Капитан Марвел. Быстрее. Выше. Сильнее [Лиза Палмер] (fb2) читать онлайн

Лиза Палмер Капитан Марвел. Быстрее. Выше. Сильнее 

LIZA PALMER

MARVEL

CAPTAIN MARVEL

HIGHER, FURTHER, FASTER

КАПИТАН МАРВЕЛ. НАЧАЛО ПУТИ

 ЛИЗА ПАЛМЕР

МАРВЕЛ

КАПИТАН МАРВЕЛ

 БЫСТРЕЕ. ВЫШЕ. СИЛЬНЕЕ

Liza Palmer

CAPTAIN MARVEL

HIGHER, FURTHER, FASTER

Перевод с английского А. Ионова

Дизайн обложки В. Воронина

Палмер, Лиза. Капитан Марвел. Быстрее. Выше. Сильнее: [роман] / Лиза Палмер ; пер. с англ. Алексея Ионова. – Москва: Издательство ACT, 2019. – 320 с. – (Вселенная MARVEL). 

ГЛАВА 1

– Ты даже не пытаешься, – дразню я.

Низкий рокот прокатывается по небу. Он становится всё ближе.

– От меня не спрячешься, – я крепко жмурюсь, – я тебя везде узнаю.

Громыхающий двигатель ревёт в ответ. Земля сотрясается от его приближения.

– Попался! – С улыбкой восклицаю я. С приближением этого непринуждённого рокота волоски у меня на шее встают дыбом. Он становится всё ближе. Ближе. Ближе. И вот, когда он проносится у меня над головой, я кричу:

– «Норт Американ П-51 Мустанг»^[1]!

Я открываю глаза ровно в тот момент, когда пилот заходит над посадочной полосой.

– Так и знала, – ликующе сообщаю я небесам.

Сидя на откидном верхе своего автомобиля, я наблюдаю за тем, как пилот ловко сажает самолёт на аэродроме через дорогу. Скрежет шасси возвещает о том, что они оба, и лётчик, и его машина, в безопасности достигли земли. Небеса снова затихают.

Вздохнув, я открываю свой древний термос и делаю глоток всё ещё слишком горячего чая. Его тепло растекается по горлу. Я доедаю последние кусочки тоста с джемом, храбро пережившего многочасовую поездку, и плотнее закутываюсь в плед. Там, откуда я родом, этого обычно достаточно, чтобы справиться даже с самой ранней утренней прохладой, но сегодня даже в пледе всё равно мёрзну. Мне ещё придётся привыкнуть к более холодной погоде Колорадо.

Затем я ощущаю вибрацию в груди даже прежде, чем слышу в небесах. Облака вдали разрывает ещё один великолепный рокот.

Я закрываю глаза, наклоняюсь вперёд и прислушиваюсь. В моей жизни нет более счастливого времени, чем то, когда я сижу на откидном верхе своей машины, закутавшись в это самое одеяло, вооружившись термосом горячего чая и бутербродами с джемом, и прислушиваюсь, как взлетают и садятся самолёты. Может, сейчас пейзаж вокруг меня и изменился, но эти звуки въелись в моё естество так же глубоко, как мелодия любимой песни.

– «Пайпер Саратога»^[2]! – с благоговением шепчу я. Я открываю глаза, когда маленький самолётик проносится над головой, и улыбаюсь. Я снова права.

Я проверяю часы. Всё ещё очень рано. Слишком рано. Но я не могу больше ждать. Я ждала всю жизнь. И теперь, когда этот день наконец настал, я больше не могу сдерживаться.

Мне до сих пор кажется, что я сплю.

Моя давнишняя мечта превратилась в призрачную цель, о которой я не рисковала говорить вслух. Но затем с каждым шагом, с каждой проверкой почтового ящика, с каждым заявлением, с каждым эссе, с каждым рекомендательным письмом, с каждым сданным экзаменом, с каждым пришедшим по почте конвертом я, затаив дыхание, гадала, действительно ли я получу возможность стать тем человеком, которым всегда себя представляла.

А затем пришло письмо. И письмо обернулось обещанием. А обещание преобразилось в обведённый красным день календаря. А красный день календаря превратился в список вещей, которые нужно взять с собой. А список вещей, которые нужно взять с собой, вырос в бесформенную груду одежды на моей кровати, которая ну никак не поместилась бы даже в самую вместительную дорожную сумку. После эта дорожная сумка загрузилась в багажник моего заправленного до краёв «мустанга». А заправленный до краёв «мустанг» увёз меня из родного города, который, как я всегда знала, не смог бы удержать меня навсегда.

Теперь заправленный «мустанг» стоит на обочине напротив небольшого аэропорта в Колорадо, давая мне возможность снова почувствовать себя собой в эти последние часы, оставшиеся до того момента, когда моя давняя мечта наконец-то обернётся реальностью.

Сегодня я начну обучение в академии ВВС США в Колорадо-Спрингс.

Я наконец-то смогу летать.

Четыре следующих года я буду прилагать все усилия, чтобы стать самым лучшим пилотом. Пилотом Дэнверс. Рядовым ВВС Дэнверс.

Рядовой ВВС первого класса Дэнверс. А как насчёт мастера-сержанта Кэрол Дэнверс? Или даже второго лейтенанта Кэрол Дэнверс? Нет… как насчёт: Капитан Кэрол Дэнверс, первая женщина-пилот истребителя ВВС.

Облачко возбуждённого дыхания вырывается в прохладный воздух. Я не могу больше ждать. Я изо всех сил закручиваю крышку термоса. Складываю салфетку, в которую был завёрнут бутерброд с джемом, и максимально аккуратно опускаю крышу «мустанга». Открываю багажник автомобиля и убираю туда одеяло, термос и салфетку. Я сдвигаю мою спортивную сумку и, снова и снова перетасовывая содержимое багажника, понимаю, что волнуюсь и нервничаю. Я одновременно и хочу, и не хочу оказаться там.

Я словно хочу очнуться от мечты всей своей жизни и понять, что не могу…

Нет.

Я была рождена, чтобы летать.

Я сомневалась во многих вещах, но только не в этой.

Заново преисполнившись чувством решимости, я захлопываю багажник.

Я подхожу к водительской дверце и нутром чую низкий рокот очередного самолёта. Я обхватываю пальцами дверную ручку «мустанга». Поющее гудение приближающегося самолётного двигателя волнительной вибрацией отдаётся в моём теле. Этот конкретный движок одновременно рычит и мурлычет. Он звучит одновременно восхитительно и угрожающе. И я в жизни своей не слышала более прекрасного звука. Я крепко жмурюсь и прислушиваюсь, не в силах в последний раз воспротивиться искушению. Это «Сессна»^[3]? Ну, разумеется, нет. Но это и не новый самолёт, так что вычёркиваем все «Бичкрафты»^[4]. «Маркетти»^[5]? Нет. Это… Это мог бы быть старый «Райан ПТ-22»^[6], но… нет, не он. Я сильнее наклоняю голову, хмурю брови, а мой мозг тем временем лихорадочно перебирает все возможные самолёты, все двигатели, которые я когда-либо слышала. Наконец, я качаю головой и разочарованно рычу. Впервые за очень долгое время я не могу опознать самолёт.

Я заслоняю глаза от восходящего солнца и вглядываюсь в жёлтый биплан с сине-красными полосами. Пока самолёт проносится над моей головой, я запоминаю каждый восхитительный изгиб фюзеляжа, каждый хриплый рык мотора.

Я выясню, что это за самолёт.

Не открывая двери, я забираюсь на водительское сиденье – дверь сломана уже несколько месяцев – пристёгиваюсь и поворачиваю ключ в замке зажигания. Двигатель оживает, а я пробегаюсь глазами по записанному мною маршруту и сверяю его с потрёпанной картой. Прикусив кончик языка, я тщательно отслеживаю остаток пути. Чтобы добраться до цели, мне потребуется тридцать минут, и я всё равно буду там на два часа раньше, чем нужно. Я складываю мою помятую карту на пассажирское сиденье, включаю радио и начинаю деликатный процесс ручного поиска нужной станции, которая будет сопровождать меня в течение последнего получаса пути. Удастся ли мне вообще добиться нормального приёма на этих горных дорогах? – хороший вопрос.

И только я думаю, что отыскала многообещающую радиостанцию, которая проигрывает топ-40 музыкальных хитов, как мимо меня проносится чёрное размытое пятно, сопровождаемое огромным пылевым облаком, которое почти что поглощает меня. Я цепляюсь за ручку настройки радио и наблюдаю за тем, как размытое чёрное пятно ускоряется по свободному участку шоссе, а по пятам за ним гонится маленькая голубая «хонда». Любопытство окутывает меня, и я безошибочно чувствую, что здесь что-то не так.

«Оставь их в покое, Дэнверс, – советует мне внутренний голос, – ты уже так близко. Не испорти всё, просто потому, что ты вляпаешься во что-то ещё и испортишь всё там».

Но никому же не повредит, если я попросту разведаю, что там, правда?

Когда я двигаюсь с места, радиостанция потрескивает, и я безошибочно различаю вступительные аккорды очередного хита. Я проверяю, не нагоняют ли меня новые размытые пятна, а затем двигаюсь следом за двумя удаляющимися машинами, моя погоня совершенно некстати сопровождается звуками какой-то ванильной баллады о подводных камнях любви. Радио, ну, это совсем не тот настрой, который мне сейчас нужен.

Когда я нагоняю маленькую голубую «хонду», я вижу, большие царапины со следами чёрной краски, протянувшиеся вдоль всего борта помятой водительской стороны машины. Сидящая за рулём девчонка одаривает меня взглядом. Я отчаянно пытаюсь изобразить жестами вопросы «ты в порядке?» и «что случилось?». Она выбрасывает вперёд руку, показывая на свою помятую и запятнанную униформу официантки придорожной забегаловки, и, беззвучно двигая губами, произносит «он меня зацепил». Затем она трясёт в воздухе своими маленькими пальчиками, и я почти уверена в том, что она намекает, что размытое чёрное пятно задело её «хонду», а затем попыталось удрать. Затем выражение её лица сменяется с гневного на обеспокоенное, а её машина начинает отставать и чихать – сказываются полученные повреждения. «Хонда» замедляется всё сильнее и сильнее, и сидящая за рулём девушка начинает от злости колотить по рулю.

О нет, только не это. Если и есть в мире вещь, против которой я не могу устоять, так это ситуация, при которой большие чёрные пятна бьют сбоку и сбрасывают в кюветы маленькие голубые «хонды». Я в деле. Я нажала на гудок и опустила стекло. Она посмотрела на меня. Я указала на себя, а затем на чёрное пятно. Когда она поняла, что я имею в виду, то зарыдала.

– Сможешь не отстать? – прокричала я под плавные звуки баллады. Она кивнула и протёрла своё покрытое слезами, но принявшее решительное выражение лицо. Я показала ей большой палец. Она уверенно вернула мне жест. Я утопила педаль газа в пол.

Я вижу знак, что до съезда на шоссе осталось три мили, и внезапно понимаю, куда так спешит водитель чёрного пятна. А благодаря многочасовому изучению покоящейся на пассажирском сиденье карты я точно знаю, где можно срезать, чтобы нагнать его до съезда. Я резко сворачиваю направо на извилистую горную дорогу. Маленькая голубая «хонда» остаётся далеко позади. Когда я ускоряюсь за следующим поворотом, то вижу несущееся к съезду на шоссе чёрное пятно. Я перевожу взгляд с пятна на замаячившие на горизонте указательные знаки на ближайшую заправку и топлю педаль газа в пол.

И именно в этот момент я слышу сирены.

– Хорошо, – говорю я, оглядываясь и замечая, что моя езда привлекла внимание патрульного из полиции штата. Я вписываюсь в последний поворот и начинаю спускаться к дороге, идущей параллельно автостраде. За моей спиной всё громче ревут сирены. Я наконец-то спускаюсь к подножию горы и оказываюсь там точно в тот момент, когда чёрное пятно останавливается на последнем светофоре перед съездом на шоссе. Вблизи я замечаю, что чёрное пятно на самом деле весьма дорогой чёрный «ягуар», и что один его бок весь покорёжен, помят и покрыт царапинами со следами голубой краски. У сидящего за рулём «ягуара» мужчины хватает наглости вальяжно высунуть руку из открытого окна и закурить сигарету. Мой взгляд перепрыгивает с «ягуара» на пустой перекрёсток, затем на съезд на автостраду, затем на заправку на углу, а затем я мельком смотрю на настигающего меня патрульного.

Мне остаётся только одно.

Я вжимаю педаль газа в пол, спускаюсь на пустой перекрёсток, вплотную подъезжаю к «ягуару» и торможу в сантиметре от его переднего бампера. Затем я глушу мотор, выключаю музыку, опускаю стекло и выбираюсь наружу.

– Ты задел чужую машину и сбежал, – лениво говорю я, подходя к мистеру Ягуару. Патрульный тормозит позади меня, наконец-то заглушая гудок. Я вижу, как парень из «ягуара» взвешивает в уме все варианты, размышляя, высказать ли всё, что он обо мне думает, либо же убраться куда подальше от патрульного.

– Убери свою тачку, – наконец кричит он, кидая бычок на дорогу.

– Ни с места, – кричит патрульный, а затем добавляет растерянное «вы оба?» Когда полицейский вылезает из машины, я понимаю, что это женщина.

– Он задел чужую машину и сбежал, – говорю я и показываю на парня в «ягуаре», который начинает незаметно сдавать назад. Я вижу, что патрульная оценивает повреждения «ягуара».

– Почему бы вам просто сейчас же не остановиться, – спокойным, решительным тоном предлагает патрульная Ягуару.

Он по-прежнему продолжает сдавать назад. Он что, всерьёз считает, что сможет смыться? Патрульная лишь вопросительно изгибает бровь. Парень в «ягуаре» раздражённо сопит, пыхтит и наконец останавливает машину. Аккурат в этот момент маленькая голубая «хонда» спускается с горки и, фырча, тормозит неподалёку от заправки. Сидящая за рулём девчонка выскакивает из машины и бежит к нам, её лицо по-прежнему залито слезами.

– Он задел мою машину, – говорит она патрульной, – он забрал заказ в автокафе и как раз проезжал мимо, когда я закончила смену. Он так увлечённо поливал кетчупом свою картошку, что вообще не следил за дорогой… и просто въехал прямо в меня.

Патрульная выслушивает девушку, не сводя сурового взгляда с парня в «ягуаре», который снова начинает движение в сторону съезда на шоссе.

– Ты, – говорит она ему, – выйди из машины.

Я разворачиваюсь и направляюсь к своему «мустангу».

– Ты, – теперь патрульная обращается ко мне, – посиди-ка на этом бордюрчике.

– Но…

– Сядь.

Патрульная собирает наши показания, записывает информацию и даже помогает девчонке вызвать страховую компанию и договориться с ребятами с заправки о ремонте.

Час спустя «ягуар» забирает эвакуатор, водитель «ягуара» получает штраф и переселяется на заднее сиденье полицейской машины, маленькую голубую «хонду» толкают до гаража на заправке, а девушка пользуется платным телефоном-автоматом на заправке, чтобы позвонить маме. Когда мама приезжает за ней, девушка смотрит на меня (я по-прежнему сижу на бордюрчике, прямо как приказано, спасибо, что спросили) и машет мне на прощание, её лицо расплывается в улыбке. Я машу ей в ответ.

Патрульная наконец обращает внимание на меня. Я принимаю положение стоя, стряхиваю грязь со штанов, протягиваю ей руку и максимально формальным голосом говорю:

– Офицер. Меня зовут Кэрол Дэнверс. Сегодня я начинаю обучение в академии ВВС. Я должна…

Патрульная игнорирует мою протянутую руку и перебивает меня:

– Ты нарушила… и я просто беру эту цифру из головы, потому что я не видела твой маленький гоночный заезд по горам целиком… но я абсолютно уверена, что ты нарушила как минимум пять законов штата Колорадо, – говорит она.

Я перевожу взгляд на её значок. РАИТ. Некрашеные волосы коротко острижены. Светло-рыжая кожа, в уголках глаз морщинки от улыбок – не мне, не здесь, а знаете, от того, что она улыбалась другим людям в других местах.

Я указываю пальцем на заднее сиденье её машины, где в ожидании правосудия сидит парень из «ягуара», руки скрещены на груди, полный ярости взгляд.

– Он задел чужую машину и сбежал. Он плохой парень, – рассудительно говорю я.

– А ты в таком случае, получается…

– Не плохой парень?

– Нет-нет, – она достаёт свою книжечку с квитанциями на штрафы.

Я начинаю паниковать.

– Прошу вас… Я не могла позволить ему улизнуть. Я не думала, я просто…

– Именно. Ты не думала.

– Не было времени. Он удирал и… – Я собираюсь перечислить миллион причин, по которым я поступила правильно, а затем, может быть, рассказать немного предыстории о том, что да, именно так я обычно и поступаю, и эта патрульная далеко не первый представитель власти, что пытается донести до меня, что я регулярно ввязываюсь в передряги, не продумывая заранее, что конкретно я собираюсь делать, и нет, это не всегда удаётся, но я ещё ни разу об этом не пожалела, ни разу. Но вместо этого я думаю о том, что предположительно сегодня все мои мечты должны были, наконец, сбыться, а сегодняшний день вовсе не должен был стать днём, в котором мне напоминают, что, несмотря даже на самые сокровенные мечты, я по-прежнему остаюсь собой.

Я сглотнула. Что, если она выпишет мне штраф и тем самым закопает меня? Что, если ВВС вышибут меня из академии прежде, чем я в принципе успею начать? В конце концов, я смогла выдавить из себя:

– Пожалуйста. Я собиралась научиться летать.

– Ты напоминаешь меня в твоём возрасте, – говорит патрульная.

Я немного пыжусь от гордости.

– И это не комплимент.

– Ох. Эм…

– Обычно самая умная в комнате? Самая быстрая? – Я согласно киваю. – Да, я тоже была такой. Вот что я тебе скажу. Когда ты думаешь, что всё знаешь, когда тебе всё легко даётся…

– И вовсе не легко, – возражаю я, не в силах удержать язык за зубами на протяжении этой маленькой лекции.

Она ждёт.

– Хорошо. Мне всё легко даётся. Так лучше?

– И оправдание наготове, когда всё катится псу под хвост. А всё рано или поздно обязательно катится псу под хвост…

Теперь настал мой черёд перебивать.

– Пожалуй, я предпочту штраф, – говорю я.

Лицо патрульной расплывается в кривой ухмылке. Она кивает, затем раскрывает свою книжицу, достаёт ручку и начинает писать.

У меня душа уходит в пятки, но я стараюсь не показывать страха.

– Я собираюсь отпустить тебя с предупреждением, – говорит патрульная, вырывая квитанцию из книжицы.

– Ох, – говорю я и выдыхаю. Я даже и не заметила, что задержала дыхание. – Спасибо в…

Она протягивает мне квитанцию.

– Прочти её.

– А, так это настоящее предупреждающее предупреждение. Я думала, предупреждение означает устное предостережение, а не настоящие… – патрульная изгибает бровь, – слова, – нескладно заканчиваю я, а затем затыкаюсь и начинаю читать.

На квитанции нацарапано три слова. «Позволь себе учиться». Я думала, предупреждение должно быть более зловещим.

– Позволить себе учиться?

– Там, наверху, тебе предстоит принимать молниеносные решения, и ничто не убьёт тебя… и твоих соратников быстрее мысли, что ты всё знаешь.

– Что это зна…

– Самые лучшие молниеносные решения основаны на знании. Ты можешь действовать быстро и импульсивно, потому что знаешь, что делаешь. И ты будешь знать, что делать, если у тебя хватит терпения научиться. Просто подумай об этом. Каждая новая вещь, которую ты узнаешь… и я имею в виду, действительно узнаешь, принесёт какое-то рефлекторное, спонтанное, на первый взгляд даже опрометчивое решение там, наверху.

Я пытаюсь что-то сказать, но она не даёт мне вставить и слова.

– Я знаю, что это совсем не так весело, как гонять по горным дорогам, но… – Она делает паузу. – Ты же сделаешь это для меня?

– Да, мэм.

Она кивает.

– Тогда удачи тебе наверху, Дэнверс. 

ГЛАВА 2

На меня начинают кричать ещё в автобусе, затем крики продолжаются возле автобуса, затем нам криками приказывают отойти от автобуса, построиться рядами, бросить сумки у ног и ни в коем случае не смотреть в глаза инструкторскому составу, пока они разговаривают с нами. Везде царят хаос и гам, раздаются вопли, и сотни детей лихорадочно пытаются следовать приказам, а все звуки мгновенно превращаются в белый шум. А затем на нас снова кричат, на этот раз нам велят направиться – «да не туда, в другую сторону» – в величественно выглядящее здание, где на нас кричат ещё немного. Нас называют «духами», «кретинами», «салагами», «кадетами», «новобранцами» и всеми прочими в том же духе. У нас даже не будет воинских званий до самого конца базовой подготовки после Приёмного парада. То есть, до третьей недели у нас даже не будет нагрудной нашивки с фамилией.

Я смотрю строго перед собой и выживаю только за счёт той части моего характера, которая держится исключительно на чистом восторге и кромешном ужасе сделать хотя бы один неверный шаг. Я следую приказам, делаю так, как велено, и постоянно напоминаю себе не болтать лишнего с другими кадетами. «Можете себе поверить? Мы наконец-то здесь! Разве не круто?»

Я по-прежнему не могу родить ни одной рациональной мысли за исключением восторженного писка в голове, когда меня в составе небольшой группы кадетов заводят в небольшое помещение, где мы должны принести нашу воинскую присягу.

– Поднимите правую руку и повторяйте за мной, – говорит офицер. Он молод, у него светлые коротко подстриженные волосы и льдисто-голубые глаза, которые, кажется, видят насквозь каждого из нас. Он слишком красив, чтобы не знать об этом. Быстрый взгляд на его нашивку. ДЖЕНКС.

– Я, ваше полное имя, – говорит офицер Дженкс. Мы все повторяем первое слово, а затем комната заполняется какофонией звуков наших имён, произнесённых одновременно. Я как можно громче и отчётливее произношу «КЭРОЛ ДЭНВЕРС» и чувствую прилив гордости.

Дженкс ждёт.

– Становясь кадетом академии военно-воздушных сил Соединённых Штатов Америки… – Мы все повторяем за Дженксом остаток клятвы, и я понимаю, что слова застревают в горле. Всё происходит на самом деле. Я становлюсь частью чего-то большего. Когда мы добираемся до последних слов присяги, я чувствую, что вот-вот заплачу. «Соберись, Дэнверс».

– И да поможет мне Бог, – говорит Дженкс.

– И да поможет мне Бог, – повторяю я и закрываю глаза, позволяя себе насладиться моментом. Вот оно. Всё, чего я когда-либо хотела, прямо здесь, на расстоянии вытянутой…

– Дэнверс! – рявкает офицер-кадет Чен, появляясь словно из ниоткуда. Её звание указывает, что Чен учится на кадрового офицера. Офицеров-кадетов для краткости часто называют просто «OK».

– Да, мэм! – чётко и отрывисто отвечаю я, распахивая глаза.

– Хочешь снова принести присягу?

Я на добрых пятнадцать сантиметров выше Чен, но всё же в моём мозгу нет ни малейших сомнений, что она может меня уделать – и всячески унизить – любым способом, как ей только заблагорассудится. Её чёрные волосы коротко острижены, а голос обезоруживающе бесстрастен. Она с умиротворённым выражением лица дожидается моего ответа.

– Нет, мэм, – отвечаю я, не понимая смысла вопроса.

– В таком случае где твоё звено, салага?

Я оглядываюсь по сторонам и чувствую, что краснею. Моё звено давно ушло. С тех пор как мы сюда попали, кадеты-инструкторы^[7] дробили наш курс из тысячи новобранцев на всё меньшие и меньшие группы. Каждое разделение приводило к всё меньшей и меньшей анонимности. Не самое приятное осознание. Одна тысяча превратилась в десять эскадрилий по сто кадетов в каждой. А затем сотня стала тридцатью. И эти тридцать стали моим звеном. В моём звене всего четыре женщины, но прямо сейчас в комнате нет никого, кроме меня, офицера-кадета Чен, офицера Дженкса и драгоценного мгновения, из-за которого я и угодила в переплёт.

– Вы не могли бы просто выполнить свою работу и выставить её отсюда? – безразличным тоном интересуется Дженкс.

– Да, сэр, – отвечает Чен.

Она делает глубокий вдох, готовясь спустить на меня всех демонов ада. Но прежде чем Чен успевает открыть рот, Дженкс лениво останавливает её жестом. Чен мгновенно останавливается и встаёт по стойке смирно, а Дженкс подходит ко мне. Я стою неподвижно, глядя прямо перед собой. Офицер обходит меня кругом. Я слышу его дыхание, слышу, как скрипят его ботинки. Волосы у меня на шее становятся дыбом, когда он останавливается прямо передо мной. Дженкс осматривает меня оценивающим взглядом, и его губы кривятся в разочарованной гримасе.

– В эти дни они берут кого попало, – заключает он. Затем его взгляд переключается с меня на Чен, – действительно, кого попало.

Чен продолжает смотреть прямо перед собой, но я замечаю, как её выражение лица на мгновение меняется. Слова Дженкса поразили её в самое сердце.

Входит следующее звено, чтобы принести присягу, и Дженкс мановением руки отпускает и меня, и Чен. Мы разворачиваемся на каблуках и выходим в коридор. Дженкс лишил Чен любой власти, которая у неё была. В этой комнате – и в глазах Дженкса – мы обе выглядим одинаково разочаровывающе.

Когда мы входим в общий зал и воссоединяемся с остальным звеном, к Чен, похоже, возвращается самообладание. Никто не обращает внимания, как я вхожу в помещение с висящей на хвосте Чен. Они просто радуются, что не сами получили взбучку, я знаю. Пока я занимаю своё место в очереди, замечаю, как Чен переглядывается с офицером-кадетом Резендизом. Резендиз чует, что что-то случилось, и награждает меня одним из таких взглядов, в которых смешивается понимание и извинение. Он знает, что за птица Дженкс. А кто-то разве нет?

Я оглядываю помещение и замечаю, что парни-кадеты заняты бритьём налысо, пряди и локоны волос усеивают пол, словно первый снег. Я следую за Чен в тот конец помещения, где женщины также могут коротко подстричься. В том случае, если они, как я, например, не провели последние два года, отращивая свои волосы. Так что теперь мои волосы собраны в тугой пучок не больше семи сантиметров в диаметре на затылке, и поэтому не могут касаться воротничка. Это означает, что последние два года я была одержима измерениями, рулетками, резинками для волос и заколками. Я даже засекала время на укладку. Вот о чём я думала, пока мои одноклассники нервно заполняли заявления в колледжи и планировали грандиозные выпускные вечеринки.

После стрижки офицеры-кадеты Чен и Резендиз направляют нас на медицинскую часть сегодняшних мероприятий, где нас безнаказанно тыкают и прощупывают. Я понятия не имею, сколько сейчас времени, но мне кажется, что прошла целая вечность с тех пор, как я сидела на откидном верхе своей машины, любовалась колорадским восходом и прислушивалась к звукам самолётов.

Затем Чен и Резендиз направляют нас получить полевую форму, а затем, когда небо начинает темнеть, они наконец отводят нашу утомлённую группу обратно за вещами, и оттуда разводят по казармам. Чен останавливается перед открытой дверью.

– Дэнверс. Рамбо.

Я делаю шаг вперёд, и точно так же шагает одна из трёх увиденных мною сегодня девушек из нашего звена. Мы не смеем смотреть друг на друга. Мы смотрим прямо перед собой, ожидая, когда Чен скажет, что нам делать. Чего она не делает. Так что мы продолжаем стоять. Чен останавливается перед следующей открытой дверью и выкрикивает имена двух оставшихся девушек. Мы все застываем на месте. Нам нужно войти внутрь, нам нужно?

– Первый этап вашей базовой подготовки начинается завтра^[8]. Предлагаю вам немного поспать. – Не сказав больше ни слова, Чен уходит прочь.

Мы вчетвером переглядываемся, и пока не появился кто-то ещё и не наорал на нас, быстренько расходимся по комнатам.

– Кэрол Дэнверс, – представляюсь я, оказавшись в безопасности внутри, и протягиваю руку своей новой соседке.

– Мария Рамбо, – отвечает она, пожимая мою руку. У неё сильное и уверенное рукопожатие, и, хотя я не сомневаюсь, что она истощена так же, как и я, она с любопытством смотрит мне в глаза. Я прямо чувствую, как она изучает моё лицо, пытаясь определить, из какого я теста. Я пытаюсь улыбнуться, пытаюсь покрепче сжать её руку, пытаюсь… ну, впечатлить её. После долгого дня тёмная кожа Марии блестит от пота, и пока её невообразимо огромные карие глаза изучают моё лицо, я чувствую, как будто она вот-вот ударит каким-то психологическим молотком, заканчивая оценку моего характера, и вынесет вердикт.

– У тебя есть предпочтения? – выпаливаю я, указывая на две кровати.

– Нет. – И затем добавляет, сопровождая слова практически незаметным кивком головы: – А у тебя?

– Я не сомневаюсь, что они обе одинаково адски неудобные, – говорю я.

Лицо Марии расплывается в усталой улыбке, и меня охватывает такая радость, что ею можно было бы снабдить энергией весь центр Колорадо-Спрингс^[9].

– В таком случае я возьму эту, – говорит Мария, указывая на кровать справа.

Я киваю, и следующий час мы проводим в тишине, обживаясь на своих местах. Мы примеряемся, складываем и перекладываем вещи, пытаясь как можно лучше подготовиться как к завтрашним испытаниям, так и к любой неминуемой инспекции казармы.

Когда под самый конец ночи я, наконец, чищу зубы, то понимаю, что даже не могу вспомнить, было ли у меня сегодня во рту хоть что-нибудь. Но я знаю, что должна была что-то перекусить. Я помню, что видела целую прорву лиц и не меньше тысячи раз говорила фразы типа «Да, сэр» и «Нет, мэм». Я помню, что сдавала кровь и принесла клятву служить этой стране изо всех сил, и именно на присяге я, к несчастью, привлекла к себе нежелательное внимание Дженкса.

Я сплёвываю пасту и полощу рот. В тишине и спокойствии ванной комнаты я опираюсь руками на холодную раковину и закрываю глаза. Я пытаюсь вспомнить звук двигателя таинственного самолёта, который услышала этим утром. Этот высокий монотонный гул и хриплый стон его двигателя. Я заставляю себя запомнить этот звук, словно колыбельную, которая будет напоминать мне, что, несмотря на пережитое, я всё ещё остаюсь собой. Всего лишь девчонкой, которая, пытаясь уснуть по ночам, пересчитывает самолёты вместо овечек.

Я собираюсь с мыслями и возвращаюсь обратно в комнату. Мария сидит на своей кровати, скрестив ноги, и читает журнал. Закрывая дверь, я улыбаюсь ей, и она одаривает меня ответной улыбкой. Я хочу ей что-то сказать, хочу спросить, кем она хочет стать, когда вырастет, является ли это её конечной целью или всего лишь отправной точкой, хочу спросить, нервничает ли она, радуется или боится, а может быть, всё сразу. Затем до меня доходит, что сама я не смогла бы дать ответы на эти вопросы.

Любимая учительница по истории в старших классах однажды сказала мне, что нельзя делать выводы, основанные на том, кем я не являюсь. Она сказала, что группе людей проще сблизиться на почве общей ненависти к чему-то или кому-то, чем на почве любви. Но в итоге группа, объединённая на почве ненависти, всегда будет слабее.

Теперь я понимаю, она пыталась сказать, что в конечном итоге сильнее всего всегда будет любовь. Но знаете, в чём фишка с любовью, особенно с любовью к себе за то, кем ты являешься… Это тяжелее, чем ненавидеть себя за то, кем ты не являешься. Особенно, когда тебе восемнадцать. Я знаю, что дома я не вписывалась. Знаю, что в родном городе меня больше ненавидели, или по крайней мере не понимали, за то, кем я не являлась, чем любили за то, кем я была. И я хотела сказать Марии, хотела сказать самой себе, что тут я надеюсь не просто вписываться. Я надеюсь найти своё место. Надеюсь, что здесь меня полюбят. В кои-то веки.

Я переставляю туалетные принадлежности, делаю последние приготовления к завтрашнему дню, а затем больше не могу держать всё в себе.

– Много криков сегодня, – говорю я, стоя спиной к Марии.

Не хочу видеть, как она разозлится из-за моих попыток заговорить с ней. Когда тишина в комнате затягивается на долю секунды дольше необходимого, я заставляю себя обернуться. Мария грызёт кончик ручки и смотрит на меня. Её лицо… Я не знаю… Я недостаточно хорошо её знаю, чтобы определить выражение её лица.

– Ага, – наконец отвечает она. «Тааааак». Я вымучиваю натянутую улыбку и киваю.

– Готова гасить свет? – спрашиваю я, медленно умирая внутри.

Мария утвердительно кивает, убирает ручку с журналом на столик и забирается под одеяло. Она вертится и возится, и крутится под одеялом, словно пытается устроиться поудобнее. Наконец…

– Вырубай.

Я выключаю свет, и затем впотьмах прокладываю путь до кровати. Я шаркаю и скольжу ногами по полу тёмной комнаты, пытаясь ни во что не врезаться. Мне кажется, что на дорогу от выключателя до кровати ушёл целый час. Наконец я забираюсь под одеяло, поворачиваюсь на левый бок – как обычно – и пытаюсь взбить стандартную тощую подушку. Воцаряется тишина, и я начинаю проклинать тот миг, когда решила заговорить, а не оставаться хладнокровной. И когда я, наконец, научусь?

– Сегодня был лучший день в моей жизни, – тихий и чёткий голос Марии разрезает оглушительную тишину. Мою улыбку можно засечь из космоса.

– И в моей тоже.

– Спокойной ночи, Дэнверс.

– Спокойной ночи, Рамбо.

«П-51Д Мустанг», «Пайпер Саратога», «Бичкрафт», «Сессна», «Маркетти»… 

ГЛАВА 3

Я просыпаюсь от того, что Мария шнурует кроссовки. За окном ещё темно.

– Я что, пропустила подъём?! – Разве что не кричу я, уже паникуя и лихорадочно разыскивая в темноте часы. Когда я, наконец, нахожу их, на циферблате отражается всего 3:23 утра. Печально.

– Нет, у тебя есть еще около часа, – отвечает она, натягивая вторую кроссовку.

– На пробежку собралась? – спрашиваю я.

Даже в такой темноте я вижу, что она смотрит на меня со всё тем же едва заметным наклоном головы. Я понимаю, что мой вопрос в самом лучшем случае был очевидным, а в худшем – напрочь идиотским.

– Ну да. Что я хотела спросить-то… я хочу… Можно с тобой? Не возражаешь против компании?

– Если соберёшься за семь минут, Дэнверс, то можешь присоединиться, – отвечает она, завязывая шнурки на второй кроссовке.

Я резко вскакиваю с кровати и заправляю постель, пользуясь рулеткой и гиперфокусированной концентрацией.

Пока я вытаскиваю кроссовки из своего шкафчика, квитанция, которую мне выписала патрульная Райт, выпадает из моей сумки и пикирует на пол. Мария поднимает её и протягивает мне, на её лице читается невысказанный вопрос. Я забираю квитанцию, запихиваю обратно в сумку, сажусь на кровати и начинаю шнуровать кроссовки.

– По пути сюда у меня были кое-какие проблемы со служителями закона, – поясняю я, зашнуровывая кроссовку. Мария ждёт. – Но она отпустила меня, ограничившись предупреждением. Или, скорее уж, советом. «Позволь себе учиться». Написала его на штрафной квитанции, чтобы я… ну, знаешь, уж точно не забыла.

– «Позволь себе учиться»? – переспрашивает Мария.

– Ага, это…

– Типа… познай саму себя?

– Я… хм… знаешь, как-то не думала об этом под таким углом, – признаюсь я, качая головой.

– А как ещё можно это трактовать? – интересуется Мария, пока мы направляемся к плацу. В ночном воздухе царят тишина и покой.

– Я думала, она говорит в целом о ВВС, и всё такое.

Мы доходим до беговых дорожек и начинаем растяжку. Я замечаю на противоположной стороне плаца двух кадетов из другого крыла, которые разминаются в точности как мы.

– ВВС и всё такое? – переспрашивает Мария, не в силах сдержать улыбку.

– А разве это не официальное название? – смеюсь я.

– О, безусловно. Мне кажется, я видела эти слова на плакате на призывном пункте, – Мария тянет руки вверх, а затем сгибает их. – Целься выше и выучи все авиационные штуки, – я хихикаю, а затем наклоняюсь и касаюсь носков кроссовок, ощущая, как разминаются мышцы спины.

– Бегала стометровку в школе? – спрашиваю я слегка отрывистым голосом, поскольку продолжаю разминаться.

– Иногда, – отвечает Мария, но по её ухмылке я могу судить, что «иногда» в данном случае является преуменьшением века. – А ты?

– Иногда, – говорю я, последовав её примеру. На этот раз она улыбается во все тридцать два зуба, несколько раз подпрыгивает, и её дыхание облачками пара заполняет пространство между нами.

Мы бежим с комфортной скоростью. Ни одной из нас неохота выгореть ещё перед первыми физическими испытаниями этого дня. Сегодня мы будем бегать на время два с половиной километра, затем по минуте отжиматься, приседать и подтягиваться. Когда мы добегаем до первого поворота, наши шаги уже звучат в унисон, почти гипнотизирующий звук. Я бы не возражала начинать так каждое утро. Тихая и спокойная пробежка в прохладном утреннем воздухе, совсем как дома. Я как-то и не думала, что ежедневная пробежка сможет стать частью моего нового режима дня, частью новой меня. Я предполагала, что придётся оставить позади всё, что делало меня… мною. Я думала, что буду сильнее, если оставлю багаж прошлого позади. Словно старенький дом, который сносят бульдозером ради земли, на которой можно построить новый домик, лучше прежнего. Почему я даже не подумала о том, что те вещи, благодаря которым я сюда попала, могут помочь преуспеть здесь?

Глубоко дыша, я вспоминаю о словах патрульной и их интерпретации Марией. «Позволь себе учиться». Почему я не поняла, что этот совет можно применить к самопознанию? Не переделать себя или выстроить новую личность, но раскрыть в глубине души новые слои меня настоящей. Я считала, что для того, чтобы стать первой женщиной-пилотом истребителя ВВС, мне придётся стать кем-то ещё. Но я способна на гораздо большее. Я начинаю полагать, что в историю способна попасть прежняя я.

Когда мы с Марией заходим на очередной круг, я чувствую себя сильнее, чем когда-либо. Мы нагоняем двух кадетов из другого звена, парня и девушку. Готова поспорить, они думали, что обгонят нас, а на деле получилось ровно наоборот. Мы с Марией обмениваемся понимающими взглядами и огибаем их напоследок. Когда мы, наконец, замедляемся, чтобы остыть, то стараемся придать себе такой вид, словно и не запыхались вовсе.

Медленно, но верно на плацу начинает собираться весь курс. Мы с Марией присоединяемся к нашему звену. Дальше следует разминка, на нас снова кричат, и затем мы, наконец, готовы к первой оценке нашего физического состояния. Я начинаю запоминать фамилии некоторых кадетов из нашего звена. Бьянки выглядит – или считает себя – явным лидером. Он долговязый и атлетически сложенный, самоуверенность из него так и прёт.

На его блестящей, лишённой дефектов смуглой коже выделяются остатки ещё недавно пышной курчавой шевелюры, взглядом своих тёмно-синих глаз он шарит по сторонам с такой интенсивностью, будто в них находятся, по меньшей мере, лучи захвата. После всего одного дня в учебке Бьянки уже обзавёлся собственным окружением. Два других кадета, Дель Орбе и Пьерр, следуют за ним по пятам. Я замечаю, как он пытается определить, какое место в его маленькой вертикали власти занимаем мы с Марией. Кажется, он всё ещё не определился. Надеюсь, в ближайшем будущем я смогу прояснить ему, как в действительности обстоят дела.

Двух кадетов из другого звена, которые этим утром были с нами на беговой дорожке, зовут Джонсон и Нобл. Нобл – одна из двух женщин своём звене. Я стараюсь запоминать все имена, определять возможных союзников, их привычки и черты, словно всё это является частями какого-то сложного компьютерного алгоритма. Некоторым образом, каким бы ошибочным ни было моё ощущение, сбор информации обо всех этих людях позволяет мне чувствовать себя так, словно я лучше контролирую ситуацию.

Я понимаю, что стараюсь держаться Марии. И я вряд ли ошибусь, если предположу, что и она поступает так же.

Звено за звеном сдают нормативы. Наш черёд – следующий.

OK Чен и Резендиз собирают нас и объясняют, что должно случиться. Когда начинается оценка, начнётся и соревнование между кадетами.

Отжимания на время. Приседания на время. Подтягивания на время. К старту двух с половиной километрового забега я, Мария, Бьянки и Пьерр подходим в лидерах. У Пьерра и Бьянки преимущество в подтягиваниях, но Мария отжалась больше их обоих, а я добилась лучшего результата в приседаниях. Когда мы выстраиваемся на стартовой черте, никто из нас не смотрит друг на друга, а только прямо перед собой, представляя конечную цель.

– Пошли!

Мы срываемся с места. Я стараюсь как можно быстрее занять внутреннюю траекторию и оторваться от Пьерра. Я дышу легко, мои ноги ещё никогда не были так сильны. Хаос и сумасшествие остаются позади, и я улыбаюсь и разве что не смеюсь, когда вырываюсь вперёд. Все измерения простыней рулеткой, складывания полотенец, все доклады и прочее растворяются на заднем плане, когда я отрываюсь от остальных.

Я так многое не могу контролировать, столько не знаю, но моя способность пробежать эти два с половиной километра быстрее всех точно не относится ни к первому, ни ко второму. Я не знаю, кто позади меня или как близко они ко мне подобрались, но спустя три круга я не слышу ничего, кроме собственного размеренного дыхания. Когда я пересекаю финишную черту, то не могу удержаться от улыбки. Я замедляюсь, а затем полностью останавливаюсь, упираюсь руками в колени и пытаюсь перевести дыхание. Спустя две секунды финишную черту пересекает Мария. Бьянки и Пьерр финишируют третьим и четвёртым далеко позади нас. Мы опередили их обоих на целых полкруга. Мария подходит ко мне, уперев руки в бёдра.

– Значит, говоришь, немного занималась бегом в школе? – со смехом спрашивает она.

– Ага, чуть меньше тебя, – отвечаю я, выпрямляясь.

– Даже не знаю, что мне понравилось больше: наблюдать за тем, как другие звенья видят, что мы финишируем первыми, или же стать свидетелем того самого момента, когда до Бьянки дошло, что он проиграл, – говорит Мария, пытаясь отдышаться.

– Ты тоже за ним следила? – спрашиваю я, понизив голос до шёпота.

– Таких, как Бьянки, – целая прорва, – говорит Мария и делает вид, будто зевает, – скукота.

– Он может быть каким угодно скучным, пока не будет мешать мне учиться на пилота истребителя, – говорю я, неосознанно повышая голос.

А затем всё происходит очень быстро. Я вижу, как загораются глаза Марии при моих словах, а затем её улыбка гаснет, а взгляд привлекает что-то, или, вернее, кто-то, за моей спиной. Мне требуется всего несколько миллисекунд, чтобы обернуться и понять, что они все меня слышали. Бьянки, Пьерр и Дель Орбе, который тоже только что финишировал, – все трое слышали, как я говорю нечто такое, чего никогда раньше не произносила вслух.

– Женщины не летают на истребителях, Дэнверс, – говорит Бьянки.

– Пока что, – возражаю я.

– Ты уверен, что сейчас подходящее время, чтобы говорить женщинам, что они могут, а чего нет? – спрашивает Мария, вставая между мной и Бьянки. – Потому что я могу поклясться, что только этим утром ты нёс кучу чуши о том, как женщины будут тащиться позади тебя… как же там было?

– На целый круг, – подсказал Пьерр.

Бьянки одарил его злобным взглядом.

– На целый круг позади тебя, – повторяет Мария.

– И кто же в итоге отстал на целый круг? – спрашиваю я, яростно почёсывая голову для усиления эффекта.

Бьянки вплотную подходит ко мне. Я вызывающе задираю подбородок и не моргаю.

– Ты можешь приходить первой в чём захочешь, Дэнверс. Я всё равно стану лётчиком-истребителем, а ты нет. – Мелодичным шёпотом произносит он и наклоняется к моему уху. – Мои поздравления.

– Дэнверс! Бьянки! Встать в строй! – Мы занимаем наши места, и OK Чен и Резендиз собирают звено и ведут обратно вказармы, чтобы мы смогли принять душ перед завтраком и целым днём, наполненным инструктажами, занятиями и новыми криками в ситуациях, когда я была уверена, что и так знаю, как правильно поступать, например, как правильно держать руки при ходьбе.

Тело предельно напряжено, пока я ожидаю инструкций.

Челюсти крепко сжаты, пульс оглушающе стучит в висках, а слова Бьянки снова и снова звучат в голове.

«Можешь приходить первой в чём захочешь, Дэнверс. Я всё равно стану лётчиком-истребителем, а ты нет».

Мы маршируем на завтрак идеальным строем. Моя собственная точность подогревается едва сдерживаемым гневом, который достигает апокалиптических масштабов. Когда строй достигает Митчелл-Холла, мой взгляд приклеивается к воротничку и плечам идущего впереди человека. Когда мы с Марией приступаем к еде, я готова закипеть от ярости.

– Ты это всерьёз сказала? – шёпотом интересуется Мария, пока мы стоим в очереди и заполняем подносы фруктами и сложными углеводами, чтобы зарядиться энергией перед предстоящим днём.

– Насчёт чего?

– Что ты хочешь стать лётчиком-истребителем?

– Да. – Я запинаюсь и сама слышу прозвучавшие в моём голосе отчаяние и разочарование. – Это всё, чего я когда-либо хотела. – Ладони сжимаются в кулаки, и я чувствую, как нарастает напряжение в плечах. Мария широко распахивает глаза, словно в предчувствии надвигающегося шторма, и протягивает мне булку со своего подноса.

– Прокричись в неё. Обычно я использую подушку… но времена отчаяния, как говорится… Так я поступаю после встреч с парнями типа Бьянки.

Я беру булку, подношу ко рту и откусываю огромный кусок. Мария смеётся.

– Спасибо, – бубню я с набитым ртом.

– Лучше?

– Нет.

– Потому что он прав?

– Да.

Мы обе глядим в никуда.

– Хотя, может, и нет, – говорю я. Мария вопросительно смотрит на меня. – Пилотов оценивают по их лётным навыкам, лидерским способностям и приспособляемости. Лучшие пилоты получают лучшие назначения. Нам позволяют выбирать между бомбардировщиками, заправщиками, грузовыми самолётами, мусоросборщиками, вертолётами…

– И истребителями.

Я киваю.

– Если мы с тобой финишируем с лучшими оценками в классе и попадём в лётную программу… не знаю… может, у нас и будет шанс.

– «Летающие соколы», – произносит Мария, прихлёбывая ложку овсянки.

– Что такое «Летающие со…

Наша беседа прерывается, когда один из инструкторов нависает над Марией и начинает кричать на неё о манерах за столом и о том, что она слишком много жуёт. Мы обе понимаем, почему они так жестят на первых неделях базовой подготовки. Дело не в мизерном нарушении, которое навлекло их внимание на наши головы, дело в дисциплине и в том, как вы ведёте себя под давлением и как сохраняете спокойствие, пока выполняете приказы. Если вы сможете сохранить самообладание, когда кто-то кричит, что честь нужно отдавать вот эдак, а не вот так, и делать это снова, снова и снова, тогда, возможно, вы будете лучше готовы выполнять то, что требуется, в ситуациях, когда на кону окажутся чьи-то жизни. Всегда есть более важные вопросы.

Мы возвращаемся в комнату лишь под конец дня, и только тогда, наконец, можем продолжить прерванную беседу. Дверь закрывается, Мария подбегает и начинает рыться в стопке бумаг, аккуратно разложенной у неё на столе. Наконец, с победной улыбкой она достаёт оттуда брошюру.

– «Летающие соколы», – Мария вручает мне брошюру и ликующе хлопает руками по бёдрам.

– «Летающие соколы» – это элитная эскадрилья из девяти пилотов, созданная на базе академии ВВС. Основанная в 1963 году эскадрилья соревнуется с другими межвузовскими эскадрильями, чтобы сохранить и преумножить великое наследие ВВС и показать, что небеса – это не предел. Цельтесь высоко!

– Любой может подать прошение, – говорит Мария, забирая брошюру.

– Даже женщины.

– Ага, – отвечает Мария, пролистывая страницы, – я хочу сказать… тут нигде не говорится, что мы не можем.

– И ты думаешь…

– Если мы финишируем с самыми лучшими оценками, попадём в лётную программу и доберёмся до «Летающих соколов»… – Мария заканчивает ход моей мысли, перечисляя вещи, которые тут же становятся общим списком дел на целый год. Она держит в воздухе три поднятых пальца.

– Как они смогут отказать нам? – спрашиваю я.

– Они не смогут.

– Они попытаются, – возражаю я.

Глаза Марии сверкают.

– Пусть попробуют. 

ГЛАВА 4

Бессчётные часы чистки сортиров.

Неописуемое количество отжиманий.

Бесконечное число отчётов и приказов, которые криком забивают прямо в уши.

Утро за утром, проходящее в измерении одной и той же постели одной и той же рулеткой.

Целые дни, потраченные на проклятие той маленькой пылинки, осевшей на верхней полке, что заработала мне строгий выговор во время первого осмотра жилых комнат.

Запоминание мельчайших подробностей лиц Чен и Резендиза, чтобы научиться различать, к добру или к худу^[10] у них дёргается глаз.

Мы с Марией продолжаем выходить на пробежку в ранние предрассветные часы, и, хотя Пьерр время от времени присоединяется к нам, направленная против нас кампания Бьянки идёт полным ходом.

Его крестовый поход достигает критической точки на третьей неделе базовой подготовки во время занятия по «Введению в курс рукопашного боя для пилотов ВВС», когда нас с Бьянки ставят в паре друг против друга. Поединок заканчивается после того, как он в гневе покидает спортзал, вынужденный признать своё поражение. Когда мы рассаживаемся вдоль стены, Бьянки возвращается, и я пытаюсь вразумить его. Я думаю, что если нам удастся просто поговорить – один на один, – он поймёт, сколько сил тратит на то, чтобы превратить меня с Марией во врагов. Я рассчитываю, что он образумится.

– Эй, мы все здесь на одной стороне, – говорю я, предлагая Бьянки полотенце.

– Мне не нужны мотивационные беседы от тебя, – шипит он.

– Тогда что тебе нужно? – мне и правда интересно. Он качает головой. – Ты считаешь, что станешь лучше, если я позволю тебе выиграть?

– Никто не позволяет мне выиграть.

– Само собой.

– Я выигрываю самостоятельно. – Я выгибаю бровь, он стискивает зубы. – Не здесь, но я всегда побеждал, в прошлом… Ты понимаешь, о чём я.

– Почему это так важно для тебя?

– Почему это так важно для тебя? – вопросом на вопрос отвечает он.

– Потому что в отличие от тебя некоторым из нас действительно есть что доказывать.

Мы оба смотрим, как Мария пришпиливает Пьерра к мату, обхватив ногами его шею. Поединок заканчивается.

– Я не говорю, что тебе всё достаётся на блюдечке, я вижу, как много ты пашешь. Но представь, какого это, когда ты так много работаешь и добиваешься успехов, но тебя всё равно считают непригодным для истребителей.

Бьянки садится спиной к стене и тяжело вздыхает.

– Ничего личного, Дэнверс.

– А смахивает на личное.

Бьянки ничего не говорит, а я мысленно придумываю миллион лучших ответов. Умных, многослойных, ясных аргументов, которые заставят его понять, что это значит, когда тебе отказывают в чём-то, что другие воспринимают как должное. В конце концов, мы с Бьянки просто сидим там в тишине, пока не наступает пора уходить. И после мы больше никогда не разговариваем об этом.

Но даже со всеми столкновениями с Бьянки, и чисткой сортиров, и отжиманиями, и чёртовой пылинкой, и выговорами, и кругами вдоль плаца, и прохладным отношением со стороны других парней в звене, которые хоть и не достигают уровня Бьянки, но не то чтобы очень рады нас видеть, мы с Марией в конце каждого дня говорим о жизни среди облаков в качестве пилотов-истребителей военно-воздушных сил Соединённых Штатов. Эти разговоры помогают нам не сходить с дистанции, поддерживают нас в тонусе и фокусе.

Но что самое важное, они позволяют нам мечтать.

* * *

За завтраком Мария ставит свой поднос напротив меня.

Остальные кадеты глубоко поглощены беседой. Она делает первый глоток кофе. Я покачиваю в руках кружку с уже остывшим чаем и жду возможности вывалить ей всё, что узнала. Мария отрывает обёртку кекса, кусает его и в блаженстве закрывает глаза. Я подавляю смешок. Просто невероятно, какой вкусной становится обычная столовская еда, когда твоё тело благодаря бесконечным физическим упражнениям постоянно нуждается в калориях.

Сегодня последний день первого этапа базовой подготовки. Завтра мы отправляемся в Джекс-Вэлли^[11]. Там, в дикой глуши, мы проведём три недели, по сравнению с которыми первые четыре недели покажутся нам детским садом.

«Не могу дождаться».

А сегодня? Сегодня полевой день.

Сегодня день, когда наше звено объединяет силы с кадетами со старших курсов и впервые наконец-то формирует полную эскадрилью. После этого все эскадрильи соревнуются друг с другом в самых разных дисциплинах, начиная от классического перетягивания каната, гонки с преследованием и эстафеты и заканчивая переноской брёвен и бегом на дальние дистанции.

Трибуны заполнятся семьями кадетов и руководством академии. Сегодня самый подходящий день, чтобы выпустить пар, повеселиться и показать, из чего мы сделаны.

– Там, куда мы отправимся, я буду скучать по этим кексам, – жалуется Мария. Мне удаётся подождать ещё целых три секунды. И да, я заслуживаю за это медаль.

– «Летающими соколами» заведует Дженкс, – говорю я, выкладывая информацию, на выяснение которой у меня ушло несколько недель.

– Тот парень, который «в эти дни они берут кого попало»?

– Ага.

– Что ж, вот незадача, – фыркает она.

– Да, но что, если мы придём первыми в поле? Мы станем «почётной эскадрильей» и…

– Даже если мы станем «почётной эскадрильей», это никак не изменит его мнения, – перебивает меня Мария, – она откладывает в сторону кекс и смахивает крошки с пальцев.

– Зато, может, как-то поколеблет его? Чуточку подвинет в нужном направлении?

Но Мария уже отрицательно качает головой.

– Если мы собираемся завоевать «почётную эскадрилью», то должны сделать это для себя, – говорит Мария.

– И, может быть… процентов на двадцать для того, чтобы утереть Дженксу нос, – вкрадчиво говорю я.

– Процентов на двадцать?

– Утереть нос – двадцать процентов, – подтверждаю я.

Мария кивает и делает глоток апельсинового сока.

– Так вот, Дженкс подходит к нам, чтобы сквозь стиснутые зубы поздравить нас с большой победой, и мы говорим: «Привет! Спасибо, капитан Дженкс. Мы, члены «почётной эскадрильи» и первый и второй кадеты этого курса соответственно…

– Соответственно, – эхом вторю я.

– Хотели бы подать заявки на вступление в вашу элитную эскадрилью «Летающие соколы» и в процессе, может быть, стать первыми женщинами в рядах пилотов-истребителей.

– Может быть?

– Прости, оговорилась… разрешишь мне жить дальше?

Пауза.

– Может быть, – соглашаюсь я.

– Но, чтобы попасть в «почётную эскадрилью», нам нужно мобилизовать коллектив.

Я обвожу взглядом Бьянки, Пьерра и Дель Орбе. Мария приканчивает последний кусок любимого кекса.

– Они последуют за нами. Победа есть победа.

Наша эскадрилья – «Агрессоры». Для сегодняшних торжеств мы надели светло-голубые футболки, пожалованные нам власть предержащими. Вокруг другие эскадрильи также готовятся к церемонии открытия. «Варвары» в оранжевом, «Кобры» в фиолетовом, «Демоны» в зелёном, «Палачи» в тёмно-синем, «Летающие Тигры» в красном, «Потроха» в бордовом и, наконец, «Адские Кошки» в жёлтом.

OK Чен и Резендиз рассказывают нам, как будет развиваться сегодняшний день, и напоминают, в каких мероприятиях мы принимаем участие. Я участвую в гонке с препятствиями, в том числе разнообразными преградами и прыжками в воду. Мария бежит на дальнюю дистанцию. Также она тянет канат. Пьерр и Дель Орбе входят в команду по перетаскиванию бревна, а мы с Бьянки бежим эстафету. У нас достаточно большая эскадрилья, и то, что мы с Марией участвуем в стольких мероприятиях, служит лишним подтверждением наших возможностей. Пока все выстраиваются для церемонии открытия, мы с Марией отводим Бьянки, Пьерра и Дель Орбе в сторону.

– В чём дело? – спрашивает Бьянки.

– Мы хотим сегодня победить, – поясняю я.

– Как и мы, – говорит Дель Орбе.

– Да, но у нас проблемы с командной работой, – замечаю я.

– Понимаете, к чему мы клоним? – интересуется Мария.

– Вы хотите, чтобы мы были с вами заодно, – отвечает Пьерр.

– Мы побеждаем – все побеждают. Мы проигрываем…

– Тебе вовсе не нужно так драматически замолкать на полуслове, – говорит Бьянки, когда я драматически замолкаю на полуслове, – мы всё поняли.

– Мир? – спрашивает Мария.

Бьянки, Пьерр и Дель Орбе переглядываются.

– Да, договорились, – отвечает Бьянки, и Пьерр с Дель Орбе согласно кивают.

– Отлично, – говорю я, но продолжаю сверлить Бьянки взглядом.

Воцаряется небольшая пауза, и, наконец, он спрашивает:

– Ты хочешь, чтобы я это произнёс, не так ли?

– Немножко, – признаюсь я.

– Да просто скажи уже, мужик, – говорит Пьерр.

Бьянки протягивает Марии руку.

– Мир, – говорит он.

Они пожимают руки.

– Мир, – отвечает Мария.

– Теперь я, – говорю я, протягивая руку.

Сначала Бьянки только качает головой. Затем он пожимает мне руку.

– Мир, – говорит он.

– Мир, – отвечаю я.

– Мир, – произносит Дель Орбе, обращаясь к Марии.

– Мир, – соглашается Мария.

– Мир, – говорю я Пьерру.

– Довольно. Это… это просто нелепо, – говорит Бьянки, хотя на губах у него играет лёгкая улыбка.

– Построиться! – вопит Чен, и мы разбегаемся.

* * *

Практически сразу наша эскадрилья начинает выделяться.

Куда не посмотри, везде светло-голубые футболки обгоняют и превосходят своих соперников. Дело не только в скорости – наша команда действует сообща Негласные взлёты и падения, поймать и отпустить, понимание того, как мы дополняем друг друга в противовес тому, что мы можем выиграть по отдельности. Мы, наконец, действуем неэгоистично и ведём нашу команду выше, дальше и быстрее остальных.

Теперь, когда я знаю Бьянки, Пьерра и Дель Орбе чуточку лучше, я понимаю, почему эта троица стала друзьями.

Это весьма тяжёлое место, чтобы выжить в одиночку, поэтому совершенно логично, что они объединились на почве конкуренции – и переругивания – со мной и Марией. Но, как и говорила моя учительница истории, связи, основанные на общей ненависти, хрупки. К четвёртой неделе Пьерр уже стал держаться поодаль от остальных. Но теперь кажется, что нас охватила лёгкость. Вместо того чтобы позволить нашим различиям разделять нас и сеять недоверие, мы стали сильнее, позабыв о ссорах. Нас объединяет общая любовь к игре и желание победить.

На противоположной стороне спектра я вижу, как Джонсон выкрикивает приказы остальным членам эскадрильи «Демонов», как руководит ими, а затем решает, что он с тем же успехом может справиться со всем в одиночку, и тем самым на корню убивает атмосферу сегодняшнего дня. «Демоны» начинают отставать от остальных, скованные по рукам и ногам бременем его злости и неприязни.

По мере того как приближается финал, наша эскадрилья лидирует. С большим отрывом. По всей видимости, это обстоятельство выводит Джонсона из себя ещё сильнее. Если это вообще возможно.

Когда мы с Бьянки направляемся к трассе для эстафетной гонки, Джонсон больше не может молча выносить все тяготы несправедливостей жизни, что привели его к этому дню.

– А ты разве не должна играть в софтбол? – оскаливается он на меня, поравнявшись с нами. – Или заниматься фигурным катанием?

– А что? Хочешь, чтобы тебя и там уделали?

Я слышу, как усмехается Бьянки позади меня. Мы ускоряем шаг и направляемся к стартовой линии.

– Я звучу примерно так же? – спрашивает Бьянки, когда мы достигаем старта.

– Словно ты в далёком прошлом, – шучу я.

Бьянки затихает.

– О, ты всерьёз спросил.

– Я всерьёз спросил.

– Знаешь, дома я подрабатывала официанткой в той маленькой забегаловке…

– Не могу понять, была ли ты ужасной официанткой или прекрасной, – перебивает меня Бьянки.

Я пронзаю его взглядом.

– Не меняй тему.

Бьянки поднимает в воздух руки, признавая поражение.

– Как я и говорила, я была официанткой. И всякий раз, как в забегаловке начинал плакать ребёнок, знаешь лучший способ побыстрее заткнуть его?

– Покормить его? Взять его на руки?

– Нет, другой ребёнок должен был заплакать громче.

Бьянки корчит гримасу.

– А, так я в этом сценарии первый плачущий ребёнок.

Я награждаю его улыбкой.

– Ну да, но ты не улавливаешь смысла. Они перестают плакать, потому что... знаешь, что? Они получают возможность взглянуть на себя со стороны и осмыслить свои действия. И замолкают.

Бьянки настроен скептично.

– Это наука, Дэнверс, или твоё предположение?

Я пожимаю плечами.

– Эй, я не учёный. Но в закусочной эта теория никогда меня не подводила.

Бьянки задумчиво хмурит брови, пока мы прокладываем путь сквозь толпу, что окружила стартовую линию.

– И я была отличной официанткой, – бросаю я через плечо.

– Ну разумеется, – отвечает Бьянки, закатывая глаза.

Но это работает и, когда мы присоединяемся к старшекурсникам из нашей эскадрильи, его настроение улучшается. Из всех девушек эскадрильи эстафету бегу только я одна. Старшекурсники определяют порядок, исходя из наших результатов на плацу.

– Я пытаюсь понять, ставить тебя на первый этап или на последний, – говорит мне самый главный старшекурсник.

– На последний, – уверенно отвечаю я. Старшекурсник кивает и продолжает распределять остальные этапы. Я осматриваю трибуны и тут же замечаю Дженкса.

Он здесь, и он наблюдает. Отлично.

Гонка начинается. Главный старшекурсник срывается со стартовой линии. Он поворачивает за угол, но гонка идёт плотно. Когда он добегает передать эстафету, мы идём на третьем месте сразу за лидером. Передача палочки проходит гладко, и наш второй бегун без проблем бежит на свой этап. Бьянки занимает место, готовясь к третьему этапу. Я чувствую на себе взгляд Джонсона – он только что осознал, что с ним на финальном этапе буду соревноваться я, а не Бьянки. Появляется наш второй бегун и передаёт эстафету Бьянки. Я заступаю на стартовую линию.

– Удачи, – говорит Джонсон, не в силах удержаться, полным издёвки тоном.

Я спокойна и сосредоточенна.

– Дэнверс. Я сказал «Удачи», – повторяет он несколько громче, но я не обращаю на него внимания и наблюдаю за тем, как Бьянки выводит нас на второе место, прямо позади команды Джонсона.

Бьянки огибает поворот, и Джонсон вместе со своими подначками растворяется на заднем плане. Мы встречаемся взглядами, и эстафетная палочка внезапно оказывается в моей руке. Теперь в мире есть только я и беговая дорожка.

Я легко обгоняю Джонсона и даже позволяю себе небольшую ухмылку, когда он остаётся глотать пыль у меня за спиной. И хотя я люблю уничижительные ремарки, большую часть времени поступки действительно говорят громче слов.

Сегодня не одна из тех потрясающе напряжённых гонок, в которых я вырываюсь вперёд в последний момент. Даже близко не такая напряжённая. Я легко уделываю Джонсона и финиширую первой с большим отрывом.

«Агрессоры» становятся «почётной эскадрильей». И на несколько кратких мгновений из нашей жизни исчезают крики, муштровки, маршировки и заправка кроватей с рулеткой.

Нам позволяют говорить, смеяться и поздравлять друг друга. Мы с Бьянки обмениваемся искренними улыбками. Сегодня погожий ясный денёк, и солнышко так славно освещает моё лицо.

Я замечаю группу старших преподавателей академии, прокладывающих путь через толпу и поздравляющих каждого члена «Агрессоров». Дженкс подходит последним, никуда не спеша. Я смотрю на Марию. Она тоже его видит. В кои-то веки между «Агрессорами» и ВИПами идёт непринуждённая беседа. Мы стоим «вольно», и на несколько кратких мгновений празднования нет никаких «да, сэр» или «нет, сэр». Такая возможность действительно выпадает раз в жизни.

Дженкс протягивает мне руку, и поначалу на его лице не видно никаких воспоминаний о нашей краткой встрече, но затем... я вижу, как его осенило. С его лица исчезает любое подобие вежливости, и он, не сказав ни слова, шагает к Марии.

– Отличная работа, Рамбо, – говорит он.

– Благодарю вас, сэр.

– Особенно меня впечатлили ваши лидерские способности в перетягивании каната. Я заметил, как с самого начала вы поменяли местами членов эскадрильи. Я не расслышал, что вы там им кричали, но не сомневаюсь, что ваши приказы были безупречны, – говорит Дженкс.

– Наша команда боролась изо всех сил, – говорит Мария.

Дженкс улыбается и намеревается идти дальше.

– Сэр, я бы хотела поговорить с вами о «Летающих соколах», – она указывает на меня, – мы слышали, что вы возглавляете эскадрилью.

– Да?

Мария расправляет плечи.

– Мы бы хотели подать заявку.

– Вступительные испытания в «Летающие соколы» открыты для всех, – Дженкс делает паузу, как раз достаточную для того, чтобы мы с Марией обменялись восторженными взглядами, после чего добавляет: – у кого есть лицензия пилота-любителя.

– Лицензия пилота-любителя? – переспрашивает Мария.

– В таком случае я полагаю, у вас её нет? – спрашивает он с едва различимой ноткой снисходительности в голосе. Едва различимой.

– Нет, сэр, – признаёт Мария.

Дженкс переводит взгляд на меня.

– Нет, сэр, – говорю я.

– Какая жалость, – улыбается Дженкс.

– Да, сэр, – ровным голосом говорит Мария.

– Не падайте духом, – мы с Марией выпрямляемся. – «Летающие соколы» всегда нуждаются в поддержке. – Дженкс делает паузу. Мы ждём. – С земли.

– Да, сэр, – чётко говорит Мария.

Дженкс одаряет нас последней тонкой улыбкой и уходит с поля вместе с остальными «шишками».

– С земли, – я медленно повторяю слова Дженкса.

– В брошюре ничего не говорилось о лицензии пилота-любителя, – Мария кипит от злости.

– Что же нам теперь делать? – спрашиваю я.

– Не знаю.

Мы с Марией замолкаем. Сегодняшняя победа тускнеет в сравнении с жестоким разочарованием текущего момента.

Мы обе погружаемся в свои мысли и осматриваем горизонт в поисках ответа, молнии, идеи, а может быть, лицензии пилота-любителя, время от времени разочарованно качая головами. Мы стискиваем зубы, упираемся руками в бёдра, а затем просто опускаем их, ходим туда-сюда и злимся. Вдруг Мария останавливается прямо передо мною.

– Мы найдём способ, – говорю я, пытаясь взбодрить нас обеих. Она кивает и кивает. А затем её лицо расплывается в широкой злобной улыбке.

– Мы всегда находим, – отвечает она. 

ГЛАВА 5

– Что ты пытаешься доказать?

– Да ты и недели не протянешь!

– Тебе здесь не место!

Мы в самой середине второго этапа базовой подготовки в Джекс-Вэлли. Я ползу на спине под колючей проволокой с оружием в руке и пытаюсь вспомнить времена, когда не была с ног до головы заляпана грязью.

Мы пробегаем полосу препятствий и соревнуемся с другими курсантами, вооружёнными палками с мячами на концах. Мы проходим курс оказания первой помощи, который я применяю практически моментально, пробегая, прыгая и проползая через полосу препятствий. Мы тренируемся с нашими М16 и добиваемся больших успехов в ношении оружия над головой в течение длительного периода времени. Я пытаюсь пересечь озеро, перемахнув через него на канате, но промахиваюсь. Я пытаюсь ещё раз и снова промахиваюсь, но уже не так сильно. Я пытаюсь в третий раз, мои руки касаются каната достаточно долго, чтобы заработать ожог от трения, и в третий раз плюхаюсь в ледяную воду.

Я успешно взбираюсь по двухметровой стене... с седьмой попытки. Наше звено всерьёз метит закончить испытание с отличием (вдобавок к нашей «почётной эскадрилье»). Мы с Марией по-прежнему планируем завоевать все награды. На восемьдесят процентов ради себя, и на двадцать процентов – чтобы утереть Дженксу нос.

По правде говоря, после нашей встречи на полевом дне это скорее даже семьдесят на тридцать.

План зависит от того, сможем ли мы завоевать «ястреба войны», награду, которую получают только те кадеты, которые показывают наилучшие физические результаты, а затем каждая из нас зацементирует этот успех, войдя в число почётных выпускников.

Я сплю на крошечной кровати в огромной палатке на открытом воздухе. Мы едим во временном бараке и засыпаем под звуки природы и храп соседей.

Так. Круто. Что. я. Не. Могу. В. Это. Поверить.

Стоит раннее утро. Мы с Марией завтракаем. Воздух вокруг свеж и прекрасен. Мы молчим и глядим в пустоту. Когда она со вздохом прихлёбывает свой кофе, я могу только улыбаться. Есть что-то прекрасное в том, что ты можешь вот так просто посидеть в тишине с кем-то, кто всё надёжнее и увереннее становится твоей подругой. Может, даже лучшей подругой.

Я даже не представляю, на что были бы похожи эти недели, если бы не Мария. Нет, я отчётливо себе представляю, на что были бы похожи эти недели, не будь здесь Марии.

Одиночество. Болезненное одиночество.

У меня никогда не было друзей подобных Марии. Нет, у меня конечно же были друзья, но не было никого, с кем бы я могла полностью быть самой собой.

Когда я училась в школе, существовало две версии меня. Была я настоящая, и та версия меня, которую я выкатывала для общественного потребления.

Я знаю, что это была не настоящая я, но теперь, когда я повстречала Марию, я не могу поверить, что получила так много, отдав так мало.

– Я рук не чувствую, – жалуется Мария.

– А я чувствую лишь боль и предполагаю, что болит у меня там, где должны быть руки, – говорю я и делаю долгий глоток чая.

За время второго этапа подготовки мы с Марией обсудили сотни возможных сценариев, которые могли бы нам помочь протиснуться, проскользнуть или в открытую обойти озвученное Дженксом препятствие в виде лицензии пилота-любителя. После небольшого расследования мы выяснили, что для получения лицензии необходимо иметь налёт в сорок часов и сдать письменный экзамен на знание теории. Сдать экзамен проще простого, но вот где нам взять сорок лётных часов? Как нам вообще провести сорок часов в воздухе до начала отбора в «Летающие соколы»?

Мы начинаем потихонечку примиряться с мыслью, что, скорее всего, у нас не получится подать заявку на вступление в «Соколы» в этом году. Если нам удастся летом получить лицензию пилота-любителя, то мы сможем попытаться в следующем. Не самый лучший итог, но теперь у нас, по крайней мере, есть план.

Внезапно над нами нависают ОК Чен и Резендиз. Пора. Придётся отложить в сторону дружеские посиделки в тишине, поскольку сегодня тот самый день, которого в ужасе ждали все кадеты задолго до того, как ступили на территорию лагеря.

ХБРЯ.

ХБРЯ обозначает именно то, что вы подумали. Это сокращение от «Химическое, биологическое, радиологическое и ядерное оружие». ХБРЯ – это упражнение, в ходе которого мы должны войти в настоящую газовую камеру, снять противогазы, доложиться, а затем «спокойно» покинуть здание, в надежде не отключиться и не заблевать всё вокруг.

Мы в тишине прибываем на точку, узнаём всё о защитном снаряжении и проговариваем все возможные сценарии того, что ожидает нас внутри. Стараясь сохранять спокойствие и не поддаваться внезапно охватившему меня страху, я следом за всеми иду к главному зданию. Оказавшись там, мы наблюдаем за тем, как звено за звеном занимают свои места на стартовой линии.

– Я слышала, что с каждой новой группой газ становится сильнее и сильнее, – шепчет Мария.

Я оглядываю оставшиеся звенья. Звено Джонсона и Нобл уже заняло места на линии, а мы ждём, пока Дель Орбе закончит натягивать защитный костюм. Его молнию заело, и Бьянки – его ведомый – остаётся рядом с приятелем, пока всё не приходит в порядок. Без Бьянки и Дель Орбе наше звено не полное, и мы не можем занимать места на линии. Дель Орбе наконец справляется с молнией, Бьянки показывает нам, что всё пучком, и мы встаём на линию. Наше звено идёт последним.

В ожидании своей очереди мы видим, как с обратной стороны здания струится поток кадетов, уже побывавших в газовой камере. Их руки вытянуты, а раскрасневшиеся лица залиты соплями и слезами. Время от времени один из кадетов сгибается пополам и блюёт, стараясь максимально не привлекать внимания. Я замечаю, что перехожу в режим, в котором за всю свою жизнь была лишь несколько раз. Я предельно сконцентрирована, каждая клеточка моего мозга настроена на то, чтобы пережить следующие десять минут.

Я вспоминаю мантру, которую регулярно цитировала в школьной сборной по бегу всякий раз, как пыталась установить личный рекорд или бежать ещё быстрее, чем раньше, и мои ноги грозились сгореть от перенапряжения: «В течение десяти минут я могу выдержать что угодно». Я с каждым шагом мысленно повторяю эти слова, снова и снова и напоминаю себе, что любая испытанная мною боль будет временной.

– В течение десяти минут мы сможем выдержать что угодно, – шепчу я стоящей передо мной Марии. Она не оборачивается, но я вижу, как она кивает. Двери открываются, и мы наконец-то оказываемся внутри.

Наше звено выстраивается вдоль одной стены, а затем один из стоящих в центре помещения офицеров приказывает нам попрыгать на месте или сделать что-либо ещё, чтобы ускорить пульс. Мы с Марией обе бежим на месте, время от времени подпрыгивая в воздух. Почти сразу же я чувствую жжение у кончиков волос, там, где начинает образовываться пот. Жжение движется к затылку и тем уголкам кожи, к которым крепится противогаз. По мере того как газ заполняет комнату, моё дыхание становится всё более и более прерывистым. Я стараюсь сохранять спокойствие. Концентрируюсь на дыхании. Фокусируюсь на том, что сначала одна нога отталкивается от пола, затем другая. Я пытаюсь убедить себя, что жжение – это всего лишь зуд, и у меня уже зудит вся спина, но ощущение становится только хуже. Командующий офицер приказывает нам ослабить ремешки на противогазе и приготовиться полностью его снять. Он велит нам прижать снятые противогазы к груди, зачитать наш доклад, а затем спокойно выйти из здания, широко разведя руки в стороны словно буква «Т». Он предостерегает, что, если мы побежим, он заставит нас снова повторить испытание. Именно в этот момент мантру «я смогу выдержать что угодно в течение десяти минут» заменяет мантра «не беги». Я ни за что не пойду на это снова.

Офицер приказывает снять противогазы.

Газ окутывает меня словно приливная волна кислоты. Он повсюду. Я моргаю и моргаю, пытаясь не схватить ртом больше газа, чем то количество, что уже прожигает путь внутри моего тела. Я прижимаю противогаз к груди и противоестественно спокойным голосом зачитываю свой доклад. По лицу текут слёзы и сопли. Я поворачиваюсь к выходу и следом за Марией иду наружу, наши руки, как и велено, разведены по сторонам буквой «Т». Оказавшись снаружи, я дважды, как и было предписано, обхожу кругом здание. Я вижу, как Пьерр складывается пополам, и его рвёт так жестоко, что он почти падает на колени.

– Ты в порядке? – хрипло интересуется Мария, когда мы начинаем обходить здание во второй раз.

– Да, – задыхаюсь я, – а ты?

– Это было хуже, чем я предполагала, – сквозь слёзы говорит Мария, отчаянно моргая. Мы снова проходим мимо Пьерра, он по- прежнему сидит в полусогнутом положении. Мы переглядываемся и одновременно шагаем к нему.

– Пошли, – говорю я, подхватывая его под правую руку, пока Мария поддерживает его слева. Он мычит слова благодарности, и мы сопровождаем его к месту, где все остальные промывают противогазы. Его собственный противогаз оставил на его светло- коричневой коже яркую красную отметку прямо возле линии роста волос, его карие глаза налиты кровью и покрыты слезами. В руках он сжимает толстые темные очки, теперь залитые рвотой. Он сморкается, пытаясь избавиться хотя бы от части соплей, но их там ещё много.

* * *

– По крайней мере, газ позаботился о моей простуде, – наконец, говорит Пьерр, когда мы чуточку позже сидим и поедаем сухие пайки. Он делает глубокий вдох, – от неё вообще ни следа не осталось.

– По крайней мере, с этим покончено, – говорит Мария, делая долгий глоток воды, – я страшилась этого дня ещё... ещё до того, как подала заявку в академию.

– Я тоже, Рамбо, – признаётся Пьерр, – я слышал страшные истории.

– Я – Мария, а это – Кэрол, – говорит Мария, тыкая пальцем в мою сторону, – кстати.

– Гарретт, – со смехом представляется он, – я даже не думал... мне и в голову не приходило, что я не знаю ничьих имён.

– Не то чтобы мы будем часто звать друг друга по имени в будущем, – замечаю я.

– Точно, – соглашается Мария. Я поднимаю голову и замечаю Бьянки и Дель Орбе.

– К вам можно? – интересуется Бьянки, указывая на клочок земли по соседству. Все согласно кивают или взмахивают руками в приглашающей манере. Ну хорошо. Это я взмахиваю рукой в приглашающей манере. Я не знаю, что ещё делать.

– А мы как раз говорили о том, что не знаем ничьих имён, – говорю я. Бьянки кусает приличный кусок своего пайка. – Не то чтобы они нам были тут особо нужны...

– Но было бы неплохо их узнать, – заканчивает за меня Мария.

Бьянки с Дель Орбе кивают, но никто из них не горит желанием быть первым.

– Кэрол, – говорю я, решая подать пример.

– Мария.

– Моё имя они уже знают, – Пьерр делает глоток из своей фляжки с водой, – я подумал, что им стоит узнать его, поскольку именно они помогли мне справиться с эпидемией блевоты сразу после того, как мой ведомый меня кинул.

– Меня зовут Эрик, – с улыбкой говорит Дель Орбе.

У него на щеках самые глубокие ямочки из всех, что я когда-либо видела. А затем все глаза устремляются к Бьянки.

– Том, – нехотя говорит Бьянки.

– Это... неожиданно, – с усмешкой произносит Мария.

– Что? Почему? – спрашивает Бьянки.

– Ты просто... не похож на Тома, – отвечаю я.

– Ты просто похож на Брэда, – говорит Пьерр.

Все кивают и смеются.

– Брок, – добавляет Мария.

– Чип, – говорю я.

– Лэээээээээнс, – вставляет Дель Орбе, не в силах удержаться от смеха. У Дель Орбе одна из этих замечательных улыбок, он умеет улыбаться, что называется, во весь рот.

Бьянки только кивает, но уши его краснеют, а мы продолжаем дразнить его разными именами.

Наконец, нам надоедает эта игра, и Дель Орбе, Пьерр и Мария начинают обсуждать Приёмный парад, а я поворачиваюсь к Бьянки.

– Ты не бросил Дель Орбе, – замечаю я. Бьянки смотрит на меня.

– Раньше. Когда у него молния застряла.

– Я же его ведомый, – просто отвечает он. 

ГЛАВА 6

Мы с Марией направляемся к плацу, одетые в парадную голубую форму. Все тесты и экзамены сданы. Мы тренировались маршировать в построении «углом назад», так мы будем маршировать во время сегодняшних торжеств, примерно столько же раз, сколько нам говорили, что в построении «углом назад» мы будем маршировать всего два раза за всю карьеру в ВВС – в день приёма и в день выпуска из академии.

Сегодня как раз первый случай. После тридцати семи дней базовой подготовки сегодня я промарширую в Приёмном параде и, как кадет четвёртого класса, наконец-то буду называться рядовая ВВС Дэнверс.

Я ещё никогда в жизни не испытывала подобной гордости.

Пока мы присоединяемся к остальному звену, я одновременно взвинчена и возбуждена. Я буду маршировать в сегодняшнем параде, зная, что сделала всё, что было в моих силах, чтобы стать первой женщиной лётчиком-истребителем в истории ВВС США. Или, по крайней мере, одной из первых.

Мы с Марией обе получили «ястреба войны».

Наше звено получило титул «почётного звена», и в Джекс-Вэлли мы заработали звание «полевого звена». Помимо всех этих почестей мы с Марией угодили в число восьми кадетов, названных почётными выпускниками.

Конечно, наши планы в этом же году попасть в число «Летающих соколов» могут не сбыться. И Дженкс вполне может тайком наслаждаться этой вероятностью. Но, по крайней мере, я выполнила свою часть сделки и во время сегодняшних торжеств сполна насладилась тем фактом, что мы с Марией утёрли нос Дженксу нашим (теперь документально подтверждённым) превосходством. Я знаю, что Мария права, и ни одно из достижений не заставит его передумать, но это не означает, что я собираюсь оставить попытки.

Собравшаяся сегодня толпа из светил академии ВВС и членов семей кадетов исчисляется тысячами. Вокруг шумно и празднично. Каждый наш шаг сопровождается радостными всхлипами гордых родителей, трясущих значками и цветами для своих отпрысков. Я смотрю строго перед собой, зная, что моих родных не будет среди собравшихся, и не позволяя этому обстоятельству разрушить радость момента.

Все звенья собрались на выпускном поле, и всё же, несмотря на огромное число кадетов, пространство поглощает нас, как мошек. Когда церемония начинается, нам велят посмотреть в небо, в котором скоро пролетит звено из трёх «Ф-15». На долю секунды, находясь на залитом солнце поле, я позволяю себе закрыть глаза и прислушаться к рёву их двигателей. Дух захватывает, и мне приходится приложить всю волю, чтобы не расплыться в улыбке.

«Когда-нибудь».

Мы поём национальный гимн, поднимаем правую руку и повторяем слова почётной клятвы.

Тысяча кадетов в унисон повторяет слова: «Мы не будем лгать, воровать или обманывать и не потерпим тех, кто так поступает. Я обязуюсь выполнять свой долг и жить достойно, и да поможет мне Бог». И прямо как с воинской присягой, слова снова застревают у меня в горле, и их значение наполняет меня гордостью и чувством предназначения. Но на этот раз я держу глаза широко открытыми и поэтому приступаю к следующему мероприятию без выволочки от Дженкса.

А затем – словно бы мы просто маршируем по полю на какой-то тренировке или же шагаем в любом другом построении обычным утром – наши звенья присоединяются к кадетскому крылу, формируя учебные эскадрильи на этот год. Со всей помпой и официальщиной, творящейся вокруг, тяжело так просто принять и переварить происходящее. Впрочем, вряд ли я бы смогла ухватить всё величие сегодняшнего дня, даже если бы сидела в одиночку в своей комнате в казарме.

На протяжении многих недель сегодняшний день сводился к тому, чтобы не забыть, в каком построении мы маршируем, и когда пойти сюда, и когда пойти туда, и вот уже ты отдаёшь честь, сдаёшь экзамен на знание армейских дисциплин, просыпаешься каждое утро для двух с половиной километровой пробежки, и всё ради того, чтобы получить этого самого «ястреба войны», и так далее и так далее.

То есть вот как это происходит? Так мечта становится реальностью? Ты вычёркиваешь строчки в списке дел по одной зараз? Может, вместо журнала, который ведёт Мария, мне следовало вести учёт списков дел, которые я вела по пути? Потому что, если бы прошлая Кэрол Дэнверс увидела список дел сегодняшней Кэрол, со всеми этими «принять звание почётного выпускника», «посмотреть за пролётом Ф-15» и «присоединиться к кадетскому крылу», она бы глазам своим не поверила.

За последние тридцать семь дней я стала тем человеком, которым всегда хотела быть.

А затем, когда мы маршируем в составе наших только что сформированных эскадрилий, мой взгляд падает на затылок Марии. Всё, чего мне хочется, это привлечь её внимание, а затем заорать что есть мочи «МЫ СДЕЛАЛИ ЭТО! ЭТО ВСЁ НА САМОМ ДЕЛЕ!» А затем я гляжу на Бьянки, Пьерра и Дель Орбе, чтобы проверить: как они там? Гордятся ли они собой так же, как и я? Нервничают ли, страшно ли им, а может, они испытывают облегчение и счастье? А может, всё вместе? А может, они всего лишь пытаются идти в ногу со всеми, отдавать честь в правильном месте и надеются не пропотеть насквозь в парадной форме?

Пока каждая эскадрилья заканчивает свой собственный проход и инспекцию, я уже едва могу сдержаться. Наступает наш черёд, и я вижу, что все эти тренировки и маршировки окупаются, и я шагаю в ногу с остальными кадетами. Мы все как один отдаём честь коменданту академии, а затем строем проходим мимо.

Церемония подходит к концу, и теперь мы кадеты четвёртого класса.

А я теперь рядовая ВВС Дэнверс.

После наступает время рукопожатий, похлопываний по спине и тесных объятий. Мы выслушиваем прощальные напутственные слова от ОК Чен и Резендиза. Я ищу глазами Марию, но Дель Орбе сгребает меня и Пьерра в медвежье объятие, в столь славный день все формальности забыты. Мы слышим поздравления и крики радости. Дель Орбе тащит Пьерра дальше, и его «двойные обнимашки» настигают следующую толпу новообращённых рядовых ВВС.

– Поздравляю, – говорит подошедший Бьянки.

 – И я тебя поздравляю, – говорю я, разыскивая Марию глазами.

Мы молчим.

– Я ошибался, – выплёскивает Бьянки.

Я перестаю водить взглядом по толпе и фокусируюсь на нём. Жду, пока он упирается руками в бёдра и смотрит на траву, словно пытается купить лишнее время. Наконец, он снова говорит:

– Я ошибался.

Он может только повторяться.

Бьянки стоит передо мной с выражением полного раскаяния на лице. Я чувствую себя так, словно мне только что двинули по лицу.

– О, нет, – говорю я.

– Что?

Я качаю головой.

– Я вот-вот стану тем самым «первым ребёнком».

– Что?

– Ты насмехался надо мной... и только сейчас? Раз уж ты изливаешь душу...

– Ну, я не изливал...

– Раз уж ты изливаешь душу, хочешь знать, что я думала?

– Конечно? – Судя по виду Бьянки, он в искреннем ужасе.

– Я не могла дождаться, чтобы рассказать тебе, что ты ошибался. И что я выиграла. И что, – второе озарение перехватывает дыхание, – я хотела ткнуть тебя в это носом. – Я умалчиваю следующую часть, которая звучит как «точно так, как я хочу поступить с Дженксом», и вытаскиваю из памяти слова, которые патрульная написала на квитанции столько недель назад: «Позволь себе учиться».

– А что ты хочешь сказать сейчас? – спрашивает Бьянки.

«Думай, Дэнверс. Переведи дыхание. Позволь себе учиться».

– Я хочу быть хорошим пилотом, – наконец, медленно говорю я.

– И я тоже.

– Я не знала, что для того, чтобы стать хорошим пилотом нужно также быть хорошим человеком, – я вижу, что мои слова ударили Бьянки словно обухом по голове, – знаю, это звучит глупо.

– Нет, – Бьянки качает головой и смотрит мне прямо в глаза, – не звучит.

– Я думаю, мы будем побеждать чаще, чем проигрывать. Я думала, это будет самым сложным. Побеждать. Но теперь я понимаю, что самым сложным будет убедиться, что в процессе... я не утрачу собственную целостность.

– Вот ты где! – восклицает Мария, втискиваясь между Бьянки и мной. Мы отвлекаемся от разговора и оба поворачиваемся кней.

– Поздравляю, рядовая ВВС Рамбо, – обращается к ней Бьянки. Затем он прочищает горло и оглядывается по сторонам, – лучше бы мне найти Пьерра с Дель Орбе прежде, чем они заключат в свои обнимашки коменданта.

Помахав на прощание, Бьянки отправляется на поиски друзей.

– Я всё поняла, – говорит Мария, как только Бьянки выходит из зоны слышимости. Её просто распирает от радости.

– Поняла что? Тебя не было всего десять минут.

– Я знаю, как нам получить лицензии пилота-любителя, – говорит она дрожащим от возбуждения голосом.

Я округляю глаза.

– Ты... ты серьёзно?

– Да. Дэнверс, у меня есть план. 

ГЛАВА 7

Тем же воскресеньем – редкий день, когда у нас нет тренировок – мы с Марией уезжаем прочь от кампуса академии. Услышав рёв ожившего после многих недель простоя «мустанга», я чувствую себя так, будто воскрешаю какую-то часть себя, позабытую за всей суетой базовой подготовки. Мы обмениваемся довольными, даже на грани самодовольства, взглядами, мы чувствуем себя так, словно мы провернули какую-то аферу и вышли сухими из воды, хотя пока даже не совсем понимаем, что конкретно сделали. Затем мы опускаем стёкла, и свежий утренний воздух прочищает и будит, пока мы катим по дороге в сторону реализации плана Марии.

Как часто бывает с захватывающими дорожными приключениями, стоящая перед нами сияющая перспектива блестящих возможностей начинает тускнеть с каждым горящим красным светофором, с каждым оказавшимся прямо перед нами невежественным заплутавшим водителем, с каждой разочаровывающей дорожной пробкой, которая держит нас в западне и неподвижности, всё это возвращает нас с небес обратно на землю. Пока Мария настраивает радио в поисках песни получше, я ощущаю начало очередного невообразимо жаркого летнего дня, волны жара омывают лицо, словно я сижу перед открытой печкой.

По мере того как адреналин покидает меня, я начинаю испытывать куда более тревожное чувство: беспокойство, смешанное с огромной дозой сомнений касательно того, что мы тут вообще собрались делать и справлюсь ли я с этим. Я просеиваю свои эмоции в надежде найти что-то такое, что облегчит моё бремя и при этом не оттолкнёт от меня Марию. В жизни мне не часто доводилось заводить лучших друзей – и уж точно не доводилось заводить таких потрясающих друзей, как она. Я не хочу пугать её той долей своего мозга, которая внезапно устремляется вперед быстрее нашего «мустанга», просеивая всё, что может пойти не так, и все варианты, при которых мы можем провалиться и доказать правоту наших скептиков. Я пожимаю плечами, словно приказываю своему телу расслабиться и выглядеть настолько небрежно и непринуждённо, как это вообще возможно, и в процессе заставляю внутренности успокоиться.

– Ты что за ерунду творишь со своими плечами? – спрашивает Мария прежде, чем я успеваю сказать хотя бы одно «беспечное» слово.

– Пытаюсь быть жизнерадостной, – и Мария просто взрывается от хохота, такой весёлой я не видела её за всё время нашего знакомства. Она никак не может успокоиться и перевести дыхание. И даже на самом деле хлопает рукой по колену.

– Полегче, жизнерадостная, – я снова пожимаю плечами, и она, не переставая скалиться, наклоняется вперёд.

– Я такая.

– Дэнверс, большего комплимента от меня ты никогда не услышишь, но ты не смогла бы стать жизнерадостной, даже если бы десять лет тренировалась, – говорит Мария, утирая брызнувшие из глаз слёзы.

– По правде говоря, я потратила целый год жизни на то, чтобы научиться быть жизнерадостной.

– Что? – переспрашивает Мария, не переставая хохотать. Теперь и мои смешки извергаются подобно лаве из жерла вулкана. Я едва могу удержаться, пока пересказываю свою трагическую историю.

– Когда я училась в четвёртом классе, там была девочка, которая только и делала, что выглядывала из окошка и вздыхала. Я боролась с карандашом, пытаясь освоить курсив и знаки препинания, и вот рядом была она, такая непроницаемая. Она казалась такой мечтательной. Я потратила целый год, пытаться научиться вести себя как она, – мы останавливаемся на очередном светофоре.

Я упираюсь локтем в руль и утыкаюсь лбом в ладонь, осматриваю ветровое стекло, а затем, с удовлетворенным вздохом вжимаюсь обратно в сиденье и смотрю на Марию, изогнув бровь.

– Знаешь, всё, чему ты уделяешь внимание... особенное, – говорит Мария издевательски серьёзным тоном. – Хотя, я вижу, как ты скрипишь зубами, так что...

Светофор переключается на зелёный, и мы проезжаем тот же самый перекрёсток, где всего несколько месяцев назад состоялась моя небольшая стычка с патрульной Райт. Я осматриваю горные дороги и далёкий горизонт в поисках её патрульной машины. Даже не знаю, что бы я ей сейчас сказала. Возможно, просто... спасибо.

– Знаешь, мне ужасно надоело, что меня постоянно называют сильной.

– Быть сильной – здорово, – замечает Мария.

– Не для маленьких девочек.

– Для маленьких девочек, которые хотят стать первой женщиной – летчиком-истребителем, – Мария кивает, и я вижу, как она мрачнеет, – быть сильной – хорошо. – Мария смотрит на меня, и я замечаю в её глазах усталость.

– Ты тоже?

– «Она та ещё штучка», – говорит Мария высоким и сочащимся фальшивой заботой голосом, – «лучше бы тебе попридержать свой норов».

Мы обе замолкаем. И прежде чем я успеваю что-то отфильтровать или приукрасить, я выкладываю всё как на духу:

– Мне тяжело придумать какой-то другой мотив, кроме как доказать им всем, что они ошибаются.

Ну вот. Сказала. У нас с Марией есть план, но без этого яростного огня, питающего меня желанием доказать, что я права, а все заблуждаются... я ощущаю себя затухающей свечой вместо огнемёта. Сомнение в новинку для меня, но я не могу удержаться от мысли: хватит лишь этого желания, чтобы провести меня сквозь всё? Я хочу, чтобы хватило. Но я не привыкла что-то делать, исходя лишь из моих внутренних мотиваций.

– Двадцать процентов – это утереть им нос, – кивает Мария.

– Тридцать процентов, но...

– Уже тридцать процентов?

Я осмеливаюсь бросить на неё взгляд. Мария ждёт. Тишина затягивается, и тут мягкий, неестественно звучащий, хриплый и прекрасный голос радио заполняет салон.

– Ну хорошо, процент растёт. И да, меня беспокоит, что в скором времени он достигнет сотни, и, как и всю мою жизнь, я буду пытаться достичь чего-то, просто чтобы доказать, что все заблуждаются. А так жить нельзя. И да, я слышала поговорку «ты хочешь быть правой или счастливой», но послушай, почему нельзя одновременно и доказать свою правоту, и быть счастливой? А? Ты никогда об этом не думала?

Мария смеётся и качает головой, а я сворачиваю на съезде, который она обвела на карте, и еду по длинной и пыльной дороге.

– Тебе нужно почаще выбираться из своей черепушки, Дэнверс, там внутри довольно страшно. О, смотри, я думаю, это то, что мы ищем... оно должно быть прямо там, – говорит она, наклоняя шею и осматривая обширную равнину прямо перед нами.

А затем я чувствую его... Низкий рокот двигателя проносится по всему «мустангу», его ритмичный гул отдаётся у меня в позвоночнике, прямо как в старые времена, когда я проводила дни не в бесконечных тренировках, а сидя на земле и задрав голову в небеса.

Я торможу, и мы с Марией смотрим вверх и назад, к самому горизонту.

– Такое чувство, что он сидит в машине вместе с нами, – говорит Мария, почти высунувшись наружу из пассажирского окна для лучшего обзора.

Рёв и урчание приближаются. Я заезжаю на парковочное место по соседству с ангаром тридцать девять, и мы выпрыгиваем из машины как раз вовремя, чтобы заметить тот самый жёлтый биплан с красно-синими полосами, единственный самолёт, который я не смогла опознать в то первое утро в Колорадо. Биплан проносится у нас над головами, нависает над взлётно-посадочной полосой и мягко касается земли.

– Он великолепен, – говорю я, широко улыбаясь. Я смотрю на Марию и понимаю, что моя подруга с такой же радостной открытой улыбкой наблюдает за бипланом.

– Он прекрасен, – вторит мне Мария, пребывая в благоговейном оцепенении. А затем мы обе, не сговариваясь, одновременно устремляемся к самолёту, который как раз грохочет к тридцать девятому ангару.

Самолёт подъезжает к нам, и мы пытаемся одновременно и не отводи от него взгляда, и не попасть под колёса. Когда биплан приближается, я замечаю две открытые кабины – одна за другой. Мы с Марией ждём и наблюдаем за тем, как два пилота заводят самолёт в ангар. Наконец, двигатель вздрагивает последний раз и затихает. Мы едва сдерживаемся.

Сидящий в передней кабине пилот вылезает первым и встаёт на крыле. Затем он и ещё один мужчина, подошедший из недр ангара, помогают выбраться второму пилоту. Оба лётчика спрыгивают на землю, и тот, что впереди, снимает шапку «Авиатор» и очки.

Мы с Марией переглядываемся, наше возбуждение достигает поистине ядерного уровня. Это не он, это она. Второй пилот также стаскивает шапку и очки – вот он точно мужчина, – и оба направляются к нам.

– Ты вылитый отец, – говорит мужчина, обращаясь к Марии.

Его тёмные с сильной проседью волосы коротко острижены. Очки оставили след на обветренной коже ржаво-коричневого цвета. Лицо покрыто морщинами, но в глазах по- прежнему горит огонь молодости. Открытый, но загадочный. Кажется, будто пилот непостижим точно так же, как и его самолёт.

– Ты так выросла, – хрипло говорит женщина и сгребает Марию в объятия. Её светло-русые волосы растрёпаны, и так же, как у её спутника, очки оставили отметину на бежево-песочной коже, которая только больше внимания привлекает к огромным ореховым глазам женщины. Я в жизни не встречала более тихой и в то же время сильной женщины.

– Кэрол Дэнверс, это Джек и Бонни Томпсоны. Они летали с моим отцом, – говорит Мария, лучась от гордости и обожания.

И Джек, и Бонни протягивают мне руки, и я понимаю, что совершенно не знаю, что сказать.

– Это... ого... рада знакомству, – вот и всё, что я смогла из себя, наконец, выдавить. А затем меня прорывает. – Если мне позволено будет спросить... что это за самолёт?

– «Мистер Гуднайт»? – уточняет Джек.

Я смеюсь.

– Почему вы назвали свой самолёт «Мистер Гуднайт»? – спрашиваю я.

– Поймёшь, когда полетаешь на нём, – подмигивает мне Джек.

– Когда я полетаю на нём?

– Это «Стирман ПТ-17» 1942 года, – вмешивается в разговор Бонни.

– Я на таком тренировался, – добавляет Джек.

– И ты будешь на нём тренироваться, – ухмыляется Бонни.

Мы с Марией взволнованно переглядываемся. Биплан по-своему прекрасен, но мы как-то иначе представляли самолёт, на котором налетаем требуемые сорок часов.

– Вы как-то иначе представляли самолёт для маленькой лётной школы, которую устроила Мария, да? – спрашивает Джек по пути в ангар, легко прочитав наши мысли.

Мы входим внутрь, и все мои опасения мгновенно исчезают. Ангар тридцать девять выглядит в точности так, как я представляю рай.

Внутри царят прохлада и тусклое освещение. Ангар больше любого здания. В одном укутанном тенями углу стоит прекрасный нетронутый «Т-41 Мескалеро». А у противоположной стены тусуются – подумаешь, какая ерунда – две гражданские «Сессны». А вот и тот «П51Д Мустанг», который я слышала – его двигатель, ныне разобранный, лежит на полу. На полу, под старым плакатом времён Второй мировой войны, на котором Капитан Америка призывает добрых граждан покупать облигации военного займа, разложены инструменты, детали двигателя, чистящие материалы и пропеллеры. Здесь царит контролируемый хаос. Это место прекрасно. Джек включает старое радио, легкомысленно оставленное на верстаке, и по просторному ангару проносится щелчок бейсбольной биты, а приглушённо звучащий диктор комментирует игру.

– Итак, Мария говорит, что вы хотите получить лицензии пилота-любителя, чтобы присоединиться к «Летающим соколам», – говорит Бонни, включая старую кофемашину. Джек тянется к верхней полке и передаёт Бонни банку кофе и стопку фильтров. Бонни благодарит его, а он недовольно морщится: включенная им бейсбольная игра развивается неважно.

– Да, мэм... пилот Том... миссис Том... – я запинаюсь и замолкаю.

– Просто Бонни, дорогуша, – она смотрит мне прямо в глаза, – можешь звать меня Бонни.

Я киваю и пробую снова:

– Бонни.

Она улыбается, и я просто таю.

– Бонни во время войны летала на транспортных самолётах, – говорит Мария.

– И научила меня летать, – добавляет Джек.

– Я хотела летать на истребителях, но... – Бонни замолкает.

Ей и не нужно продолжать. Мы знаем.

– Вот и мы хотим, – говорит Мария.

– Так вы думаете, что если попадете в «Летающие соколы», то... что? – интересуется Бонни.

По всему ангару расплывается запах свежего кофе. Мы с Марией переглядываемся, потому что понимаем, как это прозвучит, если мы произнесём это вслух, особенно для Бонни.

– То они передумают, – говорю я, стараясь выглядеть максимально уверенной. Мария согласно кивает.

– Мы обе получили «ястреба войны», стали почётными выпускниками. Мы были в «почётной эскадрилье». И когда в конце года настанет время для официального признания заслуг кадетов, мы хотим добавить «Летающих соколов» к этому списку, – говорит Мария.

– Так это ради отборочных в команду следующего года? – спрашивает Джек.

Мы с Марией киваем.

– Вы же знаете, что вам придётся пахать вдвое больше, чтобы получить вдвое меньше? – интересуется Бонни, выразительно глядя в глаза Марии.

– Я так всю жизнь делаю, – решительно отвечает она.

– Я даже не сомневалась, – улыбается Бонни.

Джек обнимает Бонни за талию.

Наступает пауза, и я понимаю, что сейчас Джек и Бонни размышляют, стоит ли им пытаться отговорить нас от этой затеи. Они могут сказать, что если мы попадём в «Летающие соколы», то это ничего не изменит. Что женщины хотели пилотировать истребители ещё до тех пор, как поколение Бонни взмолилось об этой возможности десятилетия назад. Что наш квест будет достойным и значимым, даже если в самом конце мы не добьёмся задуманного. Я знаю, что они правы. Но я также знаю, что все в этом ангаре слишком хорошо понимают, каково это, когда тебе отказывают в том, что ты заработал по праву.

Взгляды Джека и Бонни встречаются, и они обмениваются улыбкой.

– Тогда давайте начинать, – говорит Джек, хлопнув в ладоши.

– Отлично! – восклицаю я.

Мы с Марией даём друг другу «пять», разворачиваемся и направляемся обратно к «Стирману».

– Куда это вы намылились? – доносится сзади голос Джека.

Мы медленно оборачиваемся.

– К самолёту? – словно что-то само собой очевидное говорит Мария.

Бонни обаятельно улыбается и направляется к кофемашине.

– Мы пока не собираемся отпускать вас в небо, – возражает Джек.

– Но...

– Не переживайте, к началу отбора вы получите свои сорок часов налёта, но сперва нам предстоит слепить немного нужного характера и целостности, – поясняет Джек.

– И как же мы эм... добьёмся этого? – спрашивает Мария, и я слышу в её голосе трепет.

– Прямо под постером Кэпа? – переспрашивает Джек, указывая себе за спину. – Там стоит ведро, полное чистящих средств и старых тряпок. Берёте их, наполняете ведро водой и хорошенько моете «Мистера Гуднайта», если вы, конечно, не возражаете.

Подходит Бонни и вручает Джеку кружку с кофе.

– Спасибо, милая.

– Я думала, мы собираемся летать, – мямлю я.

– Первым делом характер и целостность, – Джек отхлёбывает кофе, – полёты потом. 

ГЛАВА 8

– От нас воняет, – жалуюсь я часы спустя, когда вечером того же дня мы едем обратно в кампус под лучами заходящего солнца, – кто же знал, что попытка что-то помыть может сделать тебя такой грязной?

Мария согласно мурлычет, но пока я везу нас обратно домой, становится ясно, что мы обе довольны тем, как сложился сегодняшний день, каким бы необычным он ни был. Пока мы отмывали каждую деталь «Мистера Гуднайта», Джек и Бонни были рядом и объясняли, что это за деталь и для чего она нужна. «Это реле связано с той частью двигателя, которая делает вот так, и если оно не работает, тогда, смотрите, придётся потянуть вот здесь или сделать вот так, понимаете, как всё это устроено и как функционирует вместе?»

Пока я понимаю не до конца, но всего после нескольких часов, проведённых под их мудрым присмотром, становится ясно, что со временем я вникну.

Я всегда представляла себе, как сижу в кабине самолёта, бороздящего облака. Я с отчётливой ясностью могу себе это представить. Но когда я попыталась по-настоящему, вообразить, как будут ощущаться все эти первые нерешительные, детские шажки, у меня ничего не вышло. В конце концов, меня хватило лишь на несколько приятных снов, в которых я направо и налево непринуждённо сыпала бессчётными свидетельствами того, что добилась чего-то впечатляющего, потратив на это абсолютный минимум усилий, и достигла результата с лебединой грацией.

Но сегодня, склонившись над двигателем «Мистера Гуднайта», закатав рукава и с ног до головы заляпавшись смазкой и маслом, сделав крошечный детский шажок в сторону моей конечной цели, я испытываю ощущение чуда. И жажду большего. И гордость. И счастье. Я чувствую, что нашла своё место. Когда я гляжу на Джека, разбирающего по частям двигатель «Мистера Гуднайта» и объясняющего, для чего служит каждая деталь, я чувствую, что нашла вторую часть своей головоломки. Скорее всего, именно поэтому до сегодняшнего дня я и не могла себе представить ничего подобного. Я понятия не имела, что такая самодостаточность вообще возможна, что уж говорить о том, как она будет ощущаться. Гораздо проще представить себе, что ты паришь над облаками и другие тобой восхищаются, чем представить, каково это – восхищаться самой собой.

Однако когда мы возвращаемся обратно, принимаем душ и укладываемся на ночь, мой мозг пробуждается от восторженного сна о деталях двигателя «Стирмана» и переключается обратно на мысли о подготовке к первому дню занятий, к завтрашнему дню.

– Несладко нам придётся, – бормочет Мария, пока мы изучаем расписание, прежде чем выключить свет. Нас ждёт четыре пары утром и ещё три днём, тренировка внутри- вузовской команды и «введение в авиацию», первый курс лётной программы. Мы уже договорились с Бьянки, Дель Орбе и Пьерром о создании ночных учебных групп в библиотеке Макдермотта, чтобы уберечь друг друга от излишней перегрузки, но рабочая нагрузка всё равно выглядит безумно интенсивной.

Я ворочаюсь с боку на бок всю ночь, строю изысканные карточные домики из разнообразных возможных сценариев завтрашнего дня. Когда мы с Марией начинаем шнуровать кроссовки для утренней пробежки в привычное время, я действую на чистом адреналине и стараюсь активно избегать попаданий в любые эмоциональные ловушки.

Мы приходим на плац и видим, что Бьянки, Дель Орбе и Пьерр уже разминаются. Я слышу смех Дель Орбе ещё с противоположной стороны пола.

– Вы все знаете, что такое фликербол^[12]? – спрашивает Пьерр, как только мы показываемся в зоне слышимости.

– По большей части, это смесь футбола и вышибал, – отвечает Мария, сонно зевая, наклоняясь и касаясь кончиков ступней руками.

– В моей голове прямо сейчас проигрывается череда изображений, в которой люди получают мячом в лицо, а затем кто-то наклоняется над ними и кричит «Это фликербол!», – говорит Пьерр. Его голос звучит слегка истерически и сильно выше обычного.

– Ага, всё примерно так и обстоит, – со смехом соглашается Бьянки.

– Вы, парни, играли в фликербол? – спрашиваю я у Бьянки, пока Дель Орбе воспроизводит мрачное описание Пьерра.

– Мы все играли. А вы? – спрашивает он.

– Мы тоже, – отвечаю я за нас обеих.

Бьянки кивает.

– Итак, в этот год нашим внутриинститутским видом спорта будет мой ночной кошмар из средней школы, – жалуется Пьерр, – замечательно! Просто замечательно! Фантастика!

– Пьерр, расслабься, – говорит Мария, как всегда, глас спокойствия и разума. – Вы готовы, парни? – спрашивает она, раз за разом высоко подпрыгивая в воздух.

Все нехотя кивают, и мы одной группой приступаем к пробежке.

– Вы где вчера пропадали? – интересуется у меня Бьянки, бегущий рядом во главе группы.

– Можно подумать, тебе интересно, – отвечаю я.

– Так и есть, обычно поэтому люди и задают вопросы. Потому что им интересно.

Я смеюсь, и его лицо смягчается.

– Покажется слишком странным, если я предпочту пока тебе не рассказывать? – спрашиваю я.

– Ну разумеется, нет, – но он так смотрит, что я понимаю, как смутила его, – извини, если я перешёл границы, Дэнверс.

– Нет, всё в порядке. Я просто не хочу сглазить.

– Но это очень круто, и все вы, парни, нам обзавидуетесь, – поддразнивает его Мария, пробегая мимо.

Мы с Бьянки замолкаем и бежим дальше.

– Но ты же расскажешь мне, правда? – наконец уточняет он.

– Возможно, – отвечаю я.

Он вопросительно выгибает бровь.

– Да! Доволен? Я обещаю.

– И не на моём смертном одре или при схожих обстоятельствах, на случай, если ты ищешь какие-то лазейки, – говорит он.

– Да как вы смеете, сэр, – кричу я через плечо, ускоряясь, чтобы догнать Марию, – я честная женщина!

– Я в этом не сомневаюсь, – отвечает Бьянки, мгновенно посерьёзнев. Я улыбаюсь и догоняю Марию, оставляя Тома позади.

– Ты могла бы ему рассказать, – замечает Мария, её дыхание облачками вздымается в прохладном утреннем воздухе.

– Я хочу какое-то время сохранить это между нами, – отвечаю я.

Я понятия не имею, почему это взбрело мне в голову, но интуиция подсказывает, что решение правильное. Мария кивает, и мы обе счастливо и синхронно бежим дальше.

В прошлом я бы не раздумывая выложила всё как на духу, чтобы впечатлить кого-нибудь... «кого угодно. Вы можете быть невысокого мнения обо мне, но вы определённо должны быть впечатлены этой суперкрутой штукой, которой я добилась, а вы нет. Та-даааааа!»

Но сейчас? В ангаре тридцать девять есть что-то почти священное. Нечто такое, что я не хочу марать прошлой неуверенностью в себе. Я хочу рассказать об этом людям по нормальным причинам, а не потому, что мечтаю отличиться на несколько мгновений. Я горжусь собой, и не потому, что у меня появилась новая и блестящая фенька, которой можно выпендриваться перед окружающими. Я ухмыляюсь своему собственному ходу мыслей. Можно подумать, в помывке «Стирмана» до последнего винтика было что-то такое, чему остальные могут обзавидоваться.

К пяти утра мы все пропитываемся потом и направляемся обратно к общежитию для крайне необходимого душа. Бьянки, Пьерр и Дель Орбе отваливаются, пока мы с Марией прокладываем путь по коридорам. Тогда-то мы и замечаем Нобл, которая возвращается с собственной пробежки. Поскольку Джонсона нигде не видать, я решаю протянуть оливковую ветвь, пока мы поднимаемся по лестнице.

– Кстати, не думаю, что мы официально встречались. Я Кэрол, а это – Мария, – говорю я, кивая в сторону Марии.

– Нобл, – резким и тягучим тоном отвечает она. Её огненно-рыжие волосы собраны в тугой пучок, а усыпанная веснушками бледная кожа раскраснелась от утренних упражнений. Тёмно-зелёные глаза всегда выглядят слишком холодными и полуоткрытыми.

– Я надеялась на имя, – шутливо говорю я, но в то же время я действительно надеялась на то, что она представится. Эта ситуация работает только по принципу «ты мне, я тебе», в противном случае мы далеко не уедем.

Нобл вздыхает, и её вздох всерьёз претендует на звание самого долгого и усталого вздоха в истории. Кажется, моё любопытство её утомило. Я одной лишь силой воли изображаю на лице приветливую улыбку и слышу, как Мария пытается подавить смешок.

– Зои, – отвечает Нобл.

– Привет, Зои, – говорит Мария, сопровождая свои слова кивком головы. Зои нехотя кивает в ответ.

– Что ж, полагаю, увидимся, когда увидимся, – отвечает Нобл, ускоряясь по коридору и исчезая за дверью своей комнаты.

– Отлично, – я энергично машу вслед её удаляющейся фигуре, моё поведение полная противоположность непринуждённому, отстранённому, прохладному поведению Зои и Марии.

– Дэнверс, ты что, помахала ей? – спрашивает Мария, еле сдерживаясь от смеха.

– Она слишком холодная для меня, – отвечаю я, открывая дверь нашей комнаты и собирая причиндалы, которые понадобятся мне в душе.

Смех Марии преследует меня всю дорогу до душа.

Но к семи тридцати утра уже не имеет значения, кто холоден, а кто нет, кто может заставить тебя лишь вопросительно изогнуть бровь, а кто требует терпения, сходного с тем, что требуется, чтобы удержать слона в посудной лавке, поскольку мы все, неуклюжие, уверенные в себе, но испуганные, сидим на первых занятиях в качестве кадетов четвёртого класса академии ВВС США. 

ГЛАВА 9

– Добро пожаловать на курс «Введение в авиацию». Я – капитан Дженкс. «Уф».

Дженкс расхаживает перед нами, сложив руки за спиной. Его лётные очки сверкают и сияют в солнечном свете, скрывая его всезнающий взгляд, пока он поёт дифирамбы тому, что ожидает от нас за время обучения в его классе. Кадеты – лётные инструкторы стойко и неподвижно стоят позади него, пока самолёты взлетают и садятся на загруженные взлётно-посадочные полосы прямо за их спинами.

– На протяжении этого года вы отправитесь в четыре полёта, каждый раз в сопровождении инструктора. Вы станете летать в одиночку только после того, как станете кадетами третьего класса^[13].

Громкий грохот выруливающего на ВПП самолёта-буксировщика заглушает последние слова Дженкса, но их смысл и так ясен.

Я оборачиваюсь и вижу, как самолёт-буксир вытягивает из огромного ангара один из безмоторных самолётов-планеров. Планер больше похож на мотоциклетную коляску, неуклюжую и закруглённую спереди. Красные трубки опоясывают его тощий фюзеляж и огибают выгравированные на хвостовом стабилизаторе буквы «СТАРК ИНДАСТРИЗ». Планер, по сути, состоит из одного крыла, его дизайн ошеломительно – и весьма волнительно – прост.

Не могу дождаться, когда полечу на нём.

Капитан Дженкс говорит, что мы будем работать в паре с одним из кадетов – лётных инструкторов. Я немедленно изучаю все имеющиеся в наличии варианты и ранжирую их по шкале от наиболее до наименее желанного, основывая свой выбор на таких сверхнаучных параметрах, как поза и форма челюсти. Наверное, мне должно было стать не по себе, что я, которая громче всех других выступает за то, чтобы книги перестали судить по обложке, делаю такие дикие и поспешные выводы о характерах и преподавательских способностях группы людей, основываясь исключительно на их внешности. И всё же вот мы и приехали.

– Дэнверс, ты работаешь с кадетом – лётным инструктором Вольффом, – говорит Дженкс и продолжает оглашать весь список, даже не взглянув в мою сторону.

Я испускаю мысленный стон. Для протокола, я уже выделила кадета – лётного инструктора Вольффа как наименее желанного кандидата. Высокий, крепко сбитый, надменный и с квадратной челюстью, Вольфф выглядит так, словно в своё время он повесил на других людей не одну табличку «Ударь меня».

Я не знаю ни одного из остальных кадетов в группе Вольффа. Я оглядываюсь в поисках Марии и Дель Орбе и с завистью замечаю, что они работают в группе с моим наиболее предпочтительным вариантом, лётным инструктором Кэботом, человеком с расслабленной позой и мягким лицом. Разумеется, они не замечают моего завистливого взгляда, поскольку прямо сейчас безмятежно рассекают по лётному полю рука об руку с моим оптимальным выбором, пока я мысленно готовлюсь к ментальной порке всех времён и народов.

– Давайте начинать, – говорит Вольфф низким и методичным голосом. Наша группа, словно утята за мамочкой, следует за ним по направлению к планеру.

– Запрыгивай, – говорит он мне.

– Сэр? – переспрашиваю я, поглядывая на остальных кадетов в нашей группе, подумывая о том, что это может быть своего рода ловушкой, и испытывая дискомфорт от того, что придётся идти первой.

Вольфф ничего не говорит. Его светло-русые волосы колышутся на ветру, а румяная кожа уже взывает о бритье, хотя наверняка по утру первым делом повстречалась с бритвой. Его угольно-чёрные глаза смотрят пронзительно, а способность хранить молчание является поистине выдающейся.

Я киваю и впервые в жизни забираюсь в кабину самолёта.

Оказавшись внутри, я чувствую «щелчок», с которым все кусочки моей жизни решительно, уверенно складываются в единый пазл.

Я делаю глубокий вдох и тайком пристёгиваюсь, пытаясь проглотить рвущиеся на волю эмоции. Я обхватываю пальцами рукоятку планера и изучаю приборы самолёта. Все приборы прямо передо мной, а не изображены на страницах какого-то подержанного, изношенного авиационного журнала, который я нашла в комнате ожидания гаража, где ремонтировали мою машину.

Если помывка «Стирмана» казалась подарком, то нахождение в кабине самолёта выглядит по меньшей мере услышанной молитвой.

«Я сделала это. Это всё взаправду. Я действительно здесь».

Я подавляю желание показать Вольффу большой палец и вместо этого провожу пальцами по компасу и склоняюсь над высотомером. Я щёлкаю пальцем по указателю воздушной скорости, а затем задираю голову, чтобы разглядеть указатель скольжения, подвешенный к колпаку кабины. Простенький кусочек пряжи, который использовался ещё братьями Райт и прошёл испытание временем как лучший способ убедиться в том, что самолёт летит так эффективно, как это только возможно, а не просто скользит в сторону. Я широко улыбаюсь, когда нахожу его, восторгаясь тем, что простые хорошие идеи неподвластны времени.

–      Расскажи нам, что ты видишь, – приказывает Вольфф, и я всеми силами сопротивляюсь желанию выпалить      «мои мечты становятся явью!»

– Мощь, – отвечаю я вместо этого.

– Отлично, Дэнверс, – говорит Вольфф и отворачивается от меня к остальным кадетам. Он берёт долгую многозначительную паузу, и мы следим за каждым его вдохом, засекая, как он сжимает и разжимает челюсть.

И наконец...

– В этом самолёте вы сможете почувствовать каждый каприз, который небеса заготовили для вас, – Вольфф снова оборачивается ко мне, – ты должна быть готова к любой вероятности.

– Обузу, – говорит Дженкс, вставая за Вольффом.

– Сэр? – переспрашивает Вольфф.

– Это ответ на ваш вопрос «что вы видите?», – отвечает Дженкс, обходя планер кругом. Руки по-прежнему держит за спиной, большой палец дёргается при каждом шаге.

– Да, сэр, – соглашается Вольфф.

– Обычно это происходит в кабине, где человек впервые познаёт свои ограничения.

– И свою свободу, – замечает Вольфф. Воцаряется тишина. – Сэр, – добавляет он.

– Полёты подчиняются тем, кто познаёт контроль и самодисциплину. Они не предназначены для импульсивных, беспечных или излишне эмоциональных, – говорит Дженкс, каждое слово вышибает из меня весь воздух, ощущается будто личное, персональное нападение.

– В импульсивности мы находим неравнодушие. В беспечности – отвагу. И в эмоциональности мы находим человечность. Сэр, важно лишь то, можно ли их этому научить, – Вольфф встаёт между Дженксом и мной, и я решаю, что совершенно облажалась, сочтя его самым неподходящим лётным инструктором.

– Что ж, мне даже интересно будет посмотреть, как закончится... – Дженкс замолкает, награждая меня таким взглядом, будто я всего лишь затхлое, мокрое полотенце, – ваш маленький эксперимент.

– Да, сэр.

Дженкс изучает трёх остальных кадетов, расправляет плечи и, не произнеся более ни слова, направляется к другой группе. Вольфф барабанит по фюзеляжу, и я трактую это как намёк, что пора вылезать. Никто из нас не говорит о том, что только что произошло, но пока я вылезаю из планера, я чувствую восхищение. И одновременно закипаю от ярости. Как Дженкс вообще посмел испортить мои первые впечатления от пребывания в кабине своими непреклонными, холодными словами?

Я сжимаю ладони в кулаки и пытаюсь вспомнить ощущения рычага управления в моих руках. Каково это – сидеть в кабине. Вспомнить «щелчок», который никому, даже Дженксу, не под силу у меня отобрать. Здесь моё место. Вот для чего я рождена, какой бы импульсивной, беспечной и эмоциональной я порой ни бываю. Наконец, я делаю глубокий вдох, и постепенно слова Дженкса звук за звуком начинают стираться из памяти.

Я отхожу в сторонку и наблюдаю, как оставшаяся троица кадетов по очереди забирается в кабину планера и получает свою порцию мудрых советов от Вольффа. Моё мнение о нём растёт каждое мгновение, что я провожу в его обществе. Может, он и выглядит как качок из средней школы, но за всем напускным чванством скрывается ещё один парень, который всю жизнь мечтал летать.

Оставшееся время мы изучаем основы, уделяя особое внимание каждой крупице информации, которую Вольфф вдумчиво – и очень медленно – передаёт нам. К концу занятия я просто в восторге. Какого это – быть настолько уверенным в себе, чтобы занимать столько времени и пространства, как Вольфф? Не позволять, чтобы тебя отодвигали в сторону.

Остаток дня я провожу в мыслях. Я просиживаю занятия, пока мой мозг решительно не желает отвлекаться от воспоминаний о каждом изгибе планера, о тех чувствах, что ты испытываешь, сидя пристёгнутой в его кабине, о том, как выглядит мир из кабины самолёта. И пока я тщательно архивирую каждое ощущение, Чтобы насладиться ими позже, остаётся одна вещь, которую я не могу свести к одному моменту или изображению. Ещё одна часть того самого урока, который вертится вокруг меня на протяжении последних месяцев.

Где-то в глубине души я всегда знала, что моё место в кабине самолёта. Я просто на автомате думала, что для того, чтобы эта мечта стала явью, кто-то ещё – кто-то по-настоящему важный (в отличие от меня) – должен одобрить эту идею. Вот почему уважение кого-то вроде Дженкса так много значит для меня. Конечно, когда я сегодня забралась в кабину, то почувствовала себя большей собой, больше в мире с самой собой, более идеально готовой для будущих свершений, чем когда-либо в своей жизни. Но какая-то часть меня по- прежнему не хочет – не может – считать это свершившимся фактом, считать правдой, пока кто-то вроде Дженкса не озвучит свою экспертную оценку.

Но наблюдая за Вольффом, который был так уверен в себе, который настолько доверял своей интуиции, что не побоялся возразить Дженксу, я поняла, что мне всегда было проще полагаться на чьё-либо мнение обо мне, на оценку кого-то ещё, кого-то, обладающего достаточной властью и важностью, чем самой себя одобрить. Или, если пойти ещё дальше, потребовать, чтобы другие одобрили меня, нравится им это или нет.

«Позволь себе учиться». Слова патрульной Райт эхом отдаются в голове, и пока все дополнительные значения, которые они приобрели, не исчезли, я подхватываю их и прибиваю к доске объявлений у себя в мозгу.

Когда мы с Марией приходим в библиотеку МакДермотта для вечерних занятий, мозг уже кипит. Появляются Бьянки, Дель Орбе и Пьерр, и медленно, но верно наш стол заполняется книгами и бесчисленными листами набросанных от руки заметок, и вся эта масса знаний только после одного дня занятий.

За соседним столом сидит Нобл. Мы – ну ладно, я – приглашаем её присоединиться, но она вежливо (ну или с её версией того, как выглядит вежливость) отказывается. Уголок её рта изгибается в каком-то подобии улыбки, так что я бы сказала, её защита медленно сдаёт.

– Твой лётный инструктор рассказал тебе об авиашоу? – шепчет Мария в перерыве между заданиями.

– Нет, каком авиашоу? – спрашиваю я, отвлекаясь от записей.

– Я полагаю, что каждый учащийся академии обязан сходить на авиашоу, – говорит Мария.

Я жду подробностей, но в ответ слышу только тишину. Она смеётся.

– Звучит так, будто мне есть ещё что сказать, да?

– Определённо, – со смехом соглашаюсь я.

– Там будут «Громовые птицы», – добавляет Бьянки.

«Громовые птицы» – это как «Летающие соколы», только в миллион раз круче.

– Я слышал, они будут летать на новых «Ф-16» вместо старых «Т-38», – замечает Дель Орбе.

– Эй, эй, «когти» были неплохи, – возражает Пьерр, и все замолкают, – я видел их в Робинсе, в Джорджии. Моя семья ехала несколько часов, чтобы посмотреть на их выступление, и... – И Пьерр уносится в мир фантазий, который все мы знаем слишком хорошо.

– Дженкс был «Громовой птицей», – замечает со своего места Нобл.

Мы смотрим в её сторону. Она развалилась над залежами книг, крепко держа в руках карандаш.

– Что? – переспрашиваю я.

– Он подал в отставку? – любопытствует Бьянки.

– Я слышала, что его отстранили, – говорит Нобл вялым шепотом, столь тихим, что мы подаёмся вперёд, чтобы получше расслышать кусочек новой информации о несравненном Дженксе.

– Ты не знаешь почему? – спрашиваю я.

– Если бы я знала, я бы сказала: «Я слышала, что его отстранили по такой-то причине», не так ли? – говорит Нобл, отворачиваясь от нас и возвращаясь к книгам.

– Да ты просто золотце, – замечает Дель Орбе.

– Ах, спасибо, спасибо огромное, – отвечает Нобл, её тон просто сочится сарказмом. Вот тебе и сдала защита.

– Как кого-то могут отстранить из «Громовых птиц», – спрашиваю я, обращаясь к нашей маленькой компании.

– Дэнверс, – предостерегающе говорит Мария серьёзным тоном. Настолько серьёзным, что Дель Орбе, Пьерр и Бьянки утыкаются в записи, и мы с Марией, похоже, остаёмся наедине друг с другом.

Я жестом признаю своё поражение.

– Что? Ты не считаешь, что это хотя бы капельку интересно? Ты не думаешь...

– Мне нужно, чтобы ты ослабила свою упрямую хватку и перестала так активно рыться в прошлом этого человека.

– Но...

Мария сверлит меня взглядом и перебивает:

– Или ты задумала поднять цифру до сорока процентов? Найти уязвимое место и в качестве бонуса прицепиться к нему?

Я краснею. Мария знает меня лучше, чем я предполагала.

– Сорок процентов это даже не половина, так, к слову, – бурчу я, не в силах продолжать схватку.

– Дженкс до сих пор имеет над тобой такую власть только потому, что ты позволяешь ему её иметь, – говорит Мария.

– Ауч, – восклицаю я, её слова бьют меня прямо в лоб.

– Пообещай мне, Дэнверс, – Мария не сводит с меня взгляда, – пообещай мне, что ты откажешься от этой затеи.

Я вижу, как Дель Орбе, Пьерр и Бьянки пытаются не подслушивать. Но не спешу обещать Марии, что оставлю Дженкса в покое.

– Ну же, Дэнверс, – шепчет Бьянки.

– Обещаю, – говорю я. 

ГЛАВА 10

– Постой, а для чего нужен воздушный гудок? – спрашиваю я у Джека, перекрикивая звук работающего двигателя «Мистера Гуднайта». Весь самолёт грохочет и трясётся, пока я пристёгиваюсь к сиденью в открытой передней кабине и туго закрепляю воздушный гудок по соседству.

– Для связи, – кричит в ответ Джек.

– Здесь нет радио? – уточняю я, застегивая, наконец, ремень.

Мария и Бонни машут нам, а затем восторженно возвращаются обратно к обсуждению первого полёта.

– Я могу говорить с тобой, но ты не можешь говорить со мной, – поясняет Джек.

– Да, сэр! – отвечаю я, стараясь, чтобы мой ответ звучал максимально кратко и не испуганно.

– Один раз – «меня тошнит», два – «мы сейчас разобьёмся», – говорит Джек.

Я гляжу на гудок.

– Один раз – «меня тошнит», два – «мы сейчас разобьёмся», – повторяю я и киваю. Не хотелось бы перепутать эти два сигнала.

После долгих недель наземных уроков с Джеком и Бонни наконец-то настало время летать. Бонни с Марией только что приземлились, лицо Марии светится от восторга, теперь мой черёд лететь с Джеком за штурвалом.

– Дэнверс, положи руки на приборы, – командует Джек. Моя рукоятка двигается, когда Джек выводит самолёт из ангара тридцать девять. В этих старых тренировочных самолётах есть своё очарование, которое я научилась ценить, несмотря на первоначальный шок от того, что буду учиться летать на «Стирмане», а не на чём-то новом и сверкающем. Все приборы в моей кабине являются точными копиями приборов в кабине Джека. Так что я понимаю, что он делает, и в режиме настоящего времени учусь летать. Я обхватываю пальцами рукоятку, и неповторимые ощущения окутывают моё тело подобно фейерверку.

– У тебя ноги на педалях поворота? – спрашивает он.

Я утвердительно кричу, вытягиваю ноги и помещаю их на педали поворота старого самолёта. Биплан так яростно трясётся, что того и гляди воздушный гудок вывалится из своего крепления, так что я запихиваю его себе под ногу и прижимаю изо всех сил. Пропеллер крутится и крутится и, наконец, начинает крутиться так быстро, что со стороны кажется, будто он вообще не двигается. Сперва мне кажется, что возбуждение затмит всё моё обучение и мне не удастся сохранить голову на плечах. Но происходит ровно наоборот. Я ещё никогда в жизни не была настолько сконцентрирована. Каждый звук, каждое ощущение, каждый взгляд на приборы всё больше и больше захватывают меня.

Я была рождена для этого.

По радио я слышу, как Джек разговаривает с башней. Он запрашивает разрешение на взлёт и повторяет серию чисел, а мы всё ближе и ближе к взлётной полосе. Наш самолёт бездельничает на краю полосы, и я каждой клеточкой ощущаю жизнь и готовность к полёту. Навязчивая мелодия песни двигателя «Мистера Гуднайта» отдаётся в позвоночнике. Этот рык и это мурлыканье, которое когда-то было таким далёким и таинственным, теперь окружает меня словно объятия старого приятеля.

А затем Джек направляет «Мистера Гуднайта» на взлётную полосу. Мы набираем скорость, и вот я уже не слышу ничего кроме завываний ветра и звука мощного двигателя, я чувствую, как он трясётся под нами, а затем одним движением, от которого желудок уходит в пятки...

Нет больше никакой тряски.

Мы. Летим.

Когда мы отрываемся от земли, кажется, что сердце сейчас из груди выскочит. Твёрдая, ласковая рука Джека поднимает нас всё выше и выше. Невозможно синее небо перестаёт быть недостижимым. Оно окружает меня. Я тоже парю там, наверху. Я смеюсь. Просто не могу удержаться. Всё точно так, как я себе и представляла. Всё точно так, как я мечтала. Всё точно так, как я знала. И даже лучше. Гораздо лучше.

Джек делает крен на левый борт, и под нами во всём многообразии предстаёт мир: зелёное и голубое, горы и поля, крошечные фигурки людей, занимающихся своими делами. Мы выравниваемся и поднимаемся ещё выше.

Когда Джек достигает крейсерской скорости в 160 километров в час, мне кажется, будто мы угнездились в небесной синеве не хуже других птиц, парящих на воздушных потоках.

– Готова принять управление, Дэнверс? – Щёлкает по радио голос Джека.

– Да, сэр! – кричу я. В жизни не была настолько к чему-либо готовой.

Моё тело одновременно напрягается ирасслабляется. Я делаю глубокий вдох и чувствую, как Джек отпускает управление, и рукоятка становится моей и только моей.

Я поворачиваю рукоятку влево, ослабеваю хватку и наблюдаю за тем, как «Мистер Гуднайт» ныряет вниз, слушается меня, выполняет мои приказы.

– Я ЭТО СДЕЛАЛА! – кричу я в небеса.

Джек предостерегает о последствиях моих действий, когда я выравниваю самолёт, его голос, его успокаивающее присутствие в моих ушах, не позволяет мне слишком увлечься моментом. Повороты направо несколько сложнее, так что я ещё сильнее концентрируюсь на инструкциях Джека о том, как достичь тонкого баланса между давлением на рукоятку и педали поворота. Но вскоре «Мистер Гуднайт» уже легко поворачивает направо.

– Все хорошо, Дэнверс. Не нужно выделываться. – Хохочет он в радио.

– Это потрясающе! – Кричу я, ни к кому конкретно не обращаясь, мне просто нужно услышать свой голос и убедиться, что всё по- настоящему. Пока мы с Джеком летаем и тренируем повороты, взлёты и спуски и «поверни вот тут направо» и «поверни вот тут налево», меня не мучают мысли о том, что нужно доказать всем тем, кто когда-либо во мне сомневался, как они ошибались. Мой разум здесь, в этой кабине, и нигде больше.

Не успела я опомниться, как настало время возвращать «Мистера Гуднайта» домой.

Я оглядываю горизонт и понимаю, что понятия не имею, в какой стороне дом.

– Верни управление мне, и я доставлю нас на место, – говорит Джек, словно прочитав мои мысли, его голос трещит по радио. Рукоятка двигается, и самолёт стрелой несётся по небу с такой лёгкостью, что я едва не плачу. Выверенные углы, нужное давление. Неожиданно мои пикирования и повороты в сравнении с Джеком кажутся неуклюжими и лишёнными грации.

Джек – настоящий художник.

«Ты тоже когда-нибудь такой станешь», – уговариваю себя я.

Когда Джек начинает говорить с башней, я наконец-то вижу впереди ангары аэропорта и раскинувшуюся перед нами посадочную полосу. Я сканирую горизонт на предмет наличия других самолётов, но не вижу ничего, кроме голубого небосвода.

– Дэнверс, удели посадке особое внимание, – говорит Джек.

Я вижу, как Джек выравнивает самолёт над посадочной полосой аккурат по соседству с ангаром тридцать девять. Земля летит навстречу, спешит поприветствовать нас, и пока я задерживаю дыхание, Джек одним плавным движением сажает все три колеса самолёта на асфальт, самолёт даже ни разу не подпрыгивает.

– Это было потрясающе! – кричу я. Я слышу грохочущий, прокопчённый смех Джека. Пока мы довозим «Мистера Гуднайта» до ангара тридцать девять, я пользуюсь грохотом двигателя, чтобы скрыть свой смех, крики, трепет и все те эмоции, что испытала в воздухе.

Я вспоминаю указатель скольжения в планере. Простой кусочек пряжи, который предостерегает пилота от заваливания в ту или иную сторону. Я думаю о том, что у Джека, у Вольффа и даже у Марии есть свой внутренний датчик скольжения. Собственный кусочек пряжи, который помогает им сохранить равновесие, невзирая на то, с какой силой дуют ветра, пытающиеся сбить их с курса. Они сами себе эксперты. Они сами себе указатели скольжения. Я тоже хочу быть такой, как они, и мне кажется, что сегодня я максимально приблизилась к тому, чтобы обрести собственный ориентир.

Все клеточки моего тела излучают радость, бьющей из меня энергии хватило бы, чтобы поднять нас обратно в воздух даже без работающего двигателя. Не пытаюсь ли я этим умерить свою одержимость Дженксом? Неужели я трачу всю энергию на то, чтобы зарекомендовать себя, потому что где-то в глубине души боюсь той свободы, которую почувствовала сегодня в небе? И власти. Власти, которую я продолжаю отдавать людям вроде Дженкса? Почему я так боюсь своей силы и власти?

А почему он?

Я выпрыгиваю из самолёта, подбегаю к Марии и заключаю её в объятия. Она крепко стискивает меня руками, и мы обе знаем, что никакими словами нельзя описать то, что мы испытали и почувствовали сегодня там, в небе. Мы чувствуем себя цельными личностями.

Мы держимся друг за друга. Никого из нас нельзя назвать большими фанатами обнимашек, но мы обе словно чувствуем, что если когда и было время для объятий, так это сейчас.

– Как она себя проявила? – спрашивает Бонни у Джека, когда он присоединяется к нам. Мы с Марией, наконец, размыкаем объятия, но улыбка у обеих по-прежнему до ушей.

– О, она просто самородок, – говорит Джек, пожимая плечами.

– Прямо как она, – говорит Бонни и с гордостью смотрит на Марию, – я сказала Марии, что к концу обучения ей нужно будет сделать небольшую бочку. Мы позволим вам немного повеселиться, – говорит Бонни, и лицо Марии начинает сиять.

– На эту у меня тоже свои планы, хотя и не такие весёлые, как бочка, – Джек смотрит на меня и подмигивает.

– Джек, – предостерегающе говорит Бонни.

– Ничего особенного, разве что, может быть, крошечное, малюсенькое сваливание при неработающем двигателе.

– Что такое сваливание при неработающем двигателе? – спрашиваю я, заранее невзлюбив эти слова. Бочки Марии кажутся предпочтительнее.

– Это отличный способ научить тебя, что даже у лучших пилотов в мире дела порой идут не так, как планировалось, – он смотрит на выражение моего лица (должно быть, я выгляжу так, словно только что проглотила лимон) и хохочет. – А теперь идём. Довольно разговоров. Сегодняшний день нужно отпраздновать. Бонни испекла вишнёвый пирог, – Джек берёт под руку Бонни и ведёт к ангару.

– Лучший день в жизни? – спрашиваю я Марию, пока мы идём следом.

Её улыбка озаряет светом всё лицо.

– Лучший день в жизни. 

ГЛАВА 11

– Это фликербол! – доносится до меня голос Дель Орбе, орущего на распростёртого перед ним Пьерра.

Я смеюсь и вижу, как Бьянки трусит в моём направлении вдоль боковой линии через всё поле. Я беру толстовку, продеваю внутрь голову и пропихиваю усталые, потные, пусть и несколько замёрзшие, поскольку капли пота успели охладить моё тело, руки. Осень плавно перетекла в зиму, и теперь наши утренние пробежки выглядят так, словно кто-то поспорил, что мы никогда не осмелимся выйти на плац, нацепив на себя весь свой гардероб. Какими бы сложными и насыщенными ни были последние месяцы, у меня всё равно присутствует ощущение, что всё кроме полётов случается с кем-то ещё, что всё взаправду, только не взаправду. Лекции, курсы и полуденные часы, проведённые на поле для фликербола. Я словно хожу по коридорам, затаив дыхание, сдаю тесты, стиснув грудь, слушаю лекции, и не могу дышать, я всё время только и жду, когда смогу вновь подняться в небо и вдохнуть свежий и ароматный воздух. Я словно веду идеально сносное существование, до тех пор, пока снова не испытываю это чувство, когда желудок уходит в пятки, и я наконец-то могу дышать полной грудью. Полёты стали моей новой реальностью, а всё остальное не имеет значения.

– Дель Орбе сделал это нарочно, – говорю я, когда Бьянки усаживается рядышком.

– Он несколько месяцев это планировал, – со смехом соглашается Бьянки. Мы замолкаем и наблюдаем за тем, как наша команда готовится к следующей игре. Сборная нашей эскадрильи по фликерболу в настоящий момент метит на первое место, и, как и на полевом дне, мы снова завязли в соперничестве с эскадрильей Джонсона и Нобл. Однако на этот раз они подобрались гораздо ближе, чем бы нам того хотелось. Так что очень многое зависит от следующей игры.

– Идёшь на авиашоу в выходные? – спрашиваю я.

– Да, а ты?

– Ага.

Молчание.

– Хорошо.

Молчание.

– Мы с Марией берём уроки пилотирования в аэропорту неподалёку от города, чтобы получить лицензии пилотов-любителей и подать заявки в «Летающих соколов», – на одном дыхании выпаливаю я.

Я боюсь встретиться с Бьянки взглядом, хотя я чувствую, как его глаза сверлят меня.

– Секундочку, что?

– Мы никогда не были наедине, так что я не могла рассказать это только тебе, и мне не хотелось передавать тебе странные, загадочные записочки в библиотеке, но я также не хотела ждать, когда ты окажешься на смертном одре, а мне казалось, что к этому всё и идёт... в смысле, сколько месяцев прошло с тех пор, как ты впервые спросил меня, куда мы ездим по выходным?

Он молчит, пытаясь переварить услышанное.

– Три с половиной, почти четыре, на самом деле.

– Ого... правда?

Бьянки кивает, его тёмно-голубые глаза пристально смотрят на меня.

– Я думала, не больше одного.

– Неа.

– М-да, как быстро, оказывается, летит время, ха-ха, – говорю я, прочищая горло.

– Так, мне позволено будет задать уточняющие вопросы?

Тем временем на поле Мария бросает и забивает гол. Даёт «пятюню» Пьерру. Даёт «пятюню» Дель Орбе.

– Ну разумеется, – отвечаю я и показываю Марии оптимистичный большой палец вверх.

– У кого вы берёте уроки?

– У Джека и Бонни Томпсонов. Они воевали вместе с отцом Марии. Даже на нескольких войнах, – говорю я, отслеживая успехи Марии: она лавирует между противниками и прорывается вперёд. Пасует. Ловит. И снова забивает. Мы с Бьянки аплодируем ей.

– Отец Марии воевал?

– Он был «Пилотом из Таскиги»^[14], – говорю я.

– Ого.

– Как и Джек.

– А Бонни?

– Она научила летать их обоих, а затем ВВС позволили ей летать на транспортах, – я не могу смотреть на него, – она постоянно говорит, как гордится тем, что смогла послужить своей стране, но... – Я умолкаю. Просто не могу это произнести. Бьянки кивает. Делает глубокий вдох и складывает руки на затылке. Он смотрит на землю, и я вижу, как облачко дыхания паром поднимается в стылом зимнем воздухе. Когда он, наконец, начинает говорить, его голос звучит до боли добрым, и мне почти хочется, чтобы он звучал иначе.

– Так значит, это всё для того, чтобы стать лётчиком-истребителем.

– Всё посвящено тому, чтобы стать лётчиком-истребителем, – быстро и жёстко говорю я, почти рыча. Моя реакция шокирует даже меня. – О господи, прости. Я так... Ого, я... Похоже, я не вполне довольна тем, кем я, по моему мнению, была.

– Я даже не могу сказать, что начал тебя понимать, – говорит он.

Я смотрю поверх него, всё поле взрывается радостными возгласами после того, как Пьерр забивает свой первый в жизни гол и взлетает над плечами товарищей по команде. Мы с Бьянки рассеянно хлопаем другу, который наконец-то, после нескольких болезненных месяцев, освоил фликербол.

– Не думаю, что я сама понимаю, – говорю я, не в силах удержаться от смеха, потому что постоянно удивляюсь колебаниям своих эмоций.

– На чём летаешь? – спрашивает Бьянки, стремясь смягчить обстановку.

– «Стирман ПТ-17» 1942 года, – говорю я.

– Что?

– Его зовут «Мистер Гуднайт».

– Ты, должно быть, шутишь.

– Именно на нём учился летать Джек, так что на нём он сейчас учит летать нас.

– Поверить не могу, что ты держала это в себе, – говорит он.

– Если бы я рассказала тебе об уроках пилотажа, мне бы пришлось объяснять, почему я пошла на них, а если бы я объяснила, почему пошла на них, мне бы пришлось рассказать тебе весь наш план, а после того как я бы рассказала тебе весь наш план, мне бы пришлось стоять здесь и наблюдать за тем, как ты принимаешь решение не говорить мне, что план может не сработать, потому что ты хочешь пощадить мои чувства.

– И в чём конкретно заключается ваш план?

– Мы с Марией получаем наши лицензии пилотов-любителей и наконец-то получаем возможность подать заявки на вступление в «Летающих соколов». Мы проходим отбор и, возможно, наше блестящее выступление заставляет Дженкса разрыдаться, не знаю, эту часть плана я ещё не продумывала. Может, там будет неловкое рукопожатие, и сквозь стиснутые зубы он нехотя процедит «я ошибался насчёт тебя, Дэнверс». Может, он скажет, что я лучший пилот из всех, кого он встречал в жизни, и вручит мне приз. Я не знаю, эта часть плана за последние несколько месяцев стала весьма подробной. – Бьянки смеётся. – А затем мы с Марией становимся «Летающими соколами». – Я пожимаю плечами. – И им всем придётся признать. Придётся признать всё, чего мы достигли за этот год – «ястреба войны», почётные выпускники, «почётная эскадрилья» – и тогда они передумают, и мы с Марией станем первыми женщинами – летчиками-истребителями в истории ВВС США. – Я поднимаю взгляд на Бьянки. – Мы лучшие, Том.

– Я знаю, – отвечает он.

– Тогда всё должно сработать, – говорю я полным фальшивой бравады голосом.

Бьянки делает глубокий вдох:

– Кэрол, только потому, что ты лучшая, это ещё не означает, что...

– Не говори этого, – говорю я, схватив его за запястье. Сама не знаю, зачем я так сделала. Я как будто должна была схватить его, заставить его остановиться, пусть даже он собирался произнести прописную истину, которую мой собственный разум напоминал мне по двадцать раз на дню. Бьянки смотрит на меня.

– Я знаю. Понимаешь? Я знаю.

– Хорошо, – отвечает он.

Я с благодарностью киваю. В последовавшей тишине я медленно отпускаю его руку.

– Я всё ещё не верю, что ты можешь летать на «Стирмане ПТ-17», – говорит Бьянки, с улыбкой качая головой.

– Ты ему рассказала? – спрашивает Мария, появившись словно из ниоткуда. После тренировки она вся потная и раскрасневшаяся.

Пьерр и Дель Орбе следуют за ней по пятам, но по-прежнему не могут догнать. Наш седьмой период закончен, и наконец-то наступает время обеда.

– Рассказала ему что? – спрашивает Пьерр.

– Рамбо и Дэнверс берут уроки лётного мастерства. Вот где они пропадают, – отвечает Бьянки.

– Я же говорил вам, парни, – замечает Дель Орбе.

– Нет, не говорил. Ты говорил, что они ездят в аэропорт наблюдать за самолётами, а не летать на них, – возражает Пьерр.

– Вы были в аэропорту? – спрашивает нас Дель Орбе, готовясь защищать свою точку зрения.

– Вы наблюдали за самолётами? – Дель Орбе ходит перед нами кругами, словно прокурор на допросе.

– Да, – говорит Мария.

– Ваш протест отклонён, – восклицает Дель Орбе, потрясая рукой перед лицом Пьерра.

– Ты что вообще делаешь? – со смехом интересуется Бьянки.

– Не виновен, Ваша честь! Я выиграл пари, – отвечает Дель Орбе, направляясь в сторону Митчелл-Холла и высоко задрав руку в победном жесте.

– А ты ещё удивляешься, почему мы вам раньше не рассказали, – говорю я.

Мы следуем за Дель Орбе.

– О, я никогда не удивлялся, почему вы нам ничего не рассказали, – возражает Бьянки.

– Вы должны мне содовую, – кричит Дель Орбе через плечо.

– Мы ничего тебе не должны, – бубнит Пьерр, пытаясь догнать приятеля.

– Он не говорил вам, почему назвал свой самолёт «Мистер Гуднайт»? – спрашивает Бьянки.

Я качаю головой.

– Он сказал, что расскажет, после того, как мы пролетим на нём, но так и не рассказал.

– Я хочу сказать, это же не потому, что самолёт весь такой замечательный? Ты не называешь самолёт «Мистер Гуднайт», если с ним всё хорошо, – говорит Бьянки.

– Мне кажется, с «Мистером Гуднайтом» всегда всё хорошо, – не соглашаюсь я.

– В отличие от всех остальных, – смеется Мария.

Когда мы входим в столовую, я испытываю неловкость от того, насколько сильно нуждаюсь в том, чтобы наш с Марией план сработал. Меня преследует необъемлемая величина сбывшейся мечты о полётах и страх, что этот громкий, жизнеопределяющий щелчок может быть легко отнят у меня, если все кусочки головоломки не встанут на место.

Я знаю, что в жизни всё работает не так. Даже если мы и не окажемся там, куда хотим попасть, пережитый нами по пути опыт не будет потрачен зря. Хотя это знание, похоже, застряло на самом верхнем уровне моего мозга вместе с тем годом, когда президент Линкольн произнёс Геттисбергскую речь, и разными частями атома.

Я знаю это академически. Понимаю это разумом. Осознаю всю логику.

Всё в точности так, как сказал Джек: «Даже для самого лучшего пилота в мире всё порой идёт не так».

Но как я могу с этим свыкнуться? Почему я должна смириться с мыслью, что мне не позволят делать что-то, ради чего я была рождена? И не потому, что я недостаточно хороша или не заслужила это право, а просто потому, что родилась женщиной?

Я никогда в жизни с этим не смирюсь.

– Смирно! – командует Мария, предупреждая нашу группу о приближении капитана Дженкса.

Мы поворачиваемся к нему лицом и отдаём честь. Все продолжают стоять по стойке смирно, пока Дженкс осматривает наши потные, покрытые травинками тела. Мы с Бьянки стоим позади всех, поскольку тащились в арьергарде всю дорогу до Митчелл-Холла. Я надеюсь, что на этот раз Дженкс не выделит меня из толпы и не унизит. Я смотрю прямо перед собой, чувствуя по соседству присутствие такого надёжного и неподвижного Бьянки. Я готова поклясться, что атмосферное давление вокруг нашей группы изменилось, когда Дженкс останавливается напротив меня. Я продолжаю стоять, не шелохнувшись и не моргая. Расправив плечи. Задрав подбородок. Выпрямив спину.

– Рядовой ВВС Дэнверс, я в восторге от того, что вы присоединитесь к нам на завтрашнем авиашоу, – говорит Дженкс.

– Да, сэр, – бодро и отрывисто отвечаю я.

– Я много размышлял о словах кадета – лётного инструктора Вольффа касательно способности... хмм, некоторых людей к обучению, и я верю, что вы найдёте завтрашнюю экскурсию крайне познавательной, – продолжает Дженкс.

– Да, сэр, – отвечаю я, его слова утаскивают меня под воду.

– Я бы также хотел, чтобы вы с особым вниманием оценили пилотов. Мне любопытно, рядовой Дэнверс, сумеете ли вы увидеть разницу между ними и собой.

– Да, сэр. – Я тону.

– Вы же хотите доказать правоту кадета – лётного инструктора Вольффа, не так ли? – шёпотом спрашивает Дженкс, наклоняясь ближе ко мне. – Что вас можно обучить? – Его голос доносится приглушённо и как будто бы издалека. Мои друзья рядом со мной, но я в жизни не чувствовала себя более одинокой.

– Да, сэр. – Я закрываюсь. Испаряюсь.

– Что ж, в таком случае давайте проверим, не станет ли завтра тем самым днём, когда вы, наконец, осознаете, насколько кардинально вы не вписываетесь в ряды этих славных пилотов. Краткого взгляда будет достаточно, – Дженкс обходит меня кругом, – чтобы высветить все ваши недостатки.

ЧЕРНОТА.

– Да, сэр, – мой голос доносится откуда- то ещё, словно бы извне.

Когда наша беседа заканчивается, вся группа отдаёт Дженксу честь, и он, не сказав более ни единого слова, лишь довольно вздохнув, идёт дальше. Сперва я вижу перед собой Марию. Она словно материализуется передо мной из ниоткуда.

– ...в порядке? Дэнверс? Ты в порядке? – Её лицо кажется размытым, а голос доносится будто издалека. Бьянки крепко держит меня за руку, и мне требуется несколько секунд, чтобы осознать, что он, на самом деле, поддерживает меня на ногах. Дель Орбе и Пьерр с обеспокоенным видом маячат на заднем плане, раздражённые тем обстоятельством, что никак не могут мне помочь.

– Почему он меня ненавидит? – спрашиваю я.

Я чувствую в своём голосе печаль и гнев, я слышу в нём признание поражения, боль и безнадёжность, я чувствую, как замешательство разливается у меня в груди, берёт за горло и протискивается наверх.

– Потому что ты самая лучшая, – говорит Дель Орбе. Я слышу в его голосе раздражение. Мы все поворачиваемся. Он качает головой и не может устоять на месте.

– Но разве он не хочет, чтобы все стали лучшими? – спрашиваю я. Я просто ненавижу то, как легко Дженксу удаётся добраться до меня.

– Ага, он позволит нам быть великими до тех пор, пока мы ведём себя в точности как он, – с горечью отвечает Пьерр.

– Дженкс был «Громовой птицей». Он был боевым пилотом. В своём классе он был тобой. Как он вообще должен по-прежнему испытывать гордость от принадлежности к суперэксклюзивному клубу, если теперь ему кажется, что в него стали принимать кого ни попадя? – рассудительно спрашивает Мария.

– Я готов поспорить, что в некой извращённой мере он верит, что защищает священность своего звания, – говорит Бьянки.

– И вот тогда-то они и начинают говорить такие вещи, как... – Дель Орбе задумывается. – У тебя прирождённый талант.

– Тебе повезло, – соглашается Мария.

– Ты слишком много выделываешься, – говорит Пьерр.

– Видишь, Дэнверс, ты забыла спросить разрешения, – подытоживает Дель Орбе.

– Ты забыла проявить благодарность, – добавляет Мария.

Я стою в окружении своих друзей и не знаю, что сказать. Нет, не совсем так. Я не хочу ничего говорить. Я хочу кричать. Рычать. Хочу побежать к Дженксу, повалить его на землю и заставить слушать, пока я перечисляю ему всё, в чём он не прав.

Он не прав.

Ведь так? 

ГЛАВА 12

– Я взял всем одно и то же. Не смог запомнить... берите уже, а? – говорит Бьянки, протягивая всем по содовой.

– Ты запаниковал, – замечаю я, забирая содовую для себя и Пьерра.

– Я не запаниковал. Я принял ответственное решение, – возражает Бьянки, протягивая последние две содовые Марии и Дель Орбе.

– Он запаниковал, – подытоживает Дель Орбе, и его слова хором повторяют все остальные.

– Чувствуйте себя как дома, незнакомцы, которые были моими друзьями! – восклицает Бьянки, присаживаясь рядом со мной.

– Дамы и господа! – голос доносится из громкоговорителя, и мы моментально выпрямляемся и устремляем взгляды в небеса. – Позвольте поприветствовать вас на сегодняшнем авиашоу!

Над нашими головами проносится бомбардировщик «Б-52», пронзительный вой его двигателя заставляет некоторых зрителей прикрыть уши руками. Почти что птичий крик бомбардировщика никак не стыкуется с огромным размахом его крыльев. Все мы растворяемся в этом звуке.

– Ну хорошо, это было клёво, – Мария словно в детство вернулась. Я смотрю на её светящееся лицо, с которого наконец-то стали сходить затянувшиеся мрачные следы вчерашней встречи с Дженксом.

Диктор снова берёт слово и представляет вертолётную пилотажную группу из Хьюстона.

– Когда я был маленьким, я видел «Серебряных орлов», – кричит Пьерр посреди гама и грохота авиашоу, – они сейчас расформированы, но, говорю вам, они были крутые.

– Вот это шок! – восклицает Дель Орбе. – Пьерр говорит о вертолётах.

Мы наблюдаем за тем, как вертолёты приближаются и проносятся мимо, оставляя за собой дымный след. К четвёртому номеру мы уже твёрдо убеждены, что смотрим что-то нереальное.

– Теперь я тоже хочу летать. Хочу присоединиться к ним там, наверху, – жалуется Пьерр.

– Прошу, скажи, что ты помнишь, что рассказывал нам эту историю примерно тысячу раз, – молит Бьянки.

– Это сущие пустяки по сравнению с тем временем, когда ты говорил нам, как отчаянно хочешь стать пилотом-истребителем, так что... – Пьерр замолкает.

Бьянки делает вид, что слова друга поразили его в самое сердце.

– Не хочу менять тему, но... – встревает Дель Орбе.

– Всё равно это сделаю, – заканчивает за него Мария.

Дель Орбе хохочет и продолжает:

– Я хотел убедиться, что нам удастся подобраться поближе и послушать сенатора Джона Гленна. У него встреча с избирателями возле сцены. У меня целый мешок вопросов, и я собираюсь до последней запятой исполнить все советы, которые он мне даст, – говорит он.

– Какой шок! Дель Орбе говорит, что хочет стать астронавтом! – восклицает Пьерр. Дель Орбе толкает его, и они оба смеются.

– Мы идём. И это не обсуждается! – говорит Дель Орбе.

– Нет. Ни за что. Я не собираюсь выставлять себя идиотом, – Бьянки даже покраснел.

– О, тебе следует с ним поговорить. Хуже- то не будет, ведь так? – замечаю я, подталкивая его.

– Почему нет? Ты что, не слушала, когда я сказал, что просто выставлю себя идиотом? – спрашивает он.

Я хлопаю в ладоши.

– Довольно. Мы всё решили. Мы идём. Во сколько начало? – спрашиваю я у Марии.

– В три часа, – отвечает она.

– Решено, – говорю я.

Пока все со мной соглашаются, Бьянки, похоже, начинает медленно погружаться в состояние паники из-за приближающегося мероприятия.

Вертолёты заканчивают выступление, и до нас начинают доноситься ни с чем не сравнимые звуки: рёв и урчание самолётного двигателя.

– Быть того не может! – в неверии восклицаю я. – Невозможно. Это невероятно.

– Почему они нам ничего не рассказали? – спрашивает Мария.

– О чем вы двое говорите? – интересуется Бьянки.

«Стирман ПТ-17» 1942 года проносится по небу, и мы с Марией кричим от восторга, когда диктор объявляет Джека и Бонни.

– Господа, познакомьтесь с «Мистером Гуднайтом», – говорит Мария, тыкая пальцем в небо.

– Ты что, шутишь? – спрашивает Бьянки. «Мистер Гуднайт» забирается к небосклону, а затем, достигнув максимальной высоты, крутится и срывается вниз, словно лист на ветру.

– Как это может быть тот самый самолёт, на котором мы летаем каждое воскресенье? – спрашивает Мария, наблюдая, как биплан проносится сквозь разрозненные облака словно металлическая игрушка в руках ребёнка, закладывает невероятные виражи и опускается к полю в таких манёврах, которые, кажется, нарушают сами законы физики и логики. «Мистер Гуднайт» снова взбирается к облакам, поворачивает налево, а затем сваливается в штопор, будто лишившись энергии. Мы с Марией наклоняемся вперёд, гадая, не рухнет ли самолёт на самом деле. Неожиданно нам становится страшно, что жизнь двух знакомых пилотов повисла на волоске. Я хватаю Марию за руку, в ужасе представляя, что сейчас увижу...

А затем «Мистер Гуднайт» оживает, и публика сходит с ума.

– Доброй ночи^[15], – говорю я, наконец-то выдохнув.

Мы с Марией переглядываемся.

– Это... Ты думаешь... Ну не могли же они так назвать свой самолёт из-за этого? – спрашивает Мария.

– Они совершенно точно не могли так назвать самолёт из-за этого, – говорит Бьянки, наблюдая за тем, как биплан ещё раз кувыркается меж облаков. Толпа между тем аплодирует их выступлению стоя, и мы присоединяемся к аплодисментам.

Затем мы смотрим на выступление «Ф-14 Томкэт» и в изумлении наблюдаем за тем, как крошечная женщина шагает по крыльям старого биплана. На шоу выступают парашютные группы и даже трёхмоторный «Форд Тримотор» 1929 года, который в серебряно-голубой окраске выглядит гладким и современным. В какой-то момент появляется даже клоун с парашютом.

А затем.

– Дамы и господа. «Громовые птицы» ВВС США необычайно рады сегодня быть здесь с вами.

Зрители снова поднимаются на ноги. За этим все сюда и пришли.

– Если вы посмотрите в центр лётного поля, – продолжает диктор, – то увидите, как механики и пилоты «Громовых птиц» начинают маршировать к своим машинам.

Все взгляды устремляются к колоннам мужчин, направляющимся к шести прекрасным «Ф-16», расположившимся на противоположной стороне лётного поля.

– Эф-шестнадцатые... – выдыхает Мария и умолкает.

Шесть истребителей «Ф-16 Атакующий сокол» расположились прямо по центру лётного поля. Я в жизни не видела ничего прекраснее этих птичек, выкрашенных в белый цвет с красными и синими полосками.

– К концу дня я дотронусь до одной из них, – заявляю я.

– Понимаю твои чувства, – со смехом говорит Мария, – но звучит это дико странно.

– Тебе стоит увидеть жест, который я припасла специально для тебя, – говорю я.

– Давай посмотрим, Дэнверс, – предлагает она.

Я тянусь раскрытой ладонью и почтительно закрываю глаза, словно чувствую жар от потрескивающего костра. Я открываю глаза, отдергиваю руку и не могу удержаться от смеха. Мы снова смотрим на лётное поле, где «Громовые птицы» один за другим забираются в самолёты. От нашего внимания не ускользнул тот факт, что все «Птицы» как один похожи на Дженкса.

Я прям чувствую, как на всех нас опускается тяжесть бытия, пока каждый вспоминает слова Дженкса, напоминающие о том, кто мы такие, и, что ещё важнее, кем мы не являемся.

– Фиг Ньютон, – внезапно говорит Пьерр.

– Что? – переспрашивает Мария.

– Ллойд «Фиг» Ньютон, – поясняет Пьерр, – не могу поверить, что я забыл.

На лётном поле «Громовые птицы» начинают наземные проверки.

– О чём ты говоришь? – интересуется Дель Орбе.

– Это афроамериканский пилот, который был «Громовой птицей» в семидесятые, и, чтобы сразу расставить все точки над «и», поскольку я знаю, что мы все об этом подумали, нет, он был совершенно не похож на Дженкса, – Пьерр смотрит на лётное поле. Мы все смотрим туда. – Если он смог...

– То и мы сможем, – заканчиваю за него я.

Пьерр смотрит на меня и кивает.

– То и мы сможем, – повторяет он.

Двигатели «Ф-16» оживают.

– А теперь, дамы и господа, давайте начнём лётное представление!

Четыре «Ф-16» клином прорезают небосвод.

– Вы только взгляните, – говорит Дель Орбе, показывая на нижние части фюзеляжей самолётов, где были нарисованы гигантские голубые громовые птицы в индейском стиле.

– Почему только четыре? – не понимаю я.

– Оставшиеся два – сольники, – поясняет Пьерр.

«Ф-16», не меняя построения, начали крутить бочки. Самолёты держатся так близко друг к другу, что складывается впечатление, будто кто-то развесил их на стене при помощи балансира и линейки. Истребители настолько точно сохраняют расстояние, что легко забыть про то, что каждый из них летит на скорости примерно в полторы тысячи километров в час.

Два сольных пилота крутят бочки во все четыре стороны света прямо над центром площадки. Оказавшиеся слева от нас остальные истребители устремляются в нашу сторону, выстроившись ромбом, а затем, синхронно крутят бочки. Ещё не все мурашки успевают пробежаться по коже от последнего трюка, как нам советуют не сводить взгляда с горизонта, так как два сольных пилота сближаются и уже готовы вплотную пронестись друг мимо друга. На мой взгляд, страшнее версии игры «кто струсит первым» ещё не придумали.

Я, затаив дыхание, слежу за тем, как два самолёта проносятся друг мимо друга, а затем наше внимание устремляется к оставшимся четырём самолётам, которые теперь приближаются к зрителям колонной. Нам говорят, что «Громовая птица-1» (лидер) подаст сигнал снова перестроиться в ромб. Мы словно наблюдаем за работой сложных циферблатов и винтиков внутри часов, с такой точностью ведущий и его ведомый перестраиваются из колонны в ромб.

Затем один из соло-самолётов словно из ниоткуда появляется вдали. По словам диктора, пилот должен нагнать ромб. Самолёт летит со скоростью шестнадцать километров в минуту, и пилот должен догнать остальных прямо над трибунами. Зрители как один замолкают. Соло-самолёт проносится мимо ромба прямо над центром представления, и публика сходит с ума. Истребитель обгоняет строй, и самолёты, держась крылом к крылу, взмывают ввысь.

– Это их фирменный манёвр, – говорит Мария, едва в силах сдержать себя.

– Взрыв бомбы и пролёт на встречных курсах, – говорит Пьерр, обращаясь одновременно ко всем и ни к кому конкретно.

Мы пребываем в восторге, пока ромб, исполняя бочку за бочкой, поднимается всё выше и выше. Затем каждый самолёт срывается вниз, словно лист на ветру, оставляя белый дымный след за собой. «Взрыв бомбы» заполняет собой небеса, поскольку все четыре самолёта окутали дымом пространство непосредственно над зрительскими трибунами.

– Если они снова попытаются сделать пролёт на встречных курсах, весь этот дым – волнуюсь я.

– Они справятся, – заверяет меня Мария.

Дым от «Взрыва бомбы» заполняет небеса, и мы можем только сидеть и смотреть, как два самолёта начинают сходиться к ещё одному пролёту на встречных курсах. Но на этот раз они будут исполнять трюк в небе, полностью затянутом дымом. Пилоты не смогут разглядеть друг друга. Я наблюдаю за одним самолётом, затем за другим, потом снова за первым. Я понятия не имею, насколько они близки друг к другу.

– Они сейчас столкнутся, – шепчу я, и Мария берёт меня за руку и крепко сжимает.

На скорости в полторы тысячи километров в час у самолётов уходят считаные с секунды на то, чтобы проскочить друг мимо друга на расстоянии, казалось бы, в волосок.

– Видишь? – спрашивает Мария. Я перевожу взгляд на руку, где её пальцы оставили отчётливые отметины. – Ни на секунду в них не сомневалась.

– Ага-ага, – соглашаюсь я, закатывая глаза и массируя костяшки пальцев.

– Это было невероятно! – восклицает Пьерр.

Диктор благодарит «Громовых птиц» и напоминает, что позже состоится встреча с Джоном Гленном, а под конец накручивает нас всех известием о том, что на закрытии авиашоу выступит фанк-группа.

– Джон Гленн, а ЗАТЕМ фанк-группа? Просто день моей мечты, – говорит Бьянки, пока мы вместе с тысячами зрителей покидаем трибуны.

– Я всё равно дотронусь до одного из этих самолётов, – говорю я, заметив, что «Громовые птицы» не только приземлились, но даже уже смешались со зрителями, пожимая руки и подписывая фотографии. Я изучаю толпу за спинами пилотов и замечаю, что «Птицы» позволяют людям подойти и посмотреть на «Ф-16».

Вот мой шанс. Я гляжу на Марию. Она думает о том же.

– Мы собираемся встать в очередь на встречу с сенатором Гленном, так что встретимся там после того, как вы... дотронетесь до самолёта, – скептически говорит Бьянки, пытаясь рассмешить меня, но, судя по его взгляду, он считает меня чокнутой.

– Мария теперь тоже хочет дотронуться до самолёта, – говорю я.

Все устремляют взоры на Марию.

– Ну хорошо, я теперь тоже самолётощуп, – признаёт она.

– Самолётощуп, – Пьерр не может удержаться от смеха.

– Тогда идите и пощупайте свой самолёт, дамы, а я встречусь с американским героем, – говорит Дель Орбе.

– Эй, а ну-ка минуточку. Мы тоже повидаемся с сенатором Гленном, только...

– После того, как дотронетесь до самолёта, мы поняли, – со смехом говорит Бьянки, машет на прощание, и мы расходимся.

Мы с Марией протискиваемся сквозь толпу, заполонившую лётное поле. Мы едва держим себя в руках. Сегодня просто волшебный день. По-настоящему волшебный. Он напомнил нам, зачем мы стараемся учиться. Уж точно не из-за Дженкса. Мы не пытаемся показать себя. Дело вовсе не в этом.

Дело в том, что мы действительно любим летать.

Только и всего.

Я улыбаюсь, и боже мой, какое это приятное ощущение. Мы с Марией ускоряем шаг, и к концу едва не бежим от нетерпения.

Толпа вокруг «Громовых птиц» немного поредела, так что у нас не занимает много времени пробиться к началу очереди. Там, во главе толпы, стоит один из «Громовых птиц». Он высокий, солидный и, как и сказал Дженкс, ничуть на меня не похож. Мы с Марией наконец- то добираемся до него.

– Ну, привет, – говорит он, подписывая фотографию эскадрильи, летящей в одном из построений.

– Мы кадеты четвёртого класса, сэр, – говорю я, пытаясь не обращать внимания на то, каким юным прозвучал мой голос.

– Ваши семьи, должно быть, очень вами гордятся, – замечает он, протягивая каждой из нас по фотографии.

– Ещё как, сэр, – отвечает Мария.

– Жаль, моей дочери здесь нет. Хотел бы я, чтобы она с вами встретилась, – говорит он, снимая тёмные очки. Его карие глаза с нависшими над ними веками выглядят... добрыми. Может, он и не так уж похож на Дженкса, как мне показалось, когда я впервые увидела идущих по лётному полю «Громовых птиц».

– Сэр? – спрашиваю я.

– Она ещё очень маленькая, но грезит только о полётах, – он явно хочет сказать что- то ещё, но тут его практически похищает целый класс взбудораженных детсадовцев.

Мы с Марией какое-то мгновение просто стоим на месте, не уверенные, что правильно его расслышали.

– Он что, только что сказал то, что я услышала? – спрашиваю я.

– Сказал, – торжественно говорит Мария.

Несколько секунд мы молча стоим в полном оцепенении.

– Нам ещё самолёт потрогать надо, – наконец, говорю я, устремляясь к одному из «Ф-16», выставленных на обзор гостям выставки.

Мы обходим самолёт со смесью восхищения и уважения и теряем друг друга из виду, погрузившись в свои миры.

Вблизи самолёт выглядит изумительно. Он гладкий и мощный. Элегантный и обманчиво простой. Я наклоняю шею и концентрирую взгляд на кабине.

Я шагаю вперёд, и прямо там, прямо под кабиной, вытягиваю руку и касаюсь фюзеляжа самолёта. Металлическая поверхность очень гладкая, и ощущение от прикосновений к ней ещё сильнее притягивает меня.

– Когда-нибудь, – обещаю я самолёту, к которому так жадно тянется рука. 

ГЛАВА 13

– Ты слишком рано задираешь нос, Дэнверс. Повтори. Давай посмотрим, не окажется ли шестой раз счастливым, – говорит Джек по радио.

Я стону. Сегодня наш последний урок, и верный своему слову, которое он дал во время первого совместного полёта, Джек настаивает, чтобы мы провели его, изучая, как правильно разбиться. Или, как он это называет, «сваливать самолёт на малых скоростях при неработающем двигателе». Мария, к слову, провела последнее занятие, исполняя серию замедленных бочек, в точности как Бонни и обещала. Не то чтобы я завидую или ещё что.

Когда мы в первый раз пробуем это весёлое маленькое сваливание, я нервно (и абсолютно справедливо) дважды нажимаю на клаксон, потому что мы на самом деле падаем. Я жду, что Джек что-нибудь сделает. Прыгнет ко мне на помощь? Спасёт ситуацию? Вместо этого я слышу лишь его сухой, прокопчённый голос по радио, произносящий одно-единственное слово «неа». Я выравниваю самолёт, и он тут же велит мне повторить.

– Давай начнём заново. Сбрось скорость, – говорит Джек, и я в точности выполняю его инструкции. Я никак не могу заставить руки перестать трястись. «Глубокий вдох. Хорошо... Концентрируйся». Я моргаю и пытаюсь расправить плечи. Ещё один глубокий вдох, пытаюсь успокоиться. «Позволь носу завалиться. Позволь ему завалиться вниз, Дэнверс. К горизонту, но не ниже. Позволь ему упасть. Сбавь скорость до минимума. До самого минимума, Дэнверс. Продолжай тянуть рукоятку назад. Что случится, если все эти движения не будут скоординированы?»

– Я сорвусь в штопор, – кричу я, скорее для себя, чем для Джека, поскольку знаю, что он не может меня услышать. А ещё я знаю, что он знает, что я прекрасно осознаю последствия своей ошибки – если я выполню манёвр неправильно, самолёт войдёт в штопор, или же, другими словами, попросту рухнет с неба. Вообще никакого давления.

– Держи нос, Дэнверс, держи нос... – И именно тогда вдруг начинает вопить сирена. Кто-то может поспорить, что эта вопящая сирена приказывает мне прекратить делать то, что я делаю, и попытаться всё исправить. Что даже «Мистер Гуднайт» считает это плохой идеей. Но, по всей видимости, не считает. Мы проходим точку, где я поднимала нос «Мистера Гуднайта» вверх в последние пять попыток. Проходит миллисекунда после того, как срабатывает сирена, и я опять включаю двигатель на полную мощность.

Но не в этот раз.

«Держи нос, Дэнверс. К горизонту, а не ниже. Держи нос. Самолёт теряет мощность. «Мистер Гуднайт» собрался спатьки. Мы падаем. Мы падаем. А затем самолёт попросту... останавливается».

Мы падаем.

Нос самолёта ныряет вниз. Слишком тихо, разве что вопит сирена да в голове раздаются приглушённые крики.

– Жди момент, Дэнверс, – звучит голос по радио, – жди момент.

Каждая клеточка в моём теле велит мне задрать нос самолёта вверх. Спасать себя. Исправлять всё. Оказаться правой. «Сопротивляйся, Дэнверс. Сопротивляйся. справлюсь. Жди момент. Доверься себе. Давай. Я справлюсь». Ладонь обхватывает дроссель. Дыхание выравнивается. Глаза концентрируются.

«Почувствуй. Жди... жди... постой... ещё чуть-чуть... Вот. ВОТ ОНО! Нужный момент. Я чувствую это. Я ЧУВСТВУЮ ЭТО».

И я врубаю двигатель «Мистера Гуднайта» на полную мощность, задираю нос обратно к горизонту, выправляю педали газа, убираю закрылки и возвращаюсь на крейсерскую высоту.

– Вот оно, Дэнверс! Вот оно! – кричит Джек, в голосе слышится гордость. Впервые в жизни я слышу, как он радуется чему-то, кроме вишневых пирогов своей жены.

– Я сделала это! Ю-ху! – Я хватаю клаксон и звоню в него, звоню, звоню, звоню и звоню. По всей видимости, четыре гудка обозначают «я справилась со своими страхами и доверилась себе».

– Так, а теперь давай повторим, – говорит Джек.

И я не могу дождаться, когда же мы начнём.

После того как я делаю ещё три «сваливания» и мой налёт официально превышает сорок часов, необходимых для получения лицензии пилота-любителя, по радио раздаётся голос Джека.

– Вези нас домой и сажай самолёт, – говорит Джек.

Моё сердце поёт.

Первый раз Джек позволяет мне самостоятельно посадить «Мистера Гуднайта».

Я едва могу сдержаться. Я разворачиваю самолёт и направляюсь обратно к ангару тридцать девять.

– Сажайся на своих условиях, Дэнверс, не на их, – советует он мне, когда я начинаю спускаться из облаков.

Всё время посадки он разговаривает со мной, направляет, указывает. Говорит с башней, проверяет небеса, выравнивает самолёт с посадочной полосой, держит меня в фокусе, меньше мощности, больше мощности, а затем земля всё ближе и ближе, и я никогда ещё не чувствовала себя более живой, чем в тот момент, когда все три колеса «Мистера Гуднайта» ударяются о посадочную полосу... ну, может быть с какой-то парочкой отскоков^[16].

– Ю-ху, – кричу я, вскидывая вверх кулак.

– Без отскоков было бы лучше, Дэнверс, но и так неплохо, – говорит Джек, когда мы замедляемся, сворачиваем с посадочной полосы и подъезжаем к тридцать девятому ангару.

Я выпрыгиваю из самолёта и жду, пока Джек выберется из задней кабины.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он, пока мы идём по ангару.

– Я просто суперготова к экзамену. Мы с Марией подготовили дидактические карточки и занимаемся каждую ночь. Мы знаем, что с письменной частью и практикой проблем не будет, нас беспокоит устный...

– Дэнверс, – перебивает меня Джек.

– Ты в порядке? Всё в порядке? – спрашиваю я. – В чём дело? Я что... я что, сделала что-то не так?

– Нет, девочка моя, – говорит он.

– Тогда в чём дело?

– Ты гордишься собой, Кэрол? – спрашивает он.

– Что? – его вопрос застаёт меня врасплох.

– Ты. Гордишься. Собой? – повторяет он, разбивая простенькое предложение на ещё меньшие части, чтобы я уж точно смогла его понять.

В голове роятся десятки различных предлогов и способов сгладить свои эмоции, меня так и тянет сказать, что разумеется, я горжусь собой, но Джек слишком хороший учитель, и может быть, это было слишком просто, и я ещё не сдала экзамен, и я ещё не попала в «Летающих соколов», так чем мне гордиться, особенно если всё будет напрасно?

Джек ждёт. Я отворачиваюсь. Скрещиваю, опускаю и снова скрещиваю руки на груди. Вздыхаю. Качаю головой. Борюсь. Борюсь с этим так же, как боролась с желанием поднять «Мистера Гуднайта» вверх до того, как чувствовала нужный момент.

«Почувствуй нужный момент, Дэнверс».

Сначала у меня теплеет в груди. Мне становится страшно, а ощущение только усиливается. Мне одновременно хочется и плакать, и смеяться. Я тяжело дышу. «Не сопротивляйся.Доверься себе. Я справлюсь». Наконец, я позволяю этому теплу разрастись и охватить всё тело целиком. И когда я снова поднимаю взгляд на Джека, в глазах стоят слёзы.

– Да, сэр. Я горжусь собой, – говорю я хриплым и приглушённым голосом. Он улыбается хитрой улыбкой, кивает мне и идёт дальше к ангару. Но, поравнявшись со мной, останавливается.

– Ты хороший пилот, Дэнверс, – говорит Джек. Я киваю, подтверждая, что услышала его и на этот раз не попытаюсь возражать.

– Спасибо, сэр, – говорю я.

Джек подмигивает и скрывается внутри.

* * *

Всю обратную дорогу в кампус мы не можем перестать трещать.

– Когда я в первый раз попыталась сделать замедленную бочку, то остановилась слишком рано и не закончила манёвр. Я просто замерла прямо там, разумеется, когда мы летели вниз головой. Весь мир оказался... внизу, а я была наверху и была уверена, что мои ремни сейчас не выдержат и порвутся, – Мария говорит со скоростью миллион слов в минуту и так активно размахивает руками, что разок даже задевает окно с пассажирской стороны.

Она рассеянно потирает костяшки пальцев в том месте, где они ударились о стекло.

– Бонни пришлось вмешаться и закончить манёвр. Ты знала, что её родители были фермерами, и она летала на их кукурузнике- опыливателе. А затем она просто... стала крутить бочки РАДИ УДОВОЛЬСТВИЯ. Её никто даже не учил. Ты можешь себе представить? Ей было всего пятнадцать, и... она стала крутить бочки ради удовольствия? – Мария откидывается в кресле, делает глубокий вдох, выбрасывает вперёд руки и довольно восклицает: – Как же было круто!

Я смотрю на подругу, Мария запихала все наши записи под ногу. Джек и Бонни дали нам всё необходимое, так что уже в следующее воскресенье мы можем сдавать экзамен.

Я согласно мурлычу, но теперь, когда чувство восторга от самого момента начинает испаряться, меня переполняет чувство сильнее простого возбуждения. По правде говоря, с каждым новым шагом по направлению к нашей цели я начинаю нервничать всё больше и больше.

Сегодня я едва не разбила самолёт. Но что напугало меня гораздо больше, так это то, что я позволила чувству гордости поглотить меня с головой.

Почему мне так трудно это признать? Это же не хвастовство, а констатация факта.

– Ты очень хороший пилот, Мария, – говорю я, когда мы наконец-то въезжаем на территорию кампуса.

– Что? – Она выглядит так, словно я только что отвесила ей пощечину. Я паркую «мустанг», и мы вылезаем наружу.

– Ты хороший пилот. Эта замедленная бочка была... она была великолепна. И это только та одна гениальная вещь, которую ты сделала сегодня, – говорю я.

Мария улыбается и отворачивается в сторону. Я наблюдаю за тем, как она борется с комплиментом. Прямо как я.

– Спасибо.

Это всего одно слово, но чтобы произнести его, ей потребовалось выиграть внутреннюю войну с самой собой. Пока мы идём по общежитию к комнате, нас окутывает холод, и я начинаю гадать, почему же не испытываю чувства удовлетворения от того, сколь многого мы добились в этом году. Я знаю, что упряма. Я знаю, что мои мотивы могут быть весьма специфическими и узкими. Я уже какое-то время знаю, что воспринимаю проявление уязвимости в любом виде как слабость. И я знаю, надёжнее, чем что-либо ещё в мире, что для того, чтобы почувствовать хоть какую-то гордость за себя, я должна разделить её с кем-нибудь по-настоящему важным^[17], прямо как ранее в ситуации с Дженксом.

Так почему же сейчас я не чувствую себя лучше? Почему я не чувствую себя лучше после всех этих ситуаций, которые мне пришлось переживать на ежедневной основе, после каждого урока с Джеком и Бонни? Вместо этого я чувствую себя так, будто что-то упустила. Будто вторая хрустальная туфелька вот- вот упадёт и заберёт с собой все мои самые удачные планы.

– Ты в порядке? – спрашивает Мария, пока мы готовимся ко сну. – Ты какая-то молчаливая.

– Мне кажется, я просто нервничаю, – отвечаю я, забираясь под одеяло.

Мария закрывает журнал, выключает свет и забирается в постель.

– Нервничаешь из-за чего? – её голос заполняет тёмную комнату.

– Из-за всего, – говорю я, не успев себя остановить.

– Я тоже, – признаётся она.

Я поворачиваюсь на бок.

– Правда?

– Эм, ну да. Весь наш план, не знаю, долгое время он казался таким далёким, и вот теперь он здесь, и... – Мария запинается.

– И ты понимаешь, насколько сильно ты этого хочешь, – заканчиваю я.

– Да, а ещё... ещё я осознаю, насколько я, возможно, не заслуживаю этого, – признаётся она.

– Как я тебя понимаю, – говорю я, поворачиваясь на спину и глядя в тёмный потолок.

– И я ненавижу это, понимаешь? Это нечестно, – продолжает она. – Если бы мои достижения были связаны с научными изысканиями и какой-то математической проблемой, которую я должна была решить, было бы предельно очевидно, что тот, кто справился с подобными достижениями, достоин причисления к списку мировых светил. А выглядит так, будто я беру числа, изучаю всю информацию, делаю выводы, а затем внизу колонки вижу свою фамилию, и она словно удаляет всю информацию, все собранные мною доказательства и факты и оставляет вместо ответа гигантское пожатие плечами. Словно, из-за того, что это я, по какой-то причине это не считается, не берётся в расчёт.

– Быть лучшей было куда проще, когда я думала, что ради этого достаточно просто прийти первой, – говорю я.

– Скажи? Кто с этим поспорит?

– Но теперь... я не знаю... мне кажется, что дело в гораздо большем.

Я вспоминаю беседу с Бьянки в день Приёма.

– Я думала, что честность – это то, как мы обращаемся с другими людьми.

– Нет, я знаю. Однако же, она понадобится нам самим.

– Уф, это звучит так нелепо.

– Правда? Я пыталась найти способ, при котором это не звучало бы как какие-то внеклассные занятия.

Я слышу, как Мария вертится в своей кровати, а затем, когда она снова начинает говорить, её голос приобретает необычный акцент и начинает сочиться сахаром:

– Тебе нужно научиться любить саму себя прежде, чем это сделает кто-нибудь ещё, дорогуша!

– И как ты только не закатываешь глаза при этом, – со смехом спрашиваю я.

Мы молчим.

– Я хороший пилот. – Голос Марии, сильный и гордый, разносится по всему помещению. Моё лицо расплывается в широкой улыбке. Я знаю, как тяжело ей было сказать это, потому что и мне так или иначе пришлось признаться в этом Джеку сегодняшним днём.

– Я хороший пилот, – вторю ей я.

И снова на долгое время воцаряется тишина. Пока...

– Мы такие нелепые, – говорит Мария, и я в кромешной тьме могу почувствовать её улыбку.

– Такие нелепые, – со смехом повторяю я. 

ГЛАВА 14

Мы с Марией сдаём экзамены на получение лицензии пилота-любителя.

Когда мы спрашиваем, сколько ждать результатов, женщина пожимает плечами и даёт- прогноз в месяц-другой. Если результаты появятся через месяц, всё будет хорошо, если через два – то всё будет впустую^[18]. Намёк: один гудок клаксона.

Так что мы ждём.

И жизнь по большей части возвращается к норме, какой бы эта норма ни была.

Мы занимаемся в Макдермотте, кричим «это фликербол!» на Пьерра при любой возможности и стараемся не попадаться Дженксу на глаза. Я почти ожидала, что он подойдёт ко мне на следующем занятии по «Введению в авиацию» и спросит, узнала ли я что-то на авиашоу, как он и велел.

У меня был заготовлен ответ, более напоминающий речь. Шедевральный монолог с использованием его прямых цитат, которые я могу воспроизвести наизусть, настолько они въелись в память, – который послужил бы отправной точкой для опровержения всего, что он сказал. Он начинался с фразы: «Я не ограничилась одним лишь поверхностным взглядом, сэр» и строился вокруг таких понятий, как реликты, будущее и эволюция.

Я даже репетировала, в какой части своей речи стоит смотреть ему прямо в глаза и где лучше сделать эффектную паузу. Я даже надеялась, что он подойдёт ко мне во время авиашоу, чтобы я смогла насладиться моментом и перевести взгляд с него на настоящих «Громовых птиц» в той части речи, где говорю, что это ему, а не нам, здесь больше не место. В этом месте он должен был разрыдаться и признать, каким слепцом он был, а я бы почувствовала себя и правой, и счастливой (потому что нет никаких логических причин предполагать, что эти два состояния не могут сосуществовать), а весь остальной класс по «Введению в авиацию» во главе с Вольффом поднимал бы меня на плечи и благодарил за то, что я наконец-то указала Дженксу на его место.

Но Дженкс даже не смотрел в мою сторону на протяжении нескольких недель. А что самое плохое... мне этого не хватало. Чего я не стала говорить никому, даже Марии, так это того, что мне хочется, чтобы Дженкс или ненавидел меня, или восхищался. Я не знаю, что делать с его безразличием.

– На урок идёшь? – Спрашивает Бьянки, нагоняя меня.

– Ага.

Я замечаю, что в руке он держит незнакомый мне блокнот.

– Что это?

– Я нашёл его на последнем занятии. Он принадлежит Нобл. Я подумал, может, ты передаешь его ей, потом, в казармах, – говорит он, протягивая мне блокнот.

– Разумеется, – говорю я и беру его.

– Мне пришлось пролистать его, чтобы выяснить, чей он, и... – я смотрю на него, – клянусь, я ничего не вынюхивал. Я честно искал имя.

– Да, Бьянки, мы с тобой уже встречались. – Он смотрит на меня. – Ты говоришь так, словно я не знаю, что ты никогда не будешь рыться в чужих вещах. – Я пожимаю плечами. – Я знаю. Ты не будешь.

– А, ну... хорошо, – он уверенно кивает.

– Так ты нашел дневник Нобл, и.?

– Ты знала, что она хочет стать астронавтом? – спрашивает он.

– Что? Быть того не может, – говорю я. А я-то думала, что всё, чего желает Нобл, – быть хронически раздражённой.

– Знаю, знаю. Я думал, Дель Орбе – единственный человек на курсе, который собирается после академии отправиться в НАСА, – говорит Бьянки.

Я киваю.

– И?

– НАСА повезёт, если им достанутся они оба, – говорит он.

Он поднимает взгляд на меня и немного смущается от того, что я смотрю на него с глупой улыбкой.

– Что? – он вытирает уголки рта. – У меня что, зубная паста на губах осталась, или что? – Он утирает нос.

– Нет, и сейчас полтретьего дня. Почему у тебя должна быть зубная паста на лице?

– Давай просто сменим тему, – предлагает Бьянки, в последний раз инспектируя своё лицо.

– Я просто хотела сказать, что ошибалась насчёт тебя, – говорю я.

Бьянки в шоке смотрит на меня.

– Что? – недоверчиво спрашивает он. – Я что, только что услышал, как Кэрол Дэнверс признаёт свои ошибки? Это же круче пролёта «Громовых птиц».

Я смеюсь.

– Кэрол Дэнверс может также забрать обратно все милые слова, которые только что сказала, если ты так хочешь.

– Нет, это... – Бьянки улыбается, почти что сам себе. – Спасибо, это... не знаю, это много для меня значит.

Я улыбаюсь в ответ.

– Пожалуйста.

Мы с Бьянки прибываем на лётное поле, когда все остальные уже собрались.

– Так ты передашь Нобл её блокнот? – спрашивает он.

– Ага.

– Там много всяких личных вещей. Я бы не хотел... я просто не хочу, чтобы он попал в чужие руки, понимаешь?

Я киваю, и Бьянки направляется через лётное поле к тому месту, где собирается его группа, наградив меня прощальным взглядом через плечо. Я держу блокнот Нобл в руке и машу ему, намекая, что не забуду и передам блокнот хозяйке.

– Рядовой Дэнверс.

Дженкс. Я останавливаюсь. Встаю по стойке смирно.

Отдаю честь.

– Какие вещи кадет четвёртого класса должен иметь при себе при посещении «Введения в авиацию»?

Я быстро и безошибочно перечисляю все предметы, которые должны быть при нас во время занятий.

– Так вы знаете правила, и всё же намеренно их нарушаете, – говорит он, нарезая передо мною круги.

– Сэр? – спрашиваю я, не понимая, что же сделала не так.

– Блокнот, – говорит Дженкс.

Краешком глаза я вижу, как мимо проходит Нобл. Она замечает, что мы с Дженксом находимся в ситуации, которая, скорее всего, навлечёт на меня проблемы, затем она видит блокнот, узнаёт его, и на её лице отражается ужас. Блокнот, заполненный настолько личными вещами, что Том Бьянки постарался лично передать его тому, кто мог максимально незаметно вернуть предмет владельцу.

– Да, сэр, – отвечаю я, стараясь говорить максимально бесстрастно.

– Это ваш блокнот, рядовой Дэнверс? – спрашивает Дженкс.

Я чувствую на себе взгляд Нобл, её лицо краснеет, я же смотрю прямо перед собой и сохраняю невозмутимый вид.

– Да, сэр, – отвечаю я.

Краешком глаза я замечаю, что из Нобл словно спускают воздух, её охватывает волна облегчения. Дженкс начинает кружить вокруг меня, сцепив руки за спиной, его большой палец дёргается. Я собираюсь с духом.

– Несколько недель назад я кое-что вам поручил.

Я замечаю в отдалении Марию и Пьерра.

– Да, сэр.

– Что я просил вас сделать?

– Бросить поверхностный взгляд на уважаемых пилотов на авиашоу и уяснить, наконец, насколько кардинально я не вписываюсь, – дословно повторяю я его слова, прямо как во время репетиций. Но почему-то я сомневаюсь, что оставшаяся часть пройдёт по плану.

– И неужели кадет-инструктор Вольфф оказался прав? Неужели, несмотря на вашу неспособность выполнять простые приказы, вы всё-таки поддаётесь обучению?

Я вижу, как Вольфф готовит одного из других кадетов нашей группы к четвёртому и последнему полёту на планере. Я должна была лететь третьей по счёту. Предполагалось, что сегодняшний день будет потрясающим.

– Да, сэр.

– И что же вы поняли?

Блокнот тяжёлой ношей лежит у меня в руке.

– Вы были правы, сэр, – говорю я.

Тончайшая улыбка появляется на губах у Дженкса.

– Должен сказать, что я приятно удивлён. Прошу вас, продолжайте.

– После поверхностного взгляда мне, и правда, показалось, что я не вписываюсь в ряды сих уважаемых пилотов, но...

– Но? – Дженкс кривит губу.

– Я не ограничилась только поверхностным взглядом, сэр.

– Неужели?

– Да, сэр.

– И скажите же мне, рядовой Дэнверс, что же вы выяснили?

– Что вы – реликт, капитан Дженкс. И это вам больше не место среди этих уважаемых пилотов. – Я смотрю ему прямо в глаза. – А не мне.

Не моя речь, конечно, но кое-что...

Я жду. Я жду слёз, жду, что он втянет голову в плечи. Я жду, что ощущение моей правоты приятным фейерверком пронесётся по всему телу. Вместо этого...

– Реликт, производная от латинского слова reliquiae, означает «останки». Я останки? Возможно, вы имели в виду определение тринадцатого века, использованное для описаний останков святого человека, мученика. И хотя я довольно высокого мнения о себе, я не считаю себя ни святым, ни мучеником. А вы? – Дженкс снова начинает кружить вокруг меня, лениво сцепив руки за спиной. – К сожалению, рядовой Дэнверс, ваш низкий интеллект заставил вас выбрать неправильное слово и тем самым снова унизил вас. – Дженкс направляется прочь. – Какой позор, право слово. Такое ощущение, что вы репетировали эту речь.

А затем всё вокруг становится... КРАСНЫМ.

– Мы с Марией собираемся пройти отбор в «Летающих соколов»! – кричу я ему в спину, не в силах остановиться.

Капитан Дженкс даже не соизволяет обернуться.

– Если только вы не умудрились каким-то образом раздобыть лицензии пилотов-любителей с нашего последнего разговора, Дэнверс...

– Они у нас есть, – лгу я, слова буквально срываются у меня с языка.

Дженкс оборачивается, на его лице блуждает лёгкая улыбка. И в этот момент я слышу сирену «Мистера Гуднайта». И понимаю, что задрала нос слишком рано. Я не доверилась себе и не дождалась нужного момента. Снова. Мне понадобилось доказать свою правоту. И, что ещё важнее, доказать, что он неправ.

– Так вы с Рамбо думаете, что всё-таки будете пробоваться в «Летающие соколы».

Я перевожу взгляд на Марию, она неподвижно наблюдает за мной, её жизнь в моих руках, самолёт камнем устремляется к земле. Что же я натворила?

– Да, сэр, – говорю я, пытаясь успокоиться и жаждая забрать свои слова обратно.

– Что ж, давайте выясним, сможет ли этот старый реликт предотвратить это, – говорит Дженкс. Он переводит взгляд с меня на Марию, и я вижу, что его презрительный взгляд ударяет её с силой грузовика. Затем он качает головой, разворачивается и уходит прочь.

Занятие проходит словно в тумане. Я не могу концентрироваться. Мне нужно поговорить с Марией. Исправить всё. Сделать что-нибудь. Забрать обратно. Починить.

Как только занятие заканчивается, я подбегаю к ней.

– Мне так жаль, – говорю я, нагоняя её.

Мария смотрит на меня, на её лице выражение обиды и смятения.

– Зачем? Зачем ты это сделала? – спрашивает она.

Её голос звучит как мольба, и мне почти хочется, чтобы он звучал яростно. Её гнев я бы ещё могла вынести, но печаль... Она разбивает мне сердце.

– Я не знаю... я... капитан Дженкс...

– Капитан Дженкс. Я уже устала слышать о капитане Дженксе. Ты продолжаешь колотить в эту дверь и не заработаешь себе ничего, кроме разбитых в кровь костяшек. Он никогда не откроет её для тебя и не впустит внутрь. Никогда. – Мария подступает вплотную ко мне. – Ты должна определиться, как долго ты готова верить в то, что его путь единственно верный, и чем конкретно ты готова пожертвовать.

Я думала об этом бессчётное количество раз, но это же наблюдение, услышанное из чужих уст, лишь подчёркивает то, как паршиво я себя чувствую из-за того, что сделала, из-за того, что несмотря на то, как далеко я зашла, я по-прежнему становлюсь жертвой старых привычек.

– Мария, прошу.

Мария берёт мои ладони в свои и крепко сжимает их.

– Я люблю тебя, Дэнверс, правда люблю. Но этот вопрос ты должна решить.

Мария бежит к Бьянки и Пьерру, которые уважительно ждут её вне зоны слышимости, оставляя меня разбитой и справедливо одинокой.

– Я тоже тебя люблю, – в пустоту произношу я.

– Да, да, хорошо, – отвечает Нобл, появляясь словно из ниоткуда.

– Это я... – я робко указываю в сторону Марии, но потом... – а, неважно.

– Полагаю, у тебя есть кое-что, что принадлежит мне, – говорит она, глядя на зажатый в моей ладони блокнот.

– А, точно, – говорю я и протягиваю его ей.

– Знаешь, тебе не обязательно было это делать, – говорит она, не в силах встретиться со мной взглядом.

– Нет, обязательно, – я наблюдаю, как Мария, Бьянки и Пьерр заворачивают за угол и исчезают в кампусе. Нобл быстро пролистывает блокнот, изучая содержимое, словно пытаясь убедиться, что всё осталось в точности таким же.

– У меня вся жизнь перед глазами промелькнула, когда я подумала, что Дженкс на него лапы наложит, – призналась она, зацепившись за что-то в блокноте. Её взгляд смягчается, и её пальцы нежно поглаживают и передвигают что-то сложенное и спрятанное среди его линованных страниц. – Это так глупо. Я даже не знаю, зачем я вообще его сохранила. – Она смотрит на меня, решительно вздыхает и протягивает мне сложенный листок бумаги. – У тебя есть право знать, что именно ты защищала, – говорит она.

Я беру его. На ощупь бумага словно ткань, такая нежная и безнадёжно хрупкая. Я аккуратно разворачиваю листик и обнаруживаю детский цветной рисунок – одетая в костюм астронавта маленькая девочка с огненно-рыжими волосами парит между звёзд. Я гляжу на рисунок, и у меня на глаза наворачиваются слёзы. Ручки-палочки, зигзагообразный овал тельца, неровная красная улыбка, протянувшаяся по всей ширине гигантской головы.

– Это прекрасно, – выдавливаю я из себя.

Вот что я забыла. Вот кого я забыла. Всё своё детство я рисовала себя и самолёты. Я в самолёте. Я рядом с самолётом. Я – самолёт. Стены и холодильники были завешаны слоями самолётов. Штабель за штабелем. Ручки-палочки, неровная улыбка по всей ширине моей гигантской головы в форме картошки. Я парю в ярко-голубом небе рядом с круглыми, пухлыми облаками и бананово-жёлтым солнцем, одетым в гигантские, не по размеру, солнечные очки.

Я возвращаю рисунок Нобл. Она аккуратно складывает бумажку и осторожно кладёт её в середину блокнота. Закрывает его, прижимает к груди и крепко обнимает.

– С тобой всё будет в порядке? – спрашивает она.

Такой простой вопрос.

Меня подмывает выдать совершенно адекватный ответ о том, что всё со мной будет нормально. Быть бойкой, быть крутой. Смахнуть себя всё, что я узнала о себе с тех пор, как пришла сюда и до тех пор, пока я не узнаю, получила ли я лицензию пилота- любителя, и пока не пройду вступительные в «Летающих соколов», и пока не получу всё, чего хочу.

Но ничто из этого не имеет значения, если вот та, кем я должна стать, чтобы этого достичь.

Мои мысли возвращаются к драгоценному рисунку Нобл. Обратно к моей детской, практически полностью увешанной рисунками будущего, в котором я хотела только одного – летать.

Не Дженкса. Не зарекомендовать себя. Не стучать в дверь, которую никто не собирается открывать. Я вспоминаю неровную улыбку, занимающую самое большое место на странице.

Радость.

– Я работаю над этим, – говорю я. 

ГЛАВА 15

Когда я занимаю место за нашим обычным столом в столовой, там вовсю идёт полномасштабный спор о том, чья семья лучше готовит. Мы уже не в первый раз играем в эту игру – когда ты тоскуешь по дому, вкусная еда обычно приходит на ум в первую очередь.

– Ребята, вы просто безумцы, – бормочет Дель Орбе, набив полный рот ростбифа, – если бы вы только попробовали хоть один кусочек печально известного отцовского сан- чочо... – его бормотание обрывается, как только я сажусь за стол рядом с Марией.

Воцаряется тишина, все смотрят в свои подносы, а моё лицо пылает. Я умудрилась развалить единственную группу людей, которых могла бы назвать настоящими друзьями. Я и мой дурацкий, неконтролируемый норов. Я не смогу улететь от этого. Я не смогу уехать от этого. Я не смогу убежать от этого.

Мария нарушает тишину первой.

– Дель Орбе, умоляю, ты не попробовал настоящей еды, пока не отведал супа гумбо моей бабушки, – громко говорит она.

Мария пихает меня локтем в бок, улыбается уголком рта, и меня охватывает облегчение, а на краешки глаз наворачиваются непролитые слёзы.

Слова Марии вызывают целую какофонию возражений и протестов (она знала, что так и будет). Пьерр описывает бычьи хвосты, от которых просто слюнки текут и которые его бабуля с любовью готовила для него, а Бьянки отбивается от остальных историями о ньокки его бабули. Среди всей этой какофонии я молчу, позволяя знакомым голосам окутать меня словно кокон, пока я отчитываю себя за то, что рискнула всем ради собственной эгоистичной гордости.

К тому моменту, как обед заканчивается и мы вываливаемся из дверей столовой на улицу и направляемся к библиотеке Макдермотта для нашей ночной учебной сессии, мне требуется пространство. Я бормочу свои извинения и иду... куда глаза глядят. Куда угодно. Мои друзья – милосердные, замечательные люди – могут смириться с моим поведением, но я – нет. Моё поведение заставило меня задуматься, а думается мне всегда лучше в одиночестве.

Чего мне хочется – так это сидеть на красочной скамейке и смотреть на внушающий трепет закат. Мои волосы могли бы выбиться за пределы пучка и принять романтическую форму на ветру, а единственная слеза драматически сползла бы по щеке, когда на меня, наконец, снизошло бы полное понимание и осознание смысла жизни.

Вместо этого я плюхаюсь на шероховатый булыжник позади Митчелл-Холла, а единственной вещью, от которой захватывает дух, оказывается переполненный мусорный бак. В одном мне повезло. Кто-то на кухне включил весьма приличную музыку. И как бы я ни старалась, я понимаю, что мне не удастся погрузиться в те меланхоличные глубины, на которые я рассчитывала, под эту бодрую, весёлую и ритмичную мелодию. Я пытаюсь разобраться, как я здесь оказалась, а кассетная плёнка продолжает свой непреднамеренно бодрый разговор.

Мой разум пустеет.

Текут минуты.

Я опускаюсь до того, что начинаю бить по воображаемым барабанам в такт мелодии, пытаясь перезапустить мозг. Но в микроскопический промежуток между песнями в моей груди формируется жгущее ощущение и начинает пробираться по горлу. Прежде чем я успею окунуться в очередную песню, его огонь охватывает меня.

Мне кажется, слёзы пришли из таких глубин сознания, что становится страшно. Нет, туда я не пойду. Нет. Благодарю. Покорно.

Я немедленно переключаюсь в восстановительный режим. Голова раскалывается, пока я пытаюсь заставить себя определить причину всего этого, или, по меньшей мере, составить вразумительный перечень причин, почему я так расстроена, снабжённый возможными вариантами решения ситуации. Но я не могу. Я паникую, я накручиваю себя, и единственное, что я способна определить, так это то, что мне грустно и страшно. И я не знаю почему.

«Да что со мной не так?»

– Ну же, Дэнверс, – выплёвываю я и вытираю рукавом мокрые щёки.

Лицо Марии. Ей было так обидно, что я своей опрометчивостью предала её уверенность, и всё же она была так добра ко мне. От одной мысли об этом меня сотрясают всхлипывания. Тоненький голос внутри меня становится всё громче и громче: «Ты заслуживаешь такой доброты, Кэрол Дэнверс. Ты обманщица, и все это знают, Кэрол Дэнверс. Ты недостаточно хороша, Кэрол Дэнверс».

Упрямая до последнего, я встаю и пытаюсь унять боль, словно бы от сведённой мышцы или перенапряжённого сухожилия. Я хожу из стороны в сторону, сдавленные всхлипы превращаются в острые, злые вздохи, а я начинаю беситься из-за своей неспособности почувствовать себя лучше, придумать наилучшее извинение для Марии и двигаться дальше.

Но я не могу двигаться дальше, я не вижу пути. Тот путь, что я нарисовала годы назад... на нём мне не рады. Дженкс не хочет видеть меня здесь. Они не хотят видеть меня здесь.

Почему никто не хочет меня здесь видеть?

Я хороший пилот. Я лучшая на своём курсе. Я позволила себе учиться и работала над собой. Я ждала подходящего момента и задрала нос. Я доверилась себе и закалила характер. Я сохранила целостность и перестала пытаться постоянно что-то доказывать^[19]

– Почему это не работает? – в отчаянии рычу я в никуда. Я снова сажусь на булыжник, касаюсь ладонями по-военному собранного пучка волос на затылке, наконец, опускаю руки и прячу лицо в том убежище, что они мне предоставили.

Делаю глубокий вдох. И ещё один. А затем позволяю себе погрузиться в предательскую тишину собственного разума.

Правда заключается в том, что мои попытки успокоиться и убедить себя в том, что я сделала всё, что в моих силах, не работают, потому что я сделала все эти вещи только для того, чтобы сказать, что я их сделала, я попыталась, я попыталась делать всё иначе, а теперь я вернусь и буду делать всё по-своему, как и раньше.

Слова Марии фейерверком взрываются у меня в голове: «Ты должна определиться, как долго ты готова верить в то, что его путь единственно верный, и чем конкретно ты готова пожертвовать».

Я действительно верила в то, что путь Дженкса – единственно верный, если я хочу получить доступ в вымышленную ВИП- комнату, где никто не сочтёт меня обманщицей. Где все отлично друг с другом ладят, и где каждый член так же важен, уважаем и любим, как и его соседи.

Но это не вся правда.

Правда заключается в том, что я думала, если Дженкс наконец откроет ту дверь и пустит меня внутрь – сделает меня одним из «Летающих соколов», а затем позволит стать одной из первых женщин – пилотов истребителя, – то это будет означать, что я действительно имею значение, и не важно, верю ли я сама в это или нет. Я всё поставила на него – мою самооценку, моё чувство собственного достоинства – даже несмотря на то, что я постоянно убеждала себя в том, что время в академии я провела по своим правилам, что я была за рулём своей жизни. Я убеждала, но не верила в это. Путь Дженкса, со всеми его препятствиями и страданиями, попросту был легче. Потому что до тех пор, пока я остаюсь на его пути, всё, что происходит, либо его вина, либо его заслуга. Я могу винить его во всей боли, во всём разочаровании и благодарить за все мои успехи, и чувствовать себя в безопасности от мысли, что моя судьба мне не принадлежит. Он скажет мне, что я должна чувствовать и что делать дальше, и я никогда, никогда снова не окажусь на шероховатом булыжнике позади Митчелл-Холла, полностью погружённая в мысли и совершенно не понимающая, почему мне снова грустно и страшно, как никогда в жизни.

На пути Дженкса ответы похожи на математическую задачу – я показываю свою работу, есть один правильный ответ, и он настолько прост, что я могу прикрыть его пеналом, чтобы никто больше не смог сказать мне, права я или ошибаюсь.

Но на моём собственном пути ответы представляют собой бессвязную массу из наполовину сформировавшихся идей и мгновенных вспышек озарения, которые никак не спрятать в пенале – а даже если и получится, я никогда не смогу быть уверенной в их правоте.

Я думала, что фраза «позволь себе учиться» означает «знай достаточно, чтобы сдать их тесты». Учила всё, чтобы доказать, что они ошибаются. Училась, чтобы иметь возможность (на пятьдесят процентов) утереть им носы.

Но чтобы это сработало – чтобы это действительно сработало, – я должна хотеть – нет, я должна быть достаточно смелой, чтобы отследить все мои шаги обратно до самого первого дня, дня, когда мы принимали воинскую присягу, того самого первого раза, когда я позволила Дженксу обрести власть над собой, и первого дня, когда моя реакция сообщила ему, что он имеет значение, – и начать всё заново.

Мой собственный путь.

* * *

Ещё какое-то время я сижу на камешке. Музыка такая хорошая, и холодный ночной воздух тоже прекрасен. Я не знаю, что я собираюсь сказать Марии, но мне кажется, что она как раз одна из целей на моем новом пути. Что бы я ни сказала, слова должны быть искренними и идти от самого сердца, и боже мой, всё это казалось куда страшнее того, что мог сказать или сделать мне Дженкс.

Наконец, я возвращаюсь в комнату. Уже ночь, но ещё достаточно рано, и, открывая дверь, я думаю, что Мария ещё в библиотеке Макдермотта, вместе с Бьянки, Дель Орбе и Пьерром. Вместо этого я застаю её здесь, она сидит за столом в окружении книг и бумаг.

Когда я вхожу в комнату, она поднимает взгляд.

Я начинаю нести ерунду.

– Привет, это... эм, я... – именно поэтому люди заранее планируют всё, что хотят сказать, чисто на всякий случай. – Я думала, ты ещё в библиотеке Макдермотта.

Мария качает головой:

– Нет, я... я хотела быть здесь к твоему возвращению. Я беспокоилась за тебя, – говорит она. Жгущее чувство возвращается, но на этот раз я знаю, что это за эмоция, пусть она и кажется крайне плохой и жутко неудобной.

Отсюда я и начинаю.

– Я не знаю. – Я делаю глубокий вдох. Пытаюсь выторговать немного времени, чтобы в голове сформировалась хотя бы одна отчётливая мысль. А затем я понимаю. Я понимаю, что должна сказать.

– Я тоже тебя люблю.

– Дэнверс... – начинает Мария.

– Это было очень сложно, я чувствую себя полной дурой, и я на самом деле не сильна во всём – я касаюсь рукой груди и вяло вожу её кругом, – этом.

– Дэнверс...

– Пожалуйста, ты лучшая подруга, что у меня когда-либо была, и я знаю, что я сегодня вообще всё испортила, схлестнувшись с Дженксом, и что ты меня предупреждала. Ты всё время пыталась предупредить, что я зря ищу приключений себе на задницу, но...

– Дэнверс! – кричит Мария, захлопывая учебник.

Я замолкаю, плюхаюсь на кровать и пододвигаюсь к стене. Мария поворачивается в кресле лицом ко мне.

– Я хочу... ну, в первую очередь я хочу, чтобы ты никогда больше не произносила фразу «искать приключений себе на задницу».

Я не могу удержаться от смеха, облегчение и радость захватывают меня врасплох.

– Вас поняла, – отвечаю я.

– Люди постоянно лажают. Я так расстроилась не поэтому, – поясняет Мария.

– А почему же тогда? – спрашиваю я.

– Из-за того, что сказал Дженкс... я знаю, хуже его нет, но он на самом деле повторял слова Вольффа, если тебе это поможет.

– Вся эта ерунда об обучаемости.

– Что звучит почти как...

– Позволь себе учиться, – заканчиваю я.

– Ага.

– Не знаю, что в этих идеях такого, что они пугают меня. Я действительно не знаю.

– Меня они тоже пугают.

– Правда?

– О, абсолютная. Но мне кажется, я нашла ответ.

– Что нашла? – спрашиваю я.

– Мы направляемся в крайне нелепое место, так что пристегнись, – смеется Мария.

Я изображаю, как забираюсь в кабину самолёта, и Мария смеётся.

– Так и знала, что ты собираешься пристёгиваться по-настоящему.

Я натягиваю вымышленный ремень, киваю Марии и легкомысленно машу рукой.

– Готова, – говорю я.

– Что ты в конечном итоге хочешь от Дженкса? – спрашивает она.

Я думаю о нежелательных, но суперпросвещающих откровениях, которые пришли ко мне, пока я сидела на дурацком камне позади Митчелл-Холла.

– Если он посчитает, что я хороша, может быть, и я смогу поверить, что я хороша, – медленно говорю я.

Мария кивает.

– А что потом?

– Я буду счастлива. И наконец-то почувствую, что нашла своё место. Что я важна. Что я имею значение.

– А что ты чувствуешь рядом со мной?

Обжигающие слёзы появляются моментально. Мария подходит и садится рядом со мной. Я не могу поднять на неё взгляд. Слёзы текут и текут.

– Я счастлива. Я чувствую, что нашла своё место. Что я важна. Что я имею значение.

Мария берёт меня за руку.

– А хочешь узнать, что я чувствую рядом с тобой?

– Да! – кричу я сквозь ужасные, прекрасные слёзы.

– Я счастлива. Я наконец-то чувствую, что нашла своё место. Что я важна. Что я имею значение.

– Правда?

– Да!

Я смеюсь, и Мария крепко меня обнимает.

– Ты такая упрямая, Дэнверс.

Мы сидим на моей кровати и жутко рыдаем, кажется, несколько часов^[20], но на самом деле всего несколько минут. Когда мы, наконец, размыкаем объятия, мне... легче. Что-то внутри меня сдвинулось, пусть даже всего на несколько миллиметров.

– Нам никогда не будет места в мире Дженкса, – горько говорю я.

– Нет, не будет, – доброжелательно соглашается Мария, смахивая слёзы.

А затем наши лица расплываются в улыбках.

– Вот и хорошо, – говорю я.

Мария берёт меня за руку.

– Он может оставить его себе. 

ГЛАВА 16

Конверты с результатами экзаменов на получение лицензии пилотов-любителей по-прежнему лежат наверху крошечной стопки на пустом столе Марии.

Не говоря ни слова, мы с Марией продолжаем заниматься своими делами, стараясь не то чтобы не смотреть на них, даже не признавать наличия конвертов. Но приём заявок на вступление в «Летающих соколов» заканчивается сегодня. Пора. Нам нужно принять любой исход.

– Давай просто возьмём их с собой на плац и там откроем, – предлагаю я.

Взгляд Марии устремляется к конвертам, а затем обратно ко мне. Я заканчиваю шнуровать кроссовки и встаю. С каждым моим шагом глаза Марии распахиваются всё шире.

– Хорошо, но...

Я так и не узнала, что она хотела сказать дальше, поскольку её речь прерывается коротким вскриком. Прыгая на одной ноге, вторая наполовину застряла в не до конца надетой кроссовке, она едва не падает, пытаясь добраться до конвертов. Видя проигрышное положение Марии, я бегу вперёд и одним плавным движением хватаю письма и поднимаю их в воздух. Я вижу хмурое лицо Марии и смеюсь.

– Идём. Хватит размышлять. Приём заявок заканчивается сегодня. Мы должны это выяснить, – говорю я с максимально убедительной фальшивой бравадой в голосе, какую только смогла изобразить. Мария опускает руки и смиренно вздыхает.

Мы потеплее одеваемся, чтобы выдержать уличный холод, и я кладу конверты в передний карман толстовки с капюшоном, а Мария тем временем балансирует на одной ноге, пытаясь завязать шнурки на второй кроссовке, и снова и снова повторяет «хорошо» сквозь стиснутые зубы.

Я натягиваю капюшон и слегка обеспокоенно гляжу на Марию.

– Ты готова?

– Нет.

– Ты что, всерьёз думаешь, что ты могла не сдать? Прям всерьёз?

– А ты всерьёз думаешь, что ты могла не сдать? Прям всерьёз? – возвращает она мне мой же вопрос.

– Хммф, – вот и всё, что я могу на это ответить.

Мы обе будто играем в «доверься и поверь в себя». Наконец, Мария открывает дверь и взмахивает рукой, словно говоря «после вас». Я неохотно топаю наружу, и мы молча идём к беговым дорожкам.

Когда мы приходим на плац, Бьянки, Дель Орбе и Пьерр уже разминаются.

– Что не так? – спрашивает Дель Орбе.

– Бы что, опять повздорили? Я не вынесу, если вы опять повздорили, – говорит Бьянки.

– Нет, мы не повздорили, – отвечает Мария.

Вся троица моментально расслабляется.

– Фух, – говорит Пьерр, и делает вид, будто вытирает лоб.

– Это пришло по почте, – говорю я, эффектным жестом извлекая конверты из кармана.

– Забавная вещь с американской почтовой службой – они так и норовят доставить все конверты, – шутит Бьянки.

Я закатываю глаза.

– Там результаты наших экзаменов, умник.

Парни непонимающе смотрят на меня, и я раздражённо выдыхаю.

– На лицензии пилотов-любителей.

– Скажи это быстро десять раз, – говорит Дель Орбе.

– Лцнзии плтв лбтлей, лцнзии плтв лбтлей, – пытается Пьерр и поддаётся приступу смеха.

– Плтв, – хохочет Дель Орбе, хлопая Пьерра по плечу.

– Мальчики, вы закончили? – интересуется Мария, выгибая бровь.

Они не закончили. И спустя несколько секунд мы все смеёмся и пытаемся быстро произнести фразу «Лицензии пилотов-любителей» десять раз подряд, что оказывается практически невыполнимой задачей. Когда наш смех затихает, все взгляды вновь обращаются к двум запечатанным конвертам.

– Предлагаю просто одновременно открыть их, – говорит Дель Орбе.

– А что, если одна сдала, а вторая – нет? – спрашиваю я.

– Я даже не думала об этом, – говорит Мария, мрачнея.

– Ну всё. Это просто смешно, – говорит Бьянки, подходит ко мне и ловко выхватывает оба конверта из рук.

Мы с Марией одновременно вскрикиваем и тянемся к нему. Мы в ужасе наблюдаем за тем, как Том Бьянки открывает сначала один конверт, затем другой. Без всяких драматических пауз, не заставляя нас в муках дожидаться момента, Бьянки просматривает оба письма. Мой желудок уходит в пятки. Время замирает. Все молчат.

– Вы обе сдали, – говорит он.

Мы с Марией обнимаем друг друга, кричим и прыгаем.

– Слишком много радости для столь раннего часа, – говорит Бьянки, складывая оба письма и убирая их обратно в конверты.

– Ну, если это убережёт нас от пробежки... – Пьерр замолкает. – Праздничный выходной?

– На самом деле, – говорит Дель Орбе, поднимая руку для «пятюни». Пьерр даёт ему «пять», и звук от соприкосновения их ладоней разносится по пустому плацу.

Мы с Марией отрываемся друг от друга, и вот уже все обнимаются, прыгают и смеются. Дель Орбе притягивает меня к себе, взъерошивает мои волосы и говорит, как он за меня счастлив. Пьерр хватает меня в стальной захват и серьёзным тоном говорит, как он мною гордится и как мы упорно работали, а когда я смотрю на него, он снимает свои громоздкие солнечные очки и утирает слёзы, и вот уже я поддерживаю его в столь эмоциональный для Пьерра момент.

А затем водоворот обнимашек выбрасывает меня прямо перед Бьянки. На долю секунды мы неуклюже смотрим друг на друга, а затем я бросаюсь на него, обнимаю и утыкаюсь головой ему в грудь. Он притягивает меня к себе и обнимает за плечи.

Я не вполне понимаю, что происходит, но и не чувствую себя странно. Я чувствую лишь то, что я на своём месте. Когда мы отрываемся друг от друга, я смотрю на него и замечаю, что... что-то не так.

– В чём дело? – спрашиваю я. Он качает головой, смотрит на Дель Орбе, Пьерра и Марию, делает вдох, чтобы собрать остальных и запустить это утро по накатанной, или попытаться как-то запихнуть подальше то, что его гнетёт. Дурак дурака видит издалека.

– Мы собираемся попить водички, вы, ребята, идите вперёд, – кричу я, перебивая его.

Пьерр с Дель Орбе стонут, они уже убедили себя, что на сегодня пробежка отменяется, но Мария тянет обоих на беговую дорожку.

Как только остальные не могут нас больше слышать, я вопросительно гляжу на Бьянки, изогнув бровь.

– Пойдём?

– То обстоятельство, что я не хочу пить... как-то может предотвратить нашу маленькую полевую экспедицию?

– Неа, – отвечаю я.

– Лады, – он направляется в сторону фонтанчика с водой.

Он идёт быстро и без остановок. В моём нынешнем благодушном настроении я позволяю ему дойти до фонтанчика в тишине, но как только мы оказываемся там, все ставки сделаны. Бьянки наклоняется и начинает долго пить, затем вытирает рот рукавом толстовки.

Затем над фонтаном наклоняюсь я. Вода холодная и изумительная на вкус, примерно раз в сто вкуснее, чем вчера или позавчера. Небо над головой кажется чище, чем когда-либо, трава под ногами ярче, чем всегда, и даже птицы вокруг щебечут громче и музыкальнее.

Моё нелепое настроение смешит меня. Я так рада, что мы получили лицензии пилотов-любителей, что голова кружится. Я всегда поражалась своей способности изолировать вещи, из-за которых переживаю. Я даже не догадываюсь, что я из-за чего-то переживаю, пока это бремя не оставляет мои плечи, и я ощущаю легкость, отсутствие которой и не замечала. Я поднимаюсь и смотрю на Бьянки.

– Выкладывай, – говорю я.

Бьянки качает головой, словно пытается удержать слова внутри. Его рот сжат в тонкую линию, он упирает руки в бёдра и начинает кружить передо мной.

– Не думаю, что мне нужно напоминать, какой упрямой ты можешь быть, Дэнверс.

– Неа, тебе не нужно мне об этом напоминать.

Я наблюдаю за тем, как Бьянки борется с тем, что его беспокоит. А когда он поднимает на меня взгляд, то, наконец, показывает, насколько сильно это его гнетёт.

– Я хочу, чтобы ты позволила мне высказаться, не перебивая меня.

Я киваю.

Бьянки молчит. Долго молчит. Я беру его за руку, на какое-то мгновение мне кажется, что этим я могу смутить его, но вместо этого он, похоже, успокаивается. Он обхватывает свои пальцы моими и наконец-то начинает говорить.

– Вы с Марией наши лучшие пилоты. Я – третий, но до вас мне далеко. Я думал, что мне будет тяжело признать это вслух, но на самом деле это оказалось гораздо проще, – он сжимает мою руку, а на губах появляется слабая, усталая улыбка. – Но я всё равно попаду в команду, Кэрол. – Он мрачнеет. – А вы – нет.

– Мы знаем. – Я говорю спокойно и гляжу ему прямо в глаза.

– Что? Но...

– Нам с Марией никогда не будет места в мире Дженкса. Она помогла мне осознать это, по правде говоря. Я уже потратила кучу времени, пытаясь доказать ему, что я самая лучшая. Пытаясь заставить его увидеть мою ценность ипоказать, насколько я значима. Мы должны найти другой путь. Свой собственный путь.

– Тогда зачем пытаться? Зачем дарить ему удовольствие отказать вам? – спрашивает Бьянки, отпуская мою руку.

Я мысленно перебираю тысячи ответов, включая вполне себе реальную вероятность того, что Бьянки прав и нам не стоит далее и пытаться, и до меня доходит, что теперь это моё новое нормальное состояние. Поскольку я перестала привязывать свою самооценку ко мнению Дженкса обо мне, мне осталось лишь оценить, что осталось от руин того, что я, как мне самой казалось, знаю о себе. Но если я остаюсь самой собой, то прямо сейчас мне остаётся только сказать правду, и всё сложится хорошо.

– Я не уверена, но это кажется правильным, если сказанное мной вообще имеет смысл.

– Имеет, – говорит он.

– Теперь я себя как-то иначе ощущаю здесь, – говорю я, прижимая ладонь к груди.

Бьянки кивает.

– Я не могу это объяснить.

– Тебе и не нужно, – говорит он.

Я улыбаюсь, и меня охватывает спокойствие. Я могу доверять себе, даже когда полностью не разобралась в происходящем. И я тронута тем, что Бьянки так мучают чужие стереотипы. У парня есть характер.

– Нам лучше вернуться, – говорю я, оглядываясь в сторону дорожки.

К Марии, Дель Орбе и Пьерру присоединилась Нобл, и, кажется, они совсем перестали делать вид, что заняты эффективной утренней тренировкой. Вместо этого они с дикими криками и визгами гоняются друг за другом по плацу в каком-то подобии игры в салочки. Я смеюсь. Поскольку до церемонии Признания осталось меньше месяца, я совсем не виню их за то, что они нашли немного времени, чтобы выпустить пар.

– Ты же не будешь относиться ко мне хуже?

Я слышу вопрос и поворачиваюсь обратно к Бьянки. Он по-прежнему мертвенно бледен.

– Из-за чего?

– Если я попаду в команду...

– Когда ты попадёшь в команду, – поправляю я его.

Он отмахивается от того, что я сказала, и продолжает, как будто я его не перебивала.

– Я же соглашусь. И тогда я окажусь на стороне Дженкса, – задыхаясь, говорит Бьянки.

– Эй, Том, послушай меня. – Я гляжу на него и пытаюсь заставить взглянуть мне в глаза. – Я могу ждать целую вечность, Том Бьянки. Ты же знаешь, что я дождусь. Это вполне смахивает на тот холм, на котором я готова умереть.

Бьянки усмехается, поднимает взгляд и наконец-то смотрит прямо на меня. Его тёмно-синие глаза покраснели.

– Измени то, что происходит, изнутри. Если ты попадёшь в «Летающих соколов», ты можешь начать... – я запинаюсь, пытаясь подобрать нужное слово.

– Ты же не пытаешься сказать «заразить», ведь правда?

– Ну это действительно самое подходящее слово, но...

– Повлиять? Это...

Я вытягиваю руку и перебиваю его.

– Подорвать. Вот подходящее слово. Нам нужен свой парень...

– И «парень» здесь ключевое слово.

– Ты можешь изнутри подорвать маленькое и слегка устаревшее царство Дженкса и навсегда его изменить. Если кто и подходит для этой работы, так это ты. Том, я не знаю людей лучше тебя.

И прям как в случае с Марией и со мной, я вижу, как Бьянки пытается сопротивляться комплименту. Он качает головой, смотрит на меня с таким видом, словно ждёт, что я заберу свои слова обратно, и когда он, наконец, принимает его, на его лице отражается целый парад эмоций, от сомнения и стыда до радости.

– Спасибо, – наконец говорит он низким, рычащим голосом.

Но его глаза снова ярко сияют, и они светятся старым добрым бьянковским самодовольством. Он наклоняется и делает последний глоток из фонтана. Когда мы поворачиваем обратно к плацу, он ускоряется, чтобы успеть принять участие в салочках, и бежит, широко раскинув руки в стороны, словно парит. Я наблюдаю за тем, как испаряется окружавшая его боль.

* * *

В тот же день, между занятиями, мы с Марией идем по коридорам академии ВВС в поисках, похоже, совершенно секретного кабинета, в котором проходит приём заявок в «Летающие соколы». Мы как минимум трижды спрашиваем дорогу, и когда часики уже начинают тикать, мы, наконец, находим крошечный указатель, который искали. Мы с Марией переглядываемся и, не теряя ни минуты, направляемся к нужному кабинету.

Мы толкаем тяжёлую дверь и заходим внутрь. Дверь захлопывается у нас за спинами, и сидящая в приёмной женщина-секретарь в гражданском поднимает на нас взгляд.

– Чем я могу вам помочь? – Она одета в очень консервативное голубое платье, поверх которого натянут целомудренный чёрный кардиган. Её волосы собраны в пучок, а на губах едва заметный слой розовой помады. Почему я замечаю это? Вокруг её век можно с трудом заметить тончайший слой неоново-жёлтых теней.

– Мне нравятся ваши тени, – говорю я прежде, чем успеваю остановить себя.

К моему удивлению, она улыбается и наклоняется к нам.

– Похоже на небольшой мятеж, не так ли, леди? – шепчет она, в её глазах вспыхивают искорки.

– Несомненно, – с улыбкой отвечает Мария.

– Мы бы хотели подать заявку на вступление в «Летающие соколы», мэм, – говорю я несколько громче и гораздо скованнее, чем намеревалась.

Могу с уверенностью сказать, что мы обе ждём, когда Дженкс выскочит из-за какого-нибудь старого шкафа в сопровождении коменданта всех кадетов и закричит: «Вот! Вот те недостойные нарушительницы, о которых я вам говорил! Немедленно выставите их за дверь!» Но Дженкс умнее. Он не будет мешать нам подавать заявки. Это могло бы вызвать подозрения или вопросы, почему нам даже не дали попытаться. Он должен допустить нас до отборочных испытаний. Потому что, если... нет, когда мы не попадём в команду, он сможет просто пожать плечами и сказать, что мы попросту не были достаточно хороши.

Лицо секретарши озаряется, и она протягивает нам совершенно нормальный с виду планшет с прикреплённой к нему ручкой. Звонит телефон, и её поведение моментально меняется, когда она проговаривает заученное приветствие. Мария кладёт планшет на стойку и пролистывает список записавшихся.

– Семнадцать человек, – говорю я, сразу же заметив среди фамилий Бьянки.

– И все соревнуются за две открытые вакансии, – бормочет Мария, просматривая список.

– И все парни, – проговариваю я очевидное.

– Больше нет, – говорит она, вписывая своё имя. Затем передаёт мне ручку, и я вписываю своё.

– Больше нет, – повторяю я. 

ГЛАВА 17

Я думала, что всю неделю перед отбором в «Летающие соколы» я не смогу спать. Я думала, что во время утренних пробежек я буду слишком смурна и погружена в свои мысли. Я думала, что буду так нервничать, что не смогу есть. Я думала, что отгорожусь от людей, слишком обеспокоенная, чтобы волноваться о таких банальных вещах, как вежливость и общение.

Я ошиблась во всём.

Я спала словно младенец. Во время утренних пробежек вокруг плаца я была открыта и весела. Я ела абсолютно всё, что нам давали, и возвращалась за добавкой. И я никогда ещё не чувствовала столь близкой связи с друзьями, чем сейчас. И сейчас, когда мы одеваемся, для отборочных полётов, я чувствую себя уверенно. В какой-то момент в течение этого сложного и полного испытаний года я поняла, что больше не должна отрезать кусочки себя и предлагать их для оценки другим людям. Я могу решать. И это значит, что к этому дню я наконец-то подхожу цельной и сильной.

Дженкс ожидает нас на лётном поле, сложив руки за спиной. Вместе с ним нас поджидает несколько кадетов-инструкторов, в том числе Вольфф. Девятнадцать кадетов окружают Дженкса и внимательно слушают, пока он рассказывает расписание сегодняшнего дня. Всё довольно просто, мы ждём, пока нас вызовут, садимся в один из припаркованных «Т-41 Мескалеро» и показываем, на что способны. В конце недели Дженкс повесит имена двух отобранных в команду кадетов на стене того маленького странного кабинета с классной секретаршей, где мы с Марией подавали заявки. Ну и на этом, собственно, всё.

Я замечаю, что большинство пришедших на отбор кадетов старшекурсники. Я встречалась с ними на территории кампуса, но сегодня я впервые буду соревноваться с ними на лётном поле. Мы все боремся за две вакансии, освобождаемые выпускающимися кадетами первого класса. Нам велят сесть на деревянных скамьях в том порядке, в котором мы будем взлетать. Бьянки пятый, Мария одиннадцатая, а я пятнадцатая, так что список составлен не в алфавитном порядке. Я сижу между двумя кадетами, имён которых не знаю, и когда Дженкс оглашает первые три фамилии, я наклоняюсь и пытаюсь найти Марию. Её взгляд уже направлен на меня. Когда наши взгляды пересекаются, она начинает что-то беззвучно говорить мне, а я шепчу что-то ободряющее ей в ответ.

Мы прикрываем руками рты и пытаемся подавить смех, который быстро набирает обороты, отчасти искренне, отчасти в попытке выпустить пар. Мы изо всех сил стараемся не издавать ни звука, но я вижу, как Бьянки оглядывается на нас из первого ряда, улыбается и закатывает глаза.

Как только наши плечи перестают содрогаться от беззвучного смеха, я жестом предлагаю Марии говорить первой. Она беззвучно произносит: «Ну вот мы и здесь». Я поднимаю руку в знак солидарности и беззвучно шепчу: «Давай сделаем это». Закончив с обменом любезностями, мы устраиваемся на местах и принимаемся ждать свою судьбу.

Все пристально наблюдают за тем, как проходят отбор первые три курсанта. Среди них есть и Джонсон. Когда он подходит к Дженксу и поджидающему его самолёту, он выглядит чрезмерно уверенно. Два оставшихся пилота достаются кадетам – лётным инструкторам. Осознав, что мой отборочный полёт с той же вероятностью может пройти с Вольффом или Каботом, а не с Дженксом, на которого я и рассчитывала, я должна была бы испытать облегчение. Но я в шоке от того, как мало эта новость значит для меня. Теперь этот день больше не вертится вокруг того, что я хочу показать Дженксу, на что способна.

Я не просто знаю это, я живу этим.

Дженкс, Вольфф и кадет – лётный инструктор Кэбот проводят продолжительные предполётные проверки пилотов снаружи и внутри самолёта. Дженкс кружит вокруг кадета Джонсона, по привычке сложив руки за спиной. На его холодном и обманчиво красивом лице читается высокомерное и равнодушное выражение, с которым он что-то указывает и водит Джонсона вокруг самолёта, пренебрежительно выплёвывая приказы, словно выбрасывая пустые бумажные стаканчики. Тем временем Вольфф и Кэбот оба согнулись под двигателями самолетов и активно взаимодействуют со своими кадетами, пытаясь составить наиболее полное впечатление об их способностях.

Первым летит подопечный Вольффа. Долгий разбег по взлётной полосе, плавный взлёт, а затем маленький бело-синий самолётик с большими буквами «ВВС США» на стабилизаторе растворяется в безбрежной синеве. Следом на взлётную полосу выруливают Кэбот со своим пилотом. Когда вернётся подопечный Вольффа, придёт их черёд. И так и будет продолжаться, пока не настанет моя очередь.

Пока я наблюдаю за тем, как каждый кадет получает свои пятнадцать минут славы, происходящее начинает казаться нереальным. Я практически весь год представляла себе, каким будет этот день. И когда я, наконец, оказалась здесь, я понимаю, что то, что я переживаю, опять, в очередной уже раз, совершенно не похоже на то, что я себе представляла.

Выбросив на помойку изнурительные размышления о том, что же думают все остальные, что они чувствуют и думают ли они то же самое обо мне, полюбят ли они меня, если я справлюсь с этим испытанием, и примут ли они меня в свои ряды, если я смогу их убедить, что справлюсь с этим, и что тогда и только тогда я смогу рассказать вам, что я чувствую, я чувствую себя совершенно свободно. Прежде моё настроение полностью зависело от того, что чувствовали окружающие. Я никогда не могла просто существовать.

Но сегодня я расслаблена, даже счастлива. Я сижу и жду, когда меня вызовут. Я просто... тут. Наблюдаю за самолётами и ощущаю тёплые лучи солнышка на лице. Я не нервничаю, не улыбаюсь самоуверенно, не жажду доказать другим, на что я способна.

Я... это просто я.

* * *

Бьянки летит во второй группе, и, наблюдая за тем, как он мастерски кружит вокруг самолёта под присмотром Вольффа... я чувствую гордость. Он действительно что-то с чем-то. Я наблюдаю, как он забирается в кабину, пристёгивается, проводит предстартовую проверку и, наконец, готов ко взлёту. Он взлетает без единой помарки, и до меня доходит, что я впервые вижу, как он летает. Мария смотрит на меня и приподнимает брови, словно бы говоря «неплохо». Я в ответ делаю вид, будто падаю в обморок от переполнивших меня эмоций, но делаю это настолько незаметно, что не привлекаю внимание окружающих кадетов и кадетов-офицеров, и Мария ухмыляется. Я наблюдаю за тем, как Бьянки забирается всё выше и выше, и замечаю, что в его пилотаже присутствует некая ненапряжённая, грациозная сила, напоминающая мне о лётном стиле Марии. Черта, с которой у моего подхода «слон в посудной лавке» нет ничего общего. Когда Бьянки, наконец, приземляется, его самолёт ни разу не отскакивает от земли. По рядам оставшихся кадетов проходит нервозный шепоток. Бьянки чересчур скромничал, когда говорил, что мы с Марией летаем гораздо лучше его. Если он попадёт в «Соколы», то не потому, что он мужчина, а потому, что он это заработал.

Бьянки выпрыгивает из кабины, проводит рукой по бритой голове и в благодарность отдаёт Вольффу честь. Затем он идёт через лётное поле. Заметив нас, он приветствует нас быстрым и тщательно контролируемым кивком. Но я вижу, что его просто распирает от гордости.

Мы с Марией наблюдаем выступление следующей тройки, и, наконец, наступает её черёд. Когда со своего места поднимается одна из двух женщин, подавших заявление на вступление в «Соколы», по толпе курсантов проходит весьма ощутимая рябь. Она смотрит на меня, и я показываю подруге большой палец. Мария одаряет меня лёгкой и уверенной улыбкой, подходит прямиком к Дженксу и отдаёт ему честь. Два других кадета, вызванных вместе с ней, явно предпочли держаться подальше от Дженкса, предпочтя Вольффа или Кэбота. Даже Бьянки выбрал более подходящую пару, когда настал его черёд. Но не Мария. Там, где другие кадеты колеблются или спотыкаются, Мария Рамбо смело идёт вперёд. Для неё это всего лишь ещё один день в ангаре тридцать девять. Она без колебаний или сомнений проходит предстартовую подготовку. Она также не обращает вообще никакого внимания на Дженкса, лишь оказывает ему достаточно уважения, положенного по правилам офицеру такого ранга. Но она абсолютно непрошибаема для его пристального взгляда и важного поведения. Она спокойна, расслаблена и собрана – на сто процентов уверена в том, что хорошо справляется. К тому моменту, когда Мария забирается в кабину, несколько кадетов уже начинают беспокойно ёрзать на сиденьях. Любопытно, стала ли Мария вообще первой женщиной, когда-либо проходившей отбор в «Летающие соколы»? Меня бы это не удивило.

Её взлёт пока что лучший из всех, точный и мощный. Её манера полёта лёгкая и уверенная. Чем выше она забирается в небо, тем больше меня охватывают эмоции. Мы так много и тяжело пахали, и нет ничего более прекрасного, чем наблюдать за тем, как кто-то, кто действительно в чём-то хорош, наконец-то и беззастенчиво получает возможность показать свои способности на все сто.

– Она потрясающая, – практически неслышно говорит сидящий по соседству кадет.

– Ага, она потрясающая, – отвечаю я.

Мой сосед смотрит на меня и робко улыбается.

– А я и не понял, что произнёс это вслух, – говорит он.

Он заслоняет глаза от солнца и закидывает голову, чтобы дальше наблюдать за полётом Марии. Он зачарован. Я оглядываю толпу. Все наблюдают за полётом Марии. Сосредоточенно.

И вот так-то у меня и складывается ещё один кусочек мозаики. Целью сегодняшнего дня было вовсе не показать Дженксу, на что мы способны, – целью сегодняшних отборочных полётов было показать всем, на что способны женщины. Чтобы в следующий раз, когда кто-то наподобие Дженкса попробует сказать этим парням, что женщины не умеют летать, все они вспомнили день, когда на отборочных испытаниях в «Летающие соколы» они своими глазами увидели лучшего пилота в своей жизни... и этим пилотом была афроамериканская женщина, которую даже не приняли в команду.

Я надеюсь, что все, собравшиеся здесь сегодня, будут мариноваться в дискомфорте этого знания и поступят правильно, когда настанет их черёд принимать большие решения. Как я сама неоднократно убеждалась на протяжении этого года, позволять себе учиться – это самая неудобная и трудная вещь. Но и самая плодотворная.

Внезапно Мария проносится по небосводу, крутя замедленную бочку. Не веря своим глазам, я закрываю рот ладонью. Я даже не знаю, позволено ли кадетам вообще крутить бочки во время отборочных испытаний. Не долго думая я вскакиваю на ноги и понимаю, что все остальные поступили так же. Когда Мария приземляется, кадеты восторженно гикают и улюлюкают. Даже Кэбот с Вольффом лыбятся и не пытаются утихомирить остальных. Когда самолёт останавливается, вся группа разражается очередным раундом аплодисментов.

Мария выпрыгивает из кабины. Вскоре следом показывается Дженкс. Когда Мария отдаёт ему честь, лицо капитана напоминает каменную маску, но я готова поклясться, что его плечи напряжены сильнее, словно он старательно пытается отделаться от мысли, будто женщина своими руками способна сделать нечто настолько крутое.

Когда Мария покидает лётное поле, на её лице красуется такая улыбка, что её энергии хватило бы, чтобы питать электричеством весь Лас-Вегас-Стрип^[21]. Я вижу, как она слегка подпрыгивает в воздух один раз, а затем другой. А потом мы пересекаемся взглядами. Я вижу, как она сжимает рот в тонкую линию, хмурит брови и пытается справиться с накатившей волной эмоций. Она смотрит в небеса аккурат в тот момент, когда за её спиной взмывает в воздух двенадцатый кадет. Она трясет головой и с усталой улыбкой смотрит на меня. Прикладывает руку к сердцу. Я тоже прикладываю руку к сердцу в ответ, и Мария триумфально покидает лётное поле.

* * *

А затем наступает мой черёд.

Вызывают следующие три имени, моё имя звучит последним. Я встаю, приглаживаю лётный костюм и иду напрямую к капитану Дженксу. Если Мария с ним справилась, то и я смогу. Я отдаю честь.

– Рядовой Дэнверс, – говорит он.

Я вижу своё отражение в его солнечных очках. Моё лицо, круглое, невозмутимое и решительное, смотрит на меня в ответ.

–      Сэр, – говорю я, ожидая приказов.

Дженкс ведёт себя пренебрежительно и снисходительно, но предполётные проверки мы проходим без каких-либо проблем. Джек и Бонни крепко вколотили их нам в головы, поэтому сейчас эти проверки кажутся нам сами собой разумеющимися. Когда мы забираемся в кабину, я полностью сконцентрирована на происходящем, поскольку я делала это уже кучу раз. Но, как я довольно быстро замечаю, мне приходилось летать на куда более сложном самолёте, чем тот, что ожидает меня сейчас. Вот почему Джек и Бонни учили нас летать на «Мистере Гуднайте». Если ты смог летать на «Мистере Гуднайте», то полетишь на чём угодно.

– Весьма впечатляюще, Дэнверс. – Я жду. Я знаю, что это ещё не всё. Он не может удержаться. – Пока самолёт на земле.

– Благодарю вас, сэр, – говорю я, отказываясь глотать наживку.

Он стискивает челюсть. Кабина весьма узкая, поэтому широкие плечи и гигантское эго Дженкса занимают большую часть пространства. Когда я сажусь с ним плечом к плечу, напряжение нарастает настолько, что его можно резать ножом. Тишина затягивается, а я жду его приказов.

– Заводи птичку, – говорит он.

– Да, сэр, – послушно отвечаю я.

Двигатель оживает, моё сердце поёт. Я обхватываю ручку управления пальцами и выкатываю самолёт на взлётную полосу.

И с этого момента экзамен становится ещё одним воскресным полётом на «Мистере Гуднайте» с Джеком и Бонни. Я понимаю, что Дженкс сегодня особенно молчалив, и знаю, что это не обязательно хороший призрак, но я отношу это к тому факту, что он уже знает, что ни за что не пустит меня в «Летающие соколы», так зачем тратить силы на обратную связь или, упаси боги, поощрение? Но для меня отбор – это то, что я должна пройти. Меня не волнует, что он там себе возомнил. Я просто не могу дождаться возможности подняться в небо.

Я запрашиваю разрешение на взлёт и радуюсь радио, с которым действительно могу говорить без помощи самолётного клаксона. Самолёт стоит и подрагивает, пока мы ждём добро от башни. Сидя так близко к Дженксу в этой крошечной кабине, я краешком глаза начинаю замечать новые детали его личности. Светлая полоска на руке, где были часы. Хвойный аромат его лосьона после бритья. То, как он крайне незаметно прочищает горло каждые две-три минуты, после чего почти незаметно крутит головой. Я гадаю, не значит ли чего-то этот жест.

У себя в голове я возомнила его этаким всезнающим суперзлодеем с закрученными усами, который держит в своих руках мою судьбу – и судьбу всего мира. Но, быть может, он не огнедышащий дракон и не монстр под кроватью, а всего лишь обычный человек, который регулярно прочищает горло, не может найти свои часы и пользуется лосьоном после бритья.

Он всего лишь человек. Один человек.

Желудок Дженкса урчит от голода, и я чувствую, как напрягается его рука. Он знает, что я услышала. Он пытается усесться поудобнее, и старое, изношенное сиденье самолёта издаёт трескучий, пердящий звук, эхом разносящийся по кабине маленького самолёта. Мне приходится приложить все свои усилия, чтобы не рассмеяться.

– Прямо здесь, Дэнверс, – говорит Дженкс.

Его слова не несут ровным счётом никакого смысла, разве что служат попыткой прикрыть то, что вот-вот превратится в крайне неловкий момент^[22].

По радио наконец-то доносится трескучий ответ башни, дающей разрешение на взлёт. Я подтверждаю его получение и начинаю разбег по взлётной полосе. Всё быстрее и быстрее. Всё быстрее и быстрее. Самолёт потряхивает на жёстком покрытии, но куда ему до «Мистера Гуднайта». А затем одним движением, от которого желудок уходит в пятки... тряска прекращается.

Мы. Летим.

И не важно, как много раз я поднималась в воздух, всё моё существо вновь охватывает радость момента. Дженкс велит мне подняться до заданной высоты и набрать крейсерскую скорость. И меня вновь окружает бескрайняя синева, поглощают туманные облака, меня околдовывает состояние невесомости.

– Мы на заданной высоте, сэр, – говорю я, набирая нужную скорость.

Дженкс молчит. Он смотрит прямо перед собой и убирает руки со своей рукоятки управления. Он делает долгий, долгий вдох.

– Сэр?

Дженкс кладёт руки на колени, на его длинных загорелых пальцах слегка посверкивают светлые волосы.

– Зачем ты здесь, Дэнверс? – спрашивает он, не глядя на меня.

– Сэр?

– Даже у тебя должно хватить умственных способностей ответить на такой простой вопрос, Дэнверс. Мне его повторить?

– Нет, сэр.

Кабина начинает сжиматься вокруг меня.

– Ну и?

– Я люблю летать, сэр, – говорю я.

– И ты что же, думаешь, что твоя любовь к полётам даёт тебе право находиться здесь?

– Нет, сэр. Я заслужила право находиться здесь, потому что я самая лучшая.

– Самая лучшая, – голос Дженкса сочится сарказмом.

– Да, сэр.

– Разворачивай самолёт, Дэнверс.

– Сэр, я заслужила шанс пройти отборочное испытание так же, как и все остальные. – Но даже произнося эти слова, я выполняю его приказ и разворачиваю самолёт.

– Ты ничего не заслуживаешь.

– Да, вы правы.

Дженкс слегка дёргается.

– Я заработала шанс пройти отбор так же, как и все остальные.

– Я в замешательстве, Дэнверс. А что, по- твоему, происходит прямо сейчас? Разве это не отбор?

– Мы с вами оба знаем, что этот полёт не имеет ничего общего с отбором.

– Мы с тобой оба знаем лишь то, рядовой Дэнверс, что ты абсолютно не годишься для воздушных сил Соединённых Штатов.

– Нет, сэр. Нет...

Дженкс перебивает меня.

– Ты эмоциональна и импульсивна. Твоя бравада раздражает. Ты ввязываешься в ситуации, не думая...

– А разве это не определение импульсивности? – я не могу удержаться.

– И ты абсолютно недисциплинированна.

– Сэр.

– Это мой подарок тебе, Дэнверс.

Дженкс крепко сжимает руки в кулаки, затем тянется своими длинными пальцами к приборной панели.

– Поблагодаришь меня позже за то, что я покажу тебе, насколько опасно твоё безрассудство.

Дженкс сбавляет обороты двигателя и позволяет носу «Мескалеро» накрениться вниз.

– Я делаю это для твоего собственного блага, Дэнверс.

Дженкс сбавляет мощность двигателя до нуля.

Самолёт трясётся и сопротивляется. И когда по всей крошечной кабине начинают разноситься сигналы тревоги, Дженкс убирает руки с ручки и, не произнося ни слова, смотрит на меня.

Нос самолёта зарывается вниз, и «Мескалеро» начинает грациозно сваливаться с неба. Кабина сжимается вокруг меня, а Дженкс растворяется. Я покрепче сжимаю рукоятку. Я знаю, чего он пытается добиться. Он хочет, чтобы я провалилась, чтобы я признала свои недостатки при сокурсниках. Возможно, в какой-то части своего извращённого сознания он искренне верит в то, что делает это ради моего же блага, а не ради огромного злоупотребления властью.

К несчастью для Дженкса, он не знает обо мне и «Мистере Гуднайте».

Я позволяю самолёту упасть.

Я жду... и жду... и жду нужного момента. Доверяю себе. Моё дыхание выравнивается. Глаза фокусируются.

«Почувствуй его. Жди... Жди... Жди... Вот он! ВОТ! Нужный момент».

И я переключаю двигатель «Мескалеро» на полную, поднимаю нос обратно к горизонту, выправляю педали, включаю закрылки и возвращаю самолёт на крейсерскую высоту, успешно выполняя стандартное сваливание на малых скоростях. Меня просто распирает от гордости.

«Спасибо, Джек».

– Всё, что вы сказали обо мне, – правда, сэр. Я эмоциональна, импульсивна и более чем слегка беспечна. Но я также достаточна смела, чтобы позволить себе учиться. – Я смотрю на Дженкса, который держится спокойно и отчуждённо. Но затем я пристальнее вглядываюсь в него, он краснеет, его руки крепче обхватывают ноги, а костяшки пальцев белеют.

– Вам следует как-нибудь попробовать. – Говорю я напоследок.

Дженкс смотрит на меня.

Я поворачиваю самолёт в сторону лётного поля и иду на посадку.

На протяжении всего остатка полёта Дженкс не говорит ни единого слова. 

ГЛАВА 18

– Так он что, собирался позволить тебе разбить самолёт, лишь бы доказать свою правоту? – спрашивает Дель Орбе, когда мы выходим из ангара тридцать девять, таща в руках корзину с дымящимся печеньем. Бонни следует за нами.

– Просто поставьте их на стол рядом с капустным салатом, Эрик, – говорит Бонни, обращаясь к Дель Орбе.

– Только настоящий белый хлеб или ничего! – кричит Джек, стоя за коптильней.

Дель Орбе нервно переводит взгляд с Джека на Бонни.

– Это всё техасские шуточки. Всё будет в порядке, дорогуша, – говорит Бонни и подмигивает ему.

Судя по выражению лица Дель Орбе, он пребывает в ужасе. Он идёт вдоль стола и кладёт корзину с печеньем на столешницу с таким видом, словно держит в руках раскалённую картошку, а затем спешно уходит прочь, пробормотав что-то насчёт того, что ему нужно кое-то проверить в ангаре. Бедолага, вообще не выносит конфликтов, даже шуточных.

– Нет, Дженкс собирался спасти её, – отвечает Мария, стоя рядом с Джеком и его излюбленной коптильной, подвигом чистой изобретательности. Совершенно очевидно, что коптильня была с любовью собрана самим Джеком. Это восхитительное лоскутное одеяло, сотканное, а точнее, сваренное воедино уверенной рукой Джека из деталей старых самолётов. Но настоящее искусство рождается сейчас, оно исходит от аппетитных ароматов, дрейфующих от коптильни.

– Ага, спасти от себя самой, по всей видимости, – говорю я, подставляя тарелку, которую Джек до краёв заполняет копчёными кукурузными початками.

– Невероятно, – Мария в неверии качает головой, хотя с момента испытаний она уже десятки раз пережила эту историю вместе со мной.

Я подхожу к столам для пикника с тарелкой дымящейся кукурузы, и Пьерр с Бьянки быстро раскидывают по сторонам различные салаты и большую миску макарон с сыром, освобождая место для нового блюда. Джек и Бонни устраивают своего рода вечеринку для нас с Марией, и они настояли, что вечеринка ничто без всей семьи. Как бы всё не начиналось, теперь Бьянки, Дель Орбе и Пьерр наша настоящая семья, и мы с Марией знали, что не сможем отпраздновать без них. К тому же, они никогда бы не отказались от возможности отведать домашней еды, особенно если судить по их откровениям в столовой об оставшихся дома деликатесах.

– Том, дорогуша, не мог бы ты сходить внутрь и взять два кувшина с верстака Джека? – обращается Бонни к Бьянки. – В одном сладкий чай, а во втором свежевыжатый лимонад. Гарретт, почему бы тебе не пойти и не помочь ему?

– Свежевыжатый лимонад? – Пьерр разве что слюни не пускает.

– Да, котик, свежевыжатый лимонад, – отвечает Бонни и ласково треплет ему щёчки. Пьерр краснеет, но нарисовавшуюся у него на лице улыбку теперь не сотрёшь и при всём желании.

– Да, мэм, – хором отвечают они.

Пьерр с Бьянки исчезают в ангаре, отправившись на поиски вкуснейших напитков, которые столь ласково пообещала им Бонни и которые, по всей видимости, напомнили им о доме.

– Ну, и что теперь? – спрашивает Джек, когда мы остаёмся вчетвером.

– Теперь мы найдём новый путь, – отвечаю я, глядя на Марию.

Она кивает.

– Новый путь куда? – спрашивает Джек.

– Новый путь к тому, чтобы стать первыми женщинами – пилотами истребителей, – отвечаю я.

Джек и Бонни переглядываются.

– Дженкс и его «Летающие соколы» – не единственный возможный вариант, – добавляет Мария.

– Хмм, – говорит Джек, достаёт из коптильни мясо и раскладывает грудинку и свиные рёбрышки по тарелкам.

– Чего ты недоговариваешь? – с прищуром спрашиваю я.

Бьянки и Пьерр появляются из ангара с кувшинами и' расставляют свою добычу на столе, Дель Орбе тащится следом.

– Я просто говорю, что свежевать кота можно по-разному, Дэнверс, – говорит Джек.

И прежде чем я успеваю спросить, что общего у разделки кота с ВВС США, в разговор вмешивается Бонни.

– Я больше не желаю слышать этим вечером имя этого человека, – говорит она, сгоняя всех к столу, – а теперь идёмте, давайте есть.

У входа в тридцать девятый ангар Джек с Бонни поставили два длинных складных стола, окружив их всеми разновидностями стульев, которые только можно представить. Красная ситцевая скатерть колышется в сумеречном ночном воздухе. Старый проигрыватель, воткнутый в самый длинный в мире удлинитель, протянутый сюда из ангара, поёт нам ласковые серенады. Старые керосиновые лампы омывают нас туманным светом. А стражу несёт сам «Мистер Гуднайт», помытый и отполированный. Он точно такой же участник сегодняшних торжеств, как и все мы.

– Вы покатаете нас в нём, сэр? – спрашивает Бьянки, показывая на «Мистера Гуднайта», пока мы подтягиваем стулья и собираемся вокруг скрипящего стола, на мгновение заставляя зашататься кувшины со сладким чаем и лимонадом.

– Думаешь, сможешь справиться с «Мистером Гуднайтом», сынок? – спрашивает Джек, подмигивая Бонни.

Бьянки сияет, а Бонни только качает головой. Мы наполняем стаканы и ждём.

Бонни поднимает свой стакан.

– За полёты, – говорит она.

– За полёты, – хором подхватываем мы.

А затем начинается балет семейного ужина, изысканная хореография передаваемых по кругу тарелок и наполняемых стаканов. На тарелках вырастают целые горы макарон с сыром, а жадно ждущие получатели выслушивают секреты их приготовления. Мы жмуримся от удовольствия, пробуя закопчённую Джеком грудинку, столь нежную, что она буквально тает во рту. По лётному полю разносятся раскаты смеха. Мы слушаем старые военные истории, душераздирающие рассказы о храбрости и самопожертвовании и наконец-то узнаём, откуда «Мистер Гуднайт» получил своё название. Бьянки был прав. Вовсе не потому, что дела складывались хорошо для всех за исключением «Мистера Гуднайта».

В какой-то момент я оглядываюсь по сторонам и понимаю, что меня переполняет чувство, которое я не могу до конца выразить. Но я уже вполне привыкла к тому, что никак не могу разобраться в самой себе, поэтому вместо злости или испуга... я просто испытываю любопытство.

Я наблюдаю за тем, как Джек наклоняется и прислушивается к чему-то, что рассказывает Гарретт, а затем откидывает голову назад и смеётся, в процессе хлопая Марию по плечу. Эрик и Том наклоняются поближе, когда Бонни рассказывает им историю о грузовой миссии в самом конце Второй мировой войны, которая пошла совершенно не по плану. Мерцают лампы. Струится музыка. Я отхлёбываю лимонада и кладу в рот порцию картофельного салата Бонни.

Вот что такое семья.

Вот что значит найти своё место в жизни.

Вот что значит любить и быть любимой.

– Эй, Дэнверс, ты вообще с нами? – спрашивает сидящая справа Мария.

– Хмм? – не понимаю я, возвращаясь обратно на землю.

– Ты витала в облаках, – с усмешкой замечает она.

– Я просто счастлива, – отвечаю я, пихая её в бок.

– Я тоже, – соглашается она.

Мы сидим в дружеской тишине.

– Так что, по-твоему, имел в виду Джек, когда говорил, что кота можно свежевать по- разному? – спрашиваю я.

– Ииии вот ты снова с нами, – со смехом говорит она.

– Я всё ещё я, ты же знаешь, – насмешливо замечаю я.

Мария делает глоток из своего стакана.

– Я хочу сказать, они уже какое-то время даже не приветствуют весь наш план касательно первых женщин за штурвалами истребителей.

Я киваю:

– Да, но я замечаю, как они переглядываются всякий раз, как мы поднимаем эту тему.

– Бонни говорила со мной, пока мы готовили макароны с сыром, и я не знаю, всё обрело реальность само собой. – Мария наклоняется через меня, чтобы привлечь внимание Бонни. – Бонни, я тут рассказывала Кэрол о нашей с тобой беседе.

– Думаю, я пока не готова оставить свою мечту, – признаюсь я.

– И что же это за мечта? – интересуется Бонни, ставя на стол чашечку со сладким чаем. Она опирается рукой на спинку стула Марии, наклоняясь к нам ещё ближе.

– Стать пилотом истребителя, – говорю я более слабым голосом, чем мне бы хотелось.

– Так что же получается, когда ты была маленькой девочкой и парила у себя на заднем дворе, как можно шире распахнув руки... ты мечтала летать на истребителях? – мягко спрашивает Бонни.

Я задумываюсь об её вопросе.

– Нет, мэм, – признаю я.

– Так в чём же тогда заключалась твоя мечта, дорогуша? – интересуется Бонни.

– Летать... просто летать, – признаюсь я, вспоминая рисунок Нобл и последовавшее за этим – по всей видимости, временное – прозрение о том, что мне необходимо заново почувствовать ту искреннюю страсть к полётам, которая была у меня в детстве.

– А затем кто-то пришёл к тебе и сказал, что один конкретный вид полётов важнее всех остальных, и тогда-то твоя мечта перестала быть мечтой и стала... – подсказывает Бонни, поглядывая с Марии на меня и обратно.

– Способом показать себя, – монотонным хором отвечаем мы, абсолютно удивлённые тем, что снова пришли к тому же.

– Способом показать себя, – повторяет Бонни, демонстративно кивает, обнимает Марию и легонько сжимает её за плечи. – Тебе, а вовсе не им, предстоит определить, кто ты такая.

– Но это нечестно, – ворчит Мария, гоняя по тарелке последние кусочки еды.

– Нечестно, и дальше что? – спрашивает Бонни.

Мы с Марией обмениваемся взглядами, всматриваясь в лица друг друга в поисках ответа.

– Мы не знаем, куда двигаться дальше, – признаётся Мария.

– Мы найдём другой путь попасть туда? – спрашиваю я.

– Нет, ищи другое «туда», золотце, – отвечает Бонни.

– Новое «туда», – тихим эхом говорит Мария.

– Девочки, послушайте. Я была бы отличным пилотом-истребителем, – начинает Бонни.

– Сущая правда, – перебивает её сидящий на другом конце стола Джек, поднимая стакан. А он, оказывается, прислушивается к нашему разговору. После стольких лет, проведённых во власти самолётного клаксона, я бы никогда не подумала, что у него столь острый слух.

Бонни награждает его тёплым взглядом, а он подмигивает ей в ответ. Затем женщина прочищает горло и продолжает свой рассказ.

– Но они отняли это у меня, и когда они сделали это, я не собиралась позволять им отнять у меня ещё и полёты.

– Если всё дело не в полётах, сделай так, чтобы всё дело было в полётах, – говорит Джек.

– А не только в том, чтобы летать на истребителях, – добавляет Бонни.

– Потому что иначе легко сойти с ума, – заканчивает Джек.

Остальные затихли, прислушиваясь к этому обмену мнениями.

– Шекспир? – спрашивает Пьерр.

– О, от этого легко сойти с ума^[23], – декламирует Бонни.

– «Король Лир», – поясняет Пьерр растерянным Бьянки и Дель Орбе.

– Прямо сейчас я чувствую себя таким глупым, что даже не могу в это поверить, – говорит Бьянки.

– То есть прямо как в любой другой день, – вставляет Дель Орбе.

Все сидящие за столом начинают смеяться и завывать от смеха. Бьянки поднимает свой стакан и тоже смеётся, разбавляя серьёзность момента.

Новое «туда». Я снова и снова прогоняю эту мысль в голове, пробую её на вкус. Но как мы его найдём?

– Дорогуша, ты не поможешь мне с вишнёвым пирогом? – спрашивает Бонни.

Дель Орбе мгновенно вскакивает на ноги, и сразу же становится понятно, что Бонни обращалась совершенно к другому «дорогуше».

– Сынок, я её главный дорогуша, – шутливо рычит Джек и хлопает Эрика по плечу.

– Я просто тоже хотел помочь, – говорит Дель Орбе, следуя за ними в ангар.

– Новое «туда», – вслух говорю я.

Никак не могу отделаться от этой мысли.

– Ты никогда не думала о вертолётах? – спрашивает Пьерр.

Мы все стонем, и он протестующе вскидывает в воздух руки.

– Что? Они потрясающие. Знаете, ребята, в детстве я как-то увидел выступление «Серебряных орлов»...

– Они сейчас расформированы, но они пробудили во мне желание летать, – хором заканчиваем мы.

– Ну-ну, ооооочень смешно, – говорит Пьерр и хватает печенье из корзины.

– Я долгое время думала только о том, чтобы летать на истребителях, – говорю я.

– И я, – добавляет Мария.

– Охх, опять эта тема с «позволь себе учиться», – произношу я, осознавая.

– Что ещё за тема с «позволь себе учиться»? – интересуется Бьянки.

– Когда я ехала в академию в первый день подготовки, меня остановила патрульная. Я превысила скорость и, может быть, вела себя несколько «безрассудно», но там был этот парень на «ягуаре», и он...

– Не продолжай, я уловил суть. Не говори больше ни слова, мне кажется, я прекрасно знаю, что произошло, – говорит Бьянки. Его глаза сверкают, и он тычет в мою сторону вилкой. – Позволь угадаю. Ты вмешалась в ситуацию, к которой не имела никакого отношения, разве что ты не смогла стоять и смотреть, как обижают кого-то беззащитного.

– Отлично, прекрасно. Именно так всё и произошло, – говорю я.

– Ага, знаешь, я знаком с тобой.

Я снисходительно машу на него рукой.

– Неважно. В любом случае, патрульная отпустила меня с предупреждением, и я думала, что это будет такие полквитанции...

– Нет. Ни слова больше, – говорит Бьянки.

– Полквитанции. Как полпенса, только на этот раз вместо половины пенса это была половинка квитанции. Полквитанции, – не моргнув глазом говорю я.

– Мне нравится, – говорит Пьерр, хватая ещё одно печенье из корзины в центре стола. Этот парень реально обжора.

– Мария, пожалуйста, помоги мне, – просит Бьянки.

Мария вскидывает руки в жесте капитуляции. Бьянки сдаётся.

– Так расскажи нам побольше об этой... – Мы все ждём. Бьянки устало вздыхает. – Полквитанции.

– Она написала на квитанции «Позволь себе учиться». И с тех пор это стало типа моим кредо.

– Ты хотела сказать, эта мысль преследует тебя с тех пор, – вставляет Мария, – в хорошем смысле, но всё-таки.

– Полквитанции преследуют тебя, но в хорошем смысле, – медленно говорит Бьянки, морща лицо в попытке понять происходящее.

– Видишь, я могу быть очень упрямой, – говорю я.

– Что? – Мария делает вид, что падает в обморок.

– Нет! – ахает Бьянки.

– Подумать только! – восклицает Пьерр, комично прикладывая руку к лицу.

Я закатываю глаза.

– Знаю, знаю, это не большой секрет. Но, сдаётся мне, я не замечала... не смогла бы заметить плохих последствий своего упрямства, – говорю я, – я не замечала их. Пока я держала себя в плену собственных представлений о том, что правильно, а что нет, в чём я нуждалась или чего заслужила, я была закрыта для всего остального.

– Я определенно это понимаю, – говорит Бьянки.

– Я во многом ошибалась, – говорю я, специально многозначительно глядя Бьянки в глаза.

– И я, – соглашается он, выдерживая мой взгляд.

– Но сколько бы я ни ошибалась временами, мне всё равно было странно думать, что я могу заблуждаться касательно своей мечты летать на истребителях, – продолжаю я.

– Я не представляю себе иной мечты, – тихо добавляет Мария.

– Пока что, – поправляет её Пьерр.

– Позволь себе учиться, – предлагает Бьянки, крутанув пальцами в воздухе.

– Для того чтобы найти новое «туда»... – я замолкаю.

– Ты должна позволить себе учиться, – заканчивает за меня Бьянки.

– Правильно, – говорю я.

В этот момент Джек, Бонни и Дель Орбе выходят из ангара, неся с собой вишнёвый пирог. Бонни ставит пирог в центре стола вместе с целым галлоном свежесбитого ванильного мороженого.

– Прежде чем мы приступим к десерту, мы с Бонни... мы хотим кое-что дать вам всем, – говорит Джек, ныряя в карман.

– От парочки старых летунов, – добавляет Бонни.

Мы впятером просто таем.

Джек достаёт из кармана пять сверкающих серебряных долларов и ссыпает три монетки в ладонь Бонни, а она по очереди вручает их Бьянки, Дель Орбе и Пьерру. Затем Джек, обходит вокруг стола, роняет один доллар в мою ладонь, а последний отдаёт Марии.

– Они все отлиты в тот год, когда вы, малышня, родились, – говорит Джек, пока мы изучаем монеты.

– Носите их с собой на удачу, – говорит Бонни, её взгляд устремляется в небеса.

Джек достаёт из кармана свой собственный доллар, также поступает и Бонни. Они передают свои монеты по кругу.

– Они так потёрты, что стали гладкими, – замечает Дель Орбе, поглаживая пальцем плоскую поверхность монетки Бонни.

– Ну, в тот год нам было нужно очень много удачи, – говорит Бонни, притягивая к себе Джека.

– Думаю, дело было не только в удаче, – замечает Мария.

– Нет, дорогуша, – возражает Джек, – иногда дело было только в удаче.

– Много хороших мужчин и женщин так и невернулись домой, – говорит Бонни.

Наш стол погружается в молчание.

– Спасибо вам, – Бьянки сжимает монетку с искренним восторгом.

Дель Орбе и Пьерр еле выдавливают из себя слова благодарности и с новообретённым благоговением прячут монеты в карманы.

– За всё, – добавляю я.

– За столь многое, – почти неслышно добавляет Мария.

– Что бы ни случилось дальше, вы должны всегда помнить, кто вы такие. Вы – те, кто вы есть, а не те, кем вам говорят быть, – говорит Бонни.

– А теперь, пока вы все, неженки, не захлебнулись слезами, давайте есть вишнёвый пирог, – угрюмо говорит Джек.

Я готова поклясться, что видела, как он смахивает что-то с краешка глаза, но не имеет смысла поднимать вопрос – если я спрошу об этом, он заверит меня, что смахивал мошку, пылинку или грязь.

Старый добрый Джек.

– Кто хочет десерт с мороженым? – спрашивает Бонни.

Мы все тянем в воздух руки. 

ГЛАВА 19

Уже в пятницу мы узнаем, кто станет «Летающими соколами», но сперва нам предстоит пережить ещё одно событие – Признание.

Когда я впервые услышала о Признании, то подумала, что это будет своего рода выпускной. Итоговое мероприятие в конце года, на котором отметят все твои заслуги, в программу включён праздничный ужин, и мы наконец-то получим свои значки.

Технически я была права.

Признание – это итоговое мероприятие в конце года, на котором отмечают все наши заслуги, но вместо обычного вечера с вычурными платьями, нудными торжественными маршами и долгими, скучными речами это три насыщенных дня, до краёв набитых физическими и умственными упражнениями, по сравнению с которыми базовая подготовка выглядит детским лагерем.

Экзамены сданы, занятия окончены, мы снова разбиты по эскадрильям, и вот начинается первый день Признания. Нас снова поджидают Чен и Резендиз, и внезапно я переношусь в дни базовой подготовки. Мне кажется, что это было только вчера и одновременно целую вечность назад.

Вместе с остальными эскадрильями мы быстро выстраиваемся для поверки. Пока я стою там – плечи назад, глаза вперёд – сегодняшний день налезает на меня словно старая футболка, которую ты достаёшь из самого дальнего угла шкафа спустя месяцы после того, как объявляешь её пропавшей без вести.

Весь этот год я провела, изучая под микроскопом всё, что, как мне казалось, я знала. В результате я выяснила только то, что вблизи всё совсем не то, чем кажется. Вопросы «кто», «что», «где», «как» и «когда» в моей жизни при ближайшем рассмотрении оказались одним большим «чё». Но это? Стоя в официальном построении плечом к плечу с Марией и Дель Орбе, с Бьянки и Пьерром в соседнем ряду, я ощущаю себя невероятно комфортно. Так комфортно, знакомо и правильно. Я справлюсь. Со бесконечными вопросами, что задал этот год, мне кажется невероятным погрузиться в простоту заученной рутины, на мгновение отключить мозг и позволить мышечной памяти сделать всю тяжёлую работу. Вы хотите, чтобы мы маршировали в праздничном построении и отдавали честь, чтобы на нас постоянно кричали и говорили, что нам делать, чтобы мы поворачивались налево и направо и постоянно выдерживали идеальное расстояние в тридцать сантиметров между ногами, стоя на плацу? Я с радостью это сделаю, и я абсолютно уверена, что никто не выскочит из- за спины Резендиза и не задастся вопросом, не имеет ли какого скрытого смысла выравнивание моего большого пальца со швом на штанах помимо собственно того, что я выравниваю большой палец со швом на штанах.

Следующие три дня посвящены выполнению приказов и работе в команде с остальной эскадрильей. Просто и ясно. И я крайне рада возможности выполнить и то и другое на максимуме своих возможностей.

– Эскадрилья, смирно! – кричит Чен.

Просто музыка для моих ушей.

Чен и Резендиз ведут нас с первого дня Признания с той же тонкостью, с которой прогнали через первый и второй этапы базовой подготовки. Каждый день становится всё сложнее и сложнее, но в первый вечер мы скорее промочили горло, чем в изнеможении упали на землю.

В течение дня я время от времени замечаю членов нашей маленькой компании и восхищаюсь тем, сколько изменений может произойти всего за один год. Наши утренние пробежки, наши вечерние занятия в библиотеке, каждый раз, когда мы проверяли свои возможности, – я замечаю, как всё это оказало влияние на всех нас, каждый раз, как вижу, с какой лёгкостью мы порхаем по всему полю.

С того самого первого дня в качестве салаги я чувствую себя совершенно новым человеком, за исключением одной очень важной вещи. Я всё ещё хочу оглядеться по сторонам и завопить от восторга: «Вы можете поверить, что мы здесь? Разве это не здорово?»

Мне нравится, что несмотря на всё – и порой это было крайне тяжело – я сумела сохранить эту радость.

Когда первый день подходит к концу, после ужина мы с Марией прощаемся с Бьянки, Дель Орбе и Пьерром, забираемся под одеяла и моментально вырубаемся. Но даже полное изнеможение приносит удовлетворение. Мы слишком устаём, чтобы думать о том, что же за новое «туда» нас ждёт, а это как раз та передышка, которая мне нужна.

Я сплю мертвецким сном, и когда будильник пытается поднять меня на утреннюю пробежку, мне кажется, что за окном ещё середина ночи. Я открываю глаза и вижу, что Мария потягивается в своей кровати. И тогда до меня доходит, что всё почти закончилось, и я могу пересчитать по пальцам одной руки количество дней, которые проведу в этой казарме в одной комнате с Марией.

– Почему ты так зловеще на меня смотришь? – сонным голосом спрашивает Мария, садится и опускает ноги на пол.

– Ну хорошо, признаю, я смотрела на тебя, но поспорю с тем, что смотрела зловеще, скорее уж печально, – поправляю её я, пересекая комнату, чтобы зажечь свет.

Мария жмурится от резкого света, что заливает нашу комнату.

– Печально, – повторяет она, моргая и пытаясь приспособиться к искусственной яркости.

– Задумчиво, потому что до меня только что дошло, что нам недолго оставаться соседями, – говорю я, доставая из шкафа одежду для бега и забирая кроссовки.

– Я печалюсь по этому поводу уже несколько недель, а ты говоришь мне, что это дошло для тебя только сейчас? – Мария трёт глаза и широко раскрывает рот в особенно долгом зевке.

– Нет, я хотела сказать...

– Я лучший друг, чем ты, Дэнверс, – говорит она, хватая косметичку. Затем открывает дверь.

– Ты во всём лучше меня, Рамбо, – говорю я.

Она разворачивается и улыбается, но прежде чем кто-либо из нас успевает впасть в истерику, Мария исчезает за дверью.

Я заканчиваю одеваться как раз к тому моменту, как Мария возвращается из ванной. Сижу на кровати, погрузившись в свои мысли. Я успела надеть одну кроссовку, а вторая слабо покачивается в руке.

– О, нет, – автоматом говорит Мария.

– Я собираюсь произнести речь, – объявляю я, поднимаясь.

Вторая кроссовка продолжает болтаться.

– Короткую речь или речь Дэнверс? – спрашивает Мария, не в силах удержаться от улыбки.

Я торжественно вытягиваю одну руку, требуя тишины.

– Я знаю, что мы начали соседками по комнате и потом стали друзьями, но я буду польщена, если... – Нет. Я загнала себя в своего рода речевой угол.

Я пытаюсь начать сначала.

– Я считаю тебя своей сестрой, – говорю я громко и механически, словно бы за то время, что Мария была в ванной, я повредила барабанную перепонку.

Я по-прежнему непонятно почему держусь за кроссовку, словно это список, переполненный перечнем наших неотъемлемых прав. Мария молчит. Я прочищаю горло.

– Вот и всё. Вся моя речь.

А затем я кланяюсь. Сама не знаю, почему. Я плюхаюсь на кровать и начинаю натягивать вторую кроссовку.

– Мне кажется, что мы застряли в обществе друг друга на всю жизнь с того самого первого дня, как поднялись в воздух на «Мистере Гуднайте». Помнишь этот день?

Мария подходит и садится рядом со мной на постель.

– Каждую секунду, – говорю я.

– Ты впервые полетела на нём, а я стояла рядом с ангаром тридцать девять вместе с Бонни в ожидании тебя и переживала заново каждый момент нашего полёта, – говорит Мария.

Я киваю.

– Я помню.

– Ты выпрыгнула из той кабины, подбежала ко мне и...

– Я обняла тебя, – говорю я.

Мария пожимает плечами. У меня по щекам текут слёзы.

– С того самого момента я считаю тебя своей сестрой, – говорит Мария, но её обыденный тон выдают заполненные слезами глаза.

Я сглатываю.

– Я понятия не имею, что я такого сделала, чтобы заслужить такую подругу, как ты.

– Ты не просто заслуживаешь такого друга, как я. Ты заработала себе такого друга, как я, – говорит она.

Я плотно сжимаю губы, пытаясь совладать с эмоциями. Не помогает. Разумеется, не помогает. Могла бы уже и привыкнуть.

– Дружеские обнимашки будут выглядеть странно, не так ли? – спрашиваю я.

– Мы пересекли Рубикон странных поступков много месяцев назад, Дэнверс, – говорит Мария, наклоняясь ближе и сгребая меня в объятия.

– Я застряла на Рубиконе странных поступков на долгие годы, – шепчу я ей в ухо, и Мария смеётся.

* * *

Спустя несколько минут мы выбегаем на поле.

– Вы опоздали, – замечает Бьянки.

– Мы плакали и обнимались, – с улыбкой говорю я.

– Я так и знал, что вы, девочки, занимаетесь этим в своих комнатах, когда нас нет рядом, – практически себе под нос бормочет Дель Орбе.

– Думаю, сегодня нам не нужно особенно напрягаться на пробежке. Второй день Признания самый тяжёлый, а завтра нам ещё гонку к скале бежать, – говорит Мария.

– А это восемь километров, – добавляю я.

Мы начинаем разминать наши упругие икры и руки, всё ещё саднящие после вчерашних нагрузок.

– Так что, вы расскажете нам, из-за чего плакали и обнимались? – спрашивает Бьянки.

– Я буду очень скучать по всему этому, только и всего, – говорю я, оглядываясь по сторонам и широко распахивая руки, словно собираюсь обнять всю нашу группу одним движением рук.

– О, нет, – Пьерр упирает руки в бёдра, смотрит в небеса и начинает часто моргать. – Я боялся этого момента. – Он начинает кружить по полю, плотно сжав губы и качая головой. – Так и знал, что расчувствуюсь. – Наш малыш Пьерр. Такой эмоциональный.

– Дэнверс произнесла речь, – говорит Мария, усаживаясь на плац, чтобы лучше размяться.

– У нас есть ещё три года, Дэнверс. Это, – Бьянки обводит всех нас жестом, – никуда не денется.

– Здесь я это знаю, – я касаюсь пальцем головы. А затем прикладываю руку к сердцу. – Но не здесь.

Я по очереди смотрю каждому в глаза.

– Слишком нелепо?

Мария улыбается мне и качает головой. Пьерр к этому моменту уже совсем расчувствовался, а Дель Орбе натянул воротник футболки на лицо, чтобы спрятать слёзы.

– Нет, вовсе не нелепо, – говорит Бьянки, его рот сжат в тонкую линию, – я всё понял. – Мы все смотрим на непроницаемого Бьянки, ожидая, когда его броня даст трещину. Даже ни намека.

– Что? – рявкает он на всех нас.

Мы ждём.

– Я не собираюсь... – Бьянки краснеет. – Просто дайте мне пережить следующие два дня. Я не могу... Это слишком. Я должен воткнуть булавку... – он касается рукой сердца, – во всё это. Ещё два дня, и потом... – его голос даёт трещину, – может быть, я начну привыкать к тому, как много каждый из вас значит для меня.

– Два дня, – фыркает Пьерр.

– Когда мы завтра доберёмся до вершины Соборной скалы, я обещаю, что превращусь в эмоционального хлюпика, раз уж вы, чудаки, по всей видимости, требуете этого от своих друзей, – говорит Бьянки и вымученно смеётся.

– Нам нужно групповое фото! – восклицает Мария.

– Фото как мы впятером пучим глаза? Нет, благодарю покорно, – отвечает Бьянки.

– Я получу своё групповое фото, – настаивает Мария, поднимаясь на ноги.

Дискуссия закончена. Мы собираемся с мыслями и начинаем нашу ежедневную пробежку вокруг плаца.

Второй день Признания состоит из четырёх самых жестоких, брутальных испытаний, когда-либо выпадавших на душу любого человека. Это испытание, которое положит конец всем остальным испытаниям. Мы начинаем в семь утра и безостановочно пашем до четырёх дня. Я мало что помню из того дня, за исключением момента, когда на меня кричат, из-за того, что я во время одного из испытаний тащу на спине другого кадета. Как на меня кричат, пока я на протяжении, кажется, часов держу над головой оружие. И как на меня кричат, пока я бегаю вверх и вниз по трибуне, вокруг поля и через поле. Мы обходим территорию академии и возле каждого мемориала выполняем серию бесчисленных приседаний, отжиманий и подтягиваний. Я уверена, что меня егцё долго будут мучить кошмары, как вдруг словно из иного мира доносится пробуждающий к жизни крик «Смирна!» В какой-то момент после обеда я открываю глубоко внутри себя совершенно новый уровень изнеможения, и пока на меня кричат, в то время как я поднимаю и снова и снова таскаю через всё поле гигантскую покрышку, я нахожу внутри себя новый источник силы, о существовании которого и не подозревала. А это что-то да говорит, после того года, что я пережила.

Когда после ужина я хромаю прочь из столовой, мои руки и ноги уже не просто болят, мне проще найти то место на теле, которое не болит. Хорошие новости: по всей видимости, в настоящий момент у меня совершенно не болят ушные мочки.

И пока наша группа ковыляет к казармам, до меня доходит, какой сегодня день.

Пятница.

Меня шокирует осознание того факта, что мне понадобился целый день, чтобы это понять, но в то же время я понимаю, что моему мозгу нужно было отделить все раздражители, чтобы я смогла пережить сегодняшние испытания. Но прямо сейчас, с полным желудком и слипающимися глазами, я понимаю, что этого не избежать – нам придётся пойти и узнать, кого Дженкс зачислил в «Летающие соколы».

Я не знаю, что ожидаю увидеть. Я ждала этого момента целый год. То, что однажды было конечной целью, давно расширилось далеко за пределы «Летающих соколов». На самом деле, моя изначальная цель сейчас кажется уже слишком незначительной. И я не настолько наивна, чтобы полагать, что Дженкс когда-либо позволит мне или Марии стать частью команды. Но может быть, где-то глубоко в душе таится крошечная крупица надежды, что за мной наблюдает кто-то ещё. Кто-то гораздо выше по званию, кто бросит Дженксу вызов и спросит его, по каким причинам он не взял в команду двух лучших пилотов. Не знаю. Может, я всё-таки наивна.

– Эй, парни. – Я останавливаюсь так резко, что идущий следом за мной Дель Орбе резко тормозит и издаёт удивлённое «уфф». – «Летающие соколы». Список уже должны были вывесить.

– Если вы собираетесь позвать нас с собой для поддержки, пожалуйста, передумайте, – говорит Пьерр. Он выглядит так, словно прямо сейчас готов свернуться клубочком и лечь спать на этом самом месте.

– Мы так устали, – добавляет Дель Орбе, хныча словно ребёнок.

– Идите в постельки, неженки, – со смехом велит Бьянки.

– Ты такой груууубый, – говорит Пьерр, однако они с Дель Орбе продолжают как ни в чём не бывало идти к казармам, поддерживая друг друга в процессе.

«И вот нас осталось трое».

– Давайте посмотрим на список, пока у меня мускулы не окаменели, – говорит Бьянки, слегка прихрамывая.

Мы прокладываем себе путь по коридорам здания к самому засекреченному офису во всем кампусе. На этот раз найти его оказалось гораздо проще, поскольку маршрут врезался в память. Мы останавливаемся в нескольких шагах от маленькой комнаты.

– Я нервничаю, – говорю я.

– А что, если никто из нас не попадёт в команду? – спрашивает Бьянки.

– Я только что подумала об этом, – признаётся Мария.

– Как такая возможность могла проскользнуть мимо всех ваших тщательно продуманных сценариев? – со смехом интересуются Бьянки.

– Нам определённо нужно было обдумать их получше, – соглашаюсь я.

Мы молчим. А затем, словно бы все одновременно подумали об одном и том же, делаем несколько шагов, чтобы прочитать два имени, вывешенные на доске рядом с кабинетом.

ЛЕТАЮЩИЕ СОКОЛЫ

Бьянки, Том

Джонсон, Брет

– Брет Джонсон? – не верящим тоном спрашивает Бьянки, не показывая ни грамма той радости, что должна была охватить его при виде своего имени на доске объявлений.

– Там были куда более достойные старшекурсники, которые в разы превосходили этого Джонсона, – говорит Мария, скрестив руки на груди.

– Не скажу, что это совсем не имеет смысла, но... – я замолкаю.

– Да, но это жутко притянуто за уши, – заканчивает Бьянки.

– Даже для Дженкса, – соглашается Мария.

– Что ж, он посылает нам весьма понятное сообщение, – говорю я.

– О том, что он совсем оторвался от реальности и выжил из ума? – отрывистым и резким тоном спрашивает Мария.

– Скрестим пальцы, – говорю я.

Мы стоим в шоке и тишине.

– Знаю, это тупо, но где-то в глубине души я всё равно надеялась, что... – Мария замолкает, словно её гордость не позволяет ей закончить фразу. Но мы знаем, что она хочет сказать.

– И я, – говорит Бьянки.

– И я, – соглашаюсь я.

– Он мог изменить мир, – говорит Бьянки.

И вот так мы понимаем нашу следующую большую цель.

«Найти новое «туда».

– Похоже, нам придётся сделать это самим, – говорю я.

Бьянки и Мария кивают, и наше раздражение медленно испаряется. Мы снова сфокусированы. Мы снова нацелены. Новая цель. Новый смысл жизни. Спустя несколько минут Мария всё-таки нарушает насыщенную тишину.

– Поздравляю, – обращается она к Бьянки.

– Спасибо, – ровным голосом говорит он.

– Ты прекрасно справишься, – почти что ласково говорю я. В данный момент я совершенно искренне рада за Бьянки – он действительно это заслужил. И я хочу, чтобы и он это почувствовал.

– Спасибо, – отвечает он. На его лице отражается добродушная вымученная улыбка. И близко не подходит для того, что требует подобная ситуация. Я прищуриваюсь.

– Ты и сюда булавку воткнул? – спрашиваю я.

– О, на все сто процентов, – говорит Бьянки.

– Бережёшь энергию до вершины горы? – интересуется Мария.

Бьянки улыбается.

– А почему бы и нет. 

ГЛАВА 20

Сегодня последний день нашего первого года обучения в академии ВВС США.

Мы с Марией, одетые в синюю форму, стоим по стойке смирно в центре нашей комнаты в казарме. Последняя субботняя инспекция проходит мучительно, но быстро. И уже через пять минут мы переодеваемся и спешим встретиться со всеми остальными перед началом гонки к скале. Тело онемело после многочисленных пережитых физических испытаний и действует на автопилоте. К этому моменту болят даже ушные мочки.

Когда мы выстраиваемся, всех охватывает совершенно новое чувство. Это очень контролируемая, едва сдерживаемая взволнованность. Мы словно пузырьки, выдуваемые из маленькой пластиковой палочки, кружащие и мечущиеся по всему кампусу академии ВВС США.

Пока мы стоим и ждём под вымпелом с номером нашей эскадрильи, грохот, бабочки и энергия накапливаются, накапливаются и накапливаются с каждой прошедшей минутой, пока мы не начнём восьмикилометровую гонку к вершине Кафедральной скалы.

Я гляжу на Марию и вижу, что она тоже чувствует это. Слабая улыбка играет в уголках губ Пьерра, а Дель Орбе слегка покачивается в такт музыке, которую слышит только он. Я ищу в толпе Бьянки. Нахожу его. Он так неподвижен, как будто скован чарами. Его лицо агрессивно безразлично. Он на меня и не взглянет. Я вижу, как он делает глубокий вдох, отряхивается, а затем крепко стискивает челюсть, готовясь к гонке.

Чен и Резендиз кружат между нами, крича что-то ободряющее в лицо каждому из нас. Они пытаются подготовить нас к последнему дню, который кажется таким идеальным, что мне хочется плакать. Когда Чен, наконец, останавливается передо мною, я даже не знаю, расчувствоваться мне или испугаться.

– Рядовой Дэнверс! – кричит Чен.

– Да, мэм!

– Ты показала нам, что ты способна на великие свершения! – вопит Чен.

– Спасибо, мэм!

– А знаешь ли ты, что ещё более важно, чем показать нам, что ты способна на великие свершения? – спрашивает Чен.

Мой разум лихорадочно перебирает всё, что произошло за последний год, но так и не может найти ничего конкретного.

– Нет, мэм! – кричу я.

– То, что ты показала себе, что ты способна на великие свершения! – кричит в ответ Чен.

– Да, мэм! – кричу я.

– Ты знаешь, насколько ты способна, рядовой Дэнверс? – кричит Чен.

– Да, мэм! – без промедления отвечаю я.

– Я горжусь тобой, рядовой Дэнверс! – слегка дрогнувшим голосом говорит Чен. Мы встречаемся взглядами, и на миллисекунду между нами проявляется полное понимание. Мы оба испытали на себе сочащееся пренебрежение Дженкса – и вот мы здесь, цветём и пахнем.

– Спасибо, мэм! – кричу я в ответ.

А она нереально круто и незаметно подмигивает мне и переходит к следующему кадету.

Со всех сторон доносятся искренние мотивационные взрывы. Я позволяю себе купаться в них. Резендиз кричит на Марию о её неистощимой прямоте. Чен кричит на Дель Орбе о его железной решимости. Чен кричит на Пьерра о его бескомпромиссной доброте. Резендиз кричит на Бьянки о его ровном лидерстве.

К концу нашего последнего построения в качестве кадетов четвёртого класса мы превращаемся в стоящих столбами эмоциональных хлюпиков. За исключением Бьянки, разумеется.

А затем, одна за одной, эскадрильи получают разрешение начать гонку, и мы выдвигаемся к Кафедральной скале. Мы бежим медленно, и с каждым шагом мне кажется, что окутывающая тело боль затухает и сменяется искромётной гордостью. На вершину скалы меня забрасывает сила одной лишь естественной, незамутнённой радости.

Я сделала это.

Нет.

Мы сделали это.

Я гляжу на лица ребят своей эскадрильи. А затем сканирую холм передо мной. Так много эскадрилий. Все эти люди. Мы все сделали это. Я больше не сама по себе. Теперь я часть нас. Теперь я часть «Длинной синей линии»^[24]. Я заработала право стать частью жизни этих людей. Потому что сначала я была достаточно храбра, чтобы быть одиночкой. Но когда я пожертвовала своей жаждой трофеев и признания, я получила взамен величайший подарок, который только можно получить в жизни: цель.

Сейчас мне даже думать странно о том, что на протяжении долгих месяцев я хотела достичь в этом году только одного – попасть в «Летающие соколы», что напоминает мне о том, сколь низкого мнения я была о себе. Мои крошечные незначительные цели совпадали с крошечно низким мнением о себе.

Было время, когда мы с Марией думали, что никогда не сможем найти себе место в мире Дженкса, и я воспринимала это как гигантскую трагедию. Но сейчас я понимаю, что это не так. Мы никогда не сможем найти себе место в мире Дженкса, потому что уже стали гораздо большим, чем он когда-либо мог себе представить.

Это страшно и непонятно, и нет никаких однозначных ответов, но вид отсюда несравним ни с чем, что мы могли бы увидеть, если бы оказались в ловушке удушающего понимания Дженкса о том, кем мы, по его мнению, являемся. Но здесь, в этом диком, необъятном голубом небе, мы наконец-то вольны быть теми, кем мы являемся на самом деле.

Сильными. Любопытными. И прекрасно, безрассудно человечными.

Раздающиеся с вершины скалы радостные крики вытаскивают меня из своих мыслей. Когда мы делаем последний поворот, мне кажется, что сердце сейчас выскочит из груди. Эскадрилья за эскадрильей достигает вершины, и одна за одной эскадрильи растворяются в изнеможённом извержении всего, что кадеты держали в себе весь последний год.

Наша эскадрилья добирается до вершины скалы, и в ту же секунду Пьерр, Дель Орбе и Мария окружают меня. А затем наша маленькая кучка народу растворяется в огромной толпе, в которую превратилась наша эскадрилья. Мы прыгаем и обнимаемся на вершине Кафедральной скалы, нависающей над всем Колорадо-Спрингс. Наконец, мы размыкаем объятия, и все члены нашей эскадрильи расходятся по другим подразделениям в поисках друзей. И вот тут-то до нас доходит, что мы не можем найти Бьянки.

Мы быстренько сканируем окружающую местность. И одновременно находим его. Он стоит на самом краю ликующих толп и держит в руках маленький белый «Полароид» с радужной полоской на корпусе. Второй рукой Том безуспешно пытается утереть слёзы, текущие у него по щекам. Он видит нас и лишь качает головой и смеётся.

– Это всё вы виноваты, – фыркает он, когда мы единой приливной волной накатываем на него. Он сгребает в объятия всех нас и прижимает к себе, его тело сотрясается от наконец-то хлынувших наружу эмоций. Кажется, что мы обнимаемся уже несколько часов, что для толпы людей, не любящих обнимашки^[25], уже выходит за рамки их зоны комфорта.

Когда мы, наконец, размыкаем объятия, я замечаю, что мы по-прежнему продолжаем цепляться друг за друга – держимся за руки, придерживаем под руки и обнимаем за плечи.

– Где ты раздобыл камеру? – спрашивает Пьерр.

– Это моя.

Мы все недоверчиво глядим на Бьянки.

– Мама прислала её недавно, потому что ей казалось, что я недостаточно рассказываю о своих буднях в академии, – говорит он, краснея.

– Как ты пронёс её сюда? – интересуется Мария.

– Очень осторожно, – отвечает он, изогнув бровь.

Мы оглядываем толпу и видим, что другие эскадрильи также делают групповые фото и наслаждаются окончанием (почти) Признания. Затем мы замечаем Нобл, она сидит на траве в компании ещё нескольких человек из своей эскадрильи. Мы зовём её и спрашиваем, не согласится ли она сделать фото всей нашей компании. Пять раз.

– Пять раз. Одно и то же фото? – спрашивает она.

– Пять фоток. Нас тоже пятеро, – поясняет Пьерр.

– Мне кажется, что вам здесь нужен фотокопировальный аппарат, – говорит Нобл, произнося слова «фотокопировальный» и «аппарат» с особенным пренебрежением.

– Так ты сфоткаешь нас или нет? – нетерпеливо интересуется Мария.

– Да, я вполне физически и интеллектуально способна сделать одно и то же фото пять раз подряд, – отвечает она.

– Тут в буквальном смысле сотни людей! И как из всего этого скопища народа мы умудрились выбрать Нобл? – С улыбкой спрашиваю я в пустоту.

– Потому что вы меня любите, – говорит она, протягивая руку за камерой.

– Упаси нас Бог, но да, мы тебя любим, – отвечает Дель Орбе.

– Так, а теперь принимайте любые позы, в которых вы хотите позировать на пяти совершенно разных фотографиях, – сухо говорит Нобл.

Мария неподвижно стоит в центре. Она наш моральный полюс. Наш якорь. Пьерр и Дель Орбе встают с одной стороны от Марии, обняв друг друга за плечи, словно давно потерянные братья. Мы с Бьянки встаём с другой стороны. Бьянки, как самый высокий среди нас, делает небольшой шажок за меня. Я опираюсь на него, а он кладёт руку мне на плечо.

Мария протягивает мне руку, и я крепко сжимаю её. И, одна за другой, тяжело и страдальчески вздыхая, Нобл делает пять фотографий. По одной для каждого из нас.

Если кто-нибудь когда-нибудь посмотрит все пять фото одно за другим, по порядку, как они были сделаны, то увидит группу друзей, которые на каждом снимке улыбаются всё шире и шире, по мере того, как нас всё больше душат слёзы. Тот, кому достанется последнее фото, станет гордым хранителем того, что легко можно назвать самым печальным моментом в наших жизнях.

Или самым счастливым.

* * *

Мы решаем не прощаться. Никто из нас не сможет это выдержать. Вместо этого мы говорим друг другу, что увидимся позже, словно это просто ещё один день, как любой другой. Бьянки я сберегаю напоследок.

– Увидимся осенью, – говорю я.

Он сгребает меня в охапку, и я утыкаюсь лицом в его грудь.

 – Увидимся осенью, – отвечает он.

– Я никогда в жизни не была так счастлива ошибиться насчёт кого-то, как насчёт тебя, – признаюсь я.

– Я тоже, – соглашается Том и крепче меня обнимает.

Дорога вниз оказывается очень тихой. Мы все задумчивы и измучены. Нам так комфортно рядом, что всю дорогу до кампуса мы регулярно трёмся друг о друга.

Мы принимаем душ и одеваемся в парадную форму для торжественного ужина в Митчелл-Холле. Все мы по очереди под громовые аплодисменты выходим для получения значков, но звуки толпы растворяются для меня на заднем плане, пока я пытаюсь до конца насладиться последними мгновениями, проведенными здесь.

Когда, наконец, наступает моя очередь, я подхожу к Чен и Резендизу и получаю свою эмблему, которую с гордостью буду носить на пилотке. Я держу значок на ладони. Он тяжелее, чем я думала, его холодный металл плотный и твёрдый. Я обхватываю значок ладонью и возвращаюсь на своё место, просто парю по воздуху.

Когда церемония подходит к концу, мы с Марией возвращаемся в казарму. Завтра мы уезжаем, но прежде чем разъехаться в разных направлениях, мы договорились, что завтра утром первым делом отправимся в последнее приключение. Только мы вдвоём. Совершенно ясно, что мы придумали этот план только для того, чтобы отложить прощание до последней минуты. И мы обе на 100 процентов согласны с этим планом.

– Дэнверс. Рамбо. На минуточку. – Раздаётся за нашими спинами глубокий мужской голос.

Мы оборачиваемся и видим самого бригадного генерала Уэйлена, коменданта всех кадетов. Я никогда в жизни не стояла к нему так близко. В присутствии этого седовласого и выдающегося мужчины мы немедленно чувствуем себя присмирёнными. Его форма украшена лентами и медалями, которые повествуют о выдающейся карьере. Я теряю дар речи. Откуда он вообще знает наши имена? Мы обе встаём по стойке смирно и отдаём честь. Поток кадетов, счастливо текущий обратно в казармы, широко огибает нас с обеих сторон, однокурсники затихают, оказавшись рядом с этим крайне маловероятным треугольником, что мы образовали.

– В этом году мне посчастливилось наблюдать за отборочными испытаниями в «Летающие соколы». Рамбо, я не видел таких бочек с тех пор, как летал в «Громовых птицах».

Я чувствую, как Мария рядом напрягается.

– Спасибо, сэр, – ровным тоном отвечает она, но поскольку я хорошо её знаю, то могу различить в её голосе неверие и восторг.

– Кто вас научил этому манёвру? – спрашивает он.

– Бонни Томпсон? – почему-то ответ Марии больше смахивает на вопрос.

– О, ну конечно. Я знаю Бонни. Она возила меня на задания во времена Вьетнама, – говорит Уэйлен.

– Да, сэр.

Он поворачивается ко мне.

– А через что капитан Дженкс заставил пройти вас, Дэнверс? Это же было сваливание на малой высоте при неработающем двигателе, не так ли?

– Да сэр.

– Отличный манёвр, рядовой.

– Спасибо, сэр.

– Ему вас также научила Бонни?

– Нет, сэр. Этому меня научил Джек Томпсон.

– Пожалуйста, только не говорите мне, что он заставил вас делать это на своём старом «Стирмане», – со смехом говорит Уэйлен.

– О да, сэр, заставил, – отвечаю я, позволяя себе крошечную улыбку.

– Напомните мне ещё раз, как он называет свою старую птичку?

– «Мистер Гуднайт», сэр, – отвечаю я, и бригадный генерал Уэйлен смеётся.

Мы с Марией обмениваемся краткими взглядами.

– «Мистер Гуднайт», – со смехом повторяет Уэйлен.

– Мы с Марией обе на нём летали, – добавляю я.

– Вы научились замедленной бочке на этом старом «Стирмане»? – спрашивает он у Марии.

– Да, сэр.

Уэйлен замолкает надолго. Мы с Марией ждём. Неподвижно.

– Вы никогда не думали о том, чтобы стать лётчиками-испытателями?

– Нет, сэр, – хором отвечаем мы.

– Позвольте мне подбросить вам такую идею. Я буду на связи с вами обеими, – говорит Уэйлен, прежде чем отпустить нас и отправиться по своим делам.

Мы с Марией, не говоря ни слова, смотрим друг на друга. Кто-то всё-таки наблюдал за нами.

– Лётчики-испытатели, – выдыхает Мария.

– Я даже... я даже... – задыхаюсь я.

– Стать лётчиком-испытателем – это не шутки, Дэнверс, – пищит Мария.

– Да это же превышает... – на меня снисходит понимание.

В нашем всепоглощающем квесте в поисках места в «Летающих соколах» мы проигнорировали этот альтернативный маршрут, не лучше или хуже, а просто другой. И который в этот конкретный момент кажется нам вполне достижимым. Я недоверчиво трясу головой.

– Это же наше новое «туда».

– Наше новое «туда», – повторяет Мария.

– Ого, – говорю я.

Такое простое слово, но оно идеально описывает охвативший меня ошеломлённый трепет.

Мы идём дальше.

– Слушай, пока мы не вошли в экстаз от всей этой затеи с лётчиками-испытателями, могу я обратить твоё внимание кое на что? Он же сказал, что Бонни возила его на задания во Вьетнаме, верно?

– Да, а что?

– За свою карьеру Уэйлен успел поучаствовать в ряде крайне секретных операций, и если она возила его на задания в это время...

– Ага, но она сказала нам, что летала на транспортниках, – говорю я.

– Ходят слухи – и под слухами я имею в виду «мне рассказал папаша», так что хочешь верь, а хочешь нет, – но он говорит, что во Вьетнаме парней вроде Уэйлена на задания возило ЦРУ, – говорит Мария.

Она останавливается и поворачивается ко мне.

– Дэнверс, а что, если Бонни была шпионом?

– Что? Это полный... – а затем я на секунду об этом задумываюсь. – Хотя, знаешь что, это имеет смысл.

– Неужели?

Мы смеемся и молча идём дальше.

– Бонни Томпсон абсолютно точно была шпионом, – сама себе говорит Мария.

– «Что бы ни случилось дальше, вы должны всегда помнить, кто вы такие. Вы – те, кто вы есть, а не те, кем вам говорят быть», – повторяю я слова, которые Бонни произнесла нам в ночь барбекю.

– Она никогда никому не позволяла указывать ей, кто она такая, – говорит Мария, пока мы последний раз в этом году возвращаемся в казарму.

– Никогда, – с благоговением повторяю я.

Мне кажется, что мы с Марией безостановочно болтаем уже несколько часов. Тишина не длится дольше пары секунд. Я не знаю, в чём дело, то ли мы нервничаем, то ли пытаемся отрицать, то ли наоборот пребываем в восторге от всей этой идеи с лётчиками-испытателя- ми, или восхищены Бонни Томпсон, или полны любви, гордости и дружбы. Или всё сразу. Но пока я ворочаюсь с боку на бок всю ночь, сомнения и беспокойства снова начинают собираться в голове. Я поворачиваюсь на спину и смотрю в потолок. Поток раннего синего утреннего света озаряет нашу теперь уже ничем не украшенную комнату, освещает наши отсортированные и распакованные по сумкам пожитки. Я глубоко выдыхаю и вспоминаю всё, что узнала за этот год. Страхи и сомнения продолжают витать в моей голове, но на этот раз я их не боюсь.

Потому что бояться – это нормально. Потому что это нормально – чего-то не знать. Это нормально позволять себе учиться.

Потому что именно так и мы и изменим этот мир. Я поворачиваюсь на бок, обнимаю подушку и наконец-то засыпаю.

* * *

Рано утром мы с Марией уезжаем из академии на моей машине. Окна опущены, громко играет радио, а мы официально закончили первый год обучения в академии ВВС США.

Мир ждёт. Но сперва наше приключение.

По пути нам не встречается никаких преград, и мы с Марией добираемся до пункта назначения вперёд графика. Мы выбираемся из «мустанга», я подхожу к багажнику, открываю его и вытаскиваю всё, что может понадобиться. Затем возвращаюсь обратно.

– Осторожнее. Он старый и ненадёжный, – говорю я, протягивая Марии старый термос, заполненный самым кофеиносодержащим чаем, какой мне только удалось найти. Сейчас тепло, так что в пледе нет никакой необходимости, но я всё равно протягиваю его ей. Это традиция.

– Знаешь, они по-прежнему продолжают производить термосы для продажи, – говорит Мария, забираясь на капот моего старенького «мустанга».

– Да, но где в этом веселье?

Как только Мария угнездилась, я протягиваю ей два тоста с джемом. Она кладёт термос на капот, а сэндвичи с джемом – на колено. Я сажусь рядом.

Мы только собираемся вгрызться в сэндвичи, когда до нас доносятся звуки первого...

– А теперь закрой глаза, – говорю я.

– Принято, – отвечает Мария.

– Звучит в точности как «фольксваген- жук», – говорю я, запрокинув голову к небу.

– Это «Сессна», в этом я не сомневаюсь, – говорит Мария.

– Это точно не сто восемьдесят вторая. Они звучат... даже не знаю... печальнее, – говорю я. – Хотя, это может быть «Бичкрафт»...

– Ни за что. «Бичкрафты» звучат приятнее, они не делают этого «рата-та-та», – говорит Мария, а затем я чувствую, что её тело начинает трястись.

– Что ты делаешь?

– Быстро открывай глаза, – велит Мария.

Я послушно открываю глаза и вижу, как она щёлкает и крутит пальцами прямо перед собой, словно крошечный палец-человечек от кого-то убегает.

– Рат-а-тат-татата, – говорит Мария, словно это всё объясняет.

– Так, значит, выглядит «рат-а-тат-татата» в твоей голове? – со смехом спрашиваю я.

– Ну ладно, может, это больше похоже на это? – спрашивает она, размахивая руками перед собой.

– Это джазовые руки^[26]. Ты просто показываешь мне джазовые руки, – говорю я.

– Хорошо. Будь по-твоему. Кстати, это – сто семьдесят вторая^[27]. К слову, я поняла это ещё до суеты с «рат-а-тат», – говорит Мария, открывая термос с чаем.

– Ты права.... Это... – Мы обе открываем глаза точь-в-точь, когда самолёт проплывает у нас над головами. – Это он и есть.

– Звучит как один из «Мескалеро», – говорю я с набитым сэндвичем ртом.

Мария кивает и рискует сделать ещё один глоток обжигающе горячего чая.

Издалека доносится звук гудящего, грохочущего двигателя.

Мы обе закрываем глаза.

– Это не американец, – говорит Мария.

– Нет, это...

Самолёт приближается.

– Сдвоенные двигатели, – замечает Мария.

– Может, итальянский, – добавляю я.

– Ты не можешь знать этого наверняка, – со смехом говорит Мария.

– Могу, потому что это «Партенавиа П-68»^[28], благодарю покорно, – говорю я, открывая глаза.

«Партенавиа» проплывает у нас над головами, и я откусываю гигантский, и только отчасти самонадеянный кусок сэндвича.

– Я должна срочно собраться, если планирую в ближайшее время обыграть тебя, – говорит Мария, изгибая бровь.

– Никакой спешки нет. У нас есть... – я замолкаю.

– Целая вечность, – заканчивает она.

Я киваю.

– Целая вечность, – повторяю я.

Мария пихает меня под рёбра, и я знаю, о чём она думает.

– Ну давай, говори. Я знаю, что это тебя гложет, – говорю я.

– Это так нелепо, – со смехом говорит она.

– Это так нелепо, – повторяю я.

Небеса затихают на мгновение, а затем я слышу это. Низкий рык самолёта эхом отдаётся у меня в желудке, он приближается откуда-то сзади и становится всё ближе.

– Это же... – начинает было Мария, но затем обрывает себя, и мы обе широко распахнутыми глазами смотрим в небеса.

Ритмичное гудение двигателя проносится по позвоночнику, его урчание одновременно манит и пугает меня. И это самый прекрасный звук, что я слышала в жизни.

Когда «Мистер Гуднайт» проносится у нас над головами, мы с Марией хором кричим и машем в надежде, что Джек с Бонни заметят нас.

И я готова поклясться, что слышу в отдалении звук самолётного гудка.

Литературно-художественное издание

Серия «ВСЕЛЕННАЯ MARVEL»

Лиза Палмер

КАПИТАН МАРВЕЛ

БЫСТРЕЕ, ВЫШЕ, СИЛЬНЕЕ

Примечания

1

«Норт Американ П-51 Мустанг» – американский одноместный истребитель дальнего радиуса времён Второй мировой войны (прим. пер.).

(обратно)

2

«Пайпер ПА-32Р Саратога» – американский одномоторный самолёт с убирающимися шасси, выпускаемый с 1980 по 2009 год (прим. пер.).

(обратно)

3

Американская компания «Сессна» выпускает широкую линейку лёгких самолётов, начиная от малых двухместных и заканчивая бизнес-джетами (прим. пер.).

(обратно)

4

«Бичкрафт» – американский производитель военных и гражданских самолётов (прим. пер.).

(обратно)

5

«Маркетти» – итальянская авиастроительная компания, выпускавшая самолёты с 1915 по 1983 года (прим. пер.).

(обратно)

6

«Райан ПТ-22» – американский самолёт, использовавшийся в годы Второй мировой войны для тренировки военных пилотов (прим. пер.).

(обратно)

7

В академии ВВС США базовую подготовку новых кадетов проводят в основном офицеры-кадеты старших курсов (прим. пер.).

(обратно)

8

В английском языке базовая подготовка кадетов лётной академии называется BEAST (в дословном переводе с английского – зверь), что сокращение от Basic Expeditionary Airman Skills Training – базовая программа подготовки военных лётчиков (прим. пер.).

(обратно)

9

Академия ВВС США располагается вблизи города Колорадо-Спрингс, штат Колорадо (прим. пер.).

(обратно)

10

К худу.

(обратно)

11

Джекс-Вэлли – учебный тренировочный комплекс на базе академии ВВС в Колорадо-Спрингс, применяется для полевых тренировок (прим. пер.).

(обратно)

12

Фликербол – групповой вид спорта, в котором участвует от 6 до 40 игроков, поровну поделённых на две команды. Играется с мячом для американского футбола (прим. пер.).

(обратно)

13

Обучение в академии ВВС длится четыре года. Каждый год, с переходом на следующий год, кадетам присваивается новое звание. Таким образом, кадеты четвёртого класса – первокурсники, а кадеты первого класса – четверокурсники (прим. пер.).

(обратно)

14

«Пилоты из Таскиги» – неофициальное название группы лётчиков-афроамериканцев, сражавшихся во Второй мировой войне. Другим прозвищем эскадрильи были «Красные хвосты» (прим. пер.).

(обратно)

15

«Доброй ночи» – в пер. с англ. Good night (прим. пер.).

(обратно)

16

Их было больше.

(обратно)

17

Не со мной.

(обратно)

18

Ну хорошо, всё за исключением закаливания характера и в целом превращения в более хорошего человека, и осознания того факта, что мне не нужно постоянно пытаться проявить себя.

(обратно)

19

Сегодняшний обмен любезностями не в счёт.

(обратно)

20

дней.

(обратно)

21

Лас-Вегас-Стрип – семикилометровый участок бульвара Лас-Вегаса, на котором расположена большая часть казино и отелей города (прим. пер.).

(обратно)

22

Для него.

(обратно)

23

Уильям Шекспир «Король Лир», акт III, сцена IV, цитируется по переводу Бориса Пастернака (прим. пер.).

(обратно)

24

Длинной синей линией называются выпускники академии ВВС США в Колорадо-Спрингс (прим. пер.).

(обратно)

25

Пьерр не в счёт, разумеется.

(обратно)

26

В хореографии джазовые руки обозначают быстрое потряхивание кистями рук в танце с открытыми и обращёнными вперёд ладонями (прим. пер.).

(обратно)

27

«Сессна-172» и «Сессна-182» – американские модели легковых самолётов, одни из самых распространённых в мире (прим. пер.).

(обратно)

28

«Партенавиа П-68» – легкий транспортный самолёт производства итальянской компании «Партенавиа». Выпускается с 1970 года (прим. пер.).

(обратно)

Оглавление

Лиза Палмер Капитан Марвел. Быстрее. Выше. Сильнее 

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

  ГЛАВА 16

  ГЛАВА 17

  ГЛАВА 18

  ГЛАВА 19

  ГЛАВА 20

*** Примечания ***