присаживайтесь, мистер Веттерс, — сказал он. — Пора нам побеседовать.

Странно, но сейчас, когда худшее случилось, Харлан вдруг осознал, что не боится. Даже надеясь, что все как-то обойдется, в глубине души он знал: кто-то придет. Иногда в тех странных таинственных снах с преследованиями появлялся некий человек. Маячила его тучная фигура с ужасным выростом, искривившим раздутую шею. Такое обличье мог принять и искавший их мститель.

Однако Харлан не собирался ни в чем признаваться, пока его не припрут к стенке убедительными доказательствами. Он давно придумал, какую роль ему следует сыграть в таком случае: роль невинного простака. И долго репетировал ее. Сам толком не понимая почему, Харлан осознал, насколько важно, чтобы этот человек не обнаружил в мэнском лесу место аварии самолета, причем вовсе не из-за денег, которые забрали они с Полом. Те люди, которые искали самолет все эти годы — когда-то они с Полом пришли к пониманию их цели и лучше осознали возможные мотивы, уловив это из рассказов потрясенных проводников, — не имели никакого сходства меж собой: некоторые, как Дарина Флорес, были красивы, а другие, как этот толстяк, ужасно уродливы. Одни выглядели как бизнесмены или учителя, другие — как охотники и убийцы. Но все они имели нечто общее. Каждый из них, по мнению стариков, задумал нечто дьявольское. Если искатели хотели что-то забрать из того самолета (а Харлан постоянно вспоминал именные списки), то долг благонамеренных людей состоял в том, чтобы помешать их поискам. Так рассуждали Харлан и Пол, ища способ хоть как-то оправдать грех воровства.

Но они не были столь наивны, чтобы думать, будто кража сойдет им с рук, если они признаются в этом Дарине Флорес или ей подобным. А раскрытие правды о том, что им известно местонахождение самолета, наверняка лишит их покоя до конца дней. Даже признание самого факта существования рухнувшего самолета грозит им большой опасностью, поскольку оба читали те списки, и некоторые из имен еще всплывали в памяти Харлана. Он мог назвать их в случае необходимости. Не все, но многие. Достаточно, чтобы его пожелали убить.

Но этот тип приперся сюда, скорее всего, из-за денег. Его заинтересовали именно доллары. Вероятно, Харлан с Полом все-таки действовали не так осторожно, как планировали.

— Что вам нужно в палате моей жены? — спросил Веттерс. — Посторонним сюда входить не полагается. Только родственникам и друзьям.

Толстяк подошел к жене Харлана и погладил ее лицо и волосы. Пальцы скользнули к ее губам, и внезапно он нагло их раздвинул. Анжелина пробормотала что-то во сне и попыталась повернуть голову. Пара бледных пальцев влезла в ее рот, и Харлан увидел изогнутые сухожилия на руке мерзкого урода.

— Я велел вам сесть, мистер Веттерс. Если вы не хотите, чтобы я вырвал вашей жене язык.

Харлан опустился на стул.

— Кто вы такой? — спросил он.

— Меня зовут Брайтуэлл.

— Что вам от нас нужно?

— Полагаю, вы знаете.

— Ну и ну! Откуда мне знать? Я хочу, чтобы вы убрались отсюда, и тогда я постараюсь ответить на все ваши вопросы, но в итоге вы все равно убедитесь, что зря потратили время.

Брайтуэлл продолжал поглаживать волосы Анжелины, и на вылезшем из рукава пиджака запястье Харлан увидел татуировку в виде трезубца.

— Насколько я понимаю, ваша жена страдает от болезней Паркинсона и Альцгеймера?

— Верно.

— Должно быть, из-за этого у вас масса проблем. — В его голосе не прозвучало и намека на сочувствие.

— Скорее у нее, чем у меня.

— О, я ни за что не поверю, что вы говорите правду.

Брайтуэлл глянул на спящую женщину. Он вытащил пальцы из ее рта, обнюхал их, а потом облизал кончики своим необычным заостренным языком, напоминающим кусок сырой печенки. Другую руку толстяк положил на лоб Анжелины. Бормотание стало громче, как будто ее встревожило давление его руки. Но она не проснулась.

— Взгляните на нее: она едва осознает сама себя, и я подозреваю, что большую часть времени она не понимает также, кто вы такой. Той, кого вы любили, уже давно нет. Осталась лишь оболочка, бессмысленная обуза. Милосерднее для вас обоих было бы, если бы она… тихо скончалась.

— Ничего подобного, — возразил Харлан.

Брайтуэлл улыбнулся, и его жестокие темные глаза пристально взглянули на собеседника, казалось, проникая в сокровенные грешные мысли. И хотя губы толстяка даже не шевельнулись, в голове Харлана прозвучал шепот: «Лжец». Не в силах вынести взгляд собеседника, пристыженный Веттерс уставился в пол.

— Я мог бы вам помочь, — заявил Брайтуэлл. — Подушка на лицо, легкое давление на нос и рот. Никто ничего не узнает, а вы получите свободу.

— Прекратите говорить гадости, мистер. Не смейте больше об этом упоминать.

Брайтуэлл захихикал странным женским смехом, при этом изящно прикрыв рот свободной рукой.

— Я просто пошутил, мистер Веттерс. По правде говоря, кто-то мог бы и узнать, что она умерла при… гм… необычных обстоятельствах. Убивать-то легко, труднее остаться безнаказанным. Это справедливо для большинства преступлений, но особенно для убийства. А знаете почему?

Харлан сидел с опущенной головой, сосредоточенно разглядывая свои ботинки. Он боялся, что этот тип может опять заглянуть ему в глаза и увидеть потаенные мысли. Потом ему пришло в голову, что такую позу мог бы принять человек, в чем-то виновный, и он сам фактически признается в некоем преступлении, хотя пока никто ни в чем его не обвинял. Приведя эмоции в порядок, он заставил себя посмотреть на надоедливого урода.

— Нет, — ответил Харлан, — не знаю.

— Потому что убийство — это одно из немногих преступлений, которое редко совершается профессиональными преступниками, — пояснил Брайтуэлл. — Обычно убивают в приступе ярости или страсти, как правило, ничего не планируя. Случайные убийцы совершают ошибки, поскольку никогда не убивали прежде. У них нет никакого опыта. И поэтому их легко найти и легко покарать. Отсюда следует достойный усвоения урок: преступлениями любого рода лучше заниматься профессионалам.

Харлан ждал. Он старался дышать ровно. И с признательностью подумал о царящем в комнате холоде, благодаря которому испарина не выдала его волнения.

— На какие жертвы вы пошли ради нее, — продолжил Брайтуэлл, опять начиная поглаживать волосы Анжелины, — а себе даже не можете позволить новые ботинки.

— Мне нравятся те, что есть, — огрызнулся Харлан. — Отличные ботинки.

— Вы хотите, чтобы вас в них похоронили, мистер Веттерс? — спросил Брайтуэлл. — Неужели именно в этих ботинках вы будете лежать в гробу, когда вас придут оплакивать? Сомневаюсь. Полагаю, на такой случай в вашем шкафу уже заготовлена коробка с новой парой обуви. Вы по натуре предусмотрительны. Такого рода люди готовят все заранее, понемногу откладывая деньги и расписывая статьи расходов: на старость, на болезнь, на похороны.

Ладонь Брайтуэлла по-прежнему лежала на лбу Анжелины и, похоже, действовала благотворно. Спящая успокоилась, ее дыхание стало ровнее и глубже.

— А здесь мило, — заметил он. — Удобно. Чистенько. Держу пари, что и персонал добропорядочный. И платят им неплохо, верно?

— Думаю, неплохо.

— Никаких вороватых сиделок, крадущих из тумбочек мелочь или угощение, которое детишки приносят бабушке, — продолжал Брайтуэлл. — Никаких занудных психов, проскальзывающих по ночам в чужие палаты и трогающих пациентов, так или иначе побуждая их что-то вспомнить о старых добрых временах. Хотя трудно сказать наверняка! Мне не понравился вид того амбала Клэнси. Совсем не понравился. Есть в нем нечто порочное. Свой свояка видит издалека. В том, что касается отклонений, я всегда доверяю своей интуиции.

Харлан молчал. Он понял, что его дразнят. Лучше всего молчать, оставаясь равнодушным. Если он разозлится, то может выдать себя.

— Впрочем, невелика беда, верно? Ваша жена все одно ничего не вспомнит. Может, ейдаже нравится… Опять же, вероятно, он не слишком злоупотребляет… И за недостаточностью улик оставим в покое старину Клэнси. Внешность, знаете ли, порой бывает чертовски обманчива.

Брайтуэлл усмехнулся и потрогал свой шейный вырост, пробежав пальцами по его морщинкам и трещинкам.

— Итак, возвращаясь к нашим делам, я, собственно, хотел сказать, что такой постоянный уход, должно быть, стоит немалых денег. А заработать такие деньги можно лишь упорным и долгим трудом. О-о-очень упорным трудом. Вы ведь уже на пенсии, мистер Веттерс?

— Да, на пенсии.

— Подозреваю, что вы откладывали понемногу на черный день. Как я и упомянул, вы предусмотрительны и бережливы.

— Верно, и не меняю своих привычек.

— А служили вы в здешнем лесничестве, не так ли?

Харлан счел бессмысленным спрашивать о том, откуда этот тип так много о нем узнал. Достаточно было того, что он уже здесь и, следовательно, навел кое-какие справки. Не стоило этому удивляться, и Харлан не удивился.

— Да, служил.

— Много ли платили лесникам?

— Более чем достаточно. В любом случае мне лично хватало.

— Я подробно изучил ваши счета, мистер Веттерс. Судя по всему, у вас там совсем не густо, прямо скажем.

— Мы никогда не доверяли банкам. Я держал все свои деньги дома.

— Все свои деньги? — Брайтуэлл вытаращил глаза в шутливом изумлении. — Ба, и сколько же вы накопили? Все — это может быть уж-а-асно много. Тысячи, даже десятки тысяч. Верно, мистер Веттерс? Десятки тысяч? Или же больше?

Харлан облизнул губы и сглотнул слюну, чтобы промочить горло. Ему не хотелось, чтобы срывающийся голос выдал его. Никакой слабости: он должен выглядеть совершенно невинным перед этим человеком.

— Нет, больше нам никогда не удавалось накопить. И на черный день нам удалось отложить, можно сказать, лишь продав дом моих родителей после кончины моей матушки.

Тень сомнения промелькнула на лице Брайтуэлла.

— Дом?

— Они жили в окрестностях Кале, — заявил Харлан. Он произнес название французского города нараспев, как обычно говорили в этом штате.[112] — Я был единственным ребенком, и дом перешел мне по наследству. К счастью — учитывая болезнь Анжелины.

— Поистине повезло.

Теперь Харлан смело встретил взгляд Брайтуэлла.

— Я с самого начала, даже не зная, чего ради вы сюда явились, предупредил вас, мистер, что вы все равно ничего у нас не найдете. И я был бы благодарен, если бы вы немедленно нас покинули. Мне надоело ваше навязчивое общество.

В этот момент Анжелина открыла глаза. Она взглянула на Брайтуэлла, и Харлан испугался, что она начнет кричать. Он молился, чтобы она не закричала, поскольку отлично знал, какой ужасной может быть реакция этого типа. Харлан не сомневался, что Брайтуэлл способен на убийство в случае необходимости. Он этого урода исходил запах смерти.

Но Анжелина не закричала: она заговорила, и от звука ее голоса на глаза Харлана навернулись слезы. Такого голоса он не слышал уже очень давно — мягкого, мелодичного, как в ее зрелые здоровые годы. И в то же время в нем проявился совсем другой, более низкий оттенок.

— Я знаю тебя, — заявила она, и Брайтуэлл удивленно уставился на миссис Веттерс. — Да, знаю, кто ты такой, — повторила она. — И я знаю твою потаенную лживую сущность. Хранитель душ, ловец заблудших, преследователь тайного ангела.

Теперь настал ее черед улыбаться, и улыбка эта показалась Харлану более жуткой, чем выражение лица Брайтуэлла. Глаза Анжелины сияли нездоровым блеском, и говорила она издевательским, почти триумфальным тоном.

— Ваши дни сочтены. Он идет за вами. Вы думали, что нашли его, но это он найдет вас. Убирайся отсюда. Прячься, пока не поздно. Забейся в нору, заройся в нее с головой, и возможно, он пройдет мимо. Возможно…

— Дрянь, — огрызнулся Брайтуэлл, но в его голосе не было уверенности. — Твой угасающий ум извергает пустые глупости.

— Старый мерзавец в темнице гниющей плоти, — продолжила Анжелина, словно не слышала его слов. — Жалкая бездушная тварь, крадущая ради развлечения чужие души. Спасайся, беги, хотя ничто тебе не поможет. Он найдет тебя. Найдет и уничтожит тебя, тебя и тебе подобных. Страшитесь его!

Дверь в палату открылась, и вошла медсестра Эвелин с чайным подносом, на котором стояли две чашки и тарелочка с печеньем. Она резко остановились при виде Брайтуэлла.

— Кто вы такой? — требовательно спросила она.

— Зовите охрану! — воскликнул Харлан, поднимаясь со стула. — Срочно!

Эвелин уронила поднос и выбежала. Через несколько секунд раздался звук тревожной сирены. Брайтуэлл повернулся к Харлану.

— Мы не закончили, — процедил он. — Я не верю тому, что ты сказал мне насчет денег. Я еще вернусь и, может быть, заберу то, что останется от твоей жены, унесу ее душу, когда покончу с тобой.

Он промчался мимо Харлана. Вслед ему покатился смех Анжелины, напоминавший перезвон колокольчиков. Здание мгновенно заперли на все замки, но нигде не смогли найти ни единого следа этого типа — впрочем, как и во всем остальном городе.

— Приезжала и полиция, — добавила Мариэль, — но мой отец заявил, что понятия не имеет, чего хотел тот человек. Сказал лишь, что просто вошел в комнату матери и увидел, что Брайтуэлл стоит, склонившись над ней. Полицейские попытались расспросить мою мать, но она уже замолчала и ни разу больше не заговорила. Вскоре после этого она умерла. Отец рассказал Полу о том, что произошло, и они стали ждать возвращения Брайтуэлла. Потом умер Пол, и отцу предстояло в одиночестве противостоять ему. Однако Брайтуэлл больше не появился.

— Почему вы решили рассказать об этом мне?

— Потому что после бегства того типа мать назвала отцу ваше имя. «В крайнем случае, — прошептала она, — сообщи детективу. Расскажи все Чарли Паркеру». И то же самое отец посоветовал мне, рассказав нам историю того самолета в лесу. Он хотел, чтобы вы узнал эту историю, мистер Паркер. Именно поэтому мы и пришли. И теперь вы знаете.

В баре играла музыка, слышались веселые людские голоса, все выпивали и закусывали, но мы не участвовали в их веселье. Мы отстранились от всех в нашем уголке, окутанные шелковистым покровом призраков покойных.

— Вы ведь знаете, кто был этот Брайтуэлл? — спросил Эрни. — Я сразу понял это по вашему лицу, когда вы услышали от нас его описание.

— Да, я встречался с ним.

— Он еще может вернуться, мистер Паркер? — спросила Мариэль.

— Нет, — ответил я.

— Похоже, вы чересчур уверены.

— Уверен, потому что сам убил его.

— Хорошо, — сказала Мариэль. — А как насчет той женщины? Вы знаете, что с ней стало?

— Понятия не имею, — признался я. — Авось кто-то позаботился и о ней тоже.

Глава 07

На юг, на юг; по автострадам разных штатов и по извилистым дорогам мимо столиц и городов, поселков и россыпей домишек, минуя реки и поля, к машине на уединенном темном дорожном участке, к женщине, выехавшей из дома, к женщине, которая — если бы она услышала рассказанную в тихом баре портового городка историю — вполне могла бы сказать: «Я знаю этих мерзавцев…»

Едва успев выехать из дома, Барбара Келли увидела тот красный внедорожник. Возле правого переднего колеса присела женщина, вероятно, лет на десять моложе самой Барбары, и с трудом орудовала гаечным ключом. Когда свет фар выхватил ее из темноты, она выглядела испуганной; может, и правда испугалась. Это был темный, довольно безлюдный участок дороги, им пользовались в основном местные жители домов тех узких улочек, что стекали к трассе Бегающих Оленей, словно ручьи. В такой вечер, когда небо затянули тучи, а из-за резкого ветра погода казалась холоднее, чем была на самом деле, машин на дороге оказалось гораздо меньше, чем обычно. В воскресные вечера обитатели этих краев и в лучшие времена склонялись к тихим домашним посиделкам, смиренно осознавая окончание выходных и неотвратимое приближение рабочей недели.

Местные улочки люди назвали, вдохновленные миром природы: Енотовая, улица Прыгающей Оленихи, переулок Бычьей Лягушки, — причем застройщики выбирали названия без всякой связи с обитателями окрестных лесов и полей. Барбаре никогда не приходилось встречать здесь олених, ни прыгающих, ни бегающих. Ничего она не слышала и о лягушках-быках и всего лишь раз в жизни видела енота — правда, сдохшего. Но, в сущности, это не имело особого значения. Она не обсуждала эту тему ни с соседями, ни с кем-либо еще. Жизнь приучила ее находить гармонию в необъяснимых явлениях. Благодаря такой привычке она легче справлялась и со своей работой.

Сейчас же перед ней стоял внедорожник со спущенным колесом, а рядом с ним мучилась молодая особа. Неподалеку топтался мальчик лет пяти-шести, в синих джинсах, черных ботинках и застегнутой до подбородка голубой ветровке.

Начался дождь. Первая капля громко щелкнула по ветровому стеклу, и уже через мгновение видимость ухудшилась до полной размытости, поскольку Келли еще не успела включить дворники. Она заметила, как съежился мальчик, спрятавшийся от ливня под деревом. Он натянул на голову капюшон ветровки, а женщина с неослабевающим упорством пыталась заменить колесо. Барбара восхитилась ее стойкостью, хотя видела, как неумело женщина орудует гаечным ключом. Сама Барбара справилась бы с такой проблемой гораздо лучше. Руки у нее, как говорится, росли из правильного места.

Она затормозила и тут же увидела, как домкрат выскользнул из-под машины и женщина отшатнулась назад от осевшего на спущенное колесо внедорожника. Чтобы не удариться головой об асфальт, она успела выставить назад руки и опереться на них. Барбаре показалось, что сквозь шум дождя и урчание мотора она услышала, как незнакомка выругалась. Мальчик бросился к ней. Его лицо искривилось, и Барбара догадалась, что он заплакал.

В обычных обстоятельствах Барбара спокойно продолжила бы путь. Она не имела склонности помогать ближним. Это было не в ее характере. Более того, в силу характера она склонялась к противоположным решениям. Ее жизнь до недавнего времени посвящалась постепенной гибели людей. Говоря юридическим языком, заключая контракты, Барбара мастерски пользовалась наличием написанных мелким шрифтом примечаний, которые обычно не замечались и позволяли кредиторам манипулировать должниками. С другой стороны, предполагалось, что реализуемые ею контракты доступны для изучения клиентов, хотя досконально их изучали лишь редкие умники. Кроме того, Барбара занималась особыми контрактами, которые предполагали словесное обсуждение, за исключением тех случаев, когда более выгодным считался иной подход. Иногда контракты затрагивали денежные или имущественные дела. В некоторые случаях в них участвовали заинтересованные лица. По большей части им обещали помощь и допускали, что поддержка может быть оказана в нужный момент. Каждый такой момент наносил ущерб душе человека, являясь очередным шагом на пути к вечным мукам.

Такая работа обогащала материально, но наносила большой моральный урон. Правда, иногда Келли увлекалась благотворительными акциями, как скромными, так и значительными, но исключительно под влиянием жалости. И сейчас, притормозив около женщины с ребенком, она ощутила жалость, смешанную с легким сексуальным возбуждением. Даже в измученном и промокшем состоянии молодая женщина выглядела красивой.

Всплеск неожиданного желания приятно поразил Барбару. Такого она не испытывала уже давно, с тех пор как обнаружила под мышкой странное затвердение. Оно даже не болело поначалу, и Барбара попросту не обратила внимания на пустяковую припухлость. По характеру Келли была не склонна к меланхолии. К тому времени, когда ей поставили диагноз «лимфома», оставшийся срок жизни уже исчислялся неделями, в лучшем случае месяцами. С осознанием диагноза пришел страх: страх боли, страх мучительного лечения, страх смерти.

И страх проклятия, поскольку никто лучше нее не понимал сущность заключаемых ею сделок. По ночам Барбара стала слышать тихие голоса. Они сеяли семена сомнения в ее душе. Они твердили о возможности искупления, даже для таких, как она. И вот жалость побудила ее притормозить около попавших в передрягу путников; но жаркая волна желания также поднялась из сокровенных глубин ее тела, и Барбара мысленно спорила с собой, пытаясь понять, что заставило ее остановиться — доброжелательность или корыстный интерес.

Келли опустила окно.

— Похоже, у вас проблемы? — спросила она.

Незнакомка уже поднялась на ноги. Из-за света фар и дождевой завесы она не смогла разглядеть, мужчина или женщина сидит за рулем подъехавшей машины, но сейчас явно испытала облегчение. Она шагнула вперед, струи дождя стекали по ее лицу. Тушь на ресницах размазалась. Одетая в темные платье и куртку, она выглядела как Мадонна после тягостных мучительных похорон — скорбящая, но ослепительно лучезарная в своей скорби. Мальчик стоял поодаль, дожидаясь, пока мама разберется в ситуации и пригласит его подойти. Нет, все не так просто: Барбара научилась отлично распознавать чужие реакции. Что-то в реакции мальчика выходило за рамки простого послушания или врожденной детской осторожности. Он подозрительно отнесся к самой Барбаре.

«Смышленый мальчонка, — подумала Келли. — Смышленый, чувствительный ребенок».

— Да вот сдулось проклятое колесо, — ответила женщина, — а домкрат оказался полным дерьмом. У вас, случайно, нет нормального домкрата?

— Нет, — солгала Барбара. — Тоже сломался пару месяцев назад, и я до сих пор не удосужилась починить его. Попадая в аварию, я предпочитаю дождаться помощи полицейского или просто звоню в автомастерскую.

— У меня нет телефона мастерской, и я не заметила тут поблизости никаких полицейских, как услужливых, так и равнодушных.

— Разве вы не слышали? Они растворяются в струях дождя.

Женщина вяло улыбнулась. Она уже промокла насквозь.

— И, вероятно, не они одни.

— Ну, по-моему, скоро вообще все попрячутся по домам, и вряд ли имеет смысл дожидаться в машине случайного спасителя, — заметила Барбара. — К тому же впереди поворот, где не раз бывали аварии. Люди мчатся сломя голову, особенно в плохую погоду. Если кто-то врежется в ваше авто, у вас появится гораздо больше проблем, чем спущенная шина.

Плечи незнакомки поникли.

— И что же, по-вашему, я могу сделать?

— Я живу здесь совсем неподалеку. Мой дом виден практически уже вон от той высокой сосны. Заедем ко мне, вы обсохнете, а когда кончится дождь, я позвоню моему соседу Рою. — Раз уж Келли соврала о своем сломанном домкрате, то едва ли сумеет помочь с заменой колеса. — Ему на роду написано вытаскивать красоток из беды. Он моментально заменит колесо. А вы с сыном сможете подождать, выпив горячего чая в уютной обстановке. Мальчик ведь ваш сын, верно?

Женщина ответила после странной паузы:

— О да, конечно. Это Уильям. Мы с его друзьями зовем его Билли.

«Интересная заминка», — подумала Барбара.

— Меня зовут Барбара, — сообщила она. — Барбара Келли.

— А меня — Каролина. Приятно познакомиться.

Женщины неловко — через открытое окно — обменялись рукопожатием. Каролина жестом подозвала мальчика:

— Иди сюда, Билли, поздоровайся с любезной дамой.

Мальчик неохотно — или так показалось Барбаре — приблизился к машине. Ребенок не отличался миловидностью. Барбаре он показался слишком бледным, возможно, даже больным. Если женщина действительно была его матерью, в чем уже возникли некоторые сомнения, то он мало походил на нее. Очевидно, в будущем этот мальчик станет весьма уродливым мужчиной, и что-то подсказывало Барбаре, что у него не так уж много друзей.

— Познакомься с Барбарой, — сказала ему Каролина. — Она хочет нам помочь.

Мальчик ничего не сказал. Он просто смотрел на Барбару темными глазами, напоминавшими изюмины в тестообразной массе пухлого лица.

— Ну, залезайте, — предложила она.

— Вы уверены, что мы не слишком затрудним вас?

— Ничуть не затрудните. Напротив, я стала бы переживать, если бы вы решили остаться здесь. Мне спокойнее осознавать, что вы будете в безопасности. Вам не нужно ничего взять из машины?

— Только сумочку, — откликнулась Каролина.

Она отошла, оставив Барбару с мальчиком вдвоем. В капюшоне и застегнутой на «молнию» ветровке он выглядел старше своих лет. Келли с тревогой подумала, что он напоминает какую-то живую куклу или странного карлика. Мальчик разглядывал ее злобным взглядом. Непоколебимая улыбка озаряла лицо Барбары. Дома у нее много всяких лекарств, и она легко усыпит ребенка.

И его мать тоже, если понадобится. Она уже предвкушала близость с Каролиной, и ее окатила теплая оживляющая волна вожделения.

С покаянием можно подождать.

По пути к дому Барбары женщины разговорились. Оказалось, что Каролина с Уильямом ехали в Род-Айленд навестить друзей в Провиденсе, но им помешала спущенная шина. Барбара попыталась выяснить, откуда они прибыли в такую глушь. Каролина пояснила, что просто сбилась с дороги, сделав где-то неверный поворот, и Барбара решила пока оставить эту тему.

— А вы бывали раньше в Провиденсе? — спросила Барбара.

— Да, пару раз в студенческие времена. Тогда я обожала романы Лавкрафта.[113]

— Неужели? А мне никогда не нравился Лавкрафт. На мой вкус он слишком истеричный и излишне напыщенный.

— Пожалуй, ваша критика отчасти справедлива, — согласилась Каролина. — Но, возможно, он избрал такой стиль, поскольку постиг истинную природу этой вселенной. Или думал, что постиг.

— Вы имеете в виду вечных зеленых демонов с мозгами, забитыми волшебной чепухой?

— Ха-ха! Не совсем, хотя кто знает… Нет, я имела в виду мрачность, равнодушие, отсутствие милосердия.

Слово «милосердие» полоснуло Барбару точно ножом. Она почти чувствовала, как зараженные лимфатические узлы откликнулись на этот словесный раздражитель мучительным контрапунктом к рожденной в ее лоне сладостной мелодии.

«Я становлюсь похожа на ходячую метафору», — подумала она.

— Веселенькая картина, — с усмешкой отозвалась Барбара, и женщина на соседнем сиденье рассмеялась.

— Для девушек это, возможно, казалось охлаждающим дождем.

Включив правый поворот, Барбара свернула на подъездную дорожку, ведущую к ее дому. Внутри горел свет, придавая дому теплый, гостеприимный вид.

— Вы ведь куда-то ехали, когда наткнулись на нас, — заметила Каролина. — Я даже не поинтересовалась. Надеюсь, мы не оторвали вас от важных дел.

«В церковь, — едва не вырвалось у Барбары. — Я ехала в церковь».

— Нет, — заверила она. — Ничего важного. Это может подождать.

Келли провела новых знакомых в гостиную. Принесла им полотенца, чтобы вытереться, и посоветовала сменить обувь. Гости последовали ее совету, хотя мальчик действовал с видимой неохотой. Он упорно не желал скидывать капюшон и расстегнуть «молнию» ветровки. В таком наряде он еще больше напоминал злобного гоблина. Барбара заметила, что у мальчика явный избыток веса. Быть может, из-за этого он и стеснялся. Снисходительно улыбнувшись ему, Каролина проследовала за хозяйкой в коридор, где повесила сохнуть свою куртку.

— Билли очень независимый ребенок, — пояснила она. — Порой я не могу понять, кто на самом деле распоряжается в нашем доме.

Барбара мельком глянула на безымянный палец гостьи. Та не носила обручального кольца. Каролина заметила ее взгляд и помахала левой рукой.

— По-прежнему свободна и одинока! — воскликнула она.

— А отец?

— Испарился, — бросила женщина. И хотя она произнесла это небрежно, резковатый тон явно показал, что дальнейшие вопросы на эту тему нежелательны. — А как вы? Замужем?

— Можно сказать, что мужа мне заменяет работа.

— Чем же вы занимаетесь?

— Консультирую. — Так Келли обычно отвечала на подобные вопросы.

— Звучит расплывчато.

— Даю рекомендации по контрактам и сделкам.

— Так вы юрист?

— Да, прошла юридическую подготовку.

— А я бросила учебу, — рассмеявшись, сообщила Каролина.

— К сожалению, — призналась Барбара, — работа у меня не особенно интересная.

— О, уверена, что вы лукавите. Вы производите впечатление очень яркой личности и вряд ли связались бы с тупой работой.

— Впечатление бывает обманчиво, — возразила Барбара.

— Какая скромность! Или, выйдя замуж за работу, вы изменяете ей с любовником?

Барбара мельком глянула на свое отражение в коридорном зеркале и отвернулась. Она не считала себя привлекательной. Прямые тусклые волосы, обычное простое лицо. Своих сексуальных партнеров Келли могла бы пересчитать по пальцам одной руки, да и той оказалось бы многовато.

— Нет, — сказала она. — Я вообще не склонна к подобным изменам.

Каролина насмешливо взглянула на нее:

— Вы предпочитаете женщин или мужчин?

Грубоватая прямота вопроса поразила Барбару.

— Почему вы спросили?

— Всего лишь смутное предчувствие. Без всяких задних мыслей.

Барбара помедлила пару секунд.

— Я предпочитаю женщин мужчинам, — призналась она. — На самом деле когда-то я встречалась с одним мужчиной. В молодости. Не впечатлило. Женщины обычно считали меня более привлекательной в сексуальном плане.

— Ну да, я тоже жила с женщинами. Мне предпочтительны мужчины, но в необузданной молодости я изрядно почудила. — Она подмигнула Барбаре.

«Господи Иисусе, — подумала Барбара. — Вот повезло-то. Она идеальна. Это звучит почти как…»

Подарок судьбы. Неожиданное, но такое уместное слово. Могли ли они догадаться о задуманном ею покаянии? Могли ли почувствовать те сомнения, что глодали ее? Не хотят ли они таким способом удержать ее рядом с собой, подкинув притаившемуся в паутине пауку подарочек в виде завернутой в шелка мухи? Идея не выходила за грань возможного. В конце концов, именно так они и действовали. Более того, так действовала она сама. Эти мысли встревожили Барбару. Ей захотелось ненадолго уединиться, чтобы обдумать ситуацию. Присутствие Каролины почему-то стало действовать подавляюще. Мальчик тоже оставался загадкой. Он проницательно следил за обеими женщинами немигающим взглядом глаз, темневших на унылом, бледном лице.

— Не хотите ли чем-нибудь согреться? — спросила Барбара. — Кофе или чай?

— Да, спасибо, чашечку кофе было бы чудесно.

— А чего хочется Уильяму, или Билли?

— О, не волнуйтесь, он обойдется. У него очень чувствительный желудок. В дороге он начал барахлить. Лучше ему пока ничего не давать.

Барбара прошла на кухню. До нее доносились тихие голоса новых знакомых, но через минуту-другую Каролина последовала за хозяйкой. Прислонившись к столу, она наблюдала, как Барбара, налив воды, включила кофеварку и из нее потекла тоненькая струйка. Присутствие гостьи начало раздражать Барбару. Возможно, она совершила ошибку, пригласив их, но с другой стороны, если этих двоих послали за ней, то почему они не приехали прямо в ее дом?

Если только Каролина не ехала именно сюда, когда спустилось колесо.

— У вас симпатичный дом, — заметила гостья.

— Благодарю вас. — Барбара осознала, что ее голос прозвучал резко. — То есть очень мило, что вы это отметили. Я сама выбирала дизайн.

— У вас превосходный вкус. Кстати, мои недавние слова вызваны сочувствием. Вы помните, я говорила о вашей сексуальности. Просто мне хотелось прояснить ситуацию, прежде чем мы продолжим общение.

— А мы будем продолжать? — спросила Барбара.

— Вам бы этого хотелось?

Барбара взглянула на кухонное окно. Следы дождя на стекле, словно помехи, искажающие телевизионный экран, настолько затемняли картинку, что хозяйка не могла уследить за тем, что происходит за спиной. Отчетливо была видна лишь женщина по имени Каролина, лицо которой отражалось в стекле, точно ущербная луна.

«Я правильно ее поняла, — подумала Барбара. — Я чувствую, что права».

Малейшие остатки желания или вожделения бесследно исчезли. Барбара осознала, что во всем виновата болезнь. Она ослабела больше, чем казалось. Прежде она с легкостью распознала бы такую ловушку, поскольку сама не раз расставляла их другим. Они следили за ней, ждали именно ее. Они узнали. Все узнали.

— Как вас зовут? — устало спросила Барбара.

— Я уже говорила вам: меня зовут Каролина.

— Нет, — возразила Барбара, — скажите ваше настоящее имя.

Отражение женского лица в окне исказилось, словно образ, выданный испорченным передатчиком. На несколько мгновений оно будто исчезло, оставив вместо себя пустую черноту.

— У меня много имен, — наконец произнесла гостья, и из мрака вновь выплыли освещенные изнутри очертания женского лица, хотя оно заметно изменилось. Несмотря на залитое дождем стекло, Барбара четко уловила перемену. Женщина стала еще прекраснее, однако внушала еще больший ужас.

— Но все-таки какое из них реальное? Какое точнее отражает вашу сущность?

— Дарина, — откликнулась женщина. — Можете называть меня Дариной.

Барбара вздрогнула. Ее ноги стали ватными, и она поспешно уперлась руками в кухонную раковину. Ей вдруг захотелось сполоснуть лицо холодной водой. На худой конец это поможет скрыть слезы, если она заплачет.

— Я слышала о вас, — тихо произнесла она. — Вас посылают за изменниками. Вы являетесь призрачной тенью в углу, кровью на стекле.

К отражению женщины в окне присоединилось другое, помельче. В кухню зашел ребенок.

— Зачем вы здесь? — спросила Барбара. — Вас послали в качестве искушения? Или возмездия?

— Ни то, ни другое.

— Тогда зачем?

— Вас уже соблазнили, и мы боимся, что вы уступили соблазну.

— Соблазнили? Чем же?

— Обещанием спасения души.

— Не понимаю, о чем вы… Кто этот мальчик? Он действительно ваш сын?

В тех историях, что Барбара слышала об этой женщине, не упоминалось о ребенке. Иногда, когда этого требовали обстоятельства, она брала помощников, но из своего проклятого рода. Много лет тому назад Барбара столкнулась с одним из них, жирным бесом в человеческом обличье с уродливо раздутой шеей, внешним проявлением духовной скверны. Его вид и исходящее от него зловоние впервые позволили ей понять истинную природу тех, кому она служила, и цену, которую ей в итоге придется заплатить.

Возможно, как раз в тот момент в ней проросли семена сомнения, а лимфома подкинула столь важный стимул, необходимый для начала противодействия, напомнив о грядущих более тяжких муках.

Но тот человек умер — по крайней мере так говорили те люди, которые, подобно Барбаре, шептались за спинами боссов, но никогда не заходили так далеко, как она, и никогда не собирались их предавать.

— Да, я родила его, — сказала Дарина, приближаясь к Барбаре сзади. — Но мой сын — нечто большее, чем обычный ребенок.

Она положила руку на плечо хозяйки дома, вынуждая развернуться и взглянуть ей в лицо. Глаза Дарины с одинаково темными радужкой и зрачком чернели двумя солнечными затмениями на фоне древней первородной белизны. Мальчик стоял рядом и взирал на Барбару немигающим взглядом. Ей вдруг привиделось в нем нечто знакомое. Затем рука гостьи переместилась с ее плеча к подмышке, слегка задев левую грудь. Женские пальцы нащупали распухшие лимфатические узлы, и Барбара почувствовала принизывающий тело холод.

— Неужели вы думали, что сможете скрыть это от нас? — спросила она.

— Я скрывала это от всех. Какая вам разница? — дерзко ответила Барбара и на мгновение поразилась собственной браваде.

Даже Дарина, похоже, удивилась, а мальчик сердито нахмурился. Пальцы гостьи сдавили плоть Барбары, и ее пронзила такая острая боль, какой она еще в жизни не испытывала. Словно этой женщине удалось сдавить одновременно все пораженные раком клетки и каждая из них выпустила свою острую иглу. Ноги Барбары подкосились, и она упала на пол, а женщина и мальчик стояли над ней. Слезы брызнули из глаз жертвы. Вспыхнувшая во всем теле острая боль постепенно сменилась ужасным приглушенным жаром.

— Разница в том, что мы другие, — сказала Дарина. — Мы могли помочь вам.

— Как? Как вы могли мне помочь? Я умираю. Неужели вам под силу излечить рак? — Она рассмеялась. — Вероятно, вы сможете оценить такого рода шутку: способность предотвратить боль и несчастье отбирается у тех, кто в ней нуждается.

— Излечить не смогли бы, — согласилась Дарина. — Но мы могли бы избавить вас от боли. Допустим, вы бы просто уснули, а когда проснулись бы, вся ваша боль могла бы исчезнуть. И вас ждал бы новый мир в качестве вознаграждения за то, что вы сделали для нас.

В черноте ее глаз Барбара увидела языки пламени, на нее дохнуло гарью женского дыхания и запахом горящей плоти. Ложь, все ложь: все вознаграждения раздают в этой жизни, а не в следующей, и они покупаются дорогой ценой. Ценой утраты душевного спокойствия. Ценой безграничного чувства вины. Ценой предательства незнакомых и знакомых, любимых и детей. Барбара понимала: в конечном итоге она искала тех, кого можно обмануть, склоняя к соглашениям, которые люди скрепляли своими именами, подписывались в отказе от будущего как в земном мире, так и в потустороннем.

— Но вместо этого, — продолжила Дарина, — вы начали сомневаться. Вы испугались и принялись искать выход. Я вас понимаю. Не могу потворствовать вам, но понять могу. Вы испытали страх и страдание, и вы искали средства для их облегчения. Но исповедь? Раскаяние? Предательское откровение? — Она обхватила ладонями лицо Барбары, пальцы вонзились той в подбородок. — И все ради чего? Ради обещания спасения? Поймите… Дайте-ка я открою вам тайну. Выслушайте правду. Спасения не существует. Нет никакого Бога. Бог есть обман. Бог есть имя, даваемое фальшивой надежде. Сущность, породившая бытие мира, давно исчезла. Во всей вселенной остались только мы.

— Нет, — возразила Барбара, — я вам не верю.

В ящике прикроватной тумбочки лежал пистолет, но у нее никогда не возникало причин его использовать. Келли попыталась прикинуть, как ей лучше добраться до оружия, но осознала, что вряд ли сумеет обмануть эту женщину. Что бы с ней ни собирались сделать, они сделают это здесь, в кухне. Взгляд Барбары метнулся в поисках потенциального оружия: ножи на магнитном держателе, кастрюли, висевшие на красивых крючках над столешницей…

За ее спиной кипел кофе. Плитка кофеварки начала перегреваться неделю назад. Барбара как раз собиралась отладить или заменить ее, когда та начала барахлить, да руки не дошли. Вместо этого она просто стала пить растворимый кофе, опасаясь, что стеклянный кофейник может треснуть, если она забудет вовремя выключить кофеварку.

— Мы являемся единственной надеждой на бессмертие, — заявила Дарина. — Смотрите внимательно, я вам докажу.

Но Барбаре совершенно не хотелось ни на что смотреть. Ключи от машины лежали на столике в коридоре. Если ей удастся добраться до авто, она найдет путь к спасению. Келли уже обратилась к тем, кто, возможно, поможет ей. Они могут спрятать ее, дать ей защиту. Возможно, они даже предоставят ей место для отдыха, кровать, чтобы умереть с миром, когда болезнь скажет свое последнее слово.

Святое убежище — вот верное слово. Ей нужно добраться до святой обители.

Когда Барбара встала, Дарина почувствовала угрозу, хотя не смогла определить ее источник. Она просто поняла, что загнанная в угол жертва готова к борьбе. Гостья быстро двинулась к ней, но намеченная жертва оказалась проворнее.

Барбара схватила кофейник и выплеснула его содержимое в лицо женщины.

Глава 08

От столика Фульчи донесся нестройный хор, исполнявший песенку «С днем рождения». Я подошел, чтобы присоединиться к поздравлению, и мы допели все вместе, встав вокруг блюда с горой кексов, утыканной горящими свечками. Братья Фульчи с гордостью улыбались матери, а миссис Фульчи лучилась любовью ко всему миру. Даже Дэйв Эванс проблеял пару слов, одновременно молясь, чтобы в тесто именинного угощения не попало ни крошки миндаля. Но вот потушили свечи, всем раздали десерт, и миссис Фульчи не умерла. Джеки Гарнер уже собирался уходить, захватив с собой пару кексов — для подружки и для матери. Я сделал мысленную заметку не забыть при первом удобном случае спросить его о здоровье матери и направился в наш закуток, где Мариэль Веттерс и Эрни Сколлей вели приглушенный разговор. Казалось, Мариэль пыталась убедить Эрни, что они верно поступили, поделившись со мной тайной, а Эрни неохотно соглашался.

— В общем, такова наша история, — заключила Мариэль Веттерс. — Что вы о ней думаете?

— Пока думаю, не пора ли нам заказать что-нибудь покрепче кофе? — произнес я. — Поскольку мне этого явно не хватает.

Эрни Сколлей согласился на глоток виски, а Мариэль одобрила бокал «Каберне Совиньон». Я заказал его же, хотя вино едва пригубил. Мне просто хотелось чем-то занять руки. К тому же мне не нравилось, что Эрни, как и в начале нашей встречи, еще держится очень напряженно. Пусть он не бог весть какой любитель выпивки, как сам признался, но сейчас, после рассказанной ими истории, явно чувствовал, что заслужил стаканчик за все свои усилия. И с первым же глотком его напряжение начало убывать.

Он откинулся к стене и отключился от разговора. Его размышления, вероятно, были о том, как он стоял возле закрытого гроба Пола.

— Каких действий вы хотите от меня? — поинтересовался я.

— Не знаю, — призналась Мариэль. — Мы осознали, что должны рассказать вам о случившемся: ведь мои родители оба упомянули о вас перед уходом.

— Почему ваш отец не пришел ко мне сам, как советовала ему жена? — спросил я.

— По его словам, он не думал, что от этого будет какая-то польза, и Пол Сколлей тоже его отговаривал. Они оба боялись из-за денег. Боялись, что если обратятся к вам, то вы сдадите их полиции. Но вам надлежало узнать об их деле. Отец дождался того момента, когда закон уже ничего не сможет ему сделать, и только тогда сообщил мне о вас. А самой мне хотелось узнать, что вы нам посоветуете. Мы боялись, что тот тип, Брайтуэлл, может вернуться, но если вы сказали правду, то у него нет шансов.

Моя рука невольно сжала бокал вина. Мариэль ошибалась. Меня предостерегали от убийства Брайтуэлла: его надо было взять живым, потому что существовали те, кто полагал, что в момент смерти оживлявшая его сущность, темный дух, поддерживавший жизнь в разлагающемся теле, мог отлететь и вселиться в другое существо. Умер только владелец тела: зараза осталась. Честно говоря, я считаю, что во всем мире недостаточно виски и вина, чтобы Эрни Сколлей и Мариэль Веттерс смогли с радостью воспринять мое сообщение. В любом случае, может, это все-таки неправда. В конце концов, просто глупо верить в подобную чертовщину…

— Нет, ни одного шанса, — уверенно произнес я.

Ну разве что половинка шанса. Возможно.

— А как вы вообще с ним столкнулись? — спросила Мариэль.

— Это было в ходе расследования одного дела несколько лет назад. Он показался мне… — Я помедлил, подыскивая наиболее точное слово, но, так и найдя его, сказал: — Необычным.

— Мой отец служил в Корее. Он думал, что сильнее, чем орды китайцев, несущихся с холма, его уже ничто не напугает. Но Брайтуэлл напугал.

— Да, такую роль он исполнял мастерски. Он внушал ужас. Терзал. Убивал.

— Тогда мир наш ничего не потерял.

— Уж точно не потерял ничего хорошего.

— А как он умер?

— Это не имеет значения. Вам достаточно знать, что он мертв.

Эрни Сколлей вернулся к нам, выплыв из своих мысленных блужданий. Его вдруг заинтересовал кончик собственного галстука, и он принялся теребить его между пальцами, словно пытаясь стереть какое-то пятнышко. Наконец сказал:

— А что будет, если полиция обнаружит то, что сделали Харлан и Пол?

Ага. Так вот что по-прежнему тревожило его.

— Мистер Сколлей, неужели вы еще переживаете из-за тех пачек долларов?

— Это важный вопрос, по крайней мере для такого человека, как я. Мне сроду не приходилось владеть такой уймой денег, и уж конечно у меня их нет и сейчас. И я опасаюсь, не могут ли заставить нас их выплачивать?

— Не исключено. Но послушайте, давайте говорить начистоту. Кражу совершили где-то в лесной глуши. Кто-то взял не свои деньги, но вы-то понятия не имели о происхождении тех средств, пока Харлан Веттерс не признался на смертном одре, верно? А ваш брат, мистер Сколлей, вообще не говорил вам о них, так ведь?

— Так, — подтвердил он, и я ему поверил. — Мой брат, правда, при случае не брезговал браконьерством, и я знал, что время от времени он провозит контрабандное спиртное и табачок. Я привык к тому, что у него в карманах то густо, то пусто, но предпочитал не спрашивать об источниках доходов.

Мариэль с удивлением смотрела на Сколлея:

— Пол занимался контрабандой?

Эрни нервно поерзал на стуле.

— Я не говорил, что он был профессиональным преступником или что-то вроде того, но порой его привлекали незаконные делишки.

На редкость удачное выражение. Эрни Сколлей начинал мне все больше нравиться.

— И мой отец знал о таких делишках Пола? — спросила Мариэль.

— Наверное. Он многое замечал.

— А сам он?..

— О, нет-нет. Только не Харлан. — Эрни перехватил мой взгляд и озорно ухмыльнулся, сразу вдруг скинув пару десятков лет. — Во всяком случае, насколько мне известно.

— У нас получился вечер откровений, — заметил я. — Что касается денег, то любое преступное деяние теряет силу, когда возможные виновные в нем лица покидают наш мир. Гражданский иск, скажем так, — это уже другое дело. Если бы вы захотели пойти в полицию и сообщить им все, что узнали, и кто-то впоследствии смог бы предъявить права на владение теми деньгами, то, возможно, могла бы быть предпринята попытка добиться возмещения из имущества покойных. Впрочем, я могу посоветоваться с юристом по этому поводу. Пока я лишь допускаю разные ситуации.

— А если мы будем хранить молчание? — спросила Мариэль.

— Тогда тот самолет останется в безвестности, пока кто-то еще не обнаружит его, при условии, что такое вообще случится. Кому о нем известно? Только вам двоим?

— Нет, — призналась Мариэль, покачав головой. — Мой брат тоже слышал историю отца. Ему известно разве что немного меньше, чем мне.

«Немного меньше» — интересное словосочетание.

— Что значит «меньше»?

— С Грейди у нас всегда хлопот хватало, — продолжила женщина. — У него проблемы с выпивкой и наркотиками. Но смерть отца ужасно потрясла его. Они вечно ссорились, и даже когда отец умирал, не преминули поцапаться. По-моему, Грейди злился на отца, а потом чувство вины за эти ссоры подействовало на него как холодный душ. Он вдруг понял, что ему трудно даже находиться с ним в одной комнате. Эту историю отец поведал нам с перерывами за два дня. Иногда он засыпал или становился рассеянным. Мог впасть в беспокойство или отчаяние, и нам приходилось успокаивать его, уговаривать отдохнуть, однако позже он упорно возвращался к рассказу. А Грейди не всегда торчал дома. Он гулял со старыми приятелями, оживляя воспоминания юности. Он не считал тех парней ровней себе, но порой с удовольствием развлекался в их компании. В результате его не оказалось дома, когда наш отец испустил последний вздох. Одному из друзей папы пришлось вытаскивать Грейди из бара, пока тело не остыло.

— А как по-вашему, он сможет держать язык за зубами?

Плечи Мариэль поникли.

— Я не могла даже сказать, явится ли он трезвым на похороны.

— А вы можете прояснить ему возможные последствия глупой откровенности? Кстати, ваш отец много отписал вам в завещании?

— Да почти ничего: дом, немного денег в банке. Большая часть его сбережений, — она помедлила на последнем слове, смиренно улыбнулась и продолжила, — ушла на уход за матерью.

— Кто получит дом?

— Все разделено поровну между нами. Несмотря на дурные пристрастия Грейди, отцу не хотелось обделять никого из детей. Я пытаюсь получить ссуду в банке, чтобы выкупить у брата половину дома. Он не хочет больше жить в этом округе и наверняка не останется в Фоллс-Энде. Там для него недостаточно баров, а его бывшие дружки в основном завели семьи, обросли заботами или укатили в Техас. Привлекательная новизна очередного приезда в Фоллс-Энд закончилась для него одновременно с кончиной отца.

— Может, вы хотите, чтобы я поговорил с вашим братом?

— Нет. Я понимаю, что вы можете быть вполне убедительны, но лучше мне самой побеседовать с ним. У нас с Грейди хорошие отношения. Его недовольство распространялось только на отца.

— Ладно, тогда обязательно убедите его в том, что если он проговорится, то поставит под удар ваш дом и в таком случае, может, вообще никто ничего не получит. А как у вас, мистер Сколлей? Завещал вам что-нибудь брат после смерти?

— Да, свой пикап, хотя и за него он еще до конца не расплатился. Жилье он всегда только снимал. Денежки у моего братца утекали сквозь пальцы, точно песок. Надо радоваться уже тому, что он умудрился сохранить достаточно лесных средств, чтобы облегчить себе схватку с болезнью, но к моменту смерти почти все его запасы исчерпались. Я догадывался, что так и будет. А те доллары, что они нашли в лесу, похоже, были какими-то грязными, и я рад, что теперь могу не беспокоиться из-за них. И вот еще что. Мне вовсе не хочется, чтобы кто-то узнал про тот самолет в лесу. В идеале лучше бы вы вообще забыли все, что мы вам рассказали.

Быть может, раз уж это дело так их тревожит, подобное решение действительно было лучшим. Мариэль поинтересовалась, сколько они должны мне за потраченное на них время, а я ответил, что всего лишь посидел в баре за кофе и винцом, слушая их историю. Едва ли стоит оценивать это время в денежном эквиваленте. Эрни Сколлей явно испытал облегчение. Вероятно, он не верил, что кто-то из горожан способен сделать что-то бесплатно. Он спросил Мариэль, не пора ли им уходить, и она сказала, что догонит его через несколько минут, он как раз успеет завести свой пикап. Сколлей помедлил, не торопясь покинуть нас, словно боялся новых откровений после его ухода.

— Ступайте, Эрни, — сказала Мариэль. — Мне нужно всего пару минут, чтобы поговорить с мистером Паркером об одном личном деле. Я не собираюсь говорить ничего лишнего.

Он кивнул, пожал мне руку и вышел из бара на вечернюю улицу.

— Что за личное дело? — спросил я.

— Достаточно личное. Насчет этого Брайтуэлла. Кто он такой на самом деле? Без всякой успокаивающей ерунды по поводу необычности и так далее. Я хочу знать правду.

— Можно сказать, что он принадлежал к некоей секте. Ее члены называли себя Поборниками. И знаком его принадлежности служил тот трезубец на запястье.

— Принадлежности к чему?

— К сообществу ему подобных.

— И во что же они верили?

— Верили в существование падших ангелов. Некоторые из них даже верили в то, что сами имели ангельское происхождение. Это нередкое заблуждение, хотя они рассуждали на эту тему на самом изысканном уровне.

— Неужели Брайтуэлл считал себя падшим ангелом?

— Увы.

Она обдумала сказанное.

— А что имела в виду моя мать, говоря о каком-то «тайном ангеле»?

Имелось два возможных объяснения. Первое восходило к легенде о великом изгнании восставших ангелов и их падении с небес на землю. Такой ангел мог раскаяться, и, хотя он верил, что нет никакой надежды на прощение за его проступок, продолжал расплачиваться за грех, сбежав от разгневанных отчаявшихся собратьев, навеки затерявшись в толпе беспорядочно расселившегося человечества.

Однако я поделился с Мариэль вторым объяснением:

— Брайтуэлл считал себя слугой демонов-близнецов, двух половинок единого существа. Их противники давно обнаружили одного из них и спрятали, запечатав в серебро, чтобы предотвратить его блуждания, но Брайтуэлл и второй ангельский близнец продолжали его искать. И всеми силами они упорно стремились найти и освободить его.

— Господи… И они нашли что искали?

— Да, Брайтуэлл думал, что нашел в итоге, но, достигнув цели этих поисков, умер.

— И та женщина, Дарина Флорес, исповедовала такую же веру?

— Если, как нам рассказали, она общалась с Брайтуэллом, когда он приехал в Фоллс-Энд, то это вполне вероятно.

— Но у нее не было знаковой татуировки, я спрашивала отца.

— Она могла быть в скрытом месте. Хотя до нынешнего вечера мне не приходилось слышать о Дарине Флорес.

Откинувшись на спинку стула, Мариэль пристально взглянула на меня:

— Почему Брайтуэлл так интересовался тем самолетом?

— Вы хотите, чтобы я это выяснил?

Она подумала над моим вопросом и облегченно вздохнула:

— Пожалуй, нет. Полагаю, вы правы, и Эрни тоже. Нам следует просто успокоиться и оставить этот самолет там, где он есть.

— Предугадывая ваш вопрос, могу сказать, что Брайтуэлла интересовали не деньги, вернее, они не были самоцелью. Если он и стремился найти тот самолет, то по какой-то иной причине. И если ваш отец правильно догадался насчет того пассажира в самолете, прикованного к креслу, то, возможно, именно этот пленник был объектом интереса Брайтуэлла; либо он, либо те бумаги, что видел ваш отец. То есть имели значение списки имен. Они могли быть своего рода официальным документом. Поэтому деньги являлись лишь средством достижения более важной цели Брайтуэлла. Он столкнулся с вашим отцом в доме престарелых, где лежала ваша мать, потому что Брайтуэл и, вероятно, та красотка Флорес заинтересовались необычно большими расходами. А к ним относилась оплата услуг по уходу за вашей матерью.

— Неужели вы думаете, что Брайтуэлл поверил лжи моего отца об источнике доходов?

— Даже если не поверил, у него не было возможности продолжать поиски. Он умер в том же году, вскоре после того, как заявился к вашему отцу.

И вновь Мариэль одарила меня подозрительным взглядом. Ей не откажешь в проницательности. Эрни Сколлея главным образом волнуют полиция и то обстоятельство, что кто-то может прийти к нему и потребовать деньги, которых у него не было, но тревога Мариэль Веттерс имела более серьезные причины.

— Вы назвали их Поборниками, то есть их много. И раз та женщина действовала не одна, то это подразумевает, что таких, как Брайтуэлл, может быть еще немало.

— Нет, — возразил я, — подобных ему никто не видел. Вы даже не представляете, насколько он был отвратительным. Что до Поборников — по-видимому, они выдохлись. Хотя эта красотка Флорес, возможно, отличается от остальных. И именно поэтому лучше вам с мистером Сколлеем хранить молчание. Если она еще ведет поиски, то лучше не привлекать ее внимание.

С парковки донеслись гудки. Эрни Сколлей занервничал.

— Вас призывают в дорогу, — заметил я.

— Эрни узнал про самолет раньше меня, — сказала Мариэль. — Брат рассказал ему эту историю перед самоубийством, но лишь когда я пришла к нему с окончанием, он осознал необходимость обратиться за советом. Теперь он успокоится. Он добрый старик, но не дурак. Я тоже обработаю братца. Его можно назвать идиотом, но при всем идиотизме он вполне осознает свои достоинства и недостатки. К тому же не захочет подвергать риску шальные деньги.

— И сами вы также не собираетесь больше откровенничать.

— Нет, — подтвердила она. — Так что дело только за вами.

— Я не обязан соблюдать конфиденциальность дела клиента, поскольку, строго говоря, вы даже и не клиенты. Но мне известно, каковы эти люди. И я не собираюсь подвергать риску ни мистера Сколлея, ни вашу семью.

Женщина понимающе кивнула как тому, что я сказал, так и подтексту, и встала.

— Один последний вопрос, мистер Паркер, — сказала она. — Вы верите в падших ангелов?

Мне не хотелось ей лгать.

— Да, кажется, уверовал.

Мариэль достала из сумочки листок бумаги. Он выглядел потрепанным, и его явно складывали и раскладывали множество раз. Она положила его возле моей правой руки.

— Что это? — поинтересовался я.

— Отец оставил ранец в самолете, но забрал из него один из списков имен. Сам не знал, почему… Мне кажется, счел это своего рода дополнительной гарантией безопасности. Если бы что-то случилось с ним или с Полом, то это могло бы обеспечить улику для нахождения виновных.

Расставшись со списком, Мариель положила руку мне на плечо.

— Только не упоминайте, пожалуйста, наши имена, — попросила она и удалилась.

На кухне своего дома в Коннектикуте Барбара Келли продолжала бороться за оставшуюся ей недолгую жизнь.

От боли выплеснувшегося в лицо кипящего кофе Дарина Флорес на мгновение онемела. А потом закричала, вскинув руки, словно хотела просто стереть обжигающую жидкость с лица. Оно уже начало отчаянно гореть, крик сменился диким визгом; Дарина отшатнулась к кухонному столу и, споткнувшись, повалилась на пол. В немом потрясении мальчик открыл рот; он буквально оцепенел. Барбара оттолкнула его в сторону с такой силой, что он ударился затылком об угол мраморной столешницы с ужасающим глухим звуком, заставившим Барбару лишь крепче стиснуть зубы. Она не оглянулась, даже когда ногти Дарины царапнули ее лодыжку. Едва не потеряв равновесие, Барбара, однако, сохранила самообладание; ее целеустремленный взгляд пробежался по коридору и столику с ключами от машины — к спасительной входной двери.

Подхватив ключи, она рывком распахнула дверь и вылетела под проливной дождь к машине, стоявшей на подъездной дорожке. Нажав на брелоке кнопку «открыть», увидела, как подмигнули ей фары. Машина гостеприимно мурлыкнула. Беглянка уже распахнула переднюю дверь, когда кто-то вдруг навалился на нее сзади: его ноги сомкнулись у нее на талии, а руки вцепились в волосы и глаза. Повернув голову налево, она увидела в непосредственной близости разъяренное лицо мальчика. В его разинутом рту белели отвратительные кроличьи зубы, которые мгновенно вгрызлись в щеку Барбары и, сомкнувшись, выдрали кусок плоти. Теперь уже завизжала Барбара. Она извернулась и, ухватившись за ветровку, попыталась сбросить ребенка со спины. Но он крепко держался, и его челюсти опять вгрызлись, на сей раз в шею.

Она с силой припечатала мелкого мерзавца к борту машины и почувствовала, что вышибла из него дух. Для верности еще разок стукнула его, резко откинув назад голову. Его нос хрустнул, ударившись об ее затылок, и мальчик выпустил свою добычу, однако из-за нападения она выронила ключи. Уродец свалился на землю, защищая рукой сломанный нос. Барбара развернулась к нему и прицельно ударила по ребрам. Господи, ее лицо заливала кровь! Она увидела в окне собственное отражение: на щеке зияла рваная рана размером с серебряный доллар.

Глянув на гравийную дорожку, женщина нашла ключи. Наклонившись, подняла их, но когда выпрямилась, за ее спиной уже маячила Дарина. Барбара не успела отскочить — лезвие ножа ужалило ее левую ногу, резанув по сухожилиям под коленом. Она резко осела, а Дарина, навалившись на нее всем телом, нанесла вторую резаную рану, лишив и правую ногу Барбары подвижности. Теперь уже пинали именно ее. Дарина, перевернув жертву на спину, заставила ее лицезреть тот урон, что Барбара нанесла ее внешности.

Отныне Дарину Флорес никто не назовет красоткой. Большая часть ее ошпаренного лица побагровела, левый глаз покраснел и распух; а судя по наклону головы, на этот глаз преследовательница ослепла.

«Так ей и надо», — корчась на жестком гравии, подумала Барбара, хотя саму ее терзала жгучая боль в раненых ногах.

— Что ты наделала?! — возмущенно промычала Дарина.

Двигалась только левая половина ее рта, и речь получалась неразборчивой, как у пьяной.

— Я достала тебя, подлая тварь! — крикнула Барбара. — И ты получила поделом!

Дарина вскинула свое изуродованное лицо к небесам, подставляя обваренную кожу под холодные дождевые струи. Рядом с ней появился мальчик. Из его распухшего носа текла кровь.

— И где же он, твой триединый бог? — ехидно спросила Дарина. — Почему он не спасает тебя? — Она глянула на мальчика. — Покажи ей, — велела она. — Покажи смысл истинного воскрешения.

Мальчик откинул капюшон, обнажив бугристую плешивую голову с клочками волос, похожую на голую скалу, местами поросшую лишайником. Он медленно расстегнул «молнию» куртки, продемонстрировав Барбаре шею, на которой уже проступила багровая опухоль.

— Нет! — вскрикнула Барбара. — Нет, нет…

Она выставила вперед руки, словно могла защититься от его приближения, но обездвиженную женщину тут же схватили и быстро втащили обратно в дом. Раскаты грома и шум дождя заглушили истошные крики жертвы, а изливающаяся из ран кровь мгновенно исчезала под дождем — так же бесследно, как ее надежда на спасение и близкий конец грешной жизни.

В отчаянии Барбара зашептала покаянную молитву.

Часть II

Манящий дух, подсвеченный луной,

Зачем влечешь меня к поляне той лесной?

Александр Поуп (1688–1744), «Элегия на память одной несчастной леди»

Глава 09

И вновь на север: на север от Нью-Йорка, на север от Бостона, на север от Портленда. К самым северным границам Мэна.

Они заблудились. Андреа Фостер поняла это, но ее мужу пока не хотелось признавать очевидное. И вообще лишь в крайних случаях он признавался в своих ошибках. Но она видела, что ему не совсем понятно, куда они забрели. Муж продолжал упорно пялиться в карту, словно аккуратно прорисованные очертания холмов и троп имели хоть какое-то отношение к беспорядочной реальности окружавшей их чащобы, и вдобавок тряс компас, надеясь, что сумеет найти связь между картой и прибором и тогда определит нужное направление. Тем не менее, отлично зная своего супруга, Андреа не стала спрашивать, есть ли у него идеи относительно их местонахождения или в какую сторону им дальше идти. В ответ он мог просто стиснуть зубы и помрачнеть, и тогда и так незадавшийся день явно стал бы еще хуже.

По крайней мере они не забыли захватить репеллент. Благодаря этому отпугивающему спрею насекомые держались от них на расстоянии, хотя, вероятно, ценой ущерба для клеток мозга путников. Впрочем, если дело дойдет до выбора между участью быть съеденной заживо в лесу прямо сейчас и снижением функционирования разума до стадии полного отупения, Андреа предпочла бы смерть мозга. Муж уверял ее, что в это время года с насекомыми в лесу не будет проблем, но проблемы были: главным образом вились назойливые мушки, но ей также пришлось отбиваться от осы, и это огорчало больше всего. Что могли делать осы в северном ноябрьском лесу? Выжившие особи явно пребывали в паршивом настроении. Андреа убила ту осу, прихлопнув ее своей шляпой, и для верности еще раздавила ботинком, но с того момента она видела и других осиных долгожительниц. Казалось, чем дальше супруги углублялись в лес, тем больше в нем становилось всяких насекомых. В баллончике еще плескался репеллент, но его оставалось пугающе мало. Андреа хотелось вернуться в цивилизованный мир до того, как закончится спрей.

К тому же было слишком тепло. Логика подсказывала, что в тени деревьев должно быть прохладнее, но в данном случае она не срабатывала. Андреа заметила, что время от времени начинает задыхаться. Жажда становилась все сильнее, и вода ее почему-то не утоляла. Вообще ей нравились длительные прогулки, но после этого случая она с удовольствием проведет пару дней в каком-нибудь приличном отеле, попивая вино, принимая ванны и почитывая книги. Как только закончится этот день и они вернутся в Фоллс-Энд, она поговорит с Крисом, предложит ему уехать отсюда немного раньше, чем планировали, чтобы отдохнуть в Квебеке или Монреале. Хватит с нее этой дикой первозданной природы, и она подозревала, что Крису в глубине души все это тоже изрядно надоело. Просто он слишком упрям, чтобы это признать, и чересчур строптив, чтобы поднять лапки кверху и констатировать тот факт, что если они еще и не влипли в паршивую историю, то ее запашок уже терзает обоняние.

Миссис Фостер с большой неохотой согласилась на эту прогулку. Аврал на работе вынудил Криса отменить свои летние отпускные планы. Поэтому она с дочерями отправилась на десять дней во Флориду к сестре и племянникам, жившим в Тампе, а бедный Крис трудился в Нью-Йорке. Таков недостаток владения собственным предприятием: если есть работа, то приходится ее делать, особенно в наши трудные времена. Однако Крис любил леса Мэна, говорил, что они напоминают ему о детстве, когда друзья его родителей каждое лето приглашали их на пару недель в свой лагерь в «Развилках». Для него это было ностальгическое путешествие, особенно потому, что в январе умерла его мать, и Андреа не могла отказать мужу в этом мероприятии. Ее совсем не привлекала идея блуждания по лесам во время охотничьего сезона, но муж заверил, что на сей раз все будет в порядке, тем более когда они облачены в такую стильную оранжевую экипировку, отлично отражавшую свет.

Андреа не считала, что оранжевый цвет ей идет. Оранжевый цвет вообще никому не подходит, кроме дорожных рабочих.

Она глянула на небо. И встревожилась, увидев гнетущие серые облака. Неровен час, еще и дождь пойдет, хотя, как она помнила, прогноз его не обещал.

— Вот же черт! — возмутился Крис. — Здесь рядом должен быть ручей. По его берегу мы наверняка вернемся в город.

Он пристально смотрел по сторонам, надеясь заметить серебристый проблеск и услышать журчание воды, но не увидел и не услышал ничего, даже пения птиц.

Андреа ужасно хотелось крикнуть ему: «Я не слышу журчания ручья. А ты слышишь? Нет, потому что здесь нет никакого треклятого ручья. Мы заблудились! И как долго, интересно, ты вел нас не в ту сторону? Неужели так трудно определить разницу между севером и югом, востоком и западом? Ты же бывалый турист. У тебя есть и компас, и карта. Давай, Тонто,[114] разберись!»

Крис оглянулся на жену с таким видом, словно ее громкие мысленные крики пробудили некую атавистическую часть его мозга и он все услышал.

— Но он должен быть здесь, Андреа, — сказал он. — Я шел все время на восток по компасу.

Его голос выдавал озадаченность, и сам он выглядел как растерянный мальчишка. Ее злость на него тут же растаяла.

— Покажи-ка мне, — попросила женщина.

Он передал ей компас, и его палец с аккуратно подпиленным ногтем уткнулся в нужное место на карте. Крис прав: по-видимому, они двигались на восток и, учитывая скорость их продвижения, уже должны были выйти к берегу Малого ручья. Андреа постучала по компасу, скорее машинально, чем осознанно.

И вдруг стрелка медленно развернулась на сто восемьдесят градусов.

— Что за черт?! — воскликнул Крис, забирая прибор у жены. — Быть такого не может!

Он сам постучал по компасу. Стрелка не шелохнулась.

— Неужели мы все это время тащились на запад? — спросила Андреа.

— Да нет, разумеется! Что я, восток от запада не отличу? Мы шли на восток. По-моему.

Впервые в его голосе прозвучала откровенная озабоченность. Они захватили с собой запас продуктов и набор лекарственных средств для оказания первой помощи, но не испытывали ни малейшего желания ночевать в лесу без приличного снаряжения. Им и в лучшие времена не нравилось ночевать на природе. Супруги предпочитали земные блага, и утомительная дневная прогулка окупалась предвкушением скромного вечера с горячим ужином в комфортной обстановке.

Андреа вновь посмотрела на небо, но еле разглядела его сквозь густые кроны. Деревья вокруг выглядели очень древними. Некоторые древесные великаны, должно быть, простояли здесь много веков, их толстенные стволы бугрились шишковидными наростами, и причудливо изогнутые ветви напоминали неверно сросшиеся сломанные конечности. Местами лесной подшерсток прорезали большие камни. В воздухе появилось странное зловоние, словно неподалеку кто-то варил протухшую требуху.

— Может, попробуешь забраться на дерево и сориентироваться? — предложила она и хихикнула.

— Бесполезно, — отозвался Крис. Он сердито глянул на жену, а она вновь хихикнула.

Андреа не понимала причин своего глупого смеха. Они заблудились. И хотя пока им вроде не грозит быть заваленными снегопадом и замерзнуть в лесу до смерти, но их мобильники не подавали признаков жизни, а скудное походное снаряжение оставляло желать лучшего: все-таки с приближением ночи заметно похолодает. К тому же никто не знал, что они отправились сюда. Утром, выехав из Рейнджли, супруги выписались из мотеля, просто на тот случай, если найдут на севере что-нибудь более удобное, и в итоге оставили свою машину на парковке в центре Фоллс-Энда. Возможно, лишь через несколько дней кто-то заметит, что ее никто не забирает. Андреа говорила Крису, что им лучше забронировать номер где-нибудь в Фоллс-Энде, но он ответил, что нет смысла суетиться заранее. К тому же туристов в городке совсем мало, а если они пораньше выйдут на прогулку, то вернутся еще засветло. Очередной досадный недостаток: Крис терпеть не мог заказывать что-то загодя, даже номер отеля в тихом местечке. Если они выезжали на ужин в новый город, муж таскал ее из ресторана в ресторан, в каждом изучая меню и выискивая идеальное заведение с идеальным, на его вкус, ассортиментом блюд. Бывали вечера, когда они так долго бродили, подвергая сомнению имеющиеся предложения, что в итоге понравившиеся им рестораны либо закрывались, либо в них не оставалось свободных мест к тому времени, когда Крис принимал решение. В результате эпопея заканчивалась в каком-нибудь захудалом баре поеданием гамбургеров, где мистер Фостер едва сдерживал эмоции из-за упущенных возможностей.

— А что это за вонь? — удивился Крис.

— Такое впечатление, что кто-то выварил в котелке требуху, а потом она испортилась, — высказалась Андреа.

— Тогда, может, где-то поблизости есть жилье.

— Здесь? Тут же не видно даже тропинок.

— А ты заметила, какие вокруг могучие деревья? Вполне возможно, что отсюда рукой подать до четырехполосной магистрали, но мы не узнаем об этом, пока не услышим шум проезжающего мимо грузовика.

Женщине хотелось сказать, что нет тут поблизости никакого шоссе. Ведь исчезли даже признаки походных маршрутов. Крис решил «исследовать» лесные глубины, и они заблудились, попав в какую-то жуткую глушь. Ей вспомнилась карикатура из одного журнала, изображавшая заблудившуюся в лесу семейку, отец которой с умным видом пялился в карту. Подпись гласила: «Не так важно, куда мы забрели; важнее то, кто в этом виноват».

— Если поблизости есть жилье, то там может быть и телефон, — продолжил Крис. — И в крайнем случае мы сможем выяснить, в какой стороне этот городок.

Андреа полагала, что он прав, хотя сомневалась в своем желании общаться с обитателями глухих дебрей Северного леса. Да и отшельник, облюбовавший безлюдное местечко, вряд ли обрадуется появлению в своем милом уединенном домике двух заплутавших горожан, пропахших потом и репеллентом.

— Смотри! — воскликнул Крис, показывая направо.

— Что там?

— Я кого-то видел.

Миссис Фостер глянула в указанном направлении, но ничего не заметила. Лишь ветви дерева шелестели, слегка покачиваясь. Странно. Вроде не чувствуется никакого ветра.

— Ты уверен?

— Там за деревьями стоял человек. Я уверен… Эй! Эй! Послушайте! Мы заблудились и нуждаемся в помощи! — Прищурив глаза, Крис затенил их, козырьком приложив ко лбу ладонь. — Вот козел! По-моему, он от нас убегает. Эй! Подождите!

Андреа так никого и не увидела, но присоединилась к призывам мужа, просто на тот случай, если того человека напугало появление одного незнакомца на его участке.

— Пожалуйста, помогите! — крикнула она. — Мы не хотим вас обидеть! Нам просто надо узнать, как вернуться на тропу!

Сложив карту, Крис сунул ее в рюкзак.

— Пошли, — велел он жене.

— Пошли куда?

— За ним.

— Что? Ты обезумел? Если он не желает помогать нам, это его право. Преследуя его, мы в лучшем случае зря потратим время.

— Господи, Андреа, ну должен же здесь действовать своеобразный кодекс лесной чести! Типа закона джунглей или морского права. Нельзя бросать людей без помощи, если они попали в беду. Нам же нужно всего лишь узнать, в какой стороне городок.

Андреа не приходилось слышать о кодексе лесной чести, и она почти была уверена, что ничего подобного не существует. А если и существует что-то вроде морского права, то наверняка далеко не все люди его придерживаются. Она не знала, встречаются ли в лесах разбойники типа пиратов, но выяснять это сейчас ей определенно не хотелось. Иногда люди в лесу пропадали бесследно. И, возможно, не всех их сожрали медведи…

— А что, если у него ружье? — спросила она.

— Но у меня-то нет никакого ружья. С чего бы ему стрелять в меня? Знаешь, милая, «Избавление»[115] — это всего лишь крутой триллер. К тому же действие там происходило на южной горной реке. А здесь все по-другому. Мы же просто гуляем по северному лесу в Мэне.

И Крис устремился вдогонку за мелькнувшим между деревьями человеком. Андреа последовала за ним. Выбора у нее не было. Не хватало еще потерять мужа в этой глуши. Мало того что они и без того заблудились, так еще и придется бродить тут в одиночестве. Муж быстро удалялся. Это вполне в духе Криса. Уж если он проникся какой-то идеей, то сломя голову мчится к ее реализации. Подобно большинству мужчин, как могла судить Андреа по своему опыту, он предпочитал не обсуждать иные варианты действий, если уж увидел свет в конце туннеля. При этом он обладал решимостью, которой ей порой недоставало.

— Погоди, Крис! — крикнула она.

— Мы можем потерять его!

— Ты можешь меня потерять!

Крис помедлил на гребне невысокого холма, вытянув назад левую руку, но продолжая при этом смотреть вперед.

— Ты его еще видишь?

— Нет… Хотя погоди, вот опять появился. Вон он, смотрит на нас.

— Где? — Прищурив глаза, женщина напряженно вглядывалась в лесной сумрак. — Я по-прежнему никого не вижу.

— По-моему, он махнул нам рукой. Он хочет, чтобы мы следовали за ним. Ну да, точно! Он показывает нам путь.

— Ты уверен?

— А какие еще у него могут быть намерения?

— Гм… завести нас в еще более жуткую глухомань?

— Чего ради?

Не ради чего, а потому, что среди людей порой попадаются негодяи. И он может заманивать нас в ловушку.

— Ну не знаю. Может, он хочет нас обокрасть.

— Ради этого ему не обязательно тащить нас за собой. Он мог бы разобраться с нами прямо здесь.

Крис рассуждал логично, но его жена по-прежнему испытывала тревогу.

— Тогда давай просто будем осторожнее, ладно?

— Я всегда осторожен.

— Ничего подобного. Вспомни, как мы зачали Даниэль!

Муж одарил Андреа лучезарной усмешкой, настолько покорившей ее в колледже, что она сразу запрыгнула к нему в постель, и сейчас женщина ответила ему игривой сексуальной улыбочкой, от которой у него обычно вставали волосы на загривке. Причем вставали у него, разумеется, не только волосы, и ими обоими на мгновение овладело общее желание: оказаться в постели с початой бутылочкой вина и смаковать его вкус, сливаясь в страстных поцелуях.

— Сегодня все будет в порядке, — успокоил Крис жену.

— Ладно, полагаюсь на тебя, — ответила Андреа. — Но обещай, что после возвращения мы надолго забудем о лесных прогулках!

— Обещаю.

Она протянула ему руку, и он мягко пожал ее. И тогда, стоя рядом с мужем, Андреа впервые увидела того человека. Возможно, из-за плохой видимости, усугубленной облачностью и лесными сумерками, ей показалось, будто он одет в какую-то мантию. Голову его покрывал капюшон, поэтому лицо разглядеть не удалось. Хотя человек явно манил их за собой. В этом ее муж не ошибся.

У Андреа вдруг скрутило живот, противно засосало под ложечкой. Она обладала хорошей интуицией на незнакомых людей, хотя Крис снисходительно улыбался, когда она об этом говорила. Люди устроены по-разному. Осознавая собственную силу, мужчины редко думают о собственной уязвимости. А слабым женщинам необходимо более чуткое восприятие подстерегающих их опасностей. И Андреа надеялась, что ей удалось воспитать это качество в дочерях. Этот человек представлял для них какую-то угрозу, в этом она не сомневалась. И лишь порадовалась, что девочки сейчас находятся у ее родителей в Олбани, а не здесь с ними, в лесу. Она собиралась предостеречь Криса, но он вдруг выпустил ее ладонь и опять устремился за странной фигурой, манившей их все глубже и глубже в лес.

И Андреа последовала за мужем.

Глава 10

Вчера я встречался в баре с Мариэль Веттерс и Эрни Сколлеем.

Этот ноябрь, похоже, вознамерился умереть плохой смертью. В начале месяца разразилась метель, предвещая долгую, холодную зиму, но больше никаких снегопадов не последовало. Более того, постепенно температура начала подниматься, а вскоре так потеплело, что по ночам в барах двери держали открытыми, дабы обеспечить хоть какой-то приток прохладного свежего воздуха. Сегодня наконец подул северный ветер, и дома в Скарборо из окна своего кабинета я наблюдал, как покачивается на наших болотах приглашенная ветром на танец высокая трава.

На столе передо мной лежал машинописный листок, который передала Мариэль. Он содержал всего семь имен: шесть мужских и одно женское. Напротив четырех из этих имен стояли денежные суммы в диапазоне от трех до сорока пяти тысяч долларов. Три других имени сопровождались словом «контракт», а за ними в двух случаях шло — «принят» и в одном — «отвергнут». Лишь одно имя показалось мне знакомым, и я проверил его по Интернету, где быстро отыскал данного субъекта. Арон Ньюман работал репортером в одной из нью-йоркских газет. Строча политические обозрения, он заимел, видимо, массу потрясающе полезных источников. Его популярность недавно пошла в гору благодаря ряду статей, обнародовавших связи одного женатого конгрессмена с парочкой девятнадцатилетних парней, которым он то ли платил, то ли зажимал плату за сексуальные услуги. Естественно, карьера конгрессмена отправилась псу под хвост, а его супруга еще подлила масла в огонь, не явившись на одну из его душещипательных пресс-конференций. Толпой легко управлять. Покажите ей кающегося грешника, прощенного супругой, и толпа тоже задумается о прощении, но покажите ей на трибуне одинокого кающегося грешника — и толпа начнет раздумывать, какой бы еще камень в него бросить. Напротив имени Ньюмена не значилось денежной суммы, но стояло четкое слово «принят».

Имя второго персонажа, Дэвиса Тейта, мне смутно о чем-то напоминало, а чудодейственный «Гугл» прояснил ситуацию. Тейт служил на радио замечательным диск-жокеем, широко известным в узких ультраправых кругах. Этот тип поливал грязью обычных консерваторов, которые отказывались без промедления ненавидеть любого, кто не походил на них по цвету кожи, вероисповеданию или сексуальной ориентации. Напротив фамилии Тейта написали букву «А» с тремя звездочками. Либо Дэвис Тейт считался отличным студентом, либо его куда-то приняли, причем приняли с необычным энтузиазмом.

Напротив одной из особ женского пола, Солин Эскотт, значился какой-то номер из двенадцати цифр. Но среди телефонных номеров такого не оказалось, а когда я попытался найти о нем информацию в Интернете, то ничего не получил, даже добавив к номеру имя и фамилию. Дальнейший поиск в Сети выдал горстку жительниц страны с именем Солин Эскотт, среди которых имелись банкирша, писательница и домохозяйка, погибшая в автомобильной аварии в октябре две тысячи первого года в Нью-Гемпшире, где-то севернее Милфорда.

Я вновь задумался над дюжиной цифр рядом с именем Солин Эскотт, которые, в отличие от всех прочих в этом списке, были напечатаны красным цветом и разделялись на две группы по шесть цифр. Первая группа заканчивалась цифрами «65», вторая — «01». Первая группа, как обнаружилось, соответствовала дате рождения Солин, а вторая — дате ее смерти, согласно некрологу, опубликованному в связи с ее кончиной. Но если судить по обнаруженной в том самолете газете, авария произошла в июле две тысячи первого, то есть за три месяца до смерти Солин Эскотт. Либо у кого-то, имеющего отношение к тому самолету, была прямая линия связи с Господом, либо смерть Солин Эскотт спланировали заранее.

Некролог также выдал имя супруга Солин Эскотт. После замужества она оставила девичью фамилию. А ее мужа звали Кеннет Чен; очевидно, друзья называли его Кенни. И такое имя в самолетном списке предшествовало имени Солин.

И напротив его фамилии также значилось слово «принят».

Еще час мне понадобился, чтобы приблизиться к возможному установлению очередной личности из списка, и опять-таки ниточка потянулась к Солин Эскотт. В окрестностях Ньюберипорта во время ограбления бензоколонки в Массачусетсе в марте две тысячи второго года убили некоего Брэндона Филиса. Причина его смерти вызывала недоумение. Согласно показаниям очевидца, Филис заливал бензин в свой «Мерседес», когда подкатил «Бьюик» с двумя парнями в масках, вооруженными пистолетами. Один из них взял на мушку заправщика и велел опустошить кассу, а другой заставил Филиса и женщину, Антонию Вигу, которая подкачивала шины своего минивэна, лечь на землю. Когда первый грабитель появился с наличными, второй прошелся мимо лежавших Филиса и Виги и выстрелил обоим в затылок. Грабители укатили, а засвеченный «Бьюик» позже обнаружили сгоревшим на обочине дороги номер 1. Как выяснилось, ранее этот автомобиль угнали из Бэк-Бэя, престижного района Бостона. В ограблении бензоколонки налетчики разжились лихой суммой в сто шестьдесят три доллара и исчезли вместе с ними бесследно.

Брэндон Филис был связан с Солин Эскотт через ее мужа, Кенни Чена. Филис, Эскотт и Чен трудились над созданием программного обеспечения для недавно возникшей корпорации, зарегистрированной как «Развитие Брэнкена», в которой каждый из них имел по одной трети акций. Холостяк Филис не обзавелся наследниками. После смерти его акции приобрела некая компания под названием «Инвестиции Прайора». А доля Солин Эскотт после смертельной аварии перешла к ее мужу.

Мне не приходилось слышать о компании «Инвестиции Прайора», хотя новые поиски в Интернете кое-что поведали о ее деятельности. Компания действовала крайне осторожно, заботясь о благополучии клиентов, предпочитавших вести свои дела самыми анонимными способами. Единственный раз кто-то совершил промашку, и этот Прайор засветился в новостях, когда совсем недавно, в две тысячи девятом году, всплыло «нечаянно» нарушенное эмбарго на новые денежные вложения в Бирме. Один из младших компаньонов Прайора поставил свою подпись на контракте с неким якобы иностранным филиалом, размещавшимся в дочерней рекламной компании в Панаме, но следы филиала в итоге привели обратно в Бостон, в контору Прайора. В результате расследования, проведенного Управлением по контролю за иностранными активами, Прайору присудили штраф в пятьдесят тысяч долларов, и в течение часа младшего компаньона равноценно наказали за его рискованный поступок. Гаррисон Прайор, генеральный директор головной компании, прокомментировал этот случай как «единичный» и «частное заблуждение», что бы это ни значило.

Фирма «Развитие Брэнкена» между тем специализировалась на защитных алгоритмах для оборонной и оружейной промышленности, став солидным игроком в данной сфере. В две тысячи четвертом году эта компания тихо прекратила свое существование, передав все права одному из подведомственных предприятий Министерства обороны, и Кенни Чен удалился на покой, по общему мнению, очень богатым человеком. В качестве посредника в этой сделке вновь всплыли «Инвестиции Прайора», поимев свой процент прибыли от продажи.

Неожиданный поворот этой истории скрывается в судьбе Кенни Чена. В две тысячи шестом году его нашли мертвым в собственном домашнем сейфе в окружении именных свидетельств на акции, разнообразных форм золотой валюты и двадцати тысяч наличных долларов. Сейф оказался большим, хотя недостаточно вместительным, чтобы предоставить Кенни Чену все удобства, поэтому, перед тем как засунуть его туда, пришлось сломать владельцу руки и ноги. Его тело обнаружили далеко не сразу, поэтому так и не удалось установить, то ли он сам задохнулся, то ли ему помогли, забив рот швейцарскими золотыми франками.

Итак, жена Кенни Чена погибла в автомобильной аварии, похоже спланированной заранее, а несколько месяцев спустя его партнера по бизнесу застрелили без видимой причины во время мелкого ограбления бензоколонки. Позднее сам Кенни Чен сорвал куш, продав накопленные им доли своей компании, после чего кто-то покончил с ним, сорвав скорее символический куш, поскольку ограбление не было очевидным мотивом. Мягко говоря, мистер Чен прожил интересную и наполненную событиями жизнь, пусть и относительно недолгую. Полиция сочла смерть Солин Эскотт несчастным случаем, расследование по делу убийства Брэндона Филиса прекратили за неимением достаточных улик, а кончина Кенни Чена осталась полнейшей тайной.

Я не смог найти связь между этими личностями и очередной парой имен в списке, хотя обнаружил некрологи на людей, которые могли оказаться этим самым звеном. Имея на руках лишь разрозненные фамилии, я не смогу продвинуться дальше в структурировании этого списка.

Со вчерашней встречи я никак не мог выбросить из головы Брайтуэлла. Брайтуэлл, убийца мужчин и женщин; собиратель и хранитель душ; странный тип, чей облик, запечатленный на фотографиях Второй мировой войны, едва ли отличался от внешнего вида человека, продолжавшего и через шестьдесят лет вершить свои убийственные дела. Этот тип имел поразительное сходство с неким персонажем на батальном полотне многовековой давности, где он сражался бок о бок с падшим ангелом. Я собственноручно убил его и однако в итоге засомневался, возможно ли вообще лишить жизни подобное ему существо с помощью обычной пули или ножа. К тому же меня не миновали досужие рассуждения о перерождении божьих тварей, о переселении душ, и я нашел свидетельства последствий мести, настигшей своих жертв через поколения. К Брайтуэллу и ему подобным неприменимы человеческие мерки. Эти создания происходили из другого мира.

Так что же привлекло Брайтуэлла в Фоллс-Энде и как он связан с этим списком?

После полудня я принялся расчищать письменный стол от других документов. Честно говоря, расчищать было особенно нечего. Моя рабочая деятельность в последние несколько месяцев несколько оживилась, но еще не достигла состояния завала. В прошлом году дело о пропавшей девочке, к которому я подключился благодаря моему адвокату Эйми Прайс, привлекло большое внимание, что вылилось в массу предложений подобного рода. Я отказался от всех, кроме одного. Хуан Лозано, испанский ученый и переводчик, женившийся на американке из северного мэнского городка Харден, поручил мне найти его жену. По его словам, они поссорились на почве секса, и она сбежала. В последние пару лет сексуальные отношения между ними практически прекратились, и Хуан обвинил супругу в том, что она завела роман на стороне. После бурной ссоры он вылетел из дома, хлопнув дверью, а когда вернулся, жены уже и след простыл. Лозано, как он сам заявил, просто хотел узнать, все ли с ней в порядке, и ничего больше. Я взял у него деньги, думая, что поиски будут недолгими: кредитные карточки миссис Лозано еще действовали, и изъятия со счетов делались в банкоматах федерального округа Колумбия, где этими банковскими картами пользовались всего за два дня до моей первой встречи с Лозано. Значит, Беатрис, его жена, жива и здорова, либо кто-то беспечно пользуется ее карточками.

Прилетев в округ Колумбия, я взял в аренду машину. Поиски Беатрис Лозано не заняли и дня. Она отсиживалась в мотеле под названием «Фонарщик», обосновавшись в городке неподалеку от Чесапикского залива. Причем помятую тачку, арендованную ею неделей раньше в некой фирме, неспособной составить конкуренцию таким солидным компаниям, как «Херц» и «Эйвис», она припарковала прямо возле мотеля. Когда я постучал в дверь номера, беглянка открыла мне, не удосужившись для безопасности накинуть дверную цепочку. В комнате царил полумрак, но, даже увидев женщину при свете дня, я не смог решить, дурнушка она или красотка. Голову облепили короткие жирные волосы, а бледное лицо покрыла россыпь прыщей. На руках и ногах я заметил свежие открытые ранки. Во время нашего разговора миссис Лозано нервно щипала левую руку, вгрызаясь в нее ногтями и создавая новые ранки. В глазах застыло безжизненное выражение, кожа век так потемнела, что казалось, будто женщину здорово избили.

— Неужели он послал вас найти меня? — спросила она, когда я представился.

— Если вы имеете в виду вашего мужа, то да, я искал вас по его заказу.

— И вы собираетесь доставить меня к нему?

— А вы этого хотите?

— Нет.

— Тогда не собираюсь.

— Но вы сообщите ему, где я нахожусь?

— Он нанял меня найти вас, чтобы выяснить, все ли у вас в порядке, — пояснил я. — Если желаете, я могу сообщить ему, что видел вас и что выглядите вы просто прекрасно. Разумеется, это будет ложь, но ради вас я могу покривить душой.

— Ложь? — нахмурившись, повторила Беатрис.

— Вы раздираете себе кожу. И либо у вас крутая бессонница, либо вам снятся сплошные кошмары. Вы переезжаете из мотеля в мотель, но вам плохо удается заметать следы из-за легкомысленного пользования кредитными карточками. Ваш муж, очевидно, поверхностно знаком с вашим гардеробом, но почти уверен, что вы сбежали едва ли не голышом, поскольку с вашей стороны это было поспешное решение. И сбежали вы в гордом одиночестве, поскольку в вашем номере стоит только один чемодан, а также не заметно никаких следов присутствия какого-то спутника или спутницы. И если бы вы сбежали с кем-то, то, по-моему, уделяли бы больше внимания своему внешнему виду. Не хотел вас обидеть, просто констатировал факт.

— Я и не обиделась. — Женщина умудрилась выдавить улыбку. — Вы рассуждаете как Шерлок Холмс.

— Любому частному детективу хочется походить на Шерлока Холмса во всем, за исключением, пожалуй, его скрытой склонности к гомосексуализму.

Мы по-прежнему стояли на пороге ее номера. Не лучшее место для обсуждения интимных подробностей личной жизни.

— Не возражаете, миссис Лозано, если мы посидим где-нибудь и поговорим? Совсем не обязательно в вашем номере, если вам не нравится вторжение в личные апартаменты или беспокоит присутствие здесь незнакомца. Мы можем найти тихую закусочную, кафе или бар, по вашему предпочтению. И если я внушаю вам опасения, то успокойтесь. Я не причиню вам никакого вреда, а если вы пожелаете вызвать полицию, то сможете сделать это в любое время, и я дождусь вместе с вами ее приезда. Могу также назвать вам фамилии пары копов в Мэне и Нью-Йорке, которые поручатся за меня. — Помедлив, я передумал и честно добавил: — Ну, возможно с Нью-Йорком я погорячился, а в Мэне действительно есть один такой. Впрочем, он может даже чертыхнуться, когда вы назовете мое имя.

— Нет, никакой полиции, — возразила женщина. Она отступила в глубину комнаты. — Мы можем поговорить прямо здесь.

Хотя на тумбе рядом с телевизором имелась табличка «Курение запрещено», комната пропахла куревом. Шкафа в номере не наблюдалось, его заменяла вешалка с тремя пустыми проволочными одежными плечиками. Две кровати разделяли коврик цвета горохового супа и единственная тумбочка, а возле одной из стен валялся оторванный плинтус. Открытый чемодан миссис Лозано стоял на полу справа от кровати. Он вмещал достойный жалости набор одежды, дешевые туалетные принадлежности и книжицу в мягком переплете. Она присела на край одной кровати, а я устроился на другой — напротив нее. Наши колени почти соприкасались.

— Почему вы сбежали, миссис Лозано? — спросил я.

Ее лицо сморщилось. Она заплакала.

— Неужели муж избивал вас?

Беатрис замотала головой:

— Нет, он хороший и добрый человек.

Я взял из контейнера на тумбочке бумажную салфетку и протянул женщине.

— Спасибо, — всхлипнула она.

— Миссис Лозано, вы любите мужа? — опять спросил я.

— Да, очень люблю. Потому-то и сбежала. Я хотела защитить его.

— От чего?

Женщина подавилась, словно слова, которые она хотела произнести, вызвали у нее приступ тошноты. Лишь с третьей попытки ей удалось произнести их.

— Я защищаю его от моего брата, — сообщила она.

— Почему? При чем тут ваш брат?

На сей раз ее тошнота нашла выход. Она зажала рукой рот, собрав в ладонь выплеснувшуюся рвоту.

— Он насилует меня, — призналась она. — Брат меня насилует.

В девичестве Беатрис Лозано носила фамилию Рид. Ее старшего брата звали Перри Рид. Он продавал подержанные автомобили людям, которые по наивности своей не ведали, что покупают; а вот кристаллический метамфетамин, опиумный наркотик, и контрабандные рецептурные лекарства из Канады покупали весьма осведомленные клиенты. Он также владел парой стриптиз-баров с танцовщицами, имевшими квалификацию проституток, как выяснялось при внимательномпрочтении написанных мелким шрифтом дополнительных условий их трудовых договоров. Перри Рид, ловкий, внешне благообразный, но психопатически жестокий тип, начал насиловать сестру, когда ей исполнилось четырнадцать. Позднее она спокойно училась в колледже, но когда разменяла третий десяток, он опять принялся время от времени мучить ее и возобновил насилие с особой страстью вскоре после ее замужества. Перри заходил к ним домой, когда муж отсутствовал, хотя иногда вызывал ее в свое автомобильное агентство или в одну из своих квартир в Хардене и окрестностях, когда они были свободны от арендаторов. Беатрис покорно выполняла его прихоти, поскольку он пригрозил убить ее мужа, если она откажет брату или проговорится кому-то об их интимных отношениях. Когда муж обвинил ее в измене, в Беатрис словно что-то сломалось. Она сбежала, не в состоянии больше оставаться в Хардене и не смея рассказать мужу о кошмарном преследовании брата. Все это она поведала мне, постороннему человеку, в своем номере в мотеле «Фонарщик».

— Перри завел команду помощничков, — уныло добавила она, — таких же мерзких, как он сам. И заявил, что даже если он сам не прикончит Хуана, то это сделают они, а потом Алекс Уайлдер затащит меня в лес, где его дружки будут по очереди насиловать меня и после похоронят заживо. И я верю угрозам моего брата, мистер Паркер. Верю, потому что знаю его, как никто другой.

— Кто такой Алекс Уайлдер?

— Правая рука моего братца. У них общие интересы. Иногда Перри делится с ним даже мной. — Она судорожно всхлипнула. — Алекс ужасно груб и жесток.

Я выдал ей очередную салфетку. Женщина прочистила нос.

— Вы не собираетесь спрашивать меня, почему я так долго терпела?

— Нет.

Она пристально посмотрела на меня.

— Спасибо.

Мы поговорили еще немного, а потом я ушел и позвонил ее мужу. Сообщил ему, что его жена в безопасности, и попросил собрать для нее сумку с одеждой и отвезти в офис адвоката Эйми Прайс в Южном Фрипорте. Потом я звякнул Эйми и рассказал ей большую часть того, что услышал, не упоминая только имен и мест жительства.

— Она даст показания?

— Не знаю. Это ужасно, но ее братец наверняка заявит, что это происходило с обоюдного согласия. Ее слово против его.

— Я так не думаю. В подобных случаях решающими являются показания жертвы. Но пока это не играет никакой роли. Она нуждается в немедленной помощи. Я знаю некоторых полезных людей в округе Колумбия, если она захочет остаться там на какое-то время. Убеди ее поговорить с адвокатом. Что тебе известно об этом Перри Риде?

— Пока только слухи, но я намерен прояснить ситуацию.

В тот же вечер я отвез Беатрис Лозано к специалисту по сексуальным травмам в округе Принца Георга, и ее сразу приняли в приют для женщин, пострадавших от надругательств. Через неделю к ней заехал муж, и она рассказала ему, какие мучения терпела. Однако проблема с Перри Ридом оставалась актуальной, поскольку Беатрис Лозано отказалась дать показания против брата. А с ним надо было что-то делать.

Да, надо что-то делать. И два моих знакомых джентльмена как раз взялись за это дело, пока я беседовал в «Медведе» с Мариэль Веттерс и Эрни Сколлеем.

В общем, Перри Рид, по моим расчетам, должен попасть сегодня в вечерние новости.

Глава 11

Упершись ладонями в колени, Крис пытался отдышаться. В лесу по-прежнему было очень влажно и мерзко пахло. Вонь тухлятины ощущалась гораздо сильнее, к тому же Крис уже совершенно не понимал, в какую сторону они двигаются. Казалось, что они следовали за этим отшельником на северо-запад, хотя Крис мог ошибаться. Похоже, в тот день он только и делал, что ошибался. Странный отшельник вдруг исчез из виду, и насколько понимал Крис, они заблудились еще больше, если, конечно, такое возможно. Мушки стали более назойливыми, даже репеллент их уже не отпугивал, а в затылок его ужалила оса и теперь шею жгло огнем. Крис прибил тварь рукой, хотя это не доставило особого удовлетворения. Когда они с Андреа вернутся домой, он обязательно уточнит жизненный цикл осиного рода. Живые осы в ноябре представлялись ему дикой аномалией.

Солнце клонилось к закату, и свет пошел на убыль. Очертания деревьев стали менее четкими, словно на них набросили полупрозрачную вуаль. Крис совершенно потерял счет времени. Взглянув мельком на часы, он обнаружил, что те остановились. Усталые супруги еле тащились по темнеющему таинственному миру, и он стыдился признаться, что изрядно напуган.

Крис оглянулся. Андреа с трудом поспевала за ним. Не разделяя его увлечения лесными походами, она относилась к ним снисходительно. И терпела их потому, что мужа они радовали, ну и еще потому, что, таскаясь за ним по диким лесам, предвкушала наслаждение, которое ждет ее вечером. Может, к долготерпению жену приучила католическая вера. Андреа была религиозна и неизменно по воскресеньям отправлялась в церковь. Сам Крис много лет назад отказался от своей веры. В известном смысле давняя угроза скандала из-за жестокого обращения с ребенком обеспечила ему оправдание, позволившее жить свободнее. Уже в детстве он отказывался жертвовать выходными ради религиозных обрядов. Тем не менее порой на него накатывало острое чувство вины, а в трудные времена он смиренно возносил своеобразные молитвы о помощи. И сейчас, глядя на то, как жадно пьет воду из бутылки его жена, Крис вознес молитву об их благополучном возвращении в Фоллс-Энд или хотя бы в какой-то населенный пункт.

— Господи, не скажу, что готов вернуться в лоно церкви и что стану вести более праведную жизнь, но сейчас мы нуждаемся в помощи, — прошептал он. — Если не ради меня, то ради нее умоляю: помоги нам в целости и сохранности возвратиться в цивилизованный мир.

И словно в ответ на его мольбу их проводник, если, конечно, он таковым являлся, вновь появился между деревьями. Он поднял руку и помахал путникам, призывая следовать за ним.

— Постойте, куда мы идем? — крикнул ему Крис. — Скажите нам! Так больше не может продолжаться. Мы устали. Господи Боже мой!

Андреа присоединилась к мужу. Она отвернула воротник его куртки, увидела след осиного укуса и сочувственно присвистнула.

— Паршивая штука, — посочувствовала она.

Сбросив рюкзачок, женщина выудила из аптечки первой помощи флакончик с антисептиком и, стараясь не причинить мужу дополнительную боль, мягко нанесла лекарство на покрасневшее место.

— У тебя ведь нет аллергии на осиные укусы?

— Ты же знаешь, что нет. Меня и раньше кусали. Без особых болезненных последствий.

— Ну надо же. Похоже, тебя ужалила какая-то на редкость злющая оса, и место укуса, по-моему, распухает.

— Могу поклясться, что она впиявилась мне прямо в позвоночник.

— В чемодане у меня есть лоразепам,[116] — сказала Андреа. — Он должен помочь. Хотя, может, придется показаться врачу, если опухоль не спадет.

Вдалеке между двумя толстыми стволами маячила худосочная фигура, и Андреа заметила, что тот мужчина наблюдает за ними.

— Сколько мы уже тащимся за ним?

— Не знаю. У меня часы остановились.

— Совсем?

— Намертво.

— И мои тоже…

Они сравнили показания наручных часов. Часы Андреа остановились на пять минут позже, чем у ее мужа, хотя она обычно ставила их на пять минут вперед. То есть их часы остановились одновременно.

— Странно, — уныло заметил Крис.

— Здесь вообще все странно, — поддержала Андреа. — К тому же скоро стемнеет.

На слове «стемнеет» ее голос слегка дрогнул. Она старалась не выдать своего страха, но это ей плохо удалось.

— Мы можем пойти обратно, но какой от этого прок? — сказал Крис. — Просто вернемся туда, куда забрели раньше. Надо довериться ему.

— Почему?

— Потому что так поступают люди, когда у них нет выбора.

— Он задумал что-то плохое.

— Да брось ты, не начинай опять свои…

— Нет, я уверяю тебя! И могу поклясться, что этот тип водит нас кругами.

— Да? Откуда ты знаешь?

— Я не знаю, но чувствую.

Андреа заметила, что голова незнакомца слегка наклонилась, словно он услышал ее слова. Ей никак не удавалось разглядеть ничего, кроме темного силуэта. Даже когда еще было светло, она не могла разглядеть ни его одежду, ни очертания лица. Незнакомец напоминал ожившего темного призрака.

— Что он там теперь делает?

Жесты таинственного проводника изменились. Теперь он показывал направо, выставив палец в том направлении. И когда убедился, что путники увидели, куда он показал, то вскинул ту же руку и махнул им на прощание, а потом исчез за деревьями. Но удалился он явно не туда, куда направил их.

— Он уходит, — встревоженно произнес Крис. — Эй, почему вы уходите?

Но проводник больше не появился. Его темную фигуру поглотила лесная тьма.

— Ладно, давай хоть пойдем посмотрим, куда он нас направил, — предложил Крис. — Может, там дорога, какое-то жилье или даже поселок.

Вскинув на спину рюкзачок, Андреа последовала за мужем. Взгляд ее то и дело возвращался к темному провалу между деревьями, где исчез незнакомец. Женщине хотелось, чтобы отшельник ушел, но она сомневалась в его уходе. Чувствовала, что он поджидает их, следит за ними. Только когда ее муж заговорил, она осознала, что остановилась. Ей хотелось идти, но ноги отказывались подчиняться. Не так ли уязвимые животные застывают при встрече с хищником и не потому ли они погибают?

— Он ушел, — сказал Крис. — Если он и вел нас куда-то, то, пожалуй, мы почти у цели.

Андреа ощутила, как волосы у нее на затылке зашевелились. Тело пронзило странное покалывание. «Он не ушел, — хотелось ей сказать мужу. — Мы не видим его, но он по-прежнему где-то рядом. Он завел нас куда-то, но явно не туда, где нам хотелось бы оказаться».

Повеяло ветерком. Супруги почти обрадовались, но потом поморщились от принесенного зловония. Появились и птицы. Вороны. Андреа уже слышала их хриплое карканье.

«Интересно, — подумала она, — не трупы ли привлекли сюда ворон?»

— А запашок-то усилился, — с отвращением произнес Крис. — Такая вонь бывает от тех предприятий, что перерабатывают отходы. Ничего не поделаешь, даже бумажные фабрики распространяют мерзкое зловоние.

— Здесь, в лесу?

— А где, собственно, «здесь»? Мы понятия не имеем, где находимся. При наших блужданиях мы могли бы уже дойти до канадской границы, не осознавая этого. Пойдем.

Он протянул к ней руку, но Андреа, похоже, по-прежнему не могла пошевелиться.

— Нет, — сказала она, — я не хочу идти.

— Ладно, — согласился Крис. — Тогда постой пока, а я схожу погляжу, что там такое.

Он шагнул в сторону, но Андреа ухватилась за его рюкзак, пытаясь удержать мужа.

— Я не хочу оставаться здесь в одиночестве.

Он улыбнулся. Другой своей улыбкой — снисходительной, покровительственной. Так Крис улыбался, когда полагал, что жена не понимает каких-то элементарных вещей, отчего она вдруг ощущала себя девятилетним ребенком. Андреа называла ее «мужской улыбкой», поскольку обычно так улыбались только мужчины. Видимо, она встроена в их ДНК. Хотя на сей раз Андреа не рассердилась, просто расстроилась. Он так ничего и не понял.

Крис вернулся и неуклюже обнял ее.

— Ну давай мы только посмотрим, куда он нам показывал, а потом примем решение, ладно? — предложил он.

— Ладно, — еле слышно прошептала женщина, уткнувшись ему в грудь.

— Я люблю тебя. Ты же знаешь, верно?

— Знаю.

— Тебе следовало бы сказать, что ты тоже любишь меня.

— И это я тоже знаю.

Крис шутливо ткнул ее в бок:

— Выше нос, я куплю тебе выпить.

— Коктейль. С шампанским.

— С шампанским. Мы выпьем море шампанского.

Взявшись за руки, супруги направились вверх по склону.

Глава 12

Как и предсказывалось, сводка вечерних новостей содержала интересные сведения о Перри Риде и его деловой и личной деятельности. Вчера вечером без двадцати одиннадцать, когда я еще осмысливал информацию о самолетах и списках, полицейские вместе с парой агентов из Управления по борьбе с наркотиками задержали Генри Гиббона и Алекса Уайлдера, двух приспешников Рида, короля торговцев подержанными автомобилями на северо-востоке, когда те выезжали на своих тачках с парковки одного байкерского бара в десяти милях к востоку от Хардена. В ходе обыска их машин обнаружились чемоданы с оксиконтином[117] и героином, потянувшими в общей сложности на пятьдесят тысяч баксов. Однако эта находка удивила Гиббона и Уайлдера, и они заявили, что: а) не торгуют героином и б) чемоданы были пусты, когда они припарковали свои машины. Вдобавок в автомобиле Уайлдера обнаружили несколько флешек, содержавших множество файлов с детской порнографией, и мобильник, в сохраненных контактах которого значилось множество номеров поставщиков детей для занятий проституцией. Обе машины были зарегистрированы на имя Перри Рида из Хардена, штат Мэн.

Далее, в час ночи в Хардене, на парковке, принадлежавшей фирме Перри, вспыхнул пожар, и благодаря сильному ветру, а также тридцати галлонам этилового спирта в качестве ускорителя, уничтожил все его движимое и недвижимое имущество, а также прочие строения на этом участке, включая соседний стриптиз-бар.

В половине четвертого утра арестовали и самого Перри Рида. При обыске в его доме обнаружили большое количество дисков и флешек, вмещавших двадцать пять тысяч детских порноснимков, и мобильник с теми же подозрительными номерами, которые обнаружили в мобильнике Алекса Уайлдера. Вдобавок полиция нашла не имеющий лицензии хромированный револьвер с перламутровой рукояткой испанской фирмы «Лама», а оружие это, как покажет дальнейшее расследование, использовали в прошлом году для убийства двух человек в одной бруклинской квартире и, возможно, также для нанесения тяжелых увечий их подруге, которая из-за травмы головы до сих пор находится в хроническом вегетативном состоянии (то есть в состоянии овоща). Телефонные номера жертв также обнаружатся в мобильниках Уайлдера и Рида, а на самом оружии найдутся отпечатки Перри Рида, которые заранее, до тайного размещения в квартире, сняли с кофеварки в его офисе и перенесли на этот револьвер. Впрочем, об этой мелкой подробности не знали ни полицейские, ни тем более сам Перри Рид.

По слухам, один из следователей позднее заметил, что за всю свою службу еще не сталкивался с таким набором тяжких преступлений, какие умудрился совершить в одиночку Перри Рид. Чуть отстал от него Алекс Уайлдер, а Генри Гиббон с большим отрывом занимал третье место. Их арест произвели благодаря анонимному информатору, и такая удачная ночная вылазка порадовала всех, за исключением Перри Рида, который твердил о своей невиновности и требовал выяснить, кто поджег его автомобильную фирму и стриптиз-бар. Но поскольку Перри Риду грозило, по всей вероятности, пожизненное заключение, его требования никого особенно не волновали.

— Чертовски не повезло этому бедолаге Перри, — заметил я позднее тем же вечером, беседуя с Ангелом и Луисом в укромном уголке «Медведя», том самом, где вчера я общался с Мариэль и Эрни.

Приятели пили пиво «Мак Пойнт», поставляемое пивоварнями Белфаста, заставляя нервничать Дейва Эванса: он не мог взять в толк, чего ради они притащились в бар. Ангел и Луис приехали из Нью-Йорка, хотя нервничал Дейв Эванс не из-за этого. И не из-за их гомосексуальных наклонностей, кстати. Дейв вообще с радостью принимал в своем баре любого клиента, лишь бы не проливал пиво, не обижал персонал и не пытался стащить барный талисман в виде медвежьей головы.

Однако Луис убивал людей, и Ангел иногда помогал ему. И пусть приятели не рекламировали открыто столь редкие услуги, все же от них исходила аура смертельной угрозы, в силу чего наиболее восприимчивые горожане предпочитали держаться подальше. Порой я задавался вопросом, не становлюсь ли сам похож на них: именно они состряпали дело на Рида и его приспешников, но план разработал я. Философствующие моралисты сказали бы, что я уподобляюсь тем моральным уродам, с которыми пытаюсь бороться, но они бы даже не представляли, насколько ошибаются. Я представлял собой совершенно уникальный тип урода.

— Похоже, тюрьма давно плачет по этому парню, — заявил Луис, поразмыслив о судьбе Перри Рида.

— Да уж, он постарался ради этого, — согласился я. — Интересно, откуда взялось столько наркотиков?

— Мы позаимствовали их у байкеров, — ответил Ангел.

— Позаимствовали?

— Ну, скорее они открыли нам долгосрочный кредит.

— Наркотики, револьвер да вдобавок детская порнография, — озабоченно произнес я. — Некоторые могли бы счесть это перебором.

— А те, кто поумнее, сочли бы это обеспечением гарантий, — возразил Луис.

— Что ж, за такие гарантии я готов платить.

— Напомни мне, сколько нам еще причитается? — спросил Ангел.

— Ты хочешь еще пива?

— А то! Естественно, хочу.

— Тогда можешь считать это стопроцентной наградой, — сообщил я. — Я не мелочен. Не мой стиль.

Я заказал нам еще по кружке. Когда пиво принесли, я выпил за их здоровье и передал им пухлый коричневый конверт. Муж Беатрис Лозано доставил его сегодня днем ко мне домой. Он ничего не сказал, не поблагодарил, даже взглядом не намекнул на то, что все происшествия в Хардене могут иметь хоть какое-то отношение к тому, что случилось с его женой. Попросту вручил мне конверт и удалился.

— Я понимаю, что вы не нуждаетесь в этих деньгах, но как приятно, когда вас так высоко ценят, — заметил я.

— Деньги лучше иметь, даже если в них не нуждаешься, — философски изрек Ангел, сунув конверт в карман.

— Эйми Прайс сказала тебе что-нибудь?

— О том, что случилось с Ридом? Ничего.

— Смышленая дамочка. Ты не думаешь, что в итоге она от тебя избавится?

— Может быть. А может, и нет.

— Тут все вполне однозначно. Она сразила меня наповал, подобно тем странным законоведам, которые, по-видимому, озабочены строгим соблюдением норм права.

— Не столь озабочена, как ты можешь подумать, когда дело затрагивает ее интересы.

— Тогда, может, она не такая уж странная.

— Вот именно. А хочешь услышать нечто поистине странное?

— От тебя? Уж если ты считаешь что-то странным, то нам придется позвонить в редакцию «Нэшнл инкуайрер»,[118] предложив им сенсационный материальчик.

Я отхлебнул пива.

— Дело касается одного самолета…

Пока мы беспечно болтали в баре, Андреа Фостер готовилась к смерти. Кровь заливала ее рот, руки, волосы. И только отчасти это была ее кровь.

Женщина лежала неподвижно, оживляя в памяти события последних дней и часов своей жизни. Воспарив над собственным телом, она видела себя и своего мужа, видела, как они поднимаются по склону, двигаясь в направлении, указанном таинственным проводником. Вот они остановились. Андреа услышала удивленное восклицание Криса, а потом и сама потрясенно ахнула. Она увидела обезображенные образы богов: раздробленную статую Будды; покрытого кровью и грязью Ганешу; Мадонну, оплакивающую Христа, — благородные лики этих изваяний заменили кукольными головками. Увидела стоявший стеной лес. Увидела скрещенные тени: два креста с останками умерших на них людей, уже превратившихся в скелеты, и под каждым крестом — груды других скелетов. Она увидела висящих на ветвях мертвых птиц. Увидела, как Крис шевельнул губами, намереваясь что-то сказать в страшном отчаянии, но из его рта вдруг вывалился длинный язык, прорезанный каким-то острием с зазубринами. А потом Крис повалился на землю, и женщина увидела пронзившую его стрелу с ярко-желтым древком и красно-белым оперением. Муж судорожно дергался возле ее ног, и Андреа поддерживала его голову, пока глаза его не потускнели. Она не успела даже вскрикнуть, когда вдруг сзади до нее донеслись звуки быстро приближающихся шагов, и два удара по голове временно лишили ее не только чувств, но и ощущения боли.

Очнувшись, женщина осознала, что лежит, привалившись к бревну какого-то строения. В небе горела бледно-желтая луна: крыши не было, только едва различимые очертания высоких деревьев. Стену напротив покрывали страницы, вырванные из Библии и Корана, а также священных текстов на английском, хинди, арабском. Андреа видела символы и буквы как знакомых, так и незнакомых языков. Все эти страницы были обезображены порнографическими картинками. На бумаге темнели грязные пятна, недавние и очень старые, и она поняла, что это пятна крови.

Голова разрывалась от дикой боли, словно мозг распух и с ужасной силой давил изнутри на череп. Возможно, так и было. Вдруг именно так и бывает, когда получаешь сильный удар по голове? Андреа не могла пошевелить ногами. Не могла говорить. Ее душа находилась в ловушке, но скоро она освободится.

В дверном проеме появилась чья-то фигура. Всего лишь темный силуэт странного черного существа. Женщина даже не видела его лица, но череп незнакомца казался необычайно уродливым, как и сама его сущность. Что Андреа могла бы ему сказать, если бы к ней вернулся дар речи? Пощади меня? Прости?

Нет, при чем тут прощение! Они ни в чем не виноваты. Они не сделали ничего плохого. Просто заблудились и поэтому стали его добычей. Он заманил их в лесную глушь безмолвным обещанием безопасности и спасения, а потом напал; его стрела сразила ее мужа, а его кулаки и нож так же прикончили ее.

Крис… О, Крис.

Андреа попыталась нащупать на шее серебряный крестик, подарок от матери по случаю конфирмации, но его там не оказалось. Незнакомец забрал ее крестик, и она заметила, как тот поблескивает в лунном свете среди страниц на стене напротив, даже разглядела на нем капли крови.

Женщина ощущала приближение таинственного отшельника, и к извергаемым им смрадным миазмам добавлялось ее слабеющее дыхание. Андреа испустила последний вдох, ее тело содрогнулось. Смерть приближалась к ней вместе с торопившим ее незнакомцем.

Глава 13

В окрестностях Фоллс-Энда[119] не наблюдалось никаких водопадов, а если там и заканчивалось что-то существенное, то лишь преимущества цивилизации, отголоски амбиций и в конечном итоге следы общественной жизни. Отцы-основатели этого поселения благоразумно решили, что названия наподобие «Конец Цивилизации», «Конец Амбиций» или попросту «Тупик» могли бы резко замедлить прогресс в этих краях, поэтому пришлось подыскивать альтернативный вариант. Быстро обнаружили какую-то речушку, впадающую в озеро Пратер; сама речка брала начало на скалистом возвышении, известном под названием Холмы, и скатывалась оттуда так игриво, что налицо было сходство с настоящим водопадом. К тому же на тот момент не существовало канонического определения водопада, подкрепленного соответствующими параметрами. Так и появилось название Фоллс-Энд, что-то вроде «Последних Водопадов», без всяких топографических уточнений, способных вызвать претензии встревоженных французов, живущих на канадской границе.

Вышеупомянутая речушка больше не вливается в озеро Пратер. В начале прошлого века она попросту перестала журчать на окраинах этого городка. И одна любознательная экспедиция, сопровождаемая парой местных выпивох, воображавших себя местными краеведами, обнаружила, что с Холмов больше не спадает даже мелкого ручейка. Появилось несколько гипотез, пытавшихся объяснить исчезновение родника: сейсмическая активность, изменение русла, вызванное вырубками леса, и, как сказал один из тех выпивох, происки самого дьявола. Последнее предположение быстро отбросили, но позднее оно нашло отражение в названии местного феномена, известного как Дьявольские Холмы. Было замечено, что под определенным углом очертания некоторых скал имеют сходство с профилем некоего демонического персонажа. Впрочем, подготовленный и пристрастный наблюдатель не преминул бы отметить тот факт, что если взглянуть на эти скалы, слегка изменив угол зрения, то их очертания уже напоминают профиль кролика, а если еще чуток изменить ракурс, то и ассоциаций никаких не останется.

Соседство городка с Большим Северным лесом, известным своими отличными охотничьими угодьями, сделало Фоллс-Энд если не процветающим, то по крайней мере жизнеспособным местечком, что вполне устраивало большинство жителей, особенно тех из них, кто осознавал, с какими трудностями сталкиваются в их округе небольшие городки, имевшие менее выгодное соседство. В Фоллс-Энде круглый год работали несколько скромнейших мотелей, а чуть менее скромные охотничьи домики открывались в апреле и принимали гостей до начала декабря, предлагая как индивидуальные хижины, так и фирменные номера для охотников и ботаников, которым денежки жгли карманы. В городке имелась парочка ресторанов, один чудней другого. Горожане в них заглядывали только по особым случаям: свадьба, окончание учебного заведения, юбилей или выигрыш в лотерею.

Особую гордость Фоллс-Энда составляли два местных бара: один, названный «Таверной Лестера», находился на западной окраине, а другой, «Маринованная щука», расположился в центре узкой полосы складов и деловых контор, то есть в самом сердце Фоллс-Энда. Там же можно было отыскать банк, кофейню, аптеку, ателье таксидермиста, адвокатскую контору и популярный магазинчик «Приманка & Рыбка». В последнем предлагалось охотничье и рыболовное снаряжение, а также перышки — недавно изобретенный сопутствующий товар, снискавший популярность среди владельцев салонов: некоторые дамы полагали, что прически будут выглядеть гораздо привлекательней и экзотичнее, если их украсить этими пушистыми штучками. В результате в «Таверне Лестера» возникла основательная дискуссия, поскольку большинство людей из разных поселений, включая Фоллс-Энд, полагали, что перышки следует использовать по прямому назначению, то есть на конце удочки, и украшать они должны исключительно крючок, хотя по мнению Гарольда Бокуэра, владельца «Приманки & Рыбки», женские прически с перышками выглядят чертовски сексуально. Правда, он не рискнул бы упомянуть об этом при своей супруге, поскольку миссис Бонкуэр предпочитала перманент и подкрашивающие седину ополаскиватели. Вряд ли бы она стала украшать свою прическу перьями, и также маловероятно, что она отнеслась бы с благодушием к сексуальным фантазиям супруга.

В общем, можно сказать, что Фоллс-Энд не возглавлял список мест, непригодных для жизни. Грейди Веттерсу довелось пожить в паре куда более отвратных местечек, и поэтому он судил о родном городке с большим знанием дела, чем многие из его сверстников, включая Тедди Гэттла, друга детства, дружба с которым выдержала даже долгие периоды отсутствия Грейди. Поддерживая добрые отношения, Грейди и Тедди при очередной встрече просто возобновляли предшествующий расставанию разговор, не обращая внимания на то, что с того времени могли пройти долгие месяцы, а то и годы. Так уж повелось между ними с самого детства.

Тедди ничуть не обижало, что Грейди надолго уезжает из Фоллс-Энда. Грейди всегда имел другие интересы, и казалось естественным, что ему следует попытать счастья за пределами их маленького мирка. Тедди всегда с нетерпением ждал возвращения друга. Тот привозил уйму занятных историй о девицах Нью-Йорка, Чикаго и Сан-Франциско. Все эти города Тедди видел по телевизору, но у него никогда не возникало желания посетить их — его пугали огромные размеры и размах деятельности крупных центров. Он и в своем-то городке чувствовал себя несколько неуютно, потому и держался за свой привычный образ жизни в Фоллс-Энде, как пьяный держится за кровать, чувствуя головокружение. Тедди не мог даже представить, каково это — быть брошенным на произвол судьбы в лабиринтах больших городов. Он полагал, что там ему не выжить. Пусть уж лучше Грейди, подобно следопытам из прошлых веков, исследует джунгли мегаполисов, а Тедди останется в Фоллс-Энде при своих любимых лесах.

Что же привлекало его в попытках Грейди приобрести известность в мире небоскребов и подземок? Тедди не смог бы, да и не захотел бы ответить, поскольку не позволял себе задумываться над этим вопросом. Но, возможно, хотя и не факт, в глубине души Тедди радовался тому, что Грейди не осуществил свою детскую мечту стать знаменитым художником и что телки, которых друг трахал в дальних городах, оставались лишь героинями его забавных историй, а не являлись сюда во плоти, чтобы разжечь огонь тайной зависти в душе Тедди.

И вот Грейди и Тедди снова вместе, дымили сигаретами позади «Таверны Лестера», сидя на скамьях за столиками, поставленными там именно для этой цели. Черноту небес над ними прорезали булавочные уколы мерцающих звезд. Грейди рассказывал как-то, что в больших городах порой и звезд не увидишь, слишком ярко горят их собственные огни, и Тедди вдруг передернулся, представив такой ужас. Он любил здешние безоблачные ночи, любил отыскивать созвездия, любил находить дорогу в лесу по их расположению в небе. Он не видел никакого противоречия между своим страхом перед громадами мегаполисов и спокойной искренней любовью к безграничной Вселенной. Тедди смотрел на падающие с небес звезды, сгорающие в атмосфере, и, глядя на лучшего друга, думал, что Грейди Веттерс очень похож на одну из таких падающих звезд, и так же, как тем звездам, ему суждено без толку сгореть дотла.

Ленивый ветерок еле шевелил китайские фонарики, украшавшие, как ни странно, именно тылы, а не фасад бара, согласно особому распоряжению, которого Тедди не понимал, поскольку не мог представить, что местные власти, сочтя Фоллс-Энд достаточно красиво украшенным, не допускали возможности добавить новые огоньки на центральную улицу городка. Но именно благодаря фонарикам задний двор «Лестера» окутывала атмосфера своеобразной волшебной дымки. Иногда, возвращаясь в городок из лесного похода, выполнив обязанности проводника, поохотившись в одиночку или просто с удовольствием отдохнув от людей, Тедди мельком окидывал взглядом лестеровские фонарики, мерцающие в ветвях, и их вид внушал ему спокойствие и чувство родного тепла. Они ассоциировались у Тедди с домашним уютом.

Грейди не разделял нежной привязанности друга к заведению Лестера. Нет, конечно, по возвращении в городок он всегда с удовольствием проводил в баре первый вечер, добродушно болтая со знакомыми и подшучивая над старым Лестером, который питал к Грейди особую любовь. Лестер ведь и сам считал себя несостоявшимся художником. Его уродливые акварели висели на стенах бара и всегда предлагались на продажу, хотя Тедди не припоминал случая, чтобы кто-то принял предложение хозяина заведения, сколь бы низкую цену тот за них не просил. Эти картины менялись пару раз в году, дабы создать впечатление, будто кто-то способен оценить примитивное искусство и уникальное видение Лестера Лефоржа. Однако реальность заключалась в том, что его картины занимали так много места в гараже, что машину ему приходилось оставлять на подъездной дорожке. Грейди Веттерс в глазах Лестера символизировал успех: его работы выставлялись во второстепенных галереях, а в две тысячи третьем году он даже удостоился упоминания в пятничной публикации «Нью-Йорк таймс» как участник выставки «начинающих художников» где-то в Сохо. Лестер аккуратно вырезал эту статью, заламинировал, поместил на стену за барной стойкой и сделал приписку от руки: «Местный парень покоряет Большое Яблоко!» — так в народе прозвали Нью-Йорк.

Это было лучшее из того, чего смог достичь Грейди Веттерс в жизни. Теперь же Тедди казалось, что его друг — не начинающий, а скорее утопающий художник, постепенно втягиваемый в омут водоворотом собственных несбывшихся ожиданий. Его тянули на дно неспособность удержаться ни на одной работе, постоянные любовные интрижки с падшими женщинами, выпивка, травка и ненависть к отцу, которая не ослабла, даже когда старик отдал Богу душу, исполнив наконец самое безумное желание сына.

Все вокруг, включая Тедди Гэттла, считали, что Грейди Веттерс умнее своего лучшего друга. Но Тедди знал, что при всей задиристости Грейди и упрямстве старого Харлана, твердившего о полном равнодушии к единственному сыну, Грейди стало совсем худо, когда его старик умер. Несмотря ни на что, Веттерс-младший хотел произвести впечатление на своего отца, и любой успех, которого он достиг в жизни, был возможен именно благодаря этому желанию. Не будь отца, Грейди не стал бы ни к чему стремиться. В нем не было тех амбиций и самомнения, которые могли послужить достаточной мотивацией для достижения успеха в живописи.

«Ему суждено, — подумал Тедди, — жить с осознанием того, что его отец умер, не примирившись со своим единственным сыном, и как минимум пятьдесят процентов вины за это, а то и больше, лежит на совести Грейди».

Но боже, в каком же дерьмовом настроении пребывал Грейди в тот вечер! Кэтлин Кавер заявилась в «Лестер» со своим муженьком, в компании других супружеских пар. Кэтлин с Грейди славно порезвились в свое удовольствие пару лет назад, пока Дейви Кавер сражался с азиатами в местечке, название которого не смог воспроизвести даже он сам, и вряд ли сумел бы отыскать его на карте. Может, кто-то счел бы подлым и непатриотичным — трахать жену солдата, пока тот служит своей стране. Но солдат Дейви Кавер был самым зловредным клопом на заднице жизни. Даже президент Соединенных Штатов наверняка почувствовал бы себя обязанным трахнуть Кэтлин Кавер, отомстив таким способом ее мужу за то, что приходится проводить время в паршивой компании Дейви. Задира и, как это обычно бывает, трус Дейви Кавер обладал замашками скорпиона и превосходил умственными способностями разве что тех насекомых, что могли продолжать существовать на базовом уровне даже с оторванной головой. Он вступил в Национальную гвардию, мечтая обрести тот показной авторитет, который придавала парадная военная форма, и официальное одобрение собственной задиристости, подразумеваемой таким нарядом. Потом самолеты принялись врезаться в здания, и Штатам вдруг начали грозить войны со всеми странами, чьи земли изобиловали песчаными пустынями, за исключением разве что Австралии, и Дейви пришлось проститься со своей молодой, успевшей порадовать его всего лишь полгода женой и матерью Дейви-младшего, хотя факт их женитьбы не был связан с появлением на свет этого малыша. Подавляющее большинство обитателей Фоллс-Энда, включая некоторых родственников Дейви, испытали искреннее облегчение после его отъезда и с надеждой ждали появления его имени в похоронной колонке.

Как ни странно, Дэйви Кавер преуспел в армии, чему в немалой степени способствовало его назначение в тюремное подразделение. Большую часть военной службы он измывался над полуголыми пленниками, поочередно избивая их, мучая жаром или холодом и облегчаясь в их пищу. Ему настолько понравились армейские игры, что он развлекался на службе лишние девять месяцев и задержался бы еще дольше, однако его чрезмерный энтузиазм и рвение в делах, не предусмотренных контрактом, привлекли внимание совестливых вышестоящих офицеров. Благодаря их угрызениям совести, а еще больше — желанию защитить собственную репутацию, Дэйви Кавера быстренько уволили в запас.

К тому времени благоразумно скрываемый, но бурный роман Грейди Веттерса и Кэтлин Кавер продолжался почти год, и Грейди даже подумывал предложить Кэтлин сбежать с ним. Она могла бы взять с собой и Дэйви-младшего: он рос славным малышом, особенно без дурного влияния папаши. Но потом вернулся домой Дэйви Кавер, и Кэтлин бросила Грейди с той же легкостью, с какой запустила этого нытика в свою постель. А когда он начал настаивать на продолжении отношений, пригрозила, что расскажет мужу, как упорно Грейди приставал к ней в его отсутствие и однажды даже пытался изнасиловать на заднем дворе «Лестера». Вскоре после этого Грейди вновь уехал из Фоллс-Энда и не возвращался больше года. Он просто не понял, что произошло в итоге между ним и Кэтлин, и, судя по сегодняшнему настроению, все еще пребывал в недоумении.

Зато Тедди все отлично понимал: в некоторых делах он проявлял гораздо больше сообразительности, чем его друг. Тедди знал, что Фоллс-Энд вошел в плоть и кровь Кэтлин. И что она никогда не уедет отсюда, ведь бескрайний мир страшил ее почти так же, как самого Тедди. У Кэтлин с мужем имелось больше общих интересов, чем Грейди мог вообразить, а интрижка с Веттерсом просто помогла ей скоротать время до возвращения Дэйви. Грейди считал себя своего рода экзотическим подарком, разительно отличающимся от ее примитивного муженька, и, пожалуй, был прав. Но Кэтлин втайне как раз презирала его экзотичность, и Тедди подозревал, что самым счастливым моментом их интрижки она считала тот день, когда бросила Грейди и вновь забралась в постель к мужу. Будь у нее возможность, она заставила бы Веттерса поглядеть, как Дейви трахает ее, а сама бы улыбалась наблюдателю из-под волосатой, покрытой жарким потом страсти мужниной спины.

Именно поэтому сейчас друзья торчали позади «Лестера», покуривая и поплевывая. Грейди, упершись взглядом в стол, молча злился, а Тедди сидел с ним рядом, как обычно, дожидаясь, пока тот примет решение по поводу их дальнейших вечерних действий. Тедди уже подготовил почву для возможного отступления из бара и удаления из памяти друга Кэтлин Кавер: он рассказал Веттерсу о вечеринке у Дэррила Шиффа, а уж Дэррил умел устраивать славные вечеринки. Он прилично подрабатывал, занимаясь производством самогона, используя для этого пару пятигаллонных канистр из-под масла, две скороварки и хитроумное устройство очищения из пластиковых и медных трубочек. К тому же Дэррил добивался отличного качества: он выдерживал самогон в закопченных и обожженных дубовых бочках, обеспечивая натуральную карамелизацию сахара. Это придавало доморощенному напитку особый вкус и цвет, и как раз сегодня самогонщик предлагал на пробу партию, выдержанную больше года.

Значит, сегодня будет дармовая выпивка и вдобавок, если верить слухам, — заезжие куколки. Грейди нуждался в женской сговорчивости даже больше самого Тедди, который вечно шлялся по городу с содержимым штанов, напоминавшим, как иногда говорят, штат Флорида в миниатюре.

Грейди выпустил череду колечек дыма, стараясь, чтобы каждое последующее вписывалось в рассеивающуюся окружность предыдущего. Тедди прихлопнул какое-то насекомое на шее и вытер о брюки ладонь, испачканную останками, принадлежавшими, судя по виду, жирной комарихе. Если их сидение тут затянется, то утром под скамейкой найдут именно его истощенные останки, потому что прожорливые комарихи Мэна выпьют из Тедди всю кровь до капли. В этих северных краях зимующие комары встречались редко, и вообще им давно пора сдохнуть. Гэттл с интересом подумал, уж не связана ли такая живучесть насекомых с глобальным потеплением, но держал это предположение при себе: подобные высказывания в Фоллс-Энде сочли бы равносильными коммунистической идее.

— Долго мы еще будем торчать здесь, Грейди? — спросил он. — Я только что прихлопнул комариху размером с реактивный самолет.

— Тебе хочется посидеть в зале? — вяло откликнулся Грейди. — Вперед, можешь проваливать хоть сейчас.

— Нет, без тебя мне не хочется. А тебе самому? Ну, может, ты хочешь, чтобы я ушел?

— Ну, уж не настолько.

Тедди кивнул.

— Подозреваю, бессмысленно говорить тебе, что она того не достойна.

— Не достойна чего?

— Всех твоих мечтательных терзаний и досады.

— Ты когда-нибудь имел ее?

— Боже упаси! — с чувством воскликнул Тедди, и Грейди, казалось, понял смысл опасения приятеля, действительно осознав, что Кэтлин играла в другой лиге.

Впрочем, Тедди не согласился бы лечь в постель с Кэтлин Кавер, даже если бы сам Господь послал к нему архангела Михаила с хорошими рекомендациями и предписаниями. Появление этой женщины было настолько дурной новостью, что вслед за Кэтлин следовало бы послать пастора и письменное соболезнование от правительства. Короче, при случае Тедди предпочел бы общение с комарихами. По крайней мере с ними у него оставался шанс сохранить хоть какие-то живительные соки.

— Она потрясающа, — промямлил Грейди. — Просто великолепна.

Тедди не собирался спорить и просто пришлепнул еще пару кровопийц. Но одна все-таки взяла свое. Проклятье, так к утру можно и опухнуть! Да, бессмысленное кормление комаров тоже было выше его понимания.

— Как дела у твоей сестрицы? — меняя тему, спросил Тедди.

Он считал потрясающей, даже великолепной, как раз Мариэль Веттерс. Разумеется, не пытался приударить за ней, уж точно не в присутствии драгоценного дружка. И вообще парень сомневался, что Мариэль хотя бы просто обратит на него внимание. Тедди так долго общался с семейством Веттерсов, что считался уже почти родственником, но вовсе не давнее знакомство могло вызвать замешательство Мариэль. Гэттл не отличался привлекательностью: низкорослый толстячок, начавший лысеть едва ли не с достижением юношеской зрелости. Он с детства и по сей день жил в доме, оставленном ему матерью по завещанию наряду с пятьюстами двадцатью пятью долларами и «Олдсмобиль Катлас Суприм» четвертого поколения. Его гараж и двор заполняли беспорядочные груды запчастей мотоциклов и автомобилей, приобретенные как легальным, так и нелегальным путем. Когда требовалось, он выполнял обычные заказы и постоянно что-то ремонтировал в своем жилище. Тедди хорошо поднаторел в такой работе. Некоторые байкеры охотно пользовались его услугами, расплачиваясь наличными или травкой и наркотой; а порой, оставшись более чем довольными его работой, они подкидывали ему на сладкое подопечных шлюх. У Гэттла еще сохранились остатки травки; он приберегал ее для особого случая, но сейчас прикидывал, не попытаться ли увести Грейди из «Лестера», предложив раскурить дома по косячку.

— Да более-менее нормально, — ответил Грейди. — Хотя тоскует по нашему старику. Они всегда были близки.

— Есть какие-то новости насчет того, когда тебе еще что-нибудь перепадет?

Тедди знал, что Харлан Веттерс поровну поделил между детьми свое мирское благосостояние. Банковский счет был невелик, но дом мог чего-то стоить даже в наши трудные времена. Старые, беспорядочно разросшиеся постройки Веттерсов стояли на большом земельном участке, с трех сторон окруженном лесом, так что вряд ли кому-то взбредет в голову начать строиться по соседству. Кроме того, Харлан до самого конца поддерживал свое хозяйство в порядке.

— Мариэль поговорила в банке насчет ссуды под залог дома, чтобы выкупить у меняполовину.

— И?

— Переговоры продолжаются, — коротко бросил Грейди, выразительно показав тоном, что ему не хочется продолжать эту тему.

Тедди глубоко затянулся, докурив сигарету практически до фильтра. Он слышал кое-что об этих переговорах. Его старый приятель Крейг Меззер собирался жениться на одной цыпочке, работающей в том банке, и она сообщила, что Роб Монтклер-младший, чей папочка управлял банком, вовсе не собирался помогать Грейди Веттерсу, а, напротив, делал все возможное, чтобы убедить банк не давать денег его сестре. Причина этой ненависти терялась в тумане учебы в средней школе, но такова уж жизнь в маленьких городах: мелкая ненависть обманчиво покоится в их почве, на самом деле укореняясь и давая ростки. Мариэль могла обратится за ссудой в другое место, но Тедди отлично знал, что ее сразу спросят, почему она не пошла в ближайший банк, и опять же кто-то из другого банка мог позвонить Робу Монтклеру-младшему или его предку, и вся история со ссудой зайдет в тупик.

— Ты же знаешь, Тедди, я ненавижу эту глухомань, — проворчал Грейди.

— Догадываюсь, — признался Гэттл.

Он не обижался. Грейди просто по-другому смотрел на Фоллс-Энд. С самого детства.

— Не представляю, как ты можешь здесь жить.

— И у меня нет ни малейшего желания куда-то уезжать.

— Но Тедди, ведь мир так велик.

— Не для таких, как я, — возразил Тедди, и от правдивости собственных слов ему вдруг стало до смерти тоскливо.

— А мне не терпится вернуться в мегаполис, — заявил Грейди, и Тедди понял, что разговор у них идет не на равных.

Грейди Веттерс не был главным центром его собственной вселенной, скорее он напоминал планету, вокруг которой вращались поклонники вроде Тедди. И такую перемену темы разговора друг Грейди Веттерса воспринял как лучшее, на что он мог надеяться: «Довольно уже страданий, скажи лучше, что ты думаешь обо мне?»

— И в какой же город? — спросил Тедди.

В его тоне проскользнула легкая обида, которую Грейди попросту не заметил.

— Да в любой большой город. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

— Чего же ты тогда медлишь? Уезжай, куда хочешь, и дожидайся там своих денег.

— Мне позарез нужны бабки. Я на мели. Последние полгода спал как бомж, где придется.

Это было новостью для Тедди. Раньше он слышал лишь, что в целом художественная деятельность приносила Грейди приличный доход. Он продал несколько картин и имел заказы на будущее.

— Я думал, у тебя дела идут прилично. Ты же говорил мне, что кое-что продал.

— Но платят-то мало, Тедди. К тому же едва у меня появляются деньжата, как я умудряюсь тут же спустить их. Иногда даже еще до того, как получаю. Похоже, в последнее время я сильно подсел на наркоту.

Вот это Тедди понимал. Героин жутко пугал его самого. Травку можно покурить и бросить, но героин превращал человека в полное дерьмо, готовое, как говорится, питаться отбросами и согласное ради очередной дозы продать родную сестру за четвертак. Впрочем, если бы до этого дошло, Тедди с удовольствием заплатил бы за Мариэль Веттерс гораздо больше.

— Ладно, но сейчас ты ведь уже оклемался?

— М-да, стало получше, — проворчал Грейди.

Но он произнес это так вяло, что Тедди испугался за него.

— Ну да, мне лучше, чем раньше.

— Уже кое-что, — растерянно произнес Тедди, не зная, что еще сказать. — Послушай, я понимаю, что Фоллс-Энд — не для тебя, но по крайней мере здесь у тебя есть крыша над головой, кровать в теплом доме и готовые помочь люди. Если уж тебе надо дождаться появления денег, то лучше тут, чем на какой-то помойке. Все относительно, приятель.

— М-да, все относительно. Может, ты и прав, Тедди.

Он обхватил ладонью затылок друга и улыбнулся. В его взгляде сквозила такая жуткая печаль, что Тедди готов был пожертвовать самым дорогим, лишь бы избавить друга от грусти. Забыв все обиды и тут же простив эгоизм Грейди, он просто предложил:

— Тогда, может, заедем к Дэррилу? Здесь-то оставаться нет никакого проку.

— Конечно, почему бы нет. — Грейди выбросил окурок сигареты. — А у тебя есть травка? Я не в силах слушать бредятину Дэррила на ясную голову.

— Ну есть немного. Хотя мне не хотелось бы заявляться с ней к Дэррилу. Там она исчезнет еще до того, как я успею свернуть цигарку. Давай заедем ко мне, разомнемся пивком и покурим. А когда ты достаточно поглупеешь, присоединимся к той пьянке.

— Звучит заманчиво, — согласился Грейди.

Они допили пиво и удрали из «Лестера», обогнув бар сбоку, чтобы не видеть больше Кэтлин Кавер с ее задиристым петухом. По пути к пикапу Тедди комары успели еще больше покусать друзей, поэтому, зайдя в дом, Тедди отыскал флакончик каламина, пока Грейди ставил музыку — знаменитый в 70-х годах прошлого века альбом фолк-рок-группы «Кросби, Стиллз, Нэш и Янг» «Улица четырех дорог». Их музыка не звучала бы более расслабляющей, даже если бы на подпевках выступал сам Будда. А потом Тедди достал пакет с травкой, чертовски славной травкой, и они вовсе не поехали на вечеринку к Дэррилу Шиффу, а проболтали чуть ли не до рассвета. Грейди поведал другу много такого, о чем никогда не рассказывал прежде, включая историю про самолет, найденный его отцом и Полом Сколлеем в дебрях Северного леса.

— Ну класс! — выдыхая сладковатый дым, покачал головой Тедди. — Значит, у тебя есть шикарный выход.

Он проковылял в спальню, и Грейди услышал, как друг шарит по шкафам, вываливая на пол содержимое ящиков. Вскоре Тедди вернулся с какой-то визитной карточкой, счастливо ухмыляясь, словно держал в руке выигрышный лотерейный билет.

— Самолет, приятель. Ты расскажешь им о самолете…

В ту ночь на автоответчике Дарины Флорес появилось сообщение, и впервые за много лет сообщение приняли к сведению.

И началось…

Глава 14

Лежа в темной спальне, Дарина Флорес то погружалась в забытье, то выплывала из него. Противопоказанные ее натуре обезболивающие вызывали дрожь в ногах и лишали нормального сна. Сны, впрочем, были, но довольно странные. Она не назвала бы их ночными кошмарами, поскольку практически не ведала страха, но ее поражало ощущение падения, затягивания в бездонную пустоту. Испытывая незнакомую прежде боль, женщина остро чувствовала нехватку милосердной помощи. Дарина служила не имевшему жалости божеству, никому не дарившему утешения во времена страданий. Это был бог зеркальных отражений, бог формы без содержания, бог крови и слез. Охваченная страданием, она осознала, почему многие предпочитают верить в иного бога, уповать на него, пусть даже сама она видела в нем лишь существо, относившееся к страданиям с обычным для богов пренебрежением. Возможно, единственное подлинное отличие заключалось в том, что ее бог получал удовольствие от чужих мучений и терзаний; во всяком случае, он не был равнодушным.

Дарина привыкла считать, что легко переносит боль, но испытывала первобытный ужас перед обжигающим огнем, и болевая реакция на ожоги не соизмерялась с серьезностью повреждений. Даже от незначительного ожога — случайного легкого соприкосновения с пламенем свечи или догорающей спички — ее кожа покрывалась волдырями, а все тело сотрясала умопомрачительная дрожь. Психиатр мог бы заподозрить детскую травму, несчастный случай в юности, но она никогда не обращалась к психиатру. И любому специалисту по психическому здоровью пришлось бы углубиться во времена гораздо более ранние, чем обычные детские воспоминания, чтобы найти источник ее страха перед огнем.

Но сны этой страдалицы основывались на реальности: она пережила в свое время жуткое падение и обжигающую мощь огня, и где-то в глубине это горение по-прежнему продолжалось. Так покарал их иной бог, и она ненавидела его за это. Сейчас, однако, внутренняя глубинная боль обрела жесточайшее внешнее проявление, и его серьезность скрывали от нее лечебная повязка и запрет на использование зеркала.

Перед смертью Барбаре Келли удалось удивить Дарину. Кто мог предположить, что при всей своей слабости она окажется настолько сильной, что наконец начнет искать спасения у иного бога и, уповая на него, нанесет ощутимый вред женщине, посланной ее покарать?

«Теперь моя красота пропала, — подумала Дарина. — И временная слепота одного глаза, возможно, обернется последующей ущербностью зрения, ведь гуща из кофейника обожгла сам зрачок».

Дарине хотелось избавиться от собственного тела, подобно сбросившей кожу змее или пауку, оставлявшему старый сухой покров. Ей не хотелось жить в темнице уродливой телесной оболочки. В темном забытьи своих мучений она боялась, что это несчастье произошло с ней из-за нежелания признать то, что порочность ее духа отразилась и на внешности.

Выныривая из сна, Флорес всегда видела бодрствующего рядом с ней мальчика. Древние глаза на его бледном лице казались двумя грязными мутными озерцами. Он по-прежнему не произносил ни слова. В младенчестве он редко плакал, а чуть подрастя, так и не заговорил. Смотревшие его доктора предпочли для надежности сделать заключение, что причина его немоты не имеет ничего общего с физическим недостатком, признав, что умственные способности ребенка развиты гораздо выше средних для его возраста. Но особенно их встревожил странный зоб на шее мальчика, и они обсуждали возможность прооперировать его и удалить. Дарина колебалась. Эта опухоль была неотъемлемой частью ребенка. Ведь именно по этой примете она всегда узнавала его. С тех самых пор, когда он толкался в ее чреве, Дарину переполняло ощущение его присутствия, словно она сама окутывалась его объятиями. Он пребывал в ней больше как любовник, чем как развивающийся плод, а во втором и третьем триместрах беременности рос с такой быстротой, что стал почти подавлять ее естество, подобно раковой опухоли в животе. Роды принесли облегчение. Потом молодая мать глянула на то, что положили ей на руки, прикоснулась к его губам, ушам, детским ручкам… и ее пальцы замерли на его припухшем горле. Она заглянула в глаза младенца, и из их темной глубины на нее взглянул он — старое знакомое существо, возрожденное в новом теле.

И сейчас он сидел рядом, поглаживал ее руку, когда она стонала, корчась от боли на влажных от пота простынях. Покончив с Барбарой Келли, Дарина обратилась за помощью, но ближайший закабаленный ими врач жил в Нью-Йорке и не мог мгновенно прилететь. Как ни странно, поначалу боль показалась не такой сильной, как ожидалось. Дарина отнесла это на счет ярости, которую вызвала в ней посмевшая сопротивляться стерва. Но по мере того, как жизнь медленно покидала Келли, вытекая из ножевых ран, нанесенных убийственными пальцами, одновременно начала усиливаться жгучая боль на лице Дарины, и когда Келли наконец умерла, собственная пронзительная боль обрела пылающую живость.

Глубокие ожоги второй степени: таков поставленный диагноз.

«Чуть более сильный ожог вызвал бы серьезные повреждения нервных тканей, — подумала женщина. — Это могло бы по крайней мере притупить боль».

Рассматривалась также возможность пересадки кожи, но врач сообщил, что окончательное решение следует принять после заживления ран. Часть рубцов неизбежно останется, признал он, особенно вокруг поврежденного глаза, а процесс рубцевания вызовет значительную контрактуру века. Глазу досталось больше всего: ощущения в нем были такие, словно его прокалывали длинными, вонзающимися в мозг иголками.

Глаз помутнел и останется мутным даже после того, как снимут повязку. Кожа уже пошла волдырями. Дарине прописали мазь для глаза и антибиотики. Обо всем заботился мальчик, нанося целебную мазь на обожженные участки лица, и врач, приходивший ежедневно, похвалил его за старание, хотя предпочитал держаться подальше от этого ребенка, морщась от слабого неприятного запаха, который исходил от мальчика, как бы часто тот ни принимал душ и ни менял одежду. Хуже всего пахло изо рта: зловоние разложения. Дарина привыкла к запаху за время долгого общения, но он раздражал даже ее.

Впрочем, его ведь не назовешь обычным ребенком, главным образом потому, что на самом деле он действительно далеко не ребенок.

— Больно, — невнятно простонала Дарина.

Говорила она пока с трудом. Если пыталась произнести что-то более членораздельное, губы начинали кровоточить.

Существо, поселившееся в теле мальчика, захватив пальцами немного геля, мягко наложило средство на ее губы. Ребенок взял пластиковую бутылку с закрепленной на пробке соломинкой, вставил ее в неповрежденный уголок рта Дарины и, сжав бутылку, влил в рот немного воды. Сделав пару глотков, больная кивнула.

— Спасибо, — прошептала она.

Мальчик погладил ее по волосам. Из здорового глаза скатилась слеза. Лицо женщины опять загорелось адским пламенем.

— Стерва, — прошептала она. — Видишь, что эта стерва сделала со мной.

И мысленно прибавила: «Я обожжена, но она тоже сгорит, и ее боль будет мучительнее и дольше моей. Стерва, снедаемая пылающей мукой!»

Очередное обезболивающее следовало принять только через пару часов, поэтому, чтобы отвлечься, Флорес включила телевизор. Вместе они посмотрели несколько мультфильмов, комедийное представление и какой-то тупой боевик. На такие просмотры Дарина обычно не растрачивалась, но сейчас они действовали как снотворное. Ночь заканчивалась, вставало солнце. Женщина заметила, как луч света проник в щель между портьерами. Мальчик дал ей очередную таблетку, потом переоделся в пижаму и улегся на пол рядом с кроватью, чтобы видеть, как она уснет. Он подложил под голову подушку и натянул одеяло до пояса. Почувствовав, как начали слипаться глаза, Дарина приготовилась сменить реальную боль на боль воспоминаний.

Со своей лежанки на полу непостижимый в своей чужеродности мальчик пристально наблюдал за ней.

Сообщений накопилось много. Большинство несущественны. И тем не менее мальчик тщательно переписал каждое из них и вручил ей все, когда Дарина достаточно пришла в себя, чтобы осмыслить их содержание. Незначительные дела откладывались до лучших времен, а важные — перекладывались на других исполнителей. Дарине хотелось скорее выздороветь. Слишком много серьезных дел требовало решения.

Но при всей заботе мальчика и его внимании к телефонным сообщениям, некоторые контакты пока остались непросмотренными. Мальчик не имел доступа к ее старому автоответчику: тот действовал еще до его рождения, и у Дарины пока не было причины объяснять ребенку работу этого устройства. В любом случае на тот телефонный номер много лет не поступало никаких сообщений.

И поэтому сообщение, в котором ее спрашивали, интересуют ли ее еще новости о крушении самолета в Большом Северном лесу, оставалось непрослушанным несколько дней, тем самым дав противникам время.

Но лишь немного времени.

Глава 15

Я позвонил в тихий городок Грей детективу Гордону Уолшу, работавшему сейчас в полиции штата Мэн, в главном южном управлении по тяжким преступлениям. Я назвал бы Уолша своим ближайшим приятелем в полиции Мэна, но другом он мог бы считаться с большой натяжкой. Причислив Уолша к своим настоящим друзьям, я бы признал тем самым, что более одинок, нежели думал. Да и любой человек, числивший Уолша в настоящих друзьях, был еще более одинок, чем думал.

— Ты звонишь, чтобы признаться в преступлении? — спросил он.

— Я готов на все, чтобы помочь тебе пополнить твой безупречный список произведенных арестов. Есть что-то конкретное, в чем тебе хотелось получить от меня признание, или я просто должен подписать бланк и дать тебе возможность подробно заполнить его?

— Тебе даже не придется вписывать свое имя, оно уже там. Просто поставь на нем свой крестик, и мы допишем остальное.

— Надо подумать. Вероятно, если ты поможешь мне выяснить кое-что, это вдохновит меня на принятие верного решения. У тебя есть хорошие знакомые в управлении Нью-Гемпшира?

— Нет, но вместо друзей я обрету там врагов, если сведу тебя с ними. Ты же ходячая формула для отрицательной оценки дружбы.

Я ждал. Я умел ждать. Наконец Уолш издал вздох.

— Ну давай выкладывай, что надо.

— Кенни Чен. Убит в своем доме в Беннингтоне в две тысячи шестом году.

— Как он умер?

— Ему переломали конечности и засунули в собственный сейф.

— М-да, по-моему, я припоминаю это дело. В те дни был взлет популярности сейфов с раздвижными дверями. Ограбление?

— Ну разве что его лишили joie de vivre.[120] Кто бы его ни прикончил, всю наличность он оставил в сейфе вместе с владельцем.

— Насколько я понимаю, тебе известны и имена работавших по тому делу сыщиков?

— Нолти и Гальяс.

— Вот как. Хелен Нолти и Боб Гальяс. Нолти не захочет с тобой говорить. Она практикует крайнее вегетарианство и надеется на повышение по службе. А Гальяс уволился. Я мало его знал. Болтал он без умолку, пока не остановишь. И он не так снисходителен, как я. Хотя в общении нормален. Если ты выяснил что-то полезное…

— …то это пойдет прямо к нему, и он нашепчет сведения в исполненное сочувствия ухо, — закончил я. — А если у меня возникнут проблемы, то мне не следует упоминать его имя. Ну вот, теперь я у тебя в долгу.

— В должниках ты у меня давно, но можешь начать оплачивать долги прямо сейчас.

— Выкладывай.

— Перри Рид.

— Парень, торговавший тачками. Я слежу за новостями. А что с ним?

— Я слышал историю о том, что парочку байкеров из банды «Сарацины» недавно под дулом пистолета избавили от необходимости доставить наркоту. Вот ведь какое несчастье. Причем они почему-то решительно не пожелали подавать жалобу, но говорят, что один из грабанувших их парней мог иметь темную, а другой — белую или светлую кожу. Оба вели себя крайне вежливо. Говорили «пожалуйста» и «спасибо». Один из них даже использовал оборот «будьте добры, если не возражаете», да еще похвалил парня из «Сарацинов» за фирменные башмаки. Количество и описание вышеупомянутых наркотиков забавно совпадает с теми, что мы забрали у Перри Рида и его парней.

— Неужели Рид грабанул «Сарацинов»? По-моему, он мог бы вести себя поумнее.

— Рид не грабил «Сарацинов». И я полагаю, что он не стал бы также поджигать собственную автомобильную контору вместе со стриптиз-баром, несмотря на то, что мы нашли в его гараже канистру из-под этилового спирта. По-моему, Перри Рида подставили. Да, детская порнография сработала просто замечательно. Но описание, пусть даже поверхностное, тех двух вежливых грабителей «Сарацинов» наводит на мысль о твоем ближайшем окружении.

— А что, Перри Рид поставлял наркотики?

— Угу.

— И занимался сутенерством?

— Ага, да еще торговал телками. Его также подозревают в насилии, как законном, так и преступном: говорят, он и его приятели баловались с девочками, прежде чем передать их в дальнейшее пользование.

— И давно он занимался всем этим?

— Годы. Десятки лет.

— Ну, и теперь вы поимели его. В чем проблема?

— Ты понимаешь, в чем проблема. Я хочу упечь его в тюрьму, но за совершенные им преступления, а не за подставу.

— Ладно, могу лишь поделиться с тобой дошедшими до меня слухами.

— И какими же?

— Эти наркотики в любом случае предназначались Риду, но для их получения он всегда пользовался услугами посредников. Я также слышал, что если ты получишь судебный ордер на просмотр номеров, обнаруженных в тех мобильниках, то узнаешь, что Перри Рид и Алекс Уайлдер оба якшались с известными поставщиками малолетних девиц, в основном из Китая и Вьетнама, хотя не обходили вниманием аналогичный живой товар из Лаоса и с Таити.

— А как насчет оружия?

— Мне известно лишь то, что я прочел в газетах. Перламутровая рукоятка. Классная вещичка, конечно, пока ты не появляешься с ней на публике.

— Автомобильная фирма и стриптиз-бар?

— Ну, выглядит как поджог, хотя тут я не эксперт.

— А детское порно?

— Да ведь это его сфера, он славился известностью в узких кругах.

Уолш немного помолчал.

— И все-таки, мне кажется, кто-то мог иметь личный мотив, чтобы упечь Перри Рида в тюрягу до седых волос. Да и Алекса Уайлдера тоже.

Я решил подкинуть ему новые сведения: немного, но хватит для размышлений.

— Может, он насиловал не только перепуганных азиатских девочек.

В трубке появились посторонние звуки, и я понял, что Уолш начал записывать.

— В общем, могу предположить лишь одно: дело тут незаконное, но справедливое?

— А ты предпочел бы обратное?

Он громко хмыкнул. Вероятно, в этом смешке выразилось полученное Уолшем удовлетворение.

— Я передам Бобу Гальясу, чтобы ждал звонка.

— Спасибо.

— И то хлеб. Только запомни: меня не одурачила шуточка с бумажным бланком на твое имя. Если не я поимею тебя, то поимеет кто-то другой. Всего лишь вопрос времени. Да, и передай от меня привет своим приятелям.

Я оставил сообщение для Боба Гальяса, и через часок он откликнулся. За двадцать минут телефонного разговора, в ходе которого выяснилось, что он знал обо мне больше, чем мне хотелось бы, — видимо, в результате познавательной беседы с Уолшем, — Гальяс рассказал мне все, чем пожелал поделиться по делу об убийстве Кенни Чена.

Штормовой ветер вызвал срабатывание сигнализации в доме Чена, но охранной компании не удалось с ним связаться. Подружка Кенни числилась вторым обладателем ключей: он не звонил ей последние пять дней, и именно она обнаружила тело. Кто бы его ни убил, этот тип не поленился написать губной помадой комбинацию шифра на сейфе, наряду с именем Кенни Чена и датами его рождения и смерти.

— То есть вы полагаете причастность женщины? — спросил я.

— Его подружка хранила в ящике комода в его спальне кое-какие вещички и косметику, — сообщил Гильяс, — хотя цвет помады не совпадает. Поэтому если его убил не тот парень, что любит таскать в кармане помаду, то, да, мы предполагаем причастность женщины.

— А как насчет этой подружки?

— Синди Келлер. Она работала моделью. Снималась в Вегасе и вернулась только за день до того, как обнаружила тело. А он к тому времени уже пролежал там пару дней, поэтому она чиста.

— Похоже на то, что Кенни Чену круто не повезло на финише, — заметил я. — Сначала не стало его жены, потом делового партнера. В утешение бедняге остались только деньги, вырученные от продажи его компании. Думаю, что это все-таки лучше, чем горевать, оказавшись на мели.

— Ну, после убийства Филиса мы хорошенько проверили Кенни Чена, — рассмеявшись, сообщил Гальяс, — но, помимо косвенных улик ничто не связывало его с убийствами на той заправке. Да, возможно, его партнер препятствовал продаже компании, и то убийство, разумеется, удачно развязало руки Чену, но если именно он все спланировал, то спланировал отлично. Он выглядел настолько чистым, что светилось даже его дерьмо.

— А что его жена?

На сей раз Гальяс не рассмеялся.

— Она ехала на личную встречу в окрестностях Милфорда. Судя по аварии, машину занесло, она врезалась в деревья и загорелась.

— Были свидетели?

— Никого. Это случилось поздно вечером на тихом участке дороги.

— Насколько поздно?

— Примерно в половине третьего ночи.

— И что же ей понадобилось в половине третьего ночи на пригородной дороге Милфорда?

— Нам не удалось выяснить. Мы рассмотрели версию любовного свидания, но она так и осталась неподтвержденной. Если дамочка и спала с кем попало, то ловко это скрывала.

— Значит, все это осталось одной большой тайной с тройной головной болью?

— Ладно, скажу вам кое-что, мистер Паркер. Я подозревал то, что подозреваете вы, но в итоге нам посоветовали закрыть это дело. Причем совет спустился почти с небес, а там обретается «Оборона».

— Из-за того, что компания Чена перешла под крылышко Минобороны?

— Точно.

— А как насчет «Инвестиций Прайора»?

— Я встречался с этими людьми два раза. В первый раз — вскоре после смерти Чена, поскольку в сейфовой ячейке одного бостонского банка мы обнаружили пачку бумаг, имевших отношение к его делам с Прайором.

— Не в его домашнем сейфе?

— Нет.

— Странно.

— Да.

— Что-нибудь нарыли в этих документах?

— Я лично ничего особенного не заметил. Они выглядели вполне законными, но мои знания о бизнесе и инвестициях уместятся на почтовой марке.

— Поэтому вы отправились к Прайору?

— И наткнулся на каменную стену из двух функционеров. Нет, разумеется, они встретили меня очень радушно, но по делу ничего не сказали.

— А второй визит?

— Смерть Чена побудила нас вновь изучить убийство Филиса и по-новому взглянуть на аварию, в которой погибла жена Чена. И тогда, очевидно, опять всплыл Прайор.

— Что же случилось?

— Другие функционеры, результат тот же. Нас даже допустили к главной шишке, самому Гаррисону Прайору. Он оказался весьма велеречив, щеголял словами «трагедия» и «прискорбно», хотя мне не показалось, что он понимает их значение. Вот после той встречи к нам и спустилось обращение от Национальной безопасности, и на том все закончилось. В общем, нам не запрещали разбираться с другими серьезными преступлениями, но пришлось усвоить, что следует исчезнуть: либо временно, либо насовсем. Вы же служили в полиции. Вам преподали такой урок?

— Нет.

— Повезло. Вот почему Уолш и посоветовал мне поговорить с вами. Ну как, мы поговорили?

— Думаю, да.

— Хотелось бы спросить, почему вы заинтересовались этим делом?

— Пока не смогу ответить. Могу лишь гарантировать, что приглашу вас на пиво, а если обнаружу что-то интересное для вас, то обязательно поделюсь.

— Беру на заметку.

— Вот и славно. Спасибо, что нашли время поговорить.

— Какие разговоры? Сынок, я не сказал тебе ни слова.

И он повесил трубку.

Глава 16

Мог ли я забыть историю Мариэль Веттерс, предоставив возможность самолету в Большом Северном лесу окончательно погибнуть и погрузиться в землю, если, судя по достоверным свидетельским показаниям покойных Харлана Веттерса и Пола Сколлея, его останки так решительно скрывала сама природа? Возможно. Но я осознавал, что это дело не оставит меня в покое; и не просто потому, что меня изводило знание о том самолете, и не из-за моего любопытства о происхождении неполного списка имен, который Веттерс взял с места крушения, но потому, что в поисках того самолета участвовал Брайтуэлл. А это означало, что самолет принадлежал к особой части моей жизни и, вероятно, вскоре где-то обнаружится намек на игру с более крупными ставками. И в той игре мне вряд ли выпадет роль короля, хотя на роль пешки не соглашусь, пожалуй, я сам.

Ангел и Луис тоже оказались избраны для участия в этой игре, поскольку Брайтуэлл убил сводную сестру Луиса, и парня интересовало все, что имело отношение к Поборникам и к их наследству. Луис обладал безграничными способностями к мести.

Однако я знаком еще с одним человеком, лично заинтересованным в деле Брайтуэлла и Поборников, и этот человек знал больше остальных о гниющих, но не умирающих субъектах, а о переселении душ, быть может, знал даже больше, чем я предполагаю. Звали его Эпстайн. Он был раввином, скорбящим отцом и охотником за падшими ангелами.

Я позвонил в Нью-Йорк и договорился о встрече с ним на завтрашний вечер.

Выбранный кошерный ресторан находился на Стэнтон-стрит между кулинарией — чертовски популярной у мух, судя по множеству трупиков, размазанных по окну, — и пошивочным ателье, где вы вряд ли обнаружите хотя бы клочок ненавистной синтетической ткани. Когда я прибыл в ресторан, Эпстайн уже ждал меня: о его присутствии мне сообщил вид одного из его болванов, топтавшийся у дверей. Пусть он не носил ермолку, зато имел типичную внешность: молодой черноволосый еврей, накачанный протеинами. Вероятно, у него еще имелось оружие, о чем говорила засунутая в карман бушлата правая рука; впрочем, левая рука невинно оставалась на виду. Сам Эпстайн не носил оружия, его наверняка с избытком хватало у свиты, обеспечивавшей ему безопасность. Мое появление не удивило сурового амбала, но, скорее всего, потому, что двумя кварталами раньше я уже прошел мимо одного из его приятелей и он продолжал следить за мной, дабы убедиться в отсутствии «хвоста». Ангел, в свою очередь, тоже следил за ситуацией, заняв пост на квартал раньше, а Луис страховал его, маяча на другой стороне улицы. Таким образом, мы с Эпстайном обеспечивали занятость как минимум четырем парням, тем самым поддерживая вращение колес капитализма.

С моего последнего визита в ресторане, похоже, ничего не изменилось. Справа — длинная деревянная барная стойка, в ее нижних витринах обычно красовались пухлые сэндвичи и ассортимент затейливых «особых блюд» — приготовленный по-польски говяжий язык с изюмной подливкой, капустные голубцы, жаренная в белом вине куриная печенка. Правда, сейчас полки пустовали, а слева у стены разместилась стайка круглых столиков, на одном из которых в искусно украшенном серебряном подсвечнике мерцали огоньки свечного трио. Там и сидел рабби Эпстайн, также сохранивший былой облик. Он явно преждевременно постарел, и поэтому последние годы почти не наложили на него нового отпечатка. Разве что смерть сына добавила ему седых волос да несколько новых морщин. Этого довольно молодого еще мужчину убили те, кто разделял верования Брайтуэлла и ему подобных.

Эпстайн поднялся из-за стола и пожал мне руку. Его облачение — легкий черный шелковый костюм, белая рубашка и тщательно завязанный черный шелковый галстук — отличалось подчеркнутой элегантностью. Выдался очередной не по сезону теплый вечер, но кондиционеры в ресторане не работали. Если бы в такую жару я оделся подобно Эпстайну, то наверняка оставил бы на стульях лужи, а вот ладонь Эпстайна оказалась сухой, и на его лице не было даже намека на испарину. В противоположность этому моя рубашка под синей шерстяной спортивной курткой прилипла к спине.

Из недр ресторана появилась женщина, темноволосая, кареглазая и молчаливая: эту глухонемую мне уже представился случай видеть несколько лет назад во время нашей первой ресторанной встречи с Эпстайном. Она поставила перед каждым из нас по бокалу талой воды и розетки с несколькими веточками мяты, при этом глянула на меня с неким подобием интереса. Я проводил ее взглядом. Эта женщина носила широковатые для ее фигуры черные джинсы, затянутые ремнем на тонкой талии, и черный жакет. Волосы, заплетенные в косу, открывали смуглую шею, а на конце болтавшейся на спине косы пламенела красная лента. И так же, как в нашу предыдущую встречу, от нее исходил приятный гвоздично-коричный аромат.

Если Эпстайн и заметил направление моего взгляда, то не подал виду. Он увлеченно занялся мятой: покрошил ее в воду и теперь помешивал в бокале ложкой. На столе уже лежало столовое серебро. Скоро начнут поступать блюда. Именно так Эпстайн предпочитал вести свои дела.

Рабби выглядел расстроенным, казалось, даже несколько встревоженным.

— У вас все в порядке?

Эпстайн небрежно махнул рукой:

— Да так, всего лишь неуместный эпизод по пути сюда. Я зашел тут, на Стэнтон-стрит, в синагогу, а когда проходил мимо какого-то мужчины, не намного моложе меня, он вдруг обозвал меня «лицемерным выродком». Много лет я не слышал подобных определений. Меня встревожил как возраст произнесшего их человека, так и использование такого рода устаревших оскорблений. Эта реплика словно перенесла меня в давние времена.

Равви овладел собой и резко выпрямился, словно воспоминание об оскорблении стало тяжкой ношей, которую он желал сбросить с плеч.

— И тем не менее невежество имеет неограниченный срок реализации. Оно на редкость живуче, мистер Паркер. Итак, по-видимому, со времени нашей последней встречи дел у вас хватало с избытком. Я продолжаю с большим интересом следить за вашей занимательной карьерой.

Подозреваю, что все знания обо мне Эпстайн почерпнул не из газет. У нашего раввина имелись собственные источники информации, включая одного старшего агента ФБР по имени Росс из периферийного филиала в Нью-Йорке. В его обязанности входило также обновление файла с моим именем, который создали после смерти моей жены и ребенка. Слабонервный дохляк мог бы свихнуться; а я просто попытался понять, что же делать дальше.

— Хотелось бы мне, чтобы эти сведения вас обнадежили, — заметил я.

— О, я то и дело старался помочь вам, как вы знаете.

— Ваша помощь едва не отправила меня на тот свет.

— Зато подумайте, как изменился в результате ваш жизненный опыт.

— Из всех меняющих жизнь опытов я по-прежнему стараюсь избегать одного: смертельного.

— Насколько я понимаю, вы преуспели в таком старании. Вот же он — вы, целый и невредимый. И я жду ваших объяснений с большим любопытством, но сначала давайте поедим. Полагаю, Лиат уже приготовила для нас трапезу.

И хотя женщина не могла ничего слышать, не могла даже прочесть по губам, поскольку мой собеседник сидел спиной к кухне, но едва были произнесены эти слова, Лиат появилась в зале и направилась к нам с подносом, уставленным блюдами с фаршированными куриными шейками и капустой, ассортиментом сладких и жгучих перцев, тремя видами пирогов и двумя вазочками салата. Она отошла к соседнему столику, чтобы не смущать нас во время еды.

— Никакой рыбы, — заметил Эпстайн, постучав пальцем по виску. — Я запоминаю такие детали.

— Мои друзья думают, что я страдаю своеобразной рыбной фобией, — посетовал я.

— У каждого свои странности. Одна моя знакомая могла упасть в обморок, если при ней кто-то резал помидор. Мне так и не удалось выяснить, существует ли для такой странности медицинский термин. Ближайшее по смыслу попавшиеся на глаза определение звучало как «лаханофобия». По-моему, это связано с иррациональной боязнью овощей. — Он заговорщически подался вперед. — Признаюсь, при случае я сам пользуюсь таким оправданием, чтобы избежать блюд из брокколи.

Лиат вернулась с бутылкой белого совиньона «Гуз-Бей», налила каждому из нас по бокалу, не обделив и себя. Захватив свой бокал, она удалилась, присела на табурет у стойки и скрестила ноги. Потом положила на колени книжку — «Молодые люди и огонь» Нормана Маклина. Закуска ее, видимо, не интересовала. Впрочем, как и открытая книга, — глаза женщины смотрели на меня. Она исподтишка следила за моими губами, и я задумался о том, насколько важная роль отведена ей в сегодняшней игре Эпстайна.

Я попробовал вино. Приятный вкус.

— Кошерное? — Голос слегка выдал мое удивление.

— Вам простительно сомневаться в этом, поскольку вкус у него замечательный, но вы правы: вино доставили из Новой Зеландии.

За ужином мы поговорили о родственниках, мировых проблемах и о совершенно очевидном негативном влиянии темной материи, а потом Лиат убрала со стола и принесла нам кофе с отдельным молочником для меня. Я неизменно осознавал, что ее взгляд устремлен на мои губы, она уже перестала делать вид, будто не следит за мной. Эпстайн тоже, как я заметил, слегка развернулся в ее сторону, чтобы ей было легче следить за его губами.

— Итак, — перешел к делу равви, — что привело вас сюда?

— Брайтуэлл, — сказал я.

— Брайтуэлл… ушел, — отозвался Эпстайн, и мы оба ощутили неоднозначность этого глагола. Не умер, но «ушел».

Эпстайн, как никто другой, знал о происхождении Брайтуэлла.

— Надолго ли? — поинтересовался я.

— Хороший вопрос. Мы добились бы более устойчивого результата, если бы вы не застрелили его.

— Тем не менее его смерть выглядела убедительно.

— Несомненно. С тем же успехом можно прибить тапком одного таракана и считать, что они не выползут вновь. Но что сделано, то сделано. Кому же он еще доставил неприятности?

Я пересказал ему историю Мариэль Веттерс, опустив лишь имена участников и ссылки на их место жительства.

— Самолет? — задумчиво проговорил Эпстайн, когда я закончил. — Мне ничего не известно о самолете. Придется навести справки. Возможно, кто-то располагает более обширными сведениями по этой теме. Что еще вы нарыли?

Я сделал копию со списка имен, врученного мне Мариэль.

— Вот что забрал отец той женщины из самолета, — пояснил я, кладя перед собеседником список. — Это листок из пачки документов, найденных в ранце под креслом пилота. Остальные бумаги, по словам его дочери, остались в упавшем самолете.

Выудив из кармана очки в тонкой металлической оправе, Эпстайн аккуратно заправил дужки за уши. Он умел представляться более болезненным и слабым, чем был на самом деле, с помощью подслеповатого прищура глаз и оригинальной мимики. Эту роль равви разыгрывал даже перед теми, кого не могла обмануть его игра. Возможно, это уже просто вошло в привычку или он настолько сжился со старческим притворством, что не отличал его от реальности.

Эпстайн не принадлежал к тем людям, которые склонны показывать свое удивление. Он слишком много знал об этом мире и кое-что — о потусторонних сферах, понимая, что в них скрывается огромное множество тайн. Но сейчас его глаза за увеличительными линзами очков заметно расширились, а губы зашевелились, словно он повторял для себя эти имена как некую молитву.

— Говорят ли вам о чем-нибудь эти имена? — спросил я.

Я пока не рассказал ему о Кенни Чене и о судьбе его жены и партнера по бизнесу. И не потому, что не доверял Эпстайну, просто не считал нужным выдавать ему все, что узнал, не получив что-то взамен.

— Возможно, — отозвался равви. — К примеру, вот это.

Он показал мне список. Его палец, скользнув по листку, остановился в середине списка под именем Кэлвин Букхард.

— Он много лет тихо трудился на либеральном фронте. Сотрудничал с Американским союзом гражданских свобод, кинокомпанией «Прожектор» и Национальной ассоциацией содействия прогрессу цветного населения, а также с антидеспотическими движениями Южной и Центральной Америки. Имеющие совесть мужчины белой расы считали его жизнь руководством к действию.

— А мне в ходе поисков не удалось найти его имя.

— Но нашли бы, поискав статьи о «Книге Кэлвина». Мало людей знали его настоящее имя.

— Отчего такая секретность?

— Он обычно заявлял, что ради защиты, но также ему хотелось отделиться от своего семейного наследия. Его дед, Вильгельм Букхард, принадлежал к неонацистам самого ожесточенного толка: в юности поборник миротворцев, в дальнейшем он примкнул к сторонникам сегрегации, антисемитам и борцам с гомосексуалистами. Отец Кэлвина, Эдвард, став взрослым, отказался иметь дело со стариком, а Кэлвин пошел еще дальше, действуя как ярый сторонник того рода институтов, которые его дед с удовольствием предал бы огню. Так он пытался отчасти восстановить свое доброе имя.

— Тогда как же он попал в этот список?

— Подозреваю, что ответ кроется в способе его смерти: его нашли в здании многоэтажной автостоянки в Мехико, он был отравлен газом. Выяснилось, что в реальности Кэлвин оказался больше похож на своего деда, чем его отец: десятки лет он предавал своих друзей и их деятельность. Лидеры рабочего движения, борцы за гражданские права, юристы — до всех дотянулись руки врагов из-за предательств Кэлвина Букхарда.

— Не хотите ли вы сказать, что он отравился в припадке угрызений совести?

Эпстайн с медлительной аккуратностью положил кофейную ложечку на блюдце.

— Подозреваю, что под конец он испытывал угрызения, но не сам лишил себя жизни. Его привязали к сиденью в машине, причем лишили языка, всех зубов и кончиков пальцев. Он совершил ошибку, предавая не только ягнят, но и львов. Официально эти останки так и не идентифицировали, но неофициально…

Равви вновь вернулся к списку и тихо зашипел от отвращения.

— Дэвис Тейт, — процедил он.

— О нем я кое-что узнал, — признался я.

— Проповедник нетерпимости и клеветы, — продолжил Эпстайн. — Ярый человеконенавистник, но, как и большинству таких злопыхателей, ему не хватает логики и твердости характера. Будучи фанатичным преследователем исламистов, он также не доверяет евреям. Он ненавидит президента Соединенных Штатов за цвет кожи, но ему не хватает смелости признать себя расистом, поэтому он решил систематизировать свой расизм. Он называет себя христианином, но Христос явно отрекся бы от такого последователя. Его и ему подобных следовало бы привлечь к ответственности за публичное разжигание ненависти, но власти тогда больше беспокоились о демонстрации голых сисек во время Супербоула.[121] Страх и ненависть, мистер Паркер, обеспечивают отличные сборы. Они купили голоса на выборах.

Он глотнул вина, словно хотел смыть имя Тейта с языка.

— А теперь ваш черед, мистер Паркер. Могу лишь предположить, что вы сами немного покопались и нашли кое-что интересное для себя среди этих имен.

— Одна из женщин, Солин Эскотт, была женой человека по имени Кенни Чен, — начал я. — Цифры напротив ее имени соответствуют датам ее рождения и смерти. Она погибла в автомобильной аварии, но крушение того самолета произошло до, а не после ее смерти. Очевидно, ее смерть запланировали. Брэндон Фелис, чуть ниже в списке, был деловым партнером Кенни Чена. Его застрелил на автозаправке какой-то грабитель вскоре после смерти Эскотт. Видимой причины для его убийства не обнаружилось. Воры в масках спокойно забрали деньги.

— «Отказано», — прочитал Эпстайн слово, написанное напротив имени Фелиса. — А после этого слова еще стоит, я так понимаю, буква «у»?

— Да, похоже.

— И что бы она значила?

— Убрать, уничтожить? — предположил я.

— Возможно. Вероятно. А муженек дамы еще жив?

— Его забили в собственный сейф и оставили гнить в окружении собственных богатств.

— У вас есть какие-то комментарии?

— Быть может, Кенни Чен заключил какую-то сделку ради убийства его жены и партнера, но в итоге сделка укусила его самого.

— Верх справедливости. Вы сказали, что его жена погибла во время аварии?

— Аварию можно и подстроить, а там не нашлось никаких свидетелей. Вам что-нибудь известно о фирме «Инвестиции Прайора»?

— Вроде попадалось на глаза такое название, но не более того. А в чем дело?

— Фирма «Инвестиции Прайора» принимала горячее участие в продаже компании Кенни Чена. А после того, как полицейское расследование смерти Чена обеспокоило господина Прайора, дело пришлось свернуть. Похоже, у него большие связи в Министерстве обороны.

— Посмотрим, что мы сможем выяснить, — сказал Эпстайн.

Он аккуратно сложил копию списка и, положив ее в карман пиджака, поднялся из-застола.

— Где вы остановились на ночь? — спросил он.

— Мой бывший коллега Уолтер Коул предложил переночевать у него.

— Я предпочел бы, чтобы вы остались здесь. Нам может понадобиться срочно связаться с вами, и будет проще, если вы останетесь с Лиат. Она живет тут наверху. Уверяю, вам будет вполне комфортно. Один из моих людей станет дежурить поблизости, просто на всякий случай. Насколько я понимаю, вы прибыли сюда не один.

Эпстайн был знаком с Ангелом и Луисом.

— Да, они дежурят на улице.

— Отпустите их на отдых. Они вам не понадобятся. Здесь вы в безопасности. Обещаю.

Я позвонил Ангелу с мобильника и сообщил о новых планах.

— Тебя устраивают такие перемены? — спросил он.

Я глянул на Лиат. Она продолжала следить за мной.

— Полагаю, они терпимы, — заявил я и отсоединился.

Квартира оказалась более чем комфортабельна. Она занимала два верхних этажа здания, а на остальных располагались склады. В интерьере чувствовалось влияние арабского стиля. Множество ковров и подушек, преобладающая красно-оранжевая палитра красиво подчеркивалась не центральной потолочной люстрой, а угловыми светильниками. Лиат проводила меня в гостевую комнату, смежную с уютной ванной. Я освежился, приняв душ. Когда же вернулся в спальню, свет на нижних этажах уже погас и в квартире воцарилась полная тишина.

Обвязавшись полотенцем, я расположился у окна и окинул взглядом окрестные улицы. Мимо проходили под ручку какие-то парочки. Я заметил спорившего с ребенком мужчину и женщину, пытавшуюся возражать им обоим. Из соседнего дома донеслись звуки музыки, смутно знакомый фортепианный этюд. Я думал, что там включили какую-то запись, пока пианист не ошибся; за ошибкой последовал легкий и нежный женский смех, ему вторил мужской голос. Музыка оборвалась. Я чувствовал себя здесь чужаком, несмотря на то, что знал этот квартал и сам город. Хотя не считал его своим. Никогда не считал. Я лишь заехал в относительно знакомый мне мир.

Вскоре после полуночи в комнату вошла Лиат. Она уже переоделась в кремовую ночную рубашку, не скрывавшую ее коленей, и распустила волосы по плечам. Я сидел в темноте. Включив светильник возле кровати, хозяйка подошла ко мне. Ее взгляд скользнул по шрамам моих старых ран, она коснулась пальцами каждого из них, словно подсчитывала ущерб, нанесенный моему телу. Закончив своеобразную ревизию, женщина приложила правую ладонь к моей щеке, и на ее лице отразилось глубокое искреннее сочувствие.

Когда она поцеловала меня, мою кожу увлажнили ее слезы, и их же соленый вкус я ощутил на губах. «Как же давно меня не целовали», — подумал я и решил принять этот скромный дар, этот эпизод с мимолетным проявлением нежности.

Лиат… лишь позднее я выяснил, что означает ее имя. Лиат в переводе с иврита означает «ты для меня».

Проснулся я в начале восьмого утра. Место на кровати рядом со мной опустело. Приняв душ, я оделся и спустился вниз. В квартире было тихо. Когда я вошел в кухню ресторана, то увидел среднего возраста повара, готовившего какие-то блюда. А в зале ресторана варила кофе официантка лет шестидесяти, она подавала кофе с рогаликами редким ранним клиентам. За тем столиком, где мы вчера ужинали с Эпстайном, теперь сидела пожилая пара, читая экземпляр «Форварда».

— А где Лиат? — поинтересовался я у женщины за стойкой.

Пожав плечами, она порылась в кармане передника и достала записку. Не от Лиат, а от Эпстайна. Записка гласила:

«В деле появились кое-какие подвижки. Пожалуйста, задержитесь еще на одну ночь.

Э.»

Я вышел из ресторана. Один из амбалов Эпстайна сидел за уличным столиком, попивая мятный чай. Мое появление абсолютно не привлекло его внимания, он даже не пытался следовать за мной. Я выпил кофе в булочной на Хьюстон-стрит, размышляя о Лиат. Интересно, где она сейчас может быть? И я пришел к выводу, что знаю ответ.

Полагаю, отправилась докладывать Эпстайну о моих ранах.

Утро я посвятил прогулке: порылся на полках книжных магазинов, заглянул в парочку умудрившихся выжить в этом городе музыкальных ателье — «Другая музыка» на углу Четвертой и Бродвея и «Классические записи» на Восемнадцатой Западной улице, — а потом мы, как и договаривались, встретились за ланчем с Ангелом и Луисом в «Адской кухне» в районе Брик-ярда.

— А тебя не узнать, — заметил Ангел.

— Неужели?

— Ага, выглядишь как налопавшийся сметаны кот; вернее, как задумчивый кот, заподозривший, что сметанка могла быть отравлена. Ты ночевал у той дамочки, у Лиат? Ну, и как она, игрива?

— Стара, — бросил я.

— Правда?

— И седа, как мир.

— Да ты врешь! Держу пари, что она крепкая бабенка.

— Более чем.

— Так и знал. Значит, она не имеет ничего общего с той стройной темноволосой красоткой, что потчевала вас винцом вчера вечером?

— Ни малейшего.

— Что ж, звучит весьма убедительно. Тогда, подозреваю, нам не удастся отпраздновать окончание твоей самой длинной тоскливой засухи со времен Пыльного котла.[122]

— Увы, — сказал я, — отпраздновать нам нечего. Вы уже заказали цыплячьи крылышки?

— А то.

— Постарайся не подавиться костями. Сомневаюсь, что мне захочется спасать тебя от удушья.

Губы Луиса дрогнули. Это могло означать улыбку.

— Для человека, который переспал с одной из богоизбранных, ты выглядишь не слишком счастливым, — заявил он.

— Смелое предположение.

— Хочешь сказать, что я ошибаюсь?

— Я ничего не хочу сказать.

— Ладно, приятель, давай, играй в скромника.

— Неужели ты имеешь в виду, что я пытаюсь отвертеться от идиотских вопросов, изображая скромника?

— Верно, так и есть.

— Чудесно. Тогда я предпочитаю быть скромным.

— В общем-то, неважно, спал ты с кем-то или не спал, потому что выглядишь ты по-прежнему не слишком радостным.

Луис попал в точку. И при всем желании я сам не смог бы объяснить причину своей неудовлетворенности. Я не узнал о Лиат почти ничего, за исключением запаха ее тела, изгиба спины и вкуса поцелуев, хотя чувствовал, что она буквально видит меня насквозь. И мое детективное фиаско не имело никакого отношения к ее немоте, равно как и к ее широко распахнутым глазам, тонким пальцам, касавшимся моих застарелых, глубочайших ран, ее взгляда, выискивавшего шрамы на моей душе, и я осознавал, что она и их запоминает, чтобы потом поделиться с кем-то своими открытиями.

— Я провел странную ночь, только и всего, — пояснил я.

— Бесполезно тратить на тебя пыл страстных красоток, — выразительно подытожил Ангел. — Пропащее дело.

Глава 17

На мой мобильник пришло сообщение от Эпстайна, он приглашал меня встретиться в «нашем обычном месте» в девять вечера. Я сомневался, удобно ли будет опять воспользоваться квартирой Лиат. Не то чтобы я так уж возражал против секса, мне просто не хотелось под предлогом секса опять подвергаться странному прощупыванию. Я позвонил Уолтеру Коулу, моему бывшему шефу и напарнику по службе в полиции Нью-Йорка, и сообщил, что, возможно, сегодня мне придется воспользоваться его любезным приглашением на ночь. Он, в свою очередь, сообщил, что на ночь они выгонят собаку на улицу, поэтому я смогу занять ее лежанку. По-моему, Уолтер все еще сердится на меня за то, что я назвал своего пса его именем, хотя песик был очень симпатичный.

И вновь на встречу меня сопровождали Ангел и Луис, и так же маячили поблизости парни Эпстайна. Когда я подошел к ресторану, у входа торчал все тот же суровый темноволосый страж, и он по-прежнему парился в теплой, не по погоде, куртке, крепко сжимая рукоятку спрятанного под ней пистолета. Разве что выглядел он еще более мрачным, чем вчера.

— Вам лучше бы приобрести более легкую и свободную одежду, — посоветовал я. — Или сменить пушку на более миниатюрную.

— Пошел к дьяволу, — процедил он, даже не взглянув на меня.

— Вас обучали языку в еврейской школе? Да, уровень образования падает.

— Отвянь, придурок, — буркнул он, не глядя на меня.

Его неразговорчивость соперничала с враждебностью. Ежели вам вздумается критиковать кого-то с пушкой или без пушки, то мудрее будет не маячить у критикуемого перед носом. Хотя я не рассматривал возможность удара в челюсть или по почкам. А опасался лишь, что он может сгоряча прострелить себе ногу. А еще больше опасался, что он может прострелить ногу мне.

— Неужели я чем-то вас огорчил? — поинтересовался я.

Парень не ответил, просто моргнул и нахмурился еще больше. Как ни странно, но мне показалось, что он едва сдерживает слезы.

— Вам надо бы последить за своими манерами, — порекомендовал я.

И тут же увидел, как парень стиснул зубы и заиграл желваками. Казалось, он готов наброситься на меня с кулаками или даже вытащить пушку, но ему удалось совладать с собой; он лишь с шумом выпустил воздух и выдавил:

— Рабби ждет вас.

— Спасибо. Приятно было поболтать. В другой раз, может, и не придется.

Я вошел в ресторан. Лиат еще не появилась. Зато за стойкой суетилась пожилая дама, вручившая мне утром записку, и Эпстайн сидел за тем же столиком. Когда я занял свое место напротив него, рабби поднял указательный палец, сделав знак женщине. Она принесла нам две чашки крепкого черного кофе по-восточному и два стаканчика с талой водой, а потом удалилась на кухню. Через минуту-другую до меня донесся звук захлопнувшейся где-то наверху двери. Видимо, сегодня у нас не будет никакого ужина с кошерным винцом.

— У меня такое впечатление, что я израсходовал лимит вашего гостеприимства, — сказал я.

— Ничего подобного, — возразил Эпстайн. — Если вы предпочитаете вино, то бутылочка охлаждается в ведерке за стойкой, а если голодны, то вам принесут закуски.

— Не стоит беспокоиться, я с удовольствием выпью кофе.

— О чем вы там говорили с Адивом?

— Просто обменялись любезностями.

Глаза Эпстайна блеснули.

— А вы знаете, что его имя в переводе с арабского и еврейского как раз и означает «любезный»? Более того — «приятный» и «благодарственный»!

— Что ж, оно ему на редкость подходит. Его вполне может ждать карьера любезного вышибалы в приятном ресторане.

— Он неровно дышит к Лиат, — коротко бросил Эпстайн.

Странно, парень ведь моложе, намного моложе Лиат. Такая разница очень мешает, когда вы молоды. Впрочем, если вы старше, возраст мешает куда сильнее.

— А какие чувства испытывает к нему она?

— Она не говорит, — отозвался рабби, позволив себе двусмысленный ответ.

— И где же сейчас Лиат?

— Занята. Она вскоре присоединится к нам. Сначала ей надо кое-что доделать.

— По вашему поручению?

Он кивнул.

— Она рассказала мне о ваших ранах.

Значит, больше у меня не осталось никаких тайн.

— Не знал, что вы владеете языком жестов.

— Мы с Лиат знакомы очень давно. И научились общаться всеми возможными способами.

— И что же она рассказала вам о моих ранах?

— Удивилась, что вы все еще живы.

— Ну об этом мне говорили не раз.

— Слишком много ран. Слишком много раз вы могли умереть, но не умерли. Интересно, что вас оберегает?

— Может, я бессмертный.

— Вы не первый человек, высказывающий такое предположение. Я и сам еще надеюсь, несмотря ни на что, победить старость. Однако нет, не думаю, что вы бессмертны. Когда-нибудь вы умрете: вопрос только в том, возродитесь ли вы к новой жизни.

— Как Брайтуэлл и ему подобные?

— Не думаете ли вы, что можете иметь с ними нечто общее?

— Нет.

Я пригубил кофе. Он оказался чересчур сладким на мой вкус. Но таков уж кофе по-восточному.

— И вы в этом, похоже, вполне уверены.

— Они мне не нравятся.

— Дело не в этом.

— Вы что, решили проверить меня?

— Назовем это более глубоким знакомством.

— Называйте как вам угодно. Я не понимаю, о чем вы толкуете.

— Вам снится, что вы падаете, сгорая?

— Нет, — ответил я, мысленно сказав «да».

— Не верю. Что же вам снится?

— Так вы опять пригласили меня сюда только затем, чтобы расспросить о моих снах?

— В них заключается правда или попытка понять суть правды.

Я сердито оттолкнул чашку кофе.

— Давайте оставим эту тему, рабби. Она не принесет нам никакой пользы.

Дверь за моей спиной открылась. Я оглянулся, ожидая увидеть того молодого брюнета с противоречивыми чувствами. Но вместо него появился объект его вожделений. На сей раз Лиат принарядилась в длинный шелковый пиджак цвета небесной голубизны и в синие джинсы. Волосы, как и прежде, были заплетены в косу. Она выглядела очень красивой, даже с пистолетом в руке.

Из кухни к нам направились еще двое молодых крепышей Эпстайна. Оба с пистолетами. Один из них прошелся по залу к окну и задернул шторы, лишив нас возможности лицезреть уличный пейзаж, а Лиат так же поступила с дверной шторой. Второй громила пристально следил за мной, пока Эпстайн выуживал у меня из кармана мобильник. Тот сразу зазвенел в его руке. Номер абонента не определился.

— Полагаю, заволновались ваши друзья? — сказал Эпстайн.

— В большом городе они обычно беспокоятся о моем здоровье.

— Ответьте им. Скажите, что все в порядке.

У парня, задернувшего оконные шторы, были светлые волосы и жидкая светлая бородка, что придавало ему весьма неудачное и неуместное сходство с нацистом. Его пистолет с глушителем нацелился прямо в мою голову.

— Ответьте же им, — повторил Эпстайн.

Я исполнил его распоряжение. Для подобных опасных ситуаций мы с Ангелом и Луисом давно договорились об использовании особых знаковых слов. Но я не стал их применять, а просто успокоил помощников, сказав, что у меня все хорошо. Если бы я вызвал их сюда, началось бы форменное кровопролитие, и ущерб был бы непоправимым. Лучше подождать, посмотреть, к чему клонят эти парни. Я полагал, что Эпстайн не желает мне смерти, и осознавал, что не сделал ничего такого, что могло бы настроить его против меня.

— Я думал, что могу доверять вам, — сказал я, закончив телефонный разговор.

— Вы просто озвучили мои мысли. Вы вооружены?

— Нет.

— Редкий случай. Уверены?

Я медленно поднялся из-за стола и, подняв руки, повернулся к стене. Уловив аромат духов Лиат, почувствовал, как ее руки скользят по моему телу.

— Как глупо. Почему-то мне казалось, что между нами возникли особые отношения, — заметил я.

Но она, разумеется, не ответила.

Когда Лиат отступила, я вернулся на стул. На сей раз женщина просто стояла, облокотившись на барную стойку, не бросая на меня скрытных пытливых взглядов. Лицо ее оставалось непроницаемым.

— Почему вы так себя ведете? — спросил я Эпстайна. — Вам же известно, чем я занимался. Мы сражались с вами на одной стороне. И раны появились у меня не в пьяной драке.

— Я пожертвовал сыном, — сказал Эпстайн.

— А я — женой и ребенком.

— Вы потеряли их раньше.

— Нет, их уничтожили по тем же причинам. Я знаю, кто виновен в их убийстве.

— Ничего вы не знаете. Не знаете даже самого себя. Первый вопрос в процессе познания человека — это какова его природа. Итак, мистер Паркер, какова ваша природа?

Мне хотелось наброситься на него за пренебрежение к смерти моей жены и дочери. Хотелось вцепиться ему в глотку, придушить и избивать до тех пор, пока его лицо не превратится в кровавую маску. Хотелось вставить по пистолету в пасть его громилам, его религиозным воинам, и посмотреть, как они будут дергаться. Врагов мне и так хватало с избытком; не хватало еще, чтобы те, кого я считал своими союзниками, повернули против меня свои пушки.

Я закрыл глаза и глубоко вздохнул. Когда открыл их снова, моя ярость начала ослабевать. Если они хотят меня спровоцировать, то я не оправдаю их ожиданий.

— Вы цитируете Марка Аврелия, — начал я. — Либо вы читали его «Размышления», либо начитались романов о серийных убийцах. За недостатком улик я готов предположить первое, и в таком случае вы можете припомнить, что он также предупреждал, что ежедневно на нашем пути могут встретиться жестокие и неблагодарные люди, и их деяния обусловлены неведением того, что есть добро и зло. Если вы хотите понять природу человека, говорил он, обратите внимание на то, чего он избегает и к чему стремится. По-моему, рабби, я вас переоценил. Под вашим внешним спокойствием и мудростью скрывается смущенный и испуганный человек.

— Это я и сам знаю, — ответил он. — И открыто признаю. Но вы, вы отказываетесь заглянуть поглубже в собственную душу из-за страха перед тем, что можете там обнаружить. Кто вы такой, мистер Паркер? Что вы собой представляете?

Я медленно встал. Парень с глушителем на пушке пристально следил за мной.

— Я человек, который убил того, кто забрал вашего сына, — сказал я и увидел, как мой собеседник вздрогнул. — Я сделал то, чего не смогли сделать ваши люди. И что же вы теперь собираетесь предпринять, рабби? Убить меня? Похоронить меня поглубже, наряду с теми другими, которых вам удалось обнаружить, с теми, кто считает себя падшими ангелами или восставшими демонами? Пусть я ошибался, пусть терпел неудачи, но я всегда стремился исправить нанесенный ими ущерб. У меня не осталось ничего, чтобы убедить вас в этом. Если вы думаете, будто я храню какие-то потусторонние тайны, то это глупейшая ошибка.

В течение каких-то мгновений в зале никто не шевелился, все словно онемели. Взгляд Лиат переметнулся с моего лица на лицо раввина. Он глянул на женщину, и я заметил, как он слегка ей кивнул. Тогда она извлекла из кармана листок бумаги и бросила его на стол передо мной.

— Что это? — спросил я.

— Список имен, — ответил Эпстайн. — Подобный тому, что вы передали мне вчера, но он появился из другого источника. И не так давно.

Я не шелохнулся и даже не притронулся к бумаге.

— Не желаете ли ознакомиться с ним?

— Нет. Я не хочу больше иметь с вами дело. Я собираюсь уйти отсюда, и если один из ваших амбалов решит пристрелить меня в спину, то пусть стреляет, но тогда все вы умрете, не дожив до рассвета. Ангел и Луис разорвут вас на части, и в течение следующих одиннадцати месяцев, рабби, всякий раз, когда кто-то из ваших чад будет читать кадиш, поминая ваше имя, они будут получать по почте частицу ваших мощей.

Эпстайн вскинул правую руку и медленно ее опустил. Дула пистолетов отвернулись от моей персоны, и я услышал, как тихо щелкнули снятые со взвода курки. Страх и гнев, видимо на время оживившие Эпстайна, покинули его, и он вновь обрел свое обычное, возможно притворное, спокойствие.

— Если вы пожелаете уйти, никто вас не будет задерживать, — сказал он. — Но сначала взгляните на список.

— Зачем?

Эпстайн печально улыбнулся:

— Потому что в нем есть и ваше имя.

Глава 18

Когда мне было семнадцать, мы с матерью после смерти отца жили в Мэне, в доме моего деда в Скарборо. Туда к нему захаживал в гости Лэмбтон Эверетт-четвертый, и они с дедом, сидя на скамейке во дворе, потягивали пиво, а в холодную погоду принимали и кое-что покрепче. В основном купажированный виски, главным образом потому, что предпочитали его односолодовому, а если даже и не предпочитали, то не могли позволить себе пить его постоянно и поэтому не видели смысла в том, чтобы обманываться, дразня свой вкус более дорогим зельем.

Жизнь Лэмбтона Эверетта-четвертого представляла собой длинную череду напастей, к коим относилось и то обстоятельство, что он не мог подобрать себе подходящую одежду. Отчасти потому, что тело его имело несуразные пропорции: из всех брюк, нормально сидящих на поясе, у него постоянно торчали носки, а рукава пиджаков подходящего размера заканчивались, едва прикрывая локти. Рубашки болтались на нем, как обвисшие паруса на мачтах, и любой костюм сидел на нем так, словно его случайно позаимствовали у покойника. Однако даже если бы его костюмы шились из прекрасной итальянской шерсти, а ткань для рубашек выткали из обожаемого королевскими особами шелка, Лэмбтон все равно выглядел бы тощим и помятым пугалом, которое, покачиваясь из стороны в сторону, блуждает по полям в поисках новых угодий. Будучи обладателем конусообразной головы, огромных ушей и рта с трагически опущенными уголками, он являл собой оригинальное страшилище во время Хэллоуина и гордился тем, что ему не надо наряжаться вурдалаком, чтобы напугать детишек.

Его появлению на свет вовсе не предшествовало три поколения Лэмбтонов Эвереттов: придуманное им числительное после фамилии он считал замаскированной шуткой, не понятой даже моим дедом. Цифра придавала Лэмбтону Эверетту определенный статус среди тех, кто знал его недостаточно хорошо, чтобы уличить в жульничестве, и позволяла его друзьям и соседям недоуменно покачивать головой, а также обсуждать эту крайне удачную тему в своих кругах.

Но мой дед знал Лэмбтона Эверетта-четвертого весьма давно. Он всегда любил его и считал вполне благонадежным при всех его причудах и недостатках. Этот чудак, казалось, сроду не помышлял о женитьбе и являл собой образец закоренелого холостяка. Женщины, похоже, мало его возбуждали, впрочем, как и мужчины. Некоторые уверяли, что Лэмбтону суждено умереть девственником. Дед мой, однако, полагал, что, вероятно, разочек этот парень все-таки решился на коитус, с тем чтобы вычеркнуть данный пункт из краткого списка деяний, которые счел необходимым совершить в этой жизни.

Но в итоге обнаружилось, что мой дед вовсе не знал Лэмбтона Эверетта-четвертого. Вернее, он знал только того Лэмбтона, каким тот предпочитал казаться миру, и это обличье не имело ничего общего с сущностью человека, носившего маску. Лэмбтон мало рассказывал моему деду о своем прошлом. Дед знал его лишь по пребыванию в Мэне, принимая этот факт без какой-либо затаенной обиды. Он всем сердцем чувствовал, что Лэмбтон — хороший человек, и этого ему вполне хватало.

Лэмбтон Эверетт был обнаружен мертвым в своем собственном доме в Уэллсе пасмурным декабрьским утром во вторник. Он не явился в понедельник на свою обычную утреннюю партию в боулинг и не реагировал на поступающие к нему телефонные сообщения. Два члена из его команды по боулингу заглянули к нему на следующий день вскоре после завтрака. Они безрезультатно давили кнопку дверного звонка, а потом обошли вокруг дома и, глянув в кухонное окно, увидели, что Лэмбтон лежит на полу с прижатой к груди рукой. На лице его застыла мучительная гримаса. Как позднее сообщил судебный следователь, старик умер быстро: от тяжелого, но короткого сердечного приступа.

Мой дед и еще трое мужчин вынесли его гроб из церкви после утреннего отпевания. Дед был очень удивлен, когда адвокат Лэмбтона сообщил, что покойный назначил его душеприказчиком. Адвокат также передал личное письмо усопшего, нацарапанное его неряшливым неразборчивым почерком. Оно оказалось коротким и вполне уместным: он извинялся за то, что возложил на деда обязанности душеприказчика, но обещал, что роль его будет необременительной. Указания Лэмбтона по распоряжению имуществом выглядели относительно простыми, в основном подразумевая распределение доходов от продажи дома и имущества среди нескольких благотворительных организаций. Десять процентов предназначались моему деду, чтобы он употребил их по собственному усмотрению, наряду с золотыми карманными часами, украшенными ониксом, которые принадлежали семье Лэмбтона уже три поколения. Деду также достался альбом с фотографиями и газетными вырезками из шкафа в спальне Лэмбтона, содержанием коего покойный просил поделиться только с теми, кто будет способен это понять.

В наши дни мужчинам и женщинам трудно хранить тайны, особенно относительно тех дел, что в какой-то момент просочились в средства массовой информации. Шустрый поиск в Интернете может пролить свет на самые сокровенные истории, и целое поколение людей уже привыкло с помощью элементарного щелчка мышки получать доступ к подобной информации. Но так было не всегда. Я представляю сейчас, как мой дед в тусклом свете зимнего дня сидел перед открытым альбомом за кухонным столом усопшего и чувствовал, что дух Лэмбтона витает где-то поблизости, пристально наблюдая за тем, как наконец срывается покров тайны с его страданий. Позднее дед рассказывал мне, что, рассматривая этот альбом, чувствовал себя хирургом, вскрывающим нарыв, выпускающим жидкий гной и очищающим рану от инфекции, чтобы Лэмбтону Эверетту-четвертому позволили упокоиться с миром, в чем было ему отказано при жизни.

Альбом открыл нам другого Лэмбтона Эверетта. Это был молодой человек с женой Джойс и сыном Джеймсом. Сам он выглядел вполне узнаваемо, по мнению деда. Долговязый парень, нескладный, однако, как ни странно, по-своему красивый, радостно улыбался рядом со своей прелестной миниатюрной женой и смеющимся ребенком. На последней общей фотографии его жене и сыну было, соответственно, двадцать девять и шесть лет. Лэмбтону тогда стукнуло тридцать два. Этот снимок, сделанный в городе Анкени, штат Айова, датировался четырнадцатым мая тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Спустя три дня Джойс и Джеймс Эверетт погибли.

Харман Трулав прожил на земле двадцать три года. Его уволили со скотобойни за чрезмерную жестокость по отношению к животным. Садистские наклонности этого типа бросались в глаза даже в профессии, где случайная жестокость считалась нормой среди ущербных мужчин с задержкой в умственном развитии, издевавшихся над животными, которые, вероятно, были смышленее своих убийц и определенно больше заслуживали право на жизнь. В отместку за увольнение Харман Трулав поджег свинарник, где в ожидании забоя содержались свиньи, и две сотни животных сгорели заживо, а после этого пустился в бега, прихватив лишь одну смену одежды, шестьдесят семь долларов да набор мясницких ножей. До Бондуранта его подбросил на попутке Роджер Мэдден, который соврал пассажиру, сказав, что дальше не поедет, просто чтобы избавиться от присутствия Хармана в своем грузовичке, поскольку, как он позже объяснил в полиции, «парень был ненормальный».

Трулав подкрепился супом в закусочной «Голодный филин», оставив четвертак в качестве чаевых, и пошел дальше. Он решил, что будет останавливаться на ночевку на закате солнца, что и сделал, когда достиг дома Джойс и Лэмбтона Эверетт и их сына Джеймса. Лэмбтон уехал в Кливленд на совещание по оценке страховых убытков, но его жена и сын были дома.

И они провели длинную ночь с Харманом Трулавом и его ножами.

На следующий день Лэмбтону сообщили в Кливленд о трагедии. Полиция схватила Хармана Трулава на северо-западной дороге. По его словам, он направлялся в Полк-Сити. Парень даже не потрудился сменить одежду, так и шел, заляпанный кровью. Он наследил в спальне Эвереттов, по всему дому и на садовой дорожке. Любопытно, что перед уходом он тщательно вымыл свои ножи.

Все это мой дед узнал из альбома Лэмбтона Эверетта, сидя за его кухонным столом. Позднее он вспоминал, как слегка касался пальцами лица той женщины и мальчика на фотографии, прикрывая рукой изображение Лэмбтона, словно представляя, что его приятель сейчас сидит перед ним, и стремился выразить ему свою печаль и сожаление, не забывая при этом, что Лэмбтон обычно избегал необязательных физических контактов. Даже его рукопожатие казалось настолько легким, будто вас коснулись крылышки бабочки. Раньше дед считал это одной из обычных причуд Лэмбтона, наподобие его отказа от любой мясной пищи и особой ненависти к запаху бекона или свинины. Теперь странности личности Лэмбтона наполнились новым содержимым, и каждая из них обретала ужасный смысл в контексте выпавших на его долю страданий.

— Да, друг мой, тебе следовало все мне рассказать, — громко произнес мой дед, прислушиваясь к тишине, и шторы за его спиной слегка всколыхнулись под прохладным зимним ветром, хотя за окном стояло полное безветрие. — Тебе следовало рассказать мне, и я бы смог тебя понять. И не упомянул бы об этом ни одной живой душе. Я сохранил бы твою тайну. Но тебе следовало все мне рассказать.

Его ужасно расстроила история страданий старого друга, но он радовался, что они закончились… вернее, почти закончились, потому как сама эта история продолжается, и нам предстоит перелистать еще несколько страниц. Не много, но достаточно.

Харман Трулав отказался признаться в преступлении. Он не пожелал говорить ни с полицейскими, ни с назначенным ему государственным защитником. Не ответил даже на вопрос о происхождении синяков на его лице и теле, появившихся вследствие усиленных стараний полицейских добиться признания. И хотя в суд удалось вызвать мало свидетелей, в виновности Хармана Трулава никто не сомневался. В ходе расследования открылись некоторые подробности прошлого Хармана, однако большая их часть осталась скрытой, в них посвятили только горстку людей. Годы физического насилия начинались с пребывания в материнском чреве, когда его отец, алкоголик, разнорабочий, кочующий с места на место, виновный в многочисленных надругательствах над женщинами, пытаясь спровоцировать выкидыш, частенько избивал беременную ногами по животу. Результатом побоев стала смерть матери, когда Харману исполнилось два года. Она якобы сама лишила себя жизни в ванне с теплой водой, хотя вызванный судебный следователь удивился, почему у женщины, вознамерившейся вскрыть себе вены бритвой, в легких оказалось полно воды. Все годы, проведенные в странствиях с отцом, мальчик постоянно терпел побои и в итоге начал заикаться. И когда наконец этот ужасный человек умер, захлебнувшись собственной блевотиной, валяясь без сознания, будучи мертвецки пьяным, двенадцатилетнего Хармана обнаружили рядом с ним. Его удерживала окоченевшая отцовская рука, вцепившаяся в запястье ребенка с такой силой, что пальцы трупа отпечатались на коже мальчика. Полицейским пришлось сломать пальцы мертвеца, чтобы освободить руку его сына. По общему согласию прокурор и защитник решили, что нет необходимости делиться с присяжными такой информацией, и ее предали гласности только после того, как Харман Трулав покинул эту землю.

Перед вынесением приговора Лэмбтон Эверетт попросил разрешения поговорить с судьей, суровым, но справедливым Кларенсом Пи Дугласом, который, несмотря на то что от пенсии его отделяли еще пара десятков лет, так вжился в свою многотрудную роль, что выглядел как человек, готовый бросить все хоть на следующий день, заявив о своих заслугах для получения пенсии и не планируя в дальнейшем ничего более утомительного, чем рыбалка, выпивка и чтение книг. Судью, казалось, не волновало, кого могут обидеть его решения или манеры, поскольку все предпринимаемые им действия согласовывались, насколько это возможно, с требованиями закона и правосудия.

Запись их разговора просочилась в местные газеты незадолго до неизбежной отставки Дугласа, поскольку Лэмбтон не просил судью сохранить разговор в тайне, а Дуглас, очевидно, осознал, что огласка ничем не грозит потерпевшему, скорее наоборот. Упомянутая статья стала одним из последних открытий альбома, хотя мой дед почувствовал, что ее поместили туда с некоторой неохотой. В отличие от других ее вырезали и наклеили кое-как, и от предыдущих вырезок она отделялась двумя пустыми страницами. Дед пришел к выводу, что статью эту добавили из желания полностью отразить судебное дело, хотя она и смущала Лэмбтона.

В тишине обитого дубовыми панелями кабинета Лэмбтон Эверетт попросил судью Дугласа сохранить Харману Трулаву жизнь, смягчив приговор, грозивший смертью через повешение в Форт-Мэдисон, государственной тюрьме штата. Он пояснил, что ему не хочется, чтобы «этого мальчика» казнили. Судья пребывал в изумлении. Он спросил Лэмбтона, почему тот полагает, что Хармана Трулава не следует наказать по всей строгости закона.

— Мне не надо напоминать вам, сэр, — сказал судья Дуглас, — что я еще не слышал о таком зверском преступлении, какое совершил Харман Трулав.

И Лэмбтон, которого посвятили далеко не во все подробности прошлой жизни Хармана, ответил:

— Да, ваша честь, его преступление находится на грани невероятной жестокости, но ведь сам мальчик не может быть так жесток. Он даже еще не начал жить той нормальной жизнью, какая выпала на долю всех нас. И будущее для него выглядело не намного лучше; именно это, по-моему, сводило его с ума. Бывает, люди усыновляют ребенка и так терзают его неокрепшую душу, что в итоге он теряет всякое сходство с человеком. Я присмотрелся к нему в зале суда и полагаю, что он страдает еще больше меня. Не поймите меня неправильно, ваша честь: я ненавижу его за то, что он совершил, и никогда не смогу простить, но мне не хочется, чтобы смерть парня лежала на моей совести. Изолируйте его от общества, посадите туда, где он больше не сможет никому причинить вреда, но только не убивайте. Ради моего спокойствия.

Судья Дуглас откинулся на спинку кожаного кресла, сложил руки на животе и подумал, что, вполне возможно, Лэмбтон Эверетт — самый необычный индивид, когда-либо входивший в его кабинет. Гораздо чаще он выслушивал кровожадные просьбы любителей жестокой расправы, готовых разорвать обвиняемых собственными руками, если закон не способен покарать преступника. Мало агнцев переступало порог зала суда, но еще меньше там бывало склонных к милосердию.

— Я понял вас, мистер Эверетт, — сказал судья. — Более того, я восхищен вашими чувствами. Возможно, в ваших словах есть доля справедливости, однако закон требует вынести этому преступнику смертный приговор. Предложи я иное, мое имя будут проклинать до того дня, пока не сведут в могилу меня самого. Если это поможет вам спать спокойнее, то скажу — его кровь будет не на ваших, а на моих руках. И подумайте еще вот о чем: если этот парень действительно так страдает, как вы полагаете, то не будет ли милосерднее раз и навсегда покончить с его страданиями?

Когда Лэмбтон Эверетт скользил взглядом по обстановке судейского кабинета, кожаной мебели и заставленными книгами стенным шкафам, Кларенс Дуглас заметил следы глубокого горя на его лице. Он не встречался с Лэмбтоном до этого судебного разбирательства, но был весьма сведущ в людских травмах и утратах.

«Каким же нужно быть человеком, — размышлял он, — чтобы просить за жизнь того, кто расчленил твою жену и ребенка? Не просто добрым, — решил он, — но человеком, вместившим в свою душу что-то от самого Христа». И Кларенс вдруг почувствовал себя неловко в присутствии этого страдальца.

— Мистер Эверетт, я могу сообщить парню, что вы просили сохранить ему жизнь. А если пожелаете, то могу также устроить вам свидание, и вы сможете сами поговорить с ним. Если у вас есть какие-то вопросы, то вы сможете задать их ему, и посмотрим, что он ответит.

— Вопросы? — удивился Лэмбтон, взглянув на судью. — Какие у меня могут быть к нему вопросы?

— Ну, скажем, вы могли бы спросить его, почему он решился на преступление, — предположил Кларенс. — Он так никому и не сказал, почему убил ваших близких. Он вообще ничего не говорил, за исключением одного слова «нет», когда его спрашивали, не он ли лишил жизни ваших жену и ребенка, несмотря на то, что нет никаких сомнений в том, что это его рук дело. Одно-единственное слово — вот и все, что смогли от него добиться. И скажу вам начистоту, мистер Эверетт: врачи и разнообразные психиатры также чертовски интересовались мотивами этого парня, но он до сих пор остался для них такой же непостижимой загадкой, какой впервые предстал перед ними в наручниках. Даже учитывая его прошлое, невозможно дать объяснение тому, что он совершил. Нам знакомы преступники, получившие более дурное воспитание, чем он, неизмеримо более извращенное, но никто из них не убивал невинную женщину и ее ребенка.

Он неловко поерзал в кресле, заметив открывшуюся во взгляде Лэмбтона Эверетта чудовищную глубину, и тогда пожалел, что вообще завел разговор об этом убийце, Хармане Трулаве; пожалел даже, что согласился принять Лэмбтона Эверетта у себя в кабинете.

— Не существует никаких объяснений, — медленно и задумчиво произнес Лэмбтон. — Их просто не может быть. Даже если он придумает какой-то ответ для меня, это не будет иметь никакого значения, никакого смысла ни в этом, ни в ином мире, поэтому я не хочу с ним говорить. Я не захочу даже взглянуть на него после нынешнего суда. Мне просто не хочется усугублять ни его, ни мои страдания. Не хочется усугублять страдания самого нашего мира. Полагаю, их и так в нем предостаточно. И они, увы, неизбывны.

— Сожалею, мистер Эверетт, — сказал Кларенс Дуглас. — Мне хотелось бы сделать для вас нечто большее, но я не представляю, чем могу вам помочь.

Итак, Лэмбтон вернулся в зал суда, присяжные огласили решение, судья Кларенс вынес приговор, и через некоторое время Харман Трулав испустил последний вздох.

Позже Лэмбтон Эверетт отправился путешествовать на северо-восток, держа путь к морским просторам, и осел наконец в Уэльсе. Никогда не упоминая о своем прошлом, он хранил его в сердце, в душе и в альбоме со старыми фотографиями и пожелтевшими газетными вырезками.

Мой дед вернулся к снимку семьи Лэмбтона. Да, парень на фото был узнаваемой версией того человека, которого знал дед, но годы усугубили нескладность его фигуры и несуразную длину конечностей. Деда поразило, что люди, иногда говоря о мужчинах и женщинах, сломленных горем утрат, подразумевают именно психологический или душевный надлом, но Лэмбтон Эверетт походил на человека, сломленного физически, словно его разобрали и, собирая обратно, что-то напутали, поэтому весь остаток жизни ему пришлось бороться с постигшими его физическими изъянами.

Отложив альбом, дед закрыл глаза, ощущая присутствие Лэмбтона Эверетта, почти слыша привычные запахи его курительного табака и одеколона «Олд Спайс».

— Теперь иди, — произнес дед. — Иди к ним. Они так давно тебя ждали.

Ему показалось, что шторы за его спиной опять всколыхнулись, и после легкого шевеления кто-то словно опять испустил последний вздох. Привычные запахи начали ослабевать, и кухня опустела, став безликой. Дед открыл глаза и услышал тихое тиканье.

— Вот оно что, — проговорил он.

На столе перед ним лежали карманные часы Лэмбтона Эверетта, те самые, которые перешли к нему по завещанию. Но дед не приносил их сюда из шкафа, где они лежали вместе с этим альбомом. Он оставил их на кровати Лэмбтона. И об этом он мог сказать с полной уверенностью, как о самом своем существовании в этом мире.

Опустив часы в карман, дед взял альбом под мышку и в тот же вечер на моих глазах сжег архив боли Лэмбтона, устроив погребальный костер за его домом. Когда я спросил, что он делает, дед поделился со мной историей Лэмбтона Эверетта, и вышло так, что этот рассказ словно предсказал мою собственную жизнь. Ведь так же, как Лэмбтону, мне пришлось увидеть расчлененные трупы моих жены и ребенка, и я тоже отправился в этот северный штат, где моя боль могла найти некое выражение.

А сейчас, сидя за темным столиком в квартале Нижнего Ист-сайда, я крепко сжимал в руке предложенный мне Эпстайном листок и вновь вспомнил Лэмбтона Эверетта. И та связь, что, по моим представлениям, связывала наши жизненные пути, вдруг оборвалась. Когда-то судья Дуглас задался вопросом, человек какого плана может просить сохранить жизнь того, кто забрал у него жену и ребенка. Праведник, решил он, человек, достойный спасения души.

Но какого склада человек способен забрать жизнь того, кто убил его жену и ребенка? Яростный мститель? Человек, исполненный гнева и охваченный горем? Лэмбтон Эверетт, очевидно, сломался физически, но лучшее в его душе осталось невредимым. Именно его тело приняло на себя всю силу удара судьбы, дабы его дух, его душа остались незапятнанными.

Я не такой, как Лэмбтон Эверетт. Я забрал много жизней. Я убивал снова и снова, в надежде облегчить собственную боль, но вместо этого, разжигая страсти, лишь усиливал ее. Неужели своими действиями я навлек на себя проклятие? Или был проклят изначально? Не потому ли мое имя включили в этот список?

— Лиат, налей-ка мистеру Паркеру бокал вина, — сказал Эпстайн. — И я, пожалуй, тоже выпью.

Список содержал восемь имен. В отличие от машинописного документа, врученного мне Мариэль Веттерс, этот распечатали на принтере. В этом списке также значилось имя Дэвиса Тейта, но остальных, кроме самого себя, я не знал. Фамилии не сопровождались никакими дополнительным словами или буквами, никакими цифрами, то есть возможными датами или числами. Просто список имен, правда, напечатанный не черными, а красными чернилами.

Лиат поставила на стол два бокала и наполнила их не белым, а красным вином. И оставила нам бутылку.

— Где вы раздобыли этот список? — спросил я Эпстайна.

— Какая-то женщина связалась с нами через посредника, юриста из нашей конторы, — пояснил Эпстайн. — Она заявила, что долгие годы занималась шантажом, взяточничеством и подкупом. Сказала, что ей известны сотни имен и что она предоставила нам пока лишь короткий пробный список. Сказала, что на ней лежит ответственность за разрушение семей, карьер, даже жизней.

— И кому же это было выгодно?

— Одной организации, не имевшей реально подтвержденного названия, хотя некоторые из подобных ей упоминали некое «Воинство Тьмы».

— И что же нам известно о нем?

— Нам?

Я осознавал, что меня окружают потенциальные убийцы и моя жизнь по-прежнему висит на волоске, но я не доставлю им удовольствия, признав правоту их сомнений в моей персоне.

— Ах, простите, неужели «мы» продолжаем вести опасную игру?

— Вы пока не объяснили, почему ваше имя стоит в этом списке, — заметил блондин.

— Извините, не расслышал вашего имени, — откликнулся я.

— Йонатан, — ответил парень.

— Что ж, Йонатан, я недостаточно знаю вас, чтобы послушно ответить на ваши вопросы. И также я мало вас знаю, чтобы переживать за то, что может случиться с вами по окончании этого вечера, поэтому, по-моему, вам лучше просто успокоиться и дать поговорить взрослым людям.

Мне показалось, что по губам Лиат скользнула улыбка, хотя она мгновенно исчезла и у меня не было шанса в этом убедиться. Йонатан возмущенно вспыхнул, лицо его приобрело цвет спелого помидора. Если бы не присутствие Эпстайна, он набросился бы на меня с кулаками. И хотя присутствие рабби являлось сдерживающим фактором, гневный блондин все же мог улучить момент и разделаться со мной. Я порадовался, что Лиат оставила на столе бутылку вина. Я еще не притронулся к наполненному бокалу, но бутылка стояла в удобной близости от моей правой руки. И если Йонатан или кто-то еще попытается наброситься на меня, то, по моим прикидкам, я успею размозжитькое-кому голову, прежде чем сдам позиции.

— Помолчи, — велел Эпстайн. Он сурово взглянул на Йонатана и вновь переключил внимание на меня. — Вопрос все равно остается: почему ваше имя попало в этот список?

— Понятия не имею, — ответил я.

— Он врет, — проворчал Йонатан. — Наверняка знает, да не хочет нам говорить.

У этого парня явно избыток тестостерона. Гормоны омрачили его разум.

— Убирайся, — грозно бросил ему Эпстайн.

— Но… — начал было Йонатан.

— Я уже просил тебя помолчать, ты не послушался. Выйди, составь компанию Адиву. Поразмышляете там на пару, успокоитесь.

Судя по виду, Йонатан собирался спорить с рабби, но хватило одного строгого взгляда Лиат, чтобы заставить его передумать. Парень направился к выходу с явной неохотой, при этом, проходя мимо, все-таки не преминул пихнуть меня локтем.

— В выходные вам надо бы заняться воспитанием персонала, — посоветовал я Эпстайну. — Вывести их из пустыни, потерять и начать все по-новой.

— Он слишком молод и горяч, — согласился Эпстайн. — Да все они еще юнцы. Но они встревожены, так же как и я. Вам удалось подобраться к нам слишком близко, мистер Паркер, а сейчас у нас возникли сомнения в вашей подлинной сущности.

Атмосфера сложилась крайне напряженная. Я ощущал это напряжение с каждым вздохом. Немного помолчав, попытался успокоиться. Учитывая ситуацию, это далось мне с огромным трудом.

— Помимо Тейта, кто те остальные, что занесены в этот список? — спросил я.

— Личности некоторых нам удалось установить: два человека являются членами Палаты представителей, соответственно из Канзаса и Техаса. Обоих убрали за серьезные преступления. Есть еще корпоративный юрист. Насчет остальных мы еще выясняем, но они кажутся, за неимением лучшего определения, нормальными людьми.

— А та женщина как-то пояснила, почему для начала предоставила вам сведения именно об этих людях?

— Наши юристы получили послание по электронной почте с какого-то временного адреса на «Яху». Там было указано, что трое из этого списка брали значительные взятки. Еще двое занимались шантажом: один — из-за скрытого гомосексуализма, другой — из-за серии романов с весьма юными женскими особами. К письму прикреплены документы, очевидно, подтверждающие обвинения.

— Значит, счет предъявлен пятерым. А что она приписала мне?

Я подметил фальшивый блеск в глазах Эпстайна. Он пытался скрыть его, но не смог.

— Она не упомянула обо мне, верно?

— Нет, — признал он. — Сначала нет.

— Но когда ваш юрист передал вам список, вы велели ему спросить ее обо мне?

— Да.

— И что же она сказала?

— Она не смогла подтвердить никаких связанных с вами контактов. Сказала, что не вносила вашего имени в список и у нее за вами ничего не числится.

— Тогда кто же добавил туда мое имя?

— Это неважно.

— А для меня важно, ведь из-за этого я оказался под прицелом. Вы понимаете. Кто же так заботится о моей смерти?

— Брайтуэлл, — заявил Эпстайн. — Она сказала, что вместо вас в списке стоял Брайтуэлл.

— Когда?

— Незадолго до того, как вы убили его.

Вот это уже кое-что. Мы подобрались к самой сути, к истинной причине сомнений Эпстайна во мне.

— Неужели вы думаете, что я убил Брайтуэлла, потому что знал, что он внесет мое имя в этот список?

— А разве не так?

— Не так. Я убил его, потому что он был чудовищем; и если бы я потерпел неудачу, то он убил бы меня.

Эпстайн недоверчиво покачал головой:

— Не думаю, что Брайтуэлл хотел убить вас. Подозреваю, он убедился, что вы с ним одного поля ягоды. Брайтуэлл полагал, что вы падший ангел, восставший против Бога. Вы забыли вашу собственную природу или восстали против нее, но вас еще могли убедить вновь примкнуть к своим. Он видел в вас потенциального союзника.

— Или врага.

— Вот это мы и пытаемся установить.

— Правда? Но ваши попытки напоминают какое-то пародийное судилище. Не хватает только петли, чтобы завершить суд Линча.

— Вы слишком драматизируете.

— А я так не думаю. В разбирательстве участвовало слишком много пушек, и ни одна из них не принадлежала мне.

— Осталось лишь еще несколько вопросов, мистер Паркер. Мы почти закончили.

Я кивнул. Что еще я мог сделать?

— Та женщина сказала о вас еще кое-то. Сказала, что ваше имя недавно вновь всплыло и что некоторые в ее организации считают вас важной персоной. Именно поэтому она решила послать нам этот именной список.

Эпстайн перегнулся через стол и завладел моими руками. Подушечки его указательных пальцев прижались к пульсирующим на моих запястьях точкам. Справа я почувствовал напряженное внимание Лиат. Меня словно проверяли на своеобразном живом детекторе лжи. Разница лишь в том, что этих людей не одурачишь.

— Они когда-нибудь делали вам какие-то предложения или пытались подкупить?

— Нет.

— Они угрожали вам?

— Люди уже лет десять угрожают мне, особенно Брайтуэлл и ему подобные.

— И как вы реагировали на их угрозы?

— Вам известно, как. На моих руках их кровь. И в отдельных случаях так же поступали вы.

— Вы вступили в «Воинство Тьмы»?

— Нет.

Слева до меня донеслось странное жужжание. Какая-то оса ползала по зеркалу над моей головой. Судя по заторможенности ее движений, она собиралась сдохнуть. В памяти всплыла другая встреча с Эпстайном, когда он рассказывал мне о паразитирующих осах, откладывающих личинки в пауках. Такой паук таскал в себе эти развивающиеся личинки, и они изменяли его поведение, заставляя переделать паутину так, что когда личинки наконец отделялись от его тела, то могли отдохнуть на этих спутанных участках, набираясь сил, пока поедали остатки выносившего их паукообразного. Эпстайн пояснил мне, что среди людей также бывают подобные существа — тайные попутчики души человека. Годами, даже десятилетиями он может не осознавать этих паразитов, пока они наконец не проявляют свою истинную натуру, поглощая разум и самосознание своего хозяина.

Я видел, что Эпстайн следит за этим умирающим насекомым, и догадался, что ему вспомнился тот же разговор.

— Я бы догадался, — сказал я. — Уж к этому времени наверняка догадался бы, что таскаю в себе каких-то паразитов.

— Вы уверены?

— Если они поселились во мне, то у них уже была масса возможностей проявиться, слишком много раз они могли бы изменить ход событий к своей выгоде. Если бы какая-то нечисть жила во мне, она обязательно вмешалась бы, чтобы спасти своих собратьев. Но ничто не отвращало мою руку и ничто не спасало их. Ничто.

И вновь взгляд Эпстайна переместился на Лиат. Я понял, что именно от ее реакции зависит, что будет со мной дальше. Оставшиеся стражи тоже следили за ней, и я заметил, как они, предвкушая развязку, положили пальцы на спусковые крючки. Со лба Эпстайна скатилась крошечная капля пота, словно слеза из скрытого третьего глаза.

Лиат кивнула, и я напрягся, ожидая, что сейчас получу пулю.

Вместо этого Эпстайн освободил мои руки и откинулся на спинку стула. Пистолеты исчезли вместе с оставшимися громилами. Мы остались втроем: Лиат, Эпстайн и я.

— Давайте выпьем, мистер Паркер, — предложил Эпстайн. — Проверка закончена.

Я глянул на свои руки. Они слегка дрожали. Усилием воли я унял дрожь.

— Идите вы к черту, — буркнул я и удалился, предоставив им возможность выпивать без меня.

Часть III

В гневе изнемогаю, горю, пламенею,

Циклоп слабоумный сердце пронзил мне.

Джон Гей (1685–1732), «Акид и Галатея»

Глава 19

Дарина Флорес отдыхала в кресле, у ее ног неподвижно сидел мальчик. Она гладила его жидкие волосенки, ощущая под пальцами странную холодную влажность детской головы. Сегодня женщина впервые поднялась с кровати после того злосчастного вечера, который сама теперь мысленно называла «инцидентом». Она настояла на уменьшении дозы обезболивающих, так как они вызывали отвратительное бредовое состояние, лишая ее способности к самоконтролю. Ей хотелось найти оптимальное соотношение между терпимой болью и ясностью сознания.

Утром врач опять навестил больную. Пока он снимал повязку с ее лица, Флорес пристально следила за ним, словно надеялась увидеть в его глазах свидетельство причиненного ей ущерба, но их выражение оставалось совершенно равнодушным. Худощавому доктору уже пошел шестой десяток, и он профессионально ухаживал за ногтями своих длинных и тонких пальцев. Эскулап прощупал лицо пациентки по-женски мягкими прикосновениями, хотя она знала, что он традиционной ориентации. Дарина знала о нем все и в основном по этой причине решила воспользоваться его медицинскими услугами. Одно из главных преимуществ досконального изучения личности заключалось в том, что такая осведомленность лишала человека возможности отклонить приглашение.

— Учитывая повреждения, заживление идет, как и ожидалось, хорошо, — сообщил врач. — Есть у вас сейчас какие-то жалобы на глаз?

— В нем по-прежнему полно колючих иголок, — ответила она.

— Вы продолжаете смазывать его лекарством? Это важно.

— А мое зрение?.. — У Флорес пересохло в горле, и она с трудом выговаривала слова.

Она даже решила, что у нее повреждены язык или голосовые связки, пока не вспомнила, что уже много дней произносила не больше пары слов в день. При повторной попытке речь стала даваться легче.

— А мое зрение восстановится?

— Да, надеюсь, со временем; хотя не могу гарантировать, что к поврежденному глазу вернется вся полнота зрения. — Врач произнес это так небрежно, что женщине с трудом удалось подавить желание ударить его. — Роговица также, вероятно, будет долго оставаться мутноватой. Мы могли бы изучить возможность пересадки здоровой роговицы. В наше время это относительно обычная процедура, в основном производящаяся амбулаторным путем. Главный вопрос — в обеспечении подходящей здоровой роговицы от недавно умершего человека.

— С этим проблем не будет, — заверила Дарина.

— Но я не имел в виду, — снисходительно улыбнувшись, пояснил врач, — что такая операция возможна в ближайшем будущем.

— Так же, как и я.

Улыбка врача растаяла, и Флорес заметила, что его пальцы слегка задрожали.

— Я еще не видела своего лица, — сказала она. — В комнате нет зеркал, а те, что в ванной, мой сын занавесил.

— Он выполнил мои указания, — пояснил врач.

— Почему? Неужели я стала так ужасно выглядеть?

Она отдала должное его выдержке. Он не отвел взгляд и никоим образом не выдал своего внутреннего состояния.

— Пока рано делать выводы. Кожа еще не восстановилась после ожогов. Когда они подживут, мы применим новые методы для вашего оздоровления. Иногда пациенты, которым разрешали смотреться в зеркало сразу после… подобных вашему несчастных случаев, впадали в отчаяние. И это справедливо для любой серьезной травмы или болезни. Первые дни и недели обычно самые трудные. Пациенты могут решить, что они не смогут поправиться, или у них пропадает воля к исцелению. В вашем случае, как я сказал, время залечит раны, а то, с чем не справится время, смогут исправить хирурги. У нас большой опыт и очень хорошие успехи в лечении ожоговых ран.

Врач похлопал Дарину по плечу ободряющим и многообещающим жестом, которым наверняка множество раз успокаивал своих больных, и она возненавидела его за это. Возненавидела за лживые обещания, за непроницаемое лицо и даже за мысли, которые он мог скрывать за своим покровительственным отношением. Он почувствовал, что зашел слишком далеко, поэтому повернулся к ней спиной и начал складывать свои инструменты и перевязочные материалы. Однако очевидная враждебность пациентки словно бросала ему вызов, и он невольно пытался утвердиться в своем превосходстве над ней.

— Впрочем, вам лучше было бы полежать в больнице, — сказал он. — Я предупреждал с самого начала: если бы вы прошли курс надлежащего лечения, я мог бы с большим оптимизмом говорить о вероятных сроках исцеления. А теперь мы лишь делаем то, что возможно в домашних условиях.

Рядом с ним вдруг появился мальчик. Доктор даже не слышал, как он вошел в комнату. Ему даже показалось, будто ребенок просто материализовался из темноты, соткавшись из темных атомов эфира сумрачной комнаты. В руке мальчик держал фотографию девушки лет шестнадцати или немного моложе. Судя по прическе и стилю одежды, снимок сделали давно. Он показал фотографию доктору, словно фокусник, внезапно извлекший с помощью ловкости рук выигрышную карту. Врач заметно побледнел.

— Не забывайте о своем поведении, доктор, — сказала Дарина. — Не забывайте, кто располагает свидетельствами о вашей последней кровавой операции. Если вы еще раз заговорите со мной таким тоном, то мы похороним вас рядом с той девицей и ее недоноском.

Ничего больше не сказав, доктор, не оглянувшись, покинул комнату.

И вот наконец Дарина, впервые с того дня, как та дрянная предательница ошпарила ее кипятком, встала с кровати. Она надела свободную, с широким воротом рубашку и теплые тренировочные брюки, хотя ноги ее оставались босыми. Едва ли такой наряд выглядел элегантно, но если бы Дарина выбрала рубашку с пуговицами, то не смогла бы легко снять ее через голову. Свободные штаны она также выбрала исключительно по причине удобства. По ее просьбе мальчик принес стакан бренди. Дарина посасывала его через соломинку, чтобы крепкий алкоголь не обжег поврежденные губы. Возможно, идея смешать алкоголь с болеутоляющими таблетками была не самой разумной, но Дарина, много дней мечтавшая сделать глоток чего-то покрепче, выпила совсем немного.

Мальчик устроился возле большой деревянной крепости и принялся играть с оловянными солдатиками. Среди них попадались пешие и конные рыцари, все в искусно раскрашенных мундирах. Флорес купила их ему в Праге, в киоске на Староместской площади. Продававший их мастер изготавливал также образцы средневекового оружия, латные рукавицы и шлемы, но ее внимание привлекли именно солдатики. Женщина выложила за них кучу денег: долларов шестьдесят или семьдесят в общей сложности. Мальчику в то время исполнился всего годик. Он жил под присмотром няни в Бостоне, и Дарина впервые оставила его после рождения, отправившись в Чехию, чтобы пройти по следам его предыдущей жизни. Она знала лишь, что в этой стране он провел завершающие дни и испустил последний вздох, пребывая в иной форме, перед началом новой жизни в другом обличье. У него стерлись воспоминания о тех днях, и поэтому он не мог вспомнить, от какой раны умер. Память могла вернуться с годами, но Дарина надеялась сама раскопать какие-нибудь сведения относительно произошедших там событий. Ей ничего не удалось обнаружить: их враги слишком хорошо замели следы.

Однако терпения ей хватало, и со временем мальчик будет отомщен.

Ее удивляло, как старая и новая сущности могут сочетаться внутри него. Сейчас он, как обычный ребенок, увлеченно играл с солдатиками, но тот же самый мальчик помог ей до смерти замучить Барбару Келли. В такие минуты верх брала его древняя натура, и он, казалось, с изумлением взирал на тот ущерб, что наносили его детские ручки.

Включив ноутбук, Флорес проверила почту и начала прослушивать сообщения, оставленные на разных телефонах. На основных номерах не обнаружилось ничего стоящего, и с некоторым удивлением она услышала сообщение, оставленное на одном из самых старых номеров, который использовался для совершенно исключительного и почти забытого дела.

Это сбивчивое поначалу послание произносил неразборчивый голос. Похоже, кто-то изрядно выпил, возможно, даже накурился марихуаны.

«Э-э… привет, есть тут одно сообщение для… гм-м… Дарины Флорес. Вы меня не знаете, но когда-то вы приезжали в Мэн, к нам в Фоллс-Энд, и спрашивали о самолете…»

Отставив стакан, женщина выслушала все сообщение. Никакого имени ей не оставили, только номер, но если звонивший не выбросил телефон после звонка ей, то установить имя владельца не составит труда. Флорес прокрутила сообщение еще разок, внимательно обдумывая каждое слово, отмечая неуверенность, выразительность и интонацию. Прежде на этот номер поступало множество дурацких бестолковых посланий. Разочарованные мужчины воображали, будто могут чем-то соблазнить ее; парочка записей звучала как пьяный бред; анонимные звонки от разъяренных женщин ограничивались тем, что ее обзывали стервой, шлюхой и прочими, еще более смачными, словечками. Она никому не ответила, но запомнила всех. Дарина обладала исключительной памятью на голоса, но не смогла вспомнить, чтобы хоть раз слышала последний голос.

В этом сообщении имелись особые детали, отрывочные сведения и описания, которые подсказали ей, что оно достойно внимания и что, быть может, очередная поездка не окажется пустой тратой времени. Этот голос не врал; кое-какие подробности мог знать только тот, кто действительно видел самолет, а одна подробность вообще заставила ее затаить дыхание.

Пассажир. Звонивший упомянул о пассажире.

Женщина встала с кресла и направилась в ванную. Тусклый ночник горел у выхода из туалета, далеко от большого зеркала, которое мальчик занавесил полотенцем. Войдя в ванную, Дарина включила яркий свет, потянулась к полотенцу и почувствовала, как ребенок взял ее за руку. Она глянула на него, и ее тронуло выражение озабоченности на его лице. Волнуется и нервничает.

— Не переживай, — сказала она. — Я хочу взглянуть.

Он убрал руку. Она сняла полотенце с зеркала. Несмотря на повязки, ужасающие повреждения лица были очевидны.

Дарина Флорес заплакала.

Глава 20

Уолтер Коул удобно устроился в кресле с кружкой пива в руке. Возле ног разлеглась собака. После нашей последней встречи он несколько располнел, и в шевелюре добавилось седых волос, но в нем еще можно было с легкостью узнать моего первого коллегу по детективной службе, чья семья утешала меня, когда я лишился своих родных. Его жена Ли, открыв дверь, встретила меня поцелуем и объятиями, напомнившими о том, что в их доме для меня всегда найдется местечко. Когда-то давно я отыскал их дочь, которая, подобно ребенку из волшебной сказки, заблудилась в лесу и попала в лапы чудовища. По-видимому, Ли считала, что с тех пор находится передо мной в неоплатном долгу. Сам же я полагал это скромной платой за то, что они поддерживали надежду в человеке, вынужденном увидеть безжалостно изуродованные тела его жены и дочери. Сейчас мы сидели лишь на пару с Уолтером и его зевающей собакой, от которой слегка попахивало попкорном.

Я пока не рассказывал ему об Эпстайне. Зато в качестве позднего ужина мы подкрепились остатками мясного рулета и запеченной картошкой. Уолтер составил мне компанию, хотя уже один раз поужинал, что наверняка объясняло его неожиданную прибавку в весе. Наведя порядок на кухне, мы взяли кофе и перебрались в гостиную.

— Так ты хочешь рассказать мне о чем-то? — спросил он.

— Отчасти…

— Ты сидишь, пожирая ковер таким сердитым взглядом, будто он только что попытался стащить твои туфли. Кто-то явно распалил твою ярость.

— Я ошибся в одном старом знакомом, или он ошибся во мне. Странное ощущение. Возможно, мы оба ошибались.

— Он еще жив, чтобы рассказать свою историю?

— А то.

— Тогда он должен быть благодарен.

— Et tu, Brute?[123]

— Это не осуждение, а простая констатация факта. Я храню газетные вырезки с твоими подвигами, но не хочу знать неофициальных деталей. Тогда я смогу сослаться на незнание, если кто-то начнет наезжать. Мне удалось примириться с твоим нынешним состоянием, даже если сам ты еще не обрел мир в душе.

— С моим состоянием, но не с моими делами?

— По-моему, это одно и то же, когда дело касается тебя. Брось, Чарли, мы слишком давно знакомы. Ты теперь мне как сын. Я осуждал тебя в прошлом, считая, что понял твои мотивы, но ошибся. И сейчас я на твоей стороне, без всяких вопросов.

Я отхлебнул кофе, отказавшись от пива, а Коул открыл себе бутылочку. Только с его помощью Бруклинская пивная компания держалась на плаву. Запасы пива в его домашнем холодильнике почти не оставляли места для обычной пищи.

И тогда я раскололся. Рассказал Уолтеру о Мариэль Веттерс, коснувшись истории затерянного в лесу самолета. Рассказал о Лиат, Эпстайне и нашей стычке в ресторане. Рассказал ему еще и о Брайтуэлле, потому что Уолтер видел женщину, пришедшую ко мне с просьбой найти ее пропавшую дочь, и эта просьба, в свою очередь, привела к Брайтуэллу и Поборникам.

— Я всегда говорил, что ты вращаешься в странной компании, — заявил друг, когда я выложил ему все.

— Спасибо за напоминание. Что бы я без тебя делал?

— Просаживал бы деньги в дорогих отелях Нью-Йорка. Ты уверен, что не хочешь пивка?

— Нет, меня вполне устраивает кофе.

— Может, чего покрепче?

— Нет, завязал.

Он кивнул.

— Ты собираешься вернуться к Эпстайну, верно? Тебя зацепили тот список и самолет. А еще больше тебя заинтересовал Брайтуэлл. Он притягивает тебя, точно мощный магнит.

— Верно.

— Не думаю, что у Брайтуэлла сложилось о тебе верное впечатление. Если ты у нас ангел, падший или какой другой, то я — Клеопатра. Такая фигня могла бы прокатить, если бы ты, подобно Ширли Маклейн, увлекся эзотерикой, но в ином случае от этой версии попахивает пьяным бредом. Однако если тебе понадобится подкрепление для разговора с богоизбранными, дай мне знать.

— Мне казалось, ты подписался под девизом: «Ничего не знаю, ничего никому не скажу».

— Я уже стар. Склероз, понимаешь: скажу что-то — и тут же забываю. В любом случае это сможет послужить предлогом, чтобы выбраться из дома не только ради посещения врача или торгового центра.

— А знаешь, ты мог бы служить отличной рекламой активного образа пенсионной жизни.

— Естественно, я стремлюсь попасть на разворот журнала, занимающегося изучением проблем престарелых граждан. Они обещали. Я вполне могу сойти за нашего оскароносного Бёрта Рейнолдса[124] из «Плейгёрл», пусть даже более крупного размера и, пожалуй, с излишней проседью в шевелюре… Ладно, пойдем покажу тебе твою лежанку. Раз ты не собираешься побаловаться со мной пивком, то чего ради мне тут с тобой глаза таращить.

Я уже засыпал, когда Эпстайн позвонил на мобильник. В нашем коротком обмене фразами прозвучало что-то вроде взаимных извинений.

Потом я крепко уснул.

Спал я без сновидений.

Глава 21

Мы встретились с ним на следующий день в итальянской бакалее «Николя», на углу Пятьдесят Четвертой улицы и Первой авеню. В этом квартале Манхэттена, известном как Саттон-плейс, на протяжении большей части его истории богатые и бедные жили бок о бок, многоквартирные дома мирно соседствовали с особняками героев светской хроники, с шумом предприятий, пивоварен и пристаней, обеспечивавших городской саундтрек, пока там же в своих студиях творили знаменитые художники вроде Макса Эрнста и Эрнста Фиене.[125] В конце тридцатых годов прошлого века началось строительство скоростной автомагистрали вдоль пролива Ист-Ривер, впоследствии ее назвали в честь Франклина Делано Рузвельта. Постепенно исчезали многоквартирные дома и верфи, уступая место многочисленным более изысканным и стильным постройкам. И все-таки сохранились еще отдельные напоминания о тех давних временах, когда апартаменты в Саттон-плейс занимали в основном актеры и режиссеры, когда здесь находила пристанище театральная братия, повлекшая за собой возникновение гей-сообщества. Говорят, в данную общину входило восемьдесят процентов населения этого небольшого квартала. В числе прочих там, как раз напротив гастрономии «Николя», жил и знаменитый Рок Хадсон[126] в доме номер 405. В те дни, если вы говорили шоферу такси доставить вас к «Пятой Четверке», он привозил вас прямо к этому дому.

Я сам выбрал заведение «Николя» для места нашей очередной встречи. Бывший военный, в свое время служивший во Вьетнаме, Ник владел бакалеей вместе со своим братом Фредди. Когда-то он гениально умел добывать все необходимое — продукты, оружие, выпивку — для поддержки продвижения американских военных в Юго-Восточной Азии, но в особенности старался как можно лучше обеспечить свое подразделение. Целые лагеря наших солдат выжили благодаря поисковым и снабженческим талантам Ника. Может, именно благодаря множеству подобных ему добытчиков Соединенные Штаты и выиграли ту военную кампанию.[127] В наши дни Ник отлично освоился с ролью владельца бакалеи в Нью-Йорке, где железная деловая хватка продолжала служить ему с тем же успехом.

В то утро за стойкой топтались и Ник, и Фредди, оба одетые в неофициальную униформу их заведения — клетчатые рубашки и синие джинсы, хотя по субботам Ник предпочитал облачаться в более строгую черную рубашку, отдавая дань памяти тем дням, когда он обрушивался на город после закрытия магазина. «Николя» считался в Нью-Йорке пережитком лучших времен, когда в каждом квартале имелись свои близко расположенные магазинчики и между владельцами и клиентами складывались личные связи. Если вы засиживались в «Николя» допоздна, то либо Ник, либо Фредди заботливо обеспечивали вас освежающим эспрессо. Ведь им еще предстояло жить и жить с вами. На ящике возле входной двери сидел Датчанин, один из старейших завсегдатаев их заведения; в левой руке он держал чашку кофе, а одеяло на его коленях скрывало в этот особый день правую руку вместе с зажатым в ней пистолетом.

Внешний вид бакалеи был обманчивым. Тесноватый передний зал, способный вместить лишь очередь из горстки клиентов, в глубине — пролет лестницы, ведущей в небольшое складское помещение, за которым, в свою очередь, находились недра здания, где размещался кабинет Ника и Фредди. На улицу смотрела пара витрин справа от входа; там же находилась и железная калитка, открывающая доступ на большой задний двор, весьма обширный для недвижимости в этом районе.

Эпстайн появился вскоре после меня в сопровождении Адива, потенциального обожателя Лиат, и более взрослого Йонатана, сильно разозлившего меня во время вчерашней вечерней конфронтации. Когда Адив и Йонатан попытались зайти за Эпстайном в зал «Николя», путь им преградил Уолтер Коул.

— Извините, парни, — сказал он, — пока все места забронированы.

Эпстайн глянул на Уолтера.

— Бывший полицейский, — бросил рабби, подчеркнув слово «бывший».

— Бывших полицейских не бывает.

— Вы гарантируете нам безопасность?

— Я всегда на страже закона. Как уже сказано, бывших полицейских не бывает.

— А здесь есть другой вход? — поинтересовался Адив.

— Дом по Пятьдесят Четвертой и через калитку направо, — пояснил Уолтер. — Если вы предпочитаете занять посты у каждой двери, то действуйте. А вот в бакалею, помимо нас четверых, никто не пройдет. — И он показал на Ника, Фредди и Датчанина. — Кроме того, эспрессо так взвинтило наши нервы, что мы нейтрализуем даже почтальона, если он попытается туда сунуться. Прогуляйтесь, мальчики. Проветрите легкие.

Поразмыслив над такими условиями, Эпстайн кивнул своим телохранителям, и они удалились. Адив направился на угол Пятьдесят Четвертой улицы, чтобы следить как за главным входом, так и за входом в жилую часть дома, а Йонатан занял пост около железной калитки на Первой авеню. Я провел Эпстайна в глубину зала, мы спустились по лестнице, миновали склады, коридор и вошли в просторную контору Ника, где могли побеседовать спокойно, без угрожающих пушек молодых гладковыбритых евреев.

По пути туда я невольно подумал о том, где сейчас могла быть Лиат. Она смутила меня. Я не спал с женщинами с тех пор, как меня покинула Рейчел, и теперь сомневался, нормально ли я закончил общение с Лиат. Осознавал только, что она возбудила меня и сама тоже изъявила желание, что радовало уже само по себе. Но вчера вечером в ресторане она не проявила особого желания повторить опыт нашего общения, а Эпстайн, очевидно, поручил ей пристально следить за моей реакцией на новый список, чтобы оценка моего поведения помогла ему задавать последующие вопросы. Спрашивать же у него, не спала ли она со мной только ради изучения моих ран, казалось глупым, к тому же ответ мог быть для меня далеко не лестным; вопрос о том, что могло бы случиться, если бы она после проверки моей личности не кивнула головой, мог нанести еще более серьезный ущерб моему восприятию всей этой ситуации.

Ник обеспечил нас подносом с отличным крепким итальянским кофе и свежей выпечкой. Эпстайн уже отдал должное тарталетке, когда в контору вошел Уолтер Коул и присел за угловой стол.

— Я думал, мы поговорим без свидетелей, — заметил рабби.

— Ваша ошибка, — бросил Уолтер.

— Насколько я понимаю, здесь мы должны быть на нейтральной территории.

— Нет, вы неправильно поняли то, насколько нейтральной должна быть территория, — возразил Уолтер.

Эпстайн обратился ко мне:

— А где ваши стражи Ангел и Луис?

— О, они поблизости, — заверил я рабби. — Более того, полагаю, сейчас они не дают скучать Адиву и Йонатану.

Эпстайн изо всех сил постарался не показать своего недовольства последней новостью.

Что ему, при всем старании, не удалось.

А на улице, едва солнце начало клониться к закату, Адив с Йонатаном вдруг почувствовали, что в ребра им упираются дула пистолетов. Они отчетливо видели друг друга, поэтому оба тут же осознали серьезность положения. Адив увидел высокого темнокожего человека с бритой головой и седеющей бородкой, напоминавшего ветхозаветного пророка. Этот «пророк» в тысячедолларовом костюме материализовался за спиной Йонатана из открывшихся вдруг дверей и что-то прошептал на ухо, положив левую руку ему на плечо, а правую — с пистолетом — сунув ему под мышку. Адив, чей отец зарабатывал портняжным делом, как раз успел оценить замечательный крой костюма, когда низкорослый и небритый белокожий тип, похожий на бродягу, рекламирующего услуги прачечной, пригрозил вывернуть наизнанку его внутренности, если тот шевельнется, и поэтому Адив стоял на редкость спокойно, пока незнакомец разоружал его. Луис подобным образом пообщался с Йонатаном, со сходными последствиями, хотя не поленился добавить:

— И не вздумай пользоваться приемчиками вашей дерьмовой крав-мага`.[128] Курок этой пушки легко срабатывает даже от легкого ветерка.

Перед входом в бакалею остановилась слегка помятая полноприводная тачка внушительных размеров с дымчатыми стеклами, за рулем которой сидел благообразный японец. За приоткрывшимися задними дверцами маячила физиономия второго японца, который помог Ангелу упаковать в машину Йонатана и Адива. Когда дверцы закрылись, телохранителей рабби заставили пригнуться и надежно связали им проводами руки за спиной. Из карманов у них извлекли мобильники и бумажники, наряду с какими-то мелкими монетами.

— Что вы собираетесь делать с рабби? — спросил Адив, и Ангела впечатлил тот факт, что парень больше беспокоится о боссе, чем о собственной безопасности.

— Ничего, — ответил он. — Мой друг остался возле магазина, чтобы обеспечить вашему рабби безопасность; вдобавок внутри тоже дежурит наш человек.

— И к чему это все? — спросил Йонатан.

— К тому, что не надо брать на пушку людей, играющих на вашей стороне, — пояснил Ангел и для убедительности больно ткнул Адива под ребра носком своего блестящего ковбойского сапога. — Да к тому же, когда ваши союзники любезно пытаются поговорить с вами, не надо посылать их к дьяволу только из-за того, что вы страдаете из-за их возможного общения с вашей дамой сердца, особенно если они тогда и знать не знали, что вы имеете на нее виды, — впрочем, как и она сама, надо заметить, поскольку пламенное чувство любви, вспыхнувшее в вашем сердце, пока сжигает только вас. Почему вы ведете себя как сопливый ребенок? Такой порядочный еврейский парень, как вы, мог бы сразу сообразить, что тупое молчание — далеко не лучший выход.

Йонатан стрельнул в Адива убийственным взглядом.

— Что? — обиделся тот. — Ведь это ты угрожал ему пушкой.

— Ну-ну, мальчики, — заметил Ангел, — взаимные обвинения не принесут вам пользы, хотя, признаюсь, сейчас забавно видеть вашу озабоченность.

— Наша главная забота — обеспечивать безопасность раввина, — заявил Йонатан, переходя на более высокий моральный уровень. — Мы должны быть там вместе с ним.

— Да, вы бы вполне могли быть с ним, если б среди бела дня не позволили застать вас врасплох и не торчали бы сейчас в джипе, несущемся в Джерси. Сам я не занимаюсь обеспечением личной безопасности как таковой, но на месте рабби подобрал бы себе более надежные кадры, если вы не возражаете против такого мнения. Впрочем, оно не изменится, даже если вы станете возражать.

— Что вы собираетесь с нами сделать? — спросил Адив недрогнувшим голосом.

Ангелу понравилась его смелость; поведение, конечно, оставляет желать лучшего, но парень весьма мужественен.

— Вы слышали о Пайн-Барренсе?[129]

— Нет.

— Огромные сосновые торфяники с разнообразными рептилиями, рыжими рысями и знаменитым дьяволом, хотя, признаюсь, возможно, нашего дьявола из Джерси вовсе не существует. Но даже если вас не будет подгонять сам дьявол, домой вам оттуда придется тащиться долго.

— Вы собираетесь бросить нас в тех диких краях?

— Могло быть и хуже: мы могли бы забросить вас в Кэмден.

— «Город, в котором нерьзя окоречь», — гордо, но на свой японский манер произнес шофер-японец, впервые вступив в разговор.

— Что-что? — удивленно переспросил Ангел.

— «Приснирся мне город, в котором нерьзя окоречь»,[130] — опять процитировал шофер. — Это девиз города Кэмдена. Так нас усири на гражданских курсах.

— Скорее уж, тот город «нельзя одолеть», — поправил Ангел. — Кто-то, вероятно, подправил классика, пока копы не видели. А вот околеть там можно запросто — это треклятое место настолько бесчеловечно, что там вооружены даже покойники. Лично я предпочел бы оказаться в каком-нибудь сосновом лесу.

— Но… — возмущенно начал Адив и тут же умолк, получив от Ангела очередной пинок.

— Дело-то решенное, — пояснил он. — Лучше помолчите. Во время езды меня обычно посещают самые гениальные идеи.

Мы попробовали эспрессо. Отличный, прекрасно заваренный кофе.

— Итак, давайте начнем сначала, — предложил я Эпстайну. — Скажите мне, что вам известно о приславшей этот список женщине.

— Ее звали Барбара Келли.

— Звали?

— Она умерла на прошлой неделе.

— Как?

— Многочисленные ножевые ранения, ее бичевали чем-то вроде ремня и частично ослепили. Убийца — или убийцы — подожгли дом Келли, пытаясь скрыть следы преступления. Пытая свою жертву, они действовали крайне осторожно. Никаких сломанных костей. Когда в кухне занялся огонь, она была еще жива, хотя, вероятно, лежала без сознания. Сработала установленная в доме сложная система аварийно-пожарной сигнализации. Сильный ливень сдерживал распространение огня. Тем не менее, когда прибыли пожарные, пламя уже охватило часть кухни и перекинулось в гостиную, хотя Келли как-то удалось переползти в коридор. Она получила сильные ожоги и умерла по дороге в больницу. Судмедэксперты выяснили, что раны ей нанесли до пожара.

— Вы узнали еще что-нибудь с тех пор?

— Она утверждала, что работала независимым консультантом. На ее банковском счету оказалась совсем незначительная сумма; похоже, она просто держалась на плаву. Ее доходы поступали из разных источников, в основном от малых предприятий. Можно было бы предположить, что она много работала за весьма скромное вознаграждение, едва покрывавшее ее выплаты за дом и жизненные расходы.

— Почему «было бы»?

— Мы поинтересовались этими компаниями, но несколько из тех, что удалось обнаружить, оказались не более чем названиями почтовых ящиков. Очевидно, у нее имелись другие источники дохода и другие счета.

— А что полиция обнаружила в ее доме?

— Бесследно пропал ноутбук, упомянутый в ее страховом полисе. Из ее стационарного компьютера удалили жесткий диск, а ее личные файлы, похоже, аккуратно почистили.

— Тупик.

— Мы еще занимаемся расследованием. Появились, правда, дополнительные сложности.

— Как обычно!

— Мы полагаем, что она предоставила сведения не только нам. Ее поразило онкологическое заболевание, и она чувствовала, что времени осталось мало. Хотела искупить грехи. И убедиться, что процесс пошел, что к ее сведениям отнеслись серьезно.

— Куда еще она могла послать информацию? В газеты? Окружному прокурору?

— Неужели вы не поняли? — спросил Эпстайн, покачав головой. — Вся суть этой конспирации сводилась к желанию приобрести влиятельную поддержку либо сейчас, либо в будущем. Из двух виденных нами списков мы узнали, что на этих людей работают свои политики и репортеры. Не думаете ли вы, что данные могли с тем же успехом просочиться в ряды полицейского начальства, законодателей и прокуроров? Она не могла отправить этот список по официальным каналам. И ей пришлось быть весьма осторожной в выборе.

— И поэтому она решила довериться вашим юристам?

— Она знала о нас, потому что мы были ее врагами.

— И она никак не намекнула на других адресатов?

— На адресата. Да, имелся еще один. Предоставив нам список, Келли предупредила, что мы должны действовать быстро, потому что, если мы будем медлить, то роль мстителя возьмет на себя менее щепетильный адресат, и благодаря ему она надеялась получить искупление.

Я догадался, кого она имела в виду. Так же, как и Эпстайн. Существовал лишь один человек, подходивший для такого дела, причем он обладал средствами и, что еще важнее, склонностью к тому, чего хотела от него эта женщина.

Он называл себя Коллектором, Собирателем Душ.

Глава 22

Этот конверт доставили с обычной почтой в юридическую контору Томаса Элдрича в Линне, штат Массачусетс. Местные жители называли Линн «городом греха», отчасти из-за высокого уровня преступности во времена промышленного бума, но главным образом из-за удобной англоязычной рифмы.[131] Тем не менее подобные шуточки имеют тенденцию входить в плоть и кровь не только горожан, но самих городов, и в итоге в конце XX века поступило предложение сменить название города Линн на Оушн-парк, Океанский парк, которое давало бы меньше простора для глупой деятельности доморощенных рифмоплетов. Предложение отклонили. Линн слишком давно назвали Линном, а изменение его названия могло быть равносильно признанию победы какого-нибудь школьного забияки, которого перевели в другую школу во избежание дальнейшего противостояния. К тому же любой школьник скажет вам, что чем больше вы протестуете против какого-то прозвища, тем чаще над вами будут издеваться, выкрикивая его.

Элдрич спокойно воспринимал соединение «Линна» с «грехом» — более того, находил его вполне уместным, поскольку сам Элдрич занимался грешными делами, основанными на грешной природе простых смертных. Хотя выступал он скорее в роли обвинителя, а не судьи, собирая сведения и выясняя подробности преступлений, подтверждая вину участников, и затем передавал результаты своему частному палачу для исполнения окончательного приговора. Элдрич понимал расхождение между концепциями закона, правосудия и справедливости. И, сообразно своему пониманию, не принимал эту данность безоговорочно: ему не хотелось дожидаться исполнения правосудия в мире ином, если можно было так же легко осуществить его в этом мире, способствуя уменьшению количества зла и страданий земного царства. Его причастность к тому, что сам он ненавидел, разве что изредка беспокоила его душу и наверняка не противоречила умонастроению того, кто орудовал карательным клинком в финале.

Но это письмо подкинуло Томасу трудную задачку. В качестве обратного адреса был указан номер несуществующего почтового ящика, а в конверте лежали всего пара листов бумаги. Один содержал список неких имен, а другой — анонимную пояснительную записку, которая гласила:

«Я совершила в жизни много ошибок, и мне стало страшно. Я исповедалась в своих грехах и стремлюсь получить искупление. Полагаю, что имена в этом списке могут заинтересовать вас и одного из ваших помощников. Надеюсь, вы поверите тому, что я предоставила вам пока только малую часть доступных мне сведений. Но я знаю Поборников. Знаю это „Воинство Тьмы“. И могу передать вам в руки ваших врагов, множество преступников. Если вы захотите узнать о них, то можете связаться со мной по приведенному ниже телефонному номеру, начиная с 19 ноября в течение суток после часа ночи. Если я не дождусь вашего отклика, то буду считать, что мои надежды не оправдались. Вы не единственный человек, способный воспользоваться этими сведениями во благо, и я поделилась ими не только с вами».

Записка заканчивалась номером мобильного телефона. Попробовав позвонить по нему, Элдрич обнаружил, что абонент недоступен. И номер по-прежнему не действовал ни 19 ноября, ни позднее. Это серьезно огорчило сотрудников конторы «Элдрич и Ко», поскольку осторожное следствие по установлению приведенных в списке личностей — а большинство из них прежде не привлекали внимания этой фирмы — показало, что некоторые из них действительно скомпрометировали себя и погубили свои души, тайно способствуя собственному осуждению. Дополнительные сведения, поступившие через несколько дней по почте от того же отправителя, подтвердили это мнение. Они продали свои души ради власти и богатства, ради денежных и сексуальных выгод, а иногда просто потакая своим тайным грешным пристрастиям. Второе письмо сулило открытие дальнейшей сокровенной информации после телефонного звонка; увы, телефон продолжал молчать.

Юридическая фирма «Элдрич и Ко» стремилась раздобыть те вожделенные сведения, как поступила бы любая приличная юридическая контора. Каждому понятна польза канцелярской работы с документами — ведь зафиксированные на бумаге сведения трудно уничтожить и невозможно опровергнуть факт их существования. Мэтр Элдрич частенько говаривал, что информация на экране компьютера не идет ни в какое сравнение с реально существующим документом. Он не доверялтому, что при падении не сопровождается шумом, но не принадлежал к последователям луддитов, крушивших пару веков тому назад новые изобретенные машины. Он просто-напросто по достоинству оценивал секретность и конфиденциальность, и успех миссии его фирмы основывался на ее способности не оставлять никаких следов своей деятельности. Деловые переговоры и сделки, проводимые через Интернет, оставляли след, который мог обнаружить даже малый ребенок. В связи с этим контора «Элдрич и Ко» не обзавелась никакими компьютерами и не признавала никаких заявлений или сообщений, поступивших по электронной почте или из других интернет-источников.

Даже к телефону в этой конторе подходили нечасто, а если и подходили, то звонившие получали помощь лишь в исключительных случаях. Если человек связывался с этим почтенным учреждением в надежде получить совет или помощь, ссылаясь на проблемы с законом, ему обычно отвечали, что в настоящее время фирма не имеет возможности открывать дела для новых клиентов, и лишь иногда Элдрич брался за самые таинственные случаи: спорные старинные завещания, осложненные тем, что некоторые или все заинтересованные стороны имели на тот момент уже свои собственные действующие завещания по случаю смерти; разделение наследства, в основном связанное с нежеланными и обычно не пользующимися спросом у покупателей домами и участками, зачастую отягченными, косвенно или напрямую, кровавыми преступлениями; и реже всего, предложения представительства рro bono publico,[132] поскольку они обычно подразумевали самые гнусные преступления, хотя в каждом случае ответчиков уже сочли виновными в законном суде, но контора «Элдрич и Ко» обычно бралась за дела с тщательно описанными заключениями для дальнейшего расследования обстоятельств обвинения. Собеседования проводились самим мистером Элдричем. Вид былой европейской утонченности ему придавали темные в тонкую светлую полоску брюки, сообразная с ними жилетка, черный пиджак и черный шелковый галстук; на всем лежал легкий налет пыли, словно ради этого разговора законовед восстал из векового летаргического сна.

Лишь изредка кто-то отмечал тот факт, что мистер Элдрич имел поразительное сходство с неким гробовщиком.

Томас Элдрич был виртуозным следователем. И особенно его интересовали дела, в которых остались неясные вопросы: вопросы мотивации и подозрения об участии в совершении преступлений других неизвестных мужчин и женщин, кои избежали пристального внимания закона. Он давно обнаружил, что эгоистичные интересы являлись отличным мотивом, а потенциальная возможность смягчения приговора или исключение нервозности официального допроса способствуют откровенности. Правда, приходилось порой раскапывать целую гору лжи, чтобы обнаружить единственный самородок правды, но это как раз отчасти и доставляло удовольствие мэтру Элдричу: регулярная проверка остроты собственных приемов во избежание физического старения и умственной лености. Старость весьма неприятна по своей сути. Мэтр не мог также допустить ослабления своих способностей. Элдрич наслаждался криминальными расследованиями, даже если они завершались, не принеся полезной информации. Они помогали ему поддерживать остроту ума.

Никто не добивался освобождения из камеры смертников или смягчения приговора, благодаря тому что мэтр Элдрич заинтересовался его делом, но, с другой стороны, он никогда и не давал конкретных обещаний. Более того, говорившие с ним обычно не могли точно вспомнить, почему они согласились с его доводами, когда мэтр Элдрич выкладывал им свою более чем нерадостную точку зрения, а в конечном счете они, казалось, забывали о нем совершенно — либо по своей собственной воле, либо в связи со смертью, санкционированной государством или вызванной иными причинами.

Но те, кто удостоился разговора с Элдричем — сообщники, заказчики, предатели, — зачастую доживали до того момента, когда они начинали жалеть о возникновении интереса этого старого законоведа к их существованию, хотя таким сожалениям, как и им самим, судьба отпускала краткую жизнь. Вскоре приходил посланник, сопровождаемый запахом табака и возмездия. Он мог быть вооружен револьвером или (чаще) ножом, и пока источник жизненной силы жертвы согревал его холодную кровь, глаза пристально изучали обстановку, выискивая небольшой памятный подарок по этому случаю, сувенир в честь исполненного приговора, поскольку коллекционирование неизменно является навязчивой идеей, а коллекцию всегда следует пополнять.

И поэтому, когда телефонный номер поставщика списка не дал никаких сведений, пришлось приложить усилия для установления личности его владельца. Не испытывая никакой любви к компьютерам, мистер Элдрич охотно нанимал для своих дел сторонних специалистов, осознавая, что их искусственные озарения не загрязняют его собственную среду обитания. Следы номера этого мобильного привели к большому магазину складского типа, работающему в окрестностях Уотербери, штат Коннектикут. Электронный поиск продаж данного магазина выявил дату и время покупки, но безымянной, оплаченной наличными. Видеозаписи камер слежения сохранились в цифровой форме, и их наличие легко подтверждалось инвентарной ведомостью магазина. Обнаружили изображение покупательницы: брюнетка лет пятидесяти, несколько мужеподобной внешности. Она как раз выходила из магазина, после чего пришлось изучить материалы наружных камер. Определились ее машина и номерной знак. А по этому номеру, в свою очередь, установили имя, адрес и номер карточки социального страхования владелицы, поскольку в Коннектикуте при выдаче водительских прав требуют предоставить карточку социального страхования. К несчастью, когда контора «Элдрич и Ко» получила все эти сведения, Барбара Келли уже умерла.

Однако, узнав имя, Коллектор мог начать свою работу.

У большинства курильщиков ослаблено обоняние, поскольку курение наносит вред обонятельным нервам в глубине носа, так же как вкусовым рецепторам, расположенным на языке, мягком нёбе, в верхней части пищевода и надгортаннике. Вкусовые почки, размещенные на языке, называются сосочками. Вид их под микроскопом напоминает сад экзотических растений и грибов.

В последние годы Коллектор стал замечать некоторое снижение своих вкусовых ощущений. Впрочем, он не расстроился, сочтя это несущественной потерей, поскольку питался обычно нарочито скудно. А вот ухудшение обоняния беспокоило его больше, но когда он бродил по руинам дома Барбары Келли, изучая ущерб, нанесенный огнем, дымом и водой, то с удовольствием отметил, что способен безошибочно различить среди противоречивых запахов свинское зловоние горелой человеческой плоти.

Войдя в обгоревшую кухню, он закурил сигарету. Его не волновало, что кто-то может заметить его присутствие. Полиция больше не утруждала себя охраной места преступления, удовольствовавшись символическим ленточным ограждением для удержания любопытных прохожих, понимая к тому же, что и сам дом огражден от соседей и шоссе деревьями. Повернув головку фонарика, Коллектор медленно и тщательно изучил каждую комнату, начав и закончив на кухне. Тщательно обыскал пропахшие дымом платья и пиджаки, ящики с нижним бельем и чулками, которые в конечном счете будут уничтожены, полотенца, лекарства и старые журналы — все осколки потерянной жизни. Ничего интересного не обнаружилось, однако он ни на что и не рассчитывал. И все-таки одной подробности никто не заметил.

Коллектор вышел из дома. Автомобиль хозяйки обнаружили сгоревшим в пятидесяти милях отсюда. Вторую машину — красный внедорожник со снятым номерами — нашли ближе к дому, также сгоревшей. По номеру шасси определили, что его украли в Ньюпорте двумя днями раньше. Любопытно. Это допускало предположение, что убийца Барбары Келли приехал в одной машине, а уехал в другой — вероятно, из-за поломки первой.

Никаких следов взлома — значит, женщина сама пригласила убийцу в дом. Возможно, к ней пришел кто-то знакомый. С другой стороны, она, должно быть, осознавала, что, посылая этот список, сильно рискует. Келли работала на весьма необычных нанимателей, крайне осторожных и подозрительных. И особенно искусно они выявляли предателей. Ей следовало остерегаться любых случайных гостей, будь то знакомые, коллеги или незнакомцы. В ходе расследования истории Келли обнаружилась ее сексуальная ориентация. Испуганные женщины склонны меньше опасаться других женщин — небольшая психологическая брешь в их защитных доспехах, которую, быть может, расширило лесбиянство Келли.

Итак, мы ищем женщину? Возможно. Но позднее ситуация осложнилась. В какой-то момент Келли выбежала к своей машине, но ее втащили обратно. Да, именно втащили: следы ее каблуков отпечатались на гравии.

Коллектор вернулся в кухню. Пожар уничтожил следы крови, но именно здесь жертву пытали и бросили умирать. Духовка и плита были электрическими. Жаль, газ мог быть гораздо более эффективным. За неимением лучшего в качестве горючего средства убийце пришлось воспользоваться содержимым бара. Грязно. По-дилетантски. В любом случае преступник планировал иное завершение.

Кухня выглядела поразительно аккуратно, особенно на фоне ущерба в остальной части дома. Мраморные столешницы, шкафы, отделанные полированной сталью, вся кухонная утварь спрятана за их дверцами. Коллектор попытался мысленно реконструировать образ жизни владелицы дома до пожара: чистота, стерильность, все по своим местам; уместная обстановка для женщины, так много скрывавшей о себе.

Он опустился на корточки возле раковины. Кофейник лежал на боку, его стекло потемнело, но не разбилось, а вот пластиковый ободок оплавился на кафельных плитках пола. Могли ли его сбросить пожарные? Возможно. Но тот факт, что он прилип к полу, допускает иное толкование. Коллектор огляделся. Рядом с плитой прямо над ящиком со столовым серебром на магнитном держателе висели более крупные ножи. И такое их расположение явно говорило о том, что их использовали для приготовления пищи.

Как можно сбежать? Как спастись, пусть даже на время? Коллектор закрыл глаза. Он обладал хорошим воображением, но что еще более важно, обладал тонко заточенным пониманием отношений между хищником и жертвой на любом уровне исходной ситуации.

Нельзя было бы схватиться за нож: слишком очевидная попытка, если только вы не занимались приготовлением пищи, а ее следов здесь не наблюдалось. Итак, что же делать? Каким могло быть обычное поведение, даже если кто-то заподозрил, что вы встревожены?

Можно предложить выпить. Вечер убийства выдался холодным и дождливым. Можно предложить выпивку — бренди или виски, — но вам лучше сохранять бдительность, а крепкие напитки притупляют реакцию. Тот, кто задумал причинить вам вред, мог отклонить предложение по той же причине. Тогда что-нибудь горячее: в данном случае кофе.

Вы идете на кухню. Возможно, вы еще ни о чем не подозреваете… но нет, пожалуй, уже догадались. Вы допустили ошибку, пригласив в дом потенциальную угрозу, но не показываете своего страха. Вы подавляете его, поскольку как только его распознают, против вас сразу предпримут действия. Вы ведете себя нормально, дожидаясь возможности напасть или защититься.

И вы улучили удобный момент.

Скажем, вы выплеснули содержимое кофейника, и оно, должно быть, достигло цели, потому что вы выиграли достаточно времени, чтобы добежать до машины, но недостаточно, чтобы успеть уехать. Обжигающий кофе, вероятно, в лицо. Неприятно. Возмутительно. Но вам еще не удалось сбежать. Значит, не один убийца, а двое или трое. Нет, только двое: если бы было трое, вам бы не позволили даже выбежать к машине.

«Элдрич и Ко» получила копию заключения судмедэксперта по делу Барбары Келли. Там говорилось, что, помимо многочисленных резаных ран на теле, обнаружена рваная рана на щеке, допускающая возможность укуса. Человеческая плоть печально известна как надежная материя для сохранения отметин укуса. И надежность сохранения этих отметин допускает их использование в качестве материала для анализа времени, прошедшего после укуса, состояния повреждений кожи под давлением укуса, реакции на него соседних тканей, размера раны и чистоты отметин. Затруднения возникли из-за того, что лицо Келли сильно обгорело, то есть отсутствовала возможность получения образцов ДНК по слюне или даже проведения корректного сравнения, основанного на изучении следов зубов, по которым мог быть найден подозреваемый. Интересным, однако, сочли сравнительно маленький размер укуса и отсутствие первых и вторых премоляров[133] как на нижней, так и на верхней челюстях.

Получалось, что незадолго до смерти Барбару Келли укусил ребенок.

Вероятность причастности женщины заметно увеличилась. Нет, конечно, возможно, что Келли впустила мужчину с ребенком, но почему бы не сделать следующий логический шаг и не обезоружить жертву совершенно невинным видом матери с ребенком?

Почему ребенок мог укусить женщину?

Потому что она угрожала или причинила боль его матери.

«Так вот, значит, как вы действовали, — подумал Коллектор. — Воспользовались чем-то на кухне, по всей вероятности кофейником, чтобы обезвредить на время мать, и выбежали из дома. А ребенок бросился за вами и задержал вас, что позволило пострадавшей прийти в себя и затащить вас обратно в дом. Разумный план. Он едва не сработал».

Коллектор подумал, что встреча с Барбарой Келли могла быть весьма интересной. Разумеется, его интерес подразумевал как личные, так и профессиональные аспекты. Если, как он полагал, на ней лежала вина за развращение столь многих душ, то ему пришлось бы навестить ее с карающим ножом, но его восхитила борьба, затеянная грешницей в конце жизни. Он знал многих людей, боровшихся за жизнь и питавших иллюзии, что они выживут в подобных обстоятельствах, но ему самому приходилось обрывать слишком много жизней, и он давно понял, что такая реакция является не правилом, а исключением. Большинство принимали смерть без сопротивления, оцепенев в непостижимом потрясении.

Он размышлял о том, что Келли могла рассказать убийцам перед концом. Это уже другой вопрос: никто не устоит перед пытками. Все раскалываются. И этого нечего стыдиться. Трудность для мучителя заключается в том, чтобы выяснить, правда ли то, что сказано под пыткой. Если долго бичевать человека, а потом попросить его сказать, что небеса розовеют, луна багровеет, что день — это ночь, а ночь — это день, то он будет готов подтвердить все, клянясь жизнью своих жены и детей. Искусство ранней стадии пытки заключается в причинении лишь достаточно ощутимой боли с переходом к вопросам, ответы на которые известны или легко проверяемы. Любому расследованию нужны отправные точки.

Так что же она могла им рассказать? В письме Келли обещала предоставить новые имена и обеспечить их более подробными сведениями, но люди, способные с такой изощренностью пытать жертву, а потом оставить ее в горящем доме, едва ли были на стороне ангелов, и, следовательно, вряд ли их интересовало установление личности тех, кто убивал по их приказу. Нет, их больше интересовало удерживание распространения такой информации. Вероятно, им хотелось узнать, с кем она связывалась и что уже успела передать. Так что же сообщила Келли под воздействием нестерпимой боли? Вероятно, убийцы теперь знали, что в конторе «Элдрич и Ко» имеется список имен. Они могли — неразумно — начать действовать против Элдрича либо постараться свести вред к минимуму иными средствами, обеспечив молчание тех, кто попал в тот конкретный список.

Тогда возникал дополнительный вопрос: с кем еще могла связаться эта женщина? Вряд ли она решилась довериться многим. На самом деле Коллектор смог припомнить только одного.

Но, с другой стороны, тот старый еврей мог сам позаботиться о себе.

Коллектор докурил сигарету и, тщательно затушив окурок в луже воды, сунул его в карман своего черного пальто. Пальто он носил почти постоянно, вне зависимости от погоды. Чрезмерную жару или холод переносил легко, и в любом случае человеку всегда нужны карманы: для сигарет, бумажника, зажигалки и для набора ножей. Он глянул в северном направлении, где Элдрич еще торчал в своем кабинете, изучая документы. Эта мысль доставила ему удовольствие, несмотря на воспоминание об утреннем споре, ведь Элдрич и Коллектор редко обменивались грубостями. В данном случае, прикинул он, спор возник из-за противоречия философий. Вопрос был в предположении, что предупредительные меры противоречат законным требованиям предъявить убедительные доказательства совершения преступления. В итоге, впрочем, могла потребоваться помощь ножа, поскольку за человеком с ножом всегда остается последнее слово.

Единственная офисная лампа заливала мягким светом письменный стол в кабинете Элдрича, когда он, оторвав взгляд от списка имен, глянул вдаль, словно почувствовал чьи-то мысли. Они с Коллектором жили душа в душу, что делало их сегодняшнее расхождение во взглядах еще более досадным. Папки разных размеров по большинству имен из этого списка лежали по правую руку. Все эти личности скомпрометировали себя, но заслуживали ли они смерти? Элдрич сомневался. Он одобрял последний приговор только в самых исключительных случаях, и, по его мнению, никто из этих персон не мог безоговорочно быть предоставлен заботам Коллектора. Но он также признавал, что, подобно заряженным пистолетам или острым клинкам, они имели потенциальную возможность нанести огромный вред, и, пусть спорно, но деяния некоторых из них уже тянули на серьезные прегрешения. Хотя оставался вопрос: является ли потенциальная возможность нанесения вреда, в большинстве случаев еще не реализованная, оправданием для лишения жизни? Для Элдрича ответ был отрицательным, а для Коллектора — положительным.

И вроде бы они достигли компромисса. Выбрали одно имя, человека, которого Элдрич считал самым мерзким. Коллектор мог поговорить с ним и решить, что делать дальше. Между тем оставалась проблема последнего имени, единственного имени, напечатанного красным чернилами.

— Чарли Паркер, — прошептал старый законовед, — что же вы натворили?

Глава 23

Дэвис Тейт, развалившись на обтянутой кожзаменителем барной скамье, высокая спинка которой обеспечивала относительное уединение, в четвертый раз прикинул свои рейтинги, надеясь найти повод для торжества или хотя бы для легкого оптимизма.

Его ставки зашкаливали: экономика по-прежнему нестабильна, президента связал по рукам и ногам его собственный компромиссный идеализм, консерваторы преуспевали в очернении профсоюзов, иммигрантов и учреждений социального обеспечения, сделав их козлами отпущения за алчность банкиров и акул Уолл-стрит и тем самым сумев убедить здравомыслящих людей в том, что беднейшие и слабейшие слои нации виноваты в большинстве ее болезней. Не переставало изумлять Тейта то, что большинство тех же самых индивидуумов — грязные бедняки, безработные, получатели пособий — слушали его программу, даже когда он осуждал тех — организаторов профсоюзов, излишне сочувствующих либералов, — кто главным образом и стремился им помочь. Озлобление, глупость и эгоизм, как он обнаружил, всегда победят любые разумные аргументы. Тейт иногда задавался вопросом, чем нынешнее поколение отличается от поколения его дедов с точки зрения выборов президента, и пришел к выводу, что предыдущие поколения хотели, чтобы их правители были умнее, чем они сами, а нынешние избиратели предпочитают, чтобы ими правили такие же тупицы, как они сами. Тейт хорошо изучил обывателей, поскольку зарабатывал на жизнь, потворствуя их базовым низменным инстинктам. Он осознавал, что они напуганы, и раздувал мерцающие языки пламени их страха.

И однако его рейтинги непоколебимо оставались на прежнем уровне. В некоторых штатах — в чертовом Канзасе и в Юте, где либерализм подразумевал наличие только одной жены, — аудитория его слушателей продолжала убывать. Невероятно, совершенно невероятно.

Допив пиво, Дэвис жестом заказал официантке новую бутылку.

— Что, черт побери, происходит? — спросил он. — То есть что им не нравится? Мое мнение, мой имидж — что именно?

Некоторые ответили бы, что у него гораздо более серьезные и многочисленные недостатки. Как ни странно, Тейт вполне мог проникнуться чувствами других людей. Он понимал, что не одарен высоким талантом и харизмой, но ему превосходно удавалось провоцировать бурное проявление эмоций. Он также соображал лучше, чем полагали его противники. Ему хватало ума, чтобы понимать большинство людей Америки, будь то либералы или консерваторы; просто ему хотелось найти с ними в жизни общий язык, и в целом он не желал зла никому, кто не приносил ощутимого вреда. Некоторых отличала фундаментальная порядочность и в придачу разумная толерантность. По этим причинам они не стоили внимания Тейта и ему подобных. Исполняя отведенную ему в жизни роль, он выявлял тех, кто едва сдерживался от переполнявших обид и злости, и направлял эти исходные чувства на политическое и общественное употребление.

«Там, где любовь, — молился он, — дай мне сеять ненависть. Там, где есть шанс прощения, — возродить обиду. Там, где есть вера, — сомнение. Там, где есть надежда, — отчаяние. А где есть свет…»[134]

Тьму.

Напротив него за столиком сидела его режиссер, Бекки Фиппс, поигрывая оливкой в своем грязном мартини; грязном — как в переносном смысле, так и в буквальном. Тейт не представлял, о чем она думала, заказывая коктейль в такой убогой дыре, как этот бар. Тейт побрезговал даже стаканами и хорошенько протер горлышко своей пивной бутылки, прежде чем выпить из нее. Тот факт, что эту дыру обычно посещали заурядные обыватели, еще не означал, что он обязан выпивать здесь, — разве что для поднятия своего рейтинга, но сейчас никто ему не рукоплескал.

Дэвиса также беспокоило, не голубой ли у них тут бармен. Он выглядел вполне мужественным — правда, слишком смуглым, на вкус Тейта, — и, казалось, слегка заигрывал с парочкой клиентов, выглядевших приманкой для педиков. Этот бар выбрала Бекки. Она сказала, что лучше им обсудить дела подальше от их обычных забегаловок. Пусть здесь меньше развлечений, зато также меньше ушей, желающих подслушать их разговор.

— Пока ситуация еще не критическая, но она может стать такой, если мы срочно не укрепим наши позиции, — заметила Фиппс. — Рекламодатели начали ворчать, но им предложили гарантии. Мы обещаем, и они слушают.

— Они ведь не урезали стоимость рекламы? — спросил Тейт, не сумевший скрыть легкую панику за небрежным тоном вопроса.

Это могло стать «смертельным поцелуем». Падение стоимости, даже временное, чревато опасными выводами: его могли воспринять как необратимое сокращение аудитории, подобное началу банковского краха.

— Нет, но я не хочу обманывать тебя: такая возможность обсуждалась.

— Давно ли мы начали терять рейтинг?

— Пару месяцев назад. На следующей неделе нам придется собрать фокус-группу, придумать, как разогнать тучки, представив нашу программу в невероятно безоблачном свете.

Тейт терпеть не мог, когда Бекки использовала дурацкий жаргон бизнес-школы. Судя по его опыту, так обычно говорили только те, кто понятия не имел, что лучше предпринять, а в случае с его режиссером это вызывало особую тревогу — ведь Фиппс скорее числилась режиссером, чем действительно режиссировала программы. Она отслеживала дела Тейта, направляла их, предлагала мишени для его разглагольствований, и между ними никогда не возникало разногласий. Он отлично понимал, как надо себя вести. Они с Бекки сотрудничали уже пять лет, и она вполне устраивала его, хотя из-за собственного тщеславия он неохотно признавал ее вклад в свой успех. С другой стороны, Барбара Келли, рекомендовавшая Бекки, также отвечала за обеспечение главных источников инвестиций и за его связь с целой сетью благосклонно настроенных к ним людей: рекламодателей, членов синдикатов, влиятельных дельцов и информаторов.

Но Барбара Келли умерла. И это настораживало.

— Если ты полагаешь, что это поможет… — вяло произнес Тейт.

Он постарался убрать из голоса львиную долю скептического отношения к ее предложению. Он жил в страхе падения, падения с пьедестала достигнутого высокого статуса.

Ему принесли третью бутылку пива. Оглянувшись на барную стойку, Дэвис заметил на себе пристальное внимание бармена. Этот клоун взял у официантки пустую бутылку, сунул палец в горлышко и небрежно отправил ее в мусорную корзину. Видя, что Тейт смотрит на него, он подмигнул ему, нагло облизав вынутый из бутылки палец.

— Нет, ты видела это? — возмущенно спросил Тейт.

— Что?

— Тот трахнутый бармен сунул палец в мою бутылку, а потом пососал его.

— Что, в эту бутылку?

— Нет, в пустую, которую я только что допил.

— Возможно, просто по привычке.

— И при этом еще подмигнул мне.

— Может, ты ему нравишься?

— Упаси господи! Неужели ты думаешь, что он совал палец и в эту тоже? — Тейт подозрительно пригляделся к бутылке. — Может, он пытается совать в бутылки не только пальцы…

— Могу дать салфетку, если хочешь.

— Это испортит вкус пива. Конечно, он мог бы стать еще хуже, если бы этот бармен засунул туда свой член.

— Ты слишком остро реагируешь.

— Да, он узнал меня. Я уверен, узнал. И он специально так сделал, думая, что я гомофоб.

— Ну, так ты и есть гомофоб.

— Не в этом дело. Я должен иметь возможность свободно выражать свое мнение, не опасаясь того, что какие-то придурочные бармены будут совать свои пальцы или еще какую-то дрянь в мое пиво. Может, он вообще больной.

— Ты же сказал, что он обсосал свой палец после того, как ты выпил из бутылки, а не наоборот. Если кто-то и может подхватить заразу, так это он.

— А ты что, эпидемиолог? И вообще, как это понимать? Ты подразумеваешь, что он может чем-то заразиться от меня?

— Возможно, паранойей.

— Да говорю же, он узнал меня.

— Ну, тогда считай, что все великолепно. — Ее саркастический тон отвлек мысли Тейта от пальцев с бутылками. — Если уж тебя узнаёт каждый бармен Нью-Йорка, то ты приобрел народную славу, и все твои проблемы легко разрешатся.

— Надеюсь, ты имеешь в виду «наши» проблемы?

— Разумеется, — согласилась Бекки, сделав глоток коктейля. — Я просто оговорилась.

Тейт с обиженным видом скрестил руки на груди и отвернулся от нее, но быстро проглотил обиду, опять поймав на себе игривый взгляд бармена. Бекки тихо выругалась. Она могла переломить гордость и сделать шаг к примирению. Обычно так и случалось. Иногда ей хотелось, чтобы Барбара Келли никогда не просила ее взять Тейта под свое крылышко. Казалось, что он стоял на пороге огромного успеха — по крайней мере, до недавнего времени, — но он был действительно жалким, вечно хнычущим козлом. Эти качества являлись неотъемлемой частью как его натуры, так и его деятельности. Невозможно полдня извергать желчь, вторые полдня придумывать новые объекты для ее извержения на будущее и при такой жизни не развратиться душой. Фиппс никогда не говорила об этом с Тейтом, но бывали времена, когда она, сидя в своей режиссерской кабине, приглушала звук, желая отдохнуть от его ядовитых тирад, а ей ведь приходилось соглашаться с большинством его изречений, иначе она не смогла бы заниматься этой работой. По крайней мере, Тейт являлся лишь частью ее обязанностей. В известном смысле режиссерская работа с ним воспринималась ею не намного серьезней, чем некая иллюстрация на обложке журнала.

— Ты чувствуешь запах дыма? — спросил Дэвис.

Слегка подняв голову, он по-крысиному поводил носом. Даже приподнял руки со столика, и они зависли перед его грудью, словно лапки.

— Какой дым, как от пожара? — уточнила она.

— Нет, табачный. — Он выглянул из-за высокой спинки скамьи, но поблизости никого не оказалось.

Они специально выбрали уединенный столик.

— Вонь такая, — морщась, продолжил Тейт, — будто в больнице проводят чистку в палате больных с раком легких.

Для человека, якобы ратующего за свободу, Тейт имел свои причуды и противоречия. Подобно многим из тех, кто открыто возражал против абортов, Тейт боролся за ту жизнь, что еще развивалась во чреве. Если, появившись на свет из того чрева, человек совершил преступление, то он становился справедливым объектом для травли. Также Тейт был необузданным сторонником непримиримой борьбы, если такая борьба подразумевала избиение какого-то придурка в месте, далеком от приличных баров и дорогих ресторанов, и избивали его такого сорта мужчины и женщины, которых сам Тейт втайне презирал, когда они снимали униформу. Но он также осторожно поддерживал некоторые формы контроля над вооружением, пусть даже механизм контроля ему лично позволял иметь собственное оружие, но запрещал иметь таковое людям, не принадлежащим к белой расе и не исповедующим христианство; и он решительно не одобрял тех, кто курил в его присутствии, равно как защищал небрежную охрану окружающей среды, которая в конечном счете наносила гораздо больший вред чистоте того воздуха, что он вдыхал порой во время пассивного курения.

Короче говоря, Бекки считала Дэвиса Тейта кретином, но именно поэтому он мог быть весьма полезен. Продолжалась вербовка людей, требующихся ему для обеспечения нормального уровня внимания, и их продолжали использовать с осмотрительной дипломатичностью. Они не могли быть тупыми, иначе не сумели бы исполнить предназначенную им роль в средствах массовой информации. Простейшим способом обеспечения их покладистости являлось воздействие на их самолюбие и окружение их людьми, подобными им самим. Ненависть, как и любовь, необходимо регулярно кормить и поить.

Тейт продолжал принюхиваться.

— Ты уверена, что не чувствуешь? — спросил он.

Бекки принюхалась. Она признала, что в воздухе витал похожий на табачный дым запах. Слабый, но малоприятный. Она даже почувствовала его вкус, как будто лизнула пальцы курильщика.

— Он застарелый, — сказала она. — Несет от чьей-то одежды.

Так же пахнут волосы и плоть курильщика, потому что такой запах приобретается только после того, как никотин пропитает весь ваш организм. Она почти слышала ток крови, переносящий эту никотиновую заразу.

Фиппс оглянулась через плечо. В глубине бара, где освещение казалось самым тусклым, она заметила сидящего в отсеке у стены человека с рюмкой бренди в руке. Он читал лежавшую перед ним газету, отбивая по столу какой-то ритм указательным пальцем другой руки. Ей не удалось разглядеть лица, но его растрепанные волосы лоснились от жира. Этот отвратительный грязнуля поразил ее, и не только потому, что запах табака явно исходил от него.

— Это несет от того парня в углу, — заметила она.

— Человеку с таким дурным запахом нет прощения, — заявил Тейт. — По крайней мере, он не переживет нас.

Дэвис не мог бы сказать с уверенностью, но ему показалось, что отбиваемый тем человеком ритм вдруг прервался, но уже через мгновение возобновился, и радиоведущий забыл о своих сомнениях.

— Не обращай внимания, — посоветовала Бекки. — Мы пришли сюда не за тем.

— Да, мы торчим здесь из-за проклятых вероломных рекламодателей и разжиревших администраторов радиостанций, не способных родить ни одной оригинальной идеи, — проворчал Тейт.

— Хотя нам приходится беспокоиться не только из-за рекламодателей и радиостанций, — возразила она. — Ты ведь осознаешь это? Озабочены и наши Спонсоры.

Глоток пива во рту Тейта приобрел противный вкус. И не просто из-за его подозрений о бармене, неуместных или любых других. Он всегда ощущал противный привкус, когда речь заходила о Спонсорах. Поначалу их существование не слишком раздражало его. Та особа, Келли, подкатила к нему, когда он работал на вторых ролях на радиостанции в окрестностях Сан-Антонио в Техасе, сотрудничая едва ли с дюжиной штатов, которым он имел право представлять свои программы. Келли пригласила Дэвиса выпить кофе в фойе отеля «Менгер» и поначалу не произвела на него приятного впечатления. При своей невзрачной внешности она еще и одевалась убого, и Тейт сразу заподозрил ее в лесбийских наклонностях. Он не имел ничего против лесбиянок, если они выглядели симпатично — такое отношение ближе всего подходило к когда-либо проявленному им свободомыслию, — но мужеподобные особи раздражали его. Обычно они выглядели изрядно сердитыми и, честно говоря, нагоняли на него ужас. Келли, однако, не выглядела уродиной: аккуратно подстриженные волосы доходили до плеч, и она не протестовала против деспотизма мужчин, демонстративно отказавшись от макияжа, юбок и высоких каблуков. Вряд ли кому-то из мужчин в баре или на улице захотелось бы взглянуть на нее во второй раз, а большинство даже не утомили бы себя и первым.

Но когда она начала говорить, Дэвис вдруг подался вперед, с удивлением ловя каждое ее слово. Мягкий и мелодичный голос совершенно не вязался с внешностью, однако на удивление подходил этой женщине, если рассматривать ее в роли матери, а не сексуально озабоченной особы. Она говорила о грядущих переменах и о том, что голоса таких, как он, должны быть услышаны, чтобы эти перемены стали необратимыми. Она сообщила о могущественных и влиятельных деятелях, заинтересованных в обеспечении данных перемен, об их поддержке избранных, в том числе и в виде денежных вложений. Дэвису Тейту не хотелось закончить карьеру на полной тараканов студии в Хидден-Вэлли, мотаясь оттуда в свою также полную тараканов комнатенку в Камелоте на дерьмовом хэтчбэке от «Конкорда». Он мог при желании стать крупным игроком в консорциуме радиоканалов. Ему лишь надо было довериться нужному руководству.

Возможно, Тейт был внушающим опасения злопыхателем, но он не был дураком. Даже в те времена он осознавал достаточно, понимая, что в лучшем случае большинство сказанного им не имеет серьезного значения, а в худшем — вообще является гнусной ложью, но он говорил все это так долго, что сам уже начал верить своим словам. Он также контролировал свое самомнение и не думал, что эта лесбиянка с севера прикатила в Сан-Антонио просто ради его словоблудия и ради безошибочной способности сваливать проблемы трудолюбивого белого населения американских христиан на ниггеров, латиноамериканцев, педиков и феминистов, хотя он и не переходил границ приличия, называя их поименно. Тут наверняка имелся какой-то подвох!

— Мы говорили о денежной ссуде? — спросил он.

На тот момент ему с трудом удавалось оплачивать аренду и машину, а средства на кредитной карте плачевно быстро иссякли. Слово «ссуда» сейчас имело для него ту же привлекательность, что и слово «ловушка».

— Нет, любые выданные деньги вы получите совершенно безвозмездно, — заявила Келли. — Считайте их вложением в вашу карьеру.

Она пролистала пачку бумаг, лежавших перед ней на столе, и вытащила четырехстраничный документ. Убористо отпечатанный текст показался Тейту вполне официальным.

— Вот исходная документация корпорации, в которую мы предлагаем внести ваше имя. Финансирование будет поступать от организаций под номерами пятьсот девять «а» и пятьсот один «це».

Тейт прочел документы. Он не был юристом, но тем не менее заметил, что с юридической точки зрения там имелась какая-то путаница. Он сумел также выполнить сложение и умножение и понял, что ему предлагалась сумма, во много раз превосходящая ту, что он зарабатывал в Сан-Антонио, с дальнейшими премиями, обещанными за увеличение популярности программ.

— Нам также хотелось бы отдать организацию под номером пятьсот один «це» под ваш непосредственный контроль, — добавила Келли. — Как вы, вероятно, догадались, любая такая организация свободна от уплаты налогов, и если ваш годовой доход в целом не будет превышать двадцать пять тысяч долларов, то вам не потребуется отправлять годовой отчет о доходах в налоговую службу. По роду деятельности вам придется частенько обеспечивать гостеприимство, и чем более гостеприимны вы будете, тем больше друзей приобретете. Это потребует некоторого разового поступления, которое мы готовы предоставить. Иногда вы можете даже пользоваться этими фондами, чтобы поставить людей в уязвимое положение для возможного давления или огласки.

— Вы подразумеваете их подготовку?

Келли одарила его тем взглядом, каким обычно смотрела на него учительница в третьем классе, когда ему не удавалось сложить простые числа, но замаскировала свое мнение снисходительной улыбкой.

— Вовсе нет, — возразила она. — Допустим, вы услышали, что руководитель местного профсоюза изменяет своей жене с уступчивыми официантками или даже, допустим, с теми самыми иммигрантами, чьи права он якобы призван защищать. Тогда вы могли бы прийти к выводу, что ваш моральный и общественный долг — разоблачить его поведение. В конце концов, ведь это лицемерие и эксплуатация. В таком случае поимка на крючок не будет рассматриваться как ловушка. Он не чувствовал себя обязанным сдерживать свои желания, и вы не вынуждали его к этому. С его стороны тут дело свободного выбора. Это крайне важно, мистер Тейт: в любом случае свобода выбора, правильного и ошибочного шага, является решающей. Иначе, в общем… — Келли широко улыбнулась. — Я бы осталась без работы.

У Тейта возникло тревожное ощущение, что он пропустил какой-то важный пункт, и запутанность правового документа в его руке только усилила подозрение, что где-то во множестве сносок, написанных мелким шрифтом, кроется подвох, способный потом содрать с него три шкуры.

— Простите, но в чем именно заключается ваша работа?

— Вот моя визитка. — Она показала Дэвису на карточку, положив ее рядом с его кофейной чашкой. — Я работаю консультантом.

— И что это означает?

— Что я даю консультации. Может ли быть проще?

— Но кому?

— Видите ли, мистер Тейт, в данном случае нам захотелось проконсультировать именно вас… Вы сообразительны, речисты и не относитесь свысока к вашим слушателям. Вы общаетесь с ними на равных, даже если они того не заслуживают. Создается впечатление, что вы один из них, но осознаете собственное более высокое положение. Вы должны быть выше их. Кто-то должен вести по жизни невежественных мужчин и женщин. Кто-то должен объяснять реальную ситуацию так, чтобы ее поняли обычные люди, или — в случае необходимости — подкорректировать природу той реальности так, чтобы она могла быть понята. Вы не являетесь единственным человеком в средствах массовой информации, получившим от нас такое предложение. Вы не одиноки. Я предлагаю вам шанс приобщиться к великой цели и заодно с максимальной выгодой использовать ваши дарования.

Тейт почти согласился. Ему хотелось счесть ее доводы убедительными, но он еще сомневался.

— И какова же моя выгода? — спросил он и с удивлением заметил, что Келли порадовал его вопрос.

— Финальная, — сказала она.

— Финальная?

— Я всегда жду такого вопроса. Он доказывает, что мы выбрали верного человека. Поскольку всегда должна быть выгода, верно? И всегда должно быть что-то напечатано мелким шрифтом, что может оправдать потом сдирание с вас трех шкур.

Тейт пристально смотрел на нее. Она использовала почти те же слова, что он мысленно произносил. Он попытался вспомнить, не произнес ли их случайно вслух, но уверенно помнил, что не произносил.

— Не изумляйтесь, мистер Тейт, — сказала женщина. — В вашем положении я бы подумала о тех же подвохах.

Она достала из портфеля очередной лист бумаги и положила перед ним. В центре страницы был напечатан один длинный абзац. Точно по центру изящным шрифтом отпечаталось его имя. Документ напоминал какой-то университетский свиток, в особенности потому, что текст, как Дэвису показалось, напечатан на латинском языке.

— Что это? — спросил он.

— Выгода, — ответила Келли. — Сейчас перед вами формальный договор, второстепенный по значению. Но это ваш личный контракт, ваше соглашение с нами.

— Почему здесь написано по-латински?

— Спонсоры крайне старомодны, а латынь является языком юриспруденции.

— Я не читаю на латыни.

— Позвольте тогда мне кратко изложить перевод.

Тейт заметил, что женщина даже не взглянула на страницу. Она выучила ее содержимое наизусть. Келли отбарабанила текст, показавшийся ему своеобразной присягой на верность, за исключением того, что присяга приносилась не стране, а частной организации.

— Excercitus Noctis?

— Да, «Воинство Тьмы». Притягательное название, вы так не думаете?

Тейту оно вовсе не показалось притягательным. Это скорее напомнило ему одно из тех антиглобалистских движений против засилья машин и за «возвращение улиц» пешеходам. «Такие страсти скорее по нраву лесбиянкам», — подумал он.

— И это все? Все, что я должен подписать?

— Ничего больше. И это не будет предано гласности, а ваше имя в нашей организации будет упомянуто только в этом документе. Фактически «Воинства Тьмы» не существует. Назовем это оригинальной шуткой. По существу, требуется лишь подходящая номенклатура, удовлетворяющая Спонсоров. И такой особый контракт является, по сути, лишь подтверждением для них. Мы не хотим, чтобы вы, взяв наши деньги, сбежали в Белиз.

Дэвис даже не представлял, где находится этот самый Белиз, но даже если бы знал, то вовсе не собирался сбегать. Он был честолюбив, и ему еще никогда не представлялась более интересная возможность продвижения в избранной им области.

— Гм, а кто такие ваши Спонсоры?

— Состоятельные, заинтересованные особы. Они озабочены тем направлением, в котором движется эта страна. На самом деле их тревожит то направление, в котором идет весь наш мир. Они хотят изменить ход мировых дел, пока не стало слишком поздно.

— И когда я смогу познакомиться с ними?

— Спонсоры предпочитают держать дистанцию. Предпочитают действовать осторожно, используя посредников.

— Типа вас.

— Вы догадливы.

Тейт вновь взглянул на лежавшие перед ним документы. Один составлен на непонятном ему языке, а другой — на языке, который ему следовало бы понять, но он не понял.

— Может, мне стоит показать их моему адвокату, — сказал он.

— Боюсь, это невозможно. Вам делают единовременное предложение. Если я уйду отсюда с неподписанными документами, то предложение автоматически аннулируется.

— Даже не знаю…

— Возможно, я смогу убедить вас в нашей bona fides,noreferrer">[135] — сказала Келли, протягивая собеседнику простой белый конверт.

Открыв его, Тейт обнаружил номера доступа к трем банковским счетам, включая организацию 501(с), о которой Келли вскользь упомянула как о нуждающейся в контроле. Она называлась «Американский союз равенства и свободы». В общей сложности на счетах лежало больше денег, чем он заработал за последний десяток лет.

Тейт подписал бумаги.

— И все эти деньги — мои? — уточнил он, не веря до конца своему счастью.

— Считайте их вашими личными средствами на случай войны, — предложила Келли.

— А с кем мы собираемся воевать? — спросил он.

— Ну вот, опять перешли на личности, — с восхищением воскликнула Келли. — Я обожаю ход ваших мыслей.

— Вопрос остался, — повторил Дэвис. — Так с кем же мы сражаемся?

— Со всеми, — ответила Келли. — Со всеми, кто не такие, как мы.

Спустя неделю его познакомили с Бекки Фиппс. А еще через год он стал восходящей звездой. В настоящее время эта звезда, казалось, начала блекнуть, и Бекки зловеще намекнула на Спонсоров. А Тейт знал, как склонны действовать недовольные Спонсоры. Он узнал об этом в самом начале. Келли не просто приводила пример, упоминая любвеобильного руководителя профсоюза: его звали Джордж Киз. Он обычно говорил, что его назвали в честь Джорджа Оруэлла. Никто не знал толком, правда ли это, но Киз определенно происходил из семьи социалистов. Его отец всю жизнь руководил каким-то профсоюзом, а мать продолжала активно участвовать в благотворительной организации «Планирование семьи». Его дед между тем основал в Калифорнии некий рабочий католический лагерь и был лично знаком с основательницей незатухающей волны против войны с применением химического оружия, Дороти Дэй, а уже она вписывалась в каждый раздел ненавистного Тейту списка: католики, анархисты, радикальные социалисты, даже антифранкисты, — и для Тейта это означало, что они были непостоянны даже в собственных заблуждениях, поскольку католикам, по его мнению, полагалось быть на стороне фашистов в Гражданской войне в Испании. Если сын унаследовал хоть одну десятую качеств своего деда, то он заслужил того, чтобы его стерли с лица земли, даже если не трахал исподтишка работниц мексиканской фабрики.

Оказалось совсем несложно подкупить одну подрабатывавшую официанткой шлюху, или наоборот — Тейт так толком и не понял, — подрабатывавшую шлюхой официантку, чтобы она пришла к Кизу с печальной историей о прошлом своей семьи в Мексике и о том, что ее кузины работают по рабскому соглашению на птицефермах в Техасе. Киз угостил ее выпивкой, потом его угостила шлюха, и так они продолжали обмениваться угощениями, после чего закончили встречу в доме Киза.

Что случилось там, Тейт не знал, да его это и не волновало, но он получил фотографии, запечатлевшие Киза с мексиканочкой. Дэвис поделился тем, что узнал, со своими слушателями и позаботился о том, чтобы эти фотографии появились в каждой газете штата, и при затратах в пять сотен долларов он ограничил активность профсоюза в штате Техас. Киз все отрицал, а позднее Тейт узнал от той шлюхи-официантки, что все его действия в доме ограничились тем, что он поиграл ей какой-то унылый джаз, поведал о своей умирающей матери, а потом разрыдался и вызвал ей такси. Впоследствии Келли связалась с Дэвисом лично, сообщив, что Спонсоры остались довольны и передали ему через Бекки солидную премию наличными. Официантка-шлюха отправилась обратно в Мексику по какому-то сфабрикованному обвинению иммиграционной службы и там тихо исчезла в пустыне где-то на севере, неподалеку от городка Сьюдад-Хуарес. Хотя однажды, когда Дэвис уже собирался приударить за выпившей лишнего Бекки, она поведала ему о том, что именно случилось с этой девицей в Мексике и как Спонсоры обычно прячут там концы. Рассказывая это, она мерзко ухмылялась, и любое желание к ней со стороны Тейта исчезло и не возвращалось больше никогда.

К сожалению, другие люди оказались не столь довольны деятельностью Тейта, а он еще не научился вести себя достаточно разумно, чтобы защититься от собственных пороков. Тейт и сам не пренебрегал иногда легкими интрижками. Он жил холостяком, но испытывал слабость к юным мулаткам, а особенно к цветным шлюхам от Дикки с улицы Долороза, пережитке тех дней, когда в Сан-Антонио квартал красных фонарей считался самым большим в штате, с минимальными расовыми ограничениями. Во всяком случае, в те вечера, когда Тейту не удавалось поиметь цветную шлюху, он не брезговал и смуглыми мексиканками, и благодаря таким похождениям стало известно, что Дэвис Тейт зачастил к Дикки. И когда он, появившись там однажды вечером, учуял запах дезинфицирующего мыла, которым у Дикки обеспечивали клиентов для гигиенических целей, то его сфотографировал из машины какой-то белый парень, а когда он выразил протест, дверца машины открылась и оттуда вышли три мексиканца. Дэвиса Тейта избили так, что он запомнил это на всю жизнь. Но запомнил он также номерной знак той машины и сделал звонок, пока еще ожидал помощи в муниципальной больнице Сан-Антонио. Барбара Келли заверила его, что об этом деле позаботятся, — и так и произошло.

Эта машина оказалась зарегистрирована на некоего Фрэнсиса «Фрэнки» Рассела, кузена Джорджа Киза, который вдобавок занимался благочестивыми делами: в основном подбором семейных пар. Спустя двадцать четыре часа тело Фрэнки Рассела обнаружили на восточном склоне провинциального каньона. Его кастрировали, и поэтому возникло предположение, что он разделял слабости своего кузена. И тогда вновь всплыла история о руководителе профсоюза, которому нравились легкодоступные эмигрантки, нелегальные или все прочие шлюхи. Убийство Рассела никак не связали с обнаруженными через три недели останками трех мексиканских рабочих с птицефермы, выловленными в озере Калаверас. Ведь их не кастрировали, а просто застрелили.

Как сказали сведущие в подобных делах люди, вероятно, действовала какая-то банда.

Но Дэвис Тейт знал о той банде наверняка, и он испугался, испугался до ужаса. Он не подписывался на убийства. Хотел лишь, чтобы его обидчикам отомстили, тоже избив их. В тот вечер, когда стало известно о трех трупах, вытащенных из озера Калаверас, Тейт напился до чертиков и, позвонив Барбаре Келли, начал ругаться, заявив, что вовсе не хотел, чтобы его обидчиков убивали, а хотел, чтобы их просто проучили. Келли ответила, что они как раз и получили урок, и тогда Тейт принялся орать, угрожать и лепетать о своей совести. Бросив трубку, он открыл очередную бутылку и, должно быть, в итоге заснул на полу, потому что сам себя не помнил, когда, открыв глаза, увидел перед собой красивую брюнетку.

— Мое имя Дарина Флорес, — сообщила она. — Меня прислала Барбара Келли.

— И что вы хотите?

— Хочу предупредить вас о важности сохранения верности делу. Хочу убедиться, что вы осознаете всю серьезность подписанного вами документа.

Встав рядом с ним на колени, она схватила его одной рукой за волосы, а другой — стиснула ему горло. Флорес обладала огромной, неженской силой.

— И я хочу сообщить вам кое-что о Спонсорах, и не только.

Она долго нашептывала ему на ухо, ее слова обретали зримые образы, и в ту ночь что-то умерло в душе Дэвиса Тейта.

И то воспоминание всплыло сейчас, когда он слушал слова Бекки. Она играла не на его стороне. Он давно догадался. Она представляла интересы Спонсоров и тех, кто, в свою очередь, использовал их.

— Что я должен сделать? — спросил он. — Как вернуть обратно наши рейтинги?

— Предположительно ты стал излишне щепетильным, недостаточно радикальным. Тебе необходимо раздуть один конфликт.

— Как?

— Завтра ты услышишь об исчезновении девочки из северной части Нью-Йорка. Ее зовут Пенни Мосс, ей пятнадцать лет. Тебе предоставят эксклюзивный материал: когда обнаружатся останки Пенни Мосс, тебя обеспечат доказательствами того, что ее убийцей стал некий новообращенный мусульманин, который решил примерно наказать ее за ношение неуместной одежды. Ты узнаешь обо всем раньше копов. Этот материал поступит к тебе анонимно. Мы подготовим представителей, готовых дать комментарии. Тебе предстоит стать эпицентром бури негодования.

Тейта едва не вырвало выпитым пивом. Он не возражал, когда срывали плоть с костей либералов, потому как, говоря о странных симпатиях к либералам — а Тейт разглагольствовал об этом больше других, — понимал, что они не склонны подкреплять свои возражения оружием, так же как не склонны взрывать дома в Оклахоме. Мусульмане же имели совсем другие пристрастия. Он мог бы с удовольствием искушать их с безопасной радиостанции только до тех пор, пока был всего лишь одним голосом среди многих, но он не хотел стать номинальным лидером антиисламских настроений. Дэвис владел приличными апартаментами в районе Мюррей-Хилл, а кварталы Мюррей-Хилл стали похожи на пакистанский Карачи или афганский Кабул. И он предпочитал бы ходить там по улицам, не подвергая опасности свою жизнь, и ему решительно не хотелось последствий, которые может вызвать такое его выступление в радиопрограмме.

— Но как я узнаю, что это правда?

— Мы позаботимся, чтобы это стало правдой.

Желание выпить еще пива окончательно покинуло Тейта. Если пойти по пути, предложенному Бекки, то ему понадобится чистая голова. Только еще одна деталь беспокоила его.

— А эта девица, Пенни Мосс, я ничего пока не слышал о ней. Когда она пропала?

Позже, уже готовясь умереть, он осознает, что знал ответ, догадался, прежде чем Бекки открыла рот и начала говорить, и сам мог бы при желании произнести эти слова вместе с ней.

— Сегодня вечером, — сообщила Бекки. — Она исчезнет сегодня вечером.

Глава 24

Не имея, в общем-то, особого выбора, Эпстайн сидел в глубине заведения «Николя», смирившись с отсутствием своих телохранителей. В теплом кабинете Ника витал аромат свежеиспеченного хлеба, и кофе у него варили отменный. Поначалу мне казалось, что рабби не заслужил нашего гостеприимства, учитывая характер вчерашней встречи, но вскоре я осознал то, что недооценил вчера из-за собственного гнева: масштаб страха Эпстайна, причем страха именно передо мной. Даже сейчас он оставался встревоженным, и не только из-за отсутствия своих защитников. Несмотря на все мои возмущенные протесты и спасительный кивок Лиат, я еще оставался угрожающей фигурой для старика. И присутствие в комнате Луиса тоже не успокаивало его в данной ситуации. Вид Луиса мог бы заставить нервничать даже мертвеца.

— У вас дрожат руки, — сказал я, проследив, как он пригубил кофе из чашки.

— Кофе крепковат.

— Да неужели? Я-то вообще мог бы шататься, как лунатик, из-за того арабского напитка, что вы подсунули мне вчера вечером, если бы выпил большую чашку, а кофе Ника почему-то для вас излишне крепок?

— Chacun а son goыt, — сказал он, пожав плечами.

Луис похлопал меня по плечу.

— Это по-французски, — пояснил он.

— Мерси, — ответил я.

— Это означает, — добавил Луис с расстановкой, словно объясняя суть туго соображающему ребенку, — что у каждого свой собственный вкус.

— А ты преуспел в языкознании?

Иногда я задумывался, не оказывает ли Ангел своего рода устойчивое влияние на Луиса. Эту потенциальную возможность я счел тревожной.

— Просто хотел помочь, — смущенно пожал плечами Луис и глянул на Уолтера Коула, словно хотел сказать: «Ну и что делать с этим типом?»

— Я вовсе не понял, что это был французский, — бросил Уолтер.

— Вот видишь, — сказал Луис. — Он не понял.

— Он никогда не заезжал восточнее Кейп-Мей, — заметил я. — Ближе всего к Франции он находился, когда гладил пуделя.

— И что бы это значило? — вновь оживился Уолтер. — К чему он так выразился?

— Да я просто перевел его фразочку, — проворчал Луис. — Мол, у каждого свой вкус.

— Я догадываюсь, — ответил Уолтер. — Французы ведь болтают кучу всякой чепухи, такая уж у них натура.

После этих слов Луис перестал отвечать ему и поэтому не заметил, как Уолтер подмигнул мне.

— Так что же теперь? — спросил Эпстайн.

— Вы говорите по-немецки, так ведь?

— Да, говорю.

— Господи, — проворчал Уолтер, — похоже, мы попали на остров Эллис.[136]

— Тогда вы понимаете что означает слово Seitensprung? — продолжил я.

— Да, — ответил Эпстайн. — Глупая выходка вроде смены партнера во время танца.

Поерзав в кресле, Уолтер похлопал Луиса по руке:

— Тебе не кажется, что немцы тоже болтают кучу чепухи?

— Я понимаю, босс, ты хочешь достать меня.

— Нет, такая же чепуха с любым другим языком….

Я старался не слушать их и сосредоточился на Эпстайне.

— Не знаю по какой причине и каким образом я попал в тот список, но у вас не было никаких причин полагать, что собираюсь вам вредить. Вот почему я пригласил вас сюда, и поэтому мы беседуем без ваших телохранителей. Если бы я хотел вашей смерти, то вы уже были бы мертвы, и здесь не было бы в качестве свидетелей этих двух парней. — Я перехватил взгляд Луиса. — Ну, одного из них уж точно не было бы.

— Я боялся, как уже объяснил вам вчера вечером, что в вашей внутренней природе могла таиться еще не проявившаяся инородная сущность, — повторил Эпстайн.

— И я сказал вам, что если бы во мне и дрыхло нечто демоническое, то к настоящему времени оно уже безусловно должно было пробудиться. Множество раз, если бы в меня внедрилось дремлющее зло, оно могло очнуться от своего оцепенения ради спасения себе подобных, однако не очнулось. И не очнулось именно потому, что его во мне нет.

Плечи Эпстайна поникли. Он выглядел постаревшим, старше своих и без того преклонных лет.

— Сейчас так много поставлено на карту, — со вздохом произнес он.

— Я понимаю.

— И если бы мы ошиблись в вас…

— То уже перенеслись бы в мир иной со всеми вашими соратниками. Какая же тогда мне выгода оставлять вас в живых?

Эпстайн ничего не ответил. Он прикрыл глаза. Мне показалось, что он молится. Когда он открыл глаза, то, очевидно, принял какое-то решение.

— Seitensprung, — уверенно произнес рабби, кивнув головой. — Мы не меняем партнеров в этом танце.

— Нет.

— Так что же дальше?

— Какие, по-вашему, мы можем предпринять шаги?

— Нам необходимо найти тот самолет, — сказал Эпстайн.

— Зачем? — спросил Луис.

— Там находится другой, более полный вариант такого списка, — пояснил я. — Барбару Келли убили те, на кого она работала, узнав о ее попытке раскаяться, о попытке спасти свою душу, открыв имеющиеся у нее сведения. Ее списки пропали, но в лесу список сохранился. Он, вероятно, более давний, чем тот, что имелся у Келли, но это несущественно. Он по-прежнему достоин сохранения и защиты.

— Но нам неизвестно, где находится тот самолет, — заметил Уолтер.

— Вы могли бы связаться с вашим другом, спецагентом Россом из ФБР, — предложил я Эпстайну. — А он мог бы изучить изображения со спутника, попытаться проследить изменения состояния того леса и, возможно, определить путь упавшего судна.

— Нет, — возразил Эпстайн.

— Вы не доверяете ему?

— Я полностью доверяю ему, но, как я говорил вчера, нам неизвестно, кто еще находится в тех списках. Возможно, зараза проникла и в ряды ФБР. Слишком велик риск, что такие наши действия их насторожат. — Он оперся на стол, сцепив пальцы. — Вы уверены, что дочь Веттерса не знает места падения самолета?

— Она сказала мне, что ее отец не стал сообщать им об этом.

— И вы ей поверили?

— Ее отец с другом сами заблудились, когда наткнулись на него. Может, конечно, он и упомянул перед смертью какие-то особые приметы того участка, но если и так, то она предпочла не делиться ими со мной.

— Вам придется опять встретиться с ней и выяснить все, что ей известно. Все. А мы пока постараемся проследить передвижения Барбары Келли и выяснить о ней все, что сможем. Возможно, перед смертью ей удалось спрятать тайную копию списка.

Мне не удалось скрыть скептического выражения. Быть может, Эпстайн прав насчет наличия второй копии списка, спрятанной где-то в надежном месте, но я почти уверен, что тогда она выдала бы его местонахождение под пытками.

— Мариэль Веттерс, — сказал я.

Эпстайн выглядел смущенным.

— Что? — недоуменно произнес он.

— Так зовут женщину, передавшую мне этот список. Ее отца звали Харлан, а его друга — Пол Сколлей. Они жили в городке Фоллс-Энд по соседству с тем самым Большим Северным лесом.

Лицо Эпстайна прояснилось.

— Почему вы решили рассказать мне об этом? — спросил он, хотя, по-моему, и сам знал ответ на свой вопрос.

— Потому что я доверяю вам.

— Даже после того, что произошло на вчерашней встрече?

— Возможно, именно после того, что произошло на вчерашней встрече. Тогда мне это, естественно, не понравилось, да и сейчас не хотелось бы повторения ситуации, но я понимаю, почему вы так поступили. Рабби, мы сражаемся на одной стороне.

— На стороне света, — добавил он.

— Вернее, она довольно светлая, — уточнил я. — Итак, я поговорю с Мариэль, да и с Эрни Сколлеем, просто на тот случай, если его брат о чем-то проболтался за все эти годы. Однако вам следует держать своих людей подальше от них.

— Их имена будет знать только Лиат.

— Ладно, ведь Лиат неразговорчива, верно?

— Верно, мистер Паркер. Лиат никому ничего не скажет. Она отлично хранит секреты.

Рабби глянул на Луиса и Уолтера. Видимо, ему хотелось сообщить мне еще кое-что.

— Все будет в порядке, — сказал я. — Что бы вы ни хотели сказать, можете спокойно говорить в их присутствии.

— Она рассказала мне только о ваших ранах, — понизив голос, произнес Эпстайн. — Ничего больше. И я не просил ее спать с вами, если вас это интересует. Она поступила так по своему собственному почину.

— Так и знал, что ты трахнулся! — раздался у меня за спиной голос Луиса. Он повернулся к Уолтеру и повторил: — Я догадался, что он вчера трахнулся.

— А вот я не знал, — прибавил Уолтер. — Никто мне ничего не говорит.

— Заткнитесь, вы оба, — бросил я.

— Возможно, вам будет также интересно узнать, что она поверила вам с самого начала, — продолжил Эпстайн. — Сомнения возникли у меня, а не у нее. Она в вас не сомневалась, но снисходительно отнеслась к стариковским страхам. И сказала, что поверила вам с того момента, как вы овладели ее телом.

— Черт побери…

— Я же просил вас помолчать.

— Итак, — заключил Эпстайн, поднимаясь и застегивая пиджак, — приступаем. Вы успеете сегодня поговорить с той дамой?

— Завтра, — сказал я. — Я предпочитаю поговорить с ней лично, с ней и со Сколлеем. По пути к ним, однако, мне хочется заскочить к одному юристу в Линн.

— К Элдричу, — уточнил Эпстайн. Это имя явно не вызвало у него приятных воспоминаний.

— В разговоре с ним я буду предельно осторожен, чтобы не сказать лишнего.

— Подозреваю, что при всех наших сведениях ему уже известно больше: ему и его помощнику.

— Враг моего врага… — начал я.

— Может быть также моим врагом, — своеобразно закончил Эпстайн. — У нас с ними разные цели.

— Иногда я думаю, что мы делаем одно дело. Возможно, мы даже разделяем некоторые из их методов.

Эпстайн предпочел дальше не спорить, и мы обменялись рукопожатием.

— На улице вас ждет машина, — сообщил я. — Луис проводит вас в Бруклин.

— А где мои молодые друзья?

— С ними все в порядке, — заверил я. — Ну, практически в порядке.

Через пару часов я планировал вылететь в Бостон. Луис и Ангел подъедут через день-другой со своими игрушками. А пока я вспоминал все, что рассказала мне Мариэль Веттерс, потому что одна деталь ее истории не давала мне покоя — и только потому, что она противоречила другой истории, услышанной мной много лет тому назад. Быть может, это ерунда и меня самого подвела память, или она подвела того человека, что поделился со мной давней историей, но если Мариэль действительно больше ничего не знает о местонахождении самолета, то я найду иные способы ограничить участок поиска.

Для этого будет достаточно просто поговорить о призраке с одним человеком.

Глава 25

Адив и Йонатан устало тащились в южном направлении по пустошам Пайн-Барренса, поросшим чахлыми хвойниками. Им казалось, что их много часов возили по пересеченной местности и в итоге высадили в лесу. Тип по имени Ангел показал направление, в котором им следовало идти, если они хотят добраться до Уинслоу или Хаммонтона, но они сомневались, стоит ли доверять ему, и, честно говоря, сам Ангел выглядел не слишком уверенным, показывая направление.

— Я недолюбливаю природу, — сообщил он телохранителям, держа их под прицелом пистолета, когда над их головами тревожно голосили птицы. — Слишком много деревьев. И среди них прячутся ленточные змеи, рыжие рыси и медведи.

— Даже медведи? — переспросил Адив.

— А еще ленточные змеи и рыжие рыси, — любезно повторил Ангел. — Но вам не стоит слишком бояться медведей.

— Почему это?

— Потому что они боятся вас еще больше.

— Правда? — недоверчиво спросил Йонатан.

— Полная, — заверил его Ангел и, немного помедлив, добавил: — Или, возможно, вас боятся пауки. Ну, счастливого пути.

Дверца машины закрылась, и Адив с Йонатаном остались одни, проводив взглядом брызнувшую из-под колес жидкую грязь, перемешанную с опавшими ветками. Сгущались сумерки, но по крайней мере они вышли на какую-то дорогу, пусть даже совершенно пустынную и без всяких признаков электрического света в обозримой дали.

— Я думал, они нас прикончат, — сказал Адив.

— Может, в будущем ты станешь более вежливым, — проворчал Йонатан.

— Может быть, — согласился Адив. — И ты, может быть, не станешь угрожать пистолетом кому не надо.

Они устало двигались по дороге. Вокруг стояла тишина.

— Скоро мы обязательно найдем какой-нибудь магазин или бензозаправку, — воодушевленно произнес Адив.

Йонатан не разделял уверенности попутчика. Казалось, их завезли в полную глухомань, и пока им в лучшем случае светило найти верное направление. Ему очень хотелось выбраться из леса до ночи. Он надеялся, что с рабби все в порядке. Одно дело, что они сами попались, как салаги, но если вдобавок что-то случится с рабби…

— По крайней мере, они оставили нам четвертаки для телефона, — сказал он.

Адив пошарил в кармане и вытащил четыре монетки. Он зажал их в кулаке и, поцеловав тыльную сторону руки, вновь раскрыл ладонь. Остановившись, пригляделся к монетам повнимательнее, прищурившись в тусклом свете.

— Что там? — спросил Йонатан.

— Козел, — тихо выругался Адив. Он перебросил монеты в руку Йонатана и заорал, переходя на иврит: — Ben zona! Ya chatichat chara! Ata zevel sheba’olam![137]

Он погрозил в сторону указанного им юго-восточного направления, а потом в сердцах всадил кулак в ладонь левой руки.

Йонатан перевернул монетки пальцем.

— Канадские четвертаки, — буркнул он. — Вот мерзавец!

Глава 26

Дэвису Тейту не удавалось избавиться от запаха табака, он даже чувствовал его привкус на языке. Ему казалось, что он окутан этой мерзостью и она уже проникла в него, несмотря на то, что тот человек в углу давно покинул бар. Они с Бекки не заметили, когда курильщик ушел, и лишь остатки бренди и газета — едва ли прочитанная — свидетельствовали о том, что там вообще кто-то сидел. Присутствие незнакомца сильно встревожило Тейта. Он даже не мог сказать, почему именно, не считая той кратковременной паузы в отбивающих ритм пальцах незнакомца в тот момент, когда Тейт пошутил насчет его смертности. Но он был уверен однако, что курильщик пристально следил за ними с Бекки. Тейт дошел до того, что направился к официантке, которая убирала тот пустой бокал из-под бренди и вытирала столик салфеткой, источавшей запах отбеливателя. Он видел, как озадаченно и неодобрительно наблюдает за ним Бекки, но в данном случае ее мнение оставило его равнодушным.

— Тот парень, — обратился Тейт к официантке, — он сидел за этим столом… Вы раньше видели его здесь?

Официантка лениво пожала плечами. Было такое ощущение, что она вот-вот уснет прямо здесь.

— Не помню, — бросила девушка. — Мы же в центре города. Половину из заходящих сюда людей я вижу в первый и последний раз.

— А он расплатился наличными или кредиткой?

— Вы что, коп?

— Нет, я веду радиопрограмму.

— Ну да! — Она оживилась. — На каком канале?

Дэвис сообщил ей название частного канала.

— Вы играете музыку?

— Нет, у нас разговорная программа.

— А-а, я не слушаю такую чепуху. Хотя Гектор слушает.

— Кто такой Гектор?

— Наш бармен.

Тейт невольно оглянулся через плечо туда, где Гектор переписывал на доске блюда дня. Несмотря на свое занятие, он улучил момент и опять подмигнул Тейту. Тот содрогнулся.

— А он знает меня?

— Понятия не имею, — ответила официантка. — А кто вы такой?

— Неважно. Просто ответьте на мой вопрос. Чем расплатился тот парень: наличными или кредиткой?

— Понятно, — задумчиво протянула официантка. — Если он заплатил по кредитке, то вы еще попросите показать чек. И тогда узнаете его имя, верно?

— Верно. У вас неплохие детективные способности.

— Нет, я не люблю копов, особенно тех, которые таскаются к нам. Вы уверены, что не связаны с копами?

— Неужели я похож на копа?

— Нет. Вы вообще ни на кого не похожи.

Тейт попытался оценить, не стоит ли ему оскорбиться, но передумал.

— Наличными, — медленно повторил он, надеясь, что в последний раз, — или кредиткой?

Официантка сморщила носик, провела карандашом по подбородку и с самым наглым и фальшивым видом притворилась, что не может вспомнить. Ему захотелось проткнуть ей щеку ее же карандашом. Но он вынул из кармана десять баксов и увидел, как ловко они исчезли в передничке девушки.

— Наличными, — наконец соизволила ответить она.

— И за что же вы взяли десять баксов? Могли бы просто сказать мне.

— Вы сделали ставку. Но проиграли.

— Благодарю за глупую игру.

— Всегда пожалуйста, — отозвалась официантка.

Она забрала поднос с бокалом из-под бренди и экземпляром «Вашингтон пост», оставленным незнакомцем. Когда женщина уже уходила, Тейт схватил ее за руку.

— Эй! — возмущенно воскликнул она.

— Еще только один вопрос, — сказал Тейт. — Гектор работает барменом?

— А при чем тут он?

— Он ведь гей, верно?

Официантка отрицательно покачала головой.

— Вы не шутите? — уточнил потрясенный Тейт.

— Вот еще, — бросила официантка. — Гектор — настоящий мачо.

Когда они с Бекки собирались уходить, Тейт продолжал думать о той девушке, Пенни Мосс. Неужели Бекки говорила на полном серьезе? Ведь получалось, что она знала о еще не совершенном преступлении, о похищении и убийстве девочки, но ради чего: ради разжигания вражды или для повышения его рейтинга? Или ради того и другого?

— Дэвис, вы участвуете в миссии, которая гораздо важнее вашей жизни, — сообщила ему Бекки.

Она заплатила за выпивку, услужливый бармен незаметно усмехнулся, взяв кредитку Фиппс, а выигравшая официантка, навалившись на барную стойку, что-то нашептывала проводившему операцию с кредиткой Гектору, причем по ее грубоватому непривлекательному лицу блуждала наглая улыбочка. Они не стали подзывать ее снова к столику, чтобы забрать карточку Бекки. Тейт не сомневался, что она пересказала бармену содержание их недавнего разговора. Оставалось надеяться, что Гектор не вообразит, будто Тейт им заинтересовался. У него и без того хватало проблем.

Официантка хихикнула в ответ на какую-то реплику Гектора и, заметив, что Тейт наблюдает за ней, ответила что-то, прикрыв рот рукой. «Настоящая стерва, — подумал Дэвис. — Только на такую работу ты и способна. Но улыбочка твоя увянет, когда ты увидишь чаевые». Он вовсе не собирался больше заходить в эту дыру с ее дурно пахнувшими посетителями и странной атмосферой, словно этот бар открывал портал в иной мир, где мужчины непристойно заигрывали друг с другом, да и женщины плутовали им под стать.

Тейт ненавидел Нью-Йорк. Ненавидел самодовольство этого мегаполиса, откровенную наглость беднейших горожан: даже получающие гроши бездельники, которым следовало стыдливо прятать глаза и опускать голову, на самом деле выглядели зараженными абсурдной городской уверенностью в своих особых привилегиях. Он как-то просил Бекки узнать, нельзя ли перенести трансляцию их передач в другое место — любое другое место. Ну, может, не совсем любое. Господи, он мог бы прекрасно обосноваться в Бостоне или Сан-Франциско. Но Бекки объяснила ему, что это невозможно, что у них заключен договор со студией в Нью-Йорке, и вдобавок если он уедет, то ей тоже придется уезжать, а она вовсе не хочет покидать такой славный город. Тейт в ответ заметил, что программа держится на его талантах, и, возможно, поэтому его желания имеют приоритет над ее удобствами. После этих слов Бекки одарила его странным взглядом, в равной степени сочетавшим жалость и едва ли не ненависть.

— Может, попробуешь поговорить об этом с Дариной? — предложила она. — Ты ведь не забыл Дарину?

Дэвис не забыл. Именно поэтому ему пришлось начать принимать снотворное.

— Конечно, — проворчал он, — я помню ее.

И он понял тогда, что ему придется оставаться именно там, где хотелось Бекки, Дарине и Спонсорам, а им хотелось, чтобы он торчал в этом дерьмовом городе, где они могли держать его под присмотром. Он заключил с ними договор, но оказался недостаточно сообразительным, чтобы изучить примечания, напечатанные мелким шрифтом. С другой стороны, какой был в этом смысл? Если бы он отказался, его карьера была бы погублена безвозвратно. Дэвис не сомневался, что они позаботились бы об этом. Он так и прозябал бы в глуши, никому неизвестный и бедный. А теперь он разжился деньгами и приобрел некоторое влияние. Снижение рейтинга казалось временным затруднением. Его можно остановить. Они, безусловно, позаботятся об этом. Они так много вложили в него, что не могут просто от него избавиться.

Или могут?

— Ты в порядке? — спросила Бекки, когда они направились к выходу. — Вид у тебя какой-то неважный.

Можно подумать, эту дрянь беспокоит его состояние.

— Мне не нравится эта мерзкая клоака, — буркнул Тейт.

— Это же самый обычный бар. Ты теряешь связь с корнями. В этом отчасти и заключаются твои проблемы.

— Нет, — возразил он с абсолютной уверенностью, — я имел в виду сам город. Мне чужды его обитатели. Они презирают меня.

Кто-то из клиентов за ближайшим к выходу столиком спешил сделать заказ.

— Эй, Гектор, я тут умираю от жажды!

И бармен охотно поспешил к нему, догнав по пути Бекки и Тейта. Последний почувствовал на себе взгляд бармена. Дэвис попытался обезоружить его равнодушием и увидел, как Гектор послал ему воздушный поцелуй.

— Признательность от всех ваших радиослушателей, — заявил он. — Заходите еще, я придумал для вас нечто особенное…

Дэвис не собирался задерживаться, чтобы услышать возможное дополнение, хотя тот жест, которым Гектор схватился за свою промежность, оставил ограниченное количество вариантов. Они уже подошли к двери, когда взгляд Тейта упал на газетную стойку. Все газеты там выглядели помятыми и грязными, многократно пролистанными, но экземпляр «Пост», оставленный незнакомцем, выгодно отличался чистотой и казался даже нечитанным. В верхней части первого листа черным фломастером была написана строчка. Она гласила:

«Привет, Дэвис».

Тейт схватил газету и сунул ее под нос бармену.

— Это вы настрочили? — возмущенно спросил он. Отбросив всякую осторожность, он перешел на крик.

— О чем вы? — Гектор выглядел искренне удивленным.

— Я спрашиваю, не вы ли написали эти слова на газете?

Опустив глаза, Гектор прочел надпись и слегка задумался.

— Нет, — ответил он. — Если бы это было мое послание, то оно гласило бы: «Привет, Дэвис, самый главный кретин среди гомофобов!» И еще я пририсовал бы ехидную рожицу.

Тейт швырнул газету на стойку бара. Он почувствовал усталость, смертельную усталость.

— Я не испытываю ненависти к геям, — тихо буркнул он.

— Правда? — спросил Гектор.

— Да, — ответил Тейт. — Он развернулся к выходу. — Я их всех ненавижу.

На углу они с Бекки распрощались. Тейт еще попытался обсудить надпись на газете, но она не захотела его слушать. На сегодня их дела закончены. Дэвис посмотрел ей вслед, оценив узкую черную юбку, обтягивающую ягодицы и бедра, высокую грудь, соблазнительно холмившуюся под синей блузкой. Привлекательная особа, надо отдать ей должное, но Тейт больше не испытывал к ней никакого влечения, она слишком пугала его.

И для этого имелась веская причина: номинально она числилась его режиссером, но он всегда подозревал, что в ее обязанности входит нечто гораздо более важное. Поначалу она, видимо, подчинялась Барбаре Келли, но за прошедшие годы Тейт видел, как другие стали подчиняться Бекки, в том числе и сама Келли. Бекки таскала с собой три мобильника и, даже сидя в режиссерском кресле, вечно прижимала к уху один из них. Однажды из любопытства после окончания записи передачи в арендованной студии Дэвис решил проследить за ней, не привлекая внимания и пытаясь слиться с толпой. Пройдя пару кварталов от студии, он заметил, как перед Бекки у тротуара остановился черный лимузин, и она исчезла в его недрах. На заднем сиденье он больше никого не увидел, и шофер не вылез, чтобы распахнуть перед ней дверцу, предпочтя остаться невидимым за дымчатыми стеклами.

Трижды Дэвис пытался следить за ней, и всякий раз, едва только студия скрывалась из виду, Бекки встречал один и тот же автомобиль.

«Какой там, к черту, режиссер», — подумал Тейт, но в каком-то смысле эта слежка подействовала на него на редкость успокаивающе. Увиденное подтвердило тот факт, что на него обратили внимание серьезные особы, и их богатство, которое помогло ему подняться, явно не иссякнет в обозримом будущем.

Со временем, может, даже у него самого появится личный лимузин.

И вот он вернулся в свой надежный дом, хотя еще ощущал на себе мерзкий запашок того бара — вонь курева и мускусный дух непристойной сексуальности. Дэвис терзался осознанием того, что может произойти с Пенни Мосс. Может, он отыщет ее с помощью «Гугла» или найдет на «Фейсбуке». Тогда можно послать ей сообщение. Должен же быть какой-то способ связаться с ней анонимно. Он мог завести временную учетную запись под вымышленным именем, но дождется ли того, что она примет его в друзья? И вообще сколько таких Пенни Мосс могло оказаться в этом городе?

Та же проблема возникала с возможным телефонным звонком: для начала куда он мог позвонить? Можно анонимно уведомить полицию, сообщив им все, что узнал: что должны похитить и убить некую девушку, Пенни Мосс, хотя он понятия не имел, где она живет. А кто планирует похищение и убийство, он не мог бы сказать, не выдав Бекки и самого себя. Тейт мог также потерять все, ради чего так упорно работал: деньги, власть, хорошую квартиру, даже свою жизнь, памятуя о том маленьком инциденте с Дариной Флорес. Они пошлют ее к нему, и этот визит наверняка закончится плачевно.

Поднимаясь на лифте, Дэвис разглядывал в зеркале свое отражение. Ему представился нынешний вечер. Он будет сидеть в темноте и спорить сам с собой о судьбе этой девочки, осознав в итоге, что совсем ничего не сможет сделать. Потом нальет себе выпить и притворится, что на самом-то деле ничего не случится. Что не похитят и не убьют завтра никакую девочку по имени Пенни Мосс, и никакой испачканный в ее крови нож не найдут в вещах какого-то мусульманского дуролома, предателя собственной веры, решившего прикинуться американским обывателем, хотя он втайне ненавидит все, что защищает эта страна. Бекки сообщила Дэвису, что тот парень далеко не безгрешен. Значит, они выбрали опасного для всех человека, и раз уж он привлек их внимание, то будут обеспечены яркие свидетельства его причастности ко всем видам порока. Они всегда стремились обеспечить видимость справедливости. А что касается Пенни Мосс… ну, может, они добьются цели, не убивая ее? Не обязательно же проливать ее кровь.

В общем, можно обойтись малыми жертвами.

Однако Тейт прочел правду в глазах Бекки и понял, что ему просто велели сделать последний шаг на пути к его собственному проклятию. Возможно, завершающий шаг. Он постепенно продвигался по этому пути, сначала медленно, но потом почувствовав, что зашагал увереннее и быстрее, когда извергаемый им сарказм нацелили на избранные мишени, когда его перестало волновать, верны ли хоть отчасти его откровения и не служит ли он просто раздуванию вражды между американцами, исключая возможность разумных дискуссий, хотя на каждом шагу уничтожались людские жизни, семьи или карьеры.

И первым шагом стало самоубийство Джорджа Киза, ведь именно на это решился упертый кретин. Его мать умерла через неделю после того, как его выгнали из профсоюза, и эти два несчастья добили его. Он повесился в спальне матери, в окружении ее вещей. И тогда обнаружилась странная подробность: Джордж Киз оказался геем, но так мучился от собственной гомосексуальности, что побоялся открыть этот факт, дабы защититься от обвинений в совращении мексиканской шлюхи-официантки. Нашлись люди, обвинявшие Тейта в случившемся, но в основном их удалось утихомирить. Дэвис Тейт отлично продвинулся по пути обретения статуса неприкасаемого.

И проклятого.

Маленькими шажками, постепенным приращением зла.

Дэвис вставил ключ в замок и открыл дверь в свою квартиру. В то же мгновение он уловил — увы, запоздало — зловоние курева; его реакцию замедлили выпитое пиво и прилипчивый запах табака, тянувшийся за ним от самого бара. Дэвис попытался проскользнуть в коридор, но удар в висок припечатал его голову к дверному косяку, а по шее скользнула холодная сталь, чью остроту он осознал, лишь когда почувствовал, как потекла кровь. И тут же пришло осознание боли.

— Пора поговорить, — произнес ему на ухо прокуренный голос. — Возможно, даже пора и умереть.

Глава 27

Уолтер Коул домчал меня до аэропорта, чтобы я успел на бостонский рейс авиакомпании «Дельта эйрлайнс». С тех пор как мы покинули «Николя», он вел себя относительно спокойно. Уолтер получил хорошее воспитание.

— Может, тебе хочется поделиться со мной своими мыслями? — спросил я.

— Я просто подзабыл, какую интересную жизнь ты ведешь, — сказал он, когда впереди показался международный аэропорт Ла Гуардиа.

— В хорошем смысле или на китайский манер?

— В обоих, по-моему. Я порадовался, выйдя в отставку, но порой становилось тошно до судорог, понимаешь? Читал о каком-то преступлении в газете или видел репортажи в новостях — и начинал вспоминать былую жизнь, преследования, гонки, ощущение собственной… даже не знаю…

— Целеустремленности?

— Точно, целеустремленности. Но потом Ли входила в комнату, обычно принося мне пиво, а себе — бокал вина. Мы начинали болтать о том о сем, или я помогал ей с обедом…

— Ты научился готовить?

— Боже, нет. Я попытался как-то приготовить рагу, но от него стошнило даже собаку, а ведь та собака, не моргнув, поедала и оленье дерьмо. Нет, я лишь немного помогал Ли да следил, чтобы не пустел ее бокал. Иногда нас навещал кто-то из детей, и тогда вечер затягивался до ночи, это было здорово. Просто здорово. Ты представляешь, сколько ужинов я пропустил, пока служил в полиции? Очень много; чертовски много. И сейчас я наверстываю упущенное время. Чувство удовлетворения является недооцененным, но ты способен понять его только на старости лет, а с пониманием приходит и сожаление о том, что ты так долго осознавал, чего тебе на самом деле не хватает.

— То есть ты хочешь сказать, что не захотел бы оказаться на моем месте? Ты прости меня, но не скажу, что я потрясен.

— Да, кстати, о размерах потрясения. Слушал я сегодня то, что ты говорил там в «Николя», и вновь почувствовал легкую дрожь охотничьего азарта, хотя к нему примешивался страх. Я слишком стар, слаб, и реакция уже не та. Теперь мне лучше прозябать там, куда я скатился. Мне не под силу действовать на равных с тобой. Я буду бесполезным. Но я боюсь за тебя, Чарли, и с годами все больше и больше. Раньше я думал, что тебе удастся остановиться, что ты поедешь в Мэн и станешь самым обычным детективом, занимающимся прозаичными преступлениями, но сегодня понял, что звезды уготовили тебе иную судьбу. И я думаю лишь, чем же она закончится, к чему приведет? Ведь ты тоже не молодеешь, так же как те два твоих безумных помощника. А приходится противостоять преступникам, которые, по-моему, действуют все более изощренно и ожесточенно. Ты слышишь, что я говорю?

— Да-да. — Я слышал и противостоял.

Мы подъехали к терминалу «Дельта». Вокруг толпились такси, люди прощались друг с другом. Сейчас, когда настало время уходить, мне захотелось остаться. Уолтер затормозил у бордюра и положил руку мне на плечо.

— Чарли, они в итоге достанут тебя. Со временем у них найдется тот, кто будет сильнее тебя, быстрее и безжалостнее, или их просто окажется слишком много, и даже Ангел и Луис уже не помогут тебе в той схватке. Тогда ты умрешь, Чарли: ты умрешь, и у твоей дочки останутся лишь смутные воспоминания об отце. Такова твоя судьба, и ничего тут не поделаешь, так ведь? Похоже, она тебе кем-то предписана.

Я в свой черед положил руку ему на левое плечо.

— Можно теперь я скажу тебе кое-что?

— Конечно, валяй.

— Возможно, тебе не понравится услышанное.

— Давай-давай, я выдержу, что бы ты ни сказал.

— Ты превращаешься в жалкого старикана.

— Убирайся из моего города, — ответил он. — Надеюсь, они убьют тебя медленно…

Глава 28

Грейди Веттерс открыл глаза и увидел скользящие по луне рваные облака. Он хотел вздремнуть полчасика, но бездарно проспал целый день. Впрочем, неважно: ведь его не ждала срочная работа в больнице или на тушении пожаров. У него вообще не было никакой работы.

Приподнявшись на подушке, он закурил сигарету, случайно сбросив на пол книгу в мягкой обложке, которую почитывал перед сном. Сморил его старый детский роман о приключениях Тарзана, с пожелтевшими краями страниц и иллюстрацией на обложке, сулившей много, но пока не вызвавшей особого интереса. Грейди обнаружил ее на книжной полке в гостиной Тедди Гаттла наряду с множествомдругих книг, которые не сочетались с представлениями о Тедди тех, кто не знал его так хорошо, как Грейди. Да и сам дом Тедди выглядел гораздо чище и опрятнее, чем ожидалось при виде его захламленного двора, даже кровать в гостевой комнате оказалась вполне удобной. Узнав, что Грейди поссорился с сестрой, Тедди любезно предложил другу пожить у себя. Грейди сомневался, что поступил бы так же, выпади ему шанс вернуть прошлое.

Голова раскалывалась, хотя не от последствий пьянства. В последнее время парня частенько донимала головная боль. Он отнес ее на счет стресса и слишком долгого пребывания в Фоллс-Энде. Этот городок всегда плохо действовал на него, с тех самых пор, как он впервые вернулся домой из Портленда после первого семестра в Мэнском художественном колледже. Маме тогда уже поставили диагноз болезни Альцгеймера, хотя на той стадии она проявлялась лишь в виде легкой расстыковки с окружающим миром, но Грейди понимал, что обязан вернуться домой и повидаться с ней. Тогда он еще испытывал даже слабую ностальгию по Фоллс-Энду, впервые в жизни уехав надолго. Но когда вернулся, опять начались ссоры с отцом, и он почувствовал, как городок начинает подавлять его своей изолированностью от мира и отсутствием амбиций. Да, эта полнейшая заурядность тяжким грузом давила на грудь. Точно так же, как обманчивая обложка книжонки Эдгара Райса Берроуза, зазывная радостная вывеска «Добро пожаловать в Фоллс-Энд — ворота Большого Северного леса!» при въезде в город, оставалась лишь красивой вывеской, не соответствующей реальности. В последний день перед возвращением в художественный колледж они с Тедди варварски подправили слоган, приписав слова «не стоит благодарности», подразумевая, что ее недостоин сам Фоллс-Энд. Им показалось, что такая надпись забавна, — по крайней мере, так думал Грейди. Тедди противоречиво относился к их затее, но принял в ней участие ради удовольствия друга. Позднее он сообщил, что уже через день вывеске вернули первоначальный вид, и тень подозрения за ее порчу много лет продолжала падать на Грейди и, удлиняясь, задевала и Тедди. У маленьких городов хорошая память.

Напротив кровати, где лежал Грейди, висела полка с фотографиями, медалями и призами, реликвиями времен обучения Тедди в средней школе. Тогда тот считался отличным боксером, и поговаривали даже, что пара южных колледжей предлагала ему стипендию, но Тедди не захотел покидать родной город. По правде говоря, ему не хотелось расставаться даже со средней школой. Тедди нравилось жить в коллективе, в окружении людей, которых, несмотря на разные взгляды, умственные или физические способности, объединяли общие узы любви к самому Фоллс-Энду. Школьные дни для него оставались самыми счастливыми в жизни, и ничто с тех пор не могло сравниться с ними.

Грейди пригляделся к фотографиям. Сам он присутствовал на многих из них наряду с Тедди, но улыбался в лучшем случае лишь на половине снимков. А Тедди улыбался везде.

Тедди Гаттл всегда вращался вокруг светила под названием Грейди Веттерс; или, если выразиться по-другому, Тедди представлял собой тень, отбрасываемую Грейди на землю. Он был реальностью, стоявшей на страже дерзких мечтаний Грейди.

Веттерс размышлял, не позвонить ли ему опять Мариэль. Он оставил ей на автоответчике туманное примирительное сообщение, но она не откликнулась, и он подумал, что сестра еще сердится на него. После недавней вечеринки у Дэррила Шиффа, того славного парня, который полагал, что неделя пропала зря, если в его доме прошла лишь одна пьянка, Грейди проснулся в каком-то оцепенелом похмельном состоянии. Само похмелье было весьма тяжким. Но его отягчало еще и то, что проснулся Грейди не один: рядом с ним спала какая-то девица, а Грейди не помнил, кто она такая, как она попала в его постель и вообще почему они спали вместе. Она не выглядела в полном смысле записной страхолюдиной, но в основном потому, что не так уж много места на ее коже позволяло оценить ее внешность из-за множества вытатуированных украшений. Среди них обнаружилось возмутительное множество мужских имен — насчитав двух Фрэнков, Грейди подумал, увековечила ли она дважды имя одного и того же парня, или двух разных, — а когда Грейди откинул простыню, то увидел на попке девицы татуировку дьявольского хвоста, чье начало терялось где-то между ее худосочными ягодицами. На спине под шеей зеленела гирлянда остролистого падуба с яркими красными ягодами. Тогда в памяти всплыло и имя девицы — Холли.[138] Теперь он вспомнил, что она даже отпустила шуточку по поводу этой татуировки, упомянув о двух парнях, запомнивших ее имя по татуировке на спине.

Ему вдруг захотелось принять душ.

Он встал, собираясь отлить и надеясь, что когда вернется, девушка просто исчезнет, но, выйдя из ванной, увидел в дверях спальни Мариэль, а обнаженная, покрытая татуировками девица, сначала попросив у нее сигаретку, поинтересовалась у Грейди, не жена ли ему Мариэль, поскольку при утвердительном ответе получилось бы, что Холли чертовски опростоволосилась, переспав с женатиком. А вскоре после этого разразился такой скандал, что ему пришлось свалить, и в то же утро он оказался на крыльце Тедди с потрепанным чемоданом, мольбертом и распиханными куда попало красками и кистями. Грейди понятия не имел, куда подевалась проворно одевшаяся Холли, но ее, видимо, позабавили их семейные разборки. Может, она даже добавит его имя к списку побед: куда-нибудь на подмышку или между пальцами ног, если там еще есть местечко.

Докурив сигарету, Грейди затушил окурок в пепельнице, украденной из бара в Бангоре, давно, когда в барах еще водились свои фирменные пепельницы. Добредя до кухни, он нашел на столе свежий хлеб, а в холодильнике — ветчину и сыр. Сделав себе сэндвич и налив стакан молока, парень жевал его стоя, запивая молоком. При желании он мог бы взять холодное пиво, но в последние годы как-то отвык от этого, и от количества пива, поглощенного им со времени возвращения в Фоллс-Энд, у него уже пошаливал желудок. Он предпочитал вино, но у Тедди имелась лишь одна бутылка — правда, размером с бочонок, — и пахло его винцо так, словно его сделали из дешевого одеколона и засушенных цветов.

И вновь Грейди показалось, что он попал в ту же ловушку, что в юности, когда всеми силами стремился уехать на юг, сбежав от родителей, сестры и оставив далеко позади всю эту тупиковую ветвь отшельнической жизни Фоллс-Энда. Ему хотелось поступить в художественную школу Бостона или Нью-Йорка, но вместо этого он обосновался в Портленде, где жила одна из его тетушек. Она предоставила Грейди комнату, и он устроился на лето подработать в одном прибыльном туристском заведении, подавая клиентам лобстеров, жареных цыплят и пиво в пластиковых стаканах. Питался он в том же ресторане, и помимо нескольких баксов, отдаваемых раз в неделю тетушке в качестве символической платы за жилье, и редких трат на пивные вечеринки в подвале кого-то из приятелей сохранял все заработанные деньги. Кроме того, благодаря его ловкости и расторопности ему предложили еще работенку в другом городском баре, принадлежавшем тому же владельцу, поэтому первый год в колледже прошел вполне обеспеченно.

В конечном счете этот Мэнский художественный колледж оказался верным выбором. В колледже студентам выдавали ключи от аудиторий, поэтому Грейди мог работать там в любое удобное для себя время, даже спать там же, если того требовало выполнение каких-то проектов. С самого начала его сочли хорошим студентом, подающим реальные надежды юным дарованием. И некоторые из них ему удалось оправдать. Возможно, он оправдал бы все, и в этом-то и заключалась загвоздка. Можно быть талантливым, но не иметь желания стать гением, а Грейди Веттерс если и хотел достичь величия, то только ради того, чтобы доказать своей семье и всем скептикам из Фоллс-Энда, как они ошибались на его счет. Но несоответствие между желаниями и способностями, между достижениями и реальностью, быстро стало ему очевидно, когда он покинул обнадеживающие пределы колледжа и попытался найти свой путь в обширном, развращенном мире искусства. Вот тогда-то и начались сложности, а теперь получалось, что лучшим и единственным независимым свидетельством художественного достижения Грейди стала его картина на стене бара Лестера.

Он побрел обратно в спальню. Возникло искушение скрутить косячок, но после него явно придет желание завалиться на диван и пялиться в «ящик», без конца переключая множество кабельных каналов. Решив отвлечься, Грейди вытащил масляные краски и продолжил работу над картиной, которую начал за день до того, как Мариэль вышвырнула его из своего дома. «Мой дом» — так она заявила, и в первый момент он хотел возразить ей, но потом осознал, что она права: здесь был ее дом. Не считая своего скоротечного замужества, сестра прожила в нем всю свою жизнь. Она любила этот дом, так же как любила их отца, в отличие от него самого, так же как любила Фоллс-Энд и окрестный лес, их треклятый лес. Вечно все сводится к нему. Лес служил единственной приманкой для приезда сюда туристов, являясь единственным источником благоденствия городка.

Он ненавидел этот лес.

Поэтому Грейди сразу перестал кричать на сестру. Он осознал, что не имеет значения, из-за чего ей отказали банки или как много может стоить их дом и какой может быть его доля. Он не собирался давить на нее с получением ссуды, которая, учитывая экономическую обстановку, могла подвергнуть опасности ее право владения. Он решил сказать сестре, чтобы она не волновалась, и планировал вернуться на следующий день и положить конец всем недоразумениям. Когда — или если — деньги появятся, Мариэль сможет выслать их ему. Ведь теперь он мог жить у Тедди, заниматься живописью и пытаться решать, что будет делать дальше. Имелись еще дома, где ему могли оказать гостеприимство, диваны и подвалы, где он мог переночевать. Он мог сработать несколько рекламных флаеров, предлагающих дизайнерские работы или настенные росписи. Да мог взяться за любые заказы.

Его старик умер. Так что какая теперь разница.

Замысел картины сложился быстро. На ней уже появились дом и его родители. По стилю картина чем-то напоминала «Американскую готику» Гранта Вуда,[139] за исключением того, что его пара выглядела счастливой, а не мрачно-суровой, и на заднем плане двое детей, мальчик и девочка, прижавшись лицом к окну их спальни, махали руками стоявшим внизу родителям. Грейди хотел подарить картину Мариэль в качестве извинения и как символ того, какие теплые чувства он на самом деле испытывал к ней, к матери и, конечно, к отцу.

— Он ходил на твою выставку! — выкрикнула Мариэль, пока татуированная девица натягивала джинсы, осознавая, что попала в эпицентр домашней бури и ей нет никакой выгоды дожидаться тут, чтобы выяснить, у кого снесет крышу.

— Какую? — Грейди уже пожалел, что так по-дурацки напился у Дэррила. Пожалел, что выкурил тот второй косяк. Пожалел, что даже не успел поговорить с этой сказочной татуированной леди. Это было важно, но голова его еще не прояснилась.

— Ходил на твою выставку, твою паршивую нью-йоркскую выставку, он ходил на нее, — повторила Мариэль, начиная плакать, и Грейди понял, что впервые после похорон видит ее слезы. — Он доехал на автобусе до Бангора, а оттуда полетел в Бостон и Нью-Йорк. Он сходил туда на первой же неделе. Не хотел появляться на открытии выставки, считая, что не впишется в антураж. Он думал, что ты будешь стыдиться его, ведь он жил в глуши на краю леса и не умел вести умных разговоров об искусстве и музыке, да и костюм у него был один-единственный. А позже он сходил на твою выставку, посмотрел на твои работы, увидел все твои достижения и испытал чувство гордости. Да, он гордился тобой, но не мог выразить этого, а ты не смог понять, потому что витал в облаках, а когда ты что-то не понимал, то просто злился. И все это вылилось в чудовищную неразбериху, все ваши отношения. Вы могли бы прекрасно понимать друг друга, но все потеряли из-за какой-то глупой гордости, из-за пьянства, наркотиков и… О господи, лучше просто уйди! Уходи, Грейди!

«Я не знал, — хотелось ему сказать, — я не знал». Но он не смог, поскольку незнание его не оправдывало. Тем более что такое оправдание было бы ложью. Он знал, что старик гордился им, или хотя бы догадывался, ведь множество раз отец пытался по-своему достучаться до него, но вечно получал отказ! А сейчас уже слишком поздно, извечные сожаления, когда уже ничего не исправить. Некоторые откровения посещают нас только в тот момент, когда мы слышим стук земли, падающей на крышку гроба: и в те мгновения мы осознаем то, что важно, в те мгновения нас переполняет раскаяние.

И тогда Грейди задумал написать картину для своей сестры и, возможно, для самого себя. Это будет первый такой подарок со времен их детства, и самый важный подарок. Он хотел написать красивую картину.

Грейди услышал, как возле дома затормозила машина, и лучи фар полоснули по дому, когда пикап Тедди заехал на подъездную дорожку. Грейди тихо выругался. Тедди имел золотое сердце и ради Грейди мог сделать все, что угодно, но с его появлением дом становился шумным: включалось радио или телевизор, стереоустановка обычно начинала извергать какие-то песни, исполнявшиеся в 60-х и 70-х годах прошлого века бородатыми парнями. Грейди полагал, что это связано с затянувшимся одиночеством его друга и с тем, что в этом одиночестве он чувствовал себя некомфортно. Сейчас с ним жил Грейди, и Тедди, радуясь его присутствию, старался проводить дома как можно больше времени. Порой он настаивал, чтобы Грейди смотрел с ним старые научно-фантастические фильмы, или предлагал покурить травку, слушая старые альбомы типа «Эбби-роуд», «Темная сторона луны» или «Живой Фрэмптон».[140]

Урчание мотора затихло. До Грейди донеслись звуки открывшихся и закрывшихся дверей пикапа и приближавшихся к дому шагов. Входную дверь они не запирали. Так уж привык Тедди. Ведь они находились в Фоллс-Энде, а в Фоллс-Энде никогда ничего плохого не случалось.

«Хлопали двери», — вдруг осознал Грейди: видимо, Тедди привез компанию. Вот черт, это означает, что все его скромные надежды поработать часок-другой мгновенно улетучатся. Он отложил кисть и вышел в гостиную.

Тедди стоял на полу на коленях, с опущенной головой и связанными за спиной руками. Он выглядел так, словно собрался играть в детскую игру «достань яблоко».[141]

— Ты в порядке, Тедди? — спросил Грейди, и друг, подняв голову, глянул на него.

Нос у парня был разбит, кровь заливала рот. Грейди толком не понял, но ему показалось, что в окровавленном рту Тедди явно недостает имевшихся еще недавно зубов.

— Прости меня, — еле слышно произнес Тедди. — Мне так жаль.

Из-за дивана выскочил странный мальчишка, словно в доме началась какая-то дурацкая затейливая игра, целью которой было напугать Грейди Веттерса, вернув ему нелепые страхи детства, что и сделал с большим успехом вид этого мальчишки. Опухший, с нездоровой бледностью онкологических больных и уже поредевшими тусклыми волосенками. Вокруг глаз темнели синяки, нос распух, а на шее вздулся уродливый багровый вырост. В других обстоятельствах Грейди мог бы пожалеть беднягу, если бы на лице мальчика не отражалось выражение пустоты и злорадства; именно такими Грейди всегда представлял лица палачей в концлагере, уничтоживших бесчисленное множество заключенных. В правой руке мальчик держал окровавленные щипцы. Левой рукой он бросил что-то в сторону Грейди, и у ног упали четыре выдернутых с корнями зуба.

Грейди уже подумал, не видит ли он кошмарный сон. Может, он еще спит и если заставит себя проснуться, то все это исчезнет? Он всегда видел очень яркие сны: такова уж участь художников. Однако вечерний воздух холодил его щеки, и он понял, что не спит.

В дверях за спиной Тедди появилась женщина. Ее лицо портило то, что на первый взгляд могло показаться розовым родимым пятном, но на самом деле уже через мгновение стало понятно, что оно обезображено ужасным пузырящимся ожогом. Левый глаз закрывала марлевая повязка. Все эти детали, однако, не шли ни в какое сравнение с тем, что в правой руке она держала пистолет, а в левой покачивались какие-то шнуры.

Она нацелила пистолет в затылок Тедди и нажала на курок. В ушах Грейди громыхнул выстрел, и друг замертво рухнул на пол.

Грейди развернулся и, влетев в спальню, захлопнул за собой дверь. Никакого замка там не было, поэтому он придвинул к двери кровать и бросился открывать окно. До него донесся звук поворачивающейся дверной ручки и проехавшейся по полу кровати, но он даже не оглянулся. Оконная рама залипла, но Веттерсу удалось открыть ее ударом кулака. Он уже поставил одну ногу на подоконник, когда что-то навалилось ему на спину и детская рука змеей обвилась вокруг его шеи. Грейди попытался забраться на окно и выпрыгнуть, но потерял равновесие из-за повисшего на нем мальчишки. Закачавшись на подоконнике, Грейди вцепился руками в раму, но тут в него впились более сильные руки, вынудив выпустить раму из рук. Почувствовав, что окончательно потерял равновесие, парень тяжело грохнулся на пол; мальчик ловко скатился с него, не желая быть придавленным телом Грейди. Перед ним появилась фигура женщины. Одним коленом она придавила грудь Грейди и, прижав его руки к полу, направила дуло пистолета ему в лицо.

— Не двигайся, — скомандовала она, и парень подчинился.

Он почувствовал острую боль в левом предплечье и увидел, что мальчик сделал ему укол каким-то старым металлическим шприцем.

Грейди попытался возразить, но женщина накрыла рукой его рот:

— Нет. Пока ничего не говори.

На Грейди вдруг навалилась огромная усталость, но он не уснул, а когда женщина начала задавать вопросы, он отвечал на них, и отвечал все, что знал.

Глава 29

В гостиной Дэвиса Тейта насильно пристегнули к массивному радиатору. Незваный гость еще до прихода хозяина повесил на трубу батареи наручники, поэтому сейчас свободной оставалась только левая рука Тейта. Удачно, что из-за теплой погоды отопление выключено, и температура в квартире приятно освежала. То, что Дэвис мог шутить в данной ситуации, удивило даже его самого, заставив предположить, что либо он смелее, чем думал, что казалось маловероятным, либо — что более вероятно — от страха у него поехала крыша.

Незнакомец из бара сидел на стуле рядом с Тейтом, поигрывая перед его носом своим китайским боевым ножом-бабочкой, и каждый промельк лезвия вызывал у Дэвиса невольное содрогание, предчувствие угрожающей ему в ближайшем будущем боли. Порез на шее перестал кровоточить, но вид покрасневшей рубашки вызывал тошнотворные позывы, как и бьющий в нос сильный запах курева, от которого начало щипать язык.

Да и незваный гость ужасал его. И не только из-за ножа в мускулистой руке, хотя оружие выглядело весьма впечатляюще. Весь облик незнакомца передавал ощущение неумолимого злоумышления, какого-то непостижимого садистского желания. Тейту вспомнился вечерок в клубе приграничного города Эль-Пасо, когда общий знакомый представил его компании парней, утверждавших, что они обожают его программу. Неописуемые персонажи с обгоревшей кожей и стеклянными глазами мертвых животных, которые то ли вернулись после конфликта в Афганистане, то ли им вскоре предстояло туда отправиться. К концу вечера все изрядно накачались выпивкой, и Тейт достаточно осмелел, чтобы задать вопрос о роде их занятий. Ему сообщили, что они специализируются на допросе пленных: они вызывали у людей ощущение, будто те тонут или захлебываются, морили их голодом, мучили холодом и всячески изводили, хотя — как ему особо пояснили — их действия были исключительно целенаправленны. Пытки проводились не ради удовольствия, и как только с их помощью добывались нужные сведения, пленных оставляли в покое.

Чаще всего.

— Хотя бывают другие парни, кровожадные отморозки, — заметил один из членов компании, Эван, как он представился Тейту. — Нам дают определенную задачу, и она заключается в извлечении информации. И наша работа заканчивается, едва мы убеждаемся, что цель достигнута. А хотите узнать, что реально ужасно? Когда пытками занимается садист, не заинтересованный в ваших откровениях. Для него пытка является самоцелью, поэтому неважно, что вы скажете и кого предадите, — мучения все равно не прекратятся, если только он не решит прикончить вас. А он этого не захочет, и не только из-за садистских наклонностей, а из-за своеобразной профессиональной гордости; так жонглер старается как можно дольше удерживать в воздухе свои шары. Проверка мастерства: чем громче и дольше вы кричите, тем вернее доказательство его таланта.

И Тейт вдруг подумал, не видит ли он сейчас перед собой в собственной квартире такого мастера. Помятый, грязноватый костюм незнакомца дополняла рубашка с пожелтевшим, как и его пальцы, воротничком. Волосы лоснились от жирного блеска. Военной выправкой там и не пахло; ничто не указывало на то, что его обучали методам пыток.

Но фанатизм проглядывал в этом типе со всей очевидностью. Тейту часто доводилось встречать фанатиков на своем жизненном пути, чтобы он научился безошибочно узнавать их. Суровые глаза полыхали огнем, праведным огнем. Все, что делал или мог еще сделать этот человек, согласно его собственному пониманию не будет безнравственным перед лицом Господа или преступлением против человечества. Он будет мучить, пытать или убивать, веруя, что имеет на это полное право.

Последняя надежда Тейта заключалась в произнесении этим человеком одного слова — «возможно».

«А возможно, даже пора и умереть».

То есть у него есть шанс остаться в живых…

— Что вам нужно? — спросил Дэвис, должно быть, уже в третий или в четвертый раз. — Пожалуйста, просто скажите мне, чего вы хотите.

Он вдруг осознал, что уже начал всхлипывать. Тейту надоело задавать этот вопрос, так же как пытаться выяснить имя незнакомца. После каждого вопроса гость просто резко взмахивал перед его носом ножом, словно отвечая: «Мое имя не имеет значения, а хочется мне зарезать тебя». На сей раз, однако, Тейт дождался другого ответа.

— Я хочу знать, сколько вы получили за свою душу.

За пожелтевшими зубами мелькнул грязно-белый простоквашный налет.

— За мою душу?

Скользящий проблеск стали. Вжик-вжик.

— Вы ведь считаете, что у вас есть душа? А есть ли у вас вера? По крайней мере, вы любите разглагольствовать о таких категориях в своей радиопрограмме. Вы много рассуждаете о Боге, а о христианах говорите так, словно вам известны душевные порывы всех и каждого. Похоже, вы превосходно понимаете разницу между праведной и грешной жизнью. Поэтому мне хочется узнать, как может продавший душу человек, не давясь словами, рассуждать о Боге. Что они предложили вам? И какие услуги от вас потребовали взамен?

Тейт попытался успокоиться, по-прежнему цепляясь за драгоценное «возможно». Какой ответ хочет услышать этот тип? Какой ответ поможет Тейту сохранить жизнь?

Внезапно гость рванулся к нему, и хотя Дэвис попытался оттолкнуть его, удержав на безопасной дистанции, нож полоснул по шее сбоку, и из-за правого уха опять потекла кровь.

— Не старайтесь угадать нужный ответ. Отвечайте не раздумывая.

Тейт закрыл глаза.

— Я достиг успеха. Достиг популярности. Получил деньги и приобрел влияние. Я был никто, а они сделали меня значимой фигурой.

— Кто? Кто сделал вас значимым?

— Я не знаю их имен.

— Ложь.

Вжик! Очередная рана, теперь пониже. Лезвие полоснуло по мочке уха. Тейт завизжал.

— Да не знаю я! Клянусь, что не знаю. Они просто говорили, что Спонсорам нравится моя работа. Они их так и называли — Спонсоры. Я никогда не встречался с ними, они не имели никаких контактов, со мной общались только их представители.

Дэвис еще пытался утаить их имена. Он боялся этого человека, боялся почти до смерти, но еще больше его ужасала Дарина Флорес и то отчаяние, которое он испытал, пока она говорила ему о том, что будет, если он прогневит тех, кто так заботился о его успехе. Но сейчас он услышал свистящий шепот незнакомца. Жилистая рука стиснула лицо Тейта, слова извергались ему в лицо вместе со зловонным дыханием курильщика.

— Мое призвание — коллекционировать, — сообщил он. — Я собираю души и отправляю обратно к их Создателю. На весы брошены ваша жизнь и ваша душа — где бы она ни пребывала. Достаточно перышка, чтобы весы склонились против жизни, а ложь тяжелее перышка! Вы поняли?

— Да, — выдавил Тейт.

Тон говорившего не оставлял места недопониманию.

— Тогда расскажите мне о Барбаре Келли.

Тейт понял, что лгать бессмысленно, нет никакого смысла что-то утаивать. Если этот человек знает о Келли, то может знать и обо всех остальных. Тейту не хотелось дождаться очередной раны, возможно смертельной, если его уличат во лжи, и поэтому он выложил Коллектору все, начав со своей первой встречи с Келли, продолжив знакомством с Бекки Фиппс и своей причастностью к разрушению карьеры и самоубийству Джорджа Киза, и закончив сегодняшней встречей в баре с целью обсуждения падения его рейтинга. Шмыгая носом, Дэвис пытался давить на жалость и в самозабвенном бесстыдстве пытался оправдаться, полагая, что ему удастся добиться снисхождения, если мучитель убедится в правдивости его истории.

Рассказывая, он ощущал, будто его призвали на исповедь, хотя таинство исповеди в основном принято у католиков, а они значили для него немногим больше, чем мусульмане, иудеи и атеисты в списке людей, к которым он испытывал особую ненависть. Тейт перечислил свои преступления. Взятые по отдельности, они казались несущественными, но, собранные воедино, приобретали неоспоримую тяжкую весомость вины; или он просто воспринимал чувства сидящего перед ним человека. Несмотря на то что выражение лица собеседника оставалось неизменным, все же Тейту казалось, что оно становится более мягким и ободряющим, по мере того как незнакомец выслушивает признания пронзенной совести, выплескивающей свою отравленную сущность, и вознаграждает за честность тем, что могло быть ошибочно принято за сострадание. Да, лицо Коллектора безусловно показывало, что душа Тейта по-прежнему тяжелее перышка на весах справедливости и не оправдала надежд, подвергшись испытанию.

Умолкнув, Дэвис привалился к стене и опустил голову. Мочка уха болела, а на языке появился солоновато-кислый вкус. В полутемной комнате воцарилась странная тишина. Казалось, затихли даже машины на улице, и у Тейта вдруг возникло ощущение необъятности вселенной с погасшими, поглощенными пустотой звездами, и он осознал себя мелким осколком хрупкой жизни, угасающей искрой, вылетевший из жизненного пламени.

— Что вы намерены сделать? — наконец спросил он, чувствуя, что осознание собственной ничтожности угрожает лишить его остатков мужества.

Вспыхнувшая спичка отдала свой огонек очередной сигарете. Тейт вдыхал отвратительный дым, тот запах, что первым предупредил его о присутствии незваного гостя, хотя такое определение теперь стало неуместным. Почему-то этот человек вдруг стал казаться ему неоспоримо призванным: сюда, в эту гостиную, в эту квартиру, на эту улицу, в этот город, в этот мир, в огромную таинственную вселенную угасающего света и далеких спиральных галактик, в то время как сам Дэвис Тейт являлся просто ошибкой природы, порочной сущностью, подобной мухе-однодневке, рожденной с одним крылом.

— Может, желаете сигарету? — спросил Коллектор.

— Нет.

— На вашем месте я не стал бы сейчас беспокоиться о здоровье и приобретении вредных привычек.

Тейт попытался не думать о том, что могли значить эти слова.

— Я спросил вас, что вы намерены со мной сделать, — мрачно произнес Дэвис.

— Я слышал. И размышляю над этим вопросом. Барбара Келли умерла, поэтому ее судьба уже решена.

— Вы убили ее?

— Нет, но я мог бы, если бы мне представилась такая возможность.

— Тогда кто убил ее?

— Те, с кем она связалась.

— За что?

— Она попыталась восстать против них. Ее измучили болезнь и страх, она испугалась за свою душу и вознамерилась расплатиться за свои грехи. Она полагала, что, выдав их тайны, сможет спастись. Но вернемся к Бекки Фиппс…

На столе рядом с гостем лежал мобильник Тейта. Зажав сигарету в зубах, Коллектор просмотрел список контактов, найдя нужное имя. Указательный палец надавил на кнопку вызова, и номер начал набираться. Тейт услышал тихие сигналы. После третьего гудка телефон вызываемого абонента ответил.

— Дэвис, — произнес голос Бекки Фиппс. «А она явно не обрадовалась, услышав мой звонок, — подумал Тейт. — Сука. Ей на все плевать». — Ты выбрал не лучшее время. Могу я перезвонить тебе позднее или завтра?

Незнакомец показал Тейту, что ему следует ответить. Пленник судорожно сглотнул. Он не понял, что именно надо сказать. Но в итоге решил быть честным.

— У меня тоже не лучшее время, Бекки. Кое-что случилось.

— Что еще?

Тейт глянул на Коллектора, тот одобрительно кивнул.

— У меня тут в квартире один гость. По-моему, он хочет поговорить с тобой.

Незнакомец глубоко затянулся сигаретой, прежде чем склонился к телефону.

— Привет, мисс Фиппс, — произнес он. — Не думаю, что мы имели удовольствие познакомиться, хотя уверен, что это произойдет в ближайшем будущем.

Фиппс помолчала пару секунд. А когда заговорила, ее тон заметно изменился. Она насторожилась, и ее голос слегка задрожал. Это заставило Тейта заподозрить, что она узнала гостя, несмотря на ее следующий вопрос.

— Кто говорит?

Гость поднес телефон поближе, так что его губы почти коснулись экранчика. Его лоб сосредоточенно нахмурился, а ноздри раздулись.

— Вы там не одна, мисс Фиппс?

— Я задала вам вопрос, — ответила Бекки, и дрожь в ее голосе стала более заметной, выдавая напускную храбрость. — Кто вы такой?

— Некий Коллектор, — раздался ответ. — Коллектор по призванию.

— И что вы коллекционируете?

— Долги. Раскаяния. Души. Вы тянете время, мисс Фиппс. Вам известно, кто я и каково мое призвание.

Бекки молчала, и Тейт понял, что Коллектор угадал: с ней там кто-то еще. И Дэвид предположил, что она ждет руководящих указаний.

— Это ведь вы сидели в баре? — наконец произнесла она. — Значит, Дэвис не зря тревожился. Мне казалось, что у него глупый мандраж, но он, похоже, был более чувствителен, чем я полагала.

Тейту не понравилось, что его режиссер говорила о нем в прошедшем времени.

— Вы даже не представляете, насколько он чувствителен, — согласился Коллектор. — Уж как он визжал, когда я пощекотал ему ухо… К счастью, в этих старых домах толстые стены. А вы будете визжать, мисс Фиппс, когда я приду за вами? Хотя это тоже неважно, так что не слишком переживайте. Я всегда ношу с собой затычки для ушей. И я действительно полагаю, что вы сейчас не одна. У меня тоже особая чувствительность. Так с кем же вы? Вероятно, с одним из ваших Спонсоров? Вручите-ка ему телефончик. Пусть подаст голос. Ведь вы общаетесь с мужчиной, не так ли? Я почти вижу фирменный ярлык его костюма. Не сомневайтесь, кто бы вы ни были, до вас я тоже доберусь, до вас и до ваших партнеров. Мне уже многое известно о ваших гнусных делишках.

Громко втянув в себя воздух, Фиппс заорала:

— Что ты рассказал ему, Дэвис?! Что ты рассказал ему о нас?! Держи язык за зубами. Лучше помалкивай, иначе клянусь, я клянусь, что мы…

Коллектор оборвал связь.

— Все это очень забавно, — заметил он.

— Вы предупредили ее, — сказал Тейт. — Теперь она знает о ваших намерениях. Зачем вам это понадобилось?

— Ее страх вытащит из подполья других, и тогда я доберусь и до них. А если они предпочтут затаиться… Что ж, тогда она выдаст мне их имена, когда я приду за ней.

— Но как вы ее найдете? Не спрячется ли она от вас? Не обеспечит ли себе защиту?

— Я нахожу вашу заботу божественно трогательной, — ухмыльнулся Коллектор. — Можно подумать, что вы скорее симпатизируете этой крикунье, а не только чувствуете себя обязанным ей за благополучие. Знаете ли, вам действительно следовало более внимательно изучить тот контракт. Тогда вы смогли бы выяснить, каковы ваши обязательства перед ними, и не позволили бы им одурачить вас. В сущности их сделки рассчитаны как раз на дураков.

— Я не умею читать по-латыни, — мрачно проворчал Тейт.

— Весьма прискорбно для вас. Ведь латынь подобна лингва франка[142] в законных сделках. И каким же надо быть идиотом, чтобы подписать контракт, написанный на непонятном языке?

— Они прекрасно умеют убеждать. Они заявили, что это разовая сделка. И если я откажусь, то найдутся другие, более понятливые кандидаты.

— Ну естественно, нам всегда хочется обскакать других.

— Они обещали, что у меня будет своя телепрограмма, что я смогу издавать книги. Не обязательно даже будет писать их, просто издаваться они будут под моим именем.

— Сбылись ли их обещания? — спросил Коллектор. Он выглядел почти благожелательным.

— Ничего подобного, — признался Тейт. — Они заявили, что у меня не киногеничная внешность, зато тембр голоса прекрасно подходит для радио. В общем, вы понимаете, мне сулили славу Раша Лимбо.[143]

Коллектор похлопал его по плечу. Это легкое проявление человечности увеличило надежду Тейта на то, что слово «возможно» уже не выглядит соломинкой, за которую хватается утопающий, а уподобилось натуральной лодке, способной спасти его из той ледяной бездны, что плескалось под самым подбородком.

— Ваша подружка Бекки обзавелась убежищем в Нью-Джерси. Туда она и отправится, и там я найду ее.

— Никакая она мне не подружка. Она мой режиссер.

— Любопытное различие. А у вас вообще есть друзья?

Тейт задумался.

— Немного, — признался он.

— Полагаю, трудно сохранить дружбу при вашем стиле работы.

— Почему? Из-за того, что я слишком занят?

— Нет, из-за того, что вы слишком отвратительны.

Тейту пришлось согласиться с его правотой.

— Итак, — произнес Коллектор, — что же мне теперь делать с вами?

— Вы можете отпустить меня, — предложил Тейт. — Я рассказал вам все, что знал.

— И вы позвоните в полицию?

— Нет, — возразил Тейт. — Ничего подобного.

— Почему я должен вам верить?

— Потому что я знаю, что вы вернетесь за мной, если я так поступлю.

Коллектора вроде бы впечатлило такое умозаключение.

— Возможно, вы умнее, чем я думал, — заметил он.

— Поумнеешь тут, — буркнул Дэвис. — Я могу еще кое-что рассказать, чтобы убедить вас отпустить меня.

— И что же?

— Они собираются похитить девушку, — сообщил Тейт. — Ее зовут Пенни Мосс. А обвинят во всем, что случится, одного тюрбаноголового неофита.

— Это я и сам знаю. Слышал вашу болтовню.

— Но вы же сидели в другом конце бара.

— У меня острый слух. Ну, и вдобавок, проходя мимо вашей кабинки, я прицепил на спинку скамьи дешевенький «жучок».

— Они причинят боль этой девушке? — вздохнув, спросил Тейт.

— Нет никакой девушки.

— Как это?

— Вас проверяли. Они заволновались после того, что случилось с Барбарой Келли. Раскаяние заразно. В ближайшее время они проведут еще много подобных проверок. Хотя, по-моему, вас сочли надежным кадром. Ведь до сих пор вы не проявляли признаков особой принципиальности. Едва ли вам могло вдруг теперь взбрести в голову начать обличать их. Но остается нерешенным срочный вопрос, мистер Тейт: какова же ваша судьба? Вы погрязли в скверне: развратный коррупционер, порождающий невежество и нетерпимость прозелит. Вы благоденствуете, сея страх, и с легкостью поставляете объекты для ненависти слабых и ожесточенных людей. Вы раздуваете пламя вражды, но оправдываетесь неведением, когда становится очевидным уродство последствий. Из-за вашего присутствия наш мир стал беднее и безнравственнее.

Коллектор встал. Он вытащил из недр пальто револьвер, старенький заслуженный «смит-вессон» 38-го калибра с потертой рукояткой и потускневшим металлическим стволом, однако неизменно крутой в плане смертоносности. Тейт открыл было рот, собираясь завизжать, даже заорать, но почему-то не издал ни звука. Он заполз в самый угол и закрыл лицо руками, словно это могло защитить его от будущего.

— Вы паникуете, мистер Тейт, — заметил Коллектор. — Не даете мне закончить. Слушайте дальше.

Дэвис попытался овладеть собой, но его сердце колотилось, уши ломило от бросившейся в голову крови; и тем не менее боль принесла ему радость, ведь он чувствовал ее, а значит, еще жил. Не отводя ладоней от лица, он взглянул в щелку между пальцами на судью, державшего его жизнь в суровой хватке.

— Несмотря на все ваши очевидные слабости и пороки, — продолжил Коллектор, — мне не хочется выносить вам последний приговор. Вы почти осуждены, но есть еще легкое сомнение: малая толика, крупица… Вы же верите в Бога, мистер Тейт? То, что вы говорили вашим слушателям, пусть лицемерно и ханжески, уходило корнями в своеобразную окаянную веру?

Тейт резко кивнул и сознательно или машинально сложил руки в молитвенном жесте.

— Да. Да, я верую. Верую в воскресшего Господа нашего Иисуса Христа. Я крестился, в двадцать шесть лет вновь родился во Христе.

— Гм-м-м-м. — Коллектор даже не попытался скрыть недоверие. — Я послушал ваши передачи и не думаю, что Христос, проведя часок в вашем обществе, узнал бы в вас одного из своих проповедников. Однако предоставим выбор ему, раз вы считаете себя верующим.

Коллектор извлек барабан и, высыпав на ладонь шесть пуль, аккуратно вставил обратно только половину.

— О господи, вы, должно быть, шутите, — сказал Тейт.

— Упоминаете имя Господа всуе? — жестко бросил Коллектор. — Вы уверены, что с этого следует начинать высочайшую проверку перед лицом Создателя?

— Нет, — промямлил Тейт. — Прости меня, Господи.

— Уверен, что в столь тяжелой и стрессовой ситуации божественное милосердие может коснуться вас.

— Умоляю, — сказал Тейт, — не надо… Это несправедливо.

— Неужели такой шанс слишком великодушен? — осведомился Коллектор. — Или слишком мелочен? — На лице его отразилось смятение. — Не многого ли вы просите? Но если настаиваете…

Он вытащил еще одну пулю, оставив в барабане только две, крутанул его и нацелил пистолет на Тейта.

— Если будет на то воля вашего бога, — сказал он. — Именно вашего, поскольку мне такой бог неведом.

Коллектор спустил курок.

Щелчок барабана, провернувшего пустую ячейку, прозвучал так громко, что какое-то мгновение Тейт был убежден, что услышал звук летящей в него пули. Он так сильно зажмурился, что ему с трудом удалось разлепить веки. И тогда он увидел, что Коллектор взирает на свой револьвер с озадаченным выражением.

— Странно, — произнес он.

Тейт вновь закрыл глаза, на сей раз приступая к некоей благодарственной молитве.

— Благодарю тебя, — забормотал он. — Благодарю тебя, Господи…

Закончив, он обнаружил, что ему в лоб опять нацелено дуло револьвера.

— Нет, — прошептал он. — Вы же сказали. Вы обещали…

— Всегда следует убедиться в твердости произволения, — заметил Коллектор, нажимая на спусковой крючок. — Порой я замечаю, что внимание Господа рассеивается.

На сей раз Дэвис Тейт ничего не услышал, даже божественного вздоха, окутавшего вылетевшую пулю.

Глава 30

Приземлившись в Бостоне, я не сразу отправился в Портленд, а остановился в дешевом мотеле вблизи городка Согуса на шоссе 1 и плотно подкрепился отличным мясным стейком у Фрэнка Джуфрида в ресторане «Хиллтоп». В детстве, когда каждый год мы отправлялись в Мэн навестить дедушку, наше летнее путешествие всегда начиналось с того, что отец вел нас с мамой обедать в «Хиллтоп». Обычно мы садились за один и тот же столик или как можно ближе к нему. Оттуда открывался отличный вид на шоссе, и отец заказывал стейк размером с целую голову, со всеми возможными гарнирами, а мама добродушно ворчала, беспокоясь за его сердце.

Фрэнк умер в две тысячи четвертом году, и теперь «Хиллтопом» владела какая-то управляющая компания, но ресторан по-прежнему оставался популярным среди завсегдатаев, способных позволить себе приличный обед с мясом, не срывая банк. Я не заглядывал туда лет тридцать, с тех пор как мой отец свел счеты с жизнью. Слишком многое в ресторане напоминало мне о нем, но в последние годы я больше узнал об отце и о причинах его последнего поступка и сумел смириться с прошлым. Это означало, что прошлое потеряло привкус терзающей печали, и теперь я лишь радовался тому, что здесь у меня осталось так много приятных воспоминаний: и подсвеченный шестидесятифутовый гигантский кактус сагуаро, и стадо коров, сооруженных из стекловолокна. Я незаметно сунул старшей официантке десять баксов, чтобы в мое личное пользование предоставили наш старый семейный столик, и в память об отце заказал стейк из толстого края. Порция салата оказалась лишь немногим меньше, чем во времена моего детства, но поскольку тогда его поедала целая семья, то приходилось меньше выбрасывать. Выпив бокал вина, я рассеянно смотрел на проезжающие мимо машины и думал об Эпстайне, Лиат и о сокрытом в лесу самолете.

А еще думал о Коллекторе, поскольку мы с Эпстайном не обсудили один важный вопрос, хотя Луис затронул его, перед тем как Уолтер повез меня в аэропорт. Луис предположил, что если Коллектор располагал полным или частичным списком имен, то почти наверняка уже начал выбирать свои мишени. Из этого следовал нежелательный вывод: если он увидел в списке мое имя, то одной из его мишеней мог стать я! И только по этой причине необходимо было встретиться в Линне с законоведом Элдричем, с которым Коллектор связан не вполне понятными мне узами.

Закончив обед, я отказался от десерта, опасаясь несварения желудка, и опять направился в свой мотель. Едва успев включить свет в комнате, услышал звонок мобильного. Звонил Уолтер Коул. Умер Дэвис Тейт, тот самый ядовитый радиоведущий, чье имя значилось в списке. Согласно сведениям Уолтера, Тейт получил пулю в голову, хотя перед смертью ему нанесли несколько легких ножевых ран. В кармане его пиджака обнаружили бумажник с кредитками и парой сотен баксов, зато пропал мобильник, а рыжеватая полоса на его левом запястье, возможно, означала, что убийца позаимствовал и его часы. Кража часов, как выяснилось позднее — не самой дорогой фирмы «Тюдор», озадачиларасследовавших убийство детективов. Почему оставили бумажник, но забрали часы? Я мог бы объяснить причину, так же как и Уолтер, но мы промолчали.

Человек, убивший Тейта, страстно коллекционировал подобные сувениры.

Значит, Коллектор только что добавил очередной трофей в свою кунсткамеру.

На следующий день с утра пораньше я выехал в Линн.

Если в последние годы фирма «Элдрич и Ко» загребала большие деньги, то явно не вкладывала их в свои офисы. Она по-прежнему занимала два верхних этажа унылого на вид здания, слишком невзрачного, чтобы заслужить прозвище бельма на глазу, но все-таки достаточно уродливого, чтобы соседние заведения имели весьма серьезные основания переехать подальше при первой возможности, при этом здания соседних заведений вовсе не являлись архитектурными жемчужинами. Справа от конторы Элдрича серел непривлекательный экстерьер бара «Тюлей», типичный пример крепостного стиля. А слева с ним соседствовало интернет-кафе, обслуживающее камбоджийцев и им же принадлежавшее, хотя раньше там находилось аналогичное интернет-кафе пакистанцев. Не слишком понятная вывеска приглашала это американское крыло партии «Аль-Каида» отведать местный кофе и выпечку и являлась скорее не рекламой, а предупреждением о необходимости федеративного надзора, учитывая нынешнее положение недоверия между США и Пакистаном. Помимо того, в этом районе Линна сосредоточились такие же унылые серо-зеленые кондоминиумы, сомнительной репутации салоны и этнические рестораны, запомнившиеся мне по предыдущим визитам.

Позолоченная надпись на верхних окнах конторы Элдрича, извещавшая о присутствии за ними правоведа, стала еще более облезлой и полинявшей, чем прежде, являя собой некое графическое отображение физического заката самого Элдрича. Нижний этаж здания по-прежнему пустовал, но его зарешеченные и грязные старые окна теперь сменили новые, с темными, наполовину отражающими свет стеклами. Проходя мимо, я постучал по ним пальцем. Материал оказался крепким и толстым.

Уличная дверь больше не открывалась простым поворотом ручки. Рядом с ней на стене поблескивало простенькое переговорное устройство. Признаков видеонаблюдения я не заметил, но поспорил бы на хорошие деньги, что за темными стеклами нижнего этажа прячется глазок видеокамеры, может, даже не одной. И словно подтверждая мою догадку, дверь пискнула еще до того, как я нажал кнопку домофона. Внутри здание сохранило обнадеживающую старомодность, с каждым вздохом я узнавал запахи старых ковров, слежавшейся пыли, сигаретного табака и медленно отслаивающихся бумажных обоев. Правая бледно-желтая стена взбиралась наверх вместе с узкой лестницей с истертыми за десятилетия ступенями. На первой лестничной площадке находилась дверь, отмеченная надписью «Ванная комната», и уже оттуда виднелось матовое стекло двери верхнего этажа с названием фирмы, написанным в том же стиле, что и позолоченная вывеска, украшавшая уличные окна.

Открыв дверь приемной, я почти с облегчением обнаружил на месте старую деревянную конторку, за ней — массивный деревянный письменный стол, а за ним — густые тени на веках и прочие косметические украшения секретарши Элдрича, таинственной дамы, которая если и имела фамилию, то предпочитала не сообщать ее незнакомцам, а если имела имя, то, вероятно, никому не дозволяла его использовать, даже знакомым, опасаясь, что в ином случае любой достаточно одинокий безумец попытается соблазнить старушку. Ее крашеные волосы в настоящее время покрылись некоей готической чернотой и бугрились на ее голове угольной шапкой. Рядом с ней в пепельнице лежала зажженная сигарета, чей дымок дрейфовал в скопище окурков, а вокруг на столе высились шаткие стопки бумаг. Войдя, я заметил, как она извлекла из старой зеленой электрической пишущей машинки два листа и, аккуратно удалив копирку, поместила исходные документы на вершины соответствующих ворохов. Затем секретарша подхватила сигарету, глубоко затянулась и мельком глянула на меня сквозь облачко выпущенного дыма. Если до нее и дошла служебная записка о запрете курения на рабочем месте, то подозреваю, что она сожгла ее.

— Рад видеть вас вновь, — сказал я.

— Неужели?

— Ну, видите ли, всегда приятно увидеть знакомое лицо.

— Неужели? — повторила она.

— Хотя, может, и не всегда, — уступил я.

— М-да.

Воцарилось неловкое молчание, однако все-таки менее неловкое, чем активные попытки продолжить разговор. Секретарша продолжала дымить сигаретой, взирая на меня через дымовую завесу. Она успела изрядно накурить тут, поэтому явно видела меня неотчетливо. И я подозревал, что как раз такая видимость ее устраивала больше.

— Я пришел повидать мэтра Элдрича, — сообщил я, опасаясь, что она окончательно скроется в дыму.

— Вам назначено?

— Нет.

— Он не принимает людей без назначения. Вам следовало позвонить заранее.

— Возможно, и следовало, но у вас ведь никогда не отвечают на телефонные звонки.

— У нас куча работы. Вы могли оставить сообщение.

— Вы не отвечаете на сообщения.

— Могли бы написать письмо. Вы же умеете писать?

— Так далеко вперед я не планирую, а дело срочное.

— Вечно у вас все срочное, — вздохнула она. — Имя?

— Чарли Паркер, — спокойно ответил я.

Она знала мое имя. В конце концов, именно она впустила меня еще до того, как могла бы узнать мое имя через домофон.

— У вас есть удостоверение личности?

— Надеюсь, вы шутите?

— А что, похоже, что здесь кто-то расположен шутить с вами?

— Ничуть. — Я передал ей свою лицензию.

— В последний раз была та же фотография, — заметила она.

— Потому что я остался тем же славным малым.

— М-да. — Испущенный ею громкий вздох, очевидно, выражал мнение о прискорбном недостатке амбициозного стремления с моей стороны.

Дама вернула мне лицензию. Потом лениво сняла трубку с бежевого телефона и набрала номер.

— Тот спец опять здесь, — сообщила она, хотя в последний раз я омрачил своим присутствием ее день несколько лет назад.

Выслушав ответ с другого конца местной линии, она положила трубку.

— Мэтр Элдрич сказал, что вы можете пройти.

— Благодарю.

— Я бы не впустила вас, будь на то моя воля, — прибавила она и принялась заправлять в пишущую машинку очередную пару листов, недовольно покачивая головой и стряхивая пепел на стол. — Ни за что бы не впустила.

Я поднялся на третий этаж, где находилась ничем не примечательная дверь. В ответ на мой стук надтреснутый голос предложил войти. Навстречу мне из-за стола поднялся Томас Элдрич, приветливо протянув сморщенную бледную руку. Наряд его, как обычно, состоял из черного пиджака, брюк в тонкую светлую полоску и подходящего жилета, из петлицы которого к одному из карманов тянулась золотая цепочка часов. Нижняя пуговица жилета обычно не застегивалась. В моде, как и во многих других отношениях, Элдрич строго придерживался собственных традиций.

— Мистер Паркер, — сказал он, — рад видеть вас, как всегда.

Я осторожно пожал его руку, опасаясь, как бы она не рассыпалась на части. Рукопожатие с ним напоминало прикосновение к дрожащим костям, обернутым рисовой бумагой.

Кабинет выглядел более захламленным, чем прежде, его уже начали переполнять кучи документов из нижнего секретарского логова. Номера и названия дел были написаны на замечательной медной пластине каждой папки таким же замечательным ровным почерком, несмотря на то что сами надписи потускнели от времени.

— Для конторы с ограниченной клиентурой вы накопили, похоже, множество дел, — заметил я.

Элдрич окинул взглядом свой кабинет, словно видел его впервые, или, возможно, просто попытался взглянуть на него со стороны.

— Скромные, согласующиеся с нашими принципами ручейки слились в целое юридическое озеро, — признал он. — Таково бремя законоведения. Мы не сбрасываем со счетов ничего, а некоторые из наших дел тянутся долгие годы. Зачастую даже, на мой взгляд, на протяжении всей жизни.

Мэтр печально покачал головой, очевидно рассматривая предрасположенность людей к долголетию как намеренную попытку осложнить ему существование.

— Полагаю, многие из ваших клиентов ныне уже умерли, — сказал я, стараясь как-то утешить старика.

Скрупулезно подправляя на столе стопку аккуратно сложенных папок, Элдрич постукивал по корешкам мизинцем левой руки. На этом пальце не хватало ногтя. Раньше я не замечал его отсутствия. Интересно, может, он отвалился недавно, подтверждая разрушительное одряхление Элдрича?

— О да, очень многие, — согласился он. — Действительно, очень многие мертвы, а прочие на пути в мир иной. Можно сказать, что мертвецы безымянны. Все мы вскоре вступим в их ряды, и со временем для каждого закроют именное досье. По-моему, огромное удовольствие — попасть в закрытое досье. Прошу вас, присаживайтесь.

Судя по чистому от пыли четырехугольнику на мягком кожаном сиденье, стул для посетителей перед столом только что освободили от папок. Очевидно, как раз перед тем, как мне предложили пройти в кабинет.

— Итак, — перешел к делу Элдрич, — что привело вас к нам, мистер Паркер? Уж не желаете ли, чтобы я подготовил ваше завещание? Неужели и вы почувствовали неотвратимость смерти?

Он посмеялся над собственной шуткой. Его смех напоминал скрежет углей, переворачиваемых кочергой в затухающем камине. Я не поддержал его.

— Благодарю вас, — ответил я, — но у меня свой адвокат.

— Да, разумеется, мисс Прайс из Южного Фрипорта. Должно быть, у нее хватает хлопот с вами. Вы ведь вечно пошаливаете, попадая в самые ужасные переделки.

Сморщив нос, он раскатисто произнес последнее слово, словно пробовал его на вкус. При хорошем освещении и настроении Элдрич походил бы на снисходительного добродушного деда, если бы все его поведение не являлось отлично продуманной игрой. Во время нашего общения его взгляд неизменно оставался настороженно суровым, и при всей очевидной нынешней телесной немощи ясные глаза юриста светились острым умом и отнюдь не дружелюбием.

— Переделки, — повторил я. — Но такое же замечание в равной мере можно отнести к вашему собственному помощнику.

Я намеренно использовал единственное число. Какое бы впечатление ни производила практическая деятельность Элдрича в вопросах традиционной законности, я полагал, что она направлена только на одну цель: создание фронта работ для человека, изредка упоминаемого под именем Кушиэль, но более широко известного как Коллектор. Юридическая контора «Элдрич и Ко» поставляет потенциальных жертв для своеобразного серийного убийцы. И в свете нашего разговора в настоящее время это касается очередных осужденных.

— Боюсь, не понимаю, о чем вы говорите, мистер Паркер, — сказал Элдрич. — Надеюсь, вы не подразумеваете, что вам известны какие-то наши преступные дела?

— Вы собирались разыскать меня со временем?

— Сомневаюсь, что вы могли быть излишне грубы в своих методах. Полагаю, что вы просто развлекаетесь, по-видимому бездоказательно предъявляя нам обвинения и подозревая в действиях, на которые вам самому не хватает храбрости. Если у вас есть претензии к линии поведения этого «помощника», то вам следует предъявить их ему самому.

— К нам поступали сведения на сей счет, но редко, — ответил я. — Такого человека трудно найти. Он предпочитает прятаться среди камней, выжидая удобного момента для нападения на неосмотрительных и безоружных.

— О, господин Кушиэль обычно прячется много глубже, — возразил Элдрич, теряя всю притворную доброжелательность.

В кабинете было чертовски прохладно, гораздо холоднее, чем тем утром на улице, хотя я не заметил никаких признаков кондиционера. Окно тоже не открывали, однако когда Элдрич говорил, изо рта у него вылетали облачка пара.

И так же, как я специально упомянул о его помощнике в единственном числе, точно так же и мэтр в данный момент нашего разговора упомянул одно его личное имя. Я знал происхождение столь оригинального имени.

В Каббале Кушиэль — что означает «Суровость Бога» — числился стражником ада.

Впервые я обратиться к Элдричу из-за того, что его помощник мог начать преследовать меня самого. И мне хотелось узнать, насколько я прав в данном случае. Между нами сложилось хрупкое подобие некоторого entente, хотя оно было далеко не cordiale.[144] Существование списка, скорее всего, осложнит наши отношения, раз Коллектор уже начал собирать по нему трофеи.

— И где же он сейчас? — поинтересовался я.

— Мир велик, — поступил ответ. — Трудится на благо человечества.

— Не большой ли он поклонник радиопередач?

— Наверняка не знаю, но сомневаюсь.

— Вы слышали о смерти Дэвиса Тейта?

— Я не знаю такого человека.

— Он слыл второстепенным шутником правого крыла. Кто-то прострелил ему голову.

— В наши дни каждый готов позлословить.

— Готовность некоторых индивидуумов излишне пылка. Обычно достаточно осуждающей рецензии в Интернете.

— Не понимаю, какое это имеет отношение ко мне.

— Полагаю, что вы, а следовательно, и ваш помощник могли иметь сообщение от одной женщины, Барбары Келли. И она обеспечила вас документом, небольшим списком имен.

— Понятия не имею, о чем вы говорите.

— Ваш помощник, возможно, начал, — продолжил я, оставив без внимания его замечание, — действовать согласно полученным сведениям. Более того, по-моему, он уже кое-чего добился в отношении Дэвиса Тейта. Вам необходимо посоветовать ему, чтобы он держался подальше от людей из того списка.

— Я не буду ничего ему «советовать», — раздраженно ответил Элдрич. — И вам не следует вмешиваться. Он действует так, как считает нужным, …разумеется, в рамках закона.

— И какого же именно закона? Хотелось бы мне посмотреть, в какой статье серийные убийства трактуются как законное деяние.

— Если вы пытаетесь подловить меня, мистер Паркер, то ваша попытка неуклюжа.

— А ваш помощник более чем неуклюж: он безумен. Если он продолжит действовать против личностей в том списке, то насторожит остальных и тех, кто руководит ими, выдав факт наличия такого списка. И тогда мы потеряем их ради удовлетворения жажды крови вашего помощника.

Элдрич в гневе сжал кулаки. Обнаружив при этом особую учтивость, свойственную его юридическому воспитанию.

— Я мог бы оспорить использование выражения «жажда крови», — сказал он, медленно и выразительно произнося каждую букву последних двух слов.

— Вы правы, — согласился я. — Оно подразумевает эмоциональное проявление, до которого ему далеко. Но лучше мы в другой раз проведем семантическую дискуссию по поводу наиболее точного определения его мании. В настоящее время ему лишь надо понять, что в этом деле гораздо более серьезные ставки, в коих заинтересованы и другие стороны.

Вцепившись пальцами в стол, Элдрич так сильно подался вперед, что его жилистая шея вытянулась, как у черепахи, вылезшей из панциря.

— Вы думаете, его волнуют заботы какого-то старого еврея, обосновавшегося в Нью-Йорке и бормочущего бесконечные молитвы о потерянном сыне? Мой помощник действует. Он посредник божественной воли. В его деяниях нет греха, ибо те, кого он выбирает, утратили свои души из-за собственной порочности. Он призван для великой жатвы, и он не захочет, не сможет остановиться. Досье должны быть закрыты, мистер Паркер. Дела должны быть закрыты!

Губы мэтра увлажнились, и обычно бескровное лицо вдруг живо порозовело. Видимо, он осознал, что переступил традиционные границы приличия. Его напряженность внезапно исчезла, и Элдрич откинулся на спинку кресла, убрав со стола руки. Он вытащил из кармана чистый белый платок, приложил его ко рту и с отвращением глянул на оставленные на нем следы. Платок окрасился кровью. Он поймал мой взгляд, поэтому быстро сложил и спрятал платок.

— Простите, — сказал он. — Неуместная горячность. Я передам ваше пожелание, хотя не могу обещать, что оно принесет пользу. Он ищет и находит, ищет и находит.

— Его деятельность в данном случае может быть рискованной и в другом смысле.

— В каком же?

— Он вынудит их действовать против него, хотя его трудно изловить. Вас найти гораздо легче.

— Ваши слова можно трактовать почти как угрозу.

— Лучше как предостережение.

— Пользуясь вашим же выражением, это вопрос семантики. У вас есть ко мне что-то еще?

— Могу ли я прояснить один последний вопрос? — спросил я.

— Не тяните.

Не глядя на меня, Элдрич принялся строчить что-то на странице желтого блокнота с изящной медной пластинкой. Мысленно он уже простился со мной. Я вывел его из себя. И видел кровь на его носовом платке. Ему хотелось, чтобы я скорее убрался подальше.

— Это касается присланного вам списка.

— Список, список… — Капля крови сорвалась с его губ и шлепнулась на бумагу. Он продолжал писать, смешав кровь с чернилами. — Говорю вам, я не знаю ни о каком списке.

— И я не удивился бы, если бы в нем встретилось мое имя, — продолжил я, игнорируя его отрицание.

Кончик пера замер, и Элдрич уставился на меня, как старый злобный бесенок.

— Встревожены, мистер Паркер?

— Скорее заинтересован, мэтр Элдрич.

Юрист скривил губы.

— Что ж, раз уж вы так убеждены в существовании такого документа и моем знании о нем, тогда давайте поразмыслим. Если бы в том списке появилось мое имя, я мог бы серьезно встревожиться по поводу того, как оправдать попадание в него. — Он нацелил на меня окрашенный кровью кончик пера. — Полагаю, вы встретите моего помощника скорее, чем ожидаете. Уверен, что вам с ним предстоит многое обсудить. Будь я на вашем месте, стал бы готовить защитную речь прямо сейчас.

— И возможно, — добавил он, видя, что я встал, собираясь уходить, — вам стоит всерьез подумать о завещании.

Выйдя из кабинета Элдрича и спустившись на один пролет, я увидел секретаршу. Она встревоженно смотрела вверх на лестницу, испуганная недавно услышанным криком. Несмотря на озабоченность, в губах она сжимала неизменную сигарету.

— Что вы там делали с ним? — спросила она.

— Слегка подверг опасности его кровяное давление, хотя меня удивило, что в нем вообще еще есть кровь.

— Он стар.

— Но не отзывчив.

Она дожидалась, пока я спущусь, чтобы подняться к шефу и проверить, все ли с ним в порядке.

— Вы добились желаемого, — бросила она и, практически зашипев от злости, пригрозила: — Вы исчезнете с лица земли, и когда в вашем доме проведут обыск, то при надлежащем внимании обнаружат и кое-какую пропажу — фотографии в рамке или пары запонок, унаследованных вами от отца. Исчезнет значимая для вас вещица, дорогая фамильная ценность, овеществленная память, и никто ее больше не найдет, потому что он добавит ее в свою коллекцию, а мы закроем ваше досье и сожжем папку с вашим именем, так же как сгорите и вы сами.

— Вам это грозит первой, — заметил я. — Ваше платье уже задымилось.

Одну ногу дама уже поставила на второю ступеньку лестницы, и на ее юбке появилось удобное углубление для упавшего сигаретного пепла, который прожигал ткань. Секретарша смахнула пепел рукой, но дырка уже испортила наряд. Все относительно, впрочем: испорченное платье изначально выглядело отвратительно.

— Нам еще предстоит поболтать вскоре, — пообещал я. — А пока берегите себя.

Она прошипела что-то непристойное, но к тому времени я уже миновал ее и быстро спускался к выходной двери. Вчера вечером я предусмотрительно извлек револьвер из запертой коробки, спрятанной под запасной шиной в моей машине, и оружие придало мне больше уверенности в себе. Перед выходом из конторы Элдрича я снял куртку и, накинув ее на правую руку, замаскировал пистолет. Возвращаясь к машине, я держал его наготове и незаметно оглянулся посреди улицы, чтобы убедиться в отсутствии «хвоста». Лишь выехав из Линна, я почувствовал себя хотя бы в относительной безопасности, осознавая ее временную условность. Встреча со старым законником лишила меня спокойствия, а уверенность и злобность угроз его секретарши дали мне необходимое подтверждение.

Коллектор располагал тем же списком, что и Эпстайн.

И в нем значилось мое имя.

Глава 31

Грейди Веттерс валялся без сознания на полу в гостиной Тедди Гаттла. Мальчик вкатил ему вторую, более сильную дозу успокоительного после того, как они закончили допрос, и он надолго лишился сознания. Дарина закрыла шторы и опустила жалюзи, а потом они с мальчиком подкрепились найденными в холодильнике продуктами. Вскоре мальчик задремал с открытым ртом, свернувшись на диване и подложив под щеку маленький кулачок. В таком состоянии он напоминал почти невинного ребенка.

Дарина не спала, пока еще не спала. Ожог продолжал болеть, но она, регулярно принимая ибупрофен, смотрела телевизор, приглушив громкость. Уже рассвело, но она не опасалась, что их обнаружат. И Веттерс, и его друг подтвердили, что днем в этот дом редко кто-то заходит, а недавняя ссора Веттерса с сестрой подразумевала, что и она вряд ли побеспокоит своего брата, пока он не принесет извинения за свое поведение.

Теперь история о том самолете в лесу стала известна Дарине — по крайней мере, настолько, насколько Харлан Веттерс захотел поделиться ею со своим сыном, но она не сомневалась, что дочери старик рассказал больше. Это выяснилось после того, как Грейди заявил, что отец считал его недостойным, не оправдавшим надежд отпрыском. Старик больше доверял его сестре Мариэль. Она ухаживала за больным отцом до самой смерти, и кто знает, о чем они говорили в его последние недели и месяцы? Дарина предпочла бы встретиться с ней как можно скорее, но осознавала, что мальчик нуждается в отдыхе. Боль ожогов ослабила и ее силы, да и в любом случае им лучше действовать под прикрытием темноты. При дневном свете изуродованное лицо привлечет внимание, а кое-кто в этом городке, возможно, еще помнит ее предыдущее появление в роли красивой журналистки.

Стараясь не разбудить мальчика, Дарина тихо прошла в ванную и изучила свое лицо в зеркале. Раны поблескивали под слоем мази, а поврежденный глаз напоминал молочную пенку в кровавой лужице. Ей нравилось быть красивой, ведь красота служила напоминанием о ее исходной природе; но ей уже не суждено стать красавицей — во всяком случае, в этой телесной оболочке. Шрамы останутся навсегда, даже если она согласится на пересадку кожи. Возможно, придется сбросить это обличье — так же, как пришлось мальчику, — и долгие годы блуждать в одиночестве, поджидая удобного случая для возрождения.

Со временем, все в свое время. Сначала важно разобраться с самолетом. Тот список должен вернуться в надежные руки.

Грейди Веттерс пошевелился и застонал, видимо замерзнув на полу возле холодного камина. Пытки им почти не понадобились. Наркотики сделали его более уступчивым, однако инстинктивно он еще пытался защищать сестру. Мальчику пришлось сломать Веттерсу щипцами пару пальцев, и тогда он выдал им все, что знал.

Хотя он мог утаить от них, что сестра рассказала о том самолете кому-то еще. Грейди Веттерс оказался достаточно глупым, чтобы выболтать эту историю Тедди Гаттлу, и тот, полагая, что действует в интересах друга, позвонил Дарине. Очевидно, Веттерсу не хотелось связываться именно с Дариной. Ему хватило ума понять, что это может привлечь ненужное внимание к нему самому и его сестре. Тедди Гаттл, к несчастью, оказался не настолько сообразительным, потому и умер. Мариэль Веттерс, согласно словам ее брата и его покойного дружка, была смышленее их обоих, но Грейди признался, что недавно его сестра рассуждала о возможности получения профессионального совета по поводу их ситуации. От брата помощи ждать не приходилось, и больше сестра к этой теме не возвращалась, но она обладала сильной волей и могла — как понимал Грейди — сделать что-то без его ведома, если считала, что поступает правильно. Если она получила консультацию, то обнаружение самолета становилось еще более срочным делом.

И также оставался вопрос о пассажире. Если Харлан Веттерс рассказал своим детям правду, то пассажир выжил после крушения, иначе его тело нашли бы прикованным наручниками к креслу. Дарина даже подумывала, не сам ли он спровоцировал крушение, избавившись от наручников еще в полете. На такое он вполне способен — и достаточно силен, чтобы выжить, если только не получил при падении смертельные травмы. Она верила, что он еще жив. Она узнала бы, если бы он не выжил, почувствовала бы его боль, когда он в агонии покидал бы земной мир; но с тех пор от него не поступило никаких сигналов, никакого сообщения. И Дарина не понимала причин такого молчания. Эта тайна, возможно, тоже откроется после нахождения самолета.

Сегодня вечером она поговорит с Мариэль Веттерс и выяснит все, что той известно. Они захватят с собой ее братца, поскольку Дарина отлично знала, что угроза жизни ближнего зачастую более действенна, чем угроза жизни собственной, особенно если интересующие вас люди связаны кровными или семейными узами. Грейди Веттерс ясно дал им понять, что любит свою сестру. Он даже начал писать для нее картину, которую никому из них не доведется увидеть завершенной.

Флорес вернулась в гостиную, по пути бросив взгляд на труп Тедди Гаттла. Тот начинал подванивать. Перетащив его в большую спальню, она закрыла туда дверь. Глупо было бы омрачать себе существование, пока они набираются сил.

Она проглотила еще пару таблеток ибупрофена, достала мобильник и набрала нужный номер. После установки соединения оставила короткое сообщение, подробно описав, где она находится и что ей удалось выяснить на данный момент. Затем сделала второй звонок. Она не знала этого леса, и ей могла потребоваться помощь в поисках и организации надежной защиты самолета. Абонент, которому она позвонила, не выразил радости, услышав ее голос, но люди редко радуются, когда им напоминают о наступлении сроков уплаты по счетам. Покончив с делами, Флорес закурила сигарету и, чтобы смыть неприятные воспоминания, переключила внимание на экран телевизора. Она ждала, когда мальчик проснется, чтобы самой немного забыться сном, заполненным видениями утраченной красоты и падающими с небес ангелами.

Бекки Фиппс сидела на полу в своем тайном убежище в Нью-Джерси. Дом этот, чуть лучше нищенской лачуги, почти без обстановки, имел, однако, телефон. Она выслушала оставленное ей Дариной Флорес сообщение и осознала, что та не встревожена новой угрозой. Она не знала, что Коллектор начал на них охоту.

К сожалению, Бекки вряд ли могла поправить ситуацию. Ей сломали челюсть, и она получила ножевые ранения спины и ног. Но сражалась она отчаянно, и рана на голове Коллектора еще кровоточит. Тем не менее она умирала, а он — нет. Хуже того, она рассказала ему многое из того, что он хотел узнать. Многое, но не все. Ее единственным утешением оставалось то, что если он начал охотиться на них, то они тоже начнут охоту на него. Эта мысль вызвала бы у нее улыбку, если бы она могла пошевелить губами.

— Дарина Флорес, — задумчиво произнес Коллектор. — Удачно, что мы услышали и ее голос, а со временем я добавлю к имени и ее образ. Насколько я понимаю, именно она убила Барбару Келли? Вам нет нужды говорить. Просто кивните. Вам даже достаточно шевельнуть веками.

Бекки медленно прикрыла глаза.

— Ей помогал какой-то ребенок, не так ли?

На сей раз Бекки не опустила веки. Коллектор опустился на колени перед ней, пригрозив ей ножом. Либо Бекки не знала о ребенке, либо даже угрозы ножа недоставало, чтобы заставить ее признаться в его существовании. Неважно — он сам выяснит правду в конце концов.

— И она забрала у Келли копию списка?

Веки опять опустились. Бекки не хотелось подтверждать этот факт. Хотелось лишь направить его по следу Дарины, ведь как раз Дарина способна убить его.

— А в самолете есть прежний вариант? Более старый, но опасный для вас, если попадет в чужие руки?

Глаза Бекки подтвердили сказанное.

— К примеру, в мои руки.

Очередное подтверждение.

За спиной Коллектора в окне Бекки увидела расплывчатые очертания прижатых к стеклу лиц. Порыв ветра распахнул дверь, и на пороге появились темные призраки. Подобно дыму, в дом повалили призрачные тени.

Замогильные призраки. Она считала их обитателями мифов, несмотря на то что узнала в жизни много не менее странных явлений. С другой стороны, живым трудно убедиться в реальности сущностей, доступных лишь взору умирающих.

— Меня смущает только одна вещь, Бекки, — признался Коллектор. — Кто такой упомянутый Дариной пассажир? Кто находился в том самолете? Один из вашей братии? Или один из Спонсоров? Не пора ли мне выяснить их имена?

Бекки удалось слегка повернуть голову. Этого, как и ребенка, она ему не выдаст.

— Неважно, — сказал Коллектор. — Я уверен, что со временем все прояснится.

Его лицо омрачилось, и бездушные замогильные призраки обступили его, ожидая, когда очередной человек пополнит их ряды. Глаза Бекки наполнились слезами. Она попыталась что-то сказать, ее язык слабо шевельнулся в поврежденном рту, подобно трепыханию пойманного в сачок мотылька.

— Молчите, молчите, Бекки, — успокоил Коллектор. — Говорить больше не о чем.

Кончиком лезвия он приподнял и снял с ее шеи простенькую золотую цепочку. Подарок матери, ее любимая драгоценность. Бекки увидела, как он опустил цепочку в карман своей шинели.

— Для моей коллекции, — пояснил он. — Тогда о вас не забудут.

Нож вновь угрожающе приблизился к лицу.

— Вы не оправдали надежд, — произнес Коллектор. — За совершенные грехи я выношу вам обвинительный приговор, мне придется забрать вашу жизнь и вашу душу. Прощайте, Бекки.

Медленно, почти нежно, он перерезал ей горло.

Глава 32

Рей Врэй поглощал завтрак, сидя в закусочной «Марси» на Дубовой улице в Портленде. Одновременно с яичницей он поглощал информацию, читая экземпляр «Портленд пресс геральд», любезно оставленный кем-то на соседнем столике, хотя в нем, к досаде Рея, не хватало спортивного раздела. Это означало, что ему придется обойтись тем, что освещал этот выпуск местной газеты, хотя, по большому счету, Рея Врэя вовсе не волновало то, что могло случиться в Портленде. Пусть он и родился в этом штате, но это вовсе не означало, что ему нравится этот городишко или у него имеется хоть какой-то интерес к местной деятельности. Рей родился в округе, а тамошние обитатели относились к Портленду с подозрением.

Впрочем, Рею нравилась закусочная «Марси». Кухня его устраивала, и на самом деле обстановка здесь отвечала самому взыскательному вкусу, да и музыкальное сопровождение подходящее — гоняли классический рок. Нравилось ему и то, что заведение рано открывалось и поздно закрывалось и что принимали только наличные. Все это более чем устраивало Рея Врэя, поскольку его кредитная история выглядела настолько ужасно, что порой он подумывал, не по его ли вине в экономике разразился кризис. Пусть денег у Рея было больше, чем в Греции, но какую бы сумму ни составляла его наличность, обычно вся она умещалась в кармане. Хорошо еще, что на сей раз он вышел сухим из воды.

Шла его первая неделя в Мэне, после того как он расплатился по своему «городскому счету» в Нью-Йорке: восемь месяцев отсидки в тюрьме Райкерс-Айленда за безобразную драку, спровоцированную ссорой с владельцем корейского ресторана, который полагал, что Рею следовало пожаловаться на качество еды на его тарелке до того, как он ее сожрал, а не после, и поэтому оспаривал право Рея не платить за съеденное. Спор перешел в крик, потом взялись за грудки; ненароком этот тщедушный кореец потерял равновесие и, падая, треснулся головой об угол стола, и тут же на Рея набросилась вся корейская орава. Следом притащились фараоны, а дальше с ним разбирались судьи штата Нью-Йорк. Приговор не слишком обеспокоил Рея — все равно он сидел на мели, и ему грозила перспектива клошара, — но в той корейской забегаловке правда кормили отвратительно, а слопал он все до крошки, потому что чертовски проголодался.

В итоге он вернулся в Мэн, когда охотничий сезон почти закончился, и ему не удалось найти никакой достойной внимания работы проводника. Потому-то и пришлось задержаться в Портленде, где его бывшая подружка имела жилье в районе улицы Конгресса. Она терпимо относилась к Рею, но ясно продемонстрировала границы своего терпения, не приглашая разделить с ней постель или задержаться у нее еще и на декабрь. Сама она усердно трудилась медсестрой в больнице Мэна, поэтому редко появлялась дома, что весьма устраивало жильца. Она перешла в разряд бывших подружек не без причины, и он отлично помнил, что произошло всего через пару дней после их знакомства.

И причина их расставания заключалась в том, что она его не возбуждала.

В настоящее время Рея раздражали неудачи с получением работы. Он больше не числился в штате лесничества, хотя не хуже других знал эти леса и у него по-прежнему имелись связи в охотничьих домиках и в магазинах. Он торчал в лесничестве, пока из-за взрывного характера, усугубленного пьянством, его попросту не вышвырнули вон, как обычно поступали с задиристыми пьяницами в любой сфере человеческой деятельности. Рей усвоил урок. Он перестал напиваться, но ему оказалось трудно очистится от былых грехов в таком штате, как Мэн, где всем известна подноготная друг друга и где дурная слава распространяется со скоростью губительной заразы. Не имело значения, что Рей изменился, почти поборол склонность решать споры кулаками и перешел с крепкой выпивки на пиво. Порочный виски ему заменил кофе, поэтому теперь его редко видели без пластикового стаканчика в руке, и жил он за счет дешевых дозаправок в автоматах компании «Старбакс». Одна из кофеен «Старбакс» находилась на перекрестке Дубовой и улицы Конгресса, и Рей намеревался отправиться туда после завтрака как раз для дозаправки. Там он обычно незаметно занимал местечко, немного выжидал, а потом подходил к стойке и заявлял, что желает выпить второй — скидочный — кофе. Никто ему никогда не возражал. Можно много критиковать «Старбаксы», но никто не мог обвинить их персонал в плохих манерах. Кроме того, Рея не интересовали продаваемые там утренние сэндвичи. За ту же цену он получал приличный завтрак у «Марси», потому-то и сидел пока там, досматривая даровой экземпляр «Портленд пресс геральд», пережевывая яичный тост и размышляя о том, что же именно должен сделать человек, чтобы поймать в этой жизни удачу за хвост.

Рей уже собирался отбросить газету, когда его внимание привлекла статья на нижней половине первой полосы. Он только сейчас дошел до первой страницы — во-первых, из-за небрежности предыдущего читателя, кое-как сложившего просмотренную газету, а во-вторых, из-за понимания того факта, что все сообщения в этом номере уже устарели. Его не особо волновала как последовательность, так и суть содержимого, не считая, конечно, тех способных озадачить глупцов случайностей, когда приходилось прочитывать вторую половину статьи до обнаружения ее начала. У Рея Врэя хватало недостатков — отсутствие дисциплины, плохие привычки, риск аутизма, таившийся в его способности поглощать и вспоминать сведения, — но глупость в их число не входила. Он попадал в разные передряги именно из-за излишней сообразительности, а не из-за ее нехватки. И злясь на весь мир за то, что так и не сумел найти в нем свое место, хватался за любую подворачивающуюся возможность и хладнокровно принимал неизбежные синяки и шишки.

Аккуратно приладив газету к бутылке кетчупа, Рей читал и перечитывал статью на первой полосе, при этом по лицу его расползалась довольная улыбка. Первая хорошая новость, полученная за долгое время. Он даже почувствовал, что эта новость может ознаменовать переворот в его судьбе.

Одному типу, Перри Риду, предъявили обвинение в хранении и распространении наркотиков самой опасной группы «А», в незаконном распространении детской порнографии, а кроме того, в Нью-Йорке велось следствие в связи с его возможным соучастием по меньшей мере в двух убийствах. К тому же по решению суда ему отказали в праве быть выпущенным под залог, и он оставался под надзором до начала судебного процесса. Более того, кто-то устроил поджог дерьмовой автомобильной фирмы Перри, да вдобавок одного из его стриптиз-баров. Такие события стоило отпраздновать.

И в честь этого Рей Врэй торжествующе поднял чашку кофе.

Иногда этот мир справедливо насаживал на кол крутых парней.

Итак, из-за чего же Рей Врэй возненавидел Перри Рида…

Из-за того, что продажа машины оказалась дерьмовым надувательством. Рей понял, что его развели, а сам Перри просто жил за счет таких разводов, и про его махинации знали даже чертовы белки, собирающие орешки в парке за автосалоном. «Мицубиси Галант» выпуска 2002 года выглядела так, словно ее пользовали в транспортных войсках в Ираке, мотор скрывался под толстенным слоем пыли, а салон провонял собачьим кормом, но продавцы автомобилей вовсе не выстраивались в очередь, наперебой предлагая кому-то вроде Рея Врэя купить в кредит их тачки. И если бы такой славный малый не смог сговориться с Перри Ридом, то остался бы при своем интересе, смирившись на всю оставшуюся жизнь с унылым бытием пассажира автобуса. Поэтому Рей упросил своего приятеля Эрика подвезти его до конторы Перри Рида в надежде, что там ему что-то обломится. Эрик высадил его возле того салона и поехал дальше в Монреаль по своим делам за отличной травкой, которую Рей планировал помочь ему реализовать. Недостатком плана могло стать то, что Врэю не удалось бы уговорить Перри Рида продать ему машину, и тогда его ожидала долгая дорога домой. Тогда он мог также упустить удачную сделку с Эриком, ведь при сбыте наркоты очень важно вовремя доставить товар из точки А в точку Б, а на велосипеде с пятью фунтами конопли в корзине Рей явно далеко не уехал бы. Обзаведение сносной тачкой, следовательно, являлось срочным делом, если он не хотел влачить нищенскую жизнь в обозримом будущем.

Перри Рид лично вышел обсудить сделку с Реем, что могло бы польстить ему, если бы Рид не был таким мерзким жирным мешком дерьма: карие глаза, каштановые волосы, желтая рубашка, коричневый костюм, коричневые туфли, коричневая сигара и мерзкая улыбочка продавца, предвкушающего удачную сделку. Пожав ему руку, Рей подавил желание тут же вытереть ладонь о свои джинсы. Он знал о репутации Перри Рида: этот мерзавец мог бы трахнуть замочную скважину, если бы в ней уже не торчал ключ, и все были в курсе, что когда-то он едва избежал суда по обвинению в незаконных сексуальных связях с подопечными, — просто срок давности по этим преступлениям вышел; с тех пор Рида и прозвали Извращенцем Перри. Но даже извращенец может быть полезным, и в отчаянные времена людям приходилось зажимать нос, общаясь с подонками вроде этого типа.

Перри Рид еще не встречал человека, который не удовлетворял бы его далеко не самым строгим критериям, ограничивавшимся способностью внести первый денежный взнос; хотя на какой-то момент Риду показалось, что именно Рей Врэй мог стать тем самым клиентом, который заставит даже его хорошенько подумать, стоит ли иметь с ним дело. Рей с трудом наскреб тысячу двести баксов, но Рид хотел задаток в три тысячи, с последующей ежемесячной выплатой трехсот девяноста девяти долларов в течение четырех лет. По подсчетам Рея, переплата составит около двадцати процентов, что было, по сути, грабительством, но он чертовски нуждался в машине.

Поэтому Рею пришлось достать имевшуюся у него на крайний случай заначку и выложить на стол еще триста баксов. Тогда Рид увеличил четырехлетнюю ежемесячную выплату до пятисот баксов, отчего Рей едва не зарыдал. Но сделку все же заключил и укатил из салона на тачке, которая чихала, хрипела и смердела, но худо-бедно двигалась. Рей прикинул, что своей долей от продажи травки он сумеет за несколько месяцев не только полностью расплатиться за машину, но и вложиться вместе с Эриком в оптовую торговлю. Однако он вовсе не имел намерения обманывать Перри Рида. Пусть сам Рид и выглядел как дерьмо, выжатое из полудохлой псины, однако имел репутацию человека, с которым опасно ссориться. Клиентов, обманувших Перри Рида, ожидали в лучшем случае переломанные кости.

В качестве премии Рид присовокуплял к сделке бесплатное посещение клиентами соседствующего с его салоном стриптиз-бара — который, как слышал Рей, тоже принадлежал ему, — да еще бесплатное пиво для приятного времяпрепровождения. Вообще говоря, Рей не особо жаловал стриптиз. Лет десять тому назад он как-то раз заглянул в одно подобное заведение, встретил там у барной стойки своего бывшего учителя географии и потом неделю предавался горьким воспоминаниям. Не сказать, что этот «Клуб 120» обещал приятное развлечение, снаружи напоминая нечто вроде блиндажа, где прятались немцы в день высадки союзных войск,[145] но бесплатное пиво оставалось бесплатным пивом, поэтому Рей, тормознув у бара, показал входной билет скучающей в дверях брюнетке и зашел внутрь. Слепому могло бы показаться, что он попал в вонючий сортир с мокрыми полами и стойким застарелым запашком мужской спермы, но Рей постарался не обращать внимания на такие недостатки, хотя это было нелегко. Не будучи по натуре привередливым, он все-таки с отвращением подумал о том, что завсегдатаи такого паршивого заведения, как «Клуб 120», видимо, не гнушались подлизыванием с пола расплескавшегося пива.

Причина, по которой бар получил свое название, стала очевидна Рею, когда он глянул на небольшую зеркальную сцену: сто двадцать лет составлял в сумме возраст двух танцовщиц, и они как раз вовсю старались возбудить посетителей, извиваясь вокруг железных шестов, хотя их телодвижения с трудом можно было бы обозначить как эротичные. Полдюжины случайных зрителей расположились вокруг сцены, стараясь не смотреть друг на друга и не прикасаться ни к чему, учитывая уровень местной гигиены. Рей занял стул возле барной стойки и заказал «Сэм Адамс», но бармен сообщил, что по его билету он может рассчитывать только на банку «PBR»[146] или «Миллера». Рей без особой радости согласился на «PBR». Ему никогда не нравилось пиво из жестянок.

— Это тебе Перри выдал? — спросил бармен, держа билет кончиками пальцев, словно опасался подхватить заразу.

— Ага.

— Ты купил у него тачку?

— «Мицубиси Галант».

— Две тысячи второго года?

— Вроде того.

— Вотчерт! — Бармен плеснул в стакан изрядную порцию бурбона и выставил Рею вместе с банкой «PBR». — Виски за мой счет. Давай выпей и забудь о своих неприятностях.

Рей так и сделал. Он понимал, что сделка грабительская, но не имел особого выбора. Глядя на извивающихся плясуний, он вдруг подумал, часто ли моют эти шесты. Он лично не согласился бы прикоснуться к этим шестам без резиновых перчаток. Бармен вновь удостоил его вниманием.

— Если хочешь, могу устроить тебе сеанс с одной из тех дамочек в личном кабинете.

— Спасибо, не надо, — отказался Рей. — С бабушкой я уже общался.

Бармен попытался изобразить обиду за персонал, но ему явно не хватило искренности.

— Лучше им не слышать твоих слов. Иначе тебя могут вышвырнуть отсюда.

— Да у них же ноги еле дрыгаются, — с ухмылкой заметил Рей. — Того и гляди, рухнут на пол, если выпустят шесты из ручонок.

На сей раз бармен нахмурился.

— Ты хочешь еще выпить или как?

— Разве что даром, — ответил Рей.

— Тогда убирайся отсюда.

— С нашим удовольствием! — воскликнул Рей. — И передай своим сестренкам, что им пора подыскивать другую работенку.

Оказалось, что «Мицубиси» бегала довольно резво, лучше, чем ожидал Рей. Она без проблем довезла его до дома, и в выходные он над ней поработал: слегка почистил двигатель и избавился от запаха обивки в салоне. Врэй уже все подготовил, чтобы помочь Эрику в перевозке травки, когда узнал, что друга арестовали в Канаде конные полицейские, когда ему оставалось всего пять миль до границы, и обозримое будущее он, вероятно, проведет в Канаде вместе с травкой.

Поэтому Рей нашел временную сдельную работу, возил краденые товары и четыре месяца умудрялся в срок выплачивать деньги Перри Риду, но потом начал запаздывать. Когда ему принялись названивать люди Рида, он пытался не обращать на них внимания. Но звонки становились все назойливее, и Рей решил, что продолжать игнорировать их неразумно, если он хочет остаться в штате Мэн с целыми конечностями. Он сам позвонил в салон, рассчитывая поговорить с Ридом. Этот бугай должным образом взял трубочку, и они обсудили дело, как культурные люди. Рид сказал, что подыщет способ сделать выплаты более приемлемыми для Рея, хотя из-за этого срок погашения долга может растянуться еще на пару-тройку лет. Рид обещал подготовить новые документы, а Рею придется просто заехать и подписать их, чтобы все было по закону. Прикинув, что терять ему нечего, Рей приехал в салон, припарковался около основного выставочного зала и направился в контору, чтобы оставить свои инициалы на нуждавшихся в его подписи бумагах. Пока он дожидался Рида, к нему подошел какой-то парень в рабочем комбинезоне, сказал, что нужно передвинуть его машину, поскольку они ожидают новую партию тачек, и Рей спокойно отдал ему ключи.

Больше Рей свою машину не видел. Ее нагло изъяли за просрочку платежа.

Он попытался пробиться к Перри Риду, но ему сообщили, что мистера Рида нет на месте. Повышение голоса привело к тому, что четыре механика выкинули его на обочину дороги. Рей ошибался, полагая, что Перри Рида волновали продажи подержанных машин. Перри Рида интересовали только деньги, и чем больше обнаруживалось просрочек платежей, тем лучше шли его дела. Он запросто продавал одну и ту же машину по таким же грабительским ставкам тем, кто нуждался в колесах и не мог подыскать более приличного продавца.

Именно тогда Рей Врэй решил, что надо будет спалить салон Перри Рида вместе с тем дерьмовым стриптиз-баром, но отвлекся, подрядившись на клевую работенку в Нью-Йорке, с которой его тоже обманули. В итоге ему пришлось жевать противную корейскую еду в ресторане, где его и сцапали фараоны, а когда он вышел после отсидки и мог вновь подумать о мести Перри Риду, об этом мерзавце кто-то уже позаботился.

Отличная новость, ведь она избавила Рея от более крутых проблем по устройству большого пожара, хотя плохо то, что теперь он не испытает мстительного удовольствия от разработки и осуществления плана грандиозного поджога.

Дверь закусочной открылась, и в зал вошел приятель Рея, Джо Дал. Он заказал кофе и подсел за столик к Рею. Разменявший пятый десяток Джо Дал выделялся своими солидными габаритами, именно поэтому ему удавалось избежать неприятностей, щеголяя по Мэну в бейсболке. Нужно действительно быть крутым амбалом, чтобы носить бейсболку здесь, на севере, не опасаясь, что ее попытаются сдернуть, возможно даже заодно свернув и голову. Дал утверждал, что носит эту кепочку в память о покойной матушке, которая родилась в Стейтен-Айленде, но Рей знал, что это бред собачий. Дал носил эту дурацкую кепчонку из-за своего вспыльчивого нрава и только и ждал, что кто-то попытается сбить ее с его башки.

— Ты читал, как разделались с этим гадом? — спросил Рей.

— Ну, читал, — отозвался Джо.

— Хотел бы я пожать руку парню, который спалил его хозяйство. Первая хорошая новость за целую неделю.

— А я еще добавлю, — сказал Джо, когда ему принесли кофе. — Нашел тебе работенку.

— Ну да! Какую?

— Проводником.

— Охотники?

Джо опустил глаза. Он выглядел смущенным. Даже испуганным.

— Вроде того. Нам надо будет найти кое-что в Северном лесу.

— Кое-что? Не темни, что искать-то будем?

— По-моему, какой-то самолет…

Глава 33

По пути в Мэн я сделал еще один небольшой крюк: заехал в Бостон. И в Бикон-Хилл, престижном жилом районе, нашел головной офис компании «Инвестиции Прайора». Он располагался в относительно скромном на вид, но все равно чертовски дорогом здании, облицованном коричневым песчаником, поблизости от железнодорожного вокзала. Припарковавшись поблизости, я не заметил в здании никаких признаков деятельности, никто даже не входил туда, да и не выходил из его офисов. До сих пор Эпстайну не удалось ничего разузнать об этой компании, не считая одной незначительной подробности: название «Инвестиции Прайора» значилось в документах, связанных с организацией под номером 501(с), называемой «Американский союз равенства и свободы», а главным благотворителем ее фондов был ныне покойный Дэвис Тейт. Это была тонкая ниточка, но, несомненно, ниточка. Хотя еще не настало время, чтобы потянуть за нее и посмотреть, из какого клубка она тянется. Я выехал со стоянки в Бикон-Хилл и только проезжая мимо офисного здания «Прайора» увидел неприметные камеры слежения, установленные в стене. Их бдительные стеклянные глаза во всех подробностях видели то, что происходит на этой улице и ближайших переулках.

Встреча с Элдричем мало порадовала меня, но, с другой стороны, встречи с юристами редко проходили иначе. Я не имел страстного желания возобновлять знакомство с человеком, иногда именовавшим себя Кушиэлем, но в основном известным как Коллектор. Также мне не хотелось, чтобы он свободно разгуливал, удовлетворяя свою страсть к божественной справедливости, или к его собственной интерпретации оной, убивая всех поименованных в экземпляре его списка, особенно если там имелось и мое имя. Я недостаточно доверял Коллектору и вполне мог вообразить, что, сочтя мое поведение неподобающим, он посчитает нужным включить меня в свою личную проклятую коллекцию. В прошлом мы поддерживали отношения хрупкого союзничества, но я не имел иллюзий на его счет: по-моему, так же как Эпстайн, он встревожился по поводу моей внутренней природы, а Коллектор, склонный блюсти в таких делах принцип осторожности, мог просто на всякий случай согрешить против закона. Он хирургически вырезал испорченную материю.

Но, судя по всему, Коллектор ничего не знал о потерпевшем аварию в Большом Северном лесу самолете, и я считал важным сохранить тайну, не позволив даже намеку на его существование достичь ушей этого палача. Лучше уж пусть Эпстайн сохранит список, виденный Харланом Веттерсом, чем он попадет в руки Коллектора, поскольку Эпстайн по сути своей порядочный человек. Но я сомневался даже в рабби: я мало знал о его помощниках, кроме того, что эти молодцы любят размахивать пистолетами, чтобы убедиться в их способности к разумному самоограничению. По-видимому, Эпстайн оказывал на них обуздывающее влияние, но все же во многом и сам еще оставался темной лошадкой.

Казалось бы, все это очевидно, но знание личности ваших врагов является первым шагом на пути их поражения. Располагая именами, Эпстайн мог организовать отслеживание их деятельности и уничтожить этих людей в случае необходимости. Он мог также узнать, что среди его доверенных лиц имеются предатели, хотя их список неминуемо пополнился за то время, что прошло после крушения самолета. Кто знал, сколько еще народу добавилось в него с тех пор? И тем не менее получение тех списков может стать отправной точкой для дальнейших поисков. Но не оставалась ли порочная возможность того, что в некоторых случаях Эпстайн и его помощники предпочтут действовать как Коллектор, выводя из игры тех, кто представляется им наиболее опасным?

Размышляя на эту тему, я доехал до Скарборо. На волнах «Сириуса» выдавали альтернативную музыку: оригинальная аранжировка Бетховена, исполненная парой продвинутых торопыг, длилась в общей сложности около пяти минут, включая вступление диджея и даже мечтательные отклики слушателей, но у меня появилось непреодолимое желание сменить частоту, когда какой-то придурок затребовал Диаманду Галас,[147] а диджей с бешеным восторгом рассыпался в благодарностях.

На заре туманной юности, разменяв третий десяток, я общался с девицами, зазывающими к себе на кофеек, но подразумевающими при этом, что в дальнейшем вам светит больше, чем кофе, если вы не окажетесь извращенцем или наркоманом, и тогда осознал, что если мужчина действительно хочет понять женщину, то ему следует быстро ознакомиться с коллекцией ее звукозаписей. Если таковой не обнаружится вовсе, то лучше сразу закончить знакомство, поскольку только бездушная или не имеющего ничего в голове особа вообще не слушает музыку; если же она балдеет от той английской музыки «новой волны», что выдают группы типа энергичных «Смитс» или интеллектуально-замогильных «Кьюэ», то, вероятно, зациклена на своей несчастной судьбинушке, но она все-таки небезнадежна; если же девушка фанатеет от «гламурного металла» типа групп «Кисс», «Пойзон» и «Мотли Крю», то вы столкнетесь с дилеммой: либо остаться с ней на время постельных игр, либо сбежать до того, как вас заставили слушать кого-то из ее музыкальных кумиров; но если на полках девицы вы увидели Диаманду Галас, возможно, заодно с Нико, Лидией Ланч и Утой Лемпер для тихих интимных моментов, то пора извиняться и уносить ноги, пока она не подсыпала снотворного в ваш кофе, иначе, проснувшись, вы можете обнаружить себя закованным в цепи в подвале, а вышеупомянутая девица будет стоять над вами, потрясая кухонным ножом и наводящей ужас куклой, и выкрикивать имя какого-то парня, которого вы никогда не знали, но, очевидно, похожи на него внешне.

Поэтому, отказавшись от станции альтернативной музыки, я включил CD-плеер и послушал единственный альбом всегда приносящих успокоение «Уинтер Хауэрс», который звучал более гармонично и менее устрашающе. К приезду домой мое настроение улучшилось.

Припарковавшись около дома, я увидел пропущенный звонок от Эпстайна. И перезвонил ему с телефона в своем кабинете. Эпстайна взволновала смерть Дэвиса Тейта.

— Вы считаете, что это работа того типа, Коллектора? — спросил он.

— Узнав, что его застрелили, я подумал, что, вероятно, это дело рук вашей братии. Коллектор предпочитает работать с ножом.

— Что же помогло вам передумать?

— Вроде бы на теле Тейта обнаружили и ножевые раны. Вдобавок он утратил кусок мочки уха. Его убийца также прихватил наручные часы, но не тронул бумажник. Коллектор обожает забирать памятные сувениры у своих жертв. В этом смысле у него много общего с вами или с возделывающим благой сад серийным убийцей. Они добавляют ему уверенности в собственной добродетельности и особых полномочиях.

— Вы поговорили со старым законником?

— Поговорил. И у меня сложилось мнение, что Барбара Келли послала ему тот же список, что и вам.

— С вашим именем?

— Похоже на то. Его секретарша выразилась очень определенно насчет того, что мне предстоит испытать, когда черед дойдет до меня.

— Вы встревожены?

— Слегка. Меня устраивает моя нынешняя глотка, и не хотелось бы, чтобы в ней появились лишние дырки. Но я полагаю, у Коллектора возникнут насчет меня такие же сомнения, как у вас. И он не начнет действовать, пока не обретет уверенность.

— А пока он продолжит работать над остальными именами в том списке. И привлечет внимание их покровителей.

— Подозреваю, что именно на это он и надеется.

Голос Эпстайна на минуту стал приглушенным. По-видимому, он прикрыл трубку рукой, разговаривая с кем-то. Вернувшись на связь, он заговорил более встревоженно:

— У меня появилась версия насчет того самолета. Дата на газете из той кабины близка к дате исчезновения одного канадского дельца, Артура Уилдона.

Имя показалось мне знакомым, но я не мог вспомнить, в какой связи. Эпстайну пришлось просветить меня.

— В тысяча девятьсот девяносто девятом году похитили двойняшек Уилдона, восьмилетних Наташу и Элизабет, — напомнил он. — Требования похитителей выполнили, тайно заплатив выкуп: бросили его на пустынную дорогу, причем шоферу запретили там останавливаться, пригрозив в ином случае убить девочек. Местонахождение двойняшек потом сообщили в записке, оставленной на берегу реки Квебек, около приметного камня, окрашенного в черно-белый цвет. В записке утверждалось, что девочки находятся в окрестностях Сен-Софи в заброшенной лачуге, но когда туда заявилась спасательная команда, дом оказался пустым, по крайней мере таким он казался. Спустя пять минут после прибытия Артуру Уилдону позвонили. Звонивший мужчина выдал единственное указание: «Копайте». И они начали копать. В той лачуге был земляной пол. Девочек связали, забили кляпом рты и похоронили заживо в яме глубиной около трех футов. По оценке медэксперта, смерть наступила несколько дней тому назад. Вероятно, их убили буквально через несколько часов после похищения.

Я отстранил трубку от уха, словно ее близость причиняла мне боль. В памяти всплыла крышка люка, под которой в подземелье кричала девочка, но крики не волновали запершего ее там мужчину, и я вновь мысленно услышал тот ужас в голосе, когда она умоляла меня не оставлять ее одну в темноте. Девочке повезло, однако, потому что ее нашли. Но в большинстве случаев поиски безуспешны, или похищенных находят уже мертвыми.

Однако замешанный в том деле серийный насильник и убийца молодых женщин даже не собирался их освобождать. Похищение детей имело иные причины. Через Луиса я однажды познакомился со Стивеном Толлесом, которого одна солидная охранная фирма нанимала для ведения переговоров о заложниках. Толлес считался экспертом по «признакам жизни», и его вызывали для консультаций в сложных случаях, когда ни ФБР, ни полиция не могли ничего выяснить. Главная забота Толлеса состояла в обеспечении безопасного возвращения жертвы, и он на редкость ловко справлялся с этим делом. Преступников ловили другие, хотя Толлес в своих подробных докладах о жертвах зачастую обозначал ключевые улики, позволяющие выяснить личность соучастников: иногда полезными оказывались слабые запахи и звуки, еще более важными были отчеты о промелькнувших мимо домах, лесах и полях. От Толлеса я узнал, что случаи убийств при киднепинге сравнительно редки. Мотив киднепинга — жадность, и главная задача таких похитителей — получить выкуп и исчезнуть. Убийство грозит осложнениями, гарантируя, что родственники жертвы впоследствии прибегнут к помощи правоохранительных органов. Это крайне весомая причина, объясняющая, почему в большинстве случаев сообщения о похищении не появляются в новостях: ведь похитители, оговаривая условия передачи выкупа, требуют, чтобы никто, кроме родственников и нанятых переговорщиков, не знал о случившемся, и зачастую полицейские и агенты ФБР остаются в неведении.

Но если история, рассказанная Эпстайном, правдива, то преступники, виновные в похищении дочерей Артура Уилдона, — а действовал явно не один похититель, поскольку в одиночку трудно справиться с двумя девочками, — умышленно затребовали и забрали выкуп, осознавая, что нет никакой надежды на возвращение жертв живыми. Более того, по-видимому, преступники вообще не собирались возвращать их целыми и невредимыми, учитывая, что убийство произошло вскоре после похищения. Возможно, конечно, что им пришлось поменять план: допустим, одна из девочек или обе увидели лица похитителей, или им удалось заметить нечто такое, что безошибочно указывало на личность захватчика, и в таком случае похитителям просто пришлось пойти на убийство для обеспечения собственной защиты.

Но почему похоронили заживо? Двух детей постигла ужасная смерть, независимо от степени жестокости похитителей. Тут уже попахивает садизмом. Похоже, получение денег не являлось самоцелью или было вторичной мотивацией, и мне подумалось, что Артура Уилдона или кого-то из его близких родственников могли покарать за какой-то неизвестный нам проступок, тайно удушив его дочерей.

— Мистер Паркер, — подал голос Эпстайн, — вы еще на связи?

— Да-да, я слушаю. Простите, задумался.

— Может, в связи с новостями у вас возникли какие-то стоящие идеи?

— Я размышлял о том, каким мог быть главный мотив того похищения.

— Выкуп. Разве киднепинг не всегда совершается ради денег?

— Но почему убили девочек?

— Чтобы не осталось свидетелей?

— Или чтобы наказать Уилдона и его семью.

Глубоко вздохнув, Эпстайн печально произнес:

— Я знал его.

— Уилдона?

— Да. Не близко, но в чем-то наши интересы совпадали.

— А у вас в связи с этим не возникло никаких идей?

— Уилдон верил в существование падших ангелов, так же, как я, так же, как вы.

Я лично сомневался в оправданности такого именования, вопреки тому что мог наговорить Мариэль Веттерс. Большинство людей, говоря об ангелах, представляют себе нечто среднее между образом сказочной феи и небесного хранителя, но мне по-прежнему не хотелось называть таким именем тех личностей, земных или неземных, с которыми довелось столкнуться. В конце концов, никто из них не расправлял крылья.

До сих пор.

— Но он также полагал, что они развращают людей, — продолжил Эпстайн, — воздействуя на них угрозами, посулами, шантажом.

— Ради чего?

— О, вот тут наши с Уилдоном мнения расходились. Он рассуждал о конце времен, о последних днях мира — заумная смесь милленаризма и христианского апокалипсиса; а меня подобные рассуждения не привлекали, ни лично, ни профессионально.

— Так что же полагали вы сами, рабби? — спросил я. — Не пора ли вам довериться мне?

— Начистоту? — Из трубки донеслось глухое дребезжание его смеха. — Ну, я полагаю, что где-то на земле или в ее глубинах пребывает в ожидании некое существо. И таится оно уже целую вечность либо по собственной воле, либо — более вероятно — по чужой воле; пока оно нейтрализовано, возможно, даже пребывает в дремотном состоянии, однако оно чего-то дожидается. И самое ужасное, что все эти твари, созданные по его образу, стремятся его отыскать. И стремление их неизменно, они находятся в вечном поиске, и в процессе этих поисков готовят почву для его прихода. Таковы мои предположения, мистер Паркер, и должен признать, что они вполне могут служить доказательством моего безумия. Вы удовлетворены?

Ничего не ответив, я спросил:

— И они близки к его обнаружению?

— Ближе, чем когда-либо. В последние годы их стало появляться слишком много, слишком много искателей и убийц; они подобны муравьям, оживленным феромонами своей царицы. И вы, мистер Паркер, уже привлекли их внимание. Вы же понимаете, что это правда. Вы чувствуете их.

Я задумчиво поглядел в окно на темные силуэты деревьев, серебристые болотные протоки и на собственное бледное отражение, маячившее на их фоне.

— У Уилдона был личный самолет?

— Нет, но он был у Дугласа Ампелла. Ампелл пропал примерно в то же время, когда исчез Уилдон. Они были знакомы, и Уилдон время от времени пользовался самолетами Ампелла.

— А нет ли в диспетчерском архиве Ампелла записей о полете в июне две тысячи первого года?

— Ни единой.

— Тогда, если тот самолет принадлежал Ампеллу и Уилдон вылетел с ним, то куда они могли направляться?

— Думаю, они летели ко мне. Мы с ним связывались за несколько месяцев до его исчезновения. Он проверил множество самых разных слухов и был убежден в существовании неких учетных записей обо всех тех, кого они развратили. Он полагал, что близок к их обнаружению, и, похоже, действительно мог найти их. По-моему, те самые списки и были с ним в самолете, когда произошло крушение.

— И не только списки. Кто мог быть их пассажиром? Кого приковали наручниками к креслу в том самолете?

— Уилдон был одержим поисками виновных в убийстве его дочерей, — пояснил Эпстайн. — Из-за этого он потерял семью и бизнес, но не сомневался, что близко подобрался к ним. Возможно, в том самолете сидел человек, убивший дочерей Уилдона: человек или некто, обладающий нечеловеческим нутром. Вы должны найти тот самолет, мистер Паркер. Найдите самолет.

Глава 34

Дарина Флорес узнала о смерти Бекки Фиппс и Дэвиса Тейта незадолго до того, как они с мальчиком выехали к Мариэль Веттерс. Дарину обеспокоило, что Фиппс сразу не ответила на ее сообщение; они ведь так давно занимались поисками хоть какой-то путеводной нити к местонахождению того самолета, но Бекки почему-то не спешила с ответом. Дарина, обычно осторожная в таких делах, лишь в силу необходимости передала полученные сведения ограниченному кругу лиц, но поиски нуждались в подготовке.

Обдумывая план дальнейших действий, она получила подтверждение от Джо Дала, что он будет готов к выходу в любой удобный ей момент. Они давно приручили Дала: Флорес и ее агенты постарались, чтобы этот заядлый игрок настолько глубоко увяз в долгах, что вся его собственность практически перешла к ним.

И тогда ему разрешили оставить себе все: машину, дом, остатки былого бизнеса, все без исключения. Они лишь взяли расписку о его долге, которая ждала своего часа. Ждать пришлось недолго. Дал, закоренелый игрок, еще не излечился от своей пагубной страсти. Однажды вечером он попытался получить наличные под залог своего автомобиля, чтобы поиграть на скачках в Скарборо-Даунс, и тогда — после визита Дарины — Джо Дал навеки исцелился от азартных игр. С тех пор она держала его на коротком поводке, убедив в необходимости немедленного содействия в случае обнаружения ими важных сведений о самолете. В отличие от других, Дарина не бродила наугад по лесам, пытаясь обнаружить клочки сведений, которые рассеивались, подобно туману под лучами солнца. Она считала такой риск неразумным. Они могли привлечь внимание к объекту поиска, и Флорес полагала, что лучше дождаться появления надежной зацепки. По правде говоря, этот самолет с его тайнами представлял собой нечто вроде заведенного взрывного устройства, которое могло сработать в момент его обнаружения, но пока он оставался ненайденным, угроза взрыва была потенциальной, а не реальной, и даже сам список не имел особого значения, пока не попал в надлежащие руки. Больше ее беспокоил тот пассажир и его судьба. Он принадлежал к их роду и с тех пор не подавал о себе никаких вестей.

Очнувшись в сумерках, Грейди Веттерс обнаружил, что его связали синтетическими веревками, а рот заткнули кляпом, использовав для этого какой-то шарф. Сознание его еще было затуманено, но мысли начали проясняться, когда он заметил мальчика, наблюдавшего за ним с дивана, и женщину, чистившую пистолет за кухонным столом, а еще — несмотря на закрытую дверь спальни — до него донесся запах убитого Тедди Гаттла. Дарина поняла, что Веттерс взвешивает свои возможности. Она предпочитала как можно дольше поддерживать в нем жизнь, но если парень окажет серьезное сопротивление, то придется обойтись без него.

Вставив магазин в миниатюрный «кольт», Дарина приблизилась к Грейди. Он вжался в угол комнаты, промычав что-то неразборчивое. Дарину не интересовало, что он мог сказать, и она не стала извлекать кляп.

— Мы собираемся навестить Мариэль, — сообщила она. — Если будешь послушным, то останешься в живых. В ином случае вы с сестрой умрете. Ты понял?

Грейди не стал отвечать сразу. Он не был дураком: она могла бы подумать, что он не поверил ей. Но это не главное. Все это какая-то жуткая игра, и он будет играть свою роль, пока не появится иная возможность. Проще всего остаться в живых, будучи покладистым, то есть надо убедить их, что жизнь ему дорога и он не будет делать никаких глупостей, и тогда, как ему и сказали, они попадут в дом Мариэль. Если он умрет до того, как они попадут туда, то никак не сможет помочь сестре. Пока он жив, оставалась надежда.

Но на самом деле реальной надежды не могло быть. Ее отсутствие основывалось уже на самом существовании Дарины.

Шарф затруднял дыхание, но Грейди попытался вдохнуть поглубже и поморщился, словно опять уловив запах Тедди Гаттла.

— В качестве утешения могу лишь сказать, что он никоим образом не предавал тебя, — заявила Дарина. — Он думал, что помогает тебе. Если ты не пожелал воспользоваться знаниями о том самолете, чтобы разжиться деньгами, то он решил сделать это для твоего блага. По-моему, он тебя любил. — Она улыбнулась. — Должен был любить, поскольку умер ради тебя.

Грейди с ненавистью глянул на женщину. Мускулы его рук напряглись в попытке разорвать туго стянутые путы. Он сидел, подтянув колени к груди, и Дарина поняла, что он собирается с силами, чтобы наброситься на нее. Возможно, она ошибалась на его счет.

— Не будь идиотом, — бросила она, направив на него пистолет.

И парень сразу успокоился. Дарина держала его на мушке, а мальчик опять подошел к нему со шприцем в руке.

— На сей раз введи дозу поменьше, — предупредила она. — Просто чтобы лишить сил к сопротивлению.

Она дождалась, когда веки Грейди вновь закрылись, и тогда сделала еще два звонка. Сначала она позвонила в дом Мариэль Веттерс, чтобы убедиться в ее присутствии. Услышав в трубке голос женщины, Дарина оборвала связь.

Второй звонок она сделала менее охотно, и не просто потому, что предпочитала прежде всего связываться с Бекки Фиппс, но потому, что Спонсоры предпочитали не ввязываться в такие дела. Они считали крайне важным не иметь ни малейшей связи с кровавыми преступлениями. И, ради сохранения видимой непричастности, пользовались услугами компаний-посредников и уполномоченных представителей, а также иностранными банковскими счетами.

Но обычно Фиппс отвечала ей в течение часа — всегда, будь то день или ночь, — поэтому Дарине пришлось набрать номер известного ей Главного Спонсора. Дарина не боялась его — она вообще очень редко боялась того, что касалось обычных людей, хотя ее тревожила их способность к самоуничтожению, — но к этому Спонсору она привыкла относиться настороженно. Он настолько походил на нее саму и ей подобных, что она порой сомневалась, действительно ли он принадлежит к человеческому роду, хотя не могла заметить в нем никаких инородных признаков. Тем не менее она осознавала его странность, и ей никак не удавалось постичь, что скрывается под его внешней маской.

Он взял телефон после второго звонка. Этот номер знали лишь избранные, да и те пользовались им лишь исключительно серьезных ситуациях.

— Привет, Дарина, — сказал Спонсор. — Давно не общались, но я знаю, почему ты звонишь.

Тогда Дарина и узнала, как Бекки и Дэвис встретили смерть. Перед своим бегством Бекки оставила на мобильнике предостережение, но Дарина позвонила на ее домашний номер, предположив, что опасность могла рассосаться: небольшая ошибка со стороны Бекки, и вполне понятная, раз она сбежала, пытаясь спасти жизнь.

Коллектор никогда прежде не выступал против них так решительно. Разумеется, они знали, что он подозревает об их существовании, но Спонсоры имели надежное прикрытие и обеспечивали защиту деятельности Дарины и других сообщников. Теперь Дарина поняла, что Барбара Келли солгала ей перед смертью. Она призналась, что пыталась связаться с юридической конторой Элдрича и тем старым евреем, но заверила Дарину, что лишь пообещала им сведения, не успев передать их. Даже когда в наказание за собственную травму Дарина выдавила ей левый глаз, Келли по-прежнему утверждала, что сделала лишь первые неуверенные шаги к раскаянию.

Но Коллектор не вышел бы на Дэвиса Тейта без предательского списка. С другой стороны, Келли вряд ли удалось передать их врагам полный список. Эти сведения были ее единственным козырем. Она могла соблазнить их передачей части сведений, определенно не больше листа или пары листов: один мог отправится к этому еврею Эпстайну, а второй — к Коллектору и его боссу.

Поскольку Коллектор никогда не объявлял им открытую войну, удерживаемый собственной осторожностью и их мастерством, то и они также предпочитали держаться подальше от него. В основном он предпринимал мелкие крестовые походы, уничтожая порочных и осужденных, хотя в последние годы число его влиятельных жертв существенно возросло. Возможность борьбы с ним уже обсуждалась, но — подобно ее неуверенности в сущности Главного Спонсора — Коллектор представлял собой загадку. Какова его натура? Что побуждало его к действиям? Казалось, он постиг тайны, ведомые только Дарине и ее падшей братии, и разделял их склонность к защищающей тьме, но при этом сам оставался темной лошадкой. До сих пор преимущества выведения его из игры перевешивал риск вызвать бурную реакцию либо самого Коллектора, если он выживет после нападения, либо его союзников.

Еще до Дарины дошли слухи о некоем детективе, вставлявшем палки в колеса кое-кому из их круга, хотя его происки по-прежнему мало заботили ее. Себялюбие и развращенность стали проклятием ее рода, настолько серьезным проклятием, что многие из них забыли об истинной цели их пребывания на этой земле, их гнев лишился цели, и печальнее всего то, что в своем падении они лишились благодати. Даже Брайтуэлл увлекся собственными эгоистичными желаниями, стремясь объединить две половины того, кому он поклонялся, а ведь он считался лучшим и древнейшим из них. Когда же он временно выпал из бытия и его дух отделился от их воинства, она испытала ужасную, мучительную боль и, взывая к нему, приложила все силы для его возращения. Она ощущала его присутствие, и ей удалось сохранить их близость, когда той ночью она завлекла случайного прохожего и благодаря странному акту людского оплодотворения Брайтуэлл возродился в ней.

Но результат оправдал далеко не все ожидания. Слишком рано начали проявляться признаки его истинной природы, практически с тех пор, как он начал ходить, хотя у него, казалось, не сохранилось воспоминаний о том, как он лишился прежнего обличья, и с этим беспамятством соседствовала немота. Флорес полагала, что его сущности были нанесены тяжкие повреждения, но пока не могла найти способ пробить стену его немоты, чтобы он вновь во всей полноте обрел свою истинную природу.

И сейчас, разговаривая со Спонсором, она наблюдала за мальчиком. Вполне понятно, что голос собеседника звучал озабоченно. Напоследок он велел Дарине немедленно разобраться с теми, кто выступил против них. Смерть Бекки Фиппс стала решающей для начала войны с Коллектором, и теперь его судьба находилась в руках Дарины.

Но самолет стоял на первом месте: самолет, список и судьба пассажира. Сейчас она никак не могла позволить себе отвлечься. Дарине не требовался никакой список, чтобы вспомнить нужные ей имена. Она оспаривала необходимость его составления с самого начала, но человеческие пороки, видимо, нуждались в учете и подтверждении. Флорес подозревала, что таковы потребности смертных: даже худшие среди них вольно или невольно стремились к увековечиванию своих деяний. И потребность в письменном подтверждении отчасти поразила и ее род.

Поэтому Дарина начала действовать, отдав приказ уничтожить их врагов.

А пока Дарина тайно замышляла его уничтожение, Коллектор нанес визит в одну из церквей Коннектикута. Закончилась последняя служба, и остатки прихожан выходили на вечернюю улицу. Коллектор добродушно поглядывал на них: они просто поклонялись другой ипостаси того же Господа.

Когда паства удалилась, он увидел, как священник простился с ризничим в глубине церкви, и они разошлись. Ризничий уехал, а священник прошел по церковному двору, чтобы привычно открыть своим ключом калитку в стене: за ней в саду находился его дом.

Отперев калитку, священник заметил приближение Коллектора.

— Добрый вечер, — поздоровался он. — Чем я могу помочь вам?

Он говорил со слабым ирландским акцентом, смягчившимся за годы жизни в Соединенных Штатах. Горевший на стене фонарь освещал его лицо. Это был мужчина среднего возраста, сохранивший густую шевелюру без единого признака седины. И свет как раз подчеркивал неестественный оттенок его волос.

— Простите, что тревожу вас, отец, — сказал Коллектор, — но мне хотелось бы попасть на исповедь.

Священник глянул на часы.

— Я уже собирался идти ужинать. Исповедь проводится по утрам сразу после десятичасовой мессы. Если вы придете завтра с утра, я с удовольствием вас выслушаю.

— Дело крайне срочное, отец, — заметил Коллектор. — Я опасаюсь за одну душу.

Священник не обратил внимания на странную формулировку этого утверждения.

— Что ж, ладно, тогда я полагаю, нам лучше пройти в сад, — вздохнул он.

Он распахнул калитку, и Коллектор вступил в сад. Ухоженный участок расходился рядом концентрических окружностей мощеных дорожек, окаймленных кустами и зелеными изгородями, в зелень которых вносили приятное разнообразие цветущие зимние растения. Между двумя изящными самшитами темнела длинная каменная скамья. Священник присел с одного края и предложил Коллектору сесть рядом. Вытащив из кармана епитрахиль и поцеловав крест, святой отец соответствующим образом облачился. С закрытыми глазами он кратко прошептал привычные молитвы, а потом спросил Коллектора, когда тот исповедовался в последний раз.

— Очень давно, — ответил Коллектор.

— Несколько лет?

— Десятки лет.

Святой отец явно не обрадовался такому ответу. Вероятно, он подумал, что прихожанин испытал потребность избавиться от бремени совершенных за целую жизнь грехов, и ему придется до утра торчать на холодной скамье, выслушивая покаяния. Коллектор подозревал, что такое вступление не вполне традиционно, но не стал возражать.

— Приступайте, сын мой, — предложил священник. — Вы сказали, у вас есть очень серьезная причина для исповеди.

— Да, — признал Коллектор. — Убийство.

Глаза священника удивленно блеснули. Он выглядел встревоженным. Он не имел ни малейшего представления о личности собеседника, а оказался с ним наедине в саду возле собственного дома. И ему, похоже, предстоит узнать о смерти какого-то человека.

— Что вы имеете в виду? Случайную смерть или что-то более тяжкое?

— Более тяжкое, отец. Значительно более тяжкое.

— Гм-м… умышленное убийство?

— Такой вариант возможен. Пока не могу точно сказать. Это дело будущего.

Священник поежился, вдруг остро озаботившись собственной безопасностью. И попытался избавиться от незнакомца:

— Может быть, вам все-таки лучше прийти завтра утром, получив возможность еще раз хорошенько обдумать, в каких деяниях вы хотите признаться? — спросил он.

Коллектор выглядел озадаченным.

— Деяниях? — повторил он. — Я пока ничего не сделал. Хотя собираюсь сделать. Разве не могу я заблаговременно получить отпущение грехов? И у меня крайне мало времени. В ближайшие дни мне предстоит еще множество дел.

Священник встал.

— Либо вы дурачите меня, либо хотите поиздеваться, — заявил он. — В любом случае я не смогу помочь вам. Вам следует немедленно удалиться и серьезно подумать о своем поведении.

— Сядьте, святой отец, — тихо произнес Коллектор.

— Если вы не уйдете, я вызову полицию.

Священник не заметил, откуда появился клинок. Только что руки незнакомца были пусты, а уже через мгновение в них блеснула сталь, и Коллектор, поднявшись, решительно прижал лезвие к мягкой плоти шеи жертвы. Священник услышал, как скрипнули петли садовой калитки. Он перевел взгляд вправо, надеясь увидеть входящего человека, способного помочь ему, но вместо этого в сумрачный сад проскользнули лишь сгустившиеся тени. Не веря собственным глазам, священник узрел, как тени обрели формы призрачных фигур в шляпах и темных длинных одеяниях, струившихся подобно туманной дымке. Потом фигуры стали отчетливее, и он даже различил бледные черты под старыми фетровыми шляпами, разглядел зияющие черные провалы глаз и ртов в морщинистых, как старый подгнивший фрукт, лицах.

— Кто вы? — воскликнул священник, видя приближение призраков.

— Вы предали ее, — сурово заявил Коллектор.

Внимание священника разрывалось между угрожающим голосом незнакомца и попыткой поверить в то, что видели его глаза.

— Кого? Я не понимаю, о ком вы говорите.

— Барбару Келли. Вас прислали сюда следить за ней. Вы подружились с ней, и тогда она, испытав сомнения, поделилась с вами тем, что собиралась сделать.

Об этом ему сообщила Бекки Фиппс. Коллектору хотелось думать, что он сумел вдохновить ее на полное и искреннее признание.

— Нет, вы не понимаете…

— О нет, еще как понимаю, — возразил Коллектор. — Превосходно понимаю. Вы пошли на предательство ради денег: у вас не возникло ни малейшей мысли о более возвышенном мотиве. Вам просто хотелось шикарную машину, безоблачные вакации и побольше долларов в вашем бумажнике. Из-за какой глупой суетности вы погубили свою душу.

Священник едва слышал обвинения. Его ужасали окружавшие их фигуры; они маячили на соседних садовых дорожках, но ближе не подступали.

— Кто эти… тени?

— Когда-то они были такими же, как вы, грешниками. Хотя теперь лишились былого содержания. Потерянные души, каковой вскоре станет и ваша душа. Однако вы не присоединитесь к ним. Вероломный священник обречен на одиночество.

Священник умоляюще воздел руки.

— Пожалуйста, позвольте мне объясниться. Я был порядочным человеком, праведным пастырем… Я могу еще раскаяться и искупить содеянное…

Святой отец проявил редкое, но не спасительное проворство. Его взметнувшиеся руки попытались впиться в суровые глаза обвинителя, но Коллектор резко оттолкнул священника, одновременно полоснув ножом по его горлу. Из открывшейся небольшой раны, подобно вину из опрокинутого кубка, начала изливаться кровь. Святой отец рухнул на колени, а его грозный судья, склонившись, снял с грешных плеч епитрахиль и сунул ее в один из свои карманов. Потом закурил сигарету и извлек из-под пальто металлический контейнер.

— Вы не оправдали надежд, священник, — заключил Коллектор. — И лишились своей души.

Он сбрызнул горючей жидкостью голову и тело коленопреклоненного предателя и глубоко затянулся сигаретой.

— Пора на костер, — произнес он.

Бросив сигарету в святого отца, он удалился, не взглянув на вспыхнувшую фигуру.

Часть IV

Ангел Смерти лишь на ветер крылья простер

И дохнул им в лицо…1

«Поражение Сеннахериба», лорд Байрон (1788–1824)

Глава 35

Законовед Элдрич, повернув ключ, открыл дверь подвала. Свет включился автоматически. Некоторые электрические изобретения неизменно радовали его и значительно облегчали жизнь, ибо правда заключалась в том, что Элдрич боялся темноты.

Ведь он знал, что в ней скрывалось.

Держась одной рукой за деревянные перила, а другой — за холодную стену, он осторожно спустился по лестнице. Его внимание сосредоточилось на спуске, и мэтр медленно, обдумывая каждый шаг, продвигался вниз по ступенькам. Молодость Элдрича осталась в далеком прошлом; на самом деле он едва мог вспомнить те времена, когда не чувствовал себя стариком. Детство казалось сном, юность скрывалась в тумане, там жил другой человек, оставивший ему воспоминания об эпизодах любви и утрат, словно старые дагерротипы, подкрашенные чаем и выцветшие на солнце снимки.

Достигнув последней ступеньки, Томас невольно вздохнул с облегчением: очередные помехи преодолены без инцидентов, его хрупкие кости уцелели. Пять лет тому назад он споткнулся на тротуаре, упал и сломал бедро: первая серьезная травма или болезнь преклонных лет. Перелом повлек за собой обширные перемены, и теперь мэтр остро осознавал собственную уязвимость. Более всего прочего пострадала его самоуверенность.

Но больше боли и неудобства длительного периода выздоровления ему запомнились страхи перед анестезирующими препаратами, собственное отвращение к вынужденному погружению в пустоту и отчаянная борьба с той текучей субстанцией, что начинала проникать в его плоть, когда анестезиолог делал укол. Темнота, наполненная не только бесплотными тенями. Он помнил, с каким облегчением проснулся в палате для выздоравливающих и с какой благодарностью осознал, что почти не помнит того, что происходило, пока он спал. Разумеется, речь идет не о хирургической операции: это была отдельная, чисто физическая реальность, капитуляция тела, отданного в опытные руки хирурга. Нет, призрачные образы, вернувшиеся вместе с сознанием, принадлежали к совершенно иной сфере бытия. Хирург говорил пациенту, что тот будет спать без сновидений, но обманул. Сны, изобилующие памятными и забытыми событиями, неизменно посещали Элдрича, и снились они ему чаще, чем большинству людей, если вообще можно в полной мере назвать снами те переживания, что испытывал законовед, когда усталость побеждала его. И поэтому также он спал меньше большинства людей, предпочитая умеренную вялость сознания бессознательным пыткам ночи.

Он вырвался из небытия, ощущая боль в нижней части тела; сознание сильно притупилось от впрыскиваний, но тем не менее еще ужасало его. Медсестра с алебастровым личиком, спросив, как он себя чувствует, заверила, что операция прошла хорошо и вскоре он поправится, после чего Элдрич попытался улыбнуться, несмотря на то, что надерганные из воспоминаний нити еще пролезали в щелкииз другого мира.

Руки — они остались в его памяти. Руки с загнутыми когтями тянулись к нему, когда закончилось действие анестезии, они пытались утащить его в свои владения; а над ними бесплотные тени, бездушные призраки, исполненные ярости за то, что сделали с ними Элдрич и его помощник. Тени отчаянно желали увидеть, как он понесет такое же, как они, наказание. Позднее, когда стало очевидно, что операция прошла совершенно успешно и больной находится вне опасности, хирург признался Элдричу, что когда он наложил последние стежки шва, возникло одно осложнение. И вот что именно поразило его: большинство пациентов легко выходили из наркоза после окончания его действия, но Элдрич, вместо того чтобы пробудиться, минуты две, казалось, наоборот, все больше погружался в сон, и врачи уже испугались, что он может впасть в кому. Но потом вдруг началось оживление, и частота сердечных сокращений так резко увеличилась, что теперь они уже подумали о возможной остановке сердца.

— Да уж, заставили вы нас поволноваться, — заметил хирург, похлопав Элдрича по плечу, отчего старый законник нервно напрягся, поскольку это прикосновение тревожно напомнило ему те когтистые руки.

Весь период выздоровления, как в больнице, так и дома, Коллектор дежурил около него, осознавая, что уязвимость Элдрича — сродни его собственной и их жизни взаимозависимы. Пробуждаясь, Элдрич обычно видел рассеянный свет лампы и напряженно сцепленные пальцы сидевшего у кровати Коллектора, страдавшего от временного отсутствия никотина, который, казалось, подпитывал его жизненные силы. Законовед так до конца и не понял, как Коллектор умудрялся в те первые послеоперационные дни быть настолько вездесущим — ведь эта клиника, будучи исключительно частной и исключительно дорогой, имела еще исключительно строгие правила относительно времени посещений. Но Элдрич по собственному опыту знал, что люди склонны избегать споров с Коллектором. От него, подобно сигаретному запаху и дыму, исходило и ощущение тревоги. Запах табака, такой распространенный и ненавязчивый, — с какой благодарностью следовало бы им всем относиться к нему, ибо зловоние курева маскировало другое амбре. Даже без сигарет Коллектор приносил с собой запах склепа.

Иногда сам Элдрич почти боялся его. Коллектора, начисто лишенного милосердия, полностью поглотила собственная миссия в этом мире. Элдрич еще имел сходство с человеком, сохранив способность к сомнениям; Коллектор же не сомневался никогда. В нем не осталось ничего человеческого. Элдрич порой задумывался, человек ли он вообще. Он подозревал, что Коллектор лишь появился в этом мире человеческим путем, а со временем с яркой очевидностью проявилась его истинная натура.

«Как странно, — подумал Элдрич, — что человек может бояться того, с кем очень близко связан: помощника; источника доходов; защитника…»

Сына…

Элдрич спустился в подвал по двум причинам. Во-первых, чтобы проверить предохранители: сегодня днем пару раз ненадолго вырубался свет, а такие случаи обычно вызывали беспокойство. У них хранилось очень много сведений, очень много важных знаний, и хотя они надежно охранялись, всегда оставалась тревога о возможных недостатках системы защиты. Элдрич открыл дверцу блока предохранителей и направил на них луч фонарика, но насколько он мог сказать, все они выглядели действующими. Завтра, однако, он свяжется с Боуденом, который обычно выполнял для него подобные работы. Элдрич доверял Боудену.

По мере его передвижения по подвалу включались очередные светильники, освещая ряды стеллажей с папками. Некоторые из них уже настолько постарели, что Томас боялся касаться их, опасаясь, как бы они не рассыпались в пыль, но изредка возникла необходимость перечитать имевшиеся в них материалы. По большей части в подвале находились папки закрытых дел. По ним уже вынесли суждения и привели в исполнение приговоры.

Однажды кто-то заметил ему, что существует различие, реальное или воображаемое, между «суждением» и «осуждением», хотя старик считал это главным образом вопросом преференции; первое — на его взгляд — имело более значимую весомость и надежность.

— Суждение, — говорил тот человек, и его бас рокотал над паркетным полом номера вашингтонского отеля, — находится в сфере человеческого правосудия, но осуждение — в сфере божественного.

Откинувшись на спинку кресла, он довольно улыбнулся. Его идеальные зубы белели на фоне безупречной эбеново-черной гладкости кожи, но сцепленные на скромном животике руки так часто омывались кровью, что ее следы, по убеждению Элдрича, вполне могли проявиться под микроскопом в ультрафиолетовом излучении.

Перед ним лежал документ, подробно описывающий акты насилия, пыток и массовых убийств, — результат многолетних расследований группы людей, ныне уже убитых, убитых агентами этого хитроумного философа, и в глазах падшего лидера Элдрич увидел, что ему предназначили подобную судьбу.

— Неужели? — откликнулся он. — Чертовски интересная мысль, однако я придерживаюсь того понимания «суждения», что дается в Библии короля Якова.[148]

— Ложное понимание! — воскликнул мужчина с безоблачной уверенностью истинного невежества. — Скажу более понятным языком: судим я буду не человеческим судом, но предстану на суд Господа, и Он одобрит деяния, на кои вынудили меня Его враги. Бездушные скоты. Грешники.

— А женщины? — вопросительно произнес Элдрич. — А дети? Все они тяжко согрешили? Как прискорбно для них.

Мужчина возмутился:

— Я же сказал вам, мне известны и понятны эти голословные утверждения. Враги продолжают распространять лживые слухи, желая очернить меня, но я не имею отношения к выдвинутым против меня обвинениям. В ином случае Международный суд в Гааге уже призвал бы меня к ответу, а я не получал оттуда никаких повесток. И сие означает, что никто в земном мире не предъявит мне иск.

Правда звучала несколько иначе. Международный суд собирал досье на падшего лидера, но этому процессу постоянно препятствовали убийства важных свидетелей, как за пределами страны, где он более десяти лет вел истребительную партизанскую войну, так и внутри нее, где у власти теперь находились люди, которые использовали этого человека и его силы для своих собственных целей и предпочли бы предать забвению некоторые особо щекотливые подробности прошлого, стремясь раскрыть новые объятия своего рода демократии. Даже в Соединенных Штатах нашлись политики, готовые возлюбить этого мясника и насильника, видя в нем союзника в борьбе против мусульманских террористов. Однако во всех отношениях он являлся позорным камнем преткновения: для союзников, для врагов и для всего рода человеческого.

— Так что, мэтр Элдрич, мне неясно, почему вы предпочли поверить наветам этих людей и согласились принять их иски. Что такое этот документ? Что такое «гражданское дело»? Мне неведомо, что сие означает. — Он держал, как дохлую рыбу, предъявленную ему Элдричем стопку бумаг, где описывались истребительная резня, насилие и перечислялись имена жертв. — Я согласился встретиться с вами, потому что вы сообщили моему помощнику, что располагаете сведениями, кои могли бы быть мне полезны в продолжающихся нападках на мою репутацию, сведениями, способными помочь мне в борьбе против очернения моего имени. А вместо этого, похоже, вы встали на сторону этих грешников, этих порочных фантазеров. И как же, интересно, это может помочь мне? Как?

Он уже кипел от злости, но Элдрича его кипение не волновало.

— Если вы признаете вашу вину и ваши преступления, то можете еще спасти себя, — заявил он.

— Спасти себя? От чего?

— От проклятия вечных мук, — пояснил мэтр.

Смерив законника изумленным взглядом, человек захихикал.

— Уж не проповедник ли вы? Может, вы почитаете себя посланцем Господа? — Хихиканье сменилось хохотом. — Я — посланец Господа. Взгляните! — Сунув руку за ворот рубашки, он вытащил богато украшенный золотой крест. — Убедились? Я — христианин. И потому сражаюсь в своей стране с врагами Господа. И именно поэтому ваше правительство дает мне деньги и оружие. И потому же профессионалы из ЦРУ консультируют меня в вопросах тактики. Все мы призваны вершить дела Господни. А сейчас, старина, ступайте с Богом, пока вы не довели меня до безумия, и забирайте с собой ваши смехотворные бумажонки.

Элдрич встал. Внизу за окном перед ним раскинулась оживленная улица. Там дожидался Коллектор. Отсюда из-за оконного стекла его силуэт выглядел чернильной кляксой.

— Спасибо, что уделили мне время, — сказал Элдрич. — Увы, больше я ничем не могу вам помочь.

Выйдя из отеля, он прошел мимо Коллектора, но они не взглянули друг на друга. Коллектор затерялся в толпе делегатов какой-то конференции, а позднее тем же вечером тот посланец Господа в своем шикарном номере узнал на собственном опыте, что нет практически никакой разницы между «осуждением» и «судом Божиим».

Это досье, уже закрытое, также находилось где-то в подвале. Элдрич мог в любой момент достать его, но в этом не было нужды. Его память оставалась идеальной, и в любом случае вряд ли ему придется точно цитировать обстоятельства смерти того падшего лидера — по крайней мере, в этой жизни. Теперь он редко посещал залы суда, и порой ему не хватало яростной полемики юридических споров, удовольствия от сознания того, что закон выиграл в сложном деле и что проигравший извлек уроки.

Однако же теперь ему не приходилось больше тревожиться из-за различия между законом и справедливостью. Как и любой юрист, он знал слишком много неудачных случаев, поскольку справедливость оказывалась в итоге зависимой от требований закона. А теперь они с Коллектором по-своему восстанавливали естественный порядок в самых тяжких делах, преступлениях, без сомнения заслуживающих сурового приговора в глазах всех, кроме самого закона.

Но в подвале хранились также папки некоторых незакрытых дел. Их Элдрич предпочитал считать «нерешенными» или «сложными», и по большей части против упомянутых в них подозреваемых не предпринималось никаких действий. Эти папки просто увеличивались в объеме по мере добавления сведений, очередных мелких свидетельств, способных, однако, отягчить участь связанных с делом лиц.

Одна из таких папок содержала дело детектива Чарли Паркера и связывалась с делами его помощников, как фигурально, так и буквально, посредством двух черных тесемок, пропущенных через дырочки в корешках зеленых папок. Элдричу давно хотелось, чтобы эти документы просто пылились в подвале, как простые документы, не имевшие отношения к делам, преследуемым законом. В конечном счете, он полагал, что Паркер выполняет одну, общую с ними задачу, хотя, возможно, не захотел бы в этом признаться. Коллеги этого детектива, Ангел и в особенности Луис, представлялись более проблематичными личностями, но Элдрич склонялся к тому, что их последующие действия могли компенсировать десяток былых грехов, хотя ему еще не удалось склонить к такой лояльности Коллектора. Их мнения по этому ключевому вопросу расходились, но здравый смысл, тем не менее, подсказывал, что Паркера и его помощников следует оставить в покое. Осуждение одного повлечет за собой осуждение всех, иначе оставшиеся в живых отомстят судьям, невзирая в своем гневе ни на пол, ни на возраст.

Но дело Паркера значительно осложнилось, поскольку его имя имелось в списке, присланным им Барбарой Келли, пусть и без указания каких-либо причин его вины. Визит Паркера встревожил Элдрича. Детектив знал о существовании такого списка и знал о наличии в нем своего имени — вероятно, от того старого еврея. Паркер заподозрил также, что Элдрич и Коллектор получили подобный список, и, зайдя в контору мэтра, дал своеобразное предупреждение им обоим: «Держитесь от меня подальше. Я не буду одной из ваших жертв».

Отсюда могли быть сделаны только определенные заключения. Либо Паркер знал, почему его имя попало в тот список, и его включение было оправданно, — тогда он тайно союзничал с теми, против кого они боролись, и заслуживал осуждения; либо он не знал, почему попал в список, что, в свою очередь, открывало две возможности: либо он сам пошел с ними на соглашение, и тогда осквернил свою душу, хотя скверна еще не проявилась в полном уродстве; либо кто-то, допустим, Барбара Келли или известные ей грешники, намеренно добавили его имя в список, надеясь заставить его союзников ополчиться против него, и тем самым его враги без всякого риска для себя избавились бы от этого особо опасного и настырного противника.

Барбара Келли умерла — убита, очевидно, своими же подельниками. Медицинская карта, предоставленная Элдричу через сеть информантов, подтвердила ее онкологическое заболевание. Она умирала, и ее стремление к раскаянию казалось искренним, раз в конечном счете болезнь все равно осудила ее. В каком-то смысле можно назвать уместным, что лимфома пожирала тело этой женщины, поскольку на ее совести лежало постоянное и непрерывное развращение, коварно поражающее гнойными метастазами жизнь за жизнью, душу за душой. Одного акта неповиновения, порожденного страхом и отчаянием, недостаточно для спасения, если она на него надеялась.

Но, с другой стороны, Элдрич — не Бог и не мог претендовать на полное понимание Его путей. Он анализировал то, чего могло заслуживать каждое преступление, но чисто с юридической точки зрения. И лишь Коллектор, приобщенный к некоей божественной сущности и преображенный в посредника между мирами, заявлял, что обрел высшее осознание, безгранично более сложное, нежели человеческое.

И, если верить его прозрению, безгранично более безжалостное.

В правдивости заявлений Коллектора Элдрич нисколько не сомневался. Он понимал и знал слишком много и не пытался одурачить себя верой в то, что какая-то обычная причина, совершенно не связанная с существованием некой божественности или ее противоположности, необходима для расширения его понимания и что прозрение Коллектором сути дела глубже, чем у самого Элдрича. Но сейчас, начав убивать грешников по списку, Коллектор поручил ему вновь проштудировать дело Паркера, и впервые Элдрич вдруг осознал себя в серьезном конфликте со своим сыном.

Сыном…

Законовед стоял перед папкой Паркера — его скрюченные пальцы зависли над ней, подобно когтям парящей древней хищной птицы, — и чувствовал, как на него наваливается неимоверная усталость. Ему было легче относиться к сыну отстраненно: как к Кушиэлю или Коллектору. Элдрич давно перестал раздумывать, могло ли что-то в нем или в его жене быть ответственным за сотворение в их жизни такой таинственной смертоносной силы. Нет, непримиримость, завладевшая духом его сына, пришла извне. В нем уживались два существа, и оба они теперь стали неотделимы, неотличимы друг от друга.

Но Паркер прав: кровожадность его сына росла, желание собирать жизненные сувениры в итоге стало еще сильнее, а его действия в отношении этого списка предоставили их новейшее и наиболее тревожное проявление. У них не хватало доказательств вины для начала карательных действий против большинства этих людей. Некоторых, вероятно, невольно склонили к греху, а другие могли просто принять деньги или сведения, дававшие им преимущество перед окружающими, — скромная победа над системой, порочной в своей основе, не являлась достаточной причиной для осуждения. Если единичного греха достаточно для проклятия, то осудить можно весь род человеческий.

И все же тяжкие грехи зачастую являются продуктом постепенного накопления мелких прегрешений, и Элдрич знал, что для людей из того списка придет время исполнить свою сторону заключенного ими договора: от них потребуют совершить тяжкое злодеяние. По образному выражению Коллектора, они являлись инкубаторами для разведения душевных вирусов. Подобными дремлющим раковым клеткам. Разве не следовало их истребить или удалить, прежде чем они получат возможность начать разрушать здоровые организмы? Так мыслил его сын, но Элдрич думал не о вирусах, не о раковых клетках: он думал о людях, о грешных, идущих на компромиссы личностях, которые ничем особым не выделялись на фоне огромной массы человечества.

«Из-за таких дел, — подумал Элдрич, — убийств без законной причины, мы сами можем оказаться среди проклятых».

Он взял папку Паркера, тяжелую от весомости дел его помощников, отяжелевшую от их деяний, как праведных, так и грешных, и сунул ее под мышку. Светильники гасли за ним по мере его продвижения к выходу из подвала, и он поднялся по лестнице более уверенно, чем спустился. Он редко забирал с собой папки домой, только в исключительных случаях. Ему хотелось вновь изучить папку Паркера, проверить каждую деталь ради той, что он, возможно, упустил раньше; деталь, способную дать ему подтверждение истинных целей этого человека.

Мэтр ждал в холле, пока секретарша запирала наверху двери конторы; он видел, как она тяжело спустилась по лестнице с неизменной сигаретой во рту. Со смерти его жены прошло почти три десятка лет, и эта секретарша стала его единственной постоянной спутницей, ведь Коллектор в силу необходимости носился туда-сюда, словно ядовитая бабочка. Без помощи этой женщины он мог бы пропасть. Он нуждался в ней, а в его возрасте нужда и любовь являлись одним и тем же ходатаем, лишь облаченным в разные наряды.

Перед выходом находилась панель аварийной сигнализации. Положив папку Паркера на полку, Элдрич открыл дверцу панели и проверил сигналы внешних видеокамер на маленьком встроенном экране: на улице никого не было. Он кивнул спутнице и, пока та открывала дверь, включил систему безопасности. Теперь система сработает через десять секунд, и этого времени ему порой едва хватало, чтобы успеть выйти и закрыть дверь, но сегодня он умудрился справиться с этой задачей на пару секунд раньше.

Элдрич скривился, когда они переходили улицу, направляясь к его машине.

— Разболелась нога? — спросила женщина.

— Меня доконает наша подвальная лестница, — простонал законовед.

— Вам следовало позволить мне самой спуститься туда.

— А что вы понимаете в предохранителях?

— Да уж побольше вашего.

Это была правда, даже если он предпочитал не признавать ее.

— Все равно мне еще требовалась… — Он выругался. Папка Паркера осталась забытой на полке рядом с аварийным щитом. — …Одна папка, — закончил мэтр.

Он показал ей свои пустые руки, и секретарша закатила глаза.

— Я сейчас сбегаю, — сказала она. — Подождите здесь.

— Спасибо, — откликнулся он, привалившись к машине.

— А вы уверены, что вам не нужна более серьезная помощь?

— Нет-нет, все нормально. Просто немного устал.

Но женщина знала, что все не так просто. Он ничего не скрывал от нее: ни о Коллекторе, ни о Паркере, ни о чем другом. И сейчас его мучила тревога. Она ясно видела это.

— Давайте-ка устроим себе славный ужин, — предложила помощница. — И поговорим об этом.

— В «Голубом быке»?

— А где же еще.

— Тогда я плачу.

— Вы платите мне недостаточно, чтобы я возражала.

Элдрич воспринял ее шутливые слова как справедливые и несправедливые одновременно: платил он ей много, но осознавал, что никаких денег не хватит, чтобы в достаточной степени оценить ее услуги.

Женщина подождала, пока проедет машина, и вернулась к конторе, по пути роясь в своей объемистой сумочке с ключами. Элдрич огляделся. Как пусто сегодня вечером на улицах; кроме них вокруг почти ни души. И тут он ощутил в затылке нервное покалывание. К нему приближался мужчина, опустивший голову и засунувший руки в карманы теплой куртки. Элдрич сжал автомобильный брелок для ключей и надавил указательным пальцем левой руки на тревожную кнопку, а правой рукой нашарил в кармане пальто небольшой, но крупнокалиберный пистолет. Ему показалось, что, проходя мимо, мужчина взглянул на него, но если так, то лишь мельком, едва повернув голову. И не оглядываясь удалился.

Элдрич успокоился. Из-за Коллектора он сделался таким подозрительным, что порой это переходило в паранойю: оправданную, возможно, но тем не менее паранойю. Его секретарша уже открыла дверь конторы. Он услышал гудки сигнализации, потом ее отключили, и они стихли. Но сейчас он уже не мог видеть женщину в сумрачном холле.

Справа от законника раздавались чьи-то шаги. Мужчина в куртке, остановившись на ближайшем углу, оглянулся на него. Элдричу показалось, что он что-то крикнул, но в любом случае его слова затерялись в грохоте оглушительного взрыва, выбившего окна в здании конторы, откуда сразу вырвались языки пламени и повалили клубы дыма, а самого Элдрича, осыпанного острыми осколками, приподняла и опрокинула на землю горячая взрывная волна. Никто не бросился к нему на помощь. Мужчина в куртке уже исчез.

Элдрич поднялся на колени. Он временно оглох и серьезно ушибся. На мгновение подумал, что ему это все привиделось, но тут в дверях здания появилась фигура секретарши — темный силуэт на фоне огня и дыма. Женщина медленно вышла на улицу, и даже издалека Элдрич увидел, какой потрясенной она выглядит. Ее волосы дымились. Подняв руку, она похлопала себя по голове, сбивая дым. Шагнув с тротуара на проезжую часть улицы, слегка пошатнулась, но продолжала идти и, похоже, улыбнулась, осознав, что с ним все в порядке; и сам Элдрич невольно облегченно улыбнулся в ответ.

Потом она развернулась, чтобы взглянуть на горящую контору, и он увидел, что сзади ее голова лишилась волос. В отблесках огня зловеще поблескивала глубокая ужасная рана на ее черепе. Кровавый поток со светлыми сгустками заливал спину несчастной. Взгляд Элдрича скользнул по ее разорванной одежде и рваным ранам на ногах.

А через мгновение помощница упала, безжизненно уткнувшись лицом в дорогу. Поднявшийся на ноги Элдрич, рыдая, бросился к ней, но проститься уже не успел.

Глава 36

Пока старый законовед на коленях оплакивал свою утрату, рабби Эпстайн готовился к вылету в Торонто.

Ему удалось связаться с Элинор, вдовой Артура Уилдона, и она согласилась встретиться с ним в Торонто в своей квартире, куда переехала после исчезновения мужа. Она больше не собиралась замуж и не стремилась добиться того, чтобы ее мужа законно признали погибшим. Такое поведение навело кое-кого на мысль о том, что ей известно, где может быть ее супруг. Одни говорили, что он прячется, уклоняясь от уплаты долгов, а другие считали, что он покончил с собой, осознав глубину денежных проблем, усугубленную потерей детей. После смерти девочек он потерял интерес к собственному бизнесу, а те, кому он доверил управление своей компанией и капиталовложениями, совершенно не оправдали доверия; в результате ко времени его исчезновения от былых богатств остались жалкие крохи, и канадская фирма коммерческих перевозок собиралась предъявить ему баснословный счет.

Завтра вечером Элинор Уилдон предстояло ненадолго отправиться в Европу: ее племянник женился в Лондоне, сообщила она Эпстайну, и поэтому она заказала билеты в «Эйр Канада» на рейс, вылетающий в Хитроу в четверть седьмого вечера. Решив не дожидаться утра, Эпстайн хотел успеть на самолет компании «Американ эйрлайнз», вылетающий из международного аэропорта Ла Гуардиа вечерним рейсом в девять двадцать пять, и переночевать уже в Торонто в отеле «Хазелтон». Адив и Лиат проводят его до самолета. А в Торонто встретит другой помощник, отставной майор вооруженных сил Канады, ныне работавший в команде частной охраны.

Эпстайн редко путешествовал без телохранителей, а сейчас он более чем когда-либо осознал необходимость в охране собственной персоны и защите всех своих соратников. Наличие этого черного списка давало им шанс уничтожить прежде неизвестных врагов, но активная деятельность Коллектора поставила под угрозу всех. Дэвис Тейт умер, а его режиссера Бекки Фиппс объявили пропавшей, но Эпстайн полагал, что ее также преследовал Коллектор или она уже пострадала от его карающей длани.

Возможно, Барбара Келли умерла, не открыв своим мучителям имена тех, кому она отослала этот неполный список. И тем не менее обрекшие ее на смерть могли заподозрить, что наиболее вероятными получателями были сам Эпстайн и заодно, пожалуй, тот старый правовед. А начавший работать по списку Коллектор подтвердил их подозрения: если он и Элдрич получили от Барбары Келли важные сведения, то их враги практически убедятся, что другим получателем стал Эпстайн.

Элдрич и Эпстайн. Имея сходные фамилии, возраст и цели, эти поборники справедливости никогда не встречались. Как-то раз Эпстайн предложил встретиться и получил в ответ рукописное сообщение законоведа, вежливо отклонившего его предложение. Тогда рабби почувствовал себя кем-то вроде отвергнутого почитателя. И вот теперь любимый киллер правоведа спущен с цепи, хотя Эпстайн сомневался, что Элдричу вообще удавалось реально сдерживать порывы этого палача. Возможно также, что они никогда не садились за стол переговоров — по той причине, что их многое разделяло. Эпстайн никому не подчинялся, а правовед стал марионеткой Коллектора.

Адив, приехав на своей машине, забрал Лиат и Эпстайна из их дома в квартале Парк-Слоуп. Они стояли на углу улиц Четвертая и Кэрролл, когда парень в джинсах и растянутом длинном свитере, обутый в старые кеды, бросил в их машину пакет молока, тут же разлившегося по ветровому стеклу. Лицо парня имело нездоровый желтоватый оттенок, словно он болел желтухой. Увидев одеяние Эпстайна и ермолку Адива, он начал пинать ногами машину с криками:

— Чертовы жиды! Дерьмовые евреи! Грязные кровососы! Из-за вас наша страна провалится в преисподнюю!

Положив руку на плечо Адива, Эпстайн попытался удержать его в машине.

— Не обращай внимания, — сказал он. — Не стоит сейчас разбираться с этим идиотом.

И все действительно могло бы на этом закончиться, если бы парень, размахнувшись, не швырнул в ветровое стекло что-то тяжелое. Это оказался бильярдный шар, и стекло мгновенно треснуло. Возмущенный Адив, выскочив из машины, захлопнул за собой дверцу. Последовал небольшой поединок, в ходе которого желтушный парень, не убегая, старался обойти Адива. Закончилось дело тем, что желтокожий плюнул противнику в лицо и бросился наутек.

— Оставь его, Адив, — строго произнес Эпстайн, но тот уже не на шутку разъярился.

Последняя неделя прошла на редкость скверно, и сейчас телохранитель дал выход своему гневу. Он бросился вдогонку, но жертва его гнева оказалась гораздо более проворной, тем более что ноги Адива еще болели после долгой прогулки из Пайн-Барренса в Джерси. И все-таки он умудрился ухватиться за ремень потрепанного ранца мерзавца, который тот, сбросив с плеча, держал в руке. Негодяй отпустил сумку так неожиданно, что Адив потерял равновесие и повалился на спину, больно ударившись копчиком. Оглянувшись на преследователя, желтушный помедлил, словно раздумывая, стоит ли пытаться вернуть ранец и не отвесить ли еще пару пинков похитителю, но, похоже испугавшись, решил пожертвовать своим имуществом.

— Жид пархатый! — напоследок выкрикнул он и быстро исчез в темноте улицы.

— Я поимел твою сумку, кретин! — крикнул Адив. — Ты проиграл, придурок!

Поднявшись на ноги, он отряхнулся и, потирая ушибленный копчик, захромал обратно к машине. Лиат, открыв дверцу со стороны пассажирского сиденья, стояла на дороге, наблюдая за ним. Адив заметил в ее руке пистолет.

— Я забрал его сумку! — торжествующе воскликнул Адив, потрясая трофеем.

Лиат встревоженно помотала головой. «Нет-нет», — пыталась предостеречь женщина. Она замахала руками, словно крича: «Брось ее, Адив. Брось и беги!» Женщина помогла Эпстайну вылезти из машины и оттащила его на безопасное расстояние, заняв положение между рабби и Адивом.

И тогда на последнего вроде бы снизошло озарение. Он глянул на свою добычу: небольшой ранец из мягкой коричневой кожи, застегнутый впереди лишь на одну пряжку. Приоткрыв ранец, Адив заглянул внутрь. Там лежал завернутый в фольгу пакет, по форме напоминавший бутерброды, а рядом стоял термос.

— По-моему, тут нет ничего особенного, — заметил Адив. — Подозреваю…

Но ему не удалось поделиться своими подозрениями.

Глава 37

Я стремился скорее добраться до Фоллс-Энда, чтобы еще разок поговорить с Мариэль Веттерс. После нового разговора я мог бы прикинуть, как быстрее отыскать тот самолет. Однако мне выдалась удачная возможность провести вечерок с малышкой Сэм, поскольку ее мама Рейчел приехала вместе с ней в Портленд.

К сожалению, с ними — неудачно — прикатил и Джефф, нынешний хахаль Рейчел.

Почему же мне не нравился Джефф? Так, давайте-ка посчитаем. Мне не нравился Джефф, потому что он настолько «поправел», что у него Муссолини стал похож на Че Гевару; потому что у него слишком шикарные волосы и зубы, особенно для человека, достаточно пожившего, чтобы первые изрядно поредели, да и и вторых тоже слегка поубавилось; потому что, где бы мы ни встречались, он называл меня либо «грозой гангстеров», либо «приятелем», точно у него язык не поворачивался произнести мое обычное имя; ну и потому еще, что он спал с моей бывшей подружкой, а любой бывший дружок втайне хочет, чтобы немедленно после расставания экс-пассия удалилась в монастырь и там страдала, сожалея о том дне, когда упустила такое сокровище, и дала обет целомудрия, исходя из того, что раз уж она познала лучшее, то не стоит опускать планку.

Ладно, разумеется, последняя причина моей неприязни к Джеффу превосходила все прочие, но и те имели немаловажное значение.

Мне хотелось почаще видеться с Сэм, и мы с Рейчел полагали такое желание благотворным. Слишком долго я старался держаться подальше от дочери — возможно, отчасти справедливо — ради ее же безопасности, но на самом деле такая отстраненность мне не нравилась, да и ей тоже. Теперь мы стали видеться по меньшей мере раз или два в месяц, что имело двойственные последствия: радовало меня то, что я проводил с ней больше времени, а огорчало то, что после этих встреч я сильнее скучал по ней.

В этот вечер, правда, мне повезло: Джеффу предстояло толкать речь на банкете в ресторане портлендского отеля «Холидей инн», и Рейчел воспользовалась его приглашением, чтобы дать мне возможность провести лишний вечер с Сэм, пока она будет играть роль благодушной подруги, внимая своекорыстным и бредовым разглагольствованиям Джеффа по поводу реорганизации банковской системы. Согласно статьям «Портленд феникс», речь его шла под заголовком «Возвращение к прозрачному регулированию: Возрождение богатства Америки». Обозреватель «Феникса» так разъярился по этому поводу, что для его гневных излияний газета предоставила дополнительные полстраницы, и даже этого ему оказалось мало. Он смог бы заполнить такой полемикой целую газету, если бы появление в городе Джеффа не предоставило ему шанс лично подискутировать об объекте его ярости. Это событие, пожалуй, даже заслуживало посещения просто ради того, чтобы послушать, с какими речами выступит репортер «Феникса» перед Джеффом, если бы вдобавок не пришлось слушать также и последнего.

Мы с Сэм сначала подкрепились в знакомой пиццерии портового квартала Портленда, где девочке удалось создать затейливые цветные рисунки на бумажной скатерти, а потом решили перебраться в кафе-мороженое «Билз», намереваясь завершить прогулку сандеем — мягким пломбиром с разнообразными добавками из фруктов, сиропа, орехов и сбитых сливок. Ангел и Луис присоединились к нам, когда мы доедали пиццу, и уже все вчетвером мы побрели в «Билз». Когда Ангел и Луис изредка присоединялись к нашим встречам, Сэм поглядывала на них с легким благоговением. Ангел часто смешил ее, и с ним она чувствовала себя свободно, а к Луису прониклась какой-то застенчивой любовью. Ей пока еще не удалось склонить его взять ее за руку, но с деланой снисходительностью он позволял ей держаться за пояс его пальто. Я подозревал, что в глубине души ему даже нравилось внимание малышки.

Итак, наша весьма живописная компания ввалилась в кафе, и надо отдать должное кассирше — она очень быстро справилась с изумлением, когда пришло время нас обслужить.

Я заказал по порции мороженого каждому, однако Ангел захотел двойную.

— Во бл…! — начал было Луис, но вовремя вспомнил, что находится в приличном заведении в компании с ребенком, который держится за его пояс и взирает на него с обожанием. — Я хотел сказать, — продолжил он, стараясь выразить свое неодобрение без использования непристойных слов, — что, может, одной порции… э-э… будет… э-э… достаточно для удовлетворения твоего… э-э… аппетита.

— Намекаешь, что я растолстел? — спросил Ангел.

— Если пока и нет, то вполне можешь увидеть толстяка в зеркале после сегодняшнего десерта. Может, после двойной дозы мороженого, опустив очи, ты не увидишь собственные ноги, потому как взгляд попросту упрется в живот.

Сэм рассмеялась.

— Вот толстяк, — заявила она Ангелу. — Толстый толстяк.

— Это невежливо, Сэм, — заметил я. — И кроме того, дядя Ангел вовсе не толстый. У него просто широкая кость.

— Иди ты к дь… — Теперь и Ангел осознал, где и с кем он находится. — Я не толстый, милая, — возразил он Сэм. — У меня одни мускулы, а твой папа и дядя Луис просто завидуют, потому что им приходится следить за тем, сколько они едят. Зато мы с тобой можем заказать мороженого сколько душе угодно и, съев его, станем лишь еще симпатичнее.

На личике Сэм отразилось сомнение, но она не собиралась спорить с тем, кто сказал, что она станет еще симпатичнее.

— Вы по-прежнему желаете заказать двойную порцию? — поинтересовалась кассирша.

— Разумеется, я по-прежнему желаю двойную, — подтвердил Ангел, а когда Луис направился к столику в сопровождении Сэм, тихо добавил: — Только сделайте мне взбитые сливки без сахара и не поливайте сиропом.

Мороженщица начала готовить наш заказ. В кафе было тихо. Кроме нашего, занят оказался лишь один столик. Сезон заканчивался. Скоро кафе-мороженое закроется на зиму.

— Может, мне давно следовало перейти на сладости, — мечтательно произнес Ангел. — Они вкуснее.

— Конечно, все равно насчет живота тебе уже поздно беспокоиться.

— Ага, удовольствия запоминаются, — согласился Ангел. — По-моему. Давненько я такого не испытывал.

— К старости, говорят, определенные физические потребности становятся менее острыми.

— Какого дья…

Сэм похлопала его по ноге и вручила салфетку.

— Понадобится, когда перепачкаешься мороженым, — резонно пояснила она и поспешила занять свое место за столом рядом с Луисом.

— Спасибо, милочка, — сказал Ангел, прежде чем, отказавшись от ругательства, вернулся к легкой перепалке. — Что-то я не понял, кого ты считаешь старым?

— Он говорил о пути к старости, — уточнил я.

Вынесли поднос с заказанным десертом, и мы отправились с нашими креманками к столу, где уже устроились Сэм и Луис.

— Спасибо, объяснил, — язвительно произнес Ангел. — Толстый, старый… Вы хотите добавить еще что-то хорошее, прежде чем я пойду топиться?

— Не стоит, — бросил Луис.

— Почему? Неужели ты будешь скучать без меня?

— Не в этом дело… Просто кое-что не тонет. Будешь болтаться там, как поплавок, промерзнешь до костей или пойдешь на корм акулам.

— Нет! — вскрикнула Сэм. — Не надо акулам!

— Успокойся, Сэм, — уверенно произнес Ангел. — Никто меня не слопает. Верно, дядя Луис?

Сэм глянула на Луиса, ожидая подтверждения.

— Верно, верно, — легко согласился тот. — Не станут акулы его лопать. Иначе у них пасть порвется при попытке заглотить такое крупное угощение.

Если его ответ и не порадовал Ангела, то вполне устроил Сэм, и она, вооружившись ложкой, принялась уплетать мороженое, забыв обо всем на свете.

— Приходится заменять любовь мороженым, — мрачно прошептал Ангел, не обращая внимания на присутствие Сэм. — Пожалуй, надо будет почитать медицинский справочник и подыскать средства для лечения мужской импотенции.

— Ну пока все не настолько уж плохо, — возразил я.

— Для потенции?

— Для чтения. Выше нос, приятель!

— Пора привыкать. Я теперь на пути к старческому бесполому бытию.

— Вот интересно. Не хотелось бы мне считать тебя бесполым. Позорная грубость.

— Что, намекаешь на половую однобокость?

— Ну что ты, просто на твои способности в любой сексуальной сфере.

Ангел задумчиво помолчал.

— Подозреваю, что отчасти такое возможно, — заключил он.

За нашей спиной, за другим занятым столиком, парочка крикунов на грани приличия обсуждала общих знакомых. Один из них в нелепой бейсболке горланил с явным говором штата Попутного Ветра.[149] В городах типа Портленда любители бейсболок быстрее всего нарывались на неприятности, но если такой головной убор предпочитал коренной житель Мэна, то это могло рассматриваться как ужасное предательство, в сравнении с которым низкое поведение Бенедикта Арнольда и Элжера Хисса[150] казалось невинной шалостью.

Крикуны перешли к откровенной похабщине. Пиво явно ударило им в голову. И я совершенно не понимал, зачем они завалились в кафе-мороженое.

— Эй, парни, следите за выражениями, — попросил я, отклонившись к ним. — Мы здесь с ребенком.

Проигнорировав просьбу, они продолжали ругаться. По-моему, даже прибавили громкость, да еще выдали несколько бранных слов, излишне членораздельно, буквально по слогам.

— Парни, я просил вас по-хорошему, — опять подал голос я.

— Уже десятый час, — отозвался тот, что постарше, — твоему отпрыску давно пора быть в постельке.

— Вы сидите в кафе-мороженом, — поддержал меня Ангел. — И должны следить за вашим гребаным языком.

— Думаешь, дойдет? — спросил я его. — По-моему, вряд ли.

— Жаль.

Я вновь глянул на парней за соседним столом.

— Больше я просить не буду, — предупредил я.

— И что же ты сделаешь, если мы не перестанем? — спросил тот же парень.

Этакий амбал с затуманенной алкоголем физиономией. Его приятель, сидевший к нам спиной, наконец обернулся, и при виде Луиса его глаза слегка расширились. Он выглядел трезвее своего собеседника, да и сообразительнее тоже.

— Мой папа вас застрелит, — заявила Сэм. Она сложила из пальцев пистолетик и направила его на тупого крикуна. — Пиф-паф!

Я глянул на нее. Боже мой, бедный ребенок…

— А потом я добью вас, — пообещал Луис.

Он усмехнулся, и атмосфера стала менее напряженной.

— Пиф-паф, — для пущей убедительности добавил Луис. Он тоже соорудил пистолет из пальцев. Причем нацелил его в паховую область здорового грубияна. — Пиф-паф, — повторил он, переводя прицел на могучую грудь.

Оба грубияна заметно побледнели.

— Мы не фанаты бейсболок, — пояснил Ангел.

— Ступайте лучше в бар, парни, — посоветовал я.

И они удалились.

— Нравится мне пугать дураков, — заметил Ангел. — Когда я подрасту, только этим и буду заниматься.

— Пиф-паф, — повторила Сэм. — Они убиты.

Мы с Ангелом и Луисом обменялись взглядами. Ангел пожал плечами.

— Должно быть, узнала об этом от мамы.

В этот раз Сэм осталась со мной на ночь. Когда она почистила зубы и рядом с ней в кроватке мирно устроились две тряпичные куклы, я присел на край и погладил дочь по щеке.

— Тебе тепло?

— Тепло.

— Но щечка холодная.

— Все потому, что сейчас холодно на улице, но мне-то ни капельки не холодно. Я внутри горячая.

Это звучало правдоподобно.

— Послушай, — сказал я, — мне кажется, что тебе лучше не рассказывать маме про то, что случилось сегодня вечером.

— Про то, что мы ели пиццу? Почему?

— Нет, с пиццей все прекрасно. Я имею в виду то, что было потом, когда мы зашли поесть мороженое.

— Ты имеешь в виду тех двух крикунов?

— Верно.

— А что не говорить?

— Зря ты сказала, что я могу пристрелить их. Понимаешь, дорогая, так нельзя говорить незнакомым людям. Да и вообще никому. Это не просто невежливо: из-за твоих слов у папы могут быть неприятности.

— С мамой?

— С мамой — безусловно, но также и с теми людьми, которым ты это скажешь. Им вряд ли понравятся такие слова. Так обычно начинаются все драки.

Она немного подумала.

— Но у тебя же есть пистолет.

— Да. Хотя я стараюсь общаться с людьми без его помощи.

— Тогда зачем же он тебе?

— Видишь ли, иногда мне по работе приходится показывать его, чтобы убедить людей вести себя хорошо.

О Боже, я чувствовал себя оратором Национальной стрелковой ассоциации, призывающим к ограниченному использованию оружия.

— Но ты же стреляешь в людей из своего пистолета. Я слышала, так мама говорила.

Вот это новость.

— Когда ты это слышала?

— Когда она рассказывала про тебя Джеффу.

— Сэм, неужели ты подслушиваешь разговоры взрослых?

Девочка явно смутилась. Она поняла, что переборщила с откровенностью.

— Я заслушалась занарошку, — заявила она, покачав головой.

— Может, понарошку?

Теперь, похоже, мне пора переходить на трибуну общества чистоты литературного языка. Опять же мне представилось время обдумать ответ.

— Послушай, Сэм, мама сказала правду, но мне совсем не нравится ни в кого стрелять, хотя иногда приходится, когда плохие люди не оставляют мне выбора. Поняла?

— Поняла, — послушно ответила дочка и тут же спросила: — Когда люди плохо себя ведут?

— Да, когда они ведут себя очень плохо.

Я внимательно наблюдал за ней. Она что-то встревоженно обдумывала, словно собачка, бегающая вокруг неподвижной свернувшейся змеи, неспособная наверняка понять, то ли рептилия мертва и безвредна, то ли жива и может укусить.

— А не один ли из таких плохих людей убил Дженнифер и ее маму?

Она всегда так называла их: Дженнифер и ее мама. Хотя знала имя Сьюзен, но не могла заставить себя произнести его. Сьюзен была незнакомым ей взрослым человеком, а взрослым именам предшествовали слова: мистер или миссис, тетя или дядя, бабушка или дедушка. И Сэм сочла, что проще называть ее мамой Дженнифер; ведь Дженнифер была такой же, как она, маленькой девочкой, но только той девочкой, которая умерла. Эта история казалась ей страшной сказкой, не просто потому, что Дженнифер была моей дочерью и, следовательно, единокровной сестрой Сэм, но еще и потому, что Сэм не знала других умерших детей. И ей вообще казалось невозможным, что ребенок мог умереть — что вообще мог умереть кто-то из ее знакомых. Но оказалось, что мог.

Сэмплохо понимала, что случилось с моими женой и дочерью. Она собирала крупицы сведений из подслушанных разговоров и, пряча их в копилку памяти, обдумывала наедине с собой, пытаясь понять значение и смысл незнакомых слов, и лишь недавно поделилась своими умозаключениями со своей мамой и со мной. Она догадалась, что с ними случилось нечто ужасное, что в этом был виноват какой-то мужчина и что этот мужчина теперь умер. Мы осторожно, но по возможности честно обсудили это событие. Нам хотелось, чтобы девочка не пугалась за свою жизнь, но она, видимо, не связывала то событие с нашей реальной жизнью. Все ее мысли сосредоточились на Дженнифер и в меньшей степени на ее маме. Как заявила Сэм: «Мне их жалко…» — и заодно она жалела меня.

— Понимаешь… — Даже в лучшие времена я с трудом мог говорить с ней о Дженнифер и Сьюзен, но сейчас мы вступили на новую и опасную территорию. — Если бы я не наказал его, то он мог бы смертельно обидеть меня, — наконец сказал я. — И он мог бы продолжать обижать других людей. Он не оставил мне выбора.

На языке остался привкус лжи, пусть даже лживого бездействия. Он не оставил мне выбора, но и я тоже не дал ему такового. Я желал его смерти.

— Значит, ты поступил справедливо?

Хотя Сэм росла необычайно развитым ребенком, в ее вопросе прозвучал взрослый отголосок, измеряемый туманной глубиной морали. Даже тон ребенка звучал по-взрослому. Опять что-то подслушала. И ее собственный выбор смешался с чужим голосом.

— Ты сама придумала такой вопрос, Сэм?

И вновь она покачала головой.

— Так Джефф спросил маму, когда они говорили о том, что ты стреляешь в людей.

— И что же ответила мама? — не удержавшись, смущенно спросил я.

— Она ответила, что ты всегда стараешься поступать справедливо.

Держу пари, что Джеффу это не понравилось.

— Ну, после этого я ушла, мне захотелось пописать.

— Понятно. Что ж, постарайся больше не подслушивать взрослых разговоров, ладно? И никаких больше заявлений о стреляющих людях. Договорились?

— Ладно. Я ничего не скажу маме.

— Она просто расстроится, а ты же не хочешь, чтобы у твоего папы были неприятности.

— Не хочу. — Малышка задумчиво сдвинула бровки. — А могу я сказать ей, что дядя Ангел сказал плохое слово?

Я слегка подумал.

— Конечно. Пожалуй, можешь.

Я спустился в гостиную, где Ангел и Луис открыли бутылку красного вина.

— Будьте как дома!

Ангел кивнул на лишний бокал.

— Налить винца?

— Нет, мне и так хорошо.

Луис налил немного вина, попробовал, слегка скривился и, обреченно пожав плечами, наполнил два бокала.

— Эй, — окликнул меня Ангел, — надеюсь, Сэм не наябедничает Рейчел, как я приложил тех двух грубиянов?

— Нет, — успокоил его я. — Ты останешься вне подозрений.

— Слава богу, — произнес он с явным облегчением. — Не хотелось бы огорчать Рейчел.

Пока они выпивали, я позвонил Мариэль Веттерс. После трех звонков включился автоответчик. Я оставил короткое сообщение, предупредив, что заеду к ней завтра поговорить, и попросил припомнить все подробности истории отца на тот случай, если она забыла сообщить мне что-то полезное для дела. И попросил также передать мою просьбу Эрни Сколлею, чтобы тот тоже мог оживить в памяти рассказы брата. Я специально не упоминал, о какой именно истории надо вспоминать, осознавая, что Мариэль может быть не одна, или эту запись случайно мог услышать ее брат.

Мы поболтали с часок, а потом я направился в свою комнату, по пути заглянув в детскую, где крепко спала в кроватке моя красивая и чуткая дочка. И тогда вдруг осознал, что еще никогда не любил ее больше и не понимал меньше, чем сейчас.

Глава 38

Телефон Мариэль зазвонил одновременно со звонком в дверь. Нерешительно помедлив, она все же решила, что телефон подождет, и направилась к двери.

— Ты хотела меня видеть, верно? — спросил Эрни Сколлей.

Он заехал пораньше, по-видимому еще переживая из-за того, что они рассказали детективу в портлендском баре, но Мариэль догадалась, что отчасти ему просто хотелось развеять одиночество. Скромный домосед, редко заглядывавший даже в местные бары, после самоубийства брата Эрни привязался к отцу Мариэль, а когда Харлан умер, перенес свою привязанность к отцу на его дочь. Она не возражала. Общение с молчаливым Эрни не доставляло хлопот, даже радовало, тем более что он помогал ей по дому, мог справиться с любой неполадкой, начиная от разболтавшихся дверных петель и кончая барахлившим автомобильным двигателем, а старая легковушка Мариэль нуждалась в особом присмотре. Закадычный дружок ее брата, Тедди Гаттл, частенько предлагал свои услуги, причем бесплатно, но Мариэль слишком давно его знала, чтобы поверить в такое бескорыстие. С ранней юности Тедди поглядывал на нее со смесью обожания и едва прикрытого вожделения. Со слов брата она знала, что в день ее свадьбы Тедди плакал больше их матери, а развод отпраздновал трехдневным запоем. Нет уж, даже если бы ей не смог помочь Эрни Сколлей, она могла себе позволить заплатить за ремонт машины — и более того, скорее сожгла бы машину и стала ходить пешком на свои две работы, чем согласилась бы на помощь Тедди Гаттла.

Мариэль вышла из кухни и выглянула в коридорное окно. Перед домом маячила знакомая стройная фигура ее брата, хотя она плохо разглядела его, фонарь на крыльце не работал.

«Странно, — подумала женщина, — ведь только на прошлой неделе я поменяла лампочку. Должно быть, что-то с проводами. Значит, для Эрни появилась очередная работенка».

— Все нормально, просто явился Грейди, — сообщила она Сколлею.

«Похоже, пришел извиняться», — решила Мариэль. Давно пора. Видимо, ему надоело гостеприимство Тедди Гаттла, и он наконец осознал, как мерзко поступил, приведя в родной дом наглую пустышку в женском обличье. Мариэль даже захотелось сжечь испачканные простыни, после того как Грейди выскочил вслед за той, иначе и не скажешь, страхолюдиной. Кстати, Грейди упоминал ее имя, что-то связанное с растительным миром… То ли Айви,[151] то ли Холли… Какой же идиот! Нет, парочка идиотов!

Но она любила брата со всеми его недостатками и закидонами, а теперь он вообще остался для нее единственным родным существом. Два родственных неудачника по жизни: он — в живописи, она — в браке. Мариэль не хотелось вновь потерять его. Даже когда он уезжал, учился в колледже или пытался добиться успеха в Нью-Йорке, в итоге даже временно поддавшись пагубным привычкам, она все равно отчасти чувствовала близость с ним. В детстве они жили душа в душу, и хотя он был младше, но изо всех сил старался оберегать ее. Когда развалился ее брак, Грейди притащился в Фоллс-Энд с утешениями, и они два дня выпивали, курили, болтали, и постепенно Мариэль полегчало. Но после этого он опять отправился ловить свою удачу и вернулся, лишь когда слег их отец.

Включился автоответчик, и она услышала смутно знакомый голос, но не сразу вспомнила личность звонившего.

В дверь опять позвонили.

— Иду! — крикнула она. — Уже иду. Господи, Грейди, мог бы немного подождать, ты же знаешь…

Стоя в освещенном коридоре, она открыла дверь и тогда разглядела лицо брата. Он выглядел несчастным и испуганным. И вдобавок чем-то одурманенным. Его явно покачивало, и он взирал на нее мутноватым взглядом.

— Ах, Грейди, ну что такое! — воскликнула она. — Нет-нет. Вот дурачок. Ты глупый…

Грейди начал падать. Женщина быстро отступила, инстинктивно выставив вперед руку, чтобы поддержать его, но брат был слишком большим и тяжелым для нее. Под его весом они оба упали на пол, и Мариэль больно стукнулась головой.

— Господи, Грейди! — крикнула она, пытаясь столкнуть брата, хотя он и сам старался подняться на ноги.

На пороге появились двое — женщина и ребенок. Даже при тусклом свете лампы Мариэль разглядела изуродованное лицо незнакомки, а также жуткую опухоль на шее мальчика и его исцарапанную физиономию.

В правой руке женщина держала пистолет.

— Кто вы такая? — спросила Мариэль. — Что вам нужно?

Но когда женщина приблизилась, Мариэль догадалась, кто перед ней. Хотя она никогда ее не видела, но зато слышала описание странной журналистки. Красоту ее испортила обожженная красная кожа на левой стороне лица, но по уцелевшей половине Мариэль смогла представить, какой красавицей женщина была раньше, когда сводила с ума местных парней и покупала им выпивку в ответ на истории о пропавших самолетах. Левый глаз ее также сильно пострадал: трудно даже было сказать, какого он цвета, и Мариэль подумала, что он напоминает сырого моллюска, сбрызнутого соусом табаско.

В коридор вышел Эрни Сколлей. Бросив единственный взгляд на женщину и мальчишку, он тут же бросился бежать. Флорес дважды выстрелила ему вслед. Эрни упал ничком, но еще пытался ползти дальше, и лишь третий выстрел навсегда прекратил его мучения.

Дарина с мальчиком прошли в дом и закрыли за собой дверь. Мальчик запер замок и опустил шторы, отрезав их от внешнего мира. К этому моменту Мариэль удалось выбраться из-под Грейди. Она стояла на коленях перед пришельцами, боясь пошевелиться. Из ран Эрни Сколлея текла кровь, разливаясь по полу и просачиваясь сквозь щели в половицах. Грейди полулежал, привалившись к стене, и Мариэль видела, что он пытается преодолеть действие какого-то наркотика.

— Прости меня, — пробормотал он. — Я не смог…

Дарина с мальчиком молча наблюдали за ними, и Мариэль, подойдя к брату, чтобы поддержать его, почти не почувствовала, как в ее руку вошла игла.

Мариэль ввели гораздо меньше успокоительного, чем ее брату. Им хотелось, чтобы она перестала сопротивляться, но осталась в сознании. Двое взрослых людей могли оказать серьезное сопротивление женщине с ребенком, и Дарина пыталась свести к минимуму риск со стороны Мариэль и Грейди Веттерс. Для надежности пленникам еще связали руки за спиной. Дарина налила стакан молока и взяла с подноса около плиты свежеиспеченное печенье. Мальчик, устроившись за кухонным столом, начал обгрызать печеньку; его мелкие зубы оставили четкие следы на глазури, и он разглядывал их с любопытством самого обычного ребенка.

Мариэль расслабленно лежала на диване с подушкой под головой. Она следила за происходящим, выискивая хоть какое-то преимущество, но ничего не нашла. Ее веки лишь слегка потяжелели, реакции притупились, однако мысли текли ясно, хотя и замедленно. Грейди Веттерса усадили в кресло рядом с телевизором, глаза его почти совсем закрылись, а от подбородка к груди протянулся ручеек слюны. Он мельком увидел свое отражение в висевшем напротив зеркале и вытер подбородок о рубашку. Это усилие, казалось, слегка прояснило его сознание. Он немного выпрямил спину и попытался улыбнуться сестре, но подбодрить ее не удалось.

Дарина поставила стул рядом с Мариэль. Поигрывая пистолетом, она убрала с лица лежавшей пленницы растрепавшиеся пряди.

— Вам удобно? — поинтересовалась она.

— Что вы мне вкололи?

Речь женщины звучала неразборчиво. Дарина даже подумала, что они переборщили с дозой.

— Лекарство, оно поможет вам успокоиться. Мне не хотелось, чтобы вы разволновались или перепугались.

Взгляд Мариэль скользнул за спину Дарины, где виднелась откинутая рука Эрни Сколлея. Дарина заметила, куда она смотрит, и обратилась к мальчику:

— Убери его, если сможешь. Отвлекает.

Мальчик положил печеньку, стряхнул крошки с рук и вышел в коридор через арочный проем кухни. Похоже, он тащил Эрни Сколлея за ноги, поскольку тело начало скрываться за стеной. Ребенок оказался сильнее, чем выглядел, и рука быстро скрылась за стеной.

— Так лучше? — спросила Дарина.

— Он был безобидным стариком, — заметила Мариэль. — Вам не стоило убивать его.

— Даже старики умеют бегать, — возразила Дарина. — И умеют говорить. А еще старики умеют вызывать полицию. Возможно, вы правы, и нам не стоило убивать его, но зато мы сможем предотвратить дальнейшее кровопролитие. Если вы ответите на мои вопросы, и ответите на них честно, то я сохраню жизнь вам и вашему брату. Там ведь у вас подвал под лестницей, верно?

— Да.

— Вот там мы и запрем вас потом. Оставим вам воды и еды, и вы сможете питаться сами. Как собаки, конечно, но зато сохраните себе жизнь. Надолго мы у вас тут не останемся: день, максимум два. Чем больше вы мне расскажете, тем проще будет наша задача и тем скорее мы уедем отсюда. Я обещаю.

Мариэль отрицательно покачала головой.

— Мы слышали о вас, — сказала она. — И нам известно, кто вы. Мы видели, как вы убили Эрни, как вы выстрелили ему в спину.

Грейди вновь поерзал на стуле.

— Они убили и Тедди, — добавил он. — Она пристрелила Тедди.

Мариэль передернулась. Бедный, несчастный и трогательный Тедди Гаттл… Может, он и вызывал раздражение своей нелепой любовью, но он был верным другом ее брата и никому не хотел зла.

— Именно он пригласил нас сюда, — пояснила Дарина. — Зная это, вы, возможно, легче перенесете его утрату. Именно Тедди Гаттл изложил нам правдивую историю вашего отца и пропавшего самолета.

Мариэль повернулась к брату:

— Ты рассказал Тедди?

Гаттл абсолютно не умел хранить секреты, он выбалтывал их не задумываясь. Глупейшее трепло.

— Но мое предложение остается в силе, — продолжила Дарина. — Я понимаю, что вы не верите мне, но какой мне интерес убивать вас? Как только мы найдем самолет и я получу то, что нужно, мы сразу же исчезнем, а потом вы можете рассказывать полиции все, что вам заблагорассудится. Можете описать нас в мельчайших подробностях, нам будет уже все равно. Мы будем очень далеко отсюда и хорошо спрячемся. Изменится даже моя внешность. — Она показала пальцем на свое обожженное лицо. — Вы хотели бы жить с такой физиономией? Нет, Мариэль, никто не найдет нас. А вы останетесь в живых, и мы тоже. Вам всего лишь нужно немного дополнить историю. Я уже многое узнала, но мне хочется услышать все также и от вас: каждое слово, любую подробность, которой поделился с вами отец, все, что могло бы помочь мне найти тот самолет. И не пытайтесь лгать. Если соврете, печальные последствия будут ждать не только вас, но и вашего брата.

Мальчик вернулся в комнату. Мариэль увидела, что за ним по ковру тянутся кровавые следы. Он притащил с собой рюкзачок, украшенный персонажами японских анимационных мультфильмов, у которых сейчас появилось множество фанатов, но ей совсем не нравились все эти большеглазые герои с нелепо разинутыми ртами. Он расстегнул «молнию» и вытащил из рюкзака пару щипцов, складной резак и три карманных ножика разной длины. Ребенок аккуратно разложил инструменты на обеденном столе, подвинул к нему стул и забрался на него. Его ноги болтались в воздухе, до пола им не хватало добрых шести дюймов.

— Итак, Мариэль, почему бы вам не начать с того момента, когда ваш отец впервые упомянул о том самолете?

Мариэль рассказала им отцовскую историю, причем пришлось повторить ее дважды. Между этими двумя рассказами Дарина сделала ей очередной укол, добавив тумана в мыслительные способности. Теперь Мариэль с трудом удерживала в голове ситуацию и могла невольно выдать скрываемые или противоречивые сведения, тем более что брат начал кричать. Когда ей удалось сосредоточиться, она увидела, что нижняя половина его лица залита кровью, и осознала, что мальчик отрезал Грейди кончик носа. Она заплакала, но быстро утихла, получив от Дарины увесистую оплеуху. После этого, не видя смысла скрытничать, женщина начала говорить всю правду. Ведь она касалась только самолета. Ее отец умер. Пол Сколлей покончил с собой, а его брата Эрни убили. Убили и Тедди Гаттла. Остались лишь она и Грейди.

— Кому еще вы рассказывали об этом? — спросила Дарина.

— Никому.

— А этот старик, — сказала Дарина, — кто он такой? Что он здесь делал?

— Брат Пола Сколлея. Он и сам знал. Пол рассказал ему.

— Кто еще в курсе этой истории?

— Никто.

— Я не верю вам.

— Никто, — повторила она. — Я никому ничего не говорила.

Ее ум прояснился — не до конца, но соображать стало легче. Мариэль хотелось выжить. Хотелось, чтобы и Грейди остался жив. Но если им суждено умереть, если эта женщина солгала, то ей хотелось отомстить: за себя, за брата, за Эрни и Тедди, за всех, кого убивали и мучили эта женщина и этот ужасный ребенок. Детектив найдет их. Он сможет найти и наказать их.

— Никому, — повторила она. — Клянусь, я никому ничего не рассказывала.

Грейди вновь закричал, но она закрыла глаза, стараясь не обращать внимания на его крики.

«Прости, — подумала она, — но тебе не следовало ничего рассказывать. Если бы ты просто держал язык за зубами…»

Стояла глубокая ночь. Темноту в доме слегка рассеивал свет одинокой лампы, стоявшей на столике под зеркалом.

Грейди тихо стонал. Мальчик канцелярским ножом резанул ему по губам, сделав вертикальный разрез, но они уже перестали кровоточить — по крайней мере, когда Грейди не пытался пошевелить ими. И все же они еще живы, а Дарина Флорес в итоге перестала задавать вопросы. Они прекратились, когда Мариэль выдала им одну деталь, одно полузабытое воспоминание, услышанное ею от отца в его последние дни. Форт. Отец упомянул, что, возвращаясь домой с теми деньгами, они проходили мимо форта. Она не сказала об этом детективу, поскольку тогда еще не полностью доверяла ему. А сейчас пожалела, увидев, как Дарина, пытаясь узнать, правду ли ей сообщили, деловито включила ноутбук и отыскала в Сети карты и исторические описания.

На какое-то время, должно быть, Мариэль забылась сном. Она не могла вспомнить, когда в комнате выключили верхний свет и кто накрыл ее одеялом. Ей вдруг стало трудно дышать. Она попыталась изменить позу, но это не помогло. Рядом сидел уродливый ребенок и пристально смотрел на нее. Его бледное, с размытыми чертами лицо вызывало отвращение, так же как и жидкие волосенки и обезображенная опухолью шея. Он напоминал старика, уменьшившегося до размеров ребенка. Мариэль осознала, что, возможно, видела его во сне, и тот странный сон вызвал у нее чувство стыда. В том сне мальчик пытался поцеловать ее. Вернее, нет, не в прямом смысле поцеловать: его рот прилип к ней, как минога, втягивающая в себя добычу, и он начал высасывать воздух из ее легких, вытягивать из нее жизнь, но ему не удалось завершить этот процесс, потому что она была еще жива, еще дышала, хотя и с трудом.

«Просто дурной сон», — подумалось ей, но потом она вспомнила, что ощущала мягкость его губ, а во рту остался скверный привкус, словно в него попал кусок испорченного мяса.

Жуткий карлик улыбнулся, и у нее вдруг появились рвотные позывы.

— Дай ей воды, — бросила Дарина, не отводя взгляд от монитора.

Мальчик сходил на кухню и принес стакан воды. Мариэль не хотелось брать этот стакан, не хотелось, чтобы он вообще приближался к ней, но лучше уж потерпеть немного его близость, чем отказаться от воды, сохранив во рту тот гнилостный вкус, поэтому она выпила ее, и ручеек, стекая по подбородку, холодными каплями упал ей на грудь. Наконец, напившись, женщина откинула голову назад. Мальчик убрал стакан от ее губ, но продолжал стоять рядом, пристально наблюдая за ней.

У Мариэль заболела спина, и, приподнявшись, она села поудобнее. И тут же заметила красный мигающий огонек, прежде скрытый от нее столом. На автоответчике телефона высвечивался номер «1». Она вспомнила о пропущенном звонке и сообщении с показавшимся ей знакомым голосом.

Это же был голос того детектива!

Она слишком быстро повернула голову. Мальчик нахмурился и оглянулся через плечо.

— Еще воды, — попросила Мариэль. — Пожалуйста.

— Сделай то, что она просит, — велела Дарина. — Дай ей еще воды.

Но мальчик точно оглох. Поставив стакан на обеденный стол, он подошел к автоответчику и, склонив голову набок, словно бессловесное животное, стал разглядывать незнакомый объект. Затем, неуверенно вытянув бледный палец, нажал на клавишу воспроизведения.

— Пожалуйста! — вновь воскликнула Мариэль.

Дарина отвела взгляд от экрана.

— Что ты делаешь? — спросила она ребенка. — Я занимаюсь важной работой. Дай же ей воды, раз она просит. Пусть заткнется!

Мальчик отступил от телефона. Рука его опустилась.

Мариэль вжалась в подлокотник дивана и с подавленным судорожным вздохом прикрыла глаза.

С другого конца комнаты донесся гудок, и через мгновение послышался голос, низкий мужской голос:

«Привет, Мариэль! Говорит Чарли Паркер. Я просто хотел узнать…»

Остаток сообщения заглушил вопль такой дикой ярости и боли, какого Мариэль еще в жизни не слышала, и его дикость усугублялась тем, что орал ребенок. Чуть позже мальчик опять заорал, его спина круто изогнулась, шея напряглась так сильно, что, казалось, либо сейчас сломаются позвонки, либо опухоль на шее разорвется, извергнув кровавый гной. Дарина вскочила, уронив на пол ноутбук, но, несмотря на вопли, Мариэль слышала голос детектива, сообщавший, что он заедет поговорить с ней, поскольку появилась пара вопросов, которые ему хочется задать ей и Эрни.

В комнате что-то зажужжало. Даже Грейди, поглощенный собственной болью, услышал странное жужжание. В доме внезапно похолодало, точно кто-то открыл дверь, хотя проникавший в дом воздух принес не запахи леса и травы, а зловонный дым.

Перед лицом Мариэль пролетело темное насекомое. Она невольно съежилась и замерла, но оно вернулось и зажужжало, зависнув в непосредственной близости от ее лица. Несмотря на слабый свет, женщина разглядела желтые и черные полоски на тельце осы, ее изогнутое ядовитое брюшко. Мариэль ненавидела ос, особенно тех, что дожили в этом году до глубоких холодов. Она подтянула колени к груди и попыталась отбиться от осы одеялом, но к ней уже присоединилась еще парочка таких же насекомых. Комната начала заполняться ими. Сквозь охвативший ее ужас Мариэль безуспешно пыталась понять, откуда они взялись. Вокруг дома не было осиных гнезд, и вообще непонятно, как мог дожить до зимы целый осиный рой.

К воплям мальчика вдруг добавился крик Грейди, порожденный страхом и отягченный резкой болью, напомнившей ему об израненных губах.

Зеркало. Осы вылетали из зеркала. Его поверхность больше ничего не отражала — или так показалось Мариэль, — оно превратилось в темный провал в стене. По-видимому, уснувшие за зеркалом на зиму осы почему-то ожили и вырвались на свободу.

Но там же находилась несущая стена. Надежная твердыня без всяких дыр, да и зеркало было самым обычным. Как могло что-то пролететь через него? Ведь это просто кусок стеклянной поверхности.

Мариэль почувствовала, как оса опустилась на ее щеку и поползла к глазу. Мотнув головой, женщина сбросила насекомое. Злобно зажужжав, оса отлетела, но тут же вернулась. Ее жало прикоснулось к коже, и Мариэль приготовилась к болезненному укусу, однако его не последовало. Назойливая оса почему-то взлетела, и маленький рой, устремившись за ней, вернулся к зеркалу, где они с жужжанием начали кружить, образовав живое облако, вдруг принявшее очертания головы с тремя провалами вместо глаз и рта. И это осиное лицо взирало на них из зеркальной глуби, а осиная злость порождалась его злостью; они стали посланцами его гнева.

Обрамленный осами провал рта пришел в движение, произнося недоступные слуху Мариэль слова. Вопли мальчика прекратились. Дарина обняла его. Голова ребенка прижалась к ее груди, и он задрожал в ее объятиях.

Грейди тоже перестал кричать. Тишину нарушали лишь тихие всхлипывания мальчика и жужжание осиной головы.

Дарина поцеловала макушку ребенка и прижалась щекой к его бледной голове. Ее глаза случайно встретились со взглядом Мариэль, которая заметила, что Дарина плачет и смеется одновременно.

— Он вспомнил! — воскликнула она. — Теперь он вернулся. Он снова мой. Мой Брайтуэлл. Но вам не следовало лгать. Не следовало обманывать нас.

Мальчик вырвался из объятий, вытер глаза и подошел к зеркалу. Он стоял перед осиным лицом и разговаривал с ним на неведомом Мариэль языке. Наконец жужжание затихло, и осы, одна за другой, попадали на пол, где продолжали вяло ползать, но вскоре безжизненно замерли. А мальчик по-прежнему торчал перед зеркалом, хотя теперь видел в нем лишь свое отражение.

Грейди Веттерс скорчился в кресле. Сотрясаясь всем телом, он тихо плакал, и Мариэль поняла, что с братом произошло что-то непоправимое. Она позвала его по имени, но он не взглянул на нее, в его глазах застыло отрешенное выражение.

— Он может принимать совершенно разные обличья, — пояснила Дарина Мариэль, — и разные имена. — И добавила, показав на зеркало: — Тот, кто ждет за зеркалом, Владыка Отражений, повелитель ос…

Порывшись в рюкзачке, мальчик достал листок бумаги. На одной стороне была нарисована машинка, но другая оставалась чистой. И он начал писать там что-то цветным карандашом. Закончив, протянул листок Дарине, та прочла его и, сложив, сунула в карман. А потом произнесла одно слово:

— Паркер.

Ребенок направился к Мариэль, и с новой силой она почувствовала, что в этом детском теле скрывается неизмеримо более взрослая сущность. Его миножий рот открылся, и бледный язык облизнул скривившиеся в ухмылке губы. Дарина положила руку ему на плечо, и голова мальчика, замерев в нескольких дюймах от лица Мариэль, удивленно повернулась к женщине.

— Нельзя, — строго произнесла Флорес.

Ребенок продолжал вопросительно смотреть на Дарину. Он пытался что-то сказать, но вместо слов из его рта вылетали хрипы, напоминавшие карканье вороненка.

— Мы обещали, — пояснила Дарина. — Я обещала.

Мальчик отступил от нее. Он подошел к столу и начал складывать инструменты в свой детский рюкзак. Пора было уходить.

Дарина возвышалась над Мариэль.

— Вы обманули меня, — сказала она. — Вам следовало рассказать мне об этом сыщике. Поэтому я могу объявить нашу сделку недействительной и убить вас за обман.

Мариэль молча ждала. К чему сотрясать воздух бесполезными просьбами.

— Но, возможно, благодаря вашей лжи мы смогли восстановить нечто важное для нас. Вам известно, что однажды сделал тот сыщик?

— Нет.

— Он лишил жизни того, кого вы видите перед собой, — сообщила она, показав на мальчика. — Заставил умолкнуть на время его вечный дух.

— Ничего не поняла, — пробормотала Мариэль.

— Разумеется. А вот Паркер поймет, когда мы с ним встретимся. Я обещала, что сохраню жизнь вам и вашему брату, и я сдержу слово. Мы всегда исполняем обещания.

Ребенок опять порылся в своей сумке и достал металлический бокс со шприцами. Он набрал в один из шприцев прозрачную жидкость из стеклянного пузырька, которого Мариэль прежде не видела.

— Не надо больше, пожалуйста, — взмолилась Мариэль.

— Это другой укол, — бросила Дарина. — Но не волнуйтесь: он не принесет вам боли.

Мариэль увидела, как ребенок в последний раз подошел к Грейди. Ее брат никак не отреагировал ни на приближение мальчика, ни на укол. Его углубленный в себя взгляд не изменился, но спустя несколько секунд веки Грейди закрылись и голова поникла. Ребенок вновь начал набирать жидкость из пузырька. Когда он закончил, склянка опустела. Он бросил ее в рюкзак и направился к Мариэль.

— Это раствор актрапида, — любезно пояснила Дарина. — Проще говоря, инъекция инсулина.

Мариэль решила действовать. Ее колени были подтянуты к груди, а ступни упирались в диван. Собрав все силы, она бросилась на Дарину, но женщина ловко отскочила, получив лишь скользящий удар, а Мариэль свалилась на пол, где к ней тут же подскочил мальчик и всадил в руку шприц. Окружающий мир быстро заполнился тенями.

— Вы будете спать, — услышала она голос Дарины. — Будете спать очень долго.

Сильная доза лекарства заполняла организм Мариэль, погружая ее в коматозное состояние.

Глава 39

Проснувшись на больничной койке, Элдрич подумал: «Я видел прежде этот сон». Кровать, чистая палата; легкий шум тестового прибора, обусловленный микрофонным эффектом; резкий запах антисептика, а за всем этим скрывается кошмар: тянущиеся к нему когтистые пальцы пытаются навеки утащить его во мрак. Он приподнял правую руку и, почувствовав странную тяжесть, увидел, как на простыню упала капля вводимого ему в вену раствора. Он потянулся к шприцу, но чья-то рука мягко, но решительно остановила его.

— Не надо, позвольте я сам, — произнес знакомый голос.

Старик уловил привычный запах никотина, осознав присутствие сына; не Коллектора, а именно сына, поскольку Коллектор никогда не говорил с такой кроткой озабоченностью. Его голос звучал приглушенно: взрывная волна повредила слух Элдрича.

— Я спал, — тихо сообщил законовед. — Мне приснилось, что она умерла, а потом мне приснилось, что это был только сон.

Его лицо болело. Он коснулся пальцами щек и обнаружил повязки на самых глубоких ранках.

— Мне очень жаль, — сказал сын. — Я понимаю, что она значила для вас.

Элдрич повернул голову налево. Рядом с кроватью на тумбочке лежали обнаруженные при нем вещи: бумажник, ключи, часы. Какие-то мелочи.

Но женщины в палате не было.

— Что вы помните? — спросил сын.

— Электричество. Пропадало электричество, кажется, раза два. Я спустился в подвал, но не заметил никаких поломок.

— А потом?

— Какой-то мужчина. Он прошел мимо меня по улице, я насторожился, но он удалился, и я забыл о нем. Перед самым взрывом он окликнул меня. По-моему, он пытался о чем-то предупредить, но после взрыва я больше его не видел.

— Вы помните, как он выглядел?

— Лет пятьдесят, по-моему, или немного старше. Небритый, но без бороды. Ростом около шести футов. Довольно плотный и сильный.

— В какую сторону он направился?

— К югу.

— К югу… По другой стороне улицы?

— Да.

— Вы сообщили об этом полиции?

— Нет. По-моему, я вообще с тех пор ни с кем не говорил. Помню лишь, что пытался приподнять ее, но она уже не двигалась.

— Полицейские захотят побеседовать с вами. Не говорите им о том мужчине.

— Не буду.

Сын взял салфетку и смочил ею лоб отца, стараясь не задеть ранок.

— Насколько сильно я пострадал? — спросил Элдрич.

— По большей части порезы и ушибы. Легкая контузия. Однако они хотят понаблюдать за вами несколько дней. Что-то их беспокоит.

— У меня проблемы со слухом. Твой голос, мой голос… все воспринимаю приглушенно.

— Я передам докторам.

Элдрич попытался повернуться на бок и почувствовал боль в паху. Заглянув под простыню, он увидел катетер и застонал.

— Я понимаю, некоторые неудобства, — сказал сын.

— Мне больно.

— Об этом я им тоже скажу.

— У меня во рту пересохло.

Сын достал из прикроватного шкафчика пластиковый поильник и дал отцу напиться, поддерживая его голову. Он ощутил под пальцами хрупкость костей старческого черепа. Казалось, хватило бы легкого нажима, чтобы тот сломался, как яичная скорлупа. Просто чудо, что он выжил. И, безусловно, умер бы, если бы взрыв произошел немного раньше.

— Я вернусь позднее, — сказал сын. — Вам что-нибудь нужно?

Вдруг отцовская рука вцепилась в него, и старый юрист приподнялся с постели. Насколько же старик еще силен…

— Приходил Паркер. Паркер приходил в контору, и она умерла. Она вернулась за его папкой, и из-за этого погибла. — Элдрич устало вздохнул, из уголков глаз потекли горестные слезы. — Он предупреждал меня, предупреждал, чтобы ты держался подальше от него. Он боялся того списка. Знал, что в нем есть его имя.

— Я сомневался. Так же, как и вы. Та женщина, Фиппс, сказала мне кое-что по поводу…

Но отец не слышал его.

— Список, — рассеянно прошептал он. — Тот список.

— Он по-прежнему у меня, — сообщил сын, но лучи слабого утреннего света, проникавшие сквозь занавески, скользнули уже по другому человеку; его дух и плоть словно начали меняться, вбирая в себя некую новую сущность. — И мне известно, где найти остальных.

— Убей их, — устало произнес Элдрич, откидываясь на подушки. — Убей их всех.

Он закрыл глаза, а преображение его сына завершилось, и палату покинул уже Коллектор.

Утром, в начале десятого, Джефф и Рейчел приехали забрать Сэм. Она рано проснулась и больше часа помогала на кухне Ангелу и Луису, намазывая маслом тосты и взбивая яйца для омлета, в результате чего мне пришлось поменять ей свитерок, чтобы ее мама не разъярилась, увидев, в какую грязнулю превратился ребенок.

Джефф прикатил на «Ягуаре». Из окна моего кабинета Ангел и Луис видели, как он заехал на дорожку с улицы, вышел из своей тачки и принялся разглядывать залитые зимним солнцем скарбороские болота. Рейчел тем временем направилась к входной двери.

— Такое впечатление, что он рассматривает их взглядом собственника, — заметил Ангел.

— Может, собирается прикупить здесь земельку? — предположил Луис.

— А может, смените тон? — сказал я. — Вы же знаете, что я терпеть его не могу, поэтому вам тоже не следует проявлять симпатии.

— Естественно, мне он тоже не нравится, — отозвался Ангел.

— У него ведь куча денег, почему же он ездит на задрипанном «Ягуаре»? — удивился Луис. — Эти легковушки обесцениваются быстрее, чем зимбабвийские доллары.

— Потому-то у него и куча денег, что он экономно ездит на «Ягуаре», — пояснил Ангел. — Интересно, сколько ему лет?

— Много, — бросил Луис.

— Чертовски много, — добавил я.

— Значит, старая развалина, — заключил Ангел. — Тогда непонятно, почему он еще ходит без палочки.

Хлопнула входная дверь. Войдя в прихожую, Рейчел крикнула:

— Привет!

— Мы здесь, — откликнулся я.

Она вступила в кабинет и, увидев нашу троицу, удивленно приподняла бровь.

— Решили устроить торжественную вечеринку по поводу возвращения домой?

— Пока лишь обдумываем такую возможность, — ответил Луис.

Рейчел заметила, куда мы смотрим и кого видим, и выразительно произнесла:

— Ха-ха!

— Он выглядит моложе, чем я ожидал, — заявил Ангел.

— Неужели?

— Ничего подобного. Он уже старик.

Рейчел сердито глянула на Ангела.

— Поговорите еще, и тогда точно не доживете до его возраста.

— А мне и не хочется дожить до его возраста, — возразил Ангел. — Он выглядит, как Мафусаил на древних пастелях. Во всяком случае, так сейчас никто не одевается!

Рейчел, надо отдать ей должное, всерьез вознамерилась отстоять достоинство своего партнера.

— Он собирался позднее играть в гольф, — пояснила она.

— В гольф? — пораженно переспросил Луис.

В это короткое слово он вложил столько презрения, сколько, на мой взгляд, не смогла бы вместить и пространная отповедь.

— Да-да, в гольф, — вызывающе подтвердила Рейчел. — Видите ли, порядочные люди умеют отдыхать. И занимаются спортом.

— Неужто гольф относится к спортивным играм? — Луис взглянул на Ангела.

— В нашем расписании эта игра вроде бы не упомянута, — пожал плечами Ангел.

— Ладно, парни, сами знаете, какие вы придурки, — вздохнула Рейчел. — Где моя дочь? Нужно быстрее забрать ее отсюда, пока она не заразилась вашей придурью.

— Поздновато! — Луис усмехнулся. — Она унаследовала папочкины гены.

— Поняли, парни, какие вы придурки? — бросил я ему, направляясь за Рейчел.

— Для нас ведь это означает «крутые ребята», правда? — уточнил Луис, обращаясь к Ангелу.

— Их разъедает ненависть к гомосексуалистам, — нарочито обиженно произнес Ангел. — Пожалуй, нам стоит выразить недовольство или сочинить ободряющую песенку.

Я молча удалился.

— Эй! — крикнул мне вслед Ангел. — Неужели нас теперь не пустят на гулянку?

В прихожей Рейчел помогла Сэм сложить сумку.

— Что случилось с твоим чудесным новым свитером? — спросила она, заметив, что на девочке старая дырявая кофта из моих запасов, в которой Сэм иногда помогала мне в саду.

— В яичных кляксах он стал еще красивее, — заявила девочка.

— Вполне логично, — заметила Рейчел. — Не пытались ли дядя Луис с дядей Ангелом играть в свои глупые игры, кидаясь яйцами? — спросила она, стрельнув в меня взглядом.

— Я в этом не участвовал, — отвертелся я. — Завтрак готовили без моей помощи.

— А дядя Ангел сказал плохое слово, — прибавила Сэм. — Оно начиналось на букву «г».

Из кабинета донесся обиженный вопль:

— Ты же обещал, что она не скажет!

— А вот это меня почти не удивило, — пренебрежительно произнесла Рейчел и, повысив голос, добавила в сторону кабинета: — Но я очень разочарована в дяде Ангеле.

— Извини, мне жаль.

Рейчел проверила, оба ли носка надели на девочку, не натянуто ли наизнанку нижнее белье, а потом забрала ее зубную щетку и кукол.

— Все в порядке, теперь скажи «до свидания» папе и ступай к машине, — велела она Сэм.

Малышка обняла меня, и я крепко прижал ее к себе.

— Пока, папочка, — сказала она.

— Пока, детка. Скоро увидимся, правда? Я люблю тебя.

— И я тебя тоже люблю.

Она вырвалась из моих рук, и у меня защемило сердце.

— Пока, дядя Ангел, который сказал плохое слово! — крикнула она.

— Пока, — раздался смущенный голос.

— Пока, дядя Луис, который обещал не застреливать того пьяного крикуна.

После долгой неловкой паузы Сэм дождалась «пока!» от Луиса и довольная выбежала на улицу.

— Ну и как это понимать? — сквозь зубы процедила Рейчел, сурово взглянув на меня.

— Это было недоразумение, — принялся оправдываться я. — Он вовсе не собирался никого убивать.

— О господи, — простонала она, — почему они вообще были с вами?

— Заглянули случайно, — соврал я.

— И ты, конечно, не собирался говорить мне?

— Я же сказал. — Теперь я тоже сурово взглянул на нее. — Мы встретились случайно.

Возмущение Рейчел нарастало: Ангел и Луис высмеяли купленный ею для Сэм свитер, Ангел выругался, Луис сморозил очередную глупость — в результате Рейчел распалилась со скоростью вскипевшего в скороварке супа. Кроме того, она приехала уже не слишком радостная. Вряд ли ей удалось хорошо повеселиться, целый вечер выслушивая разглагольствования Джеффа перед компанией толстосумов по поводу того, что в банковском кризисе виноваты исключительно бедняки, нуждающиеся в крыше над головой. Теперь ее щеки пылали. Она выглядела обалденно, но комплимент ее красоте явно не смог бы улучшить ситуацию.

— Я надеюсь, твою чертову задницу когда-нибудь прострелят! — запальчиво воскликнула Рейчел. Приоткрыв пошире дверь кабинета, добавила: — Вас, придурки, это тоже касается в полной мере! — Захлопнула дверь. — Выйди и поздоровайся с Джеффом, — приказала она. — И будь повежливее, пожалуйста, веди себя как нормальный человек.

— Привет грозе гангстеров! — воскликнул Джефф, просияв невинной улыбкой.

Гроза гангстеров. Какой же он кретин.

— Привет… Джефф, — ответил я, сделав ударение на его имени.

Мы обменялись рукопожатием. Во время этого ритуала он всегда слишком долго не отпускал мою ладонь, при этом ощупывая мой бицепс левой рукой, и изучал мою физиономию с видом хирурга, проверявшего состояние тяжело больного пациента и обнаружившего, с личной обидой для своей профессиональной гордости, что его здоровье совершенно не улучшилось.

— Как дела, приятель? — привычно поинтересовался он.

«Приятель» — очередное излюбленное словцо из приветственного ритуала. Рейчел злорадно усмехнулась. Это была ее месть за прошлый вечер.

— Нормально, Джефф. А как у вас?

— Фантастически, — ответил он. — Абсолютно замечательно.

— Хорошо ли приняли твою вчерашнюю речь?

— Вызвала бурю эмоций. Некоторые даже просили меня участвовать в выборах.

— Вот здорово! Ты вполне можешь завоевать доверие где-нибудь в Африке. Я слышал, кажется, в Судане сейчас нуждаются в мудром руководстве или, может, в Сомали.

На лице у Джеффа появилось недоумевающее выражение, улыбка застыла, но через мгновение засияла с прежней невинностью.

— Нет, не в Африке, а здесь, у нас.

— Прямо у нас! Ну да, разумеется.

— Там присутствовал один репортер из «Мэн санди телеграм». В выходные они собираются подробно изложить в статье мою речь.

— Великолепно, — откликнулся я и решил уточнить: — А какие еще репортеры вас хвалили?

Если в «Телеграм» действительно напечатают эту чепуху, то в воскресенье я, пожалуй, сэкономлю почти пару баксов.

— Да крутился там один парень из «Феникса», но он просто мутил воду.

— Задавал странные вопросы? Или ему чем-то не понравилась вечеринка?

— Обыватели просто не способны понять выгоду снижения государственного вмешательства в бизнес, — заявил Джефф. — По их мнению, это приведет к анархии. Но на самом деле это лишь позволит рыночным силам определять размер доходов. При вмешательстве правительства эти доходы становятся непрогнозируемыми, тогда-то и начинаются проблемы. Даже незначительное регулирование препятствует естественной жизни системы. Нам лишь хочется обеспечить правильный ход развития к всеобщему благополучию.

— Так вы, парни, ратуете за народное благополучие?

— В наших рядах богатые производители.

— Не сомневаюсь, Джефф, что вы способны многое произвести…

— Джефф, не пора ли нам ехать? — вмешалась Рейчел. — По-моему, вы уже все обсудили. — Она обняла меня и чмокнула в щеку. — Заедешь повидать Сэм через недельку-другую?

— Да. Спасибо, что позволила ей провести со мной время. Я оценил твою жертву.

— И надеюсь, никто не прострелит тебе задницу, как я сказала в сердцах, — добавила Рейчел.

— Я понимаю.

— Ну ладно, может, пусть двум твоим шутникам и дадут пинка под зад, но не тебе.

Она глянула на окно кабинета. За жалюзи слабо маячили силуэты Ангела и Луиса. Ангел поднял руку, словно хотел махнуть на прощание, да, видно, передумал.

— Придурки, — опять повторила Рейчел, садясь в машину, хотя по лицу ее блуждала улыбка.

А Джефф не спешил залезать в тачку. Он напряженно смотрел на черный «Кадиллак», заворачивающий с шоссе на мою подъездную дорожку.

— Здорово, дождались, — сказал он.

— Чего дождались? — спросил я.

Очевидно, экономический кризис не слишком сильно кого-то задел, но такого богача среди моего окружения не было.

— Я хотел бы познакомить вас с одним человеком, — сообщил Джефф. — Он вчера заезжал послушать мою речь и сказал, что, раз уж он оказался в городе, то подумает о возможных нововведениях в Проутс-Нек. А я ответил, что мог бы составить ему компанию, если он позаботится о моей тачке.

«Кадиллак» мягко затормозил за «Ягуаром» Джеффа.

Вновьприбывший мужчина выглядел на пару лет моложе Джеффа и излучал отменное здоровье. Он не смог бы произвести впечатление более состоятельного богача, даже если бы в салоне его машины стоял собственный станок для печатания денег. В одежде он предпочитал живенький небрежный стиль: рыжевато-коричневые брюки, черный свитер с высоким, облегающим шею воротом и черный мохеровый кардиган. Он уже начал лысеть, но короткая стрижка хорошо скрывала недостаток волос, зато жировой запас на его талии вряд ли превышал пару фунтов. Незнакомец также потрудился извиниться за то, что подъехал к моему дому без приглашения, объяснив это тем, что дорога здесь делает крутой поворот и он опасался, что вызовет пробку, оставив машину на шоссе. Я заверил его, что меня это не волнует, хотя думал иначе. Почему-то вид этого типа жутко насторожил меня.

— Надеюсь, вы не сочтете мой визит навязчивым, — любезно прибавил он.

Лощеный тип приветливо помахал Рейчел, и она тоже махнула ему, умышленно не взглянув на меня.

— Хочу вас представить, — туманно изрек Джефф, не уточнив, к кому он, собственно, обращается. — Гаррисон Прайор, познакомьтесь с Чарли Паркером.

Прайор протянул руку, и, лишь слегка замешкавшись, я пожал ее и небрежно поинтересовался:

— Не связаны ли вы с компанией «Инвестиции Прайора»?

— Удивлен, что вы слышали о нас, — ответил он, вовсе не выглядя удивленным. — Мы не относимся к числу крупных фирм.

— Я почитываю «Уолл-стрит джорнал», — солгал я.

— Неужели? — Он приподнял бровь. — Вероятно, как говорится, чтобы узнать врага в лицо.

— Простите, не понял?

Он позволил себе странную откровенность.

— Просто Джефф немного рассказал мне о вашей деятельности, — продолжил он. — И насколько я понял, вы не самый страстный поклонник «Джорнал». Джефф полагает, что вы скрытый социалист.

— В сравнении с Джеффом большинство людей можно смело считать социалистами.

Прайор рассмеялся, показав жемчужно-белые зубы со слегка удлиненными клыками и острыми резцами. Его смех напомнил мне рычание прирученного волка.

— Совершенно справедливо. С некоторых пор мне очень хочется с вами познакомиться, — сказал он, не сводя с меня глаз и продолжая мило улыбаться.

— Неужели? — отозвался я.

— Я много читал о вас, еще до того, как Джефф рассказал мне о сфере ваших интересов. Вы выслеживаете таких персонажей, что порой, в общем, становится просто жутко при мысли о том, какие преступники так долго свободно живут среди нас. Вы оказываете нашему обществу неоценимую услугу.

Со своего места я мог видеть Рейчел. Она упорно не смотрела в мою сторону, но сильно закусила нижнюю губу. Я и прежде иногда замечал за ней подобное: таким выразительным молчанием она пыталась скрыть крайнее беспокойство.

Я ничего не ответил, поэтому Прайор продолжил:

— А знаете, что представляется мне наиболее интересным в вас, мистер Паркер?

— Нет, — равнодушно произнес я. — Понятия не имею.

— Если я правильно понимаю, то применение оружия полицейским влечет за собой некие служебные расследования, объяснительные записки и порой даже судебные разбирательства. Но вы, как частный предприниматель, видимо, с легкостью преодолеваете подобные препятствия. Как вам это удается?

— Удача, — любезно пояснил я. — А также то, что я использую оружие лишь против нужных персонажей.

— О, по-моему, вы скромничаете. Должно быть, у вас есть влиятельный покровитель.

— Вы намекаете на Господа?

— Возможно, хотя я думал и о более земных связях.

— Я стараюсь действовать на стороне закона.

— Забавно, — заметил Прайор. — Так же, как и я, однако, мне кажется, у нас с вами не слишком много общего.

Улыбочка, сиявшая в начале нашего разговора на лице Джеффа, исчезла бесследно. На что бы там он ни рассчитывал, теперь, похоже, осознал, что его расчеты не оправдаются.

— Гаррисон, нам пора ехать, — вмешался он в наш разговор. — Мы с Рейчел должны доставить Сэм домой, поэтому если вы хотели обсудить со мной те нововведения…

— Видите ли, Джефф, я не уверен, что они понадобятся. Возможно, в конечном счете климат Америки слишком суров для меня.

Лицо Джеффа вытянулось, настроение его рухнуло быстрее, чем сорвавшийся в шахту лифт. Я подозревал, что он надеялся пристроиться к делу в качестве посредника, если Прайор начнет бросаться деньгами в Мэне.

— Ну, если вы уверены… — промямлил Джефф.

— Более чем уверен. До свидания, мистер Паркер. Еще раз извините за вторжение, но я рад, что мне наконец удалось с вами познакомиться. С нетерпением буду ждать новых сообщений в прессе о ваших успехах.

— Аналогично, — ответил я.

Прайор простился с Джеффом, вновь махнул рукой Рейчел, оставив без внимания Сэм, выехал на дорогу и покатил в сторону федеральной автострады.

— Увидимся, гроза гангстеров, — бросил мне Джефф.

Он уже собирался залезть в машину, когда я напряженно склонился к нему.

— Джефф, — тихо произнес я, — никогда больше не привози никаких своих знакомых ко мне, предварительно не поговорив со мной. Ты понял?

Друг Рейчел кисло улыбнулся и кивнул. Лишь Сэм еще разок помахала мне рукой, когда «Ягуар» выруливал на шоссе.

Ангел и Луис присоединились ко мне на подъездной дорожке.

— Кто это был? — спросил Ангел.

— Гаррисон Прайор, — сообщил я. — И не думаю, что у нас с ним завяжутся добрые отношения.

В течение часа я получил два сообщения, ставшие следствием этого знакомства. Первое поступило от Рейчел. Оно состояло лишь из одного слова: «Прости». Второе пришло по электронной почте, в нем меня уведомляли о подарочной подписке на «Уолл-стрит джорнал».

Так «Инвестиции Прайора» выразили свою любезность.

Глава 40

В последней сводке утренних новостей описывались подробности смерти пятидесятивосьмилетней женщины, вызванной взрывом в юридической конторе Линна, штат Массачусетс. До этого я пребывал в полном неведении, поскольку все мое внимание поглощало общение с Сэм. Имя женщины до уведомления родственников не указывалось, хотя сообщалось, что она работала по найму. Ее работодатель Томас Элдрич также пострадал при взрыве и находится в больнице под наблюдением врача. Пока полиция отказалась давать комментарии относительно причин взрыва, поскольку на месте преступления ведется следствие, но я и без комментариев знал эти причины.

— Список, — коротко пояснил я Ангелу и Луису. — Как только Коллектор убил Тейта, они, должно быть, догадались, что он получил некий экземпляр, либо частичный, либо полный.

— И поскольку не смогли добраться до него самого, попытались нанести удар по его законоведу, — добавил Ангел.

В памяти всплыла пускавшая кольца дыма женщина, защищавшая подходы к кабинету Элдрича. Я вспомнил, как омрачилось ее лицо, когда она подумала, будто я чем-то расстроил мэтра. Не могу сказать с уверенностью, что испытывал к ней симпатию, но она была предана старику и не заслуживала смерти.

На экране опять появился фасад конторы Элдрича. Взрыв спровоцировал пожар, уничтоживший офисы и оставивший лишь остов здания, а после пожарников его взяли под контроль городские власти. Также сгорело и пакистанское интернет-кафе. Один из его владельцев дал интервью непосредственно на месте пожарища. Он выглядел плачевно. Какой-то глупый репортер спросил его, не думает ли он, что взрыв связан с действиями исламистских экстремистов. Слезы пакистанского предпринимателя вдруг ненадолго прекратились, сменившись потрясением, обидой, яростью, но затем он зарыдал с новой силой.

От опасений за Эпстайна меня избавил его звонок. Он наконец прибыл в Торонто, проведя большую часть ночи в полицейском участке, где рассказывал об обстоятельствах смерти Адива. Тот, кажется, не отличался приятным нравом, в целом неделька оказалась скверной для людей, пытавшихся мне противоречить. Пока я разговаривал с Эпстайном, Луис подсунул мне свежий экземпляр «Нью-Йорк таймс». Смерть Адива освещалась в статье на первой полосе, где ее рассматривали как неудачную попытку покушения на выдающегося деятеля еврейской диаспоры. Для иллюстрации Эпстайна, вероятно, использовали снимок десятилетней давности. После гибели сына рабби всеми силами старался не привлекать к себе внимания прессы. Кстати, упоминалась и та трагическая история. Я позволил себе возобновить эту историю в частном порядке, обнаружив убийц его сына. Но это вовсе не доставило мне удовольствия. Решив проверить свой мобильник, я обнаружил сорок пропущенных звонков, и папка сообщений переполнилась. Я передал телефон Ангелу, чтобы он проверил его и удалил ненужное.

— Но с вами все в порядке? — спросил я Эпстайна.

— Потрясен, но обошелся без членовредительства.

— Сожалею о судьбе Адива.

— Верю. Если бы он выжил, то мог бы вспоминать поход в Пайн-Барренс как забавное приключение.

— Ну не сразу.

— Верно.

— Вы уже слышали новости о нашем знакомом правоведе из Линна?

— Да, мне сообщили сегодня утром, — сказал Эпстайн. — Мы полагаем, что между этими двумя преступлениями есть связь.

— Да уж, вероятность совпадения маловата, — признал я. — Хотя нигде ни словом не упомянуто о помощнике Элдрича. Подозреваю, он отсутствовал в городе, когда это случилось.

Я всегда с осторожностью обсуждал Коллектора по телефону. И вообще, в силу привычки обсуждал его дела с большой осторожностью.

— А причина — месть? Попытка помешать дальнейшему расследованию? Или еще нечто более весомое? Ведь мои люди не имели отношения к смерти Дэвиса Тейта.

— Убийство Тейта и любые дальнейшие действия помощника показали им, что по милости покойной Барбары Келли какая-то копия списка уже достигла посторонних глаз. Если Элдрич и его помощник получили экземпляр, то логично предположить, что такую же могли послать вам. Может, они рассчитывали, что взрыв в Линне покончит с Элдричем и его помощником, либо просто хотели уничтожить его архивы. В крайнем случае таким способом можно было на время отвлечь помощника, и на то же они, похоже, надеялись при нападении на вас. Будь то случайность или нет, но ее могло быть достаточно для…

Я помедлил. У меня на языке вертелось слово «задержка», но я не мог понять, почему она вдруг пришла мне на ум.

— Мистер Паркер? — забеспокоился Эпстайн. — Вы на связи?

— Они избрали тактику проволочек, отвлекающих маневров, — уверенно сообщил я.

— Но от чего они пытаются нас отвлечь? — спросил рабби.

— От самолета, — сказал я. — Похоже, они как-то узнали о самолете, и им известно, что мы тоже его ищем.

— А когда вы сможете приступить к поискам?

— Завтра, если нам повезет и мы сможем разжиться надежными сведениями о его местонахождении. Я еще не успел переговорить с Мариэль Веттерс. Но если она не поможет нам, то мы пойдем иным путем.

— А чем тем временем будет заниматься помощник? — спросил Эпстайн.

Особого времени на раздумья у меня не было.

— Помощник будет охотиться за теми, кого считает виновными в том взрыве, — предположил я. — И он покарает их.

Коллектор, попыхивая сигаретой, стоял на перекрестке и наблюдал за работой полицейских. Остовы зданий еще дымились, а улицу заливала темная вода, похожая на последствия разлива нефти. Мимо ограждения слонялись любопытные и равнодушные зеваки, а на парковке перед кафе Туллея скопились разнообразные пикапы с журналистами, где сам Туллей взимал с них трехзначные суммы за это удовольствие, хотя любезно предлагал им бесплатный кофе, от которого имевшие здравый смысл репортеры вежливо отказались.

За спиной Коллектора находился ломбард, занимавший более четырех этажей здания; внизу располагались самые тяжелые и громоздкие вещи, а остальные размещались, в порядке уменьшения габаритов, на двух верхних этажах. На последнем этаже, как знал Коллектор, располагались служебные помещения. На эту сторону к снабженной видеокамерой парковочной стоянке выходила задняя дверь. Рядом с ней установили и вторую камеру, обозревавшую улицу.

Коллектор выбросил окурок и предоставил полиции возможность заниматься своими делами. Он вошел в ломбард, где сидевшие за стойкой двое служащих, едва обратив на него внимание, вновь уткнулись в экран телевизора, показывающего то самое место преступления, которое только что воочию разглядывал Коллектор. Если бы они сделали пару шагов, то могли бы лично увидеть его, но в силу невежественности и лени предпочитали черпать сведения из телевизора, где избранные наиболее миловидные болтуны сообщали им уже известные сведения.

Коллектор поднялся по лестнице на верхний этаж, где пламенела красной краской металлическая дверь с глазком и ограничительной белой надписью: «Только для персонала». Рядом с дверью не было никакого звонка, но при подходе Коллектора дверь автоматически открылась и пропустила его внутрь.

Очень старая и чрезмерно полная дама и еще более старый господин сидели в небольшой приемной. Их называли Сестра и Брат. Если у них и имелись иные имена — а когда-то у них таковые, безусловно, имелись, — то никто давно не пользовался ими. Наружная вывеска осталась от другого предприятия, магазина товаров для шитья, закрывшегося в семидесятых годах прошлого века. Вскоре после этого сюда переехали Сестра и Брат и уже никогда не покидали это здание. В отличие от выставленных на продажу экспонатов, Сестра по мере увеличения возраста и веса поднималась в здании все выше и выше; раздутое, как воздушный шар, женское тело медленно воспаряло к небесам, пока крыша в итоге не остановила подъем.

В приемной также находись две покрытые зеленым сукном витрины, вмещавшие разнообразные ювелирные украшения, полдюжины часов и небольшую россыпь драгоценных камней. Женщина явно страдала ожирением. Коллектор знал, что она никогда не покидает здание: питается и спит в жилых помещениях, отделенных от этой приемной красными шторами. Если ей требовалась врачебная помощь, то врач сам приходил сюда. До сих пор либо ее здоровье оставалось достаточно стабильным, не требуя более серьезного вмешательства, что казалось невероятным, учитывая перегрузку организма, — либо ее жизнеспособность поддерживали бесчисленные пузырьки с прописанными и непрописанными лекарствами, громоздившиеся над ее головой на полках шкафа. Крошечная голова покоилась на массивных складках жира, скрывавших когда-то заметную шею, и руки также казались до смешного миниатюрными для весьма габаритного тела. Она напоминала ожившую снежную бабу. На носу у нее сидели очки в черной роговой оправе, соединявшейся с цепочкой. Через них она глянула на Коллектора, но ничего не сказала; на лице ее отразилось лишь чувство общей мировой усталости от столь долгой и столь мучительной земной жизни.

Необычайно интимным жестом Брат взял за руку не выразившего недовольства Коллектора и провел его в чуланчик, едва способный вместить их обоих. Там стоял огромный сейф, уже и сам ставший антикварной ценностью, ибо соорудили его в конце позапрошлого века в городе Цинциннати штата Огайо в компании «Сейфы и замки Виктора». За тяжелой сейфовой дверцей обнаружились пачки денег и золотых монет, наряду со старинными шкатулками ювелирных драгоценностей и прочими наиболее ценными предметами залога. Такое очевидно небрежное отношение к безопасности в наши дни вряд ли сочли бы разумным, тем более что в 1994 году ломбард уже один раз ограбили. Грабители жестоко избили Сестру, хотя она не представляла для них никакой угрозы. Это нападение более всех иных причин спровоцировало стремительный набор веса и окончательно отбило у нее охоту появляться во внешнем мире, способном порождать таких индивидуумов.

Коллектор нашел тех грабителей. И никто их больше никогда не видел.

Хотя на самом деле это не совсем верно.

Части их кое-кто видел.

После того инцидента предприятие Сестры и Брата больше не тревожили преступники или угрозы преступлений. Но тогда по какой же причине им понадобились камеры видеонаблюдения? В общем, по той же причине такие же камеры прятались в другом конце улицы за светильниками, на фасаде заброшенного пустующего здания, не выставленного ни для продажи, ни для аренды, и рядом с ним в винном магазине также работала параллельная двойная система наблюдения. Использование этих систем в совокупности с камерами в ныне сгоревшей конторе Элдрича предоставляло полный обзор улицы.

Просто на всякий случай.

И сейчас Коллектор, сев за небольшой компьютер рядом с сейфом, подсоединился к цифровой записывающей системе, нашел данные с двух камер, расположенных на здании ломбарда, и вывел их параллельно на монитор. С помощью мышки он навел курсор на время, предшествующее взрыву, — и вот уже на экране возник мужчина с опущенной головой. Он шел прямо на камеру, но оглянулся через плечо, повернулся, поднял руку. Внезапно раздался взрыв, и двойные помехи, вызванные взрывом, исказили изображения с обеих камер. Когда изображение прояснилось, этот мужчина бежал без оглядки, уже не пряча лицо, а потом исчез сначала с одного, а потом и с другого выведенного на экран окна.

Коллектор вернулся к началу нужного участка записи и, медленно выводя данные, добился появления на мониторе одного четкого образа. Он дважды увеличил изображение определенного участка. Брат стоял за его спиной, не сводя с экрана пристального взгляда.

— Отлично, — оценил он.

— Да, отлично, — согласился Коллектор.

Теперь черты лица мужчины четко предстали перед ним. Коллектор подался вперед и коснулся лица на экране:

— Я знаю вас.

Глава 41

Позднее тем же утром мы с Ангелом и Луисом выехали в Фоллс-Энд с двумя целями: во-первых, мы собирались выяснить, не сможет ли Мариэль Веттерс сообщить нам что-либо полезное о местонахождении того самолета, вспомнив любые обмолвки своего отца, какими бы несущественными они ей ни казались. Если же она ничем больше не сможет нам помочь, то я мог спросить об этом еще одного человека, хотя из-за этого пришлось бы ненадолго уехать из Фоллс-Энда.

И во-вторых, мы составили план для возможного лесного похода. В связи с чем я позвонил Джеки Гарнеру и попросил его приехать в Фоллс-Энд как можно быстрее, потому как Джеки превосходно знал эти леса. Энди Гарнер, его старик, оставил свою жену в покое, когда Джеки был еще ребенком. Между супругами возникли непримиримые противоречия: мать считала отца Джеки несусветным чудовищем — жутким ловеласом, бездельником, неспособным найти достойную работу, и бесполезным пожирателем кислорода, — и они разошлись, хотя он до самой смерти продолжал принимать участие в жизни сына, а бывшая жена продолжала любить его, несмотря на свои обоснованные претензии. Энди Гарнер обладал редкостными обаянием и харизмой; они помогали ему избегать боли провалов, вызванных его недоброжелателями, и пробуждали в тех, кому он сам причинил неприятности, некоторую терпимость и даже склонность к прощению. Мать Джеки, знавшая его слабости, как никто другой, иногда уже после развода допускала бывшего муженька к себе в постель, и именно она нянчилась с ним во время его последней болезни, оставшись, по сути, его безутешной вдовой.

Энди Гарнер держался на плаву, работая проводником в Большом Северном лесу во время охотничьих сезонов. Он считался отличным лесником, и постоянные клиенты нанимали его из года в год. Богатые бизнесмены и банкиры, причем Энди всегда гарантировал им, что они вернутся со своей охоты к городской жизни, хвастаясь трофеями подстреленных ими животных. В голодные годы, когда другие с трудом выискивали медведя или трофейных оленей для своих клиентов, Энди Гарнер с легкостью бил рекорды, увеличивая свои вознаграждения. В лесу, в глубоком единении с природой, он чувствовал себя по-настоящему счастливым, а вот в городах да столицах терялся. Оказавшись вдали от леса, он находил утешение в выпивке и женщинах, но во время охотничьего сезона хранил трезвость и целомудрие, будучи счастлив как никогда.

Как только сын достаточно подрос, Энди стал брать его с собой в лес, стараясь передать ему свои знания и развить природные задатки, которые мальчик, безусловно, унаследовал от него. И он оказался прав до некоторой степени: Джеки обладал отцовским пониманием и духовной близостью с миром природы, но имел более мягкий характер и мало интересовался охотой.

— На одних лесных прогулках денег не заработаешь, — пытался вразумить его отец. — Именно охота обеспечит твой стол хлебом с маслом.

Джеки Гарнер нашел иные пути для безбедного существования, легальные или нелегальные, но не упускал случая порой вернуться в лес, чтобы отдохнуть от матери, которая всегда была очень требовательной особой. И на этой почве он сошелся со своими приятелями, братьями Фульчи. Видимо, отчасти по этой причине эта троица так хорошо ладила.

Джеки не имел в лесу своей собственной стоянки, но полагался на щедрость друзей. Если таковой не обнаруживалось, он с удовольствием разбивал палатку. Когда я позвонил ему из машины и попросил присоединиться к нам в Фоллс-Энде, он сразу ухватился за эту возможность. Хотя я еще не сказал ему, что мы собираемся искать. Это могло подождать.

— Как дела у матушки? — спросил я.

Нам еще так и не представился случай нормально поговорить о ее болезни.

— Неважно. Мне следовало бы рассказать тебе об этом раньше, да, понимаешь, не хотелось признавать очевидного.

— Не мог бы ты выразиться более определенно, Джеки?

— Да я не могу даже толком произнести название, хотя достаточно часто слышал его за последний месяц: болезнь какого-то Крейтцфельда-Якоба. Тебе это что-нибудь говорит?

Я сказал ему, что не уверен. Мне приходилось слышать о такой болезни, но я не знал, каковы ее симптомы или прогнозы. К сожалению, Джеки уже знал.

— Она начала странно себя вести, — пояснил он. — Ну то есть еще более странно, чем обычно. Могла вдруг разозлиться на пустом месте, а потом вообще забыть, из-за чего весь сыр-бор. Я думал, может, у нее начался Альцгеймер, но врачи заехали к нам еще раз пару недель назад, поставив диагноз этого самого Крейтцфельда-Якоба.

— Ну и в какой она стадии?

— Ей дали год, может, немного больше. Развивается слабоумие, и зрение ухудшилось. Судороги бывают в конечностях. Надо определять ее в какой-то приют, и мы начали подыскивать место. Слушай, Чарли, а за эту работенку я получу какие-то деньги, верно? А то мне надо бы подкопить наличность. Я должен обеспечить ей хороший уход.

Эпстайн согласился оплатить все расходы. И я позабочусь о том, чтобы он хорошо заплатил за лесные таланты Джеки.

— Ты останешься доволен, Джеки.

— А надолго ли я тебе нужен?

— На пару дней от силы, как только я разживусь нужными сведениями. Надо подготовиться к возможной ночевке в лесу, хотя я надеюсь, что управимся за день.

— Тогда я готов идти, — заявил Джеки. — Мне не помешает прочистить мозги в лесной тиши.

Мы договорились о месте встречи и закончили разговор. Я искренне сочувствовал Джеки. Возможно, он был излишне нервный и чрезмерно увлекался кустарным производством взрывчатых смесей и патронов, но оставался непоколебимо преданным своим друзьям. Он, конечно, жаловался на свою мать каждому встречному, но при этом любил ее. И болезнь матери серьезно расстроила его, а ее возможная кончина будет для него большим ударом.

Ангел и Луис следовали за мной в Фоллс-Энд на своей машине. Я сообщил им о разговоре с Джеки, когда мы остановились по дороге выпить кофейку. Оба тут же заявили, чтобы я сохранил все, что Эпстайн заплатит за их профессиональные услуги, и передал эти деньги Джеки. Я собирался поступить так же.

Едва мы прибыли в Фоллс-Энд, стало очевидно, что в городе произошло что-то нехорошее. На улице перед Арустукским окружным управлением шерифа выстроились патрульные машины наряду с полицейскими внедорожниками и автофургонами, напичканными всякой аппаратурой для проведения работ в районе места преступления. Остановившись на боковой улочке с восточной стороны, как раз на краю леса, я увидел скопление машин, среди которых имелся и фургон медицинской экспертной службы Мэна, а рядом с ним стоял и сам медэксперт, разговаривая с парой знакомых мне следователей.

Я знал, что Мариэль Веттерс жила в северной части города, и именно там собралась вторая группа транспортных средств правоохранительного ведомства. Охотничий сезон еще не закончился, и в городе также хватало заезжих автомобилистов, поэтому мы не выделялись, но мне не хотелось попадаться на глаза никому из знакомых сотрудников полиции. Даже не зная пока, случилось ли что-нибудь с Мариэль, я опасался худшего.

— Черт возьми! — огорченно воскликнул я, выражая озабоченность не только судьбой Мариэль, но и своей собственной участью. На ее автоответчике осталось мое сообщение, если, конечно, она не стерла его после получения. И если в ее доме что-то произошло, то вряд ли нам полезно с ней связываться.

Я припарковался на городской стоянке, и за мной остановились Ангел с Луисом. Ангел отправился на разведку, а мы с Луисом остались ждать в моей машине.

Через полчаса вернулся Ангел, притащив кофе на картонном подносе. Устроившись на заднем сиденье, он раздал кофе и лишь потом приступил к рассказу.

— Мариэль Веттерс жива, — сообщил он. — Так же, как и ее брат, но оба они пребывают в коме. В местной закусочной только об этом и болтают, что является отправной точкой для самых разных сплетен и домыслов. Мне лишь оставалось сидеть и слушать. Два человека мертвы, оба застрелены. Один из них — местный парень Тедди Гаттл. Брат Мариэль жил у него в доме, и по одной из версий, они могли там что-то не поделить, и тогда Грейди Веттерс убил Тедди, а потом направился в дом своей сестры, где совершил второе убийство. Возможно, они поссорились из-за денег за дом, однако версия о том, что убийца — Грейди Веттерс, исходит от копов, а не от местных. Народ в основном считает, что парень вообще не способен на убийство, но поговаривают, что рядом с ним нашли пистолет, а если это орудие убийства, то… ну и так далее.

Но, Чарли, второй мертвец — Эрни Сколлей. Его нашли убитым в доме Мариэль Веттерс.

Я помолчал. Эрни Сколлей понравился мне с первого взгляда. Своей настороженной предусмотрительностью он напомнил мне моего деда.

Да уж, положение хуже некуда. Возможно, у Мариэль Веттерс бывали конфликты с братом, но она ничем не показала, что опасается его вспыльчивости. С другой стороны, многие жертвы семейных убийств не могли ничего предвидеть, даже не подозревали, что их родственники могут на них напасть. Если бы склонность к насилию легко опознавалась, в мире стало бы гораздо меньше мертвецов. Не слишком ли большой натяжкой будет предположить, что в тот же вечер, когда убили двух человек, означенных в списке, в семействе Веттерс, также имевшем некоторое отношение к этому списку, произошел странный скандал, в результате которого убили двух человек и еще двое, похоже, находятся в коме?

Но если Грейди Веттерс на самом деле не имеет отношения к убийствам, то как же их с сестрой нашли те, кто стремился утихомирить Элдрича и Эпстайна? Мариэль и Эрни Сколлей отлично понимали, что эту историю следует держать в тайне. Эрни не хотелось включать в узкий круг посвященных даже меня. Остается еще Грейди Веттерс, он тоже слышал вместе с сестрой признания умирающего отца.

Необходимо принять какое-то решение. Если Мариэль не успела стереть мое сообщение, прослушав его, то полицейские неизбежно постучатся в мою дверь, это просто вопрос времени. Я мог опередить их и, заявившись прямо сейчас, рассказать все, что мне известно, либо же, наоборот, как можно дольше избегать общения с ними. Второй вариант представлялся более разумным. В разговоре с полицией пришлось бы рассказать о самолете, то есть обнародовать факт его существования. Мне вспомнилось нежелание Эпстайна поделиться сведениями даже с агентом Россом из Отдела стратегического авиакомандования нью-йоркского подразделения ФБР, он опасался, что они могут достичь не тех ушей, а ведь Росс был выдрессированным им федеральным агентом, и мы оба ему доверяли, пусть даже я верил ему меньше, чем Эпстайн. Поэтому пока не следует рассказывать о самолете в полиции.

Я рассмотрел худший вариант сценария: Грейди Веттерс не убивал своего друга Тедди Гаттла и Эрни Сколлея. До них с сестрой добрались те, кто искал самолет, а Гаттла и Сколлея убили, потому что они встали поперек дороги этим искателям. Мариэль и Грейди, вероятно, вынудили выложить все, что они знали, а потом заставили замолчать. Решение оставить их в живых казалось странным: если кто-то пытался подставить Грейди Веттерса в качестве убийцы, то логично было бы убить его и сестру, предоставив полиции чистое дело покончившего с собой убийцы. Вместо этого, если верить сплетням — а кто знает, насколько они правдивы? — теперь имелись два потенциальных свидетеля, пока пребывавшие в коме. Но преступники могли намеренно замутить воду, сохранив им жизнь, но выведя из строя, чтобы расследование на какое-то время сосредоточилось на этих выживших. Если Мариэль или Грейди выдали новые сведения о месте крушения, то виновникам преступлений, произошедших вчера в Фоллс-Энде, нет нужды надолго отвлекать полицию: лишь до момента обнаружения самолета и извлечения из него опасного списка.

— Ну, и что теперь? — спросил Луис.

— Снимите пару комнат в мотеле и сообщите Джеки Гарнеру, где вы поселились. Я вернусь к вечеру.

— И далеко ли ты собрался? — спросил Ангел, когда они вышли из моей машины.

Я включил зажигание.

— К одному старому знакомому. Надо выяснить, почему он мне солгал.

Глава 42

Рей Врэй терзался сомнениями.

Он прибыл на стоянку Джо Дала, находившуюся к юго-западу от городка Масардис, зная только, что его ждет какая-то работа, работа на пару дней, связанная с поиском самолета, за которую ему заплатят пару штук баксов. Тут, прикинул он, попахивает незаконными делишками. А незаконные дела в этом районе Мэна обычно подразумевали контрабанду, и единственным достойным незаконной доставки товаром были наркотики. Следовательно, решил Рей Врэй, им с Джо Далом предстоит найти в лесу рухнувший самолет, набитый наркотой.

Рея Врэя, конечно, не испугала контрабанда наркотиков. В своем богатом прошлом он успел узнать, как ограничен риск быть пойманным, что являлось основной заботой в такого рода делах. Если же ты все-таки попался, то возникали самые разные сложности, причем не только с законом: дельцы, оплатившие контрабанду своих наркотиков, жутко огорчались, когда отправленная партия не достигала места назначения. Одно дело — заплатить долг обществу; но совершенно другое — расплатиться с байкерами, с мексиканцами или с таким куском дерьма, как Перри Рид.

В общем, контрабанда не представляла для Рея проблемы, так же как поиски того самолета и тайная доставка его груза. Тревожило его то, что на стоянке Джо Дала спали похожие на кровопийц персонажи — страшная женщина и уродливый мальчишка. Занавески на окнах охотничьего домика были опущены; женщина спала, свернувшись клубочком на походной лежанке, а мальчишка пристроился рядом с ней на полу. Заглянув за толстый занавес, отделявший от комнаты спальный отсек, Рей увидел изуродованное лицо заказчицы, но больше его встревожил ребенок, который при появлении Врэя мгновенно проснулся и молча пригрозил ему ножом.

Сейчас Рей уже сидел на грубо обтесанной скамье с кружкой кофе, поглядывая на пересохшее речное русло, а рядом с ним пристроился Дал, причем вид у него был такой испуганный, что отчасти испуг передался и самому Рею.

— Так что с самолетом? — спросил Врэй.

— О чем ты?

— Ну, когда он прилетел сюда?

— Давно.

— Как давно?

— Не знаю, много лет прошло.

— И почему тогда его до сих пор не нашли?

— Они не знали, где искать. — Дал вытянул руку со своей кружкой кофе, показав на возвышающийся поодаль лес. — Отстань, Рей. Не думаешь же ты, что там затерялся «Боинг». Понятное дело, речь идет о маленьком самолете. Народ мог пройти рядом с ним, ничего не заметив, если не знал, что искать.

— А что в нем? — поинтересовался Рей.

— Не знаю.

— Может, наркота?

— Да сказал же, не знаю, Рей. Вот привязался, прости господи.

Что-то тут нечисто. Слишком уж суров Джо Дал. В отличие от Рея он мог и прикончить кого-нибудь. Рей не имел склонности к жестокости, но он хорошо знал леса, мог поддержать его сторону в драке и умел хранить тайны. Далу, между тем, приходилось в прошлом сталкиваться с крутыми парнями, и ему удалось выжить, но сейчас, судя по его виду, он имел дурные предчувствия насчет этой работенки, и самому Рею все больше не хотелось связываться с этой странной женщиной и ее зловещим ребенком.

— А как мы узнаем, где его искать? — спросил Врэй.

Пока больше не имело смысла продолжать выпытывать у Дала, что же хранится в том самолете. Возможно, позже, когда приятель немного успокоится, Рей вернется к этому вопросу.

— Она говорит, что там поблизости должны быть развалины какого-то форта, а у нас здесь есть лишь один старый форт, — сообщил Дал.

Внезапно Рея осенило, почему за пару дней в лесу ему посулили целую кучу денег. Не имело особого значения, что именно скрывалось в том самолете. Не так уж трудно отыскать его. Но о форте, о глупой причуде Вольфа, ходили дурные слухи. Охотники обходили тот участок леса стороной, даже звери не заходили в те места; никто не прокладывал там троп, и деревья напоминали сгорбленных древних гигантов; к тому же оттуда исходила мерзкая вонь, а стрелки компасов там крутились, точно взбесившиеся собаки, показывая то на юг, то на север, то на восток, то на запад, — в общем, надеяться оставалось лишь на собственное умение ориентироваться. В тех местах мог запросто потеряться любой проводник, потому что кому-то хотелось заполучить заблудшую душу. И по слухам, хотелось этого призраку в обличье девочки.

Рей еще не бывал там и вовсе не собирался соваться в жуткие дебри. Хотя эти истории вспоминали, как правило, местные умники, просто чтобы отговорить любителей острых ощущений или убедить закоренелых скептиков не совать туда свои глупые головы в попытках доказать, что это вполне объяснимое для них явление. Но, бывало, туристы исчезали в лесу, и тогда говорили, что они, вероятно, забрели слишком близко к руинам форта. Но такого давно не случалось, с тех самых пор, когда из осторожности люди перестали обсуждать эти истории, вроде как заключив молчаливое соглашение и решив, что лучше уж попросту обходить тот странный участок стороной. Большинство известных подробностей о форте Рей узнал, однако, от самого Джо Дала, а тот не одобрял историй с привидениями, поэтому если уж они исходили из уст Дала, то им все верили. Он утверждал, что уже много лет никто, в ком есть хоть капля здравого смысла, и близко не подходил к руинам Вольфа, и Рей ему верил. Если же сломавшийся самолет приземлился там, то это многое объясняет.

— Так сколько, значит, она обещала нам заплатить? — спросил Рей.

— По две штуки аванса каждому и еще по штуке, когда найдем самолет. Это хорошие деньги, Рей. И я найду им славное применение.

«Хорошие деньги, конечно, не помешают», — подумал Врэй.

Ему едва удалось перекантоваться прошлую зиму благодаря наличным, полученным по программе социальной помощи, но сейчас из-за рецессии государственное пособие уполовинили. А без денег на печное топливо человек может и околеть.

— В те места, по-моему, женщине с ребенком лучше не соваться, — заметил Рей. — Да и мальчонка выглядит больным. Им следовало бы остаться на стоянке, предоставив поиски нам.

— Они пойдут, Рей. Это даже не обсуждается. Я лично не беспокоюсь ни о ней, ни о мальчишке. Они… — Дал помедлил, подыскивая нужное слово. — Сильнее, чем кажутся.

— А что у нее с лицом, Джо?

— Похоже, обожглась.

— Круто обожглась. Вряд ли она теперь будет видеть тем глазом.

— Ты что, заделался глазным хирургом?

— Нет нужды быть хирургом, чтобы отличить погибший глаз от живого.

— Ну да, возможно.

— Какие же подонки, интересно, могли так обезобразить женщину?

— Кем бы они ни были, теперь они, наверное, умолкли навеки, — мрачно процедил Дал. — Я ведь уже советовал тебе не судить об этой дамочке по внешности. Если ее разозлить, то она оставит тебя гнить здесь в какой-нибудь яме.

— А мальчонка — ее сын?

— Понятия не имею. Может, хочешь спросить? Или сунуть нос в другие ее личные дела?

Рей оглянулся на хижину. Занавески на окнах раздвинулись, и за ними появилось детское лицо. Мальчик проснулся и следил за ними — вероятно, с ножом в руке. Рея пробрала дрожь. Глупо, конечно, бояться сопливого мальца, но ему уже отчасти передалось нервное состояние Дала.

— Парнишка-то следит за нами, — сказал он.

Джо не обернулся.

— Она поручила.

— Жутковатый мелкий ублюдок, верно?

— М-да, и к тому же обладает невероятно острым слухом.

У Рея мгновенно пропало желание что-либо обсуждать.

— Эта дамочка, если все пройдет хорошо, сможет и впредь подкидывать нам работенку, — заметил Дал и, помедлив, добавил: — Если ты не боишься испачкать руки.

Рей грязной работы не боялся. Он разбирался в огнестрельном оружии, имел дело с парой винтовок «Ругер Хокай» и двумя компактными девятимиллиметровыми револьверами. По жизни Рей Врэй никого не убивал, но это не означало, что он не сможет убить в случае необходимости. Пару раз у него возникали взрывоопасные ситуации, и он подумал, что смог бы решиться нажать на спусковой крючок.

— Джо, а кроме нас, никто больше не потащится на поиски того самолета? — спросил он.

— Нет, по-моему, только мы.

— Ну да, похоже на то, — согласился Рей. — И когда отправимся?

— Скоро, Рей. Очень скоро.

Часть V

Ступай легко: ведь обитает

Она под снегом там.

Шепчи нежней: она внимает

Лесным цветам.

«Requiescat», Оскар Уайльд (1854–1900)1

Глава 43

В детстве я считал тридцатилетних людей стариками. Старыми казались мои родители, а дедушки-бабушки — глубокими стариками, и позднее все они перешли в мир иной. Сейчас я стал более тонко подходить в вопросу возраста: среди моих близких знакомых имелись люди как младше, так и старше меня. Со временем первых будет становиться все больше, и однажды, устроив общий сбор, я обнаружу, что стал самым старым, и это, вероятно, мне совсем не понравится. Мне вспомнился один теперь уж, наверное, совсем древний старец, Финеас Арбогаст. Впрочем, когда мы познакомились, ему было не больше шестидесяти или даже меньше, хотя жизнь обходилась с ним сурово, и каждый ее год впечатляюще отражался на его лице.

Финеас Арбогаст был другом моего деда, которого он иногда называл сынком. Люди, бывало, завидев впереди Финеаса, переходили на другую сторону улицы или сворачивали в магазин, чтобы избежать встречи с ним, даже если это провоцировало их на покупку ненужных вещей. Просто им чертовски хотелось уклониться от его разговоров. Он был интересным человеком, но любой случай из его жизни, даже самый пустяковый, превращался в эпохальное приключение масштаба «Одиссеи». Даже мой дед, человек почти безграничного терпения, порой притворялся, что его нет дома, если вдруг неожиданно появлялся Финеас и дед заранее узнавал о его приближении по чиханию старой колымаги Арбогаста. Однажды моему деду пришлось даже прятаться под собственной кроватью, пока Финеас обходил дом, прикладывая ладони к стеклам окон и старательно осматривая каждое помещение, убежденный, что дед должен быть где-то в доме: может, уснул, или — избави Боже — потерял сознание и нуждается в спасении, что могло бы обеспечить Арбогаста очередной историей для его неуклонно увеличивающегося исторического собрания.

Хотя чаще мой дед смиренно сидел и слушал Финеаса. Отчасти потому, что в каждом его рассказе таились крупицы чего-то полезного: какие-то человеческие тайны (дед, будучи отставным помощником шерифа, так и не избавился от своей детективной страсти к таинственный делам), или ценная историческая подробность, или практические знания о природе и охотничьем промысле. Но дед также слушал его, понимая, насколько Финеасу одиноко. Финеас жил холостяком. Говорили, что он долго пылал страстью к одной дамочке, Эбигейл-Энн Моррисон, владелице пекарни в Рейнджли, и к ней, как известно, Арбогаст частенько заглядывал, когда поднимался в свою тамошнюю лачугу. Она считалась уникальной женщиной неопределенного возраста, а он — уникальным мужчиной неопределенного возраста, и они как-то умудрялись двадцать лет кружить друг другу голову, до того самого дня, пока Эбигейл-Энн Моррисон, спешившую доставить на церковную вечеринку коробку кексов, не сбила машина; и кружение их страсти замерло навеки.

В общем, Финеас продолжал по-прежнему плести свои байки, порой находя снисходительных слушателей. Я забыл многие из них; многие, но не все. И один рассказ как раз накрепко засел в моей памяти: история о пропавшей в Большом Северном лесу собаке и о блуждавшей там же девочке.

Реабилитационный гериатрический центр Кронина находился в нескольких милях к северу от Хоултона. Со стороны он выглядел не слишком шикарно — группа невзрачных современных корпусов, выстроенных в 70-е и отделанных в 80-е годы прошлого века. С тех пор центр пребывал в неизменном состоянии. Хотя по мере необходимости здания ремонтировали, обновляли краску и меблировку, но по существу ничего не меняли. Там заботливо ухаживали за лужайками, хотя не стремились к разнообразию цветов. Центр Кронина в какой-то степени можно было сравнить с безопасным залом ожидания перед приемной Господа.

При всех тонкостях градаций процесса старения не оставалось сомнений в том, что теперь Финеас Арбогаст действительно очень стар. Когда я вошел в палату, он дремал в кресле, а его сосед, чисто номинально более молодой, лежа на своей кровати, почитывал газету, нацепив очки с толстыми линзами, за которыми его глаза выглядели огромными. И эти совиные глазищи с тревогой устремились на меня, когда я приблизился к Финеасу.

— Не собираетесь ли вы его разбудить? — с легким испугом спросил он. — Только когда этот болтун спит, я могу пожить в тишине и покое.

Я извинился и сообщил, что мне очень важно поговорить с Финеасом.

— Ну, тогда это будет ваша головная боль, — хмыкнув, проворчал сосед. — Только позвольте мне одеться, прежде чем выразбудите нашего Дэвида Копперфилда.

Я подождал, пока сосед слез с кровати, облачился в халат, сунул ноги в шлепанцы и направился к двери, решив подыскать тихое местечко для чтения. Я еще раз извинился за свое вторжение, а старик ответил:

— Могу поклясться, что когда этот человек отправится в мир иной, сам Господь свалит с небес и присоединится к дьяволу в преисподней, чтобы отдохнуть от его бесконечной болтовни. — На пороге он задержался и добавил: — Вы ведь не передадите ему мои слова? Видит Бог, я люблю этого старого выдумщика.

И сосед удалился.

Финеас помнился мне крупным мужчиной с тронутой сединой каштановой бородой, но прошедшие годы забрали плоть с его костей, так же как осенние ветра срывают листья дерева, оголяя его перед наступлением зимы; а вечная зима Финеаса, видимо, была не за горами. Из-за сильной нехватки зубов его рот выглядел запавшим, голова окончательно облысела, хотя сохранились остатки бороды. Сквозь истончившуюся кожу четко проступали вены и даже капилляры, и мне показалось, что я могу рассмотреть не только форму черепа, но и его содержимое. Медсестра, проводившая меня к его комнате, сказала, что Финеас чувствует себя неплохо: он вообще никогда серьезно не болел, и ум его до сих пор оставался ясным. Он просто постепенно терял силы, потому что пришло его время умирать. Умирать от старости. Подставив поближе стул, я слегка похлопал старика по руке. Неожиданно вырванный из сна, он прищурился, нашарил на коленях очки и, поднеся их носу, подозрительно глянул на меня, словно вдовствующая герцогиня на сомнительную фарфоровую вазу.

— Вы кто? — спросил он. — Ваша физиономия мне знакома.

— Меня зовут Чарли Паркер. Вы дружили с моим дедом.

Его просветлевшее лицо просияло улыбкой. Протянув руку, Арбогаст энергично пожал мою, и его пожатие было еще крепким.

— Рад видеть тебя, мой мальчик, — сказал он. — Хорошо выглядишь.

Не отпуская мою ладонь, он с благодарностью спасенного утопленника накрыл ее еще и левой рукой.

— Вы тоже, Финеас.

— Не валяй дурака. Дай мне косу и плащ с капюшоном, и я достоверно сыграю саму госпожу Смерть. Когда я добредаю до зеркала, направляясь отлить перед сном, то думаю, что эта зловещая старуха наконец приперлась за мной. — После короткого приступа кашля он глотнул содовой из стоявшей рядом банки и продолжил: — Я очень горевал, услышав о том, что случилось с твоей женой и дочкой. Понимаю, тебе, возможно, неприятны те, кто напоминают об утрате, но я должен был выразить сочувствие.

Он еще разок пожал мою руку и отпустил. Под мышкой я держал коробку конфет. Арбогаст смущенно глянул на нее.

— У меня не осталось зубов, — пояснил он. — И конфеты сеют панику в моих протезах.

— Не волнуйтесь, — успокоил я старика. — Я не принес вам никаких конфет.

Открыв коробку, я показал ему пять фирменных сигар «Табак Черчилля». Как мне помнилось, сигары всегда были его слабостью. Мой дед обычно выкуривал с ним по одной на Рождество, а потом неделю ворчал о табачной вони.

— Не найдя кубинских, я подумал, что лучшими после них будут доминиканские, — пояснил я.

Финеас взял из коробки одну сигару и понюхал, поднеся к носу. Мне показалось, что глаза его увлажнились.

— Благослови тебя Господь! — воскликнул он. — А нет ли, сынок, у тебя желания прогуляться со стариком?

Я сказал, что мне нравится такая идея. Я помог ему натянуть свитер и подал пальто, после того как он повязал шею шарфом; наряд дополнила ярко-красная шерстяная шапка, в которой голова его стала похожа на рыжий бакен. Я нашел кресло-каталку, и мы вместе с ним отправились на прогулку по унылому зимнему участку. Едва главное здание скрылось из виду, Арбогаст закурил сигару и принялся радостно болтать, попыхивая дымом, пока мы продвигались к декоративному пруду на краю пихтовой рощицы, где я, опустившись на скамью, продолжал слушать его излияния. Когда он наконец решил передохнуть, я не преминул воспользоваться паузой, чтобы направить разговор в другое русло.

— Когда-то, когда я был еще мальчишкой, вы рассказывали нам с дедом одну историю, — сказал я.

— О, я рассказывал вам множество историй. Твой дед заезжал сюда ко мне и, бывало, говорил, что порой моя болтливость доставала его. А ты знаешь, что он как-то раз спрятался от меня под кроватью? И думал, что я не замечу его, но я-то все видел. — Он усмехнулся. — Хитрый старикан. Я приберег этот секрет, чтобы однажды уличить его, а он вдруг взял да помер, не дав мне возможности поворчать. — Он опять затянулся сигарой.

— Та была особенная, — продолжил я гнуть свою линию. — История с привидениями, о девочке в Северном лесу.

Финеас так долго держал дым в себе, что я уже представил, как он сейчас повалит из его ушей. Наконец, обдумав мои слова, старик выпустил дым и сказал:

— Ну да, помню ее.

«Еще бы вам не помнить, — подумал я. — Такую историю человек не забывает, особенно если сам в ней участвовал». Разве может хозяин забыть, как искал свою потерявшуюся в лесной глуши собаку — кажется, ее звали Дымка — и нашел ее, опутанную лианами колючего кустарника. А рядом с ней маячила босоногая девочка, причем выглядела она одновременно реальной и нереальной, совсем юной и невероятно старой; вид этой девочки завораживал, от нее исходила мощная аура потерянного одиночества. И пока охотник смотрел на нее, те же колючие плети оплетали его сапоги, чтобы он остался с ней в тайном лесном жилище.

Нет, такие воспоминания не забываются, никогда. Тогда Финеас Арбогаст изложил нам с делом правдивый, хотя не до конца честный рассказ. Ему хотелось поделиться с нами той историей, рассказать об увиденном, но он изменил кое-какие детали, осознавая, что в подобных делах следует соблюдать осторожность.

— Вы говорили, что видели эту девочку где-то в районе Рейнджли, — напомнил я. — И говорили, что из-за нее перестали подниматься туда в свою хижину.

— Все верно, — согласился Финеас. — Так я и говорил.

Беседуя со стариком, я не смотрел на него и старался говорить мягким тоном, не допуская в него и тени обвинения или осуждения. Я не собирался допрашивать его, но хотел узнать правду. Это было важно, раз я собирался найти тот самолет.

— А вы думаете, что она бродила, ну, та девочка?

— Бродила? — удивился Финеас. — Что ты имеешь в виду?

— Меня интересует, блуждала ли она по всему нашему Северному лесу или облюбовала какой-то небольшой его участок. Знаете, у меня возникло ощущение, что она привязана к какому-то определенному месту, где устроила себе… ну, скажем так, берлогу. Возможно, где-то там оставалась ее телесная оболочка и туда она возвращалась, не имея желания или возможности уходить далеко.

— Трудно сказать с уверенностью, — заметил Финеас, — но подозреваю, что в твоих словах есть смысл.

Тогда я взглянул на него. Коснулся его плеча, и он повернулся ко мне.

— Финеас, почему вы сказали, что увидели ее неподалеку от Рейнджли? Вы ведь были не там. Вы ездили дальше на север, за Фоллс-Энд. Вы углубились именно в те леса, я прав?

Финеас задумчиво посмотрел на «доминикану».

— Ты мешаешь мне наслаждаться сигарой, — проворчал он.

— Я не пытаюсь подловить вас. И не собираюсь осуждать за то, что вы изменили детали той истории. Но мне очень важно, чтобы вы сказали как можно точнее, где именно находились, когда видели ту девочку. Прошу вас.

— А как насчет того, чтобы отплатить откровенностью за откровенность? — спросил Финеас. — К примеру, ты расскажешь мне, почему тебе так нужно это знать.

Тогда я рассказал ему о признании одного старика на смертном одре, о самолете в Большом Северном лесу, рассказал о том, как Харлан Веттерс обнаружил тот самолет, а много позже нашел и потерявшегося мальчика Барни Шора, и оба эти события связывало одно: призрак девочки. Тот самолет потерпел аварию где-то на ее территории, и несмотря на историю Харлана Веттерса о сломавшемся компасе и потерянном направлении, я полагаю, что он сделал свои выводы о том, где именно упал тот самолет. Возможно, он предпочел не открывать его местонахождения, потому что не доверял своему сыну, то есть не полностью доверял, или потому что перед смертью его сознание затуманилось и он уже плохо помнил подробности. Или, возможно, он поделился теми деталями, но только с дочерью, а она утаила их от меня по каким-то причинам. Она ведь мало знала меня и, наверное, хотела сначала посмотреть, как я воспользуюсь уже выданными мне сведениями, прежде чем доверить последнюю, ключевую подробность.

Когда я закончил свой рассказ, Финеас одобрительно кивнул.

— Да, занятная история, — признал он.

— Вы могли ее слышать, — отозвался я.

— Все может быть. Я многое знаю.

Увлекшись, старик не заметил, как погасла сигара. Он вновь медленно раскурил ее, обдумывая ситуацию.

— Что вы там делали, Финеас?

— Браконьерил, — признался он, вновь с удовольствием задымив. — Искал медведя. И отчасти, может, пытался развеять печаль.

— По Эбигейл-Энн Моррисон… — полувопросительно произнес я.

— А у тебя память почти так же хороша, как у меня. Полагаю, тебе-то она попросту необходима, учитывая твою работенку.

И старик вновь принялся рассказывать свою давнюю историю, в основном так же, как прежде, но перенес место действия в северную часть округа и указал особую примету.

— Дальше в лесу, за той девочкой, мне думается, я приметил развалины форта, — сообщил он. — Они покрылись мхами и заросли кустами и деревьями так, что их и распознать-то было трудно, но в тех краях и правда раньше имелся один форт. И та девочка, да и тот рухнувший самолет, наверняка скрываются поблизости от руин Вольфа.

Похолодало, но Финеасу не хотелось возвращаться в палату. Он еще не скурил и половину сигары.

— Твой дед знал, что я соврал насчет того, где видел ту девочку, — признался Арбогаст. — Мне не хотелось говорить ему, что я браконьерил с тоски, да и он не хотел меня тревожить, понимая, что ничем не поможет в той печали, но мне хотелось, чтобы он понял, какую девочку я видел. Он один не стал бы высмеивать мой рассказ и воротить нос. И вообще, в те времена сами местные жители не любили поминать тот форт в разговорах. А та девочка, она до сих пор иногда мне снится. Если доведется увидеть нечто подобное, то уж никогда не забудешь. Но между прочим, именно из-за тебя отчасти я изменил место действия. Мне не хотелось, чтобы тебе в голову полезли всякие дурацкие идеи. Все равно, даже если бы мы туда пошли, то ничем не смогли бы помочь, и мы предпочитали вовсе не говорить о той части леса. И если бы не та заблудшая собака, то и меня бы туда черти не занесли.

Я достал географический справочник и с помощью Финеаса пометил район, где находились руины Вольфа. За день от Фоллс-Энда туда вполне можно было дойти.

— А как вы думаете, кто она такая? — задумчиво спросил я.

— Не «кто», — проворчал Финеас, — а «что». Думается мне, что обличье ребенка вобрало в себя все тяжкие грехи, обширное давнее наследство ярости и боли. Возможно, когда-то она была обычной девочкой: говорят, в том форте жил ребенок, дочь коменданта. Ее звали Чарити Холкрофт. Когда-то давно та девочка пропала. Неважно, что именно довелось ей вынести; главное, что не бывает дыма без огня.

И я знал, что он прав, поскольку видел гнев, принявший обличье умершего ребенка, и слышал подобные истории об одном острове в заливе Каско на самом юге Мэна — местные называют тот островок Убежищем. И мне думалось, что нечто, оставшееся от моей погибшей дочери, бродит там среди теней, хотя трудно сказать, упокоилась ли она в гневе.

— Раньше мне казалось, что ее породил злой дух, но потом я передумал, — признался Финеас. — Она не причинила мне вреда, но на самом деле, по-моему, могла бы. Она могла разъяриться, могла стать очень опасной, но кроме того, она показалась мне ужасно одинокой. С тем же успехом можно назвать злыми зимние бури или упавшие деревья. И то, и другое может убить, но их действия неосознанны. Они исходят от сил природы, и то, что приняло облик девочки, является своего рода бурей эмоций, маленьким ураганом боли. Может, в смерти детей есть нечто настолько жуткое, настолько противоестественное, что нечто подобное остается и после них. И оно бродит по округе, приняв, естественно, облик ребенка.

Его сигара почти закончилась. Он затоптал тлеющий кончик, потом разделил на части окурок и пустил по ветру обрывки табачных листьев.

— Ты понимаешь, что с тех пор я много думал об этом, — продолжил он. — И могу с уверенностью сказать лишь то, что там находится ее жилище. И если ты собираешься туда, то будь осторожен. А сейчас отвези меня, пожалуйста, назад в мою берлогу. Не хочется, чтобы холод добрался до моих костей.

Я отвез Арбогаста назад в центр, и мы простились. Его сосед уже опять лежал в кровати, читая ту же газету.

— Вы привезли его обратно, — вяло произнес он. — А я-то уж надеялся, что вы утопили нашего говоруна… — Принюхавшись, он заявил, показывая газетой на Финеаса: — Кто-то курил. От тебя пахнет Кубой.

— Ты невежественный старикан, — возразил Арбогаст. — От меня пахнет Доминиканской Республикой. — Он достал из кармана пальто новую сигару и помахал ею перед носом соседа. — Но если будешь хорошо себя вести и дашь мне подремать часок-другой, то, возможно, я позволю тебе отвезти меня перед ужином к пруду и расскажу одну историю…

Глава 44

Руины Вольфа прятались от лучей заходящего солнца под сенью зловещих сосен; не форт, а скорее памятник ему, воздвигнутый лесом, — очертания былых строений таились под кустарником и паутиной плюща, большинство конструкций давно рухнуло, уцелели немногие бревенчатые стены.

Изначально, в середине восемнадцатого века, крепость называлась фортом Морданта, в честь сэра Джайлза Морданта, советника генерала Вольфа, который подкинул ему идею строительства. Задуманный как торговая база и убежище, форт должен был стать звеном в цепи небольших пограничных крепостей британских владений, из них планировалось совершать набеги на северо-запад через реку Святого Лаврентия, за которой начиналась территория французов. К сожалению, из-за переменчивой военной фортуны планы насчет форта Мордант остались нереализованными, а подписание в 1763 году Парижского мирного договора вообще сделало этот форт ненужным. К тому времени сам Вольф умер, погиб в битве на равнине Авраама вместе со своим врагом Монкальмом, а сэр Джайлз отплыл в Британию с раной в груди, от которой так до конца и не оправился, умерев в возрасте тридцати трех лет.

В 1764 году было принято решение отправить маленький гарнизон этого форта на восток. С того времени его и прозвали причудой Вольфа: хотя вина за строительство форта лежала скорее на самом Морданте, но именно благодаря причуде Вольфа в первую очередь предложению советника дали ход. Кое-кто поговаривал, что Вольф задолжал Морданту изрядную сумму денег и счел себя обязанным поддержать его проект; другие считали, что Мордант был дураком, и Вольф предпочел занять его строительством форта, чтобы он не вмешивался в более серьезные военные дела. Так или иначе, построенный форт никому не принес удачи и за все время своего существования не участвовал ни в одном сражении.

Приказ о закрытии форта вручили лейтенанту Бэкингему, направлявшемуся на северо-запад с пехотным взводом, и ему же следовало проследить за эвакуацией гарнизона. Взвод находился еще в трех днях пути от форта, когда до лейтенанта долетели первые тревожные слухи. По пути военным встретился квакерский миссионер Бенджамин Вулман, дальний родственник Джона Вулмана из Нью-Джерси, выдающегося лидера нарастающего движения аболиционизма. Бенджамин Вулман взял на себя роль проповедника христианства среди аборигенов и действовал как посредник между индейскими племенами и британскими силами.

Вулман сообщил Бэкингему, что примерно неделю назад гарнизон форта Морданта предпринял карательную экспедицию против небольшого поселения абенаков, убив там более двадцати индейцев, включая, как говорили, женщин и детей. Бэкингем потребовал сведений о причинах такой резни, и Вулман ответил, что понятия не имеет. По его мнению, такое маленькое поселение, едва ли превышающее по численности один семейный клан, не могло представлять большой угрозы для этого форта и его обитателей, да и отношения между солдатами и индейцами также не отличались напряженностью. Сами абенаки считали строительство форта образцом глупости. И что еще более важно, они предпочитали обходить стороной участок леса с тем фортом, называя его majigek, что Вулман перевел как «нечистая», или «гиблая», земля. В сущности, отчасти поэтому сам Мордант и выбрал этот участок для строительства форта. Одной из редких подкупающих черт его характера являлся интерес к традициям местного населения, после него осталось множество блокнотов, заполненных памятными заметками, очерками и зарисовками на эту тему. Французы полагались на своих местных проводников, и если этим проводникам не хотелось заходить в некоторые участки леса, то расположенный там форт, как рассудил Мордант, будет наслаждаться относительной неприкосновенностью. Таким образом, не было никакой разумной причины для нападения британцев на абенаков.

Вулман также прибавил, что, когда он попытался разобраться в ситуации, приказ командира, капитана Холкрофта, не позволил ему даже войти в форт, и теперь его уже скорее беспокоит психическое состояние этого офицера. Его также беспокоила безопасность жены и дочери Холкрофта. Вопреки всяческим советам, Холкрофт, получив назначение в качестве коменданта этого форта, настоял на том, чтобы к нему присоединились жена и дочь. Вулман направился на восток, как раз в надежде передать свою озабоченность соответствующим властям, и поэтому, встретив лейтенанта Бэкингема, согласился сопровождать его взвод обратно к форту Морданта.

По пути, еще далеко от форта, они заметили парящих грифов. А когда подошли ближе, то обнаружили, что крепостные ворота распахнуты настежь и весь гарнизон убит. Они не нашли никаких следов нападения индейцев. Скорее казалось, что разногласия возникли в самом гарнизоне, и солдаты погибли, сражаясь друг с другом. Одежда их заметно отличалась от обычных мундиров; среди их вещей имелись кости как людей, так и животных, а их раскрашенные лица напоминали свирепые маски. Большинство военных умерли от огнестрельных ран, остальные ранения были нанесены саблями или ножами. Жену капитана Холкрофта обнаружили в их комнатах с вырезанным сердцем. Но нигде не нашли никаких следов присутствия ее мужа и дочери. Дальнейшие поиски в окрестном лесу привели к останкам капитана Холкрофта, и там впервые обнаружили некоторые свидетельства присутствия абенаков: Холкрофта скальпировали, а его изуродованный труп повесили на дереве.

Пока люди Бэкингема хоронили погибших, сам лейтенант с Вулманом отправились на поиски абенаков. Бэкингему не хотелось встречаться с ними без защиты своих пехотинцев, ведь абенаки сражались на стороне французов, а воспоминания об их жестокостях были еще свежи в памяти британцев. После осады и более поздней резни 1757 года в форте Уильяма Генри командир разведывательного отряда майор Роберт Роджерс обнаружил, что абенакское поселение Святого Франциска украшено шестью сотнями в основном британских скальпов, и в отместку полностью уничтожил его. Отношения с абенаками оставались сложными. Но Вулман убедил Бэкингема, что при его посредничестве и без демонстрации враждебности они будут в безопасности. Бэкингем проворчал, что изуродованные останки Холкрофта выглядели не слишком обнадеживающе, и пришел к выводу, что убийство этого коменданта так или иначе свидетельствует о враждебном акте индейцев.

После трехчасового похода, во время которого, как считал Бэкингем, их постоянно сопровождали злобные взгляды и, возможно, ножи абенаков, они встретили хорошо вооруженный отряд индейцев, которые мгновенно окружили двух искателей. Их вождь, назвавшийся Томахом, или Томасом, носил нательный крест — его крестили в католическую веру французские миссионеры, дав ему при крещении имя Томас. Бэкингем не знал, что его тревожило больше: окружение абенаков или католиков. Тем не менее они с Томахом сели за стол переговоров с Вулманом в роли переводчика, и абенаки поведали им, что произошло в крепости.

Большинство из сказанного не могло быть вставлено в официальный доклад. В результате краткий рапорт Бэкингема по поводу «происшествия в форте Морданта» сообщал лишь о возникновении разногласий по неустановленной причине, возможно, подогретых алкоголем, что привело к смерти целого гарнизона, включая коменданта Холкрофта и его жену. Роль, сыгранная абенаками в убийстве Холкрофта, выяснилась только после смерти Вулмана из его личного дневника, хотя сам Вулман отредактировал большую часть рассказанного Томахом, очевидно, по взаимному согласию с Бэкингемом. Между тем дневниковые записи Вулмана в какой-то мере объясняли, почему Бэкингем не доложил об убийстве абенаками британского офицера, оставив его безнаказанным. Будучи кадровым военным, он понимал, что иногда ложь предпочтительнее правды, если последняя могла запятнать репутацию его любимой армии.

Дневник Вулмана открыл несколько существенных подробностей. Во-первых, абенаки заметили, что Холкрофт преследовал свою родную дочь, но, несмотря на собственные поиски абенаков и дальнейшие поиски Бэкингема и его пехотинцев, девочку так и не нашли. Во-вторых, абенакские католики признались Вулману, что собирались убить обитателей форта в отместку за их раннее избиение. Небольшой отряд индейских воинов — все обращенные католики, дополнительно вооруженные племенными тотемами, — сумел преодолеть страх перед той гиблой землей. Прибыв к форту, они обнаружили, что солдаты уже сделали за них всю работу, и им пришлось удовольствоваться местью одному только Холкрофту, которого Томах описывал, используя то же самое слово, которое Вулман сообщил Бэкингему при первой встрече: majigek.

В итоге, согласно записям Вулмана, абенаки заявили, что перед смертью Холкрофт пришел в себя и умолял своих мучителей простить его за все содеянное. Вулман признался, что почти не понимает последних слов Холкрофта в изложении Томаха, и вождю пришлось повторить на ломаном французском, что не прояснило, однако, их смысла. Холкрофт, видимо, каялся на разных языках: английском (его Томах почти не знал), французском (немного понятном Томаху) и на странной, но более доступной Томаху смеси наречий индейцев пассамакоди и абенаков, в какой-то мере изученных самим Холкрофтом за время службы в этих краях, поскольку, как и его предшественник Мордант, он слыл знатоком языков и образованным человеком.

Насколько сумел понять Вулман, Холкрофт устроил резню в селении абенаков по приказу tsesuna — Вороньего бога, постучавшего клювом в его окно. Он также называл его apockoli — Отраженным или Зеркальным богом, говорившим с ним из глубины его бритвенного зеркала, а иногда божественные призывы слышались ему из лесной чащи или из глубин земли. И то же самое существо, демоническое существо, наслало безумие на его солдат, натравив их друг на друга.

Перед тем как абенаки приступили к своим пыткам, Холкрофт упомянул еще одно имя того божества — ktahkomikey, Повелитель ос, особенно тех видов, что гнездятся в земле.

И умер Холкрофт, призывая осиного бога.

Глава 45

Покинув центр Кронина, я пристроил справочник на руль и попытался вычислить, каким путем шли Харлан Веттерс и Пол Сколлей в тот день, когда наткнулись на самолет. Мариэль Веттерс сообщила, что, по мнению ее отца, они с другом преследовали оленя часа четыре, а то и больше, в основном, как им казалось, двигаясь на северо-восток или северо-северо-восток. На север от Фоллс-Энда по лесу тянулась одна лесовозная дорога. Именно ею воспользовался Финеас во время своей браконьерской охоты на медведя, и она же казалась наиболее вероятной для начала маршрута Веттерса и Сколлея. Через десять миль дорога сворачивала на северо-восток. Похоже, направление изменили намеренно, чтобы никто не рискнул свернуть оттуда на северо-запад: и, очевидно, тот дорожный поворот находился ближе всего к форту Морданта. Оттуда нам придется топать по лесу на своих двоих. Я прикинул возможность использования вездеходов, но они слишком громоздки и шумны, а мы ведь не единственные будем искать самолет. Грохота четырех вездеходов в лесу будет вполне достаточно для нашего убийства.

Я так увлекся изучением карты, словно уже углубился в лес, и расстроился, внезапно услышав отвлекающий звонок мобильника, но ответил, даже не взглянув на номер звонившего. Лишь нажав зеленую клавишу, я запоздало опять подумал о сообщении, оставленном на автоответчике Мариэль Веттерс, и о возможности того, что полиция могла его прослушать.

К счастью, звонил всего лишь Эпстайн. Он еще находился в Торонто. В трубке слышался фоновый шум какого-то транспорта, а потом слова рабби заглушил рев реактивного двигателя.

— Вам придется повторить последнюю фразу, — сказал я. — Я вас не расслышал.

И на сей раз я услышал его предельно ясно.

— Я говорил, что узнал, кто был пассажиром в том самолете.

Вдова Уилдона вспомнила Эпстайна. Они встречались однажды, сказала она, на благотворительном приеме, устроенном для привлечения средств для сбора ДНК от выживших после Холокоста; эти данные могли помочь воссоединиться разделенным родственникам и установить личности потерявшихся людей. Та инициатива позднее вылилась в целую программу помощи жертвам Холокоста. Тогда-то впервые лично познакомились Уилдон и Эпстайн, хотя заочно они и раньше знали о деятельности друг друга. Элинор Уилдон вспомнила, как эти двое мужчин обменялись рукопожатием, и больше она целый вечер не видела своего мужа. Эпстайну тоже запомнился тот прием, хотя, обрадованный встречей с родственной душой, он начисто забыл, что ему также представили и жену Уилдона.

Они устроились в гостиной ее апартаментов, занимавших весь верхний этаж дорогого кондоминиума в Йорквилле. По обеим сторонам от камина висели картины Эндрю Уайета: прекрасные, мягкие эскизы осенних листьев его позднего периода. «Не характерно ли, — подумал Эпстайн, — что всех художников к концу жизни вдруг начинают привлекать образы осени и зимы?»

На столике между ними стояли две чайные чашки. Миссис Уилдон сама заварила чай. Она жила здесь одна. Никто, даже в молодости, не назвал бы ее записной красавицей. Ничем не примечательное лицо с простыми, неброскими чертами. Если бы в вечер знакомства Эпстайн не увлекся общением с Уилдоном, то вряд ли вообще заметил бы на приеме эту даму. Да и здесь, в своем собственном доме, она, казалось, сливалась с мебелью, обоями и драпировками. Стиль одежды вторил текстуре и расцветке тканей, придавая хозяйке гостиной своеобразное свойство хамелеона. И только позднее, уже покинув ее, Эпстайн подумал, что эта женщина намеренно скрывает свое настоящее лицо.

— Он высоко ценил вас, — признала миссис Уилдон. — Много лет я не видела его таким оживленным, как после того вечера. Мне казалось, что его увлечение идеей конца времен и все его истории об ангелах просто абсурдны. И не так уж безобидны в своей странности, хотя я относилась к ним снисходительно. Ведь у каждого мужчины свои причуды. Да и у женщин тоже, только мужчины относятся к своим более трепетно. По-моему, это ребячество. Они держатся за них с мальчишеским восторгом.

Судя по тону, она не одобряла такой восторженности.

— А после встречи с вами стало еще хуже, — заметила она. — Мне кажется, вы разожгли его страсть, подлив масла в огонь.

Эпстайн продолжал спокойно пить чай. Прозвучало очевидное обвинение, но он не отвел взгляда от собеседницы, и лицо его ничуть не омрачилось. Если этой даме хочется обвинить кого-то в том, что случилось с ее детьми, в том числе и мужа, то он вытерпит роль козла отпущения, пока она не сообщит ему то, что ей известно.

— И что же он стремился найти, миссис Уилдон?

— Доказательства, — сказала она. — Доказательства существования жизни после смерти. Доказательства того, что за человеческой жадностью и эгоизмом таится чья-то злая воля. Доказательства своей правоты, ведь ему всегда хотелось быть во всем правым.

— Но разве в его деятельности не присутствовал также моральный аспект?

Элинор рассмеялась, но когда смех затих, на лице осталась презрительная усмешка. Эпстайн вдруг почувствовал необъяснимую пока неприязнь к вдове Уилдона. Он заподозрил, что она поверхностна и глупа, и более внимательно пригляделся к обстановке, ища подтверждение своим подозрениям в картинах и изящных безделушках. Потом, увидев на полке с изысканным фарфором вставленную в рамку фотографию двух девочек, он устыдился.

— Моральный аспект? — повторила миссис Уилдон.

Усмешка ее через пару секунд растаяла, и когда она заговорила вновь, то уже явно перенеслась в какие-то иные глубины памяти, в другую давнюю жизнь, и ее голос, казалось, доносился издалека.

— Да, полагаю, присутствовал. Он стремился установить связи между убийствами и исчезновениями. Разговаривал с отставными полисменами, нанимал частных сыщиков, навещал скорбящих родственников. Если порядочные люди умирали при необычных обстоятельствах или бесследно исчезали, то он пытался собрать все возможные сведения о них самих и об их жизни. В большинстве случаев не выяснялось ничего особенного: подтверждались версии аварий, домашних скандалов, завершившихся насилием, или просто смертельного невезения человека, не вовремя столкнувшегося с убийцей. Но в отдельных…

Она умолкла и закусила губу.

— Продолжайте, миссис Уилдон. Прошу вас.

— В отдельных случаях он возлагал вину на одного человека, который действовал в северном штате вашей страны и, соответственно, в южной провинции нашей федерации. С ним соглашались и полицейские, проводившие расследования, но они никак не могли установить связь между преступлениями. В любом случае — так, по-моему, обычно говорится — имелись лишь косвенные улики: подозрительная физиономия в толпе, мелькнувшая на экране фигура, и ничего больше. Я видела эти фотографии. Иногда с ним появлялся другой человек: жуткого вида лысый урод с отвратительной такой опухолью на шее.

Она коснулась рукой своего горла, и Эпстайн вздрогнул.

— Брайтуэлл! — воскликнул он. — Фамилия это урода была Брайтуэлл.

— А второго? — спросила миссис Уилдон.

— Второго не знаю.

Уилдон намекал на что-то в таинственном сообщении, отправленном Эпстайну. Он вообще обожал таинственную афористичность.

— Жаль, — сказала она. — Ведь именно он убил моих детей.

Она произнесла это таким будничным тоном, что Эпстайну даже на мгновение подумалось, что он ослышался. Но слух не подвел его. Миссис Уилдон сделала глоток чая и продолжила:

— Моего мужа заинтересовало то, что эти подозреваемые или очень похожие на них люди неожиданно обнаруживались совершенно не изменившимися на старых фотографиях в отчетах о преступлениях тридцати-, сорока-, даже пятидесятилетней давности. Он полагал также, что заодно с ними действовала одна женщина, но свидетельства ее соучастия были редки либо она проявляла больше осторожности. Задумавшись о такой странности, муж пришел к выводу: под видом мужчин и женщин жили какие-то другие существа, некая древняя нечисть. В общем, абсурд какой-то. Помню, я так ему и сказала — «абсурд», хотя его слова меня испугали. Мне захотелось остановить его, но он вел поиски с отрешенной целеустремленностью и ничуть не сомневался, что сумеет докопаться до правды. А когда они забрали моих девочек и похоронили их заживо в одной могиле, я поняла, что его вывод далеко не абсурден. Мы не получали никаких предупреждений, никаких угроз расправы с семьей, если муж не перестанет совать нос в их дела. Расплата последовала мгновенно.

Она поставила чашку и оттолкнула блюдце в сторону.

— Да, господин Эпстайн, во всем виноват мой муж. Те преступники, кем бы или чем бы они ни являлись, убили моих девочек, но именно мой муж навлек их гнев на нас, и я возненавидела его за это. Я ненавижу его и ненавижу вас за то, что вы потворствовали ему. Все вы ответственны за то, что мои дочери задохнулись в грязной яме.

Миссис Уилдон говорила все тем же равнодушным голосом. Никакого гнева. Таким же тоном она могла обсуждать возвращение в магазин бракованного платья или разочаровавший ее фильм.

После той трагедии они с мужем разошлись, подобно обломкам тонущего корабля, разнесенным прихотливыми волнами. Она разделяла его желание найти и наказать виновных в смерти их детей, но не хотела больше жить с мужем под одной крышей, не хотела видеть его ни в своем доме, ни в своей кровати. Он также от нее больше ничего не хотел, ушел из их общего дома и перебрался в одну из своих квартир, потеряв интерес и к своему бизнесу. Их могли объединить только воспоминания и своего рода ненависть.

— Тогда, в тот вечер тринадцатого июля две тысячи первого года, он позвонил мне. Сказал, что нашел человека, убившего наших девочек, того самого человека с фотографий. Он жил в окрестностях реки Сагеней, на какой-то трейлерной стоянке, окруженной вороньими гнездами.

— А как его звали?

— Он называл себя Малфасом.

«Символичный выбор», — подумал Эпстайн. Демон Малфас — один из великих князей преисподней, обманщик, изобретатель.

Вороний бог.

— Муж сообщил мне, что они схватили его. Накачали снотворным и нашли доказательства былых или будущих преступлений.

— Они?

— Один приятель иногда помогал мужу в его поисках. Дуглас… да, Дуглас Ампелл. Он был пилотом.

— Ах, вот оно что, — задумчиво произнес Эпстайн, осознавая, что оказался прав относительно происхождения того самолета. — И какие же доказательства обнаружил ваш муж?

— Он бормотал что-то странное. Очень торопился. Им надо было увезти этого злодея, Малфаса, до того, как его сообщники обнаружат, что случилось. Говорил что-то о фамилиях, о каком-то именном списке. И больше ничего.

— Может, он сказал, что они собирались делать с Малфасом?

— Нет. Сказал лишь, что кто-то должен допросить его, тот, кто сможет понять, кто сможет поверить. Больше я о нем не слышала, но он предупредил меня, чтобы я вела себя тихо, если с ним что-то случится или от него не будет никаких известий. У нас имелись семейные деньги, тайные вклады, и я могла продать дом. Его юристы получили все распоряжения. Мне не следовало искать его, а следовало лишь послать вам, и только вам, все собранные им свидетельства.

Эпстайн изумился.

— Но я ничего от вас не получал.

— Потому что я все сожгла, все до последнего клочка бумаги, — призналась она. — Это убило моих дочерей и погубило моего глупого мужа. Мне не хотелось больше касаться прошлого. Я сделала то, что он велел мне. Жила тихо — и уцелела.

Теперь у Эпстайна рассеялись последние сомнения.

— Он направлялся в Нью-Йорк, — заключил он. — Он вез этого Малфаса ко мне.

— Верно, — вяло согласилась миссис Уилдон, эта опустошенная женщина, сохранившая лишь горестную оболочку, такую же хрупкую, как фарфоровые статуэтки, расставленные на ее полках. — Но мне уже все равно. Мой муж не смог понять. Никогда не понимал…

— Чего он не понимал, миссис Уилдон?

Миссис Уилдон поднялась с кресла. Аудиенция закончилась.

— Это не вернет их, — сказала она, — не вернет мне моих девочек. А сейчас извините, но меня ждет самолет. И мне хотелось бы, чтобы вы покинули мой дом.

Малфас. Я вдруг обнаружил, что машинально записал это имя на полях открытой страницы карты.

— Малфас был пассажиром в том самолете, — сообщил Эпстайн. — Уилдон и Ампелл пропали в один и тот же день. Ампеллу принадлежал самолет «Пайпер Шайен», именно он на той же неделе приземлялся на частном аэродроме к северу от Чикоутими. Тот самолет больше так и не нашли, и Ампелл не заполнил бланк плана полета. Им не хотелось привлекать внимание к себе и к своему грузу. Не хотелось, чтобы кто-то что-то заподозрил, но Уилдон позвонил жене. Ему не терпелось сообщить, что он нашел виновного, хотя ее это уже не волновало. В гибели детей она винила мужа, а Малфаса считала просто спровоцированным им орудием.

— И Малфас выжил после крушения, мистер Паркер. Вот почему в самолете больше никого не нашли. Он спрятал все следы. Или, возможно, пилоты тоже выжили, но он убил их и закопал останки.

— Однако оставил список и деньги, — напомнил я. — Быть может, деньги его не особо волновали, но список-то волновал. Если он выжил и даже умудрился еще кого-то убить, то почему оставил бумагу там, где ее могли найти?

— Не знаю, — признался Эпстайн. — Но это дополнительная причина, чтобы проявить настороженность в том лесу.

— Уж не думаете ли вы, что он все еще там?

— Его обнаружили, мистер Паркер. А они прячутся, эти существа, особенно когда чувствуют угрозу. Те леса обширны. В них может затеряться целый самолет и вполне может прятаться человек. Если он жив, где еще ему быть?

Глава 46

К вечеру жизнь в руинах Вольфа замерла, двигались лишь тени деревьев. По крайней мере так казалось, пока от них не отделилась одна маленькая тень, двигающаяся против ветра. Хрипло каркая, ворона сделала круг и вновь опустилась на ветку к своим собратьям.

Пассажир не помнил своего настоящего имени и вообще мало знал о собственном происхождении. Его мозг значительно повредило крушение самолета, вызванное им же самим, когда он, сломав подлокотник кресла, освободился от наручников и напал на пилота и его помощника. Он онемел и страдал от постоянных болей. Прошлое стерлось из памяти, за исключением странных фрагментов: обрывочные воспоминания о преследовании и осознание необходимости спрятаться, интуитивное понимание, побуждавшее его скрываться после крушения.

И он вспомнил еще, что отлично умел убивать, что жил ради убийства. Во время крушения помощник пилота погиб, но сам пилот уцелел. Пассажир пристально взглянул на него, и внезапно в темноте сознания блеснула картина прошлого. Этот пилот преследовал его, и именно из-за него боль терзала голову.

Пассажир надавил большими пальцами на глаза пилота и продолжал вдавливать их, пока тот не перестал дергаться.

Он много дней жил в самолете, питаясь шоколадными батончиками и чипсами, обнаруженными в сумке помощника пилота, и запивая их водой из бутылок. Боль в голове настолько терзала, что он часами валялся без сознания. Из-за сломанных ребер любое движение доставляло мучительную боль. Поначалу поврежденная лодыжка не давала ступить на правую ногу. Хотя со временем она перестала болеть, но нога осталась искривленной, и теперь он прихрамывал.

Гниющие в самолете трупы начали смердеть. Он вытащил их и бросил в лесу, но по-прежнему чувствовал распространяемое ими зловоние. Воспользовавшись сломанной панелью как лопатой, он выкопал неглубокую яму, где и захоронил их. Когда съестное в сумке закончилось, он обследовал самолет и среди вещей пилота нашел пистолет и аптечку первой помощи, из которой подъел кое-какие лекарства, а потом отправился в лес и наткнулся на этот форт. В его стенах он соорудил себе временное жилье и уже пытался уснуть, когда увидел крадущуюся по лесу девочку.

Она показалась ему смутно знакомой; возможно, он видел ее в первый вечер после крушения. Тогда за окном кабины мелькнуло чье-то лицо, и ему даже показалось, что он слышал, как что-то царапает по стеклу, однако сознание возвращалось к нему реже, чем он думал, да и время бодрствования проходило в полубредовом состоянии. Появление этой девочки спровоцировало другой проблеск в затуманенной памяти, и вся его жизнь вдруг представилась ему в виде затейливой картины на стеклянном витраже, который только что разлетелся на мелкие осколки.

И только позднее, когда силы начали восстанавливаться, пассажир осознал реальность ее существования. Он следил за ней по вечерам, когда она бродила вокруг самолета, и осознал, что чувствует ее гнев и желание. Она встревожила его чувства, так же как его тревожило зловоние пилотов. Она испускала флюиды ярости.

Постепенно девочка осмелела: проснувшись на третью ночь, он увидел ее в самолете. Она стояла так близко, что он заметил бескровные царапины на ее бледной коже. Она ничего не говорила. Просто пристально смотрела на него долгим изучающим взглядом, пытаясь понять его, хотя он и сам себя не понимал. А потом он прикрыл глаза, и она исчезла.

Тогда-то пассажир и решил убраться из самолета. Из-за поврежденной лодыжки он еще не мог далеко уйти и обрадовался, когда вдруг увидел этот форт, но обрадовался еще больше, когда обнаружил, что девочка туда не заходит. Со временем пассажир окреп. Днем, когда девочка пряталась, ему удавалось поохотиться. Сначала он беспорядочно тратил пули на белок и зайцев, но вскоре охотничий инстинкт вывел его на молодую олениху. Уложив ее со второго выстрела, он там же по-походному освежевал тушу взятым из аптечки ножом. Наевшись до отвала, нарезал остальное мясо на полоски и повесил вялиться; для защиты от насекомых пассажир накрыл их тканью, сорванной с кресел в самолете, а оленья шкура помогала ему согреться, когда наступила зима.

И вот в тишине форта к нему воззвал подземный бог.

Пассажир плохо слышал его голос, но почему-то он показался знакомым. Голос всплыл в его памяти, как всплывает порой музыка в пораженном глухотой человеке, сохранившем остатки слуха, чтобы различить приглушенные аккорды и ритмы мелодии. Подземный бог жаждал освобождения, но пассажир не мог его найти. Долго пытался, но голос доносился из каких-то глубинных недр, и слова его были непонятны. Хотя иногда, вглядываясь в неподвижную черную поверхность пруда, возле которого приземлился самолет, он подумывал, не в его ли глубинах скрывается подземный бог. Однажды пассажир даже погрузил в воду руку по локоть и вытянул пальцы, в надежде, что подводный обитатель сможет ухватиться за них. Пруд оказался пугающе холодным, настолько холодным, что обжигал кожу, но пассажир держал в нем руку, пока она совсем не закоченела. Когда же он выдернул ее, вода медленно, как масло, стекла на землю, и он разочарованно взирал на свою онемевшую пустую ладонь.

Пассажир решил проявить почтение к подземному богу. Выкопав захороненные трупы, он отделил от них головы и большие кости конечностей. Так началось создание своеобразного святилища, места поклонения некой безымянной сущности, которую он, однако, воспринимал как своего бога. Из обрывочных воспоминаний рождалисьобразы ложных божеств. Пассажир вырезал их ножом из дерева и наносил им увечья во имя своего другого бога.

Он чувствовал себя по-прежнему слабым, слишком слабым, чтобы отправиться в дальний поход или на поиски цивилизации. Он мог бы умереть в ту зиму, но выжил. Ему даже пришла в голову мысль о том, мог ли он умереть. Подземный бог сообщил ему, что не мог. С приходом весны пассажир начал дальнейшие исследования своих владений. Нашел старое жилище со стенами, сложенными из толстых бревен, хотя двери в нем не было и крыша провалилась. И он принялся восстанавливать дом.

В марте на его территорию забрел какой-то человек: молодой турист, безоружный. Пассажир убил его самодельным копьем и стал поджидать, когда другие придут искать его, но никто не пришел. Забрав все, что могло ему понадобиться из рюкзака убитого, он прихватил также бумажник с наличностью в триста двадцать долларов, хотя в самолете лежала куча денег да еще сумка с бумагами, лишенными для него всякого смысла.

Через пару недель пассажир впервые осторожно попытался наведаться в цивилизованный мир, скрыв свою изуродованную голову шапкой убитого туриста. Закупил еды, соли, кое-какой инструмент и патроны для пистолета, молча показывая на нужные ему товары. Ему хотелось купить и винтовку, но он не смог предъявить удостоверение личности. Вместо нее пассажир приобрел старый охотничий лук и на все оставшиеся деньги накупил стрел. Он подумал, что мог бы опять незаметно поселиться где-нибудь в маленьком городе или деревне, но побоялся, что его внешность привлечет внимание. Он также осознал собственную неполноценность, поскольку, оказавшись среди людей, смог справиться лишь с элементарными делами. В лесу он чувствовал себя спокойнее. Там пассажир жил в безопасности, охраняемый подземным богом. Быть может, окрепнув, он найдет подземного бога и освободит его. Что ему никак не удастся, если он обоснуется в городке.

Поэтому пассажир продолжал тайно жить в лесу, молясь подземному богу и стараясь свести к минимуму контакты с людьми. Он привык избегать туристических групп, проводников и лесных смотрителей. В следующем году пассажир убил другого бродягу, но только потому, что тот забрел к форту и обнаружил поблизости его святыню. Такие посягательства бывали редки, люди почему-то избегали руин форта или вообще в большинстве своем забыли о нем. Поэтому и хижина стояла заброшенной десятки лет до того, как пассажир нашел ее: участок вокруг нее расчистили, когда строили, но она успела так зарасти деревьями и кустарником, что стала практически невидимой.

Только раз пассажир серьезно испугался. Он отправился к самолету, чтобы пополнить запас наличных, готовясь к очередной зиме. Он проник в самолет через затянутый брезентом люк в хвостовой части, вновь отметив, как значительно углубился в землю фюзеляж. Да, со временем, через много лет, этот самолет бесследно скроется под землей. Пассажир отвернул край подгнившего ковра и поднял панель, под которой прятал деньги.

Он уже собирался сунуть руку в сумку, когда его поразила ослепительная вспышка жгучей боли, точно кусок раскаленного металла вонзился в правое ухо и проник в мозг. Эти приступы стали более частыми в последнее время, но такого мучительного он еще не испытывал. Припадок скрутил его тело, и челюсти сжались в страшных судорогах с такой силой, что сломались два нижних зуба. Кабина самолета вдруг надвинулась на него, и он пережил жуткое ощущение обжигающего падения. Потом мир почернел, а когда пассажир вновь открыл глаза, то еле смог выползти из самолета, и девочка, кружа около него, подбиралась все ближе. Она разозлилась на пассажира за то, что он убил приглянувшегося ей туриста. Пассажиру удалось уйти от нее, но он потерял ориентацию. На месте не оказалось и пистолета, и он заподозрил, что его похитила девочка. Она ненавидела это оружие. Его выстрелы тревожили ее, и она, похоже, поняла, что оно очень нужно ему, что без него он будет более уязвим. Швыряясь камнями, пассажир удерживал девочку на безопасном расстоянии и по чистой удаче умудрился доползти до своей хижины: пребывая в затуманенном состоянии сознания после пережитого припадка, он не смог найти форт. Закрыв дверь, он слышал со своего соломенного ложа, как девочка скребет дерево, пытаясь проникнуть внутрь.

Когда наконец у пассажира восстановились силы для выхода из убежища, он увидел, что вся наружная сторона двери покрыта глубокими бороздками, и даже вытащил из обнажившейся свежей древесины кусочек одного из старых загнутых ногтей. Вернувшись к самолету, он увидел рядом следы костра и обнаружил, что внутри кто-то похозяйничал. Пропали деньги. Впрочем, он сохранил достаточно здравого смысла, чтобы разделить их на три кучки: вторая часть хранилась в хижине, а третья, уложенная в пластиковый пакет, была спрятана за фортом. Но исчезновение денег обеспокоило его значительно меньше, чем опасность новых вторжений, неизбежно грозивших обнаружением.

Забрав из хижины и форта свои пожитки, пассажир завернул их в пластиковую пленку и закопал. Замаскировал святилище своеобразной оградой из веток и мха, которую соорудил раньше как раз на такой случай, а потом углубился дальше на север, где устроил себе тайное убежище. Через месяц он рискнул вернуться в свою хижину и с удивлением обнаружил, что там все осталось нетронутым и что никто больше не приходил к самолету. Причин он не понял, но все равно обрадовался. Продолжив одинокую жизнь в заброшенном лесу, пассажир поклонялся своему божеству и исследовал свои владения. Удовольствие, получаемое от убийств, он решил ограничить, осознав, что потворство этой склонности неизбежно привлечет к нему внимание людей.

Принятое решение он нарушил только раз, когда, наткнувшись на двух туристов, загорелся идеей принести в жертву подземному богу останки женщины. Из-за этого ему пришлось на какое-то время вернуться в форт. После совершенных им убийств девочка всегда сильно злилась, и ее злость утихала лишь через несколько дней. Так же как после давней смерти туриста, она опять рассердилась, потому что ей хотелось самой заполучить эту парочку. Ей хотелось общения. А пассажир лишал его девочку, убивая тех, кто забредал в ее владения, что серьезно угрожало установившемуся между ними шаткому перемирию. В таких случаях пассажир иногда прятался в хижине или, чаще, на территории форта, и оттуда спокойно наблюдал, как бродит за его стенами разъяренная девочка, бормоча свои угрозы. Потом она обычно исчезала и могла не объявляться неделями. Он думал, что в это время она прячется, пребывая в дурном настроении.

Пассажир предоставил девочке возможность дать выход ярости. Скрывшись в форте, он забрался в спальный мешок и попытался уснуть, но не тут-то было. С недавних пор голос подземного бога стал значительно громче, он отчаянно пытался сообщить что-то, но пассажир никак не мог понять божественного сообщения, что способствовало нарастающему огорчению обоих. Пассажиру хотелось, чтобы подземный бог замолчал. Ему хотелось покоя. Хотелось подумать в тишине об убитых им мужчине и женщине. С каким наслаждением он забрал их жизни, в особенности жизнь женщины! Он успел забыть о таком наслаждении.

Ему захотелось найти новую жертву, и как можно скорее.

Глава 47

Харлан Веттерс и Пол Сколлей отправились в свой роковой охотничий поход во второй половине дня, но столь позднее время показалось нам неразумным: даже при свете дня нелегко будет найти самолет, а фонари могли выдать нас в лесу так же несомненно, как рев вездеходов. Не менее глупым казался и выход в предрассветных сумерках или даже на рассвете, тогда увеличивалась вероятность случайных встреч с обычными охотниками. И я решил, что вы выедем в начале одиннадцатого, что даст нам чистые пять или шесть часов хорошего света до того, как солнце начнет клониться к закату, а к тому времени, если повезет, мы уже найдем самолет, заберем список и спокойно поедем обратно в Фоллс-Энд.

— Да, если повезет, — произнес Луис, и в его голосе не отразилось и тени воодушевления.

— Нам никогда не везет, — пробурчал Ангел.

— Вот почему нам никогда не мешает запастись оружием, — добавил Луис.

Мы поселились в мотеле в пяти милях к югу от Фоллс-Энда. В соседнем доме находилась закусочная, где на выбор предлагалось всего лишь семь сортов бутылочного пива. Имелись «Бад», «Миллер» и «Курс»; те же бренды предлагали сорта легкого пива. И еще был «Хайнекен».

Мы предпочли «Хайнекен».

Джеки Гарнер поехал домой, надеясь объяснить матери, почему не сможет сегодня составить ей компанию на их традиционном еженедельном киновечере. С этим могли возникнуть проблемы, особенно учитывая тот факт, что старушка и Лиза, подружка Джеки, взяли на сей раз в прокате романтическую комедию «Пятьдесят первых поцелуев», зная, как он любит Дрю Бэрримор. Джеки всегда относился к Дрю Бэрримор равнодушно и не имел ни малейшего представления, как такое нейтральное отношение трансформировалось в нечто близкое к одержимости в глазах его матери. Он так и не сумел подыскать вразумительного оправдания своего ухода, ссылаясь лишь на необходимость «срочной работы». Джеки сообщил мне раньше, что последние несколько дней его мать пребывала в более нормальном состоянии, что означало, однако, предъявление необычайных собственнических претензий к ее единственному сыну. Но у матери Джеки имелось и дополнительное преимущество: раньше она видела в подружке Джеки соперницу, претендующую на привязанность ее отпрыска, но за последний год ее отношение смягчилось. Убедившись, что, несмотря на все усилия, связь ее сына с Лизой вряд ли разорвется в ближайшее время, миссис Гарнер мудро решила, что лучше будет держать ее в роли союзницы, а не противницы, и Лиза пришла к тому же заключению. А натиск роковой болезни миссис Гарнер теперь придал их взаимоотношениям остроту и удобство.

В закусочную набилось много народу, и большинство разговоров крутилось вокруг последних событий в Фоллс-Энде. Судя по слухам, не произошло никаких изменений в состоянии Мариэль и Грейди Веттерс. В противоположность этому, как говорили, расследование, сосредоточенное на убийствах Тедди Гаттла и Эрни Сколлея, достигло заметных успехов, и Грейди Веттерса уже исключили из списка подозреваемых.

— Им вкололи огромную дозу какой-то дури, как я слышал, — сообщил мне здоровый бородач пару минут тому назад, когда я заглянул в уборную. Он, покачиваясь, стоял над писсуаром, поэтому укрепил свою позицию, упершись лбом в стену.

— Кому вкололи-то?

— Мариэль и Грейди, — пояснил мужик. — Кто-то накачал их наркотой.

— А вы откуда знаете?

— Мой свояк работает у шерифа в помощниках. — Сортир огласился звуком пьяной отрыжки бородача. — Сам Грейди не смог бы так наколоться, поэтому никого и не убивал. Я мог бы сразу сказать им это. Как и любой из наших горожан. А вы приехали поохотиться?

— Да.

— Нужен проводник?

— Мы уже наняли одного, спасибо.

Если он и слышал мой ответ, то решил пропустить его мимо ушей. Продолжая направлять струю левой рукой, правой бородач порылся в кармане и извлек именную визитку местного лесничества. Похоже, в этих краях все подрабатывают проводниками.

— Это я, — заявил он. — Грег Вессель. Можете звонить в любое время.

— Спасибо, буду иметь в виду.

— Я не расслышал вашего имени.

— Паркер.

— Не могу пока пожать вам руку.

— Я понимаю. А вы слышали что-нибудь о тех убитых? Репортерам из новостей, видимо, известно не больше моего, а сам я вообще ничего не знаю.

— Эрни Сколлей и Тедди Гаттл, — сообщил Вессель. — Свояк говорит, что на руке Тедди тоже нашли следы укола, а ведь Тедди любил только травку. Курильщики травки не колются. Старина Эрни просто получил две пули в спину. Какой долбаный трус мог стрелять в спину старика, а?

— Не знаю такого, — сказал я.

— Вы задаете много вопросов, — заметил Вессель, но я не услышал в его замечании никакого недовольства или подозрительности. — Может, вы сами из репортерской братии?

— Вот уж нет, — решительно возразил я. — Мы заехали сюда поохотиться, а такое увлечение, знаете ли, побуждает человека заботиться о собственной безопасности.

— Ну, у вас же есть оружие.

— Есть.

— И вам известно, как им пользоваться?

— Да вроде того.

— Тогда вам не о чем беспокоиться.

Он наконец облегчился и ждал своей очереди, пока я мыл руки.

— Так не забудьте, — напомнил он, — проводник и таксидермист Вессель. К рассвету я буду трезвее стеклышка. Гарантированно.

Когда я вернулся за столик, официантка уже принесла для нас с Ангелом и Луисом три тарелки с гамбургерами. Скромных размеров. А вокруг них темнели жалкие кучки худосочных, пережаренных ломтиков картошки фри, сильно смахивающие на остатки разворошенного птичьего гнезда. Ангел слегка придавил пальцем свой гамбургер. Из него вытекла струйка жира.

— Разве мы заказали сухарики? — спросил он.

Официантка как раз вернулась, чтобы наполнить наши стаканы живительным напитком.

— Желаете что-нибудь еще? — спросила она.

— Побольше еды для начала, — заявил Ангел. — Любой еды.

— У нас вечер гамбургеров, — пояснила официантка.

Ее шевелюра пылала рыжим огнем. Такой же оттенок имели ее губы, щеки и униформа. Если бы на дворе не стоял ноябрь и татуировка в виде сердечка на правом предплечье не гласила «паршивец Маффи», то она могла бы сойти за праздную отпускницу.

— А что, собственно, подразумевает вечер гамбургеров? — поинтересовался Ангел.

Официантка махнула рукой в сторону висевшего за кассой объявления. Выведенная чьей-то старательной рукой надпись гласила: «Середа, вечер гамбургеров! Гамбургер с картошкой фри —$3!»

— Вечер гамбургеров, — повторила она. — Сегодня среда.

— Да только гамбургеры вроде как маловаты, — проворчал Ангел.

— Потому-то они стоят всего три бакса, — любезно объяснила официантка.

— Отлично, — сказал Ангел. — А вы знаете, что у вас в объявлении есть ошибка в слове «среда»?

— А я таких ошибок, знаете ли, не делаю.

— Отлично, — похвалил Ангел. — Кто такой Маффи?

— Бывший дружок.

— Это он попросил вас увековечить его имя?

— Нет, сама увековечила в честь нашего расставания.

— В честь расставания?

— Да, чтобы помнить, какая дрянь этот Маффи, и не попасться опять.

— Отлично, — в третий раз повторил Ангел.

— Будут еще вопросы?

— О, у меня их хватает.

— Ну тогда пока выбери самые важные. — Официантка похлопала Ангела по плечу. — Принести вам еще пива, мальчики?

Дверь закусочной открылась, и вошел Джеки Гарнер.

— Разумеется, — ответил я. — И захватите лишнюю бутылку для нашего подоспевшего приятеля.

— Думаете, он еще и поесть захочет? — спросила официантка. — Кухня закрывается в пять часов.

— Мы с ним поделимся, — успокоил ее Ангел. — Обойдется объедками.

Есть Джеки не хотел, но с удовольствием приложился к пиву. Кухня закрылась, и постепенно закусочная начала пустеть; правда, никто не спешил нас выгонять. Сдвинув бутылки, мы чокнулись, провозгласив тост за удачу, хотя надо отдать должное правоте Ангела: удача редко баловала нас.

И именно поэтому мы не брезговали оружием.

Напротив мотеля и закусочной на другой стороне дороги находилась заброшенная бензозаправка с универсальным магазином. Бензина там давно не было, а окна и входную дверь магазинчика грубо заколотили досками. Задняя дверь бесследно исчезла, и одна-единственная доска, слабо препятствующая доступу к тому, что еще осталось внутри, хоть и ненадежно, обеспечивала иллюзию преграды.

В помещении магазина валялись пустые пивные банки и бутылки; виднелись также старые автопокрышки и полупустая коробка дешевого вина. В одном из углов находилось чье-то грязное гнездышко с ворохом одеял и полотенец, влажных и заплесневевших от дождя, попадавшего внутрь через дырявую крышу. Рядом еще темнели остатки небольшого костерка, закоптившего стены и оставившего запах гари.

Темноту прорезал огонек, разгорелся ненадолго и погас. Коллектор поднес спичку к сигарете и, прикурив, шагнул к окну. Через неряшливо прибитые местами доски он ясно видел четырех мужчин, выпивавших в закусочной.

Коллектор пребывал в сомнениях. Гнев или желание отомстить были непривычны для него. Преследуемые им преступники не грешили против него, и после удаления их из этого мира он не испытывал удовольствие личного плана, а лишь осознавал восстановление общественного порядка. Сейчас ситуация изменилась. Одного из близких ему людей убили, а другого ранили. В ходе последнего разговора с лечащим врачом Элдрича выяснилось, что выздоровление идет медленнее, чем ожидалось, даже для человека столь преклонного возраста, что потребовало дальнейшего пребывания в больнице. По мнению врача, тяжелые психологические травмы представляли более серьезную опасность, чем физические раны, но Элдрич отверг предложение о консультациях или лечении у психолога, а когда зашел разговор о священнике или пасторе, пациент впервые со времени своего поступления в клинику рассмеялся.

Убей их. Убей их всех.

Но опасность заключалась не только в том, что эти люди вооружены. Они знали Коллектора и понимали, какую угрозу он представляет. Он уже получил от Бекки Фиппс болезненный, но ценный урок того, что может случиться, если кто-то ожидает нападения. Он предпочитал работать с безоружными, ничего не подозревающими жертвами. Разумеется, в каком-то отношении это можно рассматривать как трусость, но сам он видел в этом проявление чистой практичности. Бессмысленно усложнять задание, если его можно выполнить проще; но он готов в случае необходимости сражаться за свои трофеи, как и поступил в случае с Фиппс.

Однако Коллектору также хотелось заполучить полный список, и эти люди могли привести его к нему. Он не знал, где сейчас скрывается Дарина Флорес, и надеялся лишь на то, что она пока не нашла самолет. Если же она уже отыскала его и спрятала свой улов, то ему придется выслеживать ее, а это трудная и отнимающая много времени работа. Нет, эта четверка замечательно поработает за него, а уж потом Коллектор начнет убивать.

Он видел, как они закончили выпивать и вышли из ресторана. Парами они направились в свои комнаты; Паркер и Гарнер скрылись первыми, а двое других двинулись дальше. Нырнув под пальто, правая рука Коллектора нащупала нож. Пальцы спокойно сжали его, не вытаскивая из ножен. Под рукой находился и полностью заряженный пистолет.

Три комнаты, четыре человека. Рискованно, но вполне возможно.

Убей их всех.

Но список, полный список…

Глава 48

Первый признак того, что удача, возможно, не обойдет нас стороной, я увидел, когда проснулся и вышел за кофейком. На парковке поблескивал белый внедорожник, очевидно взятый напрокат, и его подпирала спиной Лиат, уже попивавшая кофе. Она приоделась в парку, из-под которой виднелись походные парусиновые брюки бежевого цвета и зеленый свитер. Концы брюк скрывались в высоких ботинках на резиновой подошве.

— Подозреваю, что вы соскучились по мне?

Один уголок ее рта приподнялся в едва заметной усмешке.

— Не желаете ли заглянуть в нашу берлогу?

Она отрицательно покачала головой.

— Вас прислал Эпстайн?

Кивок.

— Неужели он сомневается, что я доставлю ему список?

Пожатие плечами.

Дверь номера Ангела и Луиса открылась, и на пороге появился Луис. Он уже экипировался для лесной прогулки, но как-то умудрился придать благородный вид своим походным брюкам с большими карманами.

— Кто это? — спросил он. — Выглядит знакомой.

— Это Лиат.

— Лиат, — вяло повторил Луис и вдруг оживился. — Та самая Лиат!

— Та самая.

— Понятно. Правда, я видел ее лишь издалека, да и угол зрения у нас с тобой был разный. Значит, она соскучилась по тебе?

— Вряд ли.

— Тогда почему она здесь?

— Чтобы обеспечить доставку списка Эпстайну.

— Она пойдет с нами?

— Можешь попытаться помешать, но добьешься ты этого, лишь пристрелив ее.

Обдумав такую перспективу, Луис, видимо, решил не связываться.

— А ты планируешь пригласить с нами еще бывших подружек? Если попросятся…

— Нет.

— Ладно, раз уж будет только она…

К Луису присоединился Ангел. Он также экипировался по-походному, но умудрился придать своему наряду видок, далекий от приличного.

— Кто это? — вполне логично спросил он.

«О нет, с меня хватит», — подумал я и промолчал.

— Лиат, — любезно пояснил Луис.

— Та самая Лиат?

— А то! Естественно, та самая Лиат.

— Теперь, по крайней мере, мы знаем, что она реально существует, — заявил Ангел. — Раньше я видел издалека лишь туманный силуэт.

— Неужели ты решил, что он ее выдумал? — ехидно поинтересовался Луис.

— Это казалось более вероятным, чем то, что он решился наконец переспать с женщиной.

Следившая за их разговором Лиат густо покраснела.

— Полегче, — бросил я.

— Простите, — Ангел улыбнулся Лиат, — но вы же знаете, что это правда.

Открылась очередная дверь, и оттуда выкатился Джеки Гарнер. Прищурившись, он глянул на женщину.

— Кто это?

— Лиат, — ответил уже Ангел.

Джеки, что вполне понятно, выразил недоумение.

— Кто такая Лиат?

Было только начало девятого. Рей Врэй пил кофе, жевал протеиновый батончик и, вспоминая о событиях прошедшей ночи, мечтал вновь оказаться в тюремной камере.

Они с Джо провели ночь в спальных мешках на полу, по другую сторону от занавеса, за которым спали мальчик и его мать, но реально удалось выспаться только Джо. В какой-то момент, в очередной раз вырвавшись ночью из тревожного сна, Рей увидел, что мальчик стоит у окна, касаясь стекла пальцами и беззвучно шевеля губами. Его отражение маячило, как луна на фоне ночного неба, а настоящая луна висела над ним, словно второе лицо. Рей боялся пошевелиться и старался дышать ровно, чтобы мальчишка не заподозрил, что за ним следят. Минут через пятнадцать мальчик решил вернуться в кровать, но остановился около разделявшего комнату занавеса и оглянулся на Рея. Рей успел закрыть глаза. Он услышал тихий звук шагов ребенка, проходившего по комнате, а потом почувствовал его дыхание на своем лице. И его запах тоже. Противный запах. Лицо мальчишки оказалось так близко, что Рей ощущал даже исходящее от него тепло. Набравшись терпения, он не отвернулся и не открыл глаз, пытаясь успокоить себя тем, что это всего лишь ребенок и надо просто послать его подальше — в общем, туда, где ему положено дрыхнуть. Однако Рей продолжал изображать спящего, потому что боялся этого ребенка. Боялся больше, чем его мать, — если, конечно, бывают матери с таким изуродованным лицом и мертвым глазом, похожим на толстый пузырь на слегка обжаренном куске мяса. Усилием воли Рей приказал ему убираться. Он лежал совершенно спокойно, но уродец как-то догадался, что он не спит.

«Просто ребенок, — мысленно твердил себе Рей, — просто ребенок. Ну и что, если я проснулся? Что он мне может сделать: вцепится в волосы или нажалуется мамашке?»

Ответ последовал незамедлительно.

Что-то плохое, вот что он сделает. Струя зловонного дыхания переместилась. Теперь она ощущалась прямо на губах, словно ребенок наклонился, собираясь поцеловать его. Рей даже почувствовал прикосновение его губ. Ему ужасно захотелось отвернуться, но он боялся подставлять зловещему уроду спину. Это могло кончиться более суровым испытанием.

Мальчик отстранился. Рей услышал звук удаляющихся в сторону шагов. Тогда он рискнул приоткрыть глаза.

Мальчик стоял у занавеса, но смотрел на Рея. И, увидев устремленный на него взгляд, усмехнулся. Да, он выиграл, а Рей проиграл. Уродец поднял руку и погрозил пальцем.

У Рея возникло искушение вскочить и убежать из хижины. Если он и проиграл в этой игре, то ему не хотелось узнать, какова цена проигрыша. Но мальчик просто отвел в сторону край занавеса, и Рей услышал, как, зайдя за него, он забрался на кровать и затих.

Рей глянул в сторону окна. Луна куда-то скрылась.

И тогда внезапно он осознал, что этой ночью вообще не было никакой луны, и после этого вообще не мог сомкнуть глаз до утра.

Мы с Ангелом и Луисом выехали на пикапе Джеки. Лиат следовала за нами на своем арендованном внедорожнике. Дорога проходила по частным владениям, но, как обычно, ею пользовались местные жители и охотники. И все же Джеки, просто на всякий случай, запасся всеми необходимыми пропусками, поэтому мы были чисты перед бумажной промышленностью, перед лесничеством и, пожалуй, перед самим Господом.

— А тебе не хочется поехать со своей подружкой? — спросил сзади Ангел.

— По-моему, она просто использует меня.

— Правильно, — сказал Ангел. Он выдержал идеально рассчитанную паузу и невинно поинтересовался: — А в каком качестве?

— В подозрительном, — ответил я, осознавая, что в подшучивании Ангела заключалась досадная правда.

Мы проехали мимо пары стоявших на обочине пикапов и обшарпанных стареньких тачек: по-видимому, они принадлежали настоящим охотникам, которые выехали еще до рассвета и при удачном раскладе вернутся в город вскоре после полудня. Большинство охотников предпочитали держаться поближе к дорогам, ведь в радиусе пяти миль от Фоллс-Энда как раз и находились те места, куда олени приходили кормиться. Причин углубляться в леса у любителей дичи не было, поэтому в месте нашего назначения мы едва ли столкнемся с охотничьими компаниями; по крайней мере не с теми, кто охотится на животных. Дорога была узкой, и разок нам самим пришлось съехать на обочину, пропуская грузовик с бревнами. Единственный тяжеловоз, попавшийся на нашем пути.

Мы достигли того участка, где эта дорога делала заметный поворот к востоку, и припарковались на обочине. На земле еще виднелись следы заморозков; воздух здесь был заметно прохладнее, чем в Фоллс-Энде. Лиат догнала нас черед пару минут, как раз когда Джеки начал выгружать наши рюкзаки, а Луис занялся проверкой винтовок. Каждому из нас полагалось по винтовке калибра.30–06 и по пистолету. Лиат ружьем не запаслась, но я не сомневался, что она вооружена пистолетом. Держась от нас на некотором расстоянии, женщина приглядывалась к лесу.

Джеки Гарнера, видимо, смущало ее присутствие.

— Она ведь глухая, верно? — тихо спросил он.

— Да, — ответил я. — Поэтому ты можешь перестать шептать.

— А, понятно, — задумчиво протянул он, все так же шепотом. — А как же глухая женщина собирается ориентироваться в лесу?

— Джеки, она ведь глуха, но не слепа.

— Я понимаю, но нам ведь придется хранить молчание, верно?

— Она еще и немая. Конечно, я не специалист, но не способные говорить люди склонны вести себя тише всех прочих.

— А допустим, она случайно сломает ногой ветку, раздастся треск… Ведь она-то об этом даже не узнает.

— Вы что, решили стать буддистами? — встрял в наш разговор Ангел. — Даже если в этом лесу рухнет дерево, то, могу вас уверить, ее это не обеспокоит.

Джеки огорченно покачал головой. Досадно, что мы не учли такой недостаток.

— Она пойдет с нами, Джеки, — решительно заявил я. — Смирись с этим.

Мы не планировали задерживаться в лесу дотемна, но Джеки настоял, чтобы каждый из нас захватил с собой по куску пластиковой пленки, которую туристы обычно подстилают на землю, устраиваясь на ночевку. Наши съестные запасы включали много воды, кофе, шоколад, энергетические батончики, орехи и, благодаря пристрастию Джеки, пачку макарон. Даже с добавочным ртом Лиат еды нам хватило бы на целый день, а то и дольше. Помимо этого в нашем распоряжении имелись непромокаемые спички, кружки, один легкий котелок, пара компасов и устройство GPS, хотя Джеки заметил, что в интересующих нас местах могут возникнуть проблемы с прохождением сигнала. Разделив поровну на четверых съестные припасы и снаряжение, мы вступили в лес. Больше уже ничего не обсуждалось. Все мы знали, что ищем и какие опасности могут нас подстерегать. Я не поделился с Джеки нашими подозрениями о возможной неземной сущности Малфаса, поэтому он скептически относился к идее, будто кто-то выживший в том крушении мог еще слоняться по лесу. Отчасти я разделял его мнение, но не стал бы давать ничью голову на отсечение, споря на эту тему.

Впереди шел Джеки, за ним по порядку — Луис, Лиат, Ангел и я. Беспокойство Джеки по поводу Лиат оказалось беспочвенным: она двигалась тише любого из нас. Ангел и Луис, те еще туристы, обулись в кожаные ботинки на толстенной подошве, а Лиат, Джеки и я предпочли более легкую обувь на тонкой резиновой подметке, позволявшей лучше чувствовать, что попадается под ноги. В лесу такая чувствительность имела важное значение, ведь одно дело — наступить на ветку и, почувствовав ее, лишь слегка согнуть, и совсем другое — бесчувственно сломать ее с предательским треском. Все мы также надели яркие оранжевые жилеты и бейсболки с отражательными козырьками. Как-то не хотелось, чтобы кто-то из увлекшихся сверх меры охотников ошибочно принял нас за оленей или чтобы у случайно встреченного лесника возникли иные, не выгодные для нас подозрения. Через полчаса мы услышали донесшиеся с юга выстрелы, но в остальном лес казался совершенно молчаливым и безлюдным.

Первые пару часов похода прошли относительно легко, но потом местность изменилась. Она стала более холмистой, и в ногах появились признаки усталости. Вскоре после полудня мы спугнули олененка, прятавшегося в ольховой рощице — его рога пока напоминали маленькие вылезшие почки, — а позже слева от нашей компании пятнистым буровато-белым облачком промелькнула олениха. Заметив нас, она на мгновение испуганно замерла и, резко поменяв направление движения, быстро скрылась за деревьями. Джеки показывал нам следы более зрелых самцов, а местами запах оленьей мочи становился противным до тошноты, хотя больше крупных животных мы не видели.

После трехчасового похода сделали привал и приготовили кофе. Несмотря на холод, я успел изрядно взопреть в теплой куртке и с радостью воспринял возможность отдохнуть. Луис плюхнулся на землю рядом со мной.

— Ну как ты, городской мальчонка? — спросил я.

— Да ладно, так же, как ты. Тоже нашелся мне Гризли Адамс,[152] — проворчал он. — Далеко нам еще?

— Часа на два похода, думаю, если будем продвигаться в том же темпе.

— Хреново… — Он показал на небо, где собирались облака. — Не нравится мне эта перспективка.

— Брось, все нормально.

Джеки уже заварил кофе и разлил по кружкам. Свою он отдал Лиат, а себе налил из котелка в маленький походный термос. Отойдя от нас, он стоял на вершине холма, глядя в ту сторону, откуда мы пришли. Я присоединился к нему. Выглядел проводник нерадостно.

— Что-то не так? — спросил я.

— Да что-то дрожь пробирает, только и всего, — ответил он.

— От задуманного похода?

— И от того, куда мы идем.

— Но мы же только туда и обратно, Джеки. Мы не собираемся там задерживаться.

— Догадываюсь. — Прополоскав рот кофе, он выплюнул его. — Помнишь, мы видели олениху?

— Ну да, и что?

— Что-то сильно напугало ее, но не мы.

Я окинул лес пристальным взглядом. Подлеска здесь почти не было, и на старых деревьях еще держалась густая листва.

— Может, какой-то охотник? — предположил я. — Или даже рысь.

— Я же сказал, что, возможно, просто мандражирую.

— Мы могли бы затаиться и посмотреть, не появится ли кто, — заметил я, — но вроде скапливаются тучи, а мы как раз надеялись, что хороший свет поможет нам в поисках этого самолета. И нам вовсе не хочется застрять тут на ночь.

— Блажен, кто верует, — поежившись, бросил Джеки. — К вечеру мне хотелось бы уже сидеть в баре с выпивкой, выкинув тот форт из головы.

Мы вернулись к остальным. Ко мне подошла Лиат. Я понял, что означает ее вопросительный взгляд, но для уверенности она спросила одними губами: «Что случилось?»

— Джеки беспокоится о том, что могло напугать олениху, которую мы видели раньше, — ответил я достаточно громко, чтобы услышали также Ангел и Луис. — Возможно, что-то или кто-то следит за нами.

Она протянула ко мне руку. Очередной вопрос: «И что нам теперь делать?»

— Думаю, нет ничего страшного, поэтому мы продолжим путь. Если кто-то действительно идет за нами, то вскоре мы это выясним.

Джеки слил остатки кофе в термос, упаковал походный примус, и мы двинулись дальше. Но наше настроение существенно изменилось. Я вдруг поймал себя на том, что начал часто оглядываться, и мы с Джеки, забравшись на более высокие гряды, выискивали внизу хоть какие-то признаки движения.

Так никого и не увидев, мы наконец подошли к форту.

Глава 49

На первый взгляд мне показалось, что вид этих руин гораздо менее впечатляющий, чем воспоминания о его происхождении. Лес сделал все возможное, чтобы сгладить и скрыть его очертания, словно намереваясь отбить желание более тщательно обследовать это место: остатки стен скрывались под зарослями лиан, подобно зеленым водопадам, низвергавшимся с обрывов во время разгула стихии. Низкорослые хвойные тсуги и можжевельники имели преимущество перед большими деревьями, находясь под их защитой. Пирамиды камней, вероятно оставшиеся от первоначальной расчистки этого участка для строительства, бугрились под мхами, которые придали им вид погребальных холмиков. Где-то неподалеку должны были находиться настоящие могилы первых обитателей форта, но я подозревал, что лес давно скрыл их следы.

Хотя вскоре мне пришлось убедиться в обратном.

Форт Морданта имел сходство лишь с одним фортификационным укреплением, которое мне довелось увидеть в этом штате: старым западным фортом в Огасте, правда, в несколько уменьшенном виде. По углам возвышались сторожевые башни, очевидно, двухъярусные, с горизонтальными щелевидными окнами со стороны леса. Их крыши давно обвалились. Под тремя из четырех крепостных стен виднелись остатки построек, и незастроенной оставалась лишь одна стена с главными воротами. Одно из зданий служило конюшней, там еще различались стойла, но большинство остальных помещений, наверное, использовались под склады. Напротив них тянулось здание, состоявшее из одного длинного помещения. Там могла находиться казарма, где жили солдаты. Напротив ворот к стене пристроилось здание поменьше, разделенное на комнаты: жилье командира гарнизона и его несчастной семьи.

— Смотрите-ка! — воскликнул Джеки.

Он показывал в сторону низкого кустарника, и, приглядевшись к нему, я различил там узкую тропу.

— Олени?

— Нет, это человеческих рук дело.

Ангел, Луис и Лиат вступили на территорию форта, держа оружие наготове. Мы с Джеки пока медлили снаружи, но внимание Джеки разрывалось между фортом и той тропой, по которой мы только что прошли.

— Джеки, ты меня нервируешь, — заметил я.

— Тьфу ты, черт, я и сам разнервничался.

— Может, хочешь войти внутрь?

Разумеется, свою роль играл тот факт, что нам известна история форта, но и весь его вид производил жутко тревожное впечатление. Вопреки очевидному разрушенному состоянию возникало странное ощущение обитаемости сооружения. Казалось, кто-то постоянно пользуется той тропой через кустарник к воротам.

— Совершенно не хочется. Лучше я подожду вас здесь.

Из форта донесся свист. Это явно Ангел. Луис считал свист проявлением плохого воспитания.

— По крайней мере, если возникнут проблемы, можно запереть ворота и спрятаться внутри, — сказал я Джеки.

— Верно, только нет самих ворот. Если возникнут проблемы, то лучше нам оставаться снаружи.

На выходе появился Ангел.

— Зайди-ка глянь, что там, — предложил он мне. — А я подежурю с Джеки.

Луис и Лиат обследовали жилые помещения коменданта. Бастионы задней внешней стены нависали над внутренней, создавая естественной навес, дополненный куском брезента, который был прибит к дереву гвоздями и поддерживался двумя металлическими, вкопанными в землю стойками. Я принюхался к запаху экскрементов и мочи. Слой изоляционного материала на стенах дополняли куски пластика, обеспечивая дополнительное тепло. На земле лежал спальный мешок, а рядом с ним находились канистра, наполовину заполненная водой, походная газовая плитка, запас консервных банок, по большей части с бобами и супами. Вполне можно было бы предположить, что здесь временно поселился бездомный бродяга или безрассудный турист, если бы жилище не устроили в лесной глуши Мэна, на редкость своеобразно украсив стены обители. На них висели любительские семейные снимки, причем самых разных семей: на одном были запечатлены мужчина, женщина и две девочки, все светловолосые, а рядом — снимок молодоженов, темноволосых и более пожилых по сравнению с людьми на предыдущем фото. Вокруг валялись испорченные снимки и иллюстрации из газет и порнографических журналов. Из них вырезали и составили своеобразные мерзкие коллажи, все по сути своей антирелигиозные: к непристойно обнаженным телам приставили головы Христа, Девы Марии и Будды, а также других, совершенно не известных мне личностей азиатского и ближневосточного происхождения. Коллажи в основном сосредоточились в одном углу, а остальное пространство занимал импровизированный каменный алтарь, украшенный множеством костей, как человеческих, так и звериных, над которыми высилось какое-то разбитое изваяние. Часть костей выглядела старой, очень старой. Среди них лежала и горсть потускневших пуговиц с военных мундиров. Если бы мне предложили высказаться на эту тему, то я сказал бы, что кто-то выкопал останки погибших в форте солдат.

— Малфас, — уверенно заявил я.

— Почему он остался здесь? — спросил Луис. — Если Уилдон и пилот погибли при крушении, то он получил свободу. Мог бы просто вернуться в Канаду и продолжить жить так же, как жил до того, как Уилдон выследил его.

— Может, ему не захотелось, — предположил я.

— Ты думаешь, ему настолько пришлась по сердцу жизнь на природе, что он решил провести немного времени в развалинах форта, увлекшись созданием порнографических коллажей?

Маловероятно. Лиат следила за нами обоими, читая разговор по нашим губам.

— Да, немного, — согласился я.

— Что немного?

— Ты сам упомянул, что в форте он проводил «немного времени». Это место не выглядит как территория постоянного обитания, а те фотографии на стенах появились недавно. Где же он проводил остальное время, и вообще почему отсиживается в этой глуши, если где-то у него есть постоянное жилье?

Я глянул на Лиат, но она уже повернулась к нам спиной. А потом поманила нас к себе, предлагая обследовать какую-то резьбу на дереве, светлевшую на темном фоне.

Тщательно выполненная резьба представляла собой голову девочки, вдвое или втрое больше натурального размера. Ее длинные вьющиеся волосы извивались, как змеи. Огромные, глубоко прорезанные глаза казались несоизмеримыми с другими чертами лица, в эти овальные глазные провалы легко поместился бы мой кулак, если бы их не заполнили зубами, вставленными корнями в светлую древесину. Еще больше зубов торчало из ее большого рта, некоторые были вырваны с корнем и имели сходство с клыками. Этот ужасный по виду образ производил жуткое впечатление.

— Если вас что-то пугает, то где, как не в форте, лучше всего спрятаться? — задумчиво произнес я.

— В форте с отсутствующими воротами? — заметил Луис.

— В форте со скверной исторической репутацией, — ответил я. — В форте, где земля и стены пропитаны кровью. Может, такому форту и не нужны никакие ворота.

— Он боялся маленькой девочки? — скептически спросил Луис.

— Если все, что я слышал о ней, правда, то он имел основательную причину.

— Но он продолжал жить в лесу, несмотря на страх перед ней. Похоже, тот самолет он считал чем-то по-настоящему важным.

Лиат покачала головой.

— Не самолет? — уточнил я.

«Нет», — беззвучно, одними губами, подтвердила женщина.

Она дала нам понять, что не знает его истинных побуждений. В тусклом освещении, под впечатлением от призраков старого форта, я почти проглотил ее ложь.

Почти.

Глава 50

Рей Врэй мчался по лесу без оглядки.

Он не успел толком сообразить, с чего вдруг ситуация стала смертельно опасной, но теперь точно понял, в какое дерьмо они с Джо вляпались с этой работой. Им следовало отказаться в тот самый момент, когда этот ребенок и женщина приблизились к ним, если бы только Джо не задолжал им. А теперь они потребовали с него должок, и Джо дал понять Рею, что они не из тех людей, кого можно обмануть. Он был благодарен Рею за компанию, хотя Рей и близко не подошел бы к этим местам в лесу, если бы отчаянно не нуждался в наличных.

Поиски начались вполне нормально. Ребенок, возможно, и выглядел страшнее, чем дом с привидениями на Хэллоуин, но этот мелкий выродок шустро двигался. Женщина тоже не просила снизить заданный ими быстрый темп ходьбы — ни ради себя, ни ради ребенка. Джо регулярно сверялся с картой и вообще хорошо знал эти леса, но Рею зачастую казалось, что ведет их именно женщина. Когда Джо, останавливаясь, проверял свой взбесившийся компас, клиентка продолжала уверенно идти дальше, ребенок семенил за ней, а когда Джо и Рей догоняли их, то осознавали, что они идут в правильном направлении.

По прикидкам Рея, до форта оставалось меньше мили, когда просвистела первая стрела. «Индейцы!» — с перепугу подумал Рей. Эта мысль была абсурдной и невероятной, но человеческий мозг порой работает в совершенно непонятном ключе. Прижавшись к земле и услышав проклятия Джо, Рей вдруг осознал, что глупо хихикает. И только глянув наверх и увидев вонзившуюся в ствол белой сосны стрелу, перестал смеяться и понял наконец, что мог прямо вот тут и умереть.

Джо лежал слева от него в нескольких футах, пытаясь определить, где скрывается лучник.

— Охотник? — с надеждой спросил Рей, не особо рассчитывая на подтверждение.

Они все еще были в оранжевых жилетах. По этому поводу утром даже возник спор, но приятели в итоге сошлись на том, что, раз на их попечении находятся женщина и ребенок, то лучше уж их надеть. И теперь какой-то безмозглый лучник целится в оранжевые мишени.

— Да какой, в задницу, охотник, — процедил сквозь зубы Джо, подтвердив опасения Рэя.

Дарина Флорес спряталась за толстым дубом. Все еще осматривая лес в поисках источника стрелы, Джо окликнул клиентку:

— Мисс Флорес, что вы думаете по этому поводу?

Что-топромелькнуло за покачивающимися на ветру лапами тсуги. Это старое дерево больше походило на существо животного, а не растительного мира, его ствол так изогнулся, словно оно хотело вырвать из земли свои корни и размашистым шагом удалиться из леса. Пробежавшая фигура принадлежала крупному мужчине с уродливой головой. Его рука крепко сжимала большой охотничий лук. Тут уж Рей не раздумывал — просто выстрелил. Пуля врезалась в сосну, выбив из ствола щепки, и тогда Джо тоже выстрелил. Мужчина быстро ретировался, прихрамывая, хотя двигался очень проворно, но Рей был почти уверен, что кто-то из них с Джо ранил его. Рей заметил, как лучник неуклюже споткнулся после третьего или четвертого выстрела: пуля угодила в верхнюю часть тела, может, в правую руку или в плечо. И только перестав палить, проводники услышали крик Дарины Флорес. На фоне тающих отзвуков выстрелов и звона в ушах раздался вопль:

— Нет!

— Черт возьми, что значит ваше «нет»? — удивился Джо.

Он разрядил винтовку и, лежа на земле, заряжал ее, пока Рей прикрывал его.

— Я не хочу, чтобы ему причинили вред, — заявила Флорес.

— Мисс, я взялся доставить вас к тому самолету и вывести из леса целыми и невредимыми, — напомнил Джо, уже зарядив винтовку и пристально вглядываясь в окрестности того дерева. — Но я не собираюсь подставлять свою шкуру под стрелы этого маньяка.

И неожиданно в левой ноге Джо, словно из воздуха, материализовалась стрела. Только что он лежал, собираясь еще что-то сказать Флорес, и вдруг трехгранный наконечник вонзился в его бедро. Рот Джо открылся, извергнув вопль, когда кровь фонтаном начала хлестать из раны. Рей впервые в жизни видел, чтобы из человека с такой скоростью изливались потоки крови. Он подкатился к приятелю, чтобы помочь, но тут вторая стрела вонзилась Джо в спину, и Рей моментально осознал, что второй выстрел нанес смертельную рану. Джо закашлялся, изо рта хлынула кровь. Рей подполз ближе, спрятался за телом приятеля и начал палить в лес, надеясь попасть хоть во что-то. Джо испустил лишь слабый хрип, когда ему в спину вонзилась третья стрела. Должно быть, она пронзила сердце: Рей увидел, как раненый содрогнулся разок и замер.

Но прилет последней стрелы открыл Рею глаза. Он вновь приметил пустившего стрелу лучника, но теперь мишенью стал уже он сам. Не раздумывая, Рей прицелился в мужчину и уже хотел нажать на спусковой крючок, когда чья-то рука дернула назад его голову, и прицельного выстрела не получилось. Что-то ударило Рея в висок. И тут же болезненное давление пальцев на висок переместилось на его левый глаз. На несколько секунд парень буквально ослеп от боли. Попытавшись вслепую нанести ответный удар, он почувствовал, что его кулак пришел в соприкосновение с чьими-то зубами. Оглянувшись, увидел лежащего на земле мальчишку с рассеченной до крови губой.

Рей навел ствол винтовки на паршивца.

— Одно движение, и эта пуля будет твоя, — пригрозил он.

Но двигаться начал не мальчик. Скосив взгляд направо, проводник заметил, как Дарина Флорес поднялась с земли и пошла в сторону старой желтой березы, за которой прятался смертоносный лучник. Она окликнула его, произнеся какое-то имя.

— Малфас! Малфас!

Мальчик тихо отползал от Рея. Оказавшись на относительно безопасном расстоянии, он тоже встал и последовал за женщиной, не обращая внимания на кровь, сочившуюся из разбитых десен. Маленький гаденыш даже не оглянулся на Рея.

И тогда Врэй мгновенно принял решение. Сорвав с себя оранжевый жилет, он бросился наутек.

Еще находясь в форте, мы услышали звуки стрельбы. Они доносились с запада, насколько мы могли сориентироваться. Компасы перестали нормально работать незадолго до того, как мы увидели вдали развалины форта, и теперь стрелки крутились как обезумевшие, показывая, что север якобы находится то в одном, то в другом направлении.

Я объяснил Лиат, что поблизости кто-то стрелял, и мы вышли из форта, присоединившись к Джеки.

— Что это могло быть? — спросил я Луиса.

— Охотники?

— Не уверен. Похоже, кто-то затеял перестрелку. Часть выстрелов сделали из пистолета.

— Тебе хочется ввязываться в чужие разборки?

— Да не то чтобы. Просто хотелось бы узнать, кто стрелял и в кого метил.

Мы подождали. Стрельба прекратилась. Мне показалось, что я услышал какой-то птичий крик, хотя не определил, какой именно птице он принадлежал. Зато Ангел проявил более основательное знание темы.

— Это женский голос, — уверенно заявил он.

Мы переглянулись. Я пожал плечами.

— Пойдем посмотрим.

Не имея понятия, в какой стороне спасительная дорога, Рей Врэй бежал куда глаза глядят. Солнце скрылось за тучами, посеяв в его душе семена паники. Он еще опасался, что трехгранный наконечник стрелы вот-вот вонзится в его плоть с ужасной разрывающей болью, но пока вроде за ним никто не гнался. Увидев вывороченный с корнями поваленный дуб, он без сил привалился к нему, чтобы перевести дух и попытаться сориентироваться. Пригляделся к обступившему его лесу. Вокруг стояла мертвая тишина. Рей не заметил ни малейшего признака преследования, никакой изуродованной головы, намечавшей цель, никакого натянутого лука, готового выпустить в него стрелу. Винтовку он умудрился не потерять, и наряду с пистолетом у него еще имелось в общей сложности около тридцати патронов. В рюкзаке также обнаружился запас воды и пищи, не хватало только компаса. Разглядывая деревья, Врэй попытался вспомнить, с какой стороны лучше растет у них мох: обычно, как подсказывал опыт, с севера мох бывает гуще, но здесь моховые поросли казались одинаковыми. С тем же успехом он мог решить вопрос о направлении, подбросив монетку.

Снова окинув взглядом проделанный им путь, Рей убедился в отсутствии преследования. Может, та женщина и мальчик уже убиты. Какое же имя она выкрикивала? Малтус? Нет, скорее Малфас. Значит, эта Флорес знает имя лучника, который убил Джо, продырявил его стрелами, точно жука, исколотого булавками гадкого юного естествоиспытателя. Может, смерть Джо стала ужасной ошибкой, но в таком случае она лишь подтверждает еще более ужасную ошибку, которую они совершили изначально, вообще согласившись пойти в этот чертов лес. По крайней мере, у Рея остался задаток, выданный женщиной за их услуги. Жаль, конечно, что он не успел вытащить из карманов приятеля и его долю, но зато сохранил жизнь и свои две штуки. Еще раз взглянув на ближайшее дерево, Рей решил, что мох на нем выглядит гуще с той стороны, откуда он только что прибежал, и поэтому решил следовать дальше на юг.

Едва встав на ноги, он заметил за спиной легкое движение. И чисто подсознательно выстрелил.

Между двух белых сосен — одна явно старше другой, судя по толщине коры, — стояла, глядя на него, девочка. Рей увидел дырку, проделанную его пулей в лифе ее платья. Ужаснувшись содеянному, он ждал, что девочка сейчас упадет, но она продолжала спокойно стоять. Очевидно, она не почувствовала боли ранения, и рана ее не кровоточила. Ей следовало уже умереть или биться в агонии. Следовало рухнуть на землю, истекая кровью, и смотреть угасающим взором на проносящиеся по небу облака. Но каким-то непостижимым образом девочка продолжала стоять и смотреть на человека, выпустившего в нее пулю.

Рею приходилось слышать истории о призраках, но он всегда полагал, что это чистый бред и небылицы типа баек об озерных монстрах и вурдалаках, которые выдумывают для легковерных глупцов. Сам он в них никогда не верил.

— Я потерялась, — сказала малышка.

Он протянула к нему руку, и Рей увидел ее сломанные ногти и грязные пальцы. На фоне смертельно-бледного лица ее глаза темнели, как подернутые пеплом угольки.

— Останься со мной, — попросила она.

Рей попятился. Ему хотелось пригрозить ей, так же как он недавно пригрозил тому мальчишке, но он осознал, что тут оружие ему не поможет.

— Отстань от меня, — буркнул парень.

— Мне одиноко, — продолжила девочка. Из ее открытого рта появилась черная сороконожка, проползла по подбородку и спустилась на платье. — Не покидай меня.

Рей по-прежнему пятился назад, бессмысленно направив на девочку пистолет. Споткнувшись об извилистые корни, скрытые под слоем опавшей листвы, он стал смотреть под ноги, выбирая, куда ступать. Когда он вновь поднял глаза, то обнаружил, что девочка исчезла. Медленно поворачиваясь на месте, Рей увидел, как она подпрыгивает, приближаясь к нему с другой стороны из сумеречной дали.

— Оставь меня в покое! — крикнул он.

Рей начал палить из револьвера в ее сторону. Его не волновало, упадет ли она, — просто хотелось держать ее на безопасном расстоянии. Девочка кружила вокруг него, как волчица, приближающаяся к раненой, но еще опасной жертве. Что там говорил Джо? Что здесь ее владения. Если Рею удастся выбраться отсюда, то она, возможно, предпочтет отправиться за той женщиной и ее уродливым мальчишкой.

Девочка, похоже, остановилась передохнуть, и на сей раз он тщательно прицелился. Пуля угодила прямо ей в голову. Рей видел, как что-то взорвалось в ее черепе, и волосы откинулись назад, словно подхваченные порывом ветра. Его взгляд затуманился, и парень вдруг осознал, что плачет. Ему не хотелось никого убивать.

Не следовало стрелять в девочку. Ему вообще не следовало приходить сюда.

— Прости, — прошептал он. — Мне просто хочется, чтобы ты оставила меня в покое.

Рей опять выстрелил. Девочка отчаянно затрясла головой, но продолжала кружить, подбираясь ближе к нему, а потом вдруг резко отступила за деревья. Хотя он еще видел ее. Казалось, она копит силы для финального броска. И тогда Рей решил, что лучше всего израсходовать на нее весь запас патронов, — быть может, такой яростный отпор заставит ее убраться подальше. Он заметил, как малышка дернулась, когда первая из этих пуль попала в нее, и на сей раз почувствовал только удовлетворение.

Потом что-то сильно ударило Рея в грудь, и он услышал очередной выстрел, хотя сам стрелять перестал. Привалившись спиной к дереву, он медленно сполз по стволу, оставляя на коре липкий кровавый след. Винтовка упала на землю; он сидел, вытянув ноги и раскинув руки по бокам. Опустив глаза, увидел в груди рану; краснота заливала куртку, подобно блеску новой зари. Руки Рея поднялись к ране, и он печально вздохнул, словно человек, только что проливший на себя борщ. Во рту вдруг пересохло, захотелось сглотнуть, но мышцы ему не повиновались. Он начал задыхаться.

Перед ним появились два человека, один высокий и темнокожий, с бритой головой, но с аккуратно подстриженной серебристой бородкой, а второй поменьше, неряшливого вида. Их лица показались Рею знакомыми. Он попытался вспомнить, где мог видеть их раньше, но из-за стремительной потери крови не смог сосредоточиться. Следом за ними появились еще три человека, одной из них была молодая женщина. Темнокожий отпихнул ногой винтовку. Рей протянул к нему руку. Он сделал это бессознательно, чувствуя приближение смерти: так же тянет руки утопающий, в надежде уцепиться за спасительную соломинку.

Темнокожий взял его руку и пожал ее. Последние секунды жизни Рея таяли, точно снежинки на солнце. Он вдруг подумал о той девочке: она знала, что не сможет заполучить его, поэтому позволила забрать его другим. Стреляя в нее, он в то же время стрелял в них, и за это они убили его.

— Кто он такой? — спросил один из подошедших позднее, здоровый бородач, неуместно смотревшийся в этой компании, хотя явно свой в здешнем лесу.

Рей попытался заговорить. Ему захотелось сказать им: «Мать наградила меня дурацким имечком. Из-за него в школе все надо мной смеялись. От жизни мне доставались лишь одни колотушки, и начало им, пожалуй, положило это имя.

Все могло бы сложиться иначе. Если бы я нашел какой-то самолет.

А назвали меня…»

Глава 51

Мы обыскали умершего. В карманах обнаружились две тысячи долларов наличными и несколько шоколадных батончиков. Под курткой был спрятан глушитель для девятимиллиметрового пистолета. Луис убил парня после того, как тот два раза выстрелил в нашем направлении, едва не задев Лиат, но третьего выстрела мы дожидаться не стали. Если бы его не прикончил Луис, то мог бы пристрелить и я сам. Но сейчас я испытывал стыд, глядя на незнакомого человека, умершего на наших руках в лесной глуши Мэна. И все ради того, чтобы обеспечить сохранность какого-то именного списка в самолете, который, возможно, уже никто здесь никогда не отыщет.

— Ты узнаешь его? — спросил Ангел.

— Не уверен, — сказал я. — Хотя есть в нем что-то смутно знакомое.

— Он сидел в том кафе-мороженом в Портленде. Луис тогда еще пригрозил пристрелить его и его приятеля.

— Подозреваю, такая уж у него судьба, — с хмурой усмешкой заметил Луис.

— Мне тоже так кажется, — согласился Ангел.

— Сомневаюсь, что он забрел сюда в одиночестве, — вставил Джеки.

— Может, именно его стрельбу мы слышали раньше, — предположил Ангел.

— Но тогда остается вопрос, в кого он стрелял до того, как начал палить в нас.

Следы, оставленные этим стрелком, мы нашли быстро. Похоже, он шел напролом, ломая ветки и топча кусты. Не похоже на осторожное продвижение охотника, будь то хищник или человек. Этот парень явно стремился убежать от кого-то.

— По-твоему, мы по-прежнему идем на северо-запад? — спросил я Джеки.

— Да, насколько можно судить, учитывая неработающий компас, но я бы поставил на это приличные деньги.

— Тот самолет должен быть где-то поблизости. Придется продолжить поиски.

— Господи, — простонал Джеки, — да в этих местах мы могли пройти в нескольких шагах от него и ничего не заметить. Даже этого парня не замечали, пока он сам не выдал себя.

— Давайте рассредоточимся, — предложил я. — Пойдем широким фронтом, но не теряя друг друга из вида.

Я не видел иного выбора. Нам надо обыскать здешние места, и необходимо успеть засветло закончить поиски. Недостаток плана заключался в том, что мы будем представлять собой удобно рассредоточенные пять мишеней, точно утки на полигоне. В итоге мы двинулись шеренгой вперед, обозревая окрестности, и я забыл о страхах Джеки относительно того, что за нами кто-то следит.

Когда мы нашли странное святилище, солнце уже клонилось к закату. За ним, почти скрытые лесом, маячили очертания самолета. На деревьях сидели вороны, похожие на темные опухоли.

А перед нами стояли три человека, один смертельно раненный.

Дарина увидела, как лучник повернул к ней голову, услышав ее призыв. Она не боялась его. Они принадлежали к одному роду: ведь они вместе, ничуть не колеблясь, похоронили девчонок Уилдона, хотя те еще корчились под слоем земли, и они оба хранили память о том Падении, великом изгнании, обрекшем их род на вечные скитания по еще едва рожденному земному миру. Мальчик спокойно следовал за спутницей, осторожно перешагивая через извилистые корни и сломанные ветки. Снова и снова она повторяла имя этого пассажира, точно молитву, пытаясь успокоить его и пробудить общие воспоминания, хотя пока не видела его за деревьями.

— Малфас, Малфас. Вспомни…

И ее призывам, казалось, вторило убийственно истошное карканье ворон вокруг.

Дарина поднялась на холм и увидела впереди самолет. Он походил на ствол упавшего дерева, хотя его иное происхождение выдавали излишне правильные цилиндрические формы. За эти потерянные годы он наполовину углубился в землю, как будто почва под ним превратилась в болото. За ним слегка поблескивала гладь темного пруда.

Между Флорес и этим самолетом темнел кольцевой вал странного святилища, груды черепов и костей, выложенных в непонятном ей порядке, причем для защиты от превратностей погоды их покрывали ветви и земля. Но Малфас, казалось, бесследно исчез.

Они подошли к странному сооружению и остановились. Мальчик протянул руку, намереваясь потрогать один из черепов, но Дарина не позволила ему этого. В ее голове началось знакомое жужжание, и женщина испытала своего рода благоговение, нечто вроде трепетного религиозного фанатизма, испытанного ею в далекой древности. Здесь ощущались вечное могущество и высший замысел. Флорес взяла мальчика за руку, и вместе они попытались обрести понимание.

Перед путниками появилась чья-то тень. Они медленно повернулись. На фоне заходящего солнца высился темный силуэт пассажира, Малфаса; его деформированную голову венчала огненная корона. Его руки натянули лук, нацелив готовую к спуску стрелу. Дарина пристально посмотрела в глаза отшельника и вдруг осознала чудовищность собственной ошибки. В глазах Малфаса не мелькнуло ни тени узнавания, ни малейшего воспоминания об их родовой близости. Она увидела лишь собственное отражение в бессмысленном враждебном взгляде хищника. Из раны на боку текла кровь.

— Малфас, — сказала она, — узнай же меня…

Он хмуро взглянул на нее, и за него ответила стрела, пронзившая сердце Дарины. Она почувствовала огонь в груди, и сгущенный апельсиновый шар заходящего солнца вспыхнул кровавым пурпуром покидающей ее жизни. Дарина положила руки себе на грудь и с нежностью, словно принимая некий подарок, обхватила стрелу. Стараясь осмыслить новую боль, женщина молча упала на землю.

Сама она больше не могла кричать, и тогда вместо нее долгим истошным криком зашелся мальчик.

Перед нами маячила могучая спина мужчины. Он был одет в пятнистый буровато-зеленый камуфляжный костюм и сжимал в руке большой охотничий лук. Справа от него стоял мальчик, переставший орать при нашем появлении. Мы увидели лежавшую рядом с ним женщину, ее руки обнимали торчавшую из груди стрелу.

Здоровяк обернулся, и я заметил ужасную рану на его голове, как будто удар топора мясника снес часть макушки, оставив в черепе глубокую зарубку. Похоже, это и есть Малфас: убийца дочерей Уилдона, тот выживший пассажир. Голова его начисто лишилась волосяного покрова, а уши приобрели заостренную форму. Чрезмерно вытянутое лицо, несмотря на годы жизни в лесу, выглядело бескровно-бледным. Он жутко напоминал огромного обезумевшего альбиноса. Но хотя взгляд его казался мрачным и безумным, а рука тянулась к висевшему на плече колчану со стрелами, мое внимание сосредоточилось на мальчике. Именно мальчика я испугался гораздо больше, чем альбиноса. Передо мной стоял миниатюрный Брайтуэлл, Брайтуэлл в детстве, но с той же самой бледной, влажной кожей и опухолью на шее, которая к зрелости, продолжая свое болезненное развитие, еще больше изуродует его внешность. Я заметил гримасу ярости на детском лице, когда он узнал меня, ведь нечасто кому-то приходится сталкиваться с собственным убийцей!

Дальнейшие события происходили со странной замедленной стремительностью. Джеки, Ангел и Лиат не решались стрелять, боясь попасть в мальчишку и не осознавая, какую опасность он представляет. Луис действовал решительнее: он выстрелил в тот момент, когда Малфас, натянув лук с новой стрелой, опустился на колено, чтобы выпустить ее в более низкую цель. Над нашими головами шумно захлопали крылья, и каркающие вороны взмыли в небо. Выстрел Луиса разбил странное святилище, но этого хватило, чтобы отвлечь Малфаса, и его стрела не достигла намеченной цели. Он уже встал и подыскивал путь отступления, когда мальчик нанес свой удар. Достав из-под курточки длинный нож, он полоснул сзади по правой ноге Малфаса, перерезав подколенное сухожилие. Отшельник повалился на землю, а мальчик вонзил нож ему в спину. Выронив лук и закинув назад руку, Малфас попытался ухватиться за рукоять ножа, но от его попытки клинок вонзился еще глубже, и острие ножа медленно, но верно достигло сердца. Рот альбиноса открылся в беззвучной агонии. Жизнь постепенно оставляла его, и вскоре он присоединился к женщине, безжизненно смотревшей на него единственным уцелевшим глазом, и их кровь смешалась на этой лесной земле.

Но не только он упал на землю. Услышав призывный крик Джеки, я обернулся и увидел, что Лиат скорчилась на земле, из ее левого плеча торчало древко стрелы. Воспользовавшись нашим замешательством, мальчик бросился бежать, скрылся за самолетом и исчез в лесу.

Джеки и Луис помогли Лиат сесть, и Ангел обследовал ранение.

— Стрела прошла навылет, — сообщил он. — Мы сломаем ее и вытащим, а потом перетянем рану потуже, остановив потерю крови, тогда она спокойно дотянет до больницы.

В верхней части спины Лиат торчал трехгранный наконечник. Рана могла быть опасной. Такие стрелы предназначались для нанесения тяжелых ран. Дрожа от болевого шока, Лиат еще нашла в себе силы махнуть правой рукой в сторону самолета.

— Загляну-ка я в самолет, — сказал я. — Чем скорее мы добудем этот проклятый список, тем быстрее уберемся отсюда.

— А что будет с тем ребенком? — спросил Ангел.

— Никакой он не ребенок, — поморщившись, бросил я, посмотрел на Луиса и тихо произнес: — Позаботься о нем. Его нужно взять живым.

Луис понимающе кивнул и вместе со мной побежал к самолету.

— Это Брайтуэлл, — пояснил я. — И помни, что я сказал: не убивай его.

Луис закинул за плечо винтовку и вытащил пистолет.

— Как же я ненавижу эти дьявольские делишки, — проворчал он.

Внезапно Джеки Гарнер, вскинув винтовку и отойдя к югу от Ангела и Лиат, начал пристально вглядываться в лесные сумерки.

— Что там еще, Джеки? — спросил Луис.

— Ему показалось, что он заметил кого-то там, за деревьями, — отозвался вместо него Ангел.

— Ладно, забирай скорее этот список, — сказал мне Луис, — а я пока покараулю тут. А потом пойду за этим ребенком, или хоть за самим чертом, если ты его таковым считаешь.

Самолет здорово углубился в землю, и в кабину пришлось спускаться. Хотя для начала пришлось потрудиться, обрезая клейкие плети лиан, скрывавшие дверцу, которая осталась приоткрытой — видимо, с тех самых пор, когда Веттерс и Сколлей первыми открыли ее. Внутри было темно, все окна заросли листвой, и я услышал, как что-то улепетывает от меня в лес, проскользнув в дыру в хвостовой части самолета. Включив фонарик, я нашел ту кожаную сумку, что Харлан Веттерс описывал своей дочери. На месте оказалась и пачка машинописных страниц, надежно защищенная пластиковым пакетом. В сумке еще обнаружились разные планшеты с зажимами для бумаг, банки с содовой и пара ботинок. Я прошел в заднюю часть судна, откуда просачивался слабый свет. Самолет лежал наклонно, его обтекаемый нос слегка задрался вверх, а хвостовая часть сильнее провалилась в землю, но обнаруженное мной отверстие оказалось просто дырой в верхней части фюзеляжа, прикрытой куском брезента, закрепленного на металлическом борту. Вероятно, через нее Малфас легко проникал в самолет в случае надобности.

— Чарли, — донесся до меня голос Луиса, — полагаю, тебе лучше выйти сюда.

— Уже выхожу, — откликнулся я.

— Да, так будет лучше. — Это произнес уже другой, хорошо знакомый мне голос. — И если вы вооружены, мистер Паркер, то советую бросить пистолет перед выходом. Я хочу, чтобы вы вышли с поднятыми руками. Если же вы появитесь с оружием, то прольется кровь.

Я подчинился. И появился из самолета, подняв руки и закинув на левое плечо ремень сумки, готовый к встрече с Коллектором.

Глава 52

Выбравшись из самолета, я мгновенно оценил обстановку. Побледневшая, как мел, Лиат сидела, привалившись к дереву, ее левая рука безжизненно опустилась к земле; чуть дальше на поляне стояли шагах в десяти друг от друга Ангел и Луис, их пистолеты держали под прицелом высокий берег за зловонным прудом с темной водой.

Там, частично скрытый стволом дерева, стоял Коллектор. Ветер вздымал, точно крылья, полы его пальто, но едва шевелил грязные пряди его волос. Он явно не затруднил себя выбором походной одежды, словно вышел не в лесную глушь, а на обычную прогулку в городской парк: темные брюки, потрепанные туфли, испачканная, застегнутая на все пуговицы белая рубашка, черный жилет и пиджак.

Перед ним на коленях стоял Джеки Гарнер. Его шею охватывала петля металлической цепи, странно поблескивая серебром в угасающем солнечном свете. Лишь подойдя ближе, я понял, что ему угрожает. Это ожерелье ощетинилось бритвенными лезвиями и рыболовными крючками: они могли вонзиться в шею при малейшем движении Джеки или его захватчика. Да и сам Джеки служил щитом, защищавшим Коллектора от выстрелов: из-за дерева виднелась лишь половина его лица, а дуло пистолета в его правой руке прижималось к макушке Джеки, хотя пристальный взгляд Коллектора переходил с Ангела на Луиса и обратно. При моем появлении его глаза устремились на меня, но уже издали я заметил их необычное выражение. В прошлом их мрачность и враждебность оживлялась сдержанным изумлением перед этим миром, неисповедимыми путями и теми нравами, что вынудили Коллектора принять тягостные обязанности палача. Земная жизнь огранила его неистовую ярость, но придала и оттенок человечности, которой в ином случае он мог лишиться. Без нее в глазах его отразилась бы лишь бездонная пустота неумолимо суровой вселенной, вакуума, в котором уже омертвело или угасает все живое. Воплощение самой Смерти, пожинающей плоды жизни, воплощение лишенного милосердия существа.

— Отпустите его, — сказал я, медленно снял с плеча кожаную сумку и показал ему. — Не за этим ли вы явились? Не в ней ли хранится то, что вам необходимо?

Лиат отчаянно помотала головой, очевидно умоляя меня не отдавать список этому человеку, но он ответил неопределенно:

— А вы уверены, что там есть все, что мне необходимо? Я лично в этом совсем не уверен.

Его взгляд скользнул по телам Малфаса и женщины с обгоревшим лицом.

— Ваша работа? — поинтересовался он.

— Нет, они сами о себе позаботились. Малфас убил эту женщину, а мальчик в отместку убил Малфаса.

— Мальчик?

— Его украшала одна знакомая опухоль. — Я показал свободной рукой на свою шею.

— Брайтуэлл, — сказал Коллектор. — Так это правда — он возродился… И где же он?

— Удрал в лес. Мы как раз собирались отправиться на его поиски, когда вы появились.

— Вам следовало бы опасаться его. Учитывая, что разок вы уже попытались покончить с ним. Затаенная обида делает его еще менее уязвимым. А по поводу этих двух мертвецов вы можете уже не волноваться. Они не возродятся, возможно, уже никогда.

— Почему?

— Ангелы умирают только от рук ангелов. Теперь все кончено. Никаких возрождений, никаких новых обличий. Можно вздохнуть свободно!

Я обдумал последние слова. Брайтуэлл погиб от моей руки, но возродился. Если Коллектор прав, то…

Но он опередил меня. Лицо его озарилось улыбкой, и голос исполнился насмешки.

— Боже мой! Неужели вы могли подумать, что принадлежите к роду падших ангелов, что вы осколок божественной сущности, изгнанный за вероломство? Вы ничтожный червь: чистая аномалия, пожираемый вирусами организм. Вскоре вы будете уничтожены, и мир будет жить так, словно вас никогда не существовало. Сейчас ваша жизнь измеряется минутами — не часами или днями, не месяцами и уж тем более не годами. Вы сейчас очень близки к смерти, потому что я очень близок к тому, чтобы убить вас.

Я заметил, как напряглись Луис и Ангел, готовясь выстрелить. В ответ на это Коллектор натянул ожерелье, и Джеки закричал от боли. Струйки крови потекли по его шее.

— Нет! — крикнул я, поворачиваясь к помощникам. — Опустите оружие. Сделайте, как я сказал!

Ангел и Луис подчинились, хотя пальцы со спусковых крючков не сняли и продолжали следить за Коллектором.

— И почему же я должен умереть? Из-за того, что мое имя попало в полученный вами список?

На сей раз Коллектор просто расхохотался.

— Тот список?! С его ничтожными именами! Пустые приманки, рядовые пехотинцы, созданные для жертвоприношений. Они знали о колебаниях Барбары Келли. Знали, что она способна выдать их. Ее не посвящали в сокровенные тайны, и ей были известны имена лишь тех, кого она сама совратила. Брайтуэлл мог бы добавить туда ваше имя, когда ваши пути пересеклись в первый раз, но внесли его в список другие. Они надеялись, что ваше имя в таком списке заставит ополчиться против вас ваших же союзников, и тогда они сами изгонят или убьют вас. Настоящий список, важный список, сейчас в ваших руках. Он создан гораздо раньше, и над ним трудились много мерзавцев. И такой список обладает особым могуществом.

— Откуда вы все это узнали?

— Выпытал у Бекки Фиппс, прежде чем предать ее смерти. Она уходила трудно. Перед концом от страха даже начала исповедоваться.

— И кому же понадобилось включать мое имя в тот пустяковый список?

— Фиппс умерла рановато, я не успел получить у нее все сведения, зато она вспомнила о Спонсорах, богатых и влиятельных особах. Но один из них важнее всех остальных. Они успешно действовали, основываясь попросту на человеческой психологии. Узнав об отступничестве Келли, ей подкинули и ваше имя. Внушили, что это важные сведения и что враги особо оценят их выдачу, и тогда она добавила его в список, как они и предполагали. За вами уже давно следили, вы их заинтересовали так же, как и меня, но в итоге ваша назойливость перевесила всяческий интерес к глубине вашей натуры. И сейчас, так же как я, они, видимо, предпочли лишить мир вашего присутствия. Таков мой долг, и тут не может быть никаких сделок. Вы отдаете себя в мои руки, и тогда та женщина останется жива, а с нею и ваши воинственные друзья. Одна жизнь против трех. Считайте себя мучеником за идею. Иначе я буду преследовать всех вас и не успокоюсь, пока не уничтожу каждого из тех, кого вы любите.

Он вновь натянул удавку на шее Джеки, подкрутив ее концы; тот коротко вскрикнул, а после ослабления натяжения мучительно всхлипнул.

— Вы не ответили на интересовавший меня вопрос, — возразил я. — Почему вы решили взять на себя роль моего палача? Почему именно сейчас?

Коллектор ткнул пистолетом в макушку Джеки.

— Нет, теперь моя очередь задавать вопросы, и у меня есть только один. Почему вы послали его? Почему пошли на такое?

Я понятия не имел, о чем он толкует, и так и сказал ему. Коллектор прижал колено к спине Джеки, заставив беднягу пригнуться.

— Вы послали того взрывателя, — процедил он. — Почему вы подослали его к моему… подослали его к Элдричу? Чтобы уничтожить все его архивы? Чтобы убить его? Убить меня? Почему? Я хочу знать. Отвечайте же!

И тогда я догадался.

— Вы говорите о том взрыве? Я не имею к нему никакого отношения!

— Я не верю вам.

— Я не делал этого. Ручаюсь жизнью.

— Нет, это на вашей совести. Этот грех на всех ваших жизнях.

Я глянул на Джеки. Похоже, он пытался что-то выговорить.

— Позвольте ему сказать, — сказал я.

Коллектор ослабил удавку, и она повисла на крючках, вонзившихся в шею Джеки.

— Я не знал, — произнес Гарнер так тихо, что мы едва расслышали его. — Клянусь, я ничего не знал.

— Ох, Джеки! — потрясенно воскликнул я. — Джеки, что ты там еще натворил?

— Мне сказали, что в том доме никого не будет. Сказали, что никто не пострадает.

Он говорил с монотонной обреченностью. Не пытаясь добиться снисхождения. Просто признаваясь.

— Кто, Джеки? Кто говорил с тобой?

— Мне позвонили по телефону. Они знали о моей матери. Знали о ее болезни и о том, что у меня нет денег для надлежащего ухода. Поэтому мне позвонили, предложили работу и выдали задаток наличными, много денег, и обещали еще больше после выполнения. Мне надо было лишь устроить взрыв. Я не задавал никаких вопросов: просто взял деньги и сделал работу. Но мне захотелось убедиться, что в здании действительно никого не будет, когда произойдет взрыв, поэтому я установил таймер. А чтобы задействовать его, использовал мобильник. И включил его, когда увидел, что старик и женщина ушли оттуда. Но потом женщина вернулась. Мне очень жаль. Правда.

Какое-то время все молчали. Говорить было нечего.

— Похоже, я неверно судил о вас, мистер Паркер, — рассудил Коллектор. — Хотя, должен признать, разочарован. Я думал, что наконец нашел повод избавиться от вас.

— Не надо осуждать его, — наконец произнес я. — Должен быть какой-то иной выход из этой ситуации.

— И что же вы предлагаете? — спросил Коллектор. — Желаете занять его место? Или передать его в руки закона? Не лицемерьте, мистер Паркер. Вы совершили много грешных деяний. И вам привычно вершить справедливый суд подобными средствами. Бывали даже времена, когда я рассматривал вас как кандидата в мою коллекцию. Неужели вы испытываете потребность излить душу в полиции, поведав о трупах в болотах или о мертвецах в туалете на автобусной станции? Не верю я вам. Не верю никому из вас.

— Предлагаю сделку, — сказал я. — Жизнь моего друга за список.

— Список? В моей голове достаточно имен, чтобы продлить мое бытие на сотню жизней. Если я стану убивать каждый час по одному преступнику, то это будет лишь тихий отголосок великого суммарного вздоха земного облегчения. Ваш крестовый поход несравним с моим. Мне нужно отмщение. Я хочу крови, и я получу ее. Но ладно, заберите вашего друга. Я освобождаю его. Видите?

Он поднял конец своей удавки, выпустил ее из рук и, пригнувшись и по-прежнему используя Джеки как щит, начал отступать в лес. Постепенно его черная фигура слилась с темнотой деревьев, и до нас донесся уже лишь его голос:

— Я предупредил вас, мистер Паркер. Предупредил, что все ваши близкие могут умереть. Начало положено. И отныне рок будет преследовать их.

Раздался звук выстрела, и из груди Джеки Гарнера брызнула кровь. Ангел и Луис одновременно ожили, но второй выстрел, а потом и третий взбили землю около моих ног.

— Стоять! — крикнул Коллектор. — Стоять, или следующей умрет ваша подружка.

Лиат находилась к нему ближе всего, но не могла слышать его слов. Однако она боялась пошевелиться, боялась того, что может произойти, если она сдвинется с места.

И всем нам пришлось беспомощно смотреть, как умирает Джеки Гарнер.

— Я могу убить ее сейчас, — донесся крик из леса. — Она под моим прицелом. Итак, выйдите вперед, мистер Паркер, и поднимите сумку. Никаких шуточек, никаких резких движений. Я получу список, а вы, все вы, останетесь живы.

Я высоко поднял сумку за ремешок и с силой швырнул ее, но не в темноту леса. Она плюхнулась в темную воду пруда. Казалось, спокойно полежала на вязкой черной глади, прежде чем через долгие и мучительные мгновения беззвучно исчезнуть в глубине. Я заметил, как расширились глаза Лиат, и она протянула к пруду здоровую руку, словно надеялась вернуть сумку одним усилием воли.

Я стоял и ждал последнего выстрела, но донесся лишь более тихий голос Коллектора, уже удалявшегося в лес. Услышав шум над головой, я увидел, как единственный ворон отделился от стаи и полетел на север.

— Вы совершили ошибку, — проговорил Коллектор. — И знаете, мистер Паркер, не думаю, что после этого мы еще сможем оставаться друзьями…

Глава 53

Мальчик не знал, в какую сторону направляется. Его переполняли гневные и горестные чувства. Безвозвратно погибла не просто возродившая его женщина, но ближайшее родственное существо. К тому же он вновь увидел лицо человека, который на время уничтожил его самого, отправив в мучительное небытие. Ему хотелось убить этого сыщика, но сил пока не хватало. Даже речевые способности вернулись еще не полностью. Слова всплывали в его голове, но язык не повиновался, отказываясь произносить их.

Поэтому, плача об утрате женщины, он бежал по лесу, вынашивая планы мести.

В его голове началось жужжание, к нему взывал голос осиного бога, Отраженного Повелителя, но, поглощенный своей яростью и утратой, мальчик не смог понять предостережения, пока не осознал, что его преследуют. Среди деревьев возникло таинственное существо, следовавшее за ним тенью, пока он наугад бежал все дальше на север. Сначала он испугался, подумав, что Паркер или один из его подручных намереваются покончить с ним. Остановившись за низкой порослью кипарисов, мальчик скорчился и, прислушиваясь, окинул пристальным взглядом лес.

Он заметил какое-то движение: что-то темное промелькнуло в листве, точно обрывки горелой бумаги, взметенные ветром. Мальчик попытался вспомнить, кто из пришедших к самолету был одет в черное, и решил, что таких не было. Тем не менее ему грозила опасность: так сказал внутренний голос. Ощупав правой рукой землю, он нашел камень размером с детский кулак и крепко обхватил его. У него мог быть только один шанс для удачного броска, и он собирался точно рассчитать его. Если попасть преследователю в голову, то, возможно, удастся и наброситься на него. Можно будет даже убить его или ее тем же камнем.

Опять легкое движение, на сей раз ближе. Фигура некрупная, чуть выше его самого. Мальчик озадачился. Может, к нему крадется дикое животное? Коварный волк? Живут ли волки в этих лесах? Он не знал. Мысль о нападении плотоядного хищника напугала его больше, чем угроза, исходящая от любого человеческого существа. Боялся он и возможного проявления звериного голода, острых клыков, разрывающих плоть, когтей, вонзающихся в кожу. Боялся быть съеденным без остатка.

Из-за дерева, шагах в пяти от места его укрытия, появилась девочка. Почему же он не заметил, как она успела подойти так близко? Но думать было некогда. Мальчик просто прицельно швырнул камень и с удовлетворением увидел, что тот попал девочке в лоб над правым глазом, заставив ее споткнуться, хотя равновесия она не потеряла. Он уже хотел броситься на нее, но предупреждающее жужжание в его голове зазвучало оглушительно громко. И мальчик вдруг заметил, что рана на голове маленькой незнакомки не кровоточит. На ее коже осталась лишь вмятина от камня, но, кроме некоторого потрясения от удара, она, видимо, не испытала никакой боли. Она даже не выглядела рассерженной. Просто пристально посмотрела на мальчика, потом подняла правую руку и поманила его к себе скрюченным и грязным указательным пальцем с давно обломанным ногтем.

Звериный голод хищника, которого так боялся мальчик, теперь предстал перед ним в иной, более ужасной форме. Он видел перед собой такого же, как он сам, нереального ребенка: существо в обличье девочки вмещало в себя одиночество и страх, ненависть и обиду. «Если проткнуть ее ножом, — подумал мальчик, — то наружу полезут кусачие твари и ядовитые змеи». Ее натура нейтральна, не отягчена ни добродетелями, ни грехами, и поэтому она свободна от посягательств мальчика и ему подобных, свободна даже от самого осиного бога. Она воплощала собой чистое желание.

Он попятился от нее, а девочка не сдвинулась с места. Она просто продолжала манить его скрюченным пальцем, как будто уверенная в том, что при определенной настойчивости он в итоге подчинится ей, но это никак не входило в его намерения. Существо, принявшее облик мальчика, на протяжении многочисленных воплощений сталкивалось с разным угрозами и понимало природу большинства сущностей. И оно осознало, что лесная жительница принадлежит к роду существ, привязанных к месту. Она подобна посаженной на цепь собаке, которой дозволено свободно бегать в определенных границах, но нет силы пересечь их. Мальчик решил, что если ему удастся покинуть границы ее владений, то он будет в безопасности.

Он развернулся и, опять глупо не подумав о выборе направления, побежал в ту же сторону, стремясь лишь как можно дальше убежать от девочки. Надвигался вечер, и ему хотелось выбраться из ее владений до темноты. Она вновь последовала за ним, легкой тенью мелькая между деревьями. Мальчик начал задыхаться. Его организм не мог похвастать здоровьем, никогда не мог, и хотя в случае необходимости у него появлялись значительные силы, иссякали они очень быстро. Длительное преследование, как в качестве жертвы, так и в качестве охотника, было его проклятием. У него закололо в боку, и опухоль на шее начала гневно пульсировать. Он не сможет продолжать быстро бежать. Остановившись перевести дух, мальчик привалился к дереву и увидел, как освещенная вечерним светом девочка тоже остановилась, прекратив свое движение к северу. Ее взгляд выискивал его, и мальчик быстро прижался к земле. Может, она ничего не заметит в темноте? Он видел, как лесная жительница вновь начала медленно двигаться, поворачивая голову то вправо, то влево, выискивая малейший признак движения. И постепенно девочка начала приближаться к тому месту, где лежал он. Если мальчик побежит дальше, то она последует за ним. Если затаится, то она может его обнаружить. Он попал в ловушку.

За ним высилось толстенное старое дерево. Часть наземных корней достигла толщины тела мальчика, огромные раскидистые ветви, с которых опала листва, изгибались, словно скрюченные артритом старческие конечности. В основании ствола темнела неровными краями треугольная дыра — возможно, логово горностая или другого мелкого млекопитающего, — расширившаяся со временем под воздействием самой природы. Рядом валялась сломанная ветка примерно трех футов в длину и толщиной с кулачок ребенка, заостренная с одного конца. Мальчик тихо отползал назад, пока его ноги не попали в эту дыру. Там будет тесновато, но нора могла вместить его. Забравшись внутрь, он сможет спрятаться от девочки, если она его заметит, и удерживать ее на расстоянии палкой. Конечно, удар камня не смог остановить ее, но она наверняка почувствовала его силу. И палка тоже может досаждать ей, заставив держаться подальше. Мальчик знал только одно: бежать он больше не способен, и здесь ему придется устроиться на отдых.

Он пятился все дальше и дальше, пока края логова не сдавили его бока. В какой-то момент ему показалось, что он застрял и не может сдвинуться ни вперед, ни назад, но, извиваясь всем своим дряблым телом, он буквально ввинтился внутрь, и сама дыра будто втянула его в свои недра. Оказавшись в логове, мальчик замер и затих. Он видел перед собой лишь узкую полоску леса, и даже она становилась все темнее, как и темный провал под древесными корнями. Но сгустившийся сумрак прорезал силуэт проходившей мимо девочки. Она шла, пригибаясь к земле и выставив вперед руки с загнутыми, словно когти, пальцами. Ему показалось, что он слышит, как она сопит, принюхиваясь, и голова ее внезапно повернулась в сторону дыры, будто она увидела там его. Он сжал палку, готовясь нанести удар, если она приблизится к его укрытию. Надо постараться попасть ей в глаз, решил мальчик. Интересно, достаточно ли крепкая эта палка, чтобы приколоть ее к земле. Он представил, как девочка извивается, словно умирающая бабочка, и его детские губы тронула улыбка.

Но она не подошла к нему, а просто исчезла из поля зрения. Мальчик, осознав, что еще удерживает дыхание, испустил облегченный вздох. Голососиного бога слегка затих, за что мальчик мысленно поблагодарил его. Выждав несколько минут, он попытался устроиться поудобнее. С помощью палки проверил размеры своего логова и обнаружил, что оно даже больше, чем он ожидал. Встать он, правда, не мог, но зато легко вытянул ноги. Он мог бы поспать, свернувшись клубочком, но спать нельзя, пока снаружи бродит в поисках злосчастная девчонка. Чтобы убить время, мальчик принялся развлекаться, перебирая воспоминания, а они обрушились на него мощным потоком, когда в голове вновь прозвучал голос мужчины, пытавшегося уничтожить его, голос того ненавистного детектива. Ничего, его время еще придет. Когда-нибудь мальчик найдет сородичей, вырастет и обретет былую силу. Тогда он доберется до этого сыщика, до этого странного типа, чью природу не понимал даже он сам, заманит его в темное, тайное местечко и выяснит о нем всю правду. Для начала, впрочем, он уничтожит женщину и ребенка этого детектива, в такой же кровавой резне, какую устроил с его первой женщиной и ребенком, но на сей раз детективу придется воочию увидеть расправу. Идея такого завершающего круга мести завладела умом мальчика.

В лесу потемнело, и он услышал, как оживились ночные твари. Дважды темнота перед ним разрывалась бледным свечением проходящей мимо девочки, и ее призывный голос уговаривал его перестать прятаться. Она обещала показать ему выход из леса, клялась, что поможет ему выйти отсюда целым и невредимым, если он лишь немного поиграет с ней. Мальчик не отвечал, боясь даже пошевелиться. Лежа в своем убежище, он молился осиному богу, прося его немного пожертвовать ночью, приблизив час рассвета.

Сон подкрался незаметно. Мальчик не помнил того момента, когда глаза начали слипаться, и потому не взбодрился, осознав, что засыпает. Просто бессонницу в итоге победил сон. Вновь открыв глаза, он понял, что сполз по древесным корням на самое дно своего укрытия. Темнота оставалась неизменной, но изменилась ее плотность, и окружающий лес погрузился в тишину. Хотя ведь что-то вырвало его из объятий Морфея… Мальчика внезапно встревожил странный шорох. Кроме того, он промерз до костей, и ему отчаянно хотелось писать.

Мальчик прислушался. Да, откуда-то доносился тихий шорох, какая-то суета; может, крот старательно копает нору, или какое-то животное отрывает спрятанную в земле добычу. Тихая деятельность происходила где-то совсем рядом, но он не смог точно определить ее источник. Глухо отражаясь в его убежище, тихий звук еще больше искажал восприятие мальчика. В его голове опять началось предупреждающее жужжание осиного бога, однако смысл предупреждения по-прежнему оставался неясным.

Он решил, что шум доносится справа от него. Сейчас из этого шума четко выделились звуки когтей, царапающих ствол дерева. Пригнувшись, мальчик приложил ухо к дереву, лицо его находилось едва ли в шести дюймах от земляного дна. «Что же там происходит? — подумал он. — Кто там копается?»

Внезапно из-под земли рядом с ним вырвалась чья-то маленькая рука и вцепилась ему в щеку. Сильные пальцы яростно буравили его лицо. А один из них попал ему в рот, и мальчик в отчаянии сжал зубы, в итоге откусив этот палец, однако хватка не ослабла. Зазубренный ноготь впился ему в правый глаз, и обжигающая дикая боль пронзила его голову. Вслед за рукой из земли уже появилось плечо, а чуть позже голова и грудь. Болезненная бледность девочки проявилась во мраке его укрытия, ее правая рука продолжала все глубже вонзаться в лицо мальчика, а левой рукой она упиралась в землю, увеличивая силу давления. Мальчик боролся ожесточенно, отрывая одной рукой куски ее омертвевшей плоти. Другой рукой, пошарив по земле, схватил свою палку. Подняв ее повыше, насколько позволяла теснота норы, с силой вонзил палку в девочку и почувствовал, как острие пронзило ее тело. Лесная отшельница содрогнулась, и он еще раз ударил ее, но сам уже сполз на самое дно подземного укрытия. И вдруг на него начала сыпаться земля. Девочка больше не пыталась подняться, она принялась закапывать его, закапывать поглубже в такое же сокровенное место, в котором похоронили ее саму; в место со сводом, образованным древесными корнями и земляными стенами, где жуки и многоножки ползали по ее бренным останкам.

Упиравшаяся во что-то палка с треском сломалась. Земля уже доходила мальчику до груди, затем скрыла его шею и наконец подбородок. Он попытался крикнуть, открыв рот, но очередная горсть земли заглушила его последний крик.

И девочка в конце концов обрела приятеля для своих игр.

Глава 54

Не знаю, насколько правдиво все то, чем я поделился с вами. Кое-что довелось пережить мне самому. А кое-что могло и присниться.

Недостающие фрагменты этой истории я узнал, когда к Грейди Веттерсу вернулось сознание. Вместе с ним мы навестили в больнице его сестру. Она по-прежнему находилась в глубокой коме. Ее состояние, вызванное введением дозы препарата, не облегчило введение прописанных ей лекарств. Она оказалась слабее брата, чисто физически. Недостаток нормального дыхания, вызванный положением, в котором ее оставили на диване, привел к гипоксическому повреждению головного мозга.

Мариэль спала, и казалось, может никогда не проснуться.

Тело Джеки Гарнера мы перенесли в самолет, чтобы защитить его от животных. Позднее лесники извлекут его и доставят матери и подруге для похорон. Тела женщины, называвшей себя Дариной Флорес, и мужчины, известного под именем Малфас, забрали в Огасту для исследования. Что случилось с ними потом, мне неизвестно.

Лиат смогла добраться до выхода из леса, мы поочередно поддерживали ее. К концу похода женщина едва не потеряла сознание. Она отказывалась смотреть на меня или даже признавать мое существование, за исключением тех моментов, когда я помогал ей идти. Ее ведь послали обеспечить возвращение важного списка, а она не выполнила поручение. В темноте мы вышли на дорогу там же, где утром углубились в лес. Луис и Ангел остались с Лиат, а я пошел за пикапом. Лишь когда я завел машину, то заметил, что пропал тотем Джеки — ожерелье из медвежьих клыков, раньше висевшее на его зеркальце заднего вида, — и подумал о том, когда же предпочел забрать его Коллектор — до или после кончины Джеки?

Я отвез Лиат в местный медицинский центр и пояснил, что она упала на стрелу. Порой, видимо, привозят пациентов и с гораздо более странными ранениями, поскольку дежурный врач воспринял это, практически не моргнув глазом, и быстро договорился о ее перевозке в Бангор. Я пояснил, что она глухонемая, но умеет читать по губам. После этого позвонил Эпстайну и рассказал ему о том, что произошло. Когда он спросил, в безопасности ли список, я ответил утвердительно, не вдаваясь в подробности.

В конце концов, так оно и было в своем роде.

Незадолго до рассвета я выехал на частную лесовозную дорогу, уже на своей машине, и вернулся в лес. На сей раз я подготовился лучше. Не дойдя еще пару миль до рухнувшего самолета, я услышал сигнал своего мобильника. В двадцати шагах от самолета, под корнями белой сосны, я нашел тот список. Я не стал забрасывать его подальше от места крушения, просто выбрал приметное место. Какие-то мелкие твари уже погрызли пластик, но содержимое осталось более-менее в сохранности, и вложенный в пакет «маячок» подмигивал мне красным глазком.

От того мальчика, в которого воплотился Брайтуэлл, не осталось и следа, но спустя несколько дней в ходе тщательных поисков полицейские начали находить и идентифицировать останки убитых Малфасом людей и, обнаружив один ботинок мальчика около дуплистого ствола старого дуба, предположили, что его утащил медведь.

Я рассказал следователям большую часть того, что знал на тот момент о крушении самолета, поскольку стал на редкость ловок в сокрытии правды. Среди допрашивавших меня полицейских оказался и Гордон Уолш, хотя Северный округ этого штата уже не входил в его компетенцию. Его послали, как он сказал, для наблюдения, но я не стал уточнять, за кем. Сообщил им лишь, что Мариэль Веттерс наняла меня для поисков этого самолета, поскольку полагала, что молчание ее отца о его существовании могло причинить ненужную боль семьям тех, кто был на борту во время аварии и кто еще ждал известий о судьбе своих близких. Не упомянул я только о наличии списка и не стал откровенничать по поводу Коллектора, хотя подробно описал его внешность следователям и намекнул на его возможную связь с законоведом Элдричем. В конце концов, ни одному из них я ничем хорошим не обязан. Рассказал также о последнем преступлении Джеки, том самом, что привело его к смерти. Нельзя клеветать на покойных; обман ради защиты репутации Джеки или ради добрых чувств любивших его людей мог вызвать больше осложнений, чем чистая правда.

Постепенно начала складываться история, пусть и не совсем полная, но внешне вполне правдоподобная. Коллектор стремился отомстить за смертоносный взрыв, а покойная женщина с мальчиком пытались найти тот самолет по неизвестной причине, возможно, связанной с человеком по имени Малфас, но возможно также, из-за спрятанных в самолете денег. Тем временем начался процесс опознания жертв Малфаса. Двух проводников, позднее идентифицированных как Джо Дал и Рей Врэй, добавили к списку убитых им людей, и я не стал опровергать эту версию. С такой кучей нераскрытых преступлений силы закона и порядка, казалось, готовы были списать на необъяснимые явления любые проколы в моей истории.

А в углу молча сидел Гордон Уолш, наблюдая и слушая.

Именно Уолш первым поднял вопрос об участии Лиат, когда обнаружилась ее связь с лесными событиями. Я сообщил ему, что она весьма опытный эксперт в истории авиации, и сама она в нужный момент должным образом подтвердила мои слова. Гордон Уолш, не желая усложнять себе жизнь попытками расспросить глухонемую женщину о том, чего сам совершенно не знал, удовлетворился нашими объяснениями. Хотя перед отъездом из Фоллс-Энда он ясно дал мне понять, предполагая, что я проживу еще достаточно долго, что в будущем он рассчитывает услышать от меня подробности предложенной ему истории.

К тому времени, когда следователи добрались до частной больницы, где лечился законовед Элдрич, обнаружилось, что врачи уже выписали его на попечение человека, назвавшегося его сыном, и их следов найти не удалось. Впоследствии выяснилось, что взорванное здание, где находилась юридическая контора, в действительности принадлежало пожилой паре, владевшей ближайшим ломбардом, а их договоренность с пропавшим арендатором основывалась лишь на рукопожатии, не подкрепленном никакими документами. Сгоревший дом снесли за неделю, и страховое возмещение, когда его определили, отправилось в их карманы.

Через месяц после лесных событий меня заехал навестить Эпстайн в компании Лиат и одного из сменных молодых телохранителей, которым он доверял свою безопасность. Мы с рабби прогулялись по берегу Ферри-бич, а Лиат и ее соратник следили за нами издалека.

— Почему вы уничтожили список? — наконец спросил Эпстайн.

— А что бы вы стали с ним делать? — отозвался я.

— Проверять, расследовать.

— Убивать?

— Возможно, — согласился он, пожав плечами.

— До и после того, как поименованные в нем люди могли проявить свои дурные наклонности?

Рабби опять пожал плечами:

— Порой необходимы превентивные действия.

— Вот именно поэтому я и уничтожил его, — заявил я.

— В надлежащих руках он мог бы оказаться весьма полезен.

— Вот именно что в надлежащих руках, — согласился я.

— Судя по тому, что я слышал, ваш поступок подверг риску жизнь Лиат. Коллектор угрожал убить ее, если вы не отдадите ему список.

— Он не собирался убивать ее.

— Вы, кажется, слишком уверены в его намерениях.

— Он имеет своеобразный кодекс. Искаженный, жестокий, но тем не менее нерушимый кодекс. И он не смог бы убить ее из-за того, что сделал я: мог убить ее лишь за то, что сделала она сама. Я не верил, что она виновна в чем-то таком, что могло заставить Коллектора включить ее в число своих жертв.

— Я попробую объяснить ей эту тонкость. Боюсь, что если бы вы попытались послушаться его, то она предприняла бы попытку убить вас.

Мы дошли до конца берега и повернули обратно. Солнце начало клониться к закату, зимний ветер дышал нам в лицо.

— Как вы думаете, чем там занимался Малфас? — спросил Эпстайн. — Лиат описала мне странный алтарь, что-то вроде святилища.

— В черепе Малфаса образовалась вмятина, в которую могла бы поместиться книга, — сообщил я. — Он явно повредился умом. Неужели вы думаете, что он понимал смысл собственных действий?

— Но он строил эту конструкцию с какой-то целью. Лиат сказала, что алтарь был обращен к северу. Обращенный к северу алтарь в северном штате. Как далеко на север, по-вашему, может зайти человек, чтобы у него ничего не осталось, никаких объектов поклонения, только снег и лед?

Мы в задумчивом молчании вернулись на парковочную стоянку.

— И здесь уже север, — задумчиво произнес Эпстайн, когда его телохранитель начал прогревать мотор, а Лиат стояла около открытой задней двери, осознав неминуемое приближение их отъезда. — Суровые края. Самолеты здесь разбиваются и медленно погружаются в землю. Сюда навстречу смерти приходят убийцы. Падшие ангелы простирают над северной землей свои крылья, и враги уничтожают их. И вы, вы тоже здесь. Я привык считать, что именно вас они старались завлечь на север, но сейчас полагаю, что мог ошибаться. Здесь по-прежнему обитает иная сущность. Она взывала к Малфасу и пыталась спрятать тот самолет. Она взывала ко всем им, даже если они не осознавали ее призывов. Так полагает Лиат, и я, пожалуй, начинаю ей верить.

Мы обменялись рукопожатием.

— Жаль, конечно, тот список, — задумчиво произнес Эпстайн.

Наши руки еще не разъединились, и он вдобавок накрыл их своей левой рукой, а взгляд его искал на моем лице намек на то, что, он полагал, могло быть правдой: в сумке на дне того темного пруда лежит все, что угодно, но только не список.

— Вы знаете, я послал своих людей обследовать его воды, но безуспешно. По-видимому, там почти бездонная глубина. Давайте лишь будем надеяться, что тот список находится в надежном месте.

— По-моему, в этом мы можем быть уверены, — ответил я.

И они уехали. Я глянул на север, как будто, не сходя с места, мог заглянуть в далекие и бесконечные глубины мрака Большого Северного леса.

Леса и того, что таилось в лесных недрах.

Таилось и выжидало.

1

Кейт Руперт Мердок (род. 1931) — крупнейший медиамаг-нат, американец австралийского происхождения. Владелец ряда крупнейших корпораций средств массовой информации, в том числе транснациональной «Ньюс корпорейшн». — Прим. ред.

(обратно)

2

Эндорфины — так называемые гормоны удовольствия, нейропептиды, образующиеся главным образом в головном мозге и оказывающие успокаивающее, умиротворяющее действие. Многие физиологи связывают их выработку с физической активностью и занятиями спортом. — Прим. ред.

(обратно)

3

Джон Эдгар Гувер (1895-1972) с 1924 года и до самой смерти возглавлял ФБР. Создал Национальную академию ФБР, готовившую шпионов и детективов, а также обширный дактилоскопический банк. Годами собирал компромат на влиятельных лиц США и не гнушался шантажом в личных целях. — Прим. ред.

(обратно)

4

Дословно — Птица (от англ. Bird) — прозвище знаменитого американского альт-саксофониста Чарли Паркера (1920-1955), создателя стиля бибоп и полного тезки главного героя. — Прим.

(обратно)

5

Пусть иным, но я воскресну.

(обратно)

6

Уолтер Рэли (ок. 1552-1618) — английский политический и военный деятель, поэт и историк, он прожил яркую, богатую событиями жизнь, был одним из фаворитов Елизаветы I. Заключенный в Тауэр, написал свою «Историю мира...». После провала организованной им экспедиции в Гвиану Рэли был казнен Яковом I Стюартом на основании так и не отмененного приговора 1603 года. — Прим. ред.

(обратно)

7

Опра Уинфри — ведущая ежедневного ток-шоу, необыкновенно популярного в США. — Прим. перев.

(обратно)

8

Здесь: название залива у берегов одноименного штата на северо-востоке США.

(обратно)

9

Автоматическая идентификационная система отпечатков пальцев. — Прим. авт.

(обратно)

10

Птица (от англ. bird — птица).

(обратно)

11

Игра слов: имя главного героя Берд (англ. Bird) означает птица.

(обратно)

12

Заболевание, один из признаков которого — появление светлых пятен на коже.

(обратно)

13

Имеется в виду распространенный в Америке представитель семейства Theridiidae — Latrodectus mactans, известный как «черная вдова» (black widow). Встречи с его близким родственником, собственно каракуртом (L. tredecimguttatus), опасаются жители южных регионов России, Украины, Средней Азии и Закавказья: несмотря на свои относительно небольшие размеры (самец 4-7 мм, самка 10-20 мм), все пауки латродекты очень ядовиты. Вопреки описаниям в художественной литературе, укус каракурта бывает не слишком болезненным, но, если пострадавшему не оказать помощь, — смертельным. — Здесь и далее прим. ред.

(обратно)

14

Здесь и далее речь идет о т.н. буром отшельнике, распространенном на юге и в центральной части США.

(обратно)

15

Примерно 178-180 см.

(обратно)

16

Первая поправка к Конституции США провозглашает основные гражданские права и свободы, в т.ч. свободу вероисповедания; вторая требует не ущемлять право граждан на хранение и ношение оружия.

(обратно)

17

Ку-Клукс-Клан — крупнейшая ультраправая националистическая организация белых в США.

(обратно)

18

Ежегодный фестиваль в Новом Орлеане, штат Луизиана, сопровождающийся красочными карнавальными шествиями, музыкой, танцами.

(обратно)

19

Настольная игра для детей 6-12 лет и старше, развивающая навыки составления слов, связанных по принципу кроссворда.

(обратно)

20

Дэвид Леттерман (род. 1947) — популярный американский ведущий ночного телевизионного ток-шоу, придерживающийся либеральных взглядов.

(обратно)

21

В литературе и обиходе L. hasselti, как и L. mactans, чаще всего именуют «черной вдовой». Их укус в равной степени опасен для жизни.

(обратно)

22

Улица в Нью-Йорке, где расположен знаменитый бар «Stonewall Inn» — излюбленное место сбора представителей сексменьшинств. 27 июня 1969 года здесь произошло историческое столкновение гомосексуалистов и лесбиянок с бесчинствующей полицией, положившее начало открытой борьбе представителей сексменьшинств за свои права. В память об этом событии в разных концах планеты ежегодно отмечается День Кристофер-стрит. — Здесь и далее прим. ред.

(обратно)

23

Бывший в годы Гражданской войны в США флагом конфедератов-южан, сторонников рабства, он и сейчас символизирует для одних приверженность консервативным взглядам, подразумевающим расовую дискриминацию и сегрегацию как норму жизни, для других — неприкрытый, оголтелый расизм и попрание прав цветного населения.

(обратно)

24

Старейший сенатор США (1902 — 2003). С 1947 на протяжении почти полувека был губернатором штата Южная Каролина. В 50-е годы выступал как убежденный сторонник расовой сегрегации. В 1956 г. в своем «Южном манифесте» Тармонд опротестовал закон Верховного Суда США, отменявший расовую сегрегацию.

(обратно)

25

Главная книга Каббалы, представляющей собой часть Устной Торы. По преданию, Зогар был написан Шимоном бар Йохаем со слов пророка Элиягу, а обнародован кастильским раввином Моше де Леоном в XIII в. Последнего ряд исследователей считает истинным автором книги.

(обратно)

26

Перевод Н. Берберовой.

(обратно)

27

Перевод С. Э. Таск.

(обратно)

28

Андирондакские горы, Адирондак – горный хребет на северо-востоке штата Нью-Йорк, на границе с Канадой.

(обратно)

29

Питер Джозеф Эндрю Хэммилл (род. в 1948 г. в Лондоне) – певец, композитор и основатель прогрессив-рок-группы Van der Graaf Generator. Наиболее известен своими вокальными данными, его основные инструменты – гитара и фортепиано.

(обратно)

30

Шутер – крепкий коктейль объемом 40–60 мл, подается в стопке и пьется в один глоток.

(обратно)

31

«Hooters» – американская сеть спорт-баров, рассчитанная на посетителей-мужчин. Форма официанток представляет собой обтягивающие белые майки и короткие шорты оранжевого цвета.

(обратно)

32

Hushmail – популярный сервис безопасной электронной почты с шифрованием.

(обратно)

33

Мик (пренебр.) – прозвище ирландца-католика.

(обратно)

34

Уилфрид Хайд-Уайт (1903–1991) – британско-американский актер, сыгравший полковника Хью Пикеринга в фильме «Моя прекрасная леди» (1964 г.) режиссера Джорджа Кьюкора.

(обратно)

35

Линия Мэйсона-Диксона – южная граница Пенсильвании, до начала Гражданской войны в США символизировала границу между свободными и рабовладельческими штатами.

(обратно)

36

Джо Маккарти – сенатор-республиканец, известный своими крайне реакционными антикоммунистическими взглядами.

(обратно)

37

«Три дня Кондора» – шпионский триллер режиссера Сидни Поллака, вышедший на экраны в 1975 году. В одной из главных ролей снялся актер Роберт Редфорд.

(обратно)

38

«Потерянный рай» – эпическая поэма Джона Милтона, впервые изданная в 1667 г. в десяти книгах.

(обратно)

39

Bliss (англ.) – блаженство, счастье.

(обратно)

40

Пуля Минье – пуля для первых дульнозарядных винтовок, с конической выемкой в задней части для расширения при выстреле, что обеспечивает надежное зацепление пули с нарезкой ствола.

(обратно)

41

Сражение у горы Кеннесо – произошло 27 июня 1864 г. во время Битвы за Атланту, в годы Гражданской войны в США.

(обратно)

42

Эл Джолсон (1886–1950) – популярный американский артист и певец, выступавший в черном гриме, имитировавшем негра.

(обратно)

43

Крюгерранд – южноафриканская золотая монета; содержит 1 тройскую унцию (31,1 грамма) золота.

(обратно)

44

Трайбека – жилой район южного Манхэттена, известный своими лофтами (квартирами, переделанными из фабричных строений).

(обратно)

45

Ольдермен (от англ. alderman) – «старейшина», «человек благородного происхождения».

(обратно)

46

Джек Уэйд – киноперсонаж в сериале о Джеймсе Бонде.

(обратно)

47

Перевод О. Сороки.

(обратно)

48

Фресно – город в США, Калифорния. Административный центр одноименного округа.

(обратно)

49

Экзорцист – человек, изгоняющий бесов.

(обратно)

50

«Триумф воли» (1934 г.) – пропагандистский фильм немецкого кинорежиссера Лени Рифеншталь о съезде НСДАП в Нюрнберге.

(обратно)

51

Чарльз Бронсон – голливудский актер (наст. имя Каролис Бучинскис, выходец из Литвы).

(обратно)

52

«Грязный Гарри» – популярный полицейский фильм с Клинтом Иствудом в главной роли.

(обратно)

53

Перевод В. П. Бетаки.

(обратно)

54

Перевод А. Фета (здесь и далее прим. перев.).

(обратно)

55

Передача «Схватить хищника» («To Catch the Predator») – телевизионное реалити-шоу с использованием скрытой камеры, где взрослых мужчин заманивали на встречу с подсадными несовершеннолетними якобы для сексуальных контактов.

(обратно)

56

«Первая волна» – канадско-американский фантастический телесериал.

(обратно)

57

Подпольная железная дорога – тайная организация, устраивавшая побеги негров-рабов из южных штатов на Север. Действовала до начала Гражданской войны (1861 г.).

(обратно)

58

Кэри Грант (1904–1986) – голливудский актер, роли которого отличались элегантностью и остроумием.

(обратно)

59

Sláinte! (ирланд.) – Ваше здоровье!

(обратно)

60

Пьета (итал. pietà) – сострадание, жалость. Традиционное в католицизме изображение Богоматери с безжизненным телом Иисуса на руках. Наиболее известна пьета Микеланджело Буонарроти, установленная в соборе св. Петра в Ватикане.

(обратно)

61

Минстрел-шоу – шуточные спектакли, распространенные в Америке XIX века, в которых белые актеры, гримируясь под негров, выставляли их в смешном и дурацком виде.

(обратно)

62

Бетах ба-Адонай ва’асей-тов (иврит). – Уповай на Господа и делай добро.

(обратно)

63

«Благой» по-английски good, «милостивый» kind, Goodkind звучит как Гудкайнд.

(обратно)

67

Пер. Н. М. Минского.

(обратно)

68

«Портлендские тюлени» (англ. Portland Sea Dogs) – бейсбольная команда Малой лиги.

(обратно)

69

Билл Эванс (1929–1980) – американский джазовый пианист и композитор.

(обратно)

70

Согласно Евангелию от Матфея, царь Иудеи Ирод Великий, желая погубить новорожденного Христа, приказал убить всех детей младше двух лет в области Вифлеема (этот эпизод известен как избиение младенцев).

(обратно)

71

Гримуар – сборник магических заклинаний и инструкций к обрядам – как правило, для вызова демонов.

(обратно)

72

Шпинель – драгоценный камень.

(обратно)

73

Кто твой Баг-дэдди? – пародия на распространенное выражение «Who’s your daddy?», имеющее помимо прямого смысла («Кто твой папа?») еще и переносный – «Кто здесь главный?». «Баг-дэдди» – игра слов с использованием названия иракской столицы, Багдада.

(обратно)

74

«Бладс» («Кровавые») и «Крипс» («Калеки») – афроамериканские калифорнийские уличные банды.

(обратно)

75

ВВС – «вождение в состоянии» – алкогольного или наркотического опьянения.

(обратно)

76

Календарные острова – группа из более двух сотен островов, ведущих в залив Каско-Бей, про которые в 1700 г. военный инженер полковник Вольфганг Ремер сказал: столько, сколько дней в году; согласно местной легенде, островов 365.

(обратно)

77

Владзи Валентино Либераче (1919–1987) – американский музыкант и певец, известный экстравагантными сценическими нарядами.

(обратно)

78

Pour décourager autres (фр.) – как предупреждение другим; чтобы другим неповадно было.

(обратно)

79

Игорь – персонаж литературы и фильмов ужасов, первоначально помощник Франкенштейна в произведениях массовой культуры, впоследствии превратившийся в стереотип приспешника готического злодея.

(обратно)

80

Сoup de grâce (фр.) – смертельный удар; буквально – удар милосердия, удар, прекращающий страдания.

(обратно)

81

«Вдовий пик» – клинообразный выступ волосяного покрова головы, опускающийся на лоб.

(обратно)

82

В предыдущем романе автора, опубликованном издательством, «Любовники смерти», это имя переведено как Коллекционер, однако настоящий перевод более точно передает сущность персонажа.

(обратно)

83

Имеется в виду песня кантри-исполнителя Вилли Нельсона «On the road again».

(обратно)

84

ААП (амер. AARP) – Американская ассоциация пенсионеров.

(обратно)

85

Buey (исп.) – здесь: парень, чувак.

(обратно)

86

Novia, sí? (исп.) – подружке, да?

(обратно)

87

Andale! (исп.) – Вперед!

(обратно)

88

Apurate! (исп.) – Живее!

(обратно)

89

Mi hijo (исп.) – сынок.

(обратно)

90

Хаджи – наименование мусульман, совершивших паломничество в Мекку (хадж); американские солдаты называют так иракцев и афганцев, борющихся с ними.

(обратно)

91

Тразодон – антидепрессант.

(обратно)

92

«Мокрые спины» (англ. wetbacks) – незаконные иммигранты, мексиканцы, перебирающиеся в США через реку Рио-Гранде.

(обратно)

93

Vaya con Diós, amigos (исп.) – С богом, друзья.

(обратно)

94

Чурраскария (португ.) – ресторан, где подают барбекю в бразильском стиле. Здесь клиент переворачивает индивидуальный указатель с красной стороны на зеленую, показывая персоналу, что готов приступить к основному блюду.

(обратно)

95

Пи-Ви Херман – комический персонаж, созданный и сыгранный белым американским актером Полем Рубенсом.

(обратно)

96

Малкольм Икс (1925–1965) – афроамериканский исламский духовный лидер и борец за права человека.

(обратно)

97

Джон Хаусман (1902–1988) – англо-американский актер.

(обратно)

98

Джим Джонс (1931–1978) – американский проповедник, основатель религиозной организации «Храм народов», последователи которой совершили в 1978 году массовое самоубийство.

(обратно)

99

Алекс Требек (р. в 1940) – американский тележурналист, ведущий популярных развлекательных телепрограмм.

(обратно)

100

Речь о массовом убийстве в Сонгми, одном из самых громких преступлений американской армии во время вьетнамской войны.

(обратно)

101

Раш Лимбо (р. в 1951) – один из самых известных деятелей Республиканской партии, представитель ее крайне консервативного крыла.

(обратно)

102

«Прекрасная…» – в предложении используется игра английских слов dam – «дамба» и dame – «дама».

(обратно)

103

Mens sana in corpore sano (лат.) – в здоровом теле здоровый дух.

(обратно)

104

Перевод И. Ф. Анненского.

(обратно)

105

Англ. loud and clear, по первым буквам – Lima Charlie, согласно международному фонетическому алфавиту.

(обратно)

106

No comprendo (исп.) – не понимаю.

(обратно)

107

 Здесь и далее: имеется в виду небольшой город Портленд в штате Мэн, административный центр округа Камберленд; не путать со столицей штата Орегон.

(обратно)

108

Образцовая американская мать семейства из комедийного сериала «Проделки Бивера».

(обратно)

109

Одно из названий пумы, или кугуара. Однако на востоке США (в частности, на территории штата Мэн) эти животные полностью истреблены.

(обратно)

110

Согласно известной истории, зимой 1846–1847 года группа из восьмидесяти семи переселенцев под предводительством Джорджа Доннера оказалась отрезанной от мира снегами в горах Сьерра-Невада на севере Калифорнии; запасы пищи закончились, и от голода умерли сорок человек, из них тридцать девять детей, оставшиеся в живых стали каннибалами. Удалось спасти только половину членов группы.

(обратно)

111

В русском переводе романа Дж. Коннолли «Черный ангел» («Эксмо», 2013) имя этого персонажа звучало как Хеллвиль.

(обратно)

112

Имеется городок Кале в штате Мэн.

(обратно)

113

Хауард Филлипс Лавкрафт (1890–1937), американский писатель, автор фантастических романов ужасов.

(обратно)

114

Тонто — индеец-следопыт из популярного телесериала «Одинокий рейнджер», снятого в 1950-е гг.

(обратно)

115

Фильм режиссера Джона Бурмена. США, 1972 год. По сюжету четверо приятелей-горожан, решивших сплавиться на каноэ и посмотреть живописные места в Аппалачах, попадают в засаду к местным поселенцам, головорезам и садистам.

(обратно)

116

Видимо, автор что-то путает. Лоразепам — сильный транквилизатор и к укусам насекомых никакого отношения не имеет. Приняв его, Крис просто заснул бы посреди леса.

(обратно)

117

Оксиконтин — сильный обезболивающий препарат, полусинтетический опиоид.

(обратно)

118

Популярный еженедельный журнал, специализирующийся на публикации сенсационных новостей для неискушенного обывателя.

(обратно)

119

Здесь и далее обсуждается происхождение названия городка Фоллс-Энд (Falls End): Falls — водопады и End — конец, край (англ.).

(обратно)

120

Радость бытия, наслаждение жизнью (фр.).

(обратно)

121

Супербоул — финальный матч года в профессиональном американском футболе. Автор намекает на инцидент во время Супербоула 2004 года, когда во время исполнения музыкального номера в перерыве матча у знаменитой певицы Джанет Джексон оголилась правая грудь.

(обратно)

122

Пыльный котел (англ. «Dust Bowl») — серия катастрофических пыльных бурь, происходивших в прериях США и Канады между 1930 и 1936 г.

(обратно)

123

И ты, Брут? (лат.)

(обратно)

124

Бёрт Ренольдс (р. 1936) — популярный американский киноактер.

(обратно)

125

Макс Эрнст (1891–1976) — немецкий и французский художник, представитель мирового авангарда, жил и работал в США. Эрнст Фиене (1894–1965) — уроженец Германии, американский художник-график.

(обратно)

126

Рок Хадсон (1925–1985) — псевдоним Роя Гарольда Шерера-младшего, знаменитого голливудского актера. Одним из первых среди знаменитостей умер от СПИДа.

(обратно)

127

Чарли Паркер крепко заблуждается относительно итогов участия США во Вьетнамской войне (1965–1973).

(обратно)

128

Крав-мага — в переводе с иврита — «контактный бой»; боевое искусство без оружия, принятое в израильских вооруженных силах.

(обратно)

129

Pine Barrens (англ.) — дословно «сосновые неплодородные земли». Этот болотистый лесной массив на юге штата Нью-Джерси издавна пользовался дурной славой; по древним преданиям индейцев, там обитали злые духи, а с XVIII века появились многочисленные легенды о так называемом Дьяволе из Джерси, который сейчас является персонажем множества книг, фильмов и компьютерных игр.

(обратно)

130

Искаженная цитата из стихотворения американского поэта-новатора Уолта Уитмена (1819–1892), написанного верлибром: «Приснился мне город, который нельзя одолеть…» (пер. К. Чуковского).

(обратно)

131

Грех — sin (англ.) созвучен названию города Линн.

(обратно)

132

Ради общественного блага (лат.).

(обратно)

133

Премоляры — первые и вторые коренные зубы, находящиеся на верхней и нижней челюсти сразу за клыками; вырастают у человека примерно к 10 годам.

(обратно)

134

Искаженная молитва итальянского религиозного деятеля, святого Франциска Ассизского (1181–1226): «Господи, сделай меня орудием Твоего мира; там, где ненависть, — дай мне сеять любовь; там, где обида, — прощение; там, где сомнение, — веру; там, где отчаяние, — надежду; там, где тьма, — свет…»

(обратно)

135

Честные намерения, добросовестность (лат.) — термин римского права.

(обратно)

136

Небольшой остров в заливе Аллер-Бэй близ города Нью-Йорк, в свое время главный центр по приему иммигрантов в США и до 1954 года — карантинный лагерь, прозванный иммигрантами «островом Слез». С 1965 года стал частью национального памятника «Статуя Свободы» с открытым там в 1990 году Музеем иммиграции.

(обратно)

137

Подонок! Кусок дерьма! Самого вонючего дерьма в мире! (Иврит, оттененный арабизмами, употребляемыми в США евреями.)

(обратно)

138

Holly — падуб, остролист (англ.).

(обратно)

139

Грант Деволсон Вуд (1891–1042) — американский художник, известный в основном картинами, посвященными сельской жизни Среднего Запада США.

(обратно)

140

Рок-альбомы, соответственно,«Битлз», «Пинк Флойд» и Питера Фрэмптона.

(обратно)

141

Традиционная детская игра на вечеринках в канун Дня всех святых, когда играющие пытаются достать зубами плавающие в тазу с водой яблоки.

(обратно)

142

Лингва франка — язык, используемый как средство межэтнического общения в определенной сфере деятельности или на определенной территории.

(обратно)

143

Раш Лимбо (р. 1951) — американский консервативный политический деятель, популярный радиоведущий, политический комментатор, писатель, телеведущий.

(обратно)

144

Entente cordiale — сердечное согласие (фр.); первоначально выражение подразумевало Франко-английский союз 1904 года, имея в виду политику, направленную на достижение соглашения.

(обратно)

145

Имеется в виду высадка во время Второй мировой войны американских войск на побережье Нормандии 6 июня 1944 г.

(обратно)

146

Пиво американской компании «Пабст Блю Риббон».

(обратно)

147

Диаманда Галбс (р. 1955) — американская авангардная певица и пианистка греческого происхождения, известная вокальным диапазоном в четыре октавы.

(обратно)

148

Библия короля Якова — перевод Библии на английский язык, выполненный под патронажем короля Англии Якова I (1611).

(обратно)

149

Неофициальное прозвище штата Мэн, связанное с тем, что суда направлялись в порты штата с попутным ветром.

(обратно)

150

Бенедикт Арнольд (1741–1801) — противоречивая фигура американского генерала, считавшегося одновременно героем, спасшим США от уничтожения, и предателем, продавшим свою страну за деньги. Элжер Хисс (1904–1996) — сотрудник Госдепартамента, обвиненный в лжесвидетельстве под присягой, поскольку отрицал передачу им секретных документов коммунистам.

(обратно)

151

Ivy — плющ, или женское имя Айви (англ.).

(обратно)

152

Джон Гризли Адамс (1812–1860) — знаменитый житель калифорнийских гор, укротитель медведей гризли и других диких животных, ставший прототипом героев американских фильмов, популярных в 70-х годах прошлого века.

(обратно)

Оглавление

Джон Коннолли Все мертвые обретут покой

  Пролог

  Часть 1

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

  Часть 2

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

  Часть 3

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

  Часть 4

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

  Эпилог

Джон Коннолли Темная лощина

  Пролог

  Книга 1

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  Книга 2

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

  Книга 3

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

  Эпилог

Джон Коннолли Рожденные убивать

  Пролог

  Книга 1

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Книга 2

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Книга 3

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

  Книга 4

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

  Эпилог

Джон Коннолли Белая дорога

  Пролог

  Книга 1

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Книга 2

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Книга 3

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Книга 4

    Глава 17[25]

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

  Книга 5

    Глава 27

  Эпилог

  Автор выражает благодарность

Джон Коннолли Черный Ангел

  Пролог

  Часть первая

    Глава 1

    Глава 2

  Часть вторая

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Часть третья

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Часть четвертая

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

  Эпилог

Джон Коннолли

  НЕУПОКОЕННЫЕ

    Пролог

    Часть первая

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

    Часть вторая

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

    Часть третья

      Глава 15

      Глава 16

      Глава 17

      Глава 18

      Глава 19

      Глава 20

      Глава 21

      Глава 22

      Глава 23

      Глава 24

      Глава 25

    Часть четвертая

      Глава 26

      Глава 27

      Глава 28

      Глава 29

    Часть пятая

      Глава 30

      Глава 31

      Глава 32

      Глава 33

      Глава 34

      Глава 35

    Часть шестая

      Глава 36

      Глава 37

    Часть седьмая

      Эпилог

  От автора

Джон Коннолли Жнецы

  Пролог

  Часть I

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  Часть II

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

  Часть III

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

  Часть IV

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Эпилог

    От автора

Джон Коннолли Любовники смерти

  Пролог

  Часть первая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Часть вторая

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

  Часть третья

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

  Часть четвертая

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

  Часть пятая

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

  Эпилог

  Выражение признательности

Джон Коннолли Шепчущие

  Пролог

  Часть I

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Часть II

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

  Часть III

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

  Часть IV

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

  Эпилог

  Благодарности

Джон Коннолли Гнев ангелов

  Часть I

    Глава 01

    Глава 02

    Глава 03

    Глава 04

    Глава 05

    Глава 06

    Глава 07

    Глава 08

  Часть II

    Глава 09

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

  Часть III

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

  Часть IV

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

  Часть V

    Глава 43

    Глава 44

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

*** Примечания ***